conversations
list | sources
string | references
string | language_pair
string | dataset
string |
|---|---|---|---|---|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Holly Morris: Why stay in Chernobyl? Because it's home.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Chernobyl was the site of the world's worst nuclear accident and, for the past 27 years, the area around the plant has been known as the Exclusion Zone. And yet, a community of about 200 people live there -- almost all of them elderly women. These proud grandmas defied orders to relocate because their connection to their homeland and to their community are \"forces that rival even radiation.\"\nThree years ago, I was standing about a hundred yards from Chernobyl nuclear reactor number four. My Geiger counter dosimeter, which measures radiation, was going berserk, and the closer I got, the more frenetic it became, and frantic. My God.\nI was there covering the 25th anniversary of the world's worst nuclear accident, as you can see by the look on my face, reluctantly so, but with good reason, because the nuclear fire that burned for 11 days back in 1986 released 400 times as much radiation as the bomb dropped on Hiroshima, and the sarcophagus, which is the covering over reactor number four, which was hastily built 27 years ago, now sits cracked and rusted and leaking radiation.\nSo I was filming. I just wanted to get the job done and get out of there fast. But then, I looked into the distance, and I saw some smoke coming from a farmhouse, and I'm thinking, who could be living here? I mean, after all, Chernobyl's soil, water and air, are among the most highly contaminated on Earth, and the reactor sits at the the center of a tightly regulated exclusion zone, or dead zone, and it's a nuclear police state, complete with border guards. You have to have dosimeter at all times, clicking away, you have to have a government minder, and there's draconian radiation rules and constant contamination monitoring. The point being, no human being should be living anywhere near the dead zone. But they are.\nIt turns out an unlikely community of some 200 people are living inside the zone. They're called self-settlers. And almost all of them are women, the men having shorter lifespans in part due to overuse of alcohol, cigarettes, if not radiation. Hundreds of thousands of people were evacuated at the time of the accident, but not everybody accepted that fate. The women in the zone, now in their 70s and 80s, are the last survivors of a group who defied authorities and, it would seem, common sense, and returned to their ancestral homes inside the zone. They did so illegally. As one woman put it to a soldier who was trying to evacuate her for a second time, \"Shoot me and dig the grave. Otherwise, I'm going home.\"\nNow why would they return to such deadly soil? I mean, were they unaware of the risks or crazy enough to ignore them, or both? The thing is, they see their lives and the risks they run decidedly differently.\nNow around Chernobyl, there are scattered ghost villages, eerily silent, strangely charming, bucolic, totally contaminated. Many were bulldozed under at the time of the accident, but a few are left like this, kind of silent vestiges to the tragedy. Others have a few residents in them, one or two \"babushkas,\" or \"babas,\" which are the Russian and Ukrainian words for grandmother. Another village might have six or seven residents. So this is the strange demographic of the zone -- isolated alone together.\nAnd when I made my way to that piping chimney I'd seen in the distance, I saw Hanna Zavorotnya, and I met her. She's the self-declared mayor of Kapavati village, population eight. (Laughter) And she said to me, when I asked her the obvious, \"Radiation doesn't scare me. Starvation does.\"\nAnd you have to remember, these women have survived the worst atrocities of the 20th century. Stalin's enforced famines of the 1930s, the Holodomor, killed millions of Ukrainians, and they faced the Nazis in the '40s, who came through slashing, burning, raping, and in fact many of these women were shipped to Germany as forced labor. So when a couple decades into Soviet rule, Chernobyl happened, they were unwilling to flee in the face of an enemy that was invisible. So they returned to their villages and are told they're going to get sick and die soon, but five happy years, their logic goes, is better than 10 stuck in a high rise on the outskirts of Kiev, separated from the graves of their mothers and fathers and babies, the whisper of stork wings on a spring afternoon. For them, environmental contamination may not be the worst sort of devastation. It turns out this holds true for other species as well. Wild boar, lynx, moose, they've all returned to the region in force, the very real, very negative effects of radiation being trumped by the upside of a mass exodus of humans. The dead zone, it turns out, is full of life.\nAnd there is a kind of heroic resilience, a kind of plain-spoken pragmatism to those who start their day at 5 a.m. pulling water from a well and end it at midnight poised to beat a bucket with a stick and scare off wild boar that might mess with their potatoes, their only company a bit of homemade moonshine vodka. And there's a patina of simple defiance among them. \"They told us our legs would hurt, and they do. So what?\" I mean, what about their health? The benefits of hardy, physical living, but an environment made toxic by a complicated, little-understood enemy, radiation. It's incredibly difficult to parse. Health studies from the region are conflicting and fraught. The World Health Organization puts the number of Chernobyl-related deaths at 4,000, eventually. Greenpeace and other organizations put that number in the tens of thousands. Now everybody agrees that thyroid cancers are sky high, and that Chernobyl evacuees suffer the trauma of relocated peoples everywhere: higher levels of anxiety, depression, alcoholism, unemployment and, importantly, disrupted social networks.\nNow, like many of you, I have moved maybe 20, 25 times in my life. Home is a transient concept. I have a deeper connection to my laptop than any bit of soil. So it's hard for us to understand, but home is the entire cosmos of the rural babushka, and connection to the land is palpable. And perhaps because these Ukrainian women were schooled under the Soviets and versed in the Russian poets, aphorisms about these ideas slip from their mouths all the time.\n\"If you leave, you die.\"\n\"Those who left are worse off now. They are dying of sadness.\"\n\"Motherland is motherland. I will never leave.\"\nWhat sounds like faith, soft faith, may actually be fact, because the surprising truth -- I mean, there are no studies, but the truth seems to be that these women who returned to their homes and have lived on some of the most radioactive land on Earth for the last 27 years, have actually outlived their counterparts who accepted relocation, by some estimates up to 10 years.\nHow could this be? Here's a theory: Could it be that those ties to ancestral soil, the soft variables reflected in their aphorisms, actually affect longevity? The power of motherland so fundamental to that part of the world seems palliative. Home and community are forces that rival even radiation.\nNow radiation or not, these women are at the end of their lives. In the next decade, the zone's human residents will be gone, and it will revert to a wild, radioactive place, full only of animals and occasionally daring, flummoxed scientists. But the spirit and existence of the babushkas, whose numbers have been halved in the three years I've known them, will leave us with powerful new templates to think about and grapple with, about the relative nature of risk, about transformative connections to home, and about the magnificent tonic of personal agency and self-determination.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Холли Моррис: Оставаясь в Чернобыле, люди остаются в родном доме\nTED Talk Subtitles and Transcript: Чернобыль стал местом самой страшной ядерной аварии в мире. За последние 27 лет область вокруг АЭС превратилась в так называемую зону отчуждения. И всё же там живут около 200 человек. Почти все они пожилые женщины. Эти гордые бабушки бросили вызов приказам о переселении, поскольку их связь с родиной и общиной обладает силой, «которая может соперничать даже с радиацией».\nТри года назад я оказалась в ста метрах от четвёртого реактора Чернобыльской АЭС. Мой счётчик Гейгера, измеряющий радиацию, зашкаливал. Чем ближе я подходила к реактору, тем хуже. Как же он зашкаливал!\nЯ должна была сделать репортаж в преддверии 25 годовщины аварии на Чернобыльской АЭС. По выражению моего лица видно, с какой неохотой я там нахожусь, и всё по очевидным причинам. Радиоактивный огонь, который бушевал на протяжении 11 дней в 1986 году, вызвал в 400 раз большее радиоактивное заражение, нежели бомбы, сброшенные на Хиросиму. Сегодня саркофаг над четвёртым реактором, наспех построенный 27 лет назад, потрескался и проржавел, позволяя «утекать» радиации.\nЯ делала репортаж. Я хотела закончить работу и уехать оттуда как можно скорее. Но вдруг вдали я увидела дымок из трубы дома. «Неужели там может кто-то жить?» — подумала я. После случившегося почва, вода и воздух Чернобыля — одни из самых загрязнённых на планете, а реактор находится в центре жёстко регулируемой зоны отчуждения, или мёртвой зоны, патрулируемой полицией и пограничниками. Вы постоянно должны иметь при себе дозиметр, вас должен сопровождать госпредставитель. В той зоне действуют серьёзнейшие правила и осуществляется постоянный мониторинг загрязнения. Короче говоря, никто не может жить даже близко с этой зоной. Но люди там живут.\nОказывается, там проживает община из примерно 200 людей. Их называют самосёлами. Большинство из них — женщины. Продолжительность жизни мужчин намного короче из-за алкоголя, курения, не говоря уже о радиации. Сотни тысяч людей были эвакуированы сразу после аварии, но не все смирились с судьбой. Живущие здесь 70-ти и 80-летние женщины — последние оставшиеся в живых, кто открыто пренебрёг указаниями властей и вопреки здравому смыслу вернулся в свои жилища в мёртвой зоне. Естественно, нелегально. Одна женщина так сказала солдату, пытавшемуся во второй раз эвакуировать её: «Застрели меня и закопай здесь. Но отсюда я не уйду».\nПочему же они вернулись на эту смертоносную землю? Неужели они не знали о последствиях, или пренебрегали ими, или и то, и другое? Дело в том, что они смотрят на свою жизнь и на риск, которому себя подвергают, совершенно по-другому.\nВокруг Чернобыля разбросаны деревни-призраки. Их жуткая тишина, как ни странно, очаровательна и безмятежна. Они полностью загрязнены радиацией. После аварии многие деревни были уничтожены тяжёлой техникой, но некоторые остались как призраки той трагедии. В некоторых деревнях живут две или три пожилые женщины, или бабушки, как их ласково называют на русском. В некоторых деревнях население достигает 6-7 человек. Такая вот странная демографическая зона — они изолированы вместе.\nКогда я дошла до того домика с дымящейся трубой, который я увидела издалека, я познакомилась с Анной Заворотной. Она самопровозглашённый мэр деревни Капавати с населением 8 человек. (Смех) На очевидный вопрос она ответила: «Радиация меня не пугает. Меня пугает голод».\nПредставьте себе, эти женщины пережили ужасы 20 века: навязанный Сталиным массовый голод 1930-х годов, или Голодомор, убивший миллионы украинцев; зверства фашистов в 40-х годах: убийства, сожжения, изнасилования. Многие из этих женщин были отправлены в Германию на принудительные работы. Поэтому когда случилась авария на АЭС, после десятилетий советского правления, они не хотели снова бежать, в этот раз от невидимого врага. Они вернулись в свои дома. Им было сказано, что скоро они заболеют и умрут. Но их сердце говорило им: лучше прожить 5 счастливых лет здесь, чем 10 в многоэтажке на окраине Киева, вдали от могил родных и близких, вдали от «шёпота крыльев» аиста весенним вечером. Для них загрязнение окружающей среды не самое ужасное опустошение. Оказывается, не только люди так думают. Дикий кабан, рысь, лось — все они вернулись в поражённый регион, в котором страшная радиация вызвала массовый отток населения. Мёртвая зона, оказывается, полна жизни.\nИ есть своего рода героическая стойкость, откровенный прагматизм в тех, кто начинает день в 5 утра, отправляясь за водой к колодцу, и заканчивает его в полночь ударами палки о ведро, чтобы отпугнуть диких кабанов, желающих полакомиться картошкой. Компанию их одиночеству составляет немного самогона. В этих людях есть дух неповиновения. «Нам сказали, что у нас будут болеть ноги. Они болят, и что дальше?» Так как же обстоит дело с их здоровьем? Такие преимущества как выносливость и физический труд живут бок о бок с окружающей средой, заражённой сложным и малопонятным врагом — радиацией. Это невероятно трудно понять. Исследования уровня здоровья в регионе полны противоречий. Всемирная организация здравоохранения подсчитала, что количество смертей, связанных с аварией на АЭС, равно приблизительно 4 000. Гринпис и другие организации говорят о десятках тысяч. Понятно, что случаи рака щитовидной железы неимоверно участились. Но есть и другие недуги переселенцев, которыми страдают эвакуированные из Чернобыля жители: более высокий уровень беспокойства, депрессия, алкоголизм, безработица и, что очень важно, разрыв социальных связей.\nКак и многие из вас, в жизни я сменила место жительства 20-25 раз. Понятие дома для всех разное. Я, например, больше привязана к моему компьютеру, нежели к куску земли. Нам трудно это понять, но для этих бабушек дом — это центр их вселенной. Им необходимо чувствовать связь с землёй. Возможно, поскольку эти украинские женщины ходили в советскую школу и читали русских поэтов, от них постоянно слышны связанные с этим мысли.\n«Если ты уйдёшь отсюда, ты умрёшь».\n«Тем, кто решил уехать, сейчас намного хуже. Они умирают от грусти».\n«Родина есть родина. Я никогда её не оставлю».\nПохоже на вымысел и веру, но это может на самом деле оказаться правдой. Эта удивительная правда состоит в том — хотя и нет официальных исследований — что женщины, которые вернулись в свои дома и на протяжении 27 лет живут в самом загрязнённом радиацией месте на Земле, пережили своих переселившихся соседей на приблизительно 10 лет.\nКак такое могло случиться? Есть одна теория. А что, если эта внутренняя родовая связь с землёй и сила их мысли действительно влияют на продолжительность жизни? Сила родины, которая настолько важна в той части мира, кажется, действительно помогает. Понятия дома и общины могут бросить вызов даже радиации.\nБудь то радиация или что-то ещё, эти женщины доживают свой век. В следующем десятилетии там не останется жителей, и зона снова станет дикой и радиоактивной. Там останутся только животные, и иногда её будут осмеливаться посещать учёные. Но дух и жизнь этих бабушек, число которых сократилось вдвое за последние три года, оставит нам важную пищу для размышления. Уже сегодня они заставляют нас задуматься об относительном характере риска, о преобразующей силе связи с домом, о великолепной укрепляющей силе личных качеств и самоопределения.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Holly Morris: Why stay in Chernobyl? Because it's home.
TED Talk Subtitles and Transcript: Chernobyl was the site of the world's worst nuclear accident and, for the past 27 years, the area around the plant has been known as the Exclusion Zone. And yet, a community of about 200 people live there -- almost all of them elderly women. These proud grandmas defied orders to relocate because their connection to their homeland and to their community are "forces that rival even radiation."
Three years ago, I was standing about a hundred yards from Chernobyl nuclear reactor number four. My Geiger counter dosimeter, which measures radiation, was going berserk, and the closer I got, the more frenetic it became, and frantic. My God.
I was there covering the 25th anniversary of the world's worst nuclear accident, as you can see by the look on my face, reluctantly so, but with good reason, because the nuclear fire that burned for 11 days back in 1986 released 400 times as much radiation as the bomb dropped on Hiroshima, and the sarcophagus, which is the covering over reactor number four, which was hastily built 27 years ago, now sits cracked and rusted and leaking radiation.
So I was filming. I just wanted to get the job done and get out of there fast. But then, I looked into the distance, and I saw some smoke coming from a farmhouse, and I'm thinking, who could be living here? I mean, after all, Chernobyl's soil, water and air, are among the most highly contaminated on Earth, and the reactor sits at the the center of a tightly regulated exclusion zone, or dead zone, and it's a nuclear police state, complete with border guards. You have to have dosimeter at all times, clicking away, you have to have a government minder, and there's draconian radiation rules and constant contamination monitoring. The point being, no human being should be living anywhere near the dead zone. But they are.
It turns out an unlikely community of some 200 people are living inside the zone. They're called self-settlers. And almost all of them are women, the men having shorter lifespans in part due to overuse of alcohol, cigarettes, if not radiation. Hundreds of thousands of people were evacuated at the time of the accident, but not everybody accepted that fate. The women in the zone, now in their 70s and 80s, are the last survivors of a group who defied authorities and, it would seem, common sense, and returned to their ancestral homes inside the zone. They did so illegally. As one woman put it to a soldier who was trying to evacuate her for a second time, "Shoot me and dig the grave. Otherwise, I'm going home."
Now why would they return to such deadly soil? I mean, were they unaware of the risks or crazy enough to ignore them, or both? The thing is, they see their lives and the risks they run decidedly differently.
Now around Chernobyl, there are scattered ghost villages, eerily silent, strangely charming, bucolic, totally contaminated. Many were bulldozed under at the time of the accident, but a few are left like this, kind of silent vestiges to the tragedy. Others have a few residents in them, one or two "babushkas," or "babas," which are the Russian and Ukrainian words for grandmother. Another village might have six or seven residents. So this is the strange demographic of the zone -- isolated alone together.
And when I made my way to that piping chimney I'd seen in the distance, I saw Hanna Zavorotnya, and I met her. She's the self-declared mayor of Kapavati village, population eight. (Laughter) And she said to me, when I asked her the obvious, "Radiation doesn't scare me. Starvation does."
And you have to remember, these women have survived the worst atrocities of the 20th century. Stalin's enforced famines of the 1930s, the Holodomor, killed millions of Ukrainians, and they faced the Nazis in the '40s, who came through slashing, burning, raping, and in fact many of these women were shipped to Germany as forced labor. So when a couple decades into Soviet rule, Chernobyl happened, they were unwilling to flee in the face of an enemy that was invisible. So they returned to their villages and are told they're going to get sick and die soon, but five happy years, their logic goes, is better than 10 stuck in a high rise on the outskirts of Kiev, separated from the graves of their mothers and fathers and babies, the whisper of stork wings on a spring afternoon. For them, environmental contamination may not be the worst sort of devastation. It turns out this holds true for other species as well. Wild boar, lynx, moose, they've all returned to the region in force, the very real, very negative effects of radiation being trumped by the upside of a mass exodus of humans. The dead zone, it turns out, is full of life.
And there is a kind of heroic resilience, a kind of plain-spoken pragmatism to those who start their day at 5 a.m. pulling water from a well and end it at midnight poised to beat a bucket with a stick and scare off wild boar that might mess with their potatoes, their only company a bit of homemade moonshine vodka. And there's a patina of simple defiance among them. "They told us our legs would hurt, and they do. So what?" I mean, what about their health? The benefits of hardy, physical living, but an environment made toxic by a complicated, little-understood enemy, radiation. It's incredibly difficult to parse. Health studies from the region are conflicting and fraught. The World Health Organization puts the number of Chernobyl-related deaths at 4,000, eventually. Greenpeace and other organizations put that number in the tens of thousands. Now everybody agrees that thyroid cancers are sky high, and that Chernobyl evacuees suffer the trauma of relocated peoples everywhere: higher levels of anxiety, depression, alcoholism, unemployment and, importantly, disrupted social networks.
Now, like many of you, I have moved maybe 20, 25 times in my life. Home is a transient concept. I have a deeper connection to my laptop than any bit of soil. So it's hard for us to understand, but home is the entire cosmos of the rural babushka, and connection to the land is palpable. And perhaps because these Ukrainian women were schooled under the Soviets and versed in the Russian poets, aphorisms about these ideas slip from their mouths all the time.
"If you leave, you die."
"Those who left are worse off now. They are dying of sadness."
"Motherland is motherland. I will never leave."
What sounds like faith, soft faith, may actually be fact, because the surprising truth -- I mean, there are no studies, but the truth seems to be that these women who returned to their homes and have lived on some of the most radioactive land on Earth for the last 27 years, have actually outlived their counterparts who accepted relocation, by some estimates up to 10 years.
How could this be? Here's a theory: Could it be that those ties to ancestral soil, the soft variables reflected in their aphorisms, actually affect longevity? The power of motherland so fundamental to that part of the world seems palliative. Home and community are forces that rival even radiation.
Now radiation or not, these women are at the end of their lives. In the next decade, the zone's human residents will be gone, and it will revert to a wild, radioactive place, full only of animals and occasionally daring, flummoxed scientists. But the spirit and existence of the babushkas, whose numbers have been halved in the three years I've known them, will leave us with powerful new templates to think about and grapple with, about the relative nature of risk, about transformative connections to home, and about the magnificent tonic of personal agency and self-determination.
Thank you.
(Applause)
|
Холли Моррис: Оставаясь в Чернобыле, люди остаются в родном доме
TED Talk Subtitles and Transcript: Чернобыль стал местом самой страшной ядерной аварии в мире. За последние 27 лет область вокруг АЭС превратилась в так называемую зону отчуждения. И всё же там живут около 200 человек. Почти все они пожилые женщины. Эти гордые бабушки бросили вызов приказам о переселении, поскольку их связь с родиной и общиной обладает силой, «которая может соперничать даже с радиацией».
Три года назад я оказалась в ста метрах от четвёртого реактора Чернобыльской АЭС. Мой счётчик Гейгера, измеряющий радиацию, зашкаливал. Чем ближе я подходила к реактору, тем хуже. Как же он зашкаливал!
Я должна была сделать репортаж в преддверии 25 годовщины аварии на Чернобыльской АЭС. По выражению моего лица видно, с какой неохотой я там нахожусь, и всё по очевидным причинам. Радиоактивный огонь, который бушевал на протяжении 11 дней в 1986 году, вызвал в 400 раз большее радиоактивное заражение, нежели бомбы, сброшенные на Хиросиму. Сегодня саркофаг над четвёртым реактором, наспех построенный 27 лет назад, потрескался и проржавел, позволяя «утекать» радиации.
Я делала репортаж. Я хотела закончить работу и уехать оттуда как можно скорее. Но вдруг вдали я увидела дымок из трубы дома. «Неужели там может кто-то жить?» — подумала я. После случившегося почва, вода и воздух Чернобыля — одни из самых загрязнённых на планете, а реактор находится в центре жёстко регулируемой зоны отчуждения, или мёртвой зоны, патрулируемой полицией и пограничниками. Вы постоянно должны иметь при себе дозиметр, вас должен сопровождать госпредставитель. В той зоне действуют серьёзнейшие правила и осуществляется постоянный мониторинг загрязнения. Короче говоря, никто не может жить даже близко с этой зоной. Но люди там живут.
Оказывается, там проживает община из примерно 200 людей. Их называют самосёлами. Большинство из них — женщины. Продолжительность жизни мужчин намного короче из-за алкоголя, курения, не говоря уже о радиации. Сотни тысяч людей были эвакуированы сразу после аварии, но не все смирились с судьбой. Живущие здесь 70-ти и 80-летние женщины — последние оставшиеся в живых, кто открыто пренебрёг указаниями властей и вопреки здравому смыслу вернулся в свои жилища в мёртвой зоне. Естественно, нелегально. Одна женщина так сказала солдату, пытавшемуся во второй раз эвакуировать её: «Застрели меня и закопай здесь. Но отсюда я не уйду».
Почему же они вернулись на эту смертоносную землю? Неужели они не знали о последствиях, или пренебрегали ими, или и то, и другое? Дело в том, что они смотрят на свою жизнь и на риск, которому себя подвергают, совершенно по-другому.
Вокруг Чернобыля разбросаны деревни-призраки. Их жуткая тишина, как ни странно, очаровательна и безмятежна. Они полностью загрязнены радиацией. После аварии многие деревни были уничтожены тяжёлой техникой, но некоторые остались как призраки той трагедии. В некоторых деревнях живут две или три пожилые женщины, или бабушки, как их ласково называют на русском. В некоторых деревнях население достигает 6-7 человек. Такая вот странная демографическая зона — они изолированы вместе.
Когда я дошла до того домика с дымящейся трубой, который я увидела издалека, я познакомилась с Анной Заворотной. Она самопровозглашённый мэр деревни Капавати с населением 8 человек. (Смех) На очевидный вопрос она ответила: «Радиация меня не пугает. Меня пугает голод».
Представьте себе, эти женщины пережили ужасы 20 века: навязанный Сталиным массовый голод 1930-х годов, или Голодомор, убивший миллионы украинцев; зверства фашистов в 40-х годах: убийства, сожжения, изнасилования. Многие из этих женщин были отправлены в Германию на принудительные работы. Поэтому когда случилась авария на АЭС, после десятилетий советского правления, они не хотели снова бежать, в этот раз от невидимого врага. Они вернулись в свои дома. Им было сказано, что скоро они заболеют и умрут. Но их сердце говорило им: лучше прожить 5 счастливых лет здесь, чем 10 в многоэтажке на окраине Киева, вдали от могил родных и близких, вдали от «шёпота крыльев» аиста весенним вечером. Для них загрязнение окружающей среды не самое ужасное опустошение. Оказывается, не только люди так думают. Дикий кабан, рысь, лось — все они вернулись в поражённый регион, в котором страшная радиация вызвала массовый отток населения. Мёртвая зона, оказывается, полна жизни.
И есть своего рода героическая стойкость, откровенный прагматизм в тех, кто начинает день в 5 утра, отправляясь за водой к колодцу, и заканчивает его в полночь ударами палки о ведро, чтобы отпугнуть диких кабанов, желающих полакомиться картошкой. Компанию их одиночеству составляет немного самогона. В этих людях есть дух неповиновения. «Нам сказали, что у нас будут болеть ноги. Они болят, и что дальше?» Так как же обстоит дело с их здоровьем? Такие преимущества как выносливость и физический труд живут бок о бок с окружающей средой, заражённой сложным и малопонятным врагом — радиацией. Это невероятно трудно понять. Исследования уровня здоровья в регионе полны противоречий. Всемирная организация здравоохранения подсчитала, что количество смертей, связанных с аварией на АЭС, равно приблизительно 4 000. Гринпис и другие организации говорят о десятках тысяч. Понятно, что случаи рака щитовидной железы неимоверно участились. Но есть и другие недуги переселенцев, которыми страдают эвакуированные из Чернобыля жители: более высокий уровень беспокойства, депрессия, алкоголизм, безработица и, что очень важно, разрыв социальных связей.
Как и многие из вас, в жизни я сменила место жительства 20-25 раз. Понятие дома для всех разное. Я, например, больше привязана к моему компьютеру, нежели к куску земли. Нам трудно это понять, но для этих бабушек дом — это центр их вселенной. Им необходимо чувствовать связь с землёй. Возможно, поскольку эти украинские женщины ходили в советскую школу и читали русских поэтов, от них постоянно слышны связанные с этим мысли.
«Если ты уйдёшь отсюда, ты умрёшь».
«Тем, кто решил уехать, сейчас намного хуже. Они умирают от грусти».
«Родина есть родина. Я никогда её не оставлю».
Похоже на вымысел и веру, но это может на самом деле оказаться правдой. Эта удивительная правда состоит в том — хотя и нет официальных исследований — что женщины, которые вернулись в свои дома и на протяжении 27 лет живут в самом загрязнённом радиацией месте на Земле, пережили своих переселившихся соседей на приблизительно 10 лет.
Как такое могло случиться? Есть одна теория. А что, если эта внутренняя родовая связь с землёй и сила их мысли действительно влияют на продолжительность жизни? Сила родины, которая настолько важна в той части мира, кажется, действительно помогает. Понятия дома и общины могут бросить вызов даже радиации.
Будь то радиация или что-то ещё, эти женщины доживают свой век. В следующем десятилетии там не останется жителей, и зона снова станет дикой и радиоактивной. Там останутся только животные, и иногда её будут осмеливаться посещать учёные. Но дух и жизнь этих бабушек, число которых сократилось вдвое за последние три года, оставит нам важную пищу для размышления. Уже сегодня они заставляют нас задуматься об относительном характере риска, о преобразующей силе связи с домом, о великолепной укрепляющей силе личных качеств и самоопределения.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Marc Goodman: A vision of crimes in the future\nTED Talk Subtitles and Transcript: The world is becoming increasingly open, and that has implications both bright and dangerous. Marc Goodman paints a portrait of a grave future, in which technology's rapid development could allow crime to take a turn for the worse.\nI study the future of crime and terrorism, and frankly, I'm afraid. I'm afraid by what I see. I sincerely want to believe that technology can bring us the techno-utopia that we've been promised, but, you see, I've spent a career in law enforcement, and that's informed my perspective on things. I've been a street police officer, an undercover investigator, a counter-terrorism strategist, and I've worked in more than 70 countries around the world. I've had to see more than my fair share of violence and the darker underbelly of society, and that's informed my opinions. My work with criminals and terrorists has actually been highly educational. They have taught me a lot, and I'd like to be able to share some of these observations with you.\nToday I'm going to show you the flip side of all those technologies that we marvel at, the ones that we love. In the hands of the TED community, these are awesome tools which will bring about great change for our world, but in the hands of suicide bombers, the future can look quite different.\nI started observing technology and how criminals were using it as a young patrol officer. In those days, this was the height of technology. Laugh though you will, all the drug dealers and gang members with whom I dealt had one of these long before any police officer I knew did.\nTwenty years later, criminals are still using mobile phones, but they're also building their own mobile phone networks, like this one, which has been deployed in all 31 states of Mexico by the narcos. They have a national encrypted radio communications system. Think about that. Think about the innovation that went into that. Think about the infrastructure to build it. And then think about this: Why can't I get a cell phone signal in San Francisco? (Laughter) How is this possible? (Laughter) It makes no sense. (Applause)\nWe consistently underestimate what criminals and terrorists can do. Technology has made our world increasingly open, and for the most part, that's great, but all of this openness may have unintended consequences.\nConsider the 2008 terrorist attack on Mumbai. The men that carried that attack out were armed with AK-47s, explosives and hand grenades. They threw these hand grenades at innocent people as they sat eating in cafes and waited to catch trains on their way home from work. But heavy artillery is nothing new in terrorist operations. Guns and bombs are nothing new. What was different this time is the way that the terrorists used modern information communications technologies to locate additional victims and slaughter them. They were armed with mobile phones. They had BlackBerries. They had access to satellite imagery. They had satellite phones, and they even had night vision goggles. But perhaps their greatest innovation was this. We've all seen pictures like this on television and in the news. This is an operations center. And the terrorists built their very own op center across the border in Pakistan, where they monitored the BBC, al Jazeera, CNN and Indian local stations. They also monitored the Internet and social media to monitor the progress of their attacks and how many people they had killed. They did all of this in real time.\nThe innovation of the terrorist operations center gave terrorists unparalleled situational awareness and tactical advantage over the police and over the government. What did they do with this? They used it to great effect.\nAt one point during the 60-hour siege, the terrorists were going room to room trying to find additional victims. They came upon a suite on the top floor of the hotel, and they kicked down the door and they found a man hiding by his bed. And they said to him, \"Who are you, and what are you doing here?\" And the man replied, \"I'm just an innocent schoolteacher.\" Of course, the terrorists knew that no Indian schoolteacher stays at a suite in the Taj. They picked up his identification, and they phoned his name in to the terrorist war room, where the terrorist war room Googled him, and found a picture and called their operatives on the ground and said, \"Your hostage, is he heavyset? Is he bald in front? Does he wear glasses?\" \"Yes, yes, yes,\" came the answers. The op center had found him and they had a match. He was not a schoolteacher. He was the second-wealthiest businessman in India, and after discovering this information, the terrorist war room gave the order to the terrorists on the ground in Mumbai. (\"Kill him.\")\nWe all worry about our privacy settings on Facebook, but the fact of the matter is, our openness can be used against us. Terrorists are doing this. A search engine can determine who shall live and who shall die. This is the world that we live in.\nDuring the Mumbai siege, terrorists were so dependent on technology that several witnesses reported that as the terrorists were shooting hostages with one hand, they were checking their mobile phone messages in the very other hand. In the end, 300 people were gravely wounded and over 172 men, women and children lost their lives that day.\nThink about what happened. During this 60-hour siege on Mumbai, 10 men armed not just with weapons, but with technology, were able to bring a city of 20 million people to a standstill. Ten people brought 20 million people to a standstill, and this traveled around the world. This is what radicals can do with openness.\nThis was done nearly four years ago. What could terrorists do today with the technologies available that we have? What will they do tomorrow? The ability of one to affect many is scaling exponentially, and it's scaling for good and it's scaling for evil.\nIt's not just about terrorism, though. There's also been a big paradigm shift in crime. You see, you can now commit more crime as well. In the old days, it was a knife and a gun. Then criminals moved to robbing trains. You could rob 200 people on a train, a great innovation. Moving forward, the Internet allowed things to scale even more. In fact, many of you will remember the recent Sony PlayStation hack. In that incident, over 100 million people were robbed. Think about that. When in the history of humanity has it ever been possible for one person to rob 100 million?\nOf course, it's not just about stealing things. There are other avenues of technology that criminals can exploit. Many of you will remember this super cute video from the last TED, but not all quadcopter swarms are so nice and cute. They don't all have drumsticks. Some can be armed with HD cameras and do countersurveillance on protesters, or, as in this little bit of movie magic, quadcopters can be loaded with firearms and automatic weapons. Little robots are cute when they play music to you. When they swarm and chase you down the block to shoot you, a little bit less so.\nOf course, criminals and terrorists weren't the first to give guns to robots. We know where that started. But they're adapting quickly. Recently, the FBI arrested an al Qaeda affiliate in the United States, who was planning on using these remote-controlled drone aircraft to fly C4 explosives into government buildings in the United States. By the way, these travel at over 600 miles an hour.\nEvery time a new technology is being introduced, criminals are there to exploit it. We've all seen 3D printers. We know with them that you can print in many materials ranging from plastic to chocolate to metal and even concrete. With great precision I actually was able to make this just the other day, a very cute little ducky. But I wonder to myself, for those people that strap bombs to their chests and blow themselves up, how might they use 3D printers?\nPerhaps like this. You see, if you can print in metal, you can print one of these, and in fact you can also print one of these too. The UK I know has some very strict firearms laws. You needn't bring the gun into the UK anymore. You just bring the 3D printer and print the gun while you're here, and, of course, the magazines for your bullets.\nBut as these get bigger in the future, what other items will you be able to print? The technologies are allowing bigger printers.\nAs we move forward, we'll see new technologies also, like the Internet of Things. Every day we're connecting more and more of our lives to the Internet, which means that the Internet of Things will soon be the Internet of Things To Be Hacked. All of the physical objects in our space are being transformed into information technologies, and that has a radical implication for our security, because more connections to more devices means more vulnerabilities. Criminals understand this. Terrorists understand this. Hackers understand this. If you control the code, you control the world. This is the future that awaits us.\nThere has not yet been an operating system or a technology that hasn't been hacked. That's troubling, since the human body itself is now becoming an information technology. As we've seen here, we're transforming ourselves into cyborgs. Every year, thousands of cochlear implants, diabetic pumps, pacemakers and defibrillators are being implanted in people. In the United States, there are 60,000 people who have a pacemaker that connects to the Internet. The defibrillators allow a physician at a distance to give a shock to a heart in case a patient needs it. But if you don't need it, and somebody else gives you the shock, it's not a good thing.\nOf course, we're going to go even deeper than the human body. We're going down to the cellular level these days. Up until this point, all the technologies I've been talking about have been silicon-based, ones and zeroes, but there's another operating system out there: the original operating system, DNA. And to hackers, DNA is just another operating system waiting to be hacked. It's a great challenge for them. There are people already working on hacking the software of life, and while most of them are doing this to great good and to help us all, some won't be.\nSo how will criminals abuse this? Well, with synthetic biology you can do some pretty neat things. For example, I predict that we will move away from a plant-based narcotics world to a synthetic one. Why do you need the plants anymore? You can just take the DNA code from marijuana or poppies or coca leaves and cut and past that gene and put it into yeast, and you can take those yeast and make them make the cocaine for you, or the marijuana, or any other drug. So how we use yeast in the future is going to be really interesting. In fact, we may have some really interesting bread and beer as we go into this next century.\nThe cost of sequencing the human genome is dropping precipitously. It was proceeding at Moore's Law pace, but then in 2008, something changed. The technologies got better, and now DNA sequencing is proceeding at a pace five times that of Moore's Law. That has significant implications for us.\nIt took us 30 years to get from the introduction of the personal computer to the level of cybercrime we have today, but looking at how biology is proceeding so rapidly, and knowing criminals and terrorists as I do, we may get there a lot faster with biocrime in the future. It will be easy for anybody to go ahead and print their own bio-virus, enhanced versions of ebola or anthrax, weaponized flu.\nWe recently saw a case where some researchers made the H5N1 avian influenza virus more potent. It already has a 70 percent mortality rate if you get it, but it's hard to get. Engineers, by moving around a small number of genetic changes, were able to weaponize it and make it much more easy for human beings to catch, so that not thousands of people would die, but tens of millions. You see, you can go ahead and create new pandemics, and the researchers who did this were so proud of their accomplishments, they wanted to publish it openly so that everybody could see this and get access to this information.\nBut it goes deeper than that. DNA researcher Andrew Hessel has pointed out quite rightly that if you can use cancer treatments, modern cancer treatments, to go after one cell while leaving all the other cells around it intact, then you can also go after any one person's cell. Personalized cancer treatments are the flip side of personalized bioweapons, which means you can attack any one individual, including all the people in this picture. How will we protect them in the future?\nWhat to do? What to do about all this? That's what I get asked all the time. For those of you who follow me on Twitter, I will be tweeting out the answer later on today. (Laughter)\nActually, it's a bit more complex than that, and there are no magic bullets. I don't have all the answers, but I know a few things. In the wake of 9/11, the best security minds put together all their innovation and this is what they created for security. If you're expecting the people who built this to protect you from the coming robopocalypse — (Laughter) — uh, you may want to have a backup plan. (Laughter) Just saying. Just think about that. (Applause)\nLaw enforcement is currently a closed system. It's nation-based, while the threat is international. Policing doesn't scale globally. At least, it hasn't, and our current system of guns, border guards, big gates and fences are outdated in the new world into which we're moving. So how might we prepare for some of these specific threats, like attacking a president or a prime minister? This would be the natural government response, to hide away all our government leaders in hermetically sealed bubbles. But this is not going to work. The cost of doing a DNA sequence is going to be trivial. Anybody will have it and we will all have them in the future.\nSo maybe there's a more radical way that we can look at this. What happens if we were to take the President's DNA, or a king or queen's, and put it out to a group of a few hundred trusted researchers so they could study that DNA and do penetration testing against it as a means of helping our leaders? Or what if we sent it out to a few thousand? Or, controversially, and not without its risks, what happens if we just gave it to the whole public? Then we could all be engaged in helping.\nWe've already seen examples of this working well. The Organized Crime and Corruption Reporting Project is staffed by journalists and citizens where they are crowd-sourcing what dictators and terrorists are doing with public funds around the world, and, in a more dramatic case, we've seen in Mexico, a country that has been racked by 50,000 narcotics-related murders in the past six years. They're killing so many people they can't even afford to bury them all in anything but these unmarked graves like this one outside of Ciudad Juarez. What can we do about this? The government has proven ineffective. So in Mexico, citizens, at great risk to themselves, are fighting back to build an effective solution. They're crowd-mapping the activities of the drug dealers.\nWhether or not you realize it, we are at the dawn of a technological arms race, an arms race between people who are using technology for good and those who are using it for ill. The threat is serious, and the time to prepare for it is now. I can assure you that the terrorists and criminals are.\nMy personal belief is that, rather than having a small, elite force of highly trained government agents here to protect us all, we're much better off having average and ordinary citizens approaching this problem as a group and seeing what we can do. If we all do our part, I think we'll be in a much better space. The tools to change the world are in everybody's hands. How we use them is not just up to me, it's up to all of us.\nThis was a technology I would frequently deploy as a police officer. This technology has become outdated in our current world. It doesn't scale, it doesn't work globally, and it surely doesn't work virtually.\nWe've seen paradigm shifts in crime and terrorism. They call for a shift to a more open form and a more participatory form of law enforcement. So I invite you to join me. After all, public safety is too important to leave to the professionals.\nThank you. (Applause)\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Марк Гудмэн: Какой может быть преступность в будущем\nTED Talk Subtitles and Transcript: Мир становится всё более открытым, что сулит как радужные перспективы, так и опасные последствия. Марк Гудмэн рисует мрачную картину будущего, где стремительное развитие технологий позволит преступности изменить мир к худшему.\nЯ занимаюсь изучением будущего преступности и терроризма, и, по правде говоря, я напуган. Я напуган тем, что я вижу. Мне искренне хочется верить, что технологии приведут нас к обещанной нам техно-утопии. Но, видите ли, я построил карьеру в правоохранительных органах, и это сформировало мой взгляд на вещи. Я был и уличным полицейским, и следователем под прикрытием, я разрабатывал стратегии против терроризма, и я работал более чем в 70 странах мира. Мне довелось увидеть львиную долю жестокости и грязное нутро общества, что и сформировало мои взгляды. Моя работа с преступниками и террористами на самом деле носит в большей степени учебно-воспитательный характер. Они многому научили меня, и мне бы хотелось иметь возможность поделиться своими наблюдениями с вами.\nСегодня я покажу вам изнанку всех технологий, которыми мы так восхищаемся, и которые так нам нравятся. В руках сообщества TED это удивительные инструменты, которые привнесут в мир великие изменения, однако в руках террористов-смертников будущее может выглядеть совсем иначе.\nВ юности, будучи патрульным, я стал наблюдать за развитием технологий, и за тем, как преступники использовали эти технологии. Тогда эти устройства были пиком технологий. Как бы смешно это не звучало, у всех наркоторговцев и членов банд, с кем я имел дело, было одно из таких устройств задолго до их появления у любого из моих знакомых-полицейских.\nПрошло двадцать лет, а преступники по-прежнему пользуются мобильными телефонами, но более того, теперь они строят свои собственные телефонные сети, подобные этой, к которой наркоторговцы подключили весь 31 штат Мексики. Им принадлежит зашифрованная система радиокоммуникаций национального масштаба. Задумайтесь. Задумайтесь об инновациях, которые входят в нашу жизнь. Задумайтесь об инфраструктуре их построения. И задумайтесь также над следующим: почему в Сан-Франциско мобильный телефон так плохо ловит сигнал? (Смех) Как такое вообще возможно? (Смех). Это лишено всякого смысла. (Аплодисменты)\nМы упорно недооцениваем возможности преступников и террористов. Технологии делают наш мир всё более открытым. По большому счёту, это здорово, однако такая открытость может иметь непредсказуемые последствия.\nВспомните 2008 год, террористическую атаку на Мумбаи. Люди, совершившие атаку, были вооружены автоматами АК-47С, взрывчаткой и ручными гранатами. Они бросали ручные гранаты в ни в чём неповинных людей, пока те ужинали в кафе или ждали поезда, чтобы добраться с работы домой. Впрочем, тяжёлая артиллерия не новшество в террористических операциях. Автоматы и бомбы отнюдь не в диковинку. Главным отличием в этот раз было то, как террористы использовали современные информационно-коммуникационные технологии, чтобы выследить и уничтожить жертв. Террористы были вооружены мобильными телефонами. Они пользовались телефонами BlackBerry. У них был доступ к спутниковой визуальной разведке. У них были спутниковые телефоны и даже очки ночного видения. Это, пожалуй, было их самой грандиозной инновацией. Все мы видели подобные картинки по телевизору, в новостях. Это оперативный центр. А террористы построили свой собственный оперативный центр на границе в Пакистане, где они контролировали службу БиБиСи, Аль-Джазира, СиЭнЭн и местные индийские станции. Они также взяли под контроль Интернет и социальные медиа, чтобы следить за прогрессом своих атак и количеством убитых ими людей. Всё это они делали в реальном времени.\nТакая инновация, как оперативный центр, дала террористам бесподобную ситуационную осведомлённость и тактическое превосходство над полицией, равно как и над правительством. Как они этим воспользовались? Максимально эффективно.\nВ какой-то момент, во время 60-часовой осады, террористы ходили из комнаты в комнату, пытаясь отыскать всё новых жертв. Они добрались до номера люкс на верхнем этаже гостиницы, выбили дверь и обнаружили мужчину, прячущегося под кроватью. Тогда они спросили его: «Кто ты, и что ты здесь делаешь?» В ответ мужчина сказал: «Я всего-навсего неповинный школьный учитель». Естественно, террористы знали, что ни один школьный учитель Индии не останавливается в номере люкс гостиницы Тадж-Махал. Они взяли его удостоверение личности, позвонили и сообщили его имя террористам в оперативном пункте, где, в свою очередь, его имя ввели в поисковую систему Google и нашли фотографию. Затем позвонили своим оперативникам на первый этаж и спросили: «Ваш заложник полноват? Лысый? Он носит очки?» «Да, да, именно», — последовал ответ. В оперативном центре его нашли и сверили. Не был он никаким школьным учителем. Он оказался вторым самым богатым бизнесменом в Индии. Когда обнаружилась такая информация, из террористического оперативного пункта отдали приказ террористам на первом этаже в Мумбаи. («Убейте его»)\nМы все печёмся о своих настройках конфиденциальности в социальной сети Facebook. Но дело в том, что наша открытость может быть использована против нас. Что, собственно, и делают террористы. Информационно-поисковая система может определить, кому жить, а кому умирать. Вот в таком мире мы живём.\nВо время осады в Мумбаи террористы настолько зависели от технологий, что, по словам одного из свидетелей, одной рукой они стреляли в заложников, а другой — проверяли сообщения в своих телефонах. В результате 300 человек получили тяжёлые ранения, и более 172 человек, среди которых были и мужчины, и женщины, и дети, погибли в тот день.\nЗадумайтесь над тем, что произошло. Во время этой 60-часовой осады в Мумбаи 10 человек, вооружённых не только боевой техникой, но и технологиями, смогли буквально парализовать город с 20 миллионным населением. 10 человек ввели в ступор 20 миллионов людей, и это сообщение облетело весь мир. Вот что радикалы могут сделать с открытостью.\nВот что они сделали почти четыре года назад. На что способны террористы сегодня, располагая имеющимися у нас технологиями? А что сделают они завтра? Способность одного влиять на многих растёт в геометрической прогрессии, растёт как на пользу, так и во вред.\nЯ не имею в виду лишь терроризм. В преступности также происходит заметная смена парадигм. Как видите, сегодня можно совершить больше преступных актов. В былые времена были лишь нож да ружье. Позже преступники принялись за ограбления поездов. Возможность ограбить 200 человек на поезде — выдающаяся инновация. А там уж и Интернет поспособствовал дальнейшему развитию вещей. И действительно, многие из вас вспомнят недавнюю хакерскую атаку на Sony PlayStation. В том инциденте более 100 миллионов человек были ограблены. Вдумайтесь. Когда это в истории человечества одному человеку было под силу ограбить 100 миллионов человек?\nРазумеется, речь идёт не только о краже вещей. Существует ряд и других возможностей и технологий, которыми террористы могут воспользоваться. Многие из вас помнят это потрясающе милое видео из последнего TED. Впрочем, далеко не все квадрикоптеры также милы и обаятельны. Не все они «вооружены» барабанными палочками. Некоторые из них могут быть вооружены HD камерами и способны отслеживать протестующих, или, как видно из этого отрывка видео, квадрикоптеры могут быть вооружены огнестрельным автоматическим оружием. Маленькие роботы забавны, когда они играют музыку для вас. Когда они объединяются в группы и преследуют вас целый квартал, чтобы пристрелить, становится совсем не смешно.\nКонечно, преступники и террористы не первыми дали роботам оружие. Мы знаем, откуда ноги растут. Но они довольно быстро адаптируются. В США не так давно ФБР арестовало члена террористической группировки Аль-Каида, который планировал использовать эти дистанционные беспилотники чтобы пронести взрывчатку С4 в правительственные здания США. К слову, эти беспилотники развивают скорость почти до 1 000 км в час.\nКак только появляется новая технология, преступники готовы её использовать. Все мы видели 3D принтеры. Всем известно, что с их помощью можно печатать на различных материалах: от пластика и шоколада, до металла и даже бетона. На днях мне удалось сделать вот эту очень симпатичную маленькую уточку. Но я задаюсь вопросом: люди, крепящие ремнями бомбы себе на грудь и взрывающие себя, как они могли бы использовать такие 3D принтеры?\nМожет, так. Видите ли, если можно печатать на металле, можно напечатать нечто такое, и даже что-то вроде этого. Я знаю, что в Великобритании очень строгие законы об огнестрельном оружии. Но отныне вам не нужно везти в Великобританию пистолет. Нужно лишь привезти 3D принтер и напечатать пистолет, будучи уже там. И, разумеется, обойму для пуль.\nНо поскольку всё меняется со временем, что ж ещё мы сможем напечатать? Технологии создадут принтеры большего размера.\nА потом мы увидим новые технологии, подобные Интернету Вещей. С каждым днём мы всё прочнее связываем свои жизни с Интернетом. Это значит, что Интернет Вещей будет объектом хакерских атак. Все физические тела в нашем пространстве преобразовываются в информационные технологии, и это влечёт радикальные последствия для нашей безопасности. Ведь чем крепче связь с большим количеством устройств, тем сильнее уязвимость. Преступники это прекрасно понимают. И террористы понимают. А также хакеры. Контролируя код, ты контролируешь мир. Такое будущее ждёт нас.\nНе было ещё такой операционной системы или технологии, которую бы не взломали. Это тревожит, ведь само человеческое тело превращается в информационную технологию. Как все здесь видели, мы превращаемся в киборгов. Ежегодно тысячи слуховых аппаратов, инсулиновых насосов, электрокардиостимуляторов и дефибрилляторов вживляются людям. В США у 60 тысяч человек имеется электрокардиостимулятор, соединяющийся с Интернетом. Дефибрилляторы позволяют врачам на расстоянии дать разряд сердцу пациента в случае необходимости. Однако если на то нет необходимости, а кто-то даёт вашему сердцу разряд, то ничего хорошего в том нет.\nРазумеется, мы замахиваемся на гораздо большее, чем просто человеческое тело. В наши дни мы добираемся до клеточного уровня. Вплоть до этого момента все технологии, о которых я говорил, были на кремниевой основе, единицы и нули, здесь же совершенно другая операционная система: первичная операционная система, ДНК. А для хакеров ДНК — всего лишь очередная ОС, дожидающаяся хакерского взлома. Это серьёзный вызов для них. Уже есть люди, работающие над взломом программного обеспечения жизни. И хоть большинство из них трудится во благо, в помощь всем нам, есть и те, кто делает наоборот.\nТак как же преступники злоупотребят этим? С помощью синтетической биологии можно делать удивительные вещи. К примеру, я полагаю, что наркотики растительного происхождения уйдут на второй план. Главная роль достанется синтетическим. К чему нам теперь растения? Можно просто ведь взять ДНК марихуаны, мака или листьев коки, «вырезать и вставить» этот ген и опустить его в дрожжи. Потом можно взять эти дрожжи, и они будут производить для вас кокаин, марихуану и прочие наркотики. Наше использование дрожжей в будущем обещает быть интересным. На входе в новое тысячелетие у нас могут появиться некие действительно любопытные виды хлеба и пива.\nЦена секвенирования генома человека резко падает. Это происходило со скоростью, вычисленной в законе Мура, но затем, в 2008 году, что-то изменилось. Технологии улучшились, и теперь секвенирование ДНК происходит со скоростью, в пять раз превышающей скорость в законе Мура. Это имеет серьёзные последствия для нас.\nНам понадобилось 30 лет, чтобы пройти путь от внедрения персонального компьютера до уровня киберпреступлений, который мы имеем сегодня. Однако, глядя на скорость развития биологии и зная преступников и террористов так же хорошо, как знаю их я, в будущем мы можем добраться до биопреступности гораздо быстрее. Любой человек запросто пойдёт дальше и напечатает свой собственный биовирус, усовершенствованную версию вирусов Эбола или сибирской язвы, вооружённый грипп.\nНедавно мы стали свидетелями случая, когда исследователи добавили опасности вирусу птичьего гриппа H5N1. Уже 70% случаев заражения этим вирусом имеют летальный исход, но заразиться им сложно. Инженеры, внеся лишь несколько незначительных изменений в геном вируса, смогли вооружить его и сделать более заразным для человека. Так что человеческие потери будут измеряться уже не тысячами, а десятками миллионов. Видите ли, вы можете пойти дальше и создать новые пандемии; сделавшие это учёные до того гордились своими достижениями, что хотели открыто их опубликовать, чтобы все имели возможность посмотреть и получить доступ к этой информации.\nНо и это не предел. Исследователь ДНК Эндрю Хессел верно подметил, что если можно использовать методы лечения рака — современные методы — чтобы вычислить одну раковую клетку, оставляя соседние нетронутыми, то можно вычислить любую клетку любого человека. Индивидуальное лечение рака — это обратная сторона персонализированного биооружия, то есть атаковать можно любого человека, включая всех этих людей на картинке. Как нам защитить их в будущем?\nЧто же делать? Что с этим всем делать? Такие вот вопросы мне задают постоянно. Те, кто читают меня в Твиттере, смогут найти ответ сегодня чуть позже. (Смех)\nНа самом деле, всё немного сложнее, и нет никакой волшебной палочки. Я не могу ответить на все вопросы, но я кое-что знаю. После 11 сентября 2001 года лучшие структуры безопасности объединили все свои инновации, и вот что они создали для защиты. И если вы надеетесь, что строящие это люди защитят вас от наступающего робокалипсиса, (Смех) то лучше бы вам обзавестись запасным планом. (Смех) Это я к слову. Просто задумайтесь над этим. (Аплодисменты)\nВ настоящее время правоохранительные органы — закрытая система. Система ориентирована на нацию, а угроза — интернациональна. Полиция не работает глобально. По крайней мере, не работала. А наша нынешняя система оружия, пограничных войск, больших ворот и заборов слишком устарела для нового мира, в который мы вступаем. Так как же нам подготовиться к некоторым из этих специфических угроз, как например, к атакам на президентов или премьер-министров? Естественной защитной реакцией правительства было бы укрыть всех правительственных лидеров за герметически запечатанными защитными колпаками. Но и это не сработает. Цены на секвенирование ДНК будут доступны каждому. Любой сможет заказать эту услугу, и все мы будем пользоваться ей в будущем.\nТак, может, есть более радикальный взгляд на всё это? Что, если бы нам пришлось взять ДНК президента, короля или королевы и предоставить его группе из нескольких сот доверенных исследователей, чтобы те изучили их ДНК и сделали тест на проникновение, как средство защиты наших лидеров? Или если бы мы предоставили их ДНК нескольким тысячам? Или же, не без риска, сделай мы их ДНК достоянием публики — что было бы? Тогда бы все мы были задействованы в помощи.\nНам всем известны примеры такой слаженной работы. В проекте отчётности об организованной преступности и коррупции участвуют журналисты и простые граждане. Их работа заключается в поиске и сборе информации со всего мира о том, что делают диктаторы и террористы с общественными фондами или, как в отдельных поразительных случаях, с целыми странами, как мы видели это в Мексике. Страна буквально истощена убийствами, так или иначе связанными с наркотиками: за последние шесть лет их произошло около 50 тысяч. Они убивают так много людей, что даже не в состоянии похоронить их всех кроме как в неизвестных могилах, без опознавательных знаков, подобных этой на окраине города Сьюдад-Хуарес. Что же с этим делать? Правительство доказало свою неэффективность. Так жители Мексики, здорово рискуя собой, сражаются за эффективное решение проблемы. Они фиксируют на картах деятельность наркоторговцев.\nНе знаю, осознаете ли вы, что мы на самом старте гонки технологического вооружения, гонки между людьми, использующими технологии во благо, и теми, кто использует их во вред. Это серьёзная угроза, и именно сейчас самое время к ней подготовиться. Могу смело заверить вас, что террористы и преступники уже готовы.\nЛично я глубоко убеждён: чем иметь в качестве защиты небольшое элитное войско, состоящее из высококвалифицированных агентов исполнительной власти, намного лучше, чтобы простые граждане объединёнными усилиями находили подход к решению проблемы защиты. Если мы все внесём свою лепту, я думаю, и жить тогда мы будем в лучшей среде. Ключи к изменению мира — в руках каждого из нас. И как мы ими воспользуемся, не зависит лишь от меня, это зависит от всех нас.\nИменно технологии часто были моим оружием, когда я работал полицейским. Эти технологии считаются устаревшими в современном мире. Они не масштабируются, не применимы глобально, и, однозначно, не работают виртуально.\nМы видим изменения парадигмы преступности и терроризма. Такие изменения требуют открытости и коллективной формы правоохранительной деятельности. Поэтому я предлагаю вам присоединиться ко мне. В конечном счёте, общественная безопасность — слишком ответственное дело, чтобы доверить его профессионалам.\nСпасибо. (Аплодисменты)\n(Аплодисменты)"
}
] |
Marc Goodman: A vision of crimes in the future
TED Talk Subtitles and Transcript: The world is becoming increasingly open, and that has implications both bright and dangerous. Marc Goodman paints a portrait of a grave future, in which technology's rapid development could allow crime to take a turn for the worse.
I study the future of crime and terrorism, and frankly, I'm afraid. I'm afraid by what I see. I sincerely want to believe that technology can bring us the techno-utopia that we've been promised, but, you see, I've spent a career in law enforcement, and that's informed my perspective on things. I've been a street police officer, an undercover investigator, a counter-terrorism strategist, and I've worked in more than 70 countries around the world. I've had to see more than my fair share of violence and the darker underbelly of society, and that's informed my opinions. My work with criminals and terrorists has actually been highly educational. They have taught me a lot, and I'd like to be able to share some of these observations with you.
Today I'm going to show you the flip side of all those technologies that we marvel at, the ones that we love. In the hands of the TED community, these are awesome tools which will bring about great change for our world, but in the hands of suicide bombers, the future can look quite different.
I started observing technology and how criminals were using it as a young patrol officer. In those days, this was the height of technology. Laugh though you will, all the drug dealers and gang members with whom I dealt had one of these long before any police officer I knew did.
Twenty years later, criminals are still using mobile phones, but they're also building their own mobile phone networks, like this one, which has been deployed in all 31 states of Mexico by the narcos. They have a national encrypted radio communications system. Think about that. Think about the innovation that went into that. Think about the infrastructure to build it. And then think about this: Why can't I get a cell phone signal in San Francisco? (Laughter) How is this possible? (Laughter) It makes no sense. (Applause)
We consistently underestimate what criminals and terrorists can do. Technology has made our world increasingly open, and for the most part, that's great, but all of this openness may have unintended consequences.
Consider the 2008 terrorist attack on Mumbai. The men that carried that attack out were armed with AK-47s, explosives and hand grenades. They threw these hand grenades at innocent people as they sat eating in cafes and waited to catch trains on their way home from work. But heavy artillery is nothing new in terrorist operations. Guns and bombs are nothing new. What was different this time is the way that the terrorists used modern information communications technologies to locate additional victims and slaughter them. They were armed with mobile phones. They had BlackBerries. They had access to satellite imagery. They had satellite phones, and they even had night vision goggles. But perhaps their greatest innovation was this. We've all seen pictures like this on television and in the news. This is an operations center. And the terrorists built their very own op center across the border in Pakistan, where they monitored the BBC, al Jazeera, CNN and Indian local stations. They also monitored the Internet and social media to monitor the progress of their attacks and how many people they had killed. They did all of this in real time.
The innovation of the terrorist operations center gave terrorists unparalleled situational awareness and tactical advantage over the police and over the government. What did they do with this? They used it to great effect.
At one point during the 60-hour siege, the terrorists were going room to room trying to find additional victims. They came upon a suite on the top floor of the hotel, and they kicked down the door and they found a man hiding by his bed. And they said to him, "Who are you, and what are you doing here?" And the man replied, "I'm just an innocent schoolteacher." Of course, the terrorists knew that no Indian schoolteacher stays at a suite in the Taj. They picked up his identification, and they phoned his name in to the terrorist war room, where the terrorist war room Googled him, and found a picture and called their operatives on the ground and said, "Your hostage, is he heavyset? Is he bald in front? Does he wear glasses?" "Yes, yes, yes," came the answers. The op center had found him and they had a match. He was not a schoolteacher. He was the second-wealthiest businessman in India, and after discovering this information, the terrorist war room gave the order to the terrorists on the ground in Mumbai. ("Kill him.")
We all worry about our privacy settings on Facebook, but the fact of the matter is, our openness can be used against us. Terrorists are doing this. A search engine can determine who shall live and who shall die. This is the world that we live in.
During the Mumbai siege, terrorists were so dependent on technology that several witnesses reported that as the terrorists were shooting hostages with one hand, they were checking their mobile phone messages in the very other hand. In the end, 300 people were gravely wounded and over 172 men, women and children lost their lives that day.
Think about what happened. During this 60-hour siege on Mumbai, 10 men armed not just with weapons, but with technology, were able to bring a city of 20 million people to a standstill. Ten people brought 20 million people to a standstill, and this traveled around the world. This is what radicals can do with openness.
This was done nearly four years ago. What could terrorists do today with the technologies available that we have? What will they do tomorrow? The ability of one to affect many is scaling exponentially, and it's scaling for good and it's scaling for evil.
It's not just about terrorism, though. There's also been a big paradigm shift in crime. You see, you can now commit more crime as well. In the old days, it was a knife and a gun. Then criminals moved to robbing trains. You could rob 200 people on a train, a great innovation. Moving forward, the Internet allowed things to scale even more. In fact, many of you will remember the recent Sony PlayStation hack. In that incident, over 100 million people were robbed. Think about that. When in the history of humanity has it ever been possible for one person to rob 100 million?
Of course, it's not just about stealing things. There are other avenues of technology that criminals can exploit. Many of you will remember this super cute video from the last TED, but not all quadcopter swarms are so nice and cute. They don't all have drumsticks. Some can be armed with HD cameras and do countersurveillance on protesters, or, as in this little bit of movie magic, quadcopters can be loaded with firearms and automatic weapons. Little robots are cute when they play music to you. When they swarm and chase you down the block to shoot you, a little bit less so.
Of course, criminals and terrorists weren't the first to give guns to robots. We know where that started. But they're adapting quickly. Recently, the FBI arrested an al Qaeda affiliate in the United States, who was planning on using these remote-controlled drone aircraft to fly C4 explosives into government buildings in the United States. By the way, these travel at over 600 miles an hour.
Every time a new technology is being introduced, criminals are there to exploit it. We've all seen 3D printers. We know with them that you can print in many materials ranging from plastic to chocolate to metal and even concrete. With great precision I actually was able to make this just the other day, a very cute little ducky. But I wonder to myself, for those people that strap bombs to their chests and blow themselves up, how might they use 3D printers?
Perhaps like this. You see, if you can print in metal, you can print one of these, and in fact you can also print one of these too. The UK I know has some very strict firearms laws. You needn't bring the gun into the UK anymore. You just bring the 3D printer and print the gun while you're here, and, of course, the magazines for your bullets.
But as these get bigger in the future, what other items will you be able to print? The technologies are allowing bigger printers.
As we move forward, we'll see new technologies also, like the Internet of Things. Every day we're connecting more and more of our lives to the Internet, which means that the Internet of Things will soon be the Internet of Things To Be Hacked. All of the physical objects in our space are being transformed into information technologies, and that has a radical implication for our security, because more connections to more devices means more vulnerabilities. Criminals understand this. Terrorists understand this. Hackers understand this. If you control the code, you control the world. This is the future that awaits us.
There has not yet been an operating system or a technology that hasn't been hacked. That's troubling, since the human body itself is now becoming an information technology. As we've seen here, we're transforming ourselves into cyborgs. Every year, thousands of cochlear implants, diabetic pumps, pacemakers and defibrillators are being implanted in people. In the United States, there are 60,000 people who have a pacemaker that connects to the Internet. The defibrillators allow a physician at a distance to give a shock to a heart in case a patient needs it. But if you don't need it, and somebody else gives you the shock, it's not a good thing.
Of course, we're going to go even deeper than the human body. We're going down to the cellular level these days. Up until this point, all the technologies I've been talking about have been silicon-based, ones and zeroes, but there's another operating system out there: the original operating system, DNA. And to hackers, DNA is just another operating system waiting to be hacked. It's a great challenge for them. There are people already working on hacking the software of life, and while most of them are doing this to great good and to help us all, some won't be.
So how will criminals abuse this? Well, with synthetic biology you can do some pretty neat things. For example, I predict that we will move away from a plant-based narcotics world to a synthetic one. Why do you need the plants anymore? You can just take the DNA code from marijuana or poppies or coca leaves and cut and past that gene and put it into yeast, and you can take those yeast and make them make the cocaine for you, or the marijuana, or any other drug. So how we use yeast in the future is going to be really interesting. In fact, we may have some really interesting bread and beer as we go into this next century.
The cost of sequencing the human genome is dropping precipitously. It was proceeding at Moore's Law pace, but then in 2008, something changed. The technologies got better, and now DNA sequencing is proceeding at a pace five times that of Moore's Law. That has significant implications for us.
It took us 30 years to get from the introduction of the personal computer to the level of cybercrime we have today, but looking at how biology is proceeding so rapidly, and knowing criminals and terrorists as I do, we may get there a lot faster with biocrime in the future. It will be easy for anybody to go ahead and print their own bio-virus, enhanced versions of ebola or anthrax, weaponized flu.
We recently saw a case where some researchers made the H5N1 avian influenza virus more potent. It already has a 70 percent mortality rate if you get it, but it's hard to get. Engineers, by moving around a small number of genetic changes, were able to weaponize it and make it much more easy for human beings to catch, so that not thousands of people would die, but tens of millions. You see, you can go ahead and create new pandemics, and the researchers who did this were so proud of their accomplishments, they wanted to publish it openly so that everybody could see this and get access to this information.
But it goes deeper than that. DNA researcher Andrew Hessel has pointed out quite rightly that if you can use cancer treatments, modern cancer treatments, to go after one cell while leaving all the other cells around it intact, then you can also go after any one person's cell. Personalized cancer treatments are the flip side of personalized bioweapons, which means you can attack any one individual, including all the people in this picture. How will we protect them in the future?
What to do? What to do about all this? That's what I get asked all the time. For those of you who follow me on Twitter, I will be tweeting out the answer later on today. (Laughter)
Actually, it's a bit more complex than that, and there are no magic bullets. I don't have all the answers, but I know a few things. In the wake of 9/11, the best security minds put together all their innovation and this is what they created for security. If you're expecting the people who built this to protect you from the coming robopocalypse — (Laughter) — uh, you may want to have a backup plan. (Laughter) Just saying. Just think about that. (Applause)
Law enforcement is currently a closed system. It's nation-based, while the threat is international. Policing doesn't scale globally. At least, it hasn't, and our current system of guns, border guards, big gates and fences are outdated in the new world into which we're moving. So how might we prepare for some of these specific threats, like attacking a president or a prime minister? This would be the natural government response, to hide away all our government leaders in hermetically sealed bubbles. But this is not going to work. The cost of doing a DNA sequence is going to be trivial. Anybody will have it and we will all have them in the future.
So maybe there's a more radical way that we can look at this. What happens if we were to take the President's DNA, or a king or queen's, and put it out to a group of a few hundred trusted researchers so they could study that DNA and do penetration testing against it as a means of helping our leaders? Or what if we sent it out to a few thousand? Or, controversially, and not without its risks, what happens if we just gave it to the whole public? Then we could all be engaged in helping.
We've already seen examples of this working well. The Organized Crime and Corruption Reporting Project is staffed by journalists and citizens where they are crowd-sourcing what dictators and terrorists are doing with public funds around the world, and, in a more dramatic case, we've seen in Mexico, a country that has been racked by 50,000 narcotics-related murders in the past six years. They're killing so many people they can't even afford to bury them all in anything but these unmarked graves like this one outside of Ciudad Juarez. What can we do about this? The government has proven ineffective. So in Mexico, citizens, at great risk to themselves, are fighting back to build an effective solution. They're crowd-mapping the activities of the drug dealers.
Whether or not you realize it, we are at the dawn of a technological arms race, an arms race between people who are using technology for good and those who are using it for ill. The threat is serious, and the time to prepare for it is now. I can assure you that the terrorists and criminals are.
My personal belief is that, rather than having a small, elite force of highly trained government agents here to protect us all, we're much better off having average and ordinary citizens approaching this problem as a group and seeing what we can do. If we all do our part, I think we'll be in a much better space. The tools to change the world are in everybody's hands. How we use them is not just up to me, it's up to all of us.
This was a technology I would frequently deploy as a police officer. This technology has become outdated in our current world. It doesn't scale, it doesn't work globally, and it surely doesn't work virtually.
We've seen paradigm shifts in crime and terrorism. They call for a shift to a more open form and a more participatory form of law enforcement. So I invite you to join me. After all, public safety is too important to leave to the professionals.
Thank you. (Applause)
(Applause)
|
Марк Гудмэн: Какой может быть преступность в будущем
TED Talk Subtitles and Transcript: Мир становится всё более открытым, что сулит как радужные перспективы, так и опасные последствия. Марк Гудмэн рисует мрачную картину будущего, где стремительное развитие технологий позволит преступности изменить мир к худшему.
Я занимаюсь изучением будущего преступности и терроризма, и, по правде говоря, я напуган. Я напуган тем, что я вижу. Мне искренне хочется верить, что технологии приведут нас к обещанной нам техно-утопии. Но, видите ли, я построил карьеру в правоохранительных органах, и это сформировало мой взгляд на вещи. Я был и уличным полицейским, и следователем под прикрытием, я разрабатывал стратегии против терроризма, и я работал более чем в 70 странах мира. Мне довелось увидеть львиную долю жестокости и грязное нутро общества, что и сформировало мои взгляды. Моя работа с преступниками и террористами на самом деле носит в большей степени учебно-воспитательный характер. Они многому научили меня, и мне бы хотелось иметь возможность поделиться своими наблюдениями с вами.
Сегодня я покажу вам изнанку всех технологий, которыми мы так восхищаемся, и которые так нам нравятся. В руках сообщества TED это удивительные инструменты, которые привнесут в мир великие изменения, однако в руках террористов-смертников будущее может выглядеть совсем иначе.
В юности, будучи патрульным, я стал наблюдать за развитием технологий, и за тем, как преступники использовали эти технологии. Тогда эти устройства были пиком технологий. Как бы смешно это не звучало, у всех наркоторговцев и членов банд, с кем я имел дело, было одно из таких устройств задолго до их появления у любого из моих знакомых-полицейских.
Прошло двадцать лет, а преступники по-прежнему пользуются мобильными телефонами, но более того, теперь они строят свои собственные телефонные сети, подобные этой, к которой наркоторговцы подключили весь 31 штат Мексики. Им принадлежит зашифрованная система радиокоммуникаций национального масштаба. Задумайтесь. Задумайтесь об инновациях, которые входят в нашу жизнь. Задумайтесь об инфраструктуре их построения. И задумайтесь также над следующим: почему в Сан-Франциско мобильный телефон так плохо ловит сигнал? (Смех) Как такое вообще возможно? (Смех). Это лишено всякого смысла. (Аплодисменты)
Мы упорно недооцениваем возможности преступников и террористов. Технологии делают наш мир всё более открытым. По большому счёту, это здорово, однако такая открытость может иметь непредсказуемые последствия.
Вспомните 2008 год, террористическую атаку на Мумбаи. Люди, совершившие атаку, были вооружены автоматами АК-47С, взрывчаткой и ручными гранатами. Они бросали ручные гранаты в ни в чём неповинных людей, пока те ужинали в кафе или ждали поезда, чтобы добраться с работы домой. Впрочем, тяжёлая артиллерия не новшество в террористических операциях. Автоматы и бомбы отнюдь не в диковинку. Главным отличием в этот раз было то, как террористы использовали современные информационно-коммуникационные технологии, чтобы выследить и уничтожить жертв. Террористы были вооружены мобильными телефонами. Они пользовались телефонами BlackBerry. У них был доступ к спутниковой визуальной разведке. У них были спутниковые телефоны и даже очки ночного видения. Это, пожалуй, было их самой грандиозной инновацией. Все мы видели подобные картинки по телевизору, в новостях. Это оперативный центр. А террористы построили свой собственный оперативный центр на границе в Пакистане, где они контролировали службу БиБиСи, Аль-Джазира, СиЭнЭн и местные индийские станции. Они также взяли под контроль Интернет и социальные медиа, чтобы следить за прогрессом своих атак и количеством убитых ими людей. Всё это они делали в реальном времени.
Такая инновация, как оперативный центр, дала террористам бесподобную ситуационную осведомлённость и тактическое превосходство над полицией, равно как и над правительством. Как они этим воспользовались? Максимально эффективно.
В какой-то момент, во время 60-часовой осады, террористы ходили из комнаты в комнату, пытаясь отыскать всё новых жертв. Они добрались до номера люкс на верхнем этаже гостиницы, выбили дверь и обнаружили мужчину, прячущегося под кроватью. Тогда они спросили его: «Кто ты, и что ты здесь делаешь?» В ответ мужчина сказал: «Я всего-навсего неповинный школьный учитель». Естественно, террористы знали, что ни один школьный учитель Индии не останавливается в номере люкс гостиницы Тадж-Махал. Они взяли его удостоверение личности, позвонили и сообщили его имя террористам в оперативном пункте, где, в свою очередь, его имя ввели в поисковую систему Google и нашли фотографию. Затем позвонили своим оперативникам на первый этаж и спросили: «Ваш заложник полноват? Лысый? Он носит очки?» «Да, да, именно», — последовал ответ. В оперативном центре его нашли и сверили. Не был он никаким школьным учителем. Он оказался вторым самым богатым бизнесменом в Индии. Когда обнаружилась такая информация, из террористического оперативного пункта отдали приказ террористам на первом этаже в Мумбаи. («Убейте его»)
Мы все печёмся о своих настройках конфиденциальности в социальной сети Facebook. Но дело в том, что наша открытость может быть использована против нас. Что, собственно, и делают террористы. Информационно-поисковая система может определить, кому жить, а кому умирать. Вот в таком мире мы живём.
Во время осады в Мумбаи террористы настолько зависели от технологий, что, по словам одного из свидетелей, одной рукой они стреляли в заложников, а другой — проверяли сообщения в своих телефонах. В результате 300 человек получили тяжёлые ранения, и более 172 человек, среди которых были и мужчины, и женщины, и дети, погибли в тот день.
Задумайтесь над тем, что произошло. Во время этой 60-часовой осады в Мумбаи 10 человек, вооружённых не только боевой техникой, но и технологиями, смогли буквально парализовать город с 20 миллионным населением. 10 человек ввели в ступор 20 миллионов людей, и это сообщение облетело весь мир. Вот что радикалы могут сделать с открытостью.
Вот что они сделали почти четыре года назад. На что способны террористы сегодня, располагая имеющимися у нас технологиями? А что сделают они завтра? Способность одного влиять на многих растёт в геометрической прогрессии, растёт как на пользу, так и во вред.
Я не имею в виду лишь терроризм. В преступности также происходит заметная смена парадигм. Как видите, сегодня можно совершить больше преступных актов. В былые времена были лишь нож да ружье. Позже преступники принялись за ограбления поездов. Возможность ограбить 200 человек на поезде — выдающаяся инновация. А там уж и Интернет поспособствовал дальнейшему развитию вещей. И действительно, многие из вас вспомнят недавнюю хакерскую атаку на Sony PlayStation. В том инциденте более 100 миллионов человек были ограблены. Вдумайтесь. Когда это в истории человечества одному человеку было под силу ограбить 100 миллионов человек?
Разумеется, речь идёт не только о краже вещей. Существует ряд и других возможностей и технологий, которыми террористы могут воспользоваться. Многие из вас помнят это потрясающе милое видео из последнего TED. Впрочем, далеко не все квадрикоптеры также милы и обаятельны. Не все они «вооружены» барабанными палочками. Некоторые из них могут быть вооружены HD камерами и способны отслеживать протестующих, или, как видно из этого отрывка видео, квадрикоптеры могут быть вооружены огнестрельным автоматическим оружием. Маленькие роботы забавны, когда они играют музыку для вас. Когда они объединяются в группы и преследуют вас целый квартал, чтобы пристрелить, становится совсем не смешно.
Конечно, преступники и террористы не первыми дали роботам оружие. Мы знаем, откуда ноги растут. Но они довольно быстро адаптируются. В США не так давно ФБР арестовало члена террористической группировки Аль-Каида, который планировал использовать эти дистанционные беспилотники чтобы пронести взрывчатку С4 в правительственные здания США. К слову, эти беспилотники развивают скорость почти до 1 000 км в час.
Как только появляется новая технология, преступники готовы её использовать. Все мы видели 3D принтеры. Всем известно, что с их помощью можно печатать на различных материалах: от пластика и шоколада, до металла и даже бетона. На днях мне удалось сделать вот эту очень симпатичную маленькую уточку. Но я задаюсь вопросом: люди, крепящие ремнями бомбы себе на грудь и взрывающие себя, как они могли бы использовать такие 3D принтеры?
Может, так. Видите ли, если можно печатать на металле, можно напечатать нечто такое, и даже что-то вроде этого. Я знаю, что в Великобритании очень строгие законы об огнестрельном оружии. Но отныне вам не нужно везти в Великобританию пистолет. Нужно лишь привезти 3D принтер и напечатать пистолет, будучи уже там. И, разумеется, обойму для пуль.
Но поскольку всё меняется со временем, что ж ещё мы сможем напечатать? Технологии создадут принтеры большего размера.
А потом мы увидим новые технологии, подобные Интернету Вещей. С каждым днём мы всё прочнее связываем свои жизни с Интернетом. Это значит, что Интернет Вещей будет объектом хакерских атак. Все физические тела в нашем пространстве преобразовываются в информационные технологии, и это влечёт радикальные последствия для нашей безопасности. Ведь чем крепче связь с большим количеством устройств, тем сильнее уязвимость. Преступники это прекрасно понимают. И террористы понимают. А также хакеры. Контролируя код, ты контролируешь мир. Такое будущее ждёт нас.
Не было ещё такой операционной системы или технологии, которую бы не взломали. Это тревожит, ведь само человеческое тело превращается в информационную технологию. Как все здесь видели, мы превращаемся в киборгов. Ежегодно тысячи слуховых аппаратов, инсулиновых насосов, электрокардиостимуляторов и дефибрилляторов вживляются людям. В США у 60 тысяч человек имеется электрокардиостимулятор, соединяющийся с Интернетом. Дефибрилляторы позволяют врачам на расстоянии дать разряд сердцу пациента в случае необходимости. Однако если на то нет необходимости, а кто-то даёт вашему сердцу разряд, то ничего хорошего в том нет.
Разумеется, мы замахиваемся на гораздо большее, чем просто человеческое тело. В наши дни мы добираемся до клеточного уровня. Вплоть до этого момента все технологии, о которых я говорил, были на кремниевой основе, единицы и нули, здесь же совершенно другая операционная система: первичная операционная система, ДНК. А для хакеров ДНК — всего лишь очередная ОС, дожидающаяся хакерского взлома. Это серьёзный вызов для них. Уже есть люди, работающие над взломом программного обеспечения жизни. И хоть большинство из них трудится во благо, в помощь всем нам, есть и те, кто делает наоборот.
Так как же преступники злоупотребят этим? С помощью синтетической биологии можно делать удивительные вещи. К примеру, я полагаю, что наркотики растительного происхождения уйдут на второй план. Главная роль достанется синтетическим. К чему нам теперь растения? Можно просто ведь взять ДНК марихуаны, мака или листьев коки, «вырезать и вставить» этот ген и опустить его в дрожжи. Потом можно взять эти дрожжи, и они будут производить для вас кокаин, марихуану и прочие наркотики. Наше использование дрожжей в будущем обещает быть интересным. На входе в новое тысячелетие у нас могут появиться некие действительно любопытные виды хлеба и пива.
Цена секвенирования генома человека резко падает. Это происходило со скоростью, вычисленной в законе Мура, но затем, в 2008 году, что-то изменилось. Технологии улучшились, и теперь секвенирование ДНК происходит со скоростью, в пять раз превышающей скорость в законе Мура. Это имеет серьёзные последствия для нас.
Нам понадобилось 30 лет, чтобы пройти путь от внедрения персонального компьютера до уровня киберпреступлений, который мы имеем сегодня. Однако, глядя на скорость развития биологии и зная преступников и террористов так же хорошо, как знаю их я, в будущем мы можем добраться до биопреступности гораздо быстрее. Любой человек запросто пойдёт дальше и напечатает свой собственный биовирус, усовершенствованную версию вирусов Эбола или сибирской язвы, вооружённый грипп.
Недавно мы стали свидетелями случая, когда исследователи добавили опасности вирусу птичьего гриппа H5N1. Уже 70% случаев заражения этим вирусом имеют летальный исход, но заразиться им сложно. Инженеры, внеся лишь несколько незначительных изменений в геном вируса, смогли вооружить его и сделать более заразным для человека. Так что человеческие потери будут измеряться уже не тысячами, а десятками миллионов. Видите ли, вы можете пойти дальше и создать новые пандемии; сделавшие это учёные до того гордились своими достижениями, что хотели открыто их опубликовать, чтобы все имели возможность посмотреть и получить доступ к этой информации.
Но и это не предел. Исследователь ДНК Эндрю Хессел верно подметил, что если можно использовать методы лечения рака — современные методы — чтобы вычислить одну раковую клетку, оставляя соседние нетронутыми, то можно вычислить любую клетку любого человека. Индивидуальное лечение рака — это обратная сторона персонализированного биооружия, то есть атаковать можно любого человека, включая всех этих людей на картинке. Как нам защитить их в будущем?
Что же делать? Что с этим всем делать? Такие вот вопросы мне задают постоянно. Те, кто читают меня в Твиттере, смогут найти ответ сегодня чуть позже. (Смех)
На самом деле, всё немного сложнее, и нет никакой волшебной палочки. Я не могу ответить на все вопросы, но я кое-что знаю. После 11 сентября 2001 года лучшие структуры безопасности объединили все свои инновации, и вот что они создали для защиты. И если вы надеетесь, что строящие это люди защитят вас от наступающего робокалипсиса, (Смех) то лучше бы вам обзавестись запасным планом. (Смех) Это я к слову. Просто задумайтесь над этим. (Аплодисменты)
В настоящее время правоохранительные органы — закрытая система. Система ориентирована на нацию, а угроза — интернациональна. Полиция не работает глобально. По крайней мере, не работала. А наша нынешняя система оружия, пограничных войск, больших ворот и заборов слишком устарела для нового мира, в который мы вступаем. Так как же нам подготовиться к некоторым из этих специфических угроз, как например, к атакам на президентов или премьер-министров? Естественной защитной реакцией правительства было бы укрыть всех правительственных лидеров за герметически запечатанными защитными колпаками. Но и это не сработает. Цены на секвенирование ДНК будут доступны каждому. Любой сможет заказать эту услугу, и все мы будем пользоваться ей в будущем.
Так, может, есть более радикальный взгляд на всё это? Что, если бы нам пришлось взять ДНК президента, короля или королевы и предоставить его группе из нескольких сот доверенных исследователей, чтобы те изучили их ДНК и сделали тест на проникновение, как средство защиты наших лидеров? Или если бы мы предоставили их ДНК нескольким тысячам? Или же, не без риска, сделай мы их ДНК достоянием публики — что было бы? Тогда бы все мы были задействованы в помощи.
Нам всем известны примеры такой слаженной работы. В проекте отчётности об организованной преступности и коррупции участвуют журналисты и простые граждане. Их работа заключается в поиске и сборе информации со всего мира о том, что делают диктаторы и террористы с общественными фондами или, как в отдельных поразительных случаях, с целыми странами, как мы видели это в Мексике. Страна буквально истощена убийствами, так или иначе связанными с наркотиками: за последние шесть лет их произошло около 50 тысяч. Они убивают так много людей, что даже не в состоянии похоронить их всех кроме как в неизвестных могилах, без опознавательных знаков, подобных этой на окраине города Сьюдад-Хуарес. Что же с этим делать? Правительство доказало свою неэффективность. Так жители Мексики, здорово рискуя собой, сражаются за эффективное решение проблемы. Они фиксируют на картах деятельность наркоторговцев.
Не знаю, осознаете ли вы, что мы на самом старте гонки технологического вооружения, гонки между людьми, использующими технологии во благо, и теми, кто использует их во вред. Это серьёзная угроза, и именно сейчас самое время к ней подготовиться. Могу смело заверить вас, что террористы и преступники уже готовы.
Лично я глубоко убеждён: чем иметь в качестве защиты небольшое элитное войско, состоящее из высококвалифицированных агентов исполнительной власти, намного лучше, чтобы простые граждане объединёнными усилиями находили подход к решению проблемы защиты. Если мы все внесём свою лепту, я думаю, и жить тогда мы будем в лучшей среде. Ключи к изменению мира — в руках каждого из нас. И как мы ими воспользуемся, не зависит лишь от меня, это зависит от всех нас.
Именно технологии часто были моим оружием, когда я работал полицейским. Эти технологии считаются устаревшими в современном мире. Они не масштабируются, не применимы глобально, и, однозначно, не работают виртуально.
Мы видим изменения парадигмы преступности и терроризма. Такие изменения требуют открытости и коллективной формы правоохранительной деятельности. Поэтому я предлагаю вам присоединиться ко мне. В конечном счёте, общественная безопасность — слишком ответственное дело, чтобы доверить его профессионалам.
Спасибо. (Аплодисменты)
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Siddharthan Chandran: Can the damaged brain repair itself?\nTED Talk Subtitles and Transcript: After a traumatic brain injury, it sometimes happens that the brain can repair itself, building new brain cells to replace damaged ones. But the repair doesn't happen quickly enough to allow recovery from degenerative conditions like motor neuron disease (also known as Lou Gehrig's disease or ALS). Siddharthan Chandran walks through some new techniques using special stem cells that could allow the damaged brain to rebuild faster.\nI'm very pleased to be here today to talk to you all about how we might repair the damaged brain, and I'm particularly excited by this field, because as a neurologist myself, I believe that this offers one of the great ways that we might be able to offer hope for patients who today live with devastating and yet untreatable diseases of the brain.\nSo here's the problem. You can see here the picture of somebody's brain with Alzheimer's disease next to a healthy brain, and what's obvious is, in the Alzheimer's brain, ringed red, there's obvious damage -- atrophy, scarring. And I could show you equivalent pictures from other disease: multiple sclerosis, motor neuron disease, Parkinson's disease, even Huntington's disease, and they would all tell a similar story. And collectively these brain disorders represent one of the major public health threats of our time. And the numbers here are really rather staggering. At any one time, there are 35 million people today living with one of these brain diseases, and the annual cost globally is 700 billion dollars. I mean, just think about that. That's greater than one percent of the global GDP. And it gets worse, because all these numbers are rising because these are by and large age-related diseases, and we're living longer. So the question we really need to ask ourselves is, why, given the devastating impact of these diseases to the individual, never mind the scale of the societal problem, why are there no effective treatments?\nNow in order to consider this, I first need to give you a crash course in how the brain works. So in other words, I need to tell you everything I learned at medical school. (Laughter) But believe me, this isn't going to take very long. Okay? (Laughter) So the brain is terribly simple: it's made up of four cells, and two of them are shown here. There's the nerve cell, and then there's the myelinating cell, or the insulating cell. It's called oligodendrocyte. And when these four cells work together in health and harmony, they create an extraordinary symphony of electrical activity, and it is this electrical activity that underpins our ability to think, to emote, to remember, to learn, move, feel and so on. But equally, each of these individual four cells alone or together, can go rogue or die, and when that happens, you get damage. You get damaged wiring. You get disrupted connections. And that's evident here with the slower conduction. But ultimately, this damage will manifest as disease, clearly. And if the starting dying nerve cell is a motor nerve, for example, you'll get motor neuron disease.\nSo I'd like to give you a real-life illustration of what happens with motor neuron disease. So this is a patient of mine called John. John I saw just last week in the clinic. And I've asked John to tell us something about what were his problems that led to the initial diagnosis of motor neuron disease.\nJohn: I was diagnosed in October in 2011, and the main problem was a breathing problem, difficulty breathing.\nSiddharthan Chandran: I don't know if you caught all of that, but what John was telling us was that difficulty with breathing led eventually to the diagnosis of motor neuron disease.\nSo John's now 18 months further down in that journey, and I've now asked him to tell us something about his current predicament.\nJohn: What I've got now is the breathing's gotten worse. I've got weakness in my hands, my arms and my legs. So basically I'm in a wheelchair most of the time.\nSC: John's just told us he's in a wheelchair most of the time.\nSo what these two clips show is not just the devastating consequence of the disease, but they also tell us something about the shocking pace of the disease, because in just 18 months, a fit adult man has been rendered wheelchair- and respirator-dependent. And let's face it, John could be anybody's father, brother or friend.\nSo that's what happens when the motor nerve dies. But what happens when that myelin cell dies? You get multiple sclerosis. So the scan on your left is an illustration of the brain, and it's a map of the connections of the brain, and superimposed upon which are areas of damage. We call them lesions of demyelination. But they're damage, and they're white.\nSo I know what you're thinking here. You're thinking, \"My God, this bloke came up and said he's going to talk about hope, and all he's done is give a really rather bleak and depressing tale.\" I've told you these diseases are terrible. They're devastating, numbers are rising, the costs are ridiculous, and worst of all, we have no treatment. Where's the hope?\nWell, you know what? I think there is hope. And there's hope in this next section, of this brain section of somebody else with M.S., because what it illustrates is, amazingly, the brain can repair itself. It just doesn't do it well enough. And so again, there are two things I want to show you. First of all is the damage of this patient with M.S. And again, it's another one of these white masses. But crucially, the area that's ringed red highlights an area that is pale blue. But that area that is pale blue was once white. So it was damaged. It's now repaired. Just to be clear: It's not because of doctors. It's in spite of doctors, not because of doctors. This is spontaneous repair. It's amazing and it's occurred because there are stem cells in the brain, even, which can enable new myelin, new insulation, to be laid down over the damaged nerves. And this observation is important for two reasons. The first is it challenges one of the orthodoxies that we learnt at medical school, or at least I did, admittedly last century, which is that the brain doesn't repair itself, unlike, say, the bone or the liver. But actually it does, but it just doesn't do it well enough. And the second thing it does, and it gives us a very clear direction of travel for new therapies -- I mean, you don't need to be a rocket scientist to know what to do here. You simply need to find ways of promoting the endogenous, spontaneous repair that occurs anyway.\nSo the question is, why, if we've known that for some time, as we have, why do we not have those treatments? And that in part reflects the complexity of drug development. Now, drug development you might think of as a rather expensive but risky bet, and the odds of this bet are roughly this: they're 10,000 to one against, because you need to screen about 10,000 compounds to find that one potential winner. And then you need to spend 15 years and spend over a billion dollars, and even then, you may not have a winner.\nSo the question for us is, can you change the rules of the game and can you shorten the odds? And in order to do that, you have to think, where is the bottleneck in this drug discovery? And one of the bottlenecks is early in drug discovery. All that screening occurs in animal models. But we know that the proper study of mankind is man, to borrow from Alexander Pope. So the question is, can we study these diseases using human material? And of course, absolutely we can. We can use stem cells, and specifically we can use human stem cells. And human stem cells are these extraordinary but simple cells that can do two things: they can self-renew or make more of themselves, but they can also become specialized to make bone, liver or, crucially, nerve cells, maybe even the motor nerve cell or the myelin cell. And the challenge has long been, can we harness the power, the undoubted power of these stem cells in order to realize their promise for regenerative neurology?\nAnd I think we can now, and the reason we can is because there have been several major discoveries in the last 10, 20 years. One of them was here in Edinburgh, and it must be the only celebrity sheep, Dolly. So Dolly was made in Edinburgh, and Dolly was an example of the first cloning of a mammal from an adult cell. But I think the even more significant breakthrough for the purposes of our discussion today was made in 2006 by a Japanese scientist called Yamanaka. And what Yamaka did, in a fantastic form of scientific cookery, was he showed that four ingredients, just four ingredients, could effectively convert any cell, adult cell, into a master stem cell. And the significance of this is difficult to exaggerate, because what it means that from anybody in this room, but particularly patients, you could now generate a bespoke, personalized tissue repair kit. Take a skin cell, make it a master pluripotent cell, so you could then make those cells that are relevant to their disease, both to study but potentially to treat. Now, the idea of that at medical school -- this is a recurring theme, isn't it, me and medical school? — would have been ridiculous, but it's an absolute reality today. And I see this as the cornerstone of regeneration, repair and hope.\nAnd whilst we're on the theme of hope, for those of you who might have failed at school, there's hope for you as well, because this is the school report of John Gerdon. [\"I believe he has ideas about becoming a scientist; on his present showing this is quite ridiculous.\"] So they didn't think much of him then. But what you may not know is that he got the Nobel Prize for medicine just three months ago.\nSo to return to the original problem, what is the opportunity of these stem cells, or this disruptive technology, for repairing the damaged brain, which we call regenerative neurology? I think there are two ways you can think about this: as a fantastic 21st-century drug discovery tool, and/or as a form of therapy. So I want to tell you a little bit about both of those in the next few moments.\nDrug discovery in a dish is how people often talk about this. It's very simple: You take a patient with a disease, let's say motor neuron disease, you take a skin sample, you do the pluripotent reprogramming, as I've already told you, and you generate live motor nerve cells. That's straightforward, because that's what pluripotent cells can do. But crucially, you can then compare their behavior to their equivalent but healthy counterparts, ideally from an unaffected relative. That way, you're matching for genetic variation.\nAnd that's exactly what we did here. This was a collaboration with colleagues: in London, Chris Shaw; in the U.S., Steve Finkbeiner and Tom Maniatis. And what you're looking at, and this is amazing, these are living, growing, motor nerve cells from a patient with motor neuron disease. It happens to be an inherited form. I mean, just imagine that. This would have been unimaginable 10 years ago. So apart from seeing them grow and put out processes, we can also engineer them so that they fluoresce, but crucially, we can then track their individual health and compare the diseased motor nerve cells to the healthy ones. And when you do all that and put it together, you realize that the diseased ones, which is represented in the red line, are two and a half times more likely to die than the healthy counterpart. And the crucial point about this is that you then have a fantastic assay to discover drugs, because what would you ask of the drugs, and you could do this through a high-throughput automated screening system, you'd ask the drugs, give me one thing: find me a drug that will bring the red line closer to the blue line, because that drug will be a high-value candidate that you could probably take direct to human trial and almost bypass that bottleneck that I've told you about in drug discovery with the animal models, if that makes sense. It's fantastic.\nBut I want to come back to how you might use stem cells directly to repair damage. And again there are two ways to think about this, and they're not mutually exclusive. The first, and I think in the long run the one that will give us the biggest dividend, but it's not thought of that way just yet, is to think about those stem cells that are already in your brain, and I've told you that. All of us have stem cells in the brain, even the diseased brain, and surely the smart way forward is to find ways that you can promote and activate those stem cells in your brain already to react and respond appropriately to damage to repair it. That will be the future. There will be drugs that will do that.\nBut the other way is to effectively parachute in cells, transplant them in, to replace dying or lost cells, even in the brain. And I want to tell you now an experiment, it's a clinical trial that we did, which recently completed, which is with colleagues in UCL, David Miller in particular. So this study was very simple. We took patients with multiple sclerosis and asked a simple question: Would stem cells from the bone marrow be protective of their nerves? So what we did was we took this bone marrow, grew up the stem cells in the lab, and then injected them back into the vein. I'm making this sound really simple. It took five years off a lot of people, okay? And it put gray hair on me and caused all kinds of issues. But conceptually, it's essentially simple. So we've given them into the vein, right? So in order to measure whether this was successful or not, we measured the optic nerve as our outcome measure. And that's a good thing to measure in M.S., because patients with M.S. sadly suffer with problems with vision -- loss of vision, unclear vision. And so we measured the size of the optic nerve using the scans with David Miller three times -- 12 months, six months, and before the infusion -- and you can see the gently declining red line. And that's telling you that the optic nerve is shrinking, which makes sense, because their nerves are dying. We then gave the stem cell infusion and repeated the measurement twice -- three months and six months -- and to our surprise, almost, the line's gone up. That suggests that the intervention has been protective. I don't think myself that what's happened is that those stem cells have made new myelin or new nerves. What I think they've done is they've promoted the endogenous stem cells, or precursor cells, to do their job, wake up, lay down new myelin. So this is a proof of concept. I'm very excited about that.\nSo I just want to end with the theme I began on, which was regeneration and hope. So here I've asked John what his hopes are for the future.\nJohn: I would hope that sometime in the future through the research that you people are doing, we can come up with a cure so that people like me can lead a normal life.\nSC: I mean, that speaks volumes.\nBut I'd like to close by first of all thanking John -- thanking John for allowing me to share his insights and these clips with you all. But I'd also like to add to John and to others that my own view is, I'm hopeful for the future. I do believe that the disruptive technologies like stem cells that I've tried to explain to you do offer very real hope. And I do think that the day that we might be able to repair the damaged brain is sooner than we think. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Сиддартан Чандран: Может ли повреждённый мозг излечить сам себя?\nTED Talk Subtitles and Transcript: После исследования повреждённого мозга иногда выясняется, что мозг излечивает сам себя, создавая новые клетки мозга на замену повреждённым. Но восстановление происходит недостаточно быстро, чтобы обеспечить выход из состояний расстройства, таких как заболевание двигательных нейронов (также известное как болезнь Шарко или ALS). Сиддартан Чандран рассказывает о некоторых новых технологиях, использующих особые стволовые клетки, которые могут помочь повреждённому мозгу восстановиться быстрее.\nМне очень приятно быть здесь сегодня и поговорить с вами о том, как мы можем восстановить повреждённый мозг. Мне особо интересно это направление, так как, будучи неврологом, я верю, что оно предоставляет один из величайших способов, который смог бы обнадёжить пациентов, живущих с губительным и пока что неизлечимым заболеванием мозга.\nВот проблема. Вы можете видеть картинку чьего-то мозга с болезнью Альцгеймера и рядом здорового мозга. Очевидно, что в мозгу с болезнью Альцгеймера, обведено красным, присутствуют типичные повреждения — атрофия, рубцы. Я мог бы показать вам эквивалентные иллюстрации по другим болезням: рассеянный склероз, заболевания двигательных нейронов, болезнь Паркинсона, даже болезнь Гентингтона, и все они покажут аналогичную картину. Все вместе эти расстройства мозга представляют одну из сильнейших угроз нашего времени для здоровья населения. Приведённые здесь цифры являются действительно ошеломляющими. Сейчас 35 миллионов человек живут с одним из этих заболеваний мозга и ежегодные расходы по всему миру составляют 700 миллиардов долларов. Просто подумайте об этом. Это более чем один процент от глобального ВВП. Ситуация ухудшается, потому что все эти числа растут, потому что это в основном болезни, вызванные возрастом, а продолжительность жизни увеличивается. Поэтому мы должны спросить себя, почему, с учётом разрушительного влияния этих заболеваний на человека, не говоря уже о масштабе общественной проблемы, почему отсутствуют эффективные методы лечения?\nЧтобы рассмотреть его, сначала я должен прочитать вам моментальный курс о том, как работает мозг. Другими словами, я должен рассказать вам всё, чему я научился в медицинском училище. (Смех) Но поверьте, это не займёт слишком много времени. Хорошо? (Смех) Итак, мозг невероятно прост: он построен на базе четырёх клеток, две из которых показаны здесь. Существует нервная клетка, и также существует клетка миелинизации, или изолирующая клетка. Она называется олигодендроцит. И когда эти четыре клетки работают вместе в здравии и согласии, они создают экстраординарную симфонию электрической активности и именно эта электрическая активность предопределяет наши способности думать, выражать эмоции, запоминать, учиться, двигаться, чувствовать и так далее. Но также, каждая из этих четырёх отдельных клеток одна или вместе, могут стать дефектными или погибнуть, и когда это происходит, вы получаете повреждение. Вы получаете повреждение сети. Вы получаете нарушенные соединения. И это очевидно здесь с более медленной проводимостью. Но в конечном счёте, это повреждение проявится в виде болезни, очевидно. И если начавшая умирать клетка является двигательной клеткой, например, у вас будет заболевание двигательных нейронов.\nЯ бы хотел привести иллюстрацию из реальной жизни того, что происходит при заболевании двигательных нейронов. Это мой пациент по имени Джон. Джона я видел на прошлой неделе в клинике. Я попросил Джона рассказать нам о том, какие его проблемы привели к первоначальному диагнозу заболевания двигательных нейронов.\nДжон: Меня обследовали в октябре 2011 и основной проблемой было дыхание, мне было тяжело дышать.\nСиддартан Чандран: Я не знаю, смогли ли вы всё распознать, но Джон говорил нам о том, что проблемы с дыханием привели в конце концов к определению заболевания двигательных нейронов.\nДля Джона с тех пор прошло 18 месяцев и я попросил его рассказать нам о его текущем затруднении.\nДжон: Сейчас моё дыхание ухудшилось. У меня появилась слабость в руках и ногах. Фактически я по большей части нахожусь в инвалидном кресле.\nСЧ: Джон только что сказал нам, что он по большей части находится в коляске.\nЭти два видео показывают не только разрушительные последствия заболевания, но они также говорят кое-что о шокирующей скорости его развития, потому что всего за 18 месяцев здоровый взрослый человек превратился в зависимого от коляски и респиратора. И давайте признаем, Джон мог бы быть вашим отцом, братом или другом.\nВот что происходит, когда умирает двигательный нерв. Но что происходит, когда умирает миелиновая клетка? У вас возникает рассеянный склероз. Снимок слева от вас является иллюстрацией мозга и это карта соединений мозга, поверх которой наложены области повреждений. Мы называем их областями повреждения от демиеленизации. Но они повреждены и они белые.\nЯ знаю, о чём вы тут думаете. Вы думаете: «Боже мой, этот малый появился и сказал, что будет говорить о надежде, но всё, что он сделал, это рассказал по-настоящему гнетущую и депрессивную историю». Я говорил вам, что эти болезни ужасны. Они разрушительны, их число растёт, расходы ужасны, и хуже всего, у нас нет лечения. Где надежда?\nНо знаете что? Я думаю, надежда есть. Надежда есть в следующем разделе, этом разделе мозга кого-то ещё с рассеянным склерозом, потому что она иллюстрирует, что, к удивлению, мозг может восстанавливать себя. Он просто не очень хорошо это делает. Ещё раз, я хочу показать вам две вещи. Первое — повреждения этого пациента с рассеянным склерозом. Ещё раз, это одна из тех белых масс. Но важно, что область, обведённая красным, выделает бледно-голубую область. Эта бледно-голубая область тоже была белой. Она была повреждена. А теперь восстановлена. Поясняю — это не из-за докторов. Это вопреки докторам, а не благодаря им. Это спонтанное восстановление. Оно удивительно и оно произошло, потому что в мозгу есть стволовые клетки, которые могут создать новый миелин, новую изоляцию, которую можно проложить поверх повреждённых нервов. Это наблюдение важно по двум причинам. Первая бросает вызов одной из ортодоксальностей, которую мы узнали в медицинском училище, или по крайней мере я узнал, правда в прошлом веке, состоящей в том, что мозг не излечивает себя, в отличие, скажем, от кости или печени. Но на самом деле он делает это, просто делает это недостаточно хорошо. И второе, что он делает, и это даёт нам очень чёткое направление в походе за новой терапией — я имею в виду, не нужно быть ядерным физиком, чтобы знать, что делать. Необходимо просто найти способы стимуляции эндогенного, спонтанного восстановления, которое происходит в любом случае.\nВопрос в том, почему, если мы знали об этом на протяжении некоторого времени, почему у нас нет этих процедур? И это в частности отражает сложность создания лекарств. Вы можете думать о создании лекарств, как о достаточно дорогой, но рискованной ставке, и шансы по ставке грубо таковы: они составляют 10 000 к одному, поскольку необходимо проверить примерно 10 000 составов, чтобы найти одного потенциального победителя. И затем необходимо потратить 15 лет и более миллиарда долларов и даже после этого у вас может не быть победителя.\nВопрос для нас заключается в том, можем ли мы поменять правила этой игры и увеличить шансы? Для того чтобы это сделать, вам необходимо задуматься — что является узким местом в открытии лекарства? Одно из узких мест находится на ранней стадии открытия лекарства. Весь этот отбор происходит на животных моделях. Но мы знаем, что правильным объектом для изучения человечества является человек, как говорил Александр Поуп. Вопрос заключается в том, можем ли мы изучать эти заболевания, используя человеческий материал? И, разумеется, конечно, мы можем. Мы можем использовать стволовые клетки, и в частности мы можем использовать человеческие стволовые клетки. Человеческие стволовые клетки являются этими экстраординарными, но простыми клетками, которые могут делать две вещи: они могут самовосстанавливаться или клонировать себя, но также они могут приобретать специализацию и становиться костными, печёночными или, что важно, нервными клетками, возможно даже двигательными нервными клетками или миелиновыми клетками. Долгое время оставалось вызовом, можем ли мы оседлать мощь, несомненную мощь этих стволовых клеток для осуществления мечты регенеративной неврологии?\nЯ думаю, сейчас мы можем, и причина этого заключается в нескольких больших открытиях, сделанных за последние 10 или 20 лет. Одно из них было здесь, в Эдинбурге, и это должна быть единственная овца-звезда, Долли. Долли была сделана в Эдинбурге и Долли была примером первого клона млекопитающего из взрослой клетки. Но я думаю даже более значительный прорыв для целей нашей сегодняшней дискуссии был сделан в 2006 году японским учёным по имени Яманака. Яманака сделал то, что можно назвать фантастической формой научной кухни. Он показал, что четыре ингредиента, всего четыре ингредиента, могут преобразовать любую клетку, взрослую клетку, в главную стволовую клетку. Важность этого трудно преувеличить, потому что это означает, что для каждого в этой комнате, но в особенности для пациентов, стало возможным создать заказной, персональный комплект восстановления. Возьмите клетку кожи, сделайте её основной плюрипотентной клеткой, чтобы затем иметь возможность делать клетки, соответствующие своему заболеванию, как для изучения, так и потенциально для лечения. Представить такое в медицинском училище — это постоянная тема — я и медицинское училище, да? — представить это было совершенно немыслимо, но сегодня это абсолютная реальность. И я вижу это краеугольным камнем регенерации, восстановления и надежды.\nИ пока мы говорим о надежде, для тех из вас, кто завалил школу, для вас тоже есть надежда, потому что это школьный отчёт Джона Гердона. [«Я полагаю, он хочет стать учёным; с его нынешним потенциалом это просто смешно».] Они были невысокого мнения о нём тогда. Но о чём вы можете не знать, это то, что он получил Нобелевскую Премию по медицине всего три месяца назад.\nИтак, возвращаясь к первоначальной проблеме, каковы возможности этих стволовых клеток, или этой подрывной технологии, для восстановления повреждённого мозга, которые мы называем регенеративной неврологией? Я думаю, существуют два способа думать об этом: как о фантастическом инструменте 21-го века для открытия лекарств и как о форме терапии. Я хочу рассказать вам немного об обоих в следующие несколько минут.\nОткрытие лекарства в чашке это то, как люди часто говорят об этом. Это очень просто: вы берёте пациента с заболеванием, допустим, заболеванием двигательных нейронов, берёте образец кожи, делаете плюрипотентное перепрограммирование, как я уже вам рассказывал, и создаёте живые клетки двигательных нейронов. Это прямой путь, потому что это именно то, что плюрипотентные клетки способны делать. Но важно, что вы затем можете сравнивать их поведение с их эквивалентными и здоровыми родственниками, в идеале от незатронутого родственника. Таким образом, вы видите генетическое изменение.\nЭто именно то, что мы здесь сделали. Это была совместная с коллегами работа: в Лондоне, с Крисом Шау; в США, со Стивом Финкбейнером и Томом Маниатисом. То, на что вы смотрите, является удивительным. Это живущие, растущие клетки двигательного нерва от пациента с заболеванием двигательных нейронов. Это является унаследованной формой. Просто представьте это. Это невозможно было себе представить 10 лет назад. Помимо того, что мы видим их растущими и победившими процессы, мы также можем заставить их флюорисцировать, но важно, что мы можем затем отслеживать их индивидуальное здоровье и сравнивать больные клетки двигательного нерва со здоровыми. Когда вы делаете всё это и соединяете вместе, вы обнаруживаете, что больные клетки, что представлено красной линией, с вероятностью в два с половиной раза больше умрут, если сравнивать их со здоровыми. Важнейшим моментом здесь является то, что у вас есть фантастический образец для поиска лекарств, потому что вы попросили бы эти лекарства, и это возможно делать с помощью высокопроизводительных автоматических методов определения, вы попросили бы лекарства дать один результат: найди мне лекарство, которое подвинет красную линию ближе к голубой линии, потому что это лекарство будет многообещающим кандидатом, который возможно сразу попадёт на испытание на людях и почти проскочит это узкое место в открытии лекарств, о котором я говорил вам, с животными моделями, если это имеет смысл. Это фантастика.\nНо я хочу вернуться к тому, как можно использовать стволовые клетки напрямую для устранения поломок. И снова есть два способа думать об этом, и они не взаимоисключающие. Первый, и я думаю, в долгосрочной перспективе тот, что принесёт нам наивысшие дивиденды, но он пока не рассматривается в таком качестве, подумать о тех стволовых клетках, которые уже находятся в мозгу, я говорил вам об этом. У всех нас есть стволовые клетки в мозгу, даже в больном мозгу, и безусловно умный подход состоит в поиске способов активации этих стволовых клеток, уже имеющихся в мозгу, чтобы они реагировали и адекватно откликались на повреждения с целью их устранения. Это будущее. Будут лекарства, которые будут это делать.\nНо другой путь — это эффектно приземлять клетки, трансплантировать их внутрь, для замены умирающих или потерянных клеток, даже в мозгу. Я хочу рассказать вам об эксперименте, это клиническое исследование, выполненное нами, которое мы недавно закончили с коллегами из UCL, в частности с Дэвидом Миллером. Это исследование было очень простым. Мы взяли пациентов с рассеянным склерозом и задали простой вопрос: Будут ли стволовые клетки из их костного мозга служить защитой для их нервов? Что мы сделали — мы взяли этот костный мозг, вырастили стволовые клетки в лаборатории, и затем впрыснули их обратно в вену. Я говорю об этом, как о чём-то простом. Это заняло пять лет и множество людей, хорошо? Это привело к появлению у меня седых волос и вызвало самые разные проблемы. Но концептуально это достаточно просто. Итак, мы пустили их в вену, правильно? Для того чтобы измерить, успешно ли это было, или нет, мы измерили зрительный нерв в качестве меры результата. Это хороший показатель для измерения при рассеянном склерозе, потому что пациенты с этим диагнозом страдают от проблем со зрением — потеря зрения, нечёткое зрение. И мы измерили размер зрительного нерва, используя снимки с Дэвидом Мюллером три раза — за 12 месяцев, шесть месяцев и непосредственно до впрыскивания — и вы можете видеть слегка уменьшающуюся красную линию. Это говорит о том, что зрительный нерв сокращается, что имеет смысл, поскольку их нервы умирают. Затем мы выполнили инъекцию стволовых клеток и повторили измерение дважды — через три и шесть месяцев — и к нашему удивлению, почти, линия восстановилась. Это предполагает, что вмешательство было защитным. Я лично не думаю, что произошедшее состоит в том, что стволовые клетки создали новый миелин или новые нервы. Я думаю, то, что они сделали, они заставили эндогенные стволовые клетки, или клетки-предвестники, для выполнения своей работы, проснуться и проложить новый миелин. Так что это доказательство концепции. Я очень воодушевлён этим.\nЯ хочу закончить темой, с которой я начал, регенерация и надежда. Здесь я спросил Джона, каковы его мечты о будущем.\nДжон: я хотел бы надеяться, что однажды в будущем через исследования, которые вы, ребята, делаете, мы можем прийти к лекарству, чтобы люди вроде меня могли жить нормальной жизнью.\nСЧ: Я имею в виду, что он говорит о многом.\nНо я хочу закончить, прежде всего поблагодарив Джона — поблагодарив Джона за разрешение поделиться с вами его мыслями и этими роликами. Но я также хочу добавить к сказанному Джоном и другими, моё видение — я надеюсь на будущее. Я верю, что прорывные технологии типа стволовых клеток, которые я попробовал показать вам, действительно дают реальную надежду. И я считаю, что день, когда мы сможем восстанавливать повреждённый мозг находится ближе, чем мы думаем. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Siddharthan Chandran: Can the damaged brain repair itself?
TED Talk Subtitles and Transcript: After a traumatic brain injury, it sometimes happens that the brain can repair itself, building new brain cells to replace damaged ones. But the repair doesn't happen quickly enough to allow recovery from degenerative conditions like motor neuron disease (also known as Lou Gehrig's disease or ALS). Siddharthan Chandran walks through some new techniques using special stem cells that could allow the damaged brain to rebuild faster.
I'm very pleased to be here today to talk to you all about how we might repair the damaged brain, and I'm particularly excited by this field, because as a neurologist myself, I believe that this offers one of the great ways that we might be able to offer hope for patients who today live with devastating and yet untreatable diseases of the brain.
So here's the problem. You can see here the picture of somebody's brain with Alzheimer's disease next to a healthy brain, and what's obvious is, in the Alzheimer's brain, ringed red, there's obvious damage -- atrophy, scarring. And I could show you equivalent pictures from other disease: multiple sclerosis, motor neuron disease, Parkinson's disease, even Huntington's disease, and they would all tell a similar story. And collectively these brain disorders represent one of the major public health threats of our time. And the numbers here are really rather staggering. At any one time, there are 35 million people today living with one of these brain diseases, and the annual cost globally is 700 billion dollars. I mean, just think about that. That's greater than one percent of the global GDP. And it gets worse, because all these numbers are rising because these are by and large age-related diseases, and we're living longer. So the question we really need to ask ourselves is, why, given the devastating impact of these diseases to the individual, never mind the scale of the societal problem, why are there no effective treatments?
Now in order to consider this, I first need to give you a crash course in how the brain works. So in other words, I need to tell you everything I learned at medical school. (Laughter) But believe me, this isn't going to take very long. Okay? (Laughter) So the brain is terribly simple: it's made up of four cells, and two of them are shown here. There's the nerve cell, and then there's the myelinating cell, or the insulating cell. It's called oligodendrocyte. And when these four cells work together in health and harmony, they create an extraordinary symphony of electrical activity, and it is this electrical activity that underpins our ability to think, to emote, to remember, to learn, move, feel and so on. But equally, each of these individual four cells alone or together, can go rogue or die, and when that happens, you get damage. You get damaged wiring. You get disrupted connections. And that's evident here with the slower conduction. But ultimately, this damage will manifest as disease, clearly. And if the starting dying nerve cell is a motor nerve, for example, you'll get motor neuron disease.
So I'd like to give you a real-life illustration of what happens with motor neuron disease. So this is a patient of mine called John. John I saw just last week in the clinic. And I've asked John to tell us something about what were his problems that led to the initial diagnosis of motor neuron disease.
John: I was diagnosed in October in 2011, and the main problem was a breathing problem, difficulty breathing.
Siddharthan Chandran: I don't know if you caught all of that, but what John was telling us was that difficulty with breathing led eventually to the diagnosis of motor neuron disease.
So John's now 18 months further down in that journey, and I've now asked him to tell us something about his current predicament.
John: What I've got now is the breathing's gotten worse. I've got weakness in my hands, my arms and my legs. So basically I'm in a wheelchair most of the time.
SC: John's just told us he's in a wheelchair most of the time.
So what these two clips show is not just the devastating consequence of the disease, but they also tell us something about the shocking pace of the disease, because in just 18 months, a fit adult man has been rendered wheelchair- and respirator-dependent. And let's face it, John could be anybody's father, brother or friend.
So that's what happens when the motor nerve dies. But what happens when that myelin cell dies? You get multiple sclerosis. So the scan on your left is an illustration of the brain, and it's a map of the connections of the brain, and superimposed upon which are areas of damage. We call them lesions of demyelination. But they're damage, and they're white.
So I know what you're thinking here. You're thinking, "My God, this bloke came up and said he's going to talk about hope, and all he's done is give a really rather bleak and depressing tale." I've told you these diseases are terrible. They're devastating, numbers are rising, the costs are ridiculous, and worst of all, we have no treatment. Where's the hope?
Well, you know what? I think there is hope. And there's hope in this next section, of this brain section of somebody else with M.S., because what it illustrates is, amazingly, the brain can repair itself. It just doesn't do it well enough. And so again, there are two things I want to show you. First of all is the damage of this patient with M.S. And again, it's another one of these white masses. But crucially, the area that's ringed red highlights an area that is pale blue. But that area that is pale blue was once white. So it was damaged. It's now repaired. Just to be clear: It's not because of doctors. It's in spite of doctors, not because of doctors. This is spontaneous repair. It's amazing and it's occurred because there are stem cells in the brain, even, which can enable new myelin, new insulation, to be laid down over the damaged nerves. And this observation is important for two reasons. The first is it challenges one of the orthodoxies that we learnt at medical school, or at least I did, admittedly last century, which is that the brain doesn't repair itself, unlike, say, the bone or the liver. But actually it does, but it just doesn't do it well enough. And the second thing it does, and it gives us a very clear direction of travel for new therapies -- I mean, you don't need to be a rocket scientist to know what to do here. You simply need to find ways of promoting the endogenous, spontaneous repair that occurs anyway.
So the question is, why, if we've known that for some time, as we have, why do we not have those treatments? And that in part reflects the complexity of drug development. Now, drug development you might think of as a rather expensive but risky bet, and the odds of this bet are roughly this: they're 10,000 to one against, because you need to screen about 10,000 compounds to find that one potential winner. And then you need to spend 15 years and spend over a billion dollars, and even then, you may not have a winner.
So the question for us is, can you change the rules of the game and can you shorten the odds? And in order to do that, you have to think, where is the bottleneck in this drug discovery? And one of the bottlenecks is early in drug discovery. All that screening occurs in animal models. But we know that the proper study of mankind is man, to borrow from Alexander Pope. So the question is, can we study these diseases using human material? And of course, absolutely we can. We can use stem cells, and specifically we can use human stem cells. And human stem cells are these extraordinary but simple cells that can do two things: they can self-renew or make more of themselves, but they can also become specialized to make bone, liver or, crucially, nerve cells, maybe even the motor nerve cell or the myelin cell. And the challenge has long been, can we harness the power, the undoubted power of these stem cells in order to realize their promise for regenerative neurology?
And I think we can now, and the reason we can is because there have been several major discoveries in the last 10, 20 years. One of them was here in Edinburgh, and it must be the only celebrity sheep, Dolly. So Dolly was made in Edinburgh, and Dolly was an example of the first cloning of a mammal from an adult cell. But I think the even more significant breakthrough for the purposes of our discussion today was made in 2006 by a Japanese scientist called Yamanaka. And what Yamaka did, in a fantastic form of scientific cookery, was he showed that four ingredients, just four ingredients, could effectively convert any cell, adult cell, into a master stem cell. And the significance of this is difficult to exaggerate, because what it means that from anybody in this room, but particularly patients, you could now generate a bespoke, personalized tissue repair kit. Take a skin cell, make it a master pluripotent cell, so you could then make those cells that are relevant to their disease, both to study but potentially to treat. Now, the idea of that at medical school -- this is a recurring theme, isn't it, me and medical school? — would have been ridiculous, but it's an absolute reality today. And I see this as the cornerstone of regeneration, repair and hope.
And whilst we're on the theme of hope, for those of you who might have failed at school, there's hope for you as well, because this is the school report of John Gerdon. ["I believe he has ideas about becoming a scientist; on his present showing this is quite ridiculous."] So they didn't think much of him then. But what you may not know is that he got the Nobel Prize for medicine just three months ago.
So to return to the original problem, what is the opportunity of these stem cells, or this disruptive technology, for repairing the damaged brain, which we call regenerative neurology? I think there are two ways you can think about this: as a fantastic 21st-century drug discovery tool, and/or as a form of therapy. So I want to tell you a little bit about both of those in the next few moments.
Drug discovery in a dish is how people often talk about this. It's very simple: You take a patient with a disease, let's say motor neuron disease, you take a skin sample, you do the pluripotent reprogramming, as I've already told you, and you generate live motor nerve cells. That's straightforward, because that's what pluripotent cells can do. But crucially, you can then compare their behavior to their equivalent but healthy counterparts, ideally from an unaffected relative. That way, you're matching for genetic variation.
And that's exactly what we did here. This was a collaboration with colleagues: in London, Chris Shaw; in the U.S., Steve Finkbeiner and Tom Maniatis. And what you're looking at, and this is amazing, these are living, growing, motor nerve cells from a patient with motor neuron disease. It happens to be an inherited form. I mean, just imagine that. This would have been unimaginable 10 years ago. So apart from seeing them grow and put out processes, we can also engineer them so that they fluoresce, but crucially, we can then track their individual health and compare the diseased motor nerve cells to the healthy ones. And when you do all that and put it together, you realize that the diseased ones, which is represented in the red line, are two and a half times more likely to die than the healthy counterpart. And the crucial point about this is that you then have a fantastic assay to discover drugs, because what would you ask of the drugs, and you could do this through a high-throughput automated screening system, you'd ask the drugs, give me one thing: find me a drug that will bring the red line closer to the blue line, because that drug will be a high-value candidate that you could probably take direct to human trial and almost bypass that bottleneck that I've told you about in drug discovery with the animal models, if that makes sense. It's fantastic.
But I want to come back to how you might use stem cells directly to repair damage. And again there are two ways to think about this, and they're not mutually exclusive. The first, and I think in the long run the one that will give us the biggest dividend, but it's not thought of that way just yet, is to think about those stem cells that are already in your brain, and I've told you that. All of us have stem cells in the brain, even the diseased brain, and surely the smart way forward is to find ways that you can promote and activate those stem cells in your brain already to react and respond appropriately to damage to repair it. That will be the future. There will be drugs that will do that.
But the other way is to effectively parachute in cells, transplant them in, to replace dying or lost cells, even in the brain. And I want to tell you now an experiment, it's a clinical trial that we did, which recently completed, which is with colleagues in UCL, David Miller in particular. So this study was very simple. We took patients with multiple sclerosis and asked a simple question: Would stem cells from the bone marrow be protective of their nerves? So what we did was we took this bone marrow, grew up the stem cells in the lab, and then injected them back into the vein. I'm making this sound really simple. It took five years off a lot of people, okay? And it put gray hair on me and caused all kinds of issues. But conceptually, it's essentially simple. So we've given them into the vein, right? So in order to measure whether this was successful or not, we measured the optic nerve as our outcome measure. And that's a good thing to measure in M.S., because patients with M.S. sadly suffer with problems with vision -- loss of vision, unclear vision. And so we measured the size of the optic nerve using the scans with David Miller three times -- 12 months, six months, and before the infusion -- and you can see the gently declining red line. And that's telling you that the optic nerve is shrinking, which makes sense, because their nerves are dying. We then gave the stem cell infusion and repeated the measurement twice -- three months and six months -- and to our surprise, almost, the line's gone up. That suggests that the intervention has been protective. I don't think myself that what's happened is that those stem cells have made new myelin or new nerves. What I think they've done is they've promoted the endogenous stem cells, or precursor cells, to do their job, wake up, lay down new myelin. So this is a proof of concept. I'm very excited about that.
So I just want to end with the theme I began on, which was regeneration and hope. So here I've asked John what his hopes are for the future.
John: I would hope that sometime in the future through the research that you people are doing, we can come up with a cure so that people like me can lead a normal life.
SC: I mean, that speaks volumes.
But I'd like to close by first of all thanking John -- thanking John for allowing me to share his insights and these clips with you all. But I'd also like to add to John and to others that my own view is, I'm hopeful for the future. I do believe that the disruptive technologies like stem cells that I've tried to explain to you do offer very real hope. And I do think that the day that we might be able to repair the damaged brain is sooner than we think. Thank you. (Applause)
|
Сиддартан Чандран: Может ли повреждённый мозг излечить сам себя?
TED Talk Subtitles and Transcript: После исследования повреждённого мозга иногда выясняется, что мозг излечивает сам себя, создавая новые клетки мозга на замену повреждённым. Но восстановление происходит недостаточно быстро, чтобы обеспечить выход из состояний расстройства, таких как заболевание двигательных нейронов (также известное как болезнь Шарко или ALS). Сиддартан Чандран рассказывает о некоторых новых технологиях, использующих особые стволовые клетки, которые могут помочь повреждённому мозгу восстановиться быстрее.
Мне очень приятно быть здесь сегодня и поговорить с вами о том, как мы можем восстановить повреждённый мозг. Мне особо интересно это направление, так как, будучи неврологом, я верю, что оно предоставляет один из величайших способов, который смог бы обнадёжить пациентов, живущих с губительным и пока что неизлечимым заболеванием мозга.
Вот проблема. Вы можете видеть картинку чьего-то мозга с болезнью Альцгеймера и рядом здорового мозга. Очевидно, что в мозгу с болезнью Альцгеймера, обведено красным, присутствуют типичные повреждения — атрофия, рубцы. Я мог бы показать вам эквивалентные иллюстрации по другим болезням: рассеянный склероз, заболевания двигательных нейронов, болезнь Паркинсона, даже болезнь Гентингтона, и все они покажут аналогичную картину. Все вместе эти расстройства мозга представляют одну из сильнейших угроз нашего времени для здоровья населения. Приведённые здесь цифры являются действительно ошеломляющими. Сейчас 35 миллионов человек живут с одним из этих заболеваний мозга и ежегодные расходы по всему миру составляют 700 миллиардов долларов. Просто подумайте об этом. Это более чем один процент от глобального ВВП. Ситуация ухудшается, потому что все эти числа растут, потому что это в основном болезни, вызванные возрастом, а продолжительность жизни увеличивается. Поэтому мы должны спросить себя, почему, с учётом разрушительного влияния этих заболеваний на человека, не говоря уже о масштабе общественной проблемы, почему отсутствуют эффективные методы лечения?
Чтобы рассмотреть его, сначала я должен прочитать вам моментальный курс о том, как работает мозг. Другими словами, я должен рассказать вам всё, чему я научился в медицинском училище. (Смех) Но поверьте, это не займёт слишком много времени. Хорошо? (Смех) Итак, мозг невероятно прост: он построен на базе четырёх клеток, две из которых показаны здесь. Существует нервная клетка, и также существует клетка миелинизации, или изолирующая клетка. Она называется олигодендроцит. И когда эти четыре клетки работают вместе в здравии и согласии, они создают экстраординарную симфонию электрической активности и именно эта электрическая активность предопределяет наши способности думать, выражать эмоции, запоминать, учиться, двигаться, чувствовать и так далее. Но также, каждая из этих четырёх отдельных клеток одна или вместе, могут стать дефектными или погибнуть, и когда это происходит, вы получаете повреждение. Вы получаете повреждение сети. Вы получаете нарушенные соединения. И это очевидно здесь с более медленной проводимостью. Но в конечном счёте, это повреждение проявится в виде болезни, очевидно. И если начавшая умирать клетка является двигательной клеткой, например, у вас будет заболевание двигательных нейронов.
Я бы хотел привести иллюстрацию из реальной жизни того, что происходит при заболевании двигательных нейронов. Это мой пациент по имени Джон. Джона я видел на прошлой неделе в клинике. Я попросил Джона рассказать нам о том, какие его проблемы привели к первоначальному диагнозу заболевания двигательных нейронов.
Джон: Меня обследовали в октябре 2011 и основной проблемой было дыхание, мне было тяжело дышать.
Сиддартан Чандран: Я не знаю, смогли ли вы всё распознать, но Джон говорил нам о том, что проблемы с дыханием привели в конце концов к определению заболевания двигательных нейронов.
Для Джона с тех пор прошло 18 месяцев и я попросил его рассказать нам о его текущем затруднении.
Джон: Сейчас моё дыхание ухудшилось. У меня появилась слабость в руках и ногах. Фактически я по большей части нахожусь в инвалидном кресле.
СЧ: Джон только что сказал нам, что он по большей части находится в коляске.
Эти два видео показывают не только разрушительные последствия заболевания, но они также говорят кое-что о шокирующей скорости его развития, потому что всего за 18 месяцев здоровый взрослый человек превратился в зависимого от коляски и респиратора. И давайте признаем, Джон мог бы быть вашим отцом, братом или другом.
Вот что происходит, когда умирает двигательный нерв. Но что происходит, когда умирает миелиновая клетка? У вас возникает рассеянный склероз. Снимок слева от вас является иллюстрацией мозга и это карта соединений мозга, поверх которой наложены области повреждений. Мы называем их областями повреждения от демиеленизации. Но они повреждены и они белые.
Я знаю, о чём вы тут думаете. Вы думаете: «Боже мой, этот малый появился и сказал, что будет говорить о надежде, но всё, что он сделал, это рассказал по-настоящему гнетущую и депрессивную историю». Я говорил вам, что эти болезни ужасны. Они разрушительны, их число растёт, расходы ужасны, и хуже всего, у нас нет лечения. Где надежда?
Но знаете что? Я думаю, надежда есть. Надежда есть в следующем разделе, этом разделе мозга кого-то ещё с рассеянным склерозом, потому что она иллюстрирует, что, к удивлению, мозг может восстанавливать себя. Он просто не очень хорошо это делает. Ещё раз, я хочу показать вам две вещи. Первое — повреждения этого пациента с рассеянным склерозом. Ещё раз, это одна из тех белых масс. Но важно, что область, обведённая красным, выделает бледно-голубую область. Эта бледно-голубая область тоже была белой. Она была повреждена. А теперь восстановлена. Поясняю — это не из-за докторов. Это вопреки докторам, а не благодаря им. Это спонтанное восстановление. Оно удивительно и оно произошло, потому что в мозгу есть стволовые клетки, которые могут создать новый миелин, новую изоляцию, которую можно проложить поверх повреждённых нервов. Это наблюдение важно по двум причинам. Первая бросает вызов одной из ортодоксальностей, которую мы узнали в медицинском училище, или по крайней мере я узнал, правда в прошлом веке, состоящей в том, что мозг не излечивает себя, в отличие, скажем, от кости или печени. Но на самом деле он делает это, просто делает это недостаточно хорошо. И второе, что он делает, и это даёт нам очень чёткое направление в походе за новой терапией — я имею в виду, не нужно быть ядерным физиком, чтобы знать, что делать. Необходимо просто найти способы стимуляции эндогенного, спонтанного восстановления, которое происходит в любом случае.
Вопрос в том, почему, если мы знали об этом на протяжении некоторого времени, почему у нас нет этих процедур? И это в частности отражает сложность создания лекарств. Вы можете думать о создании лекарств, как о достаточно дорогой, но рискованной ставке, и шансы по ставке грубо таковы: они составляют 10 000 к одному, поскольку необходимо проверить примерно 10 000 составов, чтобы найти одного потенциального победителя. И затем необходимо потратить 15 лет и более миллиарда долларов и даже после этого у вас может не быть победителя.
Вопрос для нас заключается в том, можем ли мы поменять правила этой игры и увеличить шансы? Для того чтобы это сделать, вам необходимо задуматься — что является узким местом в открытии лекарства? Одно из узких мест находится на ранней стадии открытия лекарства. Весь этот отбор происходит на животных моделях. Но мы знаем, что правильным объектом для изучения человечества является человек, как говорил Александр Поуп. Вопрос заключается в том, можем ли мы изучать эти заболевания, используя человеческий материал? И, разумеется, конечно, мы можем. Мы можем использовать стволовые клетки, и в частности мы можем использовать человеческие стволовые клетки. Человеческие стволовые клетки являются этими экстраординарными, но простыми клетками, которые могут делать две вещи: они могут самовосстанавливаться или клонировать себя, но также они могут приобретать специализацию и становиться костными, печёночными или, что важно, нервными клетками, возможно даже двигательными нервными клетками или миелиновыми клетками. Долгое время оставалось вызовом, можем ли мы оседлать мощь, несомненную мощь этих стволовых клеток для осуществления мечты регенеративной неврологии?
Я думаю, сейчас мы можем, и причина этого заключается в нескольких больших открытиях, сделанных за последние 10 или 20 лет. Одно из них было здесь, в Эдинбурге, и это должна быть единственная овца-звезда, Долли. Долли была сделана в Эдинбурге и Долли была примером первого клона млекопитающего из взрослой клетки. Но я думаю даже более значительный прорыв для целей нашей сегодняшней дискуссии был сделан в 2006 году японским учёным по имени Яманака. Яманака сделал то, что можно назвать фантастической формой научной кухни. Он показал, что четыре ингредиента, всего четыре ингредиента, могут преобразовать любую клетку, взрослую клетку, в главную стволовую клетку. Важность этого трудно преувеличить, потому что это означает, что для каждого в этой комнате, но в особенности для пациентов, стало возможным создать заказной, персональный комплект восстановления. Возьмите клетку кожи, сделайте её основной плюрипотентной клеткой, чтобы затем иметь возможность делать клетки, соответствующие своему заболеванию, как для изучения, так и потенциально для лечения. Представить такое в медицинском училище — это постоянная тема — я и медицинское училище, да? — представить это было совершенно немыслимо, но сегодня это абсолютная реальность. И я вижу это краеугольным камнем регенерации, восстановления и надежды.
И пока мы говорим о надежде, для тех из вас, кто завалил школу, для вас тоже есть надежда, потому что это школьный отчёт Джона Гердона. [«Я полагаю, он хочет стать учёным; с его нынешним потенциалом это просто смешно».] Они были невысокого мнения о нём тогда. Но о чём вы можете не знать, это то, что он получил Нобелевскую Премию по медицине всего три месяца назад.
Итак, возвращаясь к первоначальной проблеме, каковы возможности этих стволовых клеток, или этой подрывной технологии, для восстановления повреждённого мозга, которые мы называем регенеративной неврологией? Я думаю, существуют два способа думать об этом: как о фантастическом инструменте 21-го века для открытия лекарств и как о форме терапии. Я хочу рассказать вам немного об обоих в следующие несколько минут.
Открытие лекарства в чашке это то, как люди часто говорят об этом. Это очень просто: вы берёте пациента с заболеванием, допустим, заболеванием двигательных нейронов, берёте образец кожи, делаете плюрипотентное перепрограммирование, как я уже вам рассказывал, и создаёте живые клетки двигательных нейронов. Это прямой путь, потому что это именно то, что плюрипотентные клетки способны делать. Но важно, что вы затем можете сравнивать их поведение с их эквивалентными и здоровыми родственниками, в идеале от незатронутого родственника. Таким образом, вы видите генетическое изменение.
Это именно то, что мы здесь сделали. Это была совместная с коллегами работа: в Лондоне, с Крисом Шау; в США, со Стивом Финкбейнером и Томом Маниатисом. То, на что вы смотрите, является удивительным. Это живущие, растущие клетки двигательного нерва от пациента с заболеванием двигательных нейронов. Это является унаследованной формой. Просто представьте это. Это невозможно было себе представить 10 лет назад. Помимо того, что мы видим их растущими и победившими процессы, мы также можем заставить их флюорисцировать, но важно, что мы можем затем отслеживать их индивидуальное здоровье и сравнивать больные клетки двигательного нерва со здоровыми. Когда вы делаете всё это и соединяете вместе, вы обнаруживаете, что больные клетки, что представлено красной линией, с вероятностью в два с половиной раза больше умрут, если сравнивать их со здоровыми. Важнейшим моментом здесь является то, что у вас есть фантастический образец для поиска лекарств, потому что вы попросили бы эти лекарства, и это возможно делать с помощью высокопроизводительных автоматических методов определения, вы попросили бы лекарства дать один результат: найди мне лекарство, которое подвинет красную линию ближе к голубой линии, потому что это лекарство будет многообещающим кандидатом, который возможно сразу попадёт на испытание на людях и почти проскочит это узкое место в открытии лекарств, о котором я говорил вам, с животными моделями, если это имеет смысл. Это фантастика.
Но я хочу вернуться к тому, как можно использовать стволовые клетки напрямую для устранения поломок. И снова есть два способа думать об этом, и они не взаимоисключающие. Первый, и я думаю, в долгосрочной перспективе тот, что принесёт нам наивысшие дивиденды, но он пока не рассматривается в таком качестве, подумать о тех стволовых клетках, которые уже находятся в мозгу, я говорил вам об этом. У всех нас есть стволовые клетки в мозгу, даже в больном мозгу, и безусловно умный подход состоит в поиске способов активации этих стволовых клеток, уже имеющихся в мозгу, чтобы они реагировали и адекватно откликались на повреждения с целью их устранения. Это будущее. Будут лекарства, которые будут это делать.
Но другой путь — это эффектно приземлять клетки, трансплантировать их внутрь, для замены умирающих или потерянных клеток, даже в мозгу. Я хочу рассказать вам об эксперименте, это клиническое исследование, выполненное нами, которое мы недавно закончили с коллегами из UCL, в частности с Дэвидом Миллером. Это исследование было очень простым. Мы взяли пациентов с рассеянным склерозом и задали простой вопрос: Будут ли стволовые клетки из их костного мозга служить защитой для их нервов? Что мы сделали — мы взяли этот костный мозг, вырастили стволовые клетки в лаборатории, и затем впрыснули их обратно в вену. Я говорю об этом, как о чём-то простом. Это заняло пять лет и множество людей, хорошо? Это привело к появлению у меня седых волос и вызвало самые разные проблемы. Но концептуально это достаточно просто. Итак, мы пустили их в вену, правильно? Для того чтобы измерить, успешно ли это было, или нет, мы измерили зрительный нерв в качестве меры результата. Это хороший показатель для измерения при рассеянном склерозе, потому что пациенты с этим диагнозом страдают от проблем со зрением — потеря зрения, нечёткое зрение. И мы измерили размер зрительного нерва, используя снимки с Дэвидом Мюллером три раза — за 12 месяцев, шесть месяцев и непосредственно до впрыскивания — и вы можете видеть слегка уменьшающуюся красную линию. Это говорит о том, что зрительный нерв сокращается, что имеет смысл, поскольку их нервы умирают. Затем мы выполнили инъекцию стволовых клеток и повторили измерение дважды — через три и шесть месяцев — и к нашему удивлению, почти, линия восстановилась. Это предполагает, что вмешательство было защитным. Я лично не думаю, что произошедшее состоит в том, что стволовые клетки создали новый миелин или новые нервы. Я думаю, то, что они сделали, они заставили эндогенные стволовые клетки, или клетки-предвестники, для выполнения своей работы, проснуться и проложить новый миелин. Так что это доказательство концепции. Я очень воодушевлён этим.
Я хочу закончить темой, с которой я начал, регенерация и надежда. Здесь я спросил Джона, каковы его мечты о будущем.
Джон: я хотел бы надеяться, что однажды в будущем через исследования, которые вы, ребята, делаете, мы можем прийти к лекарству, чтобы люди вроде меня могли жить нормальной жизнью.
СЧ: Я имею в виду, что он говорит о многом.
Но я хочу закончить, прежде всего поблагодарив Джона — поблагодарив Джона за разрешение поделиться с вами его мыслями и этими роликами. Но я также хочу добавить к сказанному Джоном и другими, моё видение — я надеюсь на будущее. Я верю, что прорывные технологии типа стволовых клеток, которые я попробовал показать вам, действительно дают реальную надежду. И я считаю, что день, когда мы сможем восстанавливать повреждённый мозг находится ближе, чем мы думаем. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dennis Hong: My seven species of robot -- and how we created them\nTED Talk Subtitles and Transcript: Meet seven all-terrain robots -- like the humanoid, soccer-playing DARwIn and the cliff-gripping CLIMBeR -- built by Dennis Hong's robotics team at RoMeLa, based at Virginia Tech. Watch to the end for the five creative secrets to his lab's success.\nSo, the first robot to talk about is called STriDER. It stands for Self-excited Tripedal Dynamic Experimental Robot. It's a robot that has three legs, which is inspired by nature. But have you seen anything in nature, an animal that has three legs? Probably not. So, why do I call this a biologically inspired robot? How would it work? But before that, let's look at pop culture. So, you know H.G. Wells' \"War of the Worlds,\" novel and movie. And what you see over here is a very popular video game, and in this fiction they describe these alien creatures that are robots that have three legs that terrorize Earth. But my robot, STriDER, does not move like this.\nSo, this is an actual dynamic simulation animation. I'm just going to show you how the robot works. It flips its body 180 degrees and it swings its leg between the two legs and catches the fall. So, that's how it walks. But when you look at us human being, bipedal walking, what you're doing is you're not really using a muscle to lift your leg and walk like a robot. Right? What you're doing is you really swing your leg and catch the fall, stand up again, swing your leg and catch the fall. You're using your built-in dynamics, the physics of your body, just like a pendulum. We call that the concept of passive dynamic locomotion. What you're doing is, when you stand up, potential energy to kinetic energy, potential energy to kinetic energy. It's a constantly falling process. So, even though there is nothing in nature that looks like this, really, we were inspired by biology and applying the principles of walking to this robot. Thus it's a biologically inspired robot.\nWhat you see over here, this is what we want to do next. We want to fold up the legs and shoot it up for long-range motion. And it deploys legs -- it looks almost like \"Star Wars\" -- when it lands, it absorbs the shock and starts walking. What you see over here, this yellow thing, this is not a death ray. (Laughter) This is just to show you that if you have cameras or different types of sensors -- because it is tall, it's 1.8 meters tall -- you can see over obstacles like bushes and those kinds of things.\nSo we have two prototypes. The first version, in the back, that's STriDER I. The one in front, the smaller, is STriDER II. The problem that we had with STriDER I is it was just too heavy in the body. We had so many motors, you know, aligning the joints, and those kinds of things. So, we decided to synthesize a mechanical mechanism so we could get rid of all the motors, and with a single motor we can coordinate all the motions. It's a mechanical solution to a problem, instead of using mechatronics. So, with this now the top body is light enough. So, it's walking in our lab; this was the very first successful step. It's still not perfected -- its coffee falls down -- so we still have a lot of work to do.\nThe second robot I want to talk about is called IMPASS. It stands for Intelligent Mobility Platform with Actuated Spoke System. So, it's a wheel-leg hybrid robot. So, think of a rimless wheel or a spoke wheel, but the spokes individually move in and out of the hub; so, it's a wheel-leg hybrid. We are literally re-inventing the wheel here. Let me demonstrate how it works. So, in this video we're using an approach called the reactive approach. Just simply using the tactile sensors on the feet, it's trying to walk over a changing terrain, a soft terrain where it pushes down and changes. And just by the tactile information, it successfully crosses over these type of terrain.\nBut, when it encounters a very extreme terrain, in this case, this obstacle is more than three times the height of the robot, Then it switches to a deliberate mode, where it uses a laser range finder, and camera systems, to identify the obstacle and the size, and it plans, carefully plans the motion of the spokes and coordinates it so that it can show this kind of very very impressive mobility. You probably haven't seen anything like this out there. This is a very high mobility robot that we developed called IMPASS. Ah, isn't that cool?\nWhen you drive your car, when you steer your car, you use a method called Ackermann steering. The front wheels rotate like this. For most small wheeled robots, they use a method called differential steering where the left and right wheel turns the opposite direction. For IMPASS, we can do many, many different types of motion. For example, in this case, even though the left and right wheel is connected with a single axle rotating at the same angle of velocity. We just simply change the length of the spoke. It affects the diameter and then can turn to the left, turn to the right. So, these are just some examples of the neat things that we can do with IMPASS.\nThis robot is called CLIMBeR: Cable-suspended Limbed Intelligent Matching Behavior Robot. So, I've been talking to a lot of NASA JPL scientists -- at JPL they are famous for the Mars rovers -- and the scientists, geologists always tell me that the real interesting science, the science-rich sites, are always at the cliffs. But the current rovers cannot get there. So, inspired by that we wanted to build a robot that can climb a structured cliff environment.\nSo, this is CLIMBeR. So, what it does, it has three legs. It's probably difficult to see, but it has a winch and a cable at the top -- and it tries to figure out the best place to put its foot. And then once it figures that out in real time, it calculates the force distribution: how much force it needs to exert to the surface so it doesn't tip and doesn't slip. Once it stabilizes that, it lifts a foot, and then with the winch it can climb up these kinds of thing. Also for search and rescue applications as well.\nFive years ago I actually worked at NASA JPL during the summer as a faculty fellow. And they already had a six legged robot called LEMUR. So, this is actually based on that. This robot is called MARS: Multi-Appendage Robotic System. So, it's a hexapod robot. We developed our adaptive gait planner. We actually have a very interesting payload on there. The students like to have fun. And here you can see that it's walking over unstructured terrain. It's trying to walk on the coarse terrain, sandy area, but depending on the moisture content or the grain size of the sand the foot's soil sinkage model changes. So, it tries to adapt its gait to successfully cross over these kind of things. And also, it does some fun stuff, as can imagine. We get so many visitors visiting our lab. So, when the visitors come, MARS walks up to the computer, starts typing \"Hello, my name is MARS.\" Welcome to RoMeLa, the Robotics Mechanisms Laboratory at Virginia Tech.\nThis robot is an amoeba robot. Now, we don't have enough time to go into technical details, I'll just show you some of the experiments. So, this is some of the early feasibility experiments. We store potential energy to the elastic skin to make it move. Or use an active tension cords to make it move forward and backward. It's called ChIMERA. We also have been working with some scientists and engineers from UPenn to come up with a chemically actuated version of this amoeba robot. We do something to something And just like magic, it moves. The blob.\nThis robot is a very recent project. It's called RAPHaEL. Robotic Air Powered Hand with Elastic Ligaments. There are a lot of really neat, very good robotic hands out there in the market. The problem is they're just too expensive, tens of thousands of dollars. So, for prosthesis applications it's probably not too practical, because it's not affordable. We wanted to go tackle this problem in a very different direction. Instead of using electrical motors, electromechanical actuators, we're using compressed air. We developed these novel actuators for joints. It is compliant. You can actually change the force, simply just changing the air pressure. And it can actually crush an empty soda can. It can pick up very delicate objects like a raw egg, or in this case, a lightbulb. The best part, it took only $200 dollars to make the first prototype.\nThis robot is actually a family of snake robots that we call HyDRAS, Hyper Degrees-of-freedom Robotic Articulated Serpentine. This is a robot that can climb structures. This is a HyDRAS's arm. It's a 12 degrees of freedom robotic arm. But the cool part is the user interface. The cable over there, that's an optical fiber. And this student, probably the first time using it, but she can articulate it many different ways. So, for example in Iraq, you know, the war zone, there is roadside bombs. Currently you send these remotely controlled vehicles that are armed. It takes really a lot of time and it's expensive to train the operator to operate this complex arm. In this case it's very intuitive; this student, probably his first time using it, doing very complex manipulation tasks, picking up objects and doing manipulation, just like that. Very intuitive.\nNow, this robot is currently our star robot. We actually have a fan club for the robot, DARwIn: Dynamic Anthropomorphic Robot with Intelligence. As you know, we are very interested in humanoid robot, human walking, so we decided to build a small humanoid robot. This was in 2004; at that time, this was something really, really revolutionary. This was more of a feasibility study: What kind of motors should we use? Is it even possible? What kinds of controls should we do? So, this does not have any sensors. So, it's an open loop control. For those who probably know, if you don't have any sensors and there are any disturbances, you know what happens. (Laughter)\nSo, based on that success, the following year we did the proper mechanical design starting from kinematics. And thus, DARwIn I was born in 2005. It stands up, it walks -- very impressive. However, still, as you can see, it has a cord, umbilical cord. So, we're still using an external power source and external computation.\nSo, in 2006, now it's really time to have fun. Let's give it intelligence. We give it all the computing power it needs: a 1.5 gigahertz Pentium M chip, two FireWire cameras, rate gyros, accelerometers, four force sensors on the foot, lithium polymer batteries. And now DARwIn II is completely autonomous. It is not remote controlled. There are no tethers. It looks around, searches for the ball, looks around, searches for the ball, and it tries to play a game of soccer, autonomously: artificial intelligence. Let's see how it does. This was our very first trial, and... Spectators (Video): Goal!\nDennis Hong: So, there is actually a competition called RoboCup. I don't know how many of you have heard about RoboCup. It's an international autonomous robot soccer competition. And the goal of RoboCup, the actual goal is, by the year 2050 we want to have full size, autonomous humanoid robots play soccer against the human World Cup champions and win. It's a true actual goal. It's a very ambitious goal, but we truly believe that we can do it.\nSo, this is last year in China. We were the very first team in the United States that qualified in the humanoid RoboCup competition. This is this year in Austria. You're going to see the action, three against three, completely autonomous. There you go. Yes! The robots track and they team play amongst themselves. It's very impressive. It's really a research event packaged in a more exciting competition event. What you see over here, this is the beautiful Louis Vuitton Cup trophy. So, this is for the best humanoid, and we would like to bring this for the very first time, to the United States next year, so wish us luck. (Applause) Thank you.\nDARwIn also has a lot of other talents. Last year it actually conducted the Roanoke Symphony Orchestra for the holiday concert. This is the next generation robot, DARwIn IV, but smarter, faster, stronger. And it's trying to show off its ability: \"I'm macho, I'm strong. I can also do some Jackie Chan-motion, martial art movements.\" (Laughter) And it walks away. So, this is DARwIn IV. And again, you'll be able to see it in the lobby. We truly believe this is going to be the very first running humanoid robot in the United States. So, stay tuned.\nAll right. So I showed you some of our exciting robots at work. So, what is the secret of our success? Where do we come up with these ideas? How do we develop these kinds of ideas? We have a fully autonomous vehicle that can drive into urban environments. We won a half a million dollars in the DARPA Urban Challenge. We also have the world's very first vehicle that can be driven by the blind. We call it the Blind Driver Challenge, very exciting. And many, many other robotics projects I want to talk about. These are just the awards that we won in 2007 fall from robotics competitions and those kinds of things.\nSo, really, we have five secrets. First is: Where do we get inspiration? Where do we get this spark of imagination? This is a true story, my personal story. At night when I go to bed, 3 - 4 a.m. in the morning, I lie down, close my eyes, and I see these lines and circles and different shapes floating around. And they assemble, and they form these kinds of mechanisms. And then I think, \"Ah this is cool.\" So, right next to my bed I keep a notebook, a journal, with a special pen that has a light on it, LED light, because I don't want to turn on the light and wake up my wife.\nSo, I see this, scribble everything down, draw things, and I go to bed. Every day in the morning, the first thing I do before my first cup of coffee, before I brush my teeth, I open my notebook. Many times it's empty, sometimes I have something there -- if something's there, sometimes it's junk -- but most of the time I can't even read my handwriting. And so, 4 am in the morning, what do you expect, right? So, I need to decipher what I wrote. But sometimes I see this ingenious idea in there, and I have this eureka moment. I directly run to my home office, sit at my computer, I type in the ideas, I sketch things out and I keep a database of ideas. So, when we have these calls for proposals, I try to find a match between my potential ideas and the problem. If there is a match we write a research proposal, get the research funding in, and that's how we start our research programs.\nBut just a spark of imagination is not good enough. How do we develop these kinds of ideas? At our lab RoMeLa, the Robotics and Mechanisms Laboratory, we have these fantastic brainstorming sessions. So, we gather around, we discuss about problems and social problems and talk about it. But before we start we set this golden rule. The rule is: Nobody criticizes anybody's ideas. Nobody criticizes any opinion. This is important, because many times students, they fear or they feel uncomfortable how others might think about their opinions and thoughts.\nSo, once you do this, it is amazing how the students open up. They have these wacky, cool, crazy, brilliant ideas, and the whole room is just electrified with creative energy. And this is how we develop our ideas.\nWell, we're running out of time. One more thing I want to talk about is, you know, just a spark of idea and development is not good enough. There was a great TED moment, I think it was Sir Ken Robinson, was it? He gave a talk about how education and school kills creativity. Well, actually, there are two sides to the story. So, there is only so much one can do with just ingenious ideas and creativity and good engineering intuition. If you want to go beyond a tinkering, if you want to go beyond a hobby of robotics and really tackle the grand challenges of robotics through rigorous research we need more than that. This is where school comes in.\nBatman, fighting against bad guys, he has his utility belt, he has his grappling hook, he has all different kinds of gadgets. For us roboticists, engineers and scientists, these tools, these are the courses and classes you take in class. Math, differential equations. I have linear algebra, science, physics, even nowadays, chemistry and biology, as you've seen. These are all the tools that we need. So, the more tools you have, for Batman, more effective at fighting the bad guys, for us, more tools to attack these kinds of big problems. So, education is very important.\nAlso, it's not about that, only about that. You also have to work really, really hard. So, I always tell my students, \"Work smart, then work hard.\" This picture in the back this is 3 a.m. in the morning. I guarantee if you come to your lab at 3 - 4 am we have students working there, not because I tell them to, but because we are having too much fun. Which leads to the last topic: Do not forget to have fun. That's really the secret of our success, we're having too much fun. I truly believe that highest productivity comes when you're having fun, and that's what we're doing. There you go. Thank you so much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэннис Хонг: Мои семь видов робота\nTED Talk Subtitles and Transcript: В TEDxNASA, Дэннис Хонг представляет семь отмеченных наградами вездеходных роботов - таких как играющего в футбол гуманоида DARwIn или покорителя холмов CLIMBeR - всех построенных его командой в RoMeLa, Техническом колледже Верджинии. Просмотрите до конца, чтобы услышать пять творческих секретов невероятных технических успехов его лаборатории.\nПервый робот, о котором я расскажу, называется STriDER. Имя расшифровывается как Само-возбуждающийся Трехногий Динамический Экспериментальный Робот. Это робот, у которого есть три ноги, идея чего взята у природы. Но видели ли вы в природе животное, у которого три ноги? Скорее всего нет. Так почему же я называю его созданным биологией роботом? Как он будет работать? Но перед этим давайте посмотрим на поп-культуру. Вы знаете книгу и фильм \"Война Миров\" Герберта Уэллса. И то, что вы видите здесь - очень популярная видео-игра. В научной фантастике рассказывается, что эти инопланетные существа - трехногие роботы, которые терроризируют Землю. Но мой робот STriDER передвигается, не как они.\nЭто - анимация симуляции реального движения. Я хочу показать вам, как этот робот функционирует. Он переворачивает свое тело на 180 градусов, и раскачивает одну ногу между двумя другими так, чтобы сделать шаг. Вот, как он ходит. Но, если посмотреть на нас, человеческих существ, передвигающихся на двух ногах, ведь вы не особенно используете мускулы, чтобы поднять вашу ногу и затем идти как робот. Верно? Что вы реально делаете, так это раскачиваете ногу и делаете шаг, начинаете снова двигаться, раскачиваете ногу и делаете шаг. Вы используте встроенную динамику, физику вашего тела, точно как маятник. Мы называем это концепцией пассивно-динамического передвижения. Что вы делаете когда начинаете движение, потенциальная энергия переходит в кинетическую энергию, потенциальная энергия в кинетическую энергию. Это процесс постоянного падения. Хотя в природе нет ничего, что выглядит как это, в действительности мы были вдохновлены биологией, и, рассматривая принципы хождения этого робота, можем утверждать, что он - робот, созданный биологией.\nТо, что вы здесь видите, это то, что мы хотим сделать следующим. Мы хотим согнуть ноги робота и бросить его на большое расстояние. Когда он распрямляет ноги, то выглядит как в Звездных Войнах. При приземлении он амортизирует удар и начинает идти. То, что вы здесь видите - эта желтая штука - это не луч смерти. Это лишь для того, чтобы показать вам, что, если у вас есть камеры или разные типы сенсоров (ведь робот высокий, его высота 1,8 метров), вы можете видеть через препятствия вроде кустов и прочих подобных вещей.\nТак что у нас есть два прототипа. Первая версия, позади, это STriDER I. Тот, что спереди, по-меньше, это STriDER II. У нас была проблема с STriDER I - его тело было слишком тяжелым. У нас было очень много моторов, вы представляете, выравнивание суставов и прочие подобные вещи, Поэтому мы решили создать механизм таким, чтобы избавиться от всех моторов, и с одним единственным мотором координировать все движения. Это механическое решение проблемы, вместо использования мехатроники. Теперь корпус достаточно легок, чтобы ходить по лаборатории. Это был самый первый успешный шаг. Робот все еще не совершенен. Его кружка с кофе опрокидывается, так что у нас еще много работы.\nВторой робот, о котором я хочу поговорить, называется IMPASS. Расшифровывается как Разумная Подвижная Платформа с Активной Системой Спиц. Это колесный робот-гибрид. Представьте колесо без обода или колесо со спицами Но спицы независимо друг от друга двигаются вo втулке. Так что это колесный робот-гибрид. Образно выражаясь, мы еще раз изобретаем колесо. Позвольте продемонстрировать, как он работает. В этом видео мы используем приближение под названием реагирующее приближение. Просто используя тактильные сенсоры на ногах, робот пытается идти по изменяющемуся ландшафту, по мягкой почве, которая продавливается и изменяется. И всего лишь с помощью тактильной информации он успешно пересекает такие типы ландшафта.\nНо, когда он неожиданно встречает исключительный ландшафт, а в этом случае препятствие более чем в три раза выше робота, тогда он переключается в обдумывающий режим, в котором используется лазер, определяющий дистанцию и системы камер, чтобы распознать препятствие и его размеры, планирует, осторожно планирует движение спиц, и координирует его так, чтобы показать такую сильно впечатляющую мобильность. Вы, скорее всего, никогда и нигде не видели что-либо подобное этому. Это робот с очень высокой мобильностью, что мы разработали, по имени IMPASS. Ох! Не круто ли это?\nКогда вы ведете вашу машину когда вы управляете вашей машиной, вы используете метод, называемый управлением Аккермана. Передние колеса поворачиваются так. Для большинства таких маленьких колесных роботов используется метод под названием дифференциальное управление, где левое и правое колеса вращаются в противоположных направлениях. Для IMPASS, мы можем использовать очень много разных типов движения. Например, в этом случае, не смотря на то, что левое и правое колеса присоединены к одной оси, вращая на одной скорости, мы можем просто изменять длину спицы. Это влияет на диаметр, и тогда робот повернет налево, повернет направо. Это всего лишь несколько примеров изящных трюков, которых мы можем показать с IMPASS.\nЭтот робот называется CLIMBeR. Кабельный Многоногий Разумный Робот Уравновешивающего Режима. Я общался со многими учеными из NASA JPL, в JPL, они знамениты марсианскими вездеходами, и ученые, геологи постоянно мне говорят, что по-настоящему интересные науке, богатые для изучения области всегда на холмах. Но сегодняшние вездеходы не могут туда добраться. Так что, вдохновленные этим, мы захотели построить робота, который может передвигаться по холмистой местности.\nИ это CLIMBeR. У него есть три ноги. Это, скорее всего, трудно увидеть, но у него есть лебёдка и трос сверху. Он пытается найти лучшее место, куда поставить ногу. И как только он его обнаруживает, в режиме реального времени он вычисляет распределение силы, сколько силы ему требуется, чтобы закрепиться на поверхности так, чтобы не опрокинуться и не соскользнуть. Как только он вычисляет это, он поднимает ногу, и затем, с помощью лебедки, таким образом может взбираться наверх. Также на поисковых и спасательных миссиях.\nПять лет назад, летом, я работал в NASA JPL как стипендиат-исследователь, и у них уже был шестиногий робот под названием LEMUR. Наш был сделан по примеру LEMUR. Этот робот называется MARS. Роботизированная Система для Различного Использования. Это шестиногий робот. Мы разработали своего планировщика адаптированой походки. У нас тут очень интересные изыскания. Студенты любят повеселиться. И здесь, как вы можете видеть, робот передвигается по неструктурированному ландшафту. Он пытается идти по ненадежному ландшафту, по песку, но, в зависимости от влажности материала поверхности или размера песчинок, способ погружения ног в почву меняется. Робот пытается адаптировать свою походку для успешного прохождения таких типов препятствий. Также он делает всякие забавные вещи. Как можно представить, у нас очень много посетителей в лаборатории. Так что, когда приходят гости, MARS подходит к компьютеру и начинает печатать \"Здравствуйте, меня зовут MARS\". Добро пожаловать в RoMeLa, Лабораторию Роботизированных Механизмов Технического колледжа Верджинии.\"\nЭтот робот - робот-амеба. Сейчас у нас нет времени, чтобы вдаваться в технические подробности, поэтому я только покажу вам несколько экспериментов. Это несколько из ранних экспериментов со способностями робота. Мы запасаем потенциальную энергию в эластичной коже робота, чтобы заставить его двигаться, или используем активизируемые шнуры натяжения, чтобы заставить его двигаться вперед и назад. Он называется ChIMERA. Мы также работаем с некоторыми учеными и инженерами из UPenn, чтобы создать химически возбудимую версию этого робота-амебы. Мы соединяем что-то с чем-то и, словно по волшебству, он двигается. Мурашки по коже!\nЭтот робот совсем недавний проект. Он называется RAPHaEL. Роботехническая Рука с Воздушным Силовым приводом с Эластичными Связками. На рынке есть много действительно изящных, очень хороших роботехнических рук. Проблема в том, что они слишком дорогие, десятки тысяч долларов. Для использования в качестве протезов они, скорее всего, не слишком практичны, так как финансово недоступны. Мы хотели решить эту проблему с совершенно другой стороны. Вместо использования электрических моторов, электромеханических силовых приводов, мы используем сжатый воздух. Мы разработали эти новые приводы для суставов. Рука податлива. Вы можете регулировать силу, просто изменяя давление воздуха. И она в самом деле может раздавить пустую банку из-под соды. Она может брать очень хрупкие предметы вроде сырого яйца, или, в этом случае, лампочки. А самое хорошее, что потребовалось всего 200$, чтобы создать первый прототип.\nЭтот робот, на самом деле, семья роботов-змей, которую мы называем HyDRAS. Роботехнический Шарнирный Змеевик с Гипер-Степенями свободы. Это - робот, который может взбираться на сооружения. Это рука HyDRAS. Это роботехническая рука с 12-ю степенями свободы. Но самая интересная часть - это пользовательский интерфейс. Тот кабель, это оптоволокно. Эта студентка, скорее всего, в первый раз управляет роботом, но она может артикулировать свободно. Так, например, в Ираке, ну, вы знаете, в зоне боевых действий, есть мины на дорогах. В настоящее время вы бы послали удаленно управляемые бронированные устройства. Это требует действительно много времени и денег, чтобы научить оператора управлять этой сложной рукой. В этом случае это происходит интуитивно. Этот студент, скорее всего, в первый раз управляющий роботом, выполняет очень сложную задачу по манипулированию, беря предметы и производя манипуляцию вот так, совершенно интуитивно.\nЭтот робот в настоящее время - наш звездный робот. У нас в самом деле есть фан-клуб робота DARwIn, Подвижного Человекоподобного Робота С Интеллектом. Как вы знаете, мы очень заинтересованы в гуманоидных роботах, ходящих по-человечески, так что мы решили построить маленького гуманоидного робота. Это было в 2004, в то время это было что-то очень-очень революционное. Это было скорее изучение возможностей, какие моторы нам следует использовать? Возможно ли это вообще? Что за средства управления должны мы создать? Этот не имеет никаких сенсоров, поэтому он управляется с разомкнутой петлей. Для тех из вас, кто знает, что, если у вас нету никаких сенсоров и есть помехи, сами знаете, что случается. (Смех)\nБазируясь на этом опыте, на следующий год мы создали правильный механический дизайн, правильный уже движениями. Таким образом, DARwIn I был рожден в 2005-ом. Он встает. Он ходит, очень впечатляюще. Несмотря на это, как вы можете видеть, у него все еще есть шнур, пуповина, мы все еще используем внешний источник питания и внешнюю связь.\nИ вот, в 2006-ом, пришло время действительно повеселиться. Давайте дадим ему разум. Мы дадим ему всю компьютерную мощность, которая ему требуется, чип Пентиум М 1.5 ГГц, две Firewire-камеры, восемь гироскопов, акселерометр, пять вращающихся сенсоров на ногах, литиумные батареи. И теперь DARwIn II полностью автономен. Он не управляется удаленно. На нем нет оков. Он осматривается, ищет мяч, осматривается, ищет мяч, и пытается играть в игру футбол, самостоятельно, искусственный интеллект. Давайте посмотрим, как у него получается. Это было наше самое первое испытание, и... Видео: Гол!\nНа самом деле существует соревнование под названием RoboCup. Я не знаю, как много из вас слышали о RoboCup. Это международное футбольное соревнование автономных роботов. И цель RoboCup, реальная цель, это, к 2050-ому году мы хотим иметь полноразмерных автономных гуманоидных роботов, которые будут играть в футбол против чемпионов человеческого Чемпионата Мира и выигрывать. Это настоящая реальная цель. Это очень амбициозная цель, но мы вправду верим, что можем это сделать.\nЭто - прошлый год, в Китае. Мы были самой первой командой в США, которая получила право участвовать в соревновании гуманоидных роботов. Это текущий год, это было в Австрии. Сейчас вы увидите игру трех против трех, совершенно автономных. Поехали. Да! Роботы находят общий язык, и они играют, команды играют друг с другом. Это очень впечатляюще. Это действительно исследовательское мероприятие, заключенное в еще более захватывающем соревновательном мероприятии. То, что вы здесь видите, это прекрасный трофей Чемпионата Луи Виттона. Вручается за лучшего гуманоида, и мы хотели бы первыми привезти его в США в следующем году, так что пожелайте нам удачи. Спасибо. (Апплодисменты)\nУ DARwIn есть также много других талантов. В прошлом году он по-настоящему дирижировал оркестром Roanok Symphony на праздничном концерте. Это робот следующего поколения, DARwIn IV, более умный, быстрый, сильный. И он пытается показать свою ловкость. \"Я мачо, я силен. Я могу также делать некоторые приемы боевых искусств Джеки Чана!\" (Смех) И он уходит. Это DARwIn IV, как я уже говорил, вы сможете увидеть его в фойе. Мы в самом деле верим, что это будет самый первый бегающий робот-гуманоид в Соединенных Штатах. Так что следите за новостями.\nИтак, я показал вам некоторых из наших существующих роботов в действии. Так в чем же секрет нашего успеха? Откуда мы берем эти идеи? Как мы разрабатываем такие идеи? У нас есть полностью автономное транспортное средство, которое может ездить в городской среде. Мы выиграли полмиллиона долларов в Городском Турнире DARPA. У нас также есть самое первое в мире транспортное средство, которое может управляться слепыми. Мы называем его вызовом слепому водителю, и это очень захватывающе, как и большое количество других робототехнических проектов, о которых я хотел бы рассказать. Эти только те награды которые мы завоевали в 2007 году на соревнованиях роботов и прочих подобных мероприятиях.\nТак вот, на самом деле, у нас есть пять секретов. Первый - это откуда мы берем вдохновение, где мы получаем эту искру воображения? Это реальная история, моя личная история. Ночью, когда я иду спать, в 3 или 4 часа утра, я ложусь, закрываю глаза и вижу все эти линии и круги и разные фигуры, парящие вокруг, и они комбинируются, и они формируют такие типы механизмов. И тогда я думаю: \"О, это круто!\" Рядом с кроватью я оставляю тетрадь, журнал со специальной ручкой с фонариком, светодиодом, ведь я не хочу включать свет и будить мою жену.\nИ вот, когда я вижу те фигуры, то быстро все записываю, зарисовываю, и уже тогда иду спать. Каждый день с утра первое, что я делаю перед моей первой чашкой кофе, перед тем, как я чищу зубы - я открываю свою тетрадь. Часто она пуста, иногда там что-то есть, иногда это мусор, а в большинстве случаев я даже не могу прочитать свой почерк. А чего вы ожидали в 4 часа утра? Мне приходится просто расшифровывать, что я написал. Но иногда я вижу там оригинальную идею, и меня озаряет. Я бегу прямо в мой домашний кабинет, сажусь за компьютер, я записываю идеи, делаю наброски и сохраняю в свою базу данных идей. И, когда у нас возникает нужда в предложениях, я пытаюсь найти связь между моими потенциальными идеями и проблемой. Если такая связь есть, мы пишем план исследования, получаем спонсирование для исследования. Вот, как мы начинаем наши исследовательские программы.\nНо только искры воображения недостаточно. Как же мы разрабатываем такие идеи? В нашей лаборатории RoMeLa, Лаборатории Робототехнических Механизмов, у нас проходят фантастические сессии мозгового штурма. Мы собираемся вместе и обсуждаем проблемы и социальные проблемы и говорим о них. Но, перед тем как начать, мы устанавливаем золотое правило. Вот оно: Никто не критикует ничьи идеи. Никто не критикует ничьи мнения. Это важно, потому что очень часто студенты, они боятся или чувствуют неуютно из-за того, что другие могут подумать об их мнениях или мыслях.\nИ как только вводится это правило, поразительно, как раскрываются студенты. Мы получаем эксцентричные, крутые, сумасшедшие, гениальные идеи, вся комната просто наэлектризована творческой энергией! Вот так мы разрабатываем наши идеи.\nИтак, у нас кончается время, и еще одна вещь, о которой я хотел бы поговорить, это то, что, как вы знаете, только идеи и ее разработки все-таки недостаточно. Был очень хороший разговор в TED, мне кажется, это был сэр Кен Робинсон, он вел разговор о том, как обучение и школа убивают творчество. Так вот, на самом деле, у этой темы есть две стороны. Есть предел тому, как много один человек может сделать с всего лишь оригинальными идеями и креативностью и хорошой инженерной интуицией. Если вы хотите выйти за пределы дилетанства и занятий робототехникой лишь как увлечением и дать бой действительно великим загадкам робототехники посредством скурпулезных исследований, нам нужно нечто большее. И здесь подключается школа.\nБэтмен, сражающийся против плохих парней, у него есть супер-пояс, у него есть его цепкая веревка с крюком, есть другие всевозможные гаджеты. Для нас, роботехников, инженеров и ученых, такие вещи и есть курсы обучения, которые получаются в классе. Математика, дифференциальные уравнения, Я использую линейную алгебру, науку, физику, даже в сегодняшние дни - химию и биологию, как вы уже видели. Это - все те вещи, что нам нужны. Чем больше таких инструментов есть, тем Бэтмен эффективней сражается с плохими парнями, и тем легче нам бросать вызов серьезным проблемам. Так что образование очень важно.\nИ главное даже не в этом, а в том, что вам также нужно очень много работать. Я всегда говорю своим студентам: \"Сначала работайте с умом, а затем работайте упорно.\" Это изображение позади, это три часа утра. Я гарантирую, если вы придете в лабораторию в 3, 4 часа утра, там будут наши работающие студенты, и работающие не потому, что я им сказал, а потому что работают в свое удовольствие. Что ведет к следующей теме. Не забывайте об удовольствии! Это действительно секрет нашего успеха - мы получаем много удовольствия. Я в самом деле верю, что самая высокая производительность появляется, когда тебе хорошо. И это и есть то, чем мы занимаемся. Вот и все. Спасибо вам больше. (Аплодисменты)"
}
] |
Dennis Hong: My seven species of robot -- and how we created them
TED Talk Subtitles and Transcript: Meet seven all-terrain robots -- like the humanoid, soccer-playing DARwIn and the cliff-gripping CLIMBeR -- built by Dennis Hong's robotics team at RoMeLa, based at Virginia Tech. Watch to the end for the five creative secrets to his lab's success.
So, the first robot to talk about is called STriDER. It stands for Self-excited Tripedal Dynamic Experimental Robot. It's a robot that has three legs, which is inspired by nature. But have you seen anything in nature, an animal that has three legs? Probably not. So, why do I call this a biologically inspired robot? How would it work? But before that, let's look at pop culture. So, you know H.G. Wells' "War of the Worlds," novel and movie. And what you see over here is a very popular video game, and in this fiction they describe these alien creatures that are robots that have three legs that terrorize Earth. But my robot, STriDER, does not move like this.
So, this is an actual dynamic simulation animation. I'm just going to show you how the robot works. It flips its body 180 degrees and it swings its leg between the two legs and catches the fall. So, that's how it walks. But when you look at us human being, bipedal walking, what you're doing is you're not really using a muscle to lift your leg and walk like a robot. Right? What you're doing is you really swing your leg and catch the fall, stand up again, swing your leg and catch the fall. You're using your built-in dynamics, the physics of your body, just like a pendulum. We call that the concept of passive dynamic locomotion. What you're doing is, when you stand up, potential energy to kinetic energy, potential energy to kinetic energy. It's a constantly falling process. So, even though there is nothing in nature that looks like this, really, we were inspired by biology and applying the principles of walking to this robot. Thus it's a biologically inspired robot.
What you see over here, this is what we want to do next. We want to fold up the legs and shoot it up for long-range motion. And it deploys legs -- it looks almost like "Star Wars" -- when it lands, it absorbs the shock and starts walking. What you see over here, this yellow thing, this is not a death ray. (Laughter) This is just to show you that if you have cameras or different types of sensors -- because it is tall, it's 1.8 meters tall -- you can see over obstacles like bushes and those kinds of things.
So we have two prototypes. The first version, in the back, that's STriDER I. The one in front, the smaller, is STriDER II. The problem that we had with STriDER I is it was just too heavy in the body. We had so many motors, you know, aligning the joints, and those kinds of things. So, we decided to synthesize a mechanical mechanism so we could get rid of all the motors, and with a single motor we can coordinate all the motions. It's a mechanical solution to a problem, instead of using mechatronics. So, with this now the top body is light enough. So, it's walking in our lab; this was the very first successful step. It's still not perfected -- its coffee falls down -- so we still have a lot of work to do.
The second robot I want to talk about is called IMPASS. It stands for Intelligent Mobility Platform with Actuated Spoke System. So, it's a wheel-leg hybrid robot. So, think of a rimless wheel or a spoke wheel, but the spokes individually move in and out of the hub; so, it's a wheel-leg hybrid. We are literally re-inventing the wheel here. Let me demonstrate how it works. So, in this video we're using an approach called the reactive approach. Just simply using the tactile sensors on the feet, it's trying to walk over a changing terrain, a soft terrain where it pushes down and changes. And just by the tactile information, it successfully crosses over these type of terrain.
But, when it encounters a very extreme terrain, in this case, this obstacle is more than three times the height of the robot, Then it switches to a deliberate mode, where it uses a laser range finder, and camera systems, to identify the obstacle and the size, and it plans, carefully plans the motion of the spokes and coordinates it so that it can show this kind of very very impressive mobility. You probably haven't seen anything like this out there. This is a very high mobility robot that we developed called IMPASS. Ah, isn't that cool?
When you drive your car, when you steer your car, you use a method called Ackermann steering. The front wheels rotate like this. For most small wheeled robots, they use a method called differential steering where the left and right wheel turns the opposite direction. For IMPASS, we can do many, many different types of motion. For example, in this case, even though the left and right wheel is connected with a single axle rotating at the same angle of velocity. We just simply change the length of the spoke. It affects the diameter and then can turn to the left, turn to the right. So, these are just some examples of the neat things that we can do with IMPASS.
This robot is called CLIMBeR: Cable-suspended Limbed Intelligent Matching Behavior Robot. So, I've been talking to a lot of NASA JPL scientists -- at JPL they are famous for the Mars rovers -- and the scientists, geologists always tell me that the real interesting science, the science-rich sites, are always at the cliffs. But the current rovers cannot get there. So, inspired by that we wanted to build a robot that can climb a structured cliff environment.
So, this is CLIMBeR. So, what it does, it has three legs. It's probably difficult to see, but it has a winch and a cable at the top -- and it tries to figure out the best place to put its foot. And then once it figures that out in real time, it calculates the force distribution: how much force it needs to exert to the surface so it doesn't tip and doesn't slip. Once it stabilizes that, it lifts a foot, and then with the winch it can climb up these kinds of thing. Also for search and rescue applications as well.
Five years ago I actually worked at NASA JPL during the summer as a faculty fellow. And they already had a six legged robot called LEMUR. So, this is actually based on that. This robot is called MARS: Multi-Appendage Robotic System. So, it's a hexapod robot. We developed our adaptive gait planner. We actually have a very interesting payload on there. The students like to have fun. And here you can see that it's walking over unstructured terrain. It's trying to walk on the coarse terrain, sandy area, but depending on the moisture content or the grain size of the sand the foot's soil sinkage model changes. So, it tries to adapt its gait to successfully cross over these kind of things. And also, it does some fun stuff, as can imagine. We get so many visitors visiting our lab. So, when the visitors come, MARS walks up to the computer, starts typing "Hello, my name is MARS." Welcome to RoMeLa, the Robotics Mechanisms Laboratory at Virginia Tech.
This robot is an amoeba robot. Now, we don't have enough time to go into technical details, I'll just show you some of the experiments. So, this is some of the early feasibility experiments. We store potential energy to the elastic skin to make it move. Or use an active tension cords to make it move forward and backward. It's called ChIMERA. We also have been working with some scientists and engineers from UPenn to come up with a chemically actuated version of this amoeba robot. We do something to something And just like magic, it moves. The blob.
This robot is a very recent project. It's called RAPHaEL. Robotic Air Powered Hand with Elastic Ligaments. There are a lot of really neat, very good robotic hands out there in the market. The problem is they're just too expensive, tens of thousands of dollars. So, for prosthesis applications it's probably not too practical, because it's not affordable. We wanted to go tackle this problem in a very different direction. Instead of using electrical motors, electromechanical actuators, we're using compressed air. We developed these novel actuators for joints. It is compliant. You can actually change the force, simply just changing the air pressure. And it can actually crush an empty soda can. It can pick up very delicate objects like a raw egg, or in this case, a lightbulb. The best part, it took only $200 dollars to make the first prototype.
This robot is actually a family of snake robots that we call HyDRAS, Hyper Degrees-of-freedom Robotic Articulated Serpentine. This is a robot that can climb structures. This is a HyDRAS's arm. It's a 12 degrees of freedom robotic arm. But the cool part is the user interface. The cable over there, that's an optical fiber. And this student, probably the first time using it, but she can articulate it many different ways. So, for example in Iraq, you know, the war zone, there is roadside bombs. Currently you send these remotely controlled vehicles that are armed. It takes really a lot of time and it's expensive to train the operator to operate this complex arm. In this case it's very intuitive; this student, probably his first time using it, doing very complex manipulation tasks, picking up objects and doing manipulation, just like that. Very intuitive.
Now, this robot is currently our star robot. We actually have a fan club for the robot, DARwIn: Dynamic Anthropomorphic Robot with Intelligence. As you know, we are very interested in humanoid robot, human walking, so we decided to build a small humanoid robot. This was in 2004; at that time, this was something really, really revolutionary. This was more of a feasibility study: What kind of motors should we use? Is it even possible? What kinds of controls should we do? So, this does not have any sensors. So, it's an open loop control. For those who probably know, if you don't have any sensors and there are any disturbances, you know what happens. (Laughter)
So, based on that success, the following year we did the proper mechanical design starting from kinematics. And thus, DARwIn I was born in 2005. It stands up, it walks -- very impressive. However, still, as you can see, it has a cord, umbilical cord. So, we're still using an external power source and external computation.
So, in 2006, now it's really time to have fun. Let's give it intelligence. We give it all the computing power it needs: a 1.5 gigahertz Pentium M chip, two FireWire cameras, rate gyros, accelerometers, four force sensors on the foot, lithium polymer batteries. And now DARwIn II is completely autonomous. It is not remote controlled. There are no tethers. It looks around, searches for the ball, looks around, searches for the ball, and it tries to play a game of soccer, autonomously: artificial intelligence. Let's see how it does. This was our very first trial, and... Spectators (Video): Goal!
Dennis Hong: So, there is actually a competition called RoboCup. I don't know how many of you have heard about RoboCup. It's an international autonomous robot soccer competition. And the goal of RoboCup, the actual goal is, by the year 2050 we want to have full size, autonomous humanoid robots play soccer against the human World Cup champions and win. It's a true actual goal. It's a very ambitious goal, but we truly believe that we can do it.
So, this is last year in China. We were the very first team in the United States that qualified in the humanoid RoboCup competition. This is this year in Austria. You're going to see the action, three against three, completely autonomous. There you go. Yes! The robots track and they team play amongst themselves. It's very impressive. It's really a research event packaged in a more exciting competition event. What you see over here, this is the beautiful Louis Vuitton Cup trophy. So, this is for the best humanoid, and we would like to bring this for the very first time, to the United States next year, so wish us luck. (Applause) Thank you.
DARwIn also has a lot of other talents. Last year it actually conducted the Roanoke Symphony Orchestra for the holiday concert. This is the next generation robot, DARwIn IV, but smarter, faster, stronger. And it's trying to show off its ability: "I'm macho, I'm strong. I can also do some Jackie Chan-motion, martial art movements." (Laughter) And it walks away. So, this is DARwIn IV. And again, you'll be able to see it in the lobby. We truly believe this is going to be the very first running humanoid robot in the United States. So, stay tuned.
All right. So I showed you some of our exciting robots at work. So, what is the secret of our success? Where do we come up with these ideas? How do we develop these kinds of ideas? We have a fully autonomous vehicle that can drive into urban environments. We won a half a million dollars in the DARPA Urban Challenge. We also have the world's very first vehicle that can be driven by the blind. We call it the Blind Driver Challenge, very exciting. And many, many other robotics projects I want to talk about. These are just the awards that we won in 2007 fall from robotics competitions and those kinds of things.
So, really, we have five secrets. First is: Where do we get inspiration? Where do we get this spark of imagination? This is a true story, my personal story. At night when I go to bed, 3 - 4 a.m. in the morning, I lie down, close my eyes, and I see these lines and circles and different shapes floating around. And they assemble, and they form these kinds of mechanisms. And then I think, "Ah this is cool." So, right next to my bed I keep a notebook, a journal, with a special pen that has a light on it, LED light, because I don't want to turn on the light and wake up my wife.
So, I see this, scribble everything down, draw things, and I go to bed. Every day in the morning, the first thing I do before my first cup of coffee, before I brush my teeth, I open my notebook. Many times it's empty, sometimes I have something there -- if something's there, sometimes it's junk -- but most of the time I can't even read my handwriting. And so, 4 am in the morning, what do you expect, right? So, I need to decipher what I wrote. But sometimes I see this ingenious idea in there, and I have this eureka moment. I directly run to my home office, sit at my computer, I type in the ideas, I sketch things out and I keep a database of ideas. So, when we have these calls for proposals, I try to find a match between my potential ideas and the problem. If there is a match we write a research proposal, get the research funding in, and that's how we start our research programs.
But just a spark of imagination is not good enough. How do we develop these kinds of ideas? At our lab RoMeLa, the Robotics and Mechanisms Laboratory, we have these fantastic brainstorming sessions. So, we gather around, we discuss about problems and social problems and talk about it. But before we start we set this golden rule. The rule is: Nobody criticizes anybody's ideas. Nobody criticizes any opinion. This is important, because many times students, they fear or they feel uncomfortable how others might think about their opinions and thoughts.
So, once you do this, it is amazing how the students open up. They have these wacky, cool, crazy, brilliant ideas, and the whole room is just electrified with creative energy. And this is how we develop our ideas.
Well, we're running out of time. One more thing I want to talk about is, you know, just a spark of idea and development is not good enough. There was a great TED moment, I think it was Sir Ken Robinson, was it? He gave a talk about how education and school kills creativity. Well, actually, there are two sides to the story. So, there is only so much one can do with just ingenious ideas and creativity and good engineering intuition. If you want to go beyond a tinkering, if you want to go beyond a hobby of robotics and really tackle the grand challenges of robotics through rigorous research we need more than that. This is where school comes in.
Batman, fighting against bad guys, he has his utility belt, he has his grappling hook, he has all different kinds of gadgets. For us roboticists, engineers and scientists, these tools, these are the courses and classes you take in class. Math, differential equations. I have linear algebra, science, physics, even nowadays, chemistry and biology, as you've seen. These are all the tools that we need. So, the more tools you have, for Batman, more effective at fighting the bad guys, for us, more tools to attack these kinds of big problems. So, education is very important.
Also, it's not about that, only about that. You also have to work really, really hard. So, I always tell my students, "Work smart, then work hard." This picture in the back this is 3 a.m. in the morning. I guarantee if you come to your lab at 3 - 4 am we have students working there, not because I tell them to, but because we are having too much fun. Which leads to the last topic: Do not forget to have fun. That's really the secret of our success, we're having too much fun. I truly believe that highest productivity comes when you're having fun, and that's what we're doing. There you go. Thank you so much. (Applause)
|
Дэннис Хонг: Мои семь видов робота
TED Talk Subtitles and Transcript: В TEDxNASA, Дэннис Хонг представляет семь отмеченных наградами вездеходных роботов - таких как играющего в футбол гуманоида DARwIn или покорителя холмов CLIMBeR - всех построенных его командой в RoMeLa, Техническом колледже Верджинии. Просмотрите до конца, чтобы услышать пять творческих секретов невероятных технических успехов его лаборатории.
Первый робот, о котором я расскажу, называется STriDER. Имя расшифровывается как Само-возбуждающийся Трехногий Динамический Экспериментальный Робот. Это робот, у которого есть три ноги, идея чего взята у природы. Но видели ли вы в природе животное, у которого три ноги? Скорее всего нет. Так почему же я называю его созданным биологией роботом? Как он будет работать? Но перед этим давайте посмотрим на поп-культуру. Вы знаете книгу и фильм "Война Миров" Герберта Уэллса. И то, что вы видите здесь - очень популярная видео-игра. В научной фантастике рассказывается, что эти инопланетные существа - трехногие роботы, которые терроризируют Землю. Но мой робот STriDER передвигается, не как они.
Это - анимация симуляции реального движения. Я хочу показать вам, как этот робот функционирует. Он переворачивает свое тело на 180 градусов, и раскачивает одну ногу между двумя другими так, чтобы сделать шаг. Вот, как он ходит. Но, если посмотреть на нас, человеческих существ, передвигающихся на двух ногах, ведь вы не особенно используете мускулы, чтобы поднять вашу ногу и затем идти как робот. Верно? Что вы реально делаете, так это раскачиваете ногу и делаете шаг, начинаете снова двигаться, раскачиваете ногу и делаете шаг. Вы используте встроенную динамику, физику вашего тела, точно как маятник. Мы называем это концепцией пассивно-динамического передвижения. Что вы делаете когда начинаете движение, потенциальная энергия переходит в кинетическую энергию, потенциальная энергия в кинетическую энергию. Это процесс постоянного падения. Хотя в природе нет ничего, что выглядит как это, в действительности мы были вдохновлены биологией, и, рассматривая принципы хождения этого робота, можем утверждать, что он - робот, созданный биологией.
То, что вы здесь видите, это то, что мы хотим сделать следующим. Мы хотим согнуть ноги робота и бросить его на большое расстояние. Когда он распрямляет ноги, то выглядит как в Звездных Войнах. При приземлении он амортизирует удар и начинает идти. То, что вы здесь видите - эта желтая штука - это не луч смерти. Это лишь для того, чтобы показать вам, что, если у вас есть камеры или разные типы сенсоров (ведь робот высокий, его высота 1,8 метров), вы можете видеть через препятствия вроде кустов и прочих подобных вещей.
Так что у нас есть два прототипа. Первая версия, позади, это STriDER I. Тот, что спереди, по-меньше, это STriDER II. У нас была проблема с STriDER I - его тело было слишком тяжелым. У нас было очень много моторов, вы представляете, выравнивание суставов и прочие подобные вещи, Поэтому мы решили создать механизм таким, чтобы избавиться от всех моторов, и с одним единственным мотором координировать все движения. Это механическое решение проблемы, вместо использования мехатроники. Теперь корпус достаточно легок, чтобы ходить по лаборатории. Это был самый первый успешный шаг. Робот все еще не совершенен. Его кружка с кофе опрокидывается, так что у нас еще много работы.
Второй робот, о котором я хочу поговорить, называется IMPASS. Расшифровывается как Разумная Подвижная Платформа с Активной Системой Спиц. Это колесный робот-гибрид. Представьте колесо без обода или колесо со спицами Но спицы независимо друг от друга двигаются вo втулке. Так что это колесный робот-гибрид. Образно выражаясь, мы еще раз изобретаем колесо. Позвольте продемонстрировать, как он работает. В этом видео мы используем приближение под названием реагирующее приближение. Просто используя тактильные сенсоры на ногах, робот пытается идти по изменяющемуся ландшафту, по мягкой почве, которая продавливается и изменяется. И всего лишь с помощью тактильной информации он успешно пересекает такие типы ландшафта.
Но, когда он неожиданно встречает исключительный ландшафт, а в этом случае препятствие более чем в три раза выше робота, тогда он переключается в обдумывающий режим, в котором используется лазер, определяющий дистанцию и системы камер, чтобы распознать препятствие и его размеры, планирует, осторожно планирует движение спиц, и координирует его так, чтобы показать такую сильно впечатляющую мобильность. Вы, скорее всего, никогда и нигде не видели что-либо подобное этому. Это робот с очень высокой мобильностью, что мы разработали, по имени IMPASS. Ох! Не круто ли это?
Когда вы ведете вашу машину когда вы управляете вашей машиной, вы используете метод, называемый управлением Аккермана. Передние колеса поворачиваются так. Для большинства таких маленьких колесных роботов используется метод под названием дифференциальное управление, где левое и правое колеса вращаются в противоположных направлениях. Для IMPASS, мы можем использовать очень много разных типов движения. Например, в этом случае, не смотря на то, что левое и правое колеса присоединены к одной оси, вращая на одной скорости, мы можем просто изменять длину спицы. Это влияет на диаметр, и тогда робот повернет налево, повернет направо. Это всего лишь несколько примеров изящных трюков, которых мы можем показать с IMPASS.
Этот робот называется CLIMBeR. Кабельный Многоногий Разумный Робот Уравновешивающего Режима. Я общался со многими учеными из NASA JPL, в JPL, они знамениты марсианскими вездеходами, и ученые, геологи постоянно мне говорят, что по-настоящему интересные науке, богатые для изучения области всегда на холмах. Но сегодняшние вездеходы не могут туда добраться. Так что, вдохновленные этим, мы захотели построить робота, который может передвигаться по холмистой местности.
И это CLIMBeR. У него есть три ноги. Это, скорее всего, трудно увидеть, но у него есть лебёдка и трос сверху. Он пытается найти лучшее место, куда поставить ногу. И как только он его обнаруживает, в режиме реального времени он вычисляет распределение силы, сколько силы ему требуется, чтобы закрепиться на поверхности так, чтобы не опрокинуться и не соскользнуть. Как только он вычисляет это, он поднимает ногу, и затем, с помощью лебедки, таким образом может взбираться наверх. Также на поисковых и спасательных миссиях.
Пять лет назад, летом, я работал в NASA JPL как стипендиат-исследователь, и у них уже был шестиногий робот под названием LEMUR. Наш был сделан по примеру LEMUR. Этот робот называется MARS. Роботизированная Система для Различного Использования. Это шестиногий робот. Мы разработали своего планировщика адаптированой походки. У нас тут очень интересные изыскания. Студенты любят повеселиться. И здесь, как вы можете видеть, робот передвигается по неструктурированному ландшафту. Он пытается идти по ненадежному ландшафту, по песку, но, в зависимости от влажности материала поверхности или размера песчинок, способ погружения ног в почву меняется. Робот пытается адаптировать свою походку для успешного прохождения таких типов препятствий. Также он делает всякие забавные вещи. Как можно представить, у нас очень много посетителей в лаборатории. Так что, когда приходят гости, MARS подходит к компьютеру и начинает печатать "Здравствуйте, меня зовут MARS". Добро пожаловать в RoMeLa, Лабораторию Роботизированных Механизмов Технического колледжа Верджинии."
Этот робот - робот-амеба. Сейчас у нас нет времени, чтобы вдаваться в технические подробности, поэтому я только покажу вам несколько экспериментов. Это несколько из ранних экспериментов со способностями робота. Мы запасаем потенциальную энергию в эластичной коже робота, чтобы заставить его двигаться, или используем активизируемые шнуры натяжения, чтобы заставить его двигаться вперед и назад. Он называется ChIMERA. Мы также работаем с некоторыми учеными и инженерами из UPenn, чтобы создать химически возбудимую версию этого робота-амебы. Мы соединяем что-то с чем-то и, словно по волшебству, он двигается. Мурашки по коже!
Этот робот совсем недавний проект. Он называется RAPHaEL. Роботехническая Рука с Воздушным Силовым приводом с Эластичными Связками. На рынке есть много действительно изящных, очень хороших роботехнических рук. Проблема в том, что они слишком дорогие, десятки тысяч долларов. Для использования в качестве протезов они, скорее всего, не слишком практичны, так как финансово недоступны. Мы хотели решить эту проблему с совершенно другой стороны. Вместо использования электрических моторов, электромеханических силовых приводов, мы используем сжатый воздух. Мы разработали эти новые приводы для суставов. Рука податлива. Вы можете регулировать силу, просто изменяя давление воздуха. И она в самом деле может раздавить пустую банку из-под соды. Она может брать очень хрупкие предметы вроде сырого яйца, или, в этом случае, лампочки. А самое хорошее, что потребовалось всего 200$, чтобы создать первый прототип.
Этот робот, на самом деле, семья роботов-змей, которую мы называем HyDRAS. Роботехнический Шарнирный Змеевик с Гипер-Степенями свободы. Это - робот, который может взбираться на сооружения. Это рука HyDRAS. Это роботехническая рука с 12-ю степенями свободы. Но самая интересная часть - это пользовательский интерфейс. Тот кабель, это оптоволокно. Эта студентка, скорее всего, в первый раз управляет роботом, но она может артикулировать свободно. Так, например, в Ираке, ну, вы знаете, в зоне боевых действий, есть мины на дорогах. В настоящее время вы бы послали удаленно управляемые бронированные устройства. Это требует действительно много времени и денег, чтобы научить оператора управлять этой сложной рукой. В этом случае это происходит интуитивно. Этот студент, скорее всего, в первый раз управляющий роботом, выполняет очень сложную задачу по манипулированию, беря предметы и производя манипуляцию вот так, совершенно интуитивно.
Этот робот в настоящее время - наш звездный робот. У нас в самом деле есть фан-клуб робота DARwIn, Подвижного Человекоподобного Робота С Интеллектом. Как вы знаете, мы очень заинтересованы в гуманоидных роботах, ходящих по-человечески, так что мы решили построить маленького гуманоидного робота. Это было в 2004, в то время это было что-то очень-очень революционное. Это было скорее изучение возможностей, какие моторы нам следует использовать? Возможно ли это вообще? Что за средства управления должны мы создать? Этот не имеет никаких сенсоров, поэтому он управляется с разомкнутой петлей. Для тех из вас, кто знает, что, если у вас нету никаких сенсоров и есть помехи, сами знаете, что случается. (Смех)
Базируясь на этом опыте, на следующий год мы создали правильный механический дизайн, правильный уже движениями. Таким образом, DARwIn I был рожден в 2005-ом. Он встает. Он ходит, очень впечатляюще. Несмотря на это, как вы можете видеть, у него все еще есть шнур, пуповина, мы все еще используем внешний источник питания и внешнюю связь.
И вот, в 2006-ом, пришло время действительно повеселиться. Давайте дадим ему разум. Мы дадим ему всю компьютерную мощность, которая ему требуется, чип Пентиум М 1.5 ГГц, две Firewire-камеры, восемь гироскопов, акселерометр, пять вращающихся сенсоров на ногах, литиумные батареи. И теперь DARwIn II полностью автономен. Он не управляется удаленно. На нем нет оков. Он осматривается, ищет мяч, осматривается, ищет мяч, и пытается играть в игру футбол, самостоятельно, искусственный интеллект. Давайте посмотрим, как у него получается. Это было наше самое первое испытание, и... Видео: Гол!
На самом деле существует соревнование под названием RoboCup. Я не знаю, как много из вас слышали о RoboCup. Это международное футбольное соревнование автономных роботов. И цель RoboCup, реальная цель, это, к 2050-ому году мы хотим иметь полноразмерных автономных гуманоидных роботов, которые будут играть в футбол против чемпионов человеческого Чемпионата Мира и выигрывать. Это настоящая реальная цель. Это очень амбициозная цель, но мы вправду верим, что можем это сделать.
Это - прошлый год, в Китае. Мы были самой первой командой в США, которая получила право участвовать в соревновании гуманоидных роботов. Это текущий год, это было в Австрии. Сейчас вы увидите игру трех против трех, совершенно автономных. Поехали. Да! Роботы находят общий язык, и они играют, команды играют друг с другом. Это очень впечатляюще. Это действительно исследовательское мероприятие, заключенное в еще более захватывающем соревновательном мероприятии. То, что вы здесь видите, это прекрасный трофей Чемпионата Луи Виттона. Вручается за лучшего гуманоида, и мы хотели бы первыми привезти его в США в следующем году, так что пожелайте нам удачи. Спасибо. (Апплодисменты)
У DARwIn есть также много других талантов. В прошлом году он по-настоящему дирижировал оркестром Roanok Symphony на праздничном концерте. Это робот следующего поколения, DARwIn IV, более умный, быстрый, сильный. И он пытается показать свою ловкость. "Я мачо, я силен. Я могу также делать некоторые приемы боевых искусств Джеки Чана!" (Смех) И он уходит. Это DARwIn IV, как я уже говорил, вы сможете увидеть его в фойе. Мы в самом деле верим, что это будет самый первый бегающий робот-гуманоид в Соединенных Штатах. Так что следите за новостями.
Итак, я показал вам некоторых из наших существующих роботов в действии. Так в чем же секрет нашего успеха? Откуда мы берем эти идеи? Как мы разрабатываем такие идеи? У нас есть полностью автономное транспортное средство, которое может ездить в городской среде. Мы выиграли полмиллиона долларов в Городском Турнире DARPA. У нас также есть самое первое в мире транспортное средство, которое может управляться слепыми. Мы называем его вызовом слепому водителю, и это очень захватывающе, как и большое количество других робототехнических проектов, о которых я хотел бы рассказать. Эти только те награды которые мы завоевали в 2007 году на соревнованиях роботов и прочих подобных мероприятиях.
Так вот, на самом деле, у нас есть пять секретов. Первый - это откуда мы берем вдохновение, где мы получаем эту искру воображения? Это реальная история, моя личная история. Ночью, когда я иду спать, в 3 или 4 часа утра, я ложусь, закрываю глаза и вижу все эти линии и круги и разные фигуры, парящие вокруг, и они комбинируются, и они формируют такие типы механизмов. И тогда я думаю: "О, это круто!" Рядом с кроватью я оставляю тетрадь, журнал со специальной ручкой с фонариком, светодиодом, ведь я не хочу включать свет и будить мою жену.
И вот, когда я вижу те фигуры, то быстро все записываю, зарисовываю, и уже тогда иду спать. Каждый день с утра первое, что я делаю перед моей первой чашкой кофе, перед тем, как я чищу зубы - я открываю свою тетрадь. Часто она пуста, иногда там что-то есть, иногда это мусор, а в большинстве случаев я даже не могу прочитать свой почерк. А чего вы ожидали в 4 часа утра? Мне приходится просто расшифровывать, что я написал. Но иногда я вижу там оригинальную идею, и меня озаряет. Я бегу прямо в мой домашний кабинет, сажусь за компьютер, я записываю идеи, делаю наброски и сохраняю в свою базу данных идей. И, когда у нас возникает нужда в предложениях, я пытаюсь найти связь между моими потенциальными идеями и проблемой. Если такая связь есть, мы пишем план исследования, получаем спонсирование для исследования. Вот, как мы начинаем наши исследовательские программы.
Но только искры воображения недостаточно. Как же мы разрабатываем такие идеи? В нашей лаборатории RoMeLa, Лаборатории Робототехнических Механизмов, у нас проходят фантастические сессии мозгового штурма. Мы собираемся вместе и обсуждаем проблемы и социальные проблемы и говорим о них. Но, перед тем как начать, мы устанавливаем золотое правило. Вот оно: Никто не критикует ничьи идеи. Никто не критикует ничьи мнения. Это важно, потому что очень часто студенты, они боятся или чувствуют неуютно из-за того, что другие могут подумать об их мнениях или мыслях.
И как только вводится это правило, поразительно, как раскрываются студенты. Мы получаем эксцентричные, крутые, сумасшедшие, гениальные идеи, вся комната просто наэлектризована творческой энергией! Вот так мы разрабатываем наши идеи.
Итак, у нас кончается время, и еще одна вещь, о которой я хотел бы поговорить, это то, что, как вы знаете, только идеи и ее разработки все-таки недостаточно. Был очень хороший разговор в TED, мне кажется, это был сэр Кен Робинсон, он вел разговор о том, как обучение и школа убивают творчество. Так вот, на самом деле, у этой темы есть две стороны. Есть предел тому, как много один человек может сделать с всего лишь оригинальными идеями и креативностью и хорошой инженерной интуицией. Если вы хотите выйти за пределы дилетанства и занятий робототехникой лишь как увлечением и дать бой действительно великим загадкам робототехники посредством скурпулезных исследований, нам нужно нечто большее. И здесь подключается школа.
Бэтмен, сражающийся против плохих парней, у него есть супер-пояс, у него есть его цепкая веревка с крюком, есть другие всевозможные гаджеты. Для нас, роботехников, инженеров и ученых, такие вещи и есть курсы обучения, которые получаются в классе. Математика, дифференциальные уравнения, Я использую линейную алгебру, науку, физику, даже в сегодняшние дни - химию и биологию, как вы уже видели. Это - все те вещи, что нам нужны. Чем больше таких инструментов есть, тем Бэтмен эффективней сражается с плохими парнями, и тем легче нам бросать вызов серьезным проблемам. Так что образование очень важно.
И главное даже не в этом, а в том, что вам также нужно очень много работать. Я всегда говорю своим студентам: "Сначала работайте с умом, а затем работайте упорно." Это изображение позади, это три часа утра. Я гарантирую, если вы придете в лабораторию в 3, 4 часа утра, там будут наши работающие студенты, и работающие не потому, что я им сказал, а потому что работают в свое удовольствие. Что ведет к следующей теме. Не забывайте об удовольствии! Это действительно секрет нашего успеха - мы получаем много удовольствия. Я в самом деле верю, что самая высокая производительность появляется, когда тебе хорошо. И это и есть то, чем мы занимаемся. Вот и все. Спасибо вам больше. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jamie Bartlett: How the mysterious dark net is going mainstream\nTED Talk Subtitles and Transcript: There’s a parallel Internet you may not have run across yet -- accessed by a special browser and home to a freewheeling collection of sites for everything from anonymous activism to illicit activities. Jamie Bartlett reports from the dark net.\nIf you want to buy high-quality, low-price cocaine, there really is only one place to go, and that is the dark net anonymous markets.\nNow, you can't get to these sites with a normal browser -- Chrome or Firefox -- because they're on this hidden part of the Internet, known as Tor hidden services, where URLs are a string of meaningless numbers and letters that end in .onion, and which you access with a special browser called the Tor browser.\nNow, the Tor browser was originally a U.S. Naval intelligence project. It then became open source, and it allows anybody to browse the net without giving away their location. And it does this by encrypting your IP address and then routing it via several other computers around the world that use the same software. You can use it on the normal Internet, but it's also your key to the dark net. And because of this fiendishly clever encryption system, the 20 or 30 -- we don't know exactly -- thousand sites that operate there are incredibly difficult to shut down. It is a censorship-free world visited by anonymous users.\nLittle wonder, then, that it's a natural place to go for anybody with something to hide, and that something, of course, need not be illegal. On the dark net, you will find whistle-blower sites, The New Yorker. You will find political activism blogs. You will find libraries of pirated books. But you'll also find the drugs markets, illegal pornography, commercial hacking services, and much more besides. Now, the dark net is one of the most interesting, exciting places anywhere on the net. And the reason is, because although innovation, of course, takes place in big businesses, takes place in world-class universities, it also takes place in the fringes, because those on the fringes -- the pariahs, the outcasts -- they're often the most creative, because they have to be. In this part of the Internet, you will not find a single lolcat, a single pop-up advert anywhere. And that's one of the reasons why I think many of you here will be on the dark net fairly soon.\n(Laughter)\nNot that I'm suggesting anyone in this audience would use it to go and procure high-quality narcotics. But let's say for a moment that you were.\n(Laughter)\nBear with me. The first thing you will notice on signing up to one of these sites is how familiar it looks. Every single product -- thousands of products -- has a glossy, high-res image, a detailed product description, a price. There's a \"Proceed to checkout\" icon. There is even, most beautifully of all, a \"Report this item\" button.\n(Laughter)\nIncredible.\nYou browse through the site, you make your choice, you pay with the crypto-currency bitcoin, you enter an address -- preferably not your home address -- and you wait for your product to arrive in the post, which it nearly always does. And the reason it does is not because of the clever encryption. That's important. Something far simpler than that. It's the user reviews.\n(Laughter)\nYou see, every single vendor on these sites uses a pseudonym, naturally enough, but they keep the same pseudonym to build up a reputation. And because it's easy for the buyer to change allegiance whenever they want, the only way of trusting a vendor is if they have a good history of positive feedback from other users of the site.\nAnd this introduction of competition and choice does exactly what the economists would predict. Prices tend to go down, product quality tends to go up, and the vendors are attentive, they're polite, they're consumer-centric, offering you all manner of special deals, one-offs, buy-one-get-one-frees, free delivery, to keep you happy.\nI spoke to Drugsheaven. Drugsheaven was offering excellent and consistent marijuana at a reasonable price. He had a very generous refund policy, detailed T's and C's, and good shipping times.\n\"Dear Drugsheaven,\" I wrote, via the internal emailing system that's also encrypted, of course. \"I'm new here. Do you mind if I buy just one gram of marijuana?\"\nA couple of hours later, I get a reply. They always reply.\n\"Hi there, thanks for your email. Starting small is a wise thing to do. I would, too, if I were you.\"\n(Laughter)\n\"So no problem if you'd like to start with just one gram. I do hope we can do business together. Best wishes, Drugsheaven.\"\n(Laughter)\nI don't know why he had a posh English accent, but I assume he did.\nNow, this kind of consumer-centric attitude is the reason why, when I reviewed 120,000 pieces of feedback that had been left on one of these sites over a three-month period, 95 percent of them were five out of five. The customer, you see, is king. But what does that mean? Well, on the one hand, that means there are more drugs, more available, more easily, to more people. And by my reckoning, that is not a good thing. But, on the other hand, if you are going to take drugs, you have a reasonably good way of guaranteeing a certain level of purity and quality, which is incredibly important if you're taking drugs. And you can do so from the comfort of your own home, without the risks associated with buying on the streets.\nNow, as I said, you've got to be creative and innovative to survive in this marketplace. And the 20 or so sites that are currently in operation -- by the way, they don't always work, they're not always perfect; the site that I showed you was shut down 18 months ago, but not before it had turned over a billion dollars' worth of trade. But these markets, because of the difficult conditions in which they are operating, the inhospitable conditions, are always innovating, always thinking of ways of getting smarter, more decentralized, harder to censor, and more customer-friendly.\nLet's take the payment system. You don't pay with your credit card, of course -- that would lead directly back to you. So you use the crypto-currency bitcoin, which is easily exchanged for real-world currencies and gives quite a high degree of anonymity to its users.\nBut at the beginning of these sites, people noticed a flaw. Some of the unscrupulous dealers were running away with peoples' bitcoin before they'd mailed the drugs out. The community came up with a solution, called multi-signature escrow payments. So on purchasing my item, I would send my bitcoin to a neutral, secure third digital wallet. The vendor, who would see that I'd sent it, would be confident that they could then send the product to me, and then when I received it, at least two of the three people engaged in the transaction -- vendor, buyer, site administrator -- would have to sign the transaction off with a unique digital signature, and then the money would be transferred.\nBrilliant! Elegant. It works.\nBut then they realized there was a problem with bitcoin, because every bitcoin transaction is actually recorded publicly in a public ledger. So if you're clever, you can try and work out who's behind them. So they came up with a tumbling service. Hundreds of people send their bitcoin into one address, they're tumbled and jumbled up, and then the right amount is sent on to the right recipients, but they're different bitcoins: micro-laundering systems.\n(Laughter)\nIt's incredible.\nInterested in what drugs are trending right now on the dark net markets? Check Grams, the search engine. You can even buy some advertising space.\n(Laughter)\nAre you an ethical consumer worried about what the drugs industry is doing? Yeah. One vendor will offer you fair trade organic cocaine.\n(Laughter)\nThat's not being sourced from Colombian druglords, but Guatemalan farmers. They even promised to reinvest 20 percent of any profits into local education programs.\n(Laughter)\nThere's even a mystery shopper.\nNow, whatever you think about the morality of these sites -- and I submit that it's not actually an easy question -- the creation of functioning, competitive, anonymous markets, where nobody knows who anybody else is, constantly at risk of being shut down by the authorities, is a staggering achievement, a phenomenal achievement. And it's that kind of innovation that's why those on the fringes are often the harbingers of what is to come.\nIt's easy to forget that because of its short life, the Internet has actually changed many times over the last 30 years or so. It started in the '70s as a military project, morphed in the 1980s to an academic network, co-opted by commercial companies in the '90s, and then invaded by all of us via social media in the noughties, but I think it's going to change again. And I think things like the dark net markets -- creative, secure, difficult to censor -- I think that's the future.\nAnd the reason it's the future is because we're all worried about our privacy. Surveys consistently show concerns about privacy. The more time we spend online, the more we worry about them, and those surveys show our worries are growing. We're worried about what happens to our data. We're worried about who might be watching us.\nSince the revelations from Edward Snowden, there's been a huge increase in the number of people using various privacy-enhancing tools. There are now between two and three million daily users of the Tor browser, the majority of which use is perfectly legitimate, sometimes even mundane. And there are hundreds of activists around the world working on techniques and tools to keep you private online -- default encrypted messaging services. Ethereum, which is a project which tries to link up the connected but unused hard drives of millions of computers around the world, to create a sort of distributed Internet that no one really controls. Now, we've had distributed computing before, of course. We use it for everything from Skype to the search for extraterrestrial life. But you add distributed computing and powerful encryption -- that's very, very hard to censor and control. Another called MaidSafe works on similar principles. Another called Twister, and so on and so on.\nAnd here's the thing -- the more of us join, the more interesting those sites become, and then the more of us join, and so on. And I think that's what's going to happen.\nIn fact, it's already happening. The dark net is no longer a den for dealers and a hideout for whistle-blowers. It's already going mainstream. Just recently, the musician Aphex Twin released his album as a dark net site. Facebook has started a dark net site. A group of London architects have opened a dark net site for people worried about regeneration projects. Yes, the dark net is going mainstream, and I predict that fairly soon, every social media company, every major news outlet, and therefore most of you in this audience, will be using the dark net, too.\nSo the Internet is about to get more interesting, more exciting, more innovative, more terrible, more destructive. That's good news if you care about liberty. It's good news if you care about freedom. It's good news if you care about democracy. It's also good news if you want to browse for illegal pornography and if you want to buy and sell drugs with impunity. Neither entirely dark, nor entirely light. It's not one side or the other that's going to win out, but both.\nThank you very much, indeed.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джейми Бартлетт: Как загадочная тёмная сеть становится всё популярнее\nTED Talk Subtitles and Transcript: Существует параллельный Интернет, с которым вы ещё, может, не сталкивались. С доступом через специальный браузер, это обитель для множества ничем не ограниченных сайтов, где можно найти всё, начиная от анонимных активистов и кончая незаконной деятельностью. Джейми Бартлетт рассказывает о тёмной сети, или даркнете.\nЕсли вы хотите купить высококачественный, недорогой кокаин, то для это есть только одно место — тёмная сеть анонимных рынков.\nНа данные сайты нельзя зайти с обычного браузера — Chrome или Firefox, — ведь они находятся в скрытой части Интернета, известной как скрытые сервисы Tor, где адреса URL — бессмысленный набор цифр и букв в доменной зоне .onion, доступ к которым осуществляется через специальный браузер, называемый Tor.\nБраузер Tor изначально был проектом военно-морской разведки США. Затем он стал открытым ресурсом. Он позволяет любому выходить в сеть, не выдавая своего местонахождения. Это осуществляется за счёт шифрования IP-адреса и последующего его пропуска через другие компьютеры по всему миру, использующие то же программное обеспечение. Им можно пользоваться и в обычном Интернете, но это также и ключ к тёмной сети. И так как это дьявольски умная система шифрования, 20–30 тысяч сайтов — мы точно не знаем, — функционирующих в ней, невероятно трудно заблокировать. Это свободный от цензуры мир, посещаемый анонимными пользователями.\nНеудивительно, что это первый выбор тех, кто хочет что-то скрыть, и это что-то, конечно же, незаконное. В тёмной сети вы можете найти сайты-разоблачители, например, The New Yorker. Можете найти блоги политических активистов, библиотеки пиратских книг. Но также вы наткнётесь на рынки наркотиков, незаконную порнографию, коммерческие услуги по взлому и ещё много всего. Тёмная сеть — самое интересное и увлекательное место во всей мировой сети. Причина в том, что, хотя инновации и разрабатываются в больших компаниях, университетах мирового уровня, они также рождаются и на периферии, обитатели которой — изгои, отщепенцы — зачастую самый изобретательный, в силу необходимости, народ. В этой части Интернета вы не найдёте ни одной фотки «мимишного» кота или всплывающей рекламы. Это одна из причин, почему, как мне кажется, многие из вас в ближайшее время окажутся в тёмной сети.\n(Смех)\nЯ не говорю, что кто-то в этой аудитории будет ей пользоваться, чтобы раздобыть высококачественные наркотики. Но представим такую ситуацию.\n(Смех)\nУж не сердитесь. Первым делом, регистрируясь на таком сайте, вы заметите, что он выглядит весьма привычно. Каждый отдельно взятый товар — а их там тысячи — имеет глянцевую, высококачественную картинку, детальное описание и цену. Вот кнопка «Оформить заказ». Есть также кнопка, самая красивая из всех, «Пожаловаться на этот товар».\n(Смех)\nНевероятно.\nПросматриваешь сайт, делаешь выбор, оплачиваешь покупку криптовалютой — биткойнами, указываешь адрес — желательно, конечно, не свой домашний — и ждёшь, когда доставят заказ. И его почти всегда доставляют, причём не из-за умной шифровки, что, конечно, тоже важно. Причина куда проще. Это отзывы пользователей.\n(Смех)\nКаждый продавец на таких сайтах использует псевдоним, что естественно. Но этот псевдоним они не меняют, чтобы создавать себе репутацию. Так как у покупателя есть возможность легко сменить одного продавца на другого, единственная причина доверять конкретному продавцу — хорошая репутация и положительные отзывы других пользователей сайта.\nЭто внедрение конкуренции и выбора работает именно так, как и ожидали бы экономисты: цены падают, качество продукта растёт, продавцы внимательны, вежливы, нацелены на выполнение желаний покупателей. Они предлагают все виды спецпредложений, эксклюзивных товаров, второй товар в подарок, бесплатную доставку, чтобы вы оставались довольны сервисом.\nЯ списывался с продавцом по имени Drugsheaven. Drugsheaven торговал отличной, качественной марихуаной по разумной цене. У него была щедрая политика возврата товара, тщательно описаны сроки и условия, хорошие сроки доставки.\n«Уважаемый Drugsheaven, — писал я через внутреннюю систему сообщений, которая, конечно же, зашифрована. — Я здесь новенький. Могу ли я купить лишь один грамм марихуаны?»\nЧерез несколько часов я получил ответ. Они всегда отвечают.\n«Привет, спасибо за письмо. Начать с малого объёма — очень разумно. На вашем месте я поступил бы так же.\n(Смех)\nТак что можете без проблем заказывать всего один грамм. Надеюсь на дальнейшее сотрудничество. С уважением, Drugsheaven».\n(Смех)\nНе знаю почему, но мне кажется, у него аристократический британский акцент.\nТакое ориентированное на покупателя отношение и является причиной того, что, согласно 120 000 отзывов, оставленных на этих сайтах за трёхмесячный период, в 95% из них люди поставили оценку 5 из 5. Покупатель, как вы заметили, здесь всегда прав. Но что это значит? С одной стороны, это значит, что наркотики стали более доступны, легче доступны для большинства людей. По-моему, это плохо. Но с другой стороны, если уж принимать наркотики, то лучше иметь хороший способ их купить с гарантией получить товар определённой чистоты и качества, что невероятно важно, если вы принимаете наркотики. И это можно делать с комфортом, не выходя из дома, без риска, который непременно существует, когда покупаешь на улице.\nКак я уже сказал, нужно быть изобретательным новатором, чтобы выжить на этом рынке. 20 [тысяч] или около того сайтов, которые сейчас работают... Кстати, они не всегда работают, они не всегда идеальны. Сайт, который я вам показал, был закрыт 18 месяцев назад, но до этого его товарооборот составил более миллиарда долларов. Такие рынки, из-за сложных условий, в которых они работают, неблагоприятных условий, всегда создают инновации, придумывают более хитроумные ходы, более децентрализованы, меньше подвергнуты цензуре и больше ориентированы на покупателя.\nРассмотрим систему платежей. Оплата производится не кредитной картой, ведь тогда можно без труда вас вычислить. Оплата ведётся криптовалютой — биткойнами, которые легко обменять на настоящие деньги и которые обеспечивают довольно высокий уровень анонимности пользователей.\nВ раннюю пору этих сайтов люди заметили дыру в системе. Некоторые недобросовестные дилеры исчезали с деньгами покупателей, не отослав наркотики. Нашлось решение — депонирование платежа на депозите с несколькими подписями. То есть покупая товар, я перевожу свои биткойны на некий нейтральный цифровой кошелёк. Продавец, увидев, что я перевёл деньги, теперь с уверенностью может отправить мне заказ. Как только я его получаю, два или три человека, участвовавших в этой транзакции — продавец, покупатель, администратор сайта, — должны заверить её уникальной цифровой подписью. Только тогда деньги будут переведены.\nГениально! Элегантно. И работает.\nПотом оказалось, что есть проблема с биткойнами, ведь каждая транзакция с ними регистрируется в публичном логе и доступна для просмотра. Если есть голова на плечах, можно узнать, кто провёл платёж. Тогда была придумана услуга смешивания: сотни людей отправляют свои биткойны на один адрес, их все перемешивают, а затем нужная сумма отправляется конкретному получателю. Только теперь это разные биткойны. Вот такие микросистемы по отмыванию денег.\n(Смех)\nНевероятно.\nВам интересно, какие тенденции сейчас преобладают на рынках тёмной сети? Зайдите в поисковую службу Grams. Там даже можно купить место для рекламы.\n(Смех)\nВы нравственный клиент, переживающий за происходящее в индустрии наркотиков? Ага. Один продавец предлагает вам «этичный» органический кокаин.\n(Смех)\nНе от колумбийских наркобаронов, а от гватемальских фермеров. Они даже пообещали инвестировать 20% дохода в местные образовательные программы.\n(Смех)\nДаже тайные покупатели есть.\nЧтобы вы ни думали о моральной стороне таких сайтов — признаю, вопрос довольно непростой, — создание работающего, конкурентного, анонимного рынка, где никто не знает, кто есть кто; рынка, постоянно пребывающего на грани риска быть закрытым властями, — ошеломляющее достижение, феноменальное достижение. Это своего рода инновация. Вот почему такие изгои зачастую становятся предвестниками грядущего прогресса.\nЛегко забыть, что за свою короткую жизнь Интернет менялся много раз на протяжении последних 30 лет. Он возник в 70-х годах как военный проект, в 80-х годах превратился в академическую сеть, в 90-х был реквизирован коммерческими компаниями, а затем мы все наводнили его, придя через социальные сети в 2000-х. Но, думаю, это ещё не конец. Я считаю, что такие вещи, как тёмные сетевые рынки — творческие, безопасные, труднодоступные для цензуры, — это наше будущее.\nА всё потому, что нам небезразлична защита нашей частной жизни. Опросы это подтверждают. Чем больше времени мы проводим онлайн, тем больше нас это беспокоит. А опросы показывают, что беспокойство возрастает. Мы беспокоимся о том, что происходит с нашими данными, что кто-то, возможно, следит за нами.\nПосле разглашения информации Эдвардом Сноуденом возросло число людей, использующих различные инструменты по усилению конфиденциальности. Ежедневно около 2–3 миллионов человек пользуются браузером Tor, и большинство из них — в законных целях, иногда даже для рутинных дел. Сотни активистов по всему миру работают над созданием онлайн-инструментов и методов сохранения конфиденциальности — сервисов шифрования сообщений, установленных по умолчанию. Проект Ethereum пытается связать подключённые, но не используемые жёсткие диски компьютеров по всему миру, чтобы создать распределённый Интернет, который никто не контролирует. Распределённая обработка данных, конечно, уже существует. Мы везде её используем: начиная от Skype и заканчивая поиском внеземных форм жизни. Но когда распределённая обработка соединяется с мощным кодированием, такое очень и очень сложно проверять и контролировать. Другая система — MaidSafe — работает на тех же принципах. Ещё есть Twister и многие другие системы.\nИ вот что интересно: чем больше людей присоединяется, тем интереснее становятся эти сайты. Тогда ещё больше людей присоединяется — и так далее. Думаю, так и будет.\nНа самом деле уже происходит. Тёмная сеть уже давно перестала быть пристанищем дилеров и убежищем информаторов. Она становится популярной. Совсем недавно музыкант Aphex Twin выложил свой альбом на сайте тёмной сети. Facebook запустил сайт в тёмной сети. Группа лондонских архитекторов запустила сайт в тёмной сети для людей, заботящихся о проектах по восстановлению зданий. Да, тёмная сеть становится популярной, и мой прогноз: в скором времени все социальные платформы, все службы новостей, да и большинство из вас в этой аудитории тоже подключатся к тёмной сети.\nИнтернет вскоре станет ещё более интересным, более волнующим, более новаторским, более пугающим, более разрушительным. Если вы за свободы и права, для вас это хорошо. Это хорошо, если вы за независимость. Это хорошо, если вы за демократию. Это также хорошо, если вы хотите смотреть незаконную порнографию, безнаказанно продавать или покупать наркотики. Вот две стороны медали. И, как и у медали, их никак не отделить друг от друга.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Jamie Bartlett: How the mysterious dark net is going mainstream
TED Talk Subtitles and Transcript: There’s a parallel Internet you may not have run across yet -- accessed by a special browser and home to a freewheeling collection of sites for everything from anonymous activism to illicit activities. Jamie Bartlett reports from the dark net.
If you want to buy high-quality, low-price cocaine, there really is only one place to go, and that is the dark net anonymous markets.
Now, you can't get to these sites with a normal browser -- Chrome or Firefox -- because they're on this hidden part of the Internet, known as Tor hidden services, where URLs are a string of meaningless numbers and letters that end in .onion, and which you access with a special browser called the Tor browser.
Now, the Tor browser was originally a U.S. Naval intelligence project. It then became open source, and it allows anybody to browse the net without giving away their location. And it does this by encrypting your IP address and then routing it via several other computers around the world that use the same software. You can use it on the normal Internet, but it's also your key to the dark net. And because of this fiendishly clever encryption system, the 20 or 30 -- we don't know exactly -- thousand sites that operate there are incredibly difficult to shut down. It is a censorship-free world visited by anonymous users.
Little wonder, then, that it's a natural place to go for anybody with something to hide, and that something, of course, need not be illegal. On the dark net, you will find whistle-blower sites, The New Yorker. You will find political activism blogs. You will find libraries of pirated books. But you'll also find the drugs markets, illegal pornography, commercial hacking services, and much more besides. Now, the dark net is one of the most interesting, exciting places anywhere on the net. And the reason is, because although innovation, of course, takes place in big businesses, takes place in world-class universities, it also takes place in the fringes, because those on the fringes -- the pariahs, the outcasts -- they're often the most creative, because they have to be. In this part of the Internet, you will not find a single lolcat, a single pop-up advert anywhere. And that's one of the reasons why I think many of you here will be on the dark net fairly soon.
(Laughter)
Not that I'm suggesting anyone in this audience would use it to go and procure high-quality narcotics. But let's say for a moment that you were.
(Laughter)
Bear with me. The first thing you will notice on signing up to one of these sites is how familiar it looks. Every single product -- thousands of products -- has a glossy, high-res image, a detailed product description, a price. There's a "Proceed to checkout" icon. There is even, most beautifully of all, a "Report this item" button.
(Laughter)
Incredible.
You browse through the site, you make your choice, you pay with the crypto-currency bitcoin, you enter an address -- preferably not your home address -- and you wait for your product to arrive in the post, which it nearly always does. And the reason it does is not because of the clever encryption. That's important. Something far simpler than that. It's the user reviews.
(Laughter)
You see, every single vendor on these sites uses a pseudonym, naturally enough, but they keep the same pseudonym to build up a reputation. And because it's easy for the buyer to change allegiance whenever they want, the only way of trusting a vendor is if they have a good history of positive feedback from other users of the site.
And this introduction of competition and choice does exactly what the economists would predict. Prices tend to go down, product quality tends to go up, and the vendors are attentive, they're polite, they're consumer-centric, offering you all manner of special deals, one-offs, buy-one-get-one-frees, free delivery, to keep you happy.
I spoke to Drugsheaven. Drugsheaven was offering excellent and consistent marijuana at a reasonable price. He had a very generous refund policy, detailed T's and C's, and good shipping times.
"Dear Drugsheaven," I wrote, via the internal emailing system that's also encrypted, of course. "I'm new here. Do you mind if I buy just one gram of marijuana?"
A couple of hours later, I get a reply. They always reply.
"Hi there, thanks for your email. Starting small is a wise thing to do. I would, too, if I were you."
(Laughter)
"So no problem if you'd like to start with just one gram. I do hope we can do business together. Best wishes, Drugsheaven."
(Laughter)
I don't know why he had a posh English accent, but I assume he did.
Now, this kind of consumer-centric attitude is the reason why, when I reviewed 120,000 pieces of feedback that had been left on one of these sites over a three-month period, 95 percent of them were five out of five. The customer, you see, is king. But what does that mean? Well, on the one hand, that means there are more drugs, more available, more easily, to more people. And by my reckoning, that is not a good thing. But, on the other hand, if you are going to take drugs, you have a reasonably good way of guaranteeing a certain level of purity and quality, which is incredibly important if you're taking drugs. And you can do so from the comfort of your own home, without the risks associated with buying on the streets.
Now, as I said, you've got to be creative and innovative to survive in this marketplace. And the 20 or so sites that are currently in operation -- by the way, they don't always work, they're not always perfect; the site that I showed you was shut down 18 months ago, but not before it had turned over a billion dollars' worth of trade. But these markets, because of the difficult conditions in which they are operating, the inhospitable conditions, are always innovating, always thinking of ways of getting smarter, more decentralized, harder to censor, and more customer-friendly.
Let's take the payment system. You don't pay with your credit card, of course -- that would lead directly back to you. So you use the crypto-currency bitcoin, which is easily exchanged for real-world currencies and gives quite a high degree of anonymity to its users.
But at the beginning of these sites, people noticed a flaw. Some of the unscrupulous dealers were running away with peoples' bitcoin before they'd mailed the drugs out. The community came up with a solution, called multi-signature escrow payments. So on purchasing my item, I would send my bitcoin to a neutral, secure third digital wallet. The vendor, who would see that I'd sent it, would be confident that they could then send the product to me, and then when I received it, at least two of the three people engaged in the transaction -- vendor, buyer, site administrator -- would have to sign the transaction off with a unique digital signature, and then the money would be transferred.
Brilliant! Elegant. It works.
But then they realized there was a problem with bitcoin, because every bitcoin transaction is actually recorded publicly in a public ledger. So if you're clever, you can try and work out who's behind them. So they came up with a tumbling service. Hundreds of people send their bitcoin into one address, they're tumbled and jumbled up, and then the right amount is sent on to the right recipients, but they're different bitcoins: micro-laundering systems.
(Laughter)
It's incredible.
Interested in what drugs are trending right now on the dark net markets? Check Grams, the search engine. You can even buy some advertising space.
(Laughter)
Are you an ethical consumer worried about what the drugs industry is doing? Yeah. One vendor will offer you fair trade organic cocaine.
(Laughter)
That's not being sourced from Colombian druglords, but Guatemalan farmers. They even promised to reinvest 20 percent of any profits into local education programs.
(Laughter)
There's even a mystery shopper.
Now, whatever you think about the morality of these sites -- and I submit that it's not actually an easy question -- the creation of functioning, competitive, anonymous markets, where nobody knows who anybody else is, constantly at risk of being shut down by the authorities, is a staggering achievement, a phenomenal achievement. And it's that kind of innovation that's why those on the fringes are often the harbingers of what is to come.
It's easy to forget that because of its short life, the Internet has actually changed many times over the last 30 years or so. It started in the '70s as a military project, morphed in the 1980s to an academic network, co-opted by commercial companies in the '90s, and then invaded by all of us via social media in the noughties, but I think it's going to change again. And I think things like the dark net markets -- creative, secure, difficult to censor -- I think that's the future.
And the reason it's the future is because we're all worried about our privacy. Surveys consistently show concerns about privacy. The more time we spend online, the more we worry about them, and those surveys show our worries are growing. We're worried about what happens to our data. We're worried about who might be watching us.
Since the revelations from Edward Snowden, there's been a huge increase in the number of people using various privacy-enhancing tools. There are now between two and three million daily users of the Tor browser, the majority of which use is perfectly legitimate, sometimes even mundane. And there are hundreds of activists around the world working on techniques and tools to keep you private online -- default encrypted messaging services. Ethereum, which is a project which tries to link up the connected but unused hard drives of millions of computers around the world, to create a sort of distributed Internet that no one really controls. Now, we've had distributed computing before, of course. We use it for everything from Skype to the search for extraterrestrial life. But you add distributed computing and powerful encryption -- that's very, very hard to censor and control. Another called MaidSafe works on similar principles. Another called Twister, and so on and so on.
And here's the thing -- the more of us join, the more interesting those sites become, and then the more of us join, and so on. And I think that's what's going to happen.
In fact, it's already happening. The dark net is no longer a den for dealers and a hideout for whistle-blowers. It's already going mainstream. Just recently, the musician Aphex Twin released his album as a dark net site. Facebook has started a dark net site. A group of London architects have opened a dark net site for people worried about regeneration projects. Yes, the dark net is going mainstream, and I predict that fairly soon, every social media company, every major news outlet, and therefore most of you in this audience, will be using the dark net, too.
So the Internet is about to get more interesting, more exciting, more innovative, more terrible, more destructive. That's good news if you care about liberty. It's good news if you care about freedom. It's good news if you care about democracy. It's also good news if you want to browse for illegal pornography and if you want to buy and sell drugs with impunity. Neither entirely dark, nor entirely light. It's not one side or the other that's going to win out, but both.
Thank you very much, indeed.
(Applause)
|
Джейми Бартлетт: Как загадочная тёмная сеть становится всё популярнее
TED Talk Subtitles and Transcript: Существует параллельный Интернет, с которым вы ещё, может, не сталкивались. С доступом через специальный браузер, это обитель для множества ничем не ограниченных сайтов, где можно найти всё, начиная от анонимных активистов и кончая незаконной деятельностью. Джейми Бартлетт рассказывает о тёмной сети, или даркнете.
Если вы хотите купить высококачественный, недорогой кокаин, то для это есть только одно место — тёмная сеть анонимных рынков.
На данные сайты нельзя зайти с обычного браузера — Chrome или Firefox, — ведь они находятся в скрытой части Интернета, известной как скрытые сервисы Tor, где адреса URL — бессмысленный набор цифр и букв в доменной зоне .onion, доступ к которым осуществляется через специальный браузер, называемый Tor.
Браузер Tor изначально был проектом военно-морской разведки США. Затем он стал открытым ресурсом. Он позволяет любому выходить в сеть, не выдавая своего местонахождения. Это осуществляется за счёт шифрования IP-адреса и последующего его пропуска через другие компьютеры по всему миру, использующие то же программное обеспечение. Им можно пользоваться и в обычном Интернете, но это также и ключ к тёмной сети. И так как это дьявольски умная система шифрования, 20–30 тысяч сайтов — мы точно не знаем, — функционирующих в ней, невероятно трудно заблокировать. Это свободный от цензуры мир, посещаемый анонимными пользователями.
Неудивительно, что это первый выбор тех, кто хочет что-то скрыть, и это что-то, конечно же, незаконное. В тёмной сети вы можете найти сайты-разоблачители, например, The New Yorker. Можете найти блоги политических активистов, библиотеки пиратских книг. Но также вы наткнётесь на рынки наркотиков, незаконную порнографию, коммерческие услуги по взлому и ещё много всего. Тёмная сеть — самое интересное и увлекательное место во всей мировой сети. Причина в том, что, хотя инновации и разрабатываются в больших компаниях, университетах мирового уровня, они также рождаются и на периферии, обитатели которой — изгои, отщепенцы — зачастую самый изобретательный, в силу необходимости, народ. В этой части Интернета вы не найдёте ни одной фотки «мимишного» кота или всплывающей рекламы. Это одна из причин, почему, как мне кажется, многие из вас в ближайшее время окажутся в тёмной сети.
(Смех)
Я не говорю, что кто-то в этой аудитории будет ей пользоваться, чтобы раздобыть высококачественные наркотики. Но представим такую ситуацию.
(Смех)
Уж не сердитесь. Первым делом, регистрируясь на таком сайте, вы заметите, что он выглядит весьма привычно. Каждый отдельно взятый товар — а их там тысячи — имеет глянцевую, высококачественную картинку, детальное описание и цену. Вот кнопка «Оформить заказ». Есть также кнопка, самая красивая из всех, «Пожаловаться на этот товар».
(Смех)
Невероятно.
Просматриваешь сайт, делаешь выбор, оплачиваешь покупку криптовалютой — биткойнами, указываешь адрес — желательно, конечно, не свой домашний — и ждёшь, когда доставят заказ. И его почти всегда доставляют, причём не из-за умной шифровки, что, конечно, тоже важно. Причина куда проще. Это отзывы пользователей.
(Смех)
Каждый продавец на таких сайтах использует псевдоним, что естественно. Но этот псевдоним они не меняют, чтобы создавать себе репутацию. Так как у покупателя есть возможность легко сменить одного продавца на другого, единственная причина доверять конкретному продавцу — хорошая репутация и положительные отзывы других пользователей сайта.
Это внедрение конкуренции и выбора работает именно так, как и ожидали бы экономисты: цены падают, качество продукта растёт, продавцы внимательны, вежливы, нацелены на выполнение желаний покупателей. Они предлагают все виды спецпредложений, эксклюзивных товаров, второй товар в подарок, бесплатную доставку, чтобы вы оставались довольны сервисом.
Я списывался с продавцом по имени Drugsheaven. Drugsheaven торговал отличной, качественной марихуаной по разумной цене. У него была щедрая политика возврата товара, тщательно описаны сроки и условия, хорошие сроки доставки.
«Уважаемый Drugsheaven, — писал я через внутреннюю систему сообщений, которая, конечно же, зашифрована. — Я здесь новенький. Могу ли я купить лишь один грамм марихуаны?»
Через несколько часов я получил ответ. Они всегда отвечают.
«Привет, спасибо за письмо. Начать с малого объёма — очень разумно. На вашем месте я поступил бы так же.
(Смех)
Так что можете без проблем заказывать всего один грамм. Надеюсь на дальнейшее сотрудничество. С уважением, Drugsheaven».
(Смех)
Не знаю почему, но мне кажется, у него аристократический британский акцент.
Такое ориентированное на покупателя отношение и является причиной того, что, согласно 120 000 отзывов, оставленных на этих сайтах за трёхмесячный период, в 95% из них люди поставили оценку 5 из 5. Покупатель, как вы заметили, здесь всегда прав. Но что это значит? С одной стороны, это значит, что наркотики стали более доступны, легче доступны для большинства людей. По-моему, это плохо. Но с другой стороны, если уж принимать наркотики, то лучше иметь хороший способ их купить с гарантией получить товар определённой чистоты и качества, что невероятно важно, если вы принимаете наркотики. И это можно делать с комфортом, не выходя из дома, без риска, который непременно существует, когда покупаешь на улице.
Как я уже сказал, нужно быть изобретательным новатором, чтобы выжить на этом рынке. 20 [тысяч] или около того сайтов, которые сейчас работают... Кстати, они не всегда работают, они не всегда идеальны. Сайт, который я вам показал, был закрыт 18 месяцев назад, но до этого его товарооборот составил более миллиарда долларов. Такие рынки, из-за сложных условий, в которых они работают, неблагоприятных условий, всегда создают инновации, придумывают более хитроумные ходы, более децентрализованы, меньше подвергнуты цензуре и больше ориентированы на покупателя.
Рассмотрим систему платежей. Оплата производится не кредитной картой, ведь тогда можно без труда вас вычислить. Оплата ведётся криптовалютой — биткойнами, которые легко обменять на настоящие деньги и которые обеспечивают довольно высокий уровень анонимности пользователей.
В раннюю пору этих сайтов люди заметили дыру в системе. Некоторые недобросовестные дилеры исчезали с деньгами покупателей, не отослав наркотики. Нашлось решение — депонирование платежа на депозите с несколькими подписями. То есть покупая товар, я перевожу свои биткойны на некий нейтральный цифровой кошелёк. Продавец, увидев, что я перевёл деньги, теперь с уверенностью может отправить мне заказ. Как только я его получаю, два или три человека, участвовавших в этой транзакции — продавец, покупатель, администратор сайта, — должны заверить её уникальной цифровой подписью. Только тогда деньги будут переведены.
Гениально! Элегантно. И работает.
Потом оказалось, что есть проблема с биткойнами, ведь каждая транзакция с ними регистрируется в публичном логе и доступна для просмотра. Если есть голова на плечах, можно узнать, кто провёл платёж. Тогда была придумана услуга смешивания: сотни людей отправляют свои биткойны на один адрес, их все перемешивают, а затем нужная сумма отправляется конкретному получателю. Только теперь это разные биткойны. Вот такие микросистемы по отмыванию денег.
(Смех)
Невероятно.
Вам интересно, какие тенденции сейчас преобладают на рынках тёмной сети? Зайдите в поисковую службу Grams. Там даже можно купить место для рекламы.
(Смех)
Вы нравственный клиент, переживающий за происходящее в индустрии наркотиков? Ага. Один продавец предлагает вам «этичный» органический кокаин.
(Смех)
Не от колумбийских наркобаронов, а от гватемальских фермеров. Они даже пообещали инвестировать 20% дохода в местные образовательные программы.
(Смех)
Даже тайные покупатели есть.
Чтобы вы ни думали о моральной стороне таких сайтов — признаю, вопрос довольно непростой, — создание работающего, конкурентного, анонимного рынка, где никто не знает, кто есть кто; рынка, постоянно пребывающего на грани риска быть закрытым властями, — ошеломляющее достижение, феноменальное достижение. Это своего рода инновация. Вот почему такие изгои зачастую становятся предвестниками грядущего прогресса.
Легко забыть, что за свою короткую жизнь Интернет менялся много раз на протяжении последних 30 лет. Он возник в 70-х годах как военный проект, в 80-х годах превратился в академическую сеть, в 90-х был реквизирован коммерческими компаниями, а затем мы все наводнили его, придя через социальные сети в 2000-х. Но, думаю, это ещё не конец. Я считаю, что такие вещи, как тёмные сетевые рынки — творческие, безопасные, труднодоступные для цензуры, — это наше будущее.
А всё потому, что нам небезразлична защита нашей частной жизни. Опросы это подтверждают. Чем больше времени мы проводим онлайн, тем больше нас это беспокоит. А опросы показывают, что беспокойство возрастает. Мы беспокоимся о том, что происходит с нашими данными, что кто-то, возможно, следит за нами.
После разглашения информации Эдвардом Сноуденом возросло число людей, использующих различные инструменты по усилению конфиденциальности. Ежедневно около 2–3 миллионов человек пользуются браузером Tor, и большинство из них — в законных целях, иногда даже для рутинных дел. Сотни активистов по всему миру работают над созданием онлайн-инструментов и методов сохранения конфиденциальности — сервисов шифрования сообщений, установленных по умолчанию. Проект Ethereum пытается связать подключённые, но не используемые жёсткие диски компьютеров по всему миру, чтобы создать распределённый Интернет, который никто не контролирует. Распределённая обработка данных, конечно, уже существует. Мы везде её используем: начиная от Skype и заканчивая поиском внеземных форм жизни. Но когда распределённая обработка соединяется с мощным кодированием, такое очень и очень сложно проверять и контролировать. Другая система — MaidSafe — работает на тех же принципах. Ещё есть Twister и многие другие системы.
И вот что интересно: чем больше людей присоединяется, тем интереснее становятся эти сайты. Тогда ещё больше людей присоединяется — и так далее. Думаю, так и будет.
На самом деле уже происходит. Тёмная сеть уже давно перестала быть пристанищем дилеров и убежищем информаторов. Она становится популярной. Совсем недавно музыкант Aphex Twin выложил свой альбом на сайте тёмной сети. Facebook запустил сайт в тёмной сети. Группа лондонских архитекторов запустила сайт в тёмной сети для людей, заботящихся о проектах по восстановлению зданий. Да, тёмная сеть становится популярной, и мой прогноз: в скором времени все социальные платформы, все службы новостей, да и большинство из вас в этой аудитории тоже подключатся к тёмной сети.
Интернет вскоре станет ещё более интересным, более волнующим, более новаторским, более пугающим, более разрушительным. Если вы за свободы и права, для вас это хорошо. Это хорошо, если вы за независимость. Это хорошо, если вы за демократию. Это также хорошо, если вы хотите смотреть незаконную порнографию, безнаказанно продавать или покупать наркотики. Вот две стороны медали. И, как и у медали, их никак не отделить друг от друга.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Elizabeth Gilbert: Your elusive creative genius\nTED Talk Subtitles and Transcript: Elizabeth Gilbert muses on the impossible things we expect from artists and geniuses -- and shares the radical idea that, instead of the rare person \"being\" a genius, all of us \"have\" a genius. It's a funny, personal and surprisingly moving talk.\nI am a writer. Writing books is my profession but it's more than that, of course. It is also my great lifelong love and fascination. And I don't expect that that's ever going to change. But, that said, something kind of peculiar has happened recently in my life and in my career, which has caused me to have to recalibrate my whole relationship with this work. And the peculiar thing is that I recently wrote this book, this memoir called \"Eat, Pray, Love\" which, decidedly unlike any of my previous books, went out in the world for some reason, and became this big, mega-sensation, international bestseller thing. The result of which is that everywhere I go now, people treat me like I'm doomed. Seriously -- doomed, doomed! Like, they come up to me now, all worried, and they say, \"Aren't you afraid you're never going to be able to top that? Aren't you afraid you're going to keep writing for your whole life and you're never again going to create a book that anybody in the world cares about at all, ever again?\"\nSo that's reassuring, you know. But it would be worse, except for that I happen to remember that over 20 years ago, when I was a teenager, when I first started telling people that I wanted to be a writer, I was met with this same sort of fear-based reaction. And people would say, \"Aren't you afraid you're never going to have any success? Aren't you afraid the humiliation of rejection will kill you? Aren't you afraid that you're going to work your whole life at this craft and nothing's ever going to come of it and you're going to die on a scrap heap of broken dreams with your mouth filled with bitter ash of failure?\"\n(Laughter)\nLike that, you know.\nThe answer -- the short answer to all those questions is, \"Yes.\" Yes, I'm afraid of all those things. And I always have been. And I'm afraid of many, many more things besides that people can't even guess at, like seaweed and other things that are scary. But, when it comes to writing, the thing that I've been sort of thinking about lately, and wondering about lately, is why? You know, is it rational? Is it logical that anybody should be expected to be afraid of the work that they feel they were put on this Earth to do. And what is it specifically about creative ventures that seems to make us really nervous about each other's mental health in a way that other careers kind of don't do, you know? Like my dad, for example, was a chemical engineer and I don't recall once in his 40 years of chemical engineering anybody asking him if he was afraid to be a chemical engineer, you know? \"That chemical-engineering block, John, how's it going?\" It just didn't come up like that, you know? But to be fair, chemical engineers as a group haven't really earned a reputation over the centuries for being alcoholic manic-depressives.\n(Laughter)\nWe writers, we kind of do have that reputation, and not just writers, but creative people across all genres, it seems, have this reputation for being enormously mentally unstable. And all you have to do is look at the very grim death count in the 20th century alone, of really magnificent creative minds who died young and often at their own hands, you know? And even the ones who didn't literally commit suicide seem to be really undone by their gifts, you know. Norman Mailer, just before he died, last interview, he said, \"Every one of my books has killed me a little more.\" An extraordinary statement to make about your life's work. But we don't even blink when we hear somebody say this, because we've heard that kind of stuff for so long and somehow we've completely internalized and accepted collectively this notion that creativity and suffering are somehow inherently linked and that artistry, in the end, will always ultimately lead to anguish.\nAnd the question that I want to ask everybody here today is are you guys all cool with that idea? Are you comfortable with that? Because you look at it even from an inch away and, you know -- I'm not at all comfortable with that assumption. I think it's odious. And I also think it's dangerous, and I don't want to see it perpetuated into the next century. I think it's better if we encourage our great creative minds to live.\nAnd I definitely know that, in my case -- in my situation -- it would be very dangerous for me to start sort of leaking down that dark path of assumption, particularly given the circumstance that I'm in right now in my career. Which is -- you know, like check it out, I'm pretty young, I'm only about 40 years old. I still have maybe another four decades of work left in me. And it's exceedingly likely that anything I write from this point forward is going to be judged by the world as the work that came after the freakish success of my last book, right? I should just put it bluntly, because we're all sort of friends here now -- it's exceedingly likely that my greatest success is behind me. So Jesus, what a thought! That's the kind of thought that could lead a person to start drinking gin at nine o'clock in the morning, and I don't want to go there.\n(Laughter)\nI would prefer to keep doing this work that I love.\nAnd so, the question becomes, how? And so, it seems to me, upon a lot of reflection, that the way that I have to work now, in order to continue writing, is that I have to create some sort of protective psychological construct, right? I have to sort of find some way to have a safe distance between me, as I am writing, and my very natural anxiety about what the reaction to that writing is going to be, from now on. And, as I've been looking, over the last year, for models for how to do that, I've been sort of looking across time, and I've been trying to find other societies to see if they might have had better and saner ideas than we have about how to help creative people sort of manage the inherent emotional risks of creativity.\nAnd that search has led me to ancient Greece and ancient Rome. So stay with me, because it does circle around and back. But, ancient Greece and ancient Rome -- people did not happen to believe that creativity came from human beings back then, OK? People believed that creativity was this divine attendant spirit that came to human beings from some distant and unknowable source, for distant and unknowable reasons. The Greeks famously called these divine attendant spirits of creativity \"daemons.\" Socrates, famously, believed that he had a daemon who spoke wisdom to him from afar.\nThe Romans had the same idea, but they called that sort of disembodied creative spirit a genius. Which is great, because the Romans did not actually think that a genius was a particularly clever individual. They believed that a genius was this, sort of magical divine entity, who was believed to literally live in the walls of an artist's studio, kind of like Dobby the house elf, and who would come out and sort of invisibly assist the artist with their work and would shape the outcome of that work.\nSo brilliant -- there it is, right there, that distance that I'm talking about -- that psychological construct to protect you from the results of your work. And everyone knew that this is how it functioned, right? So the ancient artist was protected from certain things, like, for example, too much narcissism, right? If your work was brilliant, you couldn't take all the credit for it, everybody knew that you had this disembodied genius who had helped you. If your work bombed, not entirely your fault, you know? Everyone knew your genius was kind of lame.\n(Laughter)\nAnd this is how people thought about creativity in the West for a really long time. And then the Renaissance came and everything changed, and we had this big idea, and the big idea was, let's put the individual human being at the center of the universe above all gods and mysteries, and there's no more room for mystical creatures who take dictation from the divine. And it's the beginning of rational humanism, and people started to believe that creativity came completely from the self of the individual. And for the first time in history, you start to hear people referring to this or that artist as being a genius, rather than having a genius.\nAnd I got to tell you, I think that was a huge error. You know, I think that allowing somebody, one mere person to believe that he or she is like, the vessel, you know, like the font and the essence and the source of all divine, creative, unknowable, eternal mystery is just a smidge too much responsibility to put on one fragile, human psyche. It's like asking somebody to swallow the sun. It just completely warps and distorts egos, and it creates all these unmanageable expectations about performance. And I think the pressure of that has been killing off our artists for the last 500 years.\nAnd, if this is true, and I think it is true, the question becomes, what now? Can we do this differently? Maybe go back to some more ancient understanding about the relationship between humans and the creative mystery. Maybe not. Maybe we can't just erase 500 years of rational humanistic thought in one 18 minute speech. And there's probably people in this audience who would raise really legitimate scientific suspicions about the notion of, basically, fairies who follow people around rubbing fairy juice on their projects and stuff. I'm not, probably, going to bring you all along with me on this.\nBut the question that I kind of want to pose is -- you know, why not? Why not think about it this way? Because it makes as much sense as anything else I have ever heard in terms of explaining the utter maddening capriciousness of the creative process. A process which, as anybody who has ever tried to make something -- which is to say basically everyone here --- knows does not always behave rationally. And, in fact, can sometimes feel downright paranormal.\nI had this encounter recently where I met the extraordinary American poet Ruth Stone, who's now in her 90s, but she's been a poet her entire life and she told me that when she was growing up in rural Virginia, she would be out working in the fields, and she said she would feel and hear a poem coming at her from over the landscape. And she said it was like a thunderous train of air. And it would come barreling down at her over the landscape. And she felt it coming, because it would shake the earth under her feet. She knew that she had only one thing to do at that point, and that was to, in her words, \"run like hell.\" And she would run like hell to the house and she would be getting chased by this poem, and the whole deal was that she had to get to a piece of paper and a pencil fast enough so that when it thundered through her, she could collect it and grab it on the page. And other times she wouldn't be fast enough, so she'd be running and running, and she wouldn't get to the house and the poem would barrel through her and she would miss it and she said it would continue on across the landscape, looking, as she put it \"for another poet.\" And then there were these times -- this is the piece I never forgot -- she said that there were moments where she would almost miss it, right? So, she's running to the house and she's looking for the paper and the poem passes through her, and she grabs a pencil just as it's going through her, and then she said, it was like she would reach out with her other hand and she would catch it. She would catch the poem by its tail, and she would pull it backwards into her body as she was transcribing on the page. And in these instances, the poem would come up on the page perfect and intact but backwards, from the last word to the first.\n(Laughter)\nSo when I heard that I was like -- that's uncanny, that's exactly what my creative process is like.\n(Laughter)\nThat's not at all what my creative process is -- I'm not the pipeline! I'm a mule, and the way that I have to work is I have to get up at the same time every day, and sweat and labor and barrel through it really awkwardly. But even I, in my mulishness, even I have brushed up against that thing, at times. And I would imagine that a lot of you have too. You know, even I have had work or ideas come through me from a source that I honestly cannot identify. And what is that thing? And how are we to relate to it in a way that will not make us lose our minds, but, in fact, might actually keep us sane?\nAnd for me, the best contemporary example that I have of how to do that is the musician Tom Waits, who I got to interview several years ago on a magazine assignment. And we were talking about this, and you know, Tom, for most of his life, he was pretty much the embodiment of the tormented contemporary modern artist, trying to control and manage and dominate these sort of uncontrollable creative impulses that were totally internalized.\nBut then he got older, he got calmer, and one day he was driving down the freeway in Los Angeles, and this is when it all changed for him. And he's speeding along, and all of a sudden he hears this little fragment of melody, that comes into his head as inspiration often comes, elusive and tantalizing, and he wants it, it's gorgeous, and he longs for it, but he has no way to get it. He doesn't have a piece of paper, or a pencil, or a tape recorder.\nSo he starts to feel all of that old anxiety start to rise in him like, \"I'm going to lose this thing, and I'll be be haunted by this song forever. I'm not good enough, and I can't do it.\" And instead of panicking, he just stopped. He just stopped that whole mental process and he did something completely novel. He just looked up at the sky, and he said, \"Excuse me, can you not see that I'm driving?\"\n(Laughter)\n\"Do I look like I can write down a song right now? If you really want to exist, come back at a more opportune moment when I can take care of you. Otherwise, go bother somebody else today. Go bother Leonard Cohen.\"\nAnd his whole work process changed after that. Not the work, the work was still oftentimes as dark as ever. But the process, and the heavy anxiety around it was released when he took the genie, the genius out of him where it was causing nothing but trouble, and released it back where it came from, and realized that this didn't have to be this internalized, tormented thing. It could be this peculiar, wondrous, bizarre collaboration, kind of conversation between Tom and the strange, external thing that was not quite Tom.\nWhen I heard that story, it started to shift a little bit the way that I worked too, and this idea already saved me once. It saved me when I was in the middle of writing \"Eat, Pray, Love,\" and I fell into one of those sort of pits of despair that we all fall into when we're working on something and it's not coming and you start to think this is going to be a disaster, the worst book ever written. Not just bad, but the worst book ever written. And I started to think I should just dump this project. But then I remembered Tom talking to the open air and I tried it. So I just lifted my face up from the manuscript and I directed my comments to an empty corner of the room. And I said aloud, \"Listen you, thing, you and I both know that if this book isn't brilliant that is not entirely my fault, right? Because you can see that I am putting everything I have into this, I don't have any more than this. If you want it to be better, you've got to show up and do your part of the deal. But if you don't do that, you know what, the hell with it. I'm going to keep writing anyway because that's my job. And I would please like the record to reflect today that I showed up for my part of the job.\"\n(Laughter)\nBecause --\n(Applause)\nBecause in the end it's like this, OK -- centuries ago in the deserts of North Africa, people used to gather for these moonlight dances of sacred dance and music that would go on for hours and hours, until dawn. They were always magnificent, because the dancers were professionals and they were terrific, right? But every once in a while, very rarely, something would happen, and one of these performers would actually become transcendent. And I know you know what I'm talking about, because I know you've all seen, at some point in your life, a performance like this. It was like time would stop, and the dancer would sort of step through some kind of portal and he wasn't doing anything different than he had ever done, 1,000 nights before, but everything would align. And all of a sudden, he would no longer appear to be merely human. He would be lit from within, and lit from below and all lit up on fire with divinity.\nAnd when this happened, back then, people knew it for what it was, you know, they called it by its name. They would put their hands together and they would start to chant, \"Allah, Allah, Allah, God, God, God.\" That's God, you know. Curious historical footnote: when the Moors invaded southern Spain, they took this custom with them and the pronunciation changed over the centuries from \"Allah, Allah, Allah,\" to \"Olé, olé, olé,\" which you still hear in bullfights and in flamenco dances. In Spain, when a performer has done something impossible and magic, \"Allah, olé, olé, Allah, magnificent, bravo,\" incomprehensible, there it is -- a glimpse of God. Which is great, because we need that.\nBut, the tricky bit comes the next morning, for the dancer himself, when he wakes up and discovers that it's Tuesday at 11 a.m., and he's no longer a glimpse of God. He's just an aging mortal with really bad knees, and maybe he's never going to ascend to that height again. And maybe nobody will ever chant God's name again as he spins, and what is he then to do with the rest of his life? This is hard. This is one of the most painful reconciliations to make in a creative life. But maybe it doesn't have to be quite so full of anguish if you never happened to believe, in the first place, that the most extraordinary aspects of your being came from you. But maybe if you just believed that they were on loan to you from some unimaginable source for some exquisite portion of your life to be passed along when you're finished, with somebody else. And, you know, if we think about it this way, it starts to change everything.\nThis is how I've started to think, and this is certainly how I've been thinking in the last few months as I've been working on the book that will soon be published, as the dangerously, frighteningly over-anticipated follow up to my freakish success.\nAnd what I have to sort of keep telling myself when I get really psyched out about that is don't be afraid. Don't be daunted. Just do your job. Continue to show up for your piece of it, whatever that might be. If your job is to dance, do your dance. If the divine, cockeyed genius assigned to your case decides to let some sort of wonderment be glimpsed, for just one moment through your efforts, then \"Olé!\" And if not, do your dance anyhow. And \"Olé!\" to you, nonetheless. I believe this and I feel that we must teach it. \"Olé!\" to you, nonetheless, just for having the sheer human love and stubbornness to keep showing up.\nThank you.\n(Applause)\nThank you.\n(Applause)\nJune Cohen: Olé!\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Элизабет Гилберт: Ваш неуловимый гений\nTED Talk Subtitles and Transcript: Элизабет Гилберт размышляет о завышенных ожиданиях по отношению к творческим людям и гениям, и делится идеей о том, что не редкий человек является гением, а у каждого есть свой гений. Забавное и трогательное выступление.\nЯ — писатель Писать книги — это моя профессия, но, конечно же, это гораздо больше, чем просто профессия Я бесконечно люблю свое дело. И не жду, что когда-либо в будущем это изменится. Но недавно произошло нечто особенное в моей жизни и в моей карьере, что вынудило меня полностью переосмыслить мои отношения с моей работой. И это особенное заключается в том, что недавно я выпустила книгу «Есть, молиться, любить». Она была намеренно непохожа на все мои предыдущие книги. Она вышла и стала сумасшедшим, сенсационным, международным бестселлером. В результате чего куда бы я ни пошла, люди обращаются со мной как с прокаженной. Серьёзно! Например, они приходят ко мне, взволнованные, и спрашивают: «А ты не боишься, — не боишься, что ты никогда не сможешь сделать что-то лучше? Что ты будешь писать всю свою оставшуюся жизнь, но никогда больше не создашь книги, которая была бы столь же важна людям на земле? Никогда? Никогда?»\nОчень обнадеживающе, не правда ли? Но гораздо хуже мне было бы, не помни я, что около 20 лет назад, когда я была подростком и когда я впервые начала говорить людям, что я хочу быть писателем. Я встречала реакцию того же рода. Люди говорили: «Ты не боишься, что ты никогда не достигнешь успеха?» Ты не боишься, что унизительность положения отвергнутой убьет тебя? Что ты будешь трудиться всю свою жизнь, а в итоге ничего не выйдет, и ты умрешь, погребенная под несбывшимися мечтами, переполненная горечью неудачи и разочарования?» (Смех) И так далее.\nОтвет, короткий ответ на все эти вопросы: «Да». Конечно, я боюсь всех этих вещей. И всегда боялась. И я боюсь еще очень многих вещей, о которых люди и не догадываются. Например, водоросли и прочие ужасы. Но когда речь заходит о писательстве, возникает проблема, о которой я задумываюсь с недавних пор, и удивляюсь, почему дело обстоит именно таким образом. В самом деле, неужели это рационально? Неужели это логично, бояться той работы, для которой люди, как они чувствуют, они предназначены? Знаете, есть нечто весьма особенное в творческих людях, что, кажется, вынуждает нас очень сильно беспокоиться об их душевном здоровье, чего не встретишь в отношении других человеческих занятий. Например, мой отец был инженером-химиком. Я не припомню ни единого случая за всю его сорокалетнюю карьеру, чтобы кто-то спросил его, не боится ли он быть инженером-химиком? «Эта деятельность не мучает вас? Всё ли вам удается?» Никогда такого не было. Надо признать, что инженеры-химики в целом за все годы своего существования не заслужили репутации алкоголезависимых маньяков, склонных к депрессии. (Смех)\nМы, писатели, имеем репутацию такого рода. И не только писатели, но все творческие люди, кажется, прочно утвердились в репутации изрядно душевно нестабильных созданий. Вполне достаточно взглянуть на длинный отчет о смертях ярких творческих людей за один только 20 век, на тех, кто умер молодым, и зачастую — в результате самоубийства. И даже те, кто не покончил жизнь самоубийством буквально, были в конце концов прикончены собственным даром. Норман Мейлер перед смертью сказал: «Каждая из моих книг понемногу убивала меня». Крайне необычное заявление о работе всей своей жизни. Но мы даже не вздрагиваем, когда слышим нечто подобное, потому что слышали это уже сотни раз и уже осознали и приняли ту мысль, что созидательность и страдание каким-то образом взаимосвязаны, и искусство в итоге всегда ведет к муке.\nВопрос, который я хочу сегодня задать: Вы все согласны с этой мыслью? Вы согласны? Потому что выглядит, как будто согласны, или близки к тому. А я совершенно не согласна с таким предположением. Я думаю, что это ужасно, и опасно. И я не хочу, чтобы такое отношение проследовало в следующее столетие. Я думаю, что лучше бы нам вдохновлять великие умы жить как можно дольше.\nЯ в точности знаю про себя, что было бы очень опасно пуститься по этой темной дороге, учитывая все обстоятельства в моей карьере. (своего рода переломный момент) Я достаточно молода, мне только 40. Я способна работать ещё, пожалуй, лет 40. И чрезвычайно вероятно, что всё, что я напишу с этого момента, будет оцениваться в мире, где уже вышла одна моя книга, которая имела столь пугающий успех. Я скажу прямо — здесь сложилась такая доверительная атмосфера — очень вероятно, что мой величайший успех уже позади. Господи, вот это мысль! Как раз такого рода мысль и ведет людей к алкоголю в 9 часов утра. И я туда не хочу. (Смех) Я предпочту делать дело, которое я люблю\nОднако, встает вопрос, как? И в результате долгих размышлений о том, как я должна работать, чтобы продолжить писать, я пришла к выводу, что должна создать некоторую защитную психологическую конструкцию, что мне необходимо найти некоторую преемлемую дистанцию между самой собой как человеком пишущим — и моим очень естественным страхом о том, какую реакцию может вызвать моя работа с этого момента. И я искала ролевую модель для такой задачи. И я присматривалась к разным временам в человеческой истории, и разным обществам, чтобы убедиться, что кто-то подошел к такой задаче разумнее и лучше, чем мы. К задаче о том, как помочь творческим людям преодолеть неотъемлемые эмоциональные риски созидательных способностей.\nИ мой поиск привел меня в Древний Рим и в Древнюю Грецию. Удержите мою мысль, потому что она сделает петлю во времени. Древние греки и римляне не верили, что творчество вообще является свойством человека. Люди верили, что творческие способности — это дух и спутник божественного, и что они приходят к человеку из каких-то далеких и неизвестных источников по неясным, неизвестным причинам. Греки звали этих божественных духов «демонами». Сократ верил, что у него есть демон, который вещал ему мудрость издалека. У римлян была схожая идея, но они звали это свободное творческое проявление гением. И это здорово, потому что римляне не думали, что гений — это некоторый одаренный индивидуум. Они верили, что гений — это своего рода волшебная сущность, жившая, буквально, в стенах дома творца, этакий Добби, кто приходил и невидимым образом помогал художнику с его работой, и формировал результаты этой работы.\nВосхитительно — это именно та дистанция, о которой я говорила, и котоую я искала для себя — психологическая конструкция, призванная защитить вас от результатов вашей работы. А все ведь понимали, как это работает, верно? Творцы античности были защищены от разного рода вещей, как, например, нарциссизм. Если ваша работа была превосходна, вы не могли целиком и полностью брать на себя лавры её создания. Все знали, что вам помог гений. Если ваша работа была плоха, все понимали, что у вас просто гений-калека. И именно так западные люди думали о созидательных способностях долгое время.\nА затем пришел Ренессанс и всё изменилось, и появилась большая новая идея о том, что индивид должен быть в центре мироздания, превыше богов и чудес, и нет больше места мистическим существам, которые слышат зов божественного и пишут под его диктовку. Так начался рациональный гуманизм. И люди начали думать, что творчество берет начало в человеке. Впервые с начала истории мы услышали, как про того или иного человека стали говорить «он гений», а не «у него есть гений».\nИ я вам скажу, что это была огромная ошибка. Понимаете, это позволило людям думать, что он или она является сосудом, источником всего божественного, созидательного, неизвестного, мистического, что является слишком большой ответственностью для хрупкой человеческой психики. Всё равно что попросить человека проглотить солнце. Такой подход деформирует эго и создает все эти сумасшедшие ожидания от результатов труда творческого человека. И я думаю, что именно груз такого отношения убивал творческих людей в последние 500 лет.\nИ если это так, а я верю, что это так, возникает вопрос, а что же дальше? Можем ли мы действовать иначе? Может быть, стоит вернуться к древнему восприятию отношений между человеком и загадкой творчества. Может быть и нет. Может быть, мы не сумеем стереть все 500 лет рационально-гуманистического подхода в одной восемнадцатиминутной речи. И в аудитории наверняка есть люди, которые подвергнут серьезному научному сомнению существование, в общем-то, фей, которые следуют за человеком и осыпают его работу волшебной пыльцой и подобными вещами. Я не собираюсь убеждать вас в этом.\nНо вопрос, который я хотела бы задать, а почему бы и нет? Почему бы не думать таким образом? Ведь это дает едва ли не больше смысла, чем любая другая из мне известных концепций в качестве объяснения безумной капризности творческого процесса. Процесс, который, как знает любой, кто когда-либо пытался созидать, то есть, каждый из нас, процесс, который далеко не всегда является рациональным. А иногда и вовсе кажется паранормальным.\nНедавно я встретила удивительную американскую поэтессу Рут Стоун. Ей сейчас 90, и она была поэтом всю свою жизнь, и она сказал мне, что когда она выросла в сельской местности в Вирджинии, и когда она работала в полях, она слышала и чувствовала поэзию, приходившую к ней из природы. И она сказала, что это было как грозовой воздух. И оно будто подкатывалось к ней из глубины пейзажа. И она чувствовала это приближение, потому что земля тряслась под её ногами. И она в точности знала, что надо делать. Её словами: «бежать сломя голову». И она бежала сломя голову в дом, в доме её настигала поэма, и нужно было найти бумагу и карандаш достаточно быстро, чтобы успеть записать то, что извергалось через нее, успеть уловить и записать на бумагу. А иногда она была недостаточно проворной. Она бежала и бежала, но не попадала домой, и поэма прокатывалась через нее и исчезала за горизонтом в поисках, как Рут выразилась, другого поэта. А в другие времена, я никогда этого не забуду, она говорила, были моменты, когда она почти уже упустила свою поэму. И вот она бежала в дом, и искала бумагу, и поэма проходила через неё. Рут брала карандаш в этот момент, и затем появлялось чувство, будто она могла бы ухватить эту поэму другой своей рукой и поймать её, поймать поэму за хвост, и вернуть её обратно в свое тело, пока она старалась успеть запечатлеть поэму на бумаге. И в таких случаях поэма выходила идеальной, но написанной задом наперед. (Смех)\nКогда я услышала это, я подумала: «Поразительно, мой творческий процесс выглядит в точности так». (Смех)\nЭто далеко не весь мой творческий процесс, я ведь не бесконечный источник вдохновения! Я мул, и путь, которым я иду, таков, что я должна просыпаться примерно в одно и то же время каждый день, и трудиться в поте лица. Но даже я, со всем моим упрямством, сталкивалась с таким феноменом. Как, думаю, и многие из вас. Даже ко мне приходили идеи из неведомого источника, который я затрудняюсь отчетливо объяснить. Что это за источник? И как нам всем работать с этим источником и при этом не лишиться разума, а ещё лучше — сохранить его как можно дольше?\nЛучшим современным примером для меня послужил музыкант Том Уэйтс, у которого мне довелось брать интервью по поручению одного журнала несколько лет назад. Мы говорили об этом, а ведь Том большую часть своей жизни буквально воплощал собой раздираемого сомнениями художника, пытающегося обрести контроль над всеми этими неконтролируемыми творческими импульсами, которые как будто бы принадлежали ему самому.\nЗатем он стал старше и спокойнее, и однажды он ехал по трассе в Лос-Анжелесе, и произошло то, что всё изменило. Он ехал, и внезапно услышал крошечный фрагмент мелодии. Фрагмент пришел ему в голову, как водится, неуловимый и соблазнительный, и Том хочет этот фрагмент. Он изумителен, Том жаждет добраться до этого фрагмента, но у него нет такой возможности. У него нет ни ручки, ни бумаги, ни записывающего устройства,\nИ он как обычно начинает волноваться: «Я забуду, я утрачу это сейчас, и воспоминание об этой вещи будет меня преследовать вечно, я недостаточно хорош, я не могу это сделать». И вместо паники он вдруг остановился. Он приостановил весь этот мыслительный процесс, и совершил нечто новое. Он посмотрел на небо и сказал: «Простите, вы не видите, что я за рулем?» (Смех) «Разве похоже, что я могу записать эту песню сейчас? Если вам в действительности так необходимо явиться на свет, приходите в более подходящий момент, когда я смогу о вас позаботиться. В противном случае, отправляйтесь беспокоить кого-то другого сегодня. Идите к Леонарду Коэну».\nИ вся его творческая жизнь изменилась после этого. Не работа, работа всё ещё была неясной и трудной. Но процесс, и тяжелая тревога, связанная с ним, прошли, как только он извлек гения из себя, где это не причиняло ничего, кроме неудобств, и выпустил его там, откуда этот гений пришел, и осознал, что гений совершенно не должен быть внутри, и мучить своего обладателя. А может быть вовне, и с ним можно достигать странного и прекрасного взаимодействия. Своего рода диалог между Томом и этой странной штукой в мире вокруг, которая, в общем-то, не является Томом.\nКогда я услышала эту историю, она начала сдвигать что-то и в моем методе работы, и однажды меня это спасло. Эта мысль спасла меня, когда я писала «Есть, молиться, любить», и впала в тот род отчаяния в который мы все впадаем, когда работаем над чем-то, и это не получается. Ты начинаешь думать, что это катастрофа, что это будет худшей из написанных книг. Не просто плохой, но наихудшей. И я начала думать, что я должна попросту бросить это дело. Но затем я вспомнила Тома, говорящего с воздухом и попробовала тоже самое. Я подняла голову от рукописи и адресовала свои комментарии пустому углу комнаты. Я сказала, громко: «Послушай, ты и я оба знаем, что если эта книга не будет шедевром, это не совсем уж моя вина, верно? Потому что я, как видишь, вкладываю всю себя в неё. И большего я предложить не могу. Так что если хочешь, чтобы она была лучше, тебе бы стоило сделать свой вклад в общее дело. ОК. Но если ты не хочешь, то и черт с тобой. Я собираюсь писать в любом случае, потому что это моя работа. Я только хотела публично заявить, что я свою часть работы сделала». (Смех)\nПотому что... (Аплодисменты) В конце концов, столетия назад в пустынях Северной Африки люди собирались и устраивали пляски под луной, и музыка продолжалась часы и часы, до рассвета. И они были изумительны, потому что танцоры были профессионалами. Они были прекрасны, верно? Но иногда, очень редко, происходило кое-что удивительное, и один из этих выступающих вдруг становился исключительным. И я знаю, что вы знаете, о чем я говорю, потому что я знаю, что вы все видели в своей жизни подобное выступление. Будто время остановилось, и танцор ступил в неизвестное, в портал и хотя он не делал ничего нового, ничего того, что он не делал за 1000 ночей до, всё вдруг воссияло. Внезапно, он переставал быть просто человеком. Он оказывался освещен огнем божественного.\nИ когда такое случалось, люди знали, что это, и звали это по имени. Они соединяли руки вместе, и начинали петь: «Аллах, Аллах, Аллах, Бог, Бог, Бог». Это Бог. Любопытное историческое замечание. Когда Муры вторглись в южную Испанию, они принесли с собой этот обычай. С течением времени произношение изменилось с «Аллах, Аллах, Аллах» на «Оле, Оле, Оле». И именно это вы слышите во время боев быков и в танцах фламенко в Испании, когда исполнитель делает нечто невозможное и невероятное. «Аллах, оле, оле, Аллах, изумительно, браво». Когда человек делает нечто непостижимое — сияние Бога. И это чудесно, потому что нам это необходимо.\nНо любопытная вещь происходит на следующее утро, когда сам танцор просыпается, и обнаруживает во вторник в 11 утра, что он больше не искра Божья, что он всего лишь человек, у которого болят колени, и возможно он больше никогда не поднимется на такую высоту. И, может быть, больше никто не вспомнит имя Бога, когда он танцует. и что же тогда ему делать всю его оставшуюся жизнь? Это тяжело. Это одно из самых тяжелых признаний в творческой жизни. Но, быть может, такие моменты не будут столь болезненны, если вы с самого начала не верили, что самое изумительное и волшебное в нас исходит от нас самих. Что это дано нам в долг из какого-то невообразимого источника на какой-то период вашей жизни, и что будет передано другим нуждающимся, когда вы завершите свое дело. И, вы знаете, если мыслить так, то это всё меняет.\nЯ начала так думать, и я думала так последние несколько месяцев, пока я работала над своей новой книгой, которая скоро будет опубликована. Её выход наполнен сверхожиданиями на фоне моего прежнего пугающего успеха.\nИ всё, что я говорю себе, когда я начинаю нервничать по этому поводу. Эй, не бойся. Не унывай. Просто делай свое дело. Продолжай делать свою часть работы, что бы то ни было. Если твоя часть танец — танцуй. Если божественное, спонтанный гений, сопровождающий тебя, решит осветить тебя своим присутствием, всего лишь на короткий миг, тогда — «Оле!» А если нет — продолжай танцевать. И «Оле» для тебя, в любом случае. Я верю в это, и чувствую, что мы все должны научиться такому отношению. «Оле», в любом случае, за то, что у тебя хватило настойчивости и любви продолжать делать свое дело.\nСпасибо. (Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)\nДжун Коэн: «Оле!» (Аплодисменты)"
}
] |
Elizabeth Gilbert: Your elusive creative genius
TED Talk Subtitles and Transcript: Elizabeth Gilbert muses on the impossible things we expect from artists and geniuses -- and shares the radical idea that, instead of the rare person "being" a genius, all of us "have" a genius. It's a funny, personal and surprisingly moving talk.
I am a writer. Writing books is my profession but it's more than that, of course. It is also my great lifelong love and fascination. And I don't expect that that's ever going to change. But, that said, something kind of peculiar has happened recently in my life and in my career, which has caused me to have to recalibrate my whole relationship with this work. And the peculiar thing is that I recently wrote this book, this memoir called "Eat, Pray, Love" which, decidedly unlike any of my previous books, went out in the world for some reason, and became this big, mega-sensation, international bestseller thing. The result of which is that everywhere I go now, people treat me like I'm doomed. Seriously -- doomed, doomed! Like, they come up to me now, all worried, and they say, "Aren't you afraid you're never going to be able to top that? Aren't you afraid you're going to keep writing for your whole life and you're never again going to create a book that anybody in the world cares about at all, ever again?"
So that's reassuring, you know. But it would be worse, except for that I happen to remember that over 20 years ago, when I was a teenager, when I first started telling people that I wanted to be a writer, I was met with this same sort of fear-based reaction. And people would say, "Aren't you afraid you're never going to have any success? Aren't you afraid the humiliation of rejection will kill you? Aren't you afraid that you're going to work your whole life at this craft and nothing's ever going to come of it and you're going to die on a scrap heap of broken dreams with your mouth filled with bitter ash of failure?"
(Laughter)
Like that, you know.
The answer -- the short answer to all those questions is, "Yes." Yes, I'm afraid of all those things. And I always have been. And I'm afraid of many, many more things besides that people can't even guess at, like seaweed and other things that are scary. But, when it comes to writing, the thing that I've been sort of thinking about lately, and wondering about lately, is why? You know, is it rational? Is it logical that anybody should be expected to be afraid of the work that they feel they were put on this Earth to do. And what is it specifically about creative ventures that seems to make us really nervous about each other's mental health in a way that other careers kind of don't do, you know? Like my dad, for example, was a chemical engineer and I don't recall once in his 40 years of chemical engineering anybody asking him if he was afraid to be a chemical engineer, you know? "That chemical-engineering block, John, how's it going?" It just didn't come up like that, you know? But to be fair, chemical engineers as a group haven't really earned a reputation over the centuries for being alcoholic manic-depressives.
(Laughter)
We writers, we kind of do have that reputation, and not just writers, but creative people across all genres, it seems, have this reputation for being enormously mentally unstable. And all you have to do is look at the very grim death count in the 20th century alone, of really magnificent creative minds who died young and often at their own hands, you know? And even the ones who didn't literally commit suicide seem to be really undone by their gifts, you know. Norman Mailer, just before he died, last interview, he said, "Every one of my books has killed me a little more." An extraordinary statement to make about your life's work. But we don't even blink when we hear somebody say this, because we've heard that kind of stuff for so long and somehow we've completely internalized and accepted collectively this notion that creativity and suffering are somehow inherently linked and that artistry, in the end, will always ultimately lead to anguish.
And the question that I want to ask everybody here today is are you guys all cool with that idea? Are you comfortable with that? Because you look at it even from an inch away and, you know -- I'm not at all comfortable with that assumption. I think it's odious. And I also think it's dangerous, and I don't want to see it perpetuated into the next century. I think it's better if we encourage our great creative minds to live.
And I definitely know that, in my case -- in my situation -- it would be very dangerous for me to start sort of leaking down that dark path of assumption, particularly given the circumstance that I'm in right now in my career. Which is -- you know, like check it out, I'm pretty young, I'm only about 40 years old. I still have maybe another four decades of work left in me. And it's exceedingly likely that anything I write from this point forward is going to be judged by the world as the work that came after the freakish success of my last book, right? I should just put it bluntly, because we're all sort of friends here now -- it's exceedingly likely that my greatest success is behind me. So Jesus, what a thought! That's the kind of thought that could lead a person to start drinking gin at nine o'clock in the morning, and I don't want to go there.
(Laughter)
I would prefer to keep doing this work that I love.
And so, the question becomes, how? And so, it seems to me, upon a lot of reflection, that the way that I have to work now, in order to continue writing, is that I have to create some sort of protective psychological construct, right? I have to sort of find some way to have a safe distance between me, as I am writing, and my very natural anxiety about what the reaction to that writing is going to be, from now on. And, as I've been looking, over the last year, for models for how to do that, I've been sort of looking across time, and I've been trying to find other societies to see if they might have had better and saner ideas than we have about how to help creative people sort of manage the inherent emotional risks of creativity.
And that search has led me to ancient Greece and ancient Rome. So stay with me, because it does circle around and back. But, ancient Greece and ancient Rome -- people did not happen to believe that creativity came from human beings back then, OK? People believed that creativity was this divine attendant spirit that came to human beings from some distant and unknowable source, for distant and unknowable reasons. The Greeks famously called these divine attendant spirits of creativity "daemons." Socrates, famously, believed that he had a daemon who spoke wisdom to him from afar.
The Romans had the same idea, but they called that sort of disembodied creative spirit a genius. Which is great, because the Romans did not actually think that a genius was a particularly clever individual. They believed that a genius was this, sort of magical divine entity, who was believed to literally live in the walls of an artist's studio, kind of like Dobby the house elf, and who would come out and sort of invisibly assist the artist with their work and would shape the outcome of that work.
So brilliant -- there it is, right there, that distance that I'm talking about -- that psychological construct to protect you from the results of your work. And everyone knew that this is how it functioned, right? So the ancient artist was protected from certain things, like, for example, too much narcissism, right? If your work was brilliant, you couldn't take all the credit for it, everybody knew that you had this disembodied genius who had helped you. If your work bombed, not entirely your fault, you know? Everyone knew your genius was kind of lame.
(Laughter)
And this is how people thought about creativity in the West for a really long time. And then the Renaissance came and everything changed, and we had this big idea, and the big idea was, let's put the individual human being at the center of the universe above all gods and mysteries, and there's no more room for mystical creatures who take dictation from the divine. And it's the beginning of rational humanism, and people started to believe that creativity came completely from the self of the individual. And for the first time in history, you start to hear people referring to this or that artist as being a genius, rather than having a genius.
And I got to tell you, I think that was a huge error. You know, I think that allowing somebody, one mere person to believe that he or she is like, the vessel, you know, like the font and the essence and the source of all divine, creative, unknowable, eternal mystery is just a smidge too much responsibility to put on one fragile, human psyche. It's like asking somebody to swallow the sun. It just completely warps and distorts egos, and it creates all these unmanageable expectations about performance. And I think the pressure of that has been killing off our artists for the last 500 years.
And, if this is true, and I think it is true, the question becomes, what now? Can we do this differently? Maybe go back to some more ancient understanding about the relationship between humans and the creative mystery. Maybe not. Maybe we can't just erase 500 years of rational humanistic thought in one 18 minute speech. And there's probably people in this audience who would raise really legitimate scientific suspicions about the notion of, basically, fairies who follow people around rubbing fairy juice on their projects and stuff. I'm not, probably, going to bring you all along with me on this.
But the question that I kind of want to pose is -- you know, why not? Why not think about it this way? Because it makes as much sense as anything else I have ever heard in terms of explaining the utter maddening capriciousness of the creative process. A process which, as anybody who has ever tried to make something -- which is to say basically everyone here --- knows does not always behave rationally. And, in fact, can sometimes feel downright paranormal.
I had this encounter recently where I met the extraordinary American poet Ruth Stone, who's now in her 90s, but she's been a poet her entire life and she told me that when she was growing up in rural Virginia, she would be out working in the fields, and she said she would feel and hear a poem coming at her from over the landscape. And she said it was like a thunderous train of air. And it would come barreling down at her over the landscape. And she felt it coming, because it would shake the earth under her feet. She knew that she had only one thing to do at that point, and that was to, in her words, "run like hell." And she would run like hell to the house and she would be getting chased by this poem, and the whole deal was that she had to get to a piece of paper and a pencil fast enough so that when it thundered through her, she could collect it and grab it on the page. And other times she wouldn't be fast enough, so she'd be running and running, and she wouldn't get to the house and the poem would barrel through her and she would miss it and she said it would continue on across the landscape, looking, as she put it "for another poet." And then there were these times -- this is the piece I never forgot -- she said that there were moments where she would almost miss it, right? So, she's running to the house and she's looking for the paper and the poem passes through her, and she grabs a pencil just as it's going through her, and then she said, it was like she would reach out with her other hand and she would catch it. She would catch the poem by its tail, and she would pull it backwards into her body as she was transcribing on the page. And in these instances, the poem would come up on the page perfect and intact but backwards, from the last word to the first.
(Laughter)
So when I heard that I was like -- that's uncanny, that's exactly what my creative process is like.
(Laughter)
That's not at all what my creative process is -- I'm not the pipeline! I'm a mule, and the way that I have to work is I have to get up at the same time every day, and sweat and labor and barrel through it really awkwardly. But even I, in my mulishness, even I have brushed up against that thing, at times. And I would imagine that a lot of you have too. You know, even I have had work or ideas come through me from a source that I honestly cannot identify. And what is that thing? And how are we to relate to it in a way that will not make us lose our minds, but, in fact, might actually keep us sane?
And for me, the best contemporary example that I have of how to do that is the musician Tom Waits, who I got to interview several years ago on a magazine assignment. And we were talking about this, and you know, Tom, for most of his life, he was pretty much the embodiment of the tormented contemporary modern artist, trying to control and manage and dominate these sort of uncontrollable creative impulses that were totally internalized.
But then he got older, he got calmer, and one day he was driving down the freeway in Los Angeles, and this is when it all changed for him. And he's speeding along, and all of a sudden he hears this little fragment of melody, that comes into his head as inspiration often comes, elusive and tantalizing, and he wants it, it's gorgeous, and he longs for it, but he has no way to get it. He doesn't have a piece of paper, or a pencil, or a tape recorder.
So he starts to feel all of that old anxiety start to rise in him like, "I'm going to lose this thing, and I'll be be haunted by this song forever. I'm not good enough, and I can't do it." And instead of panicking, he just stopped. He just stopped that whole mental process and he did something completely novel. He just looked up at the sky, and he said, "Excuse me, can you not see that I'm driving?"
(Laughter)
"Do I look like I can write down a song right now? If you really want to exist, come back at a more opportune moment when I can take care of you. Otherwise, go bother somebody else today. Go bother Leonard Cohen."
And his whole work process changed after that. Not the work, the work was still oftentimes as dark as ever. But the process, and the heavy anxiety around it was released when he took the genie, the genius out of him where it was causing nothing but trouble, and released it back where it came from, and realized that this didn't have to be this internalized, tormented thing. It could be this peculiar, wondrous, bizarre collaboration, kind of conversation between Tom and the strange, external thing that was not quite Tom.
When I heard that story, it started to shift a little bit the way that I worked too, and this idea already saved me once. It saved me when I was in the middle of writing "Eat, Pray, Love," and I fell into one of those sort of pits of despair that we all fall into when we're working on something and it's not coming and you start to think this is going to be a disaster, the worst book ever written. Not just bad, but the worst book ever written. And I started to think I should just dump this project. But then I remembered Tom talking to the open air and I tried it. So I just lifted my face up from the manuscript and I directed my comments to an empty corner of the room. And I said aloud, "Listen you, thing, you and I both know that if this book isn't brilliant that is not entirely my fault, right? Because you can see that I am putting everything I have into this, I don't have any more than this. If you want it to be better, you've got to show up and do your part of the deal. But if you don't do that, you know what, the hell with it. I'm going to keep writing anyway because that's my job. And I would please like the record to reflect today that I showed up for my part of the job."
(Laughter)
Because --
(Applause)
Because in the end it's like this, OK -- centuries ago in the deserts of North Africa, people used to gather for these moonlight dances of sacred dance and music that would go on for hours and hours, until dawn. They were always magnificent, because the dancers were professionals and they were terrific, right? But every once in a while, very rarely, something would happen, and one of these performers would actually become transcendent. And I know you know what I'm talking about, because I know you've all seen, at some point in your life, a performance like this. It was like time would stop, and the dancer would sort of step through some kind of portal and he wasn't doing anything different than he had ever done, 1,000 nights before, but everything would align. And all of a sudden, he would no longer appear to be merely human. He would be lit from within, and lit from below and all lit up on fire with divinity.
And when this happened, back then, people knew it for what it was, you know, they called it by its name. They would put their hands together and they would start to chant, "Allah, Allah, Allah, God, God, God." That's God, you know. Curious historical footnote: when the Moors invaded southern Spain, they took this custom with them and the pronunciation changed over the centuries from "Allah, Allah, Allah," to "Olé, olé, olé," which you still hear in bullfights and in flamenco dances. In Spain, when a performer has done something impossible and magic, "Allah, olé, olé, Allah, magnificent, bravo," incomprehensible, there it is -- a glimpse of God. Which is great, because we need that.
But, the tricky bit comes the next morning, for the dancer himself, when he wakes up and discovers that it's Tuesday at 11 a.m., and he's no longer a glimpse of God. He's just an aging mortal with really bad knees, and maybe he's never going to ascend to that height again. And maybe nobody will ever chant God's name again as he spins, and what is he then to do with the rest of his life? This is hard. This is one of the most painful reconciliations to make in a creative life. But maybe it doesn't have to be quite so full of anguish if you never happened to believe, in the first place, that the most extraordinary aspects of your being came from you. But maybe if you just believed that they were on loan to you from some unimaginable source for some exquisite portion of your life to be passed along when you're finished, with somebody else. And, you know, if we think about it this way, it starts to change everything.
This is how I've started to think, and this is certainly how I've been thinking in the last few months as I've been working on the book that will soon be published, as the dangerously, frighteningly over-anticipated follow up to my freakish success.
And what I have to sort of keep telling myself when I get really psyched out about that is don't be afraid. Don't be daunted. Just do your job. Continue to show up for your piece of it, whatever that might be. If your job is to dance, do your dance. If the divine, cockeyed genius assigned to your case decides to let some sort of wonderment be glimpsed, for just one moment through your efforts, then "Olé!" And if not, do your dance anyhow. And "Olé!" to you, nonetheless. I believe this and I feel that we must teach it. "Olé!" to you, nonetheless, just for having the sheer human love and stubbornness to keep showing up.
Thank you.
(Applause)
Thank you.
(Applause)
June Cohen: Olé!
(Applause)
|
Элизабет Гилберт: Ваш неуловимый гений
TED Talk Subtitles and Transcript: Элизабет Гилберт размышляет о завышенных ожиданиях по отношению к творческим людям и гениям, и делится идеей о том, что не редкий человек является гением, а у каждого есть свой гений. Забавное и трогательное выступление.
Я — писатель Писать книги — это моя профессия, но, конечно же, это гораздо больше, чем просто профессия Я бесконечно люблю свое дело. И не жду, что когда-либо в будущем это изменится. Но недавно произошло нечто особенное в моей жизни и в моей карьере, что вынудило меня полностью переосмыслить мои отношения с моей работой. И это особенное заключается в том, что недавно я выпустила книгу «Есть, молиться, любить». Она была намеренно непохожа на все мои предыдущие книги. Она вышла и стала сумасшедшим, сенсационным, международным бестселлером. В результате чего куда бы я ни пошла, люди обращаются со мной как с прокаженной. Серьёзно! Например, они приходят ко мне, взволнованные, и спрашивают: «А ты не боишься, — не боишься, что ты никогда не сможешь сделать что-то лучше? Что ты будешь писать всю свою оставшуюся жизнь, но никогда больше не создашь книги, которая была бы столь же важна людям на земле? Никогда? Никогда?»
Очень обнадеживающе, не правда ли? Но гораздо хуже мне было бы, не помни я, что около 20 лет назад, когда я была подростком и когда я впервые начала говорить людям, что я хочу быть писателем. Я встречала реакцию того же рода. Люди говорили: «Ты не боишься, что ты никогда не достигнешь успеха?» Ты не боишься, что унизительность положения отвергнутой убьет тебя? Что ты будешь трудиться всю свою жизнь, а в итоге ничего не выйдет, и ты умрешь, погребенная под несбывшимися мечтами, переполненная горечью неудачи и разочарования?» (Смех) И так далее.
Ответ, короткий ответ на все эти вопросы: «Да». Конечно, я боюсь всех этих вещей. И всегда боялась. И я боюсь еще очень многих вещей, о которых люди и не догадываются. Например, водоросли и прочие ужасы. Но когда речь заходит о писательстве, возникает проблема, о которой я задумываюсь с недавних пор, и удивляюсь, почему дело обстоит именно таким образом. В самом деле, неужели это рационально? Неужели это логично, бояться той работы, для которой люди, как они чувствуют, они предназначены? Знаете, есть нечто весьма особенное в творческих людях, что, кажется, вынуждает нас очень сильно беспокоиться об их душевном здоровье, чего не встретишь в отношении других человеческих занятий. Например, мой отец был инженером-химиком. Я не припомню ни единого случая за всю его сорокалетнюю карьеру, чтобы кто-то спросил его, не боится ли он быть инженером-химиком? «Эта деятельность не мучает вас? Всё ли вам удается?» Никогда такого не было. Надо признать, что инженеры-химики в целом за все годы своего существования не заслужили репутации алкоголезависимых маньяков, склонных к депрессии. (Смех)
Мы, писатели, имеем репутацию такого рода. И не только писатели, но все творческие люди, кажется, прочно утвердились в репутации изрядно душевно нестабильных созданий. Вполне достаточно взглянуть на длинный отчет о смертях ярких творческих людей за один только 20 век, на тех, кто умер молодым, и зачастую — в результате самоубийства. И даже те, кто не покончил жизнь самоубийством буквально, были в конце концов прикончены собственным даром. Норман Мейлер перед смертью сказал: «Каждая из моих книг понемногу убивала меня». Крайне необычное заявление о работе всей своей жизни. Но мы даже не вздрагиваем, когда слышим нечто подобное, потому что слышали это уже сотни раз и уже осознали и приняли ту мысль, что созидательность и страдание каким-то образом взаимосвязаны, и искусство в итоге всегда ведет к муке.
Вопрос, который я хочу сегодня задать: Вы все согласны с этой мыслью? Вы согласны? Потому что выглядит, как будто согласны, или близки к тому. А я совершенно не согласна с таким предположением. Я думаю, что это ужасно, и опасно. И я не хочу, чтобы такое отношение проследовало в следующее столетие. Я думаю, что лучше бы нам вдохновлять великие умы жить как можно дольше.
Я в точности знаю про себя, что было бы очень опасно пуститься по этой темной дороге, учитывая все обстоятельства в моей карьере. (своего рода переломный момент) Я достаточно молода, мне только 40. Я способна работать ещё, пожалуй, лет 40. И чрезвычайно вероятно, что всё, что я напишу с этого момента, будет оцениваться в мире, где уже вышла одна моя книга, которая имела столь пугающий успех. Я скажу прямо — здесь сложилась такая доверительная атмосфера — очень вероятно, что мой величайший успех уже позади. Господи, вот это мысль! Как раз такого рода мысль и ведет людей к алкоголю в 9 часов утра. И я туда не хочу. (Смех) Я предпочту делать дело, которое я люблю
Однако, встает вопрос, как? И в результате долгих размышлений о том, как я должна работать, чтобы продолжить писать, я пришла к выводу, что должна создать некоторую защитную психологическую конструкцию, что мне необходимо найти некоторую преемлемую дистанцию между самой собой как человеком пишущим — и моим очень естественным страхом о том, какую реакцию может вызвать моя работа с этого момента. И я искала ролевую модель для такой задачи. И я присматривалась к разным временам в человеческой истории, и разным обществам, чтобы убедиться, что кто-то подошел к такой задаче разумнее и лучше, чем мы. К задаче о том, как помочь творческим людям преодолеть неотъемлемые эмоциональные риски созидательных способностей.
И мой поиск привел меня в Древний Рим и в Древнюю Грецию. Удержите мою мысль, потому что она сделает петлю во времени. Древние греки и римляне не верили, что творчество вообще является свойством человека. Люди верили, что творческие способности — это дух и спутник божественного, и что они приходят к человеку из каких-то далеких и неизвестных источников по неясным, неизвестным причинам. Греки звали этих божественных духов «демонами». Сократ верил, что у него есть демон, который вещал ему мудрость издалека. У римлян была схожая идея, но они звали это свободное творческое проявление гением. И это здорово, потому что римляне не думали, что гений — это некоторый одаренный индивидуум. Они верили, что гений — это своего рода волшебная сущность, жившая, буквально, в стенах дома творца, этакий Добби, кто приходил и невидимым образом помогал художнику с его работой, и формировал результаты этой работы.
Восхитительно — это именно та дистанция, о которой я говорила, и котоую я искала для себя — психологическая конструкция, призванная защитить вас от результатов вашей работы. А все ведь понимали, как это работает, верно? Творцы античности были защищены от разного рода вещей, как, например, нарциссизм. Если ваша работа была превосходна, вы не могли целиком и полностью брать на себя лавры её создания. Все знали, что вам помог гений. Если ваша работа была плоха, все понимали, что у вас просто гений-калека. И именно так западные люди думали о созидательных способностях долгое время.
А затем пришел Ренессанс и всё изменилось, и появилась большая новая идея о том, что индивид должен быть в центре мироздания, превыше богов и чудес, и нет больше места мистическим существам, которые слышат зов божественного и пишут под его диктовку. Так начался рациональный гуманизм. И люди начали думать, что творчество берет начало в человеке. Впервые с начала истории мы услышали, как про того или иного человека стали говорить «он гений», а не «у него есть гений».
И я вам скажу, что это была огромная ошибка. Понимаете, это позволило людям думать, что он или она является сосудом, источником всего божественного, созидательного, неизвестного, мистического, что является слишком большой ответственностью для хрупкой человеческой психики. Всё равно что попросить человека проглотить солнце. Такой подход деформирует эго и создает все эти сумасшедшие ожидания от результатов труда творческого человека. И я думаю, что именно груз такого отношения убивал творческих людей в последние 500 лет.
И если это так, а я верю, что это так, возникает вопрос, а что же дальше? Можем ли мы действовать иначе? Может быть, стоит вернуться к древнему восприятию отношений между человеком и загадкой творчества. Может быть и нет. Может быть, мы не сумеем стереть все 500 лет рационально-гуманистического подхода в одной восемнадцатиминутной речи. И в аудитории наверняка есть люди, которые подвергнут серьезному научному сомнению существование, в общем-то, фей, которые следуют за человеком и осыпают его работу волшебной пыльцой и подобными вещами. Я не собираюсь убеждать вас в этом.
Но вопрос, который я хотела бы задать, а почему бы и нет? Почему бы не думать таким образом? Ведь это дает едва ли не больше смысла, чем любая другая из мне известных концепций в качестве объяснения безумной капризности творческого процесса. Процесс, который, как знает любой, кто когда-либо пытался созидать, то есть, каждый из нас, процесс, который далеко не всегда является рациональным. А иногда и вовсе кажется паранормальным.
Недавно я встретила удивительную американскую поэтессу Рут Стоун. Ей сейчас 90, и она была поэтом всю свою жизнь, и она сказал мне, что когда она выросла в сельской местности в Вирджинии, и когда она работала в полях, она слышала и чувствовала поэзию, приходившую к ней из природы. И она сказала, что это было как грозовой воздух. И оно будто подкатывалось к ней из глубины пейзажа. И она чувствовала это приближение, потому что земля тряслась под её ногами. И она в точности знала, что надо делать. Её словами: «бежать сломя голову». И она бежала сломя голову в дом, в доме её настигала поэма, и нужно было найти бумагу и карандаш достаточно быстро, чтобы успеть записать то, что извергалось через нее, успеть уловить и записать на бумагу. А иногда она была недостаточно проворной. Она бежала и бежала, но не попадала домой, и поэма прокатывалась через нее и исчезала за горизонтом в поисках, как Рут выразилась, другого поэта. А в другие времена, я никогда этого не забуду, она говорила, были моменты, когда она почти уже упустила свою поэму. И вот она бежала в дом, и искала бумагу, и поэма проходила через неё. Рут брала карандаш в этот момент, и затем появлялось чувство, будто она могла бы ухватить эту поэму другой своей рукой и поймать её, поймать поэму за хвост, и вернуть её обратно в свое тело, пока она старалась успеть запечатлеть поэму на бумаге. И в таких случаях поэма выходила идеальной, но написанной задом наперед. (Смех)
Когда я услышала это, я подумала: «Поразительно, мой творческий процесс выглядит в точности так». (Смех)
Это далеко не весь мой творческий процесс, я ведь не бесконечный источник вдохновения! Я мул, и путь, которым я иду, таков, что я должна просыпаться примерно в одно и то же время каждый день, и трудиться в поте лица. Но даже я, со всем моим упрямством, сталкивалась с таким феноменом. Как, думаю, и многие из вас. Даже ко мне приходили идеи из неведомого источника, который я затрудняюсь отчетливо объяснить. Что это за источник? И как нам всем работать с этим источником и при этом не лишиться разума, а ещё лучше — сохранить его как можно дольше?
Лучшим современным примером для меня послужил музыкант Том Уэйтс, у которого мне довелось брать интервью по поручению одного журнала несколько лет назад. Мы говорили об этом, а ведь Том большую часть своей жизни буквально воплощал собой раздираемого сомнениями художника, пытающегося обрести контроль над всеми этими неконтролируемыми творческими импульсами, которые как будто бы принадлежали ему самому.
Затем он стал старше и спокойнее, и однажды он ехал по трассе в Лос-Анжелесе, и произошло то, что всё изменило. Он ехал, и внезапно услышал крошечный фрагмент мелодии. Фрагмент пришел ему в голову, как водится, неуловимый и соблазнительный, и Том хочет этот фрагмент. Он изумителен, Том жаждет добраться до этого фрагмента, но у него нет такой возможности. У него нет ни ручки, ни бумаги, ни записывающего устройства,
И он как обычно начинает волноваться: «Я забуду, я утрачу это сейчас, и воспоминание об этой вещи будет меня преследовать вечно, я недостаточно хорош, я не могу это сделать». И вместо паники он вдруг остановился. Он приостановил весь этот мыслительный процесс, и совершил нечто новое. Он посмотрел на небо и сказал: «Простите, вы не видите, что я за рулем?» (Смех) «Разве похоже, что я могу записать эту песню сейчас? Если вам в действительности так необходимо явиться на свет, приходите в более подходящий момент, когда я смогу о вас позаботиться. В противном случае, отправляйтесь беспокоить кого-то другого сегодня. Идите к Леонарду Коэну».
И вся его творческая жизнь изменилась после этого. Не работа, работа всё ещё была неясной и трудной. Но процесс, и тяжелая тревога, связанная с ним, прошли, как только он извлек гения из себя, где это не причиняло ничего, кроме неудобств, и выпустил его там, откуда этот гений пришел, и осознал, что гений совершенно не должен быть внутри, и мучить своего обладателя. А может быть вовне, и с ним можно достигать странного и прекрасного взаимодействия. Своего рода диалог между Томом и этой странной штукой в мире вокруг, которая, в общем-то, не является Томом.
Когда я услышала эту историю, она начала сдвигать что-то и в моем методе работы, и однажды меня это спасло. Эта мысль спасла меня, когда я писала «Есть, молиться, любить», и впала в тот род отчаяния в который мы все впадаем, когда работаем над чем-то, и это не получается. Ты начинаешь думать, что это катастрофа, что это будет худшей из написанных книг. Не просто плохой, но наихудшей. И я начала думать, что я должна попросту бросить это дело. Но затем я вспомнила Тома, говорящего с воздухом и попробовала тоже самое. Я подняла голову от рукописи и адресовала свои комментарии пустому углу комнаты. Я сказала, громко: «Послушай, ты и я оба знаем, что если эта книга не будет шедевром, это не совсем уж моя вина, верно? Потому что я, как видишь, вкладываю всю себя в неё. И большего я предложить не могу. Так что если хочешь, чтобы она была лучше, тебе бы стоило сделать свой вклад в общее дело. ОК. Но если ты не хочешь, то и черт с тобой. Я собираюсь писать в любом случае, потому что это моя работа. Я только хотела публично заявить, что я свою часть работы сделала». (Смех)
Потому что... (Аплодисменты) В конце концов, столетия назад в пустынях Северной Африки люди собирались и устраивали пляски под луной, и музыка продолжалась часы и часы, до рассвета. И они были изумительны, потому что танцоры были профессионалами. Они были прекрасны, верно? Но иногда, очень редко, происходило кое-что удивительное, и один из этих выступающих вдруг становился исключительным. И я знаю, что вы знаете, о чем я говорю, потому что я знаю, что вы все видели в своей жизни подобное выступление. Будто время остановилось, и танцор ступил в неизвестное, в портал и хотя он не делал ничего нового, ничего того, что он не делал за 1000 ночей до, всё вдруг воссияло. Внезапно, он переставал быть просто человеком. Он оказывался освещен огнем божественного.
И когда такое случалось, люди знали, что это, и звали это по имени. Они соединяли руки вместе, и начинали петь: «Аллах, Аллах, Аллах, Бог, Бог, Бог». Это Бог. Любопытное историческое замечание. Когда Муры вторглись в южную Испанию, они принесли с собой этот обычай. С течением времени произношение изменилось с «Аллах, Аллах, Аллах» на «Оле, Оле, Оле». И именно это вы слышите во время боев быков и в танцах фламенко в Испании, когда исполнитель делает нечто невозможное и невероятное. «Аллах, оле, оле, Аллах, изумительно, браво». Когда человек делает нечто непостижимое — сияние Бога. И это чудесно, потому что нам это необходимо.
Но любопытная вещь происходит на следующее утро, когда сам танцор просыпается, и обнаруживает во вторник в 11 утра, что он больше не искра Божья, что он всего лишь человек, у которого болят колени, и возможно он больше никогда не поднимется на такую высоту. И, может быть, больше никто не вспомнит имя Бога, когда он танцует. и что же тогда ему делать всю его оставшуюся жизнь? Это тяжело. Это одно из самых тяжелых признаний в творческой жизни. Но, быть может, такие моменты не будут столь болезненны, если вы с самого начала не верили, что самое изумительное и волшебное в нас исходит от нас самих. Что это дано нам в долг из какого-то невообразимого источника на какой-то период вашей жизни, и что будет передано другим нуждающимся, когда вы завершите свое дело. И, вы знаете, если мыслить так, то это всё меняет.
Я начала так думать, и я думала так последние несколько месяцев, пока я работала над своей новой книгой, которая скоро будет опубликована. Её выход наполнен сверхожиданиями на фоне моего прежнего пугающего успеха.
И всё, что я говорю себе, когда я начинаю нервничать по этому поводу. Эй, не бойся. Не унывай. Просто делай свое дело. Продолжай делать свою часть работы, что бы то ни было. Если твоя часть танец — танцуй. Если божественное, спонтанный гений, сопровождающий тебя, решит осветить тебя своим присутствием, всего лишь на короткий миг, тогда — «Оле!» А если нет — продолжай танцевать. И «Оле» для тебя, в любом случае. Я верю в это, и чувствую, что мы все должны научиться такому отношению. «Оле», в любом случае, за то, что у тебя хватило настойчивости и любви продолжать делать свое дело.
Спасибо. (Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)
Джун Коэн: «Оле!» (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Alec Soth + Stacey Baker: This is what enduring love looks like\nTED Talk Subtitles and Transcript: Stacey Baker has always been obsessed with how couples meet. When she asked photographer Alec Soth to help her explore this topic, they found themselves at the world’s largest speed-dating event, held in Las Vegas on Valentine’s Day, and at the largest retirement community in Nevada — with Soth taking portraits of pairs in each locale. Between these two extremes, they unwound a beautiful through-line of how a couple goes from meeting to creating a life together. (This talk was part of a TED2015 session curated by Pop-Up Magazine: popupmagazine.com or @popupmag on Twitter.)\nAlec Soth: So about 10 years ago, I got a call from a woman in Texas, Stacey Baker, and she'd seen some of my photographs in an art exhibition and was wondering if she could commission me to take a portrait of her parents. Now, at the time I hadn't met Stacey, and I thought this was some sort of wealthy oil tycoon and I'd struck it rich, but it was only later that I found out she'd actually taken out a loan to make this happen.\nI took the picture of her parents, but I was actually more excited about photographing Stacey. The picture I made that day ended up becoming one of my best-known portraits. At the time I made this picture, Stacey was working as an attorney for the State of Texas. Not long after, she left her job to study photography in Maine, and while she was there, she ended up meeting the director of photography at the New York Times Magazine and was actually offered a job. Stacey Baker: In the years since, Alec and I have done a number of magazine projects together, and we've become friends.\nA few months ago, I started talking to Alec about a fascination of mine. I've always been obsessed with how couples meet. I asked Alec how he and his wife Rachel met, and he told me the story of a high school football game where she was 16 and he was 15, and he asked her out. He liked her purple hair. She said yes, and that was it. I then asked Alec if he'd be interested in doing a photography project exploring this question.\nAS: And I was interested in the question, but I was actually much more interested in Stacey's motivation for asking it, particularly since I'd never known Stacey to have a boyfriend. So as part of this project, I thought it'd be interesting if she tried to meet someone. So my idea was to have Stacey here go speed dating in Las Vegas on Valentine's Day. (Laughter) (Applause) (Music)\nSB: We ended up at what was advertised as the world's largest speed dating event. I had 19 dates and each date lasted three minutes. Participants were given a list of ice- breaker questions to get the ball rolling, things like, \"If you could be any kind of animal, what would you be?\" That sort of thing.\nMy first date was Colin. He's from England, and he once married a woman he met after placing an ad for a Capricorn. Alec and I saw him at the end of the evening, and he said he'd kissed a woman in line at one of the concession stands.\nZack and Chris came to the date-a-thon together.\nThis is Carl. I asked Carl, \"What's the first thing you notice about a woman?\" He said, \"Tits.\" (Laughter)\nMatthew is attracted to women with muscular calves. We talked about running. He does triathlons, I run half-marathons. Alec actually liked his eyes and asked if I was attracted to him, but I wasn't, and I don't think he was attracted to me either.\nAustin and Mike came together. Mike asked me a hypothetical question. He said, \"You're in an elevator running late for a meeting. Someone makes a dash for the elevator. Do you hold it open for them?\" And I said I would not. (Laughter)\nCliff said the first thing he notices about a woman is her teeth, and we complimented each other's teeth. Because he's an open mouth sleeper, he says he has to floss more to help prevent gum disease, and so I asked him how often he flosses, and he said, \"Every other day.\" (Laughter) Now, as someone who flosses twice a day, I wasn't really sure that that was flossing more but I don't think I said that out loud.\nBill is an auditor, and we talked the entire three minutes about auditing. (Laughter)\nThe first thing Spencer notices about a woman is her complexion. He feels a lot of women wear too much makeup, and that they should only wear enough to accentuate the features that they have. I told him I didn't wear any makeup at all and he seemed to think that that was a good thing. Craig told me he didn't think I was willing to be vulnerable. He was also frustrated when I couldn't remember my most embarrassing moment. He thought I was lying, but I wasn't. I didn't think he liked me at all, but at the end of the night, he came back to me and he gave me a box of chocolates.\nWilliam was really difficult to talk to. I think he was drunk. (Laughter)\nActor Chris McKenna was the MC of the event. He used to be on \"The Young and the Restless.\" I didn't actually go on a date with him. Alec said he saw several women give their phone numbers to him.\nNeedless to say, I didn't fall in love. I didn't feel a particular connection with any of the men that I went on dates with, and I didn't feel like they felt a particular connection with me either.\nAS: Now, the most beautiful thing to me -- (Laughter) -- as a photographer is the quality of vulnerability. The physical exterior reveals a crack in which you can get a glimpse at a more fragile interior. At this date-a-thon event, I saw so many examples of that, but as I watched Stacey's dates and talked to her about them, I realized how different photographic love is from real love.\nWhat is real love? How does it work? In order to work on this question and to figure out how someone goes from meeting on a date to having a life together, Stacey and I went to Sun City Summerlin, which is the largest retirement community in Las Vegas. Our contact there was George, who runs the community's photography club. He arranged for us to meet other couples in their makeshift photo studio. SB: After 45 years of marriage, Anastasia's husband died two years ago,\nso we asked if she had an old wedding picture. She met her husband when she was a 15-year-old waitress at a small barbecue place in Michigan. He was 30. She'd lied about her age. He was the first person she'd dated.\nDean had been named photographer of the year in Las Vegas two years in a row, and this caught Alec's attention, as did the fact that he met his wife, Judy, at the same age when Alec met Rachel. Dean admitted that he likes to look at beautiful women, but he's never questioned his decision to marry Judy.\nAS: George met Josephine at a parish dance. He was 18, she was 15. Like a lot of the couples we met, they weren't especially philosophical about their early choices. George said something that really stuck with me. He said, \"When you get that feeling, you just go with it.\"\nBob and Trudy met on a blind date when she was still in high school. They said they weren't particularly attracted to each other when the first met. Nevertheless, they were married soon after.\nSB: The story that stayed with me the most was that of George, the photography club president, and his wife, Mary. This was George and Mary's second marriage. They met at a country-western club in Louisville, Kentucky called the Sahara. He was there alone drinking and she was with friends. When they started dating, he owed the IRS 9,000 dollars in taxes, and she offered to help him get out of debt, so for the next year, he turned his paychecks over to Mary, and she got him out of debt. George was actually an alcoholic when they married, and Mary knew it. At some point in their marriage, he says he consumed 54 beers in one day. Another time, when he was drunk, he threatened to kill Mary and her two kids, but they escaped and a SWAT team was called to the house. Amazingly, Mary took him back, and eventually things got better. George has been involved in Alcoholics Anonymous and hasn't had a drink in 36 years.\n(Music)\nAt the end of the day, after we left Sun City, I told Alec that I didn't actually think that the stories of how these couples met were all that interesting. What was more interesting was how they managed to stay together.\nAS: They all had this beautiful quality of endurance, but that was true of the singles, too. The world is hard, and the singles were out there trying to connect with other people, and the couples were holding onto each other after all these decades.\nMy favorite pictures on this trip were of Joe and Roseanne. Now, by the time we met Joe and Roseanne, we'd gotten in the habit of asking couples if they had an old wedding photograph. In their case, they simultaneously pulled out of their wallets the exact same photograph. What's more beautiful, I thought to myself, this image of a young couple who has just fallen in love or the idea of these two people holding onto this image for decades?\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Алек Сот и Стейси Бейкер: Как выглядит любовь, которая долго терпит и всё прощает\nTED Talk Subtitles and Transcript: Стейси Бейкер всегда была зациклена на том, как люди находят друг друга. Когда она попросила фотографа Алека Сота помочь ей изучить этот вопрос, они сначала оказались на крупнейшей в мире вечеринке экспресс-свиданий в Лас-Вегасе на День святого Валентина, а потом — в самом большом интернате для пожилых людей в Неваде. В обоих местах Алек фотографировал пары. Через эти эксперименты они показали прекрасный путь, который люди проходят от знакомства до долгих лет совместной жизни. (Это выступление было частью мероприятия TED2015, организованного журналом «Pop-Up»: popupmagazine.com or @popupmag on Twitter.)\nАлек Сот: Лет 10 назад мне позвонила женщина из Техаса, её звали Стейси Бэйкер. Она видела некоторые мои работы на выставке и хотела узнать, сколько будет стоить портретная фотосъёмка её родителей. На тот момент я еще не знал Стейси, поэтому решил, что она кто-то вроде богатенькой нефтяной магнатки и я напал на золотую жилу. И только долгое время спустя я узнал, что ей пришлось взять кредит, чтобы это осуществить.\nЯ снял портрет родителей, но гораздо интереснее мне было фотографировать саму Стейси. Снимок, который я сделал в тот день, стал одним из моих наиболее известных портретов. На момент съёмок Стейси состояла на службе в администрации штата Техас. Спустя какое-то время она уволилась, чтобы изучать фотографию в Мэне. Это привело к тому, что она встретила главного фоторедактора журнала «Нью-Йорк Таймс», который предложил ей работу. Стейси Бэйкер: С тех пор мы с Алеком вместе реализовали множество журнальных проектов и стали друзьями.\nНесколько месяцев назад я начала обсуждать с Алеком своё увлечение. Я всегда была зациклена на том, как пары встречаются. Я спросила Алека, как он встретил свою жену Рейчел, и он рассказал, что это была игра школьной футбольной команды, ей было 16, ему 15, и он пригласил её на свидание. Ему понравились её фиолетовые волосы. Она согласилась, так всё и началось. Я спросила Алека, интересно ли ему сделать фотопроект, чтобы исследовать эту тему.\nАС: Мне это показалось любопытным, но куда больше меня интересовала мотивация Стейси, учитывая, что я никогда не слышал, чтобы у неё был парень. Поэтому я подумал, что будет интересно, если, как часть проекта, она попробует с кем-нибудь познакомиться. Идея была в том, чтобы отправить Стейси на экспресс-свидания в Лас-Вегасе на день святого Валентина. (Смех) (Аплодисменты) (Музыка)\nСБ: Это рекламировалось как самая большая в мире вечеринка экспресс-свиданий. У меня было 19 свиданий, и каждое длилось три минуты. Участникам раздали список вопросов, помогающих растопить лёд и завязать беседу, вроде «Каким животным вы бы хотели быть?» Такого плана.\nМое первое свидание было с Колином. Он из Англии и был женат на женщине, которую нашёл по объявлению: «Познакомлюсь с дамой-козерогом». Мы с Алеком встретили его в конце вечера, и он сказал, что целовался с женщиной, пока стоял в очереди за закусками.\nЗак и Крис пришли поучаствовать в экпресс-свиданиях вместе.\nЭто Карл. Я у него спросила: «Первая вещь, на что ты обращаешь внимание в женщине?» Он ответил: «Грудь». (Смех)\nМэтью привлекают женщины с накачанными икрами. Мы говорили о беге. Он участвует в триатлоне, а я в полумарафонах. Алеку понравились его глаза, он спросил, привлекает ли меня Мэтью, но он меня не заинтересовал, как, думаю, и я его.\nОстин и Майк пришли вместе. Майк задал мне гипотетический вопрос: «Ты стоишь в лифте, опаздывая на важную встречу, и видишь как кто-то несётся в твою сторону. Ты придержишь створки, чтобы человек успел?» Я ответила нет. (Смех)\nКлифф сказал, что он первым делом обращает внимание на зубы, так что мы похвалили зубы друг друга. Из-за того, что он привык спать с открытым ртом, Клиффу приходится чаще пользоваться зубной нитью для профилактики болезней дёсен, поэтому я спросила его, как часто он это делает, и Клифф ответил: «Через день». (Смех) Как человеку, пользующемуся нитью дважды в день, мне не показалось, что он делает это так уж часто, но я не произнесла этого вслух.\nБилл — аудитор, так что все три минуты мы говорили об аудите. (Смех)\nПервое, на что обращает внимание Спенсер, — это цвет лица женщины. Ему кажется, что многие женщины злоупотребляют косметикой, лучше использовать чуть-чуть, чтобы подчеркнуть естественную красоту. Я сказала, что вообще обхожусь без макияжа. Мне показалось, что ему это понравилось. Крейг сказал, что он не думает, что я готова открыться и быть уязвимой. Он расстроился, когда я не смогла вспомнить самый неловкий момент в жизни. Он подумал, что я соврала, хотя это было не так. Я была уверена, что совсем ему не понравилась, но в конце вечера он подошёл ко мне и подарил коробку конфет.\nС Уильямом, на самом деле, было трудно общаться. Думаю, он был пьян. (Смех)\nАктёр Крис Маккена был ведущим вечера. Он снимался в сериале «Молодые и дерзкие». На самом деле у меня с ним не было свидания. Алек сказал, что видел, как несколько женщин давали ему свои номера.\nИзлишне говорить, что я ни в кого не влюбилась. Я не почувствовала особенной связи ни с одним из этих мужчин, и вряд ли кто-то из них испытал нечто подобное по отношению ко мне.\nАС: Самое прекрасное для меня, (Смех) как для фотографа, — это чувство уязвимости. Наша внешняя оболочка приоткрывает лишь маленькую щёлочку, сквозь которую ты можешь взглянуть на куда более хрупкое внутреннее содержание. На этой вечеринке свиданий нон-стоп я видел много подобных примеров. Но пока я наблюдал за свиданиями Стейси и обсуждал их с ней, я понял, как сильно отличается любовь на фотографиях от настоящей.\nЧто такое истинная любовь? Как она работает? Чтобы разобраться в этих вопросах и понять, как отношения развиваются от свидания до долгих лет совместной жизни, мы со Стейси отправились в Сан-Сити Саммерлин — самый крупный интернат для пожилых людей в Лас-Вегасе. Нашим контактным лицом был Джордж, основатель местного фотоклуба. Он организовал для нас встречи с другими парами в их импровизированной фотостудии. СБ: Анастасия прожила в браке 45 лет, её муж скончался два года назад,\nтак что мы попросили их старые свадебные снимки. Она встретила мужа в 15 лет, когда работала официанткой в маленьком кафе-барбекю в Мичигане. Ему было 30, и она соврала о своём возрасте. С ним у неё было первое в жизни свидание.\nДина два года подряда признавали лучшим фотографом Лас-Вегаса, что привлекло внимание Алека, как и тот факт, что он встретил свою жену Джуди в том же возрасте, когда Алек встретил Рейчел. Дин признал, что ему нравится любоваться красивыми женщинами, но он никогда не сомневался, что поступил верно, женившись на Джуди.\nАС: Джордж встретил Джозефин на танцах в церковной общине. Ему было 18, ей — 15. Как большинство пар, с кем мы общались, они никогда особо не задумывались о своих избранниках, найденных так рано. Джородж сказал кое-что сильно меня впечатлившее. Он сказал: «Когда появляется это чувство, ты просто следуешь за ним».\nБоб и Труди встретились на свидании вслепую, она училась в старших классах. Несмотря на то, что они друг друга особо не заинтересовали, когда впервые встретились, поженились они довольно быстро.\nСБ: Больше всего мне запомнилась история президента фотоклуба Джорджа и его жены Мэри. Для них обоих это второй брак. Они познакомились в кантри-клубе «Сахара» в городе Луисвилл, штат Кентукки. Он пил в одиночестве, она была там с друзьями. Когда они встретились, он задолжал налоговой службе 9 000 долларов, и она предложила ему помочь расплатиться. Так что весь следующий год он отправлял все свои чеки Мэри, и она вытащила его из долгов. Когда они поженились, Джордж был алкоголиком и Мэри это знала. Он сказал, что было время в их браке, когда он выпивал 54 бутылки пива в день. Был случай, когда напившись, он угрожал убить Мэри и двух её детей, но им удалось сбежать, а в дом пришлось вызывать группу захвата. Поразительно, что Мэри приняла его обратно, и в конце концов жизнь наладилась. Джордж вступил в общество анонимных алкоголиков, и не пьёт уже 36 лет.\n(Музыка)\nВ конце дня, когда мы покинули Сан-Сити, я сказала Алеку, что мне показалось, что далеко не все истории знакомства были любопытны. Гораздо интереснее было, как им удалось остаться вместе.\nАС: Они все обладали этим прекрасным чувством долготерпения, хотя это справедливо и для неженатых. Жизнь трудна, и одинокие люди ищут кого-то, чтобы разделить тяготы, как пары, которые крепко держатся друг за дружку после всех прожитых десятилетий.\nМоя любимая фотография из этой поездки — Джо и Розанна. К тому моменту, когда мы встретили эту пару, мы уже привыкли спрашивать у всех старые свадебные фотографии. На этот раз, они синхронно вытащили из кошельков один и тот же снимок. Что же всё-таки прекраснее, подумал я, — этот снимок молодой пары влюблённых, которые только обрели друг друга, или образ двух людей, которые хранят это фото десятилетиями?\nСпасибо!\n(Аплодисменты)"
}
] |
Alec Soth + Stacey Baker: This is what enduring love looks like
TED Talk Subtitles and Transcript: Stacey Baker has always been obsessed with how couples meet. When she asked photographer Alec Soth to help her explore this topic, they found themselves at the world’s largest speed-dating event, held in Las Vegas on Valentine’s Day, and at the largest retirement community in Nevada — with Soth taking portraits of pairs in each locale. Between these two extremes, they unwound a beautiful through-line of how a couple goes from meeting to creating a life together. (This talk was part of a TED2015 session curated by Pop-Up Magazine: popupmagazine.com or @popupmag on Twitter.)
Alec Soth: So about 10 years ago, I got a call from a woman in Texas, Stacey Baker, and she'd seen some of my photographs in an art exhibition and was wondering if she could commission me to take a portrait of her parents. Now, at the time I hadn't met Stacey, and I thought this was some sort of wealthy oil tycoon and I'd struck it rich, but it was only later that I found out she'd actually taken out a loan to make this happen.
I took the picture of her parents, but I was actually more excited about photographing Stacey. The picture I made that day ended up becoming one of my best-known portraits. At the time I made this picture, Stacey was working as an attorney for the State of Texas. Not long after, she left her job to study photography in Maine, and while she was there, she ended up meeting the director of photography at the New York Times Magazine and was actually offered a job. Stacey Baker: In the years since, Alec and I have done a number of magazine projects together, and we've become friends.
A few months ago, I started talking to Alec about a fascination of mine. I've always been obsessed with how couples meet. I asked Alec how he and his wife Rachel met, and he told me the story of a high school football game where she was 16 and he was 15, and he asked her out. He liked her purple hair. She said yes, and that was it. I then asked Alec if he'd be interested in doing a photography project exploring this question.
AS: And I was interested in the question, but I was actually much more interested in Stacey's motivation for asking it, particularly since I'd never known Stacey to have a boyfriend. So as part of this project, I thought it'd be interesting if she tried to meet someone. So my idea was to have Stacey here go speed dating in Las Vegas on Valentine's Day. (Laughter) (Applause) (Music)
SB: We ended up at what was advertised as the world's largest speed dating event. I had 19 dates and each date lasted three minutes. Participants were given a list of ice- breaker questions to get the ball rolling, things like, "If you could be any kind of animal, what would you be?" That sort of thing.
My first date was Colin. He's from England, and he once married a woman he met after placing an ad for a Capricorn. Alec and I saw him at the end of the evening, and he said he'd kissed a woman in line at one of the concession stands.
Zack and Chris came to the date-a-thon together.
This is Carl. I asked Carl, "What's the first thing you notice about a woman?" He said, "Tits." (Laughter)
Matthew is attracted to women with muscular calves. We talked about running. He does triathlons, I run half-marathons. Alec actually liked his eyes and asked if I was attracted to him, but I wasn't, and I don't think he was attracted to me either.
Austin and Mike came together. Mike asked me a hypothetical question. He said, "You're in an elevator running late for a meeting. Someone makes a dash for the elevator. Do you hold it open for them?" And I said I would not. (Laughter)
Cliff said the first thing he notices about a woman is her teeth, and we complimented each other's teeth. Because he's an open mouth sleeper, he says he has to floss more to help prevent gum disease, and so I asked him how often he flosses, and he said, "Every other day." (Laughter) Now, as someone who flosses twice a day, I wasn't really sure that that was flossing more but I don't think I said that out loud.
Bill is an auditor, and we talked the entire three minutes about auditing. (Laughter)
The first thing Spencer notices about a woman is her complexion. He feels a lot of women wear too much makeup, and that they should only wear enough to accentuate the features that they have. I told him I didn't wear any makeup at all and he seemed to think that that was a good thing. Craig told me he didn't think I was willing to be vulnerable. He was also frustrated when I couldn't remember my most embarrassing moment. He thought I was lying, but I wasn't. I didn't think he liked me at all, but at the end of the night, he came back to me and he gave me a box of chocolates.
William was really difficult to talk to. I think he was drunk. (Laughter)
Actor Chris McKenna was the MC of the event. He used to be on "The Young and the Restless." I didn't actually go on a date with him. Alec said he saw several women give their phone numbers to him.
Needless to say, I didn't fall in love. I didn't feel a particular connection with any of the men that I went on dates with, and I didn't feel like they felt a particular connection with me either.
AS: Now, the most beautiful thing to me -- (Laughter) -- as a photographer is the quality of vulnerability. The physical exterior reveals a crack in which you can get a glimpse at a more fragile interior. At this date-a-thon event, I saw so many examples of that, but as I watched Stacey's dates and talked to her about them, I realized how different photographic love is from real love.
What is real love? How does it work? In order to work on this question and to figure out how someone goes from meeting on a date to having a life together, Stacey and I went to Sun City Summerlin, which is the largest retirement community in Las Vegas. Our contact there was George, who runs the community's photography club. He arranged for us to meet other couples in their makeshift photo studio. SB: After 45 years of marriage, Anastasia's husband died two years ago,
so we asked if she had an old wedding picture. She met her husband when she was a 15-year-old waitress at a small barbecue place in Michigan. He was 30. She'd lied about her age. He was the first person she'd dated.
Dean had been named photographer of the year in Las Vegas two years in a row, and this caught Alec's attention, as did the fact that he met his wife, Judy, at the same age when Alec met Rachel. Dean admitted that he likes to look at beautiful women, but he's never questioned his decision to marry Judy.
AS: George met Josephine at a parish dance. He was 18, she was 15. Like a lot of the couples we met, they weren't especially philosophical about their early choices. George said something that really stuck with me. He said, "When you get that feeling, you just go with it."
Bob and Trudy met on a blind date when she was still in high school. They said they weren't particularly attracted to each other when the first met. Nevertheless, they were married soon after.
SB: The story that stayed with me the most was that of George, the photography club president, and his wife, Mary. This was George and Mary's second marriage. They met at a country-western club in Louisville, Kentucky called the Sahara. He was there alone drinking and she was with friends. When they started dating, he owed the IRS 9,000 dollars in taxes, and she offered to help him get out of debt, so for the next year, he turned his paychecks over to Mary, and she got him out of debt. George was actually an alcoholic when they married, and Mary knew it. At some point in their marriage, he says he consumed 54 beers in one day. Another time, when he was drunk, he threatened to kill Mary and her two kids, but they escaped and a SWAT team was called to the house. Amazingly, Mary took him back, and eventually things got better. George has been involved in Alcoholics Anonymous and hasn't had a drink in 36 years.
(Music)
At the end of the day, after we left Sun City, I told Alec that I didn't actually think that the stories of how these couples met were all that interesting. What was more interesting was how they managed to stay together.
AS: They all had this beautiful quality of endurance, but that was true of the singles, too. The world is hard, and the singles were out there trying to connect with other people, and the couples were holding onto each other after all these decades.
My favorite pictures on this trip were of Joe and Roseanne. Now, by the time we met Joe and Roseanne, we'd gotten in the habit of asking couples if they had an old wedding photograph. In their case, they simultaneously pulled out of their wallets the exact same photograph. What's more beautiful, I thought to myself, this image of a young couple who has just fallen in love or the idea of these two people holding onto this image for decades?
Thank you.
(Applause)
|
Алек Сот и Стейси Бейкер: Как выглядит любовь, которая долго терпит и всё прощает
TED Talk Subtitles and Transcript: Стейси Бейкер всегда была зациклена на том, как люди находят друг друга. Когда она попросила фотографа Алека Сота помочь ей изучить этот вопрос, они сначала оказались на крупнейшей в мире вечеринке экспресс-свиданий в Лас-Вегасе на День святого Валентина, а потом — в самом большом интернате для пожилых людей в Неваде. В обоих местах Алек фотографировал пары. Через эти эксперименты они показали прекрасный путь, который люди проходят от знакомства до долгих лет совместной жизни. (Это выступление было частью мероприятия TED2015, организованного журналом «Pop-Up»: popupmagazine.com or @popupmag on Twitter.)
Алек Сот: Лет 10 назад мне позвонила женщина из Техаса, её звали Стейси Бэйкер. Она видела некоторые мои работы на выставке и хотела узнать, сколько будет стоить портретная фотосъёмка её родителей. На тот момент я еще не знал Стейси, поэтому решил, что она кто-то вроде богатенькой нефтяной магнатки и я напал на золотую жилу. И только долгое время спустя я узнал, что ей пришлось взять кредит, чтобы это осуществить.
Я снял портрет родителей, но гораздо интереснее мне было фотографировать саму Стейси. Снимок, который я сделал в тот день, стал одним из моих наиболее известных портретов. На момент съёмок Стейси состояла на службе в администрации штата Техас. Спустя какое-то время она уволилась, чтобы изучать фотографию в Мэне. Это привело к тому, что она встретила главного фоторедактора журнала «Нью-Йорк Таймс», который предложил ей работу. Стейси Бэйкер: С тех пор мы с Алеком вместе реализовали множество журнальных проектов и стали друзьями.
Несколько месяцев назад я начала обсуждать с Алеком своё увлечение. Я всегда была зациклена на том, как пары встречаются. Я спросила Алека, как он встретил свою жену Рейчел, и он рассказал, что это была игра школьной футбольной команды, ей было 16, ему 15, и он пригласил её на свидание. Ему понравились её фиолетовые волосы. Она согласилась, так всё и началось. Я спросила Алека, интересно ли ему сделать фотопроект, чтобы исследовать эту тему.
АС: Мне это показалось любопытным, но куда больше меня интересовала мотивация Стейси, учитывая, что я никогда не слышал, чтобы у неё был парень. Поэтому я подумал, что будет интересно, если, как часть проекта, она попробует с кем-нибудь познакомиться. Идея была в том, чтобы отправить Стейси на экспресс-свидания в Лас-Вегасе на день святого Валентина. (Смех) (Аплодисменты) (Музыка)
СБ: Это рекламировалось как самая большая в мире вечеринка экспресс-свиданий. У меня было 19 свиданий, и каждое длилось три минуты. Участникам раздали список вопросов, помогающих растопить лёд и завязать беседу, вроде «Каким животным вы бы хотели быть?» Такого плана.
Мое первое свидание было с Колином. Он из Англии и был женат на женщине, которую нашёл по объявлению: «Познакомлюсь с дамой-козерогом». Мы с Алеком встретили его в конце вечера, и он сказал, что целовался с женщиной, пока стоял в очереди за закусками.
Зак и Крис пришли поучаствовать в экпресс-свиданиях вместе.
Это Карл. Я у него спросила: «Первая вещь, на что ты обращаешь внимание в женщине?» Он ответил: «Грудь». (Смех)
Мэтью привлекают женщины с накачанными икрами. Мы говорили о беге. Он участвует в триатлоне, а я в полумарафонах. Алеку понравились его глаза, он спросил, привлекает ли меня Мэтью, но он меня не заинтересовал, как, думаю, и я его.
Остин и Майк пришли вместе. Майк задал мне гипотетический вопрос: «Ты стоишь в лифте, опаздывая на важную встречу, и видишь как кто-то несётся в твою сторону. Ты придержишь створки, чтобы человек успел?» Я ответила нет. (Смех)
Клифф сказал, что он первым делом обращает внимание на зубы, так что мы похвалили зубы друг друга. Из-за того, что он привык спать с открытым ртом, Клиффу приходится чаще пользоваться зубной нитью для профилактики болезней дёсен, поэтому я спросила его, как часто он это делает, и Клифф ответил: «Через день». (Смех) Как человеку, пользующемуся нитью дважды в день, мне не показалось, что он делает это так уж часто, но я не произнесла этого вслух.
Билл — аудитор, так что все три минуты мы говорили об аудите. (Смех)
Первое, на что обращает внимание Спенсер, — это цвет лица женщины. Ему кажется, что многие женщины злоупотребляют косметикой, лучше использовать чуть-чуть, чтобы подчеркнуть естественную красоту. Я сказала, что вообще обхожусь без макияжа. Мне показалось, что ему это понравилось. Крейг сказал, что он не думает, что я готова открыться и быть уязвимой. Он расстроился, когда я не смогла вспомнить самый неловкий момент в жизни. Он подумал, что я соврала, хотя это было не так. Я была уверена, что совсем ему не понравилась, но в конце вечера он подошёл ко мне и подарил коробку конфет.
С Уильямом, на самом деле, было трудно общаться. Думаю, он был пьян. (Смех)
Актёр Крис Маккена был ведущим вечера. Он снимался в сериале «Молодые и дерзкие». На самом деле у меня с ним не было свидания. Алек сказал, что видел, как несколько женщин давали ему свои номера.
Излишне говорить, что я ни в кого не влюбилась. Я не почувствовала особенной связи ни с одним из этих мужчин, и вряд ли кто-то из них испытал нечто подобное по отношению ко мне.
АС: Самое прекрасное для меня, (Смех) как для фотографа, — это чувство уязвимости. Наша внешняя оболочка приоткрывает лишь маленькую щёлочку, сквозь которую ты можешь взглянуть на куда более хрупкое внутреннее содержание. На этой вечеринке свиданий нон-стоп я видел много подобных примеров. Но пока я наблюдал за свиданиями Стейси и обсуждал их с ней, я понял, как сильно отличается любовь на фотографиях от настоящей.
Что такое истинная любовь? Как она работает? Чтобы разобраться в этих вопросах и понять, как отношения развиваются от свидания до долгих лет совместной жизни, мы со Стейси отправились в Сан-Сити Саммерлин — самый крупный интернат для пожилых людей в Лас-Вегасе. Нашим контактным лицом был Джордж, основатель местного фотоклуба. Он организовал для нас встречи с другими парами в их импровизированной фотостудии. СБ: Анастасия прожила в браке 45 лет, её муж скончался два года назад,
так что мы попросили их старые свадебные снимки. Она встретила мужа в 15 лет, когда работала официанткой в маленьком кафе-барбекю в Мичигане. Ему было 30, и она соврала о своём возрасте. С ним у неё было первое в жизни свидание.
Дина два года подряда признавали лучшим фотографом Лас-Вегаса, что привлекло внимание Алека, как и тот факт, что он встретил свою жену Джуди в том же возрасте, когда Алек встретил Рейчел. Дин признал, что ему нравится любоваться красивыми женщинами, но он никогда не сомневался, что поступил верно, женившись на Джуди.
АС: Джордж встретил Джозефин на танцах в церковной общине. Ему было 18, ей — 15. Как большинство пар, с кем мы общались, они никогда особо не задумывались о своих избранниках, найденных так рано. Джородж сказал кое-что сильно меня впечатлившее. Он сказал: «Когда появляется это чувство, ты просто следуешь за ним».
Боб и Труди встретились на свидании вслепую, она училась в старших классах. Несмотря на то, что они друг друга особо не заинтересовали, когда впервые встретились, поженились они довольно быстро.
СБ: Больше всего мне запомнилась история президента фотоклуба Джорджа и его жены Мэри. Для них обоих это второй брак. Они познакомились в кантри-клубе «Сахара» в городе Луисвилл, штат Кентукки. Он пил в одиночестве, она была там с друзьями. Когда они встретились, он задолжал налоговой службе 9 000 долларов, и она предложила ему помочь расплатиться. Так что весь следующий год он отправлял все свои чеки Мэри, и она вытащила его из долгов. Когда они поженились, Джордж был алкоголиком и Мэри это знала. Он сказал, что было время в их браке, когда он выпивал 54 бутылки пива в день. Был случай, когда напившись, он угрожал убить Мэри и двух её детей, но им удалось сбежать, а в дом пришлось вызывать группу захвата. Поразительно, что Мэри приняла его обратно, и в конце концов жизнь наладилась. Джордж вступил в общество анонимных алкоголиков, и не пьёт уже 36 лет.
(Музыка)
В конце дня, когда мы покинули Сан-Сити, я сказала Алеку, что мне показалось, что далеко не все истории знакомства были любопытны. Гораздо интереснее было, как им удалось остаться вместе.
АС: Они все обладали этим прекрасным чувством долготерпения, хотя это справедливо и для неженатых. Жизнь трудна, и одинокие люди ищут кого-то, чтобы разделить тяготы, как пары, которые крепко держатся друг за дружку после всех прожитых десятилетий.
Моя любимая фотография из этой поездки — Джо и Розанна. К тому моменту, когда мы встретили эту пару, мы уже привыкли спрашивать у всех старые свадебные фотографии. На этот раз, они синхронно вытащили из кошельков один и тот же снимок. Что же всё-таки прекраснее, подумал я, — этот снимок молодой пары влюблённых, которые только обрели друг друга, или образ двух людей, которые хранят это фото десятилетиями?
Спасибо!
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Bart Weetjens: How I taught rats to sniff out land mines\nTED Talk Subtitles and Transcript: No one knows exactly how many landmines still litter the world, but it's safe to say: millions, waiting to kill and maim unsuspecting civilians. Clearing them is slow, expensive and dangerous. The founder of Apopo, Bart Weetjens, talks about his extraordinary project: training rats to sniff out land mines. He shows clips of his \"hero rats\" in action, and previews his work's next phase: teaching them to turn up tuberculosis in the lab.\nI'm here today to share with you an extraordinary journey - extraordinarily rewarding journey, actually - which brought me into training rats to save human lives by detecting landmines and tuberculosis. As a child, I had two passions. One was a passion for rodents. I had all kinds of rats, mice, hamsters, gerbils, squirrels. You name it, I bred it, and I sold them to pet shops. (Laughter) I also had a passion for Africa. Growing up in a multicultural environment, we had African students in the house, and I learned about their stories, so different backgrounds, dependency on imported know-how, goods, services, exuberant cultural diversity. Africa was truly fascinating for me.\nI became an industrial engineer, engineer in product development, and I focused on appropriate detection technologies, actually the first appropriate technologies for developing countries. I started working in the industry, but I wasn't really happy to contribute to a material consumer society in a linear, extracting and manufacturing mode. I quit my job to focus on the real world problem: landmines. We're talking '95 now. Princess Diana is announcing on TV that landmines form a structural barrier to any development, which is really true. As long as these devices are there, or there is suspicion of landmines, you can't really enter into the land. Actually, there was an appeal worldwide for new detectors sustainable in the environments where they're needed to produce, which is mainly in the developing world. We chose rats.\nWhy would you choose rats? Because, aren't they vermin? Well, actually rats are, in contrary to what most people think about them, rats are highly sociable creatures. And actually, our product -- what you see here. There's a target somewhere here. You see an operator, a trained African with his rats in front who actually are left and right. There, the animal finds a mine. It scratches on the soil. And the animal comes back for a food reward. Very, very simple. Very sustainable in this environment. Here, the animal gets its food reward. And that's how it works. Very, very simple.\nNow why would you use rats? Rats have been used since the '50s last century, in all kinds of experiments. Rats have more genetic material allocated to olfaction than any other mammal species. They're extremely sensitive to smell. Moreover, they have the mechanisms to map all these smells and to communicate about it. Now how do we communicate with rats? Well don't talk rat, but we have a clicker, a standard method for animal training, which you see there. A clicker, which makes a particular sound with which you can reinforce particular behaviors. First of all, we associate the click sound with a food reward, which is smashed banana and peanuts together in a syringe. Once the animal knows click, food, click, food, click, food -- so click is food -- we bring it in a cage with a hole, and actually the animal learns to stick the nose in the hole under which a target scent is placed, and to do that for five seconds -- five seconds, which is long for a rat. Once the animal knows this, we make the task a bit more difficult. It learns how to find the target smell in a cage with several holes, up to 10 holes.\nThen the animal learns to walk on a leash in the open and find targets. In the next step, animals learn to find real mines in real minefields. They are tested and accredited according to International Mine Action Standards, just like dogs have to pass a test. This consists of 400 square meters. There's a number of mines placed blindly, and the team of trainer and their rat have to find all the targets. If the animal does that, it gets a license as an accredited animal to be operational in the field -- just like dogs, by the way. Maybe one slight difference: we can train rats at a fifth of the price of training the mining dog.\nThis is our team in Mozambique: one Tanzanian trainer, who transfers the skills to these three Mozambican fellows. And you should see the pride in the eyes of these people. They have a skill, which makes them much less dependent on foreign aid. Moreover, this small team together with, of course, you need the heavy vehicles and the manual de-miners to follow-up. But with this small investment in a rat capacity, we have demonstrated in Mozambique that we can reduce the cost-price per square meter up to 60 percent of what is currently normal -- two dollars per square meter, we do it at $1.18, and we can still bring that price down. Question of scale. If you can bring in more rats, we can actually make the output even bigger. We have a demonstration site in Mozambique. Eleven African governments have seen that they can become less dependent by using this technology. They have signed the pact for peace and treaty in the Great Lakes region, and they endorse hero rats to clear their common borders of landmines.\nBut let me bring you to a very different problem. And there's about 6,000 people last year that walked on a landmine, but worldwide last year, almost 1.9 million died from tuberculosis as a first cause of infection. Especially in Africa where T.B. and HIV are strongly linked, there is a huge common problem. Microscopy, the standard WHO procedure, reaches from 40 to 60 percent reliability. In Tanzania -- the numbers don't lie -- 45 percent of people -- T.B. patients -- get diagnosed with T.B. before they die. It means that, if you have T.B., you have more chance that you won't be detected, but will just die from T.B. secondary infections and so on. And if, however, you are detected very early, diagnosed early, treatment can start, and even in HIV-positives, it makes sense. You can actually cure T.B., even in HIV-positives.\nSo in our common language, Dutch, the name for T.B. is \"tering,\" which, etymologically, refers to the smell of tar. Already the old Chinese and the Greek, Hippocrates, have actually published, documented, that T.B. can be diagnosed based on the volatiles exuding from patients. So what we did is we collected some samples -- just as a way of testing -- from hospitals, trained rats on them and see if this works, and wonder, well, we can reach 89 percent sensitivity, 86 percent specificity using multiple rats in a row. This is how it works, and really, this is a generic technology. We're talking now explosives, tuberculosis, but can you imagine, you can actually put anything under there.\nSo how does it work? You have a cassette with 10 samples. You put these 10 samples at once in the cage. An animal only needs two hundredths of a second to discriminate the scent, so it goes extremely fast. Here it's already at the third sample. This is a positive sample. It gets a click sound and comes for the food reward. And by doing so, very fast, we can have like a second-line opinion to see which patients are positive, which are negative. Just as an indication, whereas a microscopist can process 40 samples in a day, a rat can process the same amount of samples in seven minutes only. A cage like this -- (Applause) A cage like this -- provided that you have rats, and we have now currently 25 tuberculosis rats -- a cage like this, operating throughout the day, can process 1,680 samples. Can you imagine the potential offspring applications -- environmental detection of pollutants in soils, customs applications, detection of illicit goods in containers and so on.\nBut let's stick first to tuberculosis. I just want to briefly highlight, the blue rods are the scores of microscopy only at the five clinics in Dar es Salaam on a population of 500,000 people, where 15,000 reported to get a test done. Microscopy for 1,800 patients. And by just presenting the samples once more to the rats and looping those results back, we were able to increase case detection rates by over 30 percent. Throughout last year, we've been -- depending on which intervals you take -- we've been consistently increasing case detection rates in five hospitals in Dar es Salaam between 30 and 40 percent. So this is really considerable. Knowing that a missed patient by microscopy infects up to 15 people, healthy people, per year, you can be sure that we have saved lots of lives. At least our hero rats have saved lots of lives.\nThe way forward for us is now to standardize this technology. And there are simple things like, for instance, we have a small laser in the sniffer hole where the animal has to stick for five seconds. So, to standardize this. Also, to standardize the pellets, the food rewards, and to semi-automate this in order to replicate this on a much larger scale and affect the lives of many more people. To conclude, there are also other applications at the horizon. Here is a first prototype of our camera rat, which is a rat with a rat backpack with a camera that can go under rubble to detect for victims after earthquake and so on. This is in a prototype stage. We don't have a working system here yet.\nTo conclude, I would actually like to say, you may think this is about rats, these projects, but in the end it is about people. It is about empowering vulnerable communities to tackle difficult, expensive and dangerous humanitarian detection tasks, and doing that with a local resource, plenty available. So something completely different is to keep on challenging your perception about the resources surrounding you, whether they are environmental, technological, animal, or human. And to respectfully harmonize with them in order to foster a sustainable world.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Барт Ветженс: как я учил крыс находить противопехотные мины по запаху\nTED Talk Subtitles and Transcript: На TEDxRotterdam Барт Ветженс рассказывает о своем экстраординарном проекте - обучении крыс поиску противопехотных мин по запаху. Он демонстрирует фильмы о действиях \"крыс-героев\" и анонсирует следующую фазу своей работы: обучение крыс выявлению туберкулезной палочки в лаборатории.\nСегодня я хочу поделиться с вами уникальным путешествием, уникальным и очень стоящим путешествием, которое привело меня к обучению крыс спасать человеческие жизни, обнаруживая противопехотные мины и туберкулез. В детстве у меня было 2 увлечения. Во-первых, я любил грызунов. У меня были все виды крыс, мышей, хомяков, песчанок, белок. Назовите любой вид - я точно его разводил и продавал в магазины. (Смех) Второй моей страстью была Африка. Я рос в многонациональной среде - у нас в доме всегда жили африканские студенты, и я слушал их истории, такие разные, об их зависимости от импортируемых ноу-хау, от товаров, услуг, об их пышном культурном разнообразии. Я был искренне очарован Африкой.\nЯ стал промышленным инженером - занимался разработкой продукции и сфокусировался на технологиях адекватного обнаружения, на самом деле самых первых технологиях, подходящих для развивающихся стран. Я начал работать в промышленности, но не получал удовольствия от работы на пользу материалистического общества потребления в режиме линейности, экстрагирования и производства. И я ушел с этой работы, чтобы заняться реальной проблемой - противопехотными минами. Мы сейчас говорим о 1995 годе. Принцесса Диана говорит на телевидении о том, что противопехотные мины - структурное препятствие на пути любого развития, и это чистая правда. Пока эти устройства лежат в земле, или есть на это подозрение, этой землей пользоваться нельзя. То есть сформировался мировой общественный запрос на новые детекторы для устойчивой среды там, где они нужны для производства, в основном в развивающихся странах. Мы выбрали крыс.\nПочему крысы? Разве они не паразиты? На самом деле, крысы прямо противоположны тому, что люди о них думают - это высоко развитые и социальные животные. И вот наш продукт - вы видите. Где-то здесь есть объект. Вы видите оператора, обученного африканца с крысой на переднем плане, которая ходит вправо-влево. Вот животное находит мину. Крыса скребет землю. И возвращается за наградой - едой. Очень просто. Очень устойчиво в этой среде. Вот животное получает награду. Вот так это работает. Очень, очень просто.\nТак почему мы используем крыс? Крысы использовались человеком в разного рода экспериментах с 50-х годов прошлого века. У крыс гораздо больше генетического материала связано с обонянием, чем у других млекопитающих. Они крайне чувствительны к запахам. Кроме того, у них есть специальные механизмы - они могут определять местонахождение запаха и сообщать об этом. Как мы общаемся с крысами? Мы с ними не разговариваем, но у нас есть кликер, это стандартный метод обучения животных, вот вы его видите. Кликер издает определенный звук (щелчок), и с его помощью подкрепляется определенное поведение. Сначала, мы ассоциируем звук кликера с пищевой наградой, это обычно смесь размятых бананов и арахиса в шприце. Когда животное заучивает: клик - еда, клик - еда, клик - еда, понимает связь, мы помещаем ее в клетку с дырочкой, и животное учится просовывать нос в дырочку, в которой расположен образец запаха, и держать нос в дырочке на протяжение 5 секунд, а 5 секунд это долго для крысы. Мы усложняем задачу после того, как крыса научилась этому. Она учится находить нужный запах в клетке с несколькими отверстиями, до 10.\nПотом она учится ходить на поводке и находить цели. Следующим шагом крыса учится находить настоящие мины на настоящем поле. Крыс тестируют и аккредитуют в соответствии с принятыми международными стандартами работы с минами, так же как собаки проходят тесты. На территории площадью 4000 квадратных метра заложено некоторое количество мин вслепую. Команда из тренера и крысы должна найти все цели. Если животное выполняет тест, оно получает лицензию, аккредитацию, и может работать в поле так же, как и собаки. Возможно с небольшим отличием - мы можем обучать крыс в 5 раз дешевле, чем мы обучаем собак.\nЭто наша команда в Мозамбике. Один тренер из Танзании, который передает знания этим мозамбикским ребятам. Вы бы видели гордость в глазах этих людей. У них есть знания, которые делают их более независимыми от внешней помощи. Более того, эта маленькая команда вместе с тяжелой техникой, конечно, и теми, кто разминирует вручную после определения места. С такими маленькими вложениями в способности крыс мы показали в Мозамбике, что можно уменьшить стоимость разминирования квадратного метра до 60% от общепринятой нормы, 2-х долларов за кв.м. Мы же это делаем за 1,18 и можно снизить цену еще. Проблема масштаба. Если вовлечь больше крыс, можно сделать результат еще крупнее. У нас есть демонстрационное место в Мозамбике. Правительства 11 африканских стран видели своими глазами, как они могут стать менее зависимыми с помощью этой технологии. Они подписали мирный пакт и соглашение в регионе Великих Озер. Они поддерживают героических крыс в их работе по зачистке общих границ от мин.\nА сейчас позвольте мне обратить ваше внимание на совершенно другую проблему. Около 6000 человек в прошлом году пострадали от противопехотных мин, но за тот же самый период около 1,9 миллиона человек умерли от туберкулеза как первопричинной болезни. Особенно в Африке, где туберкулез и ВИЧ сильно взаимосвязаны, существует огромная общая проблема. Микроскопическое исследование - стандартная процедура ВОЗ - достигло уроня достоверности 60%. В Танзании - цифры не лгут - 45% процентов населения, больного туберкулезом, узнает свой диагноз до того, как умирает. То есть, если у вас туберкулез, то выше шансы, что его не выявят вовремя, и вы просто умрете от вторичных инфекций и т.п. А вот если у вас его диагностируют на ранней стадии, можно начать лечение. И лечение работает, даже у ВИЧ-инфицированных. Туберкулез можно вылечить, даже у ВИЧ-инфицированных пациентов.\nВ нашем языке, голландском, слово туберкулез звучит как \"tering\", что этимологически относится к понятию \"запах смолы\". Еще древние китайцы и греки, Гиппократ, в частности, писали, документировали, что туберкулез можно выявить на основе испарений, исходящих от пациентов. Что мы сделали, это собрали образцы - просто в качестве тестирования в больницах, обучили на них крыс и оценили эффективность. И оказывается, что мы можем добиться уровня чувствительности в 89%, 86% специфичности, используя нескольких крыс подряд. Вот как это работает. И это действительно инновационная технология. Мы говорим сейчас о взрывчатке и туберкулезе, но вы можете себе представить, что в эту технологию можно поместить что угодно.\nКак это работает? Есть кассета с 10 образцами. Они помещаются в клетку. Крысе достаточно лишь две сотых секунды, чтобы определить запах, так что она двигается очень быстро. Вот она уже у третьего образца. Он положительный. Клик - и крыса идет за вознаграждением. И вот такая быстрая процедура дает нам своего рода второе мнение, помогает поределить, какие пациенты положительны, какие - отрицательны. Для сравнения: в то время как лаборант может обработать микроскопом 40 образцов в день, крыса обрабатывает это количество образцов всего за 7 минут. Вот эта клетка. (Аплодисменты) Такая клетка - если у вас достаточно крыс, а у нас сейчас 25 крыс для определения туберкулеза, такая клетка, работающая в течение дня может обработать 1680 образцов. Вы представляете себе потенциальные плоды ее применения? Экологические тесты на содержание загрязняющих веществ в почве, таможенная служба, определение запрещенных грузов в контейнерах и т.д.\nНо пока давайте остановимся на туберкулезе поподробнее. Я хочу кратко рассказать о синих столбиках - это результаты только микроскопии в 5 клиниках Дар-Эс-Салаама с населением в 500 тыс. человек, где 15000 сделали тест. Микроскопия 1800 пациентов. Когда эти образцы были перепроверены крысами и результаты сравнили, мы смогли увеличить процент выявления более чем на 30%. За прошлый год мы (в зависимости от рассматриваемых интервалов) постоянно увеличивали процент выявления в 5 клиниках Дар-Эс-Салама на 30-40%. Так что это заслуживает внимания. Учитывая, что пациент, у которого микроскопия не выявила заболевание может заразить до 15 человек, здоровых человек, можно быть уверенными, что мы спасли много жизней. По крайней мере, наши крысы-герои спасли много жизней.\nВ наших планах развития стандартизация этой технологии. И есть простые вещи. Например, в дырочке, в которую животное засовывает нос, есть маленький лазер. Это можно стандартизировать. Также надо стандартизировать гранулы, пищевое вознаграждение, и полуавтоматизировать это, чтобы заменить на гораздо более полномасштабную программу и повлиять на жизнь многих людей. Есть и другие применения. Вот первый прототип нашей крысы с камерой, это крыса с рюкзачком, в котором камера, и она может проходить под завалами и находить жертв землетрясений и других бедствий. Это находится на стадии разработки. Работающей системы пока нет.\nВ завершение, я бы хотел сказать, может быть, вам кажется, что эти проекты делаются ради крыс, но в конечном итоге эти проекты ради людей. Эти проекты помогают уязвимым сообществам решить дорогостоящие и сложные, опасные гуманитарные поисковые задачи с помощью местных ресурсов, имеющихся в избытке. Так что самое важное и новое - продолжать испытывать свое восприятие окружающих ресурсов, будь они природными, техническими, животными или человеческими. И уважительно гармонизировать свою жизнь с ними ради поощрения усточивого развития.\nСпасибо большое.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Bart Weetjens: How I taught rats to sniff out land mines
TED Talk Subtitles and Transcript: No one knows exactly how many landmines still litter the world, but it's safe to say: millions, waiting to kill and maim unsuspecting civilians. Clearing them is slow, expensive and dangerous. The founder of Apopo, Bart Weetjens, talks about his extraordinary project: training rats to sniff out land mines. He shows clips of his "hero rats" in action, and previews his work's next phase: teaching them to turn up tuberculosis in the lab.
I'm here today to share with you an extraordinary journey - extraordinarily rewarding journey, actually - which brought me into training rats to save human lives by detecting landmines and tuberculosis. As a child, I had two passions. One was a passion for rodents. I had all kinds of rats, mice, hamsters, gerbils, squirrels. You name it, I bred it, and I sold them to pet shops. (Laughter) I also had a passion for Africa. Growing up in a multicultural environment, we had African students in the house, and I learned about their stories, so different backgrounds, dependency on imported know-how, goods, services, exuberant cultural diversity. Africa was truly fascinating for me.
I became an industrial engineer, engineer in product development, and I focused on appropriate detection technologies, actually the first appropriate technologies for developing countries. I started working in the industry, but I wasn't really happy to contribute to a material consumer society in a linear, extracting and manufacturing mode. I quit my job to focus on the real world problem: landmines. We're talking '95 now. Princess Diana is announcing on TV that landmines form a structural barrier to any development, which is really true. As long as these devices are there, or there is suspicion of landmines, you can't really enter into the land. Actually, there was an appeal worldwide for new detectors sustainable in the environments where they're needed to produce, which is mainly in the developing world. We chose rats.
Why would you choose rats? Because, aren't they vermin? Well, actually rats are, in contrary to what most people think about them, rats are highly sociable creatures. And actually, our product -- what you see here. There's a target somewhere here. You see an operator, a trained African with his rats in front who actually are left and right. There, the animal finds a mine. It scratches on the soil. And the animal comes back for a food reward. Very, very simple. Very sustainable in this environment. Here, the animal gets its food reward. And that's how it works. Very, very simple.
Now why would you use rats? Rats have been used since the '50s last century, in all kinds of experiments. Rats have more genetic material allocated to olfaction than any other mammal species. They're extremely sensitive to smell. Moreover, they have the mechanisms to map all these smells and to communicate about it. Now how do we communicate with rats? Well don't talk rat, but we have a clicker, a standard method for animal training, which you see there. A clicker, which makes a particular sound with which you can reinforce particular behaviors. First of all, we associate the click sound with a food reward, which is smashed banana and peanuts together in a syringe. Once the animal knows click, food, click, food, click, food -- so click is food -- we bring it in a cage with a hole, and actually the animal learns to stick the nose in the hole under which a target scent is placed, and to do that for five seconds -- five seconds, which is long for a rat. Once the animal knows this, we make the task a bit more difficult. It learns how to find the target smell in a cage with several holes, up to 10 holes.
Then the animal learns to walk on a leash in the open and find targets. In the next step, animals learn to find real mines in real minefields. They are tested and accredited according to International Mine Action Standards, just like dogs have to pass a test. This consists of 400 square meters. There's a number of mines placed blindly, and the team of trainer and their rat have to find all the targets. If the animal does that, it gets a license as an accredited animal to be operational in the field -- just like dogs, by the way. Maybe one slight difference: we can train rats at a fifth of the price of training the mining dog.
This is our team in Mozambique: one Tanzanian trainer, who transfers the skills to these three Mozambican fellows. And you should see the pride in the eyes of these people. They have a skill, which makes them much less dependent on foreign aid. Moreover, this small team together with, of course, you need the heavy vehicles and the manual de-miners to follow-up. But with this small investment in a rat capacity, we have demonstrated in Mozambique that we can reduce the cost-price per square meter up to 60 percent of what is currently normal -- two dollars per square meter, we do it at $1.18, and we can still bring that price down. Question of scale. If you can bring in more rats, we can actually make the output even bigger. We have a demonstration site in Mozambique. Eleven African governments have seen that they can become less dependent by using this technology. They have signed the pact for peace and treaty in the Great Lakes region, and they endorse hero rats to clear their common borders of landmines.
But let me bring you to a very different problem. And there's about 6,000 people last year that walked on a landmine, but worldwide last year, almost 1.9 million died from tuberculosis as a first cause of infection. Especially in Africa where T.B. and HIV are strongly linked, there is a huge common problem. Microscopy, the standard WHO procedure, reaches from 40 to 60 percent reliability. In Tanzania -- the numbers don't lie -- 45 percent of people -- T.B. patients -- get diagnosed with T.B. before they die. It means that, if you have T.B., you have more chance that you won't be detected, but will just die from T.B. secondary infections and so on. And if, however, you are detected very early, diagnosed early, treatment can start, and even in HIV-positives, it makes sense. You can actually cure T.B., even in HIV-positives.
So in our common language, Dutch, the name for T.B. is "tering," which, etymologically, refers to the smell of tar. Already the old Chinese and the Greek, Hippocrates, have actually published, documented, that T.B. can be diagnosed based on the volatiles exuding from patients. So what we did is we collected some samples -- just as a way of testing -- from hospitals, trained rats on them and see if this works, and wonder, well, we can reach 89 percent sensitivity, 86 percent specificity using multiple rats in a row. This is how it works, and really, this is a generic technology. We're talking now explosives, tuberculosis, but can you imagine, you can actually put anything under there.
So how does it work? You have a cassette with 10 samples. You put these 10 samples at once in the cage. An animal only needs two hundredths of a second to discriminate the scent, so it goes extremely fast. Here it's already at the third sample. This is a positive sample. It gets a click sound and comes for the food reward. And by doing so, very fast, we can have like a second-line opinion to see which patients are positive, which are negative. Just as an indication, whereas a microscopist can process 40 samples in a day, a rat can process the same amount of samples in seven minutes only. A cage like this -- (Applause) A cage like this -- provided that you have rats, and we have now currently 25 tuberculosis rats -- a cage like this, operating throughout the day, can process 1,680 samples. Can you imagine the potential offspring applications -- environmental detection of pollutants in soils, customs applications, detection of illicit goods in containers and so on.
But let's stick first to tuberculosis. I just want to briefly highlight, the blue rods are the scores of microscopy only at the five clinics in Dar es Salaam on a population of 500,000 people, where 15,000 reported to get a test done. Microscopy for 1,800 patients. And by just presenting the samples once more to the rats and looping those results back, we were able to increase case detection rates by over 30 percent. Throughout last year, we've been -- depending on which intervals you take -- we've been consistently increasing case detection rates in five hospitals in Dar es Salaam between 30 and 40 percent. So this is really considerable. Knowing that a missed patient by microscopy infects up to 15 people, healthy people, per year, you can be sure that we have saved lots of lives. At least our hero rats have saved lots of lives.
The way forward for us is now to standardize this technology. And there are simple things like, for instance, we have a small laser in the sniffer hole where the animal has to stick for five seconds. So, to standardize this. Also, to standardize the pellets, the food rewards, and to semi-automate this in order to replicate this on a much larger scale and affect the lives of many more people. To conclude, there are also other applications at the horizon. Here is a first prototype of our camera rat, which is a rat with a rat backpack with a camera that can go under rubble to detect for victims after earthquake and so on. This is in a prototype stage. We don't have a working system here yet.
To conclude, I would actually like to say, you may think this is about rats, these projects, but in the end it is about people. It is about empowering vulnerable communities to tackle difficult, expensive and dangerous humanitarian detection tasks, and doing that with a local resource, plenty available. So something completely different is to keep on challenging your perception about the resources surrounding you, whether they are environmental, technological, animal, or human. And to respectfully harmonize with them in order to foster a sustainable world.
Thank you very much.
(Applause)
|
Барт Ветженс: как я учил крыс находить противопехотные мины по запаху
TED Talk Subtitles and Transcript: На TEDxRotterdam Барт Ветженс рассказывает о своем экстраординарном проекте - обучении крыс поиску противопехотных мин по запаху. Он демонстрирует фильмы о действиях "крыс-героев" и анонсирует следующую фазу своей работы: обучение крыс выявлению туберкулезной палочки в лаборатории.
Сегодня я хочу поделиться с вами уникальным путешествием, уникальным и очень стоящим путешествием, которое привело меня к обучению крыс спасать человеческие жизни, обнаруживая противопехотные мины и туберкулез. В детстве у меня было 2 увлечения. Во-первых, я любил грызунов. У меня были все виды крыс, мышей, хомяков, песчанок, белок. Назовите любой вид - я точно его разводил и продавал в магазины. (Смех) Второй моей страстью была Африка. Я рос в многонациональной среде - у нас в доме всегда жили африканские студенты, и я слушал их истории, такие разные, об их зависимости от импортируемых ноу-хау, от товаров, услуг, об их пышном культурном разнообразии. Я был искренне очарован Африкой.
Я стал промышленным инженером - занимался разработкой продукции и сфокусировался на технологиях адекватного обнаружения, на самом деле самых первых технологиях, подходящих для развивающихся стран. Я начал работать в промышленности, но не получал удовольствия от работы на пользу материалистического общества потребления в режиме линейности, экстрагирования и производства. И я ушел с этой работы, чтобы заняться реальной проблемой - противопехотными минами. Мы сейчас говорим о 1995 годе. Принцесса Диана говорит на телевидении о том, что противопехотные мины - структурное препятствие на пути любого развития, и это чистая правда. Пока эти устройства лежат в земле, или есть на это подозрение, этой землей пользоваться нельзя. То есть сформировался мировой общественный запрос на новые детекторы для устойчивой среды там, где они нужны для производства, в основном в развивающихся странах. Мы выбрали крыс.
Почему крысы? Разве они не паразиты? На самом деле, крысы прямо противоположны тому, что люди о них думают - это высоко развитые и социальные животные. И вот наш продукт - вы видите. Где-то здесь есть объект. Вы видите оператора, обученного африканца с крысой на переднем плане, которая ходит вправо-влево. Вот животное находит мину. Крыса скребет землю. И возвращается за наградой - едой. Очень просто. Очень устойчиво в этой среде. Вот животное получает награду. Вот так это работает. Очень, очень просто.
Так почему мы используем крыс? Крысы использовались человеком в разного рода экспериментах с 50-х годов прошлого века. У крыс гораздо больше генетического материала связано с обонянием, чем у других млекопитающих. Они крайне чувствительны к запахам. Кроме того, у них есть специальные механизмы - они могут определять местонахождение запаха и сообщать об этом. Как мы общаемся с крысами? Мы с ними не разговариваем, но у нас есть кликер, это стандартный метод обучения животных, вот вы его видите. Кликер издает определенный звук (щелчок), и с его помощью подкрепляется определенное поведение. Сначала, мы ассоциируем звук кликера с пищевой наградой, это обычно смесь размятых бананов и арахиса в шприце. Когда животное заучивает: клик - еда, клик - еда, клик - еда, понимает связь, мы помещаем ее в клетку с дырочкой, и животное учится просовывать нос в дырочку, в которой расположен образец запаха, и держать нос в дырочке на протяжение 5 секунд, а 5 секунд это долго для крысы. Мы усложняем задачу после того, как крыса научилась этому. Она учится находить нужный запах в клетке с несколькими отверстиями, до 10.
Потом она учится ходить на поводке и находить цели. Следующим шагом крыса учится находить настоящие мины на настоящем поле. Крыс тестируют и аккредитуют в соответствии с принятыми международными стандартами работы с минами, так же как собаки проходят тесты. На территории площадью 4000 квадратных метра заложено некоторое количество мин вслепую. Команда из тренера и крысы должна найти все цели. Если животное выполняет тест, оно получает лицензию, аккредитацию, и может работать в поле так же, как и собаки. Возможно с небольшим отличием - мы можем обучать крыс в 5 раз дешевле, чем мы обучаем собак.
Это наша команда в Мозамбике. Один тренер из Танзании, который передает знания этим мозамбикским ребятам. Вы бы видели гордость в глазах этих людей. У них есть знания, которые делают их более независимыми от внешней помощи. Более того, эта маленькая команда вместе с тяжелой техникой, конечно, и теми, кто разминирует вручную после определения места. С такими маленькими вложениями в способности крыс мы показали в Мозамбике, что можно уменьшить стоимость разминирования квадратного метра до 60% от общепринятой нормы, 2-х долларов за кв.м. Мы же это делаем за 1,18 и можно снизить цену еще. Проблема масштаба. Если вовлечь больше крыс, можно сделать результат еще крупнее. У нас есть демонстрационное место в Мозамбике. Правительства 11 африканских стран видели своими глазами, как они могут стать менее зависимыми с помощью этой технологии. Они подписали мирный пакт и соглашение в регионе Великих Озер. Они поддерживают героических крыс в их работе по зачистке общих границ от мин.
А сейчас позвольте мне обратить ваше внимание на совершенно другую проблему. Около 6000 человек в прошлом году пострадали от противопехотных мин, но за тот же самый период около 1,9 миллиона человек умерли от туберкулеза как первопричинной болезни. Особенно в Африке, где туберкулез и ВИЧ сильно взаимосвязаны, существует огромная общая проблема. Микроскопическое исследование - стандартная процедура ВОЗ - достигло уроня достоверности 60%. В Танзании - цифры не лгут - 45% процентов населения, больного туберкулезом, узнает свой диагноз до того, как умирает. То есть, если у вас туберкулез, то выше шансы, что его не выявят вовремя, и вы просто умрете от вторичных инфекций и т.п. А вот если у вас его диагностируют на ранней стадии, можно начать лечение. И лечение работает, даже у ВИЧ-инфицированных. Туберкулез можно вылечить, даже у ВИЧ-инфицированных пациентов.
В нашем языке, голландском, слово туберкулез звучит как "tering", что этимологически относится к понятию "запах смолы". Еще древние китайцы и греки, Гиппократ, в частности, писали, документировали, что туберкулез можно выявить на основе испарений, исходящих от пациентов. Что мы сделали, это собрали образцы - просто в качестве тестирования в больницах, обучили на них крыс и оценили эффективность. И оказывается, что мы можем добиться уровня чувствительности в 89%, 86% специфичности, используя нескольких крыс подряд. Вот как это работает. И это действительно инновационная технология. Мы говорим сейчас о взрывчатке и туберкулезе, но вы можете себе представить, что в эту технологию можно поместить что угодно.
Как это работает? Есть кассета с 10 образцами. Они помещаются в клетку. Крысе достаточно лишь две сотых секунды, чтобы определить запах, так что она двигается очень быстро. Вот она уже у третьего образца. Он положительный. Клик - и крыса идет за вознаграждением. И вот такая быстрая процедура дает нам своего рода второе мнение, помогает поределить, какие пациенты положительны, какие - отрицательны. Для сравнения: в то время как лаборант может обработать микроскопом 40 образцов в день, крыса обрабатывает это количество образцов всего за 7 минут. Вот эта клетка. (Аплодисменты) Такая клетка - если у вас достаточно крыс, а у нас сейчас 25 крыс для определения туберкулеза, такая клетка, работающая в течение дня может обработать 1680 образцов. Вы представляете себе потенциальные плоды ее применения? Экологические тесты на содержание загрязняющих веществ в почве, таможенная служба, определение запрещенных грузов в контейнерах и т.д.
Но пока давайте остановимся на туберкулезе поподробнее. Я хочу кратко рассказать о синих столбиках - это результаты только микроскопии в 5 клиниках Дар-Эс-Салаама с населением в 500 тыс. человек, где 15000 сделали тест. Микроскопия 1800 пациентов. Когда эти образцы были перепроверены крысами и результаты сравнили, мы смогли увеличить процент выявления более чем на 30%. За прошлый год мы (в зависимости от рассматриваемых интервалов) постоянно увеличивали процент выявления в 5 клиниках Дар-Эс-Салама на 30-40%. Так что это заслуживает внимания. Учитывая, что пациент, у которого микроскопия не выявила заболевание может заразить до 15 человек, здоровых человек, можно быть уверенными, что мы спасли много жизней. По крайней мере, наши крысы-герои спасли много жизней.
В наших планах развития стандартизация этой технологии. И есть простые вещи. Например, в дырочке, в которую животное засовывает нос, есть маленький лазер. Это можно стандартизировать. Также надо стандартизировать гранулы, пищевое вознаграждение, и полуавтоматизировать это, чтобы заменить на гораздо более полномасштабную программу и повлиять на жизнь многих людей. Есть и другие применения. Вот первый прототип нашей крысы с камерой, это крыса с рюкзачком, в котором камера, и она может проходить под завалами и находить жертв землетрясений и других бедствий. Это находится на стадии разработки. Работающей системы пока нет.
В завершение, я бы хотел сказать, может быть, вам кажется, что эти проекты делаются ради крыс, но в конечном итоге эти проекты ради людей. Эти проекты помогают уязвимым сообществам решить дорогостоящие и сложные, опасные гуманитарные поисковые задачи с помощью местных ресурсов, имеющихся в избытке. Так что самое важное и новое - продолжать испытывать свое восприятие окружающих ресурсов, будь они природными, техническими, животными или человеческими. И уважительно гармонизировать свою жизнь с ними ради поощрения усточивого развития.
Спасибо большое.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Samuel Cohen: Alzheimer's is not normal aging — and we can cure it\nTED Talk Subtitles and Transcript: More than 40 million people worldwide suffer from Alzheimer's disease, and that number is expected to increase drastically in the coming years. But no real progress has been made in the fight against the disease since its classification more than 100 years ago. Scientist Samuel Cohen shares a new breakthrough in Alzheimer's research from his lab as well as a message of hope. \"Alzheimer's is a disease,\" Cohen says, \"and we can cure it.\"\nIn the year 1901, a woman called Auguste was taken to a medical asylum in Frankfurt. Auguste was delusional and couldn't remember even the most basic details of her life. Her doctor was called Alois. Alois didn't know how to help Auguste, but he watched over her until, sadly, she passed away in 1906. After she died, Alois performed an autopsy and found strange plaques and tangles in Auguste's brain -- the likes of which he'd never seen before.\nNow here's the even more striking thing. If Auguste had instead been alive today, we could offer her no more help than Alois was able to 114 years ago. Alois was Dr. Alois Alzheimer. And Auguste Deter was the first patient to be diagnosed with what we now call Alzheimer's disease. Since 1901, medicine has advanced greatly. We've discovered antibiotics and vaccines to protect us from infections, many treatments for cancer, antiretrovirals for HIV, statins for heart disease and much more. But we've made essentially no progress at all in treating Alzheimer's disease.\nI'm part of a team of scientists who has been working to find a cure for Alzheimer's for over a decade. So I think about this all the time. Alzheimer's now affects 40 million people worldwide. But by 2050, it will affect 150 million people -- which, by the way, will include many of you. If you're hoping to live to be 85 or older, your chance of getting Alzheimer's will be almost one in two. In other words, odds are you'll spend your golden years either suffering from Alzheimer's or helping to look after a friend or loved one with Alzheimer's. Already in the United States alone, Alzheimer's care costs 200 billion dollars every year. One out of every five Medicare dollars get spent on Alzheimer's. It is today the most expensive disease, and costs are projected to increase fivefold by 2050, as the baby boomer generation ages.\nIt may surprise you that, put simply, Alzheimer's is one of the biggest medical and social challenges of our generation. But we've done relatively little to address it. Today, of the top 10 causes of death worldwide, Alzheimer's is the only one we cannot prevent, cure or even slow down. We understand less about the science of Alzheimer's than other diseases because we've invested less time and money into researching it. The US government spends 10 times more every year on cancer research than on Alzheimer's despite the fact that Alzheimer's costs us more and causes a similar number of deaths each year as cancer.\nThe lack of resources stems from a more fundamental cause: a lack of awareness. Because here's what few people know but everyone should: Alzheimer's is a disease, and we can cure it. For most of the past 114 years, everyone, including scientists, mistakenly confused Alzheimer's with aging. We thought that becoming senile was a normal and inevitable part of getting old. But we only have to look at a picture of a healthy aged brain compared to the brain of an Alzheimer's patient to see the real physical damage caused by this disease. As well as triggering severe loss of memory and mental abilities, the damage to the brain caused by Alzheimer's significantly reduces life expectancy and is always fatal.\nRemember Dr. Alzheimer found strange plaques and tangles in Auguste's brain a century ago. For almost a century, we didn't know much about these. Today we know they're made from protein molecules. You can imagine a protein molecule as a piece of paper that normally folds into an elaborate piece of origami. There are spots on the paper that are sticky. And when it folds correctly, these sticky bits end up on the inside. But sometimes things go wrong, and some sticky bits are on the outside. This causes the protein molecules to stick to each other, forming clumps that eventually become large plaques and tangles. That's what we see in the brains of Alzheimer's patients.\nWe've spent the past 10 years at the University of Cambridge trying to understand how this malfunction works. There are many steps, and identifying which step to try to block is complex -- like defusing a bomb. Cutting one wire might do nothing. Cutting others might make the bomb explore. We have to find the right step to block, and then create a drug that does it.\nUntil recently, we for the most part have been cutting wires and hoping for the best. But now we've got together a diverse group of people -- medics, biologists, geneticists, chemists, physicists, engineers and mathematicians. And together, we've managed to identify a critical step in the process and are now testing a new class of drugs which would specifically block this step and stop the disease.\nNow let me show you some of our latest results. No one outside of our lab has seen these yet. Let's look at some videos of what happened when we tested these new drugs in worms. So these are healthy worms, and you can see they're moving around normally. These worms, on the other hand, have protein molecules sticking together inside them -- like humans with Alzheimer's. And you can see they're clearly sick. But if we give our new drugs to these worms at an early stage, then we see that they're healthy, and they live a normal lifespan. This is just an initial positive result, but research like this shows us that Alzheimer's is a disease that we can understand and we can cure.\nAfter 114 years of waiting, there's finally real hope for what can be achieved in the next 10 or 20 years. But to grow that hope, to finally beat Alzheimer's, we need help. This isn't about scientists like me -- it's about you. We need you to raise awareness that Alzheimer's is a disease and that if we try, we can beat it. In the case of other diseases, patients and their families have led the charge for more research and put pressure on governments, the pharmaceutical industry, scientists and regulators. That was essential for advancing treatment for HIV in the late 1980s. Today, we see that same drive to beat cancer. But Alzheimer's patients are often unable to speak up for themselves. And their families, the hidden victims, caring for their loved ones night and day, are often too worn out to go out and advocate for change. So, it really is down to you. Alzheimer's isn't, for the most part, a genetic disease. Everyone with a brain is at risk. Today, there are 40 million patients like Auguste, who can't create the change they need for themselves. Help speak up for them, and help demand a cure.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Сэмюэл Коэн: Болезнь Альцгеймера — это не естественный процесс старения, и мы можем её излечить\nTED Talk Subtitles and Transcript: Более 40 миллионов человек по всему миру страдают от болезни Альцгеймера, и это число, по прогнозам, резко увеличится в ближайшие годы. Но никакого реального прогресса в борьбе с этой болезнью не было достигнуто после её открытия более 100 лет назад. Учёный Сэмюэл Коэн делится новым прорывом в исследовании болезни Альцгеймера в своей лаборатории, а также посланием надежды. «Болезнь Альцгеймера является заболеванием, — говорит Коэн, — которое мы можем вылечить».\nВ 1901 году женщину по имени Августа привезли в психиатрическую лечебницу во Франкфурте. Августа была в бреду и не могла вспомнить даже самые основные подробности своей жизни. Её врача звали Алоис. Алоис не знал, как помочь Августе, но присматривал за ней, пока, к сожалению, она не скончалась в 1906 году. После того как она умерла, Алоис произвёл вскрытие и обнаружил странные бляшки и узлы в мозге Августы, подобных которым он никогда не видел.\nНо вот что ещё более поразительно. Если бы Августа жила в наши дни, мы бы оказали ей не больше помощи, чем Алоис 114 лет назад. Алоис был доктором Алоисом Альцгеймером. А Августа Дитер была первой пациенткой с диагнозом, называемым сегодня «болезнь Альцгеймера». С 1901 года медицина продвинулась далеко вперёд. Мы открыли антибиотики и вакцины, защищающие нас от инфекций, различные методы лечения рака, антиретровирусные средства от ВИЧ, статины от болезней сердца и многое другое. Но мы не достигли практически никакого прогресса в лечении болезни Альцгеймера.\nЯ нахожусь в составе команды учёных, которые более 10 лет работали над поиском лекарства от болезни Альцгеймера. Я постоянно думаю об этом. Сегодня болезнью Альцгеймера поражены 40 миллионов человек по всему миру. Но к 2050 году она поразит 150 миллионов человек, в число которых, кстати, будут входить многие из вас. Если вы надеетесь прожить до 85 лет и дольше, вероятность того, что у вас будет болезнь Альцгеймера, — один к двум. Иными словами, вполне вероятно, что вы проведёте свои золотые годы, либо страдая от болезни Альцгеймера, либо помогая заботиться о друге или родственнике с болезнью Альцгеймера. В одних лишь Соединённых Штатах на уход за больными с болезнью Альцгеймера ежегодно уходит 200 миллиардов долларов. 1 из 5 долларов по страхованию здоровья престарелых уходит на болезнь Альцгеймера. На сегодняшний день лечение этой болезни является самым дорогим, и расходы по прогнозам увеличатся в пять раз к 2050 году по мере старения поколения «бума рождаемости».\nВас может удивить, что, попросту говоря, болезнь Альцгеймера — одна из крупнейших медицинских и социальных проблем нашего поколения. Но мы сделали относительно мало для того, чтобы решить её. Сегодня из 10 самых распространённых причин смерти в мире эта болезнь — единственная, которую нельзя предотвратить, вылечить или же замедлить. Мы знаем о болезни Альцгеймера меньше, чем о других болезнях, потому что мы вложили меньше времени и средств в её исследование. Правительство США ежегодно тратит в 10 раз больше средств на исследование рака, чем болезни Альцгеймера, несмотря на тот факт, что эта болезнь обходится нам гораздо дороже и ежегодно вызывает такое же количество смертей, что и рак.\nНедостаток ресурсов является результатом более фундаментальной причины — недостатка осведомлённости. Потому что лишь несколько людей знают то, что должны знать все — мы можем лечить болезнь Альцгеймера. Бо́льшую часть последних 114 лет все, включая учёных, ошибочно принимали болезнь Альцгеймера за старение. Мы думали, что старческий маразм — естественная и неизбежная часть старения. Но нам нужно лишь посмотреть на изображение здорового состарившегося мозга в сравнении с мозгом пациента с болезнью Альцгеймера, чтобы увидеть реальные физические повреждения, вызванные этой болезнью. Наряду с тем, что она вызывает тяжёлую потерю памяти и умственных способностей, повреждение мозга, вызванное этой болезнью, значительно сокращает продолжительность жизни и неминуемо вызывает смерть.\nПомните, что доктор Альцгеймер обнаружил странные бляшки и узлы в мозге Августы век назад? В течение почти столетия мы не знали ничего об этом. Сегодня мы знаем, что они состоят из молекул белка. Вы можете представить молекулу белка как кусок бумаги, который складывается в сложное оригами. На бумаге есть липкие участки. Когда она складывается правильно, эти липкие участки оказываются внутри. Но иногда что-то идёт не так, и некоторые липкие участки оказываются снаружи, это приводит к тому, что молекулы белка прилипают друг к другу, формируя скопления, которые в итоге превращаются в большие бляшки и узлы. Вот что мы видим в мозге пациента с болезнью Альцгеймера.\nПоследние 10 лет мы провели в Кембриджском университете, пытаясь понять принцип работы этой дисфункции. Есть много этапов, и определить, какой этап нужно заблокировать, так же сложно, как разминировать бомбу. Перерезав один проводок, можно ничему не навредить. Перерезав другие, можно вызвать взрыв бомбы. Необходимо найти тот этап, который нужно заблокировать, а затем создать лекарство, способное это сделать.\nДо недавних пор мы по большей части перерезали проводки и надеялись на лучшее. Но сейчас мы собрали вместе группу из разных людей: медиков, биологов, генетиков, химиков, физиков, инженеров и математиков. Вместе нам удалось определить критический этап в процессе болезни. Сейчас мы тестируем новый класс лекарств, которые будут блокировать именно этот этап и тем самым остановят болезнь.\nПозвольте мне показать одни из наших последних результатов. Никто за пределами нашей лаборатории ещё не видел этого. Давайте посмотрим на то, что происходило при тестировании этих лекарства на червях. Вот это здоровые черви, вы видите, что они двигаются нормально. У этих червей посередине есть молекулы белка, которые прилипают друг к другу внутри них, как у людей с болезнью Альцгеймера. Вы видите, что они явно нездоровы. Но если мы дадим этим червям наше новое лекарство на ранней стадии, мы увидим, что они останутся здоровы и проживут нормальную жизнь. Это лишь начальный позитивный результат, но исследование, подобное этому, показывает нам, что можно понять и излечить болезнь Альцгеймера.\nПосле 114 лет ожидания наконец появилась надежда на то, чего можно достичь в следующие 10–20 лет. Но чтобы эта надежда росла и эта болезнь наконец была побеждена, нам нужна помощь. Это не касается учёных вроде меня, это касается вас. Нужно, чтобы вы повышали информированность общественности о том, что можно победить болезнь Альцгеймера, если стараться это сделать. В случае с другими болезнями пациенты и их семьи требовали проведения дополнительных исследований, оказывали давление на правительство, фармацевтические компании, учёных и регулирующие органы. Это сыграло важную роль в продвижении лечения ВИЧ в конце 1980-х годов. Сегодня мы наблюдаем такую же кампанию, направленную на борьбу с раком. Но пациенты с болезнью Альцгеймера часто не способны высказаться в свою защиту. А их семьи, скрытые жертвы, заботящиеся о своих любимых днём и ночью, зачастую слишком изнурены, чтобы выйти и выступать за изменения. Поэтому всё сводится к вам. Болезнь Альцгеймера по большей части не является генетической болезнью. Каждый, у кого есть мозг, подвержен риску. Сегодня в мире 40 миллионов пациентов, таких, как Августа, которые не могут ничего изменить в свою пользу. Помогите высказаться в их защиту и помогите им потребовать средство излечения.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Samuel Cohen: Alzheimer's is not normal aging — and we can cure it
TED Talk Subtitles and Transcript: More than 40 million people worldwide suffer from Alzheimer's disease, and that number is expected to increase drastically in the coming years. But no real progress has been made in the fight against the disease since its classification more than 100 years ago. Scientist Samuel Cohen shares a new breakthrough in Alzheimer's research from his lab as well as a message of hope. "Alzheimer's is a disease," Cohen says, "and we can cure it."
In the year 1901, a woman called Auguste was taken to a medical asylum in Frankfurt. Auguste was delusional and couldn't remember even the most basic details of her life. Her doctor was called Alois. Alois didn't know how to help Auguste, but he watched over her until, sadly, she passed away in 1906. After she died, Alois performed an autopsy and found strange plaques and tangles in Auguste's brain -- the likes of which he'd never seen before.
Now here's the even more striking thing. If Auguste had instead been alive today, we could offer her no more help than Alois was able to 114 years ago. Alois was Dr. Alois Alzheimer. And Auguste Deter was the first patient to be diagnosed with what we now call Alzheimer's disease. Since 1901, medicine has advanced greatly. We've discovered antibiotics and vaccines to protect us from infections, many treatments for cancer, antiretrovirals for HIV, statins for heart disease and much more. But we've made essentially no progress at all in treating Alzheimer's disease.
I'm part of a team of scientists who has been working to find a cure for Alzheimer's for over a decade. So I think about this all the time. Alzheimer's now affects 40 million people worldwide. But by 2050, it will affect 150 million people -- which, by the way, will include many of you. If you're hoping to live to be 85 or older, your chance of getting Alzheimer's will be almost one in two. In other words, odds are you'll spend your golden years either suffering from Alzheimer's or helping to look after a friend or loved one with Alzheimer's. Already in the United States alone, Alzheimer's care costs 200 billion dollars every year. One out of every five Medicare dollars get spent on Alzheimer's. It is today the most expensive disease, and costs are projected to increase fivefold by 2050, as the baby boomer generation ages.
It may surprise you that, put simply, Alzheimer's is one of the biggest medical and social challenges of our generation. But we've done relatively little to address it. Today, of the top 10 causes of death worldwide, Alzheimer's is the only one we cannot prevent, cure or even slow down. We understand less about the science of Alzheimer's than other diseases because we've invested less time and money into researching it. The US government spends 10 times more every year on cancer research than on Alzheimer's despite the fact that Alzheimer's costs us more and causes a similar number of deaths each year as cancer.
The lack of resources stems from a more fundamental cause: a lack of awareness. Because here's what few people know but everyone should: Alzheimer's is a disease, and we can cure it. For most of the past 114 years, everyone, including scientists, mistakenly confused Alzheimer's with aging. We thought that becoming senile was a normal and inevitable part of getting old. But we only have to look at a picture of a healthy aged brain compared to the brain of an Alzheimer's patient to see the real physical damage caused by this disease. As well as triggering severe loss of memory and mental abilities, the damage to the brain caused by Alzheimer's significantly reduces life expectancy and is always fatal.
Remember Dr. Alzheimer found strange plaques and tangles in Auguste's brain a century ago. For almost a century, we didn't know much about these. Today we know they're made from protein molecules. You can imagine a protein molecule as a piece of paper that normally folds into an elaborate piece of origami. There are spots on the paper that are sticky. And when it folds correctly, these sticky bits end up on the inside. But sometimes things go wrong, and some sticky bits are on the outside. This causes the protein molecules to stick to each other, forming clumps that eventually become large plaques and tangles. That's what we see in the brains of Alzheimer's patients.
We've spent the past 10 years at the University of Cambridge trying to understand how this malfunction works. There are many steps, and identifying which step to try to block is complex -- like defusing a bomb. Cutting one wire might do nothing. Cutting others might make the bomb explore. We have to find the right step to block, and then create a drug that does it.
Until recently, we for the most part have been cutting wires and hoping for the best. But now we've got together a diverse group of people -- medics, biologists, geneticists, chemists, physicists, engineers and mathematicians. And together, we've managed to identify a critical step in the process and are now testing a new class of drugs which would specifically block this step and stop the disease.
Now let me show you some of our latest results. No one outside of our lab has seen these yet. Let's look at some videos of what happened when we tested these new drugs in worms. So these are healthy worms, and you can see they're moving around normally. These worms, on the other hand, have protein molecules sticking together inside them -- like humans with Alzheimer's. And you can see they're clearly sick. But if we give our new drugs to these worms at an early stage, then we see that they're healthy, and they live a normal lifespan. This is just an initial positive result, but research like this shows us that Alzheimer's is a disease that we can understand and we can cure.
After 114 years of waiting, there's finally real hope for what can be achieved in the next 10 or 20 years. But to grow that hope, to finally beat Alzheimer's, we need help. This isn't about scientists like me -- it's about you. We need you to raise awareness that Alzheimer's is a disease and that if we try, we can beat it. In the case of other diseases, patients and their families have led the charge for more research and put pressure on governments, the pharmaceutical industry, scientists and regulators. That was essential for advancing treatment for HIV in the late 1980s. Today, we see that same drive to beat cancer. But Alzheimer's patients are often unable to speak up for themselves. And their families, the hidden victims, caring for their loved ones night and day, are often too worn out to go out and advocate for change. So, it really is down to you. Alzheimer's isn't, for the most part, a genetic disease. Everyone with a brain is at risk. Today, there are 40 million patients like Auguste, who can't create the change they need for themselves. Help speak up for them, and help demand a cure.
Thank you.
(Applause)
|
Сэмюэл Коэн: Болезнь Альцгеймера — это не естественный процесс старения, и мы можем её излечить
TED Talk Subtitles and Transcript: Более 40 миллионов человек по всему миру страдают от болезни Альцгеймера, и это число, по прогнозам, резко увеличится в ближайшие годы. Но никакого реального прогресса в борьбе с этой болезнью не было достигнуто после её открытия более 100 лет назад. Учёный Сэмюэл Коэн делится новым прорывом в исследовании болезни Альцгеймера в своей лаборатории, а также посланием надежды. «Болезнь Альцгеймера является заболеванием, — говорит Коэн, — которое мы можем вылечить».
В 1901 году женщину по имени Августа привезли в психиатрическую лечебницу во Франкфурте. Августа была в бреду и не могла вспомнить даже самые основные подробности своей жизни. Её врача звали Алоис. Алоис не знал, как помочь Августе, но присматривал за ней, пока, к сожалению, она не скончалась в 1906 году. После того как она умерла, Алоис произвёл вскрытие и обнаружил странные бляшки и узлы в мозге Августы, подобных которым он никогда не видел.
Но вот что ещё более поразительно. Если бы Августа жила в наши дни, мы бы оказали ей не больше помощи, чем Алоис 114 лет назад. Алоис был доктором Алоисом Альцгеймером. А Августа Дитер была первой пациенткой с диагнозом, называемым сегодня «болезнь Альцгеймера». С 1901 года медицина продвинулась далеко вперёд. Мы открыли антибиотики и вакцины, защищающие нас от инфекций, различные методы лечения рака, антиретровирусные средства от ВИЧ, статины от болезней сердца и многое другое. Но мы не достигли практически никакого прогресса в лечении болезни Альцгеймера.
Я нахожусь в составе команды учёных, которые более 10 лет работали над поиском лекарства от болезни Альцгеймера. Я постоянно думаю об этом. Сегодня болезнью Альцгеймера поражены 40 миллионов человек по всему миру. Но к 2050 году она поразит 150 миллионов человек, в число которых, кстати, будут входить многие из вас. Если вы надеетесь прожить до 85 лет и дольше, вероятность того, что у вас будет болезнь Альцгеймера, — один к двум. Иными словами, вполне вероятно, что вы проведёте свои золотые годы, либо страдая от болезни Альцгеймера, либо помогая заботиться о друге или родственнике с болезнью Альцгеймера. В одних лишь Соединённых Штатах на уход за больными с болезнью Альцгеймера ежегодно уходит 200 миллиардов долларов. 1 из 5 долларов по страхованию здоровья престарелых уходит на болезнь Альцгеймера. На сегодняшний день лечение этой болезни является самым дорогим, и расходы по прогнозам увеличатся в пять раз к 2050 году по мере старения поколения «бума рождаемости».
Вас может удивить, что, попросту говоря, болезнь Альцгеймера — одна из крупнейших медицинских и социальных проблем нашего поколения. Но мы сделали относительно мало для того, чтобы решить её. Сегодня из 10 самых распространённых причин смерти в мире эта болезнь — единственная, которую нельзя предотвратить, вылечить или же замедлить. Мы знаем о болезни Альцгеймера меньше, чем о других болезнях, потому что мы вложили меньше времени и средств в её исследование. Правительство США ежегодно тратит в 10 раз больше средств на исследование рака, чем болезни Альцгеймера, несмотря на тот факт, что эта болезнь обходится нам гораздо дороже и ежегодно вызывает такое же количество смертей, что и рак.
Недостаток ресурсов является результатом более фундаментальной причины — недостатка осведомлённости. Потому что лишь несколько людей знают то, что должны знать все — мы можем лечить болезнь Альцгеймера. Бо́льшую часть последних 114 лет все, включая учёных, ошибочно принимали болезнь Альцгеймера за старение. Мы думали, что старческий маразм — естественная и неизбежная часть старения. Но нам нужно лишь посмотреть на изображение здорового состарившегося мозга в сравнении с мозгом пациента с болезнью Альцгеймера, чтобы увидеть реальные физические повреждения, вызванные этой болезнью. Наряду с тем, что она вызывает тяжёлую потерю памяти и умственных способностей, повреждение мозга, вызванное этой болезнью, значительно сокращает продолжительность жизни и неминуемо вызывает смерть.
Помните, что доктор Альцгеймер обнаружил странные бляшки и узлы в мозге Августы век назад? В течение почти столетия мы не знали ничего об этом. Сегодня мы знаем, что они состоят из молекул белка. Вы можете представить молекулу белка как кусок бумаги, который складывается в сложное оригами. На бумаге есть липкие участки. Когда она складывается правильно, эти липкие участки оказываются внутри. Но иногда что-то идёт не так, и некоторые липкие участки оказываются снаружи, это приводит к тому, что молекулы белка прилипают друг к другу, формируя скопления, которые в итоге превращаются в большие бляшки и узлы. Вот что мы видим в мозге пациента с болезнью Альцгеймера.
Последние 10 лет мы провели в Кембриджском университете, пытаясь понять принцип работы этой дисфункции. Есть много этапов, и определить, какой этап нужно заблокировать, так же сложно, как разминировать бомбу. Перерезав один проводок, можно ничему не навредить. Перерезав другие, можно вызвать взрыв бомбы. Необходимо найти тот этап, который нужно заблокировать, а затем создать лекарство, способное это сделать.
До недавних пор мы по большей части перерезали проводки и надеялись на лучшее. Но сейчас мы собрали вместе группу из разных людей: медиков, биологов, генетиков, химиков, физиков, инженеров и математиков. Вместе нам удалось определить критический этап в процессе болезни. Сейчас мы тестируем новый класс лекарств, которые будут блокировать именно этот этап и тем самым остановят болезнь.
Позвольте мне показать одни из наших последних результатов. Никто за пределами нашей лаборатории ещё не видел этого. Давайте посмотрим на то, что происходило при тестировании этих лекарства на червях. Вот это здоровые черви, вы видите, что они двигаются нормально. У этих червей посередине есть молекулы белка, которые прилипают друг к другу внутри них, как у людей с болезнью Альцгеймера. Вы видите, что они явно нездоровы. Но если мы дадим этим червям наше новое лекарство на ранней стадии, мы увидим, что они останутся здоровы и проживут нормальную жизнь. Это лишь начальный позитивный результат, но исследование, подобное этому, показывает нам, что можно понять и излечить болезнь Альцгеймера.
После 114 лет ожидания наконец появилась надежда на то, чего можно достичь в следующие 10–20 лет. Но чтобы эта надежда росла и эта болезнь наконец была побеждена, нам нужна помощь. Это не касается учёных вроде меня, это касается вас. Нужно, чтобы вы повышали информированность общественности о том, что можно победить болезнь Альцгеймера, если стараться это сделать. В случае с другими болезнями пациенты и их семьи требовали проведения дополнительных исследований, оказывали давление на правительство, фармацевтические компании, учёных и регулирующие органы. Это сыграло важную роль в продвижении лечения ВИЧ в конце 1980-х годов. Сегодня мы наблюдаем такую же кампанию, направленную на борьбу с раком. Но пациенты с болезнью Альцгеймера часто не способны высказаться в свою защиту. А их семьи, скрытые жертвы, заботящиеся о своих любимых днём и ночью, зачастую слишком изнурены, чтобы выйти и выступать за изменения. Поэтому всё сводится к вам. Болезнь Альцгеймера по большей части не является генетической болезнью. Каждый, у кого есть мозг, подвержен риску. Сегодня в мире 40 миллионов пациентов, таких, как Августа, которые не могут ничего изменить в свою пользу. Помогите высказаться в их защиту и помогите им потребовать средство излечения.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Rory Bremner: A one-man world summit\nTED Talk Subtitles and Transcript: Scottish funnyman Rory Bremner convenes a historic council on the TEDGlobal stage -- as he lampoons Gordon Brown, Barack Obama, George W. Bush and a cast of other world leaders with his hilarious impressions and biting commentary. See if you can catch a few sharp TED in-jokes.\nChris has been so nice. I don't know how you keep it up, Chris, I really don't. So nice, all week. He's the kind of man you could say to, \"Chris, I'm really sorry, I've crashed your car. And it gets worse, I crashed it into your house. Your house has caught fire. And what's more, your wife has just run off with your best friend.\"\nAnd you know that Chris would say, \"Thank you.\" (Laughter) \"Thank you for sharing, that's really interesting.\" (Laughter) \"Thank you for taking me to a place that I didn't know existed. Thank you.\" (Laughter)\nOne of the -- (Applause) Thank you for inviting us. One of the things about appearing later on in the TED week is that, gradually, as the days go by, all the other speakers cover most of what you were going to say. (Laughter) Nuclear fusion, I had about 10 minutes on that. Spectroscopy, that was another one. Parallel universes. And so this morning I thought, \"Oh well, I'll just do a card trick.\" (Laughter) That one's gone as well. And today is Emmanuel's day, I think we've agreed that, already, haven't we? Emmanuel? Absolutely. (Applause) I was planning on finishing on a dance ... (Laughter) So, that's going to look pretty shabby now.\nSo, what I thought I'd do is -- in honor of Emmanuel -- is, what I can do is to launch today the first TED Global auction. If I could start, this is the Enigma decoding machine. (Laughter) Who will start me with $1,000? Anyone?\nThank you. Bruno's face, just then, he said, \"No, don't go through this. Don't, please don't. Don't go through this. Don't do it.\" (Laughter)\nI'm worried. When I first got the invitation, they said somewhere in the thing, they said, \"15 minutes to change the world, your moment onstage.\" 15 minutes to change the world. I don't know about you, it takes me 15 minutes to change a plug. (Laughter) So, the idea of changing the world is really quite an extraordinary one. Well, of course now we know we don't have to change a plug, now we've seen that wonderful demonstration of the wireless electric -- fantastic. You know, it inspires us. 300 years ago he'd have been burnt at the stake for that. (Laughter) And now it's an idea. (Laughter) It's great. It's fantastic. But you do meet some fantastic people, people who look at the world in a totally different way.\nYesterday, David Deutsch, another one who covered most of what I was going to say. (Laughter) But when you think of the world in that way, it does make going to Starbucks a whole new experience, don't you think? I mean, he must walk in and they will say, \"Would you like a macchiato, or a latte, or an Americano, or a cappuccino?\" And he'll say, \"You're offering me things that are infinitely variable.\" (Laughter) \"How can your coffee be true?\" (Laughter) And they will say, \"Would you mind if I serve the next customer?\" (Laughter)\nAnd Elaine Morgan yesterday, wasn't she wonderful? Fantastic. Really good. Her talk about the aquatic ape, and the link, of course, the link between Darwinism and the fact that we are all naked beneath this -- we're not hirsute and we can swim rather well. And she said, you know, she's 90. She's running out of time, she said. And she's desperate to find more evidence for the link. And I think, \"I'm sitting next to Lewis Pugh.\" (Laughter) This man has swum around the North Pole, what more evidence do you want? (Laughter) And there he is. (Applause) That's how TED brings these connections together.\nI wasn't here on Tuesday. I didn't actually see Gordon Brown's job application -- um, sorry. (Laughter) I'm so sorry. (Applause) I'm so sorry. No, no. (Applause) No, no, ahh ... (Applause) (As Brown): \"Global problems require Scottish solutions.\" (Laughter) The problem I have is because Gordon Brown, he comes onstage and he looks for all the world like a man who's just taken the head off a bear suit.\n(As Brown): \"Hello, can I tell you what happened in the woods back there? Uh, no.\" (Laughter) \"I'm sorry. I've only got 18 minutes, 18 minutes to talk about saving the world, saving the planet, global institutions. Our work on climate change, I've only got 18 minutes, unfortunately I'm not able to tell you about all the wonderful things we're doing to promote the climate change agenda in Great Britain, like the third runway we're planning at Heathrow Airport ...\" (Laughter) \"The large coal-fired power station we're building at King's North, and of course the exciting news that only today, only this week, Britain's only manufacturer of wind turbines has been forced to close. No time, unfortunately, to mention those.\" (Applause) \"British jobs for Scottish people ... No.\" (Laughter) \"Christian principles, Christian values. Thou shalt not kill, thou shalt not steal, thou shalt not covet thy neighbor's wife.\" (Laughter) \"Although to be honest, when I was at Number 11 that was never going to be a problem.\" (Laughter)\n(As Tony Blair): \"Yeah, alright, come on, eh. Alright Gordon, come on, eh. I just, can I just say a few things about, first about Cherie, because she's a wonderful lady, my wife, with a wonderful smile. That reminds me, I must post that letter.\" (Laughter) \"I just think, you know, what people forget, Gordon and I, we always got on perfectly well. Alright, it was never exactly 'Brokeback Mountain.'\" (Laughter) \"You know, I wrote to him, just before I left office. I said, 'Can I rely on your support for the next month?' And he wrote back. He said, 'No, you can't.' Which kind of surprised me, because I'd never seen 'can't' spelled that way before.\" (Laughter)\nAnother thing Gordon could have mentioned in his speech to the Mansion House in 2002 -- that was to the building; the people weren't listening. But the people, when talking about the finance industry, he said, \"What you as the city of London have done for financial services, we, as a government, hope to do for the economy as a whole.\" (Laughter) When you think what's happened to financial services, and you see what's happened to the economy, you think, \"Well, there is a man who delivers on his promises.\" (Laughter)\nBut we're in a new world now. We're in a completely new world. This is the first time that I can remember, where if you get a letter from the bank manager about a loan, you don't know if you're borrowing money from him, or if he's borrowing money from you. Am I right?\nThese extraordinary things, Icelandic Internet accounts. Did anyone here have an Icelandic Internet account? Why would you do that? Why would -- It's like one step up from replying to one of those emails from Nigeria, isn't it? (Laughter) Asking for your bank details. And, you know, Iceland, it was never going to cut it. It didn't have that kind of collateral. What does it have? It has fish, that's all. That's why the Prime Minister went on television. He said, \"This has left us all with a very big haddock.\" (Laughter)\nA lot of what I do -- I have to try and make sense of things before I can make nonsense of them. And making sense of the financial crisis is very, very difficult. Luckily, somebody like George Bush was really helpful. He summed it up, really, at a dinner. He was speaking at a dinner, he said, \"Wall Street got drunk.\" (Laughter) \"And now it's got a hangover.\" And that's, you know, that's something -- (Applause) And that's something we can relate to. It's certainly something he can relate to. (Laughter)\nAnd the other one, of course, is Donald Rumsfeld, who said, \"There are the known knowns, the things we know we know. And then you got the known unknowns, the things we know we don't know. And then you got the unknown unknowns, those are the things we don't know we don't know.\" And being English, when I first heard that I thought, \"What a load of cock.\" And then, you're now, well, actually, that's what this is about.\nThis whole, what Ben Bernanke has said, the chaotic unwinding of the world's financial system, it's about -- they don't know, they didn't know what they were doing. In 2006, the head of the American Mortgage Bankers Association said, quote, \"As we can clearly see, no seismic occurrence is about to overwhelm the U.S. economy.\" Now, there is a man on top of his job. (Laughter) And when the crisis was happening, the head of quantitative equities at Lehman Brothers said, \"Events which models predicted would happen once every 10,000 years happened every day for three days.\"\nSo, it's extraordinary. It's a new world that's very, very difficult to make sense of. But we have a new hope. We have a new man. America has now elected its first openly black President. (Laughter) Wonderful news. Not only that, he's left-handed. Have you noticed this? How many people here are left-handed? You see, a lot of the people that I most admire, they're great artists, great designers, great thinkers, they're left-handed. And somebody said to me last night, you know, being left-handed, you have to learn to write without smudging the ink. And somebody was talking about metaphors on Monday. And I thought, what a wonderful metaphor, isn't it? An American President who has to write without smudging the ink.\nYou like that one? As opposed to you could see George Bush, well, what's the metaphor there? I think it would be something out of the aquatic ape thing, wouldn't it? \"Well, you know I'm sorry about that. I'm right-handed but I seem to have smudged that ink as well.\" (Laughter) But, you know, he's gone. Now he's gone. That's eight years of American History, eight minutes of my act, just gone like that.\n\"You know, it's the end of an error [sic]. I happen to believe it was a great error. I know folks said to me they believe it was one of the greatest errors in the history of the United States. But we proved them wrong in Iraq. They said there was no link between Iraq and Al Qaeda. There is now.\" (Laughter) \"But I have a message for the suicide bombers, for those people who've blown themselves up.\" (Laughter) \"We're going to find you.\" (Laughter) \"We're going to make sure you don't do it again.\" (Laughter)\nBut now he's gone, and it's great to see one of the -- arguably one of the worst speech makers in American history, now given way to one of the greatest, in Obama. You were there, maybe, on the night of his victory. And he spoke to the crowd in Chicago, he said, \"If there is anyone out there who still doubts that America is a place where all things are possible ...\" I can't do the whole thing because it would take too long, it really would. (Laughter) But you get the picture. And then it goes to the inauguration. And he and the Chief Justice, they trip over each other, they get their words wrong and they screw the thing up. And there is George Bush sitting there going, \"Heh heh heh heh ...\" (Laughter) \"Not so easy is it? Heh heh heh.\" (Laughter)\nBut the interesting thing is, Gordon Brown was talking about Cicero, who said, people would listen to a speech, they said, \"Great speech.\" And then they'd listen to Demosthenes, and they'd say, \"Let's march.\" And we all want to believe in President Obama. It's rather like that line in the film \"As Good As it Gets.\" Do you remember that film with Helen Hunt and Jack Nicholson, and Helen Hunt says to Jack Nicholson, \"What do you see in me?\" And Jack Nicholson just says, \"You make me want to be a better man.\"\nAnd you want a leader who inspires and challenges and makes you want to be a better citizen. Right? But at the moment, it's a Cicero thing. We like what Barack Obama says, but we don't do anything about it. So he comes over to this country, and he says, \"We need a big fiscal stimulus.\" And everyone goes, \"Great!\" He leaves the country and the French and the Germans go, \"No, no, forget about that, absolutely not.\" Nothing happens. He goes to Strasburg. He says, \"We need more boots on the ground in Afghanistan.\" And everyone goes, \"Great idea.\" He leaves, people go, \"No no no, we're not going to do that. 5,000 maximum, and no rockets. No, no, not going to do it.\" He goes to Prague, he says, \"We believe in a nuclear-free world.\"\nAnd it's great to have an American president who can say the word \"nuclear,\" let's just point that out first. Do you remember that? George Bush, \"A nu-ca-ler.\" Sorry, what? \"A nu-ca-ler.\" (Laughter) Could you say \"avuncular\"? \"Avunclear.\" (Laughter) Thank you very much.\nBut he says, \"We want a nuclear-free world.\" And that day, North Korea, that very day, North Korea is just seeing if it can just get one over Japan -- (Laughter) -- and land it before ...\nSo, where do we look for inspiration? We've still got Bill Clinton. \"Travels the world.\" (Laughs) \"I believe, I believe it was President Dwight D. Eisenhower who said ...\" (Laughter) \"Tell a lie; it was Diana Ross ...\" (Laughter) \"... who said, reach out and touch ...\" (Laughter) \"... somebody's gla -- hand.\" (Laughter) \"Make this world a better place, if you can. I just think that's important. I really do. And I was hoping Hillary would get to the White House, because she'd have been out of our home for four years. And I, you know.\" (Laughter) \"So, when that didn't work out I had to make a few arrangements, let me tell you.\" (Laughter)\nSo, there's him. In Britain we have Prince Charles: \"And the environment is so important, all we can do. My wife gets fed up with me constantly trying to push emissions up her agenda.\" (Laughter)\nOr, any South Africans, we have Mandela to inspire. Mandela, the great man Mandela. He's been honored with a statue now. The previous highest honor he had in Britain was a visit from the team from Ground Force, a gardening program. \"So, Nelson, how would you like a nice water feature?\" \"Ahh, listen to me Mr. Titchmarsh.\" (Laughter) \"I was held in prison for nearly 30 years on an island in the middle of the ocean. Why would I need a bloody water feature?\" (Laughter)\nVery quickly: I wasn't quite sure how to end this talk and then yesterday that man came up with a wonderful quote from the \"Japanese Essays on Idleness\" which said it's nice to have something which is unfinished because it implies there is still room for growth. Thank you very much indeed. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Всемирный Саммит в исполнении Рори Брэмнера\nTED Talk Subtitles and Transcript: Шотландский комик Рори Брэмнер созывает собрание исторического масштаба на сцене TEDGlobal — пасквили на Гордона Брауна, Барака Обаму, Джорджа Буша и других мировых лидеров, весёлые, точные пародии и язвительные комментарии. Попробуйте и вы оценить острые шутки TED.\nКрис так любезен. Я понятия не имею, как тебе это удаётся, Крис. Всю неделю — сама любезность. К нему можно подойти и сказать: «Мне очень жаль, Крис, но я разбил твою машину. К тому же, я врезался в твой же дом. И он сгорел. Да и жена твоя только что ушла от тебя к твоему лучшему другу».\nИ знаете, что он ответит? «Спасибо». (Смех) «Спасибо за информацию, это очень интересно». (Смех) «Спасибо, что дал мне увидеть вещи, о которых я и не подозревал. Спасибо». (Смех)\n(Аплодисменты) Спасибо за то, что пригласил нас. Одна из вещей, с которой сталкиваешься, появляясь поздно на неделе TED, это то, что постепенно, день за днём, другие выступающие освещают большую часть того, о чем ты собирался рассказать. (Смех) Ядерный синтез, у меня было отведено на него 10 минут. Спектроскопия — также. Параллельные вселенные. И этим утром я подумал: «Ну, тогда я просто покажу карточный фокус». (Смех) И это тоже уже неактуально. И сегодня День Иммануила, как уже выяснили, верно? Иммануил!? Безусловно. (Аплодисменты) Я планировал закончить танцем… (Смех) Но сейчас это будет выглядеть довольно избито.\nИ вот что я решил — в честь Иммануила — я мог бы устроить сегодня первый аукцион TED Global. С вашего позволения, я начну, это — дешифратор для Enigma. (Смех) Кто начнёт с 1 000 долларов? Кто?\nСпасибо. И тогда Бруно сказал: «Нет, не ввязывайся в это. Пожалуйста. Не ввязывайся. Не надо». (Смех)\nЯ беспокоюсь. Когда я получил приглашение, они как-то обронили между делом: «15 минут на то, чтобы изменить мир с этой сцены». 15 минут на то, чтобы изменить мир. Не знаю, как у вас, а у меня уходит 15 минут на то, чтобы починить розетку. (Смех) Мысль об изменении мира, на самом деле, довольно удивительна. Конечно, теперь мы знаем, что нам не надо ничего чинить, мы уже видели удивительные примеры беспроводного электричества — фантастика. Знаете, это вдохновляет. 300 лет назад его бы сожгли на костре за это. (Смех) А сейчас — это идея. (Смех) Прекрасно. Просто фантастика. И здесь вы знакомитесь с фантастическими людьми, которые видят мир совершенно иначе.\nВчера был ещё один — Дэвид Дойч, он раскрыл большую часть того, о чем я собирался вести речь. (Смех) Но когда вы представляете мир таким образом, это превращает поход в Starbucks в нечто совершенно новое, не правда ли? Я имею в виду, при его появлении они скажут: «Желаете маккиато, латте или американо, или капуччино?» И он ответит: «Вы предлагаете мне бесконечно изменчивые вещи». (Смех) «Как может ваш кофе быть настоящим?» (Смех) И они скажут: «Не возражаете, если я обслужу следующего клиента?» (Смех)\nА как очаровательна была вчера Илэйн Морган? Фантастически. Очень хороша. Её лекция о водяной обезьяне и связи, несомненно, связи между Дарвинизмом и тем фактом, что под этим всем мы голые — не волосатые, и мы плаваем довольно хорошо. И знаете, она сказала, что ей 90. Сказала, что её срок истекает. И она уже отчаялась найти больше подтверждений этой связи. И тут я подумал: «Я ведь сижу рядом с Льюисом Пью». (Смех) Этот человек проплыл вокруг Северного Полюса, какие ещё доказательства вам нужны? (Смех) И вот он. (Аплодисменты) Вот так TED и устанавливает связи.\nМеня не было здесь во вторник. Я не видел заявления Гордона Брауна о приеме на работу — ммм, извините. (Смех) Простите. (Аплодисменты) Мне так жаль. Нет, нет. (Аплодисменты) Нет, нет, а… (Аплодисменты) (Голосом Брауна): «Мировые проблемы требуют шотландских решений». (Смех) Моя ошибка связана с тем, что Гордон Браун, выходя на сцену, выглядит для всех, как человек в медвежьем костюме, который только что снял голову медведя.\n(Голосом Брауна): «Здравствуйте, рассказать вам о том, что случилось там в лесу? Э, нет». (Смех) «Извините. У меня есть только 18 минут, чтобы рассказать о спасении мира, сохранении планеты, мировых организациях. Нашей работе по изменению климата, у меня только 18 минут, к сожалению, я не могу рассказать вам обо всех удивительных вещах, которыми мы занимаемся для продвижения программы по изменению климата в Великобритании, как, например, третья взлётно-посадочная полоса, планируемая в аэропорту Heathrow…» (Смех) «Большая угольная электростанция, которую мы строим в King's North, и, конечно, захватывающие новости о том, что только сегодня только на этой неделе, единственный производитель ветряных двигателей Британии был вынужден закрыться. К сожалению, нет времени об этом упоминать». (Аплодисменты) «Британская работа для шотландцев… Нет». (Смех) «Христианские принципы, христианские ценности. Не убий, не укради, не домогайся жены соседа». (Смех) «Хотя, если быть честным, когда я жил в отеле „Number 11“, это не вызывало проблем». (Смех)\n(Голосом Тони Блэра): «Да, хорошо, давай. Давай, Гордон. Могу я только сказать несколько вещей: во-первых, про Чери — она удивительная женщина, моя жена, у неё изумительная улыбка. Это напомнило мне, что нужно отправить письмо». (Смех) «Я думаю, что люди забывают, что мы с Гордоном всегда прекрасно ладили. Хорошо, но никогда, как в „Горбатой Горе“». (Смех) «Знаете, я написал ему перед тем, как покинуть офис, я написал: «Могу я рассчитывать на твою поддержку в следующем месяце?» И он ответил. Он написал: «Нет, не можешь, [you can't]». Что удивило меня, потому что я никогда ещё не видел такого написания «can't». (Смех)\nЕщё одна вещь, о которой мог упомянуть Гордон в речи к официальной резиденции в 2002 — это было обращение к зданию, люди не слушали. Но, говоря о финансовой промышленности, он сказал: «То, что вы, как город Лондон, сделали для финансовых операций,, мы, как правительство, надеемся сделать со всей экономикой». (Смех) Когда вы думаете о том, что случилось с финансовыми операциями, и видите, что случилось с экономикой, вы делаете вывод: «Это человек, который выполняет свои обещания». (Смех)\nНо теперь мы в новом мире. Мы в совершенно новом мире. Это первый раз, что я помню, когда при получении письма от менеджера банка о займе, ты не знаешь, ты ли это занимаешь у него деньги или он занимает деньги у тебя. Я прав?\nВот ещё удивительные вещи — интернет счета в Исландии. У кого-нибудь есть интернет-счёт в Исландии? Зачем вам это? Зачем — это на ступень выше, чем ответ на одно из этих писем из Нигерии, не так ли? (Смех) В которых спрашивают ваши реквизиты. Ну, знаете, Исландия никогда бы не поставила ограничений. Да она не давала такой гарантии. Что у неё вообще есть? Рыба, и все. Поэтому Премьер Министр пошёл на телевидение. Он сказал: «Это принесло нам много пикшы (рыба)». (Смех)\nЧто я делаю — я должен попытаться объяснить смысл чего-то до того, как сделаю из этого полную бессмыслицу. И очень, очень сложно обосновать финансовый кризис. К счастью, помогли такие люди, как Джордж Буш. Он подвёл итог за ужином, правда. Беседуя за ужином, он сказал: «Wall Street напился». (Смех) «И теперь у него похмелье». И в этом, знаете, есть что-то… (Аплодисменты) что-то такое понятное нам. И что-то абсолютно очевидное для него. (Смех)\nА вторым, конечно, был Дональд Рамсфельд, который сказал: «Есть познанное знание — то, о чем мы знаем, что знаем. А также есть познанное незнание — то, о чем мы знаем, что не знаем. А есть ещё непознанное незнание, это то, о чем мы не знаем, что не знаем». И впервые услышав это, я, как англичанин, подумал: «Что за чушь». Но затем становится понятно, о чем это он.\nЭто все, как сказал Бен Бернанке, хаотическое развитие мировой финансовой системы, о котором они не знают — они не понимали, что они делали. В 2006 глава Американской Ассоциации ипотечных банкиров заявил — цитирую: «Как мы прекрасно видим, не ожидается никаких сейсмических явлений, которые могут поразить экономику США». И этот человек теперь на вершине карьеры. (Смех) И когда начался кризис, управляющий акционерного капитала Lehman Brothers сказал: «События, модели которых прогнозировали появление раз в 10000 лет, происходили каждый день в течение трех дней».\nЭто удивительно. Это новый мир, которому трудно найти рациональное объяснение. Но у нас есть новая надежда. Новый человек. Америка впервые избрала откровенно чёрного президента. (Смех) Замечательные новости. Не только это, он ещё и левша. Вы заметили? Сколько здесь левшей? Видите ли, многие из обожаемых мною людей, выдающиеся художники, дизайнеры, мыслители — левши. Вчера вечером кто-то сказал мне, что если ты левша, тебе нужно научиться писать без пятен от чернил. А в понедельник кто-то говорил о метафорах. И я подумал, какая замечательная метафора, не правда ли? Американский президент, который должен писать, не оставляя пятен.\nВам нравится? В противоположность, как вы видите, Джорджу Бушу, ну, какая здесь метафора? Я думаю, она не соотносится с идеей о водяной обезьяне, не так ли? «Ну, знаете, мне очень жаль. Я правша, но кажется, я тоже тут напачкал». (Смех) Но его уже нет. Теперь его нет. Восемь лет американской истории, восемь минут моего выступления прошли вот так.\n«Знаете, этой ошибке конец. Я внезапно понял, что это была большая ошибка. Некоторые люди говорили, что они уверены, что это одна из величайших ошибок в истории Соединённых Штатов. Но мы доказали, что они были неправы про Ирак. Они сказали, что между Ираком и Аль-Каидой не было связи. Теперь есть». (Смех) «И у меня есть сообщение для террористов-смертников, для тех людей, которые взорвали себя». (Смех) «Мы найдём вас». (Смех) «Мы убедимся, что вы не сделаете это снова». (Смех)\nНо теперь он ушёл, и так замечательно видеть, как один из, вероятно, худших ораторов в Американской истории, уступает место одному из лучших — Обаме. Наверное, вы были там в ночь его победы. Обращаясь к толпе в Чикаго, он сказал: «Если есть кто-то среди вас, кто ещё сомневается в том, что Америка — это место, где возможно все…» Я не могу привести всю речь, это очень долго, правда. (Смех) Но вы увидели. И теперь дело за инаугурацией. Он и главный судья — спотыкаясь друг о друга — неправильно понимают свои слова и все портят. А Джордж Буш сидит в это время: «Хи-хи-хи-хи-хи…» (Смех) «Не так-то просто? Хи-хи-хи». (Смех)\nИнтересно, что Гордон Браун говорил о Цицероне, который сказал, что люди услышат речь и скажут: «Прекрасная речь». Но они услышат Демосфена и скажут: «Выходим на марш». И мы все хотим верить в президента Обаму. Это скорее, как та цитата из фильма «Лучше не бывает». Вы помните этот фильм с Хелен Хант и Джэком Николсоном, где Хелен Хант говорит Джеку Николсону: «Что ты нашёл во мне?» А Джек Николсон отвечает: «Из-за тебя мне хочется стать лучше».\nИ вы хотите лидера, который вдохновляет и бросает вызов, и заставляет вас хотеть быть лучшими гражданами. Так? Но в данный момент прав Цицерон. Нам нравится, что говорит Обама, но мы ничего для этого не делаем. Он приезжает в эту страну и говорит: «Нам нужен большой денежный стимул». И все подхватывают: «Замечательно!» Он уезжает, и французы с немцами говорят: «Нет, нет, забудьте об этом, безусловно, нет». Ничего не происходит. Он едет в Страсбург. Он говорит: «Нам нужно больше сапог на афганской земле». И все подхватывают: «Прекрасная идея». Он уезжает, и люди начинают: «Нет-нет-нет, мы не пойдём на это. Максимум — 5000, и никаких ракет. Нет, нет, не собираемся». Он приезжает в Прагу и говорит: «Мы верим в безъядерный мир».\nИ вообще замечательно, что американский президент может выговорить слово «ядерный», давайте сперва отметим это. Вы помните? Джордж Буш: «Яд-рен-ный». Что, простите? «Яд-рен-ный». (Смех) Можете сказать «ядре́ный»? «Ядреный». (Смех) Большое спасибо.\nНо он сказал: «Мы хотим безъядерный мир». И в тот же день Северная Корея проверяет, сможет ли она, если что, обогнать Китай — (Смех) -- и посадить ракету первее…\nИтак, где мы ищем вдохновения? У нас все ещё есть Билл Клинтон. «Ездит по миру». (Смех) «Я уверен, что это президент Дуайт Д. Эйзенхауэр сказал…» (Смех) «Вру, это была Диана Росс…» (Смех) «… она сказала — обратись и коснись…» (Смех) «… чьих-то глан… рук». (Смех) «Измени́те этот мир к лучшему, если можете. Я думаю, это важно. Правда. И я надеялся, что Хиллари попадёт в Белый Дом, потому что её не было дома четыре года. И я, ну знаете». (Смех) «И, когда эта затея не удалась, я должен был принять кое-какие меры». (Смех)\nВот он. В Британии у нас есть Принц Чарльз: «Окружающая среда очень важна, это все, что у нас есть. Моя жена постоянно ссорится со мной в попытках повысить её долю в повестке дня». (Смех)\nИли, как выходцев из Южной Африки, нас вдохновит Мандела. Великий человек Мандела. Он был награждён статуей. Предыдущая высокая его награда была в Британии — визит команды сухопутных войск по программе садоводства. «Что, Нельсон, как вам устройство для улучшения воды?» «Ээ, слушайте, мистер Титчмарш». (Смех) «Я провёл в тюрьме около 30 лет на острове посреди океана. На кой мне это чёртово устройство для воды?» (Смех)\nОчень быстро: я сомневался, как мне стоит закончить эту речь, но вчера появился этот человек с прекрасной цитатой из «Японских очерков о праздности», суть которой в том, что хорошо оставлять что-либо неоконченным, потому что это означает, что есть ещё пространство для роста. Большое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Rory Bremner: A one-man world summit
TED Talk Subtitles and Transcript: Scottish funnyman Rory Bremner convenes a historic council on the TEDGlobal stage -- as he lampoons Gordon Brown, Barack Obama, George W. Bush and a cast of other world leaders with his hilarious impressions and biting commentary. See if you can catch a few sharp TED in-jokes.
Chris has been so nice. I don't know how you keep it up, Chris, I really don't. So nice, all week. He's the kind of man you could say to, "Chris, I'm really sorry, I've crashed your car. And it gets worse, I crashed it into your house. Your house has caught fire. And what's more, your wife has just run off with your best friend."
And you know that Chris would say, "Thank you." (Laughter) "Thank you for sharing, that's really interesting." (Laughter) "Thank you for taking me to a place that I didn't know existed. Thank you." (Laughter)
One of the -- (Applause) Thank you for inviting us. One of the things about appearing later on in the TED week is that, gradually, as the days go by, all the other speakers cover most of what you were going to say. (Laughter) Nuclear fusion, I had about 10 minutes on that. Spectroscopy, that was another one. Parallel universes. And so this morning I thought, "Oh well, I'll just do a card trick." (Laughter) That one's gone as well. And today is Emmanuel's day, I think we've agreed that, already, haven't we? Emmanuel? Absolutely. (Applause) I was planning on finishing on a dance ... (Laughter) So, that's going to look pretty shabby now.
So, what I thought I'd do is -- in honor of Emmanuel -- is, what I can do is to launch today the first TED Global auction. If I could start, this is the Enigma decoding machine. (Laughter) Who will start me with $1,000? Anyone?
Thank you. Bruno's face, just then, he said, "No, don't go through this. Don't, please don't. Don't go through this. Don't do it." (Laughter)
I'm worried. When I first got the invitation, they said somewhere in the thing, they said, "15 minutes to change the world, your moment onstage." 15 minutes to change the world. I don't know about you, it takes me 15 minutes to change a plug. (Laughter) So, the idea of changing the world is really quite an extraordinary one. Well, of course now we know we don't have to change a plug, now we've seen that wonderful demonstration of the wireless electric -- fantastic. You know, it inspires us. 300 years ago he'd have been burnt at the stake for that. (Laughter) And now it's an idea. (Laughter) It's great. It's fantastic. But you do meet some fantastic people, people who look at the world in a totally different way.
Yesterday, David Deutsch, another one who covered most of what I was going to say. (Laughter) But when you think of the world in that way, it does make going to Starbucks a whole new experience, don't you think? I mean, he must walk in and they will say, "Would you like a macchiato, or a latte, or an Americano, or a cappuccino?" And he'll say, "You're offering me things that are infinitely variable." (Laughter) "How can your coffee be true?" (Laughter) And they will say, "Would you mind if I serve the next customer?" (Laughter)
And Elaine Morgan yesterday, wasn't she wonderful? Fantastic. Really good. Her talk about the aquatic ape, and the link, of course, the link between Darwinism and the fact that we are all naked beneath this -- we're not hirsute and we can swim rather well. And she said, you know, she's 90. She's running out of time, she said. And she's desperate to find more evidence for the link. And I think, "I'm sitting next to Lewis Pugh." (Laughter) This man has swum around the North Pole, what more evidence do you want? (Laughter) And there he is. (Applause) That's how TED brings these connections together.
I wasn't here on Tuesday. I didn't actually see Gordon Brown's job application -- um, sorry. (Laughter) I'm so sorry. (Applause) I'm so sorry. No, no. (Applause) No, no, ahh ... (Applause) (As Brown): "Global problems require Scottish solutions." (Laughter) The problem I have is because Gordon Brown, he comes onstage and he looks for all the world like a man who's just taken the head off a bear suit.
(As Brown): "Hello, can I tell you what happened in the woods back there? Uh, no." (Laughter) "I'm sorry. I've only got 18 minutes, 18 minutes to talk about saving the world, saving the planet, global institutions. Our work on climate change, I've only got 18 minutes, unfortunately I'm not able to tell you about all the wonderful things we're doing to promote the climate change agenda in Great Britain, like the third runway we're planning at Heathrow Airport ..." (Laughter) "The large coal-fired power station we're building at King's North, and of course the exciting news that only today, only this week, Britain's only manufacturer of wind turbines has been forced to close. No time, unfortunately, to mention those." (Applause) "British jobs for Scottish people ... No." (Laughter) "Christian principles, Christian values. Thou shalt not kill, thou shalt not steal, thou shalt not covet thy neighbor's wife." (Laughter) "Although to be honest, when I was at Number 11 that was never going to be a problem." (Laughter)
(As Tony Blair): "Yeah, alright, come on, eh. Alright Gordon, come on, eh. I just, can I just say a few things about, first about Cherie, because she's a wonderful lady, my wife, with a wonderful smile. That reminds me, I must post that letter." (Laughter) "I just think, you know, what people forget, Gordon and I, we always got on perfectly well. Alright, it was never exactly 'Brokeback Mountain.'" (Laughter) "You know, I wrote to him, just before I left office. I said, 'Can I rely on your support for the next month?' And he wrote back. He said, 'No, you can't.' Which kind of surprised me, because I'd never seen 'can't' spelled that way before." (Laughter)
Another thing Gordon could have mentioned in his speech to the Mansion House in 2002 -- that was to the building; the people weren't listening. But the people, when talking about the finance industry, he said, "What you as the city of London have done for financial services, we, as a government, hope to do for the economy as a whole." (Laughter) When you think what's happened to financial services, and you see what's happened to the economy, you think, "Well, there is a man who delivers on his promises." (Laughter)
But we're in a new world now. We're in a completely new world. This is the first time that I can remember, where if you get a letter from the bank manager about a loan, you don't know if you're borrowing money from him, or if he's borrowing money from you. Am I right?
These extraordinary things, Icelandic Internet accounts. Did anyone here have an Icelandic Internet account? Why would you do that? Why would -- It's like one step up from replying to one of those emails from Nigeria, isn't it? (Laughter) Asking for your bank details. And, you know, Iceland, it was never going to cut it. It didn't have that kind of collateral. What does it have? It has fish, that's all. That's why the Prime Minister went on television. He said, "This has left us all with a very big haddock." (Laughter)
A lot of what I do -- I have to try and make sense of things before I can make nonsense of them. And making sense of the financial crisis is very, very difficult. Luckily, somebody like George Bush was really helpful. He summed it up, really, at a dinner. He was speaking at a dinner, he said, "Wall Street got drunk." (Laughter) "And now it's got a hangover." And that's, you know, that's something -- (Applause) And that's something we can relate to. It's certainly something he can relate to. (Laughter)
And the other one, of course, is Donald Rumsfeld, who said, "There are the known knowns, the things we know we know. And then you got the known unknowns, the things we know we don't know. And then you got the unknown unknowns, those are the things we don't know we don't know." And being English, when I first heard that I thought, "What a load of cock." And then, you're now, well, actually, that's what this is about.
This whole, what Ben Bernanke has said, the chaotic unwinding of the world's financial system, it's about -- they don't know, they didn't know what they were doing. In 2006, the head of the American Mortgage Bankers Association said, quote, "As we can clearly see, no seismic occurrence is about to overwhelm the U.S. economy." Now, there is a man on top of his job. (Laughter) And when the crisis was happening, the head of quantitative equities at Lehman Brothers said, "Events which models predicted would happen once every 10,000 years happened every day for three days."
So, it's extraordinary. It's a new world that's very, very difficult to make sense of. But we have a new hope. We have a new man. America has now elected its first openly black President. (Laughter) Wonderful news. Not only that, he's left-handed. Have you noticed this? How many people here are left-handed? You see, a lot of the people that I most admire, they're great artists, great designers, great thinkers, they're left-handed. And somebody said to me last night, you know, being left-handed, you have to learn to write without smudging the ink. And somebody was talking about metaphors on Monday. And I thought, what a wonderful metaphor, isn't it? An American President who has to write without smudging the ink.
You like that one? As opposed to you could see George Bush, well, what's the metaphor there? I think it would be something out of the aquatic ape thing, wouldn't it? "Well, you know I'm sorry about that. I'm right-handed but I seem to have smudged that ink as well." (Laughter) But, you know, he's gone. Now he's gone. That's eight years of American History, eight minutes of my act, just gone like that.
"You know, it's the end of an error [sic]. I happen to believe it was a great error. I know folks said to me they believe it was one of the greatest errors in the history of the United States. But we proved them wrong in Iraq. They said there was no link between Iraq and Al Qaeda. There is now." (Laughter) "But I have a message for the suicide bombers, for those people who've blown themselves up." (Laughter) "We're going to find you." (Laughter) "We're going to make sure you don't do it again." (Laughter)
But now he's gone, and it's great to see one of the -- arguably one of the worst speech makers in American history, now given way to one of the greatest, in Obama. You were there, maybe, on the night of his victory. And he spoke to the crowd in Chicago, he said, "If there is anyone out there who still doubts that America is a place where all things are possible ..." I can't do the whole thing because it would take too long, it really would. (Laughter) But you get the picture. And then it goes to the inauguration. And he and the Chief Justice, they trip over each other, they get their words wrong and they screw the thing up. And there is George Bush sitting there going, "Heh heh heh heh ..." (Laughter) "Not so easy is it? Heh heh heh." (Laughter)
But the interesting thing is, Gordon Brown was talking about Cicero, who said, people would listen to a speech, they said, "Great speech." And then they'd listen to Demosthenes, and they'd say, "Let's march." And we all want to believe in President Obama. It's rather like that line in the film "As Good As it Gets." Do you remember that film with Helen Hunt and Jack Nicholson, and Helen Hunt says to Jack Nicholson, "What do you see in me?" And Jack Nicholson just says, "You make me want to be a better man."
And you want a leader who inspires and challenges and makes you want to be a better citizen. Right? But at the moment, it's a Cicero thing. We like what Barack Obama says, but we don't do anything about it. So he comes over to this country, and he says, "We need a big fiscal stimulus." And everyone goes, "Great!" He leaves the country and the French and the Germans go, "No, no, forget about that, absolutely not." Nothing happens. He goes to Strasburg. He says, "We need more boots on the ground in Afghanistan." And everyone goes, "Great idea." He leaves, people go, "No no no, we're not going to do that. 5,000 maximum, and no rockets. No, no, not going to do it." He goes to Prague, he says, "We believe in a nuclear-free world."
And it's great to have an American president who can say the word "nuclear," let's just point that out first. Do you remember that? George Bush, "A nu-ca-ler." Sorry, what? "A nu-ca-ler." (Laughter) Could you say "avuncular"? "Avunclear." (Laughter) Thank you very much.
But he says, "We want a nuclear-free world." And that day, North Korea, that very day, North Korea is just seeing if it can just get one over Japan -- (Laughter) -- and land it before ...
So, where do we look for inspiration? We've still got Bill Clinton. "Travels the world." (Laughs) "I believe, I believe it was President Dwight D. Eisenhower who said ..." (Laughter) "Tell a lie; it was Diana Ross ..." (Laughter) "... who said, reach out and touch ..." (Laughter) "... somebody's gla -- hand." (Laughter) "Make this world a better place, if you can. I just think that's important. I really do. And I was hoping Hillary would get to the White House, because she'd have been out of our home for four years. And I, you know." (Laughter) "So, when that didn't work out I had to make a few arrangements, let me tell you." (Laughter)
So, there's him. In Britain we have Prince Charles: "And the environment is so important, all we can do. My wife gets fed up with me constantly trying to push emissions up her agenda." (Laughter)
Or, any South Africans, we have Mandela to inspire. Mandela, the great man Mandela. He's been honored with a statue now. The previous highest honor he had in Britain was a visit from the team from Ground Force, a gardening program. "So, Nelson, how would you like a nice water feature?" "Ahh, listen to me Mr. Titchmarsh." (Laughter) "I was held in prison for nearly 30 years on an island in the middle of the ocean. Why would I need a bloody water feature?" (Laughter)
Very quickly: I wasn't quite sure how to end this talk and then yesterday that man came up with a wonderful quote from the "Japanese Essays on Idleness" which said it's nice to have something which is unfinished because it implies there is still room for growth. Thank you very much indeed. (Applause)
|
Всемирный Саммит в исполнении Рори Брэмнера
TED Talk Subtitles and Transcript: Шотландский комик Рори Брэмнер созывает собрание исторического масштаба на сцене TEDGlobal — пасквили на Гордона Брауна, Барака Обаму, Джорджа Буша и других мировых лидеров, весёлые, точные пародии и язвительные комментарии. Попробуйте и вы оценить острые шутки TED.
Крис так любезен. Я понятия не имею, как тебе это удаётся, Крис. Всю неделю — сама любезность. К нему можно подойти и сказать: «Мне очень жаль, Крис, но я разбил твою машину. К тому же, я врезался в твой же дом. И он сгорел. Да и жена твоя только что ушла от тебя к твоему лучшему другу».
И знаете, что он ответит? «Спасибо». (Смех) «Спасибо за информацию, это очень интересно». (Смех) «Спасибо, что дал мне увидеть вещи, о которых я и не подозревал. Спасибо». (Смех)
(Аплодисменты) Спасибо за то, что пригласил нас. Одна из вещей, с которой сталкиваешься, появляясь поздно на неделе TED, это то, что постепенно, день за днём, другие выступающие освещают большую часть того, о чем ты собирался рассказать. (Смех) Ядерный синтез, у меня было отведено на него 10 минут. Спектроскопия — также. Параллельные вселенные. И этим утром я подумал: «Ну, тогда я просто покажу карточный фокус». (Смех) И это тоже уже неактуально. И сегодня День Иммануила, как уже выяснили, верно? Иммануил!? Безусловно. (Аплодисменты) Я планировал закончить танцем… (Смех) Но сейчас это будет выглядеть довольно избито.
И вот что я решил — в честь Иммануила — я мог бы устроить сегодня первый аукцион TED Global. С вашего позволения, я начну, это — дешифратор для Enigma. (Смех) Кто начнёт с 1 000 долларов? Кто?
Спасибо. И тогда Бруно сказал: «Нет, не ввязывайся в это. Пожалуйста. Не ввязывайся. Не надо». (Смех)
Я беспокоюсь. Когда я получил приглашение, они как-то обронили между делом: «15 минут на то, чтобы изменить мир с этой сцены». 15 минут на то, чтобы изменить мир. Не знаю, как у вас, а у меня уходит 15 минут на то, чтобы починить розетку. (Смех) Мысль об изменении мира, на самом деле, довольно удивительна. Конечно, теперь мы знаем, что нам не надо ничего чинить, мы уже видели удивительные примеры беспроводного электричества — фантастика. Знаете, это вдохновляет. 300 лет назад его бы сожгли на костре за это. (Смех) А сейчас — это идея. (Смех) Прекрасно. Просто фантастика. И здесь вы знакомитесь с фантастическими людьми, которые видят мир совершенно иначе.
Вчера был ещё один — Дэвид Дойч, он раскрыл большую часть того, о чем я собирался вести речь. (Смех) Но когда вы представляете мир таким образом, это превращает поход в Starbucks в нечто совершенно новое, не правда ли? Я имею в виду, при его появлении они скажут: «Желаете маккиато, латте или американо, или капуччино?» И он ответит: «Вы предлагаете мне бесконечно изменчивые вещи». (Смех) «Как может ваш кофе быть настоящим?» (Смех) И они скажут: «Не возражаете, если я обслужу следующего клиента?» (Смех)
А как очаровательна была вчера Илэйн Морган? Фантастически. Очень хороша. Её лекция о водяной обезьяне и связи, несомненно, связи между Дарвинизмом и тем фактом, что под этим всем мы голые — не волосатые, и мы плаваем довольно хорошо. И знаете, она сказала, что ей 90. Сказала, что её срок истекает. И она уже отчаялась найти больше подтверждений этой связи. И тут я подумал: «Я ведь сижу рядом с Льюисом Пью». (Смех) Этот человек проплыл вокруг Северного Полюса, какие ещё доказательства вам нужны? (Смех) И вот он. (Аплодисменты) Вот так TED и устанавливает связи.
Меня не было здесь во вторник. Я не видел заявления Гордона Брауна о приеме на работу — ммм, извините. (Смех) Простите. (Аплодисменты) Мне так жаль. Нет, нет. (Аплодисменты) Нет, нет, а… (Аплодисменты) (Голосом Брауна): «Мировые проблемы требуют шотландских решений». (Смех) Моя ошибка связана с тем, что Гордон Браун, выходя на сцену, выглядит для всех, как человек в медвежьем костюме, который только что снял голову медведя.
(Голосом Брауна): «Здравствуйте, рассказать вам о том, что случилось там в лесу? Э, нет». (Смех) «Извините. У меня есть только 18 минут, чтобы рассказать о спасении мира, сохранении планеты, мировых организациях. Нашей работе по изменению климата, у меня только 18 минут, к сожалению, я не могу рассказать вам обо всех удивительных вещах, которыми мы занимаемся для продвижения программы по изменению климата в Великобритании, как, например, третья взлётно-посадочная полоса, планируемая в аэропорту Heathrow…» (Смех) «Большая угольная электростанция, которую мы строим в King's North, и, конечно, захватывающие новости о том, что только сегодня только на этой неделе, единственный производитель ветряных двигателей Британии был вынужден закрыться. К сожалению, нет времени об этом упоминать». (Аплодисменты) «Британская работа для шотландцев… Нет». (Смех) «Христианские принципы, христианские ценности. Не убий, не укради, не домогайся жены соседа». (Смех) «Хотя, если быть честным, когда я жил в отеле „Number 11“, это не вызывало проблем». (Смех)
(Голосом Тони Блэра): «Да, хорошо, давай. Давай, Гордон. Могу я только сказать несколько вещей: во-первых, про Чери — она удивительная женщина, моя жена, у неё изумительная улыбка. Это напомнило мне, что нужно отправить письмо». (Смех) «Я думаю, что люди забывают, что мы с Гордоном всегда прекрасно ладили. Хорошо, но никогда, как в „Горбатой Горе“». (Смех) «Знаете, я написал ему перед тем, как покинуть офис, я написал: «Могу я рассчитывать на твою поддержку в следующем месяце?» И он ответил. Он написал: «Нет, не можешь, [you can't]». Что удивило меня, потому что я никогда ещё не видел такого написания «can't». (Смех)
Ещё одна вещь, о которой мог упомянуть Гордон в речи к официальной резиденции в 2002 — это было обращение к зданию, люди не слушали. Но, говоря о финансовой промышленности, он сказал: «То, что вы, как город Лондон, сделали для финансовых операций,, мы, как правительство, надеемся сделать со всей экономикой». (Смех) Когда вы думаете о том, что случилось с финансовыми операциями, и видите, что случилось с экономикой, вы делаете вывод: «Это человек, который выполняет свои обещания». (Смех)
Но теперь мы в новом мире. Мы в совершенно новом мире. Это первый раз, что я помню, когда при получении письма от менеджера банка о займе, ты не знаешь, ты ли это занимаешь у него деньги или он занимает деньги у тебя. Я прав?
Вот ещё удивительные вещи — интернет счета в Исландии. У кого-нибудь есть интернет-счёт в Исландии? Зачем вам это? Зачем — это на ступень выше, чем ответ на одно из этих писем из Нигерии, не так ли? (Смех) В которых спрашивают ваши реквизиты. Ну, знаете, Исландия никогда бы не поставила ограничений. Да она не давала такой гарантии. Что у неё вообще есть? Рыба, и все. Поэтому Премьер Министр пошёл на телевидение. Он сказал: «Это принесло нам много пикшы (рыба)». (Смех)
Что я делаю — я должен попытаться объяснить смысл чего-то до того, как сделаю из этого полную бессмыслицу. И очень, очень сложно обосновать финансовый кризис. К счастью, помогли такие люди, как Джордж Буш. Он подвёл итог за ужином, правда. Беседуя за ужином, он сказал: «Wall Street напился». (Смех) «И теперь у него похмелье». И в этом, знаете, есть что-то… (Аплодисменты) что-то такое понятное нам. И что-то абсолютно очевидное для него. (Смех)
А вторым, конечно, был Дональд Рамсфельд, который сказал: «Есть познанное знание — то, о чем мы знаем, что знаем. А также есть познанное незнание — то, о чем мы знаем, что не знаем. А есть ещё непознанное незнание, это то, о чем мы не знаем, что не знаем». И впервые услышав это, я, как англичанин, подумал: «Что за чушь». Но затем становится понятно, о чем это он.
Это все, как сказал Бен Бернанке, хаотическое развитие мировой финансовой системы, о котором они не знают — они не понимали, что они делали. В 2006 глава Американской Ассоциации ипотечных банкиров заявил — цитирую: «Как мы прекрасно видим, не ожидается никаких сейсмических явлений, которые могут поразить экономику США». И этот человек теперь на вершине карьеры. (Смех) И когда начался кризис, управляющий акционерного капитала Lehman Brothers сказал: «События, модели которых прогнозировали появление раз в 10000 лет, происходили каждый день в течение трех дней».
Это удивительно. Это новый мир, которому трудно найти рациональное объяснение. Но у нас есть новая надежда. Новый человек. Америка впервые избрала откровенно чёрного президента. (Смех) Замечательные новости. Не только это, он ещё и левша. Вы заметили? Сколько здесь левшей? Видите ли, многие из обожаемых мною людей, выдающиеся художники, дизайнеры, мыслители — левши. Вчера вечером кто-то сказал мне, что если ты левша, тебе нужно научиться писать без пятен от чернил. А в понедельник кто-то говорил о метафорах. И я подумал, какая замечательная метафора, не правда ли? Американский президент, который должен писать, не оставляя пятен.
Вам нравится? В противоположность, как вы видите, Джорджу Бушу, ну, какая здесь метафора? Я думаю, она не соотносится с идеей о водяной обезьяне, не так ли? «Ну, знаете, мне очень жаль. Я правша, но кажется, я тоже тут напачкал». (Смех) Но его уже нет. Теперь его нет. Восемь лет американской истории, восемь минут моего выступления прошли вот так.
«Знаете, этой ошибке конец. Я внезапно понял, что это была большая ошибка. Некоторые люди говорили, что они уверены, что это одна из величайших ошибок в истории Соединённых Штатов. Но мы доказали, что они были неправы про Ирак. Они сказали, что между Ираком и Аль-Каидой не было связи. Теперь есть». (Смех) «И у меня есть сообщение для террористов-смертников, для тех людей, которые взорвали себя». (Смех) «Мы найдём вас». (Смех) «Мы убедимся, что вы не сделаете это снова». (Смех)
Но теперь он ушёл, и так замечательно видеть, как один из, вероятно, худших ораторов в Американской истории, уступает место одному из лучших — Обаме. Наверное, вы были там в ночь его победы. Обращаясь к толпе в Чикаго, он сказал: «Если есть кто-то среди вас, кто ещё сомневается в том, что Америка — это место, где возможно все…» Я не могу привести всю речь, это очень долго, правда. (Смех) Но вы увидели. И теперь дело за инаугурацией. Он и главный судья — спотыкаясь друг о друга — неправильно понимают свои слова и все портят. А Джордж Буш сидит в это время: «Хи-хи-хи-хи-хи…» (Смех) «Не так-то просто? Хи-хи-хи». (Смех)
Интересно, что Гордон Браун говорил о Цицероне, который сказал, что люди услышат речь и скажут: «Прекрасная речь». Но они услышат Демосфена и скажут: «Выходим на марш». И мы все хотим верить в президента Обаму. Это скорее, как та цитата из фильма «Лучше не бывает». Вы помните этот фильм с Хелен Хант и Джэком Николсоном, где Хелен Хант говорит Джеку Николсону: «Что ты нашёл во мне?» А Джек Николсон отвечает: «Из-за тебя мне хочется стать лучше».
И вы хотите лидера, который вдохновляет и бросает вызов, и заставляет вас хотеть быть лучшими гражданами. Так? Но в данный момент прав Цицерон. Нам нравится, что говорит Обама, но мы ничего для этого не делаем. Он приезжает в эту страну и говорит: «Нам нужен большой денежный стимул». И все подхватывают: «Замечательно!» Он уезжает, и французы с немцами говорят: «Нет, нет, забудьте об этом, безусловно, нет». Ничего не происходит. Он едет в Страсбург. Он говорит: «Нам нужно больше сапог на афганской земле». И все подхватывают: «Прекрасная идея». Он уезжает, и люди начинают: «Нет-нет-нет, мы не пойдём на это. Максимум — 5000, и никаких ракет. Нет, нет, не собираемся». Он приезжает в Прагу и говорит: «Мы верим в безъядерный мир».
И вообще замечательно, что американский президент может выговорить слово «ядерный», давайте сперва отметим это. Вы помните? Джордж Буш: «Яд-рен-ный». Что, простите? «Яд-рен-ный». (Смех) Можете сказать «ядре́ный»? «Ядреный». (Смех) Большое спасибо.
Но он сказал: «Мы хотим безъядерный мир». И в тот же день Северная Корея проверяет, сможет ли она, если что, обогнать Китай — (Смех) -- и посадить ракету первее…
Итак, где мы ищем вдохновения? У нас все ещё есть Билл Клинтон. «Ездит по миру». (Смех) «Я уверен, что это президент Дуайт Д. Эйзенхауэр сказал…» (Смех) «Вру, это была Диана Росс…» (Смех) «… она сказала — обратись и коснись…» (Смех) «… чьих-то глан… рук». (Смех) «Измени́те этот мир к лучшему, если можете. Я думаю, это важно. Правда. И я надеялся, что Хиллари попадёт в Белый Дом, потому что её не было дома четыре года. И я, ну знаете». (Смех) «И, когда эта затея не удалась, я должен был принять кое-какие меры». (Смех)
Вот он. В Британии у нас есть Принц Чарльз: «Окружающая среда очень важна, это все, что у нас есть. Моя жена постоянно ссорится со мной в попытках повысить её долю в повестке дня». (Смех)
Или, как выходцев из Южной Африки, нас вдохновит Мандела. Великий человек Мандела. Он был награждён статуей. Предыдущая высокая его награда была в Британии — визит команды сухопутных войск по программе садоводства. «Что, Нельсон, как вам устройство для улучшения воды?» «Ээ, слушайте, мистер Титчмарш». (Смех) «Я провёл в тюрьме около 30 лет на острове посреди океана. На кой мне это чёртово устройство для воды?» (Смех)
Очень быстро: я сомневался, как мне стоит закончить эту речь, но вчера появился этот человек с прекрасной цитатой из «Японских очерков о праздности», суть которой в том, что хорошо оставлять что-либо неоконченным, потому что это означает, что есть ещё пространство для роста. Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: James B. Glattfelder: Who controls the world?\nTED Talk Subtitles and Transcript: James Glattfelder studies complexity: how an interconnected system -- say, a swarm of birds -- is more than the sum of its parts. And complexity theory, it turns out, can reveal a lot about how the economy works. Glattfelder shares a groundbreaking study of how control flows through the global economy, and how concentration of power in the hands of a shockingly small number leaves us all vulnerable. (Filmed at TEDxZurich.)\n\"When the crisis came, the serious limitations of existing economic and financial models immediately became apparent.\" \"There is also a strong belief, which I share, that bad or oversimplistic and overconfident economics helped create the crisis.\"\nNow, you've probably all heard of similar criticism coming from people who are skeptical of capitalism. But this is different. This is coming from the heart of finance. The first quote is from Jean-Claude Trichet when he was governor of the European Central Bank. The second quote is from the head of the U.K. Financial Services Authority. Are these people implying that we don't understand the economic systems that drive our modern societies? It gets worse. \"We spend billions of dollars trying to understand the origins of the universe while we still don't understand the conditions for a stable society, a functioning economy, or peace.\"\nWhat's happening here? How can this be possible? Do we really understand more about the fabric of reality than we do about the fabric which emerges from our human interactions? Unfortunately, the answer is yes. But there's an intriguing solution which is coming from what is known as the science of complexity.\nTo explain what this means and what this thing is, please let me quickly take a couple of steps back. I ended up in physics by accident. It was a random encounter when I was young, and since then, I've often wondered about the amazing success of physics in describing the reality we wake up in every day. In a nutshell, you can think of physics as follows. So you take a chunk of reality you want to understand and you translate it into mathematics. You encode it into equations. Then predictions can be made and tested. We're actually really lucky that this works, because no one really knows why the thoughts in our heads should actually relate to the fundamental workings of the universe. Despite the success, physics has its limits. As Dirk Helbing pointed out in the last quote, we don't really understand the complexity that relates to us, that surrounds us. This paradox is what got me interested in complex systems. So these are systems which are made up of many interconnected or interacting parts: swarms of birds or fish, ant colonies, ecosystems, brains, financial markets. These are just a few examples. Interestingly, complex systems are very hard to map into mathematical equations, so the usual physics approach doesn't really work here.\nSo what do we know about complex systems? Well, it turns out that what looks like complex behavior from the outside is actually the result of a few simple rules of interaction. This means you can forget about the equations and just start to understand the system by looking at the interactions, so you can actually forget about the equations and you just start to look at the interactions. And it gets even better, because most complex systems have this amazing property called emergence. So this means that the system as a whole suddenly starts to show a behavior which cannot be understood or predicted by looking at the components of the system. So the whole is literally more than the sum of its parts. And all of this also means that you can forget about the individual parts of the system, how complex they are. So if it's a cell or a termite or a bird, you just focus on the rules of interaction.\nAs a result, networks are ideal representations of complex systems. The nodes in the network are the system's components and the links are given by the interactions. So what equations are for physics, complex networks are for the study of complex systems.\nThis approach has been very successfully applied to many complex systems in physics, biology, computer science, the social sciences, but what about economics? Where are economic networks? This is a surprising and prominent gap in the literature. The study we published last year called \"The Network of Global Corporate Control\" was the first extensive analysis of economic networks. The study went viral on the Internet and it attracted a lot of attention from the international media. This is quite remarkable, because, again, why did no one look at this before? Similar data has been around for quite some time.\nWhat we looked at in detail was ownership networks. So here the nodes are companies, people, governments, foundations, etc. And the links represent the shareholding relations, so Shareholder A has x percent of the shares in Company B. And we also assign a value to the company given by the operating revenue. So ownership networks reveal the patterns of shareholding relations. In this little example, you can see a few financial institutions with some of the many links highlighted.\nNow you may think that no one's looked at this before because ownership networks are really, really boring to study. Well, as ownership is related to control, as I shall explain later, looking at ownership networks actually can give you answers to questions like, who are the key players? How are they organized? Are they isolated? Are they interconnected? And what is the overall distribution of control? In other words, who controls the world? I think this is an interesting question.\nAnd it has implications for systemic risk. This is a measure of how vulnerable a system is overall. A high degree of interconnectivity can be bad for stability, because then the stress can spread through the system like an epidemic.\nScientists have sometimes criticized economists who believe ideas and concepts are more important than empirical data, because a foundational guideline in science is: Let the data speak. Okay. Let's do that.\nSo we started with a database containing 13 million ownership relations from 2007. This is a lot of data, and because we wanted to find out who rules the world, we decided to focus on transnational corporations, or TNCs for short. These are companies that operate in more than one country, and we found 43,000. In the next step, we built the network around these companies, so we took all the TNCs' shareholders, and the shareholders' shareholders, etc., all the way upstream, and we did the same downstream, and ended up with a network containing 600,000 nodes and one million links. This is the TNC network which we analyzed.\nAnd it turns out to be structured as follows. So you have a periphery and a center which contains about 75 percent of all the players, and in the center there's this tiny but dominant core which is made up of highly interconnected companies. To give you a better picture, think about a metropolitan area. So you have the suburbs and the periphery, you have a center like a financial district, then the core will be something like the tallest high rise building in the center. And we already see signs of organization going on here. Thirty-six percent of the TNCs are in the core only, but they make up 95 percent of the total operating revenue of all TNCs.\nOkay, so now we analyzed the structure, so how does this relate to the control? Well, ownership gives voting rights to shareholders. This is the normal notion of control. And there are different models which allow you to compute the control you get from ownership. If you have more than 50 percent of the shares in a company, you get control, but usually it depends on the relative distribution of shares. And the network really matters. About 10 years ago, Mr. Tronchetti Provera had ownership and control in a small company, which had ownership and control in a bigger company. You get the idea. This ended up giving him control in Telecom Italia with a leverage of 26. So this means that, with each euro he invested, he was able to move 26 euros of market value through the chain of ownership relations.\nNow what we actually computed in our study was the control over the TNCs' value. This allowed us to assign a degree of influence to each shareholder. This is very much in the sense of Max Weber's idea of potential power, which is the probability of imposing one's own will despite the opposition of others.\nIf you want to compute the flow in an ownership network, this is what you have to do. It's actually not that hard to understand. Let me explain by giving you this analogy. So think about water flowing in pipes where the pipes have different thickness. So similarly, the control is flowing in the ownership networks and is accumulating at the nodes. So what did we find after computing all this network control? Well, it turns out that the 737 top shareholders have the potential to collectively control 80 percent of the TNCs' value. Now remember, we started out with 600,000 nodes, so these 737 top players make up a bit more than 0.1 percent. They're mostly financial institutions in the U.S. and the U.K. And it gets even more extreme. There are 146 top players in the core, and they together have the potential to collectively control 40 percent of the TNCs' value.\nWhat should you take home from all of this? Well, the high degree of control you saw is very extreme by any standard. The high degree of interconnectivity of the top players in the core could pose a significant systemic risk to the global economy and we could easily reproduce the TNC network with a few simple rules. This means that its structure is probably the result of self-organization. It's an emergent property which depends on the rules of interaction in the system, so it's probably not the result of a top-down approach like a global conspiracy.\nOur study \"is an impression of the moon's surface. It's not a street map.\" So you should take the exact numbers in our study with a grain of salt, yet it \"gave us a tantalizing glimpse of a brave new world of finance.\" We hope to have opened the door for more such research in this direction, so the remaining unknown terrain will be charted in the future. And this is slowly starting. We're seeing the emergence of long-term and highly-funded programs which aim at understanding our networked world from a complexity point of view. But this journey has only just begun, so we will have to wait before we see the first results.\nNow there is still a big problem, in my opinion. Ideas relating to finance, economics, politics, society, are very often tainted by people's personal ideologies. I really hope that this complexity perspective allows for some common ground to be found. It would be really great if it has the power to help end the gridlock created by conflicting ideas, which appears to be paralyzing our globalized world. Reality is so complex, we need to move away from dogma. But this is just my own personal ideology.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джеймс Б. Глаттфелдер: Кто управляет миром?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Джеймс Б. Глаттфелдер занимается изучением сложных систем: чем объединённая система — например, стая птиц — отличается от суммы её частей. Оказывается, теория сложных систем может пролить свет на то, как работает экономика. Глаттфелдер делится результатами революционного исследования, изучающего контроль над глобальной экономикой, которые говорят о том, что концентрация власти в руках шокирующе малого количества ведущих акционеров делает нас всех уязвимыми. (Снято на TEDxZurich)\n«С приходом кризиса сразу стали очевидны серьёзные недостатки существующих экономических и финансовых моделей». «Также есть глубокое убеждение, которое я разделяю, что развитию кризиса способствовали слишком упрощённые и самоуверенные представления об экономике».\nВы все наверняка слышали подобную критику, исходящую от тех, кто скептически относится к капитализму. Но это — совсем другое дело. На этот раз критика исходит из самого сердца финансовой системы. Первую цитату произнёс Жан-Клод Трише, когда он был председателем правления Европейского центрального банка. Автор второй цитаты — глава Управления по финансовому регулированию и надзору Великобритании. Эти люди имеют в виду, что мы не понимаем, как работают экономические системы, управляющие современным миром? Дальше — хуже. «Мы тратим миллиарды долларов, пытаясь понять происхождение Вселенной, хотя нам пока не удалось понять законы поддержания стабильного общества, работающей экономики и сохранения мира».\nЧто же происходит? Как это возможно? Неужели мы понимаем устройство окружающего нас мира лучше, чем устройство того, что возникает в результате общения между нами? К сожалению, да. Но здесь есть интересное решение, которое даёт наука, известная как «наука о сложности».\nЧтобы объяснить, что это значит и что это за наука, позвольте мне ненадолго вернуться в прошлое. Я заинтересовался физикой по воле случая. Это была случайная встреча, когда я был молод, и с тех пор я не перестаю изумляться потрясающим достижениям физики в объяснении нашей повседневной реальности. Вкратце можно объяснить физику так. Берётся какая-то часть окружающего мира, которую мы хотим понять, и переводится на математический язык, то есть, в уравнения. После этого можно делать расчёты и проверять их. На самом деле, нам крайне повезло, что это работает, потому что никто не знает, почему мысли в наших головах должны быть связаны с функционированием Вселенной. Несмотря на успехи, физика имеет свои пределы. Как недавно отметил Дирк Хелбинг, мы вообще не понимаем сложности того, что имеет к нам отношение, что нас окружает. Именно из-за этого парадокса я заинтересовался сложными системами. Это системы, которые состоят из многих взаимосвязанных или взаимодействующих частей: стаи птиц и рыб, колонии муравьёв, экосистемы, финансовые рынки, мозг. Это только некоторые примеры. Интересно, что сложные системы очень трудно описать математическими уравнениями, поэтому стандартный физический подход здесь не работает.\nЧто же мы знаем о сложных системах? Оказывается, то, что со стороны выглядит как сложное поведение, на самом деле является результатом нескольких простых законов взаимодействия. Это означает, что можно забыть об уравнениях и начать разбираться в системе, наблюдая только за взаимодействиями, то есть можно вообще забыть об уравнениях и просто начать изучать взаимодействия. Кроме того, большинство сложных систем имеют удивительное свойство под названием «системный эффект», когда система в целом вдруг начинает вести себя неожиданным образом, и это нельзя понять и предсказать, исходя из компонентов этой системы. Так что целое буквально больше, чем сумма его частей. Всё это также означает, что можно забыть об отдельных частях системы, какими бы сложными они ни были. Будь то клетка, термит или птица — неважно, нужно сосредоточиться на законах взаимодействия.\nВ результате идеальной моделью сложных систем являются сети. Узлы в сетях соответствуют компонентам системы, а связи между ними задаются взаимодействиями. Как уравнения составляют основу физики, так сложные сети лежат в основе изучения сложных систем.\nЭтот подход весьма успешно применяется ко многим сложным системам в физике, биологии, компьютерных и социальных науках, но как насчёт экономики? Где же экономические сети? Это заметный и удивительный пробел в научной литературе. Исследование, которое мы опубликовали в прошлом году, «Сеть глобального корпоративного контроля», было первым подробным анализом экономических сетей. Это исследование стало популярным в Интернете и привлекло большое внимание со стороны международных средств массовой информации. Вообще крайне удивительно, что никто этим раньше не занимался. Аналогичные данные существуют уже довольно давно.\nМы тщательно изучили сети собственников. Здесь узлы — это компании, люди, правительства, фонды и т.д., а связи между ними представляют собой владение акциями, то есть акционер A имеет Х% акций в компании B. Также мы присвоили компаниям рейтинг в зависимости от текущих доходов. Сети собственников выявляют структуру отношений между владельцами акций. На этом маленьком примере вы можете видеть, что у нескольких финансовых учреждений выявлено большое количество связей.\nВозможно, вы думаете, что никто этим раньше не занимался, потому что изучение сетей собственников — занятие невообразимо скучное. Но поскольку собственность связана с контролем, как я объясню позже, то изучение сетей собственников может дать ответы на такие вопросы, как, например, кто является ключевыми игроками? Как они организованы? Они изолированы или взаимосвязаны? И каково распределение контроля? Другими словами, кто управляет миром? Думаю, это интересный вопрос,\nи он имеет значение для системного риска. Это мера общей уязвимости системы. Высокая степень взаимосвязанности снижает стабильность системы: тогда стрессовое воздействие может распространяться в системе, как эпидемия.\nУчёные подчас подвергают критике экономистов, считающих, что теории и модели более важны, чем данные наблюдений, потому что основополагающий принцип науки — «Пусть говорят данные». Хорошо. Давайте так и сделаем.\nМы начали с базы данных, содержащей 13 миллионов отношений собственности с 2007 года. Это огромное количество данных, и так как мы хотели выяснить, кто правит миром, то решили сосредоточиться на транснациональных корпорациях, или сокращённо ТНК. Это компании, которые работают более чем в одной стране, и мы нашли 43 000 таких компаний. На следующем этапе мы выстроили вокруг этих компаний сеть. Для этого мы взяли всех акционеров ТНК, затем акционеров этих акционеров и т.д. до самого конца вверх и сделали то же самое в обратном направлении. В итоге получилась сеть, содержащая 600 000 узлов и один миллион связей. Вот такую сеть ТНК мы проанализировали.\nОказалось, что она имеет следующую структуру. Она состоит из центра и периферии, причём центр включает около 75% всех игроков, и в этом центре есть крошечное, но доминирующее «ядро», которое состоит из высоко взаимосвязанных компаний. Чтобы понять это лучше, представьте столичный город. Там есть окрестности — это периферия, финансовый район — это центр, тогда «ядро» будет чем-то вроде самого высокого небоскрёба в центре. И здесь мы уже видим признаки организованности. В «ядро» входят всего 36% ТНК, но они получают 95% общего дохода всех ТНК.\nПосле того, как мы проанализировали структуру, встаёт вопрос, как она связана с контролем? Итак, собственность даёт акционерам право голоса. Это обычное понятие контроля. Существуют различные модели, которые позволяют оценить контроль, получаемый собственником. Если вы обладаете более чем 50% акций компании, вы получаете контроль, но обычно это зависит от относительного распределения акций. И сеть связей действительно имеет значение. Примерно 10 лет назад г-н Тронкетти Провера имел право собственности и контроль в небольшой компании, которая имела право собственности и контроль в большой компании. Вы поняли идею. В итоге это дало ему контроль в «Телеком Италия» с соотношением привлечённого и акционерного капитала, равным 26. Это значит, что с каждым евро, который он вложил, он мог управлять 26 евро рыночной стоимости через цепь отношений собственности.\nВ нашем исследовании мы количественно оценили контроль над стоимостью ТНК, что позволило определить степень влияния каждого акционера. Это очень важно, исходя из теории Макса Вебера о потенциальной власти, под которой подразумевается вероятность навязывания своей собственной воли, несмотря на возражение остальных.\nЕсли мы хотим вычислить «потоки» контроля в сети собственников, это именно то, что нужно сделать. На самом деле, это не так сложно понять. Позвольте мне это объяснить, проведя аналогию с водой, текущей по трубам, когда трубы имеют разный диаметр. Контроль подобным образом движется по сетям собственности и накапливается в узлах. Что же мы обнаружили при количественной оценке контроля в сети собственников? Оказалось, что 737 ведущих акционеров имеют возможность коллективно контролировать 80% стоимости ТНК. Напомню, что мы начинали с 600 000 узлов, так что эти 737 ведущих игроков составляют немногим более 0,1%. Это в основном американские и британские финансовые учреждения. Более того, в «ядре» выделяются 146 топ-игроков, и они вместе имеют возможность коллективно контролировать 40% стоимости ТНК.\nКакие же выводы из всего этого следуют? Высокий уровень контроля, который вы видели, является критическим по любым меркам. Высокая степень взаимосвязанности топ-игроков в «ядре» может представлять значительный системный риск для глобальной экономики, и мы можем легко воспроизвести сеть ТНК, используя несколько простых законов. Это означает, что такая структура сети собственников, видимо, является результатом самоорганизации. Это системное свойство, которое зависит от законов взаимодействия в системе и, вероятно, не является результатом технологии «сверху вниз», например, всемирного заговора.\nНаше исследование «не является точным анализом и даёт только общее представление», поэтому следует относиться к точным цифрам в нашем исследовании со здоровой долей скептицизма. Однако оно «показало нам соблазнительную перспективу нового дивного мира финансов». Надеемся, что мы открыли путь для новых исследований в этом направлении, и оставшиеся неизведанными области будут изучены в будущем. И потихоньку это уже начинается. Мы видим появление долгосрочных и хорошо финансируемых программ, которые направлены на понимание нашего информационного мира с точки зрения сложных систем. Но этот путь только начался, поэтому придётся подождать, пока мы увидим первые результаты.\nНа мой взгляд, здесь есть ещё одна большая проблема. Идеи, связанные с экономикой и финансами, с политикой и обществом, как правило, бывают ущербны из-за субъективности мировоззрения людей. Я очень надеюсь, что теория сложных систем позволит найти точки соприкосновения между ними. Было бы здорово, если бы она смогла помочь положить конец тупиковой ситуации, созданной противоречивыми идеями, которая парализует наш глобализованный мир. Реальность настолько сложна, что мы должны отойти от догм. Но это моё личное мнение.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
James B. Glattfelder: Who controls the world?
TED Talk Subtitles and Transcript: James Glattfelder studies complexity: how an interconnected system -- say, a swarm of birds -- is more than the sum of its parts. And complexity theory, it turns out, can reveal a lot about how the economy works. Glattfelder shares a groundbreaking study of how control flows through the global economy, and how concentration of power in the hands of a shockingly small number leaves us all vulnerable. (Filmed at TEDxZurich.)
"When the crisis came, the serious limitations of existing economic and financial models immediately became apparent." "There is also a strong belief, which I share, that bad or oversimplistic and overconfident economics helped create the crisis."
Now, you've probably all heard of similar criticism coming from people who are skeptical of capitalism. But this is different. This is coming from the heart of finance. The first quote is from Jean-Claude Trichet when he was governor of the European Central Bank. The second quote is from the head of the U.K. Financial Services Authority. Are these people implying that we don't understand the economic systems that drive our modern societies? It gets worse. "We spend billions of dollars trying to understand the origins of the universe while we still don't understand the conditions for a stable society, a functioning economy, or peace."
What's happening here? How can this be possible? Do we really understand more about the fabric of reality than we do about the fabric which emerges from our human interactions? Unfortunately, the answer is yes. But there's an intriguing solution which is coming from what is known as the science of complexity.
To explain what this means and what this thing is, please let me quickly take a couple of steps back. I ended up in physics by accident. It was a random encounter when I was young, and since then, I've often wondered about the amazing success of physics in describing the reality we wake up in every day. In a nutshell, you can think of physics as follows. So you take a chunk of reality you want to understand and you translate it into mathematics. You encode it into equations. Then predictions can be made and tested. We're actually really lucky that this works, because no one really knows why the thoughts in our heads should actually relate to the fundamental workings of the universe. Despite the success, physics has its limits. As Dirk Helbing pointed out in the last quote, we don't really understand the complexity that relates to us, that surrounds us. This paradox is what got me interested in complex systems. So these are systems which are made up of many interconnected or interacting parts: swarms of birds or fish, ant colonies, ecosystems, brains, financial markets. These are just a few examples. Interestingly, complex systems are very hard to map into mathematical equations, so the usual physics approach doesn't really work here.
So what do we know about complex systems? Well, it turns out that what looks like complex behavior from the outside is actually the result of a few simple rules of interaction. This means you can forget about the equations and just start to understand the system by looking at the interactions, so you can actually forget about the equations and you just start to look at the interactions. And it gets even better, because most complex systems have this amazing property called emergence. So this means that the system as a whole suddenly starts to show a behavior which cannot be understood or predicted by looking at the components of the system. So the whole is literally more than the sum of its parts. And all of this also means that you can forget about the individual parts of the system, how complex they are. So if it's a cell or a termite or a bird, you just focus on the rules of interaction.
As a result, networks are ideal representations of complex systems. The nodes in the network are the system's components and the links are given by the interactions. So what equations are for physics, complex networks are for the study of complex systems.
This approach has been very successfully applied to many complex systems in physics, biology, computer science, the social sciences, but what about economics? Where are economic networks? This is a surprising and prominent gap in the literature. The study we published last year called "The Network of Global Corporate Control" was the first extensive analysis of economic networks. The study went viral on the Internet and it attracted a lot of attention from the international media. This is quite remarkable, because, again, why did no one look at this before? Similar data has been around for quite some time.
What we looked at in detail was ownership networks. So here the nodes are companies, people, governments, foundations, etc. And the links represent the shareholding relations, so Shareholder A has x percent of the shares in Company B. And we also assign a value to the company given by the operating revenue. So ownership networks reveal the patterns of shareholding relations. In this little example, you can see a few financial institutions with some of the many links highlighted.
Now you may think that no one's looked at this before because ownership networks are really, really boring to study. Well, as ownership is related to control, as I shall explain later, looking at ownership networks actually can give you answers to questions like, who are the key players? How are they organized? Are they isolated? Are they interconnected? And what is the overall distribution of control? In other words, who controls the world? I think this is an interesting question.
And it has implications for systemic risk. This is a measure of how vulnerable a system is overall. A high degree of interconnectivity can be bad for stability, because then the stress can spread through the system like an epidemic.
Scientists have sometimes criticized economists who believe ideas and concepts are more important than empirical data, because a foundational guideline in science is: Let the data speak. Okay. Let's do that.
So we started with a database containing 13 million ownership relations from 2007. This is a lot of data, and because we wanted to find out who rules the world, we decided to focus on transnational corporations, or TNCs for short. These are companies that operate in more than one country, and we found 43,000. In the next step, we built the network around these companies, so we took all the TNCs' shareholders, and the shareholders' shareholders, etc., all the way upstream, and we did the same downstream, and ended up with a network containing 600,000 nodes and one million links. This is the TNC network which we analyzed.
And it turns out to be structured as follows. So you have a periphery and a center which contains about 75 percent of all the players, and in the center there's this tiny but dominant core which is made up of highly interconnected companies. To give you a better picture, think about a metropolitan area. So you have the suburbs and the periphery, you have a center like a financial district, then the core will be something like the tallest high rise building in the center. And we already see signs of organization going on here. Thirty-six percent of the TNCs are in the core only, but they make up 95 percent of the total operating revenue of all TNCs.
Okay, so now we analyzed the structure, so how does this relate to the control? Well, ownership gives voting rights to shareholders. This is the normal notion of control. And there are different models which allow you to compute the control you get from ownership. If you have more than 50 percent of the shares in a company, you get control, but usually it depends on the relative distribution of shares. And the network really matters. About 10 years ago, Mr. Tronchetti Provera had ownership and control in a small company, which had ownership and control in a bigger company. You get the idea. This ended up giving him control in Telecom Italia with a leverage of 26. So this means that, with each euro he invested, he was able to move 26 euros of market value through the chain of ownership relations.
Now what we actually computed in our study was the control over the TNCs' value. This allowed us to assign a degree of influence to each shareholder. This is very much in the sense of Max Weber's idea of potential power, which is the probability of imposing one's own will despite the opposition of others.
If you want to compute the flow in an ownership network, this is what you have to do. It's actually not that hard to understand. Let me explain by giving you this analogy. So think about water flowing in pipes where the pipes have different thickness. So similarly, the control is flowing in the ownership networks and is accumulating at the nodes. So what did we find after computing all this network control? Well, it turns out that the 737 top shareholders have the potential to collectively control 80 percent of the TNCs' value. Now remember, we started out with 600,000 nodes, so these 737 top players make up a bit more than 0.1 percent. They're mostly financial institutions in the U.S. and the U.K. And it gets even more extreme. There are 146 top players in the core, and they together have the potential to collectively control 40 percent of the TNCs' value.
What should you take home from all of this? Well, the high degree of control you saw is very extreme by any standard. The high degree of interconnectivity of the top players in the core could pose a significant systemic risk to the global economy and we could easily reproduce the TNC network with a few simple rules. This means that its structure is probably the result of self-organization. It's an emergent property which depends on the rules of interaction in the system, so it's probably not the result of a top-down approach like a global conspiracy.
Our study "is an impression of the moon's surface. It's not a street map." So you should take the exact numbers in our study with a grain of salt, yet it "gave us a tantalizing glimpse of a brave new world of finance." We hope to have opened the door for more such research in this direction, so the remaining unknown terrain will be charted in the future. And this is slowly starting. We're seeing the emergence of long-term and highly-funded programs which aim at understanding our networked world from a complexity point of view. But this journey has only just begun, so we will have to wait before we see the first results.
Now there is still a big problem, in my opinion. Ideas relating to finance, economics, politics, society, are very often tainted by people's personal ideologies. I really hope that this complexity perspective allows for some common ground to be found. It would be really great if it has the power to help end the gridlock created by conflicting ideas, which appears to be paralyzing our globalized world. Reality is so complex, we need to move away from dogma. But this is just my own personal ideology.
Thank you.
(Applause)
|
Джеймс Б. Глаттфелдер: Кто управляет миром?
TED Talk Subtitles and Transcript: Джеймс Б. Глаттфелдер занимается изучением сложных систем: чем объединённая система — например, стая птиц — отличается от суммы её частей. Оказывается, теория сложных систем может пролить свет на то, как работает экономика. Глаттфелдер делится результатами революционного исследования, изучающего контроль над глобальной экономикой, которые говорят о том, что концентрация власти в руках шокирующе малого количества ведущих акционеров делает нас всех уязвимыми. (Снято на TEDxZurich)
«С приходом кризиса сразу стали очевидны серьёзные недостатки существующих экономических и финансовых моделей». «Также есть глубокое убеждение, которое я разделяю, что развитию кризиса способствовали слишком упрощённые и самоуверенные представления об экономике».
Вы все наверняка слышали подобную критику, исходящую от тех, кто скептически относится к капитализму. Но это — совсем другое дело. На этот раз критика исходит из самого сердца финансовой системы. Первую цитату произнёс Жан-Клод Трише, когда он был председателем правления Европейского центрального банка. Автор второй цитаты — глава Управления по финансовому регулированию и надзору Великобритании. Эти люди имеют в виду, что мы не понимаем, как работают экономические системы, управляющие современным миром? Дальше — хуже. «Мы тратим миллиарды долларов, пытаясь понять происхождение Вселенной, хотя нам пока не удалось понять законы поддержания стабильного общества, работающей экономики и сохранения мира».
Что же происходит? Как это возможно? Неужели мы понимаем устройство окружающего нас мира лучше, чем устройство того, что возникает в результате общения между нами? К сожалению, да. Но здесь есть интересное решение, которое даёт наука, известная как «наука о сложности».
Чтобы объяснить, что это значит и что это за наука, позвольте мне ненадолго вернуться в прошлое. Я заинтересовался физикой по воле случая. Это была случайная встреча, когда я был молод, и с тех пор я не перестаю изумляться потрясающим достижениям физики в объяснении нашей повседневной реальности. Вкратце можно объяснить физику так. Берётся какая-то часть окружающего мира, которую мы хотим понять, и переводится на математический язык, то есть, в уравнения. После этого можно делать расчёты и проверять их. На самом деле, нам крайне повезло, что это работает, потому что никто не знает, почему мысли в наших головах должны быть связаны с функционированием Вселенной. Несмотря на успехи, физика имеет свои пределы. Как недавно отметил Дирк Хелбинг, мы вообще не понимаем сложности того, что имеет к нам отношение, что нас окружает. Именно из-за этого парадокса я заинтересовался сложными системами. Это системы, которые состоят из многих взаимосвязанных или взаимодействующих частей: стаи птиц и рыб, колонии муравьёв, экосистемы, финансовые рынки, мозг. Это только некоторые примеры. Интересно, что сложные системы очень трудно описать математическими уравнениями, поэтому стандартный физический подход здесь не работает.
Что же мы знаем о сложных системах? Оказывается, то, что со стороны выглядит как сложное поведение, на самом деле является результатом нескольких простых законов взаимодействия. Это означает, что можно забыть об уравнениях и начать разбираться в системе, наблюдая только за взаимодействиями, то есть можно вообще забыть об уравнениях и просто начать изучать взаимодействия. Кроме того, большинство сложных систем имеют удивительное свойство под названием «системный эффект», когда система в целом вдруг начинает вести себя неожиданным образом, и это нельзя понять и предсказать, исходя из компонентов этой системы. Так что целое буквально больше, чем сумма его частей. Всё это также означает, что можно забыть об отдельных частях системы, какими бы сложными они ни были. Будь то клетка, термит или птица — неважно, нужно сосредоточиться на законах взаимодействия.
В результате идеальной моделью сложных систем являются сети. Узлы в сетях соответствуют компонентам системы, а связи между ними задаются взаимодействиями. Как уравнения составляют основу физики, так сложные сети лежат в основе изучения сложных систем.
Этот подход весьма успешно применяется ко многим сложным системам в физике, биологии, компьютерных и социальных науках, но как насчёт экономики? Где же экономические сети? Это заметный и удивительный пробел в научной литературе. Исследование, которое мы опубликовали в прошлом году, «Сеть глобального корпоративного контроля», было первым подробным анализом экономических сетей. Это исследование стало популярным в Интернете и привлекло большое внимание со стороны международных средств массовой информации. Вообще крайне удивительно, что никто этим раньше не занимался. Аналогичные данные существуют уже довольно давно.
Мы тщательно изучили сети собственников. Здесь узлы — это компании, люди, правительства, фонды и т.д., а связи между ними представляют собой владение акциями, то есть акционер A имеет Х% акций в компании B. Также мы присвоили компаниям рейтинг в зависимости от текущих доходов. Сети собственников выявляют структуру отношений между владельцами акций. На этом маленьком примере вы можете видеть, что у нескольких финансовых учреждений выявлено большое количество связей.
Возможно, вы думаете, что никто этим раньше не занимался, потому что изучение сетей собственников — занятие невообразимо скучное. Но поскольку собственность связана с контролем, как я объясню позже, то изучение сетей собственников может дать ответы на такие вопросы, как, например, кто является ключевыми игроками? Как они организованы? Они изолированы или взаимосвязаны? И каково распределение контроля? Другими словами, кто управляет миром? Думаю, это интересный вопрос,
и он имеет значение для системного риска. Это мера общей уязвимости системы. Высокая степень взаимосвязанности снижает стабильность системы: тогда стрессовое воздействие может распространяться в системе, как эпидемия.
Учёные подчас подвергают критике экономистов, считающих, что теории и модели более важны, чем данные наблюдений, потому что основополагающий принцип науки — «Пусть говорят данные». Хорошо. Давайте так и сделаем.
Мы начали с базы данных, содержащей 13 миллионов отношений собственности с 2007 года. Это огромное количество данных, и так как мы хотели выяснить, кто правит миром, то решили сосредоточиться на транснациональных корпорациях, или сокращённо ТНК. Это компании, которые работают более чем в одной стране, и мы нашли 43 000 таких компаний. На следующем этапе мы выстроили вокруг этих компаний сеть. Для этого мы взяли всех акционеров ТНК, затем акционеров этих акционеров и т.д. до самого конца вверх и сделали то же самое в обратном направлении. В итоге получилась сеть, содержащая 600 000 узлов и один миллион связей. Вот такую сеть ТНК мы проанализировали.
Оказалось, что она имеет следующую структуру. Она состоит из центра и периферии, причём центр включает около 75% всех игроков, и в этом центре есть крошечное, но доминирующее «ядро», которое состоит из высоко взаимосвязанных компаний. Чтобы понять это лучше, представьте столичный город. Там есть окрестности — это периферия, финансовый район — это центр, тогда «ядро» будет чем-то вроде самого высокого небоскрёба в центре. И здесь мы уже видим признаки организованности. В «ядро» входят всего 36% ТНК, но они получают 95% общего дохода всех ТНК.
После того, как мы проанализировали структуру, встаёт вопрос, как она связана с контролем? Итак, собственность даёт акционерам право голоса. Это обычное понятие контроля. Существуют различные модели, которые позволяют оценить контроль, получаемый собственником. Если вы обладаете более чем 50% акций компании, вы получаете контроль, но обычно это зависит от относительного распределения акций. И сеть связей действительно имеет значение. Примерно 10 лет назад г-н Тронкетти Провера имел право собственности и контроль в небольшой компании, которая имела право собственности и контроль в большой компании. Вы поняли идею. В итоге это дало ему контроль в «Телеком Италия» с соотношением привлечённого и акционерного капитала, равным 26. Это значит, что с каждым евро, который он вложил, он мог управлять 26 евро рыночной стоимости через цепь отношений собственности.
В нашем исследовании мы количественно оценили контроль над стоимостью ТНК, что позволило определить степень влияния каждого акционера. Это очень важно, исходя из теории Макса Вебера о потенциальной власти, под которой подразумевается вероятность навязывания своей собственной воли, несмотря на возражение остальных.
Если мы хотим вычислить «потоки» контроля в сети собственников, это именно то, что нужно сделать. На самом деле, это не так сложно понять. Позвольте мне это объяснить, проведя аналогию с водой, текущей по трубам, когда трубы имеют разный диаметр. Контроль подобным образом движется по сетям собственности и накапливается в узлах. Что же мы обнаружили при количественной оценке контроля в сети собственников? Оказалось, что 737 ведущих акционеров имеют возможность коллективно контролировать 80% стоимости ТНК. Напомню, что мы начинали с 600 000 узлов, так что эти 737 ведущих игроков составляют немногим более 0,1%. Это в основном американские и британские финансовые учреждения. Более того, в «ядре» выделяются 146 топ-игроков, и они вместе имеют возможность коллективно контролировать 40% стоимости ТНК.
Какие же выводы из всего этого следуют? Высокий уровень контроля, который вы видели, является критическим по любым меркам. Высокая степень взаимосвязанности топ-игроков в «ядре» может представлять значительный системный риск для глобальной экономики, и мы можем легко воспроизвести сеть ТНК, используя несколько простых законов. Это означает, что такая структура сети собственников, видимо, является результатом самоорганизации. Это системное свойство, которое зависит от законов взаимодействия в системе и, вероятно, не является результатом технологии «сверху вниз», например, всемирного заговора.
Наше исследование «не является точным анализом и даёт только общее представление», поэтому следует относиться к точным цифрам в нашем исследовании со здоровой долей скептицизма. Однако оно «показало нам соблазнительную перспективу нового дивного мира финансов». Надеемся, что мы открыли путь для новых исследований в этом направлении, и оставшиеся неизведанными области будут изучены в будущем. И потихоньку это уже начинается. Мы видим появление долгосрочных и хорошо финансируемых программ, которые направлены на понимание нашего информационного мира с точки зрения сложных систем. Но этот путь только начался, поэтому придётся подождать, пока мы увидим первые результаты.
На мой взгляд, здесь есть ещё одна большая проблема. Идеи, связанные с экономикой и финансами, с политикой и обществом, как правило, бывают ущербны из-за субъективности мировоззрения людей. Я очень надеюсь, что теория сложных систем позволит найти точки соприкосновения между ними. Было бы здорово, если бы она смогла помочь положить конец тупиковой ситуации, созданной противоречивыми идеями, которая парализует наш глобализованный мир. Реальность настолько сложна, что мы должны отойти от догм. Но это моё личное мнение.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Rajesh Rao: A Rosetta Stone for a lost language\nTED Talk Subtitles and Transcript: Rajesh Rao is fascinated by \"the mother of all crossword puzzles\": how to decipher the 4000-year-old Indus script. He's enlisting modern computation to try to read this lost language, the key to understanding this ancient civilization.\nI'd like to begin with a thought experiment. Imagine that it's 4,000 years into the future. Civilization as we know it has ceased to exist -- no books, no electronic devices, no Facebook or Twitter. All knowledge of the English language and the English alphabet has been lost. Now imagine archeologists digging through the rubble of one of our cities. What might they find? Well perhaps some rectangular pieces of plastic with strange symbols on them. Perhaps some circular pieces of metal. Maybe some cylindrical containers with some symbols on them. And perhaps one archeologist becomes an instant celebrity when she discovers -- buried in the hills somewhere in North America -- massive versions of these same symbols. Now let's ask ourselves, what could such artifacts say about us to people 4,000 years into the future?\nThis is no hypothetical question. In fact, this is exactly the kind of question we're faced with when we try to understand the Indus Valley civilization, which existed 4,000 years ago. The Indus civilization was roughly contemporaneous with the much better known Egyptian and the Mesopotamian civilizations, but it was actually much larger than either of these two civilizations. It occupied the area of approximately one million square kilometers, covering what is now Pakistan, Northwestern India and parts of Afghanistan and Iran. Given that it was such a vast civilization, you might expect to find really powerful rulers, kings, and huge monuments glorifying these powerful kings. In fact, what archeologists have found is none of that. They've found small objects such as these.\nHere's an example of one of these objects. Well obviously this is a replica. But who is this person? A king? A god? A priest? Or perhaps an ordinary person like you or me? We don't know. But the Indus people also left behind artifacts with writing on them. Well no, not pieces of plastic, but stone seals, copper tablets, pottery and, surprisingly, one large sign board, which was found buried near the gate of a city. Now we don't know if it says Hollywood, or even Bollywood for that matter. In fact, we don't even know what any of these objects say, and that's because the Indus script is undeciphered. We don't know what any of these symbols mean.\nThe symbols are most commonly found on seals. So you see up there one such object. It's the square object with the unicorn-like animal on it. Now that's a magnificent piece of art. So how big do you think that is? Perhaps that big? Or maybe that big? Well let me show you. Here's a replica of one such seal. It's only about one inch by one inch in size -- pretty tiny. So what were these used for? We know that these were used for stamping clay tags that were attached to bundles of goods that were sent from one place to the other. So you know those packing slips you get on your FedEx boxes? These were used to make those kinds of packing slips. You might wonder what these objects contain in terms of their text. Perhaps they're the name of the sender or some information about the goods that are being sent from one place to the other -- we don't know. We need to decipher the script to answer that question.\nDeciphering the script is not just an intellectual puzzle; it's actually become a question that's become deeply intertwined with the politics and the cultural history of South Asia. In fact, the script has become a battleground of sorts between three different groups of people. First, there's a group of people who are very passionate in their belief that the Indus script does not represent a language at all. These people believe that the symbols are very similar to the kind of symbols you find on traffic signs or the emblems you find on shields. There's a second group of people who believe that the Indus script represents an Indo-European language. If you look at a map of India today, you'll see that most of the languages spoken in North India belong to the Indo-European language family. So some people believe that the Indus script represents an ancient Indo-European language such as Sanskrit.\nThere's a last group of people who believe that the Indus people were the ancestors of people living in South India today. These people believe that the Indus script represents an ancient form of the Dravidian language family, which is the language family spoken in much of South India today. And the proponents of this theory point to that small pocket of Dravidian-speaking people in the North, actually near Afghanistan, and they say that perhaps, sometime in the past, Dravidian languages were spoken all over India and that this suggests that the Indus civilization is perhaps also Dravidian.\nWhich of these hypotheses can be true? We don't know, but perhaps if you deciphered the script, you would be able to answer this question. But deciphering the script is a very challenging task. First, there's no Rosetta Stone. I don't mean the software; I mean an ancient artifact that contains in the same text both a known text and an unknown text. We don't have such an artifact for the Indus script. And furthermore, we don't even know what language they spoke. And to make matters even worse, most of the text that we have are extremely short. So as I showed you, they're usually found on these seals that are very, very tiny.\nAnd so given these formidable obstacles, one might wonder and worry whether one will ever be able to decipher the Indus script. In the rest of my talk, I'd like to tell you about how I learned to stop worrying and love the challenge posed by the Indus script. I've always been fascinated by the Indus script ever since I read about it in a middle school textbook. And why was I fascinated? Well it's the last major undeciphered script in the ancient world. My career path led me to become a computational neuroscientist, so in my day job, I create computer models of the brain to try to understand how the brain makes predictions, how the brain makes decisions, how the brain learns and so on.\nBut in 2007, my path crossed again with the Indus script. That's when I was in India, and I had the wonderful opportunity to meet with some Indian scientists who were using computer models to try to analyze the script. And so it was then that I realized there was an opportunity for me to collaborate with these scientists, and so I jumped at that opportunity. And I'd like to describe some of the results that we have found. Or better yet, let's all collectively decipher. Are you ready?\nThe first thing that you need to do when you have an undeciphered script is try to figure out the direction of writing. Here are two texts that contain some symbols on them. Can you tell me if the direction of writing is right to left or left to right? I'll give you a couple of seconds. Okay. Right to left, how many? Okay. Okay. Left to right? Oh, it's almost 50/50. Okay. The answer is: if you look at the left-hand side of the two texts, you'll notice that there's a cramping of signs, and it seems like 4,000 years ago, when the scribe was writing from right to left, they ran out of space. And so they had to cram the sign. One of the signs is also below the text on the top. This suggests the direction of writing was probably from right to left, and so that's one of the first things we know, that directionality is a very key aspect of linguistic scripts. And the Indus script now has this particular property.\nWhat other properties of language does the script show? Languages contain patterns. If I give you the letter Q and ask you to predict the next letter, what do you think that would be? Most of you said U, which is right. Now if I asked you to predict one more letter, what do you think that would be? Now there's several thoughts. There's E. It could be I. It could be A, but certainly not B, C or D, right? The Indus script also exhibits similar kinds of patterns. There's a lot of text that start with this diamond-shaped symbol. And this in turn tends to be followed by this quotation marks-like symbol. And this is very similar to a Q and U example. This symbol can in turn be followed by these fish-like symbols and some other signs, but never by these other signs at the bottom. And furthermore, there's some signs that really prefer the end of texts, such as this jar-shaped sign, and this sign, in fact, happens to be the most frequently occurring sign in the script.\nGiven such patterns, here was our idea. The idea was to use a computer to learn these patterns, and so we gave the computer the existing texts. And the computer learned a statistical model of which symbols tend to occur together and which symbols tend to follow each other. Given the computer model, we can test the model by essentially quizzing it. So we could deliberately erase some symbols, and we can ask it to predict the missing symbols. Here are some examples. You may regard this as perhaps the most ancient game of Wheel of Fortune.\nWhat we found was that the computer was successful in 75 percent of the cases in predicting the correct symbol. In the rest of the cases, typically the second best guess or third best guess was the right answer. There's also practical use for this particular procedure. There's a lot of these texts that are damaged. Here's an example of one such text. And we can use the computer model now to try to complete this text and make a best guess prediction. Here's an example of a symbol that was predicted. And this could be really useful as we try to decipher the script by generating more data that we can analyze.\nNow here's one other thing you can do with the computer model. So imagine a monkey sitting at a keyboard. I think you might get a random jumble of letters that looks like this. Such a random jumble of letters is said to have a very high entropy. This is a physics and information theory term. But just imagine it's a really random jumble of letters. How many of you have ever spilled coffee on a keyboard? You might have encountered the stuck-key problem -- so basically the same symbol being repeated over and over again. This kind of a sequence is said to have a very low entropy because there's no variation at all. Language, on the other hand, has an intermediate level of entropy; it's neither too rigid, nor is it too random. What about the Indus script? Here's a graph that plots the entropies of a whole bunch of sequences. At the very top you find the uniformly random sequence, which is a random jumble of letters -- and interestingly, we also find the DNA sequence from the human genome and instrumental music. And both of these are very, very flexible, which is why you find them in the very high range. At the lower end of the scale, you find a rigid sequence, a sequence of all A's, and you also find a computer program, in this case in the language Fortran, which obeys really strict rules. Linguistic scripts occupy the middle range.\nNow what about the Indus script? We found that the Indus script actually falls within the range of the linguistic scripts. When this result was first published, it was highly controversial. There were people who raised a hue and cry, and these people were the ones who believed that the Indus script does not represent language. I even started to get some hate mail. My students said that I should really seriously consider getting some protection. Who'd have thought that deciphering could be a dangerous profession? What does this result really show? It shows that the Indus script shares an important property of language. So, as the old saying goes, if it looks like a linguistic script and it acts like a linguistic script, then perhaps we may have a linguistic script on our hands. What other evidence is there that the script could actually encode language?\nWell linguistic scripts can actually encode multiple languages. So for example, here's the same sentence written in English and the same sentence written in Dutch using the same letters of the alphabet. If you don't know Dutch and you only know English and I give you some words in Dutch, you'll tell me that these words contain some very unusual patterns. Some things are not right, and you'll say these words are probably not English words. The same thing happens in the case of the Indus script. The computer found several texts -- two of them are shown here -- that have very unusual patterns. So for example the first text: there's a doubling of this jar-shaped sign. This sign is the most frequently-occurring sign in the Indus script, and it's only in this text that it occurs as a doubling pair.\nWhy is that the case? We went back and looked at where these particular texts were found, and it turns out that they were found very, very far away from the Indus Valley. They were found in present day Iraq and Iran. And why were they found there? What I haven't told you is that the Indus people were very, very enterprising. They used to trade with people pretty far away from where they lived, and so in this case, they were traveling by sea all the way to Mesopotamia, present-day Iraq. And what seems to have happened here is that the Indus traders, the merchants, were using this script to write a foreign language. It's just like our English and Dutch example. And that would explain why we have these strange patterns that are very different from the kinds of patterns you see in the text that are found within the Indus Valley. This suggests that the same script, the Indus script, could be used to write different languages. The results we have so far seem to point to the conclusion that the Indus script probably does represent language.\nIf it does represent language, then how do we read the symbols? That's our next big challenge. So you'll notice that many of the symbols look like pictures of humans, of insects, of fishes, of birds. Most ancient scripts use the rebus principle, which is, using pictures to represent words. So as an example, here's a word. Can you write it using pictures? I'll give you a couple seconds. Got it? Okay. Great. Here's my solution. You could use the picture of a bee followed by a picture of a leaf -- and that's \"belief,\" right. There could be other solutions. In the case of the Indus script, the problem is the reverse. You have to figure out the sounds of each of these pictures such that the entire sequence makes sense. So this is just like a crossword puzzle, except that this is the mother of all crossword puzzles because the stakes are so high if you solve it.\nMy colleagues, Iravatham Mahadevan and Asko Parpola, have been making some headway on this particular problem. And I'd like to give you a quick example of Parpola's work. Here's a really short text. It contains seven vertical strokes followed by this fish-like sign. And I want to mention that these seals were used for stamping clay tags that were attached to bundles of goods, so it's quite likely that these tags, at least some of them, contain names of merchants. And it turns out that in India there's a long tradition of names being based on horoscopes and star constellations present at the time of birth. In Dravidian languages, the word for fish is \"meen\" which happens to sound just like the word for star. And so seven stars would stand for \"elu meen,\" which is the Dravidian word for the Big Dipper star constellation. Similarly, there's another sequence of six stars, and that translates to \"aru meen,\" which is the old Dravidian name for the star constellation Pleiades. And finally, there's other combinations, such as this fish sign with something that looks like a roof on top of it. And that could be translated into \"mey meen,\" which is the old Dravidian name for the planet Saturn. So that was pretty exciting. It looks like we're getting somewhere.\nBut does this prove that these seals contain Dravidian names based on planets and star constellations? Well not yet. So we have no way of validating these particular readings, but if more and more of these readings start making sense, and if longer and longer sequences appear to be correct, then we know that we are on the right track. Today, we can write a word such as TED in Egyptian hieroglyphics and in cuneiform script, because both of these were deciphered in the 19th century. The decipherment of these two scripts enabled these civilizations to speak to us again directly. The Mayans started speaking to us in the 20th century, but the Indus civilization remains silent.\nWhy should we care? The Indus civilization does not belong to just the South Indians or the North Indians or the Pakistanis; it belongs to all of us. These are our ancestors -- yours and mine. They were silenced by an unfortunate accident of history. If we decipher the script, we would enable them to speak to us again. What would they tell us? What would we find out about them? About us? I can't wait to find out.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Раджеш Рао: Розеттский камень для хараппского письма\nTED Talk Subtitles and Transcript: Раджеш Рао увлечен расшифровкой \"прообраза всех кроссвордов\": хараппской (или же протоиндийской) письменности, существовавшей 4000 лет назад. В своем выступлении на TED 2011 Раджеш рассказывает о роли современных компьютерных технологий в дешифровке протоиндийского языка, разгадка которого существенно необходима для понимания этой древней цивилизации.\nЯ хотел бы начать с одного эксперимента. Представьте, что мы перенеслись на 4 тысячи лет вперед. Цивилизация перестала существовать такой, как мы ее знаем: не осталось ни книг, ни электронных гаджетов, нет больше ни Фейсбука, ни Твиттера. Все знания английского языка и английского алфавита были утеряны. Теперь представьте, как археологи раскапывают руины одного из ныне существующих городов. И что они находят? Ну, может, какие-то куски пластмассы квадратной формы с какими-то странными символами на них. Или круглые кусочки металла. Или цилиндрические контейнеры с какими-то знаками на поверхности. И, может, одна из археологов вмиг станет знаменитой, обнаружив где-то в холмах в Северной Америке громадное количество этих самых знаков. А теперь давайте задумаемся над тем, что такие артефакты могли бы рассказать о нас людям через 4 000 лет?\nЭто не вопрос для размышления. Это как раз тот самый вопрос,который мы должны себе задать, если хотим понять цивилизацию Долины Инду, которая существовала 4000 лет назад. Цивилизация Инду (или же протоиндийская цивилизация) существовала примерно в одно время с более известными цивилизациями Древнего Египта и Месопотамии, но на самом деле была даже намного обширнее последних. Цивилизация Инду охватывала территорию в примерно миллион квадратных километров. и включала в себя нынешнюю территорию Пакистана, Северо-западную Индию, и отдельные области Афганистана и Ирана. Принимая во внимание обширность этой цивилизации, вы наверное думаете, что найдете могущественных правителей, королей, и громадные статуи в их честь. Однако находки археологов оказались совсем иными. Они обнаружили вот такие маленькие предметы.\nВот например один из них. Это конечно копия. Что это за человек? Правитель ли? Бог? Жрец? Или же такой же простой человек, как мы с вами? Нам это неизвестно. Но древние индусы также оставили после себя артефакты с письменами. Нет, не кусочки пластмассы, а каменные печати, медные таблички, глиняную посуду и, как ни удивительно, одну громадную доску-указатель, которая была найдена неподалеку от въезда в город. Мы не знаем, написано ли на ней \"Голливуд\" или \"Боливуд\", если уж на то пошло. Честно говоря, мы даже не знаем, о чем говорят эти найденные предметы. И все потому что иероглифы древних индусов еще не раскодированы. Мы не знаем значения ни одного из них.\nЭти символы чаще всего встречаются на каменных печатях. Вот, посмотрите-ка сюда. Перед нами предмет квадратной формы с изображением животного, внешне напоминающего единорога. Восхитительное произведение искусства. Как вы думаете, насколько он большой? Настолько? Или может быть настолько? Я сейчас вам покажу. Вот копия, выполненная с одной такой печати. 2,5 см на 2,5 см, такая вот крошечная. Какое же у них было предназначение? Нам известно, что они использовались для оттиска изображений на глиняных ярлычках, которые крепились к сверткам, пересылаемым из одного места в другое. Помните упаковочные ярлычки на коробках FedEx? Наши глиняные ярлычки использовались как раз для этого. Вам может быть захочется узнать, какое послание они несли в себе. Может, имя отправителя, или информацию о пересылаемых товарах, нам это неизвестно. Для начала необходимо расшифровать иероглифы.\nТакая дешифровка - не просто логическая головоломка; она стала чем-то, крепко связанным с вопросами политики и культурной истории Южной Азии. На самом деле, вопрос хараппского письма (другое наименование протоиндийской письменности) стал своеобразным полем сражения трех групп ученых. Первые горячо убежденны в том, что хараппское письмо вообще не является языковой системой. Эти ученые считают, что иероглифы нечто сродни символам на дорожных указателях или гербам на щитах. Представители второй группы считают, что хараппское письмо является индо-европейским языком. Если вы посмотрите на карту современной Индии, то увидите, что большинство языков на которых говорят в Северной Индии, принадлежат к группе индоевропейских языков. Есть такие, кто считает, что хараппское письмо подобно Санскриту является древним индоевропейским языком.\nПоследняя же группа считает, что люди Инду были предками людей, населяющих Южную Индию сегодня. Представители этой группы уверены, что хараппское письмо является древней формой дравидийской группы языков, на языках которой говорят сегодня на большей части территории Южной Индии. Сторонники этой теории указывают на маленькую общину людей, говорящих на дравидийском языке, на Севере Индии, неподалеку от Афганистана, и они считают, что возможно, когда-то в прошлом, на дравидийских языках говорили на всей территории Индии; следовательно, цивилизация Инду вполне могла быть еще и Дравидийской.\nКакая же из этих гипотез правильная? Мы не знаем, но если вам удастся расшифровать иероглифы, вы сможете дать ответ. Дешифровка хараппского письма - очень непростая задача. Во-первых, у нас нет Розеттского Камня. Я не имел ввиду компьютерную программу, я говорю про древний артефакт, который содержит в одном тексте и элементы известного текста и элементы неизвестного. У нас нет такого артефакта для хараппского письма. Более того, мы даже не знаем, на каком языке они говорили. Хуже того, большинство найденных записей очень короткие. Как я уже показывал вам, они расположены на таких совсем крошечных печатях.\nПринимая во внимание эти значительные трудности, можно задаться вопросом, сможем ли мы вообще когда-нибудь расшифровать хараппское письмо? В оставшейся части нашего разговора, мне бы хотелось рассказать о том, как я научился не волноваться по этому поводу и любить те трудности, которые ставит перед нами хараппское письмо. Я всегда был очарован этими иероглифами с того самого дня, когда прочитал о них в учебнике для средних классов. И почему же я был очарован? Просто, это последний вид письма древнего мира, который еще не удалось дешифровать. По долгу карьеры я стал нейробиологом, и на работе я создаю компьютерные модели головного мозга, чтобы попытаться понять, как наш мозг строит предположения, как принимает решения, как учит новую информацию и так далее.\nНо в 2007 году я снова столкнулся с хараппским письмом. Я тогда был в Индии, и у меня была замечательная возможность встретиться с некоторыми индийскими учеными, которые для анализа письменности использовали компьютерные модели. Именно тогда я понял, что мог бы сотрудничать с этими учеными, и не преминул воспользоваться этой возможностью. Мне бы хотелось поделиться с вами некоторыми результатами, которых мы достигли. Будет лучше даже, если мы все вместе начнем дешифровку. Готовы?\nПервое, что вы должны сделать, если у вас на руках недешифрованная письменность, это постараться понять направление письма. Перед нами два текста, содержащие определенные пиктограммы. Можете ли вы мне сказать, были ли они написаны справа налево или же слева направо? У вас есть пара секунд. Итак. Кто из вас считает, что справа налево? Хорошо. А кто за \"слева направо\"? Получилось где-то 50 на 50. Хорошо. А ответ такой: если вы посмотрите на тексты с левой стороны, вы заметите скопление иероглифов. Получается, что 4000 лет назад, когда писцы писали справа налево, им не хватало места. И им пришлось вписывать иероглифы более плотно. Так, одна пиктограмма даже расположена под текстом. Все это позволяет предполагать, что направление письма, скорее всего, было справа налево. И что нужно запомнить, так это то, что направление письма - это ключевой аспект любой языковой письменности. И теперь у хараппского письма есть такая характеристика.\nО каких других характеристиках можно догадаться? Языки состоят их схем. Если я скажу Ф, и попрошу вас предугадать следующую букву в слове, про какую букву вы подумаете? Большинство из вас сказало О, правильно. И если я попрошу вас предугадать еще одну букву, что вы думаете это будет за буква? Есть несколько предположений. Может Т. Может Р, а может и Н. Но точно не А, не Е, не У, не так ли? В хараппской письменности есть тоже такие схемы. Многие тесты начинаются вот с такого иероглифа в форме ромба. А за ним следует вот такой иероглиф, внешне напоминающий кавычки. И эта схема очень схожа с нашим примером с Ф и О. За этим иероглифом могут следовать вот такие знаки в форме рыб, или некоторые другие, но такие, как эти внизу - никогда. Более того, некоторые иероглифы появляются только в конце текстов, как например, вот этот в форме кувшина. И этот иероглиф встречается, кстати, в письменности чаще всех.\nУчитывая наличие таких схем, у нас появилась идея. Мы решили использовать компьютер для изучения этих схем, и внесли в компьютер существующие тексты. И компьютер изучил статистическую модель тех знаков, которые либо встречаются вместе в тексте, либо следуют друг за другом. Имея дело с компьютерной моделью, мы можем задавать ей вопросы, чтобы протестировать ее. Мы можем, скажем, удалить некоторые знаки, и сделать запрос, так чтобы компьютер предугадал пропавшие иероглифы. Рассмотрим несколько примеров. Можно представить, что перед нами, наверное, самая древняя версия Поля Чудес.\nИтак, оказалось, что в 75 процентах из ста, компьютер давал правильный ответ. В остальных случаях правильным оказывалось либо второе, либо третье предположение. Кстати, такая процедура имеет и практическую пользу. Многие имеющиеся тексты повреждены. Например, вот этот. И с помощью компьютерной модели, мы можем восполнить пробелы выбрав наиболее подходящий вариант. Вот пример угаданного нами иероглифа. Это действительно может быть очень полезным, так как у нас появляется возможность дешифровать письменность, создавая больше информации для анализа.\nКомпьютерная модель может быть использована и для других целей. Представьте себе обезьяну сидящую за клавиатурой. Я думаю, в итоге вы получите что-то в таком роде. Считается, что такой набор случайных букв имеет высокую степень энтропии. Это такой термин из области физики и теории информации. Ну, представьте, что перед вами действительно случайный набор букв. Сколько из вас когда-либо проливали кофе на клавиатуру? У вас наверняка начали заедать клавиши, так что один и тот же символ повторялся снова и снова. Про такой вид последовательности говорят, что у него низкий уровень энтропии, так как какая-либо вариация отсутствует. Язык, с другой стороны, обладает средним уровнем энтропии; последовательность букв не жестко закономерна, но и не совсем случайна. А что же в случае с хараппским письмом? На этом графике представлены уровни энтропии для целого ряда последовательностей. На самом верху расположена абсолютно случайная последовательность, т.е. случайный набор букв, и что интересно, там же вы видите и цепочку ДНК человека, коды инструментальной музыки. И обе эти последовательности очень свободные, поэтому они и находятся в самой интенсивной части спектра. А с другой стороны шкалы находятся жестко заданные последовательности, такие как состоящие из одних А, и даже есть компьютерная программа, в этом случае на языке Fortran, которая подчиняется очень четким законам. Языковые скрипты попадают в среднюю категорию.\nА хараппское письмо? Мы установили, что протоиндийское письмо попадает как раз в тот же сектор, что и буквенная письменность. Когда эти данные были впервые опубликованы, то вызвали неоднородную реакцию. Были те кто подняли шум, те самые, кто считал что хараппская письменность не является языком. Я даже получил несколько писем с угрозами. Мои студенты советовали мне всерьез подумать о личной безопасности. Кто бы мог подумать, что дешифровка может таить в себе столько опасностей? И о чем же свидетельствует такой результат? О том, что хараппское письмо обладает важными качествами языка. Как там говориться? Если что-то выглядит как языковой скрипт, и ведет себя как языковой скрипт, скорей всего это и есть языковой скрипт. Какие еще есть доказательства тому, что язык может быть зашифрован в письменности?\nВообще, в языковых текстах может быть зашифровано несколько языков. Например, вот одно и тоже предложение, написанное на английском и на голландском языках с использованием тех же самых букв алфавита. Если вы не говорите по-голландски, а только по-английски, и если я вам дам несколько слов на голландском, вы заметите, что у этих словах очень необычная структура. Что-то в них не так, и вы поймете, что эти слова, скорее всего, не из английского языка. Та же проблема и с хараппским письмом. Компьютер выделил несколько текстов- два из которых представлены на экране, имеющих очень странную структуру. Например, в первом тексте есть повторение пиктограммы в форме кувшина. Эта пиктограмма встречается чаще всего в протоиндийских текстах, но только в этом тексте он встречается в двойной паре.\nПочему же именно здесь? Мы решили вернуться и найти от место, где были найдены эти тексты, и как оказалось, они были найдены очень-очень далеко от Долины Инда. Они были найдены на современной территории Ирака и Ирана. И почему же они были найдены именно там? Я ведь не сказал вам, что люди Инду были очень деловитыми. И вели торговлю на больших расстояниях. Например, в данном случае они путешествовали по морю, до самой Месопотамии, т.е. сегодняшнего Ирака. И нам кажется, что хараппские торговцы или купцы использовали свою письменность для записи иностранного языка. Это как наш пример с английским и голландским. Именно этим и объясняется наличие этих необычных структур, которые настолько отличаются от структуры текстов, найденных в долине Инда. Получается, что одна и та же письменность, в нашем случае хараппская письменность, могла быть использована для передачи нескольких языков. Результаты, которые мы уже получили, позволяют нам предполагать, что хараппское письмо действительно представляет язык.\nИ если мы имеем дело с языком, то как же нам тогда читать знаки? Это наша следующая задача. Вы заметите, что многие из этих иероглифов, напоминают изображения людей, насекомых, рыб или птиц. Большинство древних письменностей использовали принцип ребуса, т.е. изображения были использованы в роли слов. Вот вам, например, такое английское слово. Можете ли вы \"написать\" его с помощью картинок? Даю вам пару секунд. Получилось? Замечательно. Представляю вам мое решение. Вы соеденили слово \"пчела\" (bee) и слово \"лист\" (leaf) - вместе получается \"belief\", то есть \"вера\". Могут существовать и другие решения. В случае же с хараппским письмом у нас обратная проблема. Нужно сначала выяснить, как звучала каждая из этих пиктограмм, чтобы понять смысл таких сочетаний. Получается, что мы имеем дело с этаким кроссвордом, только вот этот кроссворд - праотец всех кроссвордов, и если мы разгадаем его, то от этого будет зависеть очень многое.\nМои коллеги Иравафам Махадеван и Аско Парпола смогли продвинуться в решении этой задачи. И мне бы хотелось в кратце поделиться с вами примером работы Парполы. Вот один очень короткий текст. Как вы видите, в нем семь вертикальных штрихов, и в конце символ в форме рыбы Мне хотелось бы добавить, что такие печатки использовались для штамповки глиняных ярлычков, которые прикреплялись к сверткам, и вполне вероятно, что по крайней мере некоторые из этих надписей содержат в себе имена купцов. Оказывается, что в Индии существует древняя традиция, согласно которой выбор имени зависит от гороскопа и расположения созвездий на небе в момент рождения человека. В дравидийских языках слово \"meen\" означает \"рыба\", но звучит это слово точно так же, как и слово, означающее \"звезда\". И сочетание семи звезд соединяется в слово \"elu meen\", словосочетание, означающее на дравидийском созвездие Большой Медведицы. Так же сочетание шести звезд, получившее название \"aru meen\", что на стародравидийском означает созвездие Плеяд. В конце концов, есть и другие сочетания иероглифов, как например иероглиф изображающий рыбу, с чем-то вроде крыши над ней. Звучало все это как \"mey meen\", в переводе с древнедравидийского \"Сатурн\". Все это, конечно, впечатляет. И кажется, мы продвигаемся в наших поисках.\nНо доказывает ли все это, что на наших ярлычках были отштампованы именно дравидийские имена, отображающие названия планет и созвездий? Не совсем. Мы не можем быть уверены что наша интерпритация верна но если она продолжит подтверждаться в других текстах, и более длинные словосочетания окажутся верными, тогда мы будем знать, что находимся на правильном пути. Сегодня мы можем написать такие слова, как скажем, TED и посредством древнеегипетских иероглифов и клинописью, потому что обе эти письменности были дешифрованы в 19-м веке. Дешифровка этих двух письменностей позволила нам снова напрямую общатся с этими цивилизациями. Индейцы Майя заговорили с нами в 20-м веке, а вот протоиндийская цивилизация так и продолжает молчать.\nПочему же это должно нас интересовать? Протоиндийская цивилизация не просто принадлежит жителям Южной или Северной Индии или же Пакистанцем; она принадлежит нам всем. Речь идет о наших с вами общих предках. Из-за неудачного стечения обстоятельств мы потеряли с ними связь. Если же нам удастся дешифровать их письменность, то мы позволим им заново заговорить с нами. Что они же нам расскажут? Что же такого мы узнаем о них? Или о нас с вами? Я не могу дождаться ответов на эти вопросы.\nСпасибо.\nАпплодисменты"
}
] |
Rajesh Rao: A Rosetta Stone for a lost language
TED Talk Subtitles and Transcript: Rajesh Rao is fascinated by "the mother of all crossword puzzles": how to decipher the 4000-year-old Indus script. He's enlisting modern computation to try to read this lost language, the key to understanding this ancient civilization.
I'd like to begin with a thought experiment. Imagine that it's 4,000 years into the future. Civilization as we know it has ceased to exist -- no books, no electronic devices, no Facebook or Twitter. All knowledge of the English language and the English alphabet has been lost. Now imagine archeologists digging through the rubble of one of our cities. What might they find? Well perhaps some rectangular pieces of plastic with strange symbols on them. Perhaps some circular pieces of metal. Maybe some cylindrical containers with some symbols on them. And perhaps one archeologist becomes an instant celebrity when she discovers -- buried in the hills somewhere in North America -- massive versions of these same symbols. Now let's ask ourselves, what could such artifacts say about us to people 4,000 years into the future?
This is no hypothetical question. In fact, this is exactly the kind of question we're faced with when we try to understand the Indus Valley civilization, which existed 4,000 years ago. The Indus civilization was roughly contemporaneous with the much better known Egyptian and the Mesopotamian civilizations, but it was actually much larger than either of these two civilizations. It occupied the area of approximately one million square kilometers, covering what is now Pakistan, Northwestern India and parts of Afghanistan and Iran. Given that it was such a vast civilization, you might expect to find really powerful rulers, kings, and huge monuments glorifying these powerful kings. In fact, what archeologists have found is none of that. They've found small objects such as these.
Here's an example of one of these objects. Well obviously this is a replica. But who is this person? A king? A god? A priest? Or perhaps an ordinary person like you or me? We don't know. But the Indus people also left behind artifacts with writing on them. Well no, not pieces of plastic, but stone seals, copper tablets, pottery and, surprisingly, one large sign board, which was found buried near the gate of a city. Now we don't know if it says Hollywood, or even Bollywood for that matter. In fact, we don't even know what any of these objects say, and that's because the Indus script is undeciphered. We don't know what any of these symbols mean.
The symbols are most commonly found on seals. So you see up there one such object. It's the square object with the unicorn-like animal on it. Now that's a magnificent piece of art. So how big do you think that is? Perhaps that big? Or maybe that big? Well let me show you. Here's a replica of one such seal. It's only about one inch by one inch in size -- pretty tiny. So what were these used for? We know that these were used for stamping clay tags that were attached to bundles of goods that were sent from one place to the other. So you know those packing slips you get on your FedEx boxes? These were used to make those kinds of packing slips. You might wonder what these objects contain in terms of their text. Perhaps they're the name of the sender or some information about the goods that are being sent from one place to the other -- we don't know. We need to decipher the script to answer that question.
Deciphering the script is not just an intellectual puzzle; it's actually become a question that's become deeply intertwined with the politics and the cultural history of South Asia. In fact, the script has become a battleground of sorts between three different groups of people. First, there's a group of people who are very passionate in their belief that the Indus script does not represent a language at all. These people believe that the symbols are very similar to the kind of symbols you find on traffic signs or the emblems you find on shields. There's a second group of people who believe that the Indus script represents an Indo-European language. If you look at a map of India today, you'll see that most of the languages spoken in North India belong to the Indo-European language family. So some people believe that the Indus script represents an ancient Indo-European language such as Sanskrit.
There's a last group of people who believe that the Indus people were the ancestors of people living in South India today. These people believe that the Indus script represents an ancient form of the Dravidian language family, which is the language family spoken in much of South India today. And the proponents of this theory point to that small pocket of Dravidian-speaking people in the North, actually near Afghanistan, and they say that perhaps, sometime in the past, Dravidian languages were spoken all over India and that this suggests that the Indus civilization is perhaps also Dravidian.
Which of these hypotheses can be true? We don't know, but perhaps if you deciphered the script, you would be able to answer this question. But deciphering the script is a very challenging task. First, there's no Rosetta Stone. I don't mean the software; I mean an ancient artifact that contains in the same text both a known text and an unknown text. We don't have such an artifact for the Indus script. And furthermore, we don't even know what language they spoke. And to make matters even worse, most of the text that we have are extremely short. So as I showed you, they're usually found on these seals that are very, very tiny.
And so given these formidable obstacles, one might wonder and worry whether one will ever be able to decipher the Indus script. In the rest of my talk, I'd like to tell you about how I learned to stop worrying and love the challenge posed by the Indus script. I've always been fascinated by the Indus script ever since I read about it in a middle school textbook. And why was I fascinated? Well it's the last major undeciphered script in the ancient world. My career path led me to become a computational neuroscientist, so in my day job, I create computer models of the brain to try to understand how the brain makes predictions, how the brain makes decisions, how the brain learns and so on.
But in 2007, my path crossed again with the Indus script. That's when I was in India, and I had the wonderful opportunity to meet with some Indian scientists who were using computer models to try to analyze the script. And so it was then that I realized there was an opportunity for me to collaborate with these scientists, and so I jumped at that opportunity. And I'd like to describe some of the results that we have found. Or better yet, let's all collectively decipher. Are you ready?
The first thing that you need to do when you have an undeciphered script is try to figure out the direction of writing. Here are two texts that contain some symbols on them. Can you tell me if the direction of writing is right to left or left to right? I'll give you a couple of seconds. Okay. Right to left, how many? Okay. Okay. Left to right? Oh, it's almost 50/50. Okay. The answer is: if you look at the left-hand side of the two texts, you'll notice that there's a cramping of signs, and it seems like 4,000 years ago, when the scribe was writing from right to left, they ran out of space. And so they had to cram the sign. One of the signs is also below the text on the top. This suggests the direction of writing was probably from right to left, and so that's one of the first things we know, that directionality is a very key aspect of linguistic scripts. And the Indus script now has this particular property.
What other properties of language does the script show? Languages contain patterns. If I give you the letter Q and ask you to predict the next letter, what do you think that would be? Most of you said U, which is right. Now if I asked you to predict one more letter, what do you think that would be? Now there's several thoughts. There's E. It could be I. It could be A, but certainly not B, C or D, right? The Indus script also exhibits similar kinds of patterns. There's a lot of text that start with this diamond-shaped symbol. And this in turn tends to be followed by this quotation marks-like symbol. And this is very similar to a Q and U example. This symbol can in turn be followed by these fish-like symbols and some other signs, but never by these other signs at the bottom. And furthermore, there's some signs that really prefer the end of texts, such as this jar-shaped sign, and this sign, in fact, happens to be the most frequently occurring sign in the script.
Given such patterns, here was our idea. The idea was to use a computer to learn these patterns, and so we gave the computer the existing texts. And the computer learned a statistical model of which symbols tend to occur together and which symbols tend to follow each other. Given the computer model, we can test the model by essentially quizzing it. So we could deliberately erase some symbols, and we can ask it to predict the missing symbols. Here are some examples. You may regard this as perhaps the most ancient game of Wheel of Fortune.
What we found was that the computer was successful in 75 percent of the cases in predicting the correct symbol. In the rest of the cases, typically the second best guess or third best guess was the right answer. There's also practical use for this particular procedure. There's a lot of these texts that are damaged. Here's an example of one such text. And we can use the computer model now to try to complete this text and make a best guess prediction. Here's an example of a symbol that was predicted. And this could be really useful as we try to decipher the script by generating more data that we can analyze.
Now here's one other thing you can do with the computer model. So imagine a monkey sitting at a keyboard. I think you might get a random jumble of letters that looks like this. Such a random jumble of letters is said to have a very high entropy. This is a physics and information theory term. But just imagine it's a really random jumble of letters. How many of you have ever spilled coffee on a keyboard? You might have encountered the stuck-key problem -- so basically the same symbol being repeated over and over again. This kind of a sequence is said to have a very low entropy because there's no variation at all. Language, on the other hand, has an intermediate level of entropy; it's neither too rigid, nor is it too random. What about the Indus script? Here's a graph that plots the entropies of a whole bunch of sequences. At the very top you find the uniformly random sequence, which is a random jumble of letters -- and interestingly, we also find the DNA sequence from the human genome and instrumental music. And both of these are very, very flexible, which is why you find them in the very high range. At the lower end of the scale, you find a rigid sequence, a sequence of all A's, and you also find a computer program, in this case in the language Fortran, which obeys really strict rules. Linguistic scripts occupy the middle range.
Now what about the Indus script? We found that the Indus script actually falls within the range of the linguistic scripts. When this result was first published, it was highly controversial. There were people who raised a hue and cry, and these people were the ones who believed that the Indus script does not represent language. I even started to get some hate mail. My students said that I should really seriously consider getting some protection. Who'd have thought that deciphering could be a dangerous profession? What does this result really show? It shows that the Indus script shares an important property of language. So, as the old saying goes, if it looks like a linguistic script and it acts like a linguistic script, then perhaps we may have a linguistic script on our hands. What other evidence is there that the script could actually encode language?
Well linguistic scripts can actually encode multiple languages. So for example, here's the same sentence written in English and the same sentence written in Dutch using the same letters of the alphabet. If you don't know Dutch and you only know English and I give you some words in Dutch, you'll tell me that these words contain some very unusual patterns. Some things are not right, and you'll say these words are probably not English words. The same thing happens in the case of the Indus script. The computer found several texts -- two of them are shown here -- that have very unusual patterns. So for example the first text: there's a doubling of this jar-shaped sign. This sign is the most frequently-occurring sign in the Indus script, and it's only in this text that it occurs as a doubling pair.
Why is that the case? We went back and looked at where these particular texts were found, and it turns out that they were found very, very far away from the Indus Valley. They were found in present day Iraq and Iran. And why were they found there? What I haven't told you is that the Indus people were very, very enterprising. They used to trade with people pretty far away from where they lived, and so in this case, they were traveling by sea all the way to Mesopotamia, present-day Iraq. And what seems to have happened here is that the Indus traders, the merchants, were using this script to write a foreign language. It's just like our English and Dutch example. And that would explain why we have these strange patterns that are very different from the kinds of patterns you see in the text that are found within the Indus Valley. This suggests that the same script, the Indus script, could be used to write different languages. The results we have so far seem to point to the conclusion that the Indus script probably does represent language.
If it does represent language, then how do we read the symbols? That's our next big challenge. So you'll notice that many of the symbols look like pictures of humans, of insects, of fishes, of birds. Most ancient scripts use the rebus principle, which is, using pictures to represent words. So as an example, here's a word. Can you write it using pictures? I'll give you a couple seconds. Got it? Okay. Great. Here's my solution. You could use the picture of a bee followed by a picture of a leaf -- and that's "belief," right. There could be other solutions. In the case of the Indus script, the problem is the reverse. You have to figure out the sounds of each of these pictures such that the entire sequence makes sense. So this is just like a crossword puzzle, except that this is the mother of all crossword puzzles because the stakes are so high if you solve it.
My colleagues, Iravatham Mahadevan and Asko Parpola, have been making some headway on this particular problem. And I'd like to give you a quick example of Parpola's work. Here's a really short text. It contains seven vertical strokes followed by this fish-like sign. And I want to mention that these seals were used for stamping clay tags that were attached to bundles of goods, so it's quite likely that these tags, at least some of them, contain names of merchants. And it turns out that in India there's a long tradition of names being based on horoscopes and star constellations present at the time of birth. In Dravidian languages, the word for fish is "meen" which happens to sound just like the word for star. And so seven stars would stand for "elu meen," which is the Dravidian word for the Big Dipper star constellation. Similarly, there's another sequence of six stars, and that translates to "aru meen," which is the old Dravidian name for the star constellation Pleiades. And finally, there's other combinations, such as this fish sign with something that looks like a roof on top of it. And that could be translated into "mey meen," which is the old Dravidian name for the planet Saturn. So that was pretty exciting. It looks like we're getting somewhere.
But does this prove that these seals contain Dravidian names based on planets and star constellations? Well not yet. So we have no way of validating these particular readings, but if more and more of these readings start making sense, and if longer and longer sequences appear to be correct, then we know that we are on the right track. Today, we can write a word such as TED in Egyptian hieroglyphics and in cuneiform script, because both of these were deciphered in the 19th century. The decipherment of these two scripts enabled these civilizations to speak to us again directly. The Mayans started speaking to us in the 20th century, but the Indus civilization remains silent.
Why should we care? The Indus civilization does not belong to just the South Indians or the North Indians or the Pakistanis; it belongs to all of us. These are our ancestors -- yours and mine. They were silenced by an unfortunate accident of history. If we decipher the script, we would enable them to speak to us again. What would they tell us? What would we find out about them? About us? I can't wait to find out.
Thank you.
(Applause)
|
Раджеш Рао: Розеттский камень для хараппского письма
TED Talk Subtitles and Transcript: Раджеш Рао увлечен расшифровкой "прообраза всех кроссвордов": хараппской (или же протоиндийской) письменности, существовавшей 4000 лет назад. В своем выступлении на TED 2011 Раджеш рассказывает о роли современных компьютерных технологий в дешифровке протоиндийского языка, разгадка которого существенно необходима для понимания этой древней цивилизации.
Я хотел бы начать с одного эксперимента. Представьте, что мы перенеслись на 4 тысячи лет вперед. Цивилизация перестала существовать такой, как мы ее знаем: не осталось ни книг, ни электронных гаджетов, нет больше ни Фейсбука, ни Твиттера. Все знания английского языка и английского алфавита были утеряны. Теперь представьте, как археологи раскапывают руины одного из ныне существующих городов. И что они находят? Ну, может, какие-то куски пластмассы квадратной формы с какими-то странными символами на них. Или круглые кусочки металла. Или цилиндрические контейнеры с какими-то знаками на поверхности. И, может, одна из археологов вмиг станет знаменитой, обнаружив где-то в холмах в Северной Америке громадное количество этих самых знаков. А теперь давайте задумаемся над тем, что такие артефакты могли бы рассказать о нас людям через 4 000 лет?
Это не вопрос для размышления. Это как раз тот самый вопрос,который мы должны себе задать, если хотим понять цивилизацию Долины Инду, которая существовала 4000 лет назад. Цивилизация Инду (или же протоиндийская цивилизация) существовала примерно в одно время с более известными цивилизациями Древнего Египта и Месопотамии, но на самом деле была даже намного обширнее последних. Цивилизация Инду охватывала территорию в примерно миллион квадратных километров. и включала в себя нынешнюю территорию Пакистана, Северо-западную Индию, и отдельные области Афганистана и Ирана. Принимая во внимание обширность этой цивилизации, вы наверное думаете, что найдете могущественных правителей, королей, и громадные статуи в их честь. Однако находки археологов оказались совсем иными. Они обнаружили вот такие маленькие предметы.
Вот например один из них. Это конечно копия. Что это за человек? Правитель ли? Бог? Жрец? Или же такой же простой человек, как мы с вами? Нам это неизвестно. Но древние индусы также оставили после себя артефакты с письменами. Нет, не кусочки пластмассы, а каменные печати, медные таблички, глиняную посуду и, как ни удивительно, одну громадную доску-указатель, которая была найдена неподалеку от въезда в город. Мы не знаем, написано ли на ней "Голливуд" или "Боливуд", если уж на то пошло. Честно говоря, мы даже не знаем, о чем говорят эти найденные предметы. И все потому что иероглифы древних индусов еще не раскодированы. Мы не знаем значения ни одного из них.
Эти символы чаще всего встречаются на каменных печатях. Вот, посмотрите-ка сюда. Перед нами предмет квадратной формы с изображением животного, внешне напоминающего единорога. Восхитительное произведение искусства. Как вы думаете, насколько он большой? Настолько? Или может быть настолько? Я сейчас вам покажу. Вот копия, выполненная с одной такой печати. 2,5 см на 2,5 см, такая вот крошечная. Какое же у них было предназначение? Нам известно, что они использовались для оттиска изображений на глиняных ярлычках, которые крепились к сверткам, пересылаемым из одного места в другое. Помните упаковочные ярлычки на коробках FedEx? Наши глиняные ярлычки использовались как раз для этого. Вам может быть захочется узнать, какое послание они несли в себе. Может, имя отправителя, или информацию о пересылаемых товарах, нам это неизвестно. Для начала необходимо расшифровать иероглифы.
Такая дешифровка - не просто логическая головоломка; она стала чем-то, крепко связанным с вопросами политики и культурной истории Южной Азии. На самом деле, вопрос хараппского письма (другое наименование протоиндийской письменности) стал своеобразным полем сражения трех групп ученых. Первые горячо убежденны в том, что хараппское письмо вообще не является языковой системой. Эти ученые считают, что иероглифы нечто сродни символам на дорожных указателях или гербам на щитах. Представители второй группы считают, что хараппское письмо является индо-европейским языком. Если вы посмотрите на карту современной Индии, то увидите, что большинство языков на которых говорят в Северной Индии, принадлежат к группе индоевропейских языков. Есть такие, кто считает, что хараппское письмо подобно Санскриту является древним индоевропейским языком.
Последняя же группа считает, что люди Инду были предками людей, населяющих Южную Индию сегодня. Представители этой группы уверены, что хараппское письмо является древней формой дравидийской группы языков, на языках которой говорят сегодня на большей части территории Южной Индии. Сторонники этой теории указывают на маленькую общину людей, говорящих на дравидийском языке, на Севере Индии, неподалеку от Афганистана, и они считают, что возможно, когда-то в прошлом, на дравидийских языках говорили на всей территории Индии; следовательно, цивилизация Инду вполне могла быть еще и Дравидийской.
Какая же из этих гипотез правильная? Мы не знаем, но если вам удастся расшифровать иероглифы, вы сможете дать ответ. Дешифровка хараппского письма - очень непростая задача. Во-первых, у нас нет Розеттского Камня. Я не имел ввиду компьютерную программу, я говорю про древний артефакт, который содержит в одном тексте и элементы известного текста и элементы неизвестного. У нас нет такого артефакта для хараппского письма. Более того, мы даже не знаем, на каком языке они говорили. Хуже того, большинство найденных записей очень короткие. Как я уже показывал вам, они расположены на таких совсем крошечных печатях.
Принимая во внимание эти значительные трудности, можно задаться вопросом, сможем ли мы вообще когда-нибудь расшифровать хараппское письмо? В оставшейся части нашего разговора, мне бы хотелось рассказать о том, как я научился не волноваться по этому поводу и любить те трудности, которые ставит перед нами хараппское письмо. Я всегда был очарован этими иероглифами с того самого дня, когда прочитал о них в учебнике для средних классов. И почему же я был очарован? Просто, это последний вид письма древнего мира, который еще не удалось дешифровать. По долгу карьеры я стал нейробиологом, и на работе я создаю компьютерные модели головного мозга, чтобы попытаться понять, как наш мозг строит предположения, как принимает решения, как учит новую информацию и так далее.
Но в 2007 году я снова столкнулся с хараппским письмом. Я тогда был в Индии, и у меня была замечательная возможность встретиться с некоторыми индийскими учеными, которые для анализа письменности использовали компьютерные модели. Именно тогда я понял, что мог бы сотрудничать с этими учеными, и не преминул воспользоваться этой возможностью. Мне бы хотелось поделиться с вами некоторыми результатами, которых мы достигли. Будет лучше даже, если мы все вместе начнем дешифровку. Готовы?
Первое, что вы должны сделать, если у вас на руках недешифрованная письменность, это постараться понять направление письма. Перед нами два текста, содержащие определенные пиктограммы. Можете ли вы мне сказать, были ли они написаны справа налево или же слева направо? У вас есть пара секунд. Итак. Кто из вас считает, что справа налево? Хорошо. А кто за "слева направо"? Получилось где-то 50 на 50. Хорошо. А ответ такой: если вы посмотрите на тексты с левой стороны, вы заметите скопление иероглифов. Получается, что 4000 лет назад, когда писцы писали справа налево, им не хватало места. И им пришлось вписывать иероглифы более плотно. Так, одна пиктограмма даже расположена под текстом. Все это позволяет предполагать, что направление письма, скорее всего, было справа налево. И что нужно запомнить, так это то, что направление письма - это ключевой аспект любой языковой письменности. И теперь у хараппского письма есть такая характеристика.
О каких других характеристиках можно догадаться? Языки состоят их схем. Если я скажу Ф, и попрошу вас предугадать следующую букву в слове, про какую букву вы подумаете? Большинство из вас сказало О, правильно. И если я попрошу вас предугадать еще одну букву, что вы думаете это будет за буква? Есть несколько предположений. Может Т. Может Р, а может и Н. Но точно не А, не Е, не У, не так ли? В хараппской письменности есть тоже такие схемы. Многие тесты начинаются вот с такого иероглифа в форме ромба. А за ним следует вот такой иероглиф, внешне напоминающий кавычки. И эта схема очень схожа с нашим примером с Ф и О. За этим иероглифом могут следовать вот такие знаки в форме рыб, или некоторые другие, но такие, как эти внизу - никогда. Более того, некоторые иероглифы появляются только в конце текстов, как например, вот этот в форме кувшина. И этот иероглиф встречается, кстати, в письменности чаще всех.
Учитывая наличие таких схем, у нас появилась идея. Мы решили использовать компьютер для изучения этих схем, и внесли в компьютер существующие тексты. И компьютер изучил статистическую модель тех знаков, которые либо встречаются вместе в тексте, либо следуют друг за другом. Имея дело с компьютерной моделью, мы можем задавать ей вопросы, чтобы протестировать ее. Мы можем, скажем, удалить некоторые знаки, и сделать запрос, так чтобы компьютер предугадал пропавшие иероглифы. Рассмотрим несколько примеров. Можно представить, что перед нами, наверное, самая древняя версия Поля Чудес.
Итак, оказалось, что в 75 процентах из ста, компьютер давал правильный ответ. В остальных случаях правильным оказывалось либо второе, либо третье предположение. Кстати, такая процедура имеет и практическую пользу. Многие имеющиеся тексты повреждены. Например, вот этот. И с помощью компьютерной модели, мы можем восполнить пробелы выбрав наиболее подходящий вариант. Вот пример угаданного нами иероглифа. Это действительно может быть очень полезным, так как у нас появляется возможность дешифровать письменность, создавая больше информации для анализа.
Компьютерная модель может быть использована и для других целей. Представьте себе обезьяну сидящую за клавиатурой. Я думаю, в итоге вы получите что-то в таком роде. Считается, что такой набор случайных букв имеет высокую степень энтропии. Это такой термин из области физики и теории информации. Ну, представьте, что перед вами действительно случайный набор букв. Сколько из вас когда-либо проливали кофе на клавиатуру? У вас наверняка начали заедать клавиши, так что один и тот же символ повторялся снова и снова. Про такой вид последовательности говорят, что у него низкий уровень энтропии, так как какая-либо вариация отсутствует. Язык, с другой стороны, обладает средним уровнем энтропии; последовательность букв не жестко закономерна, но и не совсем случайна. А что же в случае с хараппским письмом? На этом графике представлены уровни энтропии для целого ряда последовательностей. На самом верху расположена абсолютно случайная последовательность, т.е. случайный набор букв, и что интересно, там же вы видите и цепочку ДНК человека, коды инструментальной музыки. И обе эти последовательности очень свободные, поэтому они и находятся в самой интенсивной части спектра. А с другой стороны шкалы находятся жестко заданные последовательности, такие как состоящие из одних А, и даже есть компьютерная программа, в этом случае на языке Fortran, которая подчиняется очень четким законам. Языковые скрипты попадают в среднюю категорию.
А хараппское письмо? Мы установили, что протоиндийское письмо попадает как раз в тот же сектор, что и буквенная письменность. Когда эти данные были впервые опубликованы, то вызвали неоднородную реакцию. Были те кто подняли шум, те самые, кто считал что хараппская письменность не является языком. Я даже получил несколько писем с угрозами. Мои студенты советовали мне всерьез подумать о личной безопасности. Кто бы мог подумать, что дешифровка может таить в себе столько опасностей? И о чем же свидетельствует такой результат? О том, что хараппское письмо обладает важными качествами языка. Как там говориться? Если что-то выглядит как языковой скрипт, и ведет себя как языковой скрипт, скорей всего это и есть языковой скрипт. Какие еще есть доказательства тому, что язык может быть зашифрован в письменности?
Вообще, в языковых текстах может быть зашифровано несколько языков. Например, вот одно и тоже предложение, написанное на английском и на голландском языках с использованием тех же самых букв алфавита. Если вы не говорите по-голландски, а только по-английски, и если я вам дам несколько слов на голландском, вы заметите, что у этих словах очень необычная структура. Что-то в них не так, и вы поймете, что эти слова, скорее всего, не из английского языка. Та же проблема и с хараппским письмом. Компьютер выделил несколько текстов- два из которых представлены на экране, имеющих очень странную структуру. Например, в первом тексте есть повторение пиктограммы в форме кувшина. Эта пиктограмма встречается чаще всего в протоиндийских текстах, но только в этом тексте он встречается в двойной паре.
Почему же именно здесь? Мы решили вернуться и найти от место, где были найдены эти тексты, и как оказалось, они были найдены очень-очень далеко от Долины Инда. Они были найдены на современной территории Ирака и Ирана. И почему же они были найдены именно там? Я ведь не сказал вам, что люди Инду были очень деловитыми. И вели торговлю на больших расстояниях. Например, в данном случае они путешествовали по морю, до самой Месопотамии, т.е. сегодняшнего Ирака. И нам кажется, что хараппские торговцы или купцы использовали свою письменность для записи иностранного языка. Это как наш пример с английским и голландским. Именно этим и объясняется наличие этих необычных структур, которые настолько отличаются от структуры текстов, найденных в долине Инда. Получается, что одна и та же письменность, в нашем случае хараппская письменность, могла быть использована для передачи нескольких языков. Результаты, которые мы уже получили, позволяют нам предполагать, что хараппское письмо действительно представляет язык.
И если мы имеем дело с языком, то как же нам тогда читать знаки? Это наша следующая задача. Вы заметите, что многие из этих иероглифов, напоминают изображения людей, насекомых, рыб или птиц. Большинство древних письменностей использовали принцип ребуса, т.е. изображения были использованы в роли слов. Вот вам, например, такое английское слово. Можете ли вы "написать" его с помощью картинок? Даю вам пару секунд. Получилось? Замечательно. Представляю вам мое решение. Вы соеденили слово "пчела" (bee) и слово "лист" (leaf) - вместе получается "belief", то есть "вера". Могут существовать и другие решения. В случае же с хараппским письмом у нас обратная проблема. Нужно сначала выяснить, как звучала каждая из этих пиктограмм, чтобы понять смысл таких сочетаний. Получается, что мы имеем дело с этаким кроссвордом, только вот этот кроссворд - праотец всех кроссвордов, и если мы разгадаем его, то от этого будет зависеть очень многое.
Мои коллеги Иравафам Махадеван и Аско Парпола смогли продвинуться в решении этой задачи. И мне бы хотелось в кратце поделиться с вами примером работы Парполы. Вот один очень короткий текст. Как вы видите, в нем семь вертикальных штрихов, и в конце символ в форме рыбы Мне хотелось бы добавить, что такие печатки использовались для штамповки глиняных ярлычков, которые прикреплялись к сверткам, и вполне вероятно, что по крайней мере некоторые из этих надписей содержат в себе имена купцов. Оказывается, что в Индии существует древняя традиция, согласно которой выбор имени зависит от гороскопа и расположения созвездий на небе в момент рождения человека. В дравидийских языках слово "meen" означает "рыба", но звучит это слово точно так же, как и слово, означающее "звезда". И сочетание семи звезд соединяется в слово "elu meen", словосочетание, означающее на дравидийском созвездие Большой Медведицы. Так же сочетание шести звезд, получившее название "aru meen", что на стародравидийском означает созвездие Плеяд. В конце концов, есть и другие сочетания иероглифов, как например иероглиф изображающий рыбу, с чем-то вроде крыши над ней. Звучало все это как "mey meen", в переводе с древнедравидийского "Сатурн". Все это, конечно, впечатляет. И кажется, мы продвигаемся в наших поисках.
Но доказывает ли все это, что на наших ярлычках были отштампованы именно дравидийские имена, отображающие названия планет и созвездий? Не совсем. Мы не можем быть уверены что наша интерпритация верна но если она продолжит подтверждаться в других текстах, и более длинные словосочетания окажутся верными, тогда мы будем знать, что находимся на правильном пути. Сегодня мы можем написать такие слова, как скажем, TED и посредством древнеегипетских иероглифов и клинописью, потому что обе эти письменности были дешифрованы в 19-м веке. Дешифровка этих двух письменностей позволила нам снова напрямую общатся с этими цивилизациями. Индейцы Майя заговорили с нами в 20-м веке, а вот протоиндийская цивилизация так и продолжает молчать.
Почему же это должно нас интересовать? Протоиндийская цивилизация не просто принадлежит жителям Южной или Северной Индии или же Пакистанцем; она принадлежит нам всем. Речь идет о наших с вами общих предках. Из-за неудачного стечения обстоятельств мы потеряли с ними связь. Если же нам удастся дешифровать их письменность, то мы позволим им заново заговорить с нами. Что они же нам расскажут? Что же такого мы узнаем о них? Или о нас с вами? Я не могу дождаться ответов на эти вопросы.
Спасибо.
Апплодисменты
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Myriam Sidibe: The simple power of hand-washing\nTED Talk Subtitles and Transcript: Myriam Sidibe is a warrior in the fight against childhood disease. Her weapon of choice? A bar of soap. For cost-effective prevention against sickness, it’s hard to beat soapy hand-washing, which cuts down risk of pneumonia, diarrhea, cholera and worse. Sidibe, a public-health expert, makes a smart case for public-private partnerships to promote clean hands — and local, sustainable entrepreneurship.\nSo imagine that a plane is about to crash with 250 children and babies, and if you knew how to stop that, would you?\nNow imagine that 60 planes full of babies under five crash every single day. That's the number of kids that never make it to their fifth birthday. 6.6 million children never make it to their fifth birthday.\nMost of these deaths are preventable, and that doesn't just make me sad, it makes me angry, and it makes me determined. Diarrhea and pneumonia are among the top two killers of children under five, and what we can do to prevent these diseases isn't some smart, new technological innovations. It's one of the world's oldest inventions: a bar of soap. Washing hands with soap, a habit we all take for granted, can reduce diarrhea by half, can reduce respiratory infections by one third. Handwashing with soap can have an impact on reducing flu, trachoma, SARS, and most recently in the case of cholera and Ebola outbreak, one of the key interventions is handwashing with soap. Handwashing with soap keeps kids in school. It stops babies from dying. Handwashing with soap is one of the most cost-effective ways of saving children's lives. It can save over 600,000 children every year. That's the equivalent of stopping 10 jumbo jets full of babies and children from crashing every single day. I think you'll agree with me that that's a pretty useful public health intervention.\nSo now just take a minute. I think you need to get to know the person next to you. Why don't you just shake their hands. Please shake their hands. All right, get to know each other. They look really pretty. All right. So what if I told you that the person whose hands you just shook actually didn't wash their hands when they were coming out of the toilet? (Laughter) They don't look so pretty anymore, right? Pretty yucky, you would agree with me.\nWell, statistics are actually showing that four people out of five don't wash their hands when they come out of the toilet, globally. And the same way, we don't do it when we've got fancy toilets, running water, and soap available, it's the same thing in the countries where child mortality is really high.\nWhat is it? Is there no soap? Actually, soap is available. In 90 percent of households in India, 94 percent of households in Kenya, you will find soap. Even in countries where soap is the lowest, like Ethiopia, we are at 50 percent.\nSo why is it? Why aren't people washing their hands? Why is it that Mayank, this young boy that I met in India, isn't washing his hands? Well, in Mayank's family, soap is used for bathing, soap is used for laundry, soap is used for washing dishes. His parents think sometimes it's a precious commodity, so they'll keep it in a cupboard. They'll keep it away from him so he doesn't waste it. On average, in Mayank's family, they will use soap for washing hands once a day at the very best, and sometimes even once a week for washing hands with soap. What's the result of that? Children pick up disease in the place that's supposed to love them and protect them the most, in their homes.\nThink about where you learned to wash your hands. Did you learn to wash your hands at home? Did you learn to wash your hands in school? I think behavioral scientists will tell you that it's very difficult to change the habits that you have had early in life.\nHowever, we all copy what everyone else does, and local cultural norms are something that shape how we change our behavior, and this is where the private sector comes in. Every second in Asia and Africa, 111 mothers will buy this bar to protect their family. Many women in India will tell you they learned all about hygiene, diseases, from this bar of soap from Lifebuoy brand. Iconic brands like this one have a responsibility to do good in the places where they sell their products. It's that belief, plus the scale of Unilever, that allows us to keep talking about handwashing with soap and hygiene to these mothers.\nBig businesses and brands can change and shift those social norms and make a difference for those habits that are so stubborn. Think about it: Marketeers spend all their time making us switch from one brand to the other. And actually, they know how to transform science and facts into compelling messages. Just for a minute, imagine when they put all their forces behind a message as powerful as handwashing with soap. The profit motive is transforming health outcomes in this world.\nBut it's been happening for centuries: the Lifebuoy brand was launched in 1894 in Victorian England to actually combat cholera. Last week, I was in Ghana with the minister of health, because if you don't know, there's a cholera outbreak in Ghana at the moment. A hundred and eighteen years later, the solution is exactly the same: It's about ensuring that they have access to this bar of soap, and that they're using it, because that's the number one way to actually stop cholera from spreading. I think this drive for profit is extremely powerful, sometimes more powerful than the most committed charity or government.\nGovernment is doing what they can, especially in terms of the pandemics and epidemics such as cholera, or Ebola at the moment, but with competing priorities. The budget is not always there. And when you think about this, you think about what is required to make handwashing a daily habit, it requires sustained funding to refine this behavior. In short, those that fight for public health are actually dependent upon the soap companies to keep promoting handwashing with soap. We have friends like USAID, the Global Public-Private Partnership for Handwashing with Soap, London School of Hygiene and Tropical Medicine, Plan, WaterAid, that all believe for a win-win-win partnership. Win for the public sector, because we help them reach their targets. Win for the private sector, because we build new generations of future handwashers. And most importantly, win for the most vulnerable. On October 15, we will celebrate Global Handwashing Day. Schools, communities, our friends in the public sector and our friends in the private sector — yes, on that day even our competitors, we all join hands to celebrate the world's most important public health intervention. What's required, and again where the private sector can make a huge difference, is coming up with this big, creative thinking that drives advocacy. If you take our Help a Child Reach 5 campaign, we've created great films that bring the message of handwashing with soap to the everyday person in a way that can relate to them. We've had over 30 million views. Most of these discussions are still happening online. I urge you to take five minutes and look at those films.\nI come from Mali, one of the world's poorest countries. I grew up in a family where every dinner conversation was around social justice. I trained in Europe's premier school of public health. I think I'm probably one of the only women in my country with this high degree in health, and the only one with a doctorate in handwashing with soap. (Laughter) (Applause)\nNine years ago, I decided, with a successful public health career in the making, that I could make the biggest impact coming, selling and promoting the world's best invention in public health: soap. We run today the world's largest handwashing program by any public health standards. We've reached over 183 million people in 16 countries. My team and I have the ambition to reach one billion by 2020. Over the last four years, business has grown double digits, whilst child mortality has reduced in all the places where soap use has increased. It may be uncomfortable for some to hear — business growth and lives saved somehow equated in the same sentence — but it is that business growth that allows us to keep doing more. Without it, and without talking about it, we cannot achieve the change that we need.\nLast week, my team and I spent time visiting mothers that have all experienced the same thing: the death of a newborn. I'm a mom. I can't imagine anything more powerful and more painful. This one is from Myanmar. She had the most beautiful smile, the smile, I think, that life gives you when you've had a second chance. Her son, Myo, is her second one. She had a daughter who passed away at three weeks, and we know that the majority of children that actually die die in the first month of their life, and we know that if we give a bar of soap to every skilled birth attendant, and that if soap is used before touching the babies, we can reduce and make a change in terms of those numbers. And that's what inspires me, inspires me to continue in this mission, to know that I can equip her with what's needed so that she can do the most beautiful job in the world: nurturing her newborn. And next time you think of a gift for a new mom and her family, don't look far: buy her soap. It's the most beautiful invention in public health.\nI hope you will join us and make handwashing part of your daily lives and our daily lives and help more children like Myo reach their fifth birthday.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мирьям Сидибе: Простая эффективность мытья рук\nTED Talk Subtitles and Transcript: Мирьям Сидибе воюет с детскими болезнями. Какое её любимое оружие? Кусок мыла! В погоне за экономной профилактикой болезней очень сложно обогнать мытье рук с мылом. Это снижает риск пневмонии, диареи, холеры и более страшных болезней. Сидибе, эксперт в общественном здравоохранении, выступает за партнёрство между общественными и частными инициативами для продвижения мытья рук и локального, экологичного предпринимательства.\nПредставьте себе самолёт, который вот-вот разобьётся с 250 детьми на борту. Если бы вы знали, как это остановить, вы бы это сделали?\nТеперь представьте, что каждый день терпят крушение 60 самолётов, полные детей младше пяти лет. Это то количество детей, которые никогда не доживут до своего пятого дня рождения. 6,6 миллионов детей никогда не отпразднуют свой пятый день рожденье.\nБольшинство этих смертей можно предотвратить, и это не просто заставляет меня грустить, это меня злит, и даёт мне цель. Диарея и пневмония являются двумя самыми частыми причинами смерти детей до пяти лет, и чтобы предотвратить эти заболевания, нет никаких заумных новых технических инноваций. Для этого существует одно из самых древних в мире изобретений — кусочек мыла. Мытьё рук с мылом — привычка, которую мы принимаем как должное, может уменьшить заболевание диареей вдвое, может уменьшить респираторные инфекции в три раза. Мытьё рук с мылом может повлиять на уменьшение заболевания гриппом, трахомой, ОРВИ, и в последнее время в случае вспышки холеры и Эболы одним из ключевых действий является мытьё рук с мылом. Мытьё рук с мылом оставляет детей в школе. Это не даёт малышам умирать. Мытьё рук с мылом — один из самых выгодных способов спасения детских жизней. Это может спасти более 600 тысяч детей в год. Этому эквивалентно то, что предотвращает крушение 10 реактивных лайнеров с маленькими детьми каждый день. Я уверена, вы со мной согласитесь, что это довольно полезный способ поддержания здравоохранения.\nНа минуту отвлекитесь. Мне кажется, вам нужно узнать человека, находящегося рядом с вами. Почему бы вам просто не пожать друг другу руку. Пожалуйста, пожмите руки. Хорошо, узнайте друг друга. Они выглядят действительно хорошо. Хорошо. Что, если бы я вам сказала, что человек, которому вы только что пожали руку, на самом деле не мыл руки, когда выходил из туалета. (Смех) Он больше не кажется таким приятным, не так ли? Вы согласитесь со мной, довольно противно.\nПо статистике четверо из пяти людей не моют свои руки, когда выходят из туалета, в глобальном масштабе. И точно так же мы этого не делаем, когда у нас модные туалеты, есть вода, и есть мыло, точно так же происходит в деревнях, где детская смертность очень высока.\nТак в чём же дело? Там нет мыла? Вообще-то мыло есть. В 90% хозяйств в Индии, 94% хозяйств в Кении вы сможете найти мыло. Даже в деревнях, где мыло плохого качества, как в Эфиопии, этот показатель достигает 50%.\nПочему так происходит? Почему люди не моют руки? Почему Маянк — мальчик, которого я встретила в Индии, не моет руки? В семье Маянка мыло используется для купания, для стирки, для мытья посуды. Его родители иногда думают, что это драгоценный продукт, поэтому они его хранят в шкафу. Они прячут мыло от мальчика, чтобы он не расходовал его напрасно. В среднем в семье Маянка мыло будет использоваться для мытья рук в лучшем случае только раз в день, а иногда раз в неделю. Каков же результат этого? Дети подхватывают заболевания в местах, которые должны были бы любить их и защищать больше всего — дома.\nПодумайте, где вы научились мыть руки. Вы приучились мыть руки дома? Вы приучились мыть руки в школе? Я думаю, учёные, изучающие поведение, скажут вам, что очень сложно изменить привычки, которые вы приобрели в очень раннем возрасте.\nОднако мы все копируем то, что делают другие люди, и местные культурные нормы являются чем-то таким, что подходит тому, как мы изменяем своё поведение, и тут вступает в силу частный сектор. Каждую секунду в Азии и Африке 111 матерей покупают этот кусок, чтобы защитить свою семью. Многие женщины из Индии скажут вам, что они узнали всё о гигиене, болезнях, от этого кусочка мыла Lifebuoy бренда. Культовые бренды как этот несут ответственность за то, чтобы делать добро в местах, где они продают свои продукты. Считается, учитывая масштаб Unilever, что это позволяет нам продолжать говорить о мытье рук с мылом и гигиене с этими матерями.\nБольшие бизнесы и бренды могут изменить эти социальные нормы и влиять на такие привычки, которые упрямо не меняются. Подумайте об этом. Продавцы тратят всё своё время, заставляя нас переключаться с одного бренда на другой. И фактически они знают, как преобразовать науку и факты в убедительные обращения. Всего на минуту представьте, когда они объединяют все усилия на поддержку таких мощных призывов как мытьё рук с мылом. Прибыльные мотивы преобразуют показатели здоровья в этом мире.\nНо это происходит в течении столетий. Бренд Lifebuoy был запущен в 1894 году в Викторианской Англии, чтобы бороться с холерой. На прошлой неделе я была в Гане с министром здоровья, потому что, если вы не знаете, в Гане в настоящий момент вспышка холеры. Сто восемнадцать лет спустя решение точно такое же. Речь о том, чтобы гарантировать доступ к этому куску мыла, и что они его используют, потому что это лучший способ остановить распространение холеры. Я думаю, что стремление к прибыли очень сильное, иногда сильнее, чем самые идейные благотворительности или государство.\nГосударство делает, что может, особенно в условиях пандемии и таких эпидемий как холера или Эбола в настоящий момент, но с конкурирующими приоритетами. У них не всегда есть бюджет. А когда вы об этом думаете, вы думаете о том, что необходимо, чтобы сделать мытьё рук ежедневной привычкой, это требует устойчивого финансирования, чтобы усовершенствовать это поведение. Вкратце, те, кто борются за общее здоровье, на самом деле зависят от компаний по производству мыла, чтобы они могли продолжать продвигать мытьё рук с мылом. У нас есть друзья как USAID, Глобальное государственно-частное партнёрство по мытью рук с мылом, Лондонская школа гигиены и тропической медицины, Plan, WaterAid, которые верят в обоюдное взаимовыгодное партнёрство. Выгодно для государственного сектора, потому что мы помогаем им достигать их цели. Выгодно для приватного сектора, потому что мы создаём новые поколения будущих мойщиков рук. И что наиболее важно, выгодно для наиболее уязвимых слоёв населения. 15 октября мы будем праздновать Всемирный день мытья рук. Школы, сообщества, наши друзья из государственного сектора, друзья из частного сектора — да, в этот день даже наши противники, мы все объединимся, чтобы отпраздновать самое важное в мире изобретение здравоохранения. Что необходимо, и опять же, где частный сектор может сильно повлиять, так это творческое мышление, которое управляет пропагандой. Если вы примете нашу кампанию «Помогите детям достичь 5 лет», мы создали отличные фильмы, которые доносят мысль о мытье рук с мылом до каждого человека в том виде, который относится именно к ним. У нас более 30 миллионов просмотров. Большинство этих обсуждений до сих пор происходят онлайн. Я призываю вас потратить пять минут и посмотреть эти фильмы.\nЯ родом из Мали, одной из самых бедных стран в мире. Я выросла в семье, где каждый раз за ужином обсуждалось социальное правосудие. Я училась в первой европейской школе общественного здравоохранения. Я думаю, что, возможно, я единственная женщина в моей стране с такой высокой степенью в области здравоохранения, и единственная с докторской степенью по мытью рук с мылом. (Смех) (Аплодисменты)\nДевять лет назад я решила, что имея успешную карьеру в области здравоохранения, я могла бы больше всего повлиять на продажу и продвижение лучших мировых изобретений здравоохранения: мыло. На данный момент мы ведём самую крупную в мире кампанию по мытью рук по любому стандарту здравоохранения. Мы набрали больше 183 миллионов людей в 16 странах. Моя команда и я имеем амбиции набрать один миллиард к 2020 году. За последние четыре года это дело увеличилось вдвое, в то время как детская смертность уменьшается во всех местах, где увеличивается использование мыла. Для некоторых может быть неудобно слышать такое, развитие бизнеса и спасённые жизни определённым образом приравниваются друг к другу в одном предложении — благодаря тому, что бизнес увеличивается, мы можем продолжать делать больше. Без этого и без обсуждения этого мы не можем достичь изменений, к которым мы стремимся.\nНа прошлой неделе моя команда провели время, посещая матерей, которые пережили одно и то же: смерть новорождённых детей. Я тоже мать. Я не могу представить ничего более мощного и более ужасного. Эта женщина из Майнмар. У неё великолепная улыбка, улыбка, которую, по моему мнению, жизнь дарит вам, когда у вас появляется второй шанс. Её сын Мьо — её второй ребёнок. У неё была дочь, которая умерла три недели назад, и мы знаем, что большинство умерших детей умирают в первый месяц своей жизни, и мы знаем, что если мы дадим кусок мыла каждому квалифицированному акушеру, и если это мыло будет использовано до прикосновения к новорождённым, мы можем уменьшить и изменить эти числа. И это меня вдохновляет. Это вдохновляет меня продолжать эту миссию, зная, что я могу дать ей то, что ей необходимо, таким образом, она сможет выполнять самую прекрасную в мире работу: заботиться о своём новорождённом ребёнке. И в следующий раз, когда вы подумаете о подарке для новоиспечённой матери и её семьи, не заглядывайте далеко, подарите ей мыло. Эта самое замечательное изобретение в здравоохранении.\nЯ надеюсь, вы присоединитесь к нам и сделаете мытьё рук частью вашей ежедневной жизни и нашей ежедневной жизни, и сможете помочь большему количеству детей как Мьо достичь пятилетнего возраста.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Myriam Sidibe: The simple power of hand-washing
TED Talk Subtitles and Transcript: Myriam Sidibe is a warrior in the fight against childhood disease. Her weapon of choice? A bar of soap. For cost-effective prevention against sickness, it’s hard to beat soapy hand-washing, which cuts down risk of pneumonia, diarrhea, cholera and worse. Sidibe, a public-health expert, makes a smart case for public-private partnerships to promote clean hands — and local, sustainable entrepreneurship.
So imagine that a plane is about to crash with 250 children and babies, and if you knew how to stop that, would you?
Now imagine that 60 planes full of babies under five crash every single day. That's the number of kids that never make it to their fifth birthday. 6.6 million children never make it to their fifth birthday.
Most of these deaths are preventable, and that doesn't just make me sad, it makes me angry, and it makes me determined. Diarrhea and pneumonia are among the top two killers of children under five, and what we can do to prevent these diseases isn't some smart, new technological innovations. It's one of the world's oldest inventions: a bar of soap. Washing hands with soap, a habit we all take for granted, can reduce diarrhea by half, can reduce respiratory infections by one third. Handwashing with soap can have an impact on reducing flu, trachoma, SARS, and most recently in the case of cholera and Ebola outbreak, one of the key interventions is handwashing with soap. Handwashing with soap keeps kids in school. It stops babies from dying. Handwashing with soap is one of the most cost-effective ways of saving children's lives. It can save over 600,000 children every year. That's the equivalent of stopping 10 jumbo jets full of babies and children from crashing every single day. I think you'll agree with me that that's a pretty useful public health intervention.
So now just take a minute. I think you need to get to know the person next to you. Why don't you just shake their hands. Please shake their hands. All right, get to know each other. They look really pretty. All right. So what if I told you that the person whose hands you just shook actually didn't wash their hands when they were coming out of the toilet? (Laughter) They don't look so pretty anymore, right? Pretty yucky, you would agree with me.
Well, statistics are actually showing that four people out of five don't wash their hands when they come out of the toilet, globally. And the same way, we don't do it when we've got fancy toilets, running water, and soap available, it's the same thing in the countries where child mortality is really high.
What is it? Is there no soap? Actually, soap is available. In 90 percent of households in India, 94 percent of households in Kenya, you will find soap. Even in countries where soap is the lowest, like Ethiopia, we are at 50 percent.
So why is it? Why aren't people washing their hands? Why is it that Mayank, this young boy that I met in India, isn't washing his hands? Well, in Mayank's family, soap is used for bathing, soap is used for laundry, soap is used for washing dishes. His parents think sometimes it's a precious commodity, so they'll keep it in a cupboard. They'll keep it away from him so he doesn't waste it. On average, in Mayank's family, they will use soap for washing hands once a day at the very best, and sometimes even once a week for washing hands with soap. What's the result of that? Children pick up disease in the place that's supposed to love them and protect them the most, in their homes.
Think about where you learned to wash your hands. Did you learn to wash your hands at home? Did you learn to wash your hands in school? I think behavioral scientists will tell you that it's very difficult to change the habits that you have had early in life.
However, we all copy what everyone else does, and local cultural norms are something that shape how we change our behavior, and this is where the private sector comes in. Every second in Asia and Africa, 111 mothers will buy this bar to protect their family. Many women in India will tell you they learned all about hygiene, diseases, from this bar of soap from Lifebuoy brand. Iconic brands like this one have a responsibility to do good in the places where they sell their products. It's that belief, plus the scale of Unilever, that allows us to keep talking about handwashing with soap and hygiene to these mothers.
Big businesses and brands can change and shift those social norms and make a difference for those habits that are so stubborn. Think about it: Marketeers spend all their time making us switch from one brand to the other. And actually, they know how to transform science and facts into compelling messages. Just for a minute, imagine when they put all their forces behind a message as powerful as handwashing with soap. The profit motive is transforming health outcomes in this world.
But it's been happening for centuries: the Lifebuoy brand was launched in 1894 in Victorian England to actually combat cholera. Last week, I was in Ghana with the minister of health, because if you don't know, there's a cholera outbreak in Ghana at the moment. A hundred and eighteen years later, the solution is exactly the same: It's about ensuring that they have access to this bar of soap, and that they're using it, because that's the number one way to actually stop cholera from spreading. I think this drive for profit is extremely powerful, sometimes more powerful than the most committed charity or government.
Government is doing what they can, especially in terms of the pandemics and epidemics such as cholera, or Ebola at the moment, but with competing priorities. The budget is not always there. And when you think about this, you think about what is required to make handwashing a daily habit, it requires sustained funding to refine this behavior. In short, those that fight for public health are actually dependent upon the soap companies to keep promoting handwashing with soap. We have friends like USAID, the Global Public-Private Partnership for Handwashing with Soap, London School of Hygiene and Tropical Medicine, Plan, WaterAid, that all believe for a win-win-win partnership. Win for the public sector, because we help them reach their targets. Win for the private sector, because we build new generations of future handwashers. And most importantly, win for the most vulnerable. On October 15, we will celebrate Global Handwashing Day. Schools, communities, our friends in the public sector and our friends in the private sector — yes, on that day even our competitors, we all join hands to celebrate the world's most important public health intervention. What's required, and again where the private sector can make a huge difference, is coming up with this big, creative thinking that drives advocacy. If you take our Help a Child Reach 5 campaign, we've created great films that bring the message of handwashing with soap to the everyday person in a way that can relate to them. We've had over 30 million views. Most of these discussions are still happening online. I urge you to take five minutes and look at those films.
I come from Mali, one of the world's poorest countries. I grew up in a family where every dinner conversation was around social justice. I trained in Europe's premier school of public health. I think I'm probably one of the only women in my country with this high degree in health, and the only one with a doctorate in handwashing with soap. (Laughter) (Applause)
Nine years ago, I decided, with a successful public health career in the making, that I could make the biggest impact coming, selling and promoting the world's best invention in public health: soap. We run today the world's largest handwashing program by any public health standards. We've reached over 183 million people in 16 countries. My team and I have the ambition to reach one billion by 2020. Over the last four years, business has grown double digits, whilst child mortality has reduced in all the places where soap use has increased. It may be uncomfortable for some to hear — business growth and lives saved somehow equated in the same sentence — but it is that business growth that allows us to keep doing more. Without it, and without talking about it, we cannot achieve the change that we need.
Last week, my team and I spent time visiting mothers that have all experienced the same thing: the death of a newborn. I'm a mom. I can't imagine anything more powerful and more painful. This one is from Myanmar. She had the most beautiful smile, the smile, I think, that life gives you when you've had a second chance. Her son, Myo, is her second one. She had a daughter who passed away at three weeks, and we know that the majority of children that actually die die in the first month of their life, and we know that if we give a bar of soap to every skilled birth attendant, and that if soap is used before touching the babies, we can reduce and make a change in terms of those numbers. And that's what inspires me, inspires me to continue in this mission, to know that I can equip her with what's needed so that she can do the most beautiful job in the world: nurturing her newborn. And next time you think of a gift for a new mom and her family, don't look far: buy her soap. It's the most beautiful invention in public health.
I hope you will join us and make handwashing part of your daily lives and our daily lives and help more children like Myo reach their fifth birthday.
Thank you.
(Applause)
|
Мирьям Сидибе: Простая эффективность мытья рук
TED Talk Subtitles and Transcript: Мирьям Сидибе воюет с детскими болезнями. Какое её любимое оружие? Кусок мыла! В погоне за экономной профилактикой болезней очень сложно обогнать мытье рук с мылом. Это снижает риск пневмонии, диареи, холеры и более страшных болезней. Сидибе, эксперт в общественном здравоохранении, выступает за партнёрство между общественными и частными инициативами для продвижения мытья рук и локального, экологичного предпринимательства.
Представьте себе самолёт, который вот-вот разобьётся с 250 детьми на борту. Если бы вы знали, как это остановить, вы бы это сделали?
Теперь представьте, что каждый день терпят крушение 60 самолётов, полные детей младше пяти лет. Это то количество детей, которые никогда не доживут до своего пятого дня рождения. 6,6 миллионов детей никогда не отпразднуют свой пятый день рожденье.
Большинство этих смертей можно предотвратить, и это не просто заставляет меня грустить, это меня злит, и даёт мне цель. Диарея и пневмония являются двумя самыми частыми причинами смерти детей до пяти лет, и чтобы предотвратить эти заболевания, нет никаких заумных новых технических инноваций. Для этого существует одно из самых древних в мире изобретений — кусочек мыла. Мытьё рук с мылом — привычка, которую мы принимаем как должное, может уменьшить заболевание диареей вдвое, может уменьшить респираторные инфекции в три раза. Мытьё рук с мылом может повлиять на уменьшение заболевания гриппом, трахомой, ОРВИ, и в последнее время в случае вспышки холеры и Эболы одним из ключевых действий является мытьё рук с мылом. Мытьё рук с мылом оставляет детей в школе. Это не даёт малышам умирать. Мытьё рук с мылом — один из самых выгодных способов спасения детских жизней. Это может спасти более 600 тысяч детей в год. Этому эквивалентно то, что предотвращает крушение 10 реактивных лайнеров с маленькими детьми каждый день. Я уверена, вы со мной согласитесь, что это довольно полезный способ поддержания здравоохранения.
На минуту отвлекитесь. Мне кажется, вам нужно узнать человека, находящегося рядом с вами. Почему бы вам просто не пожать друг другу руку. Пожалуйста, пожмите руки. Хорошо, узнайте друг друга. Они выглядят действительно хорошо. Хорошо. Что, если бы я вам сказала, что человек, которому вы только что пожали руку, на самом деле не мыл руки, когда выходил из туалета. (Смех) Он больше не кажется таким приятным, не так ли? Вы согласитесь со мной, довольно противно.
По статистике четверо из пяти людей не моют свои руки, когда выходят из туалета, в глобальном масштабе. И точно так же мы этого не делаем, когда у нас модные туалеты, есть вода, и есть мыло, точно так же происходит в деревнях, где детская смертность очень высока.
Так в чём же дело? Там нет мыла? Вообще-то мыло есть. В 90% хозяйств в Индии, 94% хозяйств в Кении вы сможете найти мыло. Даже в деревнях, где мыло плохого качества, как в Эфиопии, этот показатель достигает 50%.
Почему так происходит? Почему люди не моют руки? Почему Маянк — мальчик, которого я встретила в Индии, не моет руки? В семье Маянка мыло используется для купания, для стирки, для мытья посуды. Его родители иногда думают, что это драгоценный продукт, поэтому они его хранят в шкафу. Они прячут мыло от мальчика, чтобы он не расходовал его напрасно. В среднем в семье Маянка мыло будет использоваться для мытья рук в лучшем случае только раз в день, а иногда раз в неделю. Каков же результат этого? Дети подхватывают заболевания в местах, которые должны были бы любить их и защищать больше всего — дома.
Подумайте, где вы научились мыть руки. Вы приучились мыть руки дома? Вы приучились мыть руки в школе? Я думаю, учёные, изучающие поведение, скажут вам, что очень сложно изменить привычки, которые вы приобрели в очень раннем возрасте.
Однако мы все копируем то, что делают другие люди, и местные культурные нормы являются чем-то таким, что подходит тому, как мы изменяем своё поведение, и тут вступает в силу частный сектор. Каждую секунду в Азии и Африке 111 матерей покупают этот кусок, чтобы защитить свою семью. Многие женщины из Индии скажут вам, что они узнали всё о гигиене, болезнях, от этого кусочка мыла Lifebuoy бренда. Культовые бренды как этот несут ответственность за то, чтобы делать добро в местах, где они продают свои продукты. Считается, учитывая масштаб Unilever, что это позволяет нам продолжать говорить о мытье рук с мылом и гигиене с этими матерями.
Большие бизнесы и бренды могут изменить эти социальные нормы и влиять на такие привычки, которые упрямо не меняются. Подумайте об этом. Продавцы тратят всё своё время, заставляя нас переключаться с одного бренда на другой. И фактически они знают, как преобразовать науку и факты в убедительные обращения. Всего на минуту представьте, когда они объединяют все усилия на поддержку таких мощных призывов как мытьё рук с мылом. Прибыльные мотивы преобразуют показатели здоровья в этом мире.
Но это происходит в течении столетий. Бренд Lifebuoy был запущен в 1894 году в Викторианской Англии, чтобы бороться с холерой. На прошлой неделе я была в Гане с министром здоровья, потому что, если вы не знаете, в Гане в настоящий момент вспышка холеры. Сто восемнадцать лет спустя решение точно такое же. Речь о том, чтобы гарантировать доступ к этому куску мыла, и что они его используют, потому что это лучший способ остановить распространение холеры. Я думаю, что стремление к прибыли очень сильное, иногда сильнее, чем самые идейные благотворительности или государство.
Государство делает, что может, особенно в условиях пандемии и таких эпидемий как холера или Эбола в настоящий момент, но с конкурирующими приоритетами. У них не всегда есть бюджет. А когда вы об этом думаете, вы думаете о том, что необходимо, чтобы сделать мытьё рук ежедневной привычкой, это требует устойчивого финансирования, чтобы усовершенствовать это поведение. Вкратце, те, кто борются за общее здоровье, на самом деле зависят от компаний по производству мыла, чтобы они могли продолжать продвигать мытьё рук с мылом. У нас есть друзья как USAID, Глобальное государственно-частное партнёрство по мытью рук с мылом, Лондонская школа гигиены и тропической медицины, Plan, WaterAid, которые верят в обоюдное взаимовыгодное партнёрство. Выгодно для государственного сектора, потому что мы помогаем им достигать их цели. Выгодно для приватного сектора, потому что мы создаём новые поколения будущих мойщиков рук. И что наиболее важно, выгодно для наиболее уязвимых слоёв населения. 15 октября мы будем праздновать Всемирный день мытья рук. Школы, сообщества, наши друзья из государственного сектора, друзья из частного сектора — да, в этот день даже наши противники, мы все объединимся, чтобы отпраздновать самое важное в мире изобретение здравоохранения. Что необходимо, и опять же, где частный сектор может сильно повлиять, так это творческое мышление, которое управляет пропагандой. Если вы примете нашу кампанию «Помогите детям достичь 5 лет», мы создали отличные фильмы, которые доносят мысль о мытье рук с мылом до каждого человека в том виде, который относится именно к ним. У нас более 30 миллионов просмотров. Большинство этих обсуждений до сих пор происходят онлайн. Я призываю вас потратить пять минут и посмотреть эти фильмы.
Я родом из Мали, одной из самых бедных стран в мире. Я выросла в семье, где каждый раз за ужином обсуждалось социальное правосудие. Я училась в первой европейской школе общественного здравоохранения. Я думаю, что, возможно, я единственная женщина в моей стране с такой высокой степенью в области здравоохранения, и единственная с докторской степенью по мытью рук с мылом. (Смех) (Аплодисменты)
Девять лет назад я решила, что имея успешную карьеру в области здравоохранения, я могла бы больше всего повлиять на продажу и продвижение лучших мировых изобретений здравоохранения: мыло. На данный момент мы ведём самую крупную в мире кампанию по мытью рук по любому стандарту здравоохранения. Мы набрали больше 183 миллионов людей в 16 странах. Моя команда и я имеем амбиции набрать один миллиард к 2020 году. За последние четыре года это дело увеличилось вдвое, в то время как детская смертность уменьшается во всех местах, где увеличивается использование мыла. Для некоторых может быть неудобно слышать такое, развитие бизнеса и спасённые жизни определённым образом приравниваются друг к другу в одном предложении — благодаря тому, что бизнес увеличивается, мы можем продолжать делать больше. Без этого и без обсуждения этого мы не можем достичь изменений, к которым мы стремимся.
На прошлой неделе моя команда провели время, посещая матерей, которые пережили одно и то же: смерть новорождённых детей. Я тоже мать. Я не могу представить ничего более мощного и более ужасного. Эта женщина из Майнмар. У неё великолепная улыбка, улыбка, которую, по моему мнению, жизнь дарит вам, когда у вас появляется второй шанс. Её сын Мьо — её второй ребёнок. У неё была дочь, которая умерла три недели назад, и мы знаем, что большинство умерших детей умирают в первый месяц своей жизни, и мы знаем, что если мы дадим кусок мыла каждому квалифицированному акушеру, и если это мыло будет использовано до прикосновения к новорождённым, мы можем уменьшить и изменить эти числа. И это меня вдохновляет. Это вдохновляет меня продолжать эту миссию, зная, что я могу дать ей то, что ей необходимо, таким образом, она сможет выполнять самую прекрасную в мире работу: заботиться о своём новорождённом ребёнке. И в следующий раз, когда вы подумаете о подарке для новоиспечённой матери и её семьи, не заглядывайте далеко, подарите ей мыло. Эта самое замечательное изобретение в здравоохранении.
Я надеюсь, вы присоединитесь к нам и сделаете мытьё рук частью вашей ежедневной жизни и нашей ежедневной жизни, и сможете помочь большему количеству детей как Мьо достичь пятилетнего возраста.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Aspen Baker: A better way to talk about abortion\nTED Talk Subtitles and Transcript: Abortion is extremely common. In America, for example, one in three women will have an abortion in their lifetime, yet the strong emotions sparked by the topic -- and the highly politicized rhetoric around it -- leave little room for thoughtful, open debate. In this personal, thoughtful talk, Aspen Baker makes the case for being neither “pro-life” nor “pro-choice” but rather \"pro-voice\" -- and for the roles that listening and storytelling can play when it comes to discussing difficult topics.\nIt was the middle of summer and well past closing time in the downtown Berkeley bar where my friend Polly and I worked together as bartenders. Usually at the end of our shift we had a drink -- but not that night. \"I'm pregnant. Not sure what I'm going to do yet,\" I told Polly. Without hesitation, she replied, \"I've had an abortion.\" Before Polly, no one had ever told me that she'd had an abortion. I'd graduated from college just a few months earlier and I was in a new relationship when I found out that I was pregnant. When I thought about my choices, I honestly did not know how to decide, what criteria I should use. How would I know what the right decision was? I worried that I would regret an abortion later. Coming of age on the beaches of Southern California, I grew up in the middle of our nation's abortion wars. I was born in a trailer on the third anniversary of Roe vs. Wade. Our community was surfing Christians. We cared about God, the less fortunate, and the ocean. Everyone was pro-life. As a kid, the idea of abortion made me so sad that I knew if I ever got pregnant I could never have one. And then I did. It was a step towards the unknown. But Polly had given me a very special gift: the knowledge that I wasn't alone and the realization that abortion was something that we can talk about. Abortion is common. According to the Guttmacher Institute, one in three women in America will have an abortion in their lifetime. But for the last few decades, the dialogue around abortion in the United States has left little room for anything beyond pro-life and pro-choice. It's political and polarizing.\nBut as much as abortion is hotly debated, it's still rare for us, whether as fellow women or even just as fellow people, to talk with one another about the abortions that we have. There is a gap. Between what happens in politics and what happens in real life, and in that gap, a battlefield mentality. An \"are you with us or against us?\" stance takes root. This isn't just about abortion. There are so many important issues that we can't talk about. And so finding ways to shift the conflict to a place of conversation is the work of my life. There are two main ways to get started. One way is to listen closely. And the other way is to share stories. So, 15 years ago, I cofounded an organization called Exhale to start listening to people who have had abortions. The first thing we did was create a talk-line, where women and men could call to get emotional support. Free of judgment and politics, believe it or not, nothing like our sevice had ever existed. We needed a new framework that could hold all the experiences that we were hearing on our talk-line. The feminist who regrets her abortion. The Catholic who is grateful for hers. The personal experiences that weren't fitting neatly into one box or the other. We didn't think it was right to ask women to pick a side. We wanted to show them that the whole world was on their side, as they were going through this deeply personal experience. So we invented \"pro-voice.\"\nBeyond abortion, pro-voice works on hard issues that we've struggled with globally for years, issues like immigration, religious tolerance, violence against women. It also works on deeply personal topics that might only matter to you and your immediate family and friends. They have a terminal illness, their mother just died, they have a child with special needs and they can't talk about it. Listening and storytelling are the hallmarks of pro-voice practice. Listening and storytelling. That sounds pretty nice. Sounds maybe, easy? We could all do that. It's not easy. It's very hard. Pro-voice is hard because we are talking about things everyone's fighting about or the things that no one wants to talk about. I wish I could tell you that when you decide to be pro-voice, that you'll find beautiful moments of breakthrough and gardens full of flowers, where listening and storytelling creates wonderful \"a-ha\" moments. I wish I could tell you that there would be a feminist welcoming party for you, or that there's a long-lost sisterhood of people who are just ready to have your back when you get slammed. But it can be vulnerable and exhausting to tell our own stories when it feels like nobody cares. And if we truly listen to one another, we will hear things that demand that we shift our own perceptions. There is no perfect time and there is no perfect place to start a difficult conversation. There's never a time when everyone will be on the same page, share the same lens, or know the same history. So, let's talk about listening and how to be a good listener. There's lots of ways to be a good listener and I'm going to give you just a couple. One is to ask open-ended questions. You can ask yourself or someone that you know, \"How are you feeling?\" \"What was that like?\" \"What do you hope for, now?\" Another way to be a good listener is to use reflective language. If someone is talking about their own personal experience, use the words that they use. If someone is talking about an abortion and they say the word \"baby,\" you can say \"baby.\" If they say \"fetus,\" you can say \"fetus.\" If someone describes themselves as gender queer to you, you can say \"gender queer.\" If someone kind of looks like a he, but they say they're a she -- it's cool. Call that person a she. When we reflect the language of the person who is sharing their own story, we are conveying that we are interested in understanding who they are and what they're going through. The same way that we hope people are interested in knowing us. So, I'll never forget being in one of the Exhale counselor meetings, listening to a volunteer talk about how she was getting a lot of calls from Christian women who were talking about God. Now, some of our volunteers are religious, but this particular one was not. At first, it felt a little weird for her to talk to callers about God. So, she decided to get comfortable. And she stood in front of her mirror at home, and she said the word \"God.\" \"God.\" \"God.\" \"God.\" \"God.\" \"God.\" \"God.\" Over and over and over again until the word no longer felt strange coming out her mouth. Saying the word God did not turn this volunteer into a Christian, but it did make her a much better listener of Christian women. So, another way to be pro-voice is to share stories, and one risk that you take on, when you share your story with someone else, is that given the same set of circumstances as you they might actually make a different decision. For example, if you're telling a story about your abortion, realize that she might have had the baby. She might have placed for adoption. She might have told her parents and her partner -- or not. She might have felt relief and confidence, even though you felt sad and lost. This is okay. Empathy gets created the moment we imagine ourselves in someone else's shoes. It doesn't mean we all have to end up in the same place. It's not agreement, it's not sameness that pro-voice is after. It creates a culture and a society that values what make us special and unique. It values what makes us human, our flaws and our imperfections. And this way of thinking allows us to see our differences with respect, instead of fear. And it generates the empathy that we need to overcome all the ways that we try to hurt one another. Stigma, shame, prejudice, discrimination, oppression. Pro-voice is contagious, and the more it's practiced the more it spreads. So, last year I was pregnant again. This time I was looking forward to the birth of my son. And while pregnant, I had never been asked how I was feeling so much in all my life. (Laughter) And however I replied, whether I was feeling wonderful and excited or scared and totally freaked out, there was always someone there giving me a \"been there\" response. It was awesome. It was a welcome, yet dramatic departure from what I experience when I talk about my mixed feelings of my abortion. Pro-voice is about the real stories of real people making an impact on the way abortion and so many other politicized and stigmatized issues are understood and discussed. From sexuality and mental health to poverty and incarceration. Far beyond definition as single right or wrong decisions, our experiences can exist on a spectrum. Pro-voice focuses that conversation on human experience and it makes support and respect possible for all. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Аспен Бейкер: Как лучше обсуждать аборт\nTED Talk Subtitles and Transcript: Аборты очень распространены. В Америке, например, каждая третья женщина в своей жизни проходит через аборт, но сильные эмоции и крайне политизированная дискуссия вокруг них оставляют мало места для вдумчивого открытого обсуждения. В своей человечной продуманной речи Аспен Бейкер приводит аргументы не «за жизнь» и не «за выбор», но «за голос» и за то, что при обсуждении сложных тем важно слушать и рассказывать.\nБыл разгар лета, и бар в центре Беркли, где мы с моей подругой Полли работали барменшами, уже давно закрылся. Обычно в конце смены мы выпивали — но не этой ночью. «Я беременна. Пока не знаю, как поступлю», — говорю я Полли. Недолго думая, она ответила: «Я делала аборт». До Полли никто не говорил мне о своём аборте. Я окончила колледж всего несколько месяцев назад, и, состоя в новых отношениях, узнала, что беременна. Думая о вариантах, я честно не знала, как принимать решение, по каким критериям. Откуда мне знать, какое решение правильное? Я боялась, что позже буду жалеть об аборте. Взрослея на пляжах Южной Калифорнии, я росла посреди абортных войн нашей нации. Я родилась в трейлере в третью годовщину процесса «Роу против Уэйда». В нашем районе жили христиане-сёрфингисты. Мы думали о Боге, обездоленных и океане. Все были «за жизнь». В детстве идея аборта меня так огорчала, что я знала, что, забеременев, точно не смогу на это пойти. А потом пошла. Это был шаг к неизвестному. Но Полли сделала мне особый подарок: понимание, что я не одна, и осознание того, что аборт можно обсуждать. Аборты не редкость. По данным Института Гутмахера, каждая третья женщина в Америке в своей жизни проходит через аборт. Но в последние несколько десятилетий вокруг темы абортов в Соединённых Штатах осталось мало места для позиций, отличных от «за жизнь» и «за выбор». Тема политизирована и поляризована.\nНо насколько жарки споры об абортах, настолько же редко мы, будь то подруги или друзья вообще, говорим друг с другом о своих абортах. Есть разрыв между происходящим в политике и в реальной жизни, а в этом разрыве — конфликтное мышление. Укореняется установка «кто не с нами, тот против нас». Это касается не только абортов. Есть очень много важных вопросов, о которых мы не можем говорить. Поэтому поиск путей к обсуждению конфликта стал работой моей жизни. Есть две основных отправных точки. Во-первых, выслушивать. Во-вторых, делиться историями. 15 лет назад я соосновала организацию «Выдох», чтобы начать выслушивать людей, прошедших через аборт. Первым делом мы создали телефонную линию, по которой женщины и мужчины могли обратиться за эмоциональной поддержкой. Без осуждения и политики — верите или нет, такого, как наша служба, ещё никто не делал. Нам нужна была новая система, которая могла бы вобрать всё, о чём нам рассказывали по телефону. Феминистка, жалеющая об аборте. Католичка, которая рада, что сделала его. Такой личный опыт непросто разложить по полочкам. Мы не считали правильным просить женщин занять какую-то сторону. Мы хотели показать им, что весь мир на их стороне на этом их пути через этот глубоко личный опыт. Поэтому мы придумали «за голос».\nПомимо абортов, эта концепция работает со сложными проблемами, над которыми мир бьётся годами, такими как иммиграция, религиозная терпимость, насилие над женщинами. Она также работает с более личными темами, которые, возможно, важны только вам и вашим родным и близким. У человека смертельная болезнь, или только что умерла мать, или ребёнок с особенными потребностями, и нужно об этом поговорить. Выслушивание и рассказывание — отличительные черты практики «за голос». Выслушивание и рассказывание. Звучит мило. Звучит, наверно, просто? Это всем по силам. Это непросто. Это очень тяжело. «За голос» — это непросто, мы говорим о том, о чём все спорят, или о том, о чём никто говорить не хочет. Хотела бы я сказать, что когда вы решите быть «за голос», вас ждут моменты прекрасных прорывов и цветущие сады, когда выслушивание и рассказывание приводит к чудесным моментам озарения. Хотела бы я сказать, что вас ждёт приветственная феминистская вечеринка или что есть давно забытое сестринское сообщество, готовое поддержать, когда вы принимаете удар. Но рассказывание своих историй может ранить и опустошать, когда чувствуешь, что всем всё равно. А искренне выслушивая друг друга, мы услышим то, что потребует от нас смещения своего восприятия. Для начала трудного разговора нет идеального времени и места. Никогда не настанет момент, когда все на одной волне, разделяют одни взгляды и знают одну и ту же историю. Поэтому поговорим о выслушивании и о том, как быть хорошим слушателем. Есть масса способов, я расскажу вам всего о паре. Первый — задавать открытые вопросы. Можно спросить себя или знакомого: «Что ты чувствуешь?» «Каково это?» «На что теперь надеешься?» Ещё хорошим слушателем можно быть, используя отражающий язык. Если кто-то говорит о личном опыте, пользуйтесь его словами. Если кто-то, говоря об аборте, говорит «ребёнок», можно сказать «ребёнок». Если говорят «плод», можно сказать «плод». Если кто-то называет себя гендерквиром, можно говорить «гендерквир». Кто-то похож на мужчину, но говорит о себе в женском роде — замечательно. Говорите об этом человеке в женском роде. Отражая язык людей, делящихся своими историями, мы даём понять, что нам интересны и понятны они и то, через что они прошли. Так и мы надеемся, что людям интересно узнавать нас. Никогда не забуду, как на одном из собраний советников «Выдоха» слушала рассказ волонтёра о том, как много ей звонят христианки, говорящие о Боге. Некоторые волонтёры у нас религиозны, но конкретно эта — нет. Сначала ей казалось странным разговаривать со звонящими о Боге. Поэтому она решила освоиться с этим. Встала дома перед зеркалом и сказала слово «бог». «Бог». «Бог». «Бог». «Бог». «Бог». «Бог». Снова и снова, пока произнесение слова не перестало казаться ей странным. Произнесение слова «бог» не сделало её христианкой, но помогло научиться намного лучше выслушивать христианок. Другой способ быть «за голос» — делиться историями, а делясь с кем-то своей историей, ты берёшь на себя риск того, что в тех же обстоятельствах другой мог бы принять иное решение. Например, рассказывая историю своего аборта, надо понимать, что она могла бы оставить ребёнка. Могла бы отдать на усыновление. Могла бы сказать своим родителям и своему партнёру — или нет. Могла испытать облегчение и уверенность, хотя вы были печальны и потеряны. Это нормально. Эмпатия возникает в момент, когда мы представляем себя на чужом месте. Это не значит, что мы все должны прийти к одному и тому же. «За голос» — не ради согласия или одинаковости. А ради культуры и общества, ценящих то, что делает нас особыми и уникальными. Ценящих то, что делает нас людьми: наши слабости и несовершенства. И такой образ мысли позволяет нам смотреть на отличия с уважением, а не страхом. И вырабатывает эмпатию, нужную нам для преодоления всего, чем мы пытаемся ранить друг друга. Ярлыки, стыд, предубеждение, дискриминация, подавление. Идея «за голос» заразна, и чем больше практикуется, тем больше распространяется. В прошлом году я снова забеременела. В этот раз я с нетерпением ждала рождения своего сына. Никогда в жизни меня не спрашивали столько раз, как я себя чувствую. (Смех) Как бы я ни отвечала: «чудесно», «воодушевлённо» или «боюсь», «схожу с ума» — всегда было кому ответить, что у них было так же. Это было потрясающе. Это было приятным и разительным отличием от того, что я испытывала, рассказывая о своих смешанных чувствах по поводу моего аборта. «За голос» — это про реальные истории реальных людей, оказывающие влияние на то, как аборт и очень многие другие политизированные и заклеймённые проблемы понимаются и обсуждаются. От сексуальности и душевного здоровья до бедности и лишения свободы. Вне понятий исключительно правильных и неправильных решений, наши истории раскрывают спектр вариантов. «За голос» сосредотачивает это обсуждение на человеческом опыте и делает поддержку и уважение доступными всем. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Aspen Baker: A better way to talk about abortion
TED Talk Subtitles and Transcript: Abortion is extremely common. In America, for example, one in three women will have an abortion in their lifetime, yet the strong emotions sparked by the topic -- and the highly politicized rhetoric around it -- leave little room for thoughtful, open debate. In this personal, thoughtful talk, Aspen Baker makes the case for being neither “pro-life” nor “pro-choice” but rather "pro-voice" -- and for the roles that listening and storytelling can play when it comes to discussing difficult topics.
It was the middle of summer and well past closing time in the downtown Berkeley bar where my friend Polly and I worked together as bartenders. Usually at the end of our shift we had a drink -- but not that night. "I'm pregnant. Not sure what I'm going to do yet," I told Polly. Without hesitation, she replied, "I've had an abortion." Before Polly, no one had ever told me that she'd had an abortion. I'd graduated from college just a few months earlier and I was in a new relationship when I found out that I was pregnant. When I thought about my choices, I honestly did not know how to decide, what criteria I should use. How would I know what the right decision was? I worried that I would regret an abortion later. Coming of age on the beaches of Southern California, I grew up in the middle of our nation's abortion wars. I was born in a trailer on the third anniversary of Roe vs. Wade. Our community was surfing Christians. We cared about God, the less fortunate, and the ocean. Everyone was pro-life. As a kid, the idea of abortion made me so sad that I knew if I ever got pregnant I could never have one. And then I did. It was a step towards the unknown. But Polly had given me a very special gift: the knowledge that I wasn't alone and the realization that abortion was something that we can talk about. Abortion is common. According to the Guttmacher Institute, one in three women in America will have an abortion in their lifetime. But for the last few decades, the dialogue around abortion in the United States has left little room for anything beyond pro-life and pro-choice. It's political and polarizing.
But as much as abortion is hotly debated, it's still rare for us, whether as fellow women or even just as fellow people, to talk with one another about the abortions that we have. There is a gap. Between what happens in politics and what happens in real life, and in that gap, a battlefield mentality. An "are you with us or against us?" stance takes root. This isn't just about abortion. There are so many important issues that we can't talk about. And so finding ways to shift the conflict to a place of conversation is the work of my life. There are two main ways to get started. One way is to listen closely. And the other way is to share stories. So, 15 years ago, I cofounded an organization called Exhale to start listening to people who have had abortions. The first thing we did was create a talk-line, where women and men could call to get emotional support. Free of judgment and politics, believe it or not, nothing like our sevice had ever existed. We needed a new framework that could hold all the experiences that we were hearing on our talk-line. The feminist who regrets her abortion. The Catholic who is grateful for hers. The personal experiences that weren't fitting neatly into one box or the other. We didn't think it was right to ask women to pick a side. We wanted to show them that the whole world was on their side, as they were going through this deeply personal experience. So we invented "pro-voice."
Beyond abortion, pro-voice works on hard issues that we've struggled with globally for years, issues like immigration, religious tolerance, violence against women. It also works on deeply personal topics that might only matter to you and your immediate family and friends. They have a terminal illness, their mother just died, they have a child with special needs and they can't talk about it. Listening and storytelling are the hallmarks of pro-voice practice. Listening and storytelling. That sounds pretty nice. Sounds maybe, easy? We could all do that. It's not easy. It's very hard. Pro-voice is hard because we are talking about things everyone's fighting about or the things that no one wants to talk about. I wish I could tell you that when you decide to be pro-voice, that you'll find beautiful moments of breakthrough and gardens full of flowers, where listening and storytelling creates wonderful "a-ha" moments. I wish I could tell you that there would be a feminist welcoming party for you, or that there's a long-lost sisterhood of people who are just ready to have your back when you get slammed. But it can be vulnerable and exhausting to tell our own stories when it feels like nobody cares. And if we truly listen to one another, we will hear things that demand that we shift our own perceptions. There is no perfect time and there is no perfect place to start a difficult conversation. There's never a time when everyone will be on the same page, share the same lens, or know the same history. So, let's talk about listening and how to be a good listener. There's lots of ways to be a good listener and I'm going to give you just a couple. One is to ask open-ended questions. You can ask yourself or someone that you know, "How are you feeling?" "What was that like?" "What do you hope for, now?" Another way to be a good listener is to use reflective language. If someone is talking about their own personal experience, use the words that they use. If someone is talking about an abortion and they say the word "baby," you can say "baby." If they say "fetus," you can say "fetus." If someone describes themselves as gender queer to you, you can say "gender queer." If someone kind of looks like a he, but they say they're a she -- it's cool. Call that person a she. When we reflect the language of the person who is sharing their own story, we are conveying that we are interested in understanding who they are and what they're going through. The same way that we hope people are interested in knowing us. So, I'll never forget being in one of the Exhale counselor meetings, listening to a volunteer talk about how she was getting a lot of calls from Christian women who were talking about God. Now, some of our volunteers are religious, but this particular one was not. At first, it felt a little weird for her to talk to callers about God. So, she decided to get comfortable. And she stood in front of her mirror at home, and she said the word "God." "God." "God." "God." "God." "God." "God." Over and over and over again until the word no longer felt strange coming out her mouth. Saying the word God did not turn this volunteer into a Christian, but it did make her a much better listener of Christian women. So, another way to be pro-voice is to share stories, and one risk that you take on, when you share your story with someone else, is that given the same set of circumstances as you they might actually make a different decision. For example, if you're telling a story about your abortion, realize that she might have had the baby. She might have placed for adoption. She might have told her parents and her partner -- or not. She might have felt relief and confidence, even though you felt sad and lost. This is okay. Empathy gets created the moment we imagine ourselves in someone else's shoes. It doesn't mean we all have to end up in the same place. It's not agreement, it's not sameness that pro-voice is after. It creates a culture and a society that values what make us special and unique. It values what makes us human, our flaws and our imperfections. And this way of thinking allows us to see our differences with respect, instead of fear. And it generates the empathy that we need to overcome all the ways that we try to hurt one another. Stigma, shame, prejudice, discrimination, oppression. Pro-voice is contagious, and the more it's practiced the more it spreads. So, last year I was pregnant again. This time I was looking forward to the birth of my son. And while pregnant, I had never been asked how I was feeling so much in all my life. (Laughter) And however I replied, whether I was feeling wonderful and excited or scared and totally freaked out, there was always someone there giving me a "been there" response. It was awesome. It was a welcome, yet dramatic departure from what I experience when I talk about my mixed feelings of my abortion. Pro-voice is about the real stories of real people making an impact on the way abortion and so many other politicized and stigmatized issues are understood and discussed. From sexuality and mental health to poverty and incarceration. Far beyond definition as single right or wrong decisions, our experiences can exist on a spectrum. Pro-voice focuses that conversation on human experience and it makes support and respect possible for all. Thank you. (Applause)
|
Аспен Бейкер: Как лучше обсуждать аборт
TED Talk Subtitles and Transcript: Аборты очень распространены. В Америке, например, каждая третья женщина в своей жизни проходит через аборт, но сильные эмоции и крайне политизированная дискуссия вокруг них оставляют мало места для вдумчивого открытого обсуждения. В своей человечной продуманной речи Аспен Бейкер приводит аргументы не «за жизнь» и не «за выбор», но «за голос» и за то, что при обсуждении сложных тем важно слушать и рассказывать.
Был разгар лета, и бар в центре Беркли, где мы с моей подругой Полли работали барменшами, уже давно закрылся. Обычно в конце смены мы выпивали — но не этой ночью. «Я беременна. Пока не знаю, как поступлю», — говорю я Полли. Недолго думая, она ответила: «Я делала аборт». До Полли никто не говорил мне о своём аборте. Я окончила колледж всего несколько месяцев назад, и, состоя в новых отношениях, узнала, что беременна. Думая о вариантах, я честно не знала, как принимать решение, по каким критериям. Откуда мне знать, какое решение правильное? Я боялась, что позже буду жалеть об аборте. Взрослея на пляжах Южной Калифорнии, я росла посреди абортных войн нашей нации. Я родилась в трейлере в третью годовщину процесса «Роу против Уэйда». В нашем районе жили христиане-сёрфингисты. Мы думали о Боге, обездоленных и океане. Все были «за жизнь». В детстве идея аборта меня так огорчала, что я знала, что, забеременев, точно не смогу на это пойти. А потом пошла. Это был шаг к неизвестному. Но Полли сделала мне особый подарок: понимание, что я не одна, и осознание того, что аборт можно обсуждать. Аборты не редкость. По данным Института Гутмахера, каждая третья женщина в Америке в своей жизни проходит через аборт. Но в последние несколько десятилетий вокруг темы абортов в Соединённых Штатах осталось мало места для позиций, отличных от «за жизнь» и «за выбор». Тема политизирована и поляризована.
Но насколько жарки споры об абортах, настолько же редко мы, будь то подруги или друзья вообще, говорим друг с другом о своих абортах. Есть разрыв между происходящим в политике и в реальной жизни, а в этом разрыве — конфликтное мышление. Укореняется установка «кто не с нами, тот против нас». Это касается не только абортов. Есть очень много важных вопросов, о которых мы не можем говорить. Поэтому поиск путей к обсуждению конфликта стал работой моей жизни. Есть две основных отправных точки. Во-первых, выслушивать. Во-вторых, делиться историями. 15 лет назад я соосновала организацию «Выдох», чтобы начать выслушивать людей, прошедших через аборт. Первым делом мы создали телефонную линию, по которой женщины и мужчины могли обратиться за эмоциональной поддержкой. Без осуждения и политики — верите или нет, такого, как наша служба, ещё никто не делал. Нам нужна была новая система, которая могла бы вобрать всё, о чём нам рассказывали по телефону. Феминистка, жалеющая об аборте. Католичка, которая рада, что сделала его. Такой личный опыт непросто разложить по полочкам. Мы не считали правильным просить женщин занять какую-то сторону. Мы хотели показать им, что весь мир на их стороне на этом их пути через этот глубоко личный опыт. Поэтому мы придумали «за голос».
Помимо абортов, эта концепция работает со сложными проблемами, над которыми мир бьётся годами, такими как иммиграция, религиозная терпимость, насилие над женщинами. Она также работает с более личными темами, которые, возможно, важны только вам и вашим родным и близким. У человека смертельная болезнь, или только что умерла мать, или ребёнок с особенными потребностями, и нужно об этом поговорить. Выслушивание и рассказывание — отличительные черты практики «за голос». Выслушивание и рассказывание. Звучит мило. Звучит, наверно, просто? Это всем по силам. Это непросто. Это очень тяжело. «За голос» — это непросто, мы говорим о том, о чём все спорят, или о том, о чём никто говорить не хочет. Хотела бы я сказать, что когда вы решите быть «за голос», вас ждут моменты прекрасных прорывов и цветущие сады, когда выслушивание и рассказывание приводит к чудесным моментам озарения. Хотела бы я сказать, что вас ждёт приветственная феминистская вечеринка или что есть давно забытое сестринское сообщество, готовое поддержать, когда вы принимаете удар. Но рассказывание своих историй может ранить и опустошать, когда чувствуешь, что всем всё равно. А искренне выслушивая друг друга, мы услышим то, что потребует от нас смещения своего восприятия. Для начала трудного разговора нет идеального времени и места. Никогда не настанет момент, когда все на одной волне, разделяют одни взгляды и знают одну и ту же историю. Поэтому поговорим о выслушивании и о том, как быть хорошим слушателем. Есть масса способов, я расскажу вам всего о паре. Первый — задавать открытые вопросы. Можно спросить себя или знакомого: «Что ты чувствуешь?» «Каково это?» «На что теперь надеешься?» Ещё хорошим слушателем можно быть, используя отражающий язык. Если кто-то говорит о личном опыте, пользуйтесь его словами. Если кто-то, говоря об аборте, говорит «ребёнок», можно сказать «ребёнок». Если говорят «плод», можно сказать «плод». Если кто-то называет себя гендерквиром, можно говорить «гендерквир». Кто-то похож на мужчину, но говорит о себе в женском роде — замечательно. Говорите об этом человеке в женском роде. Отражая язык людей, делящихся своими историями, мы даём понять, что нам интересны и понятны они и то, через что они прошли. Так и мы надеемся, что людям интересно узнавать нас. Никогда не забуду, как на одном из собраний советников «Выдоха» слушала рассказ волонтёра о том, как много ей звонят христианки, говорящие о Боге. Некоторые волонтёры у нас религиозны, но конкретно эта — нет. Сначала ей казалось странным разговаривать со звонящими о Боге. Поэтому она решила освоиться с этим. Встала дома перед зеркалом и сказала слово «бог». «Бог». «Бог». «Бог». «Бог». «Бог». «Бог». Снова и снова, пока произнесение слова не перестало казаться ей странным. Произнесение слова «бог» не сделало её христианкой, но помогло научиться намного лучше выслушивать христианок. Другой способ быть «за голос» — делиться историями, а делясь с кем-то своей историей, ты берёшь на себя риск того, что в тех же обстоятельствах другой мог бы принять иное решение. Например, рассказывая историю своего аборта, надо понимать, что она могла бы оставить ребёнка. Могла бы отдать на усыновление. Могла бы сказать своим родителям и своему партнёру — или нет. Могла испытать облегчение и уверенность, хотя вы были печальны и потеряны. Это нормально. Эмпатия возникает в момент, когда мы представляем себя на чужом месте. Это не значит, что мы все должны прийти к одному и тому же. «За голос» — не ради согласия или одинаковости. А ради культуры и общества, ценящих то, что делает нас особыми и уникальными. Ценящих то, что делает нас людьми: наши слабости и несовершенства. И такой образ мысли позволяет нам смотреть на отличия с уважением, а не страхом. И вырабатывает эмпатию, нужную нам для преодоления всего, чем мы пытаемся ранить друг друга. Ярлыки, стыд, предубеждение, дискриминация, подавление. Идея «за голос» заразна, и чем больше практикуется, тем больше распространяется. В прошлом году я снова забеременела. В этот раз я с нетерпением ждала рождения своего сына. Никогда в жизни меня не спрашивали столько раз, как я себя чувствую. (Смех) Как бы я ни отвечала: «чудесно», «воодушевлённо» или «боюсь», «схожу с ума» — всегда было кому ответить, что у них было так же. Это было потрясающе. Это было приятным и разительным отличием от того, что я испытывала, рассказывая о своих смешанных чувствах по поводу моего аборта. «За голос» — это про реальные истории реальных людей, оказывающие влияние на то, как аборт и очень многие другие политизированные и заклеймённые проблемы понимаются и обсуждаются. От сексуальности и душевного здоровья до бедности и лишения свободы. Вне понятий исключительно правильных и неправильных решений, наши истории раскрывают спектр вариантов. «За голос» сосредотачивает это обсуждение на человеческом опыте и делает поддержку и уважение доступными всем. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dave Eggers: My wish: Once Upon a School\nTED Talk Subtitles and Transcript: Accepting his 2008 TED Prize, author Dave Eggers asks the TED community to personally, creatively engage with local public schools. With spellbinding eagerness, he talks about how his 826 Valencia tutoring center inspired others around the world to open\nThank you so much everyone from TED, and Chris and Amy in particular. I cannot believe I'm here. I have not slept in weeks. Neil and I were sitting there comparing how little we've slept in anticipation for this. I've never been so nervous -- and I do this when I'm nervous, I just realized. (Laughter) So, I'm going to talk about sort of what we did at this organization called 826 Valencia, and then I'm going to talk about how we all might join in and do similar things.\nBack in about 2000, I was living in Brooklyn, I was trying to finish my first book, I was wandering around dazed every day because I wrote from 12 a.m. to 5 a.m. So I would walk around in a daze during the day. I had no mental acuity to speak of during the day, but I had flexible hours. In the Brooklyn neighborhood that I lived in, Park Slope, there are a lot of writers -- it's like a very high per capita ratio of writers to normal people. Meanwhile, I had grown up around a lot of teachers. My mom was a teacher, my sister became a teacher and after college so many of my friends went into teaching. And so I was always hearing them talk about their lives and how inspiring they were, and they were really sort of the most hard-working and constantly inspiring people I knew.\nBut I knew so many of the things they were up against, so many of the struggles they were dealing with. And one of them was that so many of my friends that were teaching in city schools were having trouble with their students keeping up at grade level, in their reading and writing in particular. Now, so many of these students had come from households where English isn't spoken in the home, where a lot of them have different special needs, learning disabilities. And of course they're working in schools which sometimes and very often are under-funded. And so they would talk to me about this and say, \"You know, what we really need is just more people, more bodies, more one-on-one attention, more hours, more expertise from people that have skills in English and can work with these students one-on-one.\"\nNow, I would say, \"Well, why don't you just work with them one-on-one?\" And they would say, \"Well, we have five classes of 30 to 40 students each. This can lead up to 150, 180, 200 students a day. How can we possibly give each student even one hour a week of one-on-one attention?\" You'd have to greatly multiply the workweek and clone the teachers. And so we started talking about this. And at the same time, I thought about this massive group of people I knew: writers, editors, journalists, graduate students, assistant professors, you name it. All these people that had sort of flexible daily hours and an interest in the English word -- I hope to have an interest in the English language, but I'm not speaking it well right now. (Laughter) I'm trying. That clock has got me. But everyone that I knew had an interest in the primacy of the written word in terms of nurturing a democracy, nurturing an enlightened life. And so they had, you know, their time and their interest, but at the same time there wasn't a conduit that I knew of in my community to bring these two communities together.\nSo when I moved back to San Francisco, we rented this building. And the idea was to put McSweeney's -- McSweeney's Quarterly, that we published twice or three times a year, and a few other magazines -- we were going to move it into an office for the first time. It used to be in my kitchen in Brooklyn. We were going to move it into an office, and we were going to actually share space with a tutoring center. So we thought, \"We'll have all these writers and editors and everybody -- sort of a writing community -- coming into the office every day anyway, why don't we just open up the front of the building for students to come in there after school, get extra help on their written homework, so you have basically no border between these two communities?\" So the idea was that we would be working on whatever we're working on, at 2:30 p.m. the students flow in and you put down what you're doing, or you trade, or you work a little bit later or whatever it is. You give those hours in the afternoon to the students in the neighborhood.\nSo, we had this place, we rented it, the landlord was all for it. We did this mural, that's a Chris Ware mural, that basically explains the entire history of the printed word, in mural form -- it takes a long time to digest and you have to stand in the middle of the road. So we rented this space. And everything was great except the landlord said, \"Well, the space is zoned for retail; you have to come up with something. You've gotta sell something. You can't just have a tutoring center.\" So we thought, \"Ha ha! Really!\" And we couldn't think of anything necessarily to sell, but we did all the necessary research. It used to be a weight room, so there were rubber floors below, acoustic tile ceilings and fluorescent lights. We took all that down, and we found beautiful wooden floors, whitewashed beams and it had the look -- while we were renovating this place, somebody said, \"You know, it really kind of looks like the hull of a ship.\" And we looked around and somebody else said, \"Well, you should sell supplies to the working buccaneer.\" (Laughter)\nAnd so this is what we did. So it made everybody laugh, and we said, \"There's a point to that. Let's sell pirate supplies.\" This is the pirate supply store. You see, this is sort of a sketch I did on a napkin. A great carpenter built all this stuff and you see, we made it look sort of pirate supply-like. Here you see planks sold by the foot and we have supplies to combat scurvy. We have the peg legs there, that are all handmade and fitted to you. Up at the top, you see the eyepatch display, which is the black column there for everyday use for your eyepatch, and then you have the pastel and other colors for stepping out at night -- special occasions, bar mitzvahs and whatever.\nSo we opened this place. And this is a vat that we fill with treasures that students dig in. This is replacement eyes in case you lose one. These are some signs that we have all over the place: \"Practical Joking with Pirates.\" While you're reading the sign, we pull a rope behind the counter and eight mop heads drop on your head. That was just my one thing -- I said we had to have something that drops on people's heads. It became mop heads. And this is the fish theater, which is just a saltwater tank with three seats, and then right behind it we set up this space, which was the tutoring center. So right there is the tutoring center, and then behind the curtain were the McSweeney's offices, where all of us would be working on the magazine and book editing and things like that.\nThe kids would come in -- or we thought they would come in. I should back up. We set the place up, we opened up, we spent months and months renovating this place. We had tables, chairs, computers, everything. I went to a dot-com auction at a Holiday Inn in Palo Alto and I bought 11 G4s with a stroke of a paddle. Anyway, we bought 'em, we set everything up and then we waited. It was started with about 12 of my friends, people that I had known for years that were writers in the neighborhood. And we sat. And at 2:30 p.m. we put a sandwich board out on the front sidewalk and it just said, \"Free Tutoring for Your English-Related and Writing-Related Needs -- Just Come In, It's All Free.\" And we thought, \"Oh, they're going to storm the gates, they're gonna love it.\" And they didn't. And so we waited, we sat at the tables, we waited and waited. And everybody was becoming very discouraged because it was weeks and weeks that we waited, really, where nobody came in.\nAnd then somebody alerted us to the fact that maybe there was a trust gap, because we were operating behind a pirate supply store. (Laughter) We never put it together, you know? And so then, around that time, I persuaded a woman named Nineveh Caligari, a longtime San Francisco educator -- she was teaching in Mexico City, she had all the experience necessary, knew everything about education, was connected with all the teachers and community members in the neighborhood -- I convinced her to move up from Mexico City where she was teaching. She took over as executive director. Immediately, she made the inroads with the teachers and the parents and the students and everything, and so suddenly it was actually full every day.\nAnd what we were trying to offer every day was one-on-one attention. The goal was to have a one-to-one ratio with every one of these students. You know, it's been proven that 35 to 40 hours a year with one-on-one attention, a student can get one grade level higher. And so most of these students, English is not spoken in the home. They come there, many times their parents -- you can't see it, but there's a church pew that I bought in a Berkeley auction right there -- the parents will sometimes watch while their kids are being tutored. So that was the basis of it, was one-on-one attention. And we found ourselves full every day with kids. If you're on Valencia Street within those few blocks at around 2 p.m., 2:30 p.m., you will get run over, often, by the kids and their big backpacks, or whatever, actually running to this space,\nwhich is very strange, because it's school, in a way. But there was something psychological happening there that was just a little bit different. And the other thing was, there was no stigma. Kids weren't going into the \"Center-for-Kids-That-Need-More-Help,\" or something like that. It was 826 Valencia. First of all, it was a pirate supply store, which is insane. And then secondly, there's a publishing company in the back. And so our interns were actually working at the same tables very often, and shoulder-to-shoulder, computer-next-to-computer with the students.\nAnd so it became a tutoring center -- publishing center, is what we called it -- and a writing center. They go in, and they might be working with a high school student actually working on a novel -- because we had very gifted kids, too. So there's no stigma. They're all working next to each other. It's all a creative endeavor. They're seeing adults. They're modeling their behavior. These adults, they're working in their field. They can lean over, ask a question of one of these adults and it all sort of feeds on each other. There's a lot of cross-pollination. The only problem, especially for the adults working at McSweeney's who hadn't necessarily bought into all of this when they signed up, was that there was just the one bathroom. (Laughter) With like 60 kids a day, this is a problem.\nBut you know, there's something about the kids finishing their homework in a given day, working one-on-one, getting all this attention -- they go home, they're finished. They don't stall. They don't do their homework in front of the TV. They're allowed to go home at 5:30 p.m., enjoy their family, enjoy other hobbies, get outside, play. And that makes a happy family. A bunch of happy families in a neighborhood is a happy community. A bunch of happy communities tied together is a happy city and a happy world. So the key to it all is homework! (Laughter) (Applause) There you have it, you know -- one-on-one attention.\nSo we started off with about 12 volunteers, and then we had about 50, and then a couple hundred. And we now have 1,400 volunteers on our roster. And we make it incredibly easy to volunteer. The key thing is, even if you only have a couple of hours a month, those two hours shoulder-to-shoulder, next to one student, concentrated attention, shining this beam of light on their work, on their thoughts and their self-expression, is going to be absolutely transformative, because so many of the students have not had that ever before. So we said, \"Even if you have two hours one Sunday every six months, it doesn't matter. That's going to be enough.\" So that's partly why the tutor corps grew so fast.\nThen we said, \"Well, what are we going to do with the space during the day, because it has to be used before 2:30 p.m.?\" So we started bringing in classes during the day. So every day, there's a field trip where they together create a book -- you can see it being typed up above. This is one of the classes getting way too excited about writing. You just point a camera at a class, and it always looks like this. So this is one of the books that they do. Notice the title of the book, \"The Book That Was Never Checked Out: Titanic.\" And the first line of that book is, \"Once there was a book named Cindy that was about the Titanic.\" So, meanwhile, there's an adult in the back typing this up, taking it completely seriously, which blows their mind.\nSo then we still had more tutors to use. This is a shot of just some of the tutors during one of the events. The teachers that we work with -- and everything is different to teachers -- they tell us what to do. We went in there thinking, \"We're ultimately, completely malleable. You're going to tell us. The neighborhood's going to tell us, the parents are going to tell us. The teachers are going to tell us how we're most useful.\"\nSo then they said, \"Why don't you come into the schools? Because what about the students that wouldn't come to you, necessarily, who don't have really active parents that are bringing them in, or aren't close enough?\" So then we started saying, \"Well, we've got 1,400 people on our tutor roster. Let's just put out the word.\" A teacher will say, \"I need 12 tutors for the next five Sundays. We're working on our college essays. Send them in.\" So we put that out on the wire: 1,400 tutors. Whoever can make it signs up. They go in about a half an hour before the class. The teacher tells them what to do, how to do it, what their training is, what their project is so far. They work under the teacher's guide, and it's all in one big room. And that's actually the brunt of what we do is, people going straight from their workplace, straight from home, straight into the classroom and working directly with the students. So then we're able to work with thousands and thousands of more students. Then another school said, \"Well, what if we just give you a classroom and you can staff it all day?\"\nSo this is the Everett Middle School Writers' Room, where we decorated it in buccaneer style. It's right off the library. And there we serve all 529 kids in this middle school. This is their newspaper, the \"Straight-Up News,\" that has an ongoing column from Mayor Gavin Newsom in both languages -- English and Spanish. So then one day Isabel Allende wrote to us and said, \"Hey, why don't you assign a book with high school students? I want them to write about how to achieve peace in a violent world.\" And so we went into Thurgood Marshall High School, which is a school that we had worked with on some other things, and we gave that assignment to the students. And we said, \"Isabel Allende is going to read all your essays at the end. She's going to publish them in a book. She's going to sponsor the printing of this book in paperback form. It's going to be available in all the bookstores in the Bay Area and throughout the world, on Amazon and you name it.\" So these kids worked harder than they've ever worked on anything in their lives, because there was that outside audience, there was Isabel Allende on the other end. I think we had about 170 tutors that worked on this book with them and so this worked out incredibly well. We had a big party at the end. This is a book that you can find anywhere. So that led to a series of these. You can see Amy Tan sponsored the next one, \"I Might Get Somewhere.\" And this became an ongoing thing. More and more books.\nNow we're sort of addicted to the book thing. The kids will work harder than they've ever worked in their life if they know it's going to be permanent, know it's going to be on a shelf, know that nobody can diminish what they've thought and said, that we've honored their words, honored their thoughts with hundreds of hours of five drafts, six drafts -- all this attention that we give to their thoughts. And once they achieve that level, once they've written at that level, they can never go back. It's absolutely transformative. And so then they're all sold in the store. This is near the planks. We sell all the student books. Where else would you put them, right? So we sell 'em, and then something weird had been happening with the stores. The store, actually -- even though we started out as just a gag -- the store actually made money. So it was paying the rent. And maybe this is just a San Francisco thing -- I don't know, I don't want to judge. But people would come in -- and this was before the pirate movies and everything! It was making a lot of money. Not a lot of money, but it was paying the rent, paying a full-time staff member there. There's the ocean maps you can see on the left.\nAnd it became a gateway to the community. People would come in and say, \"What the --? What is this?\" I don't want to swear on the web. (Laughter) Is that a rule? I don't know. They would say, \"What is this?\" And people would come in and learn more about it. And then right beyond -- there's usually a little chain there -- right beyond, they would see the kids being tutored. This is a field trip going on. And so they would be shopping, and they might be more likely to buy some lard, or millet for their parrot, or, you know, a hook, or hook protector for nighttime, all of these things we sell. So the store actually did really well. But it brought in so many people -- teachers, donors, volunteers, everybody -- because it was street level. It was open to the public. It wasn't a non-profit buried, you know, on the 30th floor of some building downtown. It was right in the neighborhood that it was serving, and it was open all the time to the public. So, it became this sort of weird, happy accident.\nSo all the people I used to know in Brooklyn, they said, \"Well, why don't we have a place like that here?\" And a lot of them had been former educators or would-be educators, so they combined with a lot of local designers, local writers, and they just took the idea independently and they did their own thing. They didn't want to sell pirate supplies. They didn't think that that was going to work there. So, knowing the crime-fighting community in New York, they opened the Brooklyn Superhero Supply Company. This is Sam Potts' great design that did this. And this was to make it look sort of like one of those keysmith's shops that has to have every service they've ever offered, you know, all over there. So they opened this place. Inside, it's like a Costco for superheroes -- all the supplies in kind of basic form. These are all handmade. These are all sort of repurposed other products, or whatever. All the packaging is done by Sam Potts.\nSo then you have the villain containment unit, where kids put their parents. You have the office. This is a little vault -- you have to put your product in there, it goes up an electric lift and then the guy behind the counter tells you that you have to recite the vow of heroism, which you do, if you want to buy anything. And it limits, really, their sales. Personally, I think it's a problem. Because they have to do it hand on heart and everything. These are some of the products. These are all handmade. This is a secret identity kit. If you want to take on the identity of Sharon Boone, one American female marketing executive from Hoboken, New Jersey. It's a full dossier on everything you would need to know about Sharon Boone. So, this is the capery where you get fitted for your cape, and then you walk up these three steel-graded steps and then we turn on three hydraulic fans from every side and then you can see the cape in action. There's nothing worse than, you know, getting up there and the cape is bunching up or something like that. So then, the secret door -- this is one of the shelves you don't see when you walk in, but it slowly opens. You can see it there in the middle next to all the grappling hooks. It opens and then this is the tutoring center in the back. (Applause) So you can see the full effect!\nBut this is -- I just want to emphasize -- locally funded, locally built. All the designers, all of the builders, everybody was local, all the time was pro-bono. I just came and visited and said, \"Yes, you guys are doing great,\" or whatever. That was it. You can see the time in all five boroughs of New York in the back. (Laughter) (Applause) So this is the space during tutoring hours. It's very busy. Same principles: one-on-one attention, complete devotion to the students' work and a boundless optimism and sort of a possibility of creativity and ideas. And this switch is flicked in their heads when they walk through those 18 feet of this bizarre store, right? So it's school, but it's not school. It's clearly not school, even though they're working shoulder-to-shoulder on tables, pencils and papers, whatever.\nThis is one of the students, Khaled Hamdan. You can read this quote. Addicted to video games and TV. Couldn't concentrate at home. Came in. Got this concentrated attention. And he couldn't escape it. So, soon enough, he was writing. He would finish his homework early -- got really addicted to finishing his homework early. It's an addictive thing to sort of be done with it, and to have it checked, and to know he's going to achieve the next thing and be prepared for school the next day. So he got hooked on that, and then he started doing other things. He's now been published in five books. He co-wrote a mockumentary about failed superheroes called \"Super-Has-Beens.\" He wrote a series on \"Penguin Balboa,\" which is a fighting -- a boxing -- penguin. And then he read aloud just a few weeks ago to 500 people at Symphony Space, at a benefit for 826 New York. So he's there every day. He's evangelical about it. He brings his cousins in now. There's four family members that come in every day.\nSo, I'll go through really quickly. This is L.A., The Echo Park Time Travel Mart: \"Whenever You Are, We're Already Then.\" (Laughter) This is sort of a 7-Eleven for time travelers. So you see everything: it's exactly as a 7-Eleven would be. Leeches. Mammoth chunks. They even have their own Slurpee machine: \"Out of Order. Come Back Yesterday.\" (Laughter) (Applause)\nAnyway. So I'm going to jump ahead. These are spaces that are only affiliated with us, doing this same thing: Word St. in Pittsfield, Massachusetts; Ink Spot in Cincinnati; Youth Speaks, San Francisco, California, which inspired us; Studio St. Louis in St. Louis; Austin Bat Cave in Austin; Fighting Words in Dublin, Ireland, started by Roddy Doyle, this will be open in April. Now I'm going to the TED Wish -- is that okay?\nAll right, I've got a minute. So, the TED Wish: I wish that you -- you personally and every creative individual and organization you know -- will find a way to directly engage with a public school in your area and that you'll then tell the story of how you got involved, so that within a year we have a thousand examples -- a thousand! -- of transformative partnerships. Profound leaps forward! And these can be things that maybe you're already doing. I know that so many people in this room are already doing really interesting things. I know that for a fact. So, tell us these stories and inspire others on the website.\nWe created a website. I'm going to switch to \"we,\" and not \"I,\" hope: We hope that the attendees of this conference will usher in a new era of participation in our public schools. We hope that you will take the lead in partnering your innovative spirit and expertise with that of innovative educators in your community. Always let the teachers lead the way. They will tell you how to be useful. I hope that you'll step in and help out. There are a million ways. You can walk up to your local school and consult with the teachers. They'll always tell you how to help. So, this is with Hot Studio in San Francisco, they did this phenomenal job. This website is already up, it's already got a bunch of stories, a lot of ideas. It's called \"Once Upon a School,\" which is a great title, I think. This site will document every story, every project that comes out of this conference and around the world. So you go to the website, you see a bunch of ideas you can be inspired by and then you add your own projects once you get started. Hot Studio did a great job in a very tight deadline. So, visit the site. If you have any questions, you can ask this guy, who's our director of national programs. He'll be on the phone. You email him, he'll answer any question you possibly want. And he'll get you inspired and get you going and guide you through the process so that you can affect change.\nAnd it can be fun! That's the point of this talk -- it needn't be sterile. It needn't be bureaucratically untenable. You can do and use the skills that you have. The schools need you. The teachers need you. Students and parents need you. They need your actual person: your physical personhood and your open minds and open ears and boundless compassion, sitting next to them, listening and nodding and asking questions for hours at a time. Some of these kids just don't plain know how good they are: how smart and how much they have to say. You can tell them. You can shine that light on them, one human interaction at a time. So we hope you'll join us. Thank you so much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Желание Дейва Эггерза на TED Prize: Однажды в школе\nTED Talk Subtitles and Transcript: Писатель Дейв Эггерз получает награду конференции TED 2008 и обращается к сообществу TED с просьбой начать созидательное сотрудничество с местными школами. Он пылко рассказывает о том, как его образовательный центр \"Валенсия 826\" вдохновляет многих волонтеров открывать удивительно - творческие литературные центры.\nОгромное спасибо команде TED, особенно Крису и Эми. Поверить не могу, что я здесь. Мне не спалось несколько недель. Нейл и я сидели тут и сравнивали, кто меньше спал в предвкушении выступления. Никогда так не нервничал -- и я так делаю, когда нервничаю. Только что заметил. Итак, я собираюсь рассказать о том, что мы сделали в организации «Валенсия 826», и перейти к тому, как мы все можем объединиться и создать подобные центры.\nВ 2000 году я жил в Бруклине и старался закончить мою первую книгу. Я устало бродил по округе, потому что писал с 12 ночи до 5 утра. Я бесцельно бродил, как в тумане, потому что днем острота ума и восприятие притуплялись. У меня был гибкий график работы. Недалеко от Бруклина в Парк Слоуп, где я жил, обитает много писателей. Там очень высокое соотношение писателей на душу населения. Между тем, я вырос в окружении учителей. Моя мама была учителем, моя сестра стала учителем, и после колледжа многие мои коллеги занялись преподаванием, поэтому я всегда слушал их разговоры о работе, которая их вдохновляла. Они были действительно самыми трудолюбивыми и вдохновляющими людьми, которых я когда-либо знал.\nИ я знал о многом, с чем они были не согласны, о трудностях, с которыми они боролись. Одна из трудностей заключалась в том, что у моих друзей, работающих в городских школах, были проблемы с успеваемостью учеников, особенно по письму и чтению. Очень многие из их учеников происходили из семей, где дома не говорили по-английски, у многих из них были разные особые потребности и серьезные проблемы с обучением. Естественно, многие друзья работали в школах с недостаточным финансированием. В разговорах со мной они говорили: «Знаешь, что нам действительно нужно, так это больше людей, больше индивидуальных занятий с учениками, больше часов, больше профессиональной помощи от людей, хорошо разбирающихся в английском и имеющих возможность работать с этими учениками один на один».\n«Так, - отвечал я, - почему бы тогда вам не работать с ними один на один?» И они объясняли: «У нас пять классов по 30-40 человек в каждом. Это приводит к тому, что мы работаем со 150, 180, 200 учащимися в день. Как же мы можем работать с каждым один на один, по крайней мере, 1 час в неделю?» Для этого пришлось бы увеличить количество рабочих недель и клонировать учителей. С этих разговоров все и началось. В то же время я подумал об огромном количестве людей, которых я знал: о писателях, редакторах, журналистах, выпускниках университетов, доцентах и других. У всех этих людей был гибкий рабочий график и интерес к английскому слову. Надеюсь, я тоже разбираюсь в англйиском языке, правда, плохо говорю на нем сейчас. Но я стараюсь. Эти часы держат меня в напряжении. Все, кого я знал, профессионально занимались, прежде всего, грамотной письменной речью, в плане привития демократии, привития тяги к просвещенной жизни. Словом, у них было время и заинтересованность, но в тоже время не было известных мне средств коммуникации, чтобы объединить эти два сообщества.\nКогда я вернулся в Сан-Франциско, мы арендовали вот это здание. Нам пришла в голову мысль, арендовать офис для \"МакСвиниз\", издания \"МакСвиниз Куортели\", которое мы выпускаем два - три раза в год, и для нескольких других журналов. Впервые мы собирались въехать в офис, до этого все происходило на моей кухне в Бруклине. Мы собирались разместиться в офисе и отдать часть здания под образовательный центр. Мы подумали: «У нас есть писатели, редакторы и другие представители пишущего сообщества, работающие в офисе каждый день, так почему бы нам не открыть образовательный центр в передней части здания, куда дети будут приходить после школы и получать дополнительную помощь в подготовке домашних заданий, чтобы граница между этими двумя сообществами исчезла?». Мы планировали делать обычную работу до обеда, а в 2:30 приходили бы ученики, мы бы откладывали свои дела на вечер и занимались бы ими. Мы бы посвящали дневные часы обучению местных ребят.\nИтак, мы арендовали здание, арендодатель поддержал нашу идею. У нас была эта фреска, фреска Криса Варе, которая изображала историю печатного слова от древних времен до наших дней. Изучение этой фрески может быть длительным, и чтобы её рассмотреть, надо стоять посреди дороги. Словом, мы арендовали помещение. И все было хорошо, но арендодатель сказал: «Зал внутри здания предназначен для розничной торговли, поэтому вам надо придумать, что бы такое продавать. Вы не можете просто организовать здесь центр обучения». Мы подумали: «Ха-Ха! Да, ладно!» И нам ничего не пришло в голову, но мы произвели необходимое исследование. Помещение раньше использовалось как тренажерный зал, поэтому полы были резиновые, на потолке - звукоизолирующая плитка и люминесцентное освещение. Мы все это сняли и обнаружили красивый деревянный пол, потертые балки в отличном состоянии -- Пока мы ремонтировали помещение, кто-то сказал: «А знаете, все это похоже на корпус корабля». Мы осмотрелись, и кто-то предложил: «Вам нужно продавать пиратскую утварь».\nМы так и сделали. Все долго смеялись: «А это идея! Давайте продавать пиратские товары». Это наш магазин для пиратов. Вот мой набросок на салфетке. Посмотрите, отличный плотник построил все эти штуки, и мы постарались придать помещению вид пиратской лавки. Тут вы видите части корабельной обшивки на продажу, здесь у нас военное снаряжение; культята ручной работы, которые подгонят вам по размеру; наверху можно увидеть повязки на глаза: привычные черные на каждый день, а также пастельные и разноцветные для вечеринок, особых случаев, кутежей в барах, для чего-угодно.\nМы открылись. Это бочка, заполненная сокровищами, которые закопали ученики; это вставные глаза, на случай если вы потеряете свой; вот такие знаки висят повсюду: «Как шутить с пиратами». Пока вы читаете надпись на знаке, мы дергаем за веревку под прилавком, и вам на голову сыпятся восемь насадок для швабры. Это моя идея, я посчитал, что обязательно что-то должно падать на головы покупателей. Насадки на швабры подошли идеально. А это рыбный театр: просто небольшой аквариум с соленой водой и тремя креслами, а сразу за ним мы расположили наш образовательный центр. Вот и центр, а за ним офисы МакСвиниз, где все мы работаем над журналами, редактируем книги и всё такое.\nКуда будут приходить дети, ну покрайней мере мы так думали. Это я так подстраховался. Мы все устроили, открыли центр, потратили месяцы на ремонт. У нас были столы, стулья, компьютеры, - все, что нужно. Я зашел на интернет-аукцион, который проходил в Холидэй Ин в Пало Альто, и купил 11 компьютеров G4 одним махом. Мы их привезли, установили и стали ждать. Начали мы вместе с 12 моими друзьями, с писателями из округи, которых я знал много лет. Так мы и сидели. А в 2:30 поставили рекламный щит на тротуаре, на котором было просто написано \" Бесплатное репетиторство по английскому и письму. Просто загляните к нам, все бесплатно\". И мы подумали: \" Да сейчас буду штурмом брать, всем понравится\". Но этого не случилось. Сидя за столами, мы все ждали и ждали. И становились все унылее, потому что уже прошли недели в ожидании, и еще никто не зашел.\nА потом кто-то нас надоумил, что это из-за нехватки доверия, так как мы были в магазине пиратских товаров. Мы ведь до этого не додумались! Тогда я поговорил с одной женщиной по имени Ниневей Калигари, которая давно работала воспитателем в Сан Франциско, преподавала в Мехико, и у которой был необходимый опыт работы, знания об образовании и связи с учителями и местными жителями района. Я убедил ее уехать из Мехико, где она преподавала, и она стала исполнительным директором. Она моментально вовлекла кучу учителей а также родителей и детей, и вдруг каждый день у нас не было свободных мест.\nКаждый день мы старались работать один на один с ребятами. Нашей целью было обеспечить индивидуальный подход к каждому ученику. Даказано, что после 35-40 часов индивидуальных занятий в год, ученик может подняться на ступеньку выше в успеваемости. В домах большинства учеников не говорят по-английски. Часто приходят их родители - их не видно из-за кафедры, которую я купил на аукционе Беркли, иногда родители наблюдают, как занимаются с их детьми. В общем, в основе лежит принцип работы один на один с учеником. Дети заполняли наш центр каждый день. Если вы окажитесь на улице Валенсия около 2 часов или в 2:30, то вас снесут с ног, все эти дети с огромными рюкзаками, бегущие к нам.\nЧто немного странно, ведь это своего рода школа. Но что-то происходило на психологическом уровне, что отличало наш центр от школы. А еще у нас не было ярлыков. Дети ходили не в \" Центр для детей, нуждающихся в помощи\", или что-то в этом роде, а в Валенсию 826. Во-первых, это был магазин пиратских товаров, безумство, конечно. А во-вторых, в глубине центра находится издательство. Поэтому зачастую наши стажеры работали, сидя за одним столом, плечо к плечу, компьютер к компютеру с учениками.\nВот так появился центр образования, мы называли его издательским центром, и центр обучения письму. Они приходят и работают со страшеклассником, работают над романом, потому что к нам приходили и одаренные дети. Поэтому у нас нет ярлыков. Они работают вместе. В одном творческом процессе. Они наблюдают за взрослыми. Они копируют их поведение. Эти взрослые работают над своими проектами. Они всегда могут обернуться и задать вопрос кому-нибудь из взрослых. Таким образом, все взаимосвязано. Как при перекрестном опылении. Единственной проблемой, особенно для взрослых из МакСвиниз, которые не купились на идею вначале, было наличие лишь одного туалета. Когда в день приходит до 60 детей, это становится проблемой.\nНо знаете, есть в этом что-то особенное, когда дети делат домашнюю работу в тот же день и получают внимание, потом идут домой, и все уроки сделаны. Они не топчатся на месте, они не делают уроки перед телевизором. В 5:30 они могут идти домой, проводить время в кругу семьи, заниматься любимым делом, гулять, играть. Это делает семью счастливой. Несколько счастливых семей - это счастливый район. Несколько счастливых районов вместе составляют счастливый город и счастливый мир. А ключ ко всему этому - домашняя работа! Вот вам и результат работы один на один.\nВначале у нас было 12 волонтеров, а затем около 50. Затем около двух сотен. А сейчас у нас в списке 1400 волонтеров Мы сделали это процесс очень простым. Главное, это то, что если есть всего лишь пара часов в месяц, два часа плечом к плечу, рядом со школьниками, уделяя внимание и озаряя их работу, их мысли и само-выражение, то это трансформирует школьников. Потому что этого не хватало многим ребятам. Поэтому мы сказали \"Даже если у вас будет всего 2 часа в воскресение раз в 6 месяцев, неважно. Этого будет достаточно\". Это одна из причин, по которой наш штат так быстро вырос.\nА потом мы подумали: \"Что же мы будем делать в промежутке до 2:30?\" Так мы организовали дневные занятия. Каждый день мы устраиваем практические занятия по созданию книги Вы можете видеть на фото, как набирается текст. А вот здесь видно, как школьники слишком взволнованы процесом создания. Стоит только навести камеру, и класс вот так преображается. А вот одна из книг, которую они пишут. Обратите внимание на заголовок книги, \"Книга, которую никто никогда не брал в библиотеке: Титаник\" А первая строчка гласит \" Была такая книга под названием Синди, в которой рассказывалось о Титанике\". Все это набирается на компьютере взрослым, который сидит позади, воспринимая это совершенно серьезно, тем самым приводя в восторг детей.\nИтак, у нас оставалось еще много незадействованных репетиторов. На этом фото - некоторые репетиторы на одном из мероприятий. Учителя, с которыми мы работаеем,- у них на все свой взгляд - они говорят нам, что делать. Мы говорили: \"Мы абсолютно гибкие в этом вопросе. Вы скажете, что нам нужно делать. Родители скажут нам, что делать. Учителя скажут нам, как мы можем быть полезны\"\nПоэтому они нам сказали:\" Почему бы вам не прийти в школы? Так как есть школьники, которые не смогут к вам прийти, потому что у них безинициативные родители, которые их не приведут, или просто они живут далеко.\" И тогда мы сказали: \"Ну, у нас 1400 добровольцев в списке. Давайте просто распространим информацию об этом. А учитель в ответ: Мне понадбится 12 репетиторов на следующие 5 воскресений. Мы будем работать над эссе для поступления в университет. Пришлите нам репетиторов\". Ну мы и послали сообщение 1400 репетиторам из списка. Те, кто могут помочь, записываются. Они приходят за полчаса до начала урока. Учитель объясняет им, что делать. как это делать, чему их научили и на какой стадии находится задание. Они работают под руководством учителя, и все работают в одной большой комнате, И в этом как раз и есть основная сила нашего метода - прямо с работы или из дома люди идут в класс и работают непосредственно со школьниками. Таким образом, мы можем работать с тысячей школьников и даже больше. А потом в одной из школ нам предложили : \"А что, если мы выделим вам кабинет, а вы найдете репетиторов на весь день?\"\nВот кабинет писателей в средней школе Эверет, который мы оборудовали в пиратском стиле. Это прямо за библиотекой. Мы там принимаем всех 529 учащихся этой средней школы. А это их газета \" Ничего, кроме новостей\", в которой есть колонка мэра Гэвина Ньюсома на двух языках - английском и испанском. Однажды нам написала Изабел Алленд: \"А почему бы вам не поручить старшеклассникам написать книгу? Я хочу, чтобы они написали, как достигнуть мира в мире насилия\". Ну и мы пошли в старшие классы школы Таргуд Маршалл, с которой мы уже работали, и дали это задание старшеклассникам. И сказали им: \"Изабел Алленд прочтет все ваши эссе\" Она их опубликует. Она профинансирует публикацию этой книги в мягкой обложке. Ее будут продавать во всех книжных магазинах в районе Залива, а также на сайте Амазон и других местах.\" Это мотивировало учеников сильнее, чем что-либо еще в их жизни, потому что была аудитория в лице Изабел Алленд. Думаю, что с ними работало около 170 репетиторов, поэтому результат был великолепен. В конце мы устроили большую вечеринку. Эту книгу можно найти где угодно. И она стала началом серии книг. Следующую книгу финансировала Эйми Тэн. \"У меня что-нибудь да получится\". Так начался бесконечный процесс. Все больше и больше книг.\nМы уже подсели на написание книг. Ребята стараются как никогда в жизни, если знают, что это навсегда, знают, что книга будет на полке, если знают, что никто не сможет занизить их мысли и слова, если знают, что нам дороги их слова, дороги их мысли на которые ушло 500 часов для 5 черновых версий, или даже 6 версий, все это внимание, которое мы уделяем их мыслям. И когда они достигают этот уровень, когда начинают писать на таком уровне, для них уже нет пути назад. Это их совершенно трансформирует. Их книги продаются в нашем магазине. Это рядом с обшивкой. Мы продаем все книги, написанные школьниками. Что же еще с ними делать? В общем, мы их продаем. Интересная вещь случилась с магазинами. Хотя наш первый магазин был шуткой, он принес прибыль, которая пошла на оплату аренды. Может быть, это особенность Сан-Франциско. Не знаю, не буду судить. Но люди приходили в магазин, и это было до пиратских фильмов! Магазин зарабатывал много денег. Не очень много, но это покрывало аренду, а также зарплату сотрудников, которые работали на полную ставку. Слева вы видите карту океанов.\nМагазин стал центральным местом района. Люди входили и говорили \"Что за...?\" Что это? Не хочу ругаться в интернете\" Было ли так всегда? Не знаю. Они, бывало, спрашивали :\" Что тут такое?\" А потом заходили и узнавали про нас. А поодаль - обычно тут висит цепь- поодаль они видели как занимаются с детьми. Здесь они выполняют практические задания. В общем, они делали покупки, и они чаще всего покупали сало, ну или корм для попугая, или крюк, ну или там ночной футляр для крюка, все те вещи, которые мы продаем. В общем, магазин хорошо работал. Столько людей он принес: учителей, спонсоров, волонтеров, всех не перечесть. Потому что вход был прямо с улицы. Открыт для всех. Это не какая-нибудь некоммерческая контора на 30 этаже офисного здания в центре. Он был прямо в районе для его жителей, открыт в любое время. В общем, так случилось- нелепо и весело.\nИ все, кого я знал в Бруклине, говорили: \"Почему бы и нам не открыть такой центр?\" Многие из них были в прошлом учителями или собирались быть учителями, поэтому они объединились со многими местными дизайнерами, местными писателями и развили эту идею самостоятельно, сделали свой центр. Они не хотели продавать пиратские товары. Думали, что не сработает в их районе. Поэтому, зная о том, что в Нью Йорке борются с преступностью, они открыли бруклинский Центр поставки товаров для супергероев Здесь использован замечательный дизайн Сэма Потса. А это было сделано, чтобы походить на мастерскую ключника, в которой есть все, что угодно, любые услуги. В общем, они открылись. Внутри выглядит как универмаг для супергероев - все необходимые товары. Это все ручная работа. Все это - вещи, которым нашли новое применение. Вся упаковка сделана Сэмом Потсом.\nЗдесь у нас карцер для негодяев, куда дети отправляют своих родителей. Здесь - офис. Здесь небольшой тайник, куда вы кладете ваш товар, и он на лифте едет к прилавку, а затем продавец вам говорит, что нужно дать клятву героизма, если хотите что-нибудь купить. Конечно, это ограничивает продажи. Думаю, что это - проблема. Потому что им нужно держать руку на сердце во время клятвы и все такое. Вот некоторые товары. Это все ручная работа. Это - набор для маскировки личности. Если вы хотите замаскироваться под Шэрон Бун, она директор по маркетингу из Хобокена, штат Нью Джерси, то вот полное доссье на нее. Все, что вам нужно знать о Шэрон Бун. А вот здесь накидочная, где вам подгонят по размеру вашу накидку. А потом поднимитесь по этим трем стальным ступенькам а мы включим три гидролических вентилятора с каждой стороны, чтобы вы уидели свою накидку в действии. Знаете, нет ничего хуже, чем выйти на дело с нерасправленной накидкой. А затем - секретная дверь- здесь одна из невидимых полок, когды вы входите, она медленно открывается. Вы можете видеть ее посередине рядом с крюками. Дверь открывется, и вы - в образовательном центре. Видите, какой эффект!\nНо хочу подчеркнуть, что все это сделано на местные деньги, местными людьми. Все дизайнеры, все строители, все были из округи, все сделано ради общественного блага. Я просто пришел посмотреть и сказал :\" Да, вы молодцы, ребята\". Или что-то в этом роде. Больше ничего.Сзади вы можете видеть время всех пяти районов Нью-Йорка. Так выглядят занятия. Очень много посетителей. Тот же принцип: работа один на один, полная отдача работе школьников, безграничный оптимизм и возможность для развития творческих идей. У них что-то щелкает в голове, когда они проходят через этот странный магазин площадью пять метров, правда же? Вроде школа и не школа. Точно не школа, хотя они занимаются плечом к плечу за столом, с карандашом в руке.\nВот один из учеников, Халед Хамдан. Можете прочитать цитату. Был зависим от компьютерных игр и телевизора. Не мог сконцентрироваться дома. Пришел к нам, получил концентрированное внимание. И уже не смог уйти. Вскоре стал писать. Стал делать уроки рано в тот же день, подсел на выполнение домашнего задания вовремя. Это вызывает своего рода привыкание - выполнение заданий, а так же то, что его работу проверяют и что он все сделает и будет готов к урокам на следующий день. В общем, он на это подсел, а потом стал заниматься и другими вещами. Его публиковали в пяти книгах. Он был со-автором пародии на супергероев-неудачников под названием \"Бывшие супергерои\". Он написал несколько частей для книги \"Пингвин Бальбо\" про пингвина- боксера. А не так давно он читал вслух отрывок для публики из 500 человек в Симфони Спейс, в рамках поддержки нашего центра в Нью-Йорке. Так что он тут каждый день. Это для него святое. Он привел своих двоюродных братьев. Каждый день к нам приходят четверо членов семьи.\nСейчас я вкратце расскажу. Вот Лос-Анджелес, Лавка путешествий во времени \"Эхо\" \"Когда вы только, мы уже там\". Это что-то вроде круглосуточного супермаркета для путешественников во времени. Видите, все как в круглосуточном супермаркете: Пиявки. Куски мамонта. У них даже есть свой автомат для газировки: \"Не работает. Приходите вчера\".\nВ общем, идем дальше. Есть центры, которые являются нашими филиалами. Занимаются тем же: центр \"ул.Слова\" в Питсфилде, Массачусетс. \"Чернильница\" в Цинцинати. Голос молодежи в Сан-Франциско, Калифорния, который вдохновил нас. \"Студия Сент луис\" в Сент-Луисе. \"Остинская пещера летучих мышей\" в Остине. \"Борьба слов\" в Дублине, Ирландия, который был открыт Родди Дойлем и будет работать с апреля. Сейчас я перейду к желанию TED, хорошо?\nХорошо, у меня есть минута. Итак, желание TED: Я бы хотел, чтобы вы, лично вы и каждый творческий человек, или организация, нашли способ вступить в контакт со школой в вашем районе, и чтобы вы потом рассказали о вашем сотрудничестве, и чтобы через год у нас были тысячи примеров, тысячи!- такого сотрудничества, которое преобразует все. Вперед семимильными шагами! Возможно, вы уже этим как раз и занимаетесь. Я знаю, что в этой аудитории много тех, кто уже занимается такими интересными вещами. Я это точно знаю. Поэтому расскажите нам ваши истории и вдохновите других на нашем сайте.\nМы создали сайт. Я буду говорить \"мы\" вместо \"я\": Мы надеемся, что участники этой конференции возвестят наступление новой эры сотрудничества со школами. Мы надеемся, что вы проявите инициативу и объедините ваш инновационный дух с опытом учителей-новаторов в вашем районе. Всегда позволяйте учителям указывать путь. Они скажут вам, чем вы можете помочь. Я надеюсь, что вы поможете. Есть миллион способов, как это сделать. Можете прийти в школу по месту жительства и поговорить с учителями. Они всегда скажут, чем вы можете помочь. Вот пример центра \"Горячая студия\" в Сан-Франциско, они проделали феноменальную работу. На вебсайте уже есть несколько историй, много идей. Он называется \"Однажды в школе\". Мне кажется это прекрасное название. На этом сайте будут размещены истории всех проектов, которые появятся в результате этой конференции. Итак, заходите на вебсайт, и находите кучу идей. Может быть, они вас вдохновят, а потом добавляйте свой проект. \"Жаркая студия\" отлично справилась с работой за короткий срок, поэтому зайдите на сайт. Если у вас есть вопросы, спросите этого парня. Он директор по национальным программам. Он будет на линии. Если напишите ему мэйл, он ответит на любой вопрос. Он вас вдохновит и поможет начать, а также будет помогать вам в процессе, чтобы вы смогли влиять на изменения.\nБудет весело! В этом суть моей речи - не нужно стерильности. Не нужно бюрократических проволочек. Вы можете претворить эту идею, опираясь на ваши умения. Вы нужны школе. Вы нужны учителям. Вы нужны школьникам и их родителям. Им нужны именно вы. ваше физическое присутствие и ваша отзывчивость, ваше внимание и ваше безграничное участие. Вам достаточно сидеть рядом, слушать и кивать, время от времени задавать вопросы. Некоторые дети просто не знают, на что они способны, насколько они умны и как много они могут сказать. Скажите им. Вы способны заставить их блистать, всего лишь работая с ними один на один. Мы надеемся, что вы присоединитесь к нам. Большое вам спасибо."
}
] |
Dave Eggers: My wish: Once Upon a School
TED Talk Subtitles and Transcript: Accepting his 2008 TED Prize, author Dave Eggers asks the TED community to personally, creatively engage with local public schools. With spellbinding eagerness, he talks about how his 826 Valencia tutoring center inspired others around the world to open
Thank you so much everyone from TED, and Chris and Amy in particular. I cannot believe I'm here. I have not slept in weeks. Neil and I were sitting there comparing how little we've slept in anticipation for this. I've never been so nervous -- and I do this when I'm nervous, I just realized. (Laughter) So, I'm going to talk about sort of what we did at this organization called 826 Valencia, and then I'm going to talk about how we all might join in and do similar things.
Back in about 2000, I was living in Brooklyn, I was trying to finish my first book, I was wandering around dazed every day because I wrote from 12 a.m. to 5 a.m. So I would walk around in a daze during the day. I had no mental acuity to speak of during the day, but I had flexible hours. In the Brooklyn neighborhood that I lived in, Park Slope, there are a lot of writers -- it's like a very high per capita ratio of writers to normal people. Meanwhile, I had grown up around a lot of teachers. My mom was a teacher, my sister became a teacher and after college so many of my friends went into teaching. And so I was always hearing them talk about their lives and how inspiring they were, and they were really sort of the most hard-working and constantly inspiring people I knew.
But I knew so many of the things they were up against, so many of the struggles they were dealing with. And one of them was that so many of my friends that were teaching in city schools were having trouble with their students keeping up at grade level, in their reading and writing in particular. Now, so many of these students had come from households where English isn't spoken in the home, where a lot of them have different special needs, learning disabilities. And of course they're working in schools which sometimes and very often are under-funded. And so they would talk to me about this and say, "You know, what we really need is just more people, more bodies, more one-on-one attention, more hours, more expertise from people that have skills in English and can work with these students one-on-one."
Now, I would say, "Well, why don't you just work with them one-on-one?" And they would say, "Well, we have five classes of 30 to 40 students each. This can lead up to 150, 180, 200 students a day. How can we possibly give each student even one hour a week of one-on-one attention?" You'd have to greatly multiply the workweek and clone the teachers. And so we started talking about this. And at the same time, I thought about this massive group of people I knew: writers, editors, journalists, graduate students, assistant professors, you name it. All these people that had sort of flexible daily hours and an interest in the English word -- I hope to have an interest in the English language, but I'm not speaking it well right now. (Laughter) I'm trying. That clock has got me. But everyone that I knew had an interest in the primacy of the written word in terms of nurturing a democracy, nurturing an enlightened life. And so they had, you know, their time and their interest, but at the same time there wasn't a conduit that I knew of in my community to bring these two communities together.
So when I moved back to San Francisco, we rented this building. And the idea was to put McSweeney's -- McSweeney's Quarterly, that we published twice or three times a year, and a few other magazines -- we were going to move it into an office for the first time. It used to be in my kitchen in Brooklyn. We were going to move it into an office, and we were going to actually share space with a tutoring center. So we thought, "We'll have all these writers and editors and everybody -- sort of a writing community -- coming into the office every day anyway, why don't we just open up the front of the building for students to come in there after school, get extra help on their written homework, so you have basically no border between these two communities?" So the idea was that we would be working on whatever we're working on, at 2:30 p.m. the students flow in and you put down what you're doing, or you trade, or you work a little bit later or whatever it is. You give those hours in the afternoon to the students in the neighborhood.
So, we had this place, we rented it, the landlord was all for it. We did this mural, that's a Chris Ware mural, that basically explains the entire history of the printed word, in mural form -- it takes a long time to digest and you have to stand in the middle of the road. So we rented this space. And everything was great except the landlord said, "Well, the space is zoned for retail; you have to come up with something. You've gotta sell something. You can't just have a tutoring center." So we thought, "Ha ha! Really!" And we couldn't think of anything necessarily to sell, but we did all the necessary research. It used to be a weight room, so there were rubber floors below, acoustic tile ceilings and fluorescent lights. We took all that down, and we found beautiful wooden floors, whitewashed beams and it had the look -- while we were renovating this place, somebody said, "You know, it really kind of looks like the hull of a ship." And we looked around and somebody else said, "Well, you should sell supplies to the working buccaneer." (Laughter)
And so this is what we did. So it made everybody laugh, and we said, "There's a point to that. Let's sell pirate supplies." This is the pirate supply store. You see, this is sort of a sketch I did on a napkin. A great carpenter built all this stuff and you see, we made it look sort of pirate supply-like. Here you see planks sold by the foot and we have supplies to combat scurvy. We have the peg legs there, that are all handmade and fitted to you. Up at the top, you see the eyepatch display, which is the black column there for everyday use for your eyepatch, and then you have the pastel and other colors for stepping out at night -- special occasions, bar mitzvahs and whatever.
So we opened this place. And this is a vat that we fill with treasures that students dig in. This is replacement eyes in case you lose one. These are some signs that we have all over the place: "Practical Joking with Pirates." While you're reading the sign, we pull a rope behind the counter and eight mop heads drop on your head. That was just my one thing -- I said we had to have something that drops on people's heads. It became mop heads. And this is the fish theater, which is just a saltwater tank with three seats, and then right behind it we set up this space, which was the tutoring center. So right there is the tutoring center, and then behind the curtain were the McSweeney's offices, where all of us would be working on the magazine and book editing and things like that.
The kids would come in -- or we thought they would come in. I should back up. We set the place up, we opened up, we spent months and months renovating this place. We had tables, chairs, computers, everything. I went to a dot-com auction at a Holiday Inn in Palo Alto and I bought 11 G4s with a stroke of a paddle. Anyway, we bought 'em, we set everything up and then we waited. It was started with about 12 of my friends, people that I had known for years that were writers in the neighborhood. And we sat. And at 2:30 p.m. we put a sandwich board out on the front sidewalk and it just said, "Free Tutoring for Your English-Related and Writing-Related Needs -- Just Come In, It's All Free." And we thought, "Oh, they're going to storm the gates, they're gonna love it." And they didn't. And so we waited, we sat at the tables, we waited and waited. And everybody was becoming very discouraged because it was weeks and weeks that we waited, really, where nobody came in.
And then somebody alerted us to the fact that maybe there was a trust gap, because we were operating behind a pirate supply store. (Laughter) We never put it together, you know? And so then, around that time, I persuaded a woman named Nineveh Caligari, a longtime San Francisco educator -- she was teaching in Mexico City, she had all the experience necessary, knew everything about education, was connected with all the teachers and community members in the neighborhood -- I convinced her to move up from Mexico City where she was teaching. She took over as executive director. Immediately, she made the inroads with the teachers and the parents and the students and everything, and so suddenly it was actually full every day.
And what we were trying to offer every day was one-on-one attention. The goal was to have a one-to-one ratio with every one of these students. You know, it's been proven that 35 to 40 hours a year with one-on-one attention, a student can get one grade level higher. And so most of these students, English is not spoken in the home. They come there, many times their parents -- you can't see it, but there's a church pew that I bought in a Berkeley auction right there -- the parents will sometimes watch while their kids are being tutored. So that was the basis of it, was one-on-one attention. And we found ourselves full every day with kids. If you're on Valencia Street within those few blocks at around 2 p.m., 2:30 p.m., you will get run over, often, by the kids and their big backpacks, or whatever, actually running to this space,
which is very strange, because it's school, in a way. But there was something psychological happening there that was just a little bit different. And the other thing was, there was no stigma. Kids weren't going into the "Center-for-Kids-That-Need-More-Help," or something like that. It was 826 Valencia. First of all, it was a pirate supply store, which is insane. And then secondly, there's a publishing company in the back. And so our interns were actually working at the same tables very often, and shoulder-to-shoulder, computer-next-to-computer with the students.
And so it became a tutoring center -- publishing center, is what we called it -- and a writing center. They go in, and they might be working with a high school student actually working on a novel -- because we had very gifted kids, too. So there's no stigma. They're all working next to each other. It's all a creative endeavor. They're seeing adults. They're modeling their behavior. These adults, they're working in their field. They can lean over, ask a question of one of these adults and it all sort of feeds on each other. There's a lot of cross-pollination. The only problem, especially for the adults working at McSweeney's who hadn't necessarily bought into all of this when they signed up, was that there was just the one bathroom. (Laughter) With like 60 kids a day, this is a problem.
But you know, there's something about the kids finishing their homework in a given day, working one-on-one, getting all this attention -- they go home, they're finished. They don't stall. They don't do their homework in front of the TV. They're allowed to go home at 5:30 p.m., enjoy their family, enjoy other hobbies, get outside, play. And that makes a happy family. A bunch of happy families in a neighborhood is a happy community. A bunch of happy communities tied together is a happy city and a happy world. So the key to it all is homework! (Laughter) (Applause) There you have it, you know -- one-on-one attention.
So we started off with about 12 volunteers, and then we had about 50, and then a couple hundred. And we now have 1,400 volunteers on our roster. And we make it incredibly easy to volunteer. The key thing is, even if you only have a couple of hours a month, those two hours shoulder-to-shoulder, next to one student, concentrated attention, shining this beam of light on their work, on their thoughts and their self-expression, is going to be absolutely transformative, because so many of the students have not had that ever before. So we said, "Even if you have two hours one Sunday every six months, it doesn't matter. That's going to be enough." So that's partly why the tutor corps grew so fast.
Then we said, "Well, what are we going to do with the space during the day, because it has to be used before 2:30 p.m.?" So we started bringing in classes during the day. So every day, there's a field trip where they together create a book -- you can see it being typed up above. This is one of the classes getting way too excited about writing. You just point a camera at a class, and it always looks like this. So this is one of the books that they do. Notice the title of the book, "The Book That Was Never Checked Out: Titanic." And the first line of that book is, "Once there was a book named Cindy that was about the Titanic." So, meanwhile, there's an adult in the back typing this up, taking it completely seriously, which blows their mind.
So then we still had more tutors to use. This is a shot of just some of the tutors during one of the events. The teachers that we work with -- and everything is different to teachers -- they tell us what to do. We went in there thinking, "We're ultimately, completely malleable. You're going to tell us. The neighborhood's going to tell us, the parents are going to tell us. The teachers are going to tell us how we're most useful."
So then they said, "Why don't you come into the schools? Because what about the students that wouldn't come to you, necessarily, who don't have really active parents that are bringing them in, or aren't close enough?" So then we started saying, "Well, we've got 1,400 people on our tutor roster. Let's just put out the word." A teacher will say, "I need 12 tutors for the next five Sundays. We're working on our college essays. Send them in." So we put that out on the wire: 1,400 tutors. Whoever can make it signs up. They go in about a half an hour before the class. The teacher tells them what to do, how to do it, what their training is, what their project is so far. They work under the teacher's guide, and it's all in one big room. And that's actually the brunt of what we do is, people going straight from their workplace, straight from home, straight into the classroom and working directly with the students. So then we're able to work with thousands and thousands of more students. Then another school said, "Well, what if we just give you a classroom and you can staff it all day?"
So this is the Everett Middle School Writers' Room, where we decorated it in buccaneer style. It's right off the library. And there we serve all 529 kids in this middle school. This is their newspaper, the "Straight-Up News," that has an ongoing column from Mayor Gavin Newsom in both languages -- English and Spanish. So then one day Isabel Allende wrote to us and said, "Hey, why don't you assign a book with high school students? I want them to write about how to achieve peace in a violent world." And so we went into Thurgood Marshall High School, which is a school that we had worked with on some other things, and we gave that assignment to the students. And we said, "Isabel Allende is going to read all your essays at the end. She's going to publish them in a book. She's going to sponsor the printing of this book in paperback form. It's going to be available in all the bookstores in the Bay Area and throughout the world, on Amazon and you name it." So these kids worked harder than they've ever worked on anything in their lives, because there was that outside audience, there was Isabel Allende on the other end. I think we had about 170 tutors that worked on this book with them and so this worked out incredibly well. We had a big party at the end. This is a book that you can find anywhere. So that led to a series of these. You can see Amy Tan sponsored the next one, "I Might Get Somewhere." And this became an ongoing thing. More and more books.
Now we're sort of addicted to the book thing. The kids will work harder than they've ever worked in their life if they know it's going to be permanent, know it's going to be on a shelf, know that nobody can diminish what they've thought and said, that we've honored their words, honored their thoughts with hundreds of hours of five drafts, six drafts -- all this attention that we give to their thoughts. And once they achieve that level, once they've written at that level, they can never go back. It's absolutely transformative. And so then they're all sold in the store. This is near the planks. We sell all the student books. Where else would you put them, right? So we sell 'em, and then something weird had been happening with the stores. The store, actually -- even though we started out as just a gag -- the store actually made money. So it was paying the rent. And maybe this is just a San Francisco thing -- I don't know, I don't want to judge. But people would come in -- and this was before the pirate movies and everything! It was making a lot of money. Not a lot of money, but it was paying the rent, paying a full-time staff member there. There's the ocean maps you can see on the left.
And it became a gateway to the community. People would come in and say, "What the --? What is this?" I don't want to swear on the web. (Laughter) Is that a rule? I don't know. They would say, "What is this?" And people would come in and learn more about it. And then right beyond -- there's usually a little chain there -- right beyond, they would see the kids being tutored. This is a field trip going on. And so they would be shopping, and they might be more likely to buy some lard, or millet for their parrot, or, you know, a hook, or hook protector for nighttime, all of these things we sell. So the store actually did really well. But it brought in so many people -- teachers, donors, volunteers, everybody -- because it was street level. It was open to the public. It wasn't a non-profit buried, you know, on the 30th floor of some building downtown. It was right in the neighborhood that it was serving, and it was open all the time to the public. So, it became this sort of weird, happy accident.
So all the people I used to know in Brooklyn, they said, "Well, why don't we have a place like that here?" And a lot of them had been former educators or would-be educators, so they combined with a lot of local designers, local writers, and they just took the idea independently and they did their own thing. They didn't want to sell pirate supplies. They didn't think that that was going to work there. So, knowing the crime-fighting community in New York, they opened the Brooklyn Superhero Supply Company. This is Sam Potts' great design that did this. And this was to make it look sort of like one of those keysmith's shops that has to have every service they've ever offered, you know, all over there. So they opened this place. Inside, it's like a Costco for superheroes -- all the supplies in kind of basic form. These are all handmade. These are all sort of repurposed other products, or whatever. All the packaging is done by Sam Potts.
So then you have the villain containment unit, where kids put their parents. You have the office. This is a little vault -- you have to put your product in there, it goes up an electric lift and then the guy behind the counter tells you that you have to recite the vow of heroism, which you do, if you want to buy anything. And it limits, really, their sales. Personally, I think it's a problem. Because they have to do it hand on heart and everything. These are some of the products. These are all handmade. This is a secret identity kit. If you want to take on the identity of Sharon Boone, one American female marketing executive from Hoboken, New Jersey. It's a full dossier on everything you would need to know about Sharon Boone. So, this is the capery where you get fitted for your cape, and then you walk up these three steel-graded steps and then we turn on three hydraulic fans from every side and then you can see the cape in action. There's nothing worse than, you know, getting up there and the cape is bunching up or something like that. So then, the secret door -- this is one of the shelves you don't see when you walk in, but it slowly opens. You can see it there in the middle next to all the grappling hooks. It opens and then this is the tutoring center in the back. (Applause) So you can see the full effect!
But this is -- I just want to emphasize -- locally funded, locally built. All the designers, all of the builders, everybody was local, all the time was pro-bono. I just came and visited and said, "Yes, you guys are doing great," or whatever. That was it. You can see the time in all five boroughs of New York in the back. (Laughter) (Applause) So this is the space during tutoring hours. It's very busy. Same principles: one-on-one attention, complete devotion to the students' work and a boundless optimism and sort of a possibility of creativity and ideas. And this switch is flicked in their heads when they walk through those 18 feet of this bizarre store, right? So it's school, but it's not school. It's clearly not school, even though they're working shoulder-to-shoulder on tables, pencils and papers, whatever.
This is one of the students, Khaled Hamdan. You can read this quote. Addicted to video games and TV. Couldn't concentrate at home. Came in. Got this concentrated attention. And he couldn't escape it. So, soon enough, he was writing. He would finish his homework early -- got really addicted to finishing his homework early. It's an addictive thing to sort of be done with it, and to have it checked, and to know he's going to achieve the next thing and be prepared for school the next day. So he got hooked on that, and then he started doing other things. He's now been published in five books. He co-wrote a mockumentary about failed superheroes called "Super-Has-Beens." He wrote a series on "Penguin Balboa," which is a fighting -- a boxing -- penguin. And then he read aloud just a few weeks ago to 500 people at Symphony Space, at a benefit for 826 New York. So he's there every day. He's evangelical about it. He brings his cousins in now. There's four family members that come in every day.
So, I'll go through really quickly. This is L.A., The Echo Park Time Travel Mart: "Whenever You Are, We're Already Then." (Laughter) This is sort of a 7-Eleven for time travelers. So you see everything: it's exactly as a 7-Eleven would be. Leeches. Mammoth chunks. They even have their own Slurpee machine: "Out of Order. Come Back Yesterday." (Laughter) (Applause)
Anyway. So I'm going to jump ahead. These are spaces that are only affiliated with us, doing this same thing: Word St. in Pittsfield, Massachusetts; Ink Spot in Cincinnati; Youth Speaks, San Francisco, California, which inspired us; Studio St. Louis in St. Louis; Austin Bat Cave in Austin; Fighting Words in Dublin, Ireland, started by Roddy Doyle, this will be open in April. Now I'm going to the TED Wish -- is that okay?
All right, I've got a minute. So, the TED Wish: I wish that you -- you personally and every creative individual and organization you know -- will find a way to directly engage with a public school in your area and that you'll then tell the story of how you got involved, so that within a year we have a thousand examples -- a thousand! -- of transformative partnerships. Profound leaps forward! And these can be things that maybe you're already doing. I know that so many people in this room are already doing really interesting things. I know that for a fact. So, tell us these stories and inspire others on the website.
We created a website. I'm going to switch to "we," and not "I," hope: We hope that the attendees of this conference will usher in a new era of participation in our public schools. We hope that you will take the lead in partnering your innovative spirit and expertise with that of innovative educators in your community. Always let the teachers lead the way. They will tell you how to be useful. I hope that you'll step in and help out. There are a million ways. You can walk up to your local school and consult with the teachers. They'll always tell you how to help. So, this is with Hot Studio in San Francisco, they did this phenomenal job. This website is already up, it's already got a bunch of stories, a lot of ideas. It's called "Once Upon a School," which is a great title, I think. This site will document every story, every project that comes out of this conference and around the world. So you go to the website, you see a bunch of ideas you can be inspired by and then you add your own projects once you get started. Hot Studio did a great job in a very tight deadline. So, visit the site. If you have any questions, you can ask this guy, who's our director of national programs. He'll be on the phone. You email him, he'll answer any question you possibly want. And he'll get you inspired and get you going and guide you through the process so that you can affect change.
And it can be fun! That's the point of this talk -- it needn't be sterile. It needn't be bureaucratically untenable. You can do and use the skills that you have. The schools need you. The teachers need you. Students and parents need you. They need your actual person: your physical personhood and your open minds and open ears and boundless compassion, sitting next to them, listening and nodding and asking questions for hours at a time. Some of these kids just don't plain know how good they are: how smart and how much they have to say. You can tell them. You can shine that light on them, one human interaction at a time. So we hope you'll join us. Thank you so much.
|
Желание Дейва Эггерза на TED Prize: Однажды в школе
TED Talk Subtitles and Transcript: Писатель Дейв Эггерз получает награду конференции TED 2008 и обращается к сообществу TED с просьбой начать созидательное сотрудничество с местными школами. Он пылко рассказывает о том, как его образовательный центр "Валенсия 826" вдохновляет многих волонтеров открывать удивительно - творческие литературные центры.
Огромное спасибо команде TED, особенно Крису и Эми. Поверить не могу, что я здесь. Мне не спалось несколько недель. Нейл и я сидели тут и сравнивали, кто меньше спал в предвкушении выступления. Никогда так не нервничал -- и я так делаю, когда нервничаю. Только что заметил. Итак, я собираюсь рассказать о том, что мы сделали в организации «Валенсия 826», и перейти к тому, как мы все можем объединиться и создать подобные центры.
В 2000 году я жил в Бруклине и старался закончить мою первую книгу. Я устало бродил по округе, потому что писал с 12 ночи до 5 утра. Я бесцельно бродил, как в тумане, потому что днем острота ума и восприятие притуплялись. У меня был гибкий график работы. Недалеко от Бруклина в Парк Слоуп, где я жил, обитает много писателей. Там очень высокое соотношение писателей на душу населения. Между тем, я вырос в окружении учителей. Моя мама была учителем, моя сестра стала учителем, и после колледжа многие мои коллеги занялись преподаванием, поэтому я всегда слушал их разговоры о работе, которая их вдохновляла. Они были действительно самыми трудолюбивыми и вдохновляющими людьми, которых я когда-либо знал.
И я знал о многом, с чем они были не согласны, о трудностях, с которыми они боролись. Одна из трудностей заключалась в том, что у моих друзей, работающих в городских школах, были проблемы с успеваемостью учеников, особенно по письму и чтению. Очень многие из их учеников происходили из семей, где дома не говорили по-английски, у многих из них были разные особые потребности и серьезные проблемы с обучением. Естественно, многие друзья работали в школах с недостаточным финансированием. В разговорах со мной они говорили: «Знаешь, что нам действительно нужно, так это больше людей, больше индивидуальных занятий с учениками, больше часов, больше профессиональной помощи от людей, хорошо разбирающихся в английском и имеющих возможность работать с этими учениками один на один».
«Так, - отвечал я, - почему бы тогда вам не работать с ними один на один?» И они объясняли: «У нас пять классов по 30-40 человек в каждом. Это приводит к тому, что мы работаем со 150, 180, 200 учащимися в день. Как же мы можем работать с каждым один на один, по крайней мере, 1 час в неделю?» Для этого пришлось бы увеличить количество рабочих недель и клонировать учителей. С этих разговоров все и началось. В то же время я подумал об огромном количестве людей, которых я знал: о писателях, редакторах, журналистах, выпускниках университетов, доцентах и других. У всех этих людей был гибкий рабочий график и интерес к английскому слову. Надеюсь, я тоже разбираюсь в англйиском языке, правда, плохо говорю на нем сейчас. Но я стараюсь. Эти часы держат меня в напряжении. Все, кого я знал, профессионально занимались, прежде всего, грамотной письменной речью, в плане привития демократии, привития тяги к просвещенной жизни. Словом, у них было время и заинтересованность, но в тоже время не было известных мне средств коммуникации, чтобы объединить эти два сообщества.
Когда я вернулся в Сан-Франциско, мы арендовали вот это здание. Нам пришла в голову мысль, арендовать офис для "МакСвиниз", издания "МакСвиниз Куортели", которое мы выпускаем два - три раза в год, и для нескольких других журналов. Впервые мы собирались въехать в офис, до этого все происходило на моей кухне в Бруклине. Мы собирались разместиться в офисе и отдать часть здания под образовательный центр. Мы подумали: «У нас есть писатели, редакторы и другие представители пишущего сообщества, работающие в офисе каждый день, так почему бы нам не открыть образовательный центр в передней части здания, куда дети будут приходить после школы и получать дополнительную помощь в подготовке домашних заданий, чтобы граница между этими двумя сообществами исчезла?». Мы планировали делать обычную работу до обеда, а в 2:30 приходили бы ученики, мы бы откладывали свои дела на вечер и занимались бы ими. Мы бы посвящали дневные часы обучению местных ребят.
Итак, мы арендовали здание, арендодатель поддержал нашу идею. У нас была эта фреска, фреска Криса Варе, которая изображала историю печатного слова от древних времен до наших дней. Изучение этой фрески может быть длительным, и чтобы её рассмотреть, надо стоять посреди дороги. Словом, мы арендовали помещение. И все было хорошо, но арендодатель сказал: «Зал внутри здания предназначен для розничной торговли, поэтому вам надо придумать, что бы такое продавать. Вы не можете просто организовать здесь центр обучения». Мы подумали: «Ха-Ха! Да, ладно!» И нам ничего не пришло в голову, но мы произвели необходимое исследование. Помещение раньше использовалось как тренажерный зал, поэтому полы были резиновые, на потолке - звукоизолирующая плитка и люминесцентное освещение. Мы все это сняли и обнаружили красивый деревянный пол, потертые балки в отличном состоянии -- Пока мы ремонтировали помещение, кто-то сказал: «А знаете, все это похоже на корпус корабля». Мы осмотрелись, и кто-то предложил: «Вам нужно продавать пиратскую утварь».
Мы так и сделали. Все долго смеялись: «А это идея! Давайте продавать пиратские товары». Это наш магазин для пиратов. Вот мой набросок на салфетке. Посмотрите, отличный плотник построил все эти штуки, и мы постарались придать помещению вид пиратской лавки. Тут вы видите части корабельной обшивки на продажу, здесь у нас военное снаряжение; культята ручной работы, которые подгонят вам по размеру; наверху можно увидеть повязки на глаза: привычные черные на каждый день, а также пастельные и разноцветные для вечеринок, особых случаев, кутежей в барах, для чего-угодно.
Мы открылись. Это бочка, заполненная сокровищами, которые закопали ученики; это вставные глаза, на случай если вы потеряете свой; вот такие знаки висят повсюду: «Как шутить с пиратами». Пока вы читаете надпись на знаке, мы дергаем за веревку под прилавком, и вам на голову сыпятся восемь насадок для швабры. Это моя идея, я посчитал, что обязательно что-то должно падать на головы покупателей. Насадки на швабры подошли идеально. А это рыбный театр: просто небольшой аквариум с соленой водой и тремя креслами, а сразу за ним мы расположили наш образовательный центр. Вот и центр, а за ним офисы МакСвиниз, где все мы работаем над журналами, редактируем книги и всё такое.
Куда будут приходить дети, ну покрайней мере мы так думали. Это я так подстраховался. Мы все устроили, открыли центр, потратили месяцы на ремонт. У нас были столы, стулья, компьютеры, - все, что нужно. Я зашел на интернет-аукцион, который проходил в Холидэй Ин в Пало Альто, и купил 11 компьютеров G4 одним махом. Мы их привезли, установили и стали ждать. Начали мы вместе с 12 моими друзьями, с писателями из округи, которых я знал много лет. Так мы и сидели. А в 2:30 поставили рекламный щит на тротуаре, на котором было просто написано " Бесплатное репетиторство по английскому и письму. Просто загляните к нам, все бесплатно". И мы подумали: " Да сейчас буду штурмом брать, всем понравится". Но этого не случилось. Сидя за столами, мы все ждали и ждали. И становились все унылее, потому что уже прошли недели в ожидании, и еще никто не зашел.
А потом кто-то нас надоумил, что это из-за нехватки доверия, так как мы были в магазине пиратских товаров. Мы ведь до этого не додумались! Тогда я поговорил с одной женщиной по имени Ниневей Калигари, которая давно работала воспитателем в Сан Франциско, преподавала в Мехико, и у которой был необходимый опыт работы, знания об образовании и связи с учителями и местными жителями района. Я убедил ее уехать из Мехико, где она преподавала, и она стала исполнительным директором. Она моментально вовлекла кучу учителей а также родителей и детей, и вдруг каждый день у нас не было свободных мест.
Каждый день мы старались работать один на один с ребятами. Нашей целью было обеспечить индивидуальный подход к каждому ученику. Даказано, что после 35-40 часов индивидуальных занятий в год, ученик может подняться на ступеньку выше в успеваемости. В домах большинства учеников не говорят по-английски. Часто приходят их родители - их не видно из-за кафедры, которую я купил на аукционе Беркли, иногда родители наблюдают, как занимаются с их детьми. В общем, в основе лежит принцип работы один на один с учеником. Дети заполняли наш центр каждый день. Если вы окажитесь на улице Валенсия около 2 часов или в 2:30, то вас снесут с ног, все эти дети с огромными рюкзаками, бегущие к нам.
Что немного странно, ведь это своего рода школа. Но что-то происходило на психологическом уровне, что отличало наш центр от школы. А еще у нас не было ярлыков. Дети ходили не в " Центр для детей, нуждающихся в помощи", или что-то в этом роде, а в Валенсию 826. Во-первых, это был магазин пиратских товаров, безумство, конечно. А во-вторых, в глубине центра находится издательство. Поэтому зачастую наши стажеры работали, сидя за одним столом, плечо к плечу, компьютер к компютеру с учениками.
Вот так появился центр образования, мы называли его издательским центром, и центр обучения письму. Они приходят и работают со страшеклассником, работают над романом, потому что к нам приходили и одаренные дети. Поэтому у нас нет ярлыков. Они работают вместе. В одном творческом процессе. Они наблюдают за взрослыми. Они копируют их поведение. Эти взрослые работают над своими проектами. Они всегда могут обернуться и задать вопрос кому-нибудь из взрослых. Таким образом, все взаимосвязано. Как при перекрестном опылении. Единственной проблемой, особенно для взрослых из МакСвиниз, которые не купились на идею вначале, было наличие лишь одного туалета. Когда в день приходит до 60 детей, это становится проблемой.
Но знаете, есть в этом что-то особенное, когда дети делат домашнюю работу в тот же день и получают внимание, потом идут домой, и все уроки сделаны. Они не топчатся на месте, они не делают уроки перед телевизором. В 5:30 они могут идти домой, проводить время в кругу семьи, заниматься любимым делом, гулять, играть. Это делает семью счастливой. Несколько счастливых семей - это счастливый район. Несколько счастливых районов вместе составляют счастливый город и счастливый мир. А ключ ко всему этому - домашняя работа! Вот вам и результат работы один на один.
Вначале у нас было 12 волонтеров, а затем около 50. Затем около двух сотен. А сейчас у нас в списке 1400 волонтеров Мы сделали это процесс очень простым. Главное, это то, что если есть всего лишь пара часов в месяц, два часа плечом к плечу, рядом со школьниками, уделяя внимание и озаряя их работу, их мысли и само-выражение, то это трансформирует школьников. Потому что этого не хватало многим ребятам. Поэтому мы сказали "Даже если у вас будет всего 2 часа в воскресение раз в 6 месяцев, неважно. Этого будет достаточно". Это одна из причин, по которой наш штат так быстро вырос.
А потом мы подумали: "Что же мы будем делать в промежутке до 2:30?" Так мы организовали дневные занятия. Каждый день мы устраиваем практические занятия по созданию книги Вы можете видеть на фото, как набирается текст. А вот здесь видно, как школьники слишком взволнованы процесом создания. Стоит только навести камеру, и класс вот так преображается. А вот одна из книг, которую они пишут. Обратите внимание на заголовок книги, "Книга, которую никто никогда не брал в библиотеке: Титаник" А первая строчка гласит " Была такая книга под названием Синди, в которой рассказывалось о Титанике". Все это набирается на компьютере взрослым, который сидит позади, воспринимая это совершенно серьезно, тем самым приводя в восторг детей.
Итак, у нас оставалось еще много незадействованных репетиторов. На этом фото - некоторые репетиторы на одном из мероприятий. Учителя, с которыми мы работаеем,- у них на все свой взгляд - они говорят нам, что делать. Мы говорили: "Мы абсолютно гибкие в этом вопросе. Вы скажете, что нам нужно делать. Родители скажут нам, что делать. Учителя скажут нам, как мы можем быть полезны"
Поэтому они нам сказали:" Почему бы вам не прийти в школы? Так как есть школьники, которые не смогут к вам прийти, потому что у них безинициативные родители, которые их не приведут, или просто они живут далеко." И тогда мы сказали: "Ну, у нас 1400 добровольцев в списке. Давайте просто распространим информацию об этом. А учитель в ответ: Мне понадбится 12 репетиторов на следующие 5 воскресений. Мы будем работать над эссе для поступления в университет. Пришлите нам репетиторов". Ну мы и послали сообщение 1400 репетиторам из списка. Те, кто могут помочь, записываются. Они приходят за полчаса до начала урока. Учитель объясняет им, что делать. как это делать, чему их научили и на какой стадии находится задание. Они работают под руководством учителя, и все работают в одной большой комнате, И в этом как раз и есть основная сила нашего метода - прямо с работы или из дома люди идут в класс и работают непосредственно со школьниками. Таким образом, мы можем работать с тысячей школьников и даже больше. А потом в одной из школ нам предложили : "А что, если мы выделим вам кабинет, а вы найдете репетиторов на весь день?"
Вот кабинет писателей в средней школе Эверет, который мы оборудовали в пиратском стиле. Это прямо за библиотекой. Мы там принимаем всех 529 учащихся этой средней школы. А это их газета " Ничего, кроме новостей", в которой есть колонка мэра Гэвина Ньюсома на двух языках - английском и испанском. Однажды нам написала Изабел Алленд: "А почему бы вам не поручить старшеклассникам написать книгу? Я хочу, чтобы они написали, как достигнуть мира в мире насилия". Ну и мы пошли в старшие классы школы Таргуд Маршалл, с которой мы уже работали, и дали это задание старшеклассникам. И сказали им: "Изабел Алленд прочтет все ваши эссе" Она их опубликует. Она профинансирует публикацию этой книги в мягкой обложке. Ее будут продавать во всех книжных магазинах в районе Залива, а также на сайте Амазон и других местах." Это мотивировало учеников сильнее, чем что-либо еще в их жизни, потому что была аудитория в лице Изабел Алленд. Думаю, что с ними работало около 170 репетиторов, поэтому результат был великолепен. В конце мы устроили большую вечеринку. Эту книгу можно найти где угодно. И она стала началом серии книг. Следующую книгу финансировала Эйми Тэн. "У меня что-нибудь да получится". Так начался бесконечный процесс. Все больше и больше книг.
Мы уже подсели на написание книг. Ребята стараются как никогда в жизни, если знают, что это навсегда, знают, что книга будет на полке, если знают, что никто не сможет занизить их мысли и слова, если знают, что нам дороги их слова, дороги их мысли на которые ушло 500 часов для 5 черновых версий, или даже 6 версий, все это внимание, которое мы уделяем их мыслям. И когда они достигают этот уровень, когда начинают писать на таком уровне, для них уже нет пути назад. Это их совершенно трансформирует. Их книги продаются в нашем магазине. Это рядом с обшивкой. Мы продаем все книги, написанные школьниками. Что же еще с ними делать? В общем, мы их продаем. Интересная вещь случилась с магазинами. Хотя наш первый магазин был шуткой, он принес прибыль, которая пошла на оплату аренды. Может быть, это особенность Сан-Франциско. Не знаю, не буду судить. Но люди приходили в магазин, и это было до пиратских фильмов! Магазин зарабатывал много денег. Не очень много, но это покрывало аренду, а также зарплату сотрудников, которые работали на полную ставку. Слева вы видите карту океанов.
Магазин стал центральным местом района. Люди входили и говорили "Что за...?" Что это? Не хочу ругаться в интернете" Было ли так всегда? Не знаю. Они, бывало, спрашивали :" Что тут такое?" А потом заходили и узнавали про нас. А поодаль - обычно тут висит цепь- поодаль они видели как занимаются с детьми. Здесь они выполняют практические задания. В общем, они делали покупки, и они чаще всего покупали сало, ну или корм для попугая, или крюк, ну или там ночной футляр для крюка, все те вещи, которые мы продаем. В общем, магазин хорошо работал. Столько людей он принес: учителей, спонсоров, волонтеров, всех не перечесть. Потому что вход был прямо с улицы. Открыт для всех. Это не какая-нибудь некоммерческая контора на 30 этаже офисного здания в центре. Он был прямо в районе для его жителей, открыт в любое время. В общем, так случилось- нелепо и весело.
И все, кого я знал в Бруклине, говорили: "Почему бы и нам не открыть такой центр?" Многие из них были в прошлом учителями или собирались быть учителями, поэтому они объединились со многими местными дизайнерами, местными писателями и развили эту идею самостоятельно, сделали свой центр. Они не хотели продавать пиратские товары. Думали, что не сработает в их районе. Поэтому, зная о том, что в Нью Йорке борются с преступностью, они открыли бруклинский Центр поставки товаров для супергероев Здесь использован замечательный дизайн Сэма Потса. А это было сделано, чтобы походить на мастерскую ключника, в которой есть все, что угодно, любые услуги. В общем, они открылись. Внутри выглядит как универмаг для супергероев - все необходимые товары. Это все ручная работа. Все это - вещи, которым нашли новое применение. Вся упаковка сделана Сэмом Потсом.
Здесь у нас карцер для негодяев, куда дети отправляют своих родителей. Здесь - офис. Здесь небольшой тайник, куда вы кладете ваш товар, и он на лифте едет к прилавку, а затем продавец вам говорит, что нужно дать клятву героизма, если хотите что-нибудь купить. Конечно, это ограничивает продажи. Думаю, что это - проблема. Потому что им нужно держать руку на сердце во время клятвы и все такое. Вот некоторые товары. Это все ручная работа. Это - набор для маскировки личности. Если вы хотите замаскироваться под Шэрон Бун, она директор по маркетингу из Хобокена, штат Нью Джерси, то вот полное доссье на нее. Все, что вам нужно знать о Шэрон Бун. А вот здесь накидочная, где вам подгонят по размеру вашу накидку. А потом поднимитесь по этим трем стальным ступенькам а мы включим три гидролических вентилятора с каждой стороны, чтобы вы уидели свою накидку в действии. Знаете, нет ничего хуже, чем выйти на дело с нерасправленной накидкой. А затем - секретная дверь- здесь одна из невидимых полок, когды вы входите, она медленно открывается. Вы можете видеть ее посередине рядом с крюками. Дверь открывется, и вы - в образовательном центре. Видите, какой эффект!
Но хочу подчеркнуть, что все это сделано на местные деньги, местными людьми. Все дизайнеры, все строители, все были из округи, все сделано ради общественного блага. Я просто пришел посмотреть и сказал :" Да, вы молодцы, ребята". Или что-то в этом роде. Больше ничего.Сзади вы можете видеть время всех пяти районов Нью-Йорка. Так выглядят занятия. Очень много посетителей. Тот же принцип: работа один на один, полная отдача работе школьников, безграничный оптимизм и возможность для развития творческих идей. У них что-то щелкает в голове, когда они проходят через этот странный магазин площадью пять метров, правда же? Вроде школа и не школа. Точно не школа, хотя они занимаются плечом к плечу за столом, с карандашом в руке.
Вот один из учеников, Халед Хамдан. Можете прочитать цитату. Был зависим от компьютерных игр и телевизора. Не мог сконцентрироваться дома. Пришел к нам, получил концентрированное внимание. И уже не смог уйти. Вскоре стал писать. Стал делать уроки рано в тот же день, подсел на выполнение домашнего задания вовремя. Это вызывает своего рода привыкание - выполнение заданий, а так же то, что его работу проверяют и что он все сделает и будет готов к урокам на следующий день. В общем, он на это подсел, а потом стал заниматься и другими вещами. Его публиковали в пяти книгах. Он был со-автором пародии на супергероев-неудачников под названием "Бывшие супергерои". Он написал несколько частей для книги "Пингвин Бальбо" про пингвина- боксера. А не так давно он читал вслух отрывок для публики из 500 человек в Симфони Спейс, в рамках поддержки нашего центра в Нью-Йорке. Так что он тут каждый день. Это для него святое. Он привел своих двоюродных братьев. Каждый день к нам приходят четверо членов семьи.
Сейчас я вкратце расскажу. Вот Лос-Анджелес, Лавка путешествий во времени "Эхо" "Когда вы только, мы уже там". Это что-то вроде круглосуточного супермаркета для путешественников во времени. Видите, все как в круглосуточном супермаркете: Пиявки. Куски мамонта. У них даже есть свой автомат для газировки: "Не работает. Приходите вчера".
В общем, идем дальше. Есть центры, которые являются нашими филиалами. Занимаются тем же: центр "ул.Слова" в Питсфилде, Массачусетс. "Чернильница" в Цинцинати. Голос молодежи в Сан-Франциско, Калифорния, который вдохновил нас. "Студия Сент луис" в Сент-Луисе. "Остинская пещера летучих мышей" в Остине. "Борьба слов" в Дублине, Ирландия, который был открыт Родди Дойлем и будет работать с апреля. Сейчас я перейду к желанию TED, хорошо?
Хорошо, у меня есть минута. Итак, желание TED: Я бы хотел, чтобы вы, лично вы и каждый творческий человек, или организация, нашли способ вступить в контакт со школой в вашем районе, и чтобы вы потом рассказали о вашем сотрудничестве, и чтобы через год у нас были тысячи примеров, тысячи!- такого сотрудничества, которое преобразует все. Вперед семимильными шагами! Возможно, вы уже этим как раз и занимаетесь. Я знаю, что в этой аудитории много тех, кто уже занимается такими интересными вещами. Я это точно знаю. Поэтому расскажите нам ваши истории и вдохновите других на нашем сайте.
Мы создали сайт. Я буду говорить "мы" вместо "я": Мы надеемся, что участники этой конференции возвестят наступление новой эры сотрудничества со школами. Мы надеемся, что вы проявите инициативу и объедините ваш инновационный дух с опытом учителей-новаторов в вашем районе. Всегда позволяйте учителям указывать путь. Они скажут вам, чем вы можете помочь. Я надеюсь, что вы поможете. Есть миллион способов, как это сделать. Можете прийти в школу по месту жительства и поговорить с учителями. Они всегда скажут, чем вы можете помочь. Вот пример центра "Горячая студия" в Сан-Франциско, они проделали феноменальную работу. На вебсайте уже есть несколько историй, много идей. Он называется "Однажды в школе". Мне кажется это прекрасное название. На этом сайте будут размещены истории всех проектов, которые появятся в результате этой конференции. Итак, заходите на вебсайт, и находите кучу идей. Может быть, они вас вдохновят, а потом добавляйте свой проект. "Жаркая студия" отлично справилась с работой за короткий срок, поэтому зайдите на сайт. Если у вас есть вопросы, спросите этого парня. Он директор по национальным программам. Он будет на линии. Если напишите ему мэйл, он ответит на любой вопрос. Он вас вдохновит и поможет начать, а также будет помогать вам в процессе, чтобы вы смогли влиять на изменения.
Будет весело! В этом суть моей речи - не нужно стерильности. Не нужно бюрократических проволочек. Вы можете претворить эту идею, опираясь на ваши умения. Вы нужны школе. Вы нужны учителям. Вы нужны школьникам и их родителям. Им нужны именно вы. ваше физическое присутствие и ваша отзывчивость, ваше внимание и ваше безграничное участие. Вам достаточно сидеть рядом, слушать и кивать, время от времени задавать вопросы. Некоторые дети просто не знают, на что они способны, насколько они умны и как много они могут сказать. Скажите им. Вы способны заставить их блистать, всего лишь работая с ними один на один. Мы надеемся, что вы присоединитесь к нам. Большое вам спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Heather Barnett: What humans can learn from semi-intelligent slime\nTED Talk Subtitles and Transcript: Inspired by biological design and self-organizing systems, artist Heather Barnett co-creates with physarum polycephalum, a eukaryotic microorganism that lives in cool, moist areas. What can people learn from the semi-intelligent slime mold? Watch this talk to find out.\nI'd like to introduce you to an organism: a slime mold, Physarum polycephalum. It's a mold with an identity crisis, because it's not a mold, so let's get that straight to start with. It is one of 700 known slime molds belonging to the kingdom of the amoeba. It is a single-celled organism, a cell, that joins together with other cells to form a mass super-cell to maximize its resources. So within a slime mold you might find thousands or millions of nuclei, all sharing a cell wall, all operating as one entity. In its natural habitat, you might find the slime mold foraging in woodlands, eating rotting vegetation, but you might equally find it in research laboratories, classrooms, and even artists' studios.\nI first came across the slime mold about five years ago. A microbiologist friend of mine gave me a petri dish with a little yellow blob in it and told me to go home and play with it. The only instructions I was given, that it likes it dark and damp and its favorite food is porridge oats. I'm an artist who's worked for many years with biology, with scientific processes, so living material is not uncommon for me. I've worked with plants, bacteria, cuttlefish, fruit flies. So I was keen to get my new collaborator home to see what it could do. So I took it home and I watched. I fed it a varied diet. I observed as it networked. It formed a connection between food sources. I watched it leave a trail behind it, indicating where it had been. And I noticed that when it was fed up with one petri dish, it would escape and find a better home.\nI captured my observations through time-lapse photography. Slime mold grows at about one centimeter an hour, so it's not really ideal for live viewing unless there's some form of really extreme meditation, but through the time lapse, I could observe some really interesting behaviors. For instance, having fed on a nice pile of oats, the slime mold goes off to explore new territories in different directions simultaneously. When it meets itself, it knows it's already there, it recognizes it's there, and instead retreats back and grows in other directions. I was quite impressed by this feat, at how what was essentially just a bag of cellular slime could somehow map its territory, know itself, and move with seeming intention.\nI found countless scientific studies, research papers, journal articles, all citing incredible work with this one organism, and I'm going to share a few of those with you. For example, a team in Hokkaido University in Japan filled a maze with slime mold. It joined together and formed a mass cell. They introduced food at two points, oats of course, and it formed a connection between the food. It retracted from empty areas and dead ends. There are four possible routes through this maze, yet time and time again, the slime mold established the shortest and the most efficient route. Quite clever. The conclusion from their experiment was that the slime mold had a primitive form of intelligence. Another study exposed cold air at regular intervals to the slime mold. It didn't like it. It doesn't like it cold. It doesn't like it dry. They did this at repeat intervals, and each time, the slime mold slowed down its growth in response. However, at the next interval, the researchers didn't put the cold air on, yet the slime mold slowed down in anticipation of it happening. It somehow knew that it was about the time for the cold air that it didn't like. The conclusion from their experiment was that the slime mold was able to learn. A third experiment: the slime mold was invited to explore a territory covered in oats. It fans out in a branching pattern. As it goes, each food node it finds, it forms a network, a connection to, and keeps foraging. After 26 hours, it established quite a firm network between the different oats. Now there's nothing remarkable in this until you learn that the center oat that it started from represents the city of Tokyo, and the surrounding oats are suburban railway stations. The slime mold had replicated the Tokyo transport network — (Laughter) — a complex system developed over time by community dwellings, civil engineering, urban planning. What had taken us well over 100 years took the slime mold just over a day. The conclusion from their experiment was that the slime mold can form efficient networks and solve the traveling salesman problem.\nIt is a biological computer. As such, it has been mathematically modeled, algorithmically analyzed. It's been sonified, replicated, simulated. World over, teams of researchers are decoding its biological principles to understand its computational rules and applying that learning to the fields of electronics, programming and robotics.\nSo the question is, how does this thing work? It doesn't have a central nervous system. It doesn't have a brain, yet it can perform behaviors that we associate with brain function. It can learn, it can remember, it can solve problems, it can make decisions. So where does that intelligence lie? So this is a microscopy, a video I shot, and it's about 100 times magnification, sped up about 20 times, and inside the slime mold, there is a rhythmic pulsing flow, a vein-like structure carrying cellular material, nutrients and chemical information through the cell, streaming first in one direction and then back in another. And it is this continuous, synchronous oscillation within the cell that allows it to form quite a complex understanding of its environment, but without any large-scale control center. This is where its intelligence lies.\nSo it's not just academic researchers in universities that are interested in this organism. A few years ago, I set up SliMoCo, the Slime Mould Collective. It's an online, open, democratic network for slime mold researchers and enthusiasts to share knowledge and experimentation across disciplinary divides and across academic divides. The Slime Mould Collective membership is self-selecting. People have found the collective as the slime mold finds the oats. And it comprises of scientists and computer scientists and researchers but also artists like me, architects, designers, writers, activists, you name it. It's a very interesting, eclectic membership. Just a few examples: an artist who paints with fluorescent Physarum; a collaborative team who are combining biological and electronic design with 3D printing technologies in a workshop; another artist who is using the slime mold as a way of engaging a community to map their area. Here, the slime mold is being used directly as a biological tool, but metaphorically as a symbol for ways of talking about social cohesion, communication and cooperation. Other public engagement activities, I run lots of slime mold workshops, a creative way of engaging with the organism. So people are invited to come and learn about what amazing things it can do, and they design their own petri dish experiment, an environment for the slime mold to navigate so they can test its properties. Everybody takes home a new pet and is invited to post their results on the Slime Mould Collective. And the collective has enabled me to form collaborations with a whole array of interesting people. I've been working with filmmakers on a feature-length slime mold documentary, and I stress feature-length, which is in the final stages of edit and will be hitting your cinema screens very soon. (Laughter)\nIt's also enabled me to conduct what I think is the world's first human slime mold experiment. This is part of an exhibition in Rotterdam last year. We invited people to become slime mold for half an hour. So we essentially tied people together so they were a giant cell, and invited them to follow slime mold rules. You have to communicate through oscillations, no speaking. You have to operate as one entity, one mass cell, no egos, and the motivation for moving and then exploring the environment is in search of food. So a chaotic shuffle ensued as this bunch of strangers tied together with yellow ropes wearing \"Being Slime Mold\" t-shirts wandered through the museum park. When they met trees, they had to reshape their connections and reform as a mass cell through not speaking. This is a ludicrous experiment in many, many ways. This isn't hypothesis-driven. We're not trying to prove, demonstrate anything. But what it did provide us was a way of engaging a broad section of the public with ideas of intelligence, agency, autonomy, and provide a playful platform for discussions about the things that ensued. One of the most exciting things about this experiment was the conversation that happened afterwards. An entirely spontaneous symposium happened in the park. People talked about the human psychology, of how difficult it was to let go of their individual personalities and egos. Other people talked about bacterial communication. Each person brought in their own individual interpretation, and our conclusion from this experiment was that the people of Rotterdam were highly cooperative, especially when given beer. We didn't just give them oats. We gave them beer as well.\nBut they weren't as efficient as the slime mold, and the slime mold, for me, is a fascinating subject matter. It's biologically fascinating, it's computationally interesting, but it's also a symbol, a way of engaging with ideas of community, collective behavior, cooperation. A lot of my work draws on the scientific research, so this pays homage to the maze experiment but in a different way. And the slime mold is also my working material. It's a coproducer of photographs, prints, animations, participatory events. Whilst the slime mold doesn't choose to work with me, exactly, it is a collaboration of sorts. I can predict certain behaviors by understanding how it operates, but I can't control it. The slime mold has the final say in the creative process. And after all, it has its own internal aesthetics. These branching patterns that we see we see across all forms, scales of nature, from river deltas to lightning strikes, from our own blood vessels to neural networks. There's clearly significant rules at play in this simple yet complex organism, and no matter what our disciplinary perspective or our mode of inquiry, there's a great deal that we can learn from observing and engaging with this beautiful, brainless blob.\nI give you Physarum polycephalum.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Хизер Барнетт: Чему люди могут научиться у плесневого гриба с зачатками разума\nTED Talk Subtitles and Transcript: Вдохновлённая биологическим дизайном и самоорганизующимися системами, художница Хизер Барнетт творит вместе с Physarum polycephalum, эукариотическим микроорганизмом, обитающим в прохладных и влажных местах. Чему люди могут научиться у этого плесневого гриба с зачатками разума? Чтобы об этом узнать, посмотрите это выступление.\nЯ хочу познакомить вас с одним живым существом — это слизевой гриб, или Physarum polycephalum. Это плесневый гриб, переживающий личностный кризис, потому что он вовсе и не плесень. Давайте сразу с этим разберёмся. Это один из 700 известных слизевиков из царства амёб. Это одноклеточный организм, в котором одна клетка примыкает к другим, и вместе они образуют супер-клетку, чтобы функционировать эффективнее. В одном слизевике находятся тысячи или миллионы ядер, объединённых клеточной оболочкой и действующих как единое целое. В естественной среде обитания вы найдёте слизевика в лесах, где он поедает разлагающуюся растительность. Кроме того, его также легко обнаружить в исследовательских лабораториях, учебных классах и даже в мастерских художников.\nЯ впервые столкнулась со слизевиком лет пять назад. Мой знакомый микробиолог дал мне чашку Петри с крохотным жёлтым сгустком и предложил забрать его домой. Мне было сказано лишь то, что слизевик любит темноту и влажность и что его любимая еда — овсяные хлопья. Я художник. Я много лет проработала с биологическими процессами, поэтому живое вещество мне не в новинку. Я работала с растениями, бактериями, каракатицами и плодовыми мушками. Поэтому мне не терпелось принести нового компаньона домой и посмотреть на его умения. Я принесла его домой и стала наблюдать. Я давала ему разнообразную пищу. Я смотрела, как он выстраивает свою сеть. Он формировал связи вокруг источников пищи. Я наблюдала за оставляемым им следом, знаменующим проделанный путь. Я заметила, что, когда ему надоела одна чашка Петри, он уходил в поисках новой.\nЯ фиксировала свои наблюдения с помощью замедленной съёмки. Слизевик растёт примерно на 1 см в час — за ним не так уж удобно наблюдать вживую, если вы, конечно, не любитель глубокой медитации. Однако при замедленной съёмке мне удалось увидеть очень интересное поведение. К примеру, насытившись овсяными хлопьями, слизевик отправляется исследовать новые территории сразу в нескольких направлениях. Когда он натыкается на самого себя, он знает, что он уже здесь есть, он узнаёт самого себя. Тогда он отступает и растёт в другом направлении. Меня поразила та ловкость, с которой простому комочку клеточной слизи удаётся составлять карту местности, узнавать самого себя и двигаться целенаправленно.\nЯ обнаружила бесчисленные исследования, научные работы и статьи, описывающие невероятные эксперименты с этим организмом. Несколькими из них я хочу с вами поделиться. Например, группа учёных из Университета Хоккайдо в Японии поместила слизевика в лабиринт. Он сформировал супер-клетку. Учёные разложили пищу в двух разных местах, — разумеется, овсянку — и слизевик соединил кусочки пищи друг с другом. Он ушёл из пустот и тупиков. Через этот лабиринт есть четыре пути, однако, раз за разом слизевик находил самый короткий и самый быстрый маршрут. Весьма толково. В результате эксперимента заключили, что слизевик обладает примитивной формой интеллекта. В другом исследовании слизевика периодически подвергали воздействию холода. Ему это не понравилось: холод он не любит. Он не любит и сухость. Это воздействие повторяли с регулярными интервалами, и каждый раз слизевик замедлял свой рост в ответ. Однако в следующий раз исследователи отказались от воздействия холода — при этом слизевик замедлил рост в ожидании такого воздействия. Каким-то образом, он знал, что настаёт время холода, который ему так не нравится. Из эксперимента сделали вывод, что слизевик способен учиться. Третий эксперимент: слизевик поместили на поверхность, усыпанную овсяными хлопьями. Он стал разветвляться. По ходу движения, с каждым найденным кусочком пищи он формировал сеть, цепочку связей, и продолжал двигаться. Через 26 часов была построена устойчивая сеть между хлопьями. В этом нет ничего особенного, до тех пор, пока не узнаёшь, что первая, центральная крупинка овса исполняет роль города Токио, а окружающие её хлопья — пригородных станций поездов. Слизевик воссоздал транспортную систему Токио — (Смех) непростую систему, сложившуюся со временем, усилиями специалистов строительной инженерии и городского планирования. То, на что нам потребовалось больше 100 лет, заняло у слизевика чуть более одного дня. Вывод из этого эксперимента: слизевик способен эффективно формировать сети и решать задачу коммивояжёра.\nЭто биологический компьютер. В этом качестве он стал основой математической модели, алгоритмического анализа. Его сонифицировали, копировали и симулировали. Исследователи по всему миру расшифровывают его биологические принципы, чтобы разобраться в его правилах расчёта и применить это в сфере электроники, программирования и робототехники.\nМы задаёмся вопросом: как работает этот организм? У него нет центральной нервной системы. У него нет мозга, и всё же он способен на поведение, которое мы связываем с работой мозга. Он может учиться и запоминать. Он умеет решать задачи, принимать решения. Где же скрывается его интеллект? Это микроскопия, снятое мною видео со стократным увеличением и ускоренное в 20 раз. Внутри слизевика находится ритмично пульсирующий поток, некая субстанция, похожая на кровеносный сосуд, несущая клеточный материал, питательные вещества и химическую информацию по всей клетке, устремляясь сначала в одном направлении, а затем обратно в другом. Именно эта непрерывная, синхронная вибрация клетки позволяет демонстрировать сложное осмысление окружающей среды без помощи массивного центра управления. Вот где кроется его интеллект.\nЭтим организмом интересуются не только исследователи в университетах. Несколько лет назад я основала SliMoCo, или «Сообщество любителей слизевиков». Это открытое и демократичное онлайн-сообщество исследователей и любителей слизевиков, которые делятся знаниями и результатами экспериментов, стирая барьеры между различными научными дисциплинами. Членами сообщества становятся по собственному желанию. Люди находят сообщество так же, как слизевик находит овсянку. Сообщество состоит из учёных, программистов и исследователей, художников вроде меня, архитекторов, дизайнеров, писателей, активистов — всех не перечесть. Состав очень интересный и разношёрстный. Несколько примеров: художник, рисующий флюоресцирующим слизевиком; коллектив, участники которого комбинируют биологический и электронный дизайн с технологиями 3D-печати в своей мастерской; ещё один художник, использующий слизевика для привлечения локального сообщества к созданию карты местности. Здесь слизевика используют напрямую как биологический инструмент; но, метафорически, это символ социальной сплочённости, общения и сотрудничества. Что касается других проектов, вовлекающих людей, я веду множество мастер-классов о слизевиках — творческий способ взаимодействия с этим организмом. Люди приходят и узнают об удивительных вещах, на которые он способен, и проводят свои собственные эксперименты в чашках Петри, создавая среду для слизевиков, помогающую проверить их способности. Каждый уносит нового друга домой. Мы также просим людей разместить результаты опытов на сайте «Сообщества любителей слизевиков». Сообщество помогло мне организовать сотрудничество с целым рядом интересных людей. Я работала с кинематографистами над полнометражным документальным фильмом о слизевике. Я подчеркиваю: над полнометражным. Сейчас он в финальной стадии монтажа и появится в кинотеатрах очень скоро. (Смех)\nЯ также смогла организовать то, что я называю первым в мире экспериментом с человеческим слизевиком. Это часть прошлогодней выставки в Роттердаме. Мы пригласили людей на полчаса стать слизевиком. Фактически, мы привязали людей друг к другу, и они стали гигантской клеткой, следующей правилам слизевика. Нужно было общаться посредством вибраций, не говоря ни слова. Нужно было действовать как единое целое, как одна большая клетка, — никакой самодеятельности — и мотивацией для движения и исследования среды был поиск пищи. Хаотично перемещаясь, эта группа незнакомых друг другу людей в майках «Я — слизевик», связанных вместе жёлтыми верёвками, блуждала по музейному парку. Натыкаясь на деревья, они перестраивались и видоизменяли свою клетку без помощи слов. Этот эксперимент абсурден во многих отношениях. За ним не стояло гипотезы. Мы не пытались ничего доказать и показать. Но он помог нам побудить большое количество людей задуматься об интеллекте, свободе воли, независимости и дал игровую площадку для дискуссий о том, что вышло в итоге. Одной из самых захватывающих сторон этого эксперимента стало последующее его обсуждение. В парке произошла совершенно спонтанная философская беседа. Люди говорили о человеческой психологии, о том, как трудно было забыть про свою индивидуальность и самолюбие. Другие рассуждали о коммуникации между бактериями. Каждый участник привнёс собственную интерпретацию процесса, и нашим выводом стало то, что жители Роттердама прекрасно сотрудничают, особенно, когда им дают пиво. Мы давали им не только овсянку. Пиво тоже давали.\nОднако люди не были так эффективны, как слизевик. Для меня слизевик — увлекательнейший предмет изучения. У него захватывающая биология, интересны его вычислительные способности. Он также является символом, выражением идеи о сообществе, коллективном поведении, сотрудничестве. В работе я часто обращаюсь к научным исследованиям, я отдаю дань уважения эксперименту с лабиринтом, но другим способом. Слизевик также является моим рабочим материалом. Вместе со мной он производит фотографии, гравюры, мультипликацию, проекты с участием зрителя. Конечно, слизевик не сам вызвался работать со мной: это своего рода сотрудничество. Я могу предугадывать его поведение, основываясь на понимании его действий, но я его не контролирую. Последнее слово в творческом процессе остаётся за слизевиком. Пожалуй, он обладает своей внутренней эстетикой. Эти разветвляющиеся узоры мы видим во многих формах и проявлениях природы: от дельты реки до удара молнии, от наших кровеносных сосудов до нейронных сетей. Этот простой и одновременно сложный организм явно живёт по значимым правилам, и вне зависимости от научного направления или сферы наших интересов мы можем многому научиться, наблюдая и взаимодействуя с этим прекрасным комочком слизи без мозгов.\nПрошу любить и жаловать — Physarum polycephalum.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Heather Barnett: What humans can learn from semi-intelligent slime
TED Talk Subtitles and Transcript: Inspired by biological design and self-organizing systems, artist Heather Barnett co-creates with physarum polycephalum, a eukaryotic microorganism that lives in cool, moist areas. What can people learn from the semi-intelligent slime mold? Watch this talk to find out.
I'd like to introduce you to an organism: a slime mold, Physarum polycephalum. It's a mold with an identity crisis, because it's not a mold, so let's get that straight to start with. It is one of 700 known slime molds belonging to the kingdom of the amoeba. It is a single-celled organism, a cell, that joins together with other cells to form a mass super-cell to maximize its resources. So within a slime mold you might find thousands or millions of nuclei, all sharing a cell wall, all operating as one entity. In its natural habitat, you might find the slime mold foraging in woodlands, eating rotting vegetation, but you might equally find it in research laboratories, classrooms, and even artists' studios.
I first came across the slime mold about five years ago. A microbiologist friend of mine gave me a petri dish with a little yellow blob in it and told me to go home and play with it. The only instructions I was given, that it likes it dark and damp and its favorite food is porridge oats. I'm an artist who's worked for many years with biology, with scientific processes, so living material is not uncommon for me. I've worked with plants, bacteria, cuttlefish, fruit flies. So I was keen to get my new collaborator home to see what it could do. So I took it home and I watched. I fed it a varied diet. I observed as it networked. It formed a connection between food sources. I watched it leave a trail behind it, indicating where it had been. And I noticed that when it was fed up with one petri dish, it would escape and find a better home.
I captured my observations through time-lapse photography. Slime mold grows at about one centimeter an hour, so it's not really ideal for live viewing unless there's some form of really extreme meditation, but through the time lapse, I could observe some really interesting behaviors. For instance, having fed on a nice pile of oats, the slime mold goes off to explore new territories in different directions simultaneously. When it meets itself, it knows it's already there, it recognizes it's there, and instead retreats back and grows in other directions. I was quite impressed by this feat, at how what was essentially just a bag of cellular slime could somehow map its territory, know itself, and move with seeming intention.
I found countless scientific studies, research papers, journal articles, all citing incredible work with this one organism, and I'm going to share a few of those with you. For example, a team in Hokkaido University in Japan filled a maze with slime mold. It joined together and formed a mass cell. They introduced food at two points, oats of course, and it formed a connection between the food. It retracted from empty areas and dead ends. There are four possible routes through this maze, yet time and time again, the slime mold established the shortest and the most efficient route. Quite clever. The conclusion from their experiment was that the slime mold had a primitive form of intelligence. Another study exposed cold air at regular intervals to the slime mold. It didn't like it. It doesn't like it cold. It doesn't like it dry. They did this at repeat intervals, and each time, the slime mold slowed down its growth in response. However, at the next interval, the researchers didn't put the cold air on, yet the slime mold slowed down in anticipation of it happening. It somehow knew that it was about the time for the cold air that it didn't like. The conclusion from their experiment was that the slime mold was able to learn. A third experiment: the slime mold was invited to explore a territory covered in oats. It fans out in a branching pattern. As it goes, each food node it finds, it forms a network, a connection to, and keeps foraging. After 26 hours, it established quite a firm network between the different oats. Now there's nothing remarkable in this until you learn that the center oat that it started from represents the city of Tokyo, and the surrounding oats are suburban railway stations. The slime mold had replicated the Tokyo transport network — (Laughter) — a complex system developed over time by community dwellings, civil engineering, urban planning. What had taken us well over 100 years took the slime mold just over a day. The conclusion from their experiment was that the slime mold can form efficient networks and solve the traveling salesman problem.
It is a biological computer. As such, it has been mathematically modeled, algorithmically analyzed. It's been sonified, replicated, simulated. World over, teams of researchers are decoding its biological principles to understand its computational rules and applying that learning to the fields of electronics, programming and robotics.
So the question is, how does this thing work? It doesn't have a central nervous system. It doesn't have a brain, yet it can perform behaviors that we associate with brain function. It can learn, it can remember, it can solve problems, it can make decisions. So where does that intelligence lie? So this is a microscopy, a video I shot, and it's about 100 times magnification, sped up about 20 times, and inside the slime mold, there is a rhythmic pulsing flow, a vein-like structure carrying cellular material, nutrients and chemical information through the cell, streaming first in one direction and then back in another. And it is this continuous, synchronous oscillation within the cell that allows it to form quite a complex understanding of its environment, but without any large-scale control center. This is where its intelligence lies.
So it's not just academic researchers in universities that are interested in this organism. A few years ago, I set up SliMoCo, the Slime Mould Collective. It's an online, open, democratic network for slime mold researchers and enthusiasts to share knowledge and experimentation across disciplinary divides and across academic divides. The Slime Mould Collective membership is self-selecting. People have found the collective as the slime mold finds the oats. And it comprises of scientists and computer scientists and researchers but also artists like me, architects, designers, writers, activists, you name it. It's a very interesting, eclectic membership. Just a few examples: an artist who paints with fluorescent Physarum; a collaborative team who are combining biological and electronic design with 3D printing technologies in a workshop; another artist who is using the slime mold as a way of engaging a community to map their area. Here, the slime mold is being used directly as a biological tool, but metaphorically as a symbol for ways of talking about social cohesion, communication and cooperation. Other public engagement activities, I run lots of slime mold workshops, a creative way of engaging with the organism. So people are invited to come and learn about what amazing things it can do, and they design their own petri dish experiment, an environment for the slime mold to navigate so they can test its properties. Everybody takes home a new pet and is invited to post their results on the Slime Mould Collective. And the collective has enabled me to form collaborations with a whole array of interesting people. I've been working with filmmakers on a feature-length slime mold documentary, and I stress feature-length, which is in the final stages of edit and will be hitting your cinema screens very soon. (Laughter)
It's also enabled me to conduct what I think is the world's first human slime mold experiment. This is part of an exhibition in Rotterdam last year. We invited people to become slime mold for half an hour. So we essentially tied people together so they were a giant cell, and invited them to follow slime mold rules. You have to communicate through oscillations, no speaking. You have to operate as one entity, one mass cell, no egos, and the motivation for moving and then exploring the environment is in search of food. So a chaotic shuffle ensued as this bunch of strangers tied together with yellow ropes wearing "Being Slime Mold" t-shirts wandered through the museum park. When they met trees, they had to reshape their connections and reform as a mass cell through not speaking. This is a ludicrous experiment in many, many ways. This isn't hypothesis-driven. We're not trying to prove, demonstrate anything. But what it did provide us was a way of engaging a broad section of the public with ideas of intelligence, agency, autonomy, and provide a playful platform for discussions about the things that ensued. One of the most exciting things about this experiment was the conversation that happened afterwards. An entirely spontaneous symposium happened in the park. People talked about the human psychology, of how difficult it was to let go of their individual personalities and egos. Other people talked about bacterial communication. Each person brought in their own individual interpretation, and our conclusion from this experiment was that the people of Rotterdam were highly cooperative, especially when given beer. We didn't just give them oats. We gave them beer as well.
But they weren't as efficient as the slime mold, and the slime mold, for me, is a fascinating subject matter. It's biologically fascinating, it's computationally interesting, but it's also a symbol, a way of engaging with ideas of community, collective behavior, cooperation. A lot of my work draws on the scientific research, so this pays homage to the maze experiment but in a different way. And the slime mold is also my working material. It's a coproducer of photographs, prints, animations, participatory events. Whilst the slime mold doesn't choose to work with me, exactly, it is a collaboration of sorts. I can predict certain behaviors by understanding how it operates, but I can't control it. The slime mold has the final say in the creative process. And after all, it has its own internal aesthetics. These branching patterns that we see we see across all forms, scales of nature, from river deltas to lightning strikes, from our own blood vessels to neural networks. There's clearly significant rules at play in this simple yet complex organism, and no matter what our disciplinary perspective or our mode of inquiry, there's a great deal that we can learn from observing and engaging with this beautiful, brainless blob.
I give you Physarum polycephalum.
Thank you.
(Applause)
|
Хизер Барнетт: Чему люди могут научиться у плесневого гриба с зачатками разума
TED Talk Subtitles and Transcript: Вдохновлённая биологическим дизайном и самоорганизующимися системами, художница Хизер Барнетт творит вместе с Physarum polycephalum, эукариотическим микроорганизмом, обитающим в прохладных и влажных местах. Чему люди могут научиться у этого плесневого гриба с зачатками разума? Чтобы об этом узнать, посмотрите это выступление.
Я хочу познакомить вас с одним живым существом — это слизевой гриб, или Physarum polycephalum. Это плесневый гриб, переживающий личностный кризис, потому что он вовсе и не плесень. Давайте сразу с этим разберёмся. Это один из 700 известных слизевиков из царства амёб. Это одноклеточный организм, в котором одна клетка примыкает к другим, и вместе они образуют супер-клетку, чтобы функционировать эффективнее. В одном слизевике находятся тысячи или миллионы ядер, объединённых клеточной оболочкой и действующих как единое целое. В естественной среде обитания вы найдёте слизевика в лесах, где он поедает разлагающуюся растительность. Кроме того, его также легко обнаружить в исследовательских лабораториях, учебных классах и даже в мастерских художников.
Я впервые столкнулась со слизевиком лет пять назад. Мой знакомый микробиолог дал мне чашку Петри с крохотным жёлтым сгустком и предложил забрать его домой. Мне было сказано лишь то, что слизевик любит темноту и влажность и что его любимая еда — овсяные хлопья. Я художник. Я много лет проработала с биологическими процессами, поэтому живое вещество мне не в новинку. Я работала с растениями, бактериями, каракатицами и плодовыми мушками. Поэтому мне не терпелось принести нового компаньона домой и посмотреть на его умения. Я принесла его домой и стала наблюдать. Я давала ему разнообразную пищу. Я смотрела, как он выстраивает свою сеть. Он формировал связи вокруг источников пищи. Я наблюдала за оставляемым им следом, знаменующим проделанный путь. Я заметила, что, когда ему надоела одна чашка Петри, он уходил в поисках новой.
Я фиксировала свои наблюдения с помощью замедленной съёмки. Слизевик растёт примерно на 1 см в час — за ним не так уж удобно наблюдать вживую, если вы, конечно, не любитель глубокой медитации. Однако при замедленной съёмке мне удалось увидеть очень интересное поведение. К примеру, насытившись овсяными хлопьями, слизевик отправляется исследовать новые территории сразу в нескольких направлениях. Когда он натыкается на самого себя, он знает, что он уже здесь есть, он узнаёт самого себя. Тогда он отступает и растёт в другом направлении. Меня поразила та ловкость, с которой простому комочку клеточной слизи удаётся составлять карту местности, узнавать самого себя и двигаться целенаправленно.
Я обнаружила бесчисленные исследования, научные работы и статьи, описывающие невероятные эксперименты с этим организмом. Несколькими из них я хочу с вами поделиться. Например, группа учёных из Университета Хоккайдо в Японии поместила слизевика в лабиринт. Он сформировал супер-клетку. Учёные разложили пищу в двух разных местах, — разумеется, овсянку — и слизевик соединил кусочки пищи друг с другом. Он ушёл из пустот и тупиков. Через этот лабиринт есть четыре пути, однако, раз за разом слизевик находил самый короткий и самый быстрый маршрут. Весьма толково. В результате эксперимента заключили, что слизевик обладает примитивной формой интеллекта. В другом исследовании слизевика периодически подвергали воздействию холода. Ему это не понравилось: холод он не любит. Он не любит и сухость. Это воздействие повторяли с регулярными интервалами, и каждый раз слизевик замедлял свой рост в ответ. Однако в следующий раз исследователи отказались от воздействия холода — при этом слизевик замедлил рост в ожидании такого воздействия. Каким-то образом, он знал, что настаёт время холода, который ему так не нравится. Из эксперимента сделали вывод, что слизевик способен учиться. Третий эксперимент: слизевик поместили на поверхность, усыпанную овсяными хлопьями. Он стал разветвляться. По ходу движения, с каждым найденным кусочком пищи он формировал сеть, цепочку связей, и продолжал двигаться. Через 26 часов была построена устойчивая сеть между хлопьями. В этом нет ничего особенного, до тех пор, пока не узнаёшь, что первая, центральная крупинка овса исполняет роль города Токио, а окружающие её хлопья — пригородных станций поездов. Слизевик воссоздал транспортную систему Токио — (Смех) непростую систему, сложившуюся со временем, усилиями специалистов строительной инженерии и городского планирования. То, на что нам потребовалось больше 100 лет, заняло у слизевика чуть более одного дня. Вывод из этого эксперимента: слизевик способен эффективно формировать сети и решать задачу коммивояжёра.
Это биологический компьютер. В этом качестве он стал основой математической модели, алгоритмического анализа. Его сонифицировали, копировали и симулировали. Исследователи по всему миру расшифровывают его биологические принципы, чтобы разобраться в его правилах расчёта и применить это в сфере электроники, программирования и робототехники.
Мы задаёмся вопросом: как работает этот организм? У него нет центральной нервной системы. У него нет мозга, и всё же он способен на поведение, которое мы связываем с работой мозга. Он может учиться и запоминать. Он умеет решать задачи, принимать решения. Где же скрывается его интеллект? Это микроскопия, снятое мною видео со стократным увеличением и ускоренное в 20 раз. Внутри слизевика находится ритмично пульсирующий поток, некая субстанция, похожая на кровеносный сосуд, несущая клеточный материал, питательные вещества и химическую информацию по всей клетке, устремляясь сначала в одном направлении, а затем обратно в другом. Именно эта непрерывная, синхронная вибрация клетки позволяет демонстрировать сложное осмысление окружающей среды без помощи массивного центра управления. Вот где кроется его интеллект.
Этим организмом интересуются не только исследователи в университетах. Несколько лет назад я основала SliMoCo, или «Сообщество любителей слизевиков». Это открытое и демократичное онлайн-сообщество исследователей и любителей слизевиков, которые делятся знаниями и результатами экспериментов, стирая барьеры между различными научными дисциплинами. Членами сообщества становятся по собственному желанию. Люди находят сообщество так же, как слизевик находит овсянку. Сообщество состоит из учёных, программистов и исследователей, художников вроде меня, архитекторов, дизайнеров, писателей, активистов — всех не перечесть. Состав очень интересный и разношёрстный. Несколько примеров: художник, рисующий флюоресцирующим слизевиком; коллектив, участники которого комбинируют биологический и электронный дизайн с технологиями 3D-печати в своей мастерской; ещё один художник, использующий слизевика для привлечения локального сообщества к созданию карты местности. Здесь слизевика используют напрямую как биологический инструмент; но, метафорически, это символ социальной сплочённости, общения и сотрудничества. Что касается других проектов, вовлекающих людей, я веду множество мастер-классов о слизевиках — творческий способ взаимодействия с этим организмом. Люди приходят и узнают об удивительных вещах, на которые он способен, и проводят свои собственные эксперименты в чашках Петри, создавая среду для слизевиков, помогающую проверить их способности. Каждый уносит нового друга домой. Мы также просим людей разместить результаты опытов на сайте «Сообщества любителей слизевиков». Сообщество помогло мне организовать сотрудничество с целым рядом интересных людей. Я работала с кинематографистами над полнометражным документальным фильмом о слизевике. Я подчеркиваю: над полнометражным. Сейчас он в финальной стадии монтажа и появится в кинотеатрах очень скоро. (Смех)
Я также смогла организовать то, что я называю первым в мире экспериментом с человеческим слизевиком. Это часть прошлогодней выставки в Роттердаме. Мы пригласили людей на полчаса стать слизевиком. Фактически, мы привязали людей друг к другу, и они стали гигантской клеткой, следующей правилам слизевика. Нужно было общаться посредством вибраций, не говоря ни слова. Нужно было действовать как единое целое, как одна большая клетка, — никакой самодеятельности — и мотивацией для движения и исследования среды был поиск пищи. Хаотично перемещаясь, эта группа незнакомых друг другу людей в майках «Я — слизевик», связанных вместе жёлтыми верёвками, блуждала по музейному парку. Натыкаясь на деревья, они перестраивались и видоизменяли свою клетку без помощи слов. Этот эксперимент абсурден во многих отношениях. За ним не стояло гипотезы. Мы не пытались ничего доказать и показать. Но он помог нам побудить большое количество людей задуматься об интеллекте, свободе воли, независимости и дал игровую площадку для дискуссий о том, что вышло в итоге. Одной из самых захватывающих сторон этого эксперимента стало последующее его обсуждение. В парке произошла совершенно спонтанная философская беседа. Люди говорили о человеческой психологии, о том, как трудно было забыть про свою индивидуальность и самолюбие. Другие рассуждали о коммуникации между бактериями. Каждый участник привнёс собственную интерпретацию процесса, и нашим выводом стало то, что жители Роттердама прекрасно сотрудничают, особенно, когда им дают пиво. Мы давали им не только овсянку. Пиво тоже давали.
Однако люди не были так эффективны, как слизевик. Для меня слизевик — увлекательнейший предмет изучения. У него захватывающая биология, интересны его вычислительные способности. Он также является символом, выражением идеи о сообществе, коллективном поведении, сотрудничестве. В работе я часто обращаюсь к научным исследованиям, я отдаю дань уважения эксперименту с лабиринтом, но другим способом. Слизевик также является моим рабочим материалом. Вместе со мной он производит фотографии, гравюры, мультипликацию, проекты с участием зрителя. Конечно, слизевик не сам вызвался работать со мной: это своего рода сотрудничество. Я могу предугадывать его поведение, основываясь на понимании его действий, но я его не контролирую. Последнее слово в творческом процессе остаётся за слизевиком. Пожалуй, он обладает своей внутренней эстетикой. Эти разветвляющиеся узоры мы видим во многих формах и проявлениях природы: от дельты реки до удара молнии, от наших кровеносных сосудов до нейронных сетей. Этот простой и одновременно сложный организм явно живёт по значимым правилам, и вне зависимости от научного направления или сферы наших интересов мы можем многому научиться, наблюдая и взаимодействуя с этим прекрасным комочком слизи без мозгов.
Прошу любить и жаловать — Physarum polycephalum.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jim Simons: A rare interview with the mathematician who cracked Wall Street\nTED Talk Subtitles and Transcript: Jim Simons was a mathematician and cryptographer who realized: the complex math he used to break codes could help explain patterns in the world of finance. Billions later, he’s working to support the next generation of math teachers and scholars. TED’s Chris Anderson sits down with Simons to talk about his extraordinary life in numbers.\nChris Anderson: You were something of a mathematical phenom. You had already taught at Harvard and MIT at a young age. And then the NSA came calling. What was that about?\nJim Simons: Well the NSA -- that's the National Security Agency -- they didn't exactly come calling. They had an operation at Princeton, where they hired mathematicians to attack secret codes and stuff like that. And I knew that existed. And they had a very good policy, because you could do half your time at your own mathematics, and at least half your time working on their stuff. And they paid a lot. So that was an irresistible pull. So, I went there.\nCA: You were a code-cracker.\nJS: I was.\nCA: Until you got fired.\nJS: Well, I did get fired. Yes.\nCA: How come?\nJS: Well, how come? I got fired because, well, the Vietnam War was on, and the boss of bosses in my organization was a big fan of the war and wrote a New York Times article, a magazine section cover story, about how we would win in Vietnam. And I didn't like that war, I thought it was stupid. And I wrote a letter to the Times, which they published, saying not everyone who works for Maxwell Taylor, if anyone remembers that name, agrees with his views. And I gave my own views ...\nCA: Oh, OK. I can see that would --\nJS: ... which were different from General Taylor's. But in the end, nobody said anything. But then, I was 29 years old at this time, and some kid came around and said he was a stringer from Newsweek magazine and he wanted to interview me and ask what I was doing about my views. And I told him, \"I'm doing mostly mathematics now, and when the war is over, then I'll do mostly their stuff.\" Then I did the only intelligent thing I'd done that day -- I told my local boss that I gave that interview. And he said, \"What'd you say?\" And I told him what I said. And then he said, \"I've got to call Taylor.\" He called Taylor; that took 10 minutes. I was fired five minutes after that.\nCA: OK.\nJS: But it wasn't bad.\nCA: It wasn't bad, because you went on to Stony Brook and stepped up your mathematical career. You started working with this man here. Who is this?\nJS: Oh, [Shiing-Shen] Chern. Chern was one of the great mathematicians of the century. I had known him when I was a graduate student at Berkeley. And I had some ideas, and I brought them to him and he liked them. Together, we did this work which you can easily see up there. There it is.\nCA: It led to you publishing a famous paper together. Can you explain at all what that work was?\nJS: No.\n(Laughter)\nJS: I mean, I could explain it to somebody.\n(Laughter)\nCA: How about explaining this?\nJS: But not many. Not many people.\nCA: I think you told me it had something to do with spheres, so let's start here.\nJS: Well, it did, but I'll say about that work -- it did have something to do with that, but before we get to that -- that work was good mathematics. I was very happy with it; so was Chern. It even started a little sub-field that's now flourishing. But, more interestingly, it happened to apply to physics, something we knew nothing about -- at least I knew nothing about physics, and I don't think Chern knew a heck of a lot. And about 10 years after the paper came out, a guy named Ed Witten in Princeton started applying it to string theory and people in Russia started applying it to what's called \"condensed matter.\" Today, those things in there called Chern-Simons invariants have spread through a lot of physics. And it was amazing. We didn't know any physics. It never occurred to me that it would be applied to physics. But that's the thing about mathematics -- you never know where it's going to go.\nCA: This is so incredible. So, we've been talking about how evolution shapes human minds that may or may not perceive the truth. Somehow, you come up with a mathematical theory, not knowing any physics, discover two decades later that it's being applied to profoundly describe the actual physical world. How can that happen?\nJS: God knows.\n(Laughter)\nBut there's a famous physicist named [Eugene] Wigner, and he wrote an essay on the unreasonable effectiveness of mathematics. Somehow, this mathematics, which is rooted in the real world in some sense -- we learn to count, measure, everyone would do that -- and then it flourishes on its own. But so often it comes back to save the day. General relativity is an example. [Hermann] Minkowski had this geometry, and Einstein realized, \"Hey! It's the very thing in which I can cast general relativity.\" So, you never know. It is a mystery. It is a mystery.\nCA: So, here's a mathematical piece of ingenuity. Tell us about this.\nJS: Well, that's a ball -- it's a sphere, and it has a lattice around it -- you know, those squares. What I'm going to show here was originally observed by [Leonhard] Euler, the great mathematician, in the 1700s. And it gradually grew to be a very important field in mathematics: algebraic topology, geometry. That paper up there had its roots in this. So, here's this thing: it has eight vertices, 12 edges, six faces. And if you look at the difference -- vertices minus edges plus faces -- you get two. OK, well, two. That's a good number. Here's a different way of doing it -- these are triangles covering -- this has 12 vertices and 30 edges and 20 faces, 20 tiles. And vertices minus edges plus faces still equals two. And in fact, you could do this any which way -- cover this thing with all kinds of polygons and triangles and mix them up. And you take vertices minus edges plus faces -- you'll get two. Here's a different shape. This is a torus, or the surface of a doughnut: 16 vertices covered by these rectangles, 32 edges, 16 faces. Vertices minus edges comes out to be zero. It'll always come out to zero. Every time you cover a torus with squares or triangles or anything like that, you're going to get zero. So, this is called the Euler characteristic. And it's what's called a topological invariant. It's pretty amazing. No matter how you do it, you're always get the same answer. So that was the first sort of thrust, from the mid-1700s, into a subject which is now called algebraic topology.\nCA: And your own work took an idea like this and moved it into higher-dimensional theory, higher-dimensional objects, and found new invariances?\nJS: Yes. Well, there were already higher-dimensional invariants: Pontryagin classes -- actually, there were Chern classes. There were a bunch of these types of invariants. I was struggling to work on one of them and model it sort of combinatorially, instead of the way it was typically done, and that led to this work and we uncovered some new things. But if it wasn't for Mr. Euler -- who wrote almost 70 volumes of mathematics and had 13 children, who he apparently would dandle on his knee while he was writing -- if it wasn't for Mr. Euler, there wouldn't perhaps be these invariants.\nCA: OK, so that's at least given us a flavor of that amazing mind in there. Let's talk about Renaissance. Because you took that amazing mind and having been a code-cracker at the NSA, you started to become a code-cracker in the financial industry. I think you probably didn't buy efficient market theory. Somehow you found a way of creating astonishing returns over two decades. The way it's been explained to me, what's remarkable about what you did wasn't just the size of the returns, it's that you took them with surprisingly low volatility and risk, compared with other hedge funds. So how on earth did you do this, Jim?\nJS: I did it by assembling a wonderful group of people. When I started doing trading, I had gotten a little tired of mathematics. I was in my late 30s, I had a little money. I started trading and it went very well. I made quite a lot of money with pure luck. I mean, I think it was pure luck. It certainly wasn't mathematical modeling. But in looking at the data, after a while I realized: it looks like there's some structure here. And I hired a few mathematicians, and we started making some models -- just the kind of thing we did back at IDA [Institute for Defense Analyses]. You design an algorithm, you test it out on a computer. Does it work? Doesn't it work? And so on.\nCA: Can we take a look at this? Because here's a typical graph of some commodity. I look at that, and I say, \"That's just a random, up-and-down walk -- maybe a slight upward trend over that whole period of time.\" How on earth could you trade looking at that, and see something that wasn't just random?\nJS: In the old days -- this is kind of a graph from the old days, commodities or currencies had a tendency to trend. Not necessarily the very light trend you see here, but trending in periods. And if you decided, OK, I'm going to predict today, by the average move in the past 20 days -- maybe that would be a good prediction, and I'd make some money. And in fact, years ago, such a system would work -- not beautifully, but it would work. You'd make money, you'd lose money, you'd make money. But this is a year's worth of days, and you'd make a little money during that period. It's a very vestigial system.\nCA: So you would test a bunch of lengths of trends in time and see whether, for example, a 10-day trend or a 15-day trend was predictive of what happened next.\nJS: Sure, you would try all those things and see what worked best. Trend-following would have been great in the '60s, and it was sort of OK in the '70s. By the '80s, it wasn't.\nCA: Because everyone could see that. So, how did you stay ahead of the pack?\nJS: We stayed ahead of the pack by finding other approaches -- shorter-term approaches to some extent. The real thing was to gather a tremendous amount of data -- and we had to get it by hand in the early days. We went down to the Federal Reserve and copied interest rate histories and stuff like that, because it didn't exist on computers. We got a lot of data. And very smart people -- that was the key. I didn't really know how to hire people to do fundamental trading. I had hired a few -- some made money, some didn't make money. I couldn't make a business out of that. But I did know how to hire scientists, because I have some taste in that department. So, that's what we did. And gradually these models got better and better, and better and better.\nCA: You're credited with doing something remarkable at Renaissance, which is building this culture, this group of people, who weren't just hired guns who could be lured away by money. Their motivation was doing exciting mathematics and science.\nJS: Well, I'd hoped that might be true. But some of it was money.\nCA: They made a lot of money.\nJS: I can't say that no one came because of the money. I think a lot of them came because of the money. But they also came because it would be fun.\nCA: What role did machine learning play in all this?\nJS: In a certain sense, what we did was machine learning. You look at a lot of data, and you try to simulate different predictive schemes, until you get better and better at it. It doesn't necessarily feed back on itself the way we did things. But it worked.\nCA: So these different predictive schemes can be really quite wild and unexpected. I mean, you looked at everything, right? You looked at the weather, length of dresses, political opinion.\nJS: Yes, length of dresses we didn't try.\nCA: What sort of things?\nJS: Well, everything. Everything is grist for the mill -- except hem lengths. Weather, annual reports, quarterly reports, historic data itself, volumes, you name it. Whatever there is. We take in terabytes of data a day. And store it away and massage it and get it ready for analysis. You're looking for anomalies. You're looking for -- like you said, the efficient market hypothesis is not correct.\nCA: But any one anomaly might be just a random thing. So, is the secret here to just look at multiple strange anomalies, and see when they align?\nJS: Any one anomaly might be a random thing; however, if you have enough data you can tell that it's not. You can see an anomaly that's persistent for a sufficiently long time -- the probability of it being random is not high. But these things fade after a while; anomalies can get washed out. So you have to keep on top of the business.\nCA: A lot of people look at the hedge fund industry now and are sort of ... shocked by it, by how much wealth is created there, and how much talent is going into it. Do you have any worries about that industry, and perhaps the financial industry in general? Kind of being on a runaway train that's -- I don't know -- helping increase inequality? How would you champion what's happening in the hedge fund industry?\nJS: I think in the last three or four years, hedge funds have not done especially well. We've done dandy, but the hedge fund industry as a whole has not done so wonderfully. The stock market has been on a roll, going up as everybody knows, and price-earnings ratios have grown. So an awful lot of the wealth that's been created in the last -- let's say, five or six years -- has not been created by hedge funds. People would ask me, \"What's a hedge fund?\" And I'd say, \"One and 20.\" Which means -- now it's two and 20 -- it's two percent fixed fee and 20 percent of profits. Hedge funds are all different kinds of creatures.\nCA: Rumor has it you charge slightly higher fees than that.\nJS: We charged the highest fees in the world at one time. Five and 44, that's what we charge.\nCA: Five and 44. So five percent flat, 44 percent of upside. You still made your investors spectacular amounts of money.\nJS: We made good returns, yes. People got very mad: \"How can you charge such high fees?\" I said, \"OK, you can withdraw.\" But \"How can I get more?\" was what people were --\n(Laughter)\nBut at a certain point, as I think I told you, we bought out all the investors because there's a capacity to the fund.\nCA: But should we worry about the hedge fund industry attracting too much of the world's great mathematical and other talent to work on that, as opposed to the many other problems in the world?\nJS: Well, it's not just mathematical. We hire astronomers and physicists and things like that. I don't think we should worry about it too much. It's still a pretty small industry. And in fact, bringing science into the investing world has improved that world. It's reduced volatility. It's increased liquidity. Spreads are narrower because people are trading that kind of stuff. So I'm not too worried about Einstein going off and starting a hedge fund.\nCA: You're at a phase in your life now where you're actually investing, though, at the other end of the supply chain -- you're actually boosting mathematics across America. This is your wife, Marilyn. You're working on philanthropic issues together. Tell me about that.\nJS: Well, Marilyn started -- there she is up there, my beautiful wife -- she started the foundation about 20 years ago. I think '94. I claim it was '93, she says it was '94, but it was one of those two years.\n(Laughter)\nWe started the foundation, just as a convenient way to give charity. She kept the books, and so on. We did not have a vision at that time, but gradually a vision emerged -- which was to focus on math and science, to focus on basic research. And that's what we've done. Six years ago or so, I left Renaissance and went to work at the foundation. So that's what we do.\nCA: And so Math for America is basically investing in math teachers around the country, giving them some extra income, giving them support and coaching. And really trying to make that more effective and make that a calling to which teachers can aspire.\nJS: Yeah -- instead of beating up the bad teachers, which has created morale problems all through the educational community, in particular in math and science, we focus on celebrating the good ones and giving them status. Yeah, we give them extra money, 15,000 dollars a year. We have 800 math and science teachers in New York City in public schools today, as part of a core. There's a great morale among them. They're staying in the field. Next year, it'll be 1,000 and that'll be 10 percent of the math and science teachers in New York [City] public schools.\n(Applause)\nCA: Jim, here's another project that you've supported philanthropically: Research into origins of life, I guess. What are we looking at here? JS: Well, I'll save that for a second. And then I'll tell you what you're looking at. Origins of life is a fascinating question. How did we get here? Well, there are two questions: One is, what is the route from geology to biology -- how did we get here? And the other question is, what did we start with? What material, if any, did we have to work with on this route? Those are two very, very interesting questions. The first question is a tortuous path from geology up to RNA or something like that -- how did that all work? And the other, what do we have to work with? Well, more than we think. So what's pictured there is a star in formation. Now, every year in our Milky Way, which has 100 billion stars, about two new stars are created. Don't ask me how, but they're created. And it takes them about a million years to settle out. So, in steady state, there are about two million stars in formation at any time. That one is somewhere along this settling-down period. And there's all this crap sort of circling around it, dust and stuff. And it'll form probably a solar system, or whatever it forms. But here's the thing -- in this dust that surrounds a forming star have been found, now, significant organic molecules. Molecules not just like methane, but formaldehyde and cyanide -- things that are the building blocks -- the seeds, if you will -- of life. So, that may be typical. And it may be typical that planets around the universe start off with some of these basic building blocks. Now does that mean there's going to be life all around? Maybe. But it's a question of how tortuous this path is from those frail beginnings, those seeds, all the way to life. And most of those seeds will fall on fallow planets.\nCA: So for you, personally, finding an answer to this question of where we came from, of how did this thing happen, that is something you would love to see.\nJS: Would love to see. And like to know -- if that path is tortuous enough, and so improbable, that no matter what you start with, we could be a singularity. But on the other hand, given all this organic dust that's floating around, we could have lots of friends out there. It'd be great to know.\nCA: Jim, a couple of years ago, I got the chance to speak with Elon Musk, and I asked him the secret of his success, and he said taking physics seriously was it. Listening to you, what I hear you saying is taking math seriously, that has infused your whole life. It's made you an absolute fortune, and now it's allowing you to invest in the futures of thousands and thousands of kids across America and elsewhere. Could it be that science actually works? That math actually works?\nJS: Well, math certainly works. Math certainly works. But this has been fun. Working with Marilyn and giving it away has been very enjoyable.\nCA: I just find it -- it's an inspirational thought to me, that by taking knowledge seriously, so much more can come from it. So thank you for your amazing life, and for coming here to TED.\nThank you.\nJim Simons!\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джим Саймонс: Редкое интервью с математиком, взломавшим Уолл-стрит\nTED Talk Subtitles and Transcript: Джим Саймонс был математиком и криптографом, которого однажды осенило: комплексная математика, благодаря которой он взламывал коды, могла также объяснить схемы финансового мира. Став миллиардером, он начал поддерживать следующее поколение учителей математики и других наук. Куратор TED Крис Андерсон расспрашивает Саймонса о его выдающейся жизни, связанной с цифрами.\nКрис Андерсон: Вы были математическим феноменом. Ещё в молодом возрасте вы уже преподавали в Гарварде и МТИ. А затем вас пригласили работать в АНБ. Как это было?\nДжим Саймонс: АНБ — Агентство национальной безопасности. Нельзя сказать, что они меня пригласили. У них было подразделение в Принстоне, для которого им требовались математики, чтобы взламывать секретные коды и делать подобного рода вещи. Я знал об их существовании. У них были хорошие условия, потому что половину времени можно было заниматься своими расчётами и как минимум половину времени — работать над их заданиями. Они много платили. Так что это было весьма привлекательное предложение. И я пошёл туда работать.\nКА: Вы были взломщиком кодов.\nДС: Да.\nКА: Пока вас не уволили.\nДС: Да, меня и правда уволили.\nКА: Почему?\nДС: Почему? Меня уволили, потому что в то время шла война во Вьетнаме, а главный руководитель этой организации был большим её фанатом. Он написал статью в New York Times для первой полосы газеты о том, как мы выиграем войну во Вьетнаме. Мне же не нравилась эта война. Я считал её бестолковой. И я написал письмо в Times, которое они опубликовали, что не все, кто работают на Максвелла Тэйлора, если кто-то ещё помнит это имя, разделяют его взгляды. И предоставил своё мнение...\nКА: Понятно. Понятно, почему...\nДС: ...которое расходилось с мнением генерала Тэйлора. Но тогда никто никак не отреагировал. Мне тогда было 29 лет, и один парень подошёл ко мне, представился внештатным корреспондентом журнала Newsweek и сказал, что хочет взять у меня интервью о том, как мои взгляды отражаются на деле. Я ответил: «Сейчас я больше занимаюсь математикой, а когда война закончится, буду больше работать над заданиями организации». А потом я совершил такой «умный» поступок, какой только мог, — я рассказал своему начальнику об этом интервью. Он спросил: «Что ты ему сказал?» Я рассказал ему. Тогда он сказал: «Мне нужно позвонить Тэйлору». Он позвонил Тэйлору, это заняло 10 минут. 5 минутами позже меня уволили.\nКА: Ясно.\nДС: Но это не было чем-то плохим.\nКА: Не было, потому что вы отправились в Стоуни-Брук и продолжили вашу математическую карьеру. Вы начали работать вот с этим человеком. Кто он?\nДС: О, Черн [Чэнь Синшэнь]. Черн был одним из величайших математиков столетия. Я познакомился с ним, когда был аспирантом в Беркли. У меня было несколько идей, которыми я поделился с ним, и они ему понравились. Вместе мы работали над тем, с чем можно легко ознакомиться здесь. Вот оно.\nКА: По результатам вы издали известную совместную научную работу. Можете ли вы объяснить в общих чертах, о чём эта работа?\nДС: Нет.\n(Смех)\nДС: Кому-то я бы мог её объяснить, но...\n(Смех)\nКА: Возможно, вы объясните это?\nДС: Но немногим. Немногим людям.\nКА: Помнится, вы сказали, что это как-то связано со сферами, поэтому давайте начнём с них.\nДС: Действительно. Хочу только сказать об этой работе — до того, как мы приступим, — что в этой работе была сильная математика. Мне она очень нравилась, и Черну тоже. На её основе даже образовалась подотрасль, сейчас она в самом расцвете. Но интереснее всего, что она была применима и к физике, о которой мы ничего не знали, — по крайней мере, я-то уж точно, и не думаю, что Черн знал чертовски много. Примерно через 10 лет после публикации работы парень по имени Эд Виттен из Принстона начал применять её к теории струн, а в России её начали применять к теории конденсированного состояния. Сегодня то, что называется инвариантами Черна-Саймонса, широко распространено в физике. Это было потрясающе. Мы вообще не знали физики. Я и подумать не мог, что это будет иметь к ней отношение. В этом и есть математика: никогда не знаешь, куда она приведёт.\nКА: Невероятно. Мы говорили о том, как эволюция формирует сознание людей, которые могут постичь или не постичь истину. Каким-то образом вы разработали математическую теорию, абсолютно не зная физики, а через два десятка лет выяснилось, что она применяется для детального описания физического мира. Как такое произошло?\nДС: Бог его знает.\n(Смех)\nЗнаменитый физик [Юджин] Вигнер написал эссе о необъяснимой эффективности математики. Эта математика, которая в каком-то смысле берёт своё начало в реальном мире, — мы учимся считать, измерять, все это делают — а затем она становится чем-то большим. Очень часто она спасает положение. Теория относительности, например. У [Германа] Минковского была теория по геометрии, а Эйнштейна осенило: «Это же именно то, где я могу примерить теорию относительности». Никогда не знаешь наверняка. Это загадка. Загадка.\nКА: Здесь на изображении — образец математической изобретательности. Расскажите нам о нём.\nДС: Это мяч; сфера, заключённая в сетку из таких вот квадратов. То, о чём я расскажу, было впервые замечено [Леонардом] Эйлером — великим математиком 1700-х годов. Постепенно это превратилось в очень важную отрасль математики — алгебраическую топологию, геометрию. Та работа, что была на экране, берёт начало именно в ней. У этой фигуры есть 8 вершин, 12 рёбер, 6 граней. Если рассчитать по такой формуле: вершины минус стороны плюс грани, — то получим 2. Что ж, двойка — хорошее число. Можно сделать по-другому: тут оболочка из треугольников. У нёе 12 вершин, 30 рёбер и 20 граней, 20 плоскостей. Вершины минус стороны плюс грани также равно двум. И такое можно проделать с чем угодно — покройте фигуру оболочкой из любых многоугольников и треугольников или теми и другими. Вычитая из вершин стороны и прибавляя грани, в итоге получите 2. Вот другая фигура. Это тор, или поверхность пончика, покрытая прямоугольниками: 16 вершин, 32 стороны, 16 граней. Вершины минус стороны получается ноль. Всегда будет ноль. Всегда, помещая тор в оболочку из квадратов или треугольников или чего-то ещё, получаем ноль. Это называется Эйлеровой характеристикой. Это и есть топологический инвариант. Это весьма увлекательно. Неважно, какая оболочка, результат всегда будет один и тот же. Это было первым шагом, в середине 1700-х годов, в сторону дисциплины, которая теперь носит название алгебраическая топология.\nКА: В своей работе вы взяли эту идею и развили её в многомерную теорию, применимую к многомерным объектам, и обнаружили новые инвариантности?\nДС: Да. К тому моменту уже существовали многомерные инварианты: классы Понтрягина, а также классы Черна. Существовала целая группа различных видов инвариантов. И я трудился над одним из таких типов с целью смоделировать его как бы комбинаторно, нежели как это обычно делалось, что привело к этой работе и нашему открытию новых зависимостей. Но если бы не господин Эйлер, написавший почти 70 томов, посвящённых математике, имевший 13 детей, которых он, очевидно, качал на коленках, пока писал работу, — если бы не Эйлер, то, возможно, и не было бы никаких инвариантов.\nКА: Ваше объяснение помогает понять, какой гений кроется за этим достижением. Давайте поговорим о «Ренессансе». Вам приглянулась эта идея, и, будучи взломщиком кодов в АНБ, вы начали взламывать коды в финансовой отрасли. Думаю, вы не купились на гипотезу эффективного рынка. Каким-то образом вы нашли способ получать невероятный доход более 20 лет. Как мне объяснили, не столько размер дохода был впечатляющим в вашей схеме, но удивительно низкая волатильность и риск в сравнении с другими хедж-фондами. Как же у вас это получилось, Джим?\nДС: Мне это удалось, благодаря великолепной команде. В то время, когда я занялся торговлей, я стал немного уставать от математики. Мне было уже далеко за 30, а денег почти не было. Я начал заниматься торговлей, и дело пошло хорошо. Я заработал много денег, благодаря одной лишь удаче. Точнее, я думал, что это удача. Конечно же, математически я ничего не просчитывал. Но обратившись к данным некоторое время спустя, я понял: похоже на то, что тут есть некая структура. Я нанял несколько математиков, и мы начали создавать модели — подобную работу мы делали в ИВИ [Институте военных исследований]: разрабатываешь алгоритм и тестируешь его на компьютере. Работает? Не работает? И так далее.\nКА: Давайте взглянем. Вот типичный график некоего товара. Взглянув на него, я думаю: «Это просто случайная кривая, скачущая вверх-вниз.\nМожет, в целом с небольшим восходящим трендом». Как можно вести торговлю, используя этот график, и видеть, что движения кривой не случайны?\nДС: В те времена — это старый график — у товаров и валют была тенденция к тренду. Не обязательно такой тренд, как здесь, но тренды периодически наблюдались. И если думаешь: «Сегодня я сделаю прогноз, основываясь на поведении кривой за последние 20 дней — выделено жёлтым. Возможно, это будет неплохой прогноз, и я немного заработаю». Несколько лет назад такой подход сработал бы — не идеально, но сработал. Заработаешь денег, потеряешь, снова заработаешь. Но игра не стоит свеч — вы бы немного заработали даже за год. Это весьма рудиментарная система.\nКА: Вы тестировали множество трендов разной длины и смотрели, можно ли по 10-дневному или 15-дневному тренду предсказать, что случится дальше.\nДС: Конечно, пробуешь такие вот вещи и смотришь, что лучше всего работает. Следование за трендом процветало в 60-х годах, в 70-х было так себе. К 80-м же годам — уже нет.\nКА: Потому что это стало очевидным для всех. Как вам удалось остаться в авангарде?\nДЖ: Нам это удалось, потому что мы искали новые подходы, в некоторой степени краткосрочные. Целью было собрать колоссальный объём информации — тогда мы делали это вручную. Мы шли в Федеральный резерв и копировали записи об изменении процентных ставок и подобную информацию, так как этого не было в компьютерах. Мы собрали много информации. Также умные люди были ключом к успеху. Я не знал, как нанимать людей для занятия торговлей. Я нанял нескольких. Кто-то зарабатывал деньги, кто-то — нет. Я не мог так наладить бизнес. Но мне известно, как нанимать учёных, — в этом-то я немного знаю толк. Вот чем мы и занимались. Постепенно эти модели становились всё лучше и лучше, и лучше, и лучше.\nКА: Считается, что вы сделали нечто важное для «Ренессанса»: создали эту культуру, эту группу людей — не простых наёмных рабочих, которых можно переманить за деньги. Их мотивацией была математика и наука.\nДС: Надеюсь, это так. Хотя отчасти дело было и в деньгах.\nКА: Они много заработали.\nДЖ: Не могу сказать, что все они пришли не ради денег. Думаю, многие из-за этого пришли. Но также и потому, что знали, как увлекательно это будет.\nКА: Какое место во всём этом занимает машинное обучение?\nДС: В каком-то смысле, всё, что мы делали, и было машинным обучением. Просматриваешь кучу данных и пытаешься воссоздать разные схемы прогнозирования, пока не выходит всё лучше и лучше. Не обязательна была отдача. Но это работало.\nКА: Такие схемы прогнозирования могут быть весьма неожиданными. Вы же всё берёте в расчёт, верно? Вы не упускали из виду погоду, длину платьев, политические мнения.\nДС: Да, длину платьев мы как-то не брали в расчёт.\nКА: Что тогда имеет значение?\nДС: Всё. Всё имеет значение, кроме длины подола. Погода, ежегодные отчёты, квартальные отчёты, исторические сведения — всё что угодно. Мы принимаем терабайты информации в день. Храним, перерабатываем и подготавливаем для анализа. Цель — найти аномалию, найти подтверждение того, что, как вы сказали, гипотеза эффективного рынка неверна.\nКА: Но любая аномалия может быть случайной. Так секрет в том, чтобы наблюдать за многочисленными странными аномалиями и определять, где они сходятся?\nДС: Любая аномалия может быть случайной, однако, имея достаточно сведений, можно определить, когда она не случайна. Можно найти аномалию, устойчивую на протяжении долгого времени. Тогда вероятность того, что она случайна, невелика. Но аномалии исчезают со временем. Поэтому необходимо быть в курсе всего.\nКА: Многие люди, взглянув на индустрию хедж-фондов, шокированы тем, что там творится: как много там все зарабатывают и как много умных людей задействовано. У вас есть какие-либо опасения, связанные с этой отраслью, а, может, и со всей финансовой индустрией в целом? Стоит ли нам опасаться, не знаю, увеличения неравенства? Как бы вы объяснили происходящее в индустрии хедж-фондов?\nДС: Я полагаю, что последние 3–4 года дела у хедж-фондов идут не очень. Мы-то заработали, но вот индустрия хедж-фондов в целом не так уж процветала. Фондовый рынок сейчас на подъёме, это все знают. Соотношение цены к доходу выросло. Так что серьёзные деньги, вырученные за последние, скажем, 5–6 лет, не были заработаны хедж-фондами. Люди спрашивают меня, что такое хедж-фонд. Отвечаю: 1 и 20. Что значит (сейчас это 2 и 20): 2% за управление и 20% за результат. Хедж-фонды бывают разными.\nКА: Есть слух, что ваши ставки немного выше двух процентов.\nДС: У нас в своё время были самые высокие ставки в мире. 5 и 44 — таковы наши ставки.\nКА: 5 и 44. КА: 5% фиксированной ставки и 44 % с прибыли. Даже с такими ставками приносишь своим инвесторам кучу денег.\nДС: Да, мы много им зарабатывали. Люди злились: «Как вы можете выставлять такие высокие ставки?» Я отвечал: «Можете вывести свои деньги». Но реальный вопрос был: «Как мне получить больше?»\n(Смех)\nВ какой-то момент, как, думаю, я уже говорил, мы всё выплатили нашим инвесторам, ведь у фонда есть ёмкость.\nКА: Стоит ли нам волноваться, что в индустрии хедж-фондов занято слишком много талантливых математиков и других специалистов мира, которые могли бы трудиться над решением множества мировых проблем?\nДС: Дело тут не только в математике. Мы нанимаем астрономов, физиков и подобных специалистов. Не думаю, что стóит сильно об этом беспокоиться. Это всё ещё довольно мелкая отрасль. Напротив, привнесение науки в мир инвестирования помогло сделать мир инвестирования лучше. Это сократило волатильность, повысило ликвидность. Спреды стали ýже, так как люди торгуют. Я бы не беспокоился о том, что Эйнштейн может отойти от дел и основать хедж-фонд.\nКА: Вы сейчас в том периоде своей жизни, когда вы инвестируете, хотя теперь с другого конца системы. Вы инвестируете в развитие математики по всей Америке. Это ваша жена, Мэрилин. Вместе вы занимаетесь благотворительностью. Расскажите об этом.\nДС: Мэрилин основала... Вот она здесь, моя прекрасная жена. Она основала фонд около 20 лет назад. Думаю в 94-м. Я говорю, что это было в 93-м, но она настаивает, что в 94-м. В какой-то из этих лет.\n(Смех)\nМы основали фонд, чтобы заниматься благотворительностью. Она вела бухгалтерию и всё остальное. Тогда видения у нас ещё не было, но постепенно оно сформировалось. Мы решили сфокусироваться на математике и науке, на основных исследованиях. Так мы и сделали. Примерно 6 лет спустя я покинул «Ренессанс» и стал работать в фонде. Вот что мы делаем.\nКА: Фонд Math for America в основном инвестирует в будущее учителей математики в стране, обеспечивая их дополнительным доходом, оказывая поддержку, проводя коучинг. Вы стремитесь сделать их преподавание более эффективным, а призвание учителя — вдохновляющим людей занятием.\nДС: Да. Вместо того, чтобы ругать плохих учителей, что привело к упадку духа во всех образовательным центрах, особенно в области математики и науки, мы воспеваем хороших учителей и повышаем их статус. Мы выделяем им по 15 000 долларов каждый год. 800 учителей математики и естествознания в Нью-Йорке в государственных школах, и это только основная часть. Они высоко мотивированны. Они продолжают работать в своей области. В следующем году их будет 1 000, что составит 10% всех учителей математики и естествознания нью-йоркских государственных школ.\n(Аплодисменты)\nКА: Джим, вот ещё один проект, который поддерживает ваш фонд: Исследование происхождения жизни. Что это на экране? ДС: Сначала предыстория, а потом я объясню, что это такое. Происхождение жизни — волнующий вопрос. Откуда мы взялись? Здесь есть два вопроса. Первый: каков путь из геологии в биологию — как мы появились? Другой вопрос: с чего всё началось? Что — если такое и было вообще — побудило жизнь? Это два очень интересных вопроса. Первый вопрос — извилистый путь от геологии к РНК или к чему-то такому. Как это всё произошло? А другой: с чего пришлось начинать? С большего, чем кажется на первый взгляд. На снимке — зарождение звезды. Каждый год во Млечном Пути, состоящем из 100 миллиардов звёзд, возникает по две новые звезды. Не спрашивайте как, но они образуются. Это занимает около миллиона лет. В любой момент времени около двух миллионов звёзд пребывают в стадии зарождения. Вот эта звезда близка к устойчивому состоянию. Всё это циркулирует — пыль и прочее — и, возможно, образует Солнечную систему или что-то такое. Но вот что интересно: в этой пыли, окружающей формирующуюся звезду, были обнаружены важные органические молекулы. Не такие молекулы, как метан, а формальдегид и цианид — кирпичики, семена жизни, если угодно. Возможно, это закономерность. Может быть, планеты во Вселенной создаются из таких вот кирпичиков. Значит ли это, что повсюду существуют разные формы жизни? Может быть. Но вопрос и в том, насколько извилист путь от хилых зачатков, от этих семян, до образования жизни. Большинство этих семян упадут на «невозделанные» планеты.\nКА: Лично для вас найти ответ на вопросы: «Откуда мы взялись?», «Как произошла жизнь?» — это то, что вам хотелось бы узнать.\nДС: Да, мне бы хотелось. Я хотел бы знать. Ведь если путь развития довольно извилист и маловероятен, тогда что бы ни побудило жизнь, мы можем быть одни во Вселенной. Но с другой стороны, учитывая наличие этой органической пыли, летающей повсюду, у нас может быть много друзей вне этой планеты. Я бы хотел знать.\nКА: Джим, несколько лет назад мне выпал шанс поговорить с Элоном Маском, и я спросил, в чём секрет его успеха. Он ответил: серьёзное отношение к физике. Слушая вас, я замечаю, что серьёзное отношение к математике изменило всю вашу жизнь. Математика принесла вам богатство, а теперь позволяет инвестировать в будущее тысяч и тысяч детей по всей Америке и не только. Значит, наука действительно пригодилась? И математика помогла?\nДС: Математика точно помогла. Математика помогла. Но это также было увлекательно. Работа с Мэрилин и в фонде доставляет мне удовольствие.\nКА: Меня вдохновляет такая мысль: если относиться к знаниям серьёзно, это может многое дать. Спасибо вам за вашу потрясающую жизнь и за то, что пришли на TED.\nСпасибо.\nДжим Саймонс.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Jim Simons: A rare interview with the mathematician who cracked Wall Street
TED Talk Subtitles and Transcript: Jim Simons was a mathematician and cryptographer who realized: the complex math he used to break codes could help explain patterns in the world of finance. Billions later, he’s working to support the next generation of math teachers and scholars. TED’s Chris Anderson sits down with Simons to talk about his extraordinary life in numbers.
Chris Anderson: You were something of a mathematical phenom. You had already taught at Harvard and MIT at a young age. And then the NSA came calling. What was that about?
Jim Simons: Well the NSA -- that's the National Security Agency -- they didn't exactly come calling. They had an operation at Princeton, where they hired mathematicians to attack secret codes and stuff like that. And I knew that existed. And they had a very good policy, because you could do half your time at your own mathematics, and at least half your time working on their stuff. And they paid a lot. So that was an irresistible pull. So, I went there.
CA: You were a code-cracker.
JS: I was.
CA: Until you got fired.
JS: Well, I did get fired. Yes.
CA: How come?
JS: Well, how come? I got fired because, well, the Vietnam War was on, and the boss of bosses in my organization was a big fan of the war and wrote a New York Times article, a magazine section cover story, about how we would win in Vietnam. And I didn't like that war, I thought it was stupid. And I wrote a letter to the Times, which they published, saying not everyone who works for Maxwell Taylor, if anyone remembers that name, agrees with his views. And I gave my own views ...
CA: Oh, OK. I can see that would --
JS: ... which were different from General Taylor's. But in the end, nobody said anything. But then, I was 29 years old at this time, and some kid came around and said he was a stringer from Newsweek magazine and he wanted to interview me and ask what I was doing about my views. And I told him, "I'm doing mostly mathematics now, and when the war is over, then I'll do mostly their stuff." Then I did the only intelligent thing I'd done that day -- I told my local boss that I gave that interview. And he said, "What'd you say?" And I told him what I said. And then he said, "I've got to call Taylor." He called Taylor; that took 10 minutes. I was fired five minutes after that.
CA: OK.
JS: But it wasn't bad.
CA: It wasn't bad, because you went on to Stony Brook and stepped up your mathematical career. You started working with this man here. Who is this?
JS: Oh, [Shiing-Shen] Chern. Chern was one of the great mathematicians of the century. I had known him when I was a graduate student at Berkeley. And I had some ideas, and I brought them to him and he liked them. Together, we did this work which you can easily see up there. There it is.
CA: It led to you publishing a famous paper together. Can you explain at all what that work was?
JS: No.
(Laughter)
JS: I mean, I could explain it to somebody.
(Laughter)
CA: How about explaining this?
JS: But not many. Not many people.
CA: I think you told me it had something to do with spheres, so let's start here.
JS: Well, it did, but I'll say about that work -- it did have something to do with that, but before we get to that -- that work was good mathematics. I was very happy with it; so was Chern. It even started a little sub-field that's now flourishing. But, more interestingly, it happened to apply to physics, something we knew nothing about -- at least I knew nothing about physics, and I don't think Chern knew a heck of a lot. And about 10 years after the paper came out, a guy named Ed Witten in Princeton started applying it to string theory and people in Russia started applying it to what's called "condensed matter." Today, those things in there called Chern-Simons invariants have spread through a lot of physics. And it was amazing. We didn't know any physics. It never occurred to me that it would be applied to physics. But that's the thing about mathematics -- you never know where it's going to go.
CA: This is so incredible. So, we've been talking about how evolution shapes human minds that may or may not perceive the truth. Somehow, you come up with a mathematical theory, not knowing any physics, discover two decades later that it's being applied to profoundly describe the actual physical world. How can that happen?
JS: God knows.
(Laughter)
But there's a famous physicist named [Eugene] Wigner, and he wrote an essay on the unreasonable effectiveness of mathematics. Somehow, this mathematics, which is rooted in the real world in some sense -- we learn to count, measure, everyone would do that -- and then it flourishes on its own. But so often it comes back to save the day. General relativity is an example. [Hermann] Minkowski had this geometry, and Einstein realized, "Hey! It's the very thing in which I can cast general relativity." So, you never know. It is a mystery. It is a mystery.
CA: So, here's a mathematical piece of ingenuity. Tell us about this.
JS: Well, that's a ball -- it's a sphere, and it has a lattice around it -- you know, those squares. What I'm going to show here was originally observed by [Leonhard] Euler, the great mathematician, in the 1700s. And it gradually grew to be a very important field in mathematics: algebraic topology, geometry. That paper up there had its roots in this. So, here's this thing: it has eight vertices, 12 edges, six faces. And if you look at the difference -- vertices minus edges plus faces -- you get two. OK, well, two. That's a good number. Here's a different way of doing it -- these are triangles covering -- this has 12 vertices and 30 edges and 20 faces, 20 tiles. And vertices minus edges plus faces still equals two. And in fact, you could do this any which way -- cover this thing with all kinds of polygons and triangles and mix them up. And you take vertices minus edges plus faces -- you'll get two. Here's a different shape. This is a torus, or the surface of a doughnut: 16 vertices covered by these rectangles, 32 edges, 16 faces. Vertices minus edges comes out to be zero. It'll always come out to zero. Every time you cover a torus with squares or triangles or anything like that, you're going to get zero. So, this is called the Euler characteristic. And it's what's called a topological invariant. It's pretty amazing. No matter how you do it, you're always get the same answer. So that was the first sort of thrust, from the mid-1700s, into a subject which is now called algebraic topology.
CA: And your own work took an idea like this and moved it into higher-dimensional theory, higher-dimensional objects, and found new invariances?
JS: Yes. Well, there were already higher-dimensional invariants: Pontryagin classes -- actually, there were Chern classes. There were a bunch of these types of invariants. I was struggling to work on one of them and model it sort of combinatorially, instead of the way it was typically done, and that led to this work and we uncovered some new things. But if it wasn't for Mr. Euler -- who wrote almost 70 volumes of mathematics and had 13 children, who he apparently would dandle on his knee while he was writing -- if it wasn't for Mr. Euler, there wouldn't perhaps be these invariants.
CA: OK, so that's at least given us a flavor of that amazing mind in there. Let's talk about Renaissance. Because you took that amazing mind and having been a code-cracker at the NSA, you started to become a code-cracker in the financial industry. I think you probably didn't buy efficient market theory. Somehow you found a way of creating astonishing returns over two decades. The way it's been explained to me, what's remarkable about what you did wasn't just the size of the returns, it's that you took them with surprisingly low volatility and risk, compared with other hedge funds. So how on earth did you do this, Jim?
JS: I did it by assembling a wonderful group of people. When I started doing trading, I had gotten a little tired of mathematics. I was in my late 30s, I had a little money. I started trading and it went very well. I made quite a lot of money with pure luck. I mean, I think it was pure luck. It certainly wasn't mathematical modeling. But in looking at the data, after a while I realized: it looks like there's some structure here. And I hired a few mathematicians, and we started making some models -- just the kind of thing we did back at IDA [Institute for Defense Analyses]. You design an algorithm, you test it out on a computer. Does it work? Doesn't it work? And so on.
CA: Can we take a look at this? Because here's a typical graph of some commodity. I look at that, and I say, "That's just a random, up-and-down walk -- maybe a slight upward trend over that whole period of time." How on earth could you trade looking at that, and see something that wasn't just random?
JS: In the old days -- this is kind of a graph from the old days, commodities or currencies had a tendency to trend. Not necessarily the very light trend you see here, but trending in periods. And if you decided, OK, I'm going to predict today, by the average move in the past 20 days -- maybe that would be a good prediction, and I'd make some money. And in fact, years ago, such a system would work -- not beautifully, but it would work. You'd make money, you'd lose money, you'd make money. But this is a year's worth of days, and you'd make a little money during that period. It's a very vestigial system.
CA: So you would test a bunch of lengths of trends in time and see whether, for example, a 10-day trend or a 15-day trend was predictive of what happened next.
JS: Sure, you would try all those things and see what worked best. Trend-following would have been great in the '60s, and it was sort of OK in the '70s. By the '80s, it wasn't.
CA: Because everyone could see that. So, how did you stay ahead of the pack?
JS: We stayed ahead of the pack by finding other approaches -- shorter-term approaches to some extent. The real thing was to gather a tremendous amount of data -- and we had to get it by hand in the early days. We went down to the Federal Reserve and copied interest rate histories and stuff like that, because it didn't exist on computers. We got a lot of data. And very smart people -- that was the key. I didn't really know how to hire people to do fundamental trading. I had hired a few -- some made money, some didn't make money. I couldn't make a business out of that. But I did know how to hire scientists, because I have some taste in that department. So, that's what we did. And gradually these models got better and better, and better and better.
CA: You're credited with doing something remarkable at Renaissance, which is building this culture, this group of people, who weren't just hired guns who could be lured away by money. Their motivation was doing exciting mathematics and science.
JS: Well, I'd hoped that might be true. But some of it was money.
CA: They made a lot of money.
JS: I can't say that no one came because of the money. I think a lot of them came because of the money. But they also came because it would be fun.
CA: What role did machine learning play in all this?
JS: In a certain sense, what we did was machine learning. You look at a lot of data, and you try to simulate different predictive schemes, until you get better and better at it. It doesn't necessarily feed back on itself the way we did things. But it worked.
CA: So these different predictive schemes can be really quite wild and unexpected. I mean, you looked at everything, right? You looked at the weather, length of dresses, political opinion.
JS: Yes, length of dresses we didn't try.
CA: What sort of things?
JS: Well, everything. Everything is grist for the mill -- except hem lengths. Weather, annual reports, quarterly reports, historic data itself, volumes, you name it. Whatever there is. We take in terabytes of data a day. And store it away and massage it and get it ready for analysis. You're looking for anomalies. You're looking for -- like you said, the efficient market hypothesis is not correct.
CA: But any one anomaly might be just a random thing. So, is the secret here to just look at multiple strange anomalies, and see when they align?
JS: Any one anomaly might be a random thing; however, if you have enough data you can tell that it's not. You can see an anomaly that's persistent for a sufficiently long time -- the probability of it being random is not high. But these things fade after a while; anomalies can get washed out. So you have to keep on top of the business.
CA: A lot of people look at the hedge fund industry now and are sort of ... shocked by it, by how much wealth is created there, and how much talent is going into it. Do you have any worries about that industry, and perhaps the financial industry in general? Kind of being on a runaway train that's -- I don't know -- helping increase inequality? How would you champion what's happening in the hedge fund industry?
JS: I think in the last three or four years, hedge funds have not done especially well. We've done dandy, but the hedge fund industry as a whole has not done so wonderfully. The stock market has been on a roll, going up as everybody knows, and price-earnings ratios have grown. So an awful lot of the wealth that's been created in the last -- let's say, five or six years -- has not been created by hedge funds. People would ask me, "What's a hedge fund?" And I'd say, "One and 20." Which means -- now it's two and 20 -- it's two percent fixed fee and 20 percent of profits. Hedge funds are all different kinds of creatures.
CA: Rumor has it you charge slightly higher fees than that.
JS: We charged the highest fees in the world at one time. Five and 44, that's what we charge.
CA: Five and 44. So five percent flat, 44 percent of upside. You still made your investors spectacular amounts of money.
JS: We made good returns, yes. People got very mad: "How can you charge such high fees?" I said, "OK, you can withdraw." But "How can I get more?" was what people were --
(Laughter)
But at a certain point, as I think I told you, we bought out all the investors because there's a capacity to the fund.
CA: But should we worry about the hedge fund industry attracting too much of the world's great mathematical and other talent to work on that, as opposed to the many other problems in the world?
JS: Well, it's not just mathematical. We hire astronomers and physicists and things like that. I don't think we should worry about it too much. It's still a pretty small industry. And in fact, bringing science into the investing world has improved that world. It's reduced volatility. It's increased liquidity. Spreads are narrower because people are trading that kind of stuff. So I'm not too worried about Einstein going off and starting a hedge fund.
CA: You're at a phase in your life now where you're actually investing, though, at the other end of the supply chain -- you're actually boosting mathematics across America. This is your wife, Marilyn. You're working on philanthropic issues together. Tell me about that.
JS: Well, Marilyn started -- there she is up there, my beautiful wife -- she started the foundation about 20 years ago. I think '94. I claim it was '93, she says it was '94, but it was one of those two years.
(Laughter)
We started the foundation, just as a convenient way to give charity. She kept the books, and so on. We did not have a vision at that time, but gradually a vision emerged -- which was to focus on math and science, to focus on basic research. And that's what we've done. Six years ago or so, I left Renaissance and went to work at the foundation. So that's what we do.
CA: And so Math for America is basically investing in math teachers around the country, giving them some extra income, giving them support and coaching. And really trying to make that more effective and make that a calling to which teachers can aspire.
JS: Yeah -- instead of beating up the bad teachers, which has created morale problems all through the educational community, in particular in math and science, we focus on celebrating the good ones and giving them status. Yeah, we give them extra money, 15,000 dollars a year. We have 800 math and science teachers in New York City in public schools today, as part of a core. There's a great morale among them. They're staying in the field. Next year, it'll be 1,000 and that'll be 10 percent of the math and science teachers in New York [City] public schools.
(Applause)
CA: Jim, here's another project that you've supported philanthropically: Research into origins of life, I guess. What are we looking at here? JS: Well, I'll save that for a second. And then I'll tell you what you're looking at. Origins of life is a fascinating question. How did we get here? Well, there are two questions: One is, what is the route from geology to biology -- how did we get here? And the other question is, what did we start with? What material, if any, did we have to work with on this route? Those are two very, very interesting questions. The first question is a tortuous path from geology up to RNA or something like that -- how did that all work? And the other, what do we have to work with? Well, more than we think. So what's pictured there is a star in formation. Now, every year in our Milky Way, which has 100 billion stars, about two new stars are created. Don't ask me how, but they're created. And it takes them about a million years to settle out. So, in steady state, there are about two million stars in formation at any time. That one is somewhere along this settling-down period. And there's all this crap sort of circling around it, dust and stuff. And it'll form probably a solar system, or whatever it forms. But here's the thing -- in this dust that surrounds a forming star have been found, now, significant organic molecules. Molecules not just like methane, but formaldehyde and cyanide -- things that are the building blocks -- the seeds, if you will -- of life. So, that may be typical. And it may be typical that planets around the universe start off with some of these basic building blocks. Now does that mean there's going to be life all around? Maybe. But it's a question of how tortuous this path is from those frail beginnings, those seeds, all the way to life. And most of those seeds will fall on fallow planets.
CA: So for you, personally, finding an answer to this question of where we came from, of how did this thing happen, that is something you would love to see.
JS: Would love to see. And like to know -- if that path is tortuous enough, and so improbable, that no matter what you start with, we could be a singularity. But on the other hand, given all this organic dust that's floating around, we could have lots of friends out there. It'd be great to know.
CA: Jim, a couple of years ago, I got the chance to speak with Elon Musk, and I asked him the secret of his success, and he said taking physics seriously was it. Listening to you, what I hear you saying is taking math seriously, that has infused your whole life. It's made you an absolute fortune, and now it's allowing you to invest in the futures of thousands and thousands of kids across America and elsewhere. Could it be that science actually works? That math actually works?
JS: Well, math certainly works. Math certainly works. But this has been fun. Working with Marilyn and giving it away has been very enjoyable.
CA: I just find it -- it's an inspirational thought to me, that by taking knowledge seriously, so much more can come from it. So thank you for your amazing life, and for coming here to TED.
Thank you.
Jim Simons!
(Applause)
|
Джим Саймонс: Редкое интервью с математиком, взломавшим Уолл-стрит
TED Talk Subtitles and Transcript: Джим Саймонс был математиком и криптографом, которого однажды осенило: комплексная математика, благодаря которой он взламывал коды, могла также объяснить схемы финансового мира. Став миллиардером, он начал поддерживать следующее поколение учителей математики и других наук. Куратор TED Крис Андерсон расспрашивает Саймонса о его выдающейся жизни, связанной с цифрами.
Крис Андерсон: Вы были математическим феноменом. Ещё в молодом возрасте вы уже преподавали в Гарварде и МТИ. А затем вас пригласили работать в АНБ. Как это было?
Джим Саймонс: АНБ — Агентство национальной безопасности. Нельзя сказать, что они меня пригласили. У них было подразделение в Принстоне, для которого им требовались математики, чтобы взламывать секретные коды и делать подобного рода вещи. Я знал об их существовании. У них были хорошие условия, потому что половину времени можно было заниматься своими расчётами и как минимум половину времени — работать над их заданиями. Они много платили. Так что это было весьма привлекательное предложение. И я пошёл туда работать.
КА: Вы были взломщиком кодов.
ДС: Да.
КА: Пока вас не уволили.
ДС: Да, меня и правда уволили.
КА: Почему?
ДС: Почему? Меня уволили, потому что в то время шла война во Вьетнаме, а главный руководитель этой организации был большим её фанатом. Он написал статью в New York Times для первой полосы газеты о том, как мы выиграем войну во Вьетнаме. Мне же не нравилась эта война. Я считал её бестолковой. И я написал письмо в Times, которое они опубликовали, что не все, кто работают на Максвелла Тэйлора, если кто-то ещё помнит это имя, разделяют его взгляды. И предоставил своё мнение...
КА: Понятно. Понятно, почему...
ДС: ...которое расходилось с мнением генерала Тэйлора. Но тогда никто никак не отреагировал. Мне тогда было 29 лет, и один парень подошёл ко мне, представился внештатным корреспондентом журнала Newsweek и сказал, что хочет взять у меня интервью о том, как мои взгляды отражаются на деле. Я ответил: «Сейчас я больше занимаюсь математикой, а когда война закончится, буду больше работать над заданиями организации». А потом я совершил такой «умный» поступок, какой только мог, — я рассказал своему начальнику об этом интервью. Он спросил: «Что ты ему сказал?» Я рассказал ему. Тогда он сказал: «Мне нужно позвонить Тэйлору». Он позвонил Тэйлору, это заняло 10 минут. 5 минутами позже меня уволили.
КА: Ясно.
ДС: Но это не было чем-то плохим.
КА: Не было, потому что вы отправились в Стоуни-Брук и продолжили вашу математическую карьеру. Вы начали работать вот с этим человеком. Кто он?
ДС: О, Черн [Чэнь Синшэнь]. Черн был одним из величайших математиков столетия. Я познакомился с ним, когда был аспирантом в Беркли. У меня было несколько идей, которыми я поделился с ним, и они ему понравились. Вместе мы работали над тем, с чем можно легко ознакомиться здесь. Вот оно.
КА: По результатам вы издали известную совместную научную работу. Можете ли вы объяснить в общих чертах, о чём эта работа?
ДС: Нет.
(Смех)
ДС: Кому-то я бы мог её объяснить, но...
(Смех)
КА: Возможно, вы объясните это?
ДС: Но немногим. Немногим людям.
КА: Помнится, вы сказали, что это как-то связано со сферами, поэтому давайте начнём с них.
ДС: Действительно. Хочу только сказать об этой работе — до того, как мы приступим, — что в этой работе была сильная математика. Мне она очень нравилась, и Черну тоже. На её основе даже образовалась подотрасль, сейчас она в самом расцвете. Но интереснее всего, что она была применима и к физике, о которой мы ничего не знали, — по крайней мере, я-то уж точно, и не думаю, что Черн знал чертовски много. Примерно через 10 лет после публикации работы парень по имени Эд Виттен из Принстона начал применять её к теории струн, а в России её начали применять к теории конденсированного состояния. Сегодня то, что называется инвариантами Черна-Саймонса, широко распространено в физике. Это было потрясающе. Мы вообще не знали физики. Я и подумать не мог, что это будет иметь к ней отношение. В этом и есть математика: никогда не знаешь, куда она приведёт.
КА: Невероятно. Мы говорили о том, как эволюция формирует сознание людей, которые могут постичь или не постичь истину. Каким-то образом вы разработали математическую теорию, абсолютно не зная физики, а через два десятка лет выяснилось, что она применяется для детального описания физического мира. Как такое произошло?
ДС: Бог его знает.
(Смех)
Знаменитый физик [Юджин] Вигнер написал эссе о необъяснимой эффективности математики. Эта математика, которая в каком-то смысле берёт своё начало в реальном мире, — мы учимся считать, измерять, все это делают — а затем она становится чем-то большим. Очень часто она спасает положение. Теория относительности, например. У [Германа] Минковского была теория по геометрии, а Эйнштейна осенило: «Это же именно то, где я могу примерить теорию относительности». Никогда не знаешь наверняка. Это загадка. Загадка.
КА: Здесь на изображении — образец математической изобретательности. Расскажите нам о нём.
ДС: Это мяч; сфера, заключённая в сетку из таких вот квадратов. То, о чём я расскажу, было впервые замечено [Леонардом] Эйлером — великим математиком 1700-х годов. Постепенно это превратилось в очень важную отрасль математики — алгебраическую топологию, геометрию. Та работа, что была на экране, берёт начало именно в ней. У этой фигуры есть 8 вершин, 12 рёбер, 6 граней. Если рассчитать по такой формуле: вершины минус стороны плюс грани, — то получим 2. Что ж, двойка — хорошее число. Можно сделать по-другому: тут оболочка из треугольников. У нёе 12 вершин, 30 рёбер и 20 граней, 20 плоскостей. Вершины минус стороны плюс грани также равно двум. И такое можно проделать с чем угодно — покройте фигуру оболочкой из любых многоугольников и треугольников или теми и другими. Вычитая из вершин стороны и прибавляя грани, в итоге получите 2. Вот другая фигура. Это тор, или поверхность пончика, покрытая прямоугольниками: 16 вершин, 32 стороны, 16 граней. Вершины минус стороны получается ноль. Всегда будет ноль. Всегда, помещая тор в оболочку из квадратов или треугольников или чего-то ещё, получаем ноль. Это называется Эйлеровой характеристикой. Это и есть топологический инвариант. Это весьма увлекательно. Неважно, какая оболочка, результат всегда будет один и тот же. Это было первым шагом, в середине 1700-х годов, в сторону дисциплины, которая теперь носит название алгебраическая топология.
КА: В своей работе вы взяли эту идею и развили её в многомерную теорию, применимую к многомерным объектам, и обнаружили новые инвариантности?
ДС: Да. К тому моменту уже существовали многомерные инварианты: классы Понтрягина, а также классы Черна. Существовала целая группа различных видов инвариантов. И я трудился над одним из таких типов с целью смоделировать его как бы комбинаторно, нежели как это обычно делалось, что привело к этой работе и нашему открытию новых зависимостей. Но если бы не господин Эйлер, написавший почти 70 томов, посвящённых математике, имевший 13 детей, которых он, очевидно, качал на коленках, пока писал работу, — если бы не Эйлер, то, возможно, и не было бы никаких инвариантов.
КА: Ваше объяснение помогает понять, какой гений кроется за этим достижением. Давайте поговорим о «Ренессансе». Вам приглянулась эта идея, и, будучи взломщиком кодов в АНБ, вы начали взламывать коды в финансовой отрасли. Думаю, вы не купились на гипотезу эффективного рынка. Каким-то образом вы нашли способ получать невероятный доход более 20 лет. Как мне объяснили, не столько размер дохода был впечатляющим в вашей схеме, но удивительно низкая волатильность и риск в сравнении с другими хедж-фондами. Как же у вас это получилось, Джим?
ДС: Мне это удалось, благодаря великолепной команде. В то время, когда я занялся торговлей, я стал немного уставать от математики. Мне было уже далеко за 30, а денег почти не было. Я начал заниматься торговлей, и дело пошло хорошо. Я заработал много денег, благодаря одной лишь удаче. Точнее, я думал, что это удача. Конечно же, математически я ничего не просчитывал. Но обратившись к данным некоторое время спустя, я понял: похоже на то, что тут есть некая структура. Я нанял несколько математиков, и мы начали создавать модели — подобную работу мы делали в ИВИ [Институте военных исследований]: разрабатываешь алгоритм и тестируешь его на компьютере. Работает? Не работает? И так далее.
КА: Давайте взглянем. Вот типичный график некоего товара. Взглянув на него, я думаю: «Это просто случайная кривая, скачущая вверх-вниз.
Может, в целом с небольшим восходящим трендом». Как можно вести торговлю, используя этот график, и видеть, что движения кривой не случайны?
ДС: В те времена — это старый график — у товаров и валют была тенденция к тренду. Не обязательно такой тренд, как здесь, но тренды периодически наблюдались. И если думаешь: «Сегодня я сделаю прогноз, основываясь на поведении кривой за последние 20 дней — выделено жёлтым. Возможно, это будет неплохой прогноз, и я немного заработаю». Несколько лет назад такой подход сработал бы — не идеально, но сработал. Заработаешь денег, потеряешь, снова заработаешь. Но игра не стоит свеч — вы бы немного заработали даже за год. Это весьма рудиментарная система.
КА: Вы тестировали множество трендов разной длины и смотрели, можно ли по 10-дневному или 15-дневному тренду предсказать, что случится дальше.
ДС: Конечно, пробуешь такие вот вещи и смотришь, что лучше всего работает. Следование за трендом процветало в 60-х годах, в 70-х было так себе. К 80-м же годам — уже нет.
КА: Потому что это стало очевидным для всех. Как вам удалось остаться в авангарде?
ДЖ: Нам это удалось, потому что мы искали новые подходы, в некоторой степени краткосрочные. Целью было собрать колоссальный объём информации — тогда мы делали это вручную. Мы шли в Федеральный резерв и копировали записи об изменении процентных ставок и подобную информацию, так как этого не было в компьютерах. Мы собрали много информации. Также умные люди были ключом к успеху. Я не знал, как нанимать людей для занятия торговлей. Я нанял нескольких. Кто-то зарабатывал деньги, кто-то — нет. Я не мог так наладить бизнес. Но мне известно, как нанимать учёных, — в этом-то я немного знаю толк. Вот чем мы и занимались. Постепенно эти модели становились всё лучше и лучше, и лучше, и лучше.
КА: Считается, что вы сделали нечто важное для «Ренессанса»: создали эту культуру, эту группу людей — не простых наёмных рабочих, которых можно переманить за деньги. Их мотивацией была математика и наука.
ДС: Надеюсь, это так. Хотя отчасти дело было и в деньгах.
КА: Они много заработали.
ДЖ: Не могу сказать, что все они пришли не ради денег. Думаю, многие из-за этого пришли. Но также и потому, что знали, как увлекательно это будет.
КА: Какое место во всём этом занимает машинное обучение?
ДС: В каком-то смысле, всё, что мы делали, и было машинным обучением. Просматриваешь кучу данных и пытаешься воссоздать разные схемы прогнозирования, пока не выходит всё лучше и лучше. Не обязательна была отдача. Но это работало.
КА: Такие схемы прогнозирования могут быть весьма неожиданными. Вы же всё берёте в расчёт, верно? Вы не упускали из виду погоду, длину платьев, политические мнения.
ДС: Да, длину платьев мы как-то не брали в расчёт.
КА: Что тогда имеет значение?
ДС: Всё. Всё имеет значение, кроме длины подола. Погода, ежегодные отчёты, квартальные отчёты, исторические сведения — всё что угодно. Мы принимаем терабайты информации в день. Храним, перерабатываем и подготавливаем для анализа. Цель — найти аномалию, найти подтверждение того, что, как вы сказали, гипотеза эффективного рынка неверна.
КА: Но любая аномалия может быть случайной. Так секрет в том, чтобы наблюдать за многочисленными странными аномалиями и определять, где они сходятся?
ДС: Любая аномалия может быть случайной, однако, имея достаточно сведений, можно определить, когда она не случайна. Можно найти аномалию, устойчивую на протяжении долгого времени. Тогда вероятность того, что она случайна, невелика. Но аномалии исчезают со временем. Поэтому необходимо быть в курсе всего.
КА: Многие люди, взглянув на индустрию хедж-фондов, шокированы тем, что там творится: как много там все зарабатывают и как много умных людей задействовано. У вас есть какие-либо опасения, связанные с этой отраслью, а, может, и со всей финансовой индустрией в целом? Стоит ли нам опасаться, не знаю, увеличения неравенства? Как бы вы объяснили происходящее в индустрии хедж-фондов?
ДС: Я полагаю, что последние 3–4 года дела у хедж-фондов идут не очень. Мы-то заработали, но вот индустрия хедж-фондов в целом не так уж процветала. Фондовый рынок сейчас на подъёме, это все знают. Соотношение цены к доходу выросло. Так что серьёзные деньги, вырученные за последние, скажем, 5–6 лет, не были заработаны хедж-фондами. Люди спрашивают меня, что такое хедж-фонд. Отвечаю: 1 и 20. Что значит (сейчас это 2 и 20): 2% за управление и 20% за результат. Хедж-фонды бывают разными.
КА: Есть слух, что ваши ставки немного выше двух процентов.
ДС: У нас в своё время были самые высокие ставки в мире. 5 и 44 — таковы наши ставки.
КА: 5 и 44. КА: 5% фиксированной ставки и 44 % с прибыли. Даже с такими ставками приносишь своим инвесторам кучу денег.
ДС: Да, мы много им зарабатывали. Люди злились: «Как вы можете выставлять такие высокие ставки?» Я отвечал: «Можете вывести свои деньги». Но реальный вопрос был: «Как мне получить больше?»
(Смех)
В какой-то момент, как, думаю, я уже говорил, мы всё выплатили нашим инвесторам, ведь у фонда есть ёмкость.
КА: Стоит ли нам волноваться, что в индустрии хедж-фондов занято слишком много талантливых математиков и других специалистов мира, которые могли бы трудиться над решением множества мировых проблем?
ДС: Дело тут не только в математике. Мы нанимаем астрономов, физиков и подобных специалистов. Не думаю, что стóит сильно об этом беспокоиться. Это всё ещё довольно мелкая отрасль. Напротив, привнесение науки в мир инвестирования помогло сделать мир инвестирования лучше. Это сократило волатильность, повысило ликвидность. Спреды стали ýже, так как люди торгуют. Я бы не беспокоился о том, что Эйнштейн может отойти от дел и основать хедж-фонд.
КА: Вы сейчас в том периоде своей жизни, когда вы инвестируете, хотя теперь с другого конца системы. Вы инвестируете в развитие математики по всей Америке. Это ваша жена, Мэрилин. Вместе вы занимаетесь благотворительностью. Расскажите об этом.
ДС: Мэрилин основала... Вот она здесь, моя прекрасная жена. Она основала фонд около 20 лет назад. Думаю в 94-м. Я говорю, что это было в 93-м, но она настаивает, что в 94-м. В какой-то из этих лет.
(Смех)
Мы основали фонд, чтобы заниматься благотворительностью. Она вела бухгалтерию и всё остальное. Тогда видения у нас ещё не было, но постепенно оно сформировалось. Мы решили сфокусироваться на математике и науке, на основных исследованиях. Так мы и сделали. Примерно 6 лет спустя я покинул «Ренессанс» и стал работать в фонде. Вот что мы делаем.
КА: Фонд Math for America в основном инвестирует в будущее учителей математики в стране, обеспечивая их дополнительным доходом, оказывая поддержку, проводя коучинг. Вы стремитесь сделать их преподавание более эффективным, а призвание учителя — вдохновляющим людей занятием.
ДС: Да. Вместо того, чтобы ругать плохих учителей, что привело к упадку духа во всех образовательным центрах, особенно в области математики и науки, мы воспеваем хороших учителей и повышаем их статус. Мы выделяем им по 15 000 долларов каждый год. 800 учителей математики и естествознания в Нью-Йорке в государственных школах, и это только основная часть. Они высоко мотивированны. Они продолжают работать в своей области. В следующем году их будет 1 000, что составит 10% всех учителей математики и естествознания нью-йоркских государственных школ.
(Аплодисменты)
КА: Джим, вот ещё один проект, который поддерживает ваш фонд: Исследование происхождения жизни. Что это на экране? ДС: Сначала предыстория, а потом я объясню, что это такое. Происхождение жизни — волнующий вопрос. Откуда мы взялись? Здесь есть два вопроса. Первый: каков путь из геологии в биологию — как мы появились? Другой вопрос: с чего всё началось? Что — если такое и было вообще — побудило жизнь? Это два очень интересных вопроса. Первый вопрос — извилистый путь от геологии к РНК или к чему-то такому. Как это всё произошло? А другой: с чего пришлось начинать? С большего, чем кажется на первый взгляд. На снимке — зарождение звезды. Каждый год во Млечном Пути, состоящем из 100 миллиардов звёзд, возникает по две новые звезды. Не спрашивайте как, но они образуются. Это занимает около миллиона лет. В любой момент времени около двух миллионов звёзд пребывают в стадии зарождения. Вот эта звезда близка к устойчивому состоянию. Всё это циркулирует — пыль и прочее — и, возможно, образует Солнечную систему или что-то такое. Но вот что интересно: в этой пыли, окружающей формирующуюся звезду, были обнаружены важные органические молекулы. Не такие молекулы, как метан, а формальдегид и цианид — кирпичики, семена жизни, если угодно. Возможно, это закономерность. Может быть, планеты во Вселенной создаются из таких вот кирпичиков. Значит ли это, что повсюду существуют разные формы жизни? Может быть. Но вопрос и в том, насколько извилист путь от хилых зачатков, от этих семян, до образования жизни. Большинство этих семян упадут на «невозделанные» планеты.
КА: Лично для вас найти ответ на вопросы: «Откуда мы взялись?», «Как произошла жизнь?» — это то, что вам хотелось бы узнать.
ДС: Да, мне бы хотелось. Я хотел бы знать. Ведь если путь развития довольно извилист и маловероятен, тогда что бы ни побудило жизнь, мы можем быть одни во Вселенной. Но с другой стороны, учитывая наличие этой органической пыли, летающей повсюду, у нас может быть много друзей вне этой планеты. Я бы хотел знать.
КА: Джим, несколько лет назад мне выпал шанс поговорить с Элоном Маском, и я спросил, в чём секрет его успеха. Он ответил: серьёзное отношение к физике. Слушая вас, я замечаю, что серьёзное отношение к математике изменило всю вашу жизнь. Математика принесла вам богатство, а теперь позволяет инвестировать в будущее тысяч и тысяч детей по всей Америке и не только. Значит, наука действительно пригодилась? И математика помогла?
ДС: Математика точно помогла. Математика помогла. Но это также было увлекательно. Работа с Мэрилин и в фонде доставляет мне удовольствие.
КА: Меня вдохновляет такая мысль: если относиться к знаниям серьёзно, это может многое дать. Спасибо вам за вашу потрясающую жизнь и за то, что пришли на TED.
Спасибо.
Джим Саймонс.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jane McGonigal: Gaming can make a better world\nTED Talk Subtitles and Transcript: Games like World of Warcraft give players the means to save worlds, and incentive to learn the habits of heroes. What if we could harness this gamer power to solve real-world problems? Jane McGonigal says we can, and explains how.\nI'm Jane McGonigal. I'm a game designer. I've been making games online now for 10 years, and my goal for the next decade is to try to make it as easy to save the world in real life as it is to save the world in online games. Now, I have a plan for this, and it entails convincing more people, including all of you, to spend more time playing bigger and better games.\nRight now we spend three billion hours a week playing online games. Some of you might be thinking, \"That's a lot of time to spend playing games. Maybe too much time, considering how many urgent problems we have to solve in the real world.\" But actually, according to my research at the Institute for the Future, actually the opposite is true. Three billion hours a week is not nearly enough game play to solve the world's most urgent problems.\nIn fact, I believe that if we want to survive the next century on this planet, we need to increase that total dramatically. I've calculated the total we need at 21 billion hours of game play every week. So, that's probably a bit of a counter-intuitive idea, so I'll say it again, let it sink in: If we want to solve problems like hunger, poverty, climate change, global conflict, obesity, I believe that we need to aspire to play games online for at least 21 billion hours a week, by the end of the next decade.\n(Laughter)\nNo. I'm serious. I am.\nHere's why. This picture pretty much sums up why I think games are so essential to the future survival of the human species.\n(Laughter)\nTruly. This is a portrait by photographer Phil Toledano. He wanted to capture the emotion of gaming, so he set up a camera in front of gamers while they were playing. And this is a classic gaming emotion. Now, if you're not a gamer, you might miss some of the nuance in this photo. You probably see the sense of urgency, a little bit of fear, but intense concentration, deep, deep focus on tackling a really difficult problem.\nIf you are a gamer, you will notice a few nuances here: the crinkle of the eyes up, and around the mouth is a sign of optimism, and the eyebrows up is surprise. This is a gamer who's on the verge of something called an \"epic win.\"\n(Laughter)\nOh, you've heard of that. OK, good, so we have some gamers among us. An epic win is an outcome that is so extraordinarily positive, you had no idea it was even possible until you achieved it. It was almost beyond the threshold of imagination, and when you get there, you're shocked to discover what you're truly capable of. That's an epic win. This is a gamer on the verge of an epic win. And this is the face that we need to see on millions of problem-solvers all over the world as we try to tackle the obstacles of the next century -- the face of someone who, against all odds, is on the verge of an epic win.\nNow, unfortunately this is more of the face that we see in everyday life now as we try to tackle urgent problems. This is what I call the \"I'm Not Good At Life\" face. This is actually me making it. Can you see? Yes. Good. This is me making the \"I'm Not Good At Life\" face. This is a piece of graffiti in my old neighborhood in Berkeley, California, where I did my PhD on why we're better in games than we are in real life. And this is a problem that a lot of gamers have. We feel that we are not as good in reality as we are in games.\nI don't mean just good as in successful, although that's part of it. We do achieve more in game worlds. But I also mean good as in motivated to do something that matters -- inspired to collaborate and to cooperate. And when we're in game worlds, I believe that many of us become the best version of ourselves -- the most likely to help at a moment's notice, the most likely to stick with a problem as long at it takes, to get up after failure and try again. And in real life, when we face failure, when we confront obstacles, we often don't feel that way. We feel overcome, we feel overwhelmed, we feel anxious, maybe depressed, frustrated or cynical. We never have those feelings when we're playing games, they just don't exist in games. So that's what I wanted to study when I was a graduate student.\nWhat about games makes it impossible to feel that we can't achieve everything? How can we take those feelings from games and apply them to real-world work? So I looked at games like World of Warcraft, which is really the ideal collaborative problem-solving environment. And I started to notice a few things that make epic wins so possible in online worlds.\nThe first thing is whenever you show up in one of these online games, especially in World of Warcraft, there are lots and lots of different characters who are willing to trust you with a world-saving mission, right away. But not just any mission, it's a mission that is perfectly matched with your current level in the game. Right? So you can do it. They never give you a challenge you can't achieve. But it is on the verge of what you're capable of, so you have to try hard. But there's no unemployment in World of Warcraft; no sitting around, wringing your hands -- there's always something specific and important to be done. There are also tons of collaborators. Everywhere you go, hundreds of thousands of people ready to work with you to achieve your epic mission.\nThat's not something we have in real life that easily, this sense that at our fingertips are tons of collaborators. And there's this epic story, this inspiring story of why we're there, and what we're doing, and we get all this positive feedback. You guys have heard of leveling up, +1 strength, +1 intelligence. We don't get that kind of constant feedback in real life. When I get off this stage, I'm not going to have +1 speaking, and +1 crazy idea, +20 crazy idea. I don't get that feedback in real life.\nNow, the problem with collaborative online environments like World of Warcraft is that it's so satisfying to be on the verge of an epic win all the time, we decide to spend all our time in these game worlds. It's just better than reality. So, so far, collectively all the World of Warcraft gamers have spent 5.93 million years solving the virtual problems of Azeroth. Now, that's not necessarily a bad thing. It might sound like it's a bad thing. But to put that in context: 5.93 million years ago was when our earliest primate human ancestors stood up. That was the first upright primate.\nSo when we talk about how much time we're currently investing in playing games, the only way it makes sense to even think about it is to talk about time at the magnitude of human evolution, which is an extraordinary thing. But it's also apt, because it turns out that by spending all this time playing games, we're actually changing what we are capable of as human beings. We're evolving to be a more collaborative and hearty species. This is true. I believe this.\nSo, consider this really interesting statistic; it was recently published by a researcher at Carnegie Mellon University: The average young person today in a country with a strong gamer culture will have spent 10,000 hours playing online games by the age of 21. Now 10,000 hours is a really interesting number for two reasons. First of all, for children in the United States, 10,080 hours is the exact amount of time you will spend in school, from fifth grade to high school graduation, if you have perfect attendance.\n(Laughter)\nSo, we have an entire parallel track of education going on, where young people are learning as much about what it takes to be a good gamer as they're learning about everything else in school. Some of you have probably read Malcolm Gladwell's new book \"Outliers,\" so you would have heard of his theory of success, the \"10,000 hours\" theory of success. It's based on this great cognitive-science research that says if we can master 10,000 hours of effortful study at anything by the age of 21, we will be virtuosos at it. We will be as good at whatever we do as the greatest people in the world. And so, now what we're looking at is an entire generation of young people who are virtuoso gamers.\nSo, the big question is, \"What exactly are gamers getting so good at?\" Because if we could figure that out, we would have a virtually unprecedented human resource on our hands. This is how many people we now have in the world who spend at least an hour a day playing online games. These are our virtuoso gamers, 500 million people who are extraordinarily good at something. And in the next decade, we're going to have another billion gamers who are extraordinarily good at whatever that is. If you don't know it already, this is coming. The game industry is developing consoles that are low-energy and that work with the wireless phone networks instead of broadband Internet, so that gamers all over the world, particularly in India, China, Brazil, can get online. They expect one billion more gamers in the next decade. It will bring us up to 1.5 billion gamers.\nSo I've started to think about what these games are making us virtuosos at. Here are the four things I came up with. The first is urgent optimism. OK, think of this as extreme self-motivation. Urgent optimism is the desire to act immediately to tackle an obstacle, combined with the belief that we have a reasonable hope of success. Gamers always believe that an epic win is possible, and that it's always worth trying, and trying now. Gamers don't sit around. Gamers are virtuosos at weaving a tight social fabric. There's a lot of interesting research that shows we like people better after we play a game with them, even if they've beaten us badly. And the reason is, it takes a lot of trust to play a game with someone. We trust that they will spend their time with us, that they will play by the same rules, value the same goal, stay with the game until it's over.\nAnd so, playing a game together actually builds up bonds and trust and cooperation. And we actually build stronger social relationships as a result. Blissful productivity. I love it. You know, there's a reason why the average World of Warcraft gamer plays for 22 hours a week -- kind of a half-time job. It's because we know, when we're playing a game, that we're actually happier working hard than we are relaxing, or hanging out. We know that we are optimized as human beings, to do hard and meaningful work. And gamers are willing to work hard all the time, if they're given the right work.\nFinally: epic meaning. Gamers love to be attached to awe-inspiring missions to human planetary-scale stories. So, just one bit of trivia that helps put that into perspective: So, you all know Wikipedia, biggest wiki in the world. Second biggest wiki in the world, with nearly 80,000 articles, is the World of Warcraft wiki. Five million people use it every month. They have compiled more information about World of Warcraft on the Internet than any other topic covered on any other wiki in the world. They are building an epic story. They are building an epic knowledge resource about the World of Warcraft.\nOkay, so these are four superpowers that add up to one thing: Gamers are super-empowered hopeful individuals. These are people who believe that they are individually capable of changing the world. And the only problem is, they believe that they are capable of changing virtual worlds and not the real world. That's the problem that I'm trying to solve.\nThere's an economist named Edward Castronova. His work is brilliant. He looks at why people are investing so much time and energy and money in online worlds. And he says, \"We're witnessing what amounts to no less than a mass exodus to virtual worlds and online game environments.\" And he's an economist, so he's rational. And he says --\n(Laughter)\nNot like me, I'm a game designer; I'm exuberant. But he says that this makes perfect sense, because gamers can achieve more in online worlds than they can in real life. They can have stronger social relationships in games than they can have in real life; they get better feedback and feel more rewarded in games than they do in real life. So he says, for now it makes perfect sense for gamers to spend more time in virtual worlds than the real world. Now, I also agree that that is rational, for now. But it is not, by any means, an optimal situation. We have to start making the real world work more like a game.\nI take my inspiration from something that happened 2,500 years ago. These are ancient dice, made out of sheep's knuckles. Before we had awesome game controllers, we had sheep's knuckles. And these represent the first game equipment designed by human beings, and if you're familiar with the work of the ancient Greek historian Herodotus, you might know this history, which is the history of who invented games and why. Herodotus says that games, particularly dice games, were invented in the kingdom of Lydia, during a time of famine.\nApparently, there was such a severe famine that the king of Lydia decided they had to do something crazy. People were suffering. People were fighting. It was an extreme situation, they needed an extreme solution. So, according to Herodotus, they invented dice games, and they set up a kingdom-wide policy: On one day, everybody would eat, and on the next day, everybody would play games. And they would be so immersed in playing the dice games, because games are so engaging, and immerse us in such satisfying, blissful productivity, they would ignore the fact that they had no food to eat. And then on the next day, they would play games; and on the next day, they would eat.\nAnd according to Herodotus, they passed 18 years this way, surviving through a famine, by eating on one day, and playing games on the next. Now, this is exactly, I think, how we're using games today. We're using games to escape real-world suffering -- we're using games to get away from everything that's broken in the real environment, everything that's not satisfying about real life, and we're getting what we need from games.\nBut it doesn't have to end there. This is really exciting. According to Herodotus, after 18 years the famine wasn't getting better, so the king decided they would play one final dice game. They divided the entire kingdom in half. They played one dice game, and the winners of that game got to go on an epic adventure. They would leave Lydia, and they would go out in search of a new place to live, leaving behind just enough people to survive on the resources that were available, and hopefully to take their civilization somewhere else where they could thrive.\nNow, this sounds crazy, right? But recently, DNA evidence has shown that the Etruscans, who then led to the Roman Empire, actually share the same DNA as the ancient Lydians. And so, recently, scientists have suggested that Herodotus' crazy story is actually true. And geologists have found evidence of a global cooling that lasted for nearly 20 years, that could have explained the famine. So this crazy story might be true. They might have actually saved their culture by playing games, escaping to games for 18 years, and then been so inspired, and knew so much about how to come together with games, that they actually saved the entire civilization that way.\nOkay, we can do that.\n(Laughter)\nWe've been playing Warcraft since 1994. That was the first real-time strategy game from the World of Warcraft series. That was 16 years ago. They played dice games for 18 years, we've been playing Warcraft for 16 years. I say we are ready for our own epic game. Now, they had half the civilization go off in search of a new world, so that's where I get my 21 billion hours a week of game-play from. Let's get half of us to agree to spend an hour a day playing games, until we solve real-world problems.\nNow, I know you're asking, \"How are we going to solve real-world problems in games?\" Well, that's what I've devoted my work to over the past few years, at the Institute for the Future. We have this banner in our offices in Palo Alto, and it expresses our view of how we should try to relate to the future. We do not want to try to predict the future. What we want to do is make the future. We want to imagine the best-case scenario outcome, and then we want to empower people to make that outcome a reality. We want to imagine epic wins, and then give people the means to achieve the epic win.\nI'm just going to very briefly show you three games that I've made that are an attempt to give people the means to create epic wins in their own futures. This is World Without Oil. We made this game in 2007. This is an online game in which you try to survive an oil shortage. The oil shortage is fictional, but we put enough online content out there for you to believe that it's real, and to live your real life as if we've run out of oil. So when you come to the game, you sign up, tell us where you live, and then we give you real-time news videos, data feeds that show you exactly how much oil costs, what's not available, how food supply is being affected, how transportation is being affected, if schools are closed, if there's rioting, and you have to figure out how you would live your real life as if this were true. And then we ask you to blog about it, to post videos, to post photos.\nWe piloted this game with 1,700 players in 2007, and we've tracked them for the three years since. And I can tell you that this is a transformative experience. Nobody wants to change how they live, just because it's good for the world, or because we're supposed to. But if you immerse them in an epic adventure and tell them, \"We've run out of oil. This is an amazing story and adventure for you to go on. Challenge yourself to see how you would survive,\" most of our players have kept up the habits that they learned in this game.\nSo for the next world-saving game, we decided to aim higher -- bigger problem than just peak oil. We did a game called Superstruct at the Institute for the Future. And the premise was, a supercomputer has calculated that humans have only 23 years left on the planet. This supercomputer was called the Global Extinction Awareness System, of course. We asked people to come online -- almost like a Jerry Bruckheimer movie. You know Jerry Bruckheimer movies, you form a dream team -- you've got the astronaut, the scientist, the ex-convict, and they all have something to do to save the world.\n(Laughter)\nBut in our game, instead of just having five people on the dream team, we said, \"Everybody's on the dream team, and it's your job to invent the future of energy, the future of food, the future of health, the future of security and the future of the social safety net.\" We had 8,000 people play that game for eight weeks. They came up with 500 insanely creative solutions that you can go online, Google \"Superstruct,\" and see.\nSo, finally, the last game, we're launching it March 3rd. This is a game done with the World Bank Institute. If you complete the game, you will be certified by the World Bank Institute as a Social Innovator, class of 2010. Working with universities all over sub-Saharan Africa, and we are inviting them to learn social innovation skills. We've got a graphic novel, we've got leveling up in skills like local insight, knowledge networking, sustainability, vision and resourcefulness. I would like to invite all of you to please share this game with young people, anywhere in the world, particularly in developing areas, who might benefit from coming together to try to start to imagine their own social enterprises to save the world.\nSo, I'm going to wrap up now. I want to ask a question. What do you think happens next? We've got all these amazing gamers, we've got these games that are kind of pilots of what we might do, but none of them have saved the real world yet. Well I hope you will agree with me that gamers are a human resource that we can use to do real-world work, that games are a powerful platform for change. We have all these amazing superpowers: blissful productivity, the ability to weave a tight social fabric, this feeling of urgent optimism and the desire for epic meaning.\nI really hope that we can come together to play games that matter, to survive on this planet for another century. That's my hope, that you will join me in making and playing games like this. When I look forward to the next decade, I know two things for sure: that we can make any future we can imagine, and we can play any games we want, so I say: Let the world-changing games begin.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джейн Макгонигал: Компьютерные игры могут изменить мир к лучшему\nTED Talk Subtitles and Transcript: Такие компьютерные игры, как Мир Варкрафта (World of Warcraft), дают играющим возможность спасать мир и побуждают их учиться у героев. Что, если бы мы могли направить усилия игроков на решение проблем реального мира? Джейн Макгонигал уверена, что это возможно, и объясняет каким образом.\nМеня зовут Джейн Макгонигал. Я разработчик игр. Я создаю онлайн игры уже на протяжении 10-ти лет. И моя цель на следующее десятилетие — попробовать сделать спасение мира в реальной жизни таким же лёгким, как спасение мира в онлайн игре. Для этого у меня есть план: убедить как можно больше людей, включая всех вас, тратить больше времени на улучшенные крупномасштабные онлайн игры.\nУже сегодня мы проводим три миллиарда часов в неделю за онлайн играми. Некоторые из вас могут подумать: «Это куча времени, чтобы тратить его на игры». Возможно даже, слишком много времени, учитывая как много важных проблем требуют решения в реальном мире. Но на самом деле, согласно моим исследованиям, проведённым в Институте будущего, правда в другом. Три миллиарда часов далеко недостаточно чтобы решить самые важные мировые проблемы.\nФактически, я верю, что если мы хотим выжить в следующем столетии на этой планете, то мы должны проводить за играми кардинально больше времени. Я подсчитала, что нам нужно играть 21 миллиардов часов каждую неделю. Наверное, это немного неожиданная идея, так, что я скажу ещё раз, давайте вдумаемся. Если мы хотим разрешить такие проблемы, как голод нищета, изменение климата, мировые конфликты, ожирение, я верю, что нам необходимо стремиться к тому, чтобы проводить за онлайн играми по крайней мере 21 миллиард часов в неделю до конца следующего десятилетия. (Смех) Нет. Я серьёзно. Без шуток.\nИ вот почему. Это фото довольно хорошо отображает, почему я считаю, что игры так важны для будущего выживания рода человеческого. (Смех). Я серьёзно. Этот портрет, сделан фотографом по имени Фил Толедано. Он хотел запечатлеть эмоции, вызываемые игрой. Он разместил камеру напротив геймеров, в то время как они играли. И это классические игровые эмоции. И если вы не геймер, вы можете упустить некоторые нюансы этого фото. Возможно, вы видите настойчивость, немного страха, но при этом сильную концентрацию, серьезную сосредоточенность на решении реально сложной проблемы.\nЕсли же вы геймер, то заметите несколько нюансов: морщинки над глазами и вокруг рта означают оптимизм, и поднятые вверх брови - означают удивление. Это геймер, который на пороге того, что называется «эпической победой». (Смех) О, вы уже слышали об этом. Хорошо. Значит, среди нас есть геймеры. Эпическая победа — это результат, который невероятно позитивен, вы даже не могли себе представить, что такое возможно, пока не добились этого. Это что-то за пределами воображения. И когда вы достигаете этого, вы в шоке от того, на что действительно способны. Вот что такое эпическая победа. Это геймер на грани эпической победы. А это выражение лица, которое нам необходимо видеть у миллионов людей, решающих проблемы по всему миру, по мере преодоления нами препятствий грядущего столетия. Лицо человека, который, несмотря на все трудности, находится на грани эпической победы.\nСейчас, к сожалению, мы видим больше вот таких лиц, в повседневной жизни, когда мы пытаемся решать неотложные проблемы. Это выражение лица, я называю: «Я неудачник по жизни». Это я показываю. Видите? Хорошо. Это я своим выражением лица показываю: «Я неудачница по жизни». Это граффити в моем старом районе в Беркли, Калифорния, где я получила докторскую степень с диссертацией на тему «Почему мы успешнее в играх, чем в реальной жизни». Это проблема, с которой сталкиваются многие геймеры. Мы чувствуем, что мы не настолько хороши в реальной жизни, как в играх.\nНе в смысле, хороши, потому что успешны, хотя успех — это важная составляющая. Мы действительно достигаем большего в игровых мирах. Там мы хороши, так как мы мотивированы совершать нечто значимое, воодушевлены объединяться и сотрудничать. И когда мы в игровом мире, я считаю, что многие из нас становятся наилучшим воплощением самих себя, готовыми помочь в любой момент, настолько хорошими, что работают над проблемой столько, сколько потребуется, возвращаются к ней после неудачной попытки и пробуют снова. В жизни же, при встрече с неудачей, когда перед нами возникают препятствия, мы часто ведём себя по-иному. Мы чувствуем поражение. Мы сокрушены. Мы обеспокоены, может быть в депрессии, разочарованы или настроены скептически. Мы никогда не ощущаем этих чувств, когда играем в игры, они просто не существуют в играх. Именно это я и хотела изучать, когда была аспиранткой.\nЧто же такого в играх, что позволяет нам почувствовать, что невозможное возможно? Как же нам повзаимствовать эти чувства из игр и применить их в реальной работе? Так, что я присмотрелась к играм типа Мир Варкрафта, они просто идеальная среда для совместного решения проблем. И я стала замечать несколько моментов, которые делают эпическую победу такой возможной в виртуальных мирах.\nВо-первых, когда бы вы не оказались в одном из игровых миров, особенно в Мире Варкрафта, там существует великое множество различных персонажей, которые желают доверить вам миссию по спасению мира, прямо сейчас. Но не просто миссию, а такую миссию, которая идеально соответствует вашему текущему уровню в игре. Так? Так, что вы можете это сделать. Они никогда не дают вам задачу, которую вы не можете выполнить. Но это на грани того, на что вы способны. Вы должны очень постараться. Но в Мире Варкрафта нет безработицы. Никто не выкручивает вам руки. Здесь всегда есть какое-то особенное и важное дело. И есть множество партнёров. Куда бы вы не пошли, сотни тысяч людей готовы работать с вами, чтобы вы выполнили свою эпическую миссию.\nТо, что в настоящей жизни не так легко получить — ощущение подушечками пальцев множества партнёров. Да, и всегда есть эпическая история, вдохновляющая история о том, почему мы здесь и что мы делаем. И, наконец, мы получаем позитивную обратную связь. Вы, конечно, слышали о прохождении уровней, накоплении силы и интеллекта во время игры. В настоящей жизни мы никогда не получаем подобной обратной связи. Когда спущусь со сцены, я не рассчитываю получить +1 речь и +1 безумную идею, +20 безумных идей. У меня нет такой обратной связи в реальном мире.\nИ вот теперь проблема онлайн среды, такой как Мир Варкрафта, в том, что удовольствие быть постоянно на грани эпической победы заставляет нас тратить всё наше время на подобные игровые миры. Это просто лучше, чем реальность. Так далеко от реальности, что совместно все игроки Мира Варкрафта уже потратили 5,93 миллиона лет на решение виртуальных проблем Азерота. И это не обязательно плохо, в смысле, что это может прозвучать, как что-то негативное. Но посмотрите на это в контексте того, что 5,93 миллиона лет назад приматы, предки человека, встали на ноги. Это были первые прямоходящие приматы.\nИтак, когда мы говорим о том, как много времени сейчас вкладываем в игру, есть только один способ даже просто об этом порассуждать — это поговорить о времени, в течении которого эволюционировало человечество, эволюция — это удивительная вещь. Но также полезная. Потому что, когда мы тратим столько времени на игру, мы реально изменяем человеческие возможности. Мы эволюционируем, чтобы научиться лучше сотрудничать. Это правда. Я в это верю.\nРассмотрим вот такую интересную статистику. Она была опубликована исследователем из университета Карнеги Мелон. Сегодня среднестатистический представитель молодежи, живущий в стране с развитой культурой игры, по достижении 21 года проведёт за онлайновыми играми 10 000 часов. На самом деле, 10 000 часов — число интересное по двум причинам. Прежде всего, потому что для детей в США 10.080 часов — это именно то количество времени, которое они проведут в школе с 5-го по 12-й класс, если вообще без пропусков.\nТак что у нас есть целый параллельный образовательный курс, где молодёжь изучает, что значит быть «хорошим» геймером так же усердно, как и все остальные предметы в школе. И, возможно, некоторые из вас читали новую книгу Малкольма Гладуэлла «Гении и аутсайдеры». Тогда вы, возможно, слышали о его теории успеха, а именно о правиле 10 000 часов. Оно основано на отличном исследовании в области когнитивистики: если мы посвятим 10 000 часов на усиленное обучение в какой бы то ни было области, к 21-му году мы станем в ней виртуозом. Мы достигнем того же уровня мастерства в своем деле, как и самые выдающиеся в мире люди. И сейчас перед нами целое поколение молодых людей, виртуозных геймеров.\nВопрос: в чём же конкретно геймеры становятся виртуозами? Ведь если бы мы смогли это выяснить, мы бы получили в руки фактически беспрецедентный человеческий ресурс. А сколько в мире людей, играющих в онлайн игры как минимум час в день! Все они — виртуозные игроки. Эти 500 миллионов человек — виртуозы в своем деле. А через 10 лет мы получим еще миллиард геймеров, профессионалов в своём деле. Если вы ещё не в курсе дела, это произойдет. Индустрия игр разрабатывает игровые консоли, с низким потреблением энергии, работающие в беспроводных сотовых сетях, взамен обчычному высокоскоростному Интернету. Поэтому, геймеры всего мира, особенно в Индии, Китае, Бразилии могут играть онлайн. В следующей декаде индустрия игр ожидает миллиардного прибавления в рядах геймеров. Их общее число достигнет 1,5 миллиардов.\nЯ начала думать о том, в чём же именно эти игры делают нас мастерами. И вот четыре мысли, к которым я пришла. Во-первых, упорный оптимизм. Да. Понимайте это, как усиленную самомотивацию. Упорный оптимизм — это желание действовать немедленно, преодолевать препятствия в сочетании с верой в обоснованную надежду на успех. Геймеры всегда верят, что эпическая победа возможна, что пробовать стоит всегда, и лучше немедленно. Геймеры не отсиживаются. Геймеры — виртуозы плетения плотной социальной структуры. Многие интересные исследования показывают, что после совместной игры люди нам нравятся больше, даже если они нас полностью обыграли. Причина в том, что источник доверия кроется в совместной игре. Мы доверяем, ведь они проводят своё время с нами, они играют по тем же правилам, ценят те же самые цели и остаются в игре до конца.\nИтак, совместное участие в игре действительно формирует связи, доверие и сотрудничество. И в результате мы действительно создаём сильные социальные связи. Радость творения. Мне нравится это. Вы знаете, существует причина, почему в среднем игроки Мира Варкрафта играют по 22 часа в неделю, что-то вроде работы на полставки. Так как мы осознаем, что процесс игры, как упорный труд, приносит нам больше удовольствия, нежели просто расслабление или общение. Мы знаем, что мы оптимизированы, насколько это возможно для человека, для выполнения значимой работы. И геймеры желают упорно трудиться всё время, в случае, когда получают правильную работу.\nНаконец, эпическая значимость. Геймеры любят причастность к впечатляющим миссиям. к историям масштаба человечества и планеты. Теперь немного деталей, которые помогут наложить это на будущее. Вы, наверное, знаете, что Википедия — самая большая энциклопедия в мире. Вторая по величине энциклопедия в мире, насчитывающая около 80 000 статей — это Википедия по Миру Варкрафта. Пять миллионов людей используют её ежемесячно. Они собрали больше информации о Мире Варкрафта в интернете, чем о любой другой теме в любой энциклопедии в мире. Они создают эпическую историю. Они создают информационный ресурс эпического масштаба о Мире Варкрафта.\nИтак, это были четыре «суперсилы», которые сводятся к одному. Геймеры — это суперзаряженные надеждой личности. Это люди, которые верят, что они в одиночку могут изменить мир. И проблема всего лишь в том, что они верят что способны изменить виртуальный мир, а не реальный. Это именно та проблема, которую я пытаюсь решить.\nЕсть экономист по имени Эдвард Кастронова. Его работа гениальна. Он исследует причины, которые побуждают людей вкладывать столько времени, энергии и денег в виртуальные миры. Он говорит: «Мы свидетели массовой миграции в виртуальные миры и онлайн игры». Он экономист, поэтому рационален. И он говорит ... (Смех) Это не то что я — разработчик игр, я — ненормальная. Однако он говорит, что в этом есть смысл, поскольку геймеры могут добиться большего в виртуальных мирах, чем могут в реальной жизни, Они могут иметь более крепкие социальные связи в игре, нежели в реальной жизни. Они получают лучшую обратную связь и чувствуют себя более вознаграждёнными в играх, чем в реальной жизни. Он говорит, что на сегодня для геймеров абсолютно естественно тратить больше времени в виртуальном мире, чем в реальном. И я согласна, что пока это рационально. Но само собой разумеется, что это не оптимальный вариант. Нам необходимо начать видоизменять реальный мир, приближая его к игровому.\nИтак, я черпаю своё вдохновение из того, что произошло 2 500 лет назад. Это старинные игральные кости, изготовленные из овечьей кости. До того как появились удивительные игровые контроллеры, у нас были овечьи кости. Они представляют собой первое игровое оборудование, сконструированное человеком. И, если вы знакомы с работой древнегреческого историка Геродота, возможно, вы знаете эту историю. Это история о том, кто изобрёл игры и зачем. Геродот сказал, что игры, в частности игра в кости, были изобретены в королевстве Лидия во время голода.\nПо-видимому, был такой сильный голод, что король Лидии решил, что придется сделать что-то невообразимое. Люди страдали, люди воевали. Это была экстремальная ситуация. Они нуждались в экстремальном решении. Согласно Геродоту, они изобрели игру в кости и установили расширенную королевскую политику. Один день все ели. На следующий день — все должны были играть в игры. И они были настолько погружены в игру в кости, поскольку игры так затягивают и внедряют в такую приносящую радость творения деятельность, что это помогало им игнорировать факт отсутствия еды. И снова на следующий день они играли, а через день — ели.\nИ, как рассказывает Геродот, так они прожили 18 лет. Выжили в голод, играли и ели через день. Именно для того же сегодня, как мне кажется, мы используем компьютерные игры. Мы погружаемся в них, чтобы убежать от проблем реального мира. Мы используем игры, чтобы отвлечься от всего, что не так в окружающем мире, от всего, что не удовлетворяет в реальной жизни, и мы получаем всё, что нужно из игры.\nНо не стоит на этом останавливаться. Это реально впечатляет. По Геродоту, через 18 лет голод не стал легче, и король решил бросить кости в последний раз. Они разделили всё королевство пополам. Они бросили кости, и победители той игры должны были отправиться в эпическое приключение. Они должны были покинуть Лидию, чтобы найти новое место для жизни, оставив за собой столько людей, сколько могло выжить на имеющихся запасах. В надежде найти цивилизацию там, где они смогли бы процветать.\nЗвучит странно, так? Но недавно ДНК-анализ показал, что этруски, которые привели к созданию римской империи, действительно имеют ДНК, схожую с древними лидийцами. В результате, недавно учёные предположили, что безумная история Геродота произошла на самом деле. И геологи нашли подтверждение глобального похолодания, которое длилось приблизительно 20 лет, что могло объяснить голод. Возможно, эта невероятная история произошла на самом деле. Возможно, они посредством игр спасли свою культуру. Отвлекаясь от всех бед на игры в течение 18 лет, они впоследствии были настолько воодушевлены и столько почерпнули из игр о силе единства, что позволило им спасти целую цивилизацию.\nХорошо, и мы так можем. Мы играем в Варкрафт с 1994 года. Это была первая игра-стратегия в реальном времени из серии Мира Варкрафта. Это было 16 лет назад. Они играли в кости 18 лет, а мы играем в Варкрафт 16 лет. И я говорю, что мы готовы к нашей собственной эпической игре. Они отправили половину цивилизации на поиски нового мира. Вот откуда я взяла эти 21 миллиард часов в неделю на игры. Давайте наберем половину нашего населения, которая согласиться проводить за играми час в сутки, пока мы не решим проблемы реального мира.\nЯ знаю, сейчас вы спросите: «Как мы собираемся решить проблемы настоящего мира в играх?» Ну, так этому и посвящена моя работа в течение последних некольких лет в Институте Будущего. Вот это плакат из нашего офиса в Пало Альто, который выражает, как, на наш взгляд, мы должны относиться к будущему. Мы не хотим предсказывать будущее. Мы хотим создавать будущее. Мы хотим представить лучший возможный сценарий, а затем, мы хотим дать возможность людям сделать этот сценарий реальностью. Мы хотим представлять эпические победы, и затем давать людям возможности одерживать эпические победы.\nЯ хочу очень кратко показать три игры, которые я создала, в попытка дать людям возможность создать эпическую победу в их собственном будущем. Итак, это Мир Без Нефти. Мы сделали эту игру в 2007-м. Это онлайн игра, в которой вы пытаетесь выжить при недостатке нефти. Нехватка нефти вымышленная, но мы вложили большое количество онлайн контента чтобы вы поверили, что это реально, и жили вашей обычной жизнью, как если бы нефть закончилась. Когда вы входите в игру, вы регистрируетесь, говорите нам где живёте, и мы вам даём видео-новости реального времени, новостные каналы, которые показывают вам точные цены на нефть, доступность товаров, изменения по доставке продуктов питания, перевозок, работу школ и наличие беспорядков. И вам приходится решать, как бы вы жили, если бы это было правдой. И мы просим писать об этом в блогах, размещать об этом видео, выставлять фото.\nМы начинали эту игру с 1700 игроками в 2007-м. Мы следили за ними три года. Могу вам сказать, что это был трансформирующий эксперимент. Никто не хочет менять свой образ жизни просто потому, что это хорошо для мира или потому, что так надо. Но если вы погрузите их в эпическое приключение и скажете им: «У нас кончилась нефть». Невероятная история и достаточно заманчивое для участия приключение. Испытайте себя, чтобы посмотреть, как бы вы справились. Большинство наших игроков сохранило привычки, которые они приобрели в этой игре.\nДля следующей игры, где можно спасти мир, мы подняли планку, нашли проблему побольше, чем просто нехватка нефти. Мы разработали игру под названием «Надстройка» в Институте Будущего. В качестве предпосылки, суперкомпьютер подсчитал, что человечеству осталось лишь 23 года на этой планете. Компьютер назвали Глобальным Вымиранием, осведомлённая система, конечно. Мы просили людей войти в онлайн режим, почти как в фильме Джерри Брукхаймера. Вы знаете, фильмы Джерри Брукхаймера, где создаёшь команду мечты. Есть астронавт, учёный, бывший заключённый — и все они работают ради спасения мира. (Смех)\nНо в нашей игре, вместо того, чтобы иметь пятерых в команде, мы сказали, что все входят в её состав, и теперь вашей задачей является создание будущего для энергии, продуктов питания, здоровья, безопасности, и будущего для сети социальной защиты. 8 тысяч людей участвовали в игре 8 недель. Они внесли 500 невероятно творческих решений, так что можете поискать в Гугле «Superstruct», сами увидите.\nИ наконец, последняя игра. Мы начинаем 3-его марта. Эта игра одобрена Институтом Всемирного Банка. Если вы пройдете игру до конца, то получите сертификат от Института Всемирного Банка, как Социальный Инноватор выпуска 2010 года. Работая с университетами Южно-Африканских стран, мы приглашаем их развивать социальные инновационные навыки, Мы создали комикс. Мы наметили положительную тенденцию в развитии таких навыков, как понимание окружения, распределение знаний, устойчивое развитие, видение и находчивость. Я хочу пригласить всех вас, пожалуйста, расскажите молодым людям об этой игре, где угодно в мире, особенно в развивающихся странах, тем, кто может получить пользу от объединения для того, чтобы начать представлять свои собственные социальные организации для спасения мира.\nЯ собираюсь обобщить сказанное, хочу задать вопрос: «Как вы думаете, что произойдёт дальше?» У нас есть все эти замечательные геймеры, у нас есть эти игры-прототипы наших будущих действий, но они пока не спасли мир. Думаю, вы все со мной согласитесь что геймеры — это человеческие ресурсы, которые мы можем использовать для работы в реальном мире, и то, что сами игры — это мощная платформа для перемен. У нас есть эти невероятные «суперсилы»: радость творения, возможность плетения плотной социальной структуры, этот упорный оптимизм и желание обрести эпическую значимость.\nЯ правда надеюсь, что мы можем начать вместе играть в важные игры, чтобы выжить на этой планете ещё столетие. Я надеюсь, что вы поддержите меня в создании игр, подобных этой. Я с нетерпением жду следующего десятилетия. Я знаю две вещи наверняка: мы можем создать любое будущее, какое пожелаем, и мы можем играть в любую игру, в какую захотим. Скажу так: «Да начнутся игры, меняющие мир». Спасибо! (Аплодисменты)"
}
] |
Jane McGonigal: Gaming can make a better world
TED Talk Subtitles and Transcript: Games like World of Warcraft give players the means to save worlds, and incentive to learn the habits of heroes. What if we could harness this gamer power to solve real-world problems? Jane McGonigal says we can, and explains how.
I'm Jane McGonigal. I'm a game designer. I've been making games online now for 10 years, and my goal for the next decade is to try to make it as easy to save the world in real life as it is to save the world in online games. Now, I have a plan for this, and it entails convincing more people, including all of you, to spend more time playing bigger and better games.
Right now we spend three billion hours a week playing online games. Some of you might be thinking, "That's a lot of time to spend playing games. Maybe too much time, considering how many urgent problems we have to solve in the real world." But actually, according to my research at the Institute for the Future, actually the opposite is true. Three billion hours a week is not nearly enough game play to solve the world's most urgent problems.
In fact, I believe that if we want to survive the next century on this planet, we need to increase that total dramatically. I've calculated the total we need at 21 billion hours of game play every week. So, that's probably a bit of a counter-intuitive idea, so I'll say it again, let it sink in: If we want to solve problems like hunger, poverty, climate change, global conflict, obesity, I believe that we need to aspire to play games online for at least 21 billion hours a week, by the end of the next decade.
(Laughter)
No. I'm serious. I am.
Here's why. This picture pretty much sums up why I think games are so essential to the future survival of the human species.
(Laughter)
Truly. This is a portrait by photographer Phil Toledano. He wanted to capture the emotion of gaming, so he set up a camera in front of gamers while they were playing. And this is a classic gaming emotion. Now, if you're not a gamer, you might miss some of the nuance in this photo. You probably see the sense of urgency, a little bit of fear, but intense concentration, deep, deep focus on tackling a really difficult problem.
If you are a gamer, you will notice a few nuances here: the crinkle of the eyes up, and around the mouth is a sign of optimism, and the eyebrows up is surprise. This is a gamer who's on the verge of something called an "epic win."
(Laughter)
Oh, you've heard of that. OK, good, so we have some gamers among us. An epic win is an outcome that is so extraordinarily positive, you had no idea it was even possible until you achieved it. It was almost beyond the threshold of imagination, and when you get there, you're shocked to discover what you're truly capable of. That's an epic win. This is a gamer on the verge of an epic win. And this is the face that we need to see on millions of problem-solvers all over the world as we try to tackle the obstacles of the next century -- the face of someone who, against all odds, is on the verge of an epic win.
Now, unfortunately this is more of the face that we see in everyday life now as we try to tackle urgent problems. This is what I call the "I'm Not Good At Life" face. This is actually me making it. Can you see? Yes. Good. This is me making the "I'm Not Good At Life" face. This is a piece of graffiti in my old neighborhood in Berkeley, California, where I did my PhD on why we're better in games than we are in real life. And this is a problem that a lot of gamers have. We feel that we are not as good in reality as we are in games.
I don't mean just good as in successful, although that's part of it. We do achieve more in game worlds. But I also mean good as in motivated to do something that matters -- inspired to collaborate and to cooperate. And when we're in game worlds, I believe that many of us become the best version of ourselves -- the most likely to help at a moment's notice, the most likely to stick with a problem as long at it takes, to get up after failure and try again. And in real life, when we face failure, when we confront obstacles, we often don't feel that way. We feel overcome, we feel overwhelmed, we feel anxious, maybe depressed, frustrated or cynical. We never have those feelings when we're playing games, they just don't exist in games. So that's what I wanted to study when I was a graduate student.
What about games makes it impossible to feel that we can't achieve everything? How can we take those feelings from games and apply them to real-world work? So I looked at games like World of Warcraft, which is really the ideal collaborative problem-solving environment. And I started to notice a few things that make epic wins so possible in online worlds.
The first thing is whenever you show up in one of these online games, especially in World of Warcraft, there are lots and lots of different characters who are willing to trust you with a world-saving mission, right away. But not just any mission, it's a mission that is perfectly matched with your current level in the game. Right? So you can do it. They never give you a challenge you can't achieve. But it is on the verge of what you're capable of, so you have to try hard. But there's no unemployment in World of Warcraft; no sitting around, wringing your hands -- there's always something specific and important to be done. There are also tons of collaborators. Everywhere you go, hundreds of thousands of people ready to work with you to achieve your epic mission.
That's not something we have in real life that easily, this sense that at our fingertips are tons of collaborators. And there's this epic story, this inspiring story of why we're there, and what we're doing, and we get all this positive feedback. You guys have heard of leveling up, +1 strength, +1 intelligence. We don't get that kind of constant feedback in real life. When I get off this stage, I'm not going to have +1 speaking, and +1 crazy idea, +20 crazy idea. I don't get that feedback in real life.
Now, the problem with collaborative online environments like World of Warcraft is that it's so satisfying to be on the verge of an epic win all the time, we decide to spend all our time in these game worlds. It's just better than reality. So, so far, collectively all the World of Warcraft gamers have spent 5.93 million years solving the virtual problems of Azeroth. Now, that's not necessarily a bad thing. It might sound like it's a bad thing. But to put that in context: 5.93 million years ago was when our earliest primate human ancestors stood up. That was the first upright primate.
So when we talk about how much time we're currently investing in playing games, the only way it makes sense to even think about it is to talk about time at the magnitude of human evolution, which is an extraordinary thing. But it's also apt, because it turns out that by spending all this time playing games, we're actually changing what we are capable of as human beings. We're evolving to be a more collaborative and hearty species. This is true. I believe this.
So, consider this really interesting statistic; it was recently published by a researcher at Carnegie Mellon University: The average young person today in a country with a strong gamer culture will have spent 10,000 hours playing online games by the age of 21. Now 10,000 hours is a really interesting number for two reasons. First of all, for children in the United States, 10,080 hours is the exact amount of time you will spend in school, from fifth grade to high school graduation, if you have perfect attendance.
(Laughter)
So, we have an entire parallel track of education going on, where young people are learning as much about what it takes to be a good gamer as they're learning about everything else in school. Some of you have probably read Malcolm Gladwell's new book "Outliers," so you would have heard of his theory of success, the "10,000 hours" theory of success. It's based on this great cognitive-science research that says if we can master 10,000 hours of effortful study at anything by the age of 21, we will be virtuosos at it. We will be as good at whatever we do as the greatest people in the world. And so, now what we're looking at is an entire generation of young people who are virtuoso gamers.
So, the big question is, "What exactly are gamers getting so good at?" Because if we could figure that out, we would have a virtually unprecedented human resource on our hands. This is how many people we now have in the world who spend at least an hour a day playing online games. These are our virtuoso gamers, 500 million people who are extraordinarily good at something. And in the next decade, we're going to have another billion gamers who are extraordinarily good at whatever that is. If you don't know it already, this is coming. The game industry is developing consoles that are low-energy and that work with the wireless phone networks instead of broadband Internet, so that gamers all over the world, particularly in India, China, Brazil, can get online. They expect one billion more gamers in the next decade. It will bring us up to 1.5 billion gamers.
So I've started to think about what these games are making us virtuosos at. Here are the four things I came up with. The first is urgent optimism. OK, think of this as extreme self-motivation. Urgent optimism is the desire to act immediately to tackle an obstacle, combined with the belief that we have a reasonable hope of success. Gamers always believe that an epic win is possible, and that it's always worth trying, and trying now. Gamers don't sit around. Gamers are virtuosos at weaving a tight social fabric. There's a lot of interesting research that shows we like people better after we play a game with them, even if they've beaten us badly. And the reason is, it takes a lot of trust to play a game with someone. We trust that they will spend their time with us, that they will play by the same rules, value the same goal, stay with the game until it's over.
And so, playing a game together actually builds up bonds and trust and cooperation. And we actually build stronger social relationships as a result. Blissful productivity. I love it. You know, there's a reason why the average World of Warcraft gamer plays for 22 hours a week -- kind of a half-time job. It's because we know, when we're playing a game, that we're actually happier working hard than we are relaxing, or hanging out. We know that we are optimized as human beings, to do hard and meaningful work. And gamers are willing to work hard all the time, if they're given the right work.
Finally: epic meaning. Gamers love to be attached to awe-inspiring missions to human planetary-scale stories. So, just one bit of trivia that helps put that into perspective: So, you all know Wikipedia, biggest wiki in the world. Second biggest wiki in the world, with nearly 80,000 articles, is the World of Warcraft wiki. Five million people use it every month. They have compiled more information about World of Warcraft on the Internet than any other topic covered on any other wiki in the world. They are building an epic story. They are building an epic knowledge resource about the World of Warcraft.
Okay, so these are four superpowers that add up to one thing: Gamers are super-empowered hopeful individuals. These are people who believe that they are individually capable of changing the world. And the only problem is, they believe that they are capable of changing virtual worlds and not the real world. That's the problem that I'm trying to solve.
There's an economist named Edward Castronova. His work is brilliant. He looks at why people are investing so much time and energy and money in online worlds. And he says, "We're witnessing what amounts to no less than a mass exodus to virtual worlds and online game environments." And he's an economist, so he's rational. And he says --
(Laughter)
Not like me, I'm a game designer; I'm exuberant. But he says that this makes perfect sense, because gamers can achieve more in online worlds than they can in real life. They can have stronger social relationships in games than they can have in real life; they get better feedback and feel more rewarded in games than they do in real life. So he says, for now it makes perfect sense for gamers to spend more time in virtual worlds than the real world. Now, I also agree that that is rational, for now. But it is not, by any means, an optimal situation. We have to start making the real world work more like a game.
I take my inspiration from something that happened 2,500 years ago. These are ancient dice, made out of sheep's knuckles. Before we had awesome game controllers, we had sheep's knuckles. And these represent the first game equipment designed by human beings, and if you're familiar with the work of the ancient Greek historian Herodotus, you might know this history, which is the history of who invented games and why. Herodotus says that games, particularly dice games, were invented in the kingdom of Lydia, during a time of famine.
Apparently, there was such a severe famine that the king of Lydia decided they had to do something crazy. People were suffering. People were fighting. It was an extreme situation, they needed an extreme solution. So, according to Herodotus, they invented dice games, and they set up a kingdom-wide policy: On one day, everybody would eat, and on the next day, everybody would play games. And they would be so immersed in playing the dice games, because games are so engaging, and immerse us in such satisfying, blissful productivity, they would ignore the fact that they had no food to eat. And then on the next day, they would play games; and on the next day, they would eat.
And according to Herodotus, they passed 18 years this way, surviving through a famine, by eating on one day, and playing games on the next. Now, this is exactly, I think, how we're using games today. We're using games to escape real-world suffering -- we're using games to get away from everything that's broken in the real environment, everything that's not satisfying about real life, and we're getting what we need from games.
But it doesn't have to end there. This is really exciting. According to Herodotus, after 18 years the famine wasn't getting better, so the king decided they would play one final dice game. They divided the entire kingdom in half. They played one dice game, and the winners of that game got to go on an epic adventure. They would leave Lydia, and they would go out in search of a new place to live, leaving behind just enough people to survive on the resources that were available, and hopefully to take their civilization somewhere else where they could thrive.
Now, this sounds crazy, right? But recently, DNA evidence has shown that the Etruscans, who then led to the Roman Empire, actually share the same DNA as the ancient Lydians. And so, recently, scientists have suggested that Herodotus' crazy story is actually true. And geologists have found evidence of a global cooling that lasted for nearly 20 years, that could have explained the famine. So this crazy story might be true. They might have actually saved their culture by playing games, escaping to games for 18 years, and then been so inspired, and knew so much about how to come together with games, that they actually saved the entire civilization that way.
Okay, we can do that.
(Laughter)
We've been playing Warcraft since 1994. That was the first real-time strategy game from the World of Warcraft series. That was 16 years ago. They played dice games for 18 years, we've been playing Warcraft for 16 years. I say we are ready for our own epic game. Now, they had half the civilization go off in search of a new world, so that's where I get my 21 billion hours a week of game-play from. Let's get half of us to agree to spend an hour a day playing games, until we solve real-world problems.
Now, I know you're asking, "How are we going to solve real-world problems in games?" Well, that's what I've devoted my work to over the past few years, at the Institute for the Future. We have this banner in our offices in Palo Alto, and it expresses our view of how we should try to relate to the future. We do not want to try to predict the future. What we want to do is make the future. We want to imagine the best-case scenario outcome, and then we want to empower people to make that outcome a reality. We want to imagine epic wins, and then give people the means to achieve the epic win.
I'm just going to very briefly show you three games that I've made that are an attempt to give people the means to create epic wins in their own futures. This is World Without Oil. We made this game in 2007. This is an online game in which you try to survive an oil shortage. The oil shortage is fictional, but we put enough online content out there for you to believe that it's real, and to live your real life as if we've run out of oil. So when you come to the game, you sign up, tell us where you live, and then we give you real-time news videos, data feeds that show you exactly how much oil costs, what's not available, how food supply is being affected, how transportation is being affected, if schools are closed, if there's rioting, and you have to figure out how you would live your real life as if this were true. And then we ask you to blog about it, to post videos, to post photos.
We piloted this game with 1,700 players in 2007, and we've tracked them for the three years since. And I can tell you that this is a transformative experience. Nobody wants to change how they live, just because it's good for the world, or because we're supposed to. But if you immerse them in an epic adventure and tell them, "We've run out of oil. This is an amazing story and adventure for you to go on. Challenge yourself to see how you would survive," most of our players have kept up the habits that they learned in this game.
So for the next world-saving game, we decided to aim higher -- bigger problem than just peak oil. We did a game called Superstruct at the Institute for the Future. And the premise was, a supercomputer has calculated that humans have only 23 years left on the planet. This supercomputer was called the Global Extinction Awareness System, of course. We asked people to come online -- almost like a Jerry Bruckheimer movie. You know Jerry Bruckheimer movies, you form a dream team -- you've got the astronaut, the scientist, the ex-convict, and they all have something to do to save the world.
(Laughter)
But in our game, instead of just having five people on the dream team, we said, "Everybody's on the dream team, and it's your job to invent the future of energy, the future of food, the future of health, the future of security and the future of the social safety net." We had 8,000 people play that game for eight weeks. They came up with 500 insanely creative solutions that you can go online, Google "Superstruct," and see.
So, finally, the last game, we're launching it March 3rd. This is a game done with the World Bank Institute. If you complete the game, you will be certified by the World Bank Institute as a Social Innovator, class of 2010. Working with universities all over sub-Saharan Africa, and we are inviting them to learn social innovation skills. We've got a graphic novel, we've got leveling up in skills like local insight, knowledge networking, sustainability, vision and resourcefulness. I would like to invite all of you to please share this game with young people, anywhere in the world, particularly in developing areas, who might benefit from coming together to try to start to imagine their own social enterprises to save the world.
So, I'm going to wrap up now. I want to ask a question. What do you think happens next? We've got all these amazing gamers, we've got these games that are kind of pilots of what we might do, but none of them have saved the real world yet. Well I hope you will agree with me that gamers are a human resource that we can use to do real-world work, that games are a powerful platform for change. We have all these amazing superpowers: blissful productivity, the ability to weave a tight social fabric, this feeling of urgent optimism and the desire for epic meaning.
I really hope that we can come together to play games that matter, to survive on this planet for another century. That's my hope, that you will join me in making and playing games like this. When I look forward to the next decade, I know two things for sure: that we can make any future we can imagine, and we can play any games we want, so I say: Let the world-changing games begin.
Thank you.
(Applause)
|
Джейн Макгонигал: Компьютерные игры могут изменить мир к лучшему
TED Talk Subtitles and Transcript: Такие компьютерные игры, как Мир Варкрафта (World of Warcraft), дают играющим возможность спасать мир и побуждают их учиться у героев. Что, если бы мы могли направить усилия игроков на решение проблем реального мира? Джейн Макгонигал уверена, что это возможно, и объясняет каким образом.
Меня зовут Джейн Макгонигал. Я разработчик игр. Я создаю онлайн игры уже на протяжении 10-ти лет. И моя цель на следующее десятилетие — попробовать сделать спасение мира в реальной жизни таким же лёгким, как спасение мира в онлайн игре. Для этого у меня есть план: убедить как можно больше людей, включая всех вас, тратить больше времени на улучшенные крупномасштабные онлайн игры.
Уже сегодня мы проводим три миллиарда часов в неделю за онлайн играми. Некоторые из вас могут подумать: «Это куча времени, чтобы тратить его на игры». Возможно даже, слишком много времени, учитывая как много важных проблем требуют решения в реальном мире. Но на самом деле, согласно моим исследованиям, проведённым в Институте будущего, правда в другом. Три миллиарда часов далеко недостаточно чтобы решить самые важные мировые проблемы.
Фактически, я верю, что если мы хотим выжить в следующем столетии на этой планете, то мы должны проводить за играми кардинально больше времени. Я подсчитала, что нам нужно играть 21 миллиардов часов каждую неделю. Наверное, это немного неожиданная идея, так, что я скажу ещё раз, давайте вдумаемся. Если мы хотим разрешить такие проблемы, как голод нищета, изменение климата, мировые конфликты, ожирение, я верю, что нам необходимо стремиться к тому, чтобы проводить за онлайн играми по крайней мере 21 миллиард часов в неделю до конца следующего десятилетия. (Смех) Нет. Я серьёзно. Без шуток.
И вот почему. Это фото довольно хорошо отображает, почему я считаю, что игры так важны для будущего выживания рода человеческого. (Смех). Я серьёзно. Этот портрет, сделан фотографом по имени Фил Толедано. Он хотел запечатлеть эмоции, вызываемые игрой. Он разместил камеру напротив геймеров, в то время как они играли. И это классические игровые эмоции. И если вы не геймер, вы можете упустить некоторые нюансы этого фото. Возможно, вы видите настойчивость, немного страха, но при этом сильную концентрацию, серьезную сосредоточенность на решении реально сложной проблемы.
Если же вы геймер, то заметите несколько нюансов: морщинки над глазами и вокруг рта означают оптимизм, и поднятые вверх брови - означают удивление. Это геймер, который на пороге того, что называется «эпической победой». (Смех) О, вы уже слышали об этом. Хорошо. Значит, среди нас есть геймеры. Эпическая победа — это результат, который невероятно позитивен, вы даже не могли себе представить, что такое возможно, пока не добились этого. Это что-то за пределами воображения. И когда вы достигаете этого, вы в шоке от того, на что действительно способны. Вот что такое эпическая победа. Это геймер на грани эпической победы. А это выражение лица, которое нам необходимо видеть у миллионов людей, решающих проблемы по всему миру, по мере преодоления нами препятствий грядущего столетия. Лицо человека, который, несмотря на все трудности, находится на грани эпической победы.
Сейчас, к сожалению, мы видим больше вот таких лиц, в повседневной жизни, когда мы пытаемся решать неотложные проблемы. Это выражение лица, я называю: «Я неудачник по жизни». Это я показываю. Видите? Хорошо. Это я своим выражением лица показываю: «Я неудачница по жизни». Это граффити в моем старом районе в Беркли, Калифорния, где я получила докторскую степень с диссертацией на тему «Почему мы успешнее в играх, чем в реальной жизни». Это проблема, с которой сталкиваются многие геймеры. Мы чувствуем, что мы не настолько хороши в реальной жизни, как в играх.
Не в смысле, хороши, потому что успешны, хотя успех — это важная составляющая. Мы действительно достигаем большего в игровых мирах. Там мы хороши, так как мы мотивированы совершать нечто значимое, воодушевлены объединяться и сотрудничать. И когда мы в игровом мире, я считаю, что многие из нас становятся наилучшим воплощением самих себя, готовыми помочь в любой момент, настолько хорошими, что работают над проблемой столько, сколько потребуется, возвращаются к ней после неудачной попытки и пробуют снова. В жизни же, при встрече с неудачей, когда перед нами возникают препятствия, мы часто ведём себя по-иному. Мы чувствуем поражение. Мы сокрушены. Мы обеспокоены, может быть в депрессии, разочарованы или настроены скептически. Мы никогда не ощущаем этих чувств, когда играем в игры, они просто не существуют в играх. Именно это я и хотела изучать, когда была аспиранткой.
Что же такого в играх, что позволяет нам почувствовать, что невозможное возможно? Как же нам повзаимствовать эти чувства из игр и применить их в реальной работе? Так, что я присмотрелась к играм типа Мир Варкрафта, они просто идеальная среда для совместного решения проблем. И я стала замечать несколько моментов, которые делают эпическую победу такой возможной в виртуальных мирах.
Во-первых, когда бы вы не оказались в одном из игровых миров, особенно в Мире Варкрафта, там существует великое множество различных персонажей, которые желают доверить вам миссию по спасению мира, прямо сейчас. Но не просто миссию, а такую миссию, которая идеально соответствует вашему текущему уровню в игре. Так? Так, что вы можете это сделать. Они никогда не дают вам задачу, которую вы не можете выполнить. Но это на грани того, на что вы способны. Вы должны очень постараться. Но в Мире Варкрафта нет безработицы. Никто не выкручивает вам руки. Здесь всегда есть какое-то особенное и важное дело. И есть множество партнёров. Куда бы вы не пошли, сотни тысяч людей готовы работать с вами, чтобы вы выполнили свою эпическую миссию.
То, что в настоящей жизни не так легко получить — ощущение подушечками пальцев множества партнёров. Да, и всегда есть эпическая история, вдохновляющая история о том, почему мы здесь и что мы делаем. И, наконец, мы получаем позитивную обратную связь. Вы, конечно, слышали о прохождении уровней, накоплении силы и интеллекта во время игры. В настоящей жизни мы никогда не получаем подобной обратной связи. Когда спущусь со сцены, я не рассчитываю получить +1 речь и +1 безумную идею, +20 безумных идей. У меня нет такой обратной связи в реальном мире.
И вот теперь проблема онлайн среды, такой как Мир Варкрафта, в том, что удовольствие быть постоянно на грани эпической победы заставляет нас тратить всё наше время на подобные игровые миры. Это просто лучше, чем реальность. Так далеко от реальности, что совместно все игроки Мира Варкрафта уже потратили 5,93 миллиона лет на решение виртуальных проблем Азерота. И это не обязательно плохо, в смысле, что это может прозвучать, как что-то негативное. Но посмотрите на это в контексте того, что 5,93 миллиона лет назад приматы, предки человека, встали на ноги. Это были первые прямоходящие приматы.
Итак, когда мы говорим о том, как много времени сейчас вкладываем в игру, есть только один способ даже просто об этом порассуждать — это поговорить о времени, в течении которого эволюционировало человечество, эволюция — это удивительная вещь. Но также полезная. Потому что, когда мы тратим столько времени на игру, мы реально изменяем человеческие возможности. Мы эволюционируем, чтобы научиться лучше сотрудничать. Это правда. Я в это верю.
Рассмотрим вот такую интересную статистику. Она была опубликована исследователем из университета Карнеги Мелон. Сегодня среднестатистический представитель молодежи, живущий в стране с развитой культурой игры, по достижении 21 года проведёт за онлайновыми играми 10 000 часов. На самом деле, 10 000 часов — число интересное по двум причинам. Прежде всего, потому что для детей в США 10.080 часов — это именно то количество времени, которое они проведут в школе с 5-го по 12-й класс, если вообще без пропусков.
Так что у нас есть целый параллельный образовательный курс, где молодёжь изучает, что значит быть «хорошим» геймером так же усердно, как и все остальные предметы в школе. И, возможно, некоторые из вас читали новую книгу Малкольма Гладуэлла «Гении и аутсайдеры». Тогда вы, возможно, слышали о его теории успеха, а именно о правиле 10 000 часов. Оно основано на отличном исследовании в области когнитивистики: если мы посвятим 10 000 часов на усиленное обучение в какой бы то ни было области, к 21-му году мы станем в ней виртуозом. Мы достигнем того же уровня мастерства в своем деле, как и самые выдающиеся в мире люди. И сейчас перед нами целое поколение молодых людей, виртуозных геймеров.
Вопрос: в чём же конкретно геймеры становятся виртуозами? Ведь если бы мы смогли это выяснить, мы бы получили в руки фактически беспрецедентный человеческий ресурс. А сколько в мире людей, играющих в онлайн игры как минимум час в день! Все они — виртуозные игроки. Эти 500 миллионов человек — виртуозы в своем деле. А через 10 лет мы получим еще миллиард геймеров, профессионалов в своём деле. Если вы ещё не в курсе дела, это произойдет. Индустрия игр разрабатывает игровые консоли, с низким потреблением энергии, работающие в беспроводных сотовых сетях, взамен обчычному высокоскоростному Интернету. Поэтому, геймеры всего мира, особенно в Индии, Китае, Бразилии могут играть онлайн. В следующей декаде индустрия игр ожидает миллиардного прибавления в рядах геймеров. Их общее число достигнет 1,5 миллиардов.
Я начала думать о том, в чём же именно эти игры делают нас мастерами. И вот четыре мысли, к которым я пришла. Во-первых, упорный оптимизм. Да. Понимайте это, как усиленную самомотивацию. Упорный оптимизм — это желание действовать немедленно, преодолевать препятствия в сочетании с верой в обоснованную надежду на успех. Геймеры всегда верят, что эпическая победа возможна, что пробовать стоит всегда, и лучше немедленно. Геймеры не отсиживаются. Геймеры — виртуозы плетения плотной социальной структуры. Многие интересные исследования показывают, что после совместной игры люди нам нравятся больше, даже если они нас полностью обыграли. Причина в том, что источник доверия кроется в совместной игре. Мы доверяем, ведь они проводят своё время с нами, они играют по тем же правилам, ценят те же самые цели и остаются в игре до конца.
Итак, совместное участие в игре действительно формирует связи, доверие и сотрудничество. И в результате мы действительно создаём сильные социальные связи. Радость творения. Мне нравится это. Вы знаете, существует причина, почему в среднем игроки Мира Варкрафта играют по 22 часа в неделю, что-то вроде работы на полставки. Так как мы осознаем, что процесс игры, как упорный труд, приносит нам больше удовольствия, нежели просто расслабление или общение. Мы знаем, что мы оптимизированы, насколько это возможно для человека, для выполнения значимой работы. И геймеры желают упорно трудиться всё время, в случае, когда получают правильную работу.
Наконец, эпическая значимость. Геймеры любят причастность к впечатляющим миссиям. к историям масштаба человечества и планеты. Теперь немного деталей, которые помогут наложить это на будущее. Вы, наверное, знаете, что Википедия — самая большая энциклопедия в мире. Вторая по величине энциклопедия в мире, насчитывающая около 80 000 статей — это Википедия по Миру Варкрафта. Пять миллионов людей используют её ежемесячно. Они собрали больше информации о Мире Варкрафта в интернете, чем о любой другой теме в любой энциклопедии в мире. Они создают эпическую историю. Они создают информационный ресурс эпического масштаба о Мире Варкрафта.
Итак, это были четыре «суперсилы», которые сводятся к одному. Геймеры — это суперзаряженные надеждой личности. Это люди, которые верят, что они в одиночку могут изменить мир. И проблема всего лишь в том, что они верят что способны изменить виртуальный мир, а не реальный. Это именно та проблема, которую я пытаюсь решить.
Есть экономист по имени Эдвард Кастронова. Его работа гениальна. Он исследует причины, которые побуждают людей вкладывать столько времени, энергии и денег в виртуальные миры. Он говорит: «Мы свидетели массовой миграции в виртуальные миры и онлайн игры». Он экономист, поэтому рационален. И он говорит ... (Смех) Это не то что я — разработчик игр, я — ненормальная. Однако он говорит, что в этом есть смысл, поскольку геймеры могут добиться большего в виртуальных мирах, чем могут в реальной жизни, Они могут иметь более крепкие социальные связи в игре, нежели в реальной жизни. Они получают лучшую обратную связь и чувствуют себя более вознаграждёнными в играх, чем в реальной жизни. Он говорит, что на сегодня для геймеров абсолютно естественно тратить больше времени в виртуальном мире, чем в реальном. И я согласна, что пока это рационально. Но само собой разумеется, что это не оптимальный вариант. Нам необходимо начать видоизменять реальный мир, приближая его к игровому.
Итак, я черпаю своё вдохновение из того, что произошло 2 500 лет назад. Это старинные игральные кости, изготовленные из овечьей кости. До того как появились удивительные игровые контроллеры, у нас были овечьи кости. Они представляют собой первое игровое оборудование, сконструированное человеком. И, если вы знакомы с работой древнегреческого историка Геродота, возможно, вы знаете эту историю. Это история о том, кто изобрёл игры и зачем. Геродот сказал, что игры, в частности игра в кости, были изобретены в королевстве Лидия во время голода.
По-видимому, был такой сильный голод, что король Лидии решил, что придется сделать что-то невообразимое. Люди страдали, люди воевали. Это была экстремальная ситуация. Они нуждались в экстремальном решении. Согласно Геродоту, они изобрели игру в кости и установили расширенную королевскую политику. Один день все ели. На следующий день — все должны были играть в игры. И они были настолько погружены в игру в кости, поскольку игры так затягивают и внедряют в такую приносящую радость творения деятельность, что это помогало им игнорировать факт отсутствия еды. И снова на следующий день они играли, а через день — ели.
И, как рассказывает Геродот, так они прожили 18 лет. Выжили в голод, играли и ели через день. Именно для того же сегодня, как мне кажется, мы используем компьютерные игры. Мы погружаемся в них, чтобы убежать от проблем реального мира. Мы используем игры, чтобы отвлечься от всего, что не так в окружающем мире, от всего, что не удовлетворяет в реальной жизни, и мы получаем всё, что нужно из игры.
Но не стоит на этом останавливаться. Это реально впечатляет. По Геродоту, через 18 лет голод не стал легче, и король решил бросить кости в последний раз. Они разделили всё королевство пополам. Они бросили кости, и победители той игры должны были отправиться в эпическое приключение. Они должны были покинуть Лидию, чтобы найти новое место для жизни, оставив за собой столько людей, сколько могло выжить на имеющихся запасах. В надежде найти цивилизацию там, где они смогли бы процветать.
Звучит странно, так? Но недавно ДНК-анализ показал, что этруски, которые привели к созданию римской империи, действительно имеют ДНК, схожую с древними лидийцами. В результате, недавно учёные предположили, что безумная история Геродота произошла на самом деле. И геологи нашли подтверждение глобального похолодания, которое длилось приблизительно 20 лет, что могло объяснить голод. Возможно, эта невероятная история произошла на самом деле. Возможно, они посредством игр спасли свою культуру. Отвлекаясь от всех бед на игры в течение 18 лет, они впоследствии были настолько воодушевлены и столько почерпнули из игр о силе единства, что позволило им спасти целую цивилизацию.
Хорошо, и мы так можем. Мы играем в Варкрафт с 1994 года. Это была первая игра-стратегия в реальном времени из серии Мира Варкрафта. Это было 16 лет назад. Они играли в кости 18 лет, а мы играем в Варкрафт 16 лет. И я говорю, что мы готовы к нашей собственной эпической игре. Они отправили половину цивилизации на поиски нового мира. Вот откуда я взяла эти 21 миллиард часов в неделю на игры. Давайте наберем половину нашего населения, которая согласиться проводить за играми час в сутки, пока мы не решим проблемы реального мира.
Я знаю, сейчас вы спросите: «Как мы собираемся решить проблемы настоящего мира в играх?» Ну, так этому и посвящена моя работа в течение последних некольких лет в Институте Будущего. Вот это плакат из нашего офиса в Пало Альто, который выражает, как, на наш взгляд, мы должны относиться к будущему. Мы не хотим предсказывать будущее. Мы хотим создавать будущее. Мы хотим представить лучший возможный сценарий, а затем, мы хотим дать возможность людям сделать этот сценарий реальностью. Мы хотим представлять эпические победы, и затем давать людям возможности одерживать эпические победы.
Я хочу очень кратко показать три игры, которые я создала, в попытка дать людям возможность создать эпическую победу в их собственном будущем. Итак, это Мир Без Нефти. Мы сделали эту игру в 2007-м. Это онлайн игра, в которой вы пытаетесь выжить при недостатке нефти. Нехватка нефти вымышленная, но мы вложили большое количество онлайн контента чтобы вы поверили, что это реально, и жили вашей обычной жизнью, как если бы нефть закончилась. Когда вы входите в игру, вы регистрируетесь, говорите нам где живёте, и мы вам даём видео-новости реального времени, новостные каналы, которые показывают вам точные цены на нефть, доступность товаров, изменения по доставке продуктов питания, перевозок, работу школ и наличие беспорядков. И вам приходится решать, как бы вы жили, если бы это было правдой. И мы просим писать об этом в блогах, размещать об этом видео, выставлять фото.
Мы начинали эту игру с 1700 игроками в 2007-м. Мы следили за ними три года. Могу вам сказать, что это был трансформирующий эксперимент. Никто не хочет менять свой образ жизни просто потому, что это хорошо для мира или потому, что так надо. Но если вы погрузите их в эпическое приключение и скажете им: «У нас кончилась нефть». Невероятная история и достаточно заманчивое для участия приключение. Испытайте себя, чтобы посмотреть, как бы вы справились. Большинство наших игроков сохранило привычки, которые они приобрели в этой игре.
Для следующей игры, где можно спасти мир, мы подняли планку, нашли проблему побольше, чем просто нехватка нефти. Мы разработали игру под названием «Надстройка» в Институте Будущего. В качестве предпосылки, суперкомпьютер подсчитал, что человечеству осталось лишь 23 года на этой планете. Компьютер назвали Глобальным Вымиранием, осведомлённая система, конечно. Мы просили людей войти в онлайн режим, почти как в фильме Джерри Брукхаймера. Вы знаете, фильмы Джерри Брукхаймера, где создаёшь команду мечты. Есть астронавт, учёный, бывший заключённый — и все они работают ради спасения мира. (Смех)
Но в нашей игре, вместо того, чтобы иметь пятерых в команде, мы сказали, что все входят в её состав, и теперь вашей задачей является создание будущего для энергии, продуктов питания, здоровья, безопасности, и будущего для сети социальной защиты. 8 тысяч людей участвовали в игре 8 недель. Они внесли 500 невероятно творческих решений, так что можете поискать в Гугле «Superstruct», сами увидите.
И наконец, последняя игра. Мы начинаем 3-его марта. Эта игра одобрена Институтом Всемирного Банка. Если вы пройдете игру до конца, то получите сертификат от Института Всемирного Банка, как Социальный Инноватор выпуска 2010 года. Работая с университетами Южно-Африканских стран, мы приглашаем их развивать социальные инновационные навыки, Мы создали комикс. Мы наметили положительную тенденцию в развитии таких навыков, как понимание окружения, распределение знаний, устойчивое развитие, видение и находчивость. Я хочу пригласить всех вас, пожалуйста, расскажите молодым людям об этой игре, где угодно в мире, особенно в развивающихся странах, тем, кто может получить пользу от объединения для того, чтобы начать представлять свои собственные социальные организации для спасения мира.
Я собираюсь обобщить сказанное, хочу задать вопрос: «Как вы думаете, что произойдёт дальше?» У нас есть все эти замечательные геймеры, у нас есть эти игры-прототипы наших будущих действий, но они пока не спасли мир. Думаю, вы все со мной согласитесь что геймеры — это человеческие ресурсы, которые мы можем использовать для работы в реальном мире, и то, что сами игры — это мощная платформа для перемен. У нас есть эти невероятные «суперсилы»: радость творения, возможность плетения плотной социальной структуры, этот упорный оптимизм и желание обрести эпическую значимость.
Я правда надеюсь, что мы можем начать вместе играть в важные игры, чтобы выжить на этой планете ещё столетие. Я надеюсь, что вы поддержите меня в создании игр, подобных этой. Я с нетерпением жду следующего десятилетия. Я знаю две вещи наверняка: мы можем создать любое будущее, какое пожелаем, и мы можем играть в любую игру, в какую захотим. Скажу так: «Да начнутся игры, меняющие мир». Спасибо! (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Gary Flake: Is Pivot a turning point for web exploration?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Gary Flake demos Pivot, a new way to browse and arrange massive amounts of images and data online. Built on breakthrough Seadragon technology, it enables spectacular zooms in and out of web databases, and the discovery of patterns and links invisible in standard web browsing.\nIf I can leave you with one big idea today, it's that the whole of the data in which we consume is greater that the sum of the parts, and instead of thinking about information overload, what I'd like you to think about is how we can use information so that patterns pop and we can see trends that would otherwise be invisible.\nSo what we're looking at right here is a typical mortality chart organized by age. This tool that I'm using here is a little experiment. It's called Pivot, and with Pivot what I can do is I can choose to filter in one particular cause of deaths -- say, accidents. And, right away, I see there's a different pattern that emerges. This is because, in the mid-area here, people are at their most active, and over here they're at their most frail. We can step back out again and then reorganize the data by cause of death, seeing that circulatory diseases and cancer are the usual suspects, but not for everyone. If we go ahead and we filter by age -- say 40 years or less -- we see that accidents are actually the greatest cause that people have to be worried about. And if you drill into that, it's especially the case for men.\nSo you get the idea that viewing information, viewing data in this way, is a lot like swimming in a living information info-graphic. And if we can do this for raw data, why not do it for content as well? So what we have right here is the cover of every single Sports Illustrated ever produced. It's all here; it's all on the web. You can go back to your rooms and try this after my talk. With Pivot, you can drill into a decade. You can drill into a particular year. You can jump right into a specific issue. So I'm looking at this; I see the athletes that have appeared in this issue, the sports. I'm a Lance Armstrong fan, so I'll go ahead and I'll click on that, which reveals, for me, all the issues in which Lance Armstrong's been a part of.\n(Applause)\nNow, if I want to just kind of take a peek at these, I might think, \"Well, what about taking a look at all of cycling?\" So I can step back, and expand on that. And I see Greg LeMond now. And so you get the idea that when you navigate over information this way -- going narrower, broader, backing in, backing out -- you're not searching, you're not browsing. You're doing something that's actually a little bit different. It's in between, and we think it changes the way information can be used.\nSo I want to extrapolate on this idea a bit with something that's a little bit crazy. What we're done here is we've taken every single Wikipedia page and we reduced it down to a little summary. So the summary consists of just a little synopsis and an icon to indicate the topical area that it comes from. I'm only showing the top 500 most popular Wikipedia pages right here. But even in this limited view, we can do a lot of things. Right away, we get a sense of what are the topical domains that are most popular on Wikipedia. I'm going to go ahead and select government. Now, having selected government, I can now see that the Wikipedia categories that most frequently correspond to that are Time magazine People of the Year. So this is really important because this is an insight that was not contained within any one Wikipedia page. It's only possible to see that insight when you step back and look at all of them.\nLooking at one of these particular summaries, I can then drill into the concept of Time magazine Person of the Year, bringing up all of them. So looking at these people, I can see that the majority come from government; some have come from natural sciences; some, fewer still, have come from business -- there's my boss -- and one has come from music. And interestingly enough, Bono is also a TED Prize winner. So we can go, jump, and take a look at all the TED Prize winners. So you see, we're navigating the web for the first time as if it's actually a web, not from page-to-page, but at a higher level of abstraction.\nAnd so I want to show you one other thing that may catch you a little bit by surprise. I'm just showing the New York Times website here. So Pivot, this application -- I don't want to call it a browser; it's really not a browser, but you can view web pages with it -- and we bring that zoomable technology to every single web page like this. So I can step back, pop right back into a specific section. Now the reason why this is important is because, by virtue of just viewing web pages in this way, I can look at my entire browsing history in the exact same way. So I can drill into what I've done over specific time frames. Here, in fact, is the state of all the demo that I just gave. And I can sort of replay some stuff that I was looking at earlier today. And, if I want to step back and look at everything, I can slice and dice my history, perhaps by my search history -- here, I was doing some nepotistic searching, looking for Bing, over here for Live Labs Pivot. And from these, I can drill into the web page and just launch them again. It's one metaphor repurposed multiple times, and in each case it makes the whole greater than the sum of the parts with the data.\nSo right now, in this world, we think about data as being this curse. We talk about the curse of information overload. We talk about drowning in data. What if we can actually turn that upside down and turn the web upside down, so that instead of navigating from one thing to the next, we get used to the habit of being able to go from many things to many things, and then being able to see the patterns that were otherwise hidden? If we can do that, then instead of being trapped in data, we might actually extract information. And, instead of dealing just with information, we can tease out knowledge. And if we get the knowledge, then maybe even there's wisdom to be found.\nSo with that, I thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Гари Флейк: является ли Пивот революционным шагом в навигации сети?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Гари Флейк демонстрирует работу Пивот, нового способа навигации сети и упорядочивания огромных объемов изображений и данных в сети. Построенное на революционной технологии Сидрагон, приложение дает возможность смотреть на базы с разных точек зрения и открывать зависимости и связи, незаметные для обычного способа навигации сети.\nЕсли у меня выйдет донести до вас одну важную идею - совокупность данных, которые мы используем, больше, чем сумма частей и вместо того, чтобы думать о перезагруженности информацией, я бы хотел, чтобы вы подумали над тем, как мы можем использовать информацию, чтобы проявлялись зависимости, и мы могли видеть тренды, которые в противоположном случае видны бы не были.\nИтак, перед вами обычный график смертности, организованный по возрасту. Я использую экспериментальное приложение. Оно называется Пивот(рус. Ось), и оно позволяет нам фильтровать данные по причине смерти, например, несчастным случаям. И сразу же я вижу новую проявляющуюся зависимость. Это происходит потому, что в середине люди наиболее активны, а здесь, потому, что они наиболее уязвимы. Мы можем снова отойти и реорганизовать данные по причине смерти, увидев, что сердечно-сосудистые заболевания и рак, являются наиболее распространенными причинами, но не для всех. Если пойти дальше и отфильтровать по возрасту, скажем, до 40 лет, мы видим, что несчастные случаи являются самой распространенной причиной смерти. И если углубиться в изучение, видно, что это наиболее присуще мужчинам.\nТо есть вы поняли, что рассматривая информацию таким образом вы как будто плаваете в изменяющемся море информации. Если мы можем использовать это для исходных данных, почему не делать этого для наполнения сети? Здесь изображены обложки всех журналов Sports Illustrated (Спортс Илюстрейтед), когда либо выпущенных. Они все здесь. В сети. Вы можете пойти к себе в комнату и попробовать это после лекции. С Пивот, вы можете изучить декаду. Можно углубиться в определенный год. Можно перейти прямо к отдельному номеру. Вот здесь я вижу спортсменов, которые появлялись в этом издании, виды спорта. Я поклонник Ланса Армстронга и я нажму здесь, чтобы увидеть, в каких выпусках была информация о Лансе Армстронге.\n(Аплодисменты)\nСейчас, если я хочу просто глянуть на эти, я могу подумать: \"Ну а почему бы не взглянуть на велосипедный спорт в целом?\". Я могу вернуться и расширить запрос. Теперь я вижу Грега Лемонда. И вы теперь понимаете, что когда вы просматриваете эту информацию, сужая и расширяя запрос, двигаясь вперед и назад, вы не ищете и не перемещаетесь по сети. Вы делаете нечто, что немного отличается от этого. Это нечто посередине, и нам кажется, что это изменяет то, как можно использовать информацию.\nТеперь я хочу немного применить эту идею в несколько странной области. Здесь мы взяли все страницы Википедии и сжали их до короткого обобщения. Информация состояла из небольших аннотаций и иконки, чтобы обозначить тематический раздел, к которому они принадлежат. Я показываю всего лишь 500 самых популярных страниц Википедии. Но даже в таком ограниченом виде, мы можем сделать множество вещей. Прямо сейчас, мы видим, какие темы наиболее популярны на Википедии. Я выберу правительство. Теперь выбрав правительство, я вижу, что категорией Википедии, которая наиболее часто связана с этим запросом является раздел \"Люди года\" журнала Time. Это важно, потому что это позволяет понять, чего не содержалось ни в одной из страниц Википедии. Это возможно увидеть, если вернуться на шаг назад и посмотреть на них всех.\nГлядя на одну из таких аннотаций, я затем могу углубиться в информацию о \"Людях года\" журнала Time, найдя их всех. Глядя на этих людей, я вижу, что большинство из них связаны с правительством. Некоторые - с областью естественных наук. Некоторые, их меньше, - с бизнесом. Это мой босс. А один связан с музыкой. Интересно, что Боно тоже выиграл приз ТЕД. Мы можем пойти, прыгнуть и посмотреть, кто был награжден призом ТЕД. Вы видите, что мы путешествуем по сети впервые как именно по сети, не перемещаясь от страницы к странице, а на более высоком уровне.\nЯ хочу вам показать еще одну интересную вещь, которая может немного вас удивить. Это вебсайт газеты New York Times. Итак Пивот, это приложение - я не хочу называть это браузером, это не бразузер, но оно позволяет просматривать страницы и мы используем технологию увеличения на каждой из страниц. Я могу переместиться назад и выбрать отдельную секцию. Это важно, потому что рассматривая веб страницы таким образом я могу посмотреть историю навигации таким же способом. Я могу просмотреть, что я сделал в выбранных временных рамках. Здесь показана демонстрация, которую я только что сделал. Я могу повторно проиграть то, на что я смотрел ранее. И если я хочу вернуться назад и посмотреть на все, я могу рассмотреть историю по частям, например, используя историю поисковых запросов. Здесь я делал запросы по теме семейного протекционизма, в поисках Bing, для приложения Live Labs Pivot.. А отсюда, я могу углубиться в веб страницу и просто снова их открыть. Это один и тот же образ, перенаправленный несколько раз и каждый раз это делает целое большим, чем сумма отдельных частей.\nИтак, сейчас, в этом мире мы считаем данные чем-то вроде проклятия. Мы говорим о том, что информационная перегруженность - это проклятие. Мы говорим о том, что тонем в данных. А что если мы перевернем эту страницу вверх ногами и перевернем мировую сеть вверх ногами, таким образом, чтобы вместо поочередного перемещения, мы вошли в привычку идти от многого к многому, а затем выделять повторяющиеся сценарии, которые иначе нельзя увидеть? Если мы можем это сделать, тогда, вместо того, чтобы быть в ловушке данных, мы могли бы получать информацию. И вместо того, чтобы просто иметь информацию, мы могли бы вытянуть из нее знания. И если мы получим знания, тогда может быть есть шанс обрести мудрость.\nВот и все, спасибо.\nАплодисменты."
}
] |
Gary Flake: Is Pivot a turning point for web exploration?
TED Talk Subtitles and Transcript: Gary Flake demos Pivot, a new way to browse and arrange massive amounts of images and data online. Built on breakthrough Seadragon technology, it enables spectacular zooms in and out of web databases, and the discovery of patterns and links invisible in standard web browsing.
If I can leave you with one big idea today, it's that the whole of the data in which we consume is greater that the sum of the parts, and instead of thinking about information overload, what I'd like you to think about is how we can use information so that patterns pop and we can see trends that would otherwise be invisible.
So what we're looking at right here is a typical mortality chart organized by age. This tool that I'm using here is a little experiment. It's called Pivot, and with Pivot what I can do is I can choose to filter in one particular cause of deaths -- say, accidents. And, right away, I see there's a different pattern that emerges. This is because, in the mid-area here, people are at their most active, and over here they're at their most frail. We can step back out again and then reorganize the data by cause of death, seeing that circulatory diseases and cancer are the usual suspects, but not for everyone. If we go ahead and we filter by age -- say 40 years or less -- we see that accidents are actually the greatest cause that people have to be worried about. And if you drill into that, it's especially the case for men.
So you get the idea that viewing information, viewing data in this way, is a lot like swimming in a living information info-graphic. And if we can do this for raw data, why not do it for content as well? So what we have right here is the cover of every single Sports Illustrated ever produced. It's all here; it's all on the web. You can go back to your rooms and try this after my talk. With Pivot, you can drill into a decade. You can drill into a particular year. You can jump right into a specific issue. So I'm looking at this; I see the athletes that have appeared in this issue, the sports. I'm a Lance Armstrong fan, so I'll go ahead and I'll click on that, which reveals, for me, all the issues in which Lance Armstrong's been a part of.
(Applause)
Now, if I want to just kind of take a peek at these, I might think, "Well, what about taking a look at all of cycling?" So I can step back, and expand on that. And I see Greg LeMond now. And so you get the idea that when you navigate over information this way -- going narrower, broader, backing in, backing out -- you're not searching, you're not browsing. You're doing something that's actually a little bit different. It's in between, and we think it changes the way information can be used.
So I want to extrapolate on this idea a bit with something that's a little bit crazy. What we're done here is we've taken every single Wikipedia page and we reduced it down to a little summary. So the summary consists of just a little synopsis and an icon to indicate the topical area that it comes from. I'm only showing the top 500 most popular Wikipedia pages right here. But even in this limited view, we can do a lot of things. Right away, we get a sense of what are the topical domains that are most popular on Wikipedia. I'm going to go ahead and select government. Now, having selected government, I can now see that the Wikipedia categories that most frequently correspond to that are Time magazine People of the Year. So this is really important because this is an insight that was not contained within any one Wikipedia page. It's only possible to see that insight when you step back and look at all of them.
Looking at one of these particular summaries, I can then drill into the concept of Time magazine Person of the Year, bringing up all of them. So looking at these people, I can see that the majority come from government; some have come from natural sciences; some, fewer still, have come from business -- there's my boss -- and one has come from music. And interestingly enough, Bono is also a TED Prize winner. So we can go, jump, and take a look at all the TED Prize winners. So you see, we're navigating the web for the first time as if it's actually a web, not from page-to-page, but at a higher level of abstraction.
And so I want to show you one other thing that may catch you a little bit by surprise. I'm just showing the New York Times website here. So Pivot, this application -- I don't want to call it a browser; it's really not a browser, but you can view web pages with it -- and we bring that zoomable technology to every single web page like this. So I can step back, pop right back into a specific section. Now the reason why this is important is because, by virtue of just viewing web pages in this way, I can look at my entire browsing history in the exact same way. So I can drill into what I've done over specific time frames. Here, in fact, is the state of all the demo that I just gave. And I can sort of replay some stuff that I was looking at earlier today. And, if I want to step back and look at everything, I can slice and dice my history, perhaps by my search history -- here, I was doing some nepotistic searching, looking for Bing, over here for Live Labs Pivot. And from these, I can drill into the web page and just launch them again. It's one metaphor repurposed multiple times, and in each case it makes the whole greater than the sum of the parts with the data.
So right now, in this world, we think about data as being this curse. We talk about the curse of information overload. We talk about drowning in data. What if we can actually turn that upside down and turn the web upside down, so that instead of navigating from one thing to the next, we get used to the habit of being able to go from many things to many things, and then being able to see the patterns that were otherwise hidden? If we can do that, then instead of being trapped in data, we might actually extract information. And, instead of dealing just with information, we can tease out knowledge. And if we get the knowledge, then maybe even there's wisdom to be found.
So with that, I thank you.
(Applause)
|
Гари Флейк: является ли Пивот революционным шагом в навигации сети?
TED Talk Subtitles and Transcript: Гари Флейк демонстрирует работу Пивот, нового способа навигации сети и упорядочивания огромных объемов изображений и данных в сети. Построенное на революционной технологии Сидрагон, приложение дает возможность смотреть на базы с разных точек зрения и открывать зависимости и связи, незаметные для обычного способа навигации сети.
Если у меня выйдет донести до вас одну важную идею - совокупность данных, которые мы используем, больше, чем сумма частей и вместо того, чтобы думать о перезагруженности информацией, я бы хотел, чтобы вы подумали над тем, как мы можем использовать информацию, чтобы проявлялись зависимости, и мы могли видеть тренды, которые в противоположном случае видны бы не были.
Итак, перед вами обычный график смертности, организованный по возрасту. Я использую экспериментальное приложение. Оно называется Пивот(рус. Ось), и оно позволяет нам фильтровать данные по причине смерти, например, несчастным случаям. И сразу же я вижу новую проявляющуюся зависимость. Это происходит потому, что в середине люди наиболее активны, а здесь, потому, что они наиболее уязвимы. Мы можем снова отойти и реорганизовать данные по причине смерти, увидев, что сердечно-сосудистые заболевания и рак, являются наиболее распространенными причинами, но не для всех. Если пойти дальше и отфильтровать по возрасту, скажем, до 40 лет, мы видим, что несчастные случаи являются самой распространенной причиной смерти. И если углубиться в изучение, видно, что это наиболее присуще мужчинам.
То есть вы поняли, что рассматривая информацию таким образом вы как будто плаваете в изменяющемся море информации. Если мы можем использовать это для исходных данных, почему не делать этого для наполнения сети? Здесь изображены обложки всех журналов Sports Illustrated (Спортс Илюстрейтед), когда либо выпущенных. Они все здесь. В сети. Вы можете пойти к себе в комнату и попробовать это после лекции. С Пивот, вы можете изучить декаду. Можно углубиться в определенный год. Можно перейти прямо к отдельному номеру. Вот здесь я вижу спортсменов, которые появлялись в этом издании, виды спорта. Я поклонник Ланса Армстронга и я нажму здесь, чтобы увидеть, в каких выпусках была информация о Лансе Армстронге.
(Аплодисменты)
Сейчас, если я хочу просто глянуть на эти, я могу подумать: "Ну а почему бы не взглянуть на велосипедный спорт в целом?". Я могу вернуться и расширить запрос. Теперь я вижу Грега Лемонда. И вы теперь понимаете, что когда вы просматриваете эту информацию, сужая и расширяя запрос, двигаясь вперед и назад, вы не ищете и не перемещаетесь по сети. Вы делаете нечто, что немного отличается от этого. Это нечто посередине, и нам кажется, что это изменяет то, как можно использовать информацию.
Теперь я хочу немного применить эту идею в несколько странной области. Здесь мы взяли все страницы Википедии и сжали их до короткого обобщения. Информация состояла из небольших аннотаций и иконки, чтобы обозначить тематический раздел, к которому они принадлежат. Я показываю всего лишь 500 самых популярных страниц Википедии. Но даже в таком ограниченом виде, мы можем сделать множество вещей. Прямо сейчас, мы видим, какие темы наиболее популярны на Википедии. Я выберу правительство. Теперь выбрав правительство, я вижу, что категорией Википедии, которая наиболее часто связана с этим запросом является раздел "Люди года" журнала Time. Это важно, потому что это позволяет понять, чего не содержалось ни в одной из страниц Википедии. Это возможно увидеть, если вернуться на шаг назад и посмотреть на них всех.
Глядя на одну из таких аннотаций, я затем могу углубиться в информацию о "Людях года" журнала Time, найдя их всех. Глядя на этих людей, я вижу, что большинство из них связаны с правительством. Некоторые - с областью естественных наук. Некоторые, их меньше, - с бизнесом. Это мой босс. А один связан с музыкой. Интересно, что Боно тоже выиграл приз ТЕД. Мы можем пойти, прыгнуть и посмотреть, кто был награжден призом ТЕД. Вы видите, что мы путешествуем по сети впервые как именно по сети, не перемещаясь от страницы к странице, а на более высоком уровне.
Я хочу вам показать еще одну интересную вещь, которая может немного вас удивить. Это вебсайт газеты New York Times. Итак Пивот, это приложение - я не хочу называть это браузером, это не бразузер, но оно позволяет просматривать страницы и мы используем технологию увеличения на каждой из страниц. Я могу переместиться назад и выбрать отдельную секцию. Это важно, потому что рассматривая веб страницы таким образом я могу посмотреть историю навигации таким же способом. Я могу просмотреть, что я сделал в выбранных временных рамках. Здесь показана демонстрация, которую я только что сделал. Я могу повторно проиграть то, на что я смотрел ранее. И если я хочу вернуться назад и посмотреть на все, я могу рассмотреть историю по частям, например, используя историю поисковых запросов. Здесь я делал запросы по теме семейного протекционизма, в поисках Bing, для приложения Live Labs Pivot.. А отсюда, я могу углубиться в веб страницу и просто снова их открыть. Это один и тот же образ, перенаправленный несколько раз и каждый раз это делает целое большим, чем сумма отдельных частей.
Итак, сейчас, в этом мире мы считаем данные чем-то вроде проклятия. Мы говорим о том, что информационная перегруженность - это проклятие. Мы говорим о том, что тонем в данных. А что если мы перевернем эту страницу вверх ногами и перевернем мировую сеть вверх ногами, таким образом, чтобы вместо поочередного перемещения, мы вошли в привычку идти от многого к многому, а затем выделять повторяющиеся сценарии, которые иначе нельзя увидеть? Если мы можем это сделать, тогда, вместо того, чтобы быть в ловушке данных, мы могли бы получать информацию. И вместо того, чтобы просто иметь информацию, мы могли бы вытянуть из нее знания. И если мы получим знания, тогда может быть есть шанс обрести мудрость.
Вот и все, спасибо.
Аплодисменты.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Miwa Matreyek: Glorious visions in animation and performance\nTED Talk Subtitles and Transcript: Using animation, projections and her own moving shadow, Miwa Matreyek performs a gorgeous, meditative piece about inner and outer discovery. Take a quiet 10 minutes and dive in. With music from Anna Oxygen, Mirah, Caroline Lufkin and Mileece.\n(Music by Anna Oxygen)\n(Music: \"Shells\" by Mirah)\n♪ You learned how to be a diver ♪\n♪ Put on a mask and believe ♪\n♪ Gather a dinner of shells for me ♪\n♪ Take the tank down so you can breathe ♪\n♪ Below ♪\n♪ Movements slow ♪\n♪ You are an island ♪\n♪ All the secrets until then ♪\n♪ Pried open I held them ♪\n♪ Until they were still ♪\n♪ Until they were still ♪\n♪ Until they were still ♪\n(Music) (Music by Caroline Lufkin)\n(Music by Anna Oxygen)\n♪ Dream time, I will find you ♪\n♪ You are shady, you are new ♪\n♪ I'm not so good at mornings ♪\n♪ I can see too clearly ♪\n♪ I prefer the nighttime ♪\n♪ Dark and blurry ♪\n♪ Falling night ♪\n♪ Hovering light ♪\n♪ Calling night ♪\n♪ Hovering light ♪\n♪ In the moontime I will give up my life ♪ ♪ And in the deep dreams ♪\n♪ You will find me ♪\n(Applause) [Excerpts from \"Myth and Infrastructure\"]\nBruno Giussani: Come back. Miwa Matreyek!\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Прекрасные образы Мивы Матрэйек\nTED Talk Subtitles and Transcript: С помощью анимации, проекций и собственной тени Мива Матрэйек дарит нам великолепное, глубоко философское представление, посвящённое открытию мира внутри себя и снаружи. Окружите себя тишиной на 10 минут и погрузитесь в него. Использованы музыкальные композиции Анны Оксиджен, Мира, Кэролайн Люфкин и Майлис.\n(Музыка: Анна Оксиджен)\n(Музыкальное произведение: «Ракушки», автор: Мира)\n♪ Ты научился нырять ♪\n♪ Надень маску и верь ♪\n♪ Собери мне ракушек на обед ♪\n♪ Возьми с собой баллон, чтобы дышать ♪\n♪ под водой ♪\n♪ Движения медленны, ♪\n♪ Ты — остров ♪\n♪ Все секреты, что были до того ♪\n♪ раскрыты, я держала их в руках ♪\n♪ пока они не застыли ♪\n♪ пока они не застыли ♪\n♪ пока не застыли ♪\n(Музыка) (Музыка: Каролины Луфкин)\n(Музыка: Анна Оксиджен)\n♪ Пора спать, я тебя отыщу ♪\n♪ Ты как в тени, ты свеж ♪\n♪ Мне не так хорошо по утрам ♪\n♪ Слишком ясно я вижу ♪\n♪ Мне ближе ночь ♪\n♪ Тёмная, неясная ♪\n♪ Опускается ночь ♪\n♪ Парящий свет ♪\n♪ Ночь зовёт ♪\n♪ Свет парит ♪\n♪ При свете луны я оставлю свою жизнь ♪ ♪ и глубоко в сновидениях ♪\n♪ Ты отыщешь меня ♪\n(Аплодисменты) (Отрывок из произведения «Миф и инфраструктура»)\nБруно Джуссани: Вернитесь, пожалуйста. Мива Матрэйек!\n(Аплодисменты)"
}
] |
Miwa Matreyek: Glorious visions in animation and performance
TED Talk Subtitles and Transcript: Using animation, projections and her own moving shadow, Miwa Matreyek performs a gorgeous, meditative piece about inner and outer discovery. Take a quiet 10 minutes and dive in. With music from Anna Oxygen, Mirah, Caroline Lufkin and Mileece.
(Music by Anna Oxygen)
(Music: "Shells" by Mirah)
♪ You learned how to be a diver ♪
♪ Put on a mask and believe ♪
♪ Gather a dinner of shells for me ♪
♪ Take the tank down so you can breathe ♪
♪ Below ♪
♪ Movements slow ♪
♪ You are an island ♪
♪ All the secrets until then ♪
♪ Pried open I held them ♪
♪ Until they were still ♪
♪ Until they were still ♪
♪ Until they were still ♪
(Music) (Music by Caroline Lufkin)
(Music by Anna Oxygen)
♪ Dream time, I will find you ♪
♪ You are shady, you are new ♪
♪ I'm not so good at mornings ♪
♪ I can see too clearly ♪
♪ I prefer the nighttime ♪
♪ Dark and blurry ♪
♪ Falling night ♪
♪ Hovering light ♪
♪ Calling night ♪
♪ Hovering light ♪
♪ In the moontime I will give up my life ♪ ♪ And in the deep dreams ♪
♪ You will find me ♪
(Applause) [Excerpts from "Myth and Infrastructure"]
Bruno Giussani: Come back. Miwa Matreyek!
(Applause)
|
Прекрасные образы Мивы Матрэйек
TED Talk Subtitles and Transcript: С помощью анимации, проекций и собственной тени Мива Матрэйек дарит нам великолепное, глубоко философское представление, посвящённое открытию мира внутри себя и снаружи. Окружите себя тишиной на 10 минут и погрузитесь в него. Использованы музыкальные композиции Анны Оксиджен, Мира, Кэролайн Люфкин и Майлис.
(Музыка: Анна Оксиджен)
(Музыкальное произведение: «Ракушки», автор: Мира)
♪ Ты научился нырять ♪
♪ Надень маску и верь ♪
♪ Собери мне ракушек на обед ♪
♪ Возьми с собой баллон, чтобы дышать ♪
♪ под водой ♪
♪ Движения медленны, ♪
♪ Ты — остров ♪
♪ Все секреты, что были до того ♪
♪ раскрыты, я держала их в руках ♪
♪ пока они не застыли ♪
♪ пока они не застыли ♪
♪ пока не застыли ♪
(Музыка) (Музыка: Каролины Луфкин)
(Музыка: Анна Оксиджен)
♪ Пора спать, я тебя отыщу ♪
♪ Ты как в тени, ты свеж ♪
♪ Мне не так хорошо по утрам ♪
♪ Слишком ясно я вижу ♪
♪ Мне ближе ночь ♪
♪ Тёмная, неясная ♪
♪ Опускается ночь ♪
♪ Парящий свет ♪
♪ Ночь зовёт ♪
♪ Свет парит ♪
♪ При свете луны я оставлю свою жизнь ♪ ♪ и глубоко в сновидениях ♪
♪ Ты отыщешь меня ♪
(Аплодисменты) (Отрывок из произведения «Миф и инфраструктура»)
Бруно Джуссани: Вернитесь, пожалуйста. Мива Матрэйек!
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Philippe Starck: Design and destiny\nTED Talk Subtitles and Transcript: Designer Philippe Starck -- with no pretty slides to show -- spends 18 minutes reaching for the very roots of the question \"Why design?\" Listen carefully for one perfect mantra for all of us, genius or not.\nYou will understand nothing with my type of English. It's good for you because you can have a break after all these fantastic people. I must tell you I am like that, not very comfortable, because usually, in life, I think my job is absolutely useless. I mean, I feel useless. Now after Carolyn, and all the other guys, I feel like shit. And definitively, I don't know why I am here, but -- you know the nightmare you can have, like you are an impostor, you arrive at the opera, and they push you, \"You must sing!\" I don't know. (Laughter)\nSo, so, because I have nothing to show, nothing to say, we shall try to speak about something else. We can start, if you want, by understanding -- it's just to start, it's not interesting, but -- how I work. When somebody comes to me and ask for what I am known, I mean, yes, lemon squeezer, toilet brush, toothpick, beautiful toilet seats, and why not -- a toothbrush? I don't try to design the toothbrush. I don't try to say, \"Oh, that will be a beautiful object,\" or something like that. That doesn't interest me.\nBecause there is different types of design. The one, we can call it the cynical design, that means the design invented by Raymond Loewy in the '50s, who said, what is ugly is a bad sale, la laideur se vend mal, which is terrible. It means the design must be just the weapon for marketing, for producer to make product more sexy, like that, they sell more: it's shit, it's obsolete, it's ridiculous. I call that the cynical design.\nAfter, there is the narcissistic design: it's a fantastic designer who designs only for other fantastic designers. (Laughter) After, there is people like me, who try to deserve to exist, and who are so ashamed to make this useless job, who try to do it in another way, and they try, I try, to not make the object for the object but for the result, for the profit for the human being, the person who will use it. If we take the toothbrush -- I don't think about the toothbrush. I think, \"What will be the effect of the brush in the mouth?\" And to understand what will be the effect of the toothbrush in the mouth, I must imagine: Who owns this mouth? What is the life of the owner of this mouth? In what society [does] this guy live? What civilization creates this society? What animal species creates this civilization? When I arrive -- and I take one minute, I am not so intelligent -- when I arrive at the level of animal species, that becomes real interesting.\nMe, I have strictly no power to change anything. But when I come back, I can understand why I shall not do it, because today to not do it, it's more positive than do it, or how I shall do it. But to come back, where I am at the animal species, there is things to see. There is things to see, there is the big challenge. The big challenge in front of us. Because there is not a human production which exists outside of what I call \"the big image.\" The big image is our story, our poetry, our romanticism. Our poetry is our mutation, our life. We must remember, and we can see that in any book of my son of 10 years old, that life appears four billion years ago, around -- four billion point two?\nVoice offstage: Four point five.\nYes, point five, OK, OK, OK! (Laughter) I'm a designer, that's all, of Christmas gifts. And before, there was this soup, called \"soupe primordiale,\" this first soup -- bloop bloop bloop -- sort of dirty mud, no life, nothing. So then -- pshoo-shoo -- lightning -- pshoo -- arrive -- pshoo-shoo -- makes life -- bloop bloop -- and that dies. Some million years after -- pshoo-shoo, bloop-bloop -- ah, wake up! At the end, finally, that succeeds, and life appears. We was so, so stupid. The most stupid bacteria. Even, I think, we copy our way to reproduce, you know what I mean, and something of -- oh no, forget it.\nAfter, we become a fish; after, we become a frog; after, we become a monkey; after, we become what we are today: a super-monkey, and the fun is, the super-monkey we are today, is at half of the story. Can you imagine? From that stupid bacteria to us, with a microphone, with a computer, with an iPod: four billion years. And we know, and especially Carolyn knows, that when the sun will implode, the earth will burn, explode, I don't know what, and this is scheduled for four, four billion years? Yes, she said, something like that. OK, that means we are at half of the story. Fantastic! It's a beauty! Can you imagine? It's very symbolic. Because the bacteria we was had no idea of what we are today. And today, we have no idea of what we shall be in four billion years. And this territory is fantastic.\nThat is our poetry. That is our beautiful story. It's our romanticism. Mu-ta-tion. We are mutants. And if we don't deeply understand, if we don't integrate that we are mutants, we completely miss the story. Because every generation thinks we are the final one. We have a way to look at Earth like that, you know, \"I am the man. The final man. You know, we mutate during four billion years before, but now, because it's me, we stop. Fin. (Laughter) For the end, for the eternity, it is one with a red jacket.\" Something like that. I am not sure of that. (Laughter) Because that is our intelligence of mutation and things like that. There is so many things to do; it's so fresh.\nAnd here is something: nobody is obliged to be a genius, but everybody is obliged to participate. And to participate, for a mutant, there is a minimum of exercise, a minimum of sport. We can say that. The first, if you want -- there is so many -- but one which is very easy to do, is the duty of vision. I can explain you. I shall try. If you walk like that, it's OK, it's OK, you can walk, but perhaps, because you walk with the eyes like that, you will not see, oh, there is a hole. And you will fall, and you will die. Dangerous.\nThat's why, perhaps, you will try to have this angle of vision. OK, I can see, if I found something, up, up, and they continue, up up up. I raise the angle of vision, but it's still very -- selfish, selfish, egoiste -- yes, selfish. You, you survive. It's OK. If you raise the level of your eyes a little more you go, \"I see you, oh my God you are here, how are you, I can help you, I can design for you a new toothbrush, new toilet brush,\" something like that. I live in society; I live in community. It's OK. You start to be in the territory of intelligence, we can say. From this level, the more you can raise this angle of view, the more you will be important for the society. The more you will rise, the more you will be important for the civilization. The more you will rise, to see far and high, like that, the more you will be important for the story of our mutation. That means intelligent people are in this angle. That is intelligence. From this to here, that, it's genius. Ptolemy, Eratosthenes, Einstein, things like that. Nobody's obliged to be a genius. It's better, but nobody.\nTake care, in this training, to be a good mutant. There is some danger, there is some trap. One trap: the vertical. Because at the vertical of us, if you look like that, \"Ah! my God, there is God. Ah! God!\" God is a trap. God is the answer when we don't know the answer. That means, when your brain is not enough big, when you don't understand, you go, \"Ah, it's God, it's God.\" That's ridiculous. That's why -- jump, like that? No, don't jump. Come back. Because, after, there is another trap. If you look like that, you look to the past, or you look inside if you are very flexible, inside yourself. It's called schizophrenia, and you are dead also.\nThat's why every morning, now, because you are a good mutant, you will raise your angle of view. Out, more of the horizontal. You are an intelligence. Never forget -- like that, like that. It's very, very, very important. What, what else we can say about that? Why do that? It's because we -- if we look from far, we see our line of evolution. This line of evolution is clearly positive. From far, this line looks very smooth, like that. But if you take a lens, like that, this line is ack, ack, ack, ack, ack. Like that. It's made of light and shadow. We can say light is civilization, shadow is barbaria. And it's very important to know where we are. Because some cycle, there is a spot in the cycle, and you have not the same duty in the different parts of the cycle.\nThat means, we can imagine -- I don't say it was fantastic, but in the '80s, there was not too much war, like that, it was -- we can imagine that the civilization can become civilized. In this case, people like me are acceptable. We can say, \"It's luxurious time.\" We have time to think, we have time to I don't know what, speak about art and things like that. It's OK. We are in the light. But sometimes, like today, we fall, we fall so fast, so fast to shadow, we fall so fast to barbaria. With many, many, many, many face of barbaria. Because it's not, the barbaria we have today, it's perhaps not the barbaria we think. There is different type of barbaria. That's why we must adapt. That means, when barbaria is back, forget the beautiful chairs, forget the beautiful hotel, forget design, even -- I'm sorry to say -- forget art. Forget all that. There is priority; there is urgency. You must go back to politics, you must go back to radicalization, I'm sorry if that's not very English. You must go back to fight, to battle.\nThat's why today I'm so ashamed to make this job. That's why I am here, to try to do it the best possible. But I know that even I do it the best possible -- that's why I'm the best -- it's nothing. Because it's not the right time. That's why I say that. I say that, because, I repeat, nothing exist if it's not in the good reason, the reason of our beautiful dream, of this civilization. And because we must all work to finish this story. Because the scenario of this civilization -- about love, progress, and things like that -- it's OK, but there is so many different, other scenarios of other civilizations. This scenario, of this civilization, was about becoming powerful, intelligent, like this idea we have invented, this concept of God. We are God now. We are. It's almost done. We have just to finish the story. That is very, very important. And when you don't understand really what's happened, you cannot go and fight and work and build and things like that. You go to the future back, back, back, back, like that. And you can fall, and it's very dangerous. No, you must really understand that.\nBecause we have almost finished, I'll repeat this story. And the beauty of this, in perhaps 50 years, 60 years, we can finish completely this civilization, and offer to our children the possibility to invent a new story, a new poetry, a new romanticism. With billions of people who have been born, worked, lived and died before us, these people who have worked so much, we have now bring beautiful things, beautiful gifts, we know so many things. We can say to our children, OK, done, that was our story. That passed. Now you have a duty: invent a new story. Invent a new poetry. The only rule is, we have not to have any idea about the next story. We give you white pages. Invent. We give you the best tools, the best tools, and now, do it. That's why I continue to work, even if it's for toilet brush..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Pазмышления Филиппа Старка о дизайне\nTED Talk Subtitles and Transcript: Дизайнер Филипп Старк - без картинок и слайдов - 18 минут рассуждает о дизайне, зрит в корень и показывает его. Гений вы или обычный человек, слушайте и смотрите внимательно один из интереснейших монологов на тему \"Зачем нужен дизайн?\".\nПо-английски я говорю так, что вы ничего не поймете. Ну и вам же лучше. Хоть отдохнете немного после этих волшебных людей. Признаюсь, мне в общем ... не очень по себе потому что работа моя представляется мне абсолютно ненужной В смысле - я сам себя чувствую ненужным. Особенно после Каролины и других выступавших, я чувствую себя как кусок дерьма. И совершенно точно - я не знаю, зачем я здесь, Но - вот вы представьте кошмар, в котором вы случайно попали в оперный театр, и вот вас уже выпихивают на сцену: \"Пой!\" Не знаю.\nКороче, так как мне особо нечего ни показать, ни рассказать я поговорю о чем-нибудь еще. Начать мы можем, если хотите, это только для разминки, не так уж и интересно, но - о том, как я работаю. Когда кто-нибудь ко мне приходит и спрашивает, о том, чем я известен, в смысле, про эту выжималку для лимона, щетку для унитаза, зубочистки и прекрасные сиденья для унитаза, ну и - почему бы и нет - о зубной щетке. Я не пытался сделать дизайн щетки. Не говорил я \"О, это будет прекрасный предмет\", ничего подобного. Меня это не интересовало.\nПотому, что есть различные типы дизайна. Первый, назовем его Циничный дизайн, который создал в 50-е годы Раймонд Лоуи, который сказал, что \"Безобразно то, что плохо продается\", la laideur se vend mal, что звучит ужасно. Это значит, что дизайн должен быть всего лишь оружием маркетинга в руках производителя: чтобы вещь выглядела сексуально и тому подобное. Продают они больше, и это отстой полный, каменный век. Я называю это Циничный дизайн.\nВторой вид - это Нарцисический дизайн. Это фантастические дизайнеры, которые работают только для таких же фантастических дизайнеров. Еще есть такие как я, которые пытаются оправдать свое существование, и те, кому стыдно делать бессмысленную работу, кто пытается сделать её по-другому. Они пробуют - и я пытаюсь - сделать объект не ради объекта, а в помощь и для пользы людям вообще и конкретному человеку, который будет его использовать. Если взять щетку - я не думал о щетке. Я думал \"Какой эффект вызывает щетка во рту?\" И чтобы понять какой будет эффект Я должен представить - чей это рот? И как вообще живет хозяин этого рта? Из какого этот парень общества? Какая цивилизация создала это общетсво? Какие виды животных создали эту цивилизацию? Когда я начинаю - отвлекусь, я вообще не очень интеллигентен - так вот когда я начинаяю думать о видах животных, становится действительно интересно.\nЯ - у меня точно нет никакого права что-либо менять. Но когда я возвращаюсь обратно, я понимаю, почему я не должен это делать, потому что сегодня не делать более правильно чем делать. Но - вернемся - когда я думаю о видах животных, там есть на что обратить внимание. Много появляется разных и сложных вопросов. И самая большая сложность очевидна. Потому что нет на свете вещей, сделанных людьми, которые существовали бы вне того, что я называю \"большой образ\". Большой образ нашей истории, поэзии, нашего романтизма. Наша поэзия это наша мутация, наша жизнь. Мы должны помнить, и мы можем увидеть это в любой книге моего 10-ти летнего сына, что жизнь появилась четыре миллиарда лет назад или около - четыре и два десятых миллиарда лет?\nГолос из зала: четыре и пять.\nЛадно, хорошо! Четыре и пять. Я дизайнер, и этим все сказано, дизайнер рождественских подарков. А задолго до этого существовал суп, \"примордиальный суп\" Этот первородный суп - буль-буль-буль - был типа противной грязи, никакой жизни, ничего. Потом - пшшшш - свет - и пшш - что-то появилось пшшш - сделало жизнь - буль-буль - и исчезло. Несколько миллионов лет спустя - пшшшш и буль-буль - и вот! В конце концов оно достигло цели, и появилась жизнь. Мы были такими тупыми! Мы были самой тупой бактерией. Даже, я думаю, мы скопировали способ размножения - вы понимате о чем я - и еще, ох, ладно, забудем.\nПотом мы стали рыбами; потом - лягушками; после мы стали обезьянами и в итоге мы стали тем, чем являемся теперь: супер-обезьяной. И прикол в том, что та супер-обезьяна, которой мы являемся сегодня, это только половина истории. Вы можете представить? От глупой бактерии до нас, с микрофоном, компьютером и IPod'ом - четыре миллиарда лет. И мы знаем, и Каролина в особенности, что когда Солнце сожмется, Земля сгорит, исчезнет, я не знаю еще что, и это произойдет через четыре миллиарда лет? Да, она говорит, что-то вроде того. Короче, это значит что мы в средине всей истории. Фантастика! Это прекрасно! Вы можете представить? Это очень символично. Потому что бактерия, которой мы были, понятия не имела о том, чем мы стали теперь. И сегодня мы также ничего не знаем, что будет через четыре миллиарда лет. И это фантастическое пространство.\nЭто наша поэзия. Это наша прекрасная история. Наш романтизм. Му-та-ци-я. Мы мутанты. И если мы этого не поймем, если не примем факт, что мы мутанты, история пройдет без нас. Потому что каждое поколение думает что оно Венец Творения. Есть у нас такая манера смотреть на Землю сверху вниз: \"Я - Человек. Я - Венец\". \"Мы мутировали четыре миллиарда лет, а теперь всё, хватит. Потому, что это я; хватит. Отныне и до скончания веков будет один в красной такой курточке\". Что-то типа этого. Но я не до конца уверен. Потому что это наша способность к пониманю мутации, не более. Есть так много вещей, которыми можно заняться, они очень актуальны.\nИ вот кое-что важное: никто не принуждается быть гением, но каждый должен участвовать в процессе. И для мутантов найдется что сделать и куда себя применить. Можно так сказать. И первое, если хотите - всего так много - первое, что можно сделать, это практиковать дальновидность. Я попробую сейчас объяснить. Если вы ходите вот так, это нормально, можете продолжать. но возможно, если вы пойдете, и будуте смотреть вот так, вы не увидите, что здесь яма. И вы можете упасть и умереть. Неприятно.\nВот почему вы, вероятно, будете пытаться смотреть под таким углом. ОК, я вижу, если я замечу что-нибудь, то в сторону, в сторону, еще, еще в сторону. Угол зрения расширился, но он все еще очень самонацеленный, эгоистичный. И вот вы выжили. Отлично. Если вы будете смотреть немного выше чем вперед, \"Я тебя вижу, о, ты здесь, как дела, давай я тебе помогу, Я могу сделать тебе новую зубную щетку или щетку для унитаза\", что-то вроде этого. Я живу в обществе, я живу в коммьюнити. Это хорошо. Можно сказать, я существую на разумной территории. Начиная с этого места, чем выше вы направляете взгляд, тем более значимым вы становитесь для общества. Чем выше вы смотрите, тем выше ваше значение для цивилизации. Чем выше вы смотрите, чтобы видеть далеко и высоко, вот так, тем больше вы будете значить в истории нашей мутации. Образованные люди смотрять вот так. Это образованность. От сюда и до этого места - это гениальность. Птолемей, Эратосфен, Энштейн, и им подобные. Никто не принуждается быть гением. Так было бы лучше. Но никто не принуждается.\nВнимательно слушайте выступления на этом тренинге. Будете хорошоими мутантами. Есть небольшая опасность здесь, можно попасться. Ловушка - вертикаль. Потому что вверху, если вы посмотрите вот так, \"Ах, Боже мой, там Бог. Ах, Бог!\" Бог это ловушка в данном случае. Бог это ответ, когда мы не знаем ответа. Это значит, что когда ваш мозг не достаточно большой, когда вы не понимаете, вы будете продолжать \"Ах, Бог, это Бог\". Это нелепо. Вот почему - прыгнуть вот так. Нет, не так. Идем назад. Потому что в добавок есть еще одна ловушка. Если вы смотрите вот так, вы смотрите в прошлое. вы смотрите внутрь, или, если вы достаточно пластичны, то самому себе в одно место. Это называется шизофрения, и вы тоже не живой.\nВот почему каждое утро, как хороший мутант, увеличивайте свой угол зрения, смотрите выше. Выше, над горизонтом. У вас есть интеллект. Не забудьте - вот так, вот так. Это очень-очень важно. Что еще можно добавить? Зачем это делать? Это потому, что мы - если посмотрим издалека - мы увидим линию эволюции. И эта линия эволюции абсолютно позитивна. Издалека она выглядит довольно ровной, вот такой. Но если вы посмотрите с увеличительным стеклом, эта линиия будет неровной, вот такой. Она сделана из света и тени. Можно сказать что свет - это цивилизация, тень - это варварство. И очень важно знать, где мы находимся. Потому что существует некая цикличность, и обязанности у нас будут разные в соответствии с частями цикла.\nЭто значит, что мы можем представить, я не говорю, что в этом есть что-то особенное, но в 80-х не было так много войн, как сейчас, мы могли представить, что цивилизация может стать цивилизованной. В этом случае люди, подобные мне, востребованы. Мы можем сказать: \"Это роскошное время\". У нас есть время подумать, у нас есть время еще не знаю на что, на разговоры об искусстве и подобные темы. Ведь все хорошо. Мы на светлой стороне. Но иногда, как, например, в наши дни, мы скатываемся вниз и так быстро, скатываемся прямо в варварство. В самые-самые различные виды варварства. Это даже не варварство, которое есть сейчас, может даже не то варварство, о котором мы думаем. Это другой тип варварства. Вот почему мы должны адаптироваться. Это значит, что когда варварство придет, забудьте про прекрасные стулья, про красивые отели, забудьте про дизайн, и - мне жаль - но забудьте об искусстве. Забудьте об этом. Приоритеты совсем другие. Вы должны вернуться назад к политике, вы должны вернуться назад к радикализму, Извинте, если это не совсем по-английски. Вы должны готовиться к войне.\nВот почему в эти дни мне так стыдно заниматься моим делом. Вот почему я здесь, чтобы сделать это как можно лучше. Но я знаю, что даже если я сделаю это лучше всех - - вот почему я лучше всех - это не значит абсолютно ничего. Потому, что сейчас не подходящее время. Вот почему я все это рассказываю. Я говорю это, повторюсь, ничего не существует, если нет здравого смысла, нашей прекрасной мечты об этой цивилизации. И так как мы все должны работать, чтобы закончить эту историю, Потому что сценарий этой цивилизации - об искусстве, прогрессе, и подобных вещах, но существует еще много разных сценариев других цивилизаций. Сценарий этой цивилизации был направлен на то, чтобы стать сильным и образованным, как идея, которую мы изобрели, это понятие Бога. Мы и есть Боги. Все уже. Нам только осталось закончить историю. Это очень-очень важно. И когда вы не очень понимаете, что происходит, вы не можете двигаться, бороться, работать, строить и так далее. Вы идете назад, назад, назад в будущее, вот так. Вы можете упасть, это довольно опасно. Нет, вы действительно должны это понять.\nМы уже почти закончили, и я повторюсь. В ближайшие 50-60 лет мы можем покончить с этой цивилизацией, и предложить нашим детям возможность жить по-другому, с новой поэзией и новым романтизмом. Миллионам людей, родившихся, работавших, живших и умерших до нас, людям, которые так много трудились, мы можем дать много прекрасных вещей, о которых теперь знаем. Мы можем сказать нашим детям - всё, сделано, сказке конец. Закончилась. Теперь ты должен создать историю. Изобрести новую поэтику. Единственное правило, которое есть - у нас нет ни малейшего представления, о чем она может быть. Вот тебе чистый лист. Давай. Мы даем тебе лучшие инструменты, ты только сделай. Вот почему я продолжаю работать, даже если это щетка для унитаза."
}
] |
Philippe Starck: Design and destiny
TED Talk Subtitles and Transcript: Designer Philippe Starck -- with no pretty slides to show -- spends 18 minutes reaching for the very roots of the question "Why design?" Listen carefully for one perfect mantra for all of us, genius or not.
You will understand nothing with my type of English. It's good for you because you can have a break after all these fantastic people. I must tell you I am like that, not very comfortable, because usually, in life, I think my job is absolutely useless. I mean, I feel useless. Now after Carolyn, and all the other guys, I feel like shit. And definitively, I don't know why I am here, but -- you know the nightmare you can have, like you are an impostor, you arrive at the opera, and they push you, "You must sing!" I don't know. (Laughter)
So, so, because I have nothing to show, nothing to say, we shall try to speak about something else. We can start, if you want, by understanding -- it's just to start, it's not interesting, but -- how I work. When somebody comes to me and ask for what I am known, I mean, yes, lemon squeezer, toilet brush, toothpick, beautiful toilet seats, and why not -- a toothbrush? I don't try to design the toothbrush. I don't try to say, "Oh, that will be a beautiful object," or something like that. That doesn't interest me.
Because there is different types of design. The one, we can call it the cynical design, that means the design invented by Raymond Loewy in the '50s, who said, what is ugly is a bad sale, la laideur se vend mal, which is terrible. It means the design must be just the weapon for marketing, for producer to make product more sexy, like that, they sell more: it's shit, it's obsolete, it's ridiculous. I call that the cynical design.
After, there is the narcissistic design: it's a fantastic designer who designs only for other fantastic designers. (Laughter) After, there is people like me, who try to deserve to exist, and who are so ashamed to make this useless job, who try to do it in another way, and they try, I try, to not make the object for the object but for the result, for the profit for the human being, the person who will use it. If we take the toothbrush -- I don't think about the toothbrush. I think, "What will be the effect of the brush in the mouth?" And to understand what will be the effect of the toothbrush in the mouth, I must imagine: Who owns this mouth? What is the life of the owner of this mouth? In what society [does] this guy live? What civilization creates this society? What animal species creates this civilization? When I arrive -- and I take one minute, I am not so intelligent -- when I arrive at the level of animal species, that becomes real interesting.
Me, I have strictly no power to change anything. But when I come back, I can understand why I shall not do it, because today to not do it, it's more positive than do it, or how I shall do it. But to come back, where I am at the animal species, there is things to see. There is things to see, there is the big challenge. The big challenge in front of us. Because there is not a human production which exists outside of what I call "the big image." The big image is our story, our poetry, our romanticism. Our poetry is our mutation, our life. We must remember, and we can see that in any book of my son of 10 years old, that life appears four billion years ago, around -- four billion point two?
Voice offstage: Four point five.
Yes, point five, OK, OK, OK! (Laughter) I'm a designer, that's all, of Christmas gifts. And before, there was this soup, called "soupe primordiale," this first soup -- bloop bloop bloop -- sort of dirty mud, no life, nothing. So then -- pshoo-shoo -- lightning -- pshoo -- arrive -- pshoo-shoo -- makes life -- bloop bloop -- and that dies. Some million years after -- pshoo-shoo, bloop-bloop -- ah, wake up! At the end, finally, that succeeds, and life appears. We was so, so stupid. The most stupid bacteria. Even, I think, we copy our way to reproduce, you know what I mean, and something of -- oh no, forget it.
After, we become a fish; after, we become a frog; after, we become a monkey; after, we become what we are today: a super-monkey, and the fun is, the super-monkey we are today, is at half of the story. Can you imagine? From that stupid bacteria to us, with a microphone, with a computer, with an iPod: four billion years. And we know, and especially Carolyn knows, that when the sun will implode, the earth will burn, explode, I don't know what, and this is scheduled for four, four billion years? Yes, she said, something like that. OK, that means we are at half of the story. Fantastic! It's a beauty! Can you imagine? It's very symbolic. Because the bacteria we was had no idea of what we are today. And today, we have no idea of what we shall be in four billion years. And this territory is fantastic.
That is our poetry. That is our beautiful story. It's our romanticism. Mu-ta-tion. We are mutants. And if we don't deeply understand, if we don't integrate that we are mutants, we completely miss the story. Because every generation thinks we are the final one. We have a way to look at Earth like that, you know, "I am the man. The final man. You know, we mutate during four billion years before, but now, because it's me, we stop. Fin. (Laughter) For the end, for the eternity, it is one with a red jacket." Something like that. I am not sure of that. (Laughter) Because that is our intelligence of mutation and things like that. There is so many things to do; it's so fresh.
And here is something: nobody is obliged to be a genius, but everybody is obliged to participate. And to participate, for a mutant, there is a minimum of exercise, a minimum of sport. We can say that. The first, if you want -- there is so many -- but one which is very easy to do, is the duty of vision. I can explain you. I shall try. If you walk like that, it's OK, it's OK, you can walk, but perhaps, because you walk with the eyes like that, you will not see, oh, there is a hole. And you will fall, and you will die. Dangerous.
That's why, perhaps, you will try to have this angle of vision. OK, I can see, if I found something, up, up, and they continue, up up up. I raise the angle of vision, but it's still very -- selfish, selfish, egoiste -- yes, selfish. You, you survive. It's OK. If you raise the level of your eyes a little more you go, "I see you, oh my God you are here, how are you, I can help you, I can design for you a new toothbrush, new toilet brush," something like that. I live in society; I live in community. It's OK. You start to be in the territory of intelligence, we can say. From this level, the more you can raise this angle of view, the more you will be important for the society. The more you will rise, the more you will be important for the civilization. The more you will rise, to see far and high, like that, the more you will be important for the story of our mutation. That means intelligent people are in this angle. That is intelligence. From this to here, that, it's genius. Ptolemy, Eratosthenes, Einstein, things like that. Nobody's obliged to be a genius. It's better, but nobody.
Take care, in this training, to be a good mutant. There is some danger, there is some trap. One trap: the vertical. Because at the vertical of us, if you look like that, "Ah! my God, there is God. Ah! God!" God is a trap. God is the answer when we don't know the answer. That means, when your brain is not enough big, when you don't understand, you go, "Ah, it's God, it's God." That's ridiculous. That's why -- jump, like that? No, don't jump. Come back. Because, after, there is another trap. If you look like that, you look to the past, or you look inside if you are very flexible, inside yourself. It's called schizophrenia, and you are dead also.
That's why every morning, now, because you are a good mutant, you will raise your angle of view. Out, more of the horizontal. You are an intelligence. Never forget -- like that, like that. It's very, very, very important. What, what else we can say about that? Why do that? It's because we -- if we look from far, we see our line of evolution. This line of evolution is clearly positive. From far, this line looks very smooth, like that. But if you take a lens, like that, this line is ack, ack, ack, ack, ack. Like that. It's made of light and shadow. We can say light is civilization, shadow is barbaria. And it's very important to know where we are. Because some cycle, there is a spot in the cycle, and you have not the same duty in the different parts of the cycle.
That means, we can imagine -- I don't say it was fantastic, but in the '80s, there was not too much war, like that, it was -- we can imagine that the civilization can become civilized. In this case, people like me are acceptable. We can say, "It's luxurious time." We have time to think, we have time to I don't know what, speak about art and things like that. It's OK. We are in the light. But sometimes, like today, we fall, we fall so fast, so fast to shadow, we fall so fast to barbaria. With many, many, many, many face of barbaria. Because it's not, the barbaria we have today, it's perhaps not the barbaria we think. There is different type of barbaria. That's why we must adapt. That means, when barbaria is back, forget the beautiful chairs, forget the beautiful hotel, forget design, even -- I'm sorry to say -- forget art. Forget all that. There is priority; there is urgency. You must go back to politics, you must go back to radicalization, I'm sorry if that's not very English. You must go back to fight, to battle.
That's why today I'm so ashamed to make this job. That's why I am here, to try to do it the best possible. But I know that even I do it the best possible -- that's why I'm the best -- it's nothing. Because it's not the right time. That's why I say that. I say that, because, I repeat, nothing exist if it's not in the good reason, the reason of our beautiful dream, of this civilization. And because we must all work to finish this story. Because the scenario of this civilization -- about love, progress, and things like that -- it's OK, but there is so many different, other scenarios of other civilizations. This scenario, of this civilization, was about becoming powerful, intelligent, like this idea we have invented, this concept of God. We are God now. We are. It's almost done. We have just to finish the story. That is very, very important. And when you don't understand really what's happened, you cannot go and fight and work and build and things like that. You go to the future back, back, back, back, like that. And you can fall, and it's very dangerous. No, you must really understand that.
Because we have almost finished, I'll repeat this story. And the beauty of this, in perhaps 50 years, 60 years, we can finish completely this civilization, and offer to our children the possibility to invent a new story, a new poetry, a new romanticism. With billions of people who have been born, worked, lived and died before us, these people who have worked so much, we have now bring beautiful things, beautiful gifts, we know so many things. We can say to our children, OK, done, that was our story. That passed. Now you have a duty: invent a new story. Invent a new poetry. The only rule is, we have not to have any idea about the next story. We give you white pages. Invent. We give you the best tools, the best tools, and now, do it. That's why I continue to work, even if it's for toilet brush.
|
Pазмышления Филиппа Старка о дизайне
TED Talk Subtitles and Transcript: Дизайнер Филипп Старк - без картинок и слайдов - 18 минут рассуждает о дизайне, зрит в корень и показывает его. Гений вы или обычный человек, слушайте и смотрите внимательно один из интереснейших монологов на тему "Зачем нужен дизайн?".
По-английски я говорю так, что вы ничего не поймете. Ну и вам же лучше. Хоть отдохнете немного после этих волшебных людей. Признаюсь, мне в общем ... не очень по себе потому что работа моя представляется мне абсолютно ненужной В смысле - я сам себя чувствую ненужным. Особенно после Каролины и других выступавших, я чувствую себя как кусок дерьма. И совершенно точно - я не знаю, зачем я здесь, Но - вот вы представьте кошмар, в котором вы случайно попали в оперный театр, и вот вас уже выпихивают на сцену: "Пой!" Не знаю.
Короче, так как мне особо нечего ни показать, ни рассказать я поговорю о чем-нибудь еще. Начать мы можем, если хотите, это только для разминки, не так уж и интересно, но - о том, как я работаю. Когда кто-нибудь ко мне приходит и спрашивает, о том, чем я известен, в смысле, про эту выжималку для лимона, щетку для унитаза, зубочистки и прекрасные сиденья для унитаза, ну и - почему бы и нет - о зубной щетке. Я не пытался сделать дизайн щетки. Не говорил я "О, это будет прекрасный предмет", ничего подобного. Меня это не интересовало.
Потому, что есть различные типы дизайна. Первый, назовем его Циничный дизайн, который создал в 50-е годы Раймонд Лоуи, который сказал, что "Безобразно то, что плохо продается", la laideur se vend mal, что звучит ужасно. Это значит, что дизайн должен быть всего лишь оружием маркетинга в руках производителя: чтобы вещь выглядела сексуально и тому подобное. Продают они больше, и это отстой полный, каменный век. Я называю это Циничный дизайн.
Второй вид - это Нарцисический дизайн. Это фантастические дизайнеры, которые работают только для таких же фантастических дизайнеров. Еще есть такие как я, которые пытаются оправдать свое существование, и те, кому стыдно делать бессмысленную работу, кто пытается сделать её по-другому. Они пробуют - и я пытаюсь - сделать объект не ради объекта, а в помощь и для пользы людям вообще и конкретному человеку, который будет его использовать. Если взять щетку - я не думал о щетке. Я думал "Какой эффект вызывает щетка во рту?" И чтобы понять какой будет эффект Я должен представить - чей это рот? И как вообще живет хозяин этого рта? Из какого этот парень общества? Какая цивилизация создала это общетсво? Какие виды животных создали эту цивилизацию? Когда я начинаю - отвлекусь, я вообще не очень интеллигентен - так вот когда я начинаяю думать о видах животных, становится действительно интересно.
Я - у меня точно нет никакого права что-либо менять. Но когда я возвращаюсь обратно, я понимаю, почему я не должен это делать, потому что сегодня не делать более правильно чем делать. Но - вернемся - когда я думаю о видах животных, там есть на что обратить внимание. Много появляется разных и сложных вопросов. И самая большая сложность очевидна. Потому что нет на свете вещей, сделанных людьми, которые существовали бы вне того, что я называю "большой образ". Большой образ нашей истории, поэзии, нашего романтизма. Наша поэзия это наша мутация, наша жизнь. Мы должны помнить, и мы можем увидеть это в любой книге моего 10-ти летнего сына, что жизнь появилась четыре миллиарда лет назад или около - четыре и два десятых миллиарда лет?
Голос из зала: четыре и пять.
Ладно, хорошо! Четыре и пять. Я дизайнер, и этим все сказано, дизайнер рождественских подарков. А задолго до этого существовал суп, "примордиальный суп" Этот первородный суп - буль-буль-буль - был типа противной грязи, никакой жизни, ничего. Потом - пшшшш - свет - и пшш - что-то появилось пшшш - сделало жизнь - буль-буль - и исчезло. Несколько миллионов лет спустя - пшшшш и буль-буль - и вот! В конце концов оно достигло цели, и появилась жизнь. Мы были такими тупыми! Мы были самой тупой бактерией. Даже, я думаю, мы скопировали способ размножения - вы понимате о чем я - и еще, ох, ладно, забудем.
Потом мы стали рыбами; потом - лягушками; после мы стали обезьянами и в итоге мы стали тем, чем являемся теперь: супер-обезьяной. И прикол в том, что та супер-обезьяна, которой мы являемся сегодня, это только половина истории. Вы можете представить? От глупой бактерии до нас, с микрофоном, компьютером и IPod'ом - четыре миллиарда лет. И мы знаем, и Каролина в особенности, что когда Солнце сожмется, Земля сгорит, исчезнет, я не знаю еще что, и это произойдет через четыре миллиарда лет? Да, она говорит, что-то вроде того. Короче, это значит что мы в средине всей истории. Фантастика! Это прекрасно! Вы можете представить? Это очень символично. Потому что бактерия, которой мы были, понятия не имела о том, чем мы стали теперь. И сегодня мы также ничего не знаем, что будет через четыре миллиарда лет. И это фантастическое пространство.
Это наша поэзия. Это наша прекрасная история. Наш романтизм. Му-та-ци-я. Мы мутанты. И если мы этого не поймем, если не примем факт, что мы мутанты, история пройдет без нас. Потому что каждое поколение думает что оно Венец Творения. Есть у нас такая манера смотреть на Землю сверху вниз: "Я - Человек. Я - Венец". "Мы мутировали четыре миллиарда лет, а теперь всё, хватит. Потому, что это я; хватит. Отныне и до скончания веков будет один в красной такой курточке". Что-то типа этого. Но я не до конца уверен. Потому что это наша способность к пониманю мутации, не более. Есть так много вещей, которыми можно заняться, они очень актуальны.
И вот кое-что важное: никто не принуждается быть гением, но каждый должен участвовать в процессе. И для мутантов найдется что сделать и куда себя применить. Можно так сказать. И первое, если хотите - всего так много - первое, что можно сделать, это практиковать дальновидность. Я попробую сейчас объяснить. Если вы ходите вот так, это нормально, можете продолжать. но возможно, если вы пойдете, и будуте смотреть вот так, вы не увидите, что здесь яма. И вы можете упасть и умереть. Неприятно.
Вот почему вы, вероятно, будете пытаться смотреть под таким углом. ОК, я вижу, если я замечу что-нибудь, то в сторону, в сторону, еще, еще в сторону. Угол зрения расширился, но он все еще очень самонацеленный, эгоистичный. И вот вы выжили. Отлично. Если вы будете смотреть немного выше чем вперед, "Я тебя вижу, о, ты здесь, как дела, давай я тебе помогу, Я могу сделать тебе новую зубную щетку или щетку для унитаза", что-то вроде этого. Я живу в обществе, я живу в коммьюнити. Это хорошо. Можно сказать, я существую на разумной территории. Начиная с этого места, чем выше вы направляете взгляд, тем более значимым вы становитесь для общества. Чем выше вы смотрите, тем выше ваше значение для цивилизации. Чем выше вы смотрите, чтобы видеть далеко и высоко, вот так, тем больше вы будете значить в истории нашей мутации. Образованные люди смотрять вот так. Это образованность. От сюда и до этого места - это гениальность. Птолемей, Эратосфен, Энштейн, и им подобные. Никто не принуждается быть гением. Так было бы лучше. Но никто не принуждается.
Внимательно слушайте выступления на этом тренинге. Будете хорошоими мутантами. Есть небольшая опасность здесь, можно попасться. Ловушка - вертикаль. Потому что вверху, если вы посмотрите вот так, "Ах, Боже мой, там Бог. Ах, Бог!" Бог это ловушка в данном случае. Бог это ответ, когда мы не знаем ответа. Это значит, что когда ваш мозг не достаточно большой, когда вы не понимаете, вы будете продолжать "Ах, Бог, это Бог". Это нелепо. Вот почему - прыгнуть вот так. Нет, не так. Идем назад. Потому что в добавок есть еще одна ловушка. Если вы смотрите вот так, вы смотрите в прошлое. вы смотрите внутрь, или, если вы достаточно пластичны, то самому себе в одно место. Это называется шизофрения, и вы тоже не живой.
Вот почему каждое утро, как хороший мутант, увеличивайте свой угол зрения, смотрите выше. Выше, над горизонтом. У вас есть интеллект. Не забудьте - вот так, вот так. Это очень-очень важно. Что еще можно добавить? Зачем это делать? Это потому, что мы - если посмотрим издалека - мы увидим линию эволюции. И эта линия эволюции абсолютно позитивна. Издалека она выглядит довольно ровной, вот такой. Но если вы посмотрите с увеличительным стеклом, эта линиия будет неровной, вот такой. Она сделана из света и тени. Можно сказать что свет - это цивилизация, тень - это варварство. И очень важно знать, где мы находимся. Потому что существует некая цикличность, и обязанности у нас будут разные в соответствии с частями цикла.
Это значит, что мы можем представить, я не говорю, что в этом есть что-то особенное, но в 80-х не было так много войн, как сейчас, мы могли представить, что цивилизация может стать цивилизованной. В этом случае люди, подобные мне, востребованы. Мы можем сказать: "Это роскошное время". У нас есть время подумать, у нас есть время еще не знаю на что, на разговоры об искусстве и подобные темы. Ведь все хорошо. Мы на светлой стороне. Но иногда, как, например, в наши дни, мы скатываемся вниз и так быстро, скатываемся прямо в варварство. В самые-самые различные виды варварства. Это даже не варварство, которое есть сейчас, может даже не то варварство, о котором мы думаем. Это другой тип варварства. Вот почему мы должны адаптироваться. Это значит, что когда варварство придет, забудьте про прекрасные стулья, про красивые отели, забудьте про дизайн, и - мне жаль - но забудьте об искусстве. Забудьте об этом. Приоритеты совсем другие. Вы должны вернуться назад к политике, вы должны вернуться назад к радикализму, Извинте, если это не совсем по-английски. Вы должны готовиться к войне.
Вот почему в эти дни мне так стыдно заниматься моим делом. Вот почему я здесь, чтобы сделать это как можно лучше. Но я знаю, что даже если я сделаю это лучше всех - - вот почему я лучше всех - это не значит абсолютно ничего. Потому, что сейчас не подходящее время. Вот почему я все это рассказываю. Я говорю это, повторюсь, ничего не существует, если нет здравого смысла, нашей прекрасной мечты об этой цивилизации. И так как мы все должны работать, чтобы закончить эту историю, Потому что сценарий этой цивилизации - об искусстве, прогрессе, и подобных вещах, но существует еще много разных сценариев других цивилизаций. Сценарий этой цивилизации был направлен на то, чтобы стать сильным и образованным, как идея, которую мы изобрели, это понятие Бога. Мы и есть Боги. Все уже. Нам только осталось закончить историю. Это очень-очень важно. И когда вы не очень понимаете, что происходит, вы не можете двигаться, бороться, работать, строить и так далее. Вы идете назад, назад, назад в будущее, вот так. Вы можете упасть, это довольно опасно. Нет, вы действительно должны это понять.
Мы уже почти закончили, и я повторюсь. В ближайшие 50-60 лет мы можем покончить с этой цивилизацией, и предложить нашим детям возможность жить по-другому, с новой поэзией и новым романтизмом. Миллионам людей, родившихся, работавших, живших и умерших до нас, людям, которые так много трудились, мы можем дать много прекрасных вещей, о которых теперь знаем. Мы можем сказать нашим детям - всё, сделано, сказке конец. Закончилась. Теперь ты должен создать историю. Изобрести новую поэтику. Единственное правило, которое есть - у нас нет ни малейшего представления, о чем она может быть. Вот тебе чистый лист. Давай. Мы даем тебе лучшие инструменты, ты только сделай. Вот почему я продолжаю работать, даже если это щетка для унитаза.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Amy Purdy: Living beyond limits\nTED Talk Subtitles and Transcript: When she was 19, Amy Purdy lost both her legs below the knee. And now ... she's a pro snowboarder (and a killer competitor on \"Dancing with the Stars\"!). In this powerful talk, she shows us how to draw inspiration from life's obstacles.\nIf your life were a book and you were the author, how would you want your story to go? That's the question that changed my life forever. Growing up in the hot Last Vegas desert, all I wanted was to be free. I would daydream about traveling the world, living in a place where it snowed, and I would picture all of the stories that I would go on to tell.\nAt the age of 19, the day after I graduated high school, I moved to a place where it snowed and I became a massage therapist. With this job all I needed were my hands and my massage table by my side and I could go anywhere. For the first time in my life, I felt free, independent and completely in control of my life. That is, until my life took a detour. I went home from work early one day with what I thought was the flu, and less than 24 hours later I was in the hospital on life support with less than a two percent chance of living. It wasn't until days later as I lay in a coma that the doctors diagnosed me with bacterial meningitis, a vaccine-preventable blood infection. Over the course of two and a half months I lost my spleen, my kidneys, the hearing in my left ear and both of my legs below the knee.\nWhen my parents wheeled me out of the hospital I felt like I had been pieced back together like a patchwork doll. I thought the worst was over until weeks later when I saw my new legs for the first time. The calves were bulky blocks of metal with pipes bolted together for the ankles and a yellow rubber foot with a raised rubber line from the toe to the ankle to look like a vein. I didn't know what to expect, but I wasn't expecting that.\nWith my mom by my side and tears streaming down our faces, I strapped on these chunky legs and I stood up. They were so painful and so confining that all I could think was, how am I ever going to travel the world in these things? How was I ever going to live the life full of adventure and stories, as I always wanted? And how was I going to snowboard again?\nThat day, I went home, I crawled into bed and this is what my life looked like for the next few months: me passed out, escaping from reality, with my legs resting by my side. I was absolutely physically and emotionally broken.\nBut I knew that in order to move forward, I had to let go of the old Amy and learn to embrace the new Amy. And that is when it dawned on me that I didn't have to be five-foot-five anymore. I could be as tall as I wanted! (Laughter) (Applause) Or as short as I wanted, depending on who I was dating. (Laughter) And if I snowboarded again, my feet aren't going to get cold. (Laughter) And best of all, I thought, I can make my feet the size of all the shoes that are on the sales rack. (Laughter) And I did! So there were benefits here.\nIt was this moment that I asked myself that life-defining question: If my life were a book and I were the author, how would I want the story to go? And I began to daydream. I daydreamed like I did as a little girl and I imagined myself walking gracefully, helping other people through my journey and snowboarding again. And I didn't just see myself carving down a mountain of powder, I could actually feel it. I could feel the wind against my face and the beat of my racing heart as if it were happening in that very moment. And that is when a new chapter in my life began.\nFour months later I was back up on a snowboard, although things didn't go quite as expected: My knees and my ankles wouldn't bend and at one point I traumatized all the skiers on the chair lift when I fell and my legs, still attached to my snowboard — (Laughter) — went flying down the mountain, and I was on top of the mountain still. I was so shocked, I was just as shocked as everybody else, and I was so discouraged, but I knew that if I could find the right pair of feet that I would be able to do this again. And this is when I learned that our borders and our obstacles can only do two things: one, stop us in our tracks or two, force us to get creative.\nI did a year of research, still couldn't figure out what kind of legs to use, couldn't find any resources that could help me. So I decided to make a pair myself. My leg maker and I put random parts together and we made a pair of feet that I could snowboard in. As you can see, rusted bolts, rubber, wood and neon pink duct tape. And yes, I can change my toenail polish. It was these legs and the best 21st birthday gift I could ever receive — a new kidney from my dad — that allowed me to follow my dreams again. I started snowboarding, then I went back to work, then I went back to school.\nThen in 2005 I cofounded a nonprofit organization for youth and young adults with physical disabilities so they could get involved with action sports. From there, I had the opportunity to go to South Africa, where I helped to put shoes on thousands of children's feet so they could attend school.\nAnd just this past February, I won two back-to-back World Cup gold medals — (Applause) — which made me the highest ranked adaptive female snowboarder in the world.\nEleven years ago, when I lost my legs, I had no idea what to expect. But if you ask me today, if I would ever want to change my situation, I would have to say no. Because my legs haven't disabled me, if anything they've enabled me. They've forced me to rely on my imagination and to believe in the possibilities, and that's why I believe that our imaginations can be used as tools for breaking through borders, because in our minds, we can do anything and we can be anything.\nIt's believing in those dreams and facing our fears head-on that allows us to live our lives beyond our limits. And although today is about innovation without borders, I have to say that in my life, innovation has only been possible because of my borders. I've learned that borders are where the actual ends, but also where the imagination and the story begins.\nSo the thought that I would like to challenge you with today is that maybe instead of looking at our challenges and our limitations as something negative or bad, we can begin to look at them as blessings, magnificent gifts that can be used to ignite our imaginations and help us go further than we ever knew we could go. It's not about breaking down borders. It's about pushing off of them and seeing what amazing places they might bring us. Thank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эми Пёрди: Жизнь без границ\nTED Talk Subtitles and Transcript: В возрасте 19 лет Эми Пёрди потеряла обе ноги ниже колен. Сейчас она профессиональный сноубордист. В своём впечатляющем выступлении она говорит о том, как найти вдохновение в препятствиях, которые ставит жизнь. (Снято на конференции TEDxOrangeCoast)\nЕсли бы ваша жизнь была книгой, а вы — её автором, то по какому руслу вы бы направили вашу историю? Именно этот вопрос изменил мою жизнь навсегда. Я росла в жаркой пустыне Лас-Вегаса, моим единственным желанием была свобода. Я мечтала путешествовать по миру, жить там, где идёт снег. Я представляла все те истории, которые могла бы потом рассказать.\nВ девятнадцать лет, на следующий день после того, как я закончила старшую школу, я переехала в снежный край и стала массажистом. При такой работе мне нужны были лишь только мои руки и массажный стол под боком. Я могла отправиться куда угодно. Впервые в жизни я чувствовала себя свободной, независимой и могла полностью управлять своей жизнью. Но только до тех пор, пока моя жизнь круто не поменялась. Однажды я вернулась домой пораньше, так как думала, что простудилась. Но не прошло и 24 часов, как я оказалась в больнице, в реанимации, с вероятностью выжить менее 2 %. Только спустя некоторое время, когда я уже лежала в коме, доктора смогли поставить мне диагноз — бактериальный менингит, который можно предотвратить, сделав прививку. За два с половиной месяца лечения я потеряла селезёнку, почки, слух на левое ухо и обе ноги ниже колен.\nКогда мои родители выкатили меня из больницы, у меня было ощущение, словно меня собрали из кусочков, как лоскутную куклу. Я думала, что худшее позади, пока несколько недель спустя не увидела свои новые ноги. Голени представляли собой громоздкие блоки металла с трубками, которые болтами были привинчены к лодыжкам, жёлтые резиновые стопы, от пальцев которых к лодыжке шла резиновая трубка, напоминающая вену. Я не знала, чего ожидать, но уж точно не ожидала такого.\nМоя мама была рядом, и мы обе рыдали, когда я впервые прикрепила эти протезы и встала. В них было так больно, и они меня настолько ограничивали, что я могла думать только о том, как же мне теперь путешествовать по миру с этими штуками. Как же мне теперь жить полной приключений и историй жизнью, о которой я мечтала раньше? И как же мне теперь кататься на сноуборде?\nВ тот день я пришла домой, заползла в кровать, и именно так моя жизнь выглядела последующие несколько месяцев. Я пряталась, избегала реальности, а мои протезы покоились рядом со мной. Я была полностью физически и эмоционально сломлена.\nНо я знала, что для того чтобы двигаться вперёд, мне нужно отпустить прежнюю Эми и принять новую Эми. И именно тогда меня озарило: теперь мне не обязательно быть 1.65 м. Я могу быть такой высокой, какой захочу! (Смех) (Аплодисменты) Или такой низкой. В зависимости от того, с кем я шла на свидание. (Смех) И если я снова буду кататься на сноуборде, мои стопы не замёрзнут. (Смех) Но лучшего всего то, что я теперь могу сама выбирать размер ноги, чтобы он подходил к размеру обуви на распродаже. Что я и сделала! Так что есть и преимущества.\nВ этот момент я задала себе тот самый, определяющий жизнь вопрос: если бы моя жизнь была книгой, а я — её автором, по какому руслу я направила бы свою историю? И я начала мечтать. И мечтала так, как мечтала, будучи маленькой девочкой. Я представляла, как я грациозно гуляю, помогаю другим людям во время моих путешествий и снова катаюсь на сноуборде. Я не просто видела себя, скользящей по горному склону, я чувствовала это. Я чувствовала, как мне в лицо дует ветер, как бьётся моё сердце, словно это действительно происходило в тот самый момент. И тогда в моей жизни началась новая глава.\nЧетыре месяца спустя я снова стояла на сноуборде, хотя всё шло не так как гладко, как ожидалось: мои колени и лодыжки не гнулись, однажды я даже психически травмировала всех лыжников на подъёмнике, когда я упала, а мои ноги, ещё прикреплённые к сноуборду, (Смех) полетели вниз по склону, а я осталась на вершине горы. (Смех) Я была шокирована так же, как все остальные, и сбита с толку, но я знала, что если я смогу найти подходящую пару стоп, я смогу снова кататься как прежде. Тогда я осознала, что наши ограничения и препятствия могут делать две вещи: первое — тормозить нас на нашем пути, и второе — вынуждать нас мыслить творчески.\nВ течение года я искала, но всё никак не могла подобрать подходящий тип ног; не могла найти источники, которые могли бы мне помочь. Тогда я решила сделать такую пару самостоятельно. С моим мастером по протезам мы сочетали разные части и наконец создали стопы, подходящие для сноубординга. Вы видите ржавые болты, резину, дерево и неоновую розовую клейкую ленту. И конечно, я могла менять лак на ногтях. Именно эти ноги и лучший подарок на 21-летие, который я только могла получить, — новая почка от моего папы — позволили мне снова осуществлять мои мечты. Я начала заниматься сноубордингом, затем я вернулась к работе, вернулась к учёбе.\nВ 2005 году я стала соучредителем некоммерческой организации для подростков и молодёжи с физическими отклонениями, цель которой — помочь им заниматься спортом. Мне выдалась возможность побывать в Южной Африке, где я помогала надевать обувь на тысячи детских ног, чтобы они могли посещать школу.\nА в прошлом феврале я стала двукратной чемпионкой мира, (Аплодисменты) что принесло мне звание лучшей женщины-сноубордистки среди инвалидов в мире.\n11 лет назад я лишилась ног и не знала, чего ожидать. Но если вы спросите, хотела бы я изменить то, что произошло, я бы ответила «нет». Ведь я не стала калекой, наоборот, я добилась многого. Я была вынуждена положиться на своё воображение, поверить в возможности, и поэтому я верю, что наше воображение можно использовать как инструмент для прорыва через любые границы, потому что в нашем сознании мы способны на всё и можем быть кем угодно.\nПодобная вера в мечту и умение смотреть страху в лицо позволяют нам прожить жизнь без границ. Хотя сейчас благодаря инновациям границы исчезают, , я хочу сказать, что в моей жизни многое стало возможным благодаря границам. Я поняла, что границы находятся там, где заканчивается реальность и начинается воображение и ваша история.\nПоэтому я хочу, чтобы сегодня вы подумали о том, что не стоит всегда смотреть на трудности и ограничения как на что-то непреодолимое и плохое. Мы можем воспринять их как благословение, как чудесный дар, который зажжёт наше воображение и поможет двигаться вперёд, даже если мы думали, что не сможем. Я не говорю о том, что надо ломать эти границы. Их надо оттолкнуть, чтобы увидеть, в какие прекрасные места они могут нас перенести. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Amy Purdy: Living beyond limits
TED Talk Subtitles and Transcript: When she was 19, Amy Purdy lost both her legs below the knee. And now ... she's a pro snowboarder (and a killer competitor on "Dancing with the Stars"!). In this powerful talk, she shows us how to draw inspiration from life's obstacles.
If your life were a book and you were the author, how would you want your story to go? That's the question that changed my life forever. Growing up in the hot Last Vegas desert, all I wanted was to be free. I would daydream about traveling the world, living in a place where it snowed, and I would picture all of the stories that I would go on to tell.
At the age of 19, the day after I graduated high school, I moved to a place where it snowed and I became a massage therapist. With this job all I needed were my hands and my massage table by my side and I could go anywhere. For the first time in my life, I felt free, independent and completely in control of my life. That is, until my life took a detour. I went home from work early one day with what I thought was the flu, and less than 24 hours later I was in the hospital on life support with less than a two percent chance of living. It wasn't until days later as I lay in a coma that the doctors diagnosed me with bacterial meningitis, a vaccine-preventable blood infection. Over the course of two and a half months I lost my spleen, my kidneys, the hearing in my left ear and both of my legs below the knee.
When my parents wheeled me out of the hospital I felt like I had been pieced back together like a patchwork doll. I thought the worst was over until weeks later when I saw my new legs for the first time. The calves were bulky blocks of metal with pipes bolted together for the ankles and a yellow rubber foot with a raised rubber line from the toe to the ankle to look like a vein. I didn't know what to expect, but I wasn't expecting that.
With my mom by my side and tears streaming down our faces, I strapped on these chunky legs and I stood up. They were so painful and so confining that all I could think was, how am I ever going to travel the world in these things? How was I ever going to live the life full of adventure and stories, as I always wanted? And how was I going to snowboard again?
That day, I went home, I crawled into bed and this is what my life looked like for the next few months: me passed out, escaping from reality, with my legs resting by my side. I was absolutely physically and emotionally broken.
But I knew that in order to move forward, I had to let go of the old Amy and learn to embrace the new Amy. And that is when it dawned on me that I didn't have to be five-foot-five anymore. I could be as tall as I wanted! (Laughter) (Applause) Or as short as I wanted, depending on who I was dating. (Laughter) And if I snowboarded again, my feet aren't going to get cold. (Laughter) And best of all, I thought, I can make my feet the size of all the shoes that are on the sales rack. (Laughter) And I did! So there were benefits here.
It was this moment that I asked myself that life-defining question: If my life were a book and I were the author, how would I want the story to go? And I began to daydream. I daydreamed like I did as a little girl and I imagined myself walking gracefully, helping other people through my journey and snowboarding again. And I didn't just see myself carving down a mountain of powder, I could actually feel it. I could feel the wind against my face and the beat of my racing heart as if it were happening in that very moment. And that is when a new chapter in my life began.
Four months later I was back up on a snowboard, although things didn't go quite as expected: My knees and my ankles wouldn't bend and at one point I traumatized all the skiers on the chair lift when I fell and my legs, still attached to my snowboard — (Laughter) — went flying down the mountain, and I was on top of the mountain still. I was so shocked, I was just as shocked as everybody else, and I was so discouraged, but I knew that if I could find the right pair of feet that I would be able to do this again. And this is when I learned that our borders and our obstacles can only do two things: one, stop us in our tracks or two, force us to get creative.
I did a year of research, still couldn't figure out what kind of legs to use, couldn't find any resources that could help me. So I decided to make a pair myself. My leg maker and I put random parts together and we made a pair of feet that I could snowboard in. As you can see, rusted bolts, rubber, wood and neon pink duct tape. And yes, I can change my toenail polish. It was these legs and the best 21st birthday gift I could ever receive — a new kidney from my dad — that allowed me to follow my dreams again. I started snowboarding, then I went back to work, then I went back to school.
Then in 2005 I cofounded a nonprofit organization for youth and young adults with physical disabilities so they could get involved with action sports. From there, I had the opportunity to go to South Africa, where I helped to put shoes on thousands of children's feet so they could attend school.
And just this past February, I won two back-to-back World Cup gold medals — (Applause) — which made me the highest ranked adaptive female snowboarder in the world.
Eleven years ago, when I lost my legs, I had no idea what to expect. But if you ask me today, if I would ever want to change my situation, I would have to say no. Because my legs haven't disabled me, if anything they've enabled me. They've forced me to rely on my imagination and to believe in the possibilities, and that's why I believe that our imaginations can be used as tools for breaking through borders, because in our minds, we can do anything and we can be anything.
It's believing in those dreams and facing our fears head-on that allows us to live our lives beyond our limits. And although today is about innovation without borders, I have to say that in my life, innovation has only been possible because of my borders. I've learned that borders are where the actual ends, but also where the imagination and the story begins.
So the thought that I would like to challenge you with today is that maybe instead of looking at our challenges and our limitations as something negative or bad, we can begin to look at them as blessings, magnificent gifts that can be used to ignite our imaginations and help us go further than we ever knew we could go. It's not about breaking down borders. It's about pushing off of them and seeing what amazing places they might bring us. Thank you.
|
Эми Пёрди: Жизнь без границ
TED Talk Subtitles and Transcript: В возрасте 19 лет Эми Пёрди потеряла обе ноги ниже колен. Сейчас она профессиональный сноубордист. В своём впечатляющем выступлении она говорит о том, как найти вдохновение в препятствиях, которые ставит жизнь. (Снято на конференции TEDxOrangeCoast)
Если бы ваша жизнь была книгой, а вы — её автором, то по какому руслу вы бы направили вашу историю? Именно этот вопрос изменил мою жизнь навсегда. Я росла в жаркой пустыне Лас-Вегаса, моим единственным желанием была свобода. Я мечтала путешествовать по миру, жить там, где идёт снег. Я представляла все те истории, которые могла бы потом рассказать.
В девятнадцать лет, на следующий день после того, как я закончила старшую школу, я переехала в снежный край и стала массажистом. При такой работе мне нужны были лишь только мои руки и массажный стол под боком. Я могла отправиться куда угодно. Впервые в жизни я чувствовала себя свободной, независимой и могла полностью управлять своей жизнью. Но только до тех пор, пока моя жизнь круто не поменялась. Однажды я вернулась домой пораньше, так как думала, что простудилась. Но не прошло и 24 часов, как я оказалась в больнице, в реанимации, с вероятностью выжить менее 2 %. Только спустя некоторое время, когда я уже лежала в коме, доктора смогли поставить мне диагноз — бактериальный менингит, который можно предотвратить, сделав прививку. За два с половиной месяца лечения я потеряла селезёнку, почки, слух на левое ухо и обе ноги ниже колен.
Когда мои родители выкатили меня из больницы, у меня было ощущение, словно меня собрали из кусочков, как лоскутную куклу. Я думала, что худшее позади, пока несколько недель спустя не увидела свои новые ноги. Голени представляли собой громоздкие блоки металла с трубками, которые болтами были привинчены к лодыжкам, жёлтые резиновые стопы, от пальцев которых к лодыжке шла резиновая трубка, напоминающая вену. Я не знала, чего ожидать, но уж точно не ожидала такого.
Моя мама была рядом, и мы обе рыдали, когда я впервые прикрепила эти протезы и встала. В них было так больно, и они меня настолько ограничивали, что я могла думать только о том, как же мне теперь путешествовать по миру с этими штуками. Как же мне теперь жить полной приключений и историй жизнью, о которой я мечтала раньше? И как же мне теперь кататься на сноуборде?
В тот день я пришла домой, заползла в кровать, и именно так моя жизнь выглядела последующие несколько месяцев. Я пряталась, избегала реальности, а мои протезы покоились рядом со мной. Я была полностью физически и эмоционально сломлена.
Но я знала, что для того чтобы двигаться вперёд, мне нужно отпустить прежнюю Эми и принять новую Эми. И именно тогда меня озарило: теперь мне не обязательно быть 1.65 м. Я могу быть такой высокой, какой захочу! (Смех) (Аплодисменты) Или такой низкой. В зависимости от того, с кем я шла на свидание. (Смех) И если я снова буду кататься на сноуборде, мои стопы не замёрзнут. (Смех) Но лучшего всего то, что я теперь могу сама выбирать размер ноги, чтобы он подходил к размеру обуви на распродаже. Что я и сделала! Так что есть и преимущества.
В этот момент я задала себе тот самый, определяющий жизнь вопрос: если бы моя жизнь была книгой, а я — её автором, по какому руслу я направила бы свою историю? И я начала мечтать. И мечтала так, как мечтала, будучи маленькой девочкой. Я представляла, как я грациозно гуляю, помогаю другим людям во время моих путешествий и снова катаюсь на сноуборде. Я не просто видела себя, скользящей по горному склону, я чувствовала это. Я чувствовала, как мне в лицо дует ветер, как бьётся моё сердце, словно это действительно происходило в тот самый момент. И тогда в моей жизни началась новая глава.
Четыре месяца спустя я снова стояла на сноуборде, хотя всё шло не так как гладко, как ожидалось: мои колени и лодыжки не гнулись, однажды я даже психически травмировала всех лыжников на подъёмнике, когда я упала, а мои ноги, ещё прикреплённые к сноуборду, (Смех) полетели вниз по склону, а я осталась на вершине горы. (Смех) Я была шокирована так же, как все остальные, и сбита с толку, но я знала, что если я смогу найти подходящую пару стоп, я смогу снова кататься как прежде. Тогда я осознала, что наши ограничения и препятствия могут делать две вещи: первое — тормозить нас на нашем пути, и второе — вынуждать нас мыслить творчески.
В течение года я искала, но всё никак не могла подобрать подходящий тип ног; не могла найти источники, которые могли бы мне помочь. Тогда я решила сделать такую пару самостоятельно. С моим мастером по протезам мы сочетали разные части и наконец создали стопы, подходящие для сноубординга. Вы видите ржавые болты, резину, дерево и неоновую розовую клейкую ленту. И конечно, я могла менять лак на ногтях. Именно эти ноги и лучший подарок на 21-летие, который я только могла получить, — новая почка от моего папы — позволили мне снова осуществлять мои мечты. Я начала заниматься сноубордингом, затем я вернулась к работе, вернулась к учёбе.
В 2005 году я стала соучредителем некоммерческой организации для подростков и молодёжи с физическими отклонениями, цель которой — помочь им заниматься спортом. Мне выдалась возможность побывать в Южной Африке, где я помогала надевать обувь на тысячи детских ног, чтобы они могли посещать школу.
А в прошлом феврале я стала двукратной чемпионкой мира, (Аплодисменты) что принесло мне звание лучшей женщины-сноубордистки среди инвалидов в мире.
11 лет назад я лишилась ног и не знала, чего ожидать. Но если вы спросите, хотела бы я изменить то, что произошло, я бы ответила «нет». Ведь я не стала калекой, наоборот, я добилась многого. Я была вынуждена положиться на своё воображение, поверить в возможности, и поэтому я верю, что наше воображение можно использовать как инструмент для прорыва через любые границы, потому что в нашем сознании мы способны на всё и можем быть кем угодно.
Подобная вера в мечту и умение смотреть страху в лицо позволяют нам прожить жизнь без границ. Хотя сейчас благодаря инновациям границы исчезают, , я хочу сказать, что в моей жизни многое стало возможным благодаря границам. Я поняла, что границы находятся там, где заканчивается реальность и начинается воображение и ваша история.
Поэтому я хочу, чтобы сегодня вы подумали о том, что не стоит всегда смотреть на трудности и ограничения как на что-то непреодолимое и плохое. Мы можем воспринять их как благословение, как чудесный дар, который зажжёт наше воображение и поможет двигаться вперёд, даже если мы думали, что не сможем. Я не говорю о том, что надо ломать эти границы. Их надо оттолкнуть, чтобы увидеть, в какие прекрасные места они могут нас перенести. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Richard Sears: Planning for the end of oil\nTED Talk Subtitles and Transcript: As the world's attention focuses on the perils of oil exploration, we present Richard Sears' talk from early February 2010. Sears, an expert in developing new energy resources, talks about our inevitable and necessary move away from oil. Toward ... what?\nFor the next few minutes we're going to talk about energy, and it's going to be a bit of a varied talk. I'll try to spin a story about energy, and oil's a convenient starting place. The talk will be broadly about energy, but oil's a good place to start. And one of the reasons is this is remarkable stuff. You take about eight or so carbon atoms, about 20 hydrogen atoms, you put them together in exactly the right way and you get this marvelous liquid: very energy-dense and very easy to refine into a number of very useful products and fuels. It's great stuff. Now, as far as it goes, there's a lot of oil out there in the world.\nHere's my little pocket map of where it's all located. A bigger one for you to look at. But this is it, this is the oil in the world. Geologists have a pretty good idea of where the oil is. This is about 100 trillion gallons of crude oil still to be developed and produced in the world today. Now, that's just one story about oil, and we could end it there and say, \"Well, oil's going to last forever because, well, there's just a lot of it.\" But there's actually more to the story than that. Oh, by the way, if you think you're very far from some of this oil, 1000 meters below where you're all sitting is one of the largest producing oil fields in the world. Come talk to me about it, I'll fill in some of the details if you want.\nSo, that's one of the stories of oil; there's just a lot of it. But what about oil? Where is it in the energy system? Here's a little snapshot of 150 years of oil, and it's been a dominant part of our energy system for most of those 150 years. Now, here's another little secret I'm going to tell you about: For the last 25 years, oil has been playing less and less of a role in global energy systems. There was one kind of peak oil in 1985, when oil represented 50 percent of global energy supply. Now, it's about 35 percent. It's been declining and I believe it will continue to decline. Gasoline consumption in the U.S. probably peaked in 2007 and is declining.\nSo oil is playing a less significant role every year. And so, 25 years ago, there was a peak oil; just like, in the 1920s, there was a peak coal; and a hundred years before that, there was a peak wood. This is a very important picture of the evolution of energy systems. And what's been taking up the slack in the last few decades? Well, a lot of natural gas and a little bit of nuclear, for starters. And what goes on in the future? Well, I think out ahead of us a few decades is peak gas, and beyond that, peak renewables.\nNow, I'll tell you another little, very important story about this picture. Now, I'm not pretending that energy use in total isn't increasing, it is -- that's another part of the story. Come talk to me about it, we'll fill in some of the details -- but there's a very important message here: This is 200 years of history, and for 200 years we've been systematically decarbonizing our energy system. Energy systems of the world becoming progressively -- year on year, decade on decade, century on century -- becoming less carbon intense. And that continues into the future with the renewables that we're developing today, reaching maybe 30 percent of primary energy by mid century. Now that might be the end of the story -- Okay, we just replace it all with conventional renewables -- but I think, actually, there's more to the story than that.\nAnd to tell the next part of the story -- and this is looking out say 2100 and beyond. What is the future of truly sustainable, carbon-free energy? Well, we have to take a little excursion, and we'll start in central Texas. Here's a piece of limestone. I picked it up outside of Marble Falls, Texas. It's about 400 million years old. And it's just limestone, nothing really special about it. Now, here's a piece of chalk. I picked this up at MIT. It's a little younger. And it's different than this limestone, you can see that. You wouldn't build a building out of this stuff, and you wouldn't try to give a lecture and write on the chalkboard with this. Yeah, it's very different -- no, it's not different. It's not different, it's the same stuff: calcium carbonate, calcium carbonate. What's different is how the molecules are put together.\nNow, if you think that's kind of neat, the story gets really neat right now. Off the coast of California comes this: It's an abalone shell. Now, millions of abalone every year make this shell. Oh, by the way, just in case you weren't already guessing, it's calcium carbonate. It's the same stuff as this and the same stuff as this. But it's not the same stuff; it's different. It's thousands of times, maybe 3,000 times tougher than this. And why? Because the lowly abalone is able to lay down the calcium carbonate crystals in layers, making this beautiful, iridescent mother of pearl. Very specialized material that the abalone self-assembles, millions of abalone, all the time, every day, every year. This is pretty incredible stuff. All the same, what's different? How the molecules are put together.\nNow, what does this have to do with energy? Here's a piece of coal. And I'll suggest that this coal is about as exciting as this chalk. Now, whether we're talking about fuels or energy carriers, or perhaps novel materials for batteries or fuel cells, nature hasn't ever built those perfect materials yet because nature didn't need to. Nature didn't need to because, unlike the abalone shell, the survival of a species didn't depend on building those materials, until maybe now when it might just matter. So, when we think about the future of energy, imagine what would it be like if instead of this, we could build the energy equivalent of this just by rearranging the molecules differently.\nAnd so that is my story. The oil will never run out. It's not because we have a lot of it. It's not because we're going to build a bajillion windmills. It's because, well, thousands of years ago, people invented ideas -- they had ideas, innovations, technology -- and the Stone Age ended, not because we ran out of stones. (Laughter) It's ideas, it's innovation, it's technology that will end the age of oil, long before we run out of oil.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ричард Сирс: Готовимся к концу эпохи нефти\nTED Talk Subtitles and Transcript: Сегодня, когда внимание мира приковано к опасностям нефтедобычи, мы представляем выступление Ричарда Сирса в начале февраля 2010-го года. Как эксперт по разработке новых источников энергии, Сирс говорит о неизбежности и необходимости перехода от нефти к ... чему же?\nВ течение ближайшей пары минут мы поговорим об энергии, и тематика будет достаточно смешанная. Я постараюсь выстроить сюжет вокруг энергии, а это легче сделать, если начать с нефти. Речь пойдёт об энергии вообще, но с нефти удобнее начать. Одна из причин в том, что это замечательное вещество. Если взять примерно восемь атомов углерода и около 20 атомов водорода, и расположить их в нужном порядке, то получится эта чудесная жидкость. Она полна энергии, легко поддаётся переработке в целый ряд полезных продуктов и видов топлива. Это удивительное вещество. Если говорить о нефти, то на земле её предостаточно. [слайд: Нефть никогда не кончится]\nВот мой карманный глобус с указанием залежей нефти. А эта карта – для вас, побольше. Вот она – нефть всей земли. Геологи довольно хорошо знают, где она расположена. Около 25 триллионов литров сырой нефти на сегодняшней день ещё не добыто и не переработано. Это – одна сторона рассказа о нефти, и на этом можно бы было закончить, сказав: «Нефти хватит навечно – её просто много». Но есть и другая сторона дела. Кстати, если кто думает, что нефть от нас далеко, на 1000 метров ниже нашего зала [в Калифорнии] находится одно из крупнейших в мире действующих месторождений нефти. Я готов подробно рассказать об этом любому желающему.\nИтак, одна сторона вопроса в том, что объёмов нефти предостаточно. А как насчет самой нефти? Какое место она занимает в энергосистеме? Вот – обзор [роли] нефти за последние 150 лет. Преобладающую часть этого периода нефть составляла главное звено энергосистемы. [слайд: ДОЛЯ первичного источника энергии] Сейчас я вам открою ещё один маленький секрет. За последние 25 лет роль нефти в мировых энергосистемах всё время сокращалась. В 1985 году отмечался пик её доли использования, тогда нефть составила 50% мировых поставок энергии. Сегодня эта доля – 35%. Она падает и, я считаю, будет и дальше падать. В 2007 году отмечался максимум потребления бензина в США; сейчас он падает.\nТо есть, с каждым годом нефть играет всё меньшую роль. Итак, 25 лет назад доля нефти достигла своего пика, точно так же, как в 20-е годы доля угля достигла пика, и как за 100 лет до этого доля древесины достигла пика. Это – очень важный взгляд на развитие энергосистем. Так за счёт чего же в последние годы доля нефти стала падать? Для начала скажем, что, по большей части, – за счёт природного газа, и немного за счёт ядерной энергии. Что нас ждет в будущем? Ну что ж, по моему мнению, через несколько десятилетий будет пик доли природного газа, а вслед за этим – возобновляемых источников.\nСейчас я вам раскрою маленький, но важный аспект, в связи с этой схемой. Я не утверждаю, что потребление энергии в целом падает – это не так. Это – другая сторона вопроса, и о ней я тоже готов подробно говорить. Но тут скрыт один важный вывод. Вот – 200-летняя история, и на всём её протяжении мы систематически сокращали долю углеродных соединений в нашей энергосистеме. Энергосистемы мира постепенно, с каждым годом, с каждым десятилетием, с каждым столетием, всё меньше основываются на углеродных соединениях. И это продолжается дальше – разрабатываемые сегодня возобновляемые источники, составят 30% от первичных источников энергии, вероятно, уже к середине нынешнего века. На этом можно было бы закончить: всё понятно – все обычные источники заменяются на возобновляемые. Но я считаю, что тут кое-что недоговорено.\nЧтобы узнать, что же именно… Взглянем в далёкое будущее, скажем 2100 год и далее. Как там видится энергия, по-настоящему устойчивая и без углеродных соединений? Что ж, придётся сделать небольшую экскурсию. Сначала в центральный Техас. Это – кусок известняка. Я подобрал его у Марбл-Фоллс в штате Техас. Ему – около 400 миллионов лет. Это всего лишь известняк, тут ничего особенного. А вот это – кусок мела. Я взял его в Массачусетском технологическом институте. Мел немного моложе. Он отличается от известняка. Вам это ясно. Из мела дом не построишь, а известняком не доске писать и пытаться не стоит. Да, они разные. Нет, это не так. Они не разные, это одно и то же вещество: это карбонат кальция и это карбонат кальция. А разница между ними в способе соединения их молекулы.\nЕсли вы подумали: «Ну вот и прекрасно!», скажу, что прекрасная часть начинается только сейчас. Это с побережья Калифорнии. Это ракушка моллюска абалон. Каждый год из миллионов абалон составляются подобные ракушки. Кстати, вы наверняка уже догадываетесь, что это – тоже карбонат кальция. Тот же состав, что известняк, тот же состав, что мел. Но вещество не одно и то же. Ракушка плотнее, примерно в 3000 раз, чем мел. Почему? Потому что простенький моллюск складывает кристаллы карбоната кальция слоями, создаёт красивый, переливающийся перламутр. Это особый материал, который создают миллионы моллюсков абалон, беспрерывно, каждый день, каждый год. Это потрясающее вещество. Всё то же самое, в чём же отличие? В способе соединения молекул.\nТак вот, при чём тут энергия? Вот – кусок угля. Я вам скажу, что уголь – настолько же потрясающее вещество, что и мел. Идёт ли речь о топливе, об энергоносителях, или, скажем, о новых материалах для батарей или топливных элементов, природа никогда не создавала эти прекрасные материалы, потому что ей это просто не нужно. Ей это не нужно, потому что, в отличие от ракушки абалона, способность создавать подобные материалы никак не влияла на выживание видов. Вплоть до настоящего времени. Но теперь, возможно, такая способность уже будет влиять. Итак, когда вы задумываетесь о будущем, представьте себе, каким оно могло бы быть, если вместо этого [уголька] мы могли бы создать энергетический эквивалент этой ракушки, просто расположив молекулы иначе.\nВот что я хочу донести до вас. Нефть никогда не закончится. И вовсе не потому, что её много. И не потому, что ветряных мельниц мы построим тьму. А потому, что уже тысячи лет назад люди придумывали что-то и у них были идеи, инновации, технологии. Каменный век закончился не потому, что иссякли камни. (Смех) Те же идеи, инновации, технологии, положат конец веку нефти намного раньше, чем она иссякнет.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Richard Sears: Planning for the end of oil
TED Talk Subtitles and Transcript: As the world's attention focuses on the perils of oil exploration, we present Richard Sears' talk from early February 2010. Sears, an expert in developing new energy resources, talks about our inevitable and necessary move away from oil. Toward ... what?
For the next few minutes we're going to talk about energy, and it's going to be a bit of a varied talk. I'll try to spin a story about energy, and oil's a convenient starting place. The talk will be broadly about energy, but oil's a good place to start. And one of the reasons is this is remarkable stuff. You take about eight or so carbon atoms, about 20 hydrogen atoms, you put them together in exactly the right way and you get this marvelous liquid: very energy-dense and very easy to refine into a number of very useful products and fuels. It's great stuff. Now, as far as it goes, there's a lot of oil out there in the world.
Here's my little pocket map of where it's all located. A bigger one for you to look at. But this is it, this is the oil in the world. Geologists have a pretty good idea of where the oil is. This is about 100 trillion gallons of crude oil still to be developed and produced in the world today. Now, that's just one story about oil, and we could end it there and say, "Well, oil's going to last forever because, well, there's just a lot of it." But there's actually more to the story than that. Oh, by the way, if you think you're very far from some of this oil, 1000 meters below where you're all sitting is one of the largest producing oil fields in the world. Come talk to me about it, I'll fill in some of the details if you want.
So, that's one of the stories of oil; there's just a lot of it. But what about oil? Where is it in the energy system? Here's a little snapshot of 150 years of oil, and it's been a dominant part of our energy system for most of those 150 years. Now, here's another little secret I'm going to tell you about: For the last 25 years, oil has been playing less and less of a role in global energy systems. There was one kind of peak oil in 1985, when oil represented 50 percent of global energy supply. Now, it's about 35 percent. It's been declining and I believe it will continue to decline. Gasoline consumption in the U.S. probably peaked in 2007 and is declining.
So oil is playing a less significant role every year. And so, 25 years ago, there was a peak oil; just like, in the 1920s, there was a peak coal; and a hundred years before that, there was a peak wood. This is a very important picture of the evolution of energy systems. And what's been taking up the slack in the last few decades? Well, a lot of natural gas and a little bit of nuclear, for starters. And what goes on in the future? Well, I think out ahead of us a few decades is peak gas, and beyond that, peak renewables.
Now, I'll tell you another little, very important story about this picture. Now, I'm not pretending that energy use in total isn't increasing, it is -- that's another part of the story. Come talk to me about it, we'll fill in some of the details -- but there's a very important message here: This is 200 years of history, and for 200 years we've been systematically decarbonizing our energy system. Energy systems of the world becoming progressively -- year on year, decade on decade, century on century -- becoming less carbon intense. And that continues into the future with the renewables that we're developing today, reaching maybe 30 percent of primary energy by mid century. Now that might be the end of the story -- Okay, we just replace it all with conventional renewables -- but I think, actually, there's more to the story than that.
And to tell the next part of the story -- and this is looking out say 2100 and beyond. What is the future of truly sustainable, carbon-free energy? Well, we have to take a little excursion, and we'll start in central Texas. Here's a piece of limestone. I picked it up outside of Marble Falls, Texas. It's about 400 million years old. And it's just limestone, nothing really special about it. Now, here's a piece of chalk. I picked this up at MIT. It's a little younger. And it's different than this limestone, you can see that. You wouldn't build a building out of this stuff, and you wouldn't try to give a lecture and write on the chalkboard with this. Yeah, it's very different -- no, it's not different. It's not different, it's the same stuff: calcium carbonate, calcium carbonate. What's different is how the molecules are put together.
Now, if you think that's kind of neat, the story gets really neat right now. Off the coast of California comes this: It's an abalone shell. Now, millions of abalone every year make this shell. Oh, by the way, just in case you weren't already guessing, it's calcium carbonate. It's the same stuff as this and the same stuff as this. But it's not the same stuff; it's different. It's thousands of times, maybe 3,000 times tougher than this. And why? Because the lowly abalone is able to lay down the calcium carbonate crystals in layers, making this beautiful, iridescent mother of pearl. Very specialized material that the abalone self-assembles, millions of abalone, all the time, every day, every year. This is pretty incredible stuff. All the same, what's different? How the molecules are put together.
Now, what does this have to do with energy? Here's a piece of coal. And I'll suggest that this coal is about as exciting as this chalk. Now, whether we're talking about fuels or energy carriers, or perhaps novel materials for batteries or fuel cells, nature hasn't ever built those perfect materials yet because nature didn't need to. Nature didn't need to because, unlike the abalone shell, the survival of a species didn't depend on building those materials, until maybe now when it might just matter. So, when we think about the future of energy, imagine what would it be like if instead of this, we could build the energy equivalent of this just by rearranging the molecules differently.
And so that is my story. The oil will never run out. It's not because we have a lot of it. It's not because we're going to build a bajillion windmills. It's because, well, thousands of years ago, people invented ideas -- they had ideas, innovations, technology -- and the Stone Age ended, not because we ran out of stones. (Laughter) It's ideas, it's innovation, it's technology that will end the age of oil, long before we run out of oil.
Thank you very much.
(Applause)
|
Ричард Сирс: Готовимся к концу эпохи нефти
TED Talk Subtitles and Transcript: Сегодня, когда внимание мира приковано к опасностям нефтедобычи, мы представляем выступление Ричарда Сирса в начале февраля 2010-го года. Как эксперт по разработке новых источников энергии, Сирс говорит о неизбежности и необходимости перехода от нефти к ... чему же?
В течение ближайшей пары минут мы поговорим об энергии, и тематика будет достаточно смешанная. Я постараюсь выстроить сюжет вокруг энергии, а это легче сделать, если начать с нефти. Речь пойдёт об энергии вообще, но с нефти удобнее начать. Одна из причин в том, что это замечательное вещество. Если взять примерно восемь атомов углерода и около 20 атомов водорода, и расположить их в нужном порядке, то получится эта чудесная жидкость. Она полна энергии, легко поддаётся переработке в целый ряд полезных продуктов и видов топлива. Это удивительное вещество. Если говорить о нефти, то на земле её предостаточно. [слайд: Нефть никогда не кончится]
Вот мой карманный глобус с указанием залежей нефти. А эта карта – для вас, побольше. Вот она – нефть всей земли. Геологи довольно хорошо знают, где она расположена. Около 25 триллионов литров сырой нефти на сегодняшней день ещё не добыто и не переработано. Это – одна сторона рассказа о нефти, и на этом можно бы было закончить, сказав: «Нефти хватит навечно – её просто много». Но есть и другая сторона дела. Кстати, если кто думает, что нефть от нас далеко, на 1000 метров ниже нашего зала [в Калифорнии] находится одно из крупнейших в мире действующих месторождений нефти. Я готов подробно рассказать об этом любому желающему.
Итак, одна сторона вопроса в том, что объёмов нефти предостаточно. А как насчет самой нефти? Какое место она занимает в энергосистеме? Вот – обзор [роли] нефти за последние 150 лет. Преобладающую часть этого периода нефть составляла главное звено энергосистемы. [слайд: ДОЛЯ первичного источника энергии] Сейчас я вам открою ещё один маленький секрет. За последние 25 лет роль нефти в мировых энергосистемах всё время сокращалась. В 1985 году отмечался пик её доли использования, тогда нефть составила 50% мировых поставок энергии. Сегодня эта доля – 35%. Она падает и, я считаю, будет и дальше падать. В 2007 году отмечался максимум потребления бензина в США; сейчас он падает.
То есть, с каждым годом нефть играет всё меньшую роль. Итак, 25 лет назад доля нефти достигла своего пика, точно так же, как в 20-е годы доля угля достигла пика, и как за 100 лет до этого доля древесины достигла пика. Это – очень важный взгляд на развитие энергосистем. Так за счёт чего же в последние годы доля нефти стала падать? Для начала скажем, что, по большей части, – за счёт природного газа, и немного за счёт ядерной энергии. Что нас ждет в будущем? Ну что ж, по моему мнению, через несколько десятилетий будет пик доли природного газа, а вслед за этим – возобновляемых источников.
Сейчас я вам раскрою маленький, но важный аспект, в связи с этой схемой. Я не утверждаю, что потребление энергии в целом падает – это не так. Это – другая сторона вопроса, и о ней я тоже готов подробно говорить. Но тут скрыт один важный вывод. Вот – 200-летняя история, и на всём её протяжении мы систематически сокращали долю углеродных соединений в нашей энергосистеме. Энергосистемы мира постепенно, с каждым годом, с каждым десятилетием, с каждым столетием, всё меньше основываются на углеродных соединениях. И это продолжается дальше – разрабатываемые сегодня возобновляемые источники, составят 30% от первичных источников энергии, вероятно, уже к середине нынешнего века. На этом можно было бы закончить: всё понятно – все обычные источники заменяются на возобновляемые. Но я считаю, что тут кое-что недоговорено.
Чтобы узнать, что же именно… Взглянем в далёкое будущее, скажем 2100 год и далее. Как там видится энергия, по-настоящему устойчивая и без углеродных соединений? Что ж, придётся сделать небольшую экскурсию. Сначала в центральный Техас. Это – кусок известняка. Я подобрал его у Марбл-Фоллс в штате Техас. Ему – около 400 миллионов лет. Это всего лишь известняк, тут ничего особенного. А вот это – кусок мела. Я взял его в Массачусетском технологическом институте. Мел немного моложе. Он отличается от известняка. Вам это ясно. Из мела дом не построишь, а известняком не доске писать и пытаться не стоит. Да, они разные. Нет, это не так. Они не разные, это одно и то же вещество: это карбонат кальция и это карбонат кальция. А разница между ними в способе соединения их молекулы.
Если вы подумали: «Ну вот и прекрасно!», скажу, что прекрасная часть начинается только сейчас. Это с побережья Калифорнии. Это ракушка моллюска абалон. Каждый год из миллионов абалон составляются подобные ракушки. Кстати, вы наверняка уже догадываетесь, что это – тоже карбонат кальция. Тот же состав, что известняк, тот же состав, что мел. Но вещество не одно и то же. Ракушка плотнее, примерно в 3000 раз, чем мел. Почему? Потому что простенький моллюск складывает кристаллы карбоната кальция слоями, создаёт красивый, переливающийся перламутр. Это особый материал, который создают миллионы моллюсков абалон, беспрерывно, каждый день, каждый год. Это потрясающее вещество. Всё то же самое, в чём же отличие? В способе соединения молекул.
Так вот, при чём тут энергия? Вот – кусок угля. Я вам скажу, что уголь – настолько же потрясающее вещество, что и мел. Идёт ли речь о топливе, об энергоносителях, или, скажем, о новых материалах для батарей или топливных элементов, природа никогда не создавала эти прекрасные материалы, потому что ей это просто не нужно. Ей это не нужно, потому что, в отличие от ракушки абалона, способность создавать подобные материалы никак не влияла на выживание видов. Вплоть до настоящего времени. Но теперь, возможно, такая способность уже будет влиять. Итак, когда вы задумываетесь о будущем, представьте себе, каким оно могло бы быть, если вместо этого [уголька] мы могли бы создать энергетический эквивалент этой ракушки, просто расположив молекулы иначе.
Вот что я хочу донести до вас. Нефть никогда не закончится. И вовсе не потому, что её много. И не потому, что ветряных мельниц мы построим тьму. А потому, что уже тысячи лет назад люди придумывали что-то и у них были идеи, инновации, технологии. Каменный век закончился не потому, что иссякли камни. (Смех) Те же идеи, инновации, технологии, положат конец веку нефти намного раньше, чем она иссякнет.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mina Bissell: Experiments that point to a new understanding of cancer\nTED Talk Subtitles and Transcript: For decades, researcher Mina Bissell pursued a revolutionary idea -- that a cancer cell doesn't automatically become a tumor, but rather, depends on surrounding cells (its microenvironment) for cues on how to develop. She shares the two key experiments that proved the prevailing wisdom about cancer growth was wrong.\nNow, I don't usually like cartoons, I don't think many of them are funny, I find them weird. But I love this cartoon from the New Yorker.\n(Text: Never, ever think outside the box.) (Laughter)\nSo, the guy is telling the cat, don't you dare think outside the box. Well, I'm afraid I used to be the cat. I always wanted to be outside the box. And it's partly because I came to this field from a different background, chemist and a bacterial geneticist. So, what people were saying to me about the cause of cancer, sources of cancer, or, for that matter, why you are who you are, didn't make sense.\nSo, let me quickly try and tell you why I thought that and how I went about it. So, to begin with, however, I have to give you a very, very quick lesson in developmental biology, with apologies to those of you who know some biology. So, when your mom and dad met, there is a fertilized egg, that round thing with that little blip. It grows and then it grows, and then it makes this handsome man.\n(Applause)\nSo, this guy, with all the cells in his body, all have the same genetic information. So how did his nose become his nose, his elbow his elbow, and why doesn't he get up one morning and have his nose turn into his foot? It could. It has the genetic information. You all remember, dolly, it came from a single mammary cell. So, why doesn't it do it? So, have a guess of how many cells he has in his body. Somewhere between 10 trillion to 70 trillion cells in his body. Trillion! Now, how did these cells, all with the same genetic material, make all those tissues? And so, the question I raised before becomes even more interesting if you thought about the enormity of this in every one of your bodies.\nNow, the dominant cancer theory would say that there is a single oncogene in a single cancer cell, and it would make you a cancer victim. Well, this did not make sense to me. Do you even know how a trillion looks? Now, let's look at it. There it comes, these zeroes after zeroes after zeroes. Now, if .0001 of these cells got mutated, and .00001 got cancer, you will be a lump of cancer. You will have cancer all over you. And you're not. Why not?\nSo, I decided over the years, because of a series of experiments that this is because of context and architecture.\nAnd let me quickly tell you some crucial experiment that was able to actually show this. To begin with, I came to work with this virus that causes that ugly tumor in the chicken. Rous discovered this in 1911. It was the first cancer virus discovered, and when I call it \"oncogene,\" meaning \"cancer gene.\" So, he made a filtrate, he took this filter which was the liquid after he passed the tumor through a filter, and he injected it to another chicken, and he got another tumor.\nSo, scientists were very excited, and they said, a single oncogene can do it. All you need is a single oncogene. So, they put the cells in cultures, chicken cells, dumped the virus on it, and it would pile up, and they would say, this is malignant and this is normal.\nAnd again this didn't make sense to me. So for various reasons, we took this oncogene, attached it to a blue marker, and we injected it into the embryos. Now look at that. There is that beautiful feather in the embryo. Every one of those blue cells are a cancer gene inside a cancer cell, and they're part of the feather. So, when we dissociated the feather and put it in a dish, we got a mass of blue cells. So, in the chicken you get a tumor, in the embryo you don't, you dissociate, you put it in a dish, you get another tumor. What does that mean? That means that microenvironment and the context which surrounds those cells actually are telling the cancer gene and the cancer cell what to do.\nNow, let's take a normal example. The normal example, let's take the human mammary gland. I work on breast cancer. So, here is a lovely human breast. And many of you know how it looks, except that inside that breast, there are all these pretty, developing, tree-like structures. So, we decided that what we like to do is take just a bit of that mammary gland, which is called an \"acinus,\" where there are all these little things inside the breast where the milk goes, and the end of the nipple comes through that little tube when the baby sucks.\nAnd we said, wonderful! Look at this pretty structure. We want to make this a structure, and ask the question, how do the cells do that? So, we took the red cells -- you see the red cells are surrounded by blue, other cells that squeeze them, and behind it is material that people thought was mainly inert, and it was just having a structure to keep the shape, and so we first photographed it with the electron microscope years and years ago, and you see this cell is actually quite pretty. It has a bottom, it has a top, it is secreting gobs and gobs of milk, because it just came from an early pregnant mouse.\nYou take these cells, you put them in a dish, and within three days, they look like that. They completely forget. So you take them out, you put them in a dish, they don't make milk. They completely forget. For example, here is a lovely yellow droplet of milk on the left, there is nothing on the right. Look at the nuclei. The nuclei in the cell on the left is in the animal, the one on the right is in a dish. They are completely different from each other.\nSo, what does this tell you? This tells you that here also, context overrides. In different contexts, cells do different things. But how does context signal? So, Einstein said that \"For an idea that does not first seem insane, there is no hope.\" So, you can imagine the amount of skepticism I received -- couldn't get money, couldn't do a whole lot of other things, but I'm so glad it all worked out.\nSo, we made a section of the mammary gland of the mouse, and all those lovely acini are there, every one of those with the red around them are an acinus, and we said okay, we are going to try and make this, and I said, maybe that red stuff around the acinus that people think there's just a structural scaffold, maybe it has information, maybe it tells the cells what to do, maybe it tells the nucleus what to do. So I said, extracellular matrix, which is this stuff called ECM, signals and actually tells the cells what to do.\nSo, we decided to make things that would look like that. We found some gooey material that had the right extracellular matrix in it, we put the cells in it, and lo and behold, in about four days, they got reorganized and on the right, is what we can make in culture. On the left is what's inside the animal, we call it in vivo, and the one in culture was full of milk, the lovely red there is full of milk. So, we Got Milk, for the American audience. All right. And here is this beautiful human cell, and you can imagine that here also, context goes.\nSo, what do we do now? I made a radical hypothesis. I said, if it's true that architecture is dominant, architecture restored to a cancer cell should make the cancer cell think it's normal. Could this be done? So, we tried it. In order to do that, however, we needed to have a method of distinguishing normal from malignant, and on the left is the single normal cell, human breast, put in three-dimensional gooey gel that has extracellular matrix, it makes all these beautiful structures. On the right, you see it looks very ugly, the cells continue to grow, the normal ones stop. And you see here in higher magnification the normal acinus and the ugly tumor.\nSo we said, what is on the surface of these ugly tumors? Could we calm them down -- they were signaling like crazy and they have pathways all messed up -- and make them to the level of the normal? Well, it was wonderful. Boggles my mind. This is what we got. We can revert the malignant phenotype.\n(Applause)\nAnd in order to show you that the malignant phenotype I didn't just choose one, here are little movies, sort of fuzzy, but you see that on the left are the malignant cells, all of them are malignant, we add one single inhibitor in the beginning, and look what happens, they all look like that. We inject them into the mouse, the ones on the right, and none of them would make tumors. We inject the other ones in the mouse, 100 percent tumors.\nSo, it's a new way of thinking about cancer, it's a hopeful way of thinking about cancer. We should be able to be dealing with these things at this level, and these conclusions say that growth and malignant behavior is regulated at the level of tissue organization and that the tissue organization is dependent on the extracellular matrix and the microenvironment. All right, thus form and function interact dynamically and reciprocally. And here is another five seconds of repose, is my mantra. Form and function.\nAnd of course, we now ask, where do we go now? We'd like to take this kind of thinking into the clinic. But before we do that, I'd like you to think that at any given time when you're sitting there, in your 70 trillion cells, the extracellular matrix signaling to your nucleus, the nucleus is signaling to your extracellular matrix and this is how your balance is kept and restored.\nWe have made a lot of discoveries, we have shown that extracellular matrix talks to chromatin. We have shown that there's little pieces of DNA on the specific genes of the mammary gland that actually respond to extracellular matrix. It has taken many years, but it has been very rewarding.\nAnd before I get to the next slide, I have to tell you that there are so many additional discoveries to be made. There is so much mystery we don't know. And I always say to the students and post-docs I lecture to, don't be arrogant, because arrogance kills curiosity. Curiosity and passion. You need to always think, what else needs to be discovered? And maybe my discovery needs to be added to or maybe it needs to be changed.\nSo, we have now made an amazing discovery, a post-doc in the lab who is a physicist asked me, what do the cells do when you put them in? What do they do in the beginning when they do? I said, I don't know, we couldn't look at them. We didn't have high images in the old days. So she, being an imager and a physicist, did this incredible thing. This is a single human breast cell in three dimensions. Look at it. It's constantly doing this. Has a coherent movement. You put the cancer cells there, and they do go all over, they do this. They don't do this. And when we revert the cancer cell, it again does this. Absolutely boggles my mind. So the cell acts like an embryo. What an exciting thing.\nSo I'd like to finish with a poem. Well I used to love English literature, and I debated in college, which one should I do? And unfortunately or fortunately, chemistry won. But here is a poem from Yeats. I'll just read you the last two lines. It's called \"Among the School Children.\" \"O body swayed to music / O brightening glance / How [can we know] the dancer from the dance?\" And here is Merce Cunningham, I was fortunate to dance with him when I was younger, and here he is a dancer, and while he is dancing, he is both the dancer and the dance. The minute he stops, we have neither. So it's like form and function.\nNow, I'd like to show you a current picture of my group. I have been fortunate to have had these magnificant students and post-docs who have taught me so much, and I have had many of these groups come and go. They are the future and I try to make them not be afraid of being the cat and being told, don't think outside the box.\nAnd I'd like to leave you with this thought. On the left is water coming through the shore, taken from a NASA satellite. On the right, there is a coral. Now if you take the mammary gland and spread it and take the fat away, on a dish it looks like that. Do they look the same? Do they have the same patterns? Why is it that nature keeps doing that over and over again?\nAnd I'd like to submit to you that we have sequenced the human genome, we know everything about the sequence of the gene, the language of the gene, the alphabet of the gene, But we know nothing, but nothing, about the language and alphabet of form. So, it's a wonderful new horizon, it's a wonderful thing to discover for the young and the passionate old, and that's me.\nSo go to it!\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мина Бисселл: Эксперименты, ведущие к новому пониманию рака\nTED Talk Subtitles and Transcript: На протяжении десятилетий исследовательница Мина Бисселл пыталась доказать революционную идею: раковая клетка не образует опухоль автоматически. Её поведение зависит от окружающих клеток (её микросреды), которые сигнализируют ей, что делать дальше. Она рассказывает о двух решающих экспериментах, которые доказали несостоятельность прежней теории развития рака.\nЯ не очень люблю карикатуры. Большинство из них кажутся мне не смешными, а странными. Но эта карикатура из «Нью-Йоркера» мне нравится.\n(Текст: Не смей выходить за рамки этой коробки) (Смех)\nЧеловек говорит коту: «Не смей выходить за рамки этой коробки». Я очень похожа на этого кота. Мне всегда хотелось выйти за рамки привычных суждений. Вот почему я пришла в эту сферу науки из совершенно другой профессии — химик и бактериальный генетик. Всё, что люди говорили мне о причинах рака, источниках рака или об образе жизни, приводящем к болезни — потому что это тоже имеет значение — казалось мне глупостью.\nСейчас я постараюсь объяснить вам, почему я так считала, и как я размышляла. Мы начнём с очень краткого экскурса в биологию развития. Прошу прощения у знатоков биологии. Когда ваши родители встретились, получилась оплодотворённая яйцеклетка — вот эта круглая штучка с пимпочкой. Она становится всё больше и больше, и получается этот симпатичный мужчина.\n(Аплодисменты)\nВсе клетки в теле этого человека являются носителями одинаковой генетической информации. Как же его нос стал именно носом, а локоть — локтем? Почему его нос в один прекрасный день не превратился в пятку? Такое возможно. У него есть генетическая информация. Мы все помним Долли. Её создали из одной клетки вымени. Так почему же этого не произошло? Угадайте, сколько клеток в организме этого человека? Там примерно от 10 до 70 триллионов клеток. Триллионов! Как все эти клетки с одинаковой генетической информацией образуют разные ткани? Этот вопрос становится ещё интереснее, если задуматься о том, какое огромное количество клеток есть в каждом из нас.\nОсновная теория появления рака гласит, что если один онкоген превратит одну клетку тела в раковую клетку, то человек заболеет раком. Для меня это — полнейшая бессмыслица. Вы знаете, как выглядит триллион, хотя бы на бумаге? Давайте посмотрим. Вот сколько нулей! Получается, если .0001 из этих клеток мутирует, и .00001 из этих клеток станет раковой, все клетки станут раковыми. Заболеет весь организм. Но этого не происходит. Почему?\nПроведя серию многолетних экспериментов, я пришла к выводу, что главными причинами этого являются структура и среда клетки.\nСейчас я кратко расскажу Вам об очень важном эксперименте, который привёл меня к такому выводу. Сначала я работала с вирусом, который образует в цыплёнке эту уродливую опухоль. Этот вирус был открыт Раусом в 1911 году. Это было первое открытие вируса рака — когда я говорю «онкоген», это означает «ген рака». Раус пропустил опухоль через фильтр, а потом взял полученную жидкость и через шприц ввёл её ещё одному цыплёнку — и у того тоже образовалась опухоль.\nУчёные были потрясены этим открытием. Они сказали: «Это произошло от одного онкогена. Нужен всего 1 онкоген, чтобы возникла опухоль». Они брали клетки цыплят, помещали их в определённую бактериальную среду, капали на них вирусом, и клетки начинали множиться. В итоге они могли отличить злокачественную опухоль от нормального деления клеток.\nЭто тоже казалось мне бессмыслицей. По разным причинам мы взяли онкоген, обозначили его синим маркером и ввели в эмбрион цыплёнка. И в эмбрионе образовалось вот такое красивое пёрышко. Эти синие клеточки — гены рака внутри раковой клетки — являются частью пера. Когда мы отделили пёрышко и положили его в ванночку, то синих клеток стало невероятно много. Т.е. в цыплёнке образуется опухоль, а в эмбрионе её нет. Перо отделяют, кладут в ванночку, получают ещё 1 опухоль. Что это значит? Это значит, что микросреда и окружение клеток сигнализируют раковым генам и клеткам, что им делать.\nРассмотрим пример на здоровых клетках. Возьмём молочную железу человека. Я работаю с проблемой рака груди. Вот прелестная женская грудь. Многие из вас знают, как она выглядит, а внутри груди находятся вот такие красивые древовидные образования. Мы решили поставить эксперимент: взяли частичку молочной железы, которая называется «ацинус»; по этим маленьким веточкам внутри груди молоко поступает к концу соска и выходит через эту трубочку, когда младенец начинает сосать.\nМы были восхищены этим процессом. Мы захотели воссоздать эту структуру сами и спросили себя: как клетки это делают? Мы взяли красные клетки — посмотрите, красные клетки окружены голубыми клетками, которые сжимают их, а за этими клетками находится ткань, которую раньше считали инертной, и думали, что эта структура просто поддерживает форму груди. Мы впервые сфотографировали её через электронный микроскоп много лет назад. Посмотрите, какая симпатичная клетка! У неё есть низ, у неё есть верх, она выделяет много молока, потому что мы взяли её от беременной мыши.\nМы взяли эти клетки, положили их в ванночку, и через 3 дня они выглядели вот так. Они полностью утратили свою структуру и функцию. Мы достали их из груди, положили в ванночку, и они перестали образовывать молоко. Они полностью утратили свою функцию. Слева есть прелестная жёлтая капелька молока, справа нет ничего подобного. Взгляните на ядро. Ядро из клетки слева находится в животном, справа же оно в ванночке. Они совершенно не похожи друг на друга.\nО чём это говорит? Это говорит о том, что здесь тоже преобладает влияние среды. В разной среде клетки выполняют разные функции. Но как среда отдаёт указания клетке? Эйнштейн сказал: «Если идея с самого начала не кажется безумной, то нет никакой надежды, что она осуществится». Представьте себе, с каким скепсисом ко мне отнеслись. Я никак не могла получить деньги и продолжить исследования, но я очень рада, что у меня всё получилось.\nМы сделали срез молочной железы мыши и увидели там эти прелестные ацинусы, жёлтые линии с красными клетками вокруг — это ацинусы. Мы решили попытаться заставить клетку давать молоко. Я сказала: «Может быть, в этих красных клетках вокруг ацинусов, которые люди считают просто каркасом для создания формы груди, заложена вся информация? Может, они указывают клеткам и ядру, что им нужно делать?» Я сформулировала гипотезу: «Внеклеточный матрикс отдаёт клеткам сигналы и указывает им, что нужно делать».\nМы решили сделать такие клетки сами. Мы нашли вязкую среду с подходящим внеклеточным матриксом, поместили туда клетки и вот, пожалуйста, через 4 дня они преобразились! Справа то, что мы сделали искусственно. Слева клетки в организме животного — in vivo. И в искусственной клетке было полно молока! Вот в этой красненькой полно молока. Вот так мы сделали молоко для американской публики. Вот красивая клетка человека, здесь тоже среда играет главную роль.\nМы пошли дальше. Я сделала радикальную гипотезу: если строение клетки влияет на её функцию, то, если раковой клетке придать строение нормальной клетки, она будет вести себя как нормальная клетка. Можно ли этого достичь? Мы решились на этот эксперимент. Но сначала нам нужен был метод различения нормальной клетки и болезнетворной. Слева — нормальная клетка груди человека, помещённая в трёхмерный вязкий гель, у которого есть внеклеточный матрикс, образующий все эти красивые структуры. Клетка справа выглядит очень уродливой — болезнетворные клетки продолжают расти, а нормальные останавливаются. Здесь то же самое в увеличенном виде, нормальный ацинус и уродливая опухоль.\nМы спросили себя: «Что находится на поверхности этих уродливых опухолей? Можно ли их утихомирить — они отдают сумасшедшие приказы, и из-за этого всё перепуталось — и уменьшить их до уровня нормальных клеток?» Результаты были ошеломительными! Вот что у нас получилось. Мы смогли вернуть болезнетворный фенотип в нормальное состояние.\n(Аплодисменты)\nЧтобы вы убедились, что этот болезнетворный фенотип был не просто выбран мной, вот небольшие фрагменты, немного нечёткие, но здесь видно, что клетки слева — болезнетворные. Они все болезнетворные. Мы добавляем всего один ингибитор, и посмотрите, что происходит — они все становятся такими. Мы вводим их в мышь — те, которые справа — и ни одна из них не образует опухолей. Мы вводим в мышь другие клетки — 100% опухолей.\nТак что мы нашли новую точку зрения на рак, она более оптимистична. Мы сможем разобраться с этой болезнью на клеточном уровне. Вывод эксперимента: ростом и болезнетворным поведением клеток можно управлять на уровне строения тканей, а строение тканей зависит от внеклеточного матрикса и микросреды. Т.о. форма и функция взаимодействуют и взаимовлияют друг на друга. Передохните немного. Это моя мантра. Форма и функция.\nСейчас мы спрашиваем себя: «Куда мы пойдём дальше?» Нам очень нравится думать над этим вопросом. Но перед нашими новыми открытиями я бы хотела, чтобы вы представили себе, что в любой момент, даже сейчас, в 70 триллионах ваших клеток внеклеточный матрикс отдаёт сигналы ядру клетки, а ядро клетки отдаёт сигналы внеклеточному матриксу, и таким образом поддерживается и восстанавливается внутреннее равновесие.\nМы уже сделали много открытий: мы увидели, что внеклеточный матрикс взаимодействует с хроматином. Мы увидели, что небольшие отрезки ДНК особенных генов молочной железы реагируют на сигналы внеклеточного матрикса. Для этого потребовалось много лет, но результат стоил того.\nПрежде чем перейти к следующему слайду, я хочу сказать вам, что нам предстоит сделать ещё столько открытий! В мире так много тайн, о которых мы не знаем. На лекциях я всегда говорю своим студентам и аспирантам: «Не будьте высокомерными, потому что высокомерие убивает любознательность». Любознательность и энтузиазм. Всегда нужно думать: «Что ещё можно открыть? Возможно, моё открытие нужно дополнить или изменить?»\nНедавно мы сделали потрясающее открытие. Моя аспирантка — физик — спросила меня: «А что делают клетки, когда их помещают в ванночку? Что они делают в самом начале процесса деления?» Я ответила: «Не знаю, мы не могли их рассмотреть. Раньше у нас не было такой аппаратуры». Она занимается физикой и графикой, и она сделала вот это чудо. Это клетка человеческой груди в трёхмерном изображении. Посмотрите. Она постоянно делает так. У неё поступательное движение. А раковые клетки двигаются в разные стороны, они делают вот так. Они не делают вот так. А когда мы возвращаем раковую клетку в исходное состояние, она снова делает так. Поразительно! Клетка ведёт себя, как эмбрион. Это удивительное открытие!\nЯ хотела бы закончить выступление стихотворением. Раньше я любила английскую литературу; в колледже я долго думала, что мне выбрать. К сожалению или к счастью, выбрала химию. Но сейчас я прочту вам последние 2 строчки стихотворения Йейтса. Оно называется «Среди школьников». «О тело, что влекомо музыкой, о взор, В той пляске, где неразличим танцор». А это Мерс Каннингем. В молодости мне посчастливилось танцевать с ним. Танцуя, он является одновременно танцором и воплощением танца. Остановился — и нет уже ни того, ни другого. Так и здесь: форма и функция нераздельны.\nА это фотография группы моих студентов. Мне посчастливилось учить этих прекрасных студентов и аспирантов, и самой многому учиться у них. У меня было уже очень много подобных групп. Они наше будущее, и я стараюсь научить их не бояться, когда им, как этому коту, говорят: «Не смейте выходить за рамки!»\nНапоследок я поделюсь с вами удивительной мыслью. Слева — вода во время прилива, снятая со спутника НАСА. Справа — коралл. Если мы возьмём молочную железу, растянем её и уберём жир в ванночке, она выглядит вот так. Похоже, правда? Один и тот же рисунок! Почему же природа раз за разом воспроизводит одно и то же?\nМне хочется рассказать вам о том, что мы разгадали тайну генома человека. Мы знаем всё о последовательности генов, языке генов, алфавите генов, но мы не знаем ровным счётом ничего о языке и алфавите формы. Это чудесный новый горизонт восхитительных новых открытий для молодёжи и увлечённых наукой стариков — то есть для меня.\nТак что вперёд!\n(Аплодисменты)"
}
] |
Mina Bissell: Experiments that point to a new understanding of cancer
TED Talk Subtitles and Transcript: For decades, researcher Mina Bissell pursued a revolutionary idea -- that a cancer cell doesn't automatically become a tumor, but rather, depends on surrounding cells (its microenvironment) for cues on how to develop. She shares the two key experiments that proved the prevailing wisdom about cancer growth was wrong.
Now, I don't usually like cartoons, I don't think many of them are funny, I find them weird. But I love this cartoon from the New Yorker.
(Text: Never, ever think outside the box.) (Laughter)
So, the guy is telling the cat, don't you dare think outside the box. Well, I'm afraid I used to be the cat. I always wanted to be outside the box. And it's partly because I came to this field from a different background, chemist and a bacterial geneticist. So, what people were saying to me about the cause of cancer, sources of cancer, or, for that matter, why you are who you are, didn't make sense.
So, let me quickly try and tell you why I thought that and how I went about it. So, to begin with, however, I have to give you a very, very quick lesson in developmental biology, with apologies to those of you who know some biology. So, when your mom and dad met, there is a fertilized egg, that round thing with that little blip. It grows and then it grows, and then it makes this handsome man.
(Applause)
So, this guy, with all the cells in his body, all have the same genetic information. So how did his nose become his nose, his elbow his elbow, and why doesn't he get up one morning and have his nose turn into his foot? It could. It has the genetic information. You all remember, dolly, it came from a single mammary cell. So, why doesn't it do it? So, have a guess of how many cells he has in his body. Somewhere between 10 trillion to 70 trillion cells in his body. Trillion! Now, how did these cells, all with the same genetic material, make all those tissues? And so, the question I raised before becomes even more interesting if you thought about the enormity of this in every one of your bodies.
Now, the dominant cancer theory would say that there is a single oncogene in a single cancer cell, and it would make you a cancer victim. Well, this did not make sense to me. Do you even know how a trillion looks? Now, let's look at it. There it comes, these zeroes after zeroes after zeroes. Now, if .0001 of these cells got mutated, and .00001 got cancer, you will be a lump of cancer. You will have cancer all over you. And you're not. Why not?
So, I decided over the years, because of a series of experiments that this is because of context and architecture.
And let me quickly tell you some crucial experiment that was able to actually show this. To begin with, I came to work with this virus that causes that ugly tumor in the chicken. Rous discovered this in 1911. It was the first cancer virus discovered, and when I call it "oncogene," meaning "cancer gene." So, he made a filtrate, he took this filter which was the liquid after he passed the tumor through a filter, and he injected it to another chicken, and he got another tumor.
So, scientists were very excited, and they said, a single oncogene can do it. All you need is a single oncogene. So, they put the cells in cultures, chicken cells, dumped the virus on it, and it would pile up, and they would say, this is malignant and this is normal.
And again this didn't make sense to me. So for various reasons, we took this oncogene, attached it to a blue marker, and we injected it into the embryos. Now look at that. There is that beautiful feather in the embryo. Every one of those blue cells are a cancer gene inside a cancer cell, and they're part of the feather. So, when we dissociated the feather and put it in a dish, we got a mass of blue cells. So, in the chicken you get a tumor, in the embryo you don't, you dissociate, you put it in a dish, you get another tumor. What does that mean? That means that microenvironment and the context which surrounds those cells actually are telling the cancer gene and the cancer cell what to do.
Now, let's take a normal example. The normal example, let's take the human mammary gland. I work on breast cancer. So, here is a lovely human breast. And many of you know how it looks, except that inside that breast, there are all these pretty, developing, tree-like structures. So, we decided that what we like to do is take just a bit of that mammary gland, which is called an "acinus," where there are all these little things inside the breast where the milk goes, and the end of the nipple comes through that little tube when the baby sucks.
And we said, wonderful! Look at this pretty structure. We want to make this a structure, and ask the question, how do the cells do that? So, we took the red cells -- you see the red cells are surrounded by blue, other cells that squeeze them, and behind it is material that people thought was mainly inert, and it was just having a structure to keep the shape, and so we first photographed it with the electron microscope years and years ago, and you see this cell is actually quite pretty. It has a bottom, it has a top, it is secreting gobs and gobs of milk, because it just came from an early pregnant mouse.
You take these cells, you put them in a dish, and within three days, they look like that. They completely forget. So you take them out, you put them in a dish, they don't make milk. They completely forget. For example, here is a lovely yellow droplet of milk on the left, there is nothing on the right. Look at the nuclei. The nuclei in the cell on the left is in the animal, the one on the right is in a dish. They are completely different from each other.
So, what does this tell you? This tells you that here also, context overrides. In different contexts, cells do different things. But how does context signal? So, Einstein said that "For an idea that does not first seem insane, there is no hope." So, you can imagine the amount of skepticism I received -- couldn't get money, couldn't do a whole lot of other things, but I'm so glad it all worked out.
So, we made a section of the mammary gland of the mouse, and all those lovely acini are there, every one of those with the red around them are an acinus, and we said okay, we are going to try and make this, and I said, maybe that red stuff around the acinus that people think there's just a structural scaffold, maybe it has information, maybe it tells the cells what to do, maybe it tells the nucleus what to do. So I said, extracellular matrix, which is this stuff called ECM, signals and actually tells the cells what to do.
So, we decided to make things that would look like that. We found some gooey material that had the right extracellular matrix in it, we put the cells in it, and lo and behold, in about four days, they got reorganized and on the right, is what we can make in culture. On the left is what's inside the animal, we call it in vivo, and the one in culture was full of milk, the lovely red there is full of milk. So, we Got Milk, for the American audience. All right. And here is this beautiful human cell, and you can imagine that here also, context goes.
So, what do we do now? I made a radical hypothesis. I said, if it's true that architecture is dominant, architecture restored to a cancer cell should make the cancer cell think it's normal. Could this be done? So, we tried it. In order to do that, however, we needed to have a method of distinguishing normal from malignant, and on the left is the single normal cell, human breast, put in three-dimensional gooey gel that has extracellular matrix, it makes all these beautiful structures. On the right, you see it looks very ugly, the cells continue to grow, the normal ones stop. And you see here in higher magnification the normal acinus and the ugly tumor.
So we said, what is on the surface of these ugly tumors? Could we calm them down -- they were signaling like crazy and they have pathways all messed up -- and make them to the level of the normal? Well, it was wonderful. Boggles my mind. This is what we got. We can revert the malignant phenotype.
(Applause)
And in order to show you that the malignant phenotype I didn't just choose one, here are little movies, sort of fuzzy, but you see that on the left are the malignant cells, all of them are malignant, we add one single inhibitor in the beginning, and look what happens, they all look like that. We inject them into the mouse, the ones on the right, and none of them would make tumors. We inject the other ones in the mouse, 100 percent tumors.
So, it's a new way of thinking about cancer, it's a hopeful way of thinking about cancer. We should be able to be dealing with these things at this level, and these conclusions say that growth and malignant behavior is regulated at the level of tissue organization and that the tissue organization is dependent on the extracellular matrix and the microenvironment. All right, thus form and function interact dynamically and reciprocally. And here is another five seconds of repose, is my mantra. Form and function.
And of course, we now ask, where do we go now? We'd like to take this kind of thinking into the clinic. But before we do that, I'd like you to think that at any given time when you're sitting there, in your 70 trillion cells, the extracellular matrix signaling to your nucleus, the nucleus is signaling to your extracellular matrix and this is how your balance is kept and restored.
We have made a lot of discoveries, we have shown that extracellular matrix talks to chromatin. We have shown that there's little pieces of DNA on the specific genes of the mammary gland that actually respond to extracellular matrix. It has taken many years, but it has been very rewarding.
And before I get to the next slide, I have to tell you that there are so many additional discoveries to be made. There is so much mystery we don't know. And I always say to the students and post-docs I lecture to, don't be arrogant, because arrogance kills curiosity. Curiosity and passion. You need to always think, what else needs to be discovered? And maybe my discovery needs to be added to or maybe it needs to be changed.
So, we have now made an amazing discovery, a post-doc in the lab who is a physicist asked me, what do the cells do when you put them in? What do they do in the beginning when they do? I said, I don't know, we couldn't look at them. We didn't have high images in the old days. So she, being an imager and a physicist, did this incredible thing. This is a single human breast cell in three dimensions. Look at it. It's constantly doing this. Has a coherent movement. You put the cancer cells there, and they do go all over, they do this. They don't do this. And when we revert the cancer cell, it again does this. Absolutely boggles my mind. So the cell acts like an embryo. What an exciting thing.
So I'd like to finish with a poem. Well I used to love English literature, and I debated in college, which one should I do? And unfortunately or fortunately, chemistry won. But here is a poem from Yeats. I'll just read you the last two lines. It's called "Among the School Children." "O body swayed to music / O brightening glance / How [can we know] the dancer from the dance?" And here is Merce Cunningham, I was fortunate to dance with him when I was younger, and here he is a dancer, and while he is dancing, he is both the dancer and the dance. The minute he stops, we have neither. So it's like form and function.
Now, I'd like to show you a current picture of my group. I have been fortunate to have had these magnificant students and post-docs who have taught me so much, and I have had many of these groups come and go. They are the future and I try to make them not be afraid of being the cat and being told, don't think outside the box.
And I'd like to leave you with this thought. On the left is water coming through the shore, taken from a NASA satellite. On the right, there is a coral. Now if you take the mammary gland and spread it and take the fat away, on a dish it looks like that. Do they look the same? Do they have the same patterns? Why is it that nature keeps doing that over and over again?
And I'd like to submit to you that we have sequenced the human genome, we know everything about the sequence of the gene, the language of the gene, the alphabet of the gene, But we know nothing, but nothing, about the language and alphabet of form. So, it's a wonderful new horizon, it's a wonderful thing to discover for the young and the passionate old, and that's me.
So go to it!
(Applause)
|
Мина Бисселл: Эксперименты, ведущие к новому пониманию рака
TED Talk Subtitles and Transcript: На протяжении десятилетий исследовательница Мина Бисселл пыталась доказать революционную идею: раковая клетка не образует опухоль автоматически. Её поведение зависит от окружающих клеток (её микросреды), которые сигнализируют ей, что делать дальше. Она рассказывает о двух решающих экспериментах, которые доказали несостоятельность прежней теории развития рака.
Я не очень люблю карикатуры. Большинство из них кажутся мне не смешными, а странными. Но эта карикатура из «Нью-Йоркера» мне нравится.
(Текст: Не смей выходить за рамки этой коробки) (Смех)
Человек говорит коту: «Не смей выходить за рамки этой коробки». Я очень похожа на этого кота. Мне всегда хотелось выйти за рамки привычных суждений. Вот почему я пришла в эту сферу науки из совершенно другой профессии — химик и бактериальный генетик. Всё, что люди говорили мне о причинах рака, источниках рака или об образе жизни, приводящем к болезни — потому что это тоже имеет значение — казалось мне глупостью.
Сейчас я постараюсь объяснить вам, почему я так считала, и как я размышляла. Мы начнём с очень краткого экскурса в биологию развития. Прошу прощения у знатоков биологии. Когда ваши родители встретились, получилась оплодотворённая яйцеклетка — вот эта круглая штучка с пимпочкой. Она становится всё больше и больше, и получается этот симпатичный мужчина.
(Аплодисменты)
Все клетки в теле этого человека являются носителями одинаковой генетической информации. Как же его нос стал именно носом, а локоть — локтем? Почему его нос в один прекрасный день не превратился в пятку? Такое возможно. У него есть генетическая информация. Мы все помним Долли. Её создали из одной клетки вымени. Так почему же этого не произошло? Угадайте, сколько клеток в организме этого человека? Там примерно от 10 до 70 триллионов клеток. Триллионов! Как все эти клетки с одинаковой генетической информацией образуют разные ткани? Этот вопрос становится ещё интереснее, если задуматься о том, какое огромное количество клеток есть в каждом из нас.
Основная теория появления рака гласит, что если один онкоген превратит одну клетку тела в раковую клетку, то человек заболеет раком. Для меня это — полнейшая бессмыслица. Вы знаете, как выглядит триллион, хотя бы на бумаге? Давайте посмотрим. Вот сколько нулей! Получается, если .0001 из этих клеток мутирует, и .00001 из этих клеток станет раковой, все клетки станут раковыми. Заболеет весь организм. Но этого не происходит. Почему?
Проведя серию многолетних экспериментов, я пришла к выводу, что главными причинами этого являются структура и среда клетки.
Сейчас я кратко расскажу Вам об очень важном эксперименте, который привёл меня к такому выводу. Сначала я работала с вирусом, который образует в цыплёнке эту уродливую опухоль. Этот вирус был открыт Раусом в 1911 году. Это было первое открытие вируса рака — когда я говорю «онкоген», это означает «ген рака». Раус пропустил опухоль через фильтр, а потом взял полученную жидкость и через шприц ввёл её ещё одному цыплёнку — и у того тоже образовалась опухоль.
Учёные были потрясены этим открытием. Они сказали: «Это произошло от одного онкогена. Нужен всего 1 онкоген, чтобы возникла опухоль». Они брали клетки цыплят, помещали их в определённую бактериальную среду, капали на них вирусом, и клетки начинали множиться. В итоге они могли отличить злокачественную опухоль от нормального деления клеток.
Это тоже казалось мне бессмыслицей. По разным причинам мы взяли онкоген, обозначили его синим маркером и ввели в эмбрион цыплёнка. И в эмбрионе образовалось вот такое красивое пёрышко. Эти синие клеточки — гены рака внутри раковой клетки — являются частью пера. Когда мы отделили пёрышко и положили его в ванночку, то синих клеток стало невероятно много. Т.е. в цыплёнке образуется опухоль, а в эмбрионе её нет. Перо отделяют, кладут в ванночку, получают ещё 1 опухоль. Что это значит? Это значит, что микросреда и окружение клеток сигнализируют раковым генам и клеткам, что им делать.
Рассмотрим пример на здоровых клетках. Возьмём молочную железу человека. Я работаю с проблемой рака груди. Вот прелестная женская грудь. Многие из вас знают, как она выглядит, а внутри груди находятся вот такие красивые древовидные образования. Мы решили поставить эксперимент: взяли частичку молочной железы, которая называется «ацинус»; по этим маленьким веточкам внутри груди молоко поступает к концу соска и выходит через эту трубочку, когда младенец начинает сосать.
Мы были восхищены этим процессом. Мы захотели воссоздать эту структуру сами и спросили себя: как клетки это делают? Мы взяли красные клетки — посмотрите, красные клетки окружены голубыми клетками, которые сжимают их, а за этими клетками находится ткань, которую раньше считали инертной, и думали, что эта структура просто поддерживает форму груди. Мы впервые сфотографировали её через электронный микроскоп много лет назад. Посмотрите, какая симпатичная клетка! У неё есть низ, у неё есть верх, она выделяет много молока, потому что мы взяли её от беременной мыши.
Мы взяли эти клетки, положили их в ванночку, и через 3 дня они выглядели вот так. Они полностью утратили свою структуру и функцию. Мы достали их из груди, положили в ванночку, и они перестали образовывать молоко. Они полностью утратили свою функцию. Слева есть прелестная жёлтая капелька молока, справа нет ничего подобного. Взгляните на ядро. Ядро из клетки слева находится в животном, справа же оно в ванночке. Они совершенно не похожи друг на друга.
О чём это говорит? Это говорит о том, что здесь тоже преобладает влияние среды. В разной среде клетки выполняют разные функции. Но как среда отдаёт указания клетке? Эйнштейн сказал: «Если идея с самого начала не кажется безумной, то нет никакой надежды, что она осуществится». Представьте себе, с каким скепсисом ко мне отнеслись. Я никак не могла получить деньги и продолжить исследования, но я очень рада, что у меня всё получилось.
Мы сделали срез молочной железы мыши и увидели там эти прелестные ацинусы, жёлтые линии с красными клетками вокруг — это ацинусы. Мы решили попытаться заставить клетку давать молоко. Я сказала: «Может быть, в этих красных клетках вокруг ацинусов, которые люди считают просто каркасом для создания формы груди, заложена вся информация? Может, они указывают клеткам и ядру, что им нужно делать?» Я сформулировала гипотезу: «Внеклеточный матрикс отдаёт клеткам сигналы и указывает им, что нужно делать».
Мы решили сделать такие клетки сами. Мы нашли вязкую среду с подходящим внеклеточным матриксом, поместили туда клетки и вот, пожалуйста, через 4 дня они преобразились! Справа то, что мы сделали искусственно. Слева клетки в организме животного — in vivo. И в искусственной клетке было полно молока! Вот в этой красненькой полно молока. Вот так мы сделали молоко для американской публики. Вот красивая клетка человека, здесь тоже среда играет главную роль.
Мы пошли дальше. Я сделала радикальную гипотезу: если строение клетки влияет на её функцию, то, если раковой клетке придать строение нормальной клетки, она будет вести себя как нормальная клетка. Можно ли этого достичь? Мы решились на этот эксперимент. Но сначала нам нужен был метод различения нормальной клетки и болезнетворной. Слева — нормальная клетка груди человека, помещённая в трёхмерный вязкий гель, у которого есть внеклеточный матрикс, образующий все эти красивые структуры. Клетка справа выглядит очень уродливой — болезнетворные клетки продолжают расти, а нормальные останавливаются. Здесь то же самое в увеличенном виде, нормальный ацинус и уродливая опухоль.
Мы спросили себя: «Что находится на поверхности этих уродливых опухолей? Можно ли их утихомирить — они отдают сумасшедшие приказы, и из-за этого всё перепуталось — и уменьшить их до уровня нормальных клеток?» Результаты были ошеломительными! Вот что у нас получилось. Мы смогли вернуть болезнетворный фенотип в нормальное состояние.
(Аплодисменты)
Чтобы вы убедились, что этот болезнетворный фенотип был не просто выбран мной, вот небольшие фрагменты, немного нечёткие, но здесь видно, что клетки слева — болезнетворные. Они все болезнетворные. Мы добавляем всего один ингибитор, и посмотрите, что происходит — они все становятся такими. Мы вводим их в мышь — те, которые справа — и ни одна из них не образует опухолей. Мы вводим в мышь другие клетки — 100% опухолей.
Так что мы нашли новую точку зрения на рак, она более оптимистична. Мы сможем разобраться с этой болезнью на клеточном уровне. Вывод эксперимента: ростом и болезнетворным поведением клеток можно управлять на уровне строения тканей, а строение тканей зависит от внеклеточного матрикса и микросреды. Т.о. форма и функция взаимодействуют и взаимовлияют друг на друга. Передохните немного. Это моя мантра. Форма и функция.
Сейчас мы спрашиваем себя: «Куда мы пойдём дальше?» Нам очень нравится думать над этим вопросом. Но перед нашими новыми открытиями я бы хотела, чтобы вы представили себе, что в любой момент, даже сейчас, в 70 триллионах ваших клеток внеклеточный матрикс отдаёт сигналы ядру клетки, а ядро клетки отдаёт сигналы внеклеточному матриксу, и таким образом поддерживается и восстанавливается внутреннее равновесие.
Мы уже сделали много открытий: мы увидели, что внеклеточный матрикс взаимодействует с хроматином. Мы увидели, что небольшие отрезки ДНК особенных генов молочной железы реагируют на сигналы внеклеточного матрикса. Для этого потребовалось много лет, но результат стоил того.
Прежде чем перейти к следующему слайду, я хочу сказать вам, что нам предстоит сделать ещё столько открытий! В мире так много тайн, о которых мы не знаем. На лекциях я всегда говорю своим студентам и аспирантам: «Не будьте высокомерными, потому что высокомерие убивает любознательность». Любознательность и энтузиазм. Всегда нужно думать: «Что ещё можно открыть? Возможно, моё открытие нужно дополнить или изменить?»
Недавно мы сделали потрясающее открытие. Моя аспирантка — физик — спросила меня: «А что делают клетки, когда их помещают в ванночку? Что они делают в самом начале процесса деления?» Я ответила: «Не знаю, мы не могли их рассмотреть. Раньше у нас не было такой аппаратуры». Она занимается физикой и графикой, и она сделала вот это чудо. Это клетка человеческой груди в трёхмерном изображении. Посмотрите. Она постоянно делает так. У неё поступательное движение. А раковые клетки двигаются в разные стороны, они делают вот так. Они не делают вот так. А когда мы возвращаем раковую клетку в исходное состояние, она снова делает так. Поразительно! Клетка ведёт себя, как эмбрион. Это удивительное открытие!
Я хотела бы закончить выступление стихотворением. Раньше я любила английскую литературу; в колледже я долго думала, что мне выбрать. К сожалению или к счастью, выбрала химию. Но сейчас я прочту вам последние 2 строчки стихотворения Йейтса. Оно называется «Среди школьников». «О тело, что влекомо музыкой, о взор, В той пляске, где неразличим танцор». А это Мерс Каннингем. В молодости мне посчастливилось танцевать с ним. Танцуя, он является одновременно танцором и воплощением танца. Остановился — и нет уже ни того, ни другого. Так и здесь: форма и функция нераздельны.
А это фотография группы моих студентов. Мне посчастливилось учить этих прекрасных студентов и аспирантов, и самой многому учиться у них. У меня было уже очень много подобных групп. Они наше будущее, и я стараюсь научить их не бояться, когда им, как этому коту, говорят: «Не смейте выходить за рамки!»
Напоследок я поделюсь с вами удивительной мыслью. Слева — вода во время прилива, снятая со спутника НАСА. Справа — коралл. Если мы возьмём молочную железу, растянем её и уберём жир в ванночке, она выглядит вот так. Похоже, правда? Один и тот же рисунок! Почему же природа раз за разом воспроизводит одно и то же?
Мне хочется рассказать вам о том, что мы разгадали тайну генома человека. Мы знаем всё о последовательности генов, языке генов, алфавите генов, но мы не знаем ровным счётом ничего о языке и алфавите формы. Это чудесный новый горизонт восхитительных новых открытий для молодёжи и увлечённых наукой стариков — то есть для меня.
Так что вперёд!
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Karima Bennoune: When people of Muslim heritage challenge fundamentalism\nTED Talk Subtitles and Transcript: Karima Bennoune shares four powerful stories of real people fighting against fundamentalism in their own communities — refusing to allow the faith they love to become a tool for crime, attacks and murder. These personal stories humanize one of the most overlooked human-rights struggles in the world.\nCould I protect my father from the Armed Islamic Group with a paring knife? That was the question I faced one Tuesday morning in June of 1993, when I was a law student.\nI woke up early that morning in Dad's apartment on the outskirts of Algiers, Algeria, to an unrelenting pounding on the front door. It was a season as described by a local paper when every Tuesday a scholar fell to the bullets of fundamentalist assassins. My father's university teaching of Darwin had already provoked a classroom visit from the head of the so-called Islamic Salvation Front, who denounced Dad as an advocate of biologism before Dad had ejected the man, and now whoever was outside would neither identify himself nor go away. So my father tried to get the police on the phone, but perhaps terrified by the rising tide of armed extremism that had already claimed the lives of so many Algerian officers, they didn't even answer. And that was when I went to the kitchen, got out a paring knife, and took up a position inside the entryway. It was a ridiculous thing to do, really, but I couldn't think of anything else, and so there I stood.\nWhen I look back now, I think that that was the moment that set me on the path was to writing a book called \"Your Fatwa Does Not Apply Here: Untold Stories from the Fight Against Muslim Fundamentalism.\" The title comes from a Pakistani play. I think it was actually that moment that sent me on the journey to interview 300 people of Muslim heritage from nearly 30 countries, from Afghanistan to Mali, to find out how they fought fundamentalism peacefully like my father did, and how they coped with the attendant risks.\nLuckily, back in June of 1993, our unidentified visitor went away, but other families were so much less lucky, and that was the thought that motivated my research. In any case, someone would return a few months later and leave a note on Dad's kitchen table, which simply said, \"Consider yourself dead.\" Subsequently, Algeria's fundamentalist armed groups would murder as many as 200,000 civilians in what came to be known as the dark decade of the 1990s, including every single one of the women that you see here. In its harsh counterterrorist response, the state resorted to torture and to forced disappearances, and as terrible as all of these events became, the international community largely ignored them. Finally, my father, an Algerian peasant's son turned professor, was forced to stop teaching at the university and to flee his apartment, but what I will never forget about Mahfoud Bennoune, my dad, was that like so many other Algerian intellectuals, he refused to leave the country and he continued to publish pointed criticisms, both of the fundamentalists and sometimes of the government they battled. For example, in a November 1994 series in the newspaper El Watan entitled \"How Fundamentalism Produced a Terrorism without Precedent,\" he denounced what he called the terrorists' radical break with the true Islam as it was lived by our ancestors. These were words that could get you killed.\nMy father's country taught me in that dark decade of the 1990s that the popular struggle against Muslim fundamentalism is one of the most important and overlooked human rights struggles in the world. This remains true today, nearly 20 years later. You see, in every country where you hear about armed jihadis targeting civilians, there are also unarmed people defying those militants that you don't hear about, and those people need our support to succeed.\nIn the West, it's often assumed that Muslims generally condone terrorism. Some on the right think this because they view Muslim culture as inherently violent, and some on the left imagine this because they view Muslim violence, fundamentalist violence, solely as a product of legitimate grievances. But both views are dead wrong. In fact, many people of Muslim heritage around the world are staunch opponents both of fundamentalism and of terrorism, and often for very good reason. You see, they're much more likely to be victims of this violence than its perpetrators. Let me just give you one example. According to a 2009 survey of Arabic language media resources, between 2004 and 2008, no more than 15 percent of al Qaeda's victims were Westerners. That's a terrible toll, but the vast majority were people of Muslim heritage, killed by Muslim fundamentalists.\nNow I've been talking for the last five minutes about fundamentalism, and you have a right to know exactly what I mean. I cite the definition given by the Algerian sociologist Marieme Helie Lucas, and she says that fundamentalisms, note the \"s,\" so within all of the world's great religious traditions, \"fundamentalisms are political movements of the extreme right which in a context of globalization manipulate religion in order to achieve their political aims.\" Sadia Abbas has called this the radical politicization of theology. Now I want to avoid projecting the notion that there's sort of a monolith out there called Muslim fundamentalism that is the same everywhere, because these movements also have their diversities. Some use and advocate violence. Some do not, though they're often interrelated. They take different forms. Some may be non-governmental organizations, even here in Britain like Cageprisoners. Some may become political parties, like the Muslim Brotherhood, and some may be openly armed groups like the Taliban. But in any case, these are all radical projects. They're not conservative or traditional approaches. They're most often about changing people's relationship with Islam rather than preserving it. What I am talking about is the Muslim extreme right, and the fact that its adherents are or purport to be Muslim makes them no less offensive than the extreme right anywhere else. So in my view, if we consider ourselves liberal or left-wing, human rights-loving or feminist, we must oppose these movements and support their grassroots opponents. Now let me be clear that I support an effective struggle against fundamentalism, but also a struggle that must itself respect international law, so nothing I am saying should be taken as a justification for refusals to democratize, and here I send out a shout-out of support to the pro-democracy movement in Algeria today, Barakat. Nor should anything I say be taken as a justification of violations of human rights, like the mass death sentences handed out in Egypt earlier this week. But what I am saying is that we must challenge these Muslim fundamentalist movements because they threaten human rights across Muslim-majority contexts, and they do this in a range of ways, most obviously with the direct attacks on civilians by the armed groups that carry those out. But that violence is just the tip of the iceberg. These movements as a whole purvey discrimination against religious minorities and sexual minorities. They seek to curtail the freedom of religion of everyone who either practices in a different way or chooses not to practice. And most definingly, they lead an all-out war on the rights of women.\nNow, faced with these movements in recent years, Western discourse has most often offered two flawed responses. The first that one sometimes finds on the right suggests that most Muslims are fundamentalist or something about Islam is inherently fundamentalist, and this is just offensive and wrong, but unfortunately on the left one sometimes encounters a discourse that is too politically correct to acknowledge the problem of Muslim fundamentalism at all or, even worse, apologizes for it, and this is unacceptable as well. So what I'm seeking is a new way of talking about this all together, which is grounded in the lived experiences and the hope of the people on the front lines. I'm painfully aware that there has been an increase in discrimination against Muslims in recent years in countries like the U.K. and the U.S., and that too is a matter of grave concern, but I firmly believe that telling these counter-stereotypical stories of people of Muslim heritage who have confronted the fundamentalists and been their primary victims is also a great way of countering that discrimination. So now let me introduce you to four people whose stories I had the great honor of telling.\nFaizan Peerzada and the Rafi Peer Theatre workshop named for his father have for years promoted the performing arts in Pakistan. With the rise of jihadist violence, they began to receive threats to call off their events, which they refused to heed. And so a bomber struck their 2008 eighth world performing arts festival in Lahore, producing rain of glass that fell into the venue injuring nine people, and later that same night, the Peerzadas made a very difficult decision: they announced that their festival would continue as planned the next day. As Faizan said at the time, if we bow down to the Islamists, we'll just be sitting in a dark corner. But they didn't know what would happen. Would anyone come? In fact, thousands of people came out the next day to support the performing arts in Lahore, and this simultaneously thrilled and terrified Faizan, and he ran up to a woman who had come in with her two small children, and he said, \"You do know there was a bomb here yesterday, and you do know there's a threat here today.\" And she said, \"I know that, but I came to your festival with my mother when I was their age, and I still have those images in my mind. We have to be here.\" With stalwart audiences like this, the Peerzadas were able to conclude their festival on schedule.\nAnd then the next year, they lost all of their sponsors due to the security risk. So when I met them in 2010, they were in the middle of the first subsequent event that they were able to have in the same venue, and this was the ninth youth performing arts festival held in Lahore in a year when that city had already experienced 44 terror attacks. This was a time when the Pakistani Taliban had commenced their systematic targeting of girls' schools that would culminate in the attack on Malala Yousafzai. What did the Peerzadas do in that environment? They staged girls' school theater. So I had the privilege of watching \"Naang Wal,\" which was a musical in the Punjabi language, and the girls of Lahore Grammar School played all the parts. They sang and danced, they played the mice and the water buffalo, and I held my breath, wondering, would we get to the end of this amazing show? And when we did, the whole audience collectively exhaled, and a few people actually wept, and then they filled the auditorium with the peaceful boom of their applause. And I remember thinking in that moment that the bombers made headlines here two years before but this night and these people are as important a story.\nMaria Bashir is the first and only woman chief prosecutor in Afghanistan. She's been in the post since 2008 and actually opened an office to investigate cases of violence against women, which she says is the most important area in her mandate. When I meet her in her office in Herat, she enters surrounded by four large men with four huge guns. In fact, she now has 23 bodyguards, because she has weathered bomb attacks that nearly killed her kids, and it took the leg off of one of her guards.\nWhy does she continue? She says with a smile that that is the question that everyone asks— as she puts it, \"Why you risk not living?\" And it is simply that for her, a better future for all the Maria Bashirs to come is worth the risk, and she knows that if people like her do not take the risk, there will be no better future. Later on in our interview, Prosecutor Bashir tells me how worried she is about the possible outcome of government negotiations with the Taliban, the people who have been trying to kill her. \"If we give them a place in the government,\" she asks, \"Who will protect women's rights?\" And she urges the international community not to forget its promise about women because now they want peace with Taliban. A few weeks after I leave Afghanistan, I see a headline on the Internet. An Afghan prosecutor has been assassinated. I google desperately, and thankfully that day I find out that Maria was not the victim, though sadly, another Afghan prosecutor was gunned down on his way to work. And when I hear headlines like that now, I think that as international troops leave Afghanistan this year and beyond, we must continue to care about what happens to people there, to all of the Maria Bashirs. Sometimes I still hear her voice in my head saying, with no bravado whatsoever, \"The situation of the women of Afghanistan will be better someday. We should prepare the ground for this, even if we are killed.\"\nThere are no words adequate to denounce the al Shabaab terrorists who attacked the Westgate Mall in Nairobi on the same day as a children's cooking competition in September of 2013. They killed 67, including poets and pregnant women. Far away in the American Midwest, I had the good fortune of meeting Somali-Americans who were working to counter the efforts of al Shabaab to recruit a small number of young people from their city of Minneapolis to take part in atrocities like Westgate. Abdirizak Bihi's studious 17-year-old nephew Burhan Hassan was recruited here in 2008, spirited to Somalia, and then killed when he tried to come home. Since that time, Mr. Bihi, who directs the no-budget Somali Education and Advocacy Center, has been vocally denouncing the recruitment and the failures of government and Somali-American institutions like the Abubakar As-Saddique Islamic Center where he believes his nephew was radicalized during a youth program. But he doesn't just criticize the mosque. He also takes on the government for its failure to do more to prevent poverty in his community. Given his own lack of financial resources, Mr. Bihi has had to be creative. To counter the efforts of al Shabaab to sway more disaffected youth, in the wake of the group's 2010 attack on World Cup viewers in Uganda, he organized a Ramadan basketball tournament in Minneapolis in response. Scores of Somali-American kids came out to embrace sport despite the fatwa against it. They played basketball as Burhan Hassan never would again. For his efforts, Mr. Bihi has been ostracized by the leadership of the Abubakar As-Saddique Islamic Center, with which he used to have good relations. He told me, \"One day we saw the imam on TV calling us infidels and saying, 'These families are trying to destroy the mosque.'\" This is at complete odds with how Abdirizak Bihi understands what he is trying to do by exposing al Shabaab recruitment, which is to save the religion I love from a small number of extremists.\nNow I want to tell one last story, that of a 22-year-old law student in Algeria named Amel Zenoune-Zouani who had the same dreams of a legal career that I did back in the '90s. She refused to give up her studies, despite the fact that the fundamentalists battling the Algerian state back then threatened all who continued their education. On January 26, 1997, Amel boarded the bus in Algiers where she was studying to go home and spend a Ramadan evening with her family, and would never finish law school. When the bus reached the outskirts of her hometown, it was stopped at a checkpoint manned by men from the Armed Islamic Group. Carrying her schoolbag, Amel was taken off the bus and killed in the street. The men who cut her throat then told everyone else, \"If you go to university, the day will come when we will kill all of you just like this.\"\nAmel died at exactly 5:17 p.m., which we know because when she fell in the street, her watch broke. Her mother showed me the watch with the second hand still aimed optimistically upward towards a 5:18 that would never come. Shortly before her death, Amel had said to her mother of herself and her sisters, \"Nothing will happen to us, Inshallah, God willing, but if something happens, you must know that we are dead for knowledge. You and father must keep your heads held high.\"\nThe loss of such a young woman is unfathomable, and so as I did my research I found myself searching for Amel's hope again and her name even means \"hope\" in Arabic. I think I found it in two places. The first is in the strength of her family and all the other families to continue telling their stories and to go on with their lives despite the terrorism. In fact, Amel's sister Lamia overcame her grief, went to law school, and practices as a lawyer in Algiers today, something which is only possible because the armed fundamentalists were largely defeated in the country. And the second place I found Amel's hope was everywhere that women and men continue to defy the jihadis. We must support all of those in honor of Amel who continue this human rights struggle today, like the Network of Women Living Under Muslim Laws. It is not enough, as the victims rights advocate Cherifa Kheddar told me in Algiers, it is not enough just to battle terrorism. We must also challenge fundamentalism, because fundamentalism is the ideology that makes the bed of this terrorism.\nWhy is it that people like her, like all of them are not more well known? Why is it that everyone knows who Osama bin Laden was and so few know of all of those standing up to the bin Ladens in their own contexts. We must change that, and so I ask you to please help share these stories through your networks. Look again at Amel Zenoune's watch, forever frozen, and now please look at your own watch and decide this is the moment that you commit to supporting people like Amel. We don't have the right to be silent about them because it is easier or because Western policy is flawed as well, because 5:17 is still coming to too many Amel Zenounes in places like northern Nigeria, where jihadis still kill students. The time to speak up in support of all of those who peacefully challenge fundamentalism and terrorism in their own communities is now.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Карима Беннун: Сторона терроризма, которая не попадает в заголовки\nTED Talk Subtitles and Transcript: Карима Беннун делится четырьмя эмоциональными историями реальных людей, которые боролись с фундаментализмом в своих сообществах, не позволяя превращать веру, которую они любят, в инструмент для преступлений, нападений и убийств. Эти личные истории очеловечивают одно из самых недооценённых в мире сражений за права человека.\nМогу ли я защитить своего отца кухонным ножом от вооружённой исламской группировки? С этим вопросом я столкнулась во вторник утром в июне 1993 года, будучи студенткой юридического факультета.\nТем утром в квартире отца на окраины столицы Алжира я проснулась рано от непрекращающегося стука в дверь. Как описано одной из местных газет, это был сезон, когда каждый вторник какой-нибудь учёный попадал под пули убийц фундаменталистов. Преподавание отцом теории Дарвина в университете уже провоцировало визит в аудиторию предводителя так называемого Исламского спасательного фронта, который осудил отца, как приверженца биологизма ещё до того, как отец выставил его из аудитории. И теперь тот, кто был за дверью квартиры, ни представлялся, ни уходил. Мой отец попытался дозвониться в полицию, но, возможно, страшась прилива вооружённого экстремизма, который отнял жизни многих алжирских полицейских, никто даже не ответил. Тогда я пошла на кухню, достала нож для чистки овощей и приняла позицию возле входа. Это было довольно нелепо, но тогда мне в голову не приходило ничего другого. Так я и стояла.\nКогда я оглядываюсь в прошлое, то понимаю, что именно этот момент направил меня на путь написания книги под названием «Ваша фетва здесь не действует: нерассказанные истории борьбы против мусульманского фундаментализма». Название взято из пакистанской пьесы. Я думаю, что именно этот момент заставил меня взять интервью у 300 людей с мусульманскими корнями из почти 30 стран от Афганистана до Мали, выяснить, каким образом они боролись с фундаментализмом мирным путём, как и мой отец, и как они справлялись с сопутствующими рисками.\nК счастью, в июне 1993 года наши неизвестные посетители ушли, но другим семьям повезло гораздо меньше. Эта мысль мотивировала меня начать своё исследование. В любом случае кто-то мог вернуться, спустя несколько месяцев и оставить записку на столе отца, в которой просто говорилось: «Считай себя мёртвым». Впоследствии, алжирские вооружённые группы фундаменталистов убили более 200 000 граждан, за время, которое прославилось как мрачное десятилетие 90-х годов, включая всех женщин, которых вы здесь видите. В своей жёсткой контртеррористической реакции государство прибегло к пыткам и к насильственным исчезновениям. Несмотря на то, какими страшными стали эти события, мировая общественность в значительной степени игнорировала их. В итоге мой отец, профессор, бывший сын алжирского крестьянина, был вынужден прекратить преподавать в университете и бежать из своего дома. Но я что никогда не забуду о Махфуде Беннун, своём отце, — это то, что он, как и многие другие алжирские интеллектуалы, отказался покинуть страну и продолжил публиковать острые критические замечания в отношении фундаменталистов и иногда правительства, с которым те сражались. Например, в серии ноябрьских публикаций 1994 года в газете «Эль Ватан» под названием «Как фундаментализм породил терроризм, не имеющий прецедента» он осудил то, что называл радикальным разрывом террористов с истинным исламом, по законам которого жили наши предки. За такие слова вы могли быть убиты.\nВ то мрачное десятилетие 90-х, страна моего отца научила меня тому, что народная борьба против мусульманского фундаментализма — одно из самых важных и незамеченных сражений за права человека в мире. Оно остаётся таким и сегодня, почти 20 лет спустя. Вы знаете, в каждой стране, где слышно о вооружённых исламских боевиках, нападающих на гражданское население, есть безоружные люди, бросающие им вызов, о которых никто не говорит. И этим людям нужна наша поддержка для того, чтобы добиться успеха.\nНа Западе часто предполагают, что мусульмане потворствуют терроризму. Одни думают так, потому что рассматривают мусульманскую культуру, как жестокую по своей сути, другие так считают, потому что рассматривают мусульманскую жестокость, жестокость фундаменталистов, исключительно как продукт законного недовольства. Однако оба мнения крайне неправильны. В действительности много людей с мусульманским наследием по всему миру решительно против как фундаментализма, так и терроризма, и зачастую по очень веским причинам. Гораздо более вероятно, что они станут жертвами этого насилия, чем сами злоумышленники. Позвольте мне привести один пример. По данным обзора медиа-ресурсов 2009 года на арабском языке, между 2004 и 2008 годами не более 15% жертв Аль-Каиды были жителями Запада. Это страшные потери, но подавляющее большинство были людьми мусульманского наследия, убитыми мусульманскими фундаменталистами.\nПоследние 5 минут я говорила о фундаментализме, и у вас есть право точно знать, что я имею в виду. Я цитирую определение, данное алжирским социологом Мариемэ Али Лукас. Она говорит, что фундаментализмы — обратите внимание на «ы» — во всех великих мировых религиозных традициях «фундаментализмы есть экстремальные правые политические движения, которые в контексте глобализации манипулируют религией для достижения своих политических целей». Садиа Аббас назвала это радикальной политизацией теологии. Я хочу избежать создания мнения, что где-то там есть своего рода монолит, называемый мусульманским фундаментализмом, который везде одинаков, потому что эти движения также имеют своё разнообразие. Некоторые из них используют и пропагандируют насилие. Некоторые этого не делают, хотя они часто взаимосвязаны. Они принимают различные формы. Некоторые из них могут быть неправительственными организациями, как, например, «КейджПризонерс» здесь в Великобритании. Некоторые могут быть политической партией, как Мусульманское Братство. А некоторые могут быть открыто вооружёнными группами, как Талибан. Но в любом случае все они являются радикальными проектами. Они не имеют консервативный или традиционный подход. Чаще всего они пытаются изменить отношение людей с Исламом, вместо того чтобы его сохранить. То, о чём я говорю — это экстремально правое крыло мусульманства, и тот факт, что его приверженцы являются или заявляют о том, что они мусульмане, делает его не менее агрессивным, чем ультра-правые движения в любом другом месте. На мой взгляд, если мы считаем себя либералами или левыми, борцами за права человека или феминистами, нам нужно противостоять таким движениям и поддерживать его рядовых противников. Позвольте мне ясно сказать, что я поддерживаю эффективную борьбу против фундаментализма, но эта борьба также должна уважать международное право. Поэтому ничего из того, что я говорю, не должно восприниматься как оправдание отказа от демократизации. Я посылаю свои слова поздравления и поддержки нынешнему движению за демократию Баракат в Алжире. Также ничего из того, что я говорю не должно восприниматься как оправдание нарушения прав человека, например, массовые смертные приговоры, вынесенные в Египте в начале этой недели. Я хочу донести, что нам нужно бросить вызов этим мусульманским фундаменталистским движениям, потому что они угрожают правам человека в отношении большинства мусульман, и делают они это различными способами, а наиболее очевидно прямыми нападениями вооружённых групп на гражданское население. Такое насилие — лишь верхушка айсберга. Радикальные движения в целом являются источником дискриминации в отношении религиозных и сексуальных меньшинств. Они стремятся ограничить свободу вероисповедания, каждого, кто практикует религию по-другому или вообще выбирает не практиковать. И абсолютно определённо они ведут тотальную войну против прав женщин.\nСталкиваясь с такими движениями, в последние годы западные докладчики представляли в основном два некорректных отклика. Первый — с одной стороны кто-то иногда предполагает, что большинство мусульман являются фундаменталистами или что-то, связанное с Исламом, по сути своей является фундаменталистским. Это оскорбительно и неправильно. Но, к сожалению, с другой стороны некоторые иногда сталкиваются с суждениями, которые слишком политкорректны в признании проблемы мусульманского фундаментализма, как таковой, или, ещё хуже, извиняются за него. Такая позиция тоже неприемлема. Я ищу другой способ говорить о том и о другом вместе, в основе которого лежат жизненный опыт и надежда людей, находящихся на передовых позициях. Я с болью осознаю, что за последние годы увеличилась дискриминация мусульман в таких странах, как Великобритания и США, и это также является предметом серьёзной озабоченности. Но я твёрдо верю в то, что рассказывая опровергающие стереотипы истории людей мусульманского происхождения, которые сталкивались с фундаменталистами и были их прямыми жертвами, также является отличным способом борьбы с этой дискриминацией. Сейчас позвольте мне познакомить вас с четырьмя людьми, чьи истории я имею большую честь рассказать.\nФайзан Пиирзада и театральная мастерская Рафи Пиир, названная так в честь его отца, годами продвигали исполнительное искусство в Пакистане. С ростом насилия боевиков они стали получать угрозы с требованием отменить свои представления. К этим угрозам они не прислушались. В итоге в 2008 году террорист взорвал бомбу на их Всемирном фестивале исполнительных искусств в Лахоре, вызвав целый дождь из осколков стекла, упавших на место проведения мероприятия, и ранив 9 людей. Позднее в этот же вечер участники театра приняли очень тяжёлое решение: они объявили, что фестиваль продолжится на следующий день, как и было запланировано. Как сказал тогда Файзан, если мы прогнёмся под исламистов, мы так и будем просто сидеть в тёмном уголке. Тогда они не знали, что могло случиться. Пришёл бы кто-то? В действительности тысячи людей пришли на следующий день, чтобы поддержать исполнительное искусство в Лахоре. Это одновременно взволновало и вызвало ужас у Файзана. Он подбежал к одной женщине, которая пришла с двумя маленькими детьми, и сказал: «Вы знаете, что вчера здесь произошёл взрыв, вы также знаете, что здесь есть угроза и сегодня». Она ответила: «Я знаю это, но я приходила на ваш фестиваль со своей мамой, когда была в их возрасте, и в моей голове до сих пор сохранились те образы. Мы обязаны быть здесь». С такой преданной аудиторией участники театра смогли вовремя завершить свой фестиваль.\nНа следующий год они потеряли всех своих спонсоров из-за угрозы безопасности. Когда я встретила их в 2010 году, они были в процессе их первого последующего представления, которое они смогли провести в том же месте. Это был 9 молодёжный фестиваль исполнительного искусства, проводимый в Лахоре в тот год, когда город пережил 44 террористических акта. Это было время, когда пакистанские талибы начали систематические нападения на школы для девочек, кульминацией которых стала атака на Малала Юсафзай. Что сделали участники театра в сложившейся обстановке? Они организовали театр в школе для девочек. Я имела честь посмотреть «Нэнг Уол» — мюзикл на языке пенджаби, все роли в котором сыграли девочки из гимназии Лахора. Они пели и танцевали, они играли мышей и буйволов. Затаив дыхание, я гадала, досмотрим ли мы до конца это потрясающее представление? И когда это произошло, вся аудитория коллективно выдохнула и некоторые даже заплакали, а затем зал наполнился мирным взрывом аплодисментов. Я помню, как подумала в тот момент, что два года назад террористы попали в заголовки газет, совершив здесь нападение, но в этот вечер пришедшие люди также создали важную историю.\nМария Башир — первая и единственная в Афганистане женщина главный прокурор. Она занимает этот пост с 2008 года и открыла бюро по расследованию случаев насилия над женщинами. Это, по её словам, является самой важной частью её работы. Когда я встречаю её в офисе в Херате, она входит в окружении четырёх здоровых мужчин с огромными пушками. На самом деле сейчас у неё 23 телохранителя, потому что она пережила теракты, в которых чуть не погибли её дети, а один из телохранителей потерял ногу.\nПочему она продолжает работу? Она с улыбкой говорит, что этот вопрос задают ей все. Как она выражается: «Почему вы рискуете потерять свою жизнь?» Ответ для неё прост — лучшее будущее для всех подобных ей стоит этого риска. Она знает, что если такие, как она не будут рисковать, то лучшего будущего просто не будет. Позже в нашем интервью прокурор Башир расскажет мне о том, насколько она обеспокоена возможными результатами переговоров правительства с Талибаном, с людьми, которые пытались её убить. «Если мы дадим им место в правительстве, кто тогда будет защищать права женщин?» — спрашивает она. Она призывает международное сообщество не забыть своё обещание в отношении женщин, потому что теперь они хотят мира с Талибаном. Спустя несколько недель после того, как я покинула Афганистан, я увидела заголовок в Интернете: «Афганский прокурор был убит». Я начала искать информацию в отчаянии и, к счастью, я обнаружила, что жертвой была не Мария. Но, к сожалению, другой афганский прокурор был застрелен по дороге домой. Сейчас, когда я вижу такого рода заголовки, я думаю, что, когда международные войска покинут Афганистан в этом и последующих годах, мы должны будем продолжать заботиться о том, что происходит там с людьми, подобными Марии Башир. Иногда я всё ещё слышу её голос в голове, говорящий без малейшей толики бравады: «Когда-нибудь положение женщин в Афганистане станет лучше. Нам необходимо подготовить почву для этого, даже если нас убьют».\nНе найдётся подходящих слов, чтобы осудить террористов Аль Шабаб, атаковавших торговый центр «Уэстгейт» в Найроби в тот же день, что и детское кулинарное состязание, в сентябре 2013 года. Они убили 67 человек, включая поэтов и беременных женщин. Далеко на среднем западе Америки мне посчастливилось встретиться с американцами-сомалийцами, которые работали над тем, чтобы противостоять попыткам Аль Шабаб набрать небольшое количество молодых людей из их города Миннеаполиса для участия в таких зверствах, как в «Уэстгейте». Бурхан Хасан, прилежный 17-летний племянник Абдуразака Бихи, был завербован здесь в 2008, тайно вывезен в Сомали, а затем убит, когда попытался вернуться домой. С тех пор господин Бихи, руководящий внебюджетным Сомалийским Центром Образования и Поддержки, устно обличал вербовщиков и провал правительства и сомалийско-американских ассоциаций, как исламский центр Абдубакар Ас-Саддик, где, как он считает, его племянник и был радикализован во время прохождения молодёжной программы. Но он не просто критикует мечеть. Он также бросает вызов правительству за неспособность сделать больше, чтобы предотвратить бедность в его общине. Учитывая нехватку собственных финансов, г-ну Бихи пришлось быть творческим. Чтобы противостоять попыткам Аль Шабаб взять под контроль больше враждебно настроенной молодёжи, в ответ на нападение группы в 2010 году на зрителей Кубка мира в Уганде он организовал турнир по баскетболу в Миннеаполисе в честь праздника Рамадан. Десятки сомалийско-американских детей вышли поддержать спорт, несмотря на запретное решение муфтия. Они играли в баскетбол так, как уже никогда не сможет играть Бурхан Хасан. За свои попытки г-н Бихи был изгнан руководством из исламского центра Абдубакар Ас-Саддик, с которым у него складывались хорошие отношения. Он рассказал мне, что как-то по телевизору они увидели имама, который называл их неверными и говорил: «Эти семьи пытаются уничтожить мечеть». Это крайнее расхождение с тем, как Абдуразак Бихи понимает то, что он старается сделать, разоблачая вербовку Аль Шабаб, а именно спасти религию, которую он любит, от небольшой группы экстремистов.\nСейчас я хочу рассказать последнюю историю 22-летней студентки юридического факультета в Алжире по имени Амель Зенун-Зуани, у которой были такие же мечты о юридической карьере, как и у меня в 90-е годы. Она отказалась бросать учёбу, несмотря на то, что фундаменталисты, боровшиеся тогда с Алжирским государством, угрожали всем, кто продолжал обучение. 26 января 1997 года Амель села в автобус в столице Алжира, где она училась, чтобы поехать домой и провести вечер праздника Рамадан со своей семьёй, и больше не вернулась. Когда автобус доехал до окраин её родного города, он был остановлен на КПП, охраняемом мужчинами из вооружённой исламской группировки. Держа свою сумку, она была выведена из автобуса и убита на улице. Мужчина, перерезавший ей горло, сказал тогда всем остальным: «Если вы будете посещать университет, придёт день, когда мы точно так же убьём вас всех».\nАмель умерла в 5:17 вечера. Нам известно это, потому что, когда она упала на улице, её часы сломались. Её мама показала мне часы, на которых секундная стрелка всё также оптимистично смотрела вверх, приближаясь к 5:18, которые никогда не настанут. Незадолго до своей смерти, Амель сказала своей маме, женщине, подарившей жизнь ей и её сёстрам: «Даст Бог, с нами ничего не случится, но если что-то и произойдёт, ты должна знать, что мы погибли за знания. Ты и отец должны держать головы высоко поднятыми».\nПотеря столь молодой женщины неизмерима, и в то время, как я занималась своим исследованием, я обнаружила себя в поисках надежды для Амель, ведь даже её имя с арабского переводится как «надежда». Я думаю, что нашла её в двух местах. Первая заключается в силе её семьи и других семей продолжать рассказывать свои истории и идти по жизни, несмотря на терроризм. Надо сказать, сестра Амель, Ламия преодолела своё горе, пошла учиться в школу юристов, и сегодня ведёт свою юридическую практику в Алжире. Это то, что стало возможным только потому, что вооружённые фундаменталисты в большинстве своём потерпели поражение в стране. Второе место, где я нашла надежду для Амель, — это везде, где женщины и мужчины продолжают противостоять исламским боевикам. В память об Амель мы должны поддерживать всех, кто сегодня продолжает борьбу за права человека, как, например, «Сообщество женщин, живущих по исламским законам». Как защитница прав жертв Шерифа Хаддар сказала мне в Алжире, не достаточно просто бороться с терроризмом. Мы также должны бросать вызов фундаментализму, потому что фундаментализм — это идеология, составляющая пласт этого терроризма.\nПочему такие люди, как она, как все они, не становятся более известными? Почему все знают, кто такой Осама бин Ладен, и мало кто знает о всех тех, кто противостоял подобным бин Ладену в своих странах. Мы обязаны изменить это, поэтому я прошу вас, пожалуйста, помогите поделиться этими историями через свои социальные контакты. Посмотрите ещё раз на часы Амель Зенун, замершие навсегда, а теперь, пожалуйста, взгляните на свои часы и решите, что это тот момент, когда вы берёте на себя обязательство поддерживать таких людей, как Амель. У нас нет права молчать о них, потому что это проще или потому что западная политика также ошибочна, ведь 5:17 всё также настаёт для слишком многих, подобных Амель, в таких местах, как северная Нигерия, где боевики до сих пор убивают студентов. Время высказаться в защиту всех, кто мирно бросает вызов фундаментализму и терроризму в своих сообществах, настало.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Karima Bennoune: When people of Muslim heritage challenge fundamentalism
TED Talk Subtitles and Transcript: Karima Bennoune shares four powerful stories of real people fighting against fundamentalism in their own communities — refusing to allow the faith they love to become a tool for crime, attacks and murder. These personal stories humanize one of the most overlooked human-rights struggles in the world.
Could I protect my father from the Armed Islamic Group with a paring knife? That was the question I faced one Tuesday morning in June of 1993, when I was a law student.
I woke up early that morning in Dad's apartment on the outskirts of Algiers, Algeria, to an unrelenting pounding on the front door. It was a season as described by a local paper when every Tuesday a scholar fell to the bullets of fundamentalist assassins. My father's university teaching of Darwin had already provoked a classroom visit from the head of the so-called Islamic Salvation Front, who denounced Dad as an advocate of biologism before Dad had ejected the man, and now whoever was outside would neither identify himself nor go away. So my father tried to get the police on the phone, but perhaps terrified by the rising tide of armed extremism that had already claimed the lives of so many Algerian officers, they didn't even answer. And that was when I went to the kitchen, got out a paring knife, and took up a position inside the entryway. It was a ridiculous thing to do, really, but I couldn't think of anything else, and so there I stood.
When I look back now, I think that that was the moment that set me on the path was to writing a book called "Your Fatwa Does Not Apply Here: Untold Stories from the Fight Against Muslim Fundamentalism." The title comes from a Pakistani play. I think it was actually that moment that sent me on the journey to interview 300 people of Muslim heritage from nearly 30 countries, from Afghanistan to Mali, to find out how they fought fundamentalism peacefully like my father did, and how they coped with the attendant risks.
Luckily, back in June of 1993, our unidentified visitor went away, but other families were so much less lucky, and that was the thought that motivated my research. In any case, someone would return a few months later and leave a note on Dad's kitchen table, which simply said, "Consider yourself dead." Subsequently, Algeria's fundamentalist armed groups would murder as many as 200,000 civilians in what came to be known as the dark decade of the 1990s, including every single one of the women that you see here. In its harsh counterterrorist response, the state resorted to torture and to forced disappearances, and as terrible as all of these events became, the international community largely ignored them. Finally, my father, an Algerian peasant's son turned professor, was forced to stop teaching at the university and to flee his apartment, but what I will never forget about Mahfoud Bennoune, my dad, was that like so many other Algerian intellectuals, he refused to leave the country and he continued to publish pointed criticisms, both of the fundamentalists and sometimes of the government they battled. For example, in a November 1994 series in the newspaper El Watan entitled "How Fundamentalism Produced a Terrorism without Precedent," he denounced what he called the terrorists' radical break with the true Islam as it was lived by our ancestors. These were words that could get you killed.
My father's country taught me in that dark decade of the 1990s that the popular struggle against Muslim fundamentalism is one of the most important and overlooked human rights struggles in the world. This remains true today, nearly 20 years later. You see, in every country where you hear about armed jihadis targeting civilians, there are also unarmed people defying those militants that you don't hear about, and those people need our support to succeed.
In the West, it's often assumed that Muslims generally condone terrorism. Some on the right think this because they view Muslim culture as inherently violent, and some on the left imagine this because they view Muslim violence, fundamentalist violence, solely as a product of legitimate grievances. But both views are dead wrong. In fact, many people of Muslim heritage around the world are staunch opponents both of fundamentalism and of terrorism, and often for very good reason. You see, they're much more likely to be victims of this violence than its perpetrators. Let me just give you one example. According to a 2009 survey of Arabic language media resources, between 2004 and 2008, no more than 15 percent of al Qaeda's victims were Westerners. That's a terrible toll, but the vast majority were people of Muslim heritage, killed by Muslim fundamentalists.
Now I've been talking for the last five minutes about fundamentalism, and you have a right to know exactly what I mean. I cite the definition given by the Algerian sociologist Marieme Helie Lucas, and she says that fundamentalisms, note the "s," so within all of the world's great religious traditions, "fundamentalisms are political movements of the extreme right which in a context of globalization manipulate religion in order to achieve their political aims." Sadia Abbas has called this the radical politicization of theology. Now I want to avoid projecting the notion that there's sort of a monolith out there called Muslim fundamentalism that is the same everywhere, because these movements also have their diversities. Some use and advocate violence. Some do not, though they're often interrelated. They take different forms. Some may be non-governmental organizations, even here in Britain like Cageprisoners. Some may become political parties, like the Muslim Brotherhood, and some may be openly armed groups like the Taliban. But in any case, these are all radical projects. They're not conservative or traditional approaches. They're most often about changing people's relationship with Islam rather than preserving it. What I am talking about is the Muslim extreme right, and the fact that its adherents are or purport to be Muslim makes them no less offensive than the extreme right anywhere else. So in my view, if we consider ourselves liberal or left-wing, human rights-loving or feminist, we must oppose these movements and support their grassroots opponents. Now let me be clear that I support an effective struggle against fundamentalism, but also a struggle that must itself respect international law, so nothing I am saying should be taken as a justification for refusals to democratize, and here I send out a shout-out of support to the pro-democracy movement in Algeria today, Barakat. Nor should anything I say be taken as a justification of violations of human rights, like the mass death sentences handed out in Egypt earlier this week. But what I am saying is that we must challenge these Muslim fundamentalist movements because they threaten human rights across Muslim-majority contexts, and they do this in a range of ways, most obviously with the direct attacks on civilians by the armed groups that carry those out. But that violence is just the tip of the iceberg. These movements as a whole purvey discrimination against religious minorities and sexual minorities. They seek to curtail the freedom of religion of everyone who either practices in a different way or chooses not to practice. And most definingly, they lead an all-out war on the rights of women.
Now, faced with these movements in recent years, Western discourse has most often offered two flawed responses. The first that one sometimes finds on the right suggests that most Muslims are fundamentalist or something about Islam is inherently fundamentalist, and this is just offensive and wrong, but unfortunately on the left one sometimes encounters a discourse that is too politically correct to acknowledge the problem of Muslim fundamentalism at all or, even worse, apologizes for it, and this is unacceptable as well. So what I'm seeking is a new way of talking about this all together, which is grounded in the lived experiences and the hope of the people on the front lines. I'm painfully aware that there has been an increase in discrimination against Muslims in recent years in countries like the U.K. and the U.S., and that too is a matter of grave concern, but I firmly believe that telling these counter-stereotypical stories of people of Muslim heritage who have confronted the fundamentalists and been their primary victims is also a great way of countering that discrimination. So now let me introduce you to four people whose stories I had the great honor of telling.
Faizan Peerzada and the Rafi Peer Theatre workshop named for his father have for years promoted the performing arts in Pakistan. With the rise of jihadist violence, they began to receive threats to call off their events, which they refused to heed. And so a bomber struck their 2008 eighth world performing arts festival in Lahore, producing rain of glass that fell into the venue injuring nine people, and later that same night, the Peerzadas made a very difficult decision: they announced that their festival would continue as planned the next day. As Faizan said at the time, if we bow down to the Islamists, we'll just be sitting in a dark corner. But they didn't know what would happen. Would anyone come? In fact, thousands of people came out the next day to support the performing arts in Lahore, and this simultaneously thrilled and terrified Faizan, and he ran up to a woman who had come in with her two small children, and he said, "You do know there was a bomb here yesterday, and you do know there's a threat here today." And she said, "I know that, but I came to your festival with my mother when I was their age, and I still have those images in my mind. We have to be here." With stalwart audiences like this, the Peerzadas were able to conclude their festival on schedule.
And then the next year, they lost all of their sponsors due to the security risk. So when I met them in 2010, they were in the middle of the first subsequent event that they were able to have in the same venue, and this was the ninth youth performing arts festival held in Lahore in a year when that city had already experienced 44 terror attacks. This was a time when the Pakistani Taliban had commenced their systematic targeting of girls' schools that would culminate in the attack on Malala Yousafzai. What did the Peerzadas do in that environment? They staged girls' school theater. So I had the privilege of watching "Naang Wal," which was a musical in the Punjabi language, and the girls of Lahore Grammar School played all the parts. They sang and danced, they played the mice and the water buffalo, and I held my breath, wondering, would we get to the end of this amazing show? And when we did, the whole audience collectively exhaled, and a few people actually wept, and then they filled the auditorium with the peaceful boom of their applause. And I remember thinking in that moment that the bombers made headlines here two years before but this night and these people are as important a story.
Maria Bashir is the first and only woman chief prosecutor in Afghanistan. She's been in the post since 2008 and actually opened an office to investigate cases of violence against women, which she says is the most important area in her mandate. When I meet her in her office in Herat, she enters surrounded by four large men with four huge guns. In fact, she now has 23 bodyguards, because she has weathered bomb attacks that nearly killed her kids, and it took the leg off of one of her guards.
Why does she continue? She says with a smile that that is the question that everyone asks— as she puts it, "Why you risk not living?" And it is simply that for her, a better future for all the Maria Bashirs to come is worth the risk, and she knows that if people like her do not take the risk, there will be no better future. Later on in our interview, Prosecutor Bashir tells me how worried she is about the possible outcome of government negotiations with the Taliban, the people who have been trying to kill her. "If we give them a place in the government," she asks, "Who will protect women's rights?" And she urges the international community not to forget its promise about women because now they want peace with Taliban. A few weeks after I leave Afghanistan, I see a headline on the Internet. An Afghan prosecutor has been assassinated. I google desperately, and thankfully that day I find out that Maria was not the victim, though sadly, another Afghan prosecutor was gunned down on his way to work. And when I hear headlines like that now, I think that as international troops leave Afghanistan this year and beyond, we must continue to care about what happens to people there, to all of the Maria Bashirs. Sometimes I still hear her voice in my head saying, with no bravado whatsoever, "The situation of the women of Afghanistan will be better someday. We should prepare the ground for this, even if we are killed."
There are no words adequate to denounce the al Shabaab terrorists who attacked the Westgate Mall in Nairobi on the same day as a children's cooking competition in September of 2013. They killed 67, including poets and pregnant women. Far away in the American Midwest, I had the good fortune of meeting Somali-Americans who were working to counter the efforts of al Shabaab to recruit a small number of young people from their city of Minneapolis to take part in atrocities like Westgate. Abdirizak Bihi's studious 17-year-old nephew Burhan Hassan was recruited here in 2008, spirited to Somalia, and then killed when he tried to come home. Since that time, Mr. Bihi, who directs the no-budget Somali Education and Advocacy Center, has been vocally denouncing the recruitment and the failures of government and Somali-American institutions like the Abubakar As-Saddique Islamic Center where he believes his nephew was radicalized during a youth program. But he doesn't just criticize the mosque. He also takes on the government for its failure to do more to prevent poverty in his community. Given his own lack of financial resources, Mr. Bihi has had to be creative. To counter the efforts of al Shabaab to sway more disaffected youth, in the wake of the group's 2010 attack on World Cup viewers in Uganda, he organized a Ramadan basketball tournament in Minneapolis in response. Scores of Somali-American kids came out to embrace sport despite the fatwa against it. They played basketball as Burhan Hassan never would again. For his efforts, Mr. Bihi has been ostracized by the leadership of the Abubakar As-Saddique Islamic Center, with which he used to have good relations. He told me, "One day we saw the imam on TV calling us infidels and saying, 'These families are trying to destroy the mosque.'" This is at complete odds with how Abdirizak Bihi understands what he is trying to do by exposing al Shabaab recruitment, which is to save the religion I love from a small number of extremists.
Now I want to tell one last story, that of a 22-year-old law student in Algeria named Amel Zenoune-Zouani who had the same dreams of a legal career that I did back in the '90s. She refused to give up her studies, despite the fact that the fundamentalists battling the Algerian state back then threatened all who continued their education. On January 26, 1997, Amel boarded the bus in Algiers where she was studying to go home and spend a Ramadan evening with her family, and would never finish law school. When the bus reached the outskirts of her hometown, it was stopped at a checkpoint manned by men from the Armed Islamic Group. Carrying her schoolbag, Amel was taken off the bus and killed in the street. The men who cut her throat then told everyone else, "If you go to university, the day will come when we will kill all of you just like this."
Amel died at exactly 5:17 p.m., which we know because when she fell in the street, her watch broke. Her mother showed me the watch with the second hand still aimed optimistically upward towards a 5:18 that would never come. Shortly before her death, Amel had said to her mother of herself and her sisters, "Nothing will happen to us, Inshallah, God willing, but if something happens, you must know that we are dead for knowledge. You and father must keep your heads held high."
The loss of such a young woman is unfathomable, and so as I did my research I found myself searching for Amel's hope again and her name even means "hope" in Arabic. I think I found it in two places. The first is in the strength of her family and all the other families to continue telling their stories and to go on with their lives despite the terrorism. In fact, Amel's sister Lamia overcame her grief, went to law school, and practices as a lawyer in Algiers today, something which is only possible because the armed fundamentalists were largely defeated in the country. And the second place I found Amel's hope was everywhere that women and men continue to defy the jihadis. We must support all of those in honor of Amel who continue this human rights struggle today, like the Network of Women Living Under Muslim Laws. It is not enough, as the victims rights advocate Cherifa Kheddar told me in Algiers, it is not enough just to battle terrorism. We must also challenge fundamentalism, because fundamentalism is the ideology that makes the bed of this terrorism.
Why is it that people like her, like all of them are not more well known? Why is it that everyone knows who Osama bin Laden was and so few know of all of those standing up to the bin Ladens in their own contexts. We must change that, and so I ask you to please help share these stories through your networks. Look again at Amel Zenoune's watch, forever frozen, and now please look at your own watch and decide this is the moment that you commit to supporting people like Amel. We don't have the right to be silent about them because it is easier or because Western policy is flawed as well, because 5:17 is still coming to too many Amel Zenounes in places like northern Nigeria, where jihadis still kill students. The time to speak up in support of all of those who peacefully challenge fundamentalism and terrorism in their own communities is now.
Thank you.
(Applause)
|
Карима Беннун: Сторона терроризма, которая не попадает в заголовки
TED Talk Subtitles and Transcript: Карима Беннун делится четырьмя эмоциональными историями реальных людей, которые боролись с фундаментализмом в своих сообществах, не позволяя превращать веру, которую они любят, в инструмент для преступлений, нападений и убийств. Эти личные истории очеловечивают одно из самых недооценённых в мире сражений за права человека.
Могу ли я защитить своего отца кухонным ножом от вооружённой исламской группировки? С этим вопросом я столкнулась во вторник утром в июне 1993 года, будучи студенткой юридического факультета.
Тем утром в квартире отца на окраины столицы Алжира я проснулась рано от непрекращающегося стука в дверь. Как описано одной из местных газет, это был сезон, когда каждый вторник какой-нибудь учёный попадал под пули убийц фундаменталистов. Преподавание отцом теории Дарвина в университете уже провоцировало визит в аудиторию предводителя так называемого Исламского спасательного фронта, который осудил отца, как приверженца биологизма ещё до того, как отец выставил его из аудитории. И теперь тот, кто был за дверью квартиры, ни представлялся, ни уходил. Мой отец попытался дозвониться в полицию, но, возможно, страшась прилива вооружённого экстремизма, который отнял жизни многих алжирских полицейских, никто даже не ответил. Тогда я пошла на кухню, достала нож для чистки овощей и приняла позицию возле входа. Это было довольно нелепо, но тогда мне в голову не приходило ничего другого. Так я и стояла.
Когда я оглядываюсь в прошлое, то понимаю, что именно этот момент направил меня на путь написания книги под названием «Ваша фетва здесь не действует: нерассказанные истории борьбы против мусульманского фундаментализма». Название взято из пакистанской пьесы. Я думаю, что именно этот момент заставил меня взять интервью у 300 людей с мусульманскими корнями из почти 30 стран от Афганистана до Мали, выяснить, каким образом они боролись с фундаментализмом мирным путём, как и мой отец, и как они справлялись с сопутствующими рисками.
К счастью, в июне 1993 года наши неизвестные посетители ушли, но другим семьям повезло гораздо меньше. Эта мысль мотивировала меня начать своё исследование. В любом случае кто-то мог вернуться, спустя несколько месяцев и оставить записку на столе отца, в которой просто говорилось: «Считай себя мёртвым». Впоследствии, алжирские вооружённые группы фундаменталистов убили более 200 000 граждан, за время, которое прославилось как мрачное десятилетие 90-х годов, включая всех женщин, которых вы здесь видите. В своей жёсткой контртеррористической реакции государство прибегло к пыткам и к насильственным исчезновениям. Несмотря на то, какими страшными стали эти события, мировая общественность в значительной степени игнорировала их. В итоге мой отец, профессор, бывший сын алжирского крестьянина, был вынужден прекратить преподавать в университете и бежать из своего дома. Но я что никогда не забуду о Махфуде Беннун, своём отце, — это то, что он, как и многие другие алжирские интеллектуалы, отказался покинуть страну и продолжил публиковать острые критические замечания в отношении фундаменталистов и иногда правительства, с которым те сражались. Например, в серии ноябрьских публикаций 1994 года в газете «Эль Ватан» под названием «Как фундаментализм породил терроризм, не имеющий прецедента» он осудил то, что называл радикальным разрывом террористов с истинным исламом, по законам которого жили наши предки. За такие слова вы могли быть убиты.
В то мрачное десятилетие 90-х, страна моего отца научила меня тому, что народная борьба против мусульманского фундаментализма — одно из самых важных и незамеченных сражений за права человека в мире. Оно остаётся таким и сегодня, почти 20 лет спустя. Вы знаете, в каждой стране, где слышно о вооружённых исламских боевиках, нападающих на гражданское население, есть безоружные люди, бросающие им вызов, о которых никто не говорит. И этим людям нужна наша поддержка для того, чтобы добиться успеха.
На Западе часто предполагают, что мусульмане потворствуют терроризму. Одни думают так, потому что рассматривают мусульманскую культуру, как жестокую по своей сути, другие так считают, потому что рассматривают мусульманскую жестокость, жестокость фундаменталистов, исключительно как продукт законного недовольства. Однако оба мнения крайне неправильны. В действительности много людей с мусульманским наследием по всему миру решительно против как фундаментализма, так и терроризма, и зачастую по очень веским причинам. Гораздо более вероятно, что они станут жертвами этого насилия, чем сами злоумышленники. Позвольте мне привести один пример. По данным обзора медиа-ресурсов 2009 года на арабском языке, между 2004 и 2008 годами не более 15% жертв Аль-Каиды были жителями Запада. Это страшные потери, но подавляющее большинство были людьми мусульманского наследия, убитыми мусульманскими фундаменталистами.
Последние 5 минут я говорила о фундаментализме, и у вас есть право точно знать, что я имею в виду. Я цитирую определение, данное алжирским социологом Мариемэ Али Лукас. Она говорит, что фундаментализмы — обратите внимание на «ы» — во всех великих мировых религиозных традициях «фундаментализмы есть экстремальные правые политические движения, которые в контексте глобализации манипулируют религией для достижения своих политических целей». Садиа Аббас назвала это радикальной политизацией теологии. Я хочу избежать создания мнения, что где-то там есть своего рода монолит, называемый мусульманским фундаментализмом, который везде одинаков, потому что эти движения также имеют своё разнообразие. Некоторые из них используют и пропагандируют насилие. Некоторые этого не делают, хотя они часто взаимосвязаны. Они принимают различные формы. Некоторые из них могут быть неправительственными организациями, как, например, «КейджПризонерс» здесь в Великобритании. Некоторые могут быть политической партией, как Мусульманское Братство. А некоторые могут быть открыто вооружёнными группами, как Талибан. Но в любом случае все они являются радикальными проектами. Они не имеют консервативный или традиционный подход. Чаще всего они пытаются изменить отношение людей с Исламом, вместо того чтобы его сохранить. То, о чём я говорю — это экстремально правое крыло мусульманства, и тот факт, что его приверженцы являются или заявляют о том, что они мусульмане, делает его не менее агрессивным, чем ультра-правые движения в любом другом месте. На мой взгляд, если мы считаем себя либералами или левыми, борцами за права человека или феминистами, нам нужно противостоять таким движениям и поддерживать его рядовых противников. Позвольте мне ясно сказать, что я поддерживаю эффективную борьбу против фундаментализма, но эта борьба также должна уважать международное право. Поэтому ничего из того, что я говорю, не должно восприниматься как оправдание отказа от демократизации. Я посылаю свои слова поздравления и поддержки нынешнему движению за демократию Баракат в Алжире. Также ничего из того, что я говорю не должно восприниматься как оправдание нарушения прав человека, например, массовые смертные приговоры, вынесенные в Египте в начале этой недели. Я хочу донести, что нам нужно бросить вызов этим мусульманским фундаменталистским движениям, потому что они угрожают правам человека в отношении большинства мусульман, и делают они это различными способами, а наиболее очевидно прямыми нападениями вооружённых групп на гражданское население. Такое насилие — лишь верхушка айсберга. Радикальные движения в целом являются источником дискриминации в отношении религиозных и сексуальных меньшинств. Они стремятся ограничить свободу вероисповедания, каждого, кто практикует религию по-другому или вообще выбирает не практиковать. И абсолютно определённо они ведут тотальную войну против прав женщин.
Сталкиваясь с такими движениями, в последние годы западные докладчики представляли в основном два некорректных отклика. Первый — с одной стороны кто-то иногда предполагает, что большинство мусульман являются фундаменталистами или что-то, связанное с Исламом, по сути своей является фундаменталистским. Это оскорбительно и неправильно. Но, к сожалению, с другой стороны некоторые иногда сталкиваются с суждениями, которые слишком политкорректны в признании проблемы мусульманского фундаментализма, как таковой, или, ещё хуже, извиняются за него. Такая позиция тоже неприемлема. Я ищу другой способ говорить о том и о другом вместе, в основе которого лежат жизненный опыт и надежда людей, находящихся на передовых позициях. Я с болью осознаю, что за последние годы увеличилась дискриминация мусульман в таких странах, как Великобритания и США, и это также является предметом серьёзной озабоченности. Но я твёрдо верю в то, что рассказывая опровергающие стереотипы истории людей мусульманского происхождения, которые сталкивались с фундаменталистами и были их прямыми жертвами, также является отличным способом борьбы с этой дискриминацией. Сейчас позвольте мне познакомить вас с четырьмя людьми, чьи истории я имею большую честь рассказать.
Файзан Пиирзада и театральная мастерская Рафи Пиир, названная так в честь его отца, годами продвигали исполнительное искусство в Пакистане. С ростом насилия боевиков они стали получать угрозы с требованием отменить свои представления. К этим угрозам они не прислушались. В итоге в 2008 году террорист взорвал бомбу на их Всемирном фестивале исполнительных искусств в Лахоре, вызвав целый дождь из осколков стекла, упавших на место проведения мероприятия, и ранив 9 людей. Позднее в этот же вечер участники театра приняли очень тяжёлое решение: они объявили, что фестиваль продолжится на следующий день, как и было запланировано. Как сказал тогда Файзан, если мы прогнёмся под исламистов, мы так и будем просто сидеть в тёмном уголке. Тогда они не знали, что могло случиться. Пришёл бы кто-то? В действительности тысячи людей пришли на следующий день, чтобы поддержать исполнительное искусство в Лахоре. Это одновременно взволновало и вызвало ужас у Файзана. Он подбежал к одной женщине, которая пришла с двумя маленькими детьми, и сказал: «Вы знаете, что вчера здесь произошёл взрыв, вы также знаете, что здесь есть угроза и сегодня». Она ответила: «Я знаю это, но я приходила на ваш фестиваль со своей мамой, когда была в их возрасте, и в моей голове до сих пор сохранились те образы. Мы обязаны быть здесь». С такой преданной аудиторией участники театра смогли вовремя завершить свой фестиваль.
На следующий год они потеряли всех своих спонсоров из-за угрозы безопасности. Когда я встретила их в 2010 году, они были в процессе их первого последующего представления, которое они смогли провести в том же месте. Это был 9 молодёжный фестиваль исполнительного искусства, проводимый в Лахоре в тот год, когда город пережил 44 террористических акта. Это было время, когда пакистанские талибы начали систематические нападения на школы для девочек, кульминацией которых стала атака на Малала Юсафзай. Что сделали участники театра в сложившейся обстановке? Они организовали театр в школе для девочек. Я имела честь посмотреть «Нэнг Уол» — мюзикл на языке пенджаби, все роли в котором сыграли девочки из гимназии Лахора. Они пели и танцевали, они играли мышей и буйволов. Затаив дыхание, я гадала, досмотрим ли мы до конца это потрясающее представление? И когда это произошло, вся аудитория коллективно выдохнула и некоторые даже заплакали, а затем зал наполнился мирным взрывом аплодисментов. Я помню, как подумала в тот момент, что два года назад террористы попали в заголовки газет, совершив здесь нападение, но в этот вечер пришедшие люди также создали важную историю.
Мария Башир — первая и единственная в Афганистане женщина главный прокурор. Она занимает этот пост с 2008 года и открыла бюро по расследованию случаев насилия над женщинами. Это, по её словам, является самой важной частью её работы. Когда я встречаю её в офисе в Херате, она входит в окружении четырёх здоровых мужчин с огромными пушками. На самом деле сейчас у неё 23 телохранителя, потому что она пережила теракты, в которых чуть не погибли её дети, а один из телохранителей потерял ногу.
Почему она продолжает работу? Она с улыбкой говорит, что этот вопрос задают ей все. Как она выражается: «Почему вы рискуете потерять свою жизнь?» Ответ для неё прост — лучшее будущее для всех подобных ей стоит этого риска. Она знает, что если такие, как она не будут рисковать, то лучшего будущего просто не будет. Позже в нашем интервью прокурор Башир расскажет мне о том, насколько она обеспокоена возможными результатами переговоров правительства с Талибаном, с людьми, которые пытались её убить. «Если мы дадим им место в правительстве, кто тогда будет защищать права женщин?» — спрашивает она. Она призывает международное сообщество не забыть своё обещание в отношении женщин, потому что теперь они хотят мира с Талибаном. Спустя несколько недель после того, как я покинула Афганистан, я увидела заголовок в Интернете: «Афганский прокурор был убит». Я начала искать информацию в отчаянии и, к счастью, я обнаружила, что жертвой была не Мария. Но, к сожалению, другой афганский прокурор был застрелен по дороге домой. Сейчас, когда я вижу такого рода заголовки, я думаю, что, когда международные войска покинут Афганистан в этом и последующих годах, мы должны будем продолжать заботиться о том, что происходит там с людьми, подобными Марии Башир. Иногда я всё ещё слышу её голос в голове, говорящий без малейшей толики бравады: «Когда-нибудь положение женщин в Афганистане станет лучше. Нам необходимо подготовить почву для этого, даже если нас убьют».
Не найдётся подходящих слов, чтобы осудить террористов Аль Шабаб, атаковавших торговый центр «Уэстгейт» в Найроби в тот же день, что и детское кулинарное состязание, в сентябре 2013 года. Они убили 67 человек, включая поэтов и беременных женщин. Далеко на среднем западе Америки мне посчастливилось встретиться с американцами-сомалийцами, которые работали над тем, чтобы противостоять попыткам Аль Шабаб набрать небольшое количество молодых людей из их города Миннеаполиса для участия в таких зверствах, как в «Уэстгейте». Бурхан Хасан, прилежный 17-летний племянник Абдуразака Бихи, был завербован здесь в 2008, тайно вывезен в Сомали, а затем убит, когда попытался вернуться домой. С тех пор господин Бихи, руководящий внебюджетным Сомалийским Центром Образования и Поддержки, устно обличал вербовщиков и провал правительства и сомалийско-американских ассоциаций, как исламский центр Абдубакар Ас-Саддик, где, как он считает, его племянник и был радикализован во время прохождения молодёжной программы. Но он не просто критикует мечеть. Он также бросает вызов правительству за неспособность сделать больше, чтобы предотвратить бедность в его общине. Учитывая нехватку собственных финансов, г-ну Бихи пришлось быть творческим. Чтобы противостоять попыткам Аль Шабаб взять под контроль больше враждебно настроенной молодёжи, в ответ на нападение группы в 2010 году на зрителей Кубка мира в Уганде он организовал турнир по баскетболу в Миннеаполисе в честь праздника Рамадан. Десятки сомалийско-американских детей вышли поддержать спорт, несмотря на запретное решение муфтия. Они играли в баскетбол так, как уже никогда не сможет играть Бурхан Хасан. За свои попытки г-н Бихи был изгнан руководством из исламского центра Абдубакар Ас-Саддик, с которым у него складывались хорошие отношения. Он рассказал мне, что как-то по телевизору они увидели имама, который называл их неверными и говорил: «Эти семьи пытаются уничтожить мечеть». Это крайнее расхождение с тем, как Абдуразак Бихи понимает то, что он старается сделать, разоблачая вербовку Аль Шабаб, а именно спасти религию, которую он любит, от небольшой группы экстремистов.
Сейчас я хочу рассказать последнюю историю 22-летней студентки юридического факультета в Алжире по имени Амель Зенун-Зуани, у которой были такие же мечты о юридической карьере, как и у меня в 90-е годы. Она отказалась бросать учёбу, несмотря на то, что фундаменталисты, боровшиеся тогда с Алжирским государством, угрожали всем, кто продолжал обучение. 26 января 1997 года Амель села в автобус в столице Алжира, где она училась, чтобы поехать домой и провести вечер праздника Рамадан со своей семьёй, и больше не вернулась. Когда автобус доехал до окраин её родного города, он был остановлен на КПП, охраняемом мужчинами из вооружённой исламской группировки. Держа свою сумку, она была выведена из автобуса и убита на улице. Мужчина, перерезавший ей горло, сказал тогда всем остальным: «Если вы будете посещать университет, придёт день, когда мы точно так же убьём вас всех».
Амель умерла в 5:17 вечера. Нам известно это, потому что, когда она упала на улице, её часы сломались. Её мама показала мне часы, на которых секундная стрелка всё также оптимистично смотрела вверх, приближаясь к 5:18, которые никогда не настанут. Незадолго до своей смерти, Амель сказала своей маме, женщине, подарившей жизнь ей и её сёстрам: «Даст Бог, с нами ничего не случится, но если что-то и произойдёт, ты должна знать, что мы погибли за знания. Ты и отец должны держать головы высоко поднятыми».
Потеря столь молодой женщины неизмерима, и в то время, как я занималась своим исследованием, я обнаружила себя в поисках надежды для Амель, ведь даже её имя с арабского переводится как «надежда». Я думаю, что нашла её в двух местах. Первая заключается в силе её семьи и других семей продолжать рассказывать свои истории и идти по жизни, несмотря на терроризм. Надо сказать, сестра Амель, Ламия преодолела своё горе, пошла учиться в школу юристов, и сегодня ведёт свою юридическую практику в Алжире. Это то, что стало возможным только потому, что вооружённые фундаменталисты в большинстве своём потерпели поражение в стране. Второе место, где я нашла надежду для Амель, — это везде, где женщины и мужчины продолжают противостоять исламским боевикам. В память об Амель мы должны поддерживать всех, кто сегодня продолжает борьбу за права человека, как, например, «Сообщество женщин, живущих по исламским законам». Как защитница прав жертв Шерифа Хаддар сказала мне в Алжире, не достаточно просто бороться с терроризмом. Мы также должны бросать вызов фундаментализму, потому что фундаментализм — это идеология, составляющая пласт этого терроризма.
Почему такие люди, как она, как все они, не становятся более известными? Почему все знают, кто такой Осама бин Ладен, и мало кто знает о всех тех, кто противостоял подобным бин Ладену в своих странах. Мы обязаны изменить это, поэтому я прошу вас, пожалуйста, помогите поделиться этими историями через свои социальные контакты. Посмотрите ещё раз на часы Амель Зенун, замершие навсегда, а теперь, пожалуйста, взгляните на свои часы и решите, что это тот момент, когда вы берёте на себя обязательство поддерживать таких людей, как Амель. У нас нет права молчать о них, потому что это проще или потому что западная политика также ошибочна, ведь 5:17 всё также настаёт для слишком многих, подобных Амель, в таких местах, как северная Нигерия, где боевики до сих пор убивают студентов. Время высказаться в защиту всех, кто мирно бросает вызов фундаментализму и терроризму в своих сообществах, настало.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Tony Wyss-Coray: How young blood might help reverse aging. Yes, really\nTED Talk Subtitles and Transcript: Tony Wyss-Coray studies the impact of aging on the human body and brain. In this eye-opening talk, he shares new research from his Stanford lab and other teams which shows that a solution for some of the less great aspects of old age might actually lie within us all.\nThis is a painting from the 16th century from Lucas Cranach the Elder. It shows the famous Fountain of Youth. If you drink its water or you bathe in it, you will get health and youth. Every culture, every civilization has dreamed of finding eternal youth. There are people like Alexander the Great or Ponce De León, the explorer, who spent much of their life chasing the Fountain of Youth. They didn't find it. But what if there was something to it? What if there was something to this Fountain of Youth?\nI will share an absolutely amazing development in aging research that could revolutionize the way we think about aging and how we may treat age-related diseases in the future. It started with experiments that showed, in a recent number of studies about growing, that animals -- old mice -- that share a blood supply with young mice can get rejuvenated. This is similar to what you might see in humans, in Siamese twins, and I know this sounds a bit creepy. But what Tom Rando, a stem-cell researcher, reported in 2007, was that old muscle from a mouse can be rejuvenated if it's exposed to young blood through common circulation. This was reproduced by Amy Wagers at Harvard a few years later, and others then showed that similar rejuvenating effects could be observed in the pancreas, the liver and the heart. But what I'm most excited about, and several other labs as well, is that this may even apply to the brain.\nSo, what we found is that an old mouse exposed to a young environment in this model called parabiosis, shows a younger brain -- and a brain that functions better. And I repeat: an old mouse that gets young blood through shared circulation looks younger and functions younger in its brain. So when we get older -- we can look at different aspects of human cognition, and you can see on this slide here, we can look at reasoning, verbal ability and so forth. And up to around age 50 or 60, these functions are all intact, and as I look at the young audience here in the room, we're all still fine.\n(Laughter)\nBut it's scary to see how all these curves go south. And as we get older, diseases such as Alzheimer's and others may develop. We know that with age, the connections between neurons -- the way neurons talk to each other, the synapses -- they start to deteriorate; neurons die, the brain starts to shrink, and there's an increased susceptibility for these neurodegenerative diseases.\nOne big problem we have -- to try to understand how this really works at a very molecular mechanistic level -- is that we can't study the brains in detail, in living people. We can do cognitive tests, we can do imaging -- all kinds of sophisticated testing. But we usually have to wait until the person dies to get the brain and look at how it really changed through age or in a disease. This is what neuropathologists do, for example. So, how about we think of the brain as being part of the larger organism. Could we potentially understand more about what happens in the brain at the molecular level if we see the brain as part of the entire body? So if the body ages or gets sick, does that affect the brain? And vice versa: as the brain gets older, does that influence the rest of the body? And what connects all the different tissues in the body is blood. Blood is the tissue that not only carries cells that transport oxygen, for example, the red blood cells, or fights infectious diseases, but it also carries messenger molecules, hormone-like factors that transport information from one cell to another, from one tissue to another, including the brain. So if we look at how the blood changes in disease or age, can we learn something about the brain? We know that as we get older, the blood changes as well, so these hormone-like factors change as we get older. And by and large, factors that we know are required for the development of tissues, for the maintenance of tissues -- they start to decrease as we get older, while factors involved in repair, in injury and in inflammation -- they increase as we get older.\nSo there's this unbalance of good and bad factors, if you will. And to illustrate what we can do potentially with that, I want to talk you through an experiment that we did. We had almost 300 blood samples from healthy human beings 20 to 89 years of age, and we measured over 100 of these communication factors, these hormone-like proteins that transport information between tissues. And what we noticed first is that between the youngest and the oldest group, about half the factors changed significantly. So our body lives in a very different environment as we get older, when it comes to these factors. And using statistical or bioinformatics programs, we could try to discover those factors that best predict age -- in a way, back-calculate the relative age of a person. And the way this looks is shown in this graph. So, on the one axis you see the actual age a person lived, the chronological age. So, how many years they lived.\nAnd then we take these top factors that I showed you, and we calculate their relative age, their biological age. And what you see is that there is a pretty good correlation, so we can pretty well predict the relative age of a person. But what's really exciting are the outliers, as they so often are in life. You can see here, the person I highlighted with the green dot is about 70 years of age but seems to have a biological age, if what we're doing here is really true, of only about 45. So is this a person that actually looks much younger than their age? But more importantly: Is this a person who is maybe at a reduced risk to develop an age-related disease and will have a long life -- will live to 100 or more? On the other hand, the person here, highlighted with the red dot, is not even 40, but has a biological age of 65. Is this a person at an increased risk of developing an age-related disease? So in our lab, we're trying to understand these factors better, and many other groups are trying to understand, what are the true aging factors, and can we learn something about them to possibly predict age-related diseases?\nSo what I've shown you so far is simply correlational, right? You can just say, \"Well, these factors change with age,\" but you don't really know if they do something about aging. So what I'm going to show you now is very remarkable and it suggests that these factors can actually modulate the age of a tissue. And that's where we come back to this model called parabiosis.\nSo, parabiosis is done in mice by surgically connecting the two mice together, and that leads then to a shared blood system, where we can now ask, \"How does the old brain get influenced by exposure to the young blood?\" And for this purpose, we use young mice that are an equivalency of 20-year-old people, and old mice that are roughly 65 years old in human years.\nWhat we found is quite remarkable. We find there are more neural stem cells that make new neurons in these old brains. There's an increased activity of the synapses, the connections between neurons. There are more genes expressed that are known to be involved in the formation of new memories. And there's less of this bad inflammation. But we observed that there are no cells entering the brains of these animals. So when we connect them, there are actually no cells going into the old brain, in this model. Instead, we've reasoned, then, that it must be the soluble factors, so we could collect simply the soluble fraction of blood which is called plasma, and inject either young plasma or old plasma into these mice, and we could reproduce these rejuvenating effects, but what we could also do now is we could do memory tests with mice.\nAs mice get older, like us humans, they have memory problems. It's just harder to detect them, but I'll show you in a minute how we do that. But we wanted to take this one step further, one step closer to potentially being relevant to humans. What I'm showing you now are unpublished studies, where we used human plasma, young human plasma, and as a control, saline, and injected it into old mice, and asked, can we again rejuvenate these old mice? Can we make them smarter?\nAnd to do this, we used a test. It's called a Barnes maze. This is a big table that has lots of holes in it, and there are guide marks around it, and there's a bright light, as on this stage here. The mice hate this and they try to escape, and find the single hole that you see pointed at with an arrow, where a tube is mounted underneath where they can escape and feel comfortable in a dark hole. So we teach them, over several days, to find this space on these cues in the space, and you can compare this for humans, to finding your car in a parking lot after a busy day of shopping.\n(Laughter)\nMany of us have probably had some problems with that.\nSo, let's look at an old mouse here. This is an old mouse that has memory problems, as you'll notice in a moment. It just looks into every hole, but it didn't form this spacial map that would remind it where it was in the previous trial or the last day. In stark contrast, this mouse here is a sibling of the same age, but it was treated with young human plasma for three weeks, with small injections every three days. And as you noticed, it almost looks around, \"Where am I?\" -- and then walks straight to that hole and escapes. So, it could remember where that hole was.\nSo by all means, this old mouse seems to be rejuvenated -- it functions more like a younger mouse. And it also suggests that there is something not only in young mouse plasma, but in young human plasma that has the capacity to help this old brain. So to summarize, we find the old mouse, and its brain in particular, are malleable. They're not set in stone; we can actually change them. It can be rejuvenated. Young blood factors can reverse aging, and what I didn't show you -- in this model, the young mouse actually suffers from exposure to the old. So there are old-blood factors that can accelerate aging. And most importantly, humans may have similar factors, because we can take young human blood and have a similar effect. Old human blood, I didn't show you, does not have this effect; it does not make the mice younger.\nSo, is this magic transferable to humans? We're running a small clinical study at Stanford, where we treat Alzheimer's patients with mild disease with a pint of plasma from young volunteers, 20-year-olds, and do this once a week for four weeks, and then we look at their brains with imaging. We test them cognitively, and we ask their caregivers for daily activities of living. What we hope is that there are some signs of improvement from this treatment. And if that's the case, that could give us hope that what I showed you works in mice might also work in humans.\nNow, I don't think we will live forever. But maybe we discovered that the Fountain of Youth is actually within us, and it has just dried out. And if we can turn it back on a little bit, maybe we can find the factors that are mediating these effects, we can produce these factors synthetically and we can treat diseases of aging, such as Alzheimer's disease or other dementias.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Тони Вайс-Корэй: Как молодая кровь может помочь обратить старение. Да, серьёзно\nTED Talk Subtitles and Transcript: Тони Вайс-Корэй изучает, как старение влияет на человеческое тело и мозг. В этом шокирующем выступлении он делится последними результатами исследований в его лаборатории в Стэнфорде и других научных групп, демонстрирующими, что ключ к решению некоторых неприятных проблем старости нужно искать в нас самих.\nЭто картина XVI века Лукаса Кранаха Старшего. На ней изображён известный Фонтан Молодости. Если выпить из него воды или в него окунуться, то вы обретёте здоровье и молодость. Каждая культура, каждая цивилизация мечтала обрести вечную молодость. Такие люди, как Александр Македонский и исследователь Понсе де Леон, провели значительную часть жизни в поисках Фонтана Молодости. Они его не нашли. Но вдруг в этом что-то есть? А вдруг есть что-то в этой идее о Фонтане Молодости?\nЯ поделюсь абсолютно удивительными открытиями в исследованиях старения, которые могут изменить наши взгляды на процесс старения и то, как мы сможем в будущем лечить возрастные заболевания. Всё началось с экспериментов, показавших в ряде недавних исследований процесса роста, что животные, старые мыши, разделяющие кровоснабжение с молодыми мышами, могут омолаживаться. Это подобно тому, что вы можете наблюдать на примере людей — сиамских близнецов. Знаю, это звучит немного жутко. В 2007 году Том Рандо, исследователь стволовых клеток, доложил, что старая мышца мыши может быть омоложена, если подвергнуть её воздействию молодой крови через общий кровяной поток. Несколькими годами позднее эти результаты были воспроизведены Ами Вагерс в Гарварде. Позже было продемонстрировано, что подобные эффекты омоложения могут наблюдаться на поджелудочной железе, печени и сердце. Но больше всего меня и некоторые другие лаборатории воодушевляет то, что это может относиться даже к мозгу.\nИтак, мы обнаружили, что старая мышь, подверженная воздействию молодой среды по данной схеме, называемой парабиозом, обладает более молодым мозгом, который лучше функционирует. Я повторюсь: старая мышь, получающая молодую кровь через общую систему кровоснабжения, выглядит моложе и её мозг функционирует как более молодой. Когда человек стареет, мы можем проверять различные аспекты его когнитивных функций. Как вы видите на экране, мы можем рассматривать аргументацию, речевые способности и так далее. До 50—60 лет все эти функции исправны. В этом зале молодая аудитория, и мы все ещё в полном порядке.\n(Смех)\nСтрашно видеть, как все эти кривые ползут вниз. По мере старения могут развиваться такие заболевания, как болезнь Альцгеймера и другие. Мы знаем, что с возрастом соединения между нейронами, используемые нейронами для сообщения, — синапсы — начинают разрушаться; нейроны погибают, мозг начинает усыхать, увеличивается подверженность нейродегенеративным заболеваниям.\nПроблема в том, что в попытках понять, как на самом деле это происходит на молекулярном уровне, на уровне механизма реакций, мы не можем детально исследовать мозг живых людей. Мы можем проводить когнитивные тесты, делать визуализацию — различные изощрённые исследования, но нам обычно приходится ждать, пока человек умрёт, чтобы получить мозг и посмотреть, как он изменился с возрастом или из-за болезни. К примеру, это то, что делают невропатологи. Что, если мы будем думать о мозге как о части бо́льшего организма. Возможно ли, что мы сможем лучше понять, что происходит в мозге на молекулярном уровне, если мы рассмотрим мозг как только лишь часть всего тела? Если тело стареет или болеет, влияет ли это на мозг? И наоборот: если стареет мозг, влияет ли это на остальное тело? То, что соединяет все различные ткани в организме, — это кровь. Кровь — это ткань, содержащая не только клетки, переносящие кислород, например, красные кровяные тельца, или борется с инфекционными заболеваниями, но она также содержит сигнализирующие молекулы — гормоноподобные факторы, переносящие информацию от клетки к клетке, от ткани к ткани, включая мозг. Если рассмотреть, как кровь изменяется при болезни или с возрастом, сможем ли мы узнать что-то о мозге? Мы знаем, что при старении кровь также изменяется, по мере старения изменяются эти гормоноподобные факторы. В общем и целом количество факторов, которые, как нам известно, необходимы для развития тканей, для поддержания их функционирования, по мере старения начинает уменьшаться, тогда как количество факторов, вовлечённых при заживлениях, ранениях и воспалениях, увеличивается при старении.\nЕсли хотите, присутствует дисбаланс между хорошими и плохими факторами. Чтобы продемонстрировать, как мы, вероятно, можем это использовать, я хочу подробно обсудить проведённый нами эксперимент. У нас было почти 300 образцов крови здоровых людей в возрасте от 20 до 89 лет. Мы измерили более ста факторов сообщения — гормоноподобных протеинов, переносящих информацию между тканями. Первое, что мы заметили, это то, что при сравнении младшей и старшей групп, около половины факторов значительно изменились. Наши тела живут при весьма различных условиях, когда мы стареем, если говорить о данных факторах. Используя статистические и биоинформационные компьютерные программы, мы попытались определить факторы, лучше всего предсказывающие возраст, в некотором смысле то, как обратно вычислить относительный возраст человека. На этом графике показано, как это выглядит. На одной оси вы видите реальный возраст человека, хронологический возраст. То, сколько лет они прожили.\nЗатем мы берём те главные факторы, которые я показывал, и вычисляем относительный, биологический возраст людей. Мы видим довольно хорошую корреляцию, т.е. мы можем довольно точно предсказать относительный возраст человека. Но что действительно интересно, так это отклоняющиеся значения — так же часто бывает в жизни. Здесь вы видите, что человеку, которого я отметил зелёной точкой, около 70 лет, но его биологичекий возраст, если все наши вычисления верны, только около 45. На самом ли деле этот человек выглядит моложе своего возраста? Что важнее: ниже ли риск того, что у этого человека разовьются возрастные заболевания и он будет долго жить, доживёт до ста или более лет? С другой стороны, человеку, отмеченному красной точкой, нет и 40, но его биологический возраст 65. Повышен ли у этого человека риск развития возрастных заболеваний? В нашей лаборатории мы пытаемся лучше понять эти факторы, и многие другие научные группы пытаются понять, какие из факторов точно связаны со старением и можем ли мы узнать о них что-то, что поможет предсказать возрастные болезни?\nВсё, что я пока вам показал, просто корреляция, правильно? Мы можете сказать: «Хорошо, эти факторы меняются с возрастом, но вы не знаете точно, влияют ли они на старение». То, что я собираюсь показать сейчас, весьма удивительно и предполагает, что данные факторы действительно изменяют возраст ткани. И вот здесь мы возвращаемся обратно к схеме, называемой парабиозом.\nПарабиоз воплощён на мышах путём хирургического соединения двух мышей друг с другом, что ведёт к совместной кровеносной системе, и теперь мы можем спросить: как молодая кровь влияет на старый мозг? Чтобы ответить на это, мы использовали молодую мышь, эквивалентную 20-летнему человеку, и старую мышь, которой примерно 65 человеческих лет.\nТо, что мы обнаружили, весьма удивительно. Мы обнаружили бо́льше нейральных стволовых клеток, создающих новые нейроны в старом мозге. Также увеличенную активность синапсов — соединений между нейронами. Вырабатывается бо́льше генов, которые участвуют в процессе создания новых воспоминаний. Также было меньше плохих воспалительных процессов. Но мы наблюдали, что никакие клетки не проникают в мозг этих животных. Т.е. когда мы их соединяем, в действительности, при этой схеме, никакие клетки не поступают в старый мозг. Тогда мы заключили, что за всем этим стоят растворимые факторы. Тогда мы могли просто выделить растворимую часть крови, называемую плазмой, и вводить мышам либо молодую, либо старую плазму. Нам удалось воспроизвести омолаживающие эффекты, но теперь мы также имели возможность проводить на мышах тесты на память.\nПри старении у мышей, как и у людей, наблюдаются проблемы с памятью, просто их сложнее обнаружить, и через минуту я покажу вам, как мы это делаем. Но мы хотели пойти дальше, на шаг ближе к потенциальной пользе для людей. Здесь я показываю неопубликованные результаты исследований, где мы использовали человеческую плазму — плазму молодого человека, и физраствор для контроля. Мы вводили их старым мышам и задавались вопросом, можем ли мы омолодить этих старых мышей? Можем ли мы сделать их умнее?\nДля проверки мы использовали тест, называемый лабиринтом Барнеса. Это большой стол с множеством дырок, окружённых указателями, находящийся под ярким освещением, как на этой сцене. Мыши это ненавидят и пытаются убежать и найти ту единственную дыру, отмеченную здесь стрелкой, к которой снизу подсоединена труба, через которую они могут сбежать и чувствовать себя спокойно в тёмной норе. В течение нескольких дней мы учим их находить это место, пользуясь ориентирами в пространстве. Для людей это сравнимо с тем, как мы ищем машину на парковке после целого дня похода за покупками.\n(Смех)\nВозможно, у многих из нас были с этим проблемы.\nРассмотрим старую мышь. Вот старая мышь с проблемами с памятью, как вы скоро это заметите. Она смотрит в каждую дырку, но она не сформировала карты территории, которая напомнила бы ей, где она была в предыдущем опыте или вчера. Вот резкая разница, эта мышь — из того же помёта, возраст такой же, но она подвергалась воздействию человеческой плазмы в течение трёх недель, небольшим инъекциям каждые три дня. Как вы заметили, она практически оглядывается вокруг: «Где я?», а затем идёт напрямую к нужной дырке и убегает. Итак, она смогла вспомнить, где была нужная дырка.\nБезусловно кажется, что эта старая мышь омолодилась, ведь она ведёт себя, как более молодая мышь. Это также предполагает, что есть что-то не только в плазме молодой мыши, но и в плазме молодого человека, что может помочь этому старому мозгу. Подведём итог, мы обнаружили, что старая мышь, и особенно её мозг, податливы. Они не закостеневшие, мы на самом деле можем изменять их. Омоложение возможно. Факторы из молодой крови могут обратить старение. Я вам вот что не показал: в этой схеме молодая мышь страдает от присутствия старой мыши. Т.е. факторы из старой крови могут ускорять старение. Самое главное, возможно, у людей есть подобные факторы, т.к. мы можем использовать молодую кровь человека и наблюдать схожие эффекты. Я не показал, но старая человеческая кровь не обладает таким эффектом, она не омолаживает мышей.\nМожно ли перенести эту магию на людей? Мы проводим небольшое клиническое исследование в Стэнфорде, в котором мы вводим пациентам с лёгким течением болезни Альцгеймера пол-литра плазмы 20-летних молодых волонтёров раз в неделю в течение четырёх недель. Затем мы получаем изображения их мозга. Проводим с ними когнитивные тесты, спрашиваем ухаживающих за ними людей об их поведении в повседневной жизни. Мы надеемся обнаружить некоторые признаки улучшений от этого лечения. Если получится, то это даст нам надежду на то, что продемонстрированный опыт, работающий на мышах, может также работать на людях.\nЯ не думаю, что мы будем жить вечно. Но, может, мы обнаружим, что Фонтан Молодости на самом деле в нас, и он просто иссяк. И если мы сможем ненадолго включить его, может быть, мы сможем найти факторы, являющиеся посредниками этих эффектов. Мы сможем синтезировать эти факторы и использовать их для лечения возрастных заболеваний, как болезнь Альцгеймера или других умственных расстройств.\nБольшое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Tony Wyss-Coray: How young blood might help reverse aging. Yes, really
TED Talk Subtitles and Transcript: Tony Wyss-Coray studies the impact of aging on the human body and brain. In this eye-opening talk, he shares new research from his Stanford lab and other teams which shows that a solution for some of the less great aspects of old age might actually lie within us all.
This is a painting from the 16th century from Lucas Cranach the Elder. It shows the famous Fountain of Youth. If you drink its water or you bathe in it, you will get health and youth. Every culture, every civilization has dreamed of finding eternal youth. There are people like Alexander the Great or Ponce De León, the explorer, who spent much of their life chasing the Fountain of Youth. They didn't find it. But what if there was something to it? What if there was something to this Fountain of Youth?
I will share an absolutely amazing development in aging research that could revolutionize the way we think about aging and how we may treat age-related diseases in the future. It started with experiments that showed, in a recent number of studies about growing, that animals -- old mice -- that share a blood supply with young mice can get rejuvenated. This is similar to what you might see in humans, in Siamese twins, and I know this sounds a bit creepy. But what Tom Rando, a stem-cell researcher, reported in 2007, was that old muscle from a mouse can be rejuvenated if it's exposed to young blood through common circulation. This was reproduced by Amy Wagers at Harvard a few years later, and others then showed that similar rejuvenating effects could be observed in the pancreas, the liver and the heart. But what I'm most excited about, and several other labs as well, is that this may even apply to the brain.
So, what we found is that an old mouse exposed to a young environment in this model called parabiosis, shows a younger brain -- and a brain that functions better. And I repeat: an old mouse that gets young blood through shared circulation looks younger and functions younger in its brain. So when we get older -- we can look at different aspects of human cognition, and you can see on this slide here, we can look at reasoning, verbal ability and so forth. And up to around age 50 or 60, these functions are all intact, and as I look at the young audience here in the room, we're all still fine.
(Laughter)
But it's scary to see how all these curves go south. And as we get older, diseases such as Alzheimer's and others may develop. We know that with age, the connections between neurons -- the way neurons talk to each other, the synapses -- they start to deteriorate; neurons die, the brain starts to shrink, and there's an increased susceptibility for these neurodegenerative diseases.
One big problem we have -- to try to understand how this really works at a very molecular mechanistic level -- is that we can't study the brains in detail, in living people. We can do cognitive tests, we can do imaging -- all kinds of sophisticated testing. But we usually have to wait until the person dies to get the brain and look at how it really changed through age or in a disease. This is what neuropathologists do, for example. So, how about we think of the brain as being part of the larger organism. Could we potentially understand more about what happens in the brain at the molecular level if we see the brain as part of the entire body? So if the body ages or gets sick, does that affect the brain? And vice versa: as the brain gets older, does that influence the rest of the body? And what connects all the different tissues in the body is blood. Blood is the tissue that not only carries cells that transport oxygen, for example, the red blood cells, or fights infectious diseases, but it also carries messenger molecules, hormone-like factors that transport information from one cell to another, from one tissue to another, including the brain. So if we look at how the blood changes in disease or age, can we learn something about the brain? We know that as we get older, the blood changes as well, so these hormone-like factors change as we get older. And by and large, factors that we know are required for the development of tissues, for the maintenance of tissues -- they start to decrease as we get older, while factors involved in repair, in injury and in inflammation -- they increase as we get older.
So there's this unbalance of good and bad factors, if you will. And to illustrate what we can do potentially with that, I want to talk you through an experiment that we did. We had almost 300 blood samples from healthy human beings 20 to 89 years of age, and we measured over 100 of these communication factors, these hormone-like proteins that transport information between tissues. And what we noticed first is that between the youngest and the oldest group, about half the factors changed significantly. So our body lives in a very different environment as we get older, when it comes to these factors. And using statistical or bioinformatics programs, we could try to discover those factors that best predict age -- in a way, back-calculate the relative age of a person. And the way this looks is shown in this graph. So, on the one axis you see the actual age a person lived, the chronological age. So, how many years they lived.
And then we take these top factors that I showed you, and we calculate their relative age, their biological age. And what you see is that there is a pretty good correlation, so we can pretty well predict the relative age of a person. But what's really exciting are the outliers, as they so often are in life. You can see here, the person I highlighted with the green dot is about 70 years of age but seems to have a biological age, if what we're doing here is really true, of only about 45. So is this a person that actually looks much younger than their age? But more importantly: Is this a person who is maybe at a reduced risk to develop an age-related disease and will have a long life -- will live to 100 or more? On the other hand, the person here, highlighted with the red dot, is not even 40, but has a biological age of 65. Is this a person at an increased risk of developing an age-related disease? So in our lab, we're trying to understand these factors better, and many other groups are trying to understand, what are the true aging factors, and can we learn something about them to possibly predict age-related diseases?
So what I've shown you so far is simply correlational, right? You can just say, "Well, these factors change with age," but you don't really know if they do something about aging. So what I'm going to show you now is very remarkable and it suggests that these factors can actually modulate the age of a tissue. And that's where we come back to this model called parabiosis.
So, parabiosis is done in mice by surgically connecting the two mice together, and that leads then to a shared blood system, where we can now ask, "How does the old brain get influenced by exposure to the young blood?" And for this purpose, we use young mice that are an equivalency of 20-year-old people, and old mice that are roughly 65 years old in human years.
What we found is quite remarkable. We find there are more neural stem cells that make new neurons in these old brains. There's an increased activity of the synapses, the connections between neurons. There are more genes expressed that are known to be involved in the formation of new memories. And there's less of this bad inflammation. But we observed that there are no cells entering the brains of these animals. So when we connect them, there are actually no cells going into the old brain, in this model. Instead, we've reasoned, then, that it must be the soluble factors, so we could collect simply the soluble fraction of blood which is called plasma, and inject either young plasma or old plasma into these mice, and we could reproduce these rejuvenating effects, but what we could also do now is we could do memory tests with mice.
As mice get older, like us humans, they have memory problems. It's just harder to detect them, but I'll show you in a minute how we do that. But we wanted to take this one step further, one step closer to potentially being relevant to humans. What I'm showing you now are unpublished studies, where we used human plasma, young human plasma, and as a control, saline, and injected it into old mice, and asked, can we again rejuvenate these old mice? Can we make them smarter?
And to do this, we used a test. It's called a Barnes maze. This is a big table that has lots of holes in it, and there are guide marks around it, and there's a bright light, as on this stage here. The mice hate this and they try to escape, and find the single hole that you see pointed at with an arrow, where a tube is mounted underneath where they can escape and feel comfortable in a dark hole. So we teach them, over several days, to find this space on these cues in the space, and you can compare this for humans, to finding your car in a parking lot after a busy day of shopping.
(Laughter)
Many of us have probably had some problems with that.
So, let's look at an old mouse here. This is an old mouse that has memory problems, as you'll notice in a moment. It just looks into every hole, but it didn't form this spacial map that would remind it where it was in the previous trial or the last day. In stark contrast, this mouse here is a sibling of the same age, but it was treated with young human plasma for three weeks, with small injections every three days. And as you noticed, it almost looks around, "Where am I?" -- and then walks straight to that hole and escapes. So, it could remember where that hole was.
So by all means, this old mouse seems to be rejuvenated -- it functions more like a younger mouse. And it also suggests that there is something not only in young mouse plasma, but in young human plasma that has the capacity to help this old brain. So to summarize, we find the old mouse, and its brain in particular, are malleable. They're not set in stone; we can actually change them. It can be rejuvenated. Young blood factors can reverse aging, and what I didn't show you -- in this model, the young mouse actually suffers from exposure to the old. So there are old-blood factors that can accelerate aging. And most importantly, humans may have similar factors, because we can take young human blood and have a similar effect. Old human blood, I didn't show you, does not have this effect; it does not make the mice younger.
So, is this magic transferable to humans? We're running a small clinical study at Stanford, where we treat Alzheimer's patients with mild disease with a pint of plasma from young volunteers, 20-year-olds, and do this once a week for four weeks, and then we look at their brains with imaging. We test them cognitively, and we ask their caregivers for daily activities of living. What we hope is that there are some signs of improvement from this treatment. And if that's the case, that could give us hope that what I showed you works in mice might also work in humans.
Now, I don't think we will live forever. But maybe we discovered that the Fountain of Youth is actually within us, and it has just dried out. And if we can turn it back on a little bit, maybe we can find the factors that are mediating these effects, we can produce these factors synthetically and we can treat diseases of aging, such as Alzheimer's disease or other dementias.
Thank you very much.
(Applause)
|
Тони Вайс-Корэй: Как молодая кровь может помочь обратить старение. Да, серьёзно
TED Talk Subtitles and Transcript: Тони Вайс-Корэй изучает, как старение влияет на человеческое тело и мозг. В этом шокирующем выступлении он делится последними результатами исследований в его лаборатории в Стэнфорде и других научных групп, демонстрирующими, что ключ к решению некоторых неприятных проблем старости нужно искать в нас самих.
Это картина XVI века Лукаса Кранаха Старшего. На ней изображён известный Фонтан Молодости. Если выпить из него воды или в него окунуться, то вы обретёте здоровье и молодость. Каждая культура, каждая цивилизация мечтала обрести вечную молодость. Такие люди, как Александр Македонский и исследователь Понсе де Леон, провели значительную часть жизни в поисках Фонтана Молодости. Они его не нашли. Но вдруг в этом что-то есть? А вдруг есть что-то в этой идее о Фонтане Молодости?
Я поделюсь абсолютно удивительными открытиями в исследованиях старения, которые могут изменить наши взгляды на процесс старения и то, как мы сможем в будущем лечить возрастные заболевания. Всё началось с экспериментов, показавших в ряде недавних исследований процесса роста, что животные, старые мыши, разделяющие кровоснабжение с молодыми мышами, могут омолаживаться. Это подобно тому, что вы можете наблюдать на примере людей — сиамских близнецов. Знаю, это звучит немного жутко. В 2007 году Том Рандо, исследователь стволовых клеток, доложил, что старая мышца мыши может быть омоложена, если подвергнуть её воздействию молодой крови через общий кровяной поток. Несколькими годами позднее эти результаты были воспроизведены Ами Вагерс в Гарварде. Позже было продемонстрировано, что подобные эффекты омоложения могут наблюдаться на поджелудочной железе, печени и сердце. Но больше всего меня и некоторые другие лаборатории воодушевляет то, что это может относиться даже к мозгу.
Итак, мы обнаружили, что старая мышь, подверженная воздействию молодой среды по данной схеме, называемой парабиозом, обладает более молодым мозгом, который лучше функционирует. Я повторюсь: старая мышь, получающая молодую кровь через общую систему кровоснабжения, выглядит моложе и её мозг функционирует как более молодой. Когда человек стареет, мы можем проверять различные аспекты его когнитивных функций. Как вы видите на экране, мы можем рассматривать аргументацию, речевые способности и так далее. До 50—60 лет все эти функции исправны. В этом зале молодая аудитория, и мы все ещё в полном порядке.
(Смех)
Страшно видеть, как все эти кривые ползут вниз. По мере старения могут развиваться такие заболевания, как болезнь Альцгеймера и другие. Мы знаем, что с возрастом соединения между нейронами, используемые нейронами для сообщения, — синапсы — начинают разрушаться; нейроны погибают, мозг начинает усыхать, увеличивается подверженность нейродегенеративным заболеваниям.
Проблема в том, что в попытках понять, как на самом деле это происходит на молекулярном уровне, на уровне механизма реакций, мы не можем детально исследовать мозг живых людей. Мы можем проводить когнитивные тесты, делать визуализацию — различные изощрённые исследования, но нам обычно приходится ждать, пока человек умрёт, чтобы получить мозг и посмотреть, как он изменился с возрастом или из-за болезни. К примеру, это то, что делают невропатологи. Что, если мы будем думать о мозге как о части бо́льшего организма. Возможно ли, что мы сможем лучше понять, что происходит в мозге на молекулярном уровне, если мы рассмотрим мозг как только лишь часть всего тела? Если тело стареет или болеет, влияет ли это на мозг? И наоборот: если стареет мозг, влияет ли это на остальное тело? То, что соединяет все различные ткани в организме, — это кровь. Кровь — это ткань, содержащая не только клетки, переносящие кислород, например, красные кровяные тельца, или борется с инфекционными заболеваниями, но она также содержит сигнализирующие молекулы — гормоноподобные факторы, переносящие информацию от клетки к клетке, от ткани к ткани, включая мозг. Если рассмотреть, как кровь изменяется при болезни или с возрастом, сможем ли мы узнать что-то о мозге? Мы знаем, что при старении кровь также изменяется, по мере старения изменяются эти гормоноподобные факторы. В общем и целом количество факторов, которые, как нам известно, необходимы для развития тканей, для поддержания их функционирования, по мере старения начинает уменьшаться, тогда как количество факторов, вовлечённых при заживлениях, ранениях и воспалениях, увеличивается при старении.
Если хотите, присутствует дисбаланс между хорошими и плохими факторами. Чтобы продемонстрировать, как мы, вероятно, можем это использовать, я хочу подробно обсудить проведённый нами эксперимент. У нас было почти 300 образцов крови здоровых людей в возрасте от 20 до 89 лет. Мы измерили более ста факторов сообщения — гормоноподобных протеинов, переносящих информацию между тканями. Первое, что мы заметили, это то, что при сравнении младшей и старшей групп, около половины факторов значительно изменились. Наши тела живут при весьма различных условиях, когда мы стареем, если говорить о данных факторах. Используя статистические и биоинформационные компьютерные программы, мы попытались определить факторы, лучше всего предсказывающие возраст, в некотором смысле то, как обратно вычислить относительный возраст человека. На этом графике показано, как это выглядит. На одной оси вы видите реальный возраст человека, хронологический возраст. То, сколько лет они прожили.
Затем мы берём те главные факторы, которые я показывал, и вычисляем относительный, биологический возраст людей. Мы видим довольно хорошую корреляцию, т.е. мы можем довольно точно предсказать относительный возраст человека. Но что действительно интересно, так это отклоняющиеся значения — так же часто бывает в жизни. Здесь вы видите, что человеку, которого я отметил зелёной точкой, около 70 лет, но его биологичекий возраст, если все наши вычисления верны, только около 45. На самом ли деле этот человек выглядит моложе своего возраста? Что важнее: ниже ли риск того, что у этого человека разовьются возрастные заболевания и он будет долго жить, доживёт до ста или более лет? С другой стороны, человеку, отмеченному красной точкой, нет и 40, но его биологический возраст 65. Повышен ли у этого человека риск развития возрастных заболеваний? В нашей лаборатории мы пытаемся лучше понять эти факторы, и многие другие научные группы пытаются понять, какие из факторов точно связаны со старением и можем ли мы узнать о них что-то, что поможет предсказать возрастные болезни?
Всё, что я пока вам показал, просто корреляция, правильно? Мы можете сказать: «Хорошо, эти факторы меняются с возрастом, но вы не знаете точно, влияют ли они на старение». То, что я собираюсь показать сейчас, весьма удивительно и предполагает, что данные факторы действительно изменяют возраст ткани. И вот здесь мы возвращаемся обратно к схеме, называемой парабиозом.
Парабиоз воплощён на мышах путём хирургического соединения двух мышей друг с другом, что ведёт к совместной кровеносной системе, и теперь мы можем спросить: как молодая кровь влияет на старый мозг? Чтобы ответить на это, мы использовали молодую мышь, эквивалентную 20-летнему человеку, и старую мышь, которой примерно 65 человеческих лет.
То, что мы обнаружили, весьма удивительно. Мы обнаружили бо́льше нейральных стволовых клеток, создающих новые нейроны в старом мозге. Также увеличенную активность синапсов — соединений между нейронами. Вырабатывается бо́льше генов, которые участвуют в процессе создания новых воспоминаний. Также было меньше плохих воспалительных процессов. Но мы наблюдали, что никакие клетки не проникают в мозг этих животных. Т.е. когда мы их соединяем, в действительности, при этой схеме, никакие клетки не поступают в старый мозг. Тогда мы заключили, что за всем этим стоят растворимые факторы. Тогда мы могли просто выделить растворимую часть крови, называемую плазмой, и вводить мышам либо молодую, либо старую плазму. Нам удалось воспроизвести омолаживающие эффекты, но теперь мы также имели возможность проводить на мышах тесты на память.
При старении у мышей, как и у людей, наблюдаются проблемы с памятью, просто их сложнее обнаружить, и через минуту я покажу вам, как мы это делаем. Но мы хотели пойти дальше, на шаг ближе к потенциальной пользе для людей. Здесь я показываю неопубликованные результаты исследований, где мы использовали человеческую плазму — плазму молодого человека, и физраствор для контроля. Мы вводили их старым мышам и задавались вопросом, можем ли мы омолодить этих старых мышей? Можем ли мы сделать их умнее?
Для проверки мы использовали тест, называемый лабиринтом Барнеса. Это большой стол с множеством дырок, окружённых указателями, находящийся под ярким освещением, как на этой сцене. Мыши это ненавидят и пытаются убежать и найти ту единственную дыру, отмеченную здесь стрелкой, к которой снизу подсоединена труба, через которую они могут сбежать и чувствовать себя спокойно в тёмной норе. В течение нескольких дней мы учим их находить это место, пользуясь ориентирами в пространстве. Для людей это сравнимо с тем, как мы ищем машину на парковке после целого дня похода за покупками.
(Смех)
Возможно, у многих из нас были с этим проблемы.
Рассмотрим старую мышь. Вот старая мышь с проблемами с памятью, как вы скоро это заметите. Она смотрит в каждую дырку, но она не сформировала карты территории, которая напомнила бы ей, где она была в предыдущем опыте или вчера. Вот резкая разница, эта мышь — из того же помёта, возраст такой же, но она подвергалась воздействию человеческой плазмы в течение трёх недель, небольшим инъекциям каждые три дня. Как вы заметили, она практически оглядывается вокруг: «Где я?», а затем идёт напрямую к нужной дырке и убегает. Итак, она смогла вспомнить, где была нужная дырка.
Безусловно кажется, что эта старая мышь омолодилась, ведь она ведёт себя, как более молодая мышь. Это также предполагает, что есть что-то не только в плазме молодой мыши, но и в плазме молодого человека, что может помочь этому старому мозгу. Подведём итог, мы обнаружили, что старая мышь, и особенно её мозг, податливы. Они не закостеневшие, мы на самом деле можем изменять их. Омоложение возможно. Факторы из молодой крови могут обратить старение. Я вам вот что не показал: в этой схеме молодая мышь страдает от присутствия старой мыши. Т.е. факторы из старой крови могут ускорять старение. Самое главное, возможно, у людей есть подобные факторы, т.к. мы можем использовать молодую кровь человека и наблюдать схожие эффекты. Я не показал, но старая человеческая кровь не обладает таким эффектом, она не омолаживает мышей.
Можно ли перенести эту магию на людей? Мы проводим небольшое клиническое исследование в Стэнфорде, в котором мы вводим пациентам с лёгким течением болезни Альцгеймера пол-литра плазмы 20-летних молодых волонтёров раз в неделю в течение четырёх недель. Затем мы получаем изображения их мозга. Проводим с ними когнитивные тесты, спрашиваем ухаживающих за ними людей об их поведении в повседневной жизни. Мы надеемся обнаружить некоторые признаки улучшений от этого лечения. Если получится, то это даст нам надежду на то, что продемонстрированный опыт, работающий на мышах, может также работать на людях.
Я не думаю, что мы будем жить вечно. Но, может, мы обнаружим, что Фонтан Молодости на самом деле в нас, и он просто иссяк. И если мы сможем ненадолго включить его, может быть, мы сможем найти факторы, являющиеся посредниками этих эффектов. Мы сможем синтезировать эти факторы и использовать их для лечения возрастных заболеваний, как болезнь Альцгеймера или других умственных расстройств.
Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Shimon Steinberg: Natural pest control ... using bugs!\nTED Talk Subtitles and Transcript: What's the difference between a pest and a bug? Shimon Steinberg makes the case for using good bugs to fight bad bugs, avoiding chemicals in our quest for perfect produce.\nI'm a bug lover, myself -- not from childhood, by the way, but rather late. When I bachelored, majoring in zoology in Tel Aviv University, I kind of fell in love with bugs. And then, within zoology, I took the course or the discipline of entomology, the science of insects. And then I thought, myself, how can I be practical or help in the science of entomology? And then I moved to the world of plant protection -- plant protection from insects, from bad bugs. And then within plant protection, I came into the discipline of biological pest control which we actually define as the use of living organisms to reduce populations of noxious plant pests. So it's a whole discipline in plant protection that's aiming at the reduction of chemicals.\nAnd biological pest control, by the way, or these good bugs that we are talking about, they've existed in the world for thousands and thousands of years, for a long, long time. But only in the last 120 years people started, or people knew more and more how to exploit, or how to use, this biological control phenomenon, or in fact, natural control phenomenon, to their own needs. Because biological control phenomenon, you can see it in your backyard. Just take a magnifying glass. You see what I have here? That's a magnifier times 10. Yeah, times 10. Just open it. You just twist leaves, and you see a whole new world of minute insects, or little spiders of one millimeter, one and a half, two millimeters long, and you can distinguish between the good ones and the bad ones. So this phenomenon of natural control exists literally everywhere. Here, in front of this building, I'm sure. Just have a look at the plants. So it's everywhere, and we need to know how to exploit it.\nWell let us go hand by hand and browse through just a few examples. What is a pest? What damage [does] it actually inflict on the plant? And what is the natural enemy, the biologically controlled agent, or the good bug, that we are talking about? In general, I'm going to talk about insects and spiders, or mites, let us call them. Insects, those six-legged organisms and spiders or mites, the eight-legged organisms. Let's have a look at that. Here is a pest, devastating pest, a spider mite, because it does a lot of webbing like a spider. You see the mother in between and two daughters, probably on the left and right, and a single egg on the right-hand side. And then you see what kind of damage it can inflict. On your right-hand side you can see a cucumber leaf, and on the middle, cotton leaf, and on the left a tomato leaf with these little stipplings. They can literally turn from green to white because of the sucking, piercing mouthparts of those spiders.\nBut here comes nature that provides us with a good spider. This is a predatory mite -- just as small as a spider mite, by the way, one millimeter, two millimeters long, not more than that, running quickly, hunting, chasing the spider mites. And here you can see this lady in action on your left-hand side -- just pierces, sucks the body fluids on the left-hand side of the pest mite. And after five minutes, this is what you see: just a typical dead corpse, shriveled, sucked-out, dead corpse of the spider mite, and next to it, two satiated individuals of predatory mites, a mother on the left-hand side, a young nymph on the right-hand side. By the way, a meal for them for 24 hours is about five individuals of the spider mites, of the bad mites, or 15 to 20 eggs of the pest mites. By the way, they are hungry always.\n(Laughter)\nAnd there is another example: aphids. By the way, it's springtime now in Israel. When temperature rises sharply, you can see those bad ones, those aphids, all over the plants, in your hibiscus, in your lantana, in the young, fresh foliage of the spring flush, so-called. By the way, with aphids you have only females, like Amazons. Females giving rise to females giving rise to other females. No males at all. Parthenogenesis, [as it] was so called. And they are very happy with that, apparently. Here we can see the damage. Those aphids secrete some sticky, sugary liquid called honeydew, and this just globs the upper parts of the plant. Here you see a typical cucumber leaf that turned actually from green to black because of a black fungus, sooty mold, which is covering it.\nAnd here comes the salvation through this parasitic wasp. Here we are not talking about a predator. Here we are talking a parasite -- not a two-legged parasite, but an eight-legged parasite, of course. This is a parasitic wasp, again, two millimeters long, slender, a very quick and sharp flier. And here you can see this parasite in action, like in an acrobatic maneuver. She stands vis-a-vis in front of the victim at the right-hand side, bending its abdomen and inserting a single egg, a single egg into the body fluids of the aphid. By the way, the aphid tries to escape. She kicks and bites and secretes different liquids, but nothing will happen, in fact. Only the egg of the parasite will be inserted into the body fluids of the aphid. And after a few days, depending upon temperature, the egg will hatch and the larva of this parasite will eat the aphid from the inside. This is all natural. This is all natural. This is not fiction, nothing at all. Again, in your backyard, in your backyard.\nBut this is the end result. This is the end result: Mummies -- M-U-M-M-Y. This is the visual result of a dead aphid encompassing inside, in fact, a developing parasitoid that after a few minutes you see halfway out. The birth is almost complete. You can see, by the way, in different movies, etc., it takes just a few minutes. And if this is a female, she'll immediately mate with a male and off she goes because time is very short. This female can live only three to four days, and she needs to give rise to around 400 eggs. That means she has 400 bad aphids to put her eggs into their body fluids. And this is of course not the end of it.\nThere is a whole wealth of other natural enemies and this is just the last example. Again, we'll start first with the pest: the thrips. By the way, all these weird names -- I didn't bother you with the Latin names of these creatures, okay, just the popular names. But this is a nice, slender, very bad pest. If you can see this, sweet peppers. This is not just an exotic, ornamental sweet pepper. This is a sweet pepper which is not consumable because it is suffering from a viral disease transmitted by those thrip adults. And here comes the natural enemy, minute pirate bug, \"minute\" because it is rather small. Here you can see the adult, black, and two young ones. And again, in action. This adult pierces the thrips, sucking it within just several minutes, just going to the other prey, continuing all over the place. And if we spread those minute pirate bugs, the good ones, for example, in a sweet pepper plot, they go to the flowers. And look, this flower is flooded with predatory bugs, with the good ones after wiping out the bad ones, the thrips. So this is a very positive situation, by the way. No harm to the developing fruit. No harm to the fruit set. Everything is just fine under these circumstances. But again, the question is, here you saw them on a one-to-one basis -- the pest, the natural enemy.\nWhat we do is actually this. In Northeast Israel, in Kibbutz Sde Eliyahu, there is a facility that mass-produces those natural enemies. In other words, what we do there, we amplify, we amplify the natural control, or the biological control phenomenon. And in 30,000 square meters of state-of-the-art greenhouses, there, we are mass-producing those predatory mites, those minute pirate bugs, those parasitic wasps, etc., etc. Many different parts. By the way, they have a very nice landscape -- you see the Jordanian Mountains on the one hand and the Jordan Valley on the other hand, and a good, mild winter and a nice, hot summer, which is an excellent condition to mass-produce those creatures. And by the way, mass-production -- it is not genetic manipulation. There are no GMOs -- Genetically Modified Organisms -- whatsoever. We take them from nature, and the only thing that we do, we give them the optimal conditions, under the greenhouses or in the climate rooms, in order to proliferate, multiply and reproduce. And that's what we get, in fact.\nYou see under a microscope. You see in the upper left corner, you see a single predatory mite. And this is the whole bunch of predatory mites. You see this ampoule. You see this one. I have one gram of those predatory mites. One gram's 80,000 individuals, 80,000 individuals are good enough to control one acre, 4,000 square meters, of a strawberry plot against spider mites for the whole season of almost one year. And we can produce from this, believe you me, several dozens of kilograms on an annual basis. So this is what I call amplification of the phenomenon. And no, we do not disrupt the balance. On the contrary, because we bring it to every cultural plot where the balance was already disrupted by the chemicals. Here we come with those natural enemies in order to reverse a little bit of the wheel and to bring more natural balance to the agricultural plot by reducing those chemicals. That's the whole idea.\nAnd what is the impact? In this table, you can actually see what is an impact of a successful biological control by good bugs. For example, in Israel, where we employ more than 1,000 hectares -- 10,000 dunams in Israeli terms -- of biological pest controlling sweet pepper under protection, 75 percent of the pesticides were actually reduced. And Israeli strawberries, even more -- 80 percent of the pesticides, especially those aimed against pest mites in strawberries. So the impact is very strong. And there goes the question, especially if you ask growers, agriculturists: Why biological control? Why good bugs? By the way, the number of answers you get equals the number of people you ask. But if we go, for example, to this place, Southeast Israel, the Arava area above the Great Rift Valley, where the really top-notch -- the pearl of the Israeli agriculture is located, especially under greenhouse conditions, or under screenhouse conditions -- if you drive all the way to Eilat, you see this just in the middle of the desert. And if you zoom in, you can definitely watch this, grandparents with their grandchildren, distributing the natural enemies, the good bugs, instead of wearing special clothes and gas masks and applying chemicals. So safety, with respect to the application, this is the number one answer that we get from growers, why biological control.\nNumber two, many growers are in fact petrified from the idea of resistance, that the pests will become resistant to the chemicals, just in our case that bacteria becomes resistant to antibiotics. It's the same, and it can happen very quickly. Fortunately, in either biological control or even natural control, resistance is extremely rare. It hardly happens. Because this is evolution, this is the natural ratio, unlike resistance, which happens in the case of chemicals.\nAnd thirdly, public demand. Public demand -- the more the public demands the reduction of chemicals, the more growers become aware of the fact they should, wherever they can and wherever possible, replace the chemical control with biological control. Even here, there is another grower, you see, very interested in the bugs, the bad ones and the good ones, wearing this magnifier already on her head, just walking safely in her crop.\nFinally, I want to get actually to my vision, or in fact, to my dream. Because, you see, this is the reality. Have a look at the gap. If we take the overall turnover of the biocontrol industry worldwide, it's 250 million dollars. And look at the overall pesticide industry in all the crops throughout the world. I think it's times 100 or something like that. Twenty-five billion. So there is a huge gap to bridge. So actually, how can we do it? How can we bridge, or let's say, narrow, this gap in the course of the years? First of all, we need to find more robust, good and reliable biological solutions, more good bugs that we can either mass-produce or actually conserve in the field. Secondly, to create even more intensive and strict public demand to reduction of chemicals in the agricultural fresh produce. And thirdly, also to increase awareness by the growers to the potential of this industry. And this gap really narrows. Step by step, it does narrow.\nSo I think my last slide is: All we are saying, we can actually sing it: Give nature a chance. So I'm saying it on behalf of all the biocontrol petitioners and implementers, in Israel and abroad, really give nature a chance.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Борьба с вредителями с помощью … насекомых!\nTED Talk Subtitles and Transcript: На TEDxTelAviv Шимон Штейнберг рассматривает разницу между плохими и хорошими насекомыми — и рекомендует использовать полезных насекомых для борьбы с вредными, избегая химикатов в нашем поиске идеальных продуктов.\nЯ очень люблю насекомых, правда, не с детства, а с довольно позднего возраста. Когда я закончил бакалавриат университета Тель-Авива, специализируясь в зоологии, я влюбился в насекомых А затем, в рамках зоологии, я изучил курс, скорее дисциплину, энтомологию, науку о насекомых. Затем я подумал, чем я сам могу быть полезен, или чем я могу помочь науке энтомологии? После этого я перешёл в область защиты растений — защиты растений от насекомых, от вредных насекомых. А далее, в области защиты растений, я оказался в дисциплине биологической борьбы с вредителями, которую мы определяем как использование живых организмов для уменьшения популяций вредителей растений. Итак, существует целая дисциплина в области защиты растений, которая направлена на уменьшение использования химикатов.\nМежду прочим, биологическая борьба с вредителями, или же те самые полезные насекомые, о которых мы говорим, существуют тысячи и тысячи лет, очень, очень долго. Однако только в последние 120 лет люди начали использовать, или скорее люди узнавали всё больше и больше об использовании биологического контроля, на самом деле, естественного контроля над вредителями, для своих собственных нужд. Вы можете наблюдать биологический контроль на своём дворе. Возьмите увеличительное стекло. Видите, что у меня есть? Это десятикратное увеличение. Да, в десять раз. Возьмите и попробуйте. Поверните листву и вы увидите совершенно новый мир миниатюрных насекомых, маленьких пауков длиной один, полтора, два миллиметра, и вы сможете отличить полезных от вредных. Естественный контроль существует буквально везде. Даже здесь, прямо перед этим зданием, я уверен. Просто посмотрите на растения. Итак, это повсюду, и нам нужно знать, как это использовать.\nЧто ж, давайте пойдём вместе и рассмотрим всего несколько примеров. Кто такой вредитель? Какой ущерб он причиняет растению? Каков его природный враг, биологически контролируемый агент, т.е. полезное насекомое, о котором мы говорим? Я расскажу о насекомых, пауках и клещах. Насекомые — те самые шестиногие создания, и пауки или клещи — восьминогие создания. Обратите внимание вот на это. Это вредитель, опустошающий вредитель, клещик паутинный, потому что он плетёт много паутины, как паук. В середине — мать а две дочери, наверное, слева и справа, и единственное яйцо с правой стороны. А теперь обратите внимание, какой ущерб он может нанести. Справа — огуречный лист, в середине — лист хлопка, а слева лист помидора, покрытый маленькими точечками, они действительно превращаются из зелёных в белые, из-за сосущих, прокалывающих частей рта этих пауков.\nНо тут вступает в игру природа, дав нам полезного паука. Это хищный клещ — кстати, настолько же мал, как и паутинный клещ, один-два миллиметра в длину, не более, бегающий быстро, охотящийся, выслеживающий паутинных клещей. А вот здесь слева, эта дама в действии — прокалывает и высасывает телесные жидкости из подопытного клеща, с правой стороны. Всего после пяти минут, вот что можно видеть: типичный труп — сморщенный, высосанный труп паутинного клеща, и рядом с ним, две насытившиеся особи хищного клеща, мать с левой стороны, юная нимфа с правой стороны. Между прочим, для пропитания на 24 часа им нужно примерно 5 особей паутинного клеща, вредного клеща, или от 15 до 20 яиц клеща-вредителя. Кстати, они голодны всегда.\n(Смех)\nА вот другой пример: тля растительная. Кстати, сейчас в Израиле весна, когда температура поднимается быстро. Можно заметить этих вредителей, тлю, по всем растениям, на гибискусе, на лантане, на молодой, свежей листве весенних побегов. Между прочим, у тли есть только самки, как у амазонок. Самки, порождающие самок, порождающие ещё самок. Самцов вообще нет. Так называемый партеногенез. И, очевидно, их это вполне устраивает. А вот и ущерб. Тля выделяет клейкую, сахаристую жидкость, называемую медвяной росой , которая просто покрывает верхние части растения. Вот — типичный огуречный лист, превратившийся из зелёного в чёрный, из-за чёрного грибка, плесневого налёта , который его покрывает.\nА вот и спасение, в лице наездника — паразитической осы. Я не говорю о хищниках. Я говорю о паразите, не двуногом паразите, а о шестиногом паразите, конечно. Это паразитическая оса, опять же, два миллиметра в длину, стройная, очень быстрая и ловкая летунья. Здесь вы можете видеть этого паразита в действии, словно в акробатическом трюке. Она стоит лицом к лицу с жертвой, справа, сгибая нижнюю часть тела и впрыскивая одно яйцо, единственное яйцо в телесные жидкости тли. Кстати, тля пытается убежать. Она бьётся и кусается, и выделяется разные жидкости, но ничего не случится. Только лишь яйцо паразита будет впрыснуто в телесные жидкости тли. Через несколько дней, в зависимости от температуры, яйцо вылупится, и личинка этого паразитоида съест тлю изнутри. И всё это естественно. Всё это естественно. Это не вымысел, совсем нет. Опять же, на вашем дворе, на вашем дворе.\nА вот конечный результат. Конечный результат: Мумии — М У М И Я. Вот как выглядит мёртвая тля, захваченная изнутри. А вот развивающийся паразитоид, который через несколько минут виден наполовину снаружи. Рождение почти закончено. Кстати, это можно увидеть в определённых фильмах. Занимает всего-то несколько минут. И если это самка, она сразу же спаривается с самцом, и улетает, потому что времени очень мало. Эта самка живёт всего от 3 до 5 дней, и она должна отложить около 400 яиц. Это значит, ей нужно 400 вредных тлей, чтобы отложить яйца в их телесных жидкостях. И конечно, это ещё не всё.\nСуществует целая армия природных врагов, и это последний пример. Мы снова начнём с вредителя: трипсы. Кстати, все эти странные имена — я не беспокою вас латинскими именами этих созданий, всего лишь простонародными названиями. Это красивый, стройный, очень плохой вредитель. Вот, посмотрите, сладкий перец. Это не какой-то экзотический, декоративный сладкий перец, это сладкий перец, который уже несъедобен, потому что он заражён вирусом, переносимым взрослыми особями трипсов. А вот их природный враг, ориус маленький — хищный клоп, они действительно довольно маленькие. Вот, смотрите, взрослая особь, и две молодые. И снова в действии. Взрослая особь прокалывает трипсу, высасывая её всего за несколько минут, чтобы отправится к другой жертве, продолжая везде, где можно. Если мы распылим этих хищных клопов, полезных клопов, например, на грядке сладкого перца, они заберутся в цветы. Посмотрите, вот цветок, наполненный хищными насекомыми, полезными насекомыми, после уничтожения плохих, трипс. Итак, это отличная ситуация. Никакого вреда растущему овощу. Никакого вреда. Всё как раз в порядке в данном случае. Но возникает вопрос, ведь здесь вы видели их один на один, вредитель и природный враг.\nНа самом деле, вот чем мы занимаемся. На севере Израиля в кибуце Сде Элийаху, расположен завод, массово производящий этих природных врагов. Иными словами, здесь мы занимаемся усилением, мы усиливаем естественный контроль, биологический контроль. На 30 тысячах квадратных метрах в современных теплицах, вот здесь, мы массово производим этих хищных клещей, этих хищных клопов, паразитических ос и так далее. Много разных. Кстати, ландшафт очень красив. С одной стороны горы Иордании, с другой стороны Иорданская долина, и хорошая, мягкая зима, и прекрасное, жаркое лето, создают отличные условия для массового производства этих созданий. Кстати, массовое производство — это не генетические манипуляции. Тут нет ГМО, генетически модифицированных организмов, никаких. Мы берём их из природы и делаем только одно: мы создаём им оптимальные условия, в этих теплицах, или в климатических комнатах для роста, размножения и воспроизводства. И вот что мы получаем.\nПод микроскопом видно. В левом верхнем углу виден один хищный клещ. А это целая куча хищных клещей. Видите эту ампулу. Вот эту. Здесь один грамм хищных клещей. Один грамм — это 80 тысяч особей, 80-ти тысяч особей достаточно, чтобы защитить один акр, 4 тысячи квадратных метров клубничного поля от паутинного клеща на целый сезон, практически на год. И поверьте мне, мы можем произвести из этого несколько десятков килограмм каждый год. Это я называю усилением явления. И нет, мы не нарушаем баланс. Наоборот, мы приносим его на каждый окультуренный участок, где баланс уже был разрушен химикатами, мы приходим с природными врагами, чтобы повернуть колесо вспять и вернуть естественный баланс на земельный участок, сократив использование химикатов. В этом и состоит идея.\nКаков результат? В этой таблице можно видеть, каков результат успешного биологического контроля с использованием полезных насекомых. Например, в Израиле, где мы задействуем на более чем тысяче гектаров — 10 тысяч дунамов в израильских терминах — биологический контроль для защиты сладкого перца, использование пестицидов было сокращено на 75 процентов. С израильской клубникой в большей степени — 80 процентов пестицидов, особенно направленных против вредоносных клещей на клубнике. Результаты очень хороши. Возникает вопрос, особенно у фермерских хозяйств и агрономов: Почему биологический контроль? Почему полезные насекомые? Между прочим, количество получаемых ответов равно количеству опрашиваемых. Но, к примеру, в этом месте, юго-восточный Израиль, регион Арава в верхней части Восточно-Африканской рифтовой долины, где находится первоклассная, жемчужина израильского сельского хозяйства, особенно в парниковых условиях, или в затенённых условиях — если проехать к Эйлату, можно заметить вот это, прямо посреди пустыни. Если присмотреться, можно заметить бабушек и дедушек с внуками, распыляющих природных врагов, полезных насекомых, а не в защитных костюмах и в противогазах, распыляющих химикаты. Безопасность при применении — это самый частый ответ, который мы получаем от фермеров, как преимущество биологического контроля.\nОтвет номер два. Многие фермеры серьёзно озабочены возможностью развития устойчивости к химикатам у вредителей, прямо как в том случае, когда бактерии вырабатывают устойчивость к антибиотикам. Ответ номер два. Многие фермеры К счастью, как при биологическом контроле, так и при естественном контроле, устойчивость чрезвычайно редка. Этого практически не бывает. Потому что это эволюция, это естественное соотношение, в отличие от устойчивости, которая возникает при применении химикатов.\nИ, в-третьих, общественный спрос. Общественный спрос — чем больше население требует уменьшения использования химикатов, тем больше фермерам становится очевидным тот факт, что они должны, когда они могут и когда возможно, заменять химический контроль биологическим контролем. Даже здесь, вот фермер, видите, очень заинтересованная в насекомых, во вредных и полезных, с увеличительным стеклом на голове, спокойно гуляющая среди своего урожая.\nВ завершение, я хочу подойти к моему видению, на самом деле, к моей мечте. Видите ли, это реальность. Посмотрите на разрыв. Если мы возьмём товарооборот всей индустрии биоконтроля по всему миру, это 250 миллионов долларов. И посмотрите на оборот индустрии пестицидов по всем культурам по всему миру. Я думаю это в 100 раз больше или что-то около того. 25 миллиардов. Нам нужно преодолеть огромную пропасть. Как же это сделать? Как мы можем преодолеть, или лучше сказать, уменишить этот разрыв в течение нескольких лет? Во-первых, нам нужно найти более прочные, хорошие и надёжные биологические решения, больше полезных насекомых, которых мы сможем массово производить или сохранять в поле. Во-вторых, создать ещё более интенсивный и строгий общественный спрос на уменьшение использования химикатов в сельскохозяйственной продукции. И, в-третьих, нужно повышать осведомлённость фермеров о потенциале этой индустрии. И этот разрыв уменьшится. Шаг за шагом, он уменьшается.\nМой последний слайд: Мы говорим, можно это даже спеть: дай природе шанс. Я говорю это от лица всех сторонников и реализаторов биоконтроля, в Израиле и за рубежом, дайте природе шанс.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Shimon Steinberg: Natural pest control ... using bugs!
TED Talk Subtitles and Transcript: What's the difference between a pest and a bug? Shimon Steinberg makes the case for using good bugs to fight bad bugs, avoiding chemicals in our quest for perfect produce.
I'm a bug lover, myself -- not from childhood, by the way, but rather late. When I bachelored, majoring in zoology in Tel Aviv University, I kind of fell in love with bugs. And then, within zoology, I took the course or the discipline of entomology, the science of insects. And then I thought, myself, how can I be practical or help in the science of entomology? And then I moved to the world of plant protection -- plant protection from insects, from bad bugs. And then within plant protection, I came into the discipline of biological pest control which we actually define as the use of living organisms to reduce populations of noxious plant pests. So it's a whole discipline in plant protection that's aiming at the reduction of chemicals.
And biological pest control, by the way, or these good bugs that we are talking about, they've existed in the world for thousands and thousands of years, for a long, long time. But only in the last 120 years people started, or people knew more and more how to exploit, or how to use, this biological control phenomenon, or in fact, natural control phenomenon, to their own needs. Because biological control phenomenon, you can see it in your backyard. Just take a magnifying glass. You see what I have here? That's a magnifier times 10. Yeah, times 10. Just open it. You just twist leaves, and you see a whole new world of minute insects, or little spiders of one millimeter, one and a half, two millimeters long, and you can distinguish between the good ones and the bad ones. So this phenomenon of natural control exists literally everywhere. Here, in front of this building, I'm sure. Just have a look at the plants. So it's everywhere, and we need to know how to exploit it.
Well let us go hand by hand and browse through just a few examples. What is a pest? What damage [does] it actually inflict on the plant? And what is the natural enemy, the biologically controlled agent, or the good bug, that we are talking about? In general, I'm going to talk about insects and spiders, or mites, let us call them. Insects, those six-legged organisms and spiders or mites, the eight-legged organisms. Let's have a look at that. Here is a pest, devastating pest, a spider mite, because it does a lot of webbing like a spider. You see the mother in between and two daughters, probably on the left and right, and a single egg on the right-hand side. And then you see what kind of damage it can inflict. On your right-hand side you can see a cucumber leaf, and on the middle, cotton leaf, and on the left a tomato leaf with these little stipplings. They can literally turn from green to white because of the sucking, piercing mouthparts of those spiders.
But here comes nature that provides us with a good spider. This is a predatory mite -- just as small as a spider mite, by the way, one millimeter, two millimeters long, not more than that, running quickly, hunting, chasing the spider mites. And here you can see this lady in action on your left-hand side -- just pierces, sucks the body fluids on the left-hand side of the pest mite. And after five minutes, this is what you see: just a typical dead corpse, shriveled, sucked-out, dead corpse of the spider mite, and next to it, two satiated individuals of predatory mites, a mother on the left-hand side, a young nymph on the right-hand side. By the way, a meal for them for 24 hours is about five individuals of the spider mites, of the bad mites, or 15 to 20 eggs of the pest mites. By the way, they are hungry always.
(Laughter)
And there is another example: aphids. By the way, it's springtime now in Israel. When temperature rises sharply, you can see those bad ones, those aphids, all over the plants, in your hibiscus, in your lantana, in the young, fresh foliage of the spring flush, so-called. By the way, with aphids you have only females, like Amazons. Females giving rise to females giving rise to other females. No males at all. Parthenogenesis, [as it] was so called. And they are very happy with that, apparently. Here we can see the damage. Those aphids secrete some sticky, sugary liquid called honeydew, and this just globs the upper parts of the plant. Here you see a typical cucumber leaf that turned actually from green to black because of a black fungus, sooty mold, which is covering it.
And here comes the salvation through this parasitic wasp. Here we are not talking about a predator. Here we are talking a parasite -- not a two-legged parasite, but an eight-legged parasite, of course. This is a parasitic wasp, again, two millimeters long, slender, a very quick and sharp flier. And here you can see this parasite in action, like in an acrobatic maneuver. She stands vis-a-vis in front of the victim at the right-hand side, bending its abdomen and inserting a single egg, a single egg into the body fluids of the aphid. By the way, the aphid tries to escape. She kicks and bites and secretes different liquids, but nothing will happen, in fact. Only the egg of the parasite will be inserted into the body fluids of the aphid. And after a few days, depending upon temperature, the egg will hatch and the larva of this parasite will eat the aphid from the inside. This is all natural. This is all natural. This is not fiction, nothing at all. Again, in your backyard, in your backyard.
But this is the end result. This is the end result: Mummies -- M-U-M-M-Y. This is the visual result of a dead aphid encompassing inside, in fact, a developing parasitoid that after a few minutes you see halfway out. The birth is almost complete. You can see, by the way, in different movies, etc., it takes just a few minutes. And if this is a female, she'll immediately mate with a male and off she goes because time is very short. This female can live only three to four days, and she needs to give rise to around 400 eggs. That means she has 400 bad aphids to put her eggs into their body fluids. And this is of course not the end of it.
There is a whole wealth of other natural enemies and this is just the last example. Again, we'll start first with the pest: the thrips. By the way, all these weird names -- I didn't bother you with the Latin names of these creatures, okay, just the popular names. But this is a nice, slender, very bad pest. If you can see this, sweet peppers. This is not just an exotic, ornamental sweet pepper. This is a sweet pepper which is not consumable because it is suffering from a viral disease transmitted by those thrip adults. And here comes the natural enemy, minute pirate bug, "minute" because it is rather small. Here you can see the adult, black, and two young ones. And again, in action. This adult pierces the thrips, sucking it within just several minutes, just going to the other prey, continuing all over the place. And if we spread those minute pirate bugs, the good ones, for example, in a sweet pepper plot, they go to the flowers. And look, this flower is flooded with predatory bugs, with the good ones after wiping out the bad ones, the thrips. So this is a very positive situation, by the way. No harm to the developing fruit. No harm to the fruit set. Everything is just fine under these circumstances. But again, the question is, here you saw them on a one-to-one basis -- the pest, the natural enemy.
What we do is actually this. In Northeast Israel, in Kibbutz Sde Eliyahu, there is a facility that mass-produces those natural enemies. In other words, what we do there, we amplify, we amplify the natural control, or the biological control phenomenon. And in 30,000 square meters of state-of-the-art greenhouses, there, we are mass-producing those predatory mites, those minute pirate bugs, those parasitic wasps, etc., etc. Many different parts. By the way, they have a very nice landscape -- you see the Jordanian Mountains on the one hand and the Jordan Valley on the other hand, and a good, mild winter and a nice, hot summer, which is an excellent condition to mass-produce those creatures. And by the way, mass-production -- it is not genetic manipulation. There are no GMOs -- Genetically Modified Organisms -- whatsoever. We take them from nature, and the only thing that we do, we give them the optimal conditions, under the greenhouses or in the climate rooms, in order to proliferate, multiply and reproduce. And that's what we get, in fact.
You see under a microscope. You see in the upper left corner, you see a single predatory mite. And this is the whole bunch of predatory mites. You see this ampoule. You see this one. I have one gram of those predatory mites. One gram's 80,000 individuals, 80,000 individuals are good enough to control one acre, 4,000 square meters, of a strawberry plot against spider mites for the whole season of almost one year. And we can produce from this, believe you me, several dozens of kilograms on an annual basis. So this is what I call amplification of the phenomenon. And no, we do not disrupt the balance. On the contrary, because we bring it to every cultural plot where the balance was already disrupted by the chemicals. Here we come with those natural enemies in order to reverse a little bit of the wheel and to bring more natural balance to the agricultural plot by reducing those chemicals. That's the whole idea.
And what is the impact? In this table, you can actually see what is an impact of a successful biological control by good bugs. For example, in Israel, where we employ more than 1,000 hectares -- 10,000 dunams in Israeli terms -- of biological pest controlling sweet pepper under protection, 75 percent of the pesticides were actually reduced. And Israeli strawberries, even more -- 80 percent of the pesticides, especially those aimed against pest mites in strawberries. So the impact is very strong. And there goes the question, especially if you ask growers, agriculturists: Why biological control? Why good bugs? By the way, the number of answers you get equals the number of people you ask. But if we go, for example, to this place, Southeast Israel, the Arava area above the Great Rift Valley, where the really top-notch -- the pearl of the Israeli agriculture is located, especially under greenhouse conditions, or under screenhouse conditions -- if you drive all the way to Eilat, you see this just in the middle of the desert. And if you zoom in, you can definitely watch this, grandparents with their grandchildren, distributing the natural enemies, the good bugs, instead of wearing special clothes and gas masks and applying chemicals. So safety, with respect to the application, this is the number one answer that we get from growers, why biological control.
Number two, many growers are in fact petrified from the idea of resistance, that the pests will become resistant to the chemicals, just in our case that bacteria becomes resistant to antibiotics. It's the same, and it can happen very quickly. Fortunately, in either biological control or even natural control, resistance is extremely rare. It hardly happens. Because this is evolution, this is the natural ratio, unlike resistance, which happens in the case of chemicals.
And thirdly, public demand. Public demand -- the more the public demands the reduction of chemicals, the more growers become aware of the fact they should, wherever they can and wherever possible, replace the chemical control with biological control. Even here, there is another grower, you see, very interested in the bugs, the bad ones and the good ones, wearing this magnifier already on her head, just walking safely in her crop.
Finally, I want to get actually to my vision, or in fact, to my dream. Because, you see, this is the reality. Have a look at the gap. If we take the overall turnover of the biocontrol industry worldwide, it's 250 million dollars. And look at the overall pesticide industry in all the crops throughout the world. I think it's times 100 or something like that. Twenty-five billion. So there is a huge gap to bridge. So actually, how can we do it? How can we bridge, or let's say, narrow, this gap in the course of the years? First of all, we need to find more robust, good and reliable biological solutions, more good bugs that we can either mass-produce or actually conserve in the field. Secondly, to create even more intensive and strict public demand to reduction of chemicals in the agricultural fresh produce. And thirdly, also to increase awareness by the growers to the potential of this industry. And this gap really narrows. Step by step, it does narrow.
So I think my last slide is: All we are saying, we can actually sing it: Give nature a chance. So I'm saying it on behalf of all the biocontrol petitioners and implementers, in Israel and abroad, really give nature a chance.
Thank you.
(Applause)
|
Борьба с вредителями с помощью … насекомых!
TED Talk Subtitles and Transcript: На TEDxTelAviv Шимон Штейнберг рассматривает разницу между плохими и хорошими насекомыми — и рекомендует использовать полезных насекомых для борьбы с вредными, избегая химикатов в нашем поиске идеальных продуктов.
Я очень люблю насекомых, правда, не с детства, а с довольно позднего возраста. Когда я закончил бакалавриат университета Тель-Авива, специализируясь в зоологии, я влюбился в насекомых А затем, в рамках зоологии, я изучил курс, скорее дисциплину, энтомологию, науку о насекомых. Затем я подумал, чем я сам могу быть полезен, или чем я могу помочь науке энтомологии? После этого я перешёл в область защиты растений — защиты растений от насекомых, от вредных насекомых. А далее, в области защиты растений, я оказался в дисциплине биологической борьбы с вредителями, которую мы определяем как использование живых организмов для уменьшения популяций вредителей растений. Итак, существует целая дисциплина в области защиты растений, которая направлена на уменьшение использования химикатов.
Между прочим, биологическая борьба с вредителями, или же те самые полезные насекомые, о которых мы говорим, существуют тысячи и тысячи лет, очень, очень долго. Однако только в последние 120 лет люди начали использовать, или скорее люди узнавали всё больше и больше об использовании биологического контроля, на самом деле, естественного контроля над вредителями, для своих собственных нужд. Вы можете наблюдать биологический контроль на своём дворе. Возьмите увеличительное стекло. Видите, что у меня есть? Это десятикратное увеличение. Да, в десять раз. Возьмите и попробуйте. Поверните листву и вы увидите совершенно новый мир миниатюрных насекомых, маленьких пауков длиной один, полтора, два миллиметра, и вы сможете отличить полезных от вредных. Естественный контроль существует буквально везде. Даже здесь, прямо перед этим зданием, я уверен. Просто посмотрите на растения. Итак, это повсюду, и нам нужно знать, как это использовать.
Что ж, давайте пойдём вместе и рассмотрим всего несколько примеров. Кто такой вредитель? Какой ущерб он причиняет растению? Каков его природный враг, биологически контролируемый агент, т.е. полезное насекомое, о котором мы говорим? Я расскажу о насекомых, пауках и клещах. Насекомые — те самые шестиногие создания, и пауки или клещи — восьминогие создания. Обратите внимание вот на это. Это вредитель, опустошающий вредитель, клещик паутинный, потому что он плетёт много паутины, как паук. В середине — мать а две дочери, наверное, слева и справа, и единственное яйцо с правой стороны. А теперь обратите внимание, какой ущерб он может нанести. Справа — огуречный лист, в середине — лист хлопка, а слева лист помидора, покрытый маленькими точечками, они действительно превращаются из зелёных в белые, из-за сосущих, прокалывающих частей рта этих пауков.
Но тут вступает в игру природа, дав нам полезного паука. Это хищный клещ — кстати, настолько же мал, как и паутинный клещ, один-два миллиметра в длину, не более, бегающий быстро, охотящийся, выслеживающий паутинных клещей. А вот здесь слева, эта дама в действии — прокалывает и высасывает телесные жидкости из подопытного клеща, с правой стороны. Всего после пяти минут, вот что можно видеть: типичный труп — сморщенный, высосанный труп паутинного клеща, и рядом с ним, две насытившиеся особи хищного клеща, мать с левой стороны, юная нимфа с правой стороны. Между прочим, для пропитания на 24 часа им нужно примерно 5 особей паутинного клеща, вредного клеща, или от 15 до 20 яиц клеща-вредителя. Кстати, они голодны всегда.
(Смех)
А вот другой пример: тля растительная. Кстати, сейчас в Израиле весна, когда температура поднимается быстро. Можно заметить этих вредителей, тлю, по всем растениям, на гибискусе, на лантане, на молодой, свежей листве весенних побегов. Между прочим, у тли есть только самки, как у амазонок. Самки, порождающие самок, порождающие ещё самок. Самцов вообще нет. Так называемый партеногенез. И, очевидно, их это вполне устраивает. А вот и ущерб. Тля выделяет клейкую, сахаристую жидкость, называемую медвяной росой , которая просто покрывает верхние части растения. Вот — типичный огуречный лист, превратившийся из зелёного в чёрный, из-за чёрного грибка, плесневого налёта , который его покрывает.
А вот и спасение, в лице наездника — паразитической осы. Я не говорю о хищниках. Я говорю о паразите, не двуногом паразите, а о шестиногом паразите, конечно. Это паразитическая оса, опять же, два миллиметра в длину, стройная, очень быстрая и ловкая летунья. Здесь вы можете видеть этого паразита в действии, словно в акробатическом трюке. Она стоит лицом к лицу с жертвой, справа, сгибая нижнюю часть тела и впрыскивая одно яйцо, единственное яйцо в телесные жидкости тли. Кстати, тля пытается убежать. Она бьётся и кусается, и выделяется разные жидкости, но ничего не случится. Только лишь яйцо паразита будет впрыснуто в телесные жидкости тли. Через несколько дней, в зависимости от температуры, яйцо вылупится, и личинка этого паразитоида съест тлю изнутри. И всё это естественно. Всё это естественно. Это не вымысел, совсем нет. Опять же, на вашем дворе, на вашем дворе.
А вот конечный результат. Конечный результат: Мумии — М У М И Я. Вот как выглядит мёртвая тля, захваченная изнутри. А вот развивающийся паразитоид, который через несколько минут виден наполовину снаружи. Рождение почти закончено. Кстати, это можно увидеть в определённых фильмах. Занимает всего-то несколько минут. И если это самка, она сразу же спаривается с самцом, и улетает, потому что времени очень мало. Эта самка живёт всего от 3 до 5 дней, и она должна отложить около 400 яиц. Это значит, ей нужно 400 вредных тлей, чтобы отложить яйца в их телесных жидкостях. И конечно, это ещё не всё.
Существует целая армия природных врагов, и это последний пример. Мы снова начнём с вредителя: трипсы. Кстати, все эти странные имена — я не беспокою вас латинскими именами этих созданий, всего лишь простонародными названиями. Это красивый, стройный, очень плохой вредитель. Вот, посмотрите, сладкий перец. Это не какой-то экзотический, декоративный сладкий перец, это сладкий перец, который уже несъедобен, потому что он заражён вирусом, переносимым взрослыми особями трипсов. А вот их природный враг, ориус маленький — хищный клоп, они действительно довольно маленькие. Вот, смотрите, взрослая особь, и две молодые. И снова в действии. Взрослая особь прокалывает трипсу, высасывая её всего за несколько минут, чтобы отправится к другой жертве, продолжая везде, где можно. Если мы распылим этих хищных клопов, полезных клопов, например, на грядке сладкого перца, они заберутся в цветы. Посмотрите, вот цветок, наполненный хищными насекомыми, полезными насекомыми, после уничтожения плохих, трипс. Итак, это отличная ситуация. Никакого вреда растущему овощу. Никакого вреда. Всё как раз в порядке в данном случае. Но возникает вопрос, ведь здесь вы видели их один на один, вредитель и природный враг.
На самом деле, вот чем мы занимаемся. На севере Израиля в кибуце Сде Элийаху, расположен завод, массово производящий этих природных врагов. Иными словами, здесь мы занимаемся усилением, мы усиливаем естественный контроль, биологический контроль. На 30 тысячах квадратных метрах в современных теплицах, вот здесь, мы массово производим этих хищных клещей, этих хищных клопов, паразитических ос и так далее. Много разных. Кстати, ландшафт очень красив. С одной стороны горы Иордании, с другой стороны Иорданская долина, и хорошая, мягкая зима, и прекрасное, жаркое лето, создают отличные условия для массового производства этих созданий. Кстати, массовое производство — это не генетические манипуляции. Тут нет ГМО, генетически модифицированных организмов, никаких. Мы берём их из природы и делаем только одно: мы создаём им оптимальные условия, в этих теплицах, или в климатических комнатах для роста, размножения и воспроизводства. И вот что мы получаем.
Под микроскопом видно. В левом верхнем углу виден один хищный клещ. А это целая куча хищных клещей. Видите эту ампулу. Вот эту. Здесь один грамм хищных клещей. Один грамм — это 80 тысяч особей, 80-ти тысяч особей достаточно, чтобы защитить один акр, 4 тысячи квадратных метров клубничного поля от паутинного клеща на целый сезон, практически на год. И поверьте мне, мы можем произвести из этого несколько десятков килограмм каждый год. Это я называю усилением явления. И нет, мы не нарушаем баланс. Наоборот, мы приносим его на каждый окультуренный участок, где баланс уже был разрушен химикатами, мы приходим с природными врагами, чтобы повернуть колесо вспять и вернуть естественный баланс на земельный участок, сократив использование химикатов. В этом и состоит идея.
Каков результат? В этой таблице можно видеть, каков результат успешного биологического контроля с использованием полезных насекомых. Например, в Израиле, где мы задействуем на более чем тысяче гектаров — 10 тысяч дунамов в израильских терминах — биологический контроль для защиты сладкого перца, использование пестицидов было сокращено на 75 процентов. С израильской клубникой в большей степени — 80 процентов пестицидов, особенно направленных против вредоносных клещей на клубнике. Результаты очень хороши. Возникает вопрос, особенно у фермерских хозяйств и агрономов: Почему биологический контроль? Почему полезные насекомые? Между прочим, количество получаемых ответов равно количеству опрашиваемых. Но, к примеру, в этом месте, юго-восточный Израиль, регион Арава в верхней части Восточно-Африканской рифтовой долины, где находится первоклассная, жемчужина израильского сельского хозяйства, особенно в парниковых условиях, или в затенённых условиях — если проехать к Эйлату, можно заметить вот это, прямо посреди пустыни. Если присмотреться, можно заметить бабушек и дедушек с внуками, распыляющих природных врагов, полезных насекомых, а не в защитных костюмах и в противогазах, распыляющих химикаты. Безопасность при применении — это самый частый ответ, который мы получаем от фермеров, как преимущество биологического контроля.
Ответ номер два. Многие фермеры серьёзно озабочены возможностью развития устойчивости к химикатам у вредителей, прямо как в том случае, когда бактерии вырабатывают устойчивость к антибиотикам. Ответ номер два. Многие фермеры К счастью, как при биологическом контроле, так и при естественном контроле, устойчивость чрезвычайно редка. Этого практически не бывает. Потому что это эволюция, это естественное соотношение, в отличие от устойчивости, которая возникает при применении химикатов.
И, в-третьих, общественный спрос. Общественный спрос — чем больше население требует уменьшения использования химикатов, тем больше фермерам становится очевидным тот факт, что они должны, когда они могут и когда возможно, заменять химический контроль биологическим контролем. Даже здесь, вот фермер, видите, очень заинтересованная в насекомых, во вредных и полезных, с увеличительным стеклом на голове, спокойно гуляющая среди своего урожая.
В завершение, я хочу подойти к моему видению, на самом деле, к моей мечте. Видите ли, это реальность. Посмотрите на разрыв. Если мы возьмём товарооборот всей индустрии биоконтроля по всему миру, это 250 миллионов долларов. И посмотрите на оборот индустрии пестицидов по всем культурам по всему миру. Я думаю это в 100 раз больше или что-то около того. 25 миллиардов. Нам нужно преодолеть огромную пропасть. Как же это сделать? Как мы можем преодолеть, или лучше сказать, уменишить этот разрыв в течение нескольких лет? Во-первых, нам нужно найти более прочные, хорошие и надёжные биологические решения, больше полезных насекомых, которых мы сможем массово производить или сохранять в поле. Во-вторых, создать ещё более интенсивный и строгий общественный спрос на уменьшение использования химикатов в сельскохозяйственной продукции. И, в-третьих, нужно повышать осведомлённость фермеров о потенциале этой индустрии. И этот разрыв уменьшится. Шаг за шагом, он уменьшается.
Мой последний слайд: Мы говорим, можно это даже спеть: дай природе шанс. Я говорю это от лица всех сторонников и реализаторов биоконтроля, в Израиле и за рубежом, дайте природе шанс.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Cynthia Kenyon: Experiments that hint of longer lives\nTED Talk Subtitles and Transcript: What controls aging? Biochemist Cynthia Kenyon has found a simple genetic mutation that can double the lifespan of a simple worm, C. elegans. The lessons from that discovery, and others, are pointing to how we might one day significantly extend youthful human life.\nHave you ever wanted to stay young a little longer and put off aging? This is a dream of the ages. But scientists have for a long time thought this just was never going to be possible. They thought you just wear out, there's nothing you can do about it -- kind of like an old shoe. But if you look in nature, you see that different kinds of animals can have really different lifespans. Now these animals are different from one another, because they have different genes. So that suggests that somewhere in these genes, somewhere in the DNA, are genes for aging, genes that allow them to have different lifespans. So if there are genes like that, then you can imagine that, if you could change one of the genes in an experiment, an aging gene, maybe you could slow down aging and extend lifespan. And if you could do that, then you could find the genes for aging. And if they exist and you can find them, then maybe one could eventually do something about it.\nSo we've set out to look for genes that control aging. And we didn't study any of these animals. Instead, we studied a little, tiny, round worm called C. elegans, which is just about the size of a comma in a sentence. And we were really optimistic that we could find something because there had been a report of a long-lived mutant. So we started to change genes at random, looking for long-lived animals. And we were very lucky to find that mutations that damage one single gene called daf-2 doubled the lifespan of the little worm.\nSo you can see in black, after a month -- they're very short-lived; that's why we like to study them for studies of aging -- in black, after a month, the normal worms are all dead. But at that time, most of the mutant worms are still alive. And it isn't until twice as long that they're all dead. And now I want to show what they actually look like in this movie here. So the first thing you're going to see is the normal worm when it's about college student age -- a young adult. It's quite a cute little fellow. And next you're going to see the long-lived mutant when it's young. So this animal is going to live twice as long. Is it miserable? It doesn't seem to be. It's active. You can't tell the difference really. And they can be completely fertile -- have the same number of progeny as the normal worms do.\nNow get out your handkerchiefs here. You're going to see, in just two weeks, the normal worms are old. You can see the little head moving down at the bottom there. But everything else is just lying there. The animal's clearly in the nursing home. And if you look at the tissues of the animal, they're starting to deteriorate. You know, even if you've never seen one of these little C. elegans -- which probably most of you haven't seen one -- you can tell they're old -- isn't that interesting?\nSo there's something about aging that's kind of universal. And now here is the daf-2 mutant. One gene is changed out of 20,000, and look at it. It's the same age, but it's not in the nursing home; it's going skiing. This is what's really cool: it's aging more slowly. It takes this worm two days to age as much as the normal worm ages in one day. And when I tell people about this, they tend to think of maybe an 80 or 90 year-old person who looks really good for being 90 or 80. But it's really more like this: let's say you're a 30 year-old guy -- or in your 30s -- and you're a bachelor and you're dating people. And you meet someone you really like, you get to know her. And you're in a restaurant, and you say, \"Well how old are you?\" She says, \"I'm 60.\" That's what it's like. And you would never know. You would never know, until she told you.\n(Laughter)\nOkay. So what is the daf-2 gene? Well as you know, genes, which are part of the DNA, they're instructions to make a protein that does something. And the daf-2 gene encodes a hormone receptor. So what you see in the picture there is a cell with a hormone receptor in red punching through the edge of the cell. So part of it is like a baseball glove. Part of it's on the outside, and it's catching the hormone as it comes by in green. And the other part is on the inside where it sends signals into the cell.\nOkay, so what is the daf-2 receptor telling the inside of the cell? I just told you that, if you make a mutation in the daf-2 gene cell, that you get a receptor that doesn't work as well; the animal lives longer. So that means that the normal function of this hormone receptor is to speed up aging. That's what that arrow means. It speeds up aging. It makes it go faster. So it's like the animal has the grim reaper inside of itself, speeding up aging. So this is altogether really, really interesting. It says that aging is subject to control by the genes, and specifically by hormones. So what kind of hormones are these? There's lots of hormones. There's testosterone, adrenalin. You know about a lot of them. These hormones are similar to hormones that we have in our bodies. The daf-2 hormone receptor is very similar to the receptor for the hormone insulin and IGF-1.\nNow you've all heard of at least insulin. Insulin is a hormone that promotes the uptake of nutrients into your tissues after you eat a meal. And the hormone IGF-1 promotes growth. So these functions were known for these hormones for a long time, but our studies suggested that maybe they had a third function that nobody knew about -- maybe they also affect aging. And it's looking like that's the case.\nSo after we made our discoveries with little C. elegans, people who worked on other kinds of animals started asking, if we made the same daf-2 mutation, the hormone receptor mutation, in other animals, will they live longer? And that is the case in flies. If you change this hormone pathway in flies, they live longer. And also in mice -- and mice are mammals like us. So it's an ancient pathway, because it must have arisen a long time ago in evolution such that it still works in all these animals. And also, the common precursor also gave rise to people.\nSo maybe it's working in people the same way. And there are hints of this. So for example, there was one study that was done in a population of Ashkenazi Jews in New York City. And just like any population, most of the people live to be about 70 or 80, but some live to be 90 or 100. And what they found was that people who lived to 90 or 100 were more likely to have daf-2 mutations -- that is, changes in the gene that encodes the receptor for IGF-1. And these changes made the gene not act as well as the normal gene would have acted. It damaged the gene. So those are hints suggesting that humans are susceptible to the effects of the hormones for aging.\nSo the next question, of course, is: Is there any effect on age-related disease? As you age, you're much more likely to get cancer, Alzheimer's disease, heart disease, all sorts of diseases. It turns out that these long-lived mutants are more resistant to all these diseases. They hardly get cancer, and when they do it's not as severe. So it's really interesting, and it makes sense in a way, that they're still young, so why would they be getting diseases of aging until their old? So it suggests that, if we could have a therapeutic or a pill to take to replicate some of these effects in humans, maybe we would have a way of combating lots of different age-related diseases all at once. So how can a hormone ultimately affect the rate of aging? How could that work?\nWell it turns out that in the daf-2 mutants, a whole lot of genes are switched on in the DNA that encode proteins that protect the cells and the tissues, and repair damage. And the way that they're switched on is by a gene regulator protein called FOXO. So in a daf-2 mutant -- you see that I have the X drawn here through the receptor. The receptor isn't working as well. Under those conditions, the FOXO protein in blue has gone into the nucleus -- that little compartment there in the middle of the cell -- and it's sitting down on a gene binding to it. You see one gene. There are lots of genes actually that bind on FOXO. And it's just sitting on one of them.\nSo FOXO turns on a lot of genes. And the genes it turns on includes antioxidant genes, genes I call carrot-giver genes, whose protein products actually help other proteins to function well -- to fold correctly and function correctly. And it can also escort them to the garbage cans of the cell and recycle them if they're damaged. DNA repair genes are more active in these animals. And the immune system is more active. And many of these different genes, we've shown, actually contribute to the long lifespan of the daf-2 mutant. So it's really interesting. These animals have within them the latent capacity to live much longer than they normally do. They have the ability to protect themselves from many kinds of damage, which we think makes them live longer.\nSo what about the normal worm? Well when the daf-2 receptor is active, then it triggers a series of events that prevent FOXO from getting into the nucleus where the DNA is. So it can't turn the genes on. That's how it works. That's why we don't see the long lifespan, until we have the daf-2 mutant. But what good is this for the worm? Well we think that insulin and IGF-1 hormones are hormones that are particularly active under favorable conditions -- in the good times -- when food is plentiful and there's not a lot of stress in the environment. Then they promote the uptake of nutrients. You can store the food, use it for energy, grow, etc.\nBut what we think is that, under conditions of stress, the levels of these hormones drop -- for example, having limited food supply. And that, we think, is registered by the animal as a danger signal, a signal that things are not okay and that it should roll out its protective capacity. So it activates FOXO, FOXO goes to the DNA, and that triggers the expression of these genes that improves the ability of the cell to protect itself and repair itself. And that's why we think the animals live longer.\nSo you can think of FOXO as being like a building superintendent. So maybe he's a little bit lazy, but he's there, he's taking care of the building. But it's deteriorating. And then suddenly, he learns that there's going to be a hurricane. So he doesn't actually do anything himself. He gets on the telephone -- just like FOXO gets on the DNA -- and he calls up the roofer, the window person, the painter, the floor person. And they all come and they fortify the house. And then the hurricane comes through, and the house is in much better condition than it would normally have been in. And not only that, it can also just last longer, even if there isn't a hurricane. So that's the concept here for how we think this life extension ability exists.\nNow the really cool thing about FOXO is that there are different forms of it. We all have FOXO genes, but we don't all have exactly the same form of the FOXO gene. Just like we all have eyes, but some of us have blue eyes and some of us have brown eyes. And there are certain forms of the FOXO gene that have found to be more frequently present in people who live to be 90 or 100. And that's the case all over the world, as you can see from these stars. And each one of these stars represents a population where scientists have asked, \"Okay, are there differences in the type of FOXO genes among people who live a really long time?\" and there are. We don't know the details of how this works, but we do know then that FOXO genes can impact the lifespan of people. And that means that, maybe if we tweak it a little bit, we can increase the health and longevity of people.\nSo this is really exciting to me. A FOXO is a protein that we found in these little, round worms to affect lifespan, and here it affects lifespan in people. So we've been trying in our lab now to develop drugs that will activate this FOXO cell using human cells now in order to try and come up with drugs that will delay aging and age-related diseases. And I'm really optimistic that this is going to work.\nThere are lots of different proteins that are known to affect aging. And for at least one of them, there is a drug. There's one called TOR, which is another nutrient sensor, like the insulin pathway. And mutations that damage the TOR gene -- just like the daf-2 mutations -- extend lifespan in worms and flies and mice. But in this case, there's already a drug called rapamycin that binds to the TOR protein and inhibits its activity. And you can take rapamycin and give it to a mouse -- even when it's pretty old, like age 60 for a human, that old for a mouse -- if you give the mouse rapamycin, it will live longer.\nNow I don't want you all to go out taking rapamycin. It is a drug for people, but the reason is it suppresses the immune system. So people take it to prevent organ transplants from being rejected. So this may not be the perfect drug for staying young longer. But still, here in the year 2011, there's a drug that you can give to mice at a pretty old age that will extend their lifespan, which comes out of this science that's been done in all these different animals.\nSo I'm really optimistic, and I think it won't be too long, I hope, before this age-old dream begins to come true.\nThank you.\n(Applause)\nMatt Ridley: Thank you, Cynthia. Let me get this straight. Although you're looking for a drug that can solve aging in old men like me, what you could do now pretty well in the lab, if you were allowed ethically, is start a human life from scratch with altered genes that would make it live for a lot longer?\nCK: Ah, so the kinds of drugs I was talking about would not change the genes, they would just bind to the protein itself and change its activity. So if you stop taking the drug, the protein would go back to normal. You could change the genes in principle. There isn't the technology to do that. But I don't think that's a good idea. And the reason is that these hormones, like the insulin and the IGF hormones and the TOR pathway, they're essential. If you knock them out completely, then you're very sick. So it might be that you would just have to fine tune it very carefully to get the benefits without getting any problems. And I think that's much better, that kind of control would be much better as a drug. And also, there are other ways of activating FOXO that don't even involve insulin or IGF-1 that might even be safer.\nMR: I wasn't suggesting that I was going to go and do it, but ... (Laughter) There's a phenomenon which you have written about and spoken about, which is a negligible senescence. There are some creatures on this planet already that don't really do aging. Just move to one side for us, if you would.\nCK: There are. There are some animals that don't seem to age. For example, there are some tortoises called Blanding's turtles. And they grow to be about this size. And they've been tagged, and they've been found to be 70 years old. And when you look at these 70 year-old turtles, you can't tell the difference, just by looking, between those turtles and 20 year-old turtles. And the 70 year-old ones, actually they're better at scouting out the good nesting places, and they also have more progeny every year. And there are other examples of these kinds of animals, like turns, certain kinds of birds are like this. And nobody knows if they really can live forever, or what keeps them from aging. It's not clear.\nIf you look at birds, which live a long time, cells from the birds tend to be more resistant to a lot of different environmental stresses like high temperature or hydrogen peroxide, things like that. And our long-lived mutants are too. They're more resistant to these kinds of stresses. So it could be that the pathways that I've been talking about, which are set to run really quickly in the worm, have a different normal set point in something like a bird, so that a bird can live a lot longer. And maybe they're even set really differently in animals with no senescence at all -- but we don't know.\nMR: But what you're talking about here is not extending human lifespan by preventing death, so much as extending human youthspan.\nCK: Yes, that's right. It's more like, say, if you were a dog. You notice that you're getting old, and you look at your human and you think, \"Why isn't this human getting old?\" They're not getting old in the dog's lifespan. It's more like that. But now we're the human looking out and imagining a different human.\nMR: Thank you very much indeed, Cynthia Kenyon.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Синтия Кеньон: Эксперименты, обещающие долголетие.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Что контролирует старение? Биохимик Синтия Кеньон нашла простую генетическую мутацию, которая может удвоить продолжительность жизни круглых червей C. elegans. Уроки, извлечённые из этого и других открытий, показывают, как однажды мы, может быть, заметно продлим молодость.\nВам никогда не хотелось оставаться молодым дольше и замедлить старение? Это извечная мечта. Учёные долгое время считали, что это никогда не станет возможным. Они считали, что нельзя ничего сделать с износом тела – как и со старым ботинком. Но в природе можно видеть животных с очень разной продолжительностью жизни. Эти животные отличаются друг от друга тем, что у них разные гены. Это наводит на мысль, что где-то среди этих генов, где-то в ДНК, есть гены, отвечающие за старение, гены, обуславливающие различную продолжительность жизни. Если существуют такие гены, можно предположить, что если экспериментально изменить один из этих генов, ген старения, то, может быть, получиться замедлить старение и увеличить продолжительность жизни. Если это удастся, можно найти гены, отвечающие за старение. Если они существуют и их можно найти, то, наверное, с ними можно что-нибудь сделать.\nИтак, мы начали поиск генов, контролирующих старение. Мы не изучали ни одно из этих животных. Вместо этого, мы изучали маленького, крохотного круглого червя C. elegans, размером примерно с запятую. Мы были оптимистичны в наших поисках, потому что видели отчёт о долгоживущем мутанте. Мы начали случайно менять гены, в поиске долгоживущего животного. К счастью, мы нашли, что мутации, повреждающие один единственный ген daf-2, удваивают жизнь этого маленького червя.\nЧёрным цветом здесь изображены — они живут очень недолго, поэтому удобны для изучения старения — чёрным цветом изображены обычные черви, которые через месяц уже все мертвы. Но в то же время, большая часть червей-мутантов ещё жива. Они живут вдвое дольше. В этом ролике я вам покажу, как они выглядят. Сейчас вы видите, обычного червя примерно студенческого возраста — молодой человек. Это довольно прикольный парнишка. А теперь вы видите долгожителя мутанта, в его молодости. Это животное будет жить в два раза дольше. Несчастен ли он? Не похоже. Он активный. Невозможно отличить. Они полностью способны к воспроизводству — дают столько же потомства, как и нормальные черви.\nА теперь приготовьте носовые платки. Вы увидите, как всего через две недели обычные черви стареют. Можно видеть, как движется голова, снизу. Остальные части тела просто лежат. Животное очевидно уже в доме престарелых. Если посмотреть на ткани животного — они начинают разлагаться. Даже если вы никогда не видели ни одного из этих C. elegans — вероятно, большинство из вас не видели — всё равно можно понять, что они старые, не так ли?\nВ старении есть что-то универсальное. А это — мутант daf-2. Один из 20 тысяч генов изменён — и посмотрите на него. Он такого же возраста, но он не в доме престарелых: он катается на лыжах. Вот это действительно классно: он стареет медленнее. Этот червь стареет за два дня так же, как обычный червь стареет за день. Когда я рассказываю людям об этом, они, может быть, думают о 80-ти или 90-летнем старике, который очень хорошо выглядит для своих лет. Но это скорее так: допустим, вы мужчина 30 лет или 30 с небольшим, вы одиноки и ищете себе пару. Вы встречаете кого-то, кто вам очень нравится, вы с ней знакомитесь. И в ресторане вы спрашиваете: «А сколько тебе лет?» Она отвечает: «Мне 60». Вот ведь как. Никогда не знаешь. И не узнаешь, пока она не скажет.\n(Смех)\nВот так. Что такое ген daf-2? Как известно, гены, часть ДНК, являются инструкциями для изготовления белка, который что-то делает. Ген daf-2 кодирует рецептор гормона. На картинке изображена клетка, с рецептором гормона красного цвета, прорвавшегося сквозь границу клетки. Часть его похожа на бейсбольную перчатку. Часть его на внешней стороне, и она цепляет гормон, который изображён зелёным. Другая его часть на внутренней стороне и посылает сигналы в клетку.\nЧто же рецептор daf-2 сообщает внутренней стороне клетки? Я только что сказала, что если произвести мутацию гена daf-2, получается рецептор, который работает плохо, и животное живёт дольше. Это означает, что обычная функция этого рецептора заключается в ускорении старения. На это и указывает стрелка. Он ускоряет старение. Ускоряет его ход. Похоже, у животного есть Смерть внутри, ускоряющая его старение. Вся картина целиком весьма и весьма интересна. Она показывает, что старение контролируется генами, и, в частности, гормонами. Что это за гормоны? Гормонов много: например, тестостерон и адреналин. Многие вам известны. Эти гормоны похожи на гормоны нашего тела. Рецептор гормона daf-2 очень похож на рецептор гормона инсулина и IGF-1.\nНаверняка, все вы слышали об инсулине. Инсулин это гормон, регулирующий доставку питательных веществ в ткани после того, как вы поели. Гормон IGF-1 регулирует рост. Давно известно о выполнении этих функций данными гормонами, а наши исследования показали, что, может быть, у них есть третья функция, о которой никто не знал: возможно, они регулируют старение. Похоже, это действительно так.\nПоследовав нашим открытиям с маленькими C. elegans, учёные, работавшие с другими животными, начали спрашивать, будут ли другие животные жить дольше, если у них провести такую же мутацию гена daf-2, мутацию рецептора гормона? Да, так происходит с мухами. Если изменить клеточный путь этого гормона у мух, они живут дольше. Так происходит и с мышами – а ведь они млекопитающие, как и мы. Так что это старинный клеточный путь гормона, потому что он должен был появиться много лет назад во время эволюции, если он до сих пор работает во всех этих животных. И у нас с ними был общий предок.\nВозможно, подобным образом он работает и у людей. И на это есть указания. Например, было проведено исследование популяции евреев восточноевропейского происхождения, проживающих в Нью-Йорке. Как и в других популяциях, большая часть людей в этой живёт до 70 или 80-ти, но некоторые живут до 90 или 100 лет. Было обнаружено, что у живших до 90 или 100, вероятность мутаций daf-2 выше, т.е. больше изменений гена, кодирующего рецептор IGF-1. Эти изменения нарушают работу гена, по сравнению с работой нормального гена. Они повреждают ген. Это подсказывает, что люди подвержены влиянию гормонов старения.\nКонечно, следующим вопросом будет: Есть ли какое-либо влияние на возрастные болезни? По мере старения, увеличивается вероятность заболеть раком, болезнью Альцгеймера, получить порок сердца и самые разные болезни. Оказывается, что долгожители-мутанты более устойчивы ко всем этим болезням. Они практически не болеют раком, а когда болеют, то в менее тяжкой форме. Очень интересно, и это имеет смысл, потому что раз они до сих пор молоды, почему они должны болеть старческими болезнями? Это подсказывает, что таблетка, которая повторяла бы эти эффекты в людях, могла бы побороть различные возрастные болезни, все разом. Как гормон может влиять на скорость старения? Как это работает?\nОказывается, у мутантов daf-2 в ДНК включается целый набор генов, которые кодируют белки, защищающие клетки и ткани, и восстанавливающие повреждения. Они активируются, геном, кодирующим белок под названием FOXO. Итак, в мутанте daf-2 — я нарисовала X поверх рецептора — рецептор работает хуже. В этих условиях, белок FOXO, изображённый голубым, попадает в ядро, эту маленькую зону в центре клетки, и осаждается на ген, связываясь с ним. Можно видеть один ген. На самом деле много генов связывается с FOXO. Он всего лишь остаётся на одном из них.\nИтак, FOXO активирует множество генов. Гены, которые он активирует, включают в себя гены-антиоксиданты, гены, называемые мной гены-сиделки, чьи белки помогают другим белкам выполнять свои функции хорошо: правильно сворачиваться и работать. А также они могут сопровождать их в «мусорный бак» клетки и утилизировать их в случае повреждения. Ремонтные гены ДНК более активны у этих животных. И их иммунная система более активна. Мы доказали, что многие из этих генов способствуют долгожительству мутантов daf-2. Это действительно интересно. Эти животные обладают скрытой способностью жить гораздо дольше обычного. Они обладают способностью защищать себя от различных повреждений, что, как мы считаем, удлиняет их жизнь.\nА что же с обычным червем? Когда рецептор daf-2 активен, он запускает серию событий, которые предотвращают FOXO от попадания в ядро с ДНК. Поэтому он не может активизировать гены. Так это работает. И поэтому мы не наблюдаем долгожительства, кроме как у мутантов daf-2. А насколько полезно это для червя? Мы думаем, что инсулин и IGF-1 являются гормонами, особенно активными в благоприятных условиях — в удачный период — когда еды много и окружающая среда благоприятна. Всё это способствует поглощению питательных веществ. Еду можно запасать, превращать её в энергию, расти, и так далее.\nА в стрессовых условиях уровень этих гормонов падает, например, в случае недостатка пищи. Мы полагаем, что это воспринимается животным как сигнал опасности, сигнал, что не всё в порядке, и поэтому надо запускать в огромном количестве средства защиты. Поэтому он активирует FOXO, а FOXO попадает в ДНК и активирует те гены, которые улучшают способности клетки защищать и ремонтировать себя. Поэтому, как мы думаем, животные и живут дольше.\nМожно думать о FOXO как о коменданте здания. Может, он слегка ленив, но он присутствует, он приглядывает за зданием. Но оно разрушается. И вдруг он узнаёт, что скоро будет ураган. Сам он ничего не делает. Он берётся за телефон, прямо как FOXO берётся за ДНК, и вызывает кровельщика, стекольщика, маляра, паркетчика. Они все приходят и укрепляют дом. И когда ураган проходит, дом остаётся в лучшем состоянии, чем был. Более того, он ещё и дольше сохраняется, даже если урагана нет. Такова наша концепция о существовании механизма продления жизни.\nВесьма любопытно, что FOXO существует в разных формах. У нас всех есть гены FOXO, но у всех разная форма гена FOXO. Так же как у всех есть глаза, но у некоторых они голубые, а у некоторых — карие. Есть некоторые формы гена FOXO, которые чаще, чем у других, встречаются у людей от 90 до 100-лет. Это подтверждается по всему миру, как обозначено звёздочками. Каждая из этих звёздочек представляет популяцию, которую ученые изучили с целью узнать, есть ли отличия в генах FOXO у людей, живущих очень долго. И они есть. Мы не знаем точно, как это работает, но мы знаем, что гены FOXO могут влиять на продолжительность жизни людей. Это означает, что может быть, если их немного подрегулировать, мы можем улучшить здоровье и продлить жизнь людей.\nМеня это очень волнует. Как мы обнаружили, белок FOXO влияет на продолжительность жизни червей, и также на продолжительность жизни людей. В нашей лаборатории мы пытаемся разработать лекарства, которые будут активировать FOXO в человеческой клетке, чтобы получить лекарства, которые препятствуют старению и возрастным болезням. Я очень оптимистична насчёт того, что это будет работать.\nЕсть много разных белков, влияющих на старение. И как минимум для одного из них есть лекарство. Это ген TOR, являющийся ещё одним сенсором питания, как клеточный путь инсулина. Мутации, повреждающие ген TOR, так же, как и мутации daf-2, увеличивают продолжительность жизни червей, мух и мышей. В этом случае уже есть лекарство, под названием рапамицин, которое связывает протеин TOR и сдерживает его активность. Можно дать рапамицин мышам, даже когда они очень старые, 60 лет в человеческом измерении. И если дать им рапамицин, они будут жить дольше.\nНе стоит бежать принимать рапамицин. Это лекарство для людей, но его назначение — подавлять иммунную систему. Люди принимают его для предотвращения отторжения пересаженных органов. Это не лучшее лекарство для продления жизни. Однако уже сейчас, в 2011-м есть лекарство, которое можно дать очень старым мышам для продления их жизни, и это лекарство найдено в исследованиях, проведённых на разных животных.\nЯ очень оптимистична, и думаю, что недалёк тот день, когда эта извечная мечта начнёт сбываться.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nМэтт Ридли: Синтия, спасибо. Давайте начистоту. Хотя вы ищете лекарство, предотвращающее старение у таких пожилых людей, как я, всё, что вы можете сделать в лаборатории, – если то позволит этика учёного, – это начать человеческую жизнь с нуля, с изменёнными генами, которые увеличат продолжительность жизни?\nСК: Те лекарства, о которых я говорила, не меняют гены, они просто связывают белок, и меняют его активность. Если прекратить приём лекарства, протеин начинает функционировать нормально. В принципе можно изменить гены. Но такой технологии нет. И я не думаю, что это хорошая идея. Причина в том, такие гормоны, как инсулин, гормон IGF и клеточный путь TOR, жизненно необходимы. При полном их отсутствии, человек серьёзно болен. Поэтому настраивать их нужно очень осторожно, чтобы извлечь пользу и не вызвать осложнения. Я думаю, что такой тип контроля лучше осуществляется с помощью лекарства. Есть и другие способы активации FOXO, которые не затрагивают инсулин или IGF-1, и могут быть ещё более безопасны.\nМР: Я не намекал, что я собираюсь этим заняться, но... (Смех) Есть явление, о котором вы писали и говорили, называемое незначительное старение. На нашей планете есть существа, которые практически не стареют. Пожалуйста, подойдите сюда.\nСК: Да, есть. Есть животные, которые, как кажется, не стареют. Например, есть черепахи, называемые черепахи Блэндинга. Они вырастают примерно до такого размера. Их помечали, и они оказались примерно 70 лет от роду. Но если посмотреть на этих 70-летних черепах, невооружённым взглядом нет разницы между этими черепахами и 20-летними черепахами. Вдобавок, 70-летние черепахи лучше в разведке хороших мест для гнездования и дают больше потомства каждый год. Есть и другие примеры таких животных, например, таковы определённые виды птиц. Никто не знает, действительно ли они живут вечно, и что сдерживает их старение. Это неясно.\nПри изучении птиц-долгожителей обнаружили, что клетки этих птиц оказываются более устойчивыми к различным факторам окружающей среды, таким как высокая температура, перекись водорода и подобные вещи. Это наблюдается и у наших мутантов-долгожителей. Они более устойчивы к таким стрессам. Может быть, клеточные пути, о которых я говорила, и которые передаются очень быстро в червях, имеют другие заданные места действия у этих птиц, и поэтому птицы могут жить намного дольше. А, может быть, они даже устроены иначе у животных, которые физически совсем не стареют, но мы этого не знаем.\nМР: Но здесь вы говорите не о продлении человеческой жизни путем предотвращения смерти, а скорее о продлении человеческой молодости.\nСК: Да, это верно. Это больше похоже на... представьте, что вы собака. Вы замечаете, что стареете, и смотрите на хозяина, думая: «Почему этот человек не стареет?» Просто он не стареет в течение жизни собаки. Больше похоже на это. А теперь мы выступаем в роли человека, смотрящего и представляющего другого человека.\nМР: Большое спасибо, Синтия Кеньон.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Cynthia Kenyon: Experiments that hint of longer lives
TED Talk Subtitles and Transcript: What controls aging? Biochemist Cynthia Kenyon has found a simple genetic mutation that can double the lifespan of a simple worm, C. elegans. The lessons from that discovery, and others, are pointing to how we might one day significantly extend youthful human life.
Have you ever wanted to stay young a little longer and put off aging? This is a dream of the ages. But scientists have for a long time thought this just was never going to be possible. They thought you just wear out, there's nothing you can do about it -- kind of like an old shoe. But if you look in nature, you see that different kinds of animals can have really different lifespans. Now these animals are different from one another, because they have different genes. So that suggests that somewhere in these genes, somewhere in the DNA, are genes for aging, genes that allow them to have different lifespans. So if there are genes like that, then you can imagine that, if you could change one of the genes in an experiment, an aging gene, maybe you could slow down aging and extend lifespan. And if you could do that, then you could find the genes for aging. And if they exist and you can find them, then maybe one could eventually do something about it.
So we've set out to look for genes that control aging. And we didn't study any of these animals. Instead, we studied a little, tiny, round worm called C. elegans, which is just about the size of a comma in a sentence. And we were really optimistic that we could find something because there had been a report of a long-lived mutant. So we started to change genes at random, looking for long-lived animals. And we were very lucky to find that mutations that damage one single gene called daf-2 doubled the lifespan of the little worm.
So you can see in black, after a month -- they're very short-lived; that's why we like to study them for studies of aging -- in black, after a month, the normal worms are all dead. But at that time, most of the mutant worms are still alive. And it isn't until twice as long that they're all dead. And now I want to show what they actually look like in this movie here. So the first thing you're going to see is the normal worm when it's about college student age -- a young adult. It's quite a cute little fellow. And next you're going to see the long-lived mutant when it's young. So this animal is going to live twice as long. Is it miserable? It doesn't seem to be. It's active. You can't tell the difference really. And they can be completely fertile -- have the same number of progeny as the normal worms do.
Now get out your handkerchiefs here. You're going to see, in just two weeks, the normal worms are old. You can see the little head moving down at the bottom there. But everything else is just lying there. The animal's clearly in the nursing home. And if you look at the tissues of the animal, they're starting to deteriorate. You know, even if you've never seen one of these little C. elegans -- which probably most of you haven't seen one -- you can tell they're old -- isn't that interesting?
So there's something about aging that's kind of universal. And now here is the daf-2 mutant. One gene is changed out of 20,000, and look at it. It's the same age, but it's not in the nursing home; it's going skiing. This is what's really cool: it's aging more slowly. It takes this worm two days to age as much as the normal worm ages in one day. And when I tell people about this, they tend to think of maybe an 80 or 90 year-old person who looks really good for being 90 or 80. But it's really more like this: let's say you're a 30 year-old guy -- or in your 30s -- and you're a bachelor and you're dating people. And you meet someone you really like, you get to know her. And you're in a restaurant, and you say, "Well how old are you?" She says, "I'm 60." That's what it's like. And you would never know. You would never know, until she told you.
(Laughter)
Okay. So what is the daf-2 gene? Well as you know, genes, which are part of the DNA, they're instructions to make a protein that does something. And the daf-2 gene encodes a hormone receptor. So what you see in the picture there is a cell with a hormone receptor in red punching through the edge of the cell. So part of it is like a baseball glove. Part of it's on the outside, and it's catching the hormone as it comes by in green. And the other part is on the inside where it sends signals into the cell.
Okay, so what is the daf-2 receptor telling the inside of the cell? I just told you that, if you make a mutation in the daf-2 gene cell, that you get a receptor that doesn't work as well; the animal lives longer. So that means that the normal function of this hormone receptor is to speed up aging. That's what that arrow means. It speeds up aging. It makes it go faster. So it's like the animal has the grim reaper inside of itself, speeding up aging. So this is altogether really, really interesting. It says that aging is subject to control by the genes, and specifically by hormones. So what kind of hormones are these? There's lots of hormones. There's testosterone, adrenalin. You know about a lot of them. These hormones are similar to hormones that we have in our bodies. The daf-2 hormone receptor is very similar to the receptor for the hormone insulin and IGF-1.
Now you've all heard of at least insulin. Insulin is a hormone that promotes the uptake of nutrients into your tissues after you eat a meal. And the hormone IGF-1 promotes growth. So these functions were known for these hormones for a long time, but our studies suggested that maybe they had a third function that nobody knew about -- maybe they also affect aging. And it's looking like that's the case.
So after we made our discoveries with little C. elegans, people who worked on other kinds of animals started asking, if we made the same daf-2 mutation, the hormone receptor mutation, in other animals, will they live longer? And that is the case in flies. If you change this hormone pathway in flies, they live longer. And also in mice -- and mice are mammals like us. So it's an ancient pathway, because it must have arisen a long time ago in evolution such that it still works in all these animals. And also, the common precursor also gave rise to people.
So maybe it's working in people the same way. And there are hints of this. So for example, there was one study that was done in a population of Ashkenazi Jews in New York City. And just like any population, most of the people live to be about 70 or 80, but some live to be 90 or 100. And what they found was that people who lived to 90 or 100 were more likely to have daf-2 mutations -- that is, changes in the gene that encodes the receptor for IGF-1. And these changes made the gene not act as well as the normal gene would have acted. It damaged the gene. So those are hints suggesting that humans are susceptible to the effects of the hormones for aging.
So the next question, of course, is: Is there any effect on age-related disease? As you age, you're much more likely to get cancer, Alzheimer's disease, heart disease, all sorts of diseases. It turns out that these long-lived mutants are more resistant to all these diseases. They hardly get cancer, and when they do it's not as severe. So it's really interesting, and it makes sense in a way, that they're still young, so why would they be getting diseases of aging until their old? So it suggests that, if we could have a therapeutic or a pill to take to replicate some of these effects in humans, maybe we would have a way of combating lots of different age-related diseases all at once. So how can a hormone ultimately affect the rate of aging? How could that work?
Well it turns out that in the daf-2 mutants, a whole lot of genes are switched on in the DNA that encode proteins that protect the cells and the tissues, and repair damage. And the way that they're switched on is by a gene regulator protein called FOXO. So in a daf-2 mutant -- you see that I have the X drawn here through the receptor. The receptor isn't working as well. Under those conditions, the FOXO protein in blue has gone into the nucleus -- that little compartment there in the middle of the cell -- and it's sitting down on a gene binding to it. You see one gene. There are lots of genes actually that bind on FOXO. And it's just sitting on one of them.
So FOXO turns on a lot of genes. And the genes it turns on includes antioxidant genes, genes I call carrot-giver genes, whose protein products actually help other proteins to function well -- to fold correctly and function correctly. And it can also escort them to the garbage cans of the cell and recycle them if they're damaged. DNA repair genes are more active in these animals. And the immune system is more active. And many of these different genes, we've shown, actually contribute to the long lifespan of the daf-2 mutant. So it's really interesting. These animals have within them the latent capacity to live much longer than they normally do. They have the ability to protect themselves from many kinds of damage, which we think makes them live longer.
So what about the normal worm? Well when the daf-2 receptor is active, then it triggers a series of events that prevent FOXO from getting into the nucleus where the DNA is. So it can't turn the genes on. That's how it works. That's why we don't see the long lifespan, until we have the daf-2 mutant. But what good is this for the worm? Well we think that insulin and IGF-1 hormones are hormones that are particularly active under favorable conditions -- in the good times -- when food is plentiful and there's not a lot of stress in the environment. Then they promote the uptake of nutrients. You can store the food, use it for energy, grow, etc.
But what we think is that, under conditions of stress, the levels of these hormones drop -- for example, having limited food supply. And that, we think, is registered by the animal as a danger signal, a signal that things are not okay and that it should roll out its protective capacity. So it activates FOXO, FOXO goes to the DNA, and that triggers the expression of these genes that improves the ability of the cell to protect itself and repair itself. And that's why we think the animals live longer.
So you can think of FOXO as being like a building superintendent. So maybe he's a little bit lazy, but he's there, he's taking care of the building. But it's deteriorating. And then suddenly, he learns that there's going to be a hurricane. So he doesn't actually do anything himself. He gets on the telephone -- just like FOXO gets on the DNA -- and he calls up the roofer, the window person, the painter, the floor person. And they all come and they fortify the house. And then the hurricane comes through, and the house is in much better condition than it would normally have been in. And not only that, it can also just last longer, even if there isn't a hurricane. So that's the concept here for how we think this life extension ability exists.
Now the really cool thing about FOXO is that there are different forms of it. We all have FOXO genes, but we don't all have exactly the same form of the FOXO gene. Just like we all have eyes, but some of us have blue eyes and some of us have brown eyes. And there are certain forms of the FOXO gene that have found to be more frequently present in people who live to be 90 or 100. And that's the case all over the world, as you can see from these stars. And each one of these stars represents a population where scientists have asked, "Okay, are there differences in the type of FOXO genes among people who live a really long time?" and there are. We don't know the details of how this works, but we do know then that FOXO genes can impact the lifespan of people. And that means that, maybe if we tweak it a little bit, we can increase the health and longevity of people.
So this is really exciting to me. A FOXO is a protein that we found in these little, round worms to affect lifespan, and here it affects lifespan in people. So we've been trying in our lab now to develop drugs that will activate this FOXO cell using human cells now in order to try and come up with drugs that will delay aging and age-related diseases. And I'm really optimistic that this is going to work.
There are lots of different proteins that are known to affect aging. And for at least one of them, there is a drug. There's one called TOR, which is another nutrient sensor, like the insulin pathway. And mutations that damage the TOR gene -- just like the daf-2 mutations -- extend lifespan in worms and flies and mice. But in this case, there's already a drug called rapamycin that binds to the TOR protein and inhibits its activity. And you can take rapamycin and give it to a mouse -- even when it's pretty old, like age 60 for a human, that old for a mouse -- if you give the mouse rapamycin, it will live longer.
Now I don't want you all to go out taking rapamycin. It is a drug for people, but the reason is it suppresses the immune system. So people take it to prevent organ transplants from being rejected. So this may not be the perfect drug for staying young longer. But still, here in the year 2011, there's a drug that you can give to mice at a pretty old age that will extend their lifespan, which comes out of this science that's been done in all these different animals.
So I'm really optimistic, and I think it won't be too long, I hope, before this age-old dream begins to come true.
Thank you.
(Applause)
Matt Ridley: Thank you, Cynthia. Let me get this straight. Although you're looking for a drug that can solve aging in old men like me, what you could do now pretty well in the lab, if you were allowed ethically, is start a human life from scratch with altered genes that would make it live for a lot longer?
CK: Ah, so the kinds of drugs I was talking about would not change the genes, they would just bind to the protein itself and change its activity. So if you stop taking the drug, the protein would go back to normal. You could change the genes in principle. There isn't the technology to do that. But I don't think that's a good idea. And the reason is that these hormones, like the insulin and the IGF hormones and the TOR pathway, they're essential. If you knock them out completely, then you're very sick. So it might be that you would just have to fine tune it very carefully to get the benefits without getting any problems. And I think that's much better, that kind of control would be much better as a drug. And also, there are other ways of activating FOXO that don't even involve insulin or IGF-1 that might even be safer.
MR: I wasn't suggesting that I was going to go and do it, but ... (Laughter) There's a phenomenon which you have written about and spoken about, which is a negligible senescence. There are some creatures on this planet already that don't really do aging. Just move to one side for us, if you would.
CK: There are. There are some animals that don't seem to age. For example, there are some tortoises called Blanding's turtles. And they grow to be about this size. And they've been tagged, and they've been found to be 70 years old. And when you look at these 70 year-old turtles, you can't tell the difference, just by looking, between those turtles and 20 year-old turtles. And the 70 year-old ones, actually they're better at scouting out the good nesting places, and they also have more progeny every year. And there are other examples of these kinds of animals, like turns, certain kinds of birds are like this. And nobody knows if they really can live forever, or what keeps them from aging. It's not clear.
If you look at birds, which live a long time, cells from the birds tend to be more resistant to a lot of different environmental stresses like high temperature or hydrogen peroxide, things like that. And our long-lived mutants are too. They're more resistant to these kinds of stresses. So it could be that the pathways that I've been talking about, which are set to run really quickly in the worm, have a different normal set point in something like a bird, so that a bird can live a lot longer. And maybe they're even set really differently in animals with no senescence at all -- but we don't know.
MR: But what you're talking about here is not extending human lifespan by preventing death, so much as extending human youthspan.
CK: Yes, that's right. It's more like, say, if you were a dog. You notice that you're getting old, and you look at your human and you think, "Why isn't this human getting old?" They're not getting old in the dog's lifespan. It's more like that. But now we're the human looking out and imagining a different human.
MR: Thank you very much indeed, Cynthia Kenyon.
(Applause)
|
Синтия Кеньон: Эксперименты, обещающие долголетие.
TED Talk Subtitles and Transcript: Что контролирует старение? Биохимик Синтия Кеньон нашла простую генетическую мутацию, которая может удвоить продолжительность жизни круглых червей C. elegans. Уроки, извлечённые из этого и других открытий, показывают, как однажды мы, может быть, заметно продлим молодость.
Вам никогда не хотелось оставаться молодым дольше и замедлить старение? Это извечная мечта. Учёные долгое время считали, что это никогда не станет возможным. Они считали, что нельзя ничего сделать с износом тела – как и со старым ботинком. Но в природе можно видеть животных с очень разной продолжительностью жизни. Эти животные отличаются друг от друга тем, что у них разные гены. Это наводит на мысль, что где-то среди этих генов, где-то в ДНК, есть гены, отвечающие за старение, гены, обуславливающие различную продолжительность жизни. Если существуют такие гены, можно предположить, что если экспериментально изменить один из этих генов, ген старения, то, может быть, получиться замедлить старение и увеличить продолжительность жизни. Если это удастся, можно найти гены, отвечающие за старение. Если они существуют и их можно найти, то, наверное, с ними можно что-нибудь сделать.
Итак, мы начали поиск генов, контролирующих старение. Мы не изучали ни одно из этих животных. Вместо этого, мы изучали маленького, крохотного круглого червя C. elegans, размером примерно с запятую. Мы были оптимистичны в наших поисках, потому что видели отчёт о долгоживущем мутанте. Мы начали случайно менять гены, в поиске долгоживущего животного. К счастью, мы нашли, что мутации, повреждающие один единственный ген daf-2, удваивают жизнь этого маленького червя.
Чёрным цветом здесь изображены — они живут очень недолго, поэтому удобны для изучения старения — чёрным цветом изображены обычные черви, которые через месяц уже все мертвы. Но в то же время, большая часть червей-мутантов ещё жива. Они живут вдвое дольше. В этом ролике я вам покажу, как они выглядят. Сейчас вы видите, обычного червя примерно студенческого возраста — молодой человек. Это довольно прикольный парнишка. А теперь вы видите долгожителя мутанта, в его молодости. Это животное будет жить в два раза дольше. Несчастен ли он? Не похоже. Он активный. Невозможно отличить. Они полностью способны к воспроизводству — дают столько же потомства, как и нормальные черви.
А теперь приготовьте носовые платки. Вы увидите, как всего через две недели обычные черви стареют. Можно видеть, как движется голова, снизу. Остальные части тела просто лежат. Животное очевидно уже в доме престарелых. Если посмотреть на ткани животного — они начинают разлагаться. Даже если вы никогда не видели ни одного из этих C. elegans — вероятно, большинство из вас не видели — всё равно можно понять, что они старые, не так ли?
В старении есть что-то универсальное. А это — мутант daf-2. Один из 20 тысяч генов изменён — и посмотрите на него. Он такого же возраста, но он не в доме престарелых: он катается на лыжах. Вот это действительно классно: он стареет медленнее. Этот червь стареет за два дня так же, как обычный червь стареет за день. Когда я рассказываю людям об этом, они, может быть, думают о 80-ти или 90-летнем старике, который очень хорошо выглядит для своих лет. Но это скорее так: допустим, вы мужчина 30 лет или 30 с небольшим, вы одиноки и ищете себе пару. Вы встречаете кого-то, кто вам очень нравится, вы с ней знакомитесь. И в ресторане вы спрашиваете: «А сколько тебе лет?» Она отвечает: «Мне 60». Вот ведь как. Никогда не знаешь. И не узнаешь, пока она не скажет.
(Смех)
Вот так. Что такое ген daf-2? Как известно, гены, часть ДНК, являются инструкциями для изготовления белка, который что-то делает. Ген daf-2 кодирует рецептор гормона. На картинке изображена клетка, с рецептором гормона красного цвета, прорвавшегося сквозь границу клетки. Часть его похожа на бейсбольную перчатку. Часть его на внешней стороне, и она цепляет гормон, который изображён зелёным. Другая его часть на внутренней стороне и посылает сигналы в клетку.
Что же рецептор daf-2 сообщает внутренней стороне клетки? Я только что сказала, что если произвести мутацию гена daf-2, получается рецептор, который работает плохо, и животное живёт дольше. Это означает, что обычная функция этого рецептора заключается в ускорении старения. На это и указывает стрелка. Он ускоряет старение. Ускоряет его ход. Похоже, у животного есть Смерть внутри, ускоряющая его старение. Вся картина целиком весьма и весьма интересна. Она показывает, что старение контролируется генами, и, в частности, гормонами. Что это за гормоны? Гормонов много: например, тестостерон и адреналин. Многие вам известны. Эти гормоны похожи на гормоны нашего тела. Рецептор гормона daf-2 очень похож на рецептор гормона инсулина и IGF-1.
Наверняка, все вы слышали об инсулине. Инсулин это гормон, регулирующий доставку питательных веществ в ткани после того, как вы поели. Гормон IGF-1 регулирует рост. Давно известно о выполнении этих функций данными гормонами, а наши исследования показали, что, может быть, у них есть третья функция, о которой никто не знал: возможно, они регулируют старение. Похоже, это действительно так.
Последовав нашим открытиям с маленькими C. elegans, учёные, работавшие с другими животными, начали спрашивать, будут ли другие животные жить дольше, если у них провести такую же мутацию гена daf-2, мутацию рецептора гормона? Да, так происходит с мухами. Если изменить клеточный путь этого гормона у мух, они живут дольше. Так происходит и с мышами – а ведь они млекопитающие, как и мы. Так что это старинный клеточный путь гормона, потому что он должен был появиться много лет назад во время эволюции, если он до сих пор работает во всех этих животных. И у нас с ними был общий предок.
Возможно, подобным образом он работает и у людей. И на это есть указания. Например, было проведено исследование популяции евреев восточноевропейского происхождения, проживающих в Нью-Йорке. Как и в других популяциях, большая часть людей в этой живёт до 70 или 80-ти, но некоторые живут до 90 или 100 лет. Было обнаружено, что у живших до 90 или 100, вероятность мутаций daf-2 выше, т.е. больше изменений гена, кодирующего рецептор IGF-1. Эти изменения нарушают работу гена, по сравнению с работой нормального гена. Они повреждают ген. Это подсказывает, что люди подвержены влиянию гормонов старения.
Конечно, следующим вопросом будет: Есть ли какое-либо влияние на возрастные болезни? По мере старения, увеличивается вероятность заболеть раком, болезнью Альцгеймера, получить порок сердца и самые разные болезни. Оказывается, что долгожители-мутанты более устойчивы ко всем этим болезням. Они практически не болеют раком, а когда болеют, то в менее тяжкой форме. Очень интересно, и это имеет смысл, потому что раз они до сих пор молоды, почему они должны болеть старческими болезнями? Это подсказывает, что таблетка, которая повторяла бы эти эффекты в людях, могла бы побороть различные возрастные болезни, все разом. Как гормон может влиять на скорость старения? Как это работает?
Оказывается, у мутантов daf-2 в ДНК включается целый набор генов, которые кодируют белки, защищающие клетки и ткани, и восстанавливающие повреждения. Они активируются, геном, кодирующим белок под названием FOXO. Итак, в мутанте daf-2 — я нарисовала X поверх рецептора — рецептор работает хуже. В этих условиях, белок FOXO, изображённый голубым, попадает в ядро, эту маленькую зону в центре клетки, и осаждается на ген, связываясь с ним. Можно видеть один ген. На самом деле много генов связывается с FOXO. Он всего лишь остаётся на одном из них.
Итак, FOXO активирует множество генов. Гены, которые он активирует, включают в себя гены-антиоксиданты, гены, называемые мной гены-сиделки, чьи белки помогают другим белкам выполнять свои функции хорошо: правильно сворачиваться и работать. А также они могут сопровождать их в «мусорный бак» клетки и утилизировать их в случае повреждения. Ремонтные гены ДНК более активны у этих животных. И их иммунная система более активна. Мы доказали, что многие из этих генов способствуют долгожительству мутантов daf-2. Это действительно интересно. Эти животные обладают скрытой способностью жить гораздо дольше обычного. Они обладают способностью защищать себя от различных повреждений, что, как мы считаем, удлиняет их жизнь.
А что же с обычным червем? Когда рецептор daf-2 активен, он запускает серию событий, которые предотвращают FOXO от попадания в ядро с ДНК. Поэтому он не может активизировать гены. Так это работает. И поэтому мы не наблюдаем долгожительства, кроме как у мутантов daf-2. А насколько полезно это для червя? Мы думаем, что инсулин и IGF-1 являются гормонами, особенно активными в благоприятных условиях — в удачный период — когда еды много и окружающая среда благоприятна. Всё это способствует поглощению питательных веществ. Еду можно запасать, превращать её в энергию, расти, и так далее.
А в стрессовых условиях уровень этих гормонов падает, например, в случае недостатка пищи. Мы полагаем, что это воспринимается животным как сигнал опасности, сигнал, что не всё в порядке, и поэтому надо запускать в огромном количестве средства защиты. Поэтому он активирует FOXO, а FOXO попадает в ДНК и активирует те гены, которые улучшают способности клетки защищать и ремонтировать себя. Поэтому, как мы думаем, животные и живут дольше.
Можно думать о FOXO как о коменданте здания. Может, он слегка ленив, но он присутствует, он приглядывает за зданием. Но оно разрушается. И вдруг он узнаёт, что скоро будет ураган. Сам он ничего не делает. Он берётся за телефон, прямо как FOXO берётся за ДНК, и вызывает кровельщика, стекольщика, маляра, паркетчика. Они все приходят и укрепляют дом. И когда ураган проходит, дом остаётся в лучшем состоянии, чем был. Более того, он ещё и дольше сохраняется, даже если урагана нет. Такова наша концепция о существовании механизма продления жизни.
Весьма любопытно, что FOXO существует в разных формах. У нас всех есть гены FOXO, но у всех разная форма гена FOXO. Так же как у всех есть глаза, но у некоторых они голубые, а у некоторых — карие. Есть некоторые формы гена FOXO, которые чаще, чем у других, встречаются у людей от 90 до 100-лет. Это подтверждается по всему миру, как обозначено звёздочками. Каждая из этих звёздочек представляет популяцию, которую ученые изучили с целью узнать, есть ли отличия в генах FOXO у людей, живущих очень долго. И они есть. Мы не знаем точно, как это работает, но мы знаем, что гены FOXO могут влиять на продолжительность жизни людей. Это означает, что может быть, если их немного подрегулировать, мы можем улучшить здоровье и продлить жизнь людей.
Меня это очень волнует. Как мы обнаружили, белок FOXO влияет на продолжительность жизни червей, и также на продолжительность жизни людей. В нашей лаборатории мы пытаемся разработать лекарства, которые будут активировать FOXO в человеческой клетке, чтобы получить лекарства, которые препятствуют старению и возрастным болезням. Я очень оптимистична насчёт того, что это будет работать.
Есть много разных белков, влияющих на старение. И как минимум для одного из них есть лекарство. Это ген TOR, являющийся ещё одним сенсором питания, как клеточный путь инсулина. Мутации, повреждающие ген TOR, так же, как и мутации daf-2, увеличивают продолжительность жизни червей, мух и мышей. В этом случае уже есть лекарство, под названием рапамицин, которое связывает протеин TOR и сдерживает его активность. Можно дать рапамицин мышам, даже когда они очень старые, 60 лет в человеческом измерении. И если дать им рапамицин, они будут жить дольше.
Не стоит бежать принимать рапамицин. Это лекарство для людей, но его назначение — подавлять иммунную систему. Люди принимают его для предотвращения отторжения пересаженных органов. Это не лучшее лекарство для продления жизни. Однако уже сейчас, в 2011-м есть лекарство, которое можно дать очень старым мышам для продления их жизни, и это лекарство найдено в исследованиях, проведённых на разных животных.
Я очень оптимистична, и думаю, что недалёк тот день, когда эта извечная мечта начнёт сбываться.
Спасибо.
(Аплодисменты)
Мэтт Ридли: Синтия, спасибо. Давайте начистоту. Хотя вы ищете лекарство, предотвращающее старение у таких пожилых людей, как я, всё, что вы можете сделать в лаборатории, – если то позволит этика учёного, – это начать человеческую жизнь с нуля, с изменёнными генами, которые увеличат продолжительность жизни?
СК: Те лекарства, о которых я говорила, не меняют гены, они просто связывают белок, и меняют его активность. Если прекратить приём лекарства, протеин начинает функционировать нормально. В принципе можно изменить гены. Но такой технологии нет. И я не думаю, что это хорошая идея. Причина в том, такие гормоны, как инсулин, гормон IGF и клеточный путь TOR, жизненно необходимы. При полном их отсутствии, человек серьёзно болен. Поэтому настраивать их нужно очень осторожно, чтобы извлечь пользу и не вызвать осложнения. Я думаю, что такой тип контроля лучше осуществляется с помощью лекарства. Есть и другие способы активации FOXO, которые не затрагивают инсулин или IGF-1, и могут быть ещё более безопасны.
МР: Я не намекал, что я собираюсь этим заняться, но... (Смех) Есть явление, о котором вы писали и говорили, называемое незначительное старение. На нашей планете есть существа, которые практически не стареют. Пожалуйста, подойдите сюда.
СК: Да, есть. Есть животные, которые, как кажется, не стареют. Например, есть черепахи, называемые черепахи Блэндинга. Они вырастают примерно до такого размера. Их помечали, и они оказались примерно 70 лет от роду. Но если посмотреть на этих 70-летних черепах, невооружённым взглядом нет разницы между этими черепахами и 20-летними черепахами. Вдобавок, 70-летние черепахи лучше в разведке хороших мест для гнездования и дают больше потомства каждый год. Есть и другие примеры таких животных, например, таковы определённые виды птиц. Никто не знает, действительно ли они живут вечно, и что сдерживает их старение. Это неясно.
При изучении птиц-долгожителей обнаружили, что клетки этих птиц оказываются более устойчивыми к различным факторам окружающей среды, таким как высокая температура, перекись водорода и подобные вещи. Это наблюдается и у наших мутантов-долгожителей. Они более устойчивы к таким стрессам. Может быть, клеточные пути, о которых я говорила, и которые передаются очень быстро в червях, имеют другие заданные места действия у этих птиц, и поэтому птицы могут жить намного дольше. А, может быть, они даже устроены иначе у животных, которые физически совсем не стареют, но мы этого не знаем.
МР: Но здесь вы говорите не о продлении человеческой жизни путем предотвращения смерти, а скорее о продлении человеческой молодости.
СК: Да, это верно. Это больше похоже на... представьте, что вы собака. Вы замечаете, что стареете, и смотрите на хозяина, думая: «Почему этот человек не стареет?» Просто он не стареет в течение жизни собаки. Больше похоже на это. А теперь мы выступаем в роли человека, смотрящего и представляющего другого человека.
МР: Большое спасибо, Синтия Кеньон.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mia Birdsong: The story we tell about poverty isn't true\nTED Talk Subtitles and Transcript: As a global community, we all want to end poverty. Mia Birdsong suggests a great place to start: Let's honor the skills, drive and initiative that poor people bring to the struggle every day. She asks us to look again at people in poverty: They may be broke — but they're not broken.\nFor the last 50 years, a lot of smart, well-resourced people -- some of you, no doubt -- have been trying to figure out how to reduce poverty in the United States. People have created and invested millions of dollars into non-profit organizations with the mission of helping people who are poor.\nThey've created think tanks that study issues like education, job creation and asset-building, and then advocated for policies to support our most marginalized communities. They've written books and columns and given passionate speeches, decrying the wealth gap that is leaving more and more people entrenched at the bottom end of the income scale. And that effort has helped. But it's not enough. Our poverty rates haven't changed that much in the last 50 years, since the War on Poverty was launched. I'm here to tell you that we have overlooked the most powerful and practical resource. Here it is: people who are poor.\nUp in the left-hand corner is Jobana, Sintia and Bertha. They met when they all had small children, through a parenting class at a family resource center in San Francisco. As they grew together as parents and friends, they talked a lot about how hard it was to make money when your kids are little. Child care is expensive, more than they'd earn in a job. Their husbands worked, but they wanted to contribute financially, too.\nSo they hatched a plan. They started a cleaning business. They plastered neighborhoods with flyers and handed business cards out to their families and friends, and soon, they had clients calling. Two of them would clean the office or house and one of them would watch the kids. They'd rotate who'd cleaned and who'd watch the kids. (Laughs) It's awesome, right?\n(Laughter)\nAnd they split the money three ways. It was not a full-time gig, no one could watch the little ones all day. But it made a difference for their families. Extra money to pay for bills when a husband's work hours were cut. Money to buy the kids clothes as they were growing. A little extra money in their pockets to make them feel some independence.\nUp in the top-right corner is Theresa and her daughter, Brianna. Brianna is one of those kids with this sparkly, infectious, outgoing personality. For example, when Rosie, a little girl who spoke only Spanish, moved in next door, Brianna, who spoke only English, borrowed her mother's tablet and found a translation app so the two of them could communicate.\n(Laughter)\nI know, right? Rosie's family credits Brianna with helping Rosie to learn English.\nA few years ago, Brianna started to struggle academically. She was growing frustrated and kind of withdrawn and acting out in class. And her mother was heartbroken over what was happening. Then they found out that she was going to have to repeat second grade and Brianna was devastated. Her mother felt hopeless and overwhelmed and alone because she knew that her daughter was not getting the support she needed, and she did not know how to help her. One afternoon, Theresa was catching up with a group of friends, and one of them said, \"Theresa, how are you?\" And she burst into tears. After she shared her story, one of her friends said, \"I went through the exact same thing with my son about a year ago.\" And in that moment, Theresa realized that so much of her struggle was not having anybody to talk with about it. So she created a support group for parents like her. The first meeting was her and two other people. But word spread, and soon 20 people, 30 people were showing up for these monthly meetings that she put together. She went from feeling helpless to realizing how capable she was of supporting her daughter, with the support of other people who were going through the same struggle. And Brianna is doing fantastic -- she's doing great academically and socially.\nThat in the middle is my man Baakir, standing in front of BlackStar Books and Caffe, which he runs out of part of his house. As you walk in the door, Baakir greets you with a \"Welcome black home.\"\n(Laughter)\nOnce inside, you can order some Algiers jerk chicken, perhaps a vegan walnut burger, or jive turkey sammich. And that's sammich -- not sandwich. You must finish your meal with a buttermilk drop, which is several steps above a donut hole and made from a very secret family recipe. For real, it's very secret, he won't tell you about it.\nBut BlackStar is much more than a café. For the kids in the neighborhood, it's a place to go after school to get help with homework. For the grown-ups, it's where they go to find out what's going on in the neighborhood and catch up with friends. It's a performance venue. It's a home for poets, musicians and artists. Baakir and his partner Nicole, with their baby girl strapped to her back, are there in the mix of it all, serving up a cup of coffee, teaching a child how to play Mancala, or painting a sign for an upcoming community event.\nI have worked with and learned from people just like them for more than 20 years. I have organized against the prison system, which impacts poor folks, especially black, indigenous and Latino folks, at an alarming rate. I have worked with young people who manifest hope and promise, despite being at the effect of racist discipline practices in their schools, and police violence in their communities. I have learned from families who are unleashing their ingenuity and tenacity to collectively create their own solutions. And they're not just focused on money. They're addressing education, housing, health, community -- the things that we all care about. Everywhere I go, I see people who are broke but not broken. I see people who are struggling to realize their good ideas, so that they can create a better life for themselves, their families, their communities. Jobana, Sintia, Bertha, Theresa and Baakir are the rule, not the shiny exception. I am the exception.\nI was raised by a quietly fierce single mother in Rochester, New York. I was bussed to a school in the suburbs, from a neighborhood that many of my classmates and their parents considered dangerous. At eight, I was a latchkey kid. I'd get myself home after school every day and do homework and chores, and wait for my mother to come home. After school, I'd go to the corner store and buy a can of Chef Boyardee ravioli, which I'd heat up on the stove as my afternoon snack. If I had a little extra money, I'd buy a Hostess Fruit Pie.\n(Laughter)\nCherry. Not as good as a buttermilk drop.\n(Laughter)\nWe were poor when I was a kid. But now, I own a home in a quickly gentrifying neighborhood in Oakland, California. I've built a career. My husband is a business owner. I have a retirement account. My daughter is not even allowed to turn on the stove unless there's a grown-up at home and she doesn't have to, because she does not have to have the same kind of self-reliance that I had to at her age. My kids' raviolis are organic and full of things like spinach and ricotta, because I have the luxury of choice when it comes to what my children eat.\nI am the exception, not because I'm more talented than Baakir or my mother worked any harder than Jobana, Sintia or Bertha, or cared any more than Theresa. Marginalized communities are full of smart, talented people, hustling and working and innovating, just like our most revered and most rewarded CEOs. They are full of people tapping into their resilience to get up every day, get the kids off to school and go to jobs that don't pay enough, or get educations that are putting them in debt. They are full of people applying their savvy intelligence to stretch a minimum wage paycheck, or balance a job and a side hustle to make ends meet. They are full of people doing for themselves and for others, whether it's picking up medication for an elderly neighbor, or letting a sibling borrow some money to pay the phone bill, or just watching out for the neighborhood kids from the front stoop.\nI am the exception because of luck and privilege, not hard work. And I'm not being modest or self-deprecating -- I am amazing.\n(Laughter)\nBut most people work hard. Hard work is the common denominator in this equation, and I'm tired of the story we tell that hard work leads to success, because that allows --\nThank you.\n(Applause)\n... because that story allows those of us who make it to believe we deserve it, and by implication, those who don't make it don't deserve it. We tell ourselves, in the back of our minds, and sometimes in the front of our mouths, \"There must be something a little wrong with those poor people.\" We have a wide range of beliefs about what that something wrong is. Some people tell the story that poor folks are lazy freeloaders who would cheat and lie to get out of an honest day's work. Others prefer the story that poor people are helpless and probably had neglectful parents that didn't read to them enough, and if they were just told what to do and shown the right path, they could make it.\nFor every story I hear demonizing low-income single mothers or absentee fathers, which is how people might think of my parents, I've got 50 that tell a different story about the same people, showing up every day and doing their best. I'm not saying that some of the negative stories aren't true, but those stories allow us to not really see who people really are, because they don't paint a full picture. The quarter-truths and limited plot lines have us convinced that poor people are a problem that needs fixing. What if we recognized that what's working is the people and what's broken is our approach? What if we realized that the experts we are looking for, the experts we need to follow, are poor people themselves? What if, instead of imposing solutions, we just added fire to the already-burning flame that they have? Not directing -- not even empowering -- but just fueling their initiative.\nJust north of here, we have an example of what this could look like: Silicon Valley. A whole venture capital industry has grown up around the belief that if people have good ideas and the desire to manifest them, we should give them lots and lots and lots of money.\n(Laughter)\nRight? But where is our strategy for Theresa and Baakir? There are no incubators for them, no accelerators, no fellowships. How are Jobana, Sintia and Bertha really all that different from the Mark Zuckerbergs of the world? Baakir has experience and a track record. I'd put my money on him.\nSo, consider this an invitation to rethink a flawed strategy. Let's grasp this opportunity to let go of a tired, faulty narrative and listen and look for true stories, more beautifully complex stories, about who marginalized people and families and communities are.\nI'm going to take a minute to speak to my people. We cannot wait for somebody else to get it right. Let us remember what we are capable of; all that we have built with blood, sweat and dreams; all the cogs that keep turning; and the people kept afloat because of our backbreaking work. Let us remember that we are magic. If you need some inspiration to jog your memory, read Octavia Butler's \"Parable of the Sower.\" Listen to Reverend King's \"Letter from Birmingham Jail.\" Listen to Suheir Hammad recite \"First Writing Since,\" or Esperanza Spalding perform \"Black Gold.\" Set your gaze upon the art of Kehinde Wiley or Favianna Rodriguez. Look at the hands of your grandmother or into the eyes of someone who loves you. We are magic. Individually, we don't have a lot of wealth and power, but collectively, we are unstoppable. And we spend a lot of our time and energy organizing our power to demand change from systems that were not made for us. Instead of trying to alter the fabric of existing ways, let's weave and cut some fierce new cloth. Let's use some of our substantial collective power toward inventing and bringing to life new ways of being that work for us.\nDesmond Tutu talks about the concept of ubuntu, in the context of South Africa's Truth and Reconciliation process that they embarked on after apartheid. He says it means, \"My humanity is caught up, is inextricably bound up, in yours; we belong to a bundle of life.\" A bundle of life. The Truth and Reconciliation process started by elevating the voices of the unheard. If this country is going to live up to its promise of liberty and justice for all, then we need to elevate the voices of our unheard, of people like Jobana, Sintia and Bertha, Theresa and Baakir. We must leverage their solutions and their ideas. We must listen to their true stories, their more beautifully complex stories.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мия Бёрдсонг: Всё, что мы знаем о бедности, — неправда\nTED Talk Subtitles and Transcript: Мировое сообщество пытается избавиться от нищеты. Мия Бёрдсонг знает с чего начать: давайте поддерживать знания, энергию и инициативу бедных людей, которая помогает им прожить каждый день. Она советует нам ещё раз взглянуть на людей в бедности: может быть, у них нет денег, но зато полно идей.\nПоследние пятьдесят лет умные и обеспеченные люди, уверена, что и многие из вас, пытаются найти способ избавиться от нищеты в Соединённых Штатах. Они создали и инвестировали миллионы долларов в некоммерческие организации для помощи людям, живущим в бедности.\nОни основали научные центры, исследующие вопросы образования, создания рабочих мест и накоплений, чтобы отстаивать политику поддержки неблагополучных групп населения. Они написали книги и статьи, выступили с пылкими речами, порицающими разрыв в благосостоянии, оставляющий всё больше людей в самом низу шкалы распределения доходов. Их усилия полезны. Но этого недостаточно. Уровень бедности ненамного изменился за последние 50 лет, с тех пор как началась «Ликвидация нищеты». Я здесь, чтобы сказать вам, что мы упустили из виду самый мощный и конструктивный способ. Вот он: бедные люди.\nВ левом верхнем углу вы видите Джобану, Синтию и Берту. Они познакомились, когда у них появились дети, на занятиях для родителей в центре планирования семьи в Сан-Франциско. Со временем они сдружились и часто делились друг с другом, как тяжело зарабатывать деньги, когда дети ещё маленькие. Детский сад стоил больше, чем они получали на работе. Их мужья работали, но им самим тоже хотелось приносить хлеб в семью.\nИ тогда у них созрел план. Они открыли компанию по уборке помещений. Они завалили ближайшие районы флаерами, раздали визитки всем друзьям и знакомым, и очень скоро им начали звонить клиенты. Пока двое из них убирались в доме или офисе, третья подруга смотрела за детьми. Они убирались и смотрели за детьми по очереди. (Смеётся) Здорово, да?\n(Смех)\nДеньги делили на троих. Это был не полный рабочий день, ведь никто не может так долго сидеть с детьми. Но материальное положение их семей заметно поправилось. Они могли заплатить по счетам, даже когда у мужа мало работы. Или купить одежду подрастающим детям. Немного денег на карманные расходы, чтобы почувствовать себя самостоятельными.\nВ правом верхнем углу — Тереза и её дочь Брианна. Брианна — одна из детей с весёлой, заразительной, компанейской натурой. К примеру, когда Роузи, девочка, говорящая только по-испански, стала жить по соседству, Брианна, говорящая только по-английски, взяла мамин планшет и нашла онлайн-переводчик, чтобы они могли общаться.\n(Смех)\nУмно, да? Семья Роузи говорит, что Брианна помогла Роузи выучить английский.\nПару лет назад Брианна начала отставать в школе. Она всё больше расстраивалась, отстранялась ото всех и начала срываться в классе. Её мама переживала и не знала что делать. Вскоре им сказали, что её оставят на второй год, и Брианна была раздавлена. Безысходность, подавленность и одиночество одолели маму Брианны, потому что знала, что её дочь не получала нужной ей поддержки, но сама она не знала, как ей помочь. Как-то днём Тереза встречалась с друзьями, когда один из них спросил: «Как твои дела, Тереза?» — она просто расплакалась. Когда она поделилась своей историей, один из друзей сказал: «С моим сыном происходило то же самое около года назад». В эту минуту Тереза поняла, что часть её проблем в том, что ей не с кем о них поговорить. Тогда она основала группу поддержки для родителей как она. На первую встречу пришли только два человека. Но вскоре люди о ней узнали, и уже 20, 30 человек стали приходить на её встречи раз в месяц. Так она проделала путь от чувства беспомощности до осознания, что она может помочь своей дочери, используя поддержку друзей по несчастью. Сейчас у Брианны всё отлично как в школе, так и со сверстниками.\nВ центре на фотографии — мой приятель Бакир перед входом своего кафе BlackStar Books and Caffe, которое он разместил прямо у себя дома. Когда вы туда входите, Бакир приветствует вас словами: «Welcome bLack home».\n(Смех)\nТам вы можете заказать курицу по-алжирски, или вегетарианский бургер с грецким орехом, или сэммич с индейкой. Именно сэммич, а не сэндвич. На десерт обязательно закажите «мини-пончики на пахте», они в несколько раз лучше десерта «дырка от бублика», и их рецепт — это большой семейный секрет. Действительно секрет, он вам ни за что не расскажет.\nBlackStar — это больше, чем кафе. Дети, живущие в этом районе, могут прийти туда после школы, и им помогут сделать уроки. Взрослые приходят туда узнать местные новости и встретиться с друзьями. Там можно давать концерты. Это дом для поэтов, музыкантов и художников. Бакир и его девушка Николь с малышкой на спине — в центре этого действа: подносят кофе, учат детей играть в манкалу, рисуют плакат для ближайшего мероприятия.\nЯ работаю вместе с такими людьми и учусь у них больше 20 лет. Я выступала против института тюрьмы, больше всего вредящего бедным людям, особенно чернокожим, коренным и латиноамериканцам в устрашающих масштабах. Я работаю с молодыми людьми, полными надежд и потенциала, несмотря на то, что к ним применяются расистские наказания в школе и насилие со стороны полиции. Я многому научилась у семей, дающих волю находчивости и упорству, чтобы вместе находить свои решения. И их цель не деньги. Они стремятся улучшить образование, проживание, здоровье — то, что важно для всех нас. Куда бы я ни пошла, я вижу людей, у которых нет денег, но полно идей. Я вижу людей, старающихся реализовать эти идеи, чтобы улучшить свою жизнь, жизнь своей семьи и соседей. Джобана, Синтия, Берта, Тереза и Бакир — это правило, а не исключение. Это я исключение.\nМеня растила тихая, но бесстрашная мать-одиночка в Рочестере, штат Нью-Йорк. Автобус отвозил меня в школу в пригороде из района, который мои одноклассники и их родители считали опасным. Уже в восемь лет мама оставляла меня одну. Я сама возвращалась из школы, делала уроки и дела по дому и ждала, пока придёт мама. После школы я заходила в магазин на углу и покупала банку консервированных равиолей, которую разогревала на плите в качестве перекуса. Если оставалась сдача, я покупала фруктовый пирожок.\n(Смех)\nВишнёвый. Не такой вкусный, как «мини-пончики».\n(Смех)\nМы были бедной семьёй. А сейчас у меня есть дом в быстро благоустраивающемся районе в Окленде, штат Калифорния. Я построила карьеру. У мужа свой бизнес. У меня есть пенсионный счёт. Дочке нельзя пользоваться плитой, если рядом нет взрослых, да ей и не нужно, потому что ей не нужно самой о себе заботиться, как приходилось мне в детстве. Равиоли для моих детей — органического происхождения, с начинкой из шпината и рикотты, потому что у меня есть роскошь выбирать, что они будут есть.\nЯ исключение, но не потому что я талантливей, чем Бакир, не потому что моя мать трудилась больше, чем Джобана, Синтия и Берта, или заботилась больше, чем Тереза. Неблагополучные социальные группы полны умных, талантливых людей, которые вертятся как могут, работают и изобретают не хуже, чем глубокоуважаемые и хорошо оплачиваемые гендиректоры. Полны людей, использующих все свои душевные силы, чтобы вставать с утра, отводить детей в школу и идти на работу, за которую плохо платят, или получать образование, затягивающее в долги. Полны людей, применяющих смекалку к тому, как прожить от зарплаты до зарплаты или как совместить работу и подработку, чтобы свести концы с концами. Они полны людей, старающихся для себя и других, будь то сходить в аптеку для пожилого соседа, или одолжить денег брату для оплаты телефона, или приглядывать за соседскими детьми со своего крыльца.\nЯ стала исключением, благодаря удаче и преимуществу, а не упорной работе. Я не пытаюсь показаться скромной или самокритичной, я потрясающая.\n(Смех)\nБольшинство людей работает усердно. Упорный труд — общий знаменатель в этом уравнении, и я устала от историй, где тяжёлый труд ведёт к успеху, потому что они позволяют...\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nЭти истории позволяют тем, кто чего-то достиг, думать, что они это заслужили, и как следствие, что те, кто ничего не достиг, не заслуживают ничего. Мы говорим себе, а иногда и окружающим: «С бедными людьми, наверное, что-то не так». У нас есть множество вариантов, что же это может быть. Одни говорят, что бедные люди — просто ленивые нахлебники, готовые мошенничать и лгать, лишь бы не работать. Другие, что бедные люди беспомощны, что у них были нерадивые родители, которые не читали им книжек, и если им сказать что делать и куда идти, то они чего-то достигнут.\nНа каждую историю, чернящую малообеспеченных матерей-одиночек или уклоняющихся отцов, какими некоторые видят моих родителей, я расскажу вам 50 совсем других историй о тех же людях, которые ходят на работу каждый день и стараются изо всех сил. Я не говорю, что все отрицательные истории неправда, но они мешают нам видеть настоящую сущность этих людей, потому что показывают только часть картины. Полуправда и несколько сюжетов убедили нас, что бедные люди — это проблема, которую надо решить. Но что, если мы поймём, что люди-то работают, а наш подход к ним — нет? Что, если мы поймём, что эксперты, которых мы ищем, эксперты, за которыми хотим идти, это бедные люди? Что, если вместо того чтобы давать им решение, мы просто подбавили бы огня к пламени, уже живущему в них самих? Не говоря им что делать, даже не расширяя их права, а просто подпитывая их собственную инициативу.\nК северу отсюда у нас есть пример того, что может из этого получиться: Силиконовая долина. Целая индустрия венчурного капитала сформировалась вокруг убеждения, что если у человека есть хорошая идея и желание её реализовать, то мы должны дать ему много-много-много денег.\n(Смех)\nНе так ли? Но где же стратегия для Терезы и Бакира? Для них не существует ни бизнес инкубаторов, ни бизнес-акселераторов, ни стипендий. Чем Джобана, Синтия и Берта так отличаются от Марков Цукербергов нашего мира? У Бакира есть опыт и послужной список. Я бы сделала на него ставку.\nСчитайте это предложением ещё раз обдумать ошибочную стратегию. Давайте используем шанс отказаться от надоевшего, ложного представления и начнём слушать и искать настоящие истории, замечательные непростые истории о том, кто такие на самом деле люди из неблагополучных социальных групп.\nСейчас я хочу обратиться к своему народу. Нам нельзя ждать, пока кто-то другой сделает что-то за нас. Давайте вспомним, на что мы способны, всё, что мы построили кровью и потом, нашими мечтами, винтики, продолжающие вращаться, людей, продержавшихся на поверхности, благодаря нашему каторжному труду. Давайте вспомним, что в нас живёт волшебство. Если вам нужно вдохновение, чтобы освежить память, прочтите «Притчу о сеятеле» Октавии Батлер. Послушайте «Письмо из Бирмингемской тюрьмы» преподобного Кинга. Послушайте, как Зухейра Хаммад читает стихотворение First Writing Since или как Эсперанса Сполдинг исполняет песню «Чёрное золото». Взгляните на творчество Кьянде Уайли или Фавианны Родригес. Взгляните на руки вашей бабушки или в глаза любящего вас человека. В нас самих живёт волшебство. По одиночке у нас нет ни богатства, ни власти, но когда мы вместе, нас не остановить. Мы тратим столько времени и сил, чтобы изменить системы, созданные не для нас. Вместо того, чтобы пытаться изменить существующее положение вещей, давайте просто создадим новую жизнь. Давайте направим нашу значительную коллективную мощь на поиск и создание новых, работающих путей.\nДесмонд Туту рассказывает о концепции Убунту [человечности] в контексте процесса по установлению истины и примирению в ЮАР, начавшегося после отмены апартеида. Он говорит, что убунту — это когда: «Моя человечность неразрывно связана с твоей, мы оба являемся частью большего целого». Большего целого. Процесс по установлению истины и примирению начался с выслушивания голосов неслышимых. Если это страна хочет выполнить обещание о свободе и справедливости для всех, тогда мы должны прислушаться к голосам наших «неслышимых», людям как Джобана, Синтия и Берта, Тереза и Бакир. Мы должны поддержать их решения и идеи. Мы должны услышать их настоящие истории — замечательные, непростые истории.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Mia Birdsong: The story we tell about poverty isn't true
TED Talk Subtitles and Transcript: As a global community, we all want to end poverty. Mia Birdsong suggests a great place to start: Let's honor the skills, drive and initiative that poor people bring to the struggle every day. She asks us to look again at people in poverty: They may be broke — but they're not broken.
For the last 50 years, a lot of smart, well-resourced people -- some of you, no doubt -- have been trying to figure out how to reduce poverty in the United States. People have created and invested millions of dollars into non-profit organizations with the mission of helping people who are poor.
They've created think tanks that study issues like education, job creation and asset-building, and then advocated for policies to support our most marginalized communities. They've written books and columns and given passionate speeches, decrying the wealth gap that is leaving more and more people entrenched at the bottom end of the income scale. And that effort has helped. But it's not enough. Our poverty rates haven't changed that much in the last 50 years, since the War on Poverty was launched. I'm here to tell you that we have overlooked the most powerful and practical resource. Here it is: people who are poor.
Up in the left-hand corner is Jobana, Sintia and Bertha. They met when they all had small children, through a parenting class at a family resource center in San Francisco. As they grew together as parents and friends, they talked a lot about how hard it was to make money when your kids are little. Child care is expensive, more than they'd earn in a job. Their husbands worked, but they wanted to contribute financially, too.
So they hatched a plan. They started a cleaning business. They plastered neighborhoods with flyers and handed business cards out to their families and friends, and soon, they had clients calling. Two of them would clean the office or house and one of them would watch the kids. They'd rotate who'd cleaned and who'd watch the kids. (Laughs) It's awesome, right?
(Laughter)
And they split the money three ways. It was not a full-time gig, no one could watch the little ones all day. But it made a difference for their families. Extra money to pay for bills when a husband's work hours were cut. Money to buy the kids clothes as they were growing. A little extra money in their pockets to make them feel some independence.
Up in the top-right corner is Theresa and her daughter, Brianna. Brianna is one of those kids with this sparkly, infectious, outgoing personality. For example, when Rosie, a little girl who spoke only Spanish, moved in next door, Brianna, who spoke only English, borrowed her mother's tablet and found a translation app so the two of them could communicate.
(Laughter)
I know, right? Rosie's family credits Brianna with helping Rosie to learn English.
A few years ago, Brianna started to struggle academically. She was growing frustrated and kind of withdrawn and acting out in class. And her mother was heartbroken over what was happening. Then they found out that she was going to have to repeat second grade and Brianna was devastated. Her mother felt hopeless and overwhelmed and alone because she knew that her daughter was not getting the support she needed, and she did not know how to help her. One afternoon, Theresa was catching up with a group of friends, and one of them said, "Theresa, how are you?" And she burst into tears. After she shared her story, one of her friends said, "I went through the exact same thing with my son about a year ago." And in that moment, Theresa realized that so much of her struggle was not having anybody to talk with about it. So she created a support group for parents like her. The first meeting was her and two other people. But word spread, and soon 20 people, 30 people were showing up for these monthly meetings that she put together. She went from feeling helpless to realizing how capable she was of supporting her daughter, with the support of other people who were going through the same struggle. And Brianna is doing fantastic -- she's doing great academically and socially.
That in the middle is my man Baakir, standing in front of BlackStar Books and Caffe, which he runs out of part of his house. As you walk in the door, Baakir greets you with a "Welcome black home."
(Laughter)
Once inside, you can order some Algiers jerk chicken, perhaps a vegan walnut burger, or jive turkey sammich. And that's sammich -- not sandwich. You must finish your meal with a buttermilk drop, which is several steps above a donut hole and made from a very secret family recipe. For real, it's very secret, he won't tell you about it.
But BlackStar is much more than a café. For the kids in the neighborhood, it's a place to go after school to get help with homework. For the grown-ups, it's where they go to find out what's going on in the neighborhood and catch up with friends. It's a performance venue. It's a home for poets, musicians and artists. Baakir and his partner Nicole, with their baby girl strapped to her back, are there in the mix of it all, serving up a cup of coffee, teaching a child how to play Mancala, or painting a sign for an upcoming community event.
I have worked with and learned from people just like them for more than 20 years. I have organized against the prison system, which impacts poor folks, especially black, indigenous and Latino folks, at an alarming rate. I have worked with young people who manifest hope and promise, despite being at the effect of racist discipline practices in their schools, and police violence in their communities. I have learned from families who are unleashing their ingenuity and tenacity to collectively create their own solutions. And they're not just focused on money. They're addressing education, housing, health, community -- the things that we all care about. Everywhere I go, I see people who are broke but not broken. I see people who are struggling to realize their good ideas, so that they can create a better life for themselves, their families, their communities. Jobana, Sintia, Bertha, Theresa and Baakir are the rule, not the shiny exception. I am the exception.
I was raised by a quietly fierce single mother in Rochester, New York. I was bussed to a school in the suburbs, from a neighborhood that many of my classmates and their parents considered dangerous. At eight, I was a latchkey kid. I'd get myself home after school every day and do homework and chores, and wait for my mother to come home. After school, I'd go to the corner store and buy a can of Chef Boyardee ravioli, which I'd heat up on the stove as my afternoon snack. If I had a little extra money, I'd buy a Hostess Fruit Pie.
(Laughter)
Cherry. Not as good as a buttermilk drop.
(Laughter)
We were poor when I was a kid. But now, I own a home in a quickly gentrifying neighborhood in Oakland, California. I've built a career. My husband is a business owner. I have a retirement account. My daughter is not even allowed to turn on the stove unless there's a grown-up at home and she doesn't have to, because she does not have to have the same kind of self-reliance that I had to at her age. My kids' raviolis are organic and full of things like spinach and ricotta, because I have the luxury of choice when it comes to what my children eat.
I am the exception, not because I'm more talented than Baakir or my mother worked any harder than Jobana, Sintia or Bertha, or cared any more than Theresa. Marginalized communities are full of smart, talented people, hustling and working and innovating, just like our most revered and most rewarded CEOs. They are full of people tapping into their resilience to get up every day, get the kids off to school and go to jobs that don't pay enough, or get educations that are putting them in debt. They are full of people applying their savvy intelligence to stretch a minimum wage paycheck, or balance a job and a side hustle to make ends meet. They are full of people doing for themselves and for others, whether it's picking up medication for an elderly neighbor, or letting a sibling borrow some money to pay the phone bill, or just watching out for the neighborhood kids from the front stoop.
I am the exception because of luck and privilege, not hard work. And I'm not being modest or self-deprecating -- I am amazing.
(Laughter)
But most people work hard. Hard work is the common denominator in this equation, and I'm tired of the story we tell that hard work leads to success, because that allows --
Thank you.
(Applause)
... because that story allows those of us who make it to believe we deserve it, and by implication, those who don't make it don't deserve it. We tell ourselves, in the back of our minds, and sometimes in the front of our mouths, "There must be something a little wrong with those poor people." We have a wide range of beliefs about what that something wrong is. Some people tell the story that poor folks are lazy freeloaders who would cheat and lie to get out of an honest day's work. Others prefer the story that poor people are helpless and probably had neglectful parents that didn't read to them enough, and if they were just told what to do and shown the right path, they could make it.
For every story I hear demonizing low-income single mothers or absentee fathers, which is how people might think of my parents, I've got 50 that tell a different story about the same people, showing up every day and doing their best. I'm not saying that some of the negative stories aren't true, but those stories allow us to not really see who people really are, because they don't paint a full picture. The quarter-truths and limited plot lines have us convinced that poor people are a problem that needs fixing. What if we recognized that what's working is the people and what's broken is our approach? What if we realized that the experts we are looking for, the experts we need to follow, are poor people themselves? What if, instead of imposing solutions, we just added fire to the already-burning flame that they have? Not directing -- not even empowering -- but just fueling their initiative.
Just north of here, we have an example of what this could look like: Silicon Valley. A whole venture capital industry has grown up around the belief that if people have good ideas and the desire to manifest them, we should give them lots and lots and lots of money.
(Laughter)
Right? But where is our strategy for Theresa and Baakir? There are no incubators for them, no accelerators, no fellowships. How are Jobana, Sintia and Bertha really all that different from the Mark Zuckerbergs of the world? Baakir has experience and a track record. I'd put my money on him.
So, consider this an invitation to rethink a flawed strategy. Let's grasp this opportunity to let go of a tired, faulty narrative and listen and look for true stories, more beautifully complex stories, about who marginalized people and families and communities are.
I'm going to take a minute to speak to my people. We cannot wait for somebody else to get it right. Let us remember what we are capable of; all that we have built with blood, sweat and dreams; all the cogs that keep turning; and the people kept afloat because of our backbreaking work. Let us remember that we are magic. If you need some inspiration to jog your memory, read Octavia Butler's "Parable of the Sower." Listen to Reverend King's "Letter from Birmingham Jail." Listen to Suheir Hammad recite "First Writing Since," or Esperanza Spalding perform "Black Gold." Set your gaze upon the art of Kehinde Wiley or Favianna Rodriguez. Look at the hands of your grandmother or into the eyes of someone who loves you. We are magic. Individually, we don't have a lot of wealth and power, but collectively, we are unstoppable. And we spend a lot of our time and energy organizing our power to demand change from systems that were not made for us. Instead of trying to alter the fabric of existing ways, let's weave and cut some fierce new cloth. Let's use some of our substantial collective power toward inventing and bringing to life new ways of being that work for us.
Desmond Tutu talks about the concept of ubuntu, in the context of South Africa's Truth and Reconciliation process that they embarked on after apartheid. He says it means, "My humanity is caught up, is inextricably bound up, in yours; we belong to a bundle of life." A bundle of life. The Truth and Reconciliation process started by elevating the voices of the unheard. If this country is going to live up to its promise of liberty and justice for all, then we need to elevate the voices of our unheard, of people like Jobana, Sintia and Bertha, Theresa and Baakir. We must leverage their solutions and their ideas. We must listen to their true stories, their more beautifully complex stories.
Thank you.
(Applause)
|
Мия Бёрдсонг: Всё, что мы знаем о бедности, — неправда
TED Talk Subtitles and Transcript: Мировое сообщество пытается избавиться от нищеты. Мия Бёрдсонг знает с чего начать: давайте поддерживать знания, энергию и инициативу бедных людей, которая помогает им прожить каждый день. Она советует нам ещё раз взглянуть на людей в бедности: может быть, у них нет денег, но зато полно идей.
Последние пятьдесят лет умные и обеспеченные люди, уверена, что и многие из вас, пытаются найти способ избавиться от нищеты в Соединённых Штатах. Они создали и инвестировали миллионы долларов в некоммерческие организации для помощи людям, живущим в бедности.
Они основали научные центры, исследующие вопросы образования, создания рабочих мест и накоплений, чтобы отстаивать политику поддержки неблагополучных групп населения. Они написали книги и статьи, выступили с пылкими речами, порицающими разрыв в благосостоянии, оставляющий всё больше людей в самом низу шкалы распределения доходов. Их усилия полезны. Но этого недостаточно. Уровень бедности ненамного изменился за последние 50 лет, с тех пор как началась «Ликвидация нищеты». Я здесь, чтобы сказать вам, что мы упустили из виду самый мощный и конструктивный способ. Вот он: бедные люди.
В левом верхнем углу вы видите Джобану, Синтию и Берту. Они познакомились, когда у них появились дети, на занятиях для родителей в центре планирования семьи в Сан-Франциско. Со временем они сдружились и часто делились друг с другом, как тяжело зарабатывать деньги, когда дети ещё маленькие. Детский сад стоил больше, чем они получали на работе. Их мужья работали, но им самим тоже хотелось приносить хлеб в семью.
И тогда у них созрел план. Они открыли компанию по уборке помещений. Они завалили ближайшие районы флаерами, раздали визитки всем друзьям и знакомым, и очень скоро им начали звонить клиенты. Пока двое из них убирались в доме или офисе, третья подруга смотрела за детьми. Они убирались и смотрели за детьми по очереди. (Смеётся) Здорово, да?
(Смех)
Деньги делили на троих. Это был не полный рабочий день, ведь никто не может так долго сидеть с детьми. Но материальное положение их семей заметно поправилось. Они могли заплатить по счетам, даже когда у мужа мало работы. Или купить одежду подрастающим детям. Немного денег на карманные расходы, чтобы почувствовать себя самостоятельными.
В правом верхнем углу — Тереза и её дочь Брианна. Брианна — одна из детей с весёлой, заразительной, компанейской натурой. К примеру, когда Роузи, девочка, говорящая только по-испански, стала жить по соседству, Брианна, говорящая только по-английски, взяла мамин планшет и нашла онлайн-переводчик, чтобы они могли общаться.
(Смех)
Умно, да? Семья Роузи говорит, что Брианна помогла Роузи выучить английский.
Пару лет назад Брианна начала отставать в школе. Она всё больше расстраивалась, отстранялась ото всех и начала срываться в классе. Её мама переживала и не знала что делать. Вскоре им сказали, что её оставят на второй год, и Брианна была раздавлена. Безысходность, подавленность и одиночество одолели маму Брианны, потому что знала, что её дочь не получала нужной ей поддержки, но сама она не знала, как ей помочь. Как-то днём Тереза встречалась с друзьями, когда один из них спросил: «Как твои дела, Тереза?» — она просто расплакалась. Когда она поделилась своей историей, один из друзей сказал: «С моим сыном происходило то же самое около года назад». В эту минуту Тереза поняла, что часть её проблем в том, что ей не с кем о них поговорить. Тогда она основала группу поддержки для родителей как она. На первую встречу пришли только два человека. Но вскоре люди о ней узнали, и уже 20, 30 человек стали приходить на её встречи раз в месяц. Так она проделала путь от чувства беспомощности до осознания, что она может помочь своей дочери, используя поддержку друзей по несчастью. Сейчас у Брианны всё отлично как в школе, так и со сверстниками.
В центре на фотографии — мой приятель Бакир перед входом своего кафе BlackStar Books and Caffe, которое он разместил прямо у себя дома. Когда вы туда входите, Бакир приветствует вас словами: «Welcome bLack home».
(Смех)
Там вы можете заказать курицу по-алжирски, или вегетарианский бургер с грецким орехом, или сэммич с индейкой. Именно сэммич, а не сэндвич. На десерт обязательно закажите «мини-пончики на пахте», они в несколько раз лучше десерта «дырка от бублика», и их рецепт — это большой семейный секрет. Действительно секрет, он вам ни за что не расскажет.
BlackStar — это больше, чем кафе. Дети, живущие в этом районе, могут прийти туда после школы, и им помогут сделать уроки. Взрослые приходят туда узнать местные новости и встретиться с друзьями. Там можно давать концерты. Это дом для поэтов, музыкантов и художников. Бакир и его девушка Николь с малышкой на спине — в центре этого действа: подносят кофе, учат детей играть в манкалу, рисуют плакат для ближайшего мероприятия.
Я работаю вместе с такими людьми и учусь у них больше 20 лет. Я выступала против института тюрьмы, больше всего вредящего бедным людям, особенно чернокожим, коренным и латиноамериканцам в устрашающих масштабах. Я работаю с молодыми людьми, полными надежд и потенциала, несмотря на то, что к ним применяются расистские наказания в школе и насилие со стороны полиции. Я многому научилась у семей, дающих волю находчивости и упорству, чтобы вместе находить свои решения. И их цель не деньги. Они стремятся улучшить образование, проживание, здоровье — то, что важно для всех нас. Куда бы я ни пошла, я вижу людей, у которых нет денег, но полно идей. Я вижу людей, старающихся реализовать эти идеи, чтобы улучшить свою жизнь, жизнь своей семьи и соседей. Джобана, Синтия, Берта, Тереза и Бакир — это правило, а не исключение. Это я исключение.
Меня растила тихая, но бесстрашная мать-одиночка в Рочестере, штат Нью-Йорк. Автобус отвозил меня в школу в пригороде из района, который мои одноклассники и их родители считали опасным. Уже в восемь лет мама оставляла меня одну. Я сама возвращалась из школы, делала уроки и дела по дому и ждала, пока придёт мама. После школы я заходила в магазин на углу и покупала банку консервированных равиолей, которую разогревала на плите в качестве перекуса. Если оставалась сдача, я покупала фруктовый пирожок.
(Смех)
Вишнёвый. Не такой вкусный, как «мини-пончики».
(Смех)
Мы были бедной семьёй. А сейчас у меня есть дом в быстро благоустраивающемся районе в Окленде, штат Калифорния. Я построила карьеру. У мужа свой бизнес. У меня есть пенсионный счёт. Дочке нельзя пользоваться плитой, если рядом нет взрослых, да ей и не нужно, потому что ей не нужно самой о себе заботиться, как приходилось мне в детстве. Равиоли для моих детей — органического происхождения, с начинкой из шпината и рикотты, потому что у меня есть роскошь выбирать, что они будут есть.
Я исключение, но не потому что я талантливей, чем Бакир, не потому что моя мать трудилась больше, чем Джобана, Синтия и Берта, или заботилась больше, чем Тереза. Неблагополучные социальные группы полны умных, талантливых людей, которые вертятся как могут, работают и изобретают не хуже, чем глубокоуважаемые и хорошо оплачиваемые гендиректоры. Полны людей, использующих все свои душевные силы, чтобы вставать с утра, отводить детей в школу и идти на работу, за которую плохо платят, или получать образование, затягивающее в долги. Полны людей, применяющих смекалку к тому, как прожить от зарплаты до зарплаты или как совместить работу и подработку, чтобы свести концы с концами. Они полны людей, старающихся для себя и других, будь то сходить в аптеку для пожилого соседа, или одолжить денег брату для оплаты телефона, или приглядывать за соседскими детьми со своего крыльца.
Я стала исключением, благодаря удаче и преимуществу, а не упорной работе. Я не пытаюсь показаться скромной или самокритичной, я потрясающая.
(Смех)
Большинство людей работает усердно. Упорный труд — общий знаменатель в этом уравнении, и я устала от историй, где тяжёлый труд ведёт к успеху, потому что они позволяют...
Спасибо.
(Аплодисменты)
Эти истории позволяют тем, кто чего-то достиг, думать, что они это заслужили, и как следствие, что те, кто ничего не достиг, не заслуживают ничего. Мы говорим себе, а иногда и окружающим: «С бедными людьми, наверное, что-то не так». У нас есть множество вариантов, что же это может быть. Одни говорят, что бедные люди — просто ленивые нахлебники, готовые мошенничать и лгать, лишь бы не работать. Другие, что бедные люди беспомощны, что у них были нерадивые родители, которые не читали им книжек, и если им сказать что делать и куда идти, то они чего-то достигнут.
На каждую историю, чернящую малообеспеченных матерей-одиночек или уклоняющихся отцов, какими некоторые видят моих родителей, я расскажу вам 50 совсем других историй о тех же людях, которые ходят на работу каждый день и стараются изо всех сил. Я не говорю, что все отрицательные истории неправда, но они мешают нам видеть настоящую сущность этих людей, потому что показывают только часть картины. Полуправда и несколько сюжетов убедили нас, что бедные люди — это проблема, которую надо решить. Но что, если мы поймём, что люди-то работают, а наш подход к ним — нет? Что, если мы поймём, что эксперты, которых мы ищем, эксперты, за которыми хотим идти, это бедные люди? Что, если вместо того чтобы давать им решение, мы просто подбавили бы огня к пламени, уже живущему в них самих? Не говоря им что делать, даже не расширяя их права, а просто подпитывая их собственную инициативу.
К северу отсюда у нас есть пример того, что может из этого получиться: Силиконовая долина. Целая индустрия венчурного капитала сформировалась вокруг убеждения, что если у человека есть хорошая идея и желание её реализовать, то мы должны дать ему много-много-много денег.
(Смех)
Не так ли? Но где же стратегия для Терезы и Бакира? Для них не существует ни бизнес инкубаторов, ни бизнес-акселераторов, ни стипендий. Чем Джобана, Синтия и Берта так отличаются от Марков Цукербергов нашего мира? У Бакира есть опыт и послужной список. Я бы сделала на него ставку.
Считайте это предложением ещё раз обдумать ошибочную стратегию. Давайте используем шанс отказаться от надоевшего, ложного представления и начнём слушать и искать настоящие истории, замечательные непростые истории о том, кто такие на самом деле люди из неблагополучных социальных групп.
Сейчас я хочу обратиться к своему народу. Нам нельзя ждать, пока кто-то другой сделает что-то за нас. Давайте вспомним, на что мы способны, всё, что мы построили кровью и потом, нашими мечтами, винтики, продолжающие вращаться, людей, продержавшихся на поверхности, благодаря нашему каторжному труду. Давайте вспомним, что в нас живёт волшебство. Если вам нужно вдохновение, чтобы освежить память, прочтите «Притчу о сеятеле» Октавии Батлер. Послушайте «Письмо из Бирмингемской тюрьмы» преподобного Кинга. Послушайте, как Зухейра Хаммад читает стихотворение First Writing Since или как Эсперанса Сполдинг исполняет песню «Чёрное золото». Взгляните на творчество Кьянде Уайли или Фавианны Родригес. Взгляните на руки вашей бабушки или в глаза любящего вас человека. В нас самих живёт волшебство. По одиночке у нас нет ни богатства, ни власти, но когда мы вместе, нас не остановить. Мы тратим столько времени и сил, чтобы изменить системы, созданные не для нас. Вместо того, чтобы пытаться изменить существующее положение вещей, давайте просто создадим новую жизнь. Давайте направим нашу значительную коллективную мощь на поиск и создание новых, работающих путей.
Десмонд Туту рассказывает о концепции Убунту [человечности] в контексте процесса по установлению истины и примирению в ЮАР, начавшегося после отмены апартеида. Он говорит, что убунту — это когда: «Моя человечность неразрывно связана с твоей, мы оба являемся частью большего целого». Большего целого. Процесс по установлению истины и примирению начался с выслушивания голосов неслышимых. Если это страна хочет выполнить обещание о свободе и справедливости для всех, тогда мы должны прислушаться к голосам наших «неслышимых», людям как Джобана, Синтия и Берта, Тереза и Бакир. Мы должны поддержать их решения и идеи. Мы должны услышать их настоящие истории — замечательные, непростые истории.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Alain de Botton: Atheism 2.0\nTED Talk Subtitles and Transcript: What aspects of religion should atheists (respectfully) adopt? Alain de Botton suggests a \"religion for atheists\" -- call it Atheism 2.0 -- that incorporates religious forms and traditions to satisfy our human need for connection, ritual and transcendence.\nOne of the most common ways of dividing the world is into those who believe and those who don't -- into the religious and the atheists. And for the last decade or so, it's been quite clear what being an atheist means. There have been some very vocal atheists who've pointed out, not just that religion is wrong, but that it's ridiculous. These people, many of whom have lived in North Oxford, have argued -- they've argued that believing in God is akin to believing in fairies and essentially that the whole thing is a childish game.\nNow I think it's too easy. I think it's too easy to dismiss the whole of religion that way. And it's as easy as shooting fish in a barrel. And what I'd like to inaugurate today is a new way of being an atheist -- if you like, a new version of atheism we could call Atheism 2.0. Now what is Atheism 2.0? Well it starts from a very basic premise: of course, there's no God. Of course, there are no deities or supernatural spirits or angels, etc. Now let's move on; that's not the end of the story, that's the very, very beginning.\nI'm interested in the kind of constituency that thinks something along these lines: that thinks, \"I can't believe in any of this stuff. I can't believe in the doctrines. I don't think these doctrines are right. But,\" a very important but, \"I love Christmas carols. I really like the art of Mantegna. I really like looking at old churches. I really like turning the pages of the Old Testament.\" Whatever it may be, you know the kind of thing I'm talking about -- people who are attracted to the ritualistic side, the moralistic, communal side of religion, but can't bear the doctrine. Until now, these people have faced a rather unpleasant choice. It's almost as though either you accept the doctrine and then you can have all the nice stuff, or you reject the doctrine and you're living in some kind of spiritual wasteland under the guidance of CNN and Walmart.\nSo that's a sort of tough choice. I don't think we have to make that choice. I think there is an alternative. I think there are ways -- and I'm being both very respectful and completely impious -- of stealing from religions. If you don't believe in a religion, there's nothing wrong with picking and mixing, with taking out the best sides of religion. And for me, atheism 2.0 is about both, as I say, a respectful and an impious way of going through religions and saying, \"What here could we use?\" The secular world is full of holes. We have secularized badly, I would argue. And a thorough study of religion could give us all sorts of insights into areas of life that are not going too well. And I'd like to run through a few of these today.\nI'd like to kick off by looking at education. Now education is a field the secular world really believes in. When we think about how we're going to make the world a better place, we think education; that's where we put a lot of money. Education is going to give us, not only commercial skills, industrial skills, it's also going to make us better people. You know the kind of thing a commencement address is, and graduation ceremonies, those lyrical claims that education, the process of education -- particularly higher education -- will make us into nobler and better human beings. That's a lovely idea. Interesting where it came from.\nIn the early 19th century, church attendance in Western Europe started sliding down very, very sharply, and people panicked. They asked themselves the following question. They said, where are people going to find the morality, where are they going to find guidance, and where are they going to find sources of consolation? And influential voices came up with one answer. They said culture. It's to culture that we should look for guidance, for consolation, for morality. Let's look to the plays of Shakespeare, the dialogues of Plato, the novels of Jane Austen. In there, we'll find a lot of the truths that we might previously have found in the Gospel of Saint John. Now I think that's a very beautiful idea and a very true idea. They wanted to replace scripture with culture. And that's a very plausible idea. It's also an idea that we have forgotten.\nIf you went to a top university -- let's say you went to Harvard or Oxford or Cambridge -- and you said, \"I've come here because I'm in search of morality, guidance and consolation; I want to know how to live,\" they would show you the way to the insane asylum. This is simply not what our grandest and best institutes of higher learning are in the business of. Why? They don't think we need it. They don't think we are in an urgent need of assistance. They see us as adults, rational adults. What we need is information. We need data, we don't need help.\nNow religions start from a very different place indeed. All religions, all major religions, at various points call us children. And like children, they believe that we are in severe need of assistance. We're only just holding it together. Perhaps this is just me, maybe you. But anyway, we're only just holding it together. And we need help. Of course, we need help. And so we need guidance and we need didactic learning.\nYou know, in the 18th century in the U.K., the greatest preacher, greatest religious preacher, was a man called John Wesley, who went up and down this country delivering sermons, advising people how they could live. He delivered sermons on the duties of parents to their children and children to their parents, the duties of the rich to the poor and the poor to the rich. He was trying to tell people how they should live through the medium of sermons, the classic medium of delivery of religions.\nNow we've given up with the idea of sermons. If you said to a modern liberal individualist, \"Hey, how about a sermon?\" they'd go, \"No, no. I don't need one of those. I'm an independent, individual person.\" What's the difference between a sermon and our modern, secular mode of delivery, the lecture? Well a sermon wants to change your life and a lecture wants to give you a bit of information. And I think we need to get back to that sermon tradition. The tradition of sermonizing is hugely valuable, because we are in need of guidance, morality and consolation -- and religions know that.\nAnother point about education: we tend to believe in the modern secular world that if you tell someone something once, they'll remember it. Sit them in a classroom, tell them about Plato at the age of 20, send them out for a career in management consultancy for 40 years, and that lesson will stick with them. Religions go, \"Nonsense. You need to keep repeating the lesson 10 times a day. So get on your knees and repeat it.\" That's what all religions tell us: \"Get on you knees and repeat it 10 or 20 or 15 times a day.\" Otherwise our minds are like sieves.\nSo religions are cultures of repetition. They circle the great truths again and again and again. We associate repetition with boredom. \"Give us the new,\" we're always saying. \"The new is better than the old.\" If I said to you, \"Okay, we're not going to have new TED. We're just going to run through all the old ones and watch them five times because they're so true. We're going to watch Elizabeth Gilbert five times because what she says is so clever,\" you'd feel cheated. Not so if you're adopting a religious mindset.\nThe other things that religions do is to arrange time. All the major religions give us calendars. What is a calendar? A calendar is a way of making sure that across the year you will bump into certain very important ideas. In the Catholic chronology, Catholic calendar, at the end of March you will think about St. Jerome and his qualities of humility and goodness and his generosity to the poor. You won't do that by accident; you will do that because you are guided to do that. Now we don't think that way. In the secular world we think, \"If an idea is important, I'll bump into it. I'll just come across it.\" Nonsense, says the religious world view. Religious view says we need calendars, we need to structure time, we need to synchronize encounters. This comes across also in the way in which religions set up rituals around important feelings.\nTake the Moon. It's really important to look at the Moon. You know, when you look at the Moon, you think, \"I'm really small. What are my problems?\" It sets things into perspective, etc., etc. We should all look at the Moon a bit more often. We don't. Why don't we? Well there's nothing to tell us, \"Look at the Moon.\" But if you're a Zen Buddhist in the middle of September, you will be ordered out of your home, made to stand on a canonical platform and made to celebrate the festival of Tsukimi, where you will be given poems to read in honor of the Moon and the passage of time and the frailty of life that it should remind us of. You'll be handed rice cakes. And the Moon and the reflection on the Moon will have a secure place in your heart. That's very good.\nThe other thing that religions are really aware of is: speak well -- I'm not doing a very good job of this here -- but oratory, oratory is absolutely key to religions. In the secular world, you can come through the university system and be a lousy speaker and still have a great career. But the religious world doesn't think that way. What you're saying needs to be backed up by a really convincing way of saying it.\nSo if you go to an African-American Pentecostalist church in the American South and you listen to how they talk, my goodness, they talk well. After every convincing point, people will go, \"Amen, amen, amen.\" At the end of a really rousing paragraph, they'll all stand up, and they'll go, \"Thank you Jesus, thank you Christ, thank you Savior.\" If we were doing it like they do it -- let's not do it, but if we were to do it -- I would tell you something like, \"Culture should replace scripture.\" And you would go, \"Amen, amen, amen.\" And at the end of my talk, you would all stand up and you would go, \"Thank you Plato, thank you Shakespeare, thank you Jane Austen.\" And we'd know that we had a real rhythm going. All right, all right. We're getting there. We're getting there.\n(Applause)\nThe other thing that religions know is we're not just brains, we are also bodies. And when they teach us a lesson, they do it via the body. So for example, take the Jewish idea of forgiveness. Jews are very interested in forgiveness and how we should start anew and start afresh. They don't just deliver us sermons on this. They don't just give us books or words about this. They tell us to have a bath. So in Orthodox Jewish communities, every Friday you go to a Mikveh. You immerse yourself in the water, and a physical action backs up a philosophical idea. We don't tend to do that. Our ideas are in one area and our behavior with our bodies is in another. Religions are fascinating in the way they try and combine the two.\nLet's look at art now. Now art is something that in the secular world, we think very highly of. We think art is really, really important. A lot of our surplus wealth goes to museums, etc. We sometimes hear it said that museums are our new cathedrals, or our new churches. You've heard that saying. Now I think that the potential is there, but we've completely let ourselves down. And the reason we've let ourselves down is that we're not properly studying how religions handle art.\nThe two really bad ideas that are hovering in the modern world that inhibit our capacity to draw strength from art: The first idea is that art should be for art's sake -- a ridiculous idea -- an idea that art should live in a hermetic bubble and should not try to do anything with this troubled world. I couldn't disagree more. The other thing that we believe is that art shouldn't explain itself, that artists shouldn't say what they're up to, because if they said it, it might destroy the spell and we might find it too easy. That's why a very common feeling when you're in a museum -- let's admit it -- is, \"I don't know what this is about.\" But if we're serious people, we don't admit to that. But that feeling of puzzlement is structural to contemporary art.\nNow religions have a much saner attitude to art. They have no trouble telling us what art is about. Art is about two things in all the major faiths. Firstly, it's trying to remind you of what there is to love. And secondly, it's trying to remind you of what there is to fear and to hate. And that's what art is. Art is a visceral encounter with the most important ideas of your faith. So as you walk around a church, or a mosque or a cathedral, what you're trying to imbibe, what you're imbibing is, through your eyes, through your senses, truths that have otherwise come to you through your mind.\nEssentially it's propaganda. Rembrandt is a propagandist in the Christian view. Now the word \"propaganda\" sets off alarm bells. We think of Hitler, we think of Stalin. Don't, necessarily. Propaganda is a manner of being didactic in honor of something. And if that thing is good, there's no problem with it at all.\nMy view is that museums should take a leaf out of the book of religions. And they should make sure that when you walk into a museum -- if I was a museum curator, I would make a room for love, a room for generosity. All works of art are talking to us about things. And if we were able to arrange spaces where we could come across works where we would be told, use these works of art to cement these ideas in your mind, we would get a lot more out of art. Art would pick up the duty that it used to have and that we've neglected because of certain mis-founded ideas. Art should be one of the tools by which we improve our society. Art should be didactic.\nLet's think of something else. The people in the modern world, in the secular world, who are interested in matters of the spirit, in matters of the mind, in higher soul-like concerns, tend to be isolated individuals. They're poets, they're philosophers, they're photographers, they're filmmakers. And they tend to be on their own. They're our cottage industries. They are vulnerable, single people. And they get depressed and they get sad on their own. And they don't really change much.\nNow think about religions, think about organized religions. What do organized religions do? They group together, they form institutions. And that has all sorts of advantages. First of all, scale, might. The Catholic Church pulled in 97 billion dollars last year according to the Wall Street Journal. These are massive machines. They're collaborative, they're branded, they're multinational, and they're highly disciplined.\nThese are all very good qualities. We recognize them in relation to corporations. And corporations are very like religions in many ways, except they're right down at the bottom of the pyramid of needs. They're selling us shoes and cars. Whereas the people who are selling us the higher stuff -- the therapists, the poets -- are on their own and they have no power, they have no might. So religions are the foremost example of an institution that is fighting for the things of the mind. Now we may not agree with what religions are trying to teach us, but we can admire the institutional way in which they're doing it.\nBooks alone, books written by lone individuals, are not going to change anything. We need to group together. If you want to change the world, you have to group together, you have to be collaborative. And that's what religions do. They are multinational, as I say, they are branded, they have a clear identity, so they don't get lost in a busy world. That's something we can learn from.\nI want to conclude. Really what I want to say is for many of you who are operating in a range of different fields, there is something to learn from the example of religion -- even if you don't believe any of it. If you're involved in anything that's communal, that involves lots of people getting together, there are things for you in religion. If you're involved, say, in a travel industry in any way, look at pilgrimage. Look very closely at pilgrimage. We haven't begun to scratch the surface of what travel could be because we haven't looked at what religions do with travel. If you're in the art world, look at the example of what religions are doing with art. And if you're an educator in any way, again, look at how religions are spreading ideas. You may not agree with the ideas, but my goodness, they're highly effective mechanisms for doing so.\nSo really my concluding point is you may not agree with religion, but at the end of the day, religions are so subtle, so complicated, so intelligent in many ways that they're not fit to be abandoned to the religious alone; they're for all of us.\nThank you very much.\n(Applause)\nChris Anderson: Now this is actually a courageous talk, because you're kind of setting up yourself in some ways to be ridiculed in some quarters.\nAB: You can get shot by both sides. You can get shot by the hard-headed atheists, and you can get shot by those who fully believe.\nCA: Incoming missiles from North Oxford at any moment.\nAB: Indeed.\nCA: But you left out one aspect of religion that a lot of people might say your agenda could borrow from, which is this sense -- that's actually probably the most important thing to anyone who's religious -- of spiritual experience, of some kind of connection with something that's bigger than you are. Is there any room for that experience in Atheism 2.0?\nAB: Absolutely. I, like many of you, meet people who say things like, \"But isn't there something bigger than us, something else?\" And I say, \"Of course.\" And they say, \"So aren't you sort of religious?\" And I go, \"No.\" Why does that sense of mystery, that sense of the dizzying scale of the universe, need to be accompanied by a mystical feeling? Science and just observation gives us that feeling without it, so I don't feel the need. The universe is large and we are tiny, without the need for further religious superstructure. So one can have so-called spiritual moments without belief in the spirit.\nCA: Actually, let me just ask a question. How many people here would say that religion is important to them? Is there an equivalent process by which there's a sort of bridge between what you're talking about and what you would say to them?\nAB: I would say that there are many, many gaps in secular life and these can be plugged. It's not as though, as I try to suggest, it's not as though either you have religion and then you have to accept all sorts of things, or you don't have religion and then you're cut off from all these very good things. It's so sad that we constantly say, \"I don't believe so I can't have community, so I'm cut off from morality, so I can't go on a pilgrimage.\" One wants to say, \"Nonsense. Why not?\" And that's really the spirit of my talk. There's so much we can absorb. Atheism shouldn't cut itself off from the rich sources of religion.\nCA: It seems to me that there's plenty of people in the TED community who are atheists. But probably most people in the community certainly don't think that religion is going away any time soon and want to find the language to have a constructive dialogue and to feel like we can actually talk to each other and at least share some things in common. Are we foolish to be optimistic about the possibility of a world where, instead of religion being the great rallying cry of divide and war, that there could be bridging?\nAB: No, we need to be polite about differences. Politeness is a much-overlooked virtue. It's seen as hypocrisy. But we need to get to a stage when you're an atheist and someone says, \"Well you know, I did pray the other day,\" you politely ignore it. You move on. Because you've agreed on 90 percent of things, because you have a shared view on so many things, and you politely differ. And I think that's what the religious wars of late have ignored. They've ignored the possibility of harmonious disagreement.\nCA: And finally, does this new thing that you're proposing that's not a religion but something else, does it need a leader, and are you volunteering to be the pope?\n(Laughter)\nAB: Well, one thing that we're all very suspicious of is individual leaders. It doesn't need it. What I've tried to lay out is a framework and I'm hoping that people can just fill it in. I've sketched a sort of broad framework. But wherever you are, as I say, if you're in the travel industry, do that travel bit. If you're in the communal industry, look at religion and do the communal bit. So it's a wiki project.\n(Laughter)\nCA: Alain, thank you for sparking many conversations later.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Атеизм 2.0\nTED Talk Subtitles and Transcript: Какие аспекты религии следовало бы перенять атеистам? Алейн де Боттон предлагает \"религию для атеистов\", так называемый Атеизм 2.0, который использует религиозные формы и традиции, отражающие свойственную для человека необходимость в связи с другими людьми, в ритуале и в трансцендентности.\nОдин из самых распространенных способов разделения мира - это разделение на тех, кто верит в Бога, а на тех, кто в него не верит, на людей религиозных и атеистов. И в течении последнего десятилетия было вполне понятно что такое быть атеистом. Некоторые особенно крикливые атеисты даже доказывали, что религия не только ошибочна, но что она еще и просто нелепа. Эти люди, многие из которых живут в Северном Оксфорде, доказывали, что верить в Бога - это тоже самое, что верить в волшебников, и что это как-то по-детски.\nСейчас же мне кажется, что это слишком просто отвергать все, что заложено в религии. Слишком просто! Как с горки катиться. Поэтому сегодня я бы хотел положить начало новому определению атеиста, новой версии атеизма, если позволите, котороую назовем Атеизм 2.0. Итак, что такое Атеизм 2.0? Конечно, его исходным условием является тот факт, что, конечно же, Бога нет. Как, конечно, нет божеств, сверхъестественных духов, ангелов и т.п. Идем дальше, потому что это совсем не конец, а только начало нашей истории.\nМеня интересует категория людей, которые рассуждают так: Я в это все не верю. Я не верю в вероучение. Я не думаю, что эти вероучения верны. Но! Одно большое но. \"Я люблю рождественские песни. Мне очень нравятся картины Мантенья. Я люблю смотреть на старые церкви и иногда перелистывать Старый Завет. Что бы это ни было, вы понимаете о ком я говорю. Я говорю о людях, которых привлекает ритуал, моралистическая и общественная стороны религии, но которые не приемлют доктрину. До сегодняшнего дня эти люди сталкивались с довольно неприятным выбором - вы либо принимаете доктритну и получаете удовольствие от всего, что с этим связано, или вы отвергаете доктрину и живете на таком духовном пустыре под руководством CNN и магазинов Волмарт.\nТак что это довольно трудный выбор. Я не считаю, что мы должны делать этот выбор. Я думаю, что есть альтернатива. Я думаю, что есть способы - - и я говорю это уважительно и нечестиво одновременно - что-то украсть у религий. И если вы не верите ни в одну из религий, нет ничего зазорного в том, чтобы находить и выбирать самое лучшее, что в них есть. Для меня Атеизм 2.0 - - это, как я это называю, одновременно уважительный и нечестивый способ нахождения в религиях чего-то, что мы можем использовать. Светский мир полон изъянов. Я бы даже сказал, что он вообще никуда не годится. А основательное изучение религии может помочь нам проникнуть в суть проблем в разных областях нашей жизни. Я бы хотел коснуться нескольких таких областей.\nНачнем с образования. На сегодняшний день образование - это область, которой светский мир придает огромное значение. Когда мы думаем о том как улучшить мир, в котором живем, первая мысль, которая нам приходит - образование. Вот куда мы вкладываем огромные деньги. Образование даст нам не только коммерческие и технические навыки, оно также должно делать нас лучше. Вы же знаете все эти церемонии присвоения дипломов и т.п., все эти сентиментальные утверждения, что образование, сам процесс образования, и особенно высшее образование, сделает нас благороднее и лучше. Это прекрасная идея. Интересно, что послужило ей началом.\nВ начале 19 века посещение церквей в Западной Европе начало сильно сокращаться, и люди запаниковали. Они стали спрашивать себя, где же теперь люди найдут нравственность, куда будут обращаться за руководством, и где искать утешения. Тогда влиятельные умы нашли ответ. Они сказали - в культурном развитии. Культура даст нам руководство для жизни, путь к утешению и станет источником нравственности. Мы обратимся к пьесам Шекспира, диалогам Платона, и романам Джейн Остен. В них мы найдем истины, которые до этого черпали из Евангелия от Иоанна. Я думаю, что это прекрасная и очень правильная идея. Они хотели заменить священое писание литературой. Казалось бы, очень разумная идея. Идея, о которой мы совершенно забыли.\nЕсли бы вы пришли в один из лучших университетов - скажем, в Гарвард, Оксфорд или Кембридж - и сказали бы: \"Я пришел сюда за моральными принципами, наставлением и утешением; Я хочу знать как правильно жить\" - они бы направили вас в психиатрическую больницу. Потому что это не то, чему наши самые великие институты высшего образования учат. Почему? Они не думают, что нам это надо. Они не думают, что нам так необходима помощь. Они смотрят на нас как на взрослых рациональных людей, которым нужна информация, которым нужны факты. Но не поддержка.\nРелигии же видят нас совсем по-другому. Все религии, по крайней мере все основные религии на том или ином этапе обращаются к нам, как к детям. И нам, как детям, считают они, крайне необходима поддержка. Мы на грани срыва. Может это только я, а может и вы тоже. Мы вот-вот сорвемся. Поэтому нам нужна поддержка. Она нам необходима. Нам нужно руководство и наставническое учение.\nВы знаете, в 18-м веке в Великобритании величайшим религиозным проповедником был Джон Уэсли, который объездил всю страну вдоль и поперек, читая проповеди, который учили людей, как жить. Он читал проповеди о том, как родители должны воспитывать своих детей, как дети должны относиться к своим родителям, о том, как богатые должны относиться к бедным и наоборот. Он пытался рассказать людям как им следует жить с помощью проповеди, классического способа передачи информации в религиях.\nСейчас мы отказались от проповедей. Если вы скажете современному либеральному индивидуалисту: \"Эй! Хочешь послушать проповедь?\" - он вам скажет: \"О нет, только этого мне не хватало. Я независимый человек.\" В чем разница между проповедью и ее современным светским аналогом, лекцией? Цель проповеди - изменить нашу жизнь, цель лекции - снабдить нас некоторым количеством информации. И мне кажется, нам нужно вернуться к идее проповеди. Проповедь была бы для нас чрезвычайно полезна, потому мы нуждаемся в наставлении, моральных принципах и утешении - всем религиям это известно.\nДругой момент образования: В светском мире мы склонны верить, что стоит нам сказать кому-то что-то один раз, они это запомнят. Посадим его в классе, расскажем о Платоне в 20 лет, обеспечим консалтинговой карьерой на ближайшие 40 лет, и он будет помнить этот урок всю жизнь? Религии нам скажут: \"Вздор. Урок нужно повторять по 10 раз в день. Поэтому вперед - на колени и повторять.\" Именно это говорят религии: Встать на колени и повторять 10 или 20 или 15 раз в день.\" Потому что в противном случае в нашей памяти ничего не задержится.\nТаким образом, религия основана на повторении. Они повторяют свои великие истины снова и снова. У нас повторение ассоциируется со скукой. Нам всегода подавай что-то новое. Новое лучше старого. Если бы я сказал вам: \"Новой TED конференции не будет. Мы будем просматривать старые выступления по 5 раз, потому они такие правильные. Мы будем смотреть Элизабет Гилберт 5 раз, потому что она такая умная,\" - вы бы почувствовали себя обманутыми. В религии же у вас другие ожидания.\nСледующий момент. В религиях распланировано время. Все основные религии имеют свои календари. Что такое календарь? Это способ убедиться, что в течении года вы обязательно столкнетесь с некоторыми очень важными идеями. В католической хронологии, католическом календаре, в конце марта вы вспомните о Святом Джероме и его скромности, великодушии и щедрости к бедным. Вы не вспомните о нем случайно, вас направят на это. Сейчас мы рассуждаем по-другому. В светском мире мы считаем так: \"Если это важно, я наткнусь на это. Я об этом узнаю.\" \"Вздор, - говорят религии, - нам нужен календарь, нам нужно организовать время, нам нужно согласовать что и когда мы узнаем. Это также относится к тому, что религии устанавливают свои ритуалы на основе важных переживаний.\nВзять, например, Луну. Это очень важно смотреть на Луну. Потому что, когда вы смотрите на Луну, вы думаете: \"Я такой маленький. Какие мои проблемы?\" Это заставляет вас по-другому посмотреть на вещи, и т.д, и т.д. Нам всем следовало бы смотреть на Луну почаще, но мы этого не делаем. Почему? Потому что нам никто не говорит: \"Посмотри на Луну.\" Но если Вы - дзэн-буддист, то в начале сентября Вам будет предписано выйти из дому, встать в предопределенном порядком месте и отправлять ритуал в честь фестиваля Цукими. Вы будете читать оды, посвященные Луне, течению времени и хрупкости жизни, о которой они и должны вам напоминать. Вам выдадут рисовые печенья. И таким образом и Луна, и ее отражение надолго останутся в вашем сердце. Это очень правильно.\nСледующий аспект, важность которого религии очень хорошо понимают, - это умение хорошо говорить - Я-то не очень здесь в этом преуспел - но ораторское искусство является ключевым в религиях. В светском мире вы можете закончить университет и, будучи никудышним оратором, все равно сделать прекрасную карьеру. В религиозном мире все по-другому. То, что вы говорите, должно быть сказано по-настоящему убедительно.\nВзять к примеру Афро-Американскую пятидесятническую церковь на юге США. Тоолько послушайте как они говорят, Бог мой, они умеют говорить! После каждой убедительной фразы, люди повторяют: \"Аминь, аминь, аминь.\" После каждого вдохновляющего параграфа, они встают и повторяют: \"Спасибо, Иисус, спасибо, Христос, спасибо, Спаситель.\" Если бы мы так делали - давайте не будем, но все же если бы мы так делали - Я бы сказал вам что-то вроде: \"Образование заменит Библию.\" А вы бы мне отвечали: \"Аминь, аминь, аминь.\" И в конце моего выступления, вы бы все встали и повторяли: \"Спасибо, Платон, спасибо, Шекспир, спасибо, Джейн Остен.\" Вот тогда мы бы были на одной волне. Хорошо, хорошо. Мы уже почти на одной волне.\nАпплодисменты\nЕще один аспект, который религии понимают, это то, что мы - не только наш мозг, но и наше тело. И когда они дают нам урок, они это делают и через тело тоже. Вот например, возьмем иудейскую идею прощения. Иудеев очень интересует концепция прощения и обновления. Они не только проповедуют об этом. Они не только предоставляют нам книги на эту тему. Они говорят нам принять ванну. В Ортодоксальной Иудейской общине каждую пятницу вы идете в миквэ и погружаете себя в воду, таким образом закрепляя физическим действием философскую идею. Мы не имеем тендецию это делать. Наши идеи - в одном месте, а наше тело и поведение - в другом. Религии же потрясающи в своей попытке эти две области соеденить.\nДавайте сейчас поговорим об искусстве. Искусство - это то, что в светском мире мы очень ценим. Мы считаем, что искусство очень очень важным. Значительная часть наших пожертвований идет в музеи и т.п. Мы иногда слышим, что музеи - это наши новые соборы или церкви. Вы наверняка это слышали. И я думаю, что в этом есть потенциал, но мы и здесь сами себя подводим. А подводим мы себя потому, что мы надлежащим образом не изучаем как религии используют искусство.\nЕсть два совершенно неверных представляние современного мира. Имеено эти представления и не позволяют нам черпать силы из искусства. Первое - это идея искусства ради искусства - нелепейшая идея о том, что искусство должно быть в герметической капсуле и не должно никоим образом касаться нашего беспокойного мира. Я с этим совершенно не согласен. Второе заблуждение - это то, что искусство не нуждается в объяснении. что создатели не должны объяснять свои творения, потому что в этом случае их искусство может утратить очарование и покажется нам слишком простым. Именно поэтому в музее у нас часто складывается ощущение - давайте честно признаемся - что мы понятия не имеем, что они этим хотят сказать. Но мы важничаем и себе в этом не признаемся. Но это чувство замешательства является основой современного искусства.\nРелигии же занимают гораздо более разумную позицию в отношении искусства. У них нет никаких проблем с тем, чтобы объяснять нам его назначение. Во всех основных религиях искусство имеет 2 задачи. Первая - напоминать что любить. И вторая - напоминать чего боятся и ненавидеть. Вот что для них искусство. Это способ внутреннего столкновения с наиболее важными аспектами веры. Поэтому, когда вы ходите по церкви, мечети или собору, вы впитываете вашими глазами, вашими органами чувств истины, которые в противном случае вы бы воспринимали вашим разумом.\nПо существу это конечно пропаганда. Рембрандт - это пропагандист с христианской точки зрения. Но слово \"пропаганда\" сразу заставляет нас насторожиться. Нам сразу приходят на ум Гитлер или Сталин. Не надо так думать! Пропаганда - это форма наставления во имя чего-то. И если это что-то - достойное, то почему бы и нет.\nС моей точки зрения, музеи могли бы взять пример с религий. Они должны были бы убедиться, что когда вы входите в музей - если бы я был куратором музея, Я бы сделал зал посвященный любви, зал посвященный щедрости. Все произведения искусства посвящены этим вещам. И если бы мы могли организовать залы музея таким образом, чтобы переход из одного зала в другой, проходил бы таким образом, чтобы мы могли лучше усвоить эти понятия,\"- было бы гораздо больше пользы от искусства. Тогда искусство снова бы начало исполнять обязанности, которыми мы пренебрегали из-за своего неправильного представления. Искусство должно быть одним из способов, с помощью которого мы улучшаем наше общество. Искусство должно быть наставническим.\nТеперь давайте поговорим еще вот о чем. Люди в современном мире, светском мире, которых интересует духовное, разумное, и душевное, имеют склонность стоять в стороне от всех остальных. Это поэты, философы, фотографы и кинематографисты. Они меют склонность быть наедине с собой. Каждый из них в своем маленьком мирке. Это ранимые и одинокие люди. Они в одиночку впадают в депрессию и меланхолию. И они по большому счету ничего не могут изменить.\nТеперь подумайте о религиях, организованных религиях. Что они делают? Они собираются вместе и формируют институты. В этом есть масса преимуществ. Во-первых, размах, мощь. В прошлом году Католическая Церковь заработала 97 миллиардов, согласно Уолл Стрит Джорнал. Это огромные машины. Они объединены, они действуют под одной маркой, они многонациональны, они дисциплинированны.\nЭто прекрасные качества. Мы ценим их применительно к корпорациям. А корпорации во многом похожи на религии, находясь при этом на самой низшей ступени наших потребностей. Они продают туфли и машины. В то время как люди, продающие более возвышенные вещи - психологи, поэты - действуют в одиночку, поэтому и не обладают никакой силой, никакой мощью. Поэтому религии - это выдающийся пример института, фокусом которого являются наши души. Мы можем не соглашаться с тем, чему религии пытаются нас учить, но мы не можем не восторгаться тем, как методично они это делают.\nСами по себе книги, написанные одиночными индивидуумами, не в состоянии ничего изменить. Нам нужно объединяться. Если мы хотим изменить мир, мы должны объединяться и работать вместе. Именно это и делают религии. Они многонациональны, как я уже говорил, у них есть своя марка и свое лицо, так что им не потеряться в нашем суетливом мире. Этому мы могли бы у них поучиться.\nЯ бы хотел подвести итог. Что я на самом деле хочу сказать - это то, что всем нам, независимо от областей, в которых мы работаем, есть чему поучиться на примере религии - даже если мы и не верим в это все. Если вы вовлечены в совместную деятельность, которая объединяет большое количество людей, вам есть чему поучиться у религий. Если вы связаны, например, с туристическим бизнесом, посмотрите на паломничество. Хорошо присмотритесь к паломничеству. Можно себе только представить вот что превратился бы туризм, если бы мы поучились у религий. Если вы принадлежите к миру искусства, посмотрите что с ним делают религии. Если вы так или иначе связаны с образованием, опять же, посмотрите как религии распространяют свои идеи. Вы можете не соглашаться с этими идеями, но, Боже мой, как же они эффективно их распространяют.\nТаким образом, вы можете не соглашаться с религией, и тем не менее в них заложено столько тонкостей, столько сложных и в чем-то очень умных вещей, что глупо было бы ими не воспользоваться; всем нам.\nСпасибо большое.\nАпплодисменты\nКрис Андерсон: Это действительно смелое выступление, потому что вы в некотором смысле вы подставляете себя под удары определенной публики.\nАБ: Получить можно с обеих сторон. Можно получить как от ярых атеистов, так и от тех, кто полон веры.\nКА: Северный Охфорд. Наступательные ракеты готовы к вылету.\nАБ: Именно.\nКА: Но Вы не коснулись одного аспекта религии, который, как может показаться многим людям, тоже может быть использован в Вашей идее, - это ощущение, которое возможно и является самым важным аспектом для любого человека в религии - это ощущение духовного переживания, ощущения связи с чем-то большим, чем вы сами. Есть для этого место в Атеизме 2.0?\nАБ: Безусловно. Я, как и многие из вас, встречаю людей, которые говорят: \"Но разве не существует нечто большее, чем мы, что-то еще?\" На что я отвечаю: \"Конечно.\" Тогда они говорят: \"Так вы в чем-то религиозны? \" А я отвечаю: \"Нет\". Почему ощущуение тайны, ощущение головокружительного масштаба Вселенной должно сопровождаться мистическим переживанием? Наука и наблюдения имеют тот же эффект, поэтому мне не нужна мистика. Вселенная огромна, мы незначительны, вот и все - и не нужно никакой религиозной инфраструктуры. То есть мы можем испытывать, так называемые, духовные моменты без веры в святой дух.\nКА: Тогда разрешите мне задать Вам вопрос. Сколько здесь найдется людей, для которых религия важна? Есть ли какой-то похожий процесс, своего рода мост между тем, о чем Вы здесь говорите, и тем, что Вы бы сказали им?\nАБ: Я бы им сказал, что в светской жизни очень много брешей, которые можно залатать. Я пытаюсь сказать, что это не так - что если вы религиозны, то тогда вам все доступно, а если нет, то вы отрезаны от всего хорошего. Это очень печально, что мы все время говорим: Я не верующий, значит у меня нет общины, Я отрезан от моральных принципов и не могу отправиться в паломничество.\" Ерунда! Почему бы и нет? Именно в этом и есть смысл моего выступления. Есть столько всего, что мы можем перенять. Атеизм не должен отрезать себя от огромного опыта религии.\nКА: Мне кажется, что многие люди в TED атеисты. Но возможно большинство из них не считают, что религиям в ближайшее время придет конец, поэтому и хотят найти общий язык, который бы позволил вести конструктивный диалог, чттобы обе стороны могли почувствовать, что нас есть о чем говорить, что у нас есть по крайней мере что-то общее. Неужели глупо надеяться, что возможен мир, в котором религия - не призывный клич к разъединению и войне, а способ объединения?\nАБ: Нет, просто мы должны быть более учтивы, когда дело касается наших различий. Нам не хватает вежливости. Мы принимаем ее за лицемерие. Но нужно достичь такого уровня, что, если Вы - атеист, и кто-то говорит:\"Вы знаете, я недавно молился,\" - то вы на это никак не реагируете и продолжаете разговор. Потому что на 90% вы согласны с этим человеком, выши взгляды во многом похожи, но есть и различия, к которым вы относитесь с уважением. И я думаю, это именно то, чем последние религиозные войны пренебрегали, отвергая возможность гармоничного несогласия друг с другом.\nКА: И наконец, необходим ли вашему новому подходу, который конечно религией не является, необходим ли ему лидер, и предлагаете ли вы себя на роль Папы?\nСмех\nАБ: Ну, к чему мы относимся с особым подозрением, так это к единичным вождям. Они не нужны. Я всего лишь попытался создать некую структуру и надеюсь, что люди смогут ее по-своему наполнить. Эта структура довольна обширна, но к какой бы области вы ни принадлежали, туризм, например, задумайтесь о том, что я сказал о паломничестве. Если ваша деятельность связана с большим количеством людей, посмотрите как это делают религии. Это Вики-проект.\nСмех\nКА: Алейн, спасибо, что вдохновили столько будущих дискуссий.\nАплодисменты"
}
] |
Alain de Botton: Atheism 2.0
TED Talk Subtitles and Transcript: What aspects of religion should atheists (respectfully) adopt? Alain de Botton suggests a "religion for atheists" -- call it Atheism 2.0 -- that incorporates religious forms and traditions to satisfy our human need for connection, ritual and transcendence.
One of the most common ways of dividing the world is into those who believe and those who don't -- into the religious and the atheists. And for the last decade or so, it's been quite clear what being an atheist means. There have been some very vocal atheists who've pointed out, not just that religion is wrong, but that it's ridiculous. These people, many of whom have lived in North Oxford, have argued -- they've argued that believing in God is akin to believing in fairies and essentially that the whole thing is a childish game.
Now I think it's too easy. I think it's too easy to dismiss the whole of religion that way. And it's as easy as shooting fish in a barrel. And what I'd like to inaugurate today is a new way of being an atheist -- if you like, a new version of atheism we could call Atheism 2.0. Now what is Atheism 2.0? Well it starts from a very basic premise: of course, there's no God. Of course, there are no deities or supernatural spirits or angels, etc. Now let's move on; that's not the end of the story, that's the very, very beginning.
I'm interested in the kind of constituency that thinks something along these lines: that thinks, "I can't believe in any of this stuff. I can't believe in the doctrines. I don't think these doctrines are right. But," a very important but, "I love Christmas carols. I really like the art of Mantegna. I really like looking at old churches. I really like turning the pages of the Old Testament." Whatever it may be, you know the kind of thing I'm talking about -- people who are attracted to the ritualistic side, the moralistic, communal side of religion, but can't bear the doctrine. Until now, these people have faced a rather unpleasant choice. It's almost as though either you accept the doctrine and then you can have all the nice stuff, or you reject the doctrine and you're living in some kind of spiritual wasteland under the guidance of CNN and Walmart.
So that's a sort of tough choice. I don't think we have to make that choice. I think there is an alternative. I think there are ways -- and I'm being both very respectful and completely impious -- of stealing from religions. If you don't believe in a religion, there's nothing wrong with picking and mixing, with taking out the best sides of religion. And for me, atheism 2.0 is about both, as I say, a respectful and an impious way of going through religions and saying, "What here could we use?" The secular world is full of holes. We have secularized badly, I would argue. And a thorough study of religion could give us all sorts of insights into areas of life that are not going too well. And I'd like to run through a few of these today.
I'd like to kick off by looking at education. Now education is a field the secular world really believes in. When we think about how we're going to make the world a better place, we think education; that's where we put a lot of money. Education is going to give us, not only commercial skills, industrial skills, it's also going to make us better people. You know the kind of thing a commencement address is, and graduation ceremonies, those lyrical claims that education, the process of education -- particularly higher education -- will make us into nobler and better human beings. That's a lovely idea. Interesting where it came from.
In the early 19th century, church attendance in Western Europe started sliding down very, very sharply, and people panicked. They asked themselves the following question. They said, where are people going to find the morality, where are they going to find guidance, and where are they going to find sources of consolation? And influential voices came up with one answer. They said culture. It's to culture that we should look for guidance, for consolation, for morality. Let's look to the plays of Shakespeare, the dialogues of Plato, the novels of Jane Austen. In there, we'll find a lot of the truths that we might previously have found in the Gospel of Saint John. Now I think that's a very beautiful idea and a very true idea. They wanted to replace scripture with culture. And that's a very plausible idea. It's also an idea that we have forgotten.
If you went to a top university -- let's say you went to Harvard or Oxford or Cambridge -- and you said, "I've come here because I'm in search of morality, guidance and consolation; I want to know how to live," they would show you the way to the insane asylum. This is simply not what our grandest and best institutes of higher learning are in the business of. Why? They don't think we need it. They don't think we are in an urgent need of assistance. They see us as adults, rational adults. What we need is information. We need data, we don't need help.
Now religions start from a very different place indeed. All religions, all major religions, at various points call us children. And like children, they believe that we are in severe need of assistance. We're only just holding it together. Perhaps this is just me, maybe you. But anyway, we're only just holding it together. And we need help. Of course, we need help. And so we need guidance and we need didactic learning.
You know, in the 18th century in the U.K., the greatest preacher, greatest religious preacher, was a man called John Wesley, who went up and down this country delivering sermons, advising people how they could live. He delivered sermons on the duties of parents to their children and children to their parents, the duties of the rich to the poor and the poor to the rich. He was trying to tell people how they should live through the medium of sermons, the classic medium of delivery of religions.
Now we've given up with the idea of sermons. If you said to a modern liberal individualist, "Hey, how about a sermon?" they'd go, "No, no. I don't need one of those. I'm an independent, individual person." What's the difference between a sermon and our modern, secular mode of delivery, the lecture? Well a sermon wants to change your life and a lecture wants to give you a bit of information. And I think we need to get back to that sermon tradition. The tradition of sermonizing is hugely valuable, because we are in need of guidance, morality and consolation -- and religions know that.
Another point about education: we tend to believe in the modern secular world that if you tell someone something once, they'll remember it. Sit them in a classroom, tell them about Plato at the age of 20, send them out for a career in management consultancy for 40 years, and that lesson will stick with them. Religions go, "Nonsense. You need to keep repeating the lesson 10 times a day. So get on your knees and repeat it." That's what all religions tell us: "Get on you knees and repeat it 10 or 20 or 15 times a day." Otherwise our minds are like sieves.
So religions are cultures of repetition. They circle the great truths again and again and again. We associate repetition with boredom. "Give us the new," we're always saying. "The new is better than the old." If I said to you, "Okay, we're not going to have new TED. We're just going to run through all the old ones and watch them five times because they're so true. We're going to watch Elizabeth Gilbert five times because what she says is so clever," you'd feel cheated. Not so if you're adopting a religious mindset.
The other things that religions do is to arrange time. All the major religions give us calendars. What is a calendar? A calendar is a way of making sure that across the year you will bump into certain very important ideas. In the Catholic chronology, Catholic calendar, at the end of March you will think about St. Jerome and his qualities of humility and goodness and his generosity to the poor. You won't do that by accident; you will do that because you are guided to do that. Now we don't think that way. In the secular world we think, "If an idea is important, I'll bump into it. I'll just come across it." Nonsense, says the religious world view. Religious view says we need calendars, we need to structure time, we need to synchronize encounters. This comes across also in the way in which religions set up rituals around important feelings.
Take the Moon. It's really important to look at the Moon. You know, when you look at the Moon, you think, "I'm really small. What are my problems?" It sets things into perspective, etc., etc. We should all look at the Moon a bit more often. We don't. Why don't we? Well there's nothing to tell us, "Look at the Moon." But if you're a Zen Buddhist in the middle of September, you will be ordered out of your home, made to stand on a canonical platform and made to celebrate the festival of Tsukimi, where you will be given poems to read in honor of the Moon and the passage of time and the frailty of life that it should remind us of. You'll be handed rice cakes. And the Moon and the reflection on the Moon will have a secure place in your heart. That's very good.
The other thing that religions are really aware of is: speak well -- I'm not doing a very good job of this here -- but oratory, oratory is absolutely key to religions. In the secular world, you can come through the university system and be a lousy speaker and still have a great career. But the religious world doesn't think that way. What you're saying needs to be backed up by a really convincing way of saying it.
So if you go to an African-American Pentecostalist church in the American South and you listen to how they talk, my goodness, they talk well. After every convincing point, people will go, "Amen, amen, amen." At the end of a really rousing paragraph, they'll all stand up, and they'll go, "Thank you Jesus, thank you Christ, thank you Savior." If we were doing it like they do it -- let's not do it, but if we were to do it -- I would tell you something like, "Culture should replace scripture." And you would go, "Amen, amen, amen." And at the end of my talk, you would all stand up and you would go, "Thank you Plato, thank you Shakespeare, thank you Jane Austen." And we'd know that we had a real rhythm going. All right, all right. We're getting there. We're getting there.
(Applause)
The other thing that religions know is we're not just brains, we are also bodies. And when they teach us a lesson, they do it via the body. So for example, take the Jewish idea of forgiveness. Jews are very interested in forgiveness and how we should start anew and start afresh. They don't just deliver us sermons on this. They don't just give us books or words about this. They tell us to have a bath. So in Orthodox Jewish communities, every Friday you go to a Mikveh. You immerse yourself in the water, and a physical action backs up a philosophical idea. We don't tend to do that. Our ideas are in one area and our behavior with our bodies is in another. Religions are fascinating in the way they try and combine the two.
Let's look at art now. Now art is something that in the secular world, we think very highly of. We think art is really, really important. A lot of our surplus wealth goes to museums, etc. We sometimes hear it said that museums are our new cathedrals, or our new churches. You've heard that saying. Now I think that the potential is there, but we've completely let ourselves down. And the reason we've let ourselves down is that we're not properly studying how religions handle art.
The two really bad ideas that are hovering in the modern world that inhibit our capacity to draw strength from art: The first idea is that art should be for art's sake -- a ridiculous idea -- an idea that art should live in a hermetic bubble and should not try to do anything with this troubled world. I couldn't disagree more. The other thing that we believe is that art shouldn't explain itself, that artists shouldn't say what they're up to, because if they said it, it might destroy the spell and we might find it too easy. That's why a very common feeling when you're in a museum -- let's admit it -- is, "I don't know what this is about." But if we're serious people, we don't admit to that. But that feeling of puzzlement is structural to contemporary art.
Now religions have a much saner attitude to art. They have no trouble telling us what art is about. Art is about two things in all the major faiths. Firstly, it's trying to remind you of what there is to love. And secondly, it's trying to remind you of what there is to fear and to hate. And that's what art is. Art is a visceral encounter with the most important ideas of your faith. So as you walk around a church, or a mosque or a cathedral, what you're trying to imbibe, what you're imbibing is, through your eyes, through your senses, truths that have otherwise come to you through your mind.
Essentially it's propaganda. Rembrandt is a propagandist in the Christian view. Now the word "propaganda" sets off alarm bells. We think of Hitler, we think of Stalin. Don't, necessarily. Propaganda is a manner of being didactic in honor of something. And if that thing is good, there's no problem with it at all.
My view is that museums should take a leaf out of the book of religions. And they should make sure that when you walk into a museum -- if I was a museum curator, I would make a room for love, a room for generosity. All works of art are talking to us about things. And if we were able to arrange spaces where we could come across works where we would be told, use these works of art to cement these ideas in your mind, we would get a lot more out of art. Art would pick up the duty that it used to have and that we've neglected because of certain mis-founded ideas. Art should be one of the tools by which we improve our society. Art should be didactic.
Let's think of something else. The people in the modern world, in the secular world, who are interested in matters of the spirit, in matters of the mind, in higher soul-like concerns, tend to be isolated individuals. They're poets, they're philosophers, they're photographers, they're filmmakers. And they tend to be on their own. They're our cottage industries. They are vulnerable, single people. And they get depressed and they get sad on their own. And they don't really change much.
Now think about religions, think about organized religions. What do organized religions do? They group together, they form institutions. And that has all sorts of advantages. First of all, scale, might. The Catholic Church pulled in 97 billion dollars last year according to the Wall Street Journal. These are massive machines. They're collaborative, they're branded, they're multinational, and they're highly disciplined.
These are all very good qualities. We recognize them in relation to corporations. And corporations are very like religions in many ways, except they're right down at the bottom of the pyramid of needs. They're selling us shoes and cars. Whereas the people who are selling us the higher stuff -- the therapists, the poets -- are on their own and they have no power, they have no might. So religions are the foremost example of an institution that is fighting for the things of the mind. Now we may not agree with what religions are trying to teach us, but we can admire the institutional way in which they're doing it.
Books alone, books written by lone individuals, are not going to change anything. We need to group together. If you want to change the world, you have to group together, you have to be collaborative. And that's what religions do. They are multinational, as I say, they are branded, they have a clear identity, so they don't get lost in a busy world. That's something we can learn from.
I want to conclude. Really what I want to say is for many of you who are operating in a range of different fields, there is something to learn from the example of religion -- even if you don't believe any of it. If you're involved in anything that's communal, that involves lots of people getting together, there are things for you in religion. If you're involved, say, in a travel industry in any way, look at pilgrimage. Look very closely at pilgrimage. We haven't begun to scratch the surface of what travel could be because we haven't looked at what religions do with travel. If you're in the art world, look at the example of what religions are doing with art. And if you're an educator in any way, again, look at how religions are spreading ideas. You may not agree with the ideas, but my goodness, they're highly effective mechanisms for doing so.
So really my concluding point is you may not agree with religion, but at the end of the day, religions are so subtle, so complicated, so intelligent in many ways that they're not fit to be abandoned to the religious alone; they're for all of us.
Thank you very much.
(Applause)
Chris Anderson: Now this is actually a courageous talk, because you're kind of setting up yourself in some ways to be ridiculed in some quarters.
AB: You can get shot by both sides. You can get shot by the hard-headed atheists, and you can get shot by those who fully believe.
CA: Incoming missiles from North Oxford at any moment.
AB: Indeed.
CA: But you left out one aspect of religion that a lot of people might say your agenda could borrow from, which is this sense -- that's actually probably the most important thing to anyone who's religious -- of spiritual experience, of some kind of connection with something that's bigger than you are. Is there any room for that experience in Atheism 2.0?
AB: Absolutely. I, like many of you, meet people who say things like, "But isn't there something bigger than us, something else?" And I say, "Of course." And they say, "So aren't you sort of religious?" And I go, "No." Why does that sense of mystery, that sense of the dizzying scale of the universe, need to be accompanied by a mystical feeling? Science and just observation gives us that feeling without it, so I don't feel the need. The universe is large and we are tiny, without the need for further religious superstructure. So one can have so-called spiritual moments without belief in the spirit.
CA: Actually, let me just ask a question. How many people here would say that religion is important to them? Is there an equivalent process by which there's a sort of bridge between what you're talking about and what you would say to them?
AB: I would say that there are many, many gaps in secular life and these can be plugged. It's not as though, as I try to suggest, it's not as though either you have religion and then you have to accept all sorts of things, or you don't have religion and then you're cut off from all these very good things. It's so sad that we constantly say, "I don't believe so I can't have community, so I'm cut off from morality, so I can't go on a pilgrimage." One wants to say, "Nonsense. Why not?" And that's really the spirit of my talk. There's so much we can absorb. Atheism shouldn't cut itself off from the rich sources of religion.
CA: It seems to me that there's plenty of people in the TED community who are atheists. But probably most people in the community certainly don't think that religion is going away any time soon and want to find the language to have a constructive dialogue and to feel like we can actually talk to each other and at least share some things in common. Are we foolish to be optimistic about the possibility of a world where, instead of religion being the great rallying cry of divide and war, that there could be bridging?
AB: No, we need to be polite about differences. Politeness is a much-overlooked virtue. It's seen as hypocrisy. But we need to get to a stage when you're an atheist and someone says, "Well you know, I did pray the other day," you politely ignore it. You move on. Because you've agreed on 90 percent of things, because you have a shared view on so many things, and you politely differ. And I think that's what the religious wars of late have ignored. They've ignored the possibility of harmonious disagreement.
CA: And finally, does this new thing that you're proposing that's not a religion but something else, does it need a leader, and are you volunteering to be the pope?
(Laughter)
AB: Well, one thing that we're all very suspicious of is individual leaders. It doesn't need it. What I've tried to lay out is a framework and I'm hoping that people can just fill it in. I've sketched a sort of broad framework. But wherever you are, as I say, if you're in the travel industry, do that travel bit. If you're in the communal industry, look at religion and do the communal bit. So it's a wiki project.
(Laughter)
CA: Alain, thank you for sparking many conversations later.
(Applause)
|
Атеизм 2.0
TED Talk Subtitles and Transcript: Какие аспекты религии следовало бы перенять атеистам? Алейн де Боттон предлагает "религию для атеистов", так называемый Атеизм 2.0, который использует религиозные формы и традиции, отражающие свойственную для человека необходимость в связи с другими людьми, в ритуале и в трансцендентности.
Один из самых распространенных способов разделения мира - это разделение на тех, кто верит в Бога, а на тех, кто в него не верит, на людей религиозных и атеистов. И в течении последнего десятилетия было вполне понятно что такое быть атеистом. Некоторые особенно крикливые атеисты даже доказывали, что религия не только ошибочна, но что она еще и просто нелепа. Эти люди, многие из которых живут в Северном Оксфорде, доказывали, что верить в Бога - это тоже самое, что верить в волшебников, и что это как-то по-детски.
Сейчас же мне кажется, что это слишком просто отвергать все, что заложено в религии. Слишком просто! Как с горки катиться. Поэтому сегодня я бы хотел положить начало новому определению атеиста, новой версии атеизма, если позволите, котороую назовем Атеизм 2.0. Итак, что такое Атеизм 2.0? Конечно, его исходным условием является тот факт, что, конечно же, Бога нет. Как, конечно, нет божеств, сверхъестественных духов, ангелов и т.п. Идем дальше, потому что это совсем не конец, а только начало нашей истории.
Меня интересует категория людей, которые рассуждают так: Я в это все не верю. Я не верю в вероучение. Я не думаю, что эти вероучения верны. Но! Одно большое но. "Я люблю рождественские песни. Мне очень нравятся картины Мантенья. Я люблю смотреть на старые церкви и иногда перелистывать Старый Завет. Что бы это ни было, вы понимаете о ком я говорю. Я говорю о людях, которых привлекает ритуал, моралистическая и общественная стороны религии, но которые не приемлют доктрину. До сегодняшнего дня эти люди сталкивались с довольно неприятным выбором - вы либо принимаете доктритну и получаете удовольствие от всего, что с этим связано, или вы отвергаете доктрину и живете на таком духовном пустыре под руководством CNN и магазинов Волмарт.
Так что это довольно трудный выбор. Я не считаю, что мы должны делать этот выбор. Я думаю, что есть альтернатива. Я думаю, что есть способы - - и я говорю это уважительно и нечестиво одновременно - что-то украсть у религий. И если вы не верите ни в одну из религий, нет ничего зазорного в том, чтобы находить и выбирать самое лучшее, что в них есть. Для меня Атеизм 2.0 - - это, как я это называю, одновременно уважительный и нечестивый способ нахождения в религиях чего-то, что мы можем использовать. Светский мир полон изъянов. Я бы даже сказал, что он вообще никуда не годится. А основательное изучение религии может помочь нам проникнуть в суть проблем в разных областях нашей жизни. Я бы хотел коснуться нескольких таких областей.
Начнем с образования. На сегодняшний день образование - это область, которой светский мир придает огромное значение. Когда мы думаем о том как улучшить мир, в котором живем, первая мысль, которая нам приходит - образование. Вот куда мы вкладываем огромные деньги. Образование даст нам не только коммерческие и технические навыки, оно также должно делать нас лучше. Вы же знаете все эти церемонии присвоения дипломов и т.п., все эти сентиментальные утверждения, что образование, сам процесс образования, и особенно высшее образование, сделает нас благороднее и лучше. Это прекрасная идея. Интересно, что послужило ей началом.
В начале 19 века посещение церквей в Западной Европе начало сильно сокращаться, и люди запаниковали. Они стали спрашивать себя, где же теперь люди найдут нравственность, куда будут обращаться за руководством, и где искать утешения. Тогда влиятельные умы нашли ответ. Они сказали - в культурном развитии. Культура даст нам руководство для жизни, путь к утешению и станет источником нравственности. Мы обратимся к пьесам Шекспира, диалогам Платона, и романам Джейн Остен. В них мы найдем истины, которые до этого черпали из Евангелия от Иоанна. Я думаю, что это прекрасная и очень правильная идея. Они хотели заменить священое писание литературой. Казалось бы, очень разумная идея. Идея, о которой мы совершенно забыли.
Если бы вы пришли в один из лучших университетов - скажем, в Гарвард, Оксфорд или Кембридж - и сказали бы: "Я пришел сюда за моральными принципами, наставлением и утешением; Я хочу знать как правильно жить" - они бы направили вас в психиатрическую больницу. Потому что это не то, чему наши самые великие институты высшего образования учат. Почему? Они не думают, что нам это надо. Они не думают, что нам так необходима помощь. Они смотрят на нас как на взрослых рациональных людей, которым нужна информация, которым нужны факты. Но не поддержка.
Религии же видят нас совсем по-другому. Все религии, по крайней мере все основные религии на том или ином этапе обращаются к нам, как к детям. И нам, как детям, считают они, крайне необходима поддержка. Мы на грани срыва. Может это только я, а может и вы тоже. Мы вот-вот сорвемся. Поэтому нам нужна поддержка. Она нам необходима. Нам нужно руководство и наставническое учение.
Вы знаете, в 18-м веке в Великобритании величайшим религиозным проповедником был Джон Уэсли, который объездил всю страну вдоль и поперек, читая проповеди, который учили людей, как жить. Он читал проповеди о том, как родители должны воспитывать своих детей, как дети должны относиться к своим родителям, о том, как богатые должны относиться к бедным и наоборот. Он пытался рассказать людям как им следует жить с помощью проповеди, классического способа передачи информации в религиях.
Сейчас мы отказались от проповедей. Если вы скажете современному либеральному индивидуалисту: "Эй! Хочешь послушать проповедь?" - он вам скажет: "О нет, только этого мне не хватало. Я независимый человек." В чем разница между проповедью и ее современным светским аналогом, лекцией? Цель проповеди - изменить нашу жизнь, цель лекции - снабдить нас некоторым количеством информации. И мне кажется, нам нужно вернуться к идее проповеди. Проповедь была бы для нас чрезвычайно полезна, потому мы нуждаемся в наставлении, моральных принципах и утешении - всем религиям это известно.
Другой момент образования: В светском мире мы склонны верить, что стоит нам сказать кому-то что-то один раз, они это запомнят. Посадим его в классе, расскажем о Платоне в 20 лет, обеспечим консалтинговой карьерой на ближайшие 40 лет, и он будет помнить этот урок всю жизнь? Религии нам скажут: "Вздор. Урок нужно повторять по 10 раз в день. Поэтому вперед - на колени и повторять." Именно это говорят религии: Встать на колени и повторять 10 или 20 или 15 раз в день." Потому что в противном случае в нашей памяти ничего не задержится.
Таким образом, религия основана на повторении. Они повторяют свои великие истины снова и снова. У нас повторение ассоциируется со скукой. Нам всегода подавай что-то новое. Новое лучше старого. Если бы я сказал вам: "Новой TED конференции не будет. Мы будем просматривать старые выступления по 5 раз, потому они такие правильные. Мы будем смотреть Элизабет Гилберт 5 раз, потому что она такая умная," - вы бы почувствовали себя обманутыми. В религии же у вас другие ожидания.
Следующий момент. В религиях распланировано время. Все основные религии имеют свои календари. Что такое календарь? Это способ убедиться, что в течении года вы обязательно столкнетесь с некоторыми очень важными идеями. В католической хронологии, католическом календаре, в конце марта вы вспомните о Святом Джероме и его скромности, великодушии и щедрости к бедным. Вы не вспомните о нем случайно, вас направят на это. Сейчас мы рассуждаем по-другому. В светском мире мы считаем так: "Если это важно, я наткнусь на это. Я об этом узнаю." "Вздор, - говорят религии, - нам нужен календарь, нам нужно организовать время, нам нужно согласовать что и когда мы узнаем. Это также относится к тому, что религии устанавливают свои ритуалы на основе важных переживаний.
Взять, например, Луну. Это очень важно смотреть на Луну. Потому что, когда вы смотрите на Луну, вы думаете: "Я такой маленький. Какие мои проблемы?" Это заставляет вас по-другому посмотреть на вещи, и т.д, и т.д. Нам всем следовало бы смотреть на Луну почаще, но мы этого не делаем. Почему? Потому что нам никто не говорит: "Посмотри на Луну." Но если Вы - дзэн-буддист, то в начале сентября Вам будет предписано выйти из дому, встать в предопределенном порядком месте и отправлять ритуал в честь фестиваля Цукими. Вы будете читать оды, посвященные Луне, течению времени и хрупкости жизни, о которой они и должны вам напоминать. Вам выдадут рисовые печенья. И таким образом и Луна, и ее отражение надолго останутся в вашем сердце. Это очень правильно.
Следующий аспект, важность которого религии очень хорошо понимают, - это умение хорошо говорить - Я-то не очень здесь в этом преуспел - но ораторское искусство является ключевым в религиях. В светском мире вы можете закончить университет и, будучи никудышним оратором, все равно сделать прекрасную карьеру. В религиозном мире все по-другому. То, что вы говорите, должно быть сказано по-настоящему убедительно.
Взять к примеру Афро-Американскую пятидесятническую церковь на юге США. Тоолько послушайте как они говорят, Бог мой, они умеют говорить! После каждой убедительной фразы, люди повторяют: "Аминь, аминь, аминь." После каждого вдохновляющего параграфа, они встают и повторяют: "Спасибо, Иисус, спасибо, Христос, спасибо, Спаситель." Если бы мы так делали - давайте не будем, но все же если бы мы так делали - Я бы сказал вам что-то вроде: "Образование заменит Библию." А вы бы мне отвечали: "Аминь, аминь, аминь." И в конце моего выступления, вы бы все встали и повторяли: "Спасибо, Платон, спасибо, Шекспир, спасибо, Джейн Остен." Вот тогда мы бы были на одной волне. Хорошо, хорошо. Мы уже почти на одной волне.
Апплодисменты
Еще один аспект, который религии понимают, это то, что мы - не только наш мозг, но и наше тело. И когда они дают нам урок, они это делают и через тело тоже. Вот например, возьмем иудейскую идею прощения. Иудеев очень интересует концепция прощения и обновления. Они не только проповедуют об этом. Они не только предоставляют нам книги на эту тему. Они говорят нам принять ванну. В Ортодоксальной Иудейской общине каждую пятницу вы идете в миквэ и погружаете себя в воду, таким образом закрепляя физическим действием философскую идею. Мы не имеем тендецию это делать. Наши идеи - в одном месте, а наше тело и поведение - в другом. Религии же потрясающи в своей попытке эти две области соеденить.
Давайте сейчас поговорим об искусстве. Искусство - это то, что в светском мире мы очень ценим. Мы считаем, что искусство очень очень важным. Значительная часть наших пожертвований идет в музеи и т.п. Мы иногда слышим, что музеи - это наши новые соборы или церкви. Вы наверняка это слышали. И я думаю, что в этом есть потенциал, но мы и здесь сами себя подводим. А подводим мы себя потому, что мы надлежащим образом не изучаем как религии используют искусство.
Есть два совершенно неверных представляние современного мира. Имеено эти представления и не позволяют нам черпать силы из искусства. Первое - это идея искусства ради искусства - нелепейшая идея о том, что искусство должно быть в герметической капсуле и не должно никоим образом касаться нашего беспокойного мира. Я с этим совершенно не согласен. Второе заблуждение - это то, что искусство не нуждается в объяснении. что создатели не должны объяснять свои творения, потому что в этом случае их искусство может утратить очарование и покажется нам слишком простым. Именно поэтому в музее у нас часто складывается ощущение - давайте честно признаемся - что мы понятия не имеем, что они этим хотят сказать. Но мы важничаем и себе в этом не признаемся. Но это чувство замешательства является основой современного искусства.
Религии же занимают гораздо более разумную позицию в отношении искусства. У них нет никаких проблем с тем, чтобы объяснять нам его назначение. Во всех основных религиях искусство имеет 2 задачи. Первая - напоминать что любить. И вторая - напоминать чего боятся и ненавидеть. Вот что для них искусство. Это способ внутреннего столкновения с наиболее важными аспектами веры. Поэтому, когда вы ходите по церкви, мечети или собору, вы впитываете вашими глазами, вашими органами чувств истины, которые в противном случае вы бы воспринимали вашим разумом.
По существу это конечно пропаганда. Рембрандт - это пропагандист с христианской точки зрения. Но слово "пропаганда" сразу заставляет нас насторожиться. Нам сразу приходят на ум Гитлер или Сталин. Не надо так думать! Пропаганда - это форма наставления во имя чего-то. И если это что-то - достойное, то почему бы и нет.
С моей точки зрения, музеи могли бы взять пример с религий. Они должны были бы убедиться, что когда вы входите в музей - если бы я был куратором музея, Я бы сделал зал посвященный любви, зал посвященный щедрости. Все произведения искусства посвящены этим вещам. И если бы мы могли организовать залы музея таким образом, чтобы переход из одного зала в другой, проходил бы таким образом, чтобы мы могли лучше усвоить эти понятия,"- было бы гораздо больше пользы от искусства. Тогда искусство снова бы начало исполнять обязанности, которыми мы пренебрегали из-за своего неправильного представления. Искусство должно быть одним из способов, с помощью которого мы улучшаем наше общество. Искусство должно быть наставническим.
Теперь давайте поговорим еще вот о чем. Люди в современном мире, светском мире, которых интересует духовное, разумное, и душевное, имеют склонность стоять в стороне от всех остальных. Это поэты, философы, фотографы и кинематографисты. Они меют склонность быть наедине с собой. Каждый из них в своем маленьком мирке. Это ранимые и одинокие люди. Они в одиночку впадают в депрессию и меланхолию. И они по большому счету ничего не могут изменить.
Теперь подумайте о религиях, организованных религиях. Что они делают? Они собираются вместе и формируют институты. В этом есть масса преимуществ. Во-первых, размах, мощь. В прошлом году Католическая Церковь заработала 97 миллиардов, согласно Уолл Стрит Джорнал. Это огромные машины. Они объединены, они действуют под одной маркой, они многонациональны, они дисциплинированны.
Это прекрасные качества. Мы ценим их применительно к корпорациям. А корпорации во многом похожи на религии, находясь при этом на самой низшей ступени наших потребностей. Они продают туфли и машины. В то время как люди, продающие более возвышенные вещи - психологи, поэты - действуют в одиночку, поэтому и не обладают никакой силой, никакой мощью. Поэтому религии - это выдающийся пример института, фокусом которого являются наши души. Мы можем не соглашаться с тем, чему религии пытаются нас учить, но мы не можем не восторгаться тем, как методично они это делают.
Сами по себе книги, написанные одиночными индивидуумами, не в состоянии ничего изменить. Нам нужно объединяться. Если мы хотим изменить мир, мы должны объединяться и работать вместе. Именно это и делают религии. Они многонациональны, как я уже говорил, у них есть своя марка и свое лицо, так что им не потеряться в нашем суетливом мире. Этому мы могли бы у них поучиться.
Я бы хотел подвести итог. Что я на самом деле хочу сказать - это то, что всем нам, независимо от областей, в которых мы работаем, есть чему поучиться на примере религии - даже если мы и не верим в это все. Если вы вовлечены в совместную деятельность, которая объединяет большое количество людей, вам есть чему поучиться у религий. Если вы связаны, например, с туристическим бизнесом, посмотрите на паломничество. Хорошо присмотритесь к паломничеству. Можно себе только представить вот что превратился бы туризм, если бы мы поучились у религий. Если вы принадлежите к миру искусства, посмотрите что с ним делают религии. Если вы так или иначе связаны с образованием, опять же, посмотрите как религии распространяют свои идеи. Вы можете не соглашаться с этими идеями, но, Боже мой, как же они эффективно их распространяют.
Таким образом, вы можете не соглашаться с религией, и тем не менее в них заложено столько тонкостей, столько сложных и в чем-то очень умных вещей, что глупо было бы ими не воспользоваться; всем нам.
Спасибо большое.
Апплодисменты
Крис Андерсон: Это действительно смелое выступление, потому что вы в некотором смысле вы подставляете себя под удары определенной публики.
АБ: Получить можно с обеих сторон. Можно получить как от ярых атеистов, так и от тех, кто полон веры.
КА: Северный Охфорд. Наступательные ракеты готовы к вылету.
АБ: Именно.
КА: Но Вы не коснулись одного аспекта религии, который, как может показаться многим людям, тоже может быть использован в Вашей идее, - это ощущение, которое возможно и является самым важным аспектом для любого человека в религии - это ощущение духовного переживания, ощущения связи с чем-то большим, чем вы сами. Есть для этого место в Атеизме 2.0?
АБ: Безусловно. Я, как и многие из вас, встречаю людей, которые говорят: "Но разве не существует нечто большее, чем мы, что-то еще?" На что я отвечаю: "Конечно." Тогда они говорят: "Так вы в чем-то религиозны? " А я отвечаю: "Нет". Почему ощущуение тайны, ощущение головокружительного масштаба Вселенной должно сопровождаться мистическим переживанием? Наука и наблюдения имеют тот же эффект, поэтому мне не нужна мистика. Вселенная огромна, мы незначительны, вот и все - и не нужно никакой религиозной инфраструктуры. То есть мы можем испытывать, так называемые, духовные моменты без веры в святой дух.
КА: Тогда разрешите мне задать Вам вопрос. Сколько здесь найдется людей, для которых религия важна? Есть ли какой-то похожий процесс, своего рода мост между тем, о чем Вы здесь говорите, и тем, что Вы бы сказали им?
АБ: Я бы им сказал, что в светской жизни очень много брешей, которые можно залатать. Я пытаюсь сказать, что это не так - что если вы религиозны, то тогда вам все доступно, а если нет, то вы отрезаны от всего хорошего. Это очень печально, что мы все время говорим: Я не верующий, значит у меня нет общины, Я отрезан от моральных принципов и не могу отправиться в паломничество." Ерунда! Почему бы и нет? Именно в этом и есть смысл моего выступления. Есть столько всего, что мы можем перенять. Атеизм не должен отрезать себя от огромного опыта религии.
КА: Мне кажется, что многие люди в TED атеисты. Но возможно большинство из них не считают, что религиям в ближайшее время придет конец, поэтому и хотят найти общий язык, который бы позволил вести конструктивный диалог, чттобы обе стороны могли почувствовать, что нас есть о чем говорить, что у нас есть по крайней мере что-то общее. Неужели глупо надеяться, что возможен мир, в котором религия - не призывный клич к разъединению и войне, а способ объединения?
АБ: Нет, просто мы должны быть более учтивы, когда дело касается наших различий. Нам не хватает вежливости. Мы принимаем ее за лицемерие. Но нужно достичь такого уровня, что, если Вы - атеист, и кто-то говорит:"Вы знаете, я недавно молился," - то вы на это никак не реагируете и продолжаете разговор. Потому что на 90% вы согласны с этим человеком, выши взгляды во многом похожи, но есть и различия, к которым вы относитесь с уважением. И я думаю, это именно то, чем последние религиозные войны пренебрегали, отвергая возможность гармоничного несогласия друг с другом.
КА: И наконец, необходим ли вашему новому подходу, который конечно религией не является, необходим ли ему лидер, и предлагаете ли вы себя на роль Папы?
Смех
АБ: Ну, к чему мы относимся с особым подозрением, так это к единичным вождям. Они не нужны. Я всего лишь попытался создать некую структуру и надеюсь, что люди смогут ее по-своему наполнить. Эта структура довольна обширна, но к какой бы области вы ни принадлежали, туризм, например, задумайтесь о том, что я сказал о паломничестве. Если ваша деятельность связана с большим количеством людей, посмотрите как это делают религии. Это Вики-проект.
Смех
КА: Алейн, спасибо, что вдохновили столько будущих дискуссий.
Аплодисменты
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Tom Shannon, John Hockenberry: The painter and the pendulum\nTED Talk Subtitles and Transcript: TED visits Tom Shannon in his Manhattan studio for an intimate look at his science-inspired art. An eye-opening, personal conversation with John Hockenberry reveals how nature's forces -- and the onset of Parkinson's tremors -- interact in his life and craft.\nJohn Hockenberry: It's great to be here with you, Tom. And I want to start with a question that has just been consuming me since I first became familiar with your work. In you work there's always this kind of hybrid quality of a natural force in some sort of interplay with creative force. Are they ever in equilibrium in the way that you see your work?\nTom Shannon: Yeah, the subject matter that I'm looking for, it's usually to solve a question. I had the question popped into my head: What does the cone that connects the sun and the Earth look like if you could connect the two spheres? And in proportion, what would the size of the sphere and the length, and what would the taper be to the Earth? And so I went about and made that sculpture, turning it out of solid bronze. And I did one that was about 35 feet long. The sun end was about four inches in diameter, and then it tapered over about 35 feet to about a millimeter at the Earth end. And so for me, it was really exciting just to see what it looks like if you could step outside and into a larger context, as though you were an astronaut, and see these two things as an object, because they are so intimately bound, and one is meaningless without the other.\nJH: Is there a relief in playing with these forces? And I'm wondering how much of a sense of discovery there is in playing with these forces.\nTS: Well, like the magnetically levitated objects -- like that silver one there, that was the result of hundreds of experiments with magnets, trying to find a way to make something float with the least possible connection to the ground. So I got it down to just one tether to be able to support that.\nJH: Now is this electromagnetic here, or are these static?\nTS: Those are permanent magnets, yeah.\nJH: Because if the power went out, there would just be a big noise.\nTS: Yeah. It's really unsatisfactory having plug-in art.\nJH: I agree.\nTS: The magnetic works are a combination of gravity and magnetism, so it's a kind of mixture of these ambient forces that influence everything. The sun has a tremendous field that extends way beyond the planets and the Earth's magnetic field protects us from the sun. So there's this huge invisible shape structures that magnetism takes in the universe. But with the pendulum, it allows me to manifest these invisible forces that are holding the magnets up. My sculptures are normally very simplified. I try to refine them down to very simple forms. But the paintings become very complex, because I think the fields that are supporting them, they're billowing, and they're interpenetrating, and they're interference patterns.\nJH: And they're non-deterministic. I mean, you don't know necessarily where you're headed when you begin, even though the forces can be calculated. So the evolution of this -- I gather this isn't your first pendulum.\nTS: No. (JH: No.)\nTS: The first one I did was in the late 70's, and I just had a simple cone with a spigot at the bottom of it. I threw it into an orbit, and it only had one color, and when it got to the center, the paint kept running out, so I had to run in there, didn't have any control over the spigot remotely. So that told me right away: I need a remote control device. But then I started dreaming of having six colors. I sort of think about it as the DNA -- these colors, the red, blue, yellow, the primary colors and white and black. And if you put them together in different combinations -- just like printing in a sense, like how a magazine color is printed -- and put them under certain forces, which is orbiting them or passing them back and forth or drawing with them, these amazing things started appearing.\nJH: It looks like we're loaded for bear here.\nTS: Yeah, well let's put a couple of canvases. I'll ask a couple of my sons to set up the canvases here. I want to just say -- so this is Jack, Nick and Louie.\nJH: Thanks guys.\nTS: So here are the --\nJH: All right, I'll get out of the way here.\nTS: I'm just going to throw this into an orbit and see if I can paint everybody's shoes in the front.\n(Laughter)\nJH: Whoa. That is ... ooh, nice.\nTS: So something like this. I'm doing this as a demo, and it's more playful, but inevitably, all of this can be used. I can redeem this painting, just continuing on, doing layers upon layers. And I keep it around for a couple of weeks, and I'm contemplating it, and I'll do another session with it and bring it up to another level, where all of this becomes the background, the depth of it.\nJH: That's fantastic. So the valves at the bottom of those tubes there are like radio-controlled airplane valves.\nTS: Yes, they're servos with cams that pinch these rubber tubes. And they can pinch them very tight and stop it, or you can have them wide open. And all of the colors come out one central port at the bottom. You can always be changing colors, put aluminum paint, or I could put anything into this. It could be tomato sauce, or anything could be dispensed -- sand, powders or anything like that.\nJH: So many forces there. You've got gravity, you've got the centrifugal force, you've got the fluid dynamics. Each of these beautiful paintings, are they images in and of themselves, or are they records of a physical event called the pendulum approaching the canvas?\nTS: Well, this painting here, I wanted to do something very simple, a simple, iconic image of two ripples interfering. So the one on the right was done first, and then the one on the left was done over it. And then I left gaps so you could see the one that was done before. And then when I did the second one, it really disturbed the piece -- these big blue lines crashing through the center of it -- and so it created a kind of tension and an overlap. There are lines in front of the one on the right, and there are lines behind the one on the left, and so it takes it into different planes. What it's also about, just the little events, the events of the interpenetration of --\nJH: Two stars, or --\nTS: Two things that happened -- there's an interference pattern, and then a third thing happens. There are shapes that come about just by the marriage of two events that are happening, and I'm very interested in that. Like the occurrence of moire patterns. Like this green one, this is a painting I did about 10 years ago, but it has some -- see, in the upper third -- there are these moires and interference patterns that are radio kind of imagery. And that's something that in painting I've never seen done. I've never seen a representation of a kind of radio interference patterns, which are so ubiquitous and such an important part of our lives.\nJH: Is that a literal part of the image, or is my eye making that interference pattern -- is my eye completing that interference pattern?\nTS: It is the paint actually, makes it real. It's really manifested there. If I throw a very concentric circle, or concentric ellipse, it just dutifully makes these evenly spaced lines, which get closer and closer together, which describes how gravity works. There's something very appealing about the exactitude of science that I really enjoy. And I love the shapes that I see in scientific observations and apparatus, especially astronomical forms and the idea of the vastness of it, the scale, is very interesting to me.\nMy focus in recent years has kind of shifted more toward biology. Some of these paintings, when you look at them very close, odd things appear that really look like horses or birds or crocodiles, elephants. There are lots of things that appear. When you look into it, it's sort of like looking at cloud patterns, but sometimes they're very modeled and highly rendered. And then there are all these forms that we don't know what they are, but they're equally well-resolved and complex. So I think, conceivably, those could be predictive. Because since it has the ability to make forms that look like forms that we're familiar with in biology, it's also making other forms that we're not familiar with. And maybe it's the kind of forms we'll discover underneath the surface of Mars, where there are probably lakes with fish swimming under the surface.\nJH: Oh, let's hope so. Oh, my God, let's. Oh, please, yes. Oh, I'm so there. You know, it seems at this stage in your life, you also very personally are in this state of confrontation with a sort of dissonant -- I suppose it's an electromagnetic force that somehow governs your Parkinson's and this creative force that is both the artist who is in the here and now and this sort of arc of your whole life. Is that relevant to your work?\nTS: As it turns out, this device kind of comes in handy, because I don't have to have the fine motor skills to do, that I can operate slides, which is more of a mental process. I'm looking at it and making decisions: It needs more red, it needs more blue, it needs a different shape. And so I make these creative decisions and can execute them in a much, much simpler way. I mean, I've got the symptoms. I guess Parkinson's kind of creeps up over the years, but at a certain point you start seeing the symptoms. In my case, my left hand has a significant tremor and my left leg also. I'm left-handed, and so I draw. All my creations really start on small drawings, which I have thousands of, and it's my way of just thinking. I draw with a simple pencil, and at first, the Parkinson's was really upsetting, because I couldn't get the pencil to stand still.\nJH: So you're not a gatekeeper for these forces. You don't think of yourself as the master of these forces. You think of yourself as the servant.\nTS: Nature is -- well, it's a godsend. It just has so much in it. And I think nature wants to express itself in the sense that we are nature, humans are of the universe. The universe is in our mind, and our minds are in the universe. And we are expressions of the universe, basically. As humans, ultimately being part of the universe, we're kind of the spokespeople or the observer part of the constituency of the universe. And to interface with it, with a device that lets these forces that are everywhere act and show what they can do, giving them pigment and paint just like an artist, it's a good ally. It's a terrific studio assistant.\nJH: Well, I love the idea that somewhere within this idea of fine motion and control with the traditional skills that you have with your hand, some sort of more elemental force gets revealed, and that's the beauty here. Tom, thank you so much. It's been really, really great.\nTS: Thank you, John.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Том Шеннон: Художник и маятник\nTED Talk Subtitles and Transcript: TED отправился в студию на Манхэттен к Тому Шеннону, ознакомиться с искусством, создаваемого под влиянием науки. Во время личной беседы Джон Хокенберри разузнал каким образом силы природы, а также болезнь Паркинсона, отражаются в жизни и творчестве.\nДжон Хокенберри: Рад нашей встречи, Том. И я бы хотел начать с вопроса, который не дает мне покоя, с тех пор, как я впервые познакомился с вашей работой. В Вашей работе всегда присутствует гибрид стихий сил природы во взаимодействии с творческим началом. Всегда ли они сбалансированы между собой так, как Вы этого хотите?\nТом Шеннон: Да, целью моего исследования обычно является найти ответ на вопрос. У меня в голове вертелся один и тот же вопрос: как выглядит коническая форма, соединяющая Солнце и Землю, если было бы возможно соединение этих двух сфер? И то же касается пропорции, какой размер должен иметь шар и какую длину, и каким конусом должна предстать Земля? Задаваясь этими вопросами, я создал скульптуру, вылитую из бронзы. И длина ее составляла около 35 футов. Солнце было около четырех дюймов в диаметре, а затем оно сужалось на протяжении 35 футов, до миллиметра, на том конце, где Земля. И для меня это было поистине захватывающим, хотя бы просто увидеть, словно вы могли бы выйти за пределы Вселенной на космическом карабле, представив себя космонавтом, и увидеть два этих объекта как одно целое, настолько они тесно связаны между собой. Один не может существовать без другого.\nДжХ: Какие чувства Вы испытываете, играя с этими силами? И интересно знать, на сколько осознается чувство открытия в игре с этими стихиями.\nТШ: Как объекты поднимающиеся магнитным способом, как то серебро, вон там, это стало результатом сотни экспериментов с магнитом, когда я пытался найти нечто, способное парить с наименьшей возможной опорой на поверхность. И в итоге получил только одну опору, способную поддерживать его.\nДжХ: И это работает на электромагнитной основе или на статическом электричестве?\nТШ: На перманентном магните, да.\nДжХ: Так как если действие магнита прекратится, то попросту говоря, будет много шума.\nТШ: Да. Это не очень то удобно, когда предмет искусства включается в разетку.\nДжХ: Согласен.\nТШ: Работа с магнитом является комбинацией гравитации и магнетизма, это как бы некое взаимодействие окружающих сил, которые влияют на всё. У Солнца громадное поле, которое простирается и за пределами планет. А магнитное поле Земли защищает нас от Солнца. Так существует необъятная, невидимая форма структур, которую магнетизм берет из Вселенной. Но маятник, позволяет мне показать эти невидимые силы, которые держат магниты на воздухе. Мои скульптуры обычно очень упрощены. Я пытаюсь усовершенствовать их до самых простых форм. Но картины становятся очень сложными, так как я считаю, что поля, окружающие их, создают волнующие, взаимопроникающие и интерференционные структруры.\nДжХ: И они недетерминированные. Я имею ввиду, никогда не знаешь точно, что получится, когда начинаешь, даже если эти силы можно рассчитать. Поэтому, смотря на все это я думаю, это не первый ваш маятник.\nТШ: Нет. (ДжХ: Нет.)\nТШ: Самый первый я сделал в конце 70-х, и я сделал простую модель конуса с краном в нижней части. Я прекрипил это на орбиту, я использовал только один цвет, а когда он доходил до центра, краска заканчивалась, Поэтому мне приходилось следить за процессом, не имея прибора дистанционного управления. Это навело меня на мысль о таком устройстве. Но потом я начал мечтать о шести цветах. Я представляю это как ДНК, эти цвета, красный, синий, желтый, и основные цвета: белый, черный. И если сочетать их в разной последовательности, как при печати, например цветного журнала, и поставить их под определенные силы, которые будут выводить их или переносить вперед и назад или рисовать ими, начнут проявляться необыкновенные вещи.\nДжХ: Это выглядит так, словно что-то должно получиться.\nТШ: Да, давайте положим сюда холсты. Я попрошу моих сыновей положить холсты сюда. Хочу представить Вам, это Джек, Ник и Лоуи.\nДжХ: Спасибо, ребята.\nТШ: Так, все на месте --\nДжХ: Хорошо, я пожалуй отодвинусь отсюда подальше.\nТШ: Я попробую запустить его по орбите и посмотреть если я смогу порисовать на вашей обуви.\n(Смех)\nДжХ: Хорошо... Ох, замечательно.\nТШ: Как то так. Сейчас я только демонстирую, но на самом деле это намного увлекательнее, но разумеется, все это может быть в дальнейшем преобразовано. Я могу исправить эту картину, просто продолжая, добавляя слой за слоем. Я оставляю так на пару недель, и созерцаю, а потом ещё один подход, и картина выходит на новый уровень, где все это станет фоном картины, её глубиной.\nДжХ: Это превосходно. Получается, что клапаны внизу этих труб, как радио-управляемые клапаны аэроплана.\nТШ: Да, они управляются на расстоянии камерами, которые прикрепляются на резиновые шланги. Они могут сдавливать шланги очень сильно и останавливать, или же можно открывать их еще больше. И все цвета проходят через центральный порт внизу. Вы всегда можете поменять цвета, наполнить алюминиевой краской, или же покрыть сверху чем угодно. Это может быть и томатный соус или что-то сыпучее, песок, порошки или что-то наподобие этого.\nДжЧ: Настолько он мощный. Здесь есть гравитация, центробежная сила, гидроаэромеханика. Каждая ли из этих прекрасных картин - изображение самой себя или она хранит в себе информацию о физическом явлении, называемым маятник в дружбе с холстом?\nТШ: Этой картиной я намеревался создать что-то очень простое, простое, схематическое изображение, двух волновых колебаний. Справа круг был нанесен первым, а затем тот, который слева, был нанесен поверх него. А после я оставил промежуток, поэтому можно увидеть тот, что был сделан первым. А затем, когда я сделал второй, он нарушил целость этой части -- этих больших синих линий разбив центр круга -- и поэтому создается своего рода напряженность и перекрытие. Есть линии, перед кругом справа, и есть линии, позади круга слева, и таким образом, это они создают разные плоскости. Это также и о том, что такие незначительные события, взаимопроникновения --\nДжХ: Двух звезд, или --\nТШ: Двух явлений -- и благодаря интерференции рождается что-то новое. Существуют формы, которые появляются благодаря браку двух явлений, и это интересует меня больше всего. В случае как с муаровым рисунком. Как с этой зеленой, я нарисовал ее примерно 10 лет назад, но в ней есть что-то -- видите, на верхнем третьем -- интерференционные фигуры, которые являются образом радио. И то, что изображено на картине я нигде не встречал. Я никогда не видел изображения радио интерференции, которая повсюду и является неотъемлемой частью нашей жизни.\nДжХ: Буквальная ли эта часть изображения, или мой глаз сам создает эффект интерференции -- и завершает интерференционную картину?\nТШ: Вообще-то именно картина делает это возможным. Это действительно проявляется на них. Если я наношу концентрированный круг, или центрический эллипсис, то он покорно проявляет эти ровно нанесенные линии, которые приближаются друг к другу, которые описывают действие гравитации. Есть нечто очень привлекательное в точной науке, что мне действительно нравится. И я люблю формы, которые вижу в научном наблюдении, а также приборы, особенно астрономические формы и идею простора, масштабность, для меня они очень интересны.\nВ последние годы мой центр внимания сместился в сторону биологии. На некоторых из этих картин, если рассмотреть их вблизи , появляются случайные образы, такие как лошади или птицы или крокодилы, слоны. Появляется множество таких образов. Когда вглядываешься в них, ты словно рассматриваешь облака, но иногда они хорошо смодулированы и весьма понятны. И потом о всех этих формах мы не имеем представления, но они одинаково хорошо различимы и сгруппированы. Я считаю, возможно, они предсказуемы. Потому что если возможно создавать формы, которые имеют очертания того, с чем мы знакомы из биологии, то можно создавать и другие формы, о которых мы не имеем представления. И, возможно, эти формы будут найдены на Марсе, где существуют озера с рыбами, плавающими под поверхностью.\nДжХ: О, давайте надеется на это. Давайте! Пожалуйста. О, я весь там. Это словно на данном этапе Вашей жизни, Вы близко к сердцу принимаете состояние конфронтации диссонанс -- Полагаю, это электромагнитная сила, которая каким-то образом связана с болезнью Паркинсона и сила творчества, которая в том числе является и художником, который здесь и сейчас, неким образом направляют Вас. Разве это не относится к Вашей работе?\nТШ:Как оказывается, этот прием очень удобен, потому как я не обязан иметь хорошую моторику, чтобы это сделать, я могу работать со слайдами, которые скорее мыслительный процесс. Я смотрю на процесс и делаю выводы: нужно побольше красного, нужно побольше синего. Это требует другой формы. И таким образом я прихожу к творческим решениям и могу осуществлять их очень простым способом. Я имею ввиду, у меня имеются симптомы. Я знаю, что болезнь Паркинсона подкрадывается с каждым годом все ближе и ближе, но в определенный момент ты начинаешь видеть симптомы. В моем случае моя левая рука значительно трясется, а также и моя левая нога. Я левша, следовательно и рисую левой. Все мои творения действительно начинаются с маленьких картинок, которых около тысяч, таким способом я мыслю. Я рисую простым карандашом, и в первое время болезнь Паркинсона мне досаждала, потому что я не способен был удержать карандаш в одном положении.\nДжХ: Значит, Вы не властелин этих сил. Вы не считаете себя властелином этих сил. Вы словно их прислужник.\nТШ: Природа -- это от Бога. В ней есть так много всего. И я думаю, природа хочет выразить саму себя в том смысле,что мы и есть природа, люди Вселенной. Вселенная в наших головах, а наши головы во Вселенной. И мы есть проявления Вселенной, на самом деле. Как человечество в конечном итоге является Вселенной, мы как некие представители или обозреватели некоего округа Вселенной. И быть связанным с этим посредством того, что позволяет этим силам которые везде действовать и показывать на что они способны, придавая им цвета и оттенки как художник, является хорошим помощником в деле. Это прекрасный помощник в студии.\nДжХ: Ну что же, мне нравится эта идея, В этой идее движений и контроля с традиционными умениями, руки, можно раскрыть природные стихии в красоте подобной этой. Том, огромное вам спасибо. Это было поистине великолепно.\nСпасибо, Джон.\nАплодисменты."
}
] |
Tom Shannon, John Hockenberry: The painter and the pendulum
TED Talk Subtitles and Transcript: TED visits Tom Shannon in his Manhattan studio for an intimate look at his science-inspired art. An eye-opening, personal conversation with John Hockenberry reveals how nature's forces -- and the onset of Parkinson's tremors -- interact in his life and craft.
John Hockenberry: It's great to be here with you, Tom. And I want to start with a question that has just been consuming me since I first became familiar with your work. In you work there's always this kind of hybrid quality of a natural force in some sort of interplay with creative force. Are they ever in equilibrium in the way that you see your work?
Tom Shannon: Yeah, the subject matter that I'm looking for, it's usually to solve a question. I had the question popped into my head: What does the cone that connects the sun and the Earth look like if you could connect the two spheres? And in proportion, what would the size of the sphere and the length, and what would the taper be to the Earth? And so I went about and made that sculpture, turning it out of solid bronze. And I did one that was about 35 feet long. The sun end was about four inches in diameter, and then it tapered over about 35 feet to about a millimeter at the Earth end. And so for me, it was really exciting just to see what it looks like if you could step outside and into a larger context, as though you were an astronaut, and see these two things as an object, because they are so intimately bound, and one is meaningless without the other.
JH: Is there a relief in playing with these forces? And I'm wondering how much of a sense of discovery there is in playing with these forces.
TS: Well, like the magnetically levitated objects -- like that silver one there, that was the result of hundreds of experiments with magnets, trying to find a way to make something float with the least possible connection to the ground. So I got it down to just one tether to be able to support that.
JH: Now is this electromagnetic here, or are these static?
TS: Those are permanent magnets, yeah.
JH: Because if the power went out, there would just be a big noise.
TS: Yeah. It's really unsatisfactory having plug-in art.
JH: I agree.
TS: The magnetic works are a combination of gravity and magnetism, so it's a kind of mixture of these ambient forces that influence everything. The sun has a tremendous field that extends way beyond the planets and the Earth's magnetic field protects us from the sun. So there's this huge invisible shape structures that magnetism takes in the universe. But with the pendulum, it allows me to manifest these invisible forces that are holding the magnets up. My sculptures are normally very simplified. I try to refine them down to very simple forms. But the paintings become very complex, because I think the fields that are supporting them, they're billowing, and they're interpenetrating, and they're interference patterns.
JH: And they're non-deterministic. I mean, you don't know necessarily where you're headed when you begin, even though the forces can be calculated. So the evolution of this -- I gather this isn't your first pendulum.
TS: No. (JH: No.)
TS: The first one I did was in the late 70's, and I just had a simple cone with a spigot at the bottom of it. I threw it into an orbit, and it only had one color, and when it got to the center, the paint kept running out, so I had to run in there, didn't have any control over the spigot remotely. So that told me right away: I need a remote control device. But then I started dreaming of having six colors. I sort of think about it as the DNA -- these colors, the red, blue, yellow, the primary colors and white and black. And if you put them together in different combinations -- just like printing in a sense, like how a magazine color is printed -- and put them under certain forces, which is orbiting them or passing them back and forth or drawing with them, these amazing things started appearing.
JH: It looks like we're loaded for bear here.
TS: Yeah, well let's put a couple of canvases. I'll ask a couple of my sons to set up the canvases here. I want to just say -- so this is Jack, Nick and Louie.
JH: Thanks guys.
TS: So here are the --
JH: All right, I'll get out of the way here.
TS: I'm just going to throw this into an orbit and see if I can paint everybody's shoes in the front.
(Laughter)
JH: Whoa. That is ... ooh, nice.
TS: So something like this. I'm doing this as a demo, and it's more playful, but inevitably, all of this can be used. I can redeem this painting, just continuing on, doing layers upon layers. And I keep it around for a couple of weeks, and I'm contemplating it, and I'll do another session with it and bring it up to another level, where all of this becomes the background, the depth of it.
JH: That's fantastic. So the valves at the bottom of those tubes there are like radio-controlled airplane valves.
TS: Yes, they're servos with cams that pinch these rubber tubes. And they can pinch them very tight and stop it, or you can have them wide open. And all of the colors come out one central port at the bottom. You can always be changing colors, put aluminum paint, or I could put anything into this. It could be tomato sauce, or anything could be dispensed -- sand, powders or anything like that.
JH: So many forces there. You've got gravity, you've got the centrifugal force, you've got the fluid dynamics. Each of these beautiful paintings, are they images in and of themselves, or are they records of a physical event called the pendulum approaching the canvas?
TS: Well, this painting here, I wanted to do something very simple, a simple, iconic image of two ripples interfering. So the one on the right was done first, and then the one on the left was done over it. And then I left gaps so you could see the one that was done before. And then when I did the second one, it really disturbed the piece -- these big blue lines crashing through the center of it -- and so it created a kind of tension and an overlap. There are lines in front of the one on the right, and there are lines behind the one on the left, and so it takes it into different planes. What it's also about, just the little events, the events of the interpenetration of --
JH: Two stars, or --
TS: Two things that happened -- there's an interference pattern, and then a third thing happens. There are shapes that come about just by the marriage of two events that are happening, and I'm very interested in that. Like the occurrence of moire patterns. Like this green one, this is a painting I did about 10 years ago, but it has some -- see, in the upper third -- there are these moires and interference patterns that are radio kind of imagery. And that's something that in painting I've never seen done. I've never seen a representation of a kind of radio interference patterns, which are so ubiquitous and such an important part of our lives.
JH: Is that a literal part of the image, or is my eye making that interference pattern -- is my eye completing that interference pattern?
TS: It is the paint actually, makes it real. It's really manifested there. If I throw a very concentric circle, or concentric ellipse, it just dutifully makes these evenly spaced lines, which get closer and closer together, which describes how gravity works. There's something very appealing about the exactitude of science that I really enjoy. And I love the shapes that I see in scientific observations and apparatus, especially astronomical forms and the idea of the vastness of it, the scale, is very interesting to me.
My focus in recent years has kind of shifted more toward biology. Some of these paintings, when you look at them very close, odd things appear that really look like horses or birds or crocodiles, elephants. There are lots of things that appear. When you look into it, it's sort of like looking at cloud patterns, but sometimes they're very modeled and highly rendered. And then there are all these forms that we don't know what they are, but they're equally well-resolved and complex. So I think, conceivably, those could be predictive. Because since it has the ability to make forms that look like forms that we're familiar with in biology, it's also making other forms that we're not familiar with. And maybe it's the kind of forms we'll discover underneath the surface of Mars, where there are probably lakes with fish swimming under the surface.
JH: Oh, let's hope so. Oh, my God, let's. Oh, please, yes. Oh, I'm so there. You know, it seems at this stage in your life, you also very personally are in this state of confrontation with a sort of dissonant -- I suppose it's an electromagnetic force that somehow governs your Parkinson's and this creative force that is both the artist who is in the here and now and this sort of arc of your whole life. Is that relevant to your work?
TS: As it turns out, this device kind of comes in handy, because I don't have to have the fine motor skills to do, that I can operate slides, which is more of a mental process. I'm looking at it and making decisions: It needs more red, it needs more blue, it needs a different shape. And so I make these creative decisions and can execute them in a much, much simpler way. I mean, I've got the symptoms. I guess Parkinson's kind of creeps up over the years, but at a certain point you start seeing the symptoms. In my case, my left hand has a significant tremor and my left leg also. I'm left-handed, and so I draw. All my creations really start on small drawings, which I have thousands of, and it's my way of just thinking. I draw with a simple pencil, and at first, the Parkinson's was really upsetting, because I couldn't get the pencil to stand still.
JH: So you're not a gatekeeper for these forces. You don't think of yourself as the master of these forces. You think of yourself as the servant.
TS: Nature is -- well, it's a godsend. It just has so much in it. And I think nature wants to express itself in the sense that we are nature, humans are of the universe. The universe is in our mind, and our minds are in the universe. And we are expressions of the universe, basically. As humans, ultimately being part of the universe, we're kind of the spokespeople or the observer part of the constituency of the universe. And to interface with it, with a device that lets these forces that are everywhere act and show what they can do, giving them pigment and paint just like an artist, it's a good ally. It's a terrific studio assistant.
JH: Well, I love the idea that somewhere within this idea of fine motion and control with the traditional skills that you have with your hand, some sort of more elemental force gets revealed, and that's the beauty here. Tom, thank you so much. It's been really, really great.
TS: Thank you, John.
(Applause)
|
Том Шеннон: Художник и маятник
TED Talk Subtitles and Transcript: TED отправился в студию на Манхэттен к Тому Шеннону, ознакомиться с искусством, создаваемого под влиянием науки. Во время личной беседы Джон Хокенберри разузнал каким образом силы природы, а также болезнь Паркинсона, отражаются в жизни и творчестве.
Джон Хокенберри: Рад нашей встречи, Том. И я бы хотел начать с вопроса, который не дает мне покоя, с тех пор, как я впервые познакомился с вашей работой. В Вашей работе всегда присутствует гибрид стихий сил природы во взаимодействии с творческим началом. Всегда ли они сбалансированы между собой так, как Вы этого хотите?
Том Шеннон: Да, целью моего исследования обычно является найти ответ на вопрос. У меня в голове вертелся один и тот же вопрос: как выглядит коническая форма, соединяющая Солнце и Землю, если было бы возможно соединение этих двух сфер? И то же касается пропорции, какой размер должен иметь шар и какую длину, и каким конусом должна предстать Земля? Задаваясь этими вопросами, я создал скульптуру, вылитую из бронзы. И длина ее составляла около 35 футов. Солнце было около четырех дюймов в диаметре, а затем оно сужалось на протяжении 35 футов, до миллиметра, на том конце, где Земля. И для меня это было поистине захватывающим, хотя бы просто увидеть, словно вы могли бы выйти за пределы Вселенной на космическом карабле, представив себя космонавтом, и увидеть два этих объекта как одно целое, настолько они тесно связаны между собой. Один не может существовать без другого.
ДжХ: Какие чувства Вы испытываете, играя с этими силами? И интересно знать, на сколько осознается чувство открытия в игре с этими стихиями.
ТШ: Как объекты поднимающиеся магнитным способом, как то серебро, вон там, это стало результатом сотни экспериментов с магнитом, когда я пытался найти нечто, способное парить с наименьшей возможной опорой на поверхность. И в итоге получил только одну опору, способную поддерживать его.
ДжХ: И это работает на электромагнитной основе или на статическом электричестве?
ТШ: На перманентном магните, да.
ДжХ: Так как если действие магнита прекратится, то попросту говоря, будет много шума.
ТШ: Да. Это не очень то удобно, когда предмет искусства включается в разетку.
ДжХ: Согласен.
ТШ: Работа с магнитом является комбинацией гравитации и магнетизма, это как бы некое взаимодействие окружающих сил, которые влияют на всё. У Солнца громадное поле, которое простирается и за пределами планет. А магнитное поле Земли защищает нас от Солнца. Так существует необъятная, невидимая форма структур, которую магнетизм берет из Вселенной. Но маятник, позволяет мне показать эти невидимые силы, которые держат магниты на воздухе. Мои скульптуры обычно очень упрощены. Я пытаюсь усовершенствовать их до самых простых форм. Но картины становятся очень сложными, так как я считаю, что поля, окружающие их, создают волнующие, взаимопроникающие и интерференционные структруры.
ДжХ: И они недетерминированные. Я имею ввиду, никогда не знаешь точно, что получится, когда начинаешь, даже если эти силы можно рассчитать. Поэтому, смотря на все это я думаю, это не первый ваш маятник.
ТШ: Нет. (ДжХ: Нет.)
ТШ: Самый первый я сделал в конце 70-х, и я сделал простую модель конуса с краном в нижней части. Я прекрипил это на орбиту, я использовал только один цвет, а когда он доходил до центра, краска заканчивалась, Поэтому мне приходилось следить за процессом, не имея прибора дистанционного управления. Это навело меня на мысль о таком устройстве. Но потом я начал мечтать о шести цветах. Я представляю это как ДНК, эти цвета, красный, синий, желтый, и основные цвета: белый, черный. И если сочетать их в разной последовательности, как при печати, например цветного журнала, и поставить их под определенные силы, которые будут выводить их или переносить вперед и назад или рисовать ими, начнут проявляться необыкновенные вещи.
ДжХ: Это выглядит так, словно что-то должно получиться.
ТШ: Да, давайте положим сюда холсты. Я попрошу моих сыновей положить холсты сюда. Хочу представить Вам, это Джек, Ник и Лоуи.
ДжХ: Спасибо, ребята.
ТШ: Так, все на месте --
ДжХ: Хорошо, я пожалуй отодвинусь отсюда подальше.
ТШ: Я попробую запустить его по орбите и посмотреть если я смогу порисовать на вашей обуви.
(Смех)
ДжХ: Хорошо... Ох, замечательно.
ТШ: Как то так. Сейчас я только демонстирую, но на самом деле это намного увлекательнее, но разумеется, все это может быть в дальнейшем преобразовано. Я могу исправить эту картину, просто продолжая, добавляя слой за слоем. Я оставляю так на пару недель, и созерцаю, а потом ещё один подход, и картина выходит на новый уровень, где все это станет фоном картины, её глубиной.
ДжХ: Это превосходно. Получается, что клапаны внизу этих труб, как радио-управляемые клапаны аэроплана.
ТШ: Да, они управляются на расстоянии камерами, которые прикрепляются на резиновые шланги. Они могут сдавливать шланги очень сильно и останавливать, или же можно открывать их еще больше. И все цвета проходят через центральный порт внизу. Вы всегда можете поменять цвета, наполнить алюминиевой краской, или же покрыть сверху чем угодно. Это может быть и томатный соус или что-то сыпучее, песок, порошки или что-то наподобие этого.
ДжЧ: Настолько он мощный. Здесь есть гравитация, центробежная сила, гидроаэромеханика. Каждая ли из этих прекрасных картин - изображение самой себя или она хранит в себе информацию о физическом явлении, называемым маятник в дружбе с холстом?
ТШ: Этой картиной я намеревался создать что-то очень простое, простое, схематическое изображение, двух волновых колебаний. Справа круг был нанесен первым, а затем тот, который слева, был нанесен поверх него. А после я оставил промежуток, поэтому можно увидеть тот, что был сделан первым. А затем, когда я сделал второй, он нарушил целость этой части -- этих больших синих линий разбив центр круга -- и поэтому создается своего рода напряженность и перекрытие. Есть линии, перед кругом справа, и есть линии, позади круга слева, и таким образом, это они создают разные плоскости. Это также и о том, что такие незначительные события, взаимопроникновения --
ДжХ: Двух звезд, или --
ТШ: Двух явлений -- и благодаря интерференции рождается что-то новое. Существуют формы, которые появляются благодаря браку двух явлений, и это интересует меня больше всего. В случае как с муаровым рисунком. Как с этой зеленой, я нарисовал ее примерно 10 лет назад, но в ней есть что-то -- видите, на верхнем третьем -- интерференционные фигуры, которые являются образом радио. И то, что изображено на картине я нигде не встречал. Я никогда не видел изображения радио интерференции, которая повсюду и является неотъемлемой частью нашей жизни.
ДжХ: Буквальная ли эта часть изображения, или мой глаз сам создает эффект интерференции -- и завершает интерференционную картину?
ТШ: Вообще-то именно картина делает это возможным. Это действительно проявляется на них. Если я наношу концентрированный круг, или центрический эллипсис, то он покорно проявляет эти ровно нанесенные линии, которые приближаются друг к другу, которые описывают действие гравитации. Есть нечто очень привлекательное в точной науке, что мне действительно нравится. И я люблю формы, которые вижу в научном наблюдении, а также приборы, особенно астрономические формы и идею простора, масштабность, для меня они очень интересны.
В последние годы мой центр внимания сместился в сторону биологии. На некоторых из этих картин, если рассмотреть их вблизи , появляются случайные образы, такие как лошади или птицы или крокодилы, слоны. Появляется множество таких образов. Когда вглядываешься в них, ты словно рассматриваешь облака, но иногда они хорошо смодулированы и весьма понятны. И потом о всех этих формах мы не имеем представления, но они одинаково хорошо различимы и сгруппированы. Я считаю, возможно, они предсказуемы. Потому что если возможно создавать формы, которые имеют очертания того, с чем мы знакомы из биологии, то можно создавать и другие формы, о которых мы не имеем представления. И, возможно, эти формы будут найдены на Марсе, где существуют озера с рыбами, плавающими под поверхностью.
ДжХ: О, давайте надеется на это. Давайте! Пожалуйста. О, я весь там. Это словно на данном этапе Вашей жизни, Вы близко к сердцу принимаете состояние конфронтации диссонанс -- Полагаю, это электромагнитная сила, которая каким-то образом связана с болезнью Паркинсона и сила творчества, которая в том числе является и художником, который здесь и сейчас, неким образом направляют Вас. Разве это не относится к Вашей работе?
ТШ:Как оказывается, этот прием очень удобен, потому как я не обязан иметь хорошую моторику, чтобы это сделать, я могу работать со слайдами, которые скорее мыслительный процесс. Я смотрю на процесс и делаю выводы: нужно побольше красного, нужно побольше синего. Это требует другой формы. И таким образом я прихожу к творческим решениям и могу осуществлять их очень простым способом. Я имею ввиду, у меня имеются симптомы. Я знаю, что болезнь Паркинсона подкрадывается с каждым годом все ближе и ближе, но в определенный момент ты начинаешь видеть симптомы. В моем случае моя левая рука значительно трясется, а также и моя левая нога. Я левша, следовательно и рисую левой. Все мои творения действительно начинаются с маленьких картинок, которых около тысяч, таким способом я мыслю. Я рисую простым карандашом, и в первое время болезнь Паркинсона мне досаждала, потому что я не способен был удержать карандаш в одном положении.
ДжХ: Значит, Вы не властелин этих сил. Вы не считаете себя властелином этих сил. Вы словно их прислужник.
ТШ: Природа -- это от Бога. В ней есть так много всего. И я думаю, природа хочет выразить саму себя в том смысле,что мы и есть природа, люди Вселенной. Вселенная в наших головах, а наши головы во Вселенной. И мы есть проявления Вселенной, на самом деле. Как человечество в конечном итоге является Вселенной, мы как некие представители или обозреватели некоего округа Вселенной. И быть связанным с этим посредством того, что позволяет этим силам которые везде действовать и показывать на что они способны, придавая им цвета и оттенки как художник, является хорошим помощником в деле. Это прекрасный помощник в студии.
ДжХ: Ну что же, мне нравится эта идея, В этой идее движений и контроля с традиционными умениями, руки, можно раскрыть природные стихии в красоте подобной этой. Том, огромное вам спасибо. Это было поистине великолепно.
Спасибо, Джон.
Аплодисменты.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Noel Bairey Merz: The single biggest health threat women face\nTED Talk Subtitles and Transcript: Surprising, but true: More women now die of heart disease than men, yet cardiovascular research has long focused on men. Pioneering doctor C. Noel Bairey Merz shares what we know and don't know about women's heart health -- including the remarkably different symptoms women present during a heart attack (and why they're often missed).\nOne out of two of you women will be impacted by cardiovascular disease in your lifetime. So this is the leading killer of women. It's a closely held secret for reasons I don't know. In addition to making this personal -- so we're going to talk about your relationship with your heart and all women's relationship with their heart -- we're going to wax into the politics. Because the personal, as you know, is political. And not enough is being done about this. And as we have watched women conquer breast cancer through the breast cancer campaign, this is what we need to do now with heart.\nSince 1984, more women die in the U.S. than men. So where we used to think of heart disease as being a man's problem primarily -- which that was never true, but that was kind of how everybody thought in the 1950s and '60s, and it was in all the textbooks. It's certainly what I learned when I was training. If we were to remain sexist, and that was not right, but if we were going to go forward and be sexist, it's actually a woman's disease. So it's a woman's disease now.\nAnd one of the things that you see is that male line, the mortality is going down, down, down, down, down. And you see the female line since 1984, the gap is widening. More and more women, two, three, four times more women, dying of heart disease than men. And that's too short of a time period for all the different risk factors that we know to change. So what this really suggested to us at the national level was that diagnostic and therapeutic strategies, which had been developed in men, by men, for men for the last 50 years -- and they work pretty well in men, don't they? -- weren't working so well for women. So that was a big wake-up call in the 1980's.\nHeart disease kills more women at all ages than breast cancer. And the breast cancer campaign -- again, this is not a competition. We're trying to be as good as the breast cancer campaign. We need to be as good as the breast cancer campaign to address this crisis. Now sometimes when people see this, I hear this gasp. We can all think of someone, often a young woman, who has been impacted by breast cancer. We often can't think of a young woman who has heart disease. I'm going to tell you why. Heart disease kills people, often very quickly. So the first time heart disease strikes in women and men, half of the time it's sudden cardiac death -- no opportunity to say good-bye, no opportunity to take her to the chemotherapy, no opportunity to help her pick out a wig.\nBreast cancer, mortality is down to four percent. And that is the 40 years that women have advocated. Betty Ford, Nancy Reagan stood up and said, \"I'm a breast cancer survivor,\" and it was okay to talk about it. And then physicians have gone to bat. We've done the research. We have effective therapies now. Women are living longer than ever. That has to happen in heart disease, and it's time. It's not happening, and it's time.\nWe owe an incredible debt of gratitude to these two women. As Barbara depicted in one of her amazing movies, \"Yentl,\" she portrayed a young woman who wanted an education. And she wanted to study the Talmud. And so how did she get educated then? She had to impersonate a man. She had to look like a man. She had to make other people believe that she looked like a man and she could have the same rights that the men had. Bernadine Healy, Dr. Healy, was a cardiologist. And right around that time, in the 1980's, that we saw women and heart disease deaths going up, up, up, up, up, she wrote an editorial in the New England Journal of Medicine and said, the Yentl syndrome. Women are dying of heart disease, two, three, four times more than men. Mortality is not going down, it's going up. And she questioned, she hypothesized, is this a Yentl syndrome?\nAnd here's what the story is. Is it because women don't look like men, they don't look like that male-pattern heart disease that we've spent the last 50 years understanding and getting really good diagnostics and really good therapeutics, and therefore, they're not recognized for their heart disease. And they're just passed. They don't get treated, they don't get detected, they don't get the benefit of all the modern medicines.\nDoctor Healy then subsequently became the first female director of our National Institutes of Health. And this is the biggest biomedical enterprise research in the world. And it funds a lot of my research. It funds research all over the place. It was a very big deal for her to become director. And she started, in the face of a lot of controversy, the Women's Health Initiative. And every woman in the room here has benefited from that Women's Health Initiative. It told us about hormone replacement therapy. It's informed us about osteoporosis. It informed us about breast cancer, colon cancer in women. So a tremendous fund of knowledge despite, again, that so many people told her not to do it, it was too expensive. And the under-reading was women aren't worth it. She was like, \"Nope. Sorry. Women are worth it.\"\nWell there was a little piece of that Women's Health Initiative that went to National Heart, Lung, and Blood Institute, which is the cardiology part of the NIH. And we got to do the WISE study -- and the WISE stands for Women's Ischemia Syndrome Evaluation -- and I have chaired this study for the last 15 years. It was a study to specifically ask, what's going on with women? Why are more and more women dying of ischemic heart disease? So in the WISE, 15 years ago, we started out and said, \"Well wow, there's a couple of key observations and we should probably follow up on that.\" And our colleagues in Washington, D.C. had recently published that when women have heart attacks and die, compared to men who have heart attacks and die -- and again, this is millions of people, happening every day -- women, in their fatty plaque -- and this is their coronary artery, so the main blood supply going into the heart muscle -- women erode, men explode. You're going to find some interesting analogies in this physiology.\n(Laughter)\nSo I'll describe the male-pattern heart attack first. Hollywood heart attack. Ughhhh. Horrible chest pain. EKG goes pbbrrhh, so the doctors can see this hugely abnormal EKG. There's a big clot in the middle of the artery. And they go up to the cath lab and boom, boom, boom get rid of the clot. That's a man heart attack. Some women have those heart attacks, but a whole bunch of women have this kind of heart attack, where it erodes, doesn't completely fill with clot, symptoms are subtle, EKG findings are different -- female-pattern. So what do you think happens to these gals? They're often not recognized, sent home. I'm not sure what it was. Might have been gas.\nSo we picked up on that and we said, \"You know, we now have the ability to look inside human beings with these special catheters called IVUS: intravascular ultrasound.\" And we said, \"We're going to hypothesize that the fatty plaque in women is actually probably different, and deposited differently, than men.\" And because of the common knowledge of how women and men get fat. When we watch people become obese, where do men get fat? Right here, it's just a focal -- right there. Where do women get fat? All over. Cellulite here, cellulite here. So we said, \"Look, women look like they're pretty good about putting kind of the garbage away, smoothly putting it away. Men just have to dump it in a single area.\" So we said, \"Let's look at these.\"\nAnd so the yellow is the fatty plaque, and panel A is a man. And you can see, it's lumpy bumpy. He's got a beer belly in his coronary arteries. Panel B is the woman, very smooth. She's just laid it down nice and tidy. (Laughter) And if you did that angiogram, which is the red, you can see the man's disease. So 50 years of honing and crafting these angiograms, we easily recognize male-pattern disease. Kind of hard to see that female-pattern disease. So that was a discovery. Now what are the implications of that? Well once again, women get the angiogram and nobody can tell that they have a problem.\nSo we are working now on a non-invasive -- again, these are all invasive studies. Ideally you would love to do all this non-invasively. And again, 50 years of good non-invasive stress testing, we're pretty good at recognizing male-pattern disease with stress tests. So this is cardiac magnetic resonance imaging. We're doing this at the Cedars-Sinai Heart Institute in the Women's Heart Center. We selected this for the research. This is not in your community hospital, but we would hope to translate this. And we're about two and a half years into a five-year study.\nThis was the only modality that can see the inner lining of the heart. And if you look carefully, you can see that there's a black blush right there. And that is microvascular obstruction. The syndrome, the female-pattern now is called microvascular coronary dysfunction, or obstruction. The second reason we really liked MRI is that there's no radiation. So unlike the CAT scans, X-rays, thalliums, for women whose breast is in the way of looking at the heart, every time we order something that has even a small amount of radiation, we say, \"Do we really need that test?\" So we're very excited about M.R. You can't go and order it yet, but this is an area of active inquiry where actually studying women is going to advance the field for women and men.\nWhat are the downstream consequences then, when female-pattern heart disease is not recognized? This is a figure from an editorial that I published in the European Heart Journal this last summer. And it was just a pictogram to sort of show why more women are dying of heart disease, despite these good treatments that we know and we have work. And when the woman has male-pattern disease -- so she looks like Barbara in the movie -- they get treated. And when you have female-pattern and you look like a woman, as Barbara does here with her husband, they don't get the treatment. These are our life-saving treatments. And those little red boxes are deaths. So those are the consequences. And that is female-pattern and why we think the Yentl syndrome actually is explaining a lot of these gaps.\nThere's been wonderful news also about studying women, finally, in heart disease. And one of the the cutting-edge areas that we're just incredibly excited about is stem cell therapy. If you ask, what is the big difference between women and men physiologically? Why are there women and men? Because women bring new life into the world. That's all stem cells. So we hypothesized that female stem cells might be better at identifying the injury, doing some cellular repair or even producing new organs, which is one of the things that we're trying to do with stem cell therapy. These are female and male stem cells. And if you had an injured organ, if you had a heart attack and we wanted to repair that injured area, do you want those robust, plentiful stem cells on the top? Or do you want these guys, that look like they're out to lunch?\n(Laughter)\nAnd some of our investigative teams have demonstrated that female stem cells -- and this is in animals and increasingly we're showing this in humans -- that female stem cells, when put even into a male body, do better than male stem cells going into a male body. One of the things that we say about all of this female physiology -- because again, as much as we're talking about women and heart disease, women do, on average, have better longevity than men -- is that unfolding the secrets of female physiology and understanding that is going to help men and women. So this is not a zero-sum game in anyway.\nOkay, so here's where we started. And remember, paths crossed in 1984, and more and more women were dying of cardiovascular disease. What has happened in the last 15 years with this work? We are bending the curve. We're bending the curve. So just like the breast cancer story, doing research, getting awareness going, it works, you just have to get it going. Now are we happy with this? We still have two to three more women dying for every man.\nAnd I would propose, with the better longevity that women have overall, that women probably should theoretically do better, if we could just get treated. So this is where we are, but we have a long row to hoe. We've worked on this for 15 years. And I've told you, we've been working on male-pattern heart disease for 50 years. So we're 35 years behind. And we'd like to think it's not going to take 35 years. And in fact, it probably won't. But we cannot stop now. Too many lives are at stake.\nSo what do we need to do? You now, hopefully, have a more personal relationship with your heart. Women have heard the call for breast cancer and they have come out for awareness campaigns. The women are very good about getting mammograms now. And women do fundraising. Women participate. They have put their money where their mouth is and they have done advocacy and they have joined campaigns. This is what we need to do with heart disease now.\nAnd it's political. Women's health, from a federal funding standpoint, sometimes it's popular, sometimes it's not so popular. So we have these feast and famine cycles. So I implore you to join the Red Dress Campaign in this fundraising. Breast cancer, as we said, kills women, but heart disease kills a whole bunch more. So if we can be as good as breast cancer and give women this new charge, we have a lot of lives to save.\nSo thank you for your attention.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ноел Бейри Мерц: Самая большая угроза здоровью женщин\nTED Talk Subtitles and Transcript: Неожиданно, но факт: сегодня от болезней сердца умирает больше женщин, чем мужчин. Долгое время исследования сердечно-сосудистых заболеваний были сосредоточены на мужчинах. Доктор Ноел Бейри Мерц, лидирующий специалист в этой области, рассказывает, что нам известно о болезнях сердца у женщин, а также о том, чего мы пока не знаем. В частности, она говорит о значительно отличающихся симптомах, возникающих у женщин при сердечном приступе, и объясняет, почему эти симптомы часто проходят незамеченными.\nКаждая вторая из вас, женщины, столкнётся в течение своей жизни с сердечно-сосудистым заболеванием. Таким образом, это главный убийца женщин. Данный факт держится под строгим секретом, не знаю, почему. Мы поговорим не только о личном — о вас и о вашем сердце, и о сердцах всех других женщин, мы также будем говорить о политике. Потому что личное, как вы знаете, является политическим. И в этом отношении делается недостаточно. Мы видели, как женщины победили рак молочной железы благодаря кампании по борьбе с раком молочной железы, и теперь нам нужно сделать то же самое с болезнями сердца.\nНачиная с 1984 года, в США от болезней сердца умирает больше женщин, чем мужчин. Мы привыкли думать о болезнях сердца как преимущественно о проблеме мужчин, хотя это никогда не было правдой, но так считалось в 1950-х и 60-х, и это было написано во всех учебниках. И меня тоже этому учили, когда я проходила специализацию. Если бы мы были просто сексистами, то это было бы неправильно. Но в данном случае мы вынуждены быть сексистами, чтобы идти вперёд, поскольку на самом деле это женское заболевание. Так что сейчас мы говорим о заболевании женщин.\nНа графике вы видите, что мужская смертность стабильно снижается. А женская смертность с 1984 года начинает превышать мужскую, и разрыв между ними постоянно увеличивается. Всё больше женщин — в два, три, четыре раза больше чем мужчин умирает от болезней сердца. За такой короткий период времени все различные факторы риска, которые мы знаем, не могли измениться. Мы начали понимать, что на национальном уровне диагностические и лечебные мероприятия, которые были разработаны за последние 50 лет мужчинами для мужчин — и у мужчин они работают хорошо, не правда ли? — у женщин работают гораздо хуже. Так что в 1980-е годы это было серьёзным тревожным сигналом.\nБолезни сердца убивают больше женщин всех возрастов, чем рак молочной железы. Конечно, мы не собираемся соревноваться с кампанией по борьбе с раком молочной железы. Мы пытаемся повторить их успех. Нам нужна такая же успешная кампания, как кампания по борьбе с раком молочной железы, чтобы решить эту проблему. Когда люди понимают ситуацию, я вижу, как они иногда изумляются. У всех у нас есть знакомая, и часто это молодая женщина, у которой был рак молочной железы. Однако вспомнить молодую женщину, у которой болезнь сердца, трудно. Я объясню вам, почему. Болезни сердца убивают людей, и зачастую очень быстро. Первое проявление болезни сердца и у женщин, и мужчин в половине случаев приводит к внезапной смерти — нет времени, чтобы сказать «прощай», нет возможности пройти химиотерапию и помочь ей подобрать парик.\nПри раке молочной железы смертность снизилась до 4%. Это достигнуто благодаря борьбе женщин в течение 40 лет. Бетти Форд, Нэнси Рейган во всеуслышание сказали: «Я выжила после рака молочной железы», и об этом начали говорить. А затем за дело взялись врачи. Мы провели исследования. Сейчас у нас есть эффективные методы лечения. Сейчас женщины с раком молочной железы живут дольше, чем когда-либо. То же самое должно произойти и с болезнями сердца, сейчас самое время. Этого пока не происходит, но время пришло.\nМы должны быть неимоверно благодарны этим двум женщинам. Барбара Стрейзанд в одном из своих потрясающих фильмов, «Йентл», играет молодую женщину, которая хотела получить образование. Она хотела изучать Талмуд. И как же она этого добилась? Ей пришлось выдать себя за мужчину. Она должна была выглядеть, как мужчина. Ей пришлось заставить всех считать, что она мужчина, чтобы получить права, которые имели мужчины. Бернадин Хили, доктор Хили, была кардиологом. Именно в то время, в 1980-х, когда мы видели, что женская смертность от болезней сердца взлетела вверх, она написала редакционную статью в «Медицинский журнал Новой Англии», в которой говорилось о синдроме Йентла. Женщины умирают от болезней сердца в два, три, четыре раза чаще, чем мужчины. Смертность не снижается, она постоянно растёт. И она задаёт вопрос, она предполагает: Может быть, это синдром Йентла?\nИ вот что здесь имеется в виду. Поскольку женщины отличаются от мужчин, болезни сердца у них тоже отличаются от того, как они протекают у мужчин, на понимание чего, на разработку эффективной диагностики и эффективного лечения мы потратили последние 50 лет, и поэтому женщины не могут понять, что у них болезнь сердца. Они не замечают симптомов болезни. Они не получают лечения, они не проходят диагностику, они не получают пользу от современных лекарств.\nПозже доктор Хили стала первой женщиной-директором Национального института здравоохранения. Это самое крупное в мире учреждение, занимающееся биомедицинскими исследованиями. Оно финансирует многие из моих исследований. Оно финансирует исследования по всему миру. То, что она стала директором, дало ей много возможностей. И она организовала, несмотря на большие разногласия, кампанию «Инициатива во имя здоровья женщин», которая принесла пользу каждой присутствующей здесь женщине. Эта кампания рассказала нам о заместительной гормональной терапии. Она сообщила нам об остеопорозе, о раке молочной железы и раке толстой кишки у женщин. Она стала кладезью знаний, повторю, несмотря на то, что очень многие отговаривали её, потому что это было слишком дорого. Подтекст был, что женщины этого не ст́оят. Однако она ответила: «Ну уж нет, извините. Женщины этого стоят».\nНебольшая часть «Инициативы во имя здоровья женщин» была направлена в Национальный институт болезней сердца, лёгких и крови, который является кардиологическим подразделением Национального института здравоохранения. И мы начали исследование WISE, которое оценивает синдром ишемии (нарушения кровоснабжения) у женщин. Я возглавляю это исследование в течение последних 15 лет. Это исследование было направлено на то, чтобы понять, что происходит с женщинами. Почему всё больше и больше женщин умирает от ишемической болезни сердца? Когда 15 лет назад мы начали это исследование, мы сказали: «Ничего себе, тут есть несколько принципиальных моментов, нужно его продолжать». Наши коллеги из Вашингтона недавно опубликовали данные, что когда у женщин случается смертельный сердечный приступ, по сравнению с мужчинами, у которых случается смертельный сердечный приступ — а это миллионы людей, такое происходит каждый день — жировые бляшки в коронарных артериях, основных сосудах, питающих кровью сердечную мышцу, эти бляшки у женщин разъедаются, а у мужчин разрываются. Вы можете найти интересные аналогии в этой физиологии.\n(Смех)\nИтак, сначала я опишу сердечный приступ у мужчины, сердечный приступ в Голливудском стиле. Нестерпимая боль в груди. Сильные отклонения на ЭКГ, поэтому врачи сразу видят эти явные нарушения на ЭКГ. Артерия закупорена большим тромбом. И они идут в рентген-операционную и быстренько убирают этот тромб. Это сердечный приступ у мужчин. У некоторых женщин сердечный приступ случается так же, но у большинства женщин сердечный приступ протекает по-другому. Происходит постепенное разрушение, тромб не закупоривает сосуд, и симптомы едва выражены, результаты ЭКГ различны. Это сценарий у женщин. Как вы думаете, что происходит с этими женщинами? Чаще всего симптомы не выявляются, и их отправляют домой. Непонятно, что это было. Наверное, это газы.\nМы оттолкнулись от этого и сказали: «У нас теперь есть возможность заглянуть внутрь человека с помощью специальных катетеров для внутрисосудистого ультразвука. Мы предполагаем, что жировые бляшки у женщин отличаются от мужчин, и они откладываются иначе, чем у мужчин». Все знают, как набирают вес женщины и как — мужчины. Когда человек полнеет, где откладывается жир у мужчин? Вот здесь, локально, в одном месте. А у женщин? Повсюду. Целлюлит здесь, целлюлит там. И мы подумали: «Надо же, похоже, женщинам отлично удаётся прятать весь этот мусор, они аккуратненько так его убирают. Мужчины же просто сваливают его в одном месте». Поэтому мы сказали: «Давайте же это проверим».\nЗдесь жёлтым цветом обозначены жировые бляшки, рисунок A — это мужчина. Как видите, бляшки у него неровные, бугристые. У него в коронарных артериях — пивной живот. Рисунок B — это женщина, здесь всё гладенько. Она сложила мусор аккуратно, элегантно. (Смех) Если сделать ангиографию, то, что показано красным цветом, можно увидеть болезнь у мужчин. И после 50 лет обрабатывания и изучения этих ангиограмм мы легко распознаем мужской вариант болезни. Увидеть женский вариант заболевания трудно. И это было открытием. Какие же отсюда следуют выводы? Повторю, что по ангиограмме женщины нельзя понять, что у неё проблемы.\nПоэтому сейчас мы работаем над неинвазивными методами диагностики. Это всё были инвазивные исследования. По возможности хотелось бы всё это делать неинвазивно. Опять же, за 50 лет проведения неинвазивного стресс-тестирования мы неплохо научились узнавать мужской вариант болезни с помощью стресс-тестов. А это изображение сердца, полученное с помощью магнитно-резонансной томографии. Мы проводим такие исследования в Кардиологическом институте Седарс-Синай, в Центре женского сердца. Мы выбрали именно этот метод для нашего исследования. Этого пока нет в больницах общего профиля, но мы надеемся, что скоро будет. Пока прошло около двух с половиной лет из пятилетнего исследования.\nМРТ была единственным методом, позволяющим увидеть внутреннюю стенку сердца. И если вы посмотрите внимательно, то увидите в этом месте чёрный участок. Это закупорка микрососудов. Женский вариант теперь называется коронарная микрососудистая дисфункция или обструкция. Вторая причина, по которой нам нравится МРТ — потому что здесь нет излучения. Этим она отличается от компьютерной томографии, рентгена, исследования с таллием. Ведь у женщин чтобы посмотреть сердце, приходится облучать грудь, и каждый раз, когда мы собираемся провести исследование, связанное даже с небольшим количеством излучения, мы спрашиваем: «А нам действительно это необходимо?» Именно поэтому нам очень нравится МРТ. Пока ещё нельзя просто пойти и сделать МРТ сердца, но эта область активно исследуется, и в данном случае исследование женщин способствует прогрессу в интересах и женщин, и мужчин.\nКаковы же последствия того, что женский вариант болезней сердца не распознаётся? Это рисунок из редакционной статьи, которую я опубликовала прошлым летом в Европейском журнале сердца. Эта пиктограмма показывает, почему всё больше женщин умирает от болезней сердца, несмотря на имеющиеся методы лечения, о которых мы знаем и которые работают. Дело в том, что когда у женщины болезнь протекает по мужскому варианту, то есть она выглядит, как Барбара в фильме — тогда она получает лечение. А когда болезнь протекает по женскому варианту и она выглядит, как женщина, как Барбара здесь со своим мужем — она не получает лечение. Здесь показаны наши жизненно важные лекарства. А красным обведены смертные случаи. Таковы последствия. Это женский вариант. Поэтому мы думаем, что синдром Йентла действительно объясняет многие из этих расхождений.\nЕсть и хорошие новости, полученные при изучении болезней сердца у женщин. Одна из передовых областей медицины, с которой мы связываем большие надежды — лечение стволовыми клетками. Если вы спросите, в чем основное физиологическое различие между женщинами и мужчинами? Почему есть женщины и мужчины? Потому, что женщины приносят в мир новую жизнь. И это всё — стволовые клетки. Поэтому мы предположили, что женские стволовые клетки могут быть лучше при определении повреждения, восстановлении клеток или даже производстве новых органов. Это одно из направлений, в которых мы работаем со стволовыми клетками. Это женские и мужские стволовые клетки. Если у вас повреждён орган или вы перенесли сердечный приступ и хотите восстановить поражённую область, кого вы выберете — эти здоровые, обильные стволовые клетки сверху? Или вы захотите этих ребят, которые выглядят, как будто у них все ушли на обед?\n(Смех)\nНекоторые из наших исследовательских групп продемонстрировали, что женские стволовые клетки — это показано у животных, и всё больше таких данных у людей — что женские стволовые клетки, даже когда они вводятся мужчинам, работают лучше, чем мужские стволовые клетки при введении мужчинам. Одна из вещей, которую мы говорим о женской физиологии, потому что опять же, говоря о женщинах и болезнях сердца, у женщин, в среднем, большая продолжительность жизни, чем у мужчин — это разгадывание секретов женской физиологии и понимание того, что это поможет и женщинам, и мужчинам. Так что в любом случае результат будет положительным.\nИтак, вот где мы начали. Вы помните, что кривые смертности пересеклись в 1984 году, и всё больше и больше женщин умирали от сердечно-сосудистых заболеваний. Что же произошло за последние 15 лет в результате этого исследования? Сейчас мы находимся на изгибе кривой. Мы изменяем её ход. Так же как с раком молочной железы, проведение исследований, распространение знаний работает, и нужно это продолжать. Достаточно ли всего этого? Пока у нас женская смертность всё ещё в два-три раза выше мужской.\nНо я предположу, что при более высокой продолжительности жизни, которая отмечается у женщин, результаты у них теоретически должны быть лучше, если они будут получать соответствующее лечение. Такова ситуация сегодня. Однако нам ещё предстоит длинный путь. Мы работали на это 15 лет. А я говорила, что мы изучали мужской вариант болезни сердца в течение 50 лет. Поэтому мы отстаём на 35 лет. Мы надеемся, что это не займёт 35 лет. По-видимому, так и будет. Но мы не можем остановиться сейчас. На карту поставлено слишком много жизней.\nТак что же нам нужно сделать? Я надеюсь, что теперь вы лучше понимаете своё сердце. Женщины услышали призыв к борьбе с раком молочной железы, и они приняли участие в этой кампании. Сегодня большинство женщин проходят маммографию. Женщины участвуют в сборе средств. Женщины активно принимают участие. У них слово не расходится с делом. Женщины присоединились к кампании и участвовали в ней. Сейчас мы должны сделать то же самое с болезнями сердца.\nИ это политический вопрос. Охрана здоровья женщин, с точки зрения федерального финансирования, иногда имеет популярность, иногда нет. Таким образом, у нас есть периоды изобилия и периоды дефицита. Поэтому я умоляю вас присоединиться к кампании «Красное платье», которая собирает на это средства. Мы говорили, что рак молочной железы убивает женщин, но болезни сердца убивают гораздо больше женщин. И если мы будем действовать так же, как с раком молочной железы и доверим женщинам это новое задание, мы спасём очень много жизней.\nБлагодарю вас за внимание.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Noel Bairey Merz: The single biggest health threat women face
TED Talk Subtitles and Transcript: Surprising, but true: More women now die of heart disease than men, yet cardiovascular research has long focused on men. Pioneering doctor C. Noel Bairey Merz shares what we know and don't know about women's heart health -- including the remarkably different symptoms women present during a heart attack (and why they're often missed).
One out of two of you women will be impacted by cardiovascular disease in your lifetime. So this is the leading killer of women. It's a closely held secret for reasons I don't know. In addition to making this personal -- so we're going to talk about your relationship with your heart and all women's relationship with their heart -- we're going to wax into the politics. Because the personal, as you know, is political. And not enough is being done about this. And as we have watched women conquer breast cancer through the breast cancer campaign, this is what we need to do now with heart.
Since 1984, more women die in the U.S. than men. So where we used to think of heart disease as being a man's problem primarily -- which that was never true, but that was kind of how everybody thought in the 1950s and '60s, and it was in all the textbooks. It's certainly what I learned when I was training. If we were to remain sexist, and that was not right, but if we were going to go forward and be sexist, it's actually a woman's disease. So it's a woman's disease now.
And one of the things that you see is that male line, the mortality is going down, down, down, down, down. And you see the female line since 1984, the gap is widening. More and more women, two, three, four times more women, dying of heart disease than men. And that's too short of a time period for all the different risk factors that we know to change. So what this really suggested to us at the national level was that diagnostic and therapeutic strategies, which had been developed in men, by men, for men for the last 50 years -- and they work pretty well in men, don't they? -- weren't working so well for women. So that was a big wake-up call in the 1980's.
Heart disease kills more women at all ages than breast cancer. And the breast cancer campaign -- again, this is not a competition. We're trying to be as good as the breast cancer campaign. We need to be as good as the breast cancer campaign to address this crisis. Now sometimes when people see this, I hear this gasp. We can all think of someone, often a young woman, who has been impacted by breast cancer. We often can't think of a young woman who has heart disease. I'm going to tell you why. Heart disease kills people, often very quickly. So the first time heart disease strikes in women and men, half of the time it's sudden cardiac death -- no opportunity to say good-bye, no opportunity to take her to the chemotherapy, no opportunity to help her pick out a wig.
Breast cancer, mortality is down to four percent. And that is the 40 years that women have advocated. Betty Ford, Nancy Reagan stood up and said, "I'm a breast cancer survivor," and it was okay to talk about it. And then physicians have gone to bat. We've done the research. We have effective therapies now. Women are living longer than ever. That has to happen in heart disease, and it's time. It's not happening, and it's time.
We owe an incredible debt of gratitude to these two women. As Barbara depicted in one of her amazing movies, "Yentl," she portrayed a young woman who wanted an education. And she wanted to study the Talmud. And so how did she get educated then? She had to impersonate a man. She had to look like a man. She had to make other people believe that she looked like a man and she could have the same rights that the men had. Bernadine Healy, Dr. Healy, was a cardiologist. And right around that time, in the 1980's, that we saw women and heart disease deaths going up, up, up, up, up, she wrote an editorial in the New England Journal of Medicine and said, the Yentl syndrome. Women are dying of heart disease, two, three, four times more than men. Mortality is not going down, it's going up. And she questioned, she hypothesized, is this a Yentl syndrome?
And here's what the story is. Is it because women don't look like men, they don't look like that male-pattern heart disease that we've spent the last 50 years understanding and getting really good diagnostics and really good therapeutics, and therefore, they're not recognized for their heart disease. And they're just passed. They don't get treated, they don't get detected, they don't get the benefit of all the modern medicines.
Doctor Healy then subsequently became the first female director of our National Institutes of Health. And this is the biggest biomedical enterprise research in the world. And it funds a lot of my research. It funds research all over the place. It was a very big deal for her to become director. And she started, in the face of a lot of controversy, the Women's Health Initiative. And every woman in the room here has benefited from that Women's Health Initiative. It told us about hormone replacement therapy. It's informed us about osteoporosis. It informed us about breast cancer, colon cancer in women. So a tremendous fund of knowledge despite, again, that so many people told her not to do it, it was too expensive. And the under-reading was women aren't worth it. She was like, "Nope. Sorry. Women are worth it."
Well there was a little piece of that Women's Health Initiative that went to National Heart, Lung, and Blood Institute, which is the cardiology part of the NIH. And we got to do the WISE study -- and the WISE stands for Women's Ischemia Syndrome Evaluation -- and I have chaired this study for the last 15 years. It was a study to specifically ask, what's going on with women? Why are more and more women dying of ischemic heart disease? So in the WISE, 15 years ago, we started out and said, "Well wow, there's a couple of key observations and we should probably follow up on that." And our colleagues in Washington, D.C. had recently published that when women have heart attacks and die, compared to men who have heart attacks and die -- and again, this is millions of people, happening every day -- women, in their fatty plaque -- and this is their coronary artery, so the main blood supply going into the heart muscle -- women erode, men explode. You're going to find some interesting analogies in this physiology.
(Laughter)
So I'll describe the male-pattern heart attack first. Hollywood heart attack. Ughhhh. Horrible chest pain. EKG goes pbbrrhh, so the doctors can see this hugely abnormal EKG. There's a big clot in the middle of the artery. And they go up to the cath lab and boom, boom, boom get rid of the clot. That's a man heart attack. Some women have those heart attacks, but a whole bunch of women have this kind of heart attack, where it erodes, doesn't completely fill with clot, symptoms are subtle, EKG findings are different -- female-pattern. So what do you think happens to these gals? They're often not recognized, sent home. I'm not sure what it was. Might have been gas.
So we picked up on that and we said, "You know, we now have the ability to look inside human beings with these special catheters called IVUS: intravascular ultrasound." And we said, "We're going to hypothesize that the fatty plaque in women is actually probably different, and deposited differently, than men." And because of the common knowledge of how women and men get fat. When we watch people become obese, where do men get fat? Right here, it's just a focal -- right there. Where do women get fat? All over. Cellulite here, cellulite here. So we said, "Look, women look like they're pretty good about putting kind of the garbage away, smoothly putting it away. Men just have to dump it in a single area." So we said, "Let's look at these."
And so the yellow is the fatty plaque, and panel A is a man. And you can see, it's lumpy bumpy. He's got a beer belly in his coronary arteries. Panel B is the woman, very smooth. She's just laid it down nice and tidy. (Laughter) And if you did that angiogram, which is the red, you can see the man's disease. So 50 years of honing and crafting these angiograms, we easily recognize male-pattern disease. Kind of hard to see that female-pattern disease. So that was a discovery. Now what are the implications of that? Well once again, women get the angiogram and nobody can tell that they have a problem.
So we are working now on a non-invasive -- again, these are all invasive studies. Ideally you would love to do all this non-invasively. And again, 50 years of good non-invasive stress testing, we're pretty good at recognizing male-pattern disease with stress tests. So this is cardiac magnetic resonance imaging. We're doing this at the Cedars-Sinai Heart Institute in the Women's Heart Center. We selected this for the research. This is not in your community hospital, but we would hope to translate this. And we're about two and a half years into a five-year study.
This was the only modality that can see the inner lining of the heart. And if you look carefully, you can see that there's a black blush right there. And that is microvascular obstruction. The syndrome, the female-pattern now is called microvascular coronary dysfunction, or obstruction. The second reason we really liked MRI is that there's no radiation. So unlike the CAT scans, X-rays, thalliums, for women whose breast is in the way of looking at the heart, every time we order something that has even a small amount of radiation, we say, "Do we really need that test?" So we're very excited about M.R. You can't go and order it yet, but this is an area of active inquiry where actually studying women is going to advance the field for women and men.
What are the downstream consequences then, when female-pattern heart disease is not recognized? This is a figure from an editorial that I published in the European Heart Journal this last summer. And it was just a pictogram to sort of show why more women are dying of heart disease, despite these good treatments that we know and we have work. And when the woman has male-pattern disease -- so she looks like Barbara in the movie -- they get treated. And when you have female-pattern and you look like a woman, as Barbara does here with her husband, they don't get the treatment. These are our life-saving treatments. And those little red boxes are deaths. So those are the consequences. And that is female-pattern and why we think the Yentl syndrome actually is explaining a lot of these gaps.
There's been wonderful news also about studying women, finally, in heart disease. And one of the the cutting-edge areas that we're just incredibly excited about is stem cell therapy. If you ask, what is the big difference between women and men physiologically? Why are there women and men? Because women bring new life into the world. That's all stem cells. So we hypothesized that female stem cells might be better at identifying the injury, doing some cellular repair or even producing new organs, which is one of the things that we're trying to do with stem cell therapy. These are female and male stem cells. And if you had an injured organ, if you had a heart attack and we wanted to repair that injured area, do you want those robust, plentiful stem cells on the top? Or do you want these guys, that look like they're out to lunch?
(Laughter)
And some of our investigative teams have demonstrated that female stem cells -- and this is in animals and increasingly we're showing this in humans -- that female stem cells, when put even into a male body, do better than male stem cells going into a male body. One of the things that we say about all of this female physiology -- because again, as much as we're talking about women and heart disease, women do, on average, have better longevity than men -- is that unfolding the secrets of female physiology and understanding that is going to help men and women. So this is not a zero-sum game in anyway.
Okay, so here's where we started. And remember, paths crossed in 1984, and more and more women were dying of cardiovascular disease. What has happened in the last 15 years with this work? We are bending the curve. We're bending the curve. So just like the breast cancer story, doing research, getting awareness going, it works, you just have to get it going. Now are we happy with this? We still have two to three more women dying for every man.
And I would propose, with the better longevity that women have overall, that women probably should theoretically do better, if we could just get treated. So this is where we are, but we have a long row to hoe. We've worked on this for 15 years. And I've told you, we've been working on male-pattern heart disease for 50 years. So we're 35 years behind. And we'd like to think it's not going to take 35 years. And in fact, it probably won't. But we cannot stop now. Too many lives are at stake.
So what do we need to do? You now, hopefully, have a more personal relationship with your heart. Women have heard the call for breast cancer and they have come out for awareness campaigns. The women are very good about getting mammograms now. And women do fundraising. Women participate. They have put their money where their mouth is and they have done advocacy and they have joined campaigns. This is what we need to do with heart disease now.
And it's political. Women's health, from a federal funding standpoint, sometimes it's popular, sometimes it's not so popular. So we have these feast and famine cycles. So I implore you to join the Red Dress Campaign in this fundraising. Breast cancer, as we said, kills women, but heart disease kills a whole bunch more. So if we can be as good as breast cancer and give women this new charge, we have a lot of lives to save.
So thank you for your attention.
(Applause)
|
Ноел Бейри Мерц: Самая большая угроза здоровью женщин
TED Talk Subtitles and Transcript: Неожиданно, но факт: сегодня от болезней сердца умирает больше женщин, чем мужчин. Долгое время исследования сердечно-сосудистых заболеваний были сосредоточены на мужчинах. Доктор Ноел Бейри Мерц, лидирующий специалист в этой области, рассказывает, что нам известно о болезнях сердца у женщин, а также о том, чего мы пока не знаем. В частности, она говорит о значительно отличающихся симптомах, возникающих у женщин при сердечном приступе, и объясняет, почему эти симптомы часто проходят незамеченными.
Каждая вторая из вас, женщины, столкнётся в течение своей жизни с сердечно-сосудистым заболеванием. Таким образом, это главный убийца женщин. Данный факт держится под строгим секретом, не знаю, почему. Мы поговорим не только о личном — о вас и о вашем сердце, и о сердцах всех других женщин, мы также будем говорить о политике. Потому что личное, как вы знаете, является политическим. И в этом отношении делается недостаточно. Мы видели, как женщины победили рак молочной железы благодаря кампании по борьбе с раком молочной железы, и теперь нам нужно сделать то же самое с болезнями сердца.
Начиная с 1984 года, в США от болезней сердца умирает больше женщин, чем мужчин. Мы привыкли думать о болезнях сердца как преимущественно о проблеме мужчин, хотя это никогда не было правдой, но так считалось в 1950-х и 60-х, и это было написано во всех учебниках. И меня тоже этому учили, когда я проходила специализацию. Если бы мы были просто сексистами, то это было бы неправильно. Но в данном случае мы вынуждены быть сексистами, чтобы идти вперёд, поскольку на самом деле это женское заболевание. Так что сейчас мы говорим о заболевании женщин.
На графике вы видите, что мужская смертность стабильно снижается. А женская смертность с 1984 года начинает превышать мужскую, и разрыв между ними постоянно увеличивается. Всё больше женщин — в два, три, четыре раза больше чем мужчин умирает от болезней сердца. За такой короткий период времени все различные факторы риска, которые мы знаем, не могли измениться. Мы начали понимать, что на национальном уровне диагностические и лечебные мероприятия, которые были разработаны за последние 50 лет мужчинами для мужчин — и у мужчин они работают хорошо, не правда ли? — у женщин работают гораздо хуже. Так что в 1980-е годы это было серьёзным тревожным сигналом.
Болезни сердца убивают больше женщин всех возрастов, чем рак молочной железы. Конечно, мы не собираемся соревноваться с кампанией по борьбе с раком молочной железы. Мы пытаемся повторить их успех. Нам нужна такая же успешная кампания, как кампания по борьбе с раком молочной железы, чтобы решить эту проблему. Когда люди понимают ситуацию, я вижу, как они иногда изумляются. У всех у нас есть знакомая, и часто это молодая женщина, у которой был рак молочной железы. Однако вспомнить молодую женщину, у которой болезнь сердца, трудно. Я объясню вам, почему. Болезни сердца убивают людей, и зачастую очень быстро. Первое проявление болезни сердца и у женщин, и мужчин в половине случаев приводит к внезапной смерти — нет времени, чтобы сказать «прощай», нет возможности пройти химиотерапию и помочь ей подобрать парик.
При раке молочной железы смертность снизилась до 4%. Это достигнуто благодаря борьбе женщин в течение 40 лет. Бетти Форд, Нэнси Рейган во всеуслышание сказали: «Я выжила после рака молочной железы», и об этом начали говорить. А затем за дело взялись врачи. Мы провели исследования. Сейчас у нас есть эффективные методы лечения. Сейчас женщины с раком молочной железы живут дольше, чем когда-либо. То же самое должно произойти и с болезнями сердца, сейчас самое время. Этого пока не происходит, но время пришло.
Мы должны быть неимоверно благодарны этим двум женщинам. Барбара Стрейзанд в одном из своих потрясающих фильмов, «Йентл», играет молодую женщину, которая хотела получить образование. Она хотела изучать Талмуд. И как же она этого добилась? Ей пришлось выдать себя за мужчину. Она должна была выглядеть, как мужчина. Ей пришлось заставить всех считать, что она мужчина, чтобы получить права, которые имели мужчины. Бернадин Хили, доктор Хили, была кардиологом. Именно в то время, в 1980-х, когда мы видели, что женская смертность от болезней сердца взлетела вверх, она написала редакционную статью в «Медицинский журнал Новой Англии», в которой говорилось о синдроме Йентла. Женщины умирают от болезней сердца в два, три, четыре раза чаще, чем мужчины. Смертность не снижается, она постоянно растёт. И она задаёт вопрос, она предполагает: Может быть, это синдром Йентла?
И вот что здесь имеется в виду. Поскольку женщины отличаются от мужчин, болезни сердца у них тоже отличаются от того, как они протекают у мужчин, на понимание чего, на разработку эффективной диагностики и эффективного лечения мы потратили последние 50 лет, и поэтому женщины не могут понять, что у них болезнь сердца. Они не замечают симптомов болезни. Они не получают лечения, они не проходят диагностику, они не получают пользу от современных лекарств.
Позже доктор Хили стала первой женщиной-директором Национального института здравоохранения. Это самое крупное в мире учреждение, занимающееся биомедицинскими исследованиями. Оно финансирует многие из моих исследований. Оно финансирует исследования по всему миру. То, что она стала директором, дало ей много возможностей. И она организовала, несмотря на большие разногласия, кампанию «Инициатива во имя здоровья женщин», которая принесла пользу каждой присутствующей здесь женщине. Эта кампания рассказала нам о заместительной гормональной терапии. Она сообщила нам об остеопорозе, о раке молочной железы и раке толстой кишки у женщин. Она стала кладезью знаний, повторю, несмотря на то, что очень многие отговаривали её, потому что это было слишком дорого. Подтекст был, что женщины этого не ст́оят. Однако она ответила: «Ну уж нет, извините. Женщины этого стоят».
Небольшая часть «Инициативы во имя здоровья женщин» была направлена в Национальный институт болезней сердца, лёгких и крови, который является кардиологическим подразделением Национального института здравоохранения. И мы начали исследование WISE, которое оценивает синдром ишемии (нарушения кровоснабжения) у женщин. Я возглавляю это исследование в течение последних 15 лет. Это исследование было направлено на то, чтобы понять, что происходит с женщинами. Почему всё больше и больше женщин умирает от ишемической болезни сердца? Когда 15 лет назад мы начали это исследование, мы сказали: «Ничего себе, тут есть несколько принципиальных моментов, нужно его продолжать». Наши коллеги из Вашингтона недавно опубликовали данные, что когда у женщин случается смертельный сердечный приступ, по сравнению с мужчинами, у которых случается смертельный сердечный приступ — а это миллионы людей, такое происходит каждый день — жировые бляшки в коронарных артериях, основных сосудах, питающих кровью сердечную мышцу, эти бляшки у женщин разъедаются, а у мужчин разрываются. Вы можете найти интересные аналогии в этой физиологии.
(Смех)
Итак, сначала я опишу сердечный приступ у мужчины, сердечный приступ в Голливудском стиле. Нестерпимая боль в груди. Сильные отклонения на ЭКГ, поэтому врачи сразу видят эти явные нарушения на ЭКГ. Артерия закупорена большим тромбом. И они идут в рентген-операционную и быстренько убирают этот тромб. Это сердечный приступ у мужчин. У некоторых женщин сердечный приступ случается так же, но у большинства женщин сердечный приступ протекает по-другому. Происходит постепенное разрушение, тромб не закупоривает сосуд, и симптомы едва выражены, результаты ЭКГ различны. Это сценарий у женщин. Как вы думаете, что происходит с этими женщинами? Чаще всего симптомы не выявляются, и их отправляют домой. Непонятно, что это было. Наверное, это газы.
Мы оттолкнулись от этого и сказали: «У нас теперь есть возможность заглянуть внутрь человека с помощью специальных катетеров для внутрисосудистого ультразвука. Мы предполагаем, что жировые бляшки у женщин отличаются от мужчин, и они откладываются иначе, чем у мужчин». Все знают, как набирают вес женщины и как — мужчины. Когда человек полнеет, где откладывается жир у мужчин? Вот здесь, локально, в одном месте. А у женщин? Повсюду. Целлюлит здесь, целлюлит там. И мы подумали: «Надо же, похоже, женщинам отлично удаётся прятать весь этот мусор, они аккуратненько так его убирают. Мужчины же просто сваливают его в одном месте». Поэтому мы сказали: «Давайте же это проверим».
Здесь жёлтым цветом обозначены жировые бляшки, рисунок A — это мужчина. Как видите, бляшки у него неровные, бугристые. У него в коронарных артериях — пивной живот. Рисунок B — это женщина, здесь всё гладенько. Она сложила мусор аккуратно, элегантно. (Смех) Если сделать ангиографию, то, что показано красным цветом, можно увидеть болезнь у мужчин. И после 50 лет обрабатывания и изучения этих ангиограмм мы легко распознаем мужской вариант болезни. Увидеть женский вариант заболевания трудно. И это было открытием. Какие же отсюда следуют выводы? Повторю, что по ангиограмме женщины нельзя понять, что у неё проблемы.
Поэтому сейчас мы работаем над неинвазивными методами диагностики. Это всё были инвазивные исследования. По возможности хотелось бы всё это делать неинвазивно. Опять же, за 50 лет проведения неинвазивного стресс-тестирования мы неплохо научились узнавать мужской вариант болезни с помощью стресс-тестов. А это изображение сердца, полученное с помощью магнитно-резонансной томографии. Мы проводим такие исследования в Кардиологическом институте Седарс-Синай, в Центре женского сердца. Мы выбрали именно этот метод для нашего исследования. Этого пока нет в больницах общего профиля, но мы надеемся, что скоро будет. Пока прошло около двух с половиной лет из пятилетнего исследования.
МРТ была единственным методом, позволяющим увидеть внутреннюю стенку сердца. И если вы посмотрите внимательно, то увидите в этом месте чёрный участок. Это закупорка микрососудов. Женский вариант теперь называется коронарная микрососудистая дисфункция или обструкция. Вторая причина, по которой нам нравится МРТ — потому что здесь нет излучения. Этим она отличается от компьютерной томографии, рентгена, исследования с таллием. Ведь у женщин чтобы посмотреть сердце, приходится облучать грудь, и каждый раз, когда мы собираемся провести исследование, связанное даже с небольшим количеством излучения, мы спрашиваем: «А нам действительно это необходимо?» Именно поэтому нам очень нравится МРТ. Пока ещё нельзя просто пойти и сделать МРТ сердца, но эта область активно исследуется, и в данном случае исследование женщин способствует прогрессу в интересах и женщин, и мужчин.
Каковы же последствия того, что женский вариант болезней сердца не распознаётся? Это рисунок из редакционной статьи, которую я опубликовала прошлым летом в Европейском журнале сердца. Эта пиктограмма показывает, почему всё больше женщин умирает от болезней сердца, несмотря на имеющиеся методы лечения, о которых мы знаем и которые работают. Дело в том, что когда у женщины болезнь протекает по мужскому варианту, то есть она выглядит, как Барбара в фильме — тогда она получает лечение. А когда болезнь протекает по женскому варианту и она выглядит, как женщина, как Барбара здесь со своим мужем — она не получает лечение. Здесь показаны наши жизненно важные лекарства. А красным обведены смертные случаи. Таковы последствия. Это женский вариант. Поэтому мы думаем, что синдром Йентла действительно объясняет многие из этих расхождений.
Есть и хорошие новости, полученные при изучении болезней сердца у женщин. Одна из передовых областей медицины, с которой мы связываем большие надежды — лечение стволовыми клетками. Если вы спросите, в чем основное физиологическое различие между женщинами и мужчинами? Почему есть женщины и мужчины? Потому, что женщины приносят в мир новую жизнь. И это всё — стволовые клетки. Поэтому мы предположили, что женские стволовые клетки могут быть лучше при определении повреждения, восстановлении клеток или даже производстве новых органов. Это одно из направлений, в которых мы работаем со стволовыми клетками. Это женские и мужские стволовые клетки. Если у вас повреждён орган или вы перенесли сердечный приступ и хотите восстановить поражённую область, кого вы выберете — эти здоровые, обильные стволовые клетки сверху? Или вы захотите этих ребят, которые выглядят, как будто у них все ушли на обед?
(Смех)
Некоторые из наших исследовательских групп продемонстрировали, что женские стволовые клетки — это показано у животных, и всё больше таких данных у людей — что женские стволовые клетки, даже когда они вводятся мужчинам, работают лучше, чем мужские стволовые клетки при введении мужчинам. Одна из вещей, которую мы говорим о женской физиологии, потому что опять же, говоря о женщинах и болезнях сердца, у женщин, в среднем, большая продолжительность жизни, чем у мужчин — это разгадывание секретов женской физиологии и понимание того, что это поможет и женщинам, и мужчинам. Так что в любом случае результат будет положительным.
Итак, вот где мы начали. Вы помните, что кривые смертности пересеклись в 1984 году, и всё больше и больше женщин умирали от сердечно-сосудистых заболеваний. Что же произошло за последние 15 лет в результате этого исследования? Сейчас мы находимся на изгибе кривой. Мы изменяем её ход. Так же как с раком молочной железы, проведение исследований, распространение знаний работает, и нужно это продолжать. Достаточно ли всего этого? Пока у нас женская смертность всё ещё в два-три раза выше мужской.
Но я предположу, что при более высокой продолжительности жизни, которая отмечается у женщин, результаты у них теоретически должны быть лучше, если они будут получать соответствующее лечение. Такова ситуация сегодня. Однако нам ещё предстоит длинный путь. Мы работали на это 15 лет. А я говорила, что мы изучали мужской вариант болезни сердца в течение 50 лет. Поэтому мы отстаём на 35 лет. Мы надеемся, что это не займёт 35 лет. По-видимому, так и будет. Но мы не можем остановиться сейчас. На карту поставлено слишком много жизней.
Так что же нам нужно сделать? Я надеюсь, что теперь вы лучше понимаете своё сердце. Женщины услышали призыв к борьбе с раком молочной железы, и они приняли участие в этой кампании. Сегодня большинство женщин проходят маммографию. Женщины участвуют в сборе средств. Женщины активно принимают участие. У них слово не расходится с делом. Женщины присоединились к кампании и участвовали в ней. Сейчас мы должны сделать то же самое с болезнями сердца.
И это политический вопрос. Охрана здоровья женщин, с точки зрения федерального финансирования, иногда имеет популярность, иногда нет. Таким образом, у нас есть периоды изобилия и периоды дефицита. Поэтому я умоляю вас присоединиться к кампании «Красное платье», которая собирает на это средства. Мы говорили, что рак молочной железы убивает женщин, но болезни сердца убивают гораздо больше женщин. И если мы будем действовать так же, как с раком молочной железы и доверим женщинам это новое задание, мы спасём очень много жизней.
Благодарю вас за внимание.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Lewis Pugh: How I swam the North Pole\nTED Talk Subtitles and Transcript: Lewis Pugh talks about his record-breaking swim across the North Pole. He braved the icy waters (in a Speedo) to highlight the melting icecap. Watch for astonishing footage -- and some blunt commentary on the realities of supercold-water swims.\nToday I want to talk to you about swimming across the North Pole, across the most northern place in the whole world. And perhaps the best place to start is with my late father. He was a great storyteller. He could tell a story about an event, and so you felt you were absolutely there at the moment. And one of the stories he told me so often when I was a young boy was of the first British atomic bomb test. He had been there and watched it go off.\nAnd he said that the explosion was so loud and the light was so intense, that he actually had to put his hands in front of his face to protect his eyes. And he said that he could actually see an x-ray of his fingers, because the light was so bright. And I know that watching that atomic bomb going off had a very, very big impact on my late father. Every holiday I had as a young boy was in a national park. What he was trying to do with me was to inspire me to protect the world, and show me just how fragile the world is.\nHe also told me about the great explorers. He loved history. He would tell me about Captain Scott walking all the way to the South Pole and Sir Edmund Hillary climbing up Mount Everest. And so ever since I think I was just six years old, I dreamed of going to the polar regions. I really, really wanted to go to the Arctic. There was something about that place which drew me to it. And, well, sometimes it takes a long time for a dream to come true. But seven years ago, I went to the Arctic for the first time. And it was so beautiful that I've been back there ever since, for the last seven years. I love the place.\nBut I have seen that place change beyond all description, just in that short period of time. I have seen polar bears walking across very, very thin ice in search of food. I have swum in front of glaciers which have retreated so much. And I have also, every year, seen less and less sea ice. And I wanted the world to know what was happening up there.\nIn the two years before my swim, 23 percent of the arctic sea ice cover just melted away. And I wanted to really shake the lapels of world leaders to get them to understand what is happening. So I decided to do this symbolic swim at the top of the world, in a place which should be frozen over, but which now is rapidly unfreezing. And the message was very clear: Climate change is for real, and we need to do something about it. And we need to do something about it right now.\nWell, swimming across the North Pole, it's not an ordinary thing to do. I mean, just to put it in perspective, 27 degrees is the temperature of a normal indoor swimming pool. This morning, the temperature of the English Channel was 18 degrees. The passengers who fell off the Titanic fell into water of just five degrees centigrade. Fresh water freezes at zero. And the water at the North Pole is minus 1.7. It's fucking freezing. (Laughter) (Applause) I'm sorry, but there is no other way to describe it. (Laughter)\nAnd so I had to assemble an incredible team around me to help me with this task. I assembled this team of 29 people from 10 nations. Some people think that swimming is a very solo sport, you just dive into the sea and off you go. It couldn't be further from the truth for me. And I then went and did a huge amount of training, swimming in icy water, backwards and forwards.\nBut the most important thing was to train my mind to prepare myself for what was going to happen. And I had to visualize the swim. I had to see it from the beginning all the way to the end. I had to taste the salt water in my mouth. I had to see my coach screaming for me, \"Come on Lewis! Come on! Go! Go! Go! Don't slow down!\" And so I literally swam across the North Pole hundreds and hundreds of times in my mind.\nAnd then, after a year of training, I felt ready. I felt confident that I could actually do this swim. So myself and the five members of the team, we hitched a ride on an icebreaker which was going to the North Pole. And on day four, we decided to just do a quick five minute test swim. I had never swum in water of minus 1.7 degrees before, because it's just impossible to train in those types of conditions. So we stopped the ship, as you do. We all got down onto the ice, and I then got into my swimming costume and I dived into the sea.\nI have never in my life felt anything like that moment. I could barely breathe. I was gasping for air. I was hyperventilating so much, and within seconds my hands were numb. And it was -- the paradox is that you're in freezing cold water, but actually you're on fire. I swam as hard as I could for five minutes. I remember just trying to get out of the water. I climbed out of the ice. And I remember taking the goggles off my face and looking down at my hands in sheer shock, because my fingers had swollen so much that they were like sausages. And they were swollen so much, I couldn't even close them.\nWhat had happened is that we are made partially of water, and when water freezes it expands. And so what had actually happened is that the cells in my fingers had frozen and expanded. And they had burst. And I was in so much agony. I immediately got rushed onto the ship and into a hot shower.\nAnd I remember standing underneath the hot shower and trying to defrost my fingers. And I thought, in two days' time, I was going to do this swim across the North Pole. I was going to try and do a 20-minute swim, for one kilometer across the North Pole. And this dream which I had had ever since I was a young boy with my father, was just going out the window. There is no possibility that this was going to happen. And I remember then getting out of the shower and realizing I couldn't even feel my hands. And for a swimmer, you need to feel your hands because you need to be able to grab the water and pull it through with you.\nThe next morning, I woke up and I was in such a state of depression, and all I could think about was Sir Ranulph Fiennes. For those of you who don't know him, he's the great British explorer. A number of years ago, he tried to ski all the way to the North Pole. He accidentally fell through the ice into the sea. And after just three minutes in that water, he was able to get himself out. And his hands were so badly frostbitten that he had to return to England. He went to a local hospital and there they said, \"Ran, there is no possibility of us being able to save these fingers. We are going to actually have to take them off.\" And Ran decided to go into his tool shed and take out a saw and do it himself.\nAnd all I could think of was, if that happened to Ran after three minutes, and I can't feel my hands after five minutes, what on earth is going to happen if I try 20 minutes? At the very best, I'm going to end up losing some fingers. And at worst, I didn't even want to think about it. We carried on sailing through the ice packs towards the North Pole.\nAnd my close friend David, he saw the way I was thinking, and he came up to me and he said, \"Lewis, I've known you since you were 18 years old. I've known you, and I know, Lewis, deep down, right deep down here, that you are going to make this swim. I so believe in you Lewis. I've seen the way you've been training. And I realize the reason why you're going to do this. This is such an important swim. We stand at a very, very important moment in this history, and you're going to make a symbolic swim here to try to shake the lapels of world leaders. Lewis, have the courage to go in there, because we are going to look after you every moment of it.\"\nAnd I just, I got so much confidence from him saying that, because he knew me so well. So we carried on sailing and we arrived at the North Pole. And we stopped the ship, and it was just as the scientists had predicted. There were open patches of sea everywhere. And I went down into my cabin and I put on my swimming costume. And then the doctor strapped on a chest monitor, which measures my core body temperature and my heart rate. And then we walked out onto the ice.\nAnd I remember looking into the ice, and there were big chunks of white ice in there, and the water was completely black. I had never seen black water before. And it is 4,200 meters deep. And I said to myself, \"Lewis, don't look left, don't look right. Just scuttle forward and go for it.\" And so I now want to show you a short video of what happened there on the ice.\nNarrator (Video): We're just sailing out of harbor now, and it's at this stage when one can have a bit of a wobble mentally. Everything just looks so gray around here, and looks so cold. We've just seen our first polar bears. It was absolutely magical. A mother and a cub, such a beautiful sight. And to think that in 30, 40 years they could become extinct. It's a very frightening, very, very frightening thought. We're finally at the North Pole. This is months and months and months of dreaming to get here, years of training and planning and preparation. Ooh. In a couple of hours' time I'm going to get in here and do my swim. It's all a little bit frightening, and emotional. Amundson, you ready? Amudson: Ready. Lewis Pugh: Ten seconds to swim. Ten seconds to swim. Take the goggles off. Take the goggles off!\nMan: Take the shoes. Take the shoes. Well done lad! You did it! You did it Lewis! You did it! You did it man!\nLP: How on earth did we do that?\nMan: Against the current! You did it against the current!\n(Applause)\nLP: Thank you very much. Thank you very much. (Applause) Thank you so much.\nAudience: Encore! (Laughter)\nLP: I'd just like to end off by just saying this: It took me four months again to feel my hands. But was it worth it? Yes, absolutely it was. There are very, very few people who don't know now about what is happening in the Arctic. And people ask me, \"Lewis, what can we do about climate change?\"\nAnd I say to them, I think we need to do three things. The first thing we need to do is we need to break this problem down into manageable chunks. You saw during that video all those flags. Those flags represented the countries from which my team came from. And equally, when it comes to climate change, every single country is going to have to make cuts. Britain, America, Japan, South Africa, the Congo. All of us together, we're all on the same ship together.\nThe second thing we need to do is we need to just look back at how far we have come in such a short period of time. I remember, just a few years ago, speaking about climate change, and people heckling me in the back and saying it doesn't even exist. I've just come back from giving a series of speeches in some of the poorest townships in South Africa to young children as young as 10 years old. Four or five children sitting behind a desk, and even in those poorest conditions, they all have a very, very good grasp of climate change.\nWe need to believe in ourselves. Now is the time to believe. We've come a long way. We're doing good. But the most important thing we must do is, I think, we must all walk to the end of our lives and turn around, and ask ourselves a most fundamental question. And that is, \"What type of world do we want to live in, and what decision are we going to make today to ensure that we all live in a sustainable world?\" Ladies and gentlemen, thank you very, very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Льюис Пью совершает заплыв на Северном полюсе\nTED Talk Subtitles and Transcript: Льюис Пью рассказывает о своем рекордном заплыве на Северном полюсе. Он преодолел ледяные волны (в экипировке Speedo), чтобы привлечь внимание к таянию полярных льдов. Смотрите неверояный материал - с комментариями - о заплывах в ледяной воде.\nСегодня я хочу рассказать Вам о моем заплыве на Северном полюсе, на самой северной точке всего мира. И, пожалуй, лучше всего начать с истории о моем покойном отце. Он был прекрасным рассказчиком. Он мог рассказать о любом событии так, что вы чувствовали, что находитесь там. Когда я был маленьким, он очень часто рассказывал мне о первом испытании Великобританией атомной бомбы. Он был там, и видел запуск.\nИ он рассказывал, что взрыв был таким громким, а свет - таким ярким, что ему пришлось закрыть глаза руками, чтобы защитить их от света. И тогда, рассказывал он, он увидел свои пальцы как на рентгеновском снимке - таким ярким был свет. И я знаю, что это событие, взрыв атомной бомбы, очень сильно повлияло на моего покойного отца. В детстве каждые каникулы я проводил в национальных парках. Так мой отец хотел вырастить во мне желание защитить мир и показать, какой он хрупкий.\nА еще он рассказывал мне о великих исследователях. Он любил историю. Он рассказал мне о капитане Скотте, дошедшем до Южного полюса, и о сэре Эдмунде Хиллари, поднявшемся на Эверест. И с тех пор, лет, наверное, с шести я мечтал о путешествиях в заполярье. Я очень сильно хотел побывать в Арктике. Было что-то в этом месте, что притягивало меня к себе. Иногда, чтобы мечта сбылась, требуется очень много времени. Но семь лет назад я наконец-то в первый раз побывал в Арктике. И там было так прекрасно, что я еще не раз возвращался туда в течении семи лет. Обожаю это место.\nНо я видел, как Арктика менялась, менялась поразительно за очень короткий промежуток времени. Видел белых медведей, бредущих по очень тонкому льду в поисках пищи. Проплывал мимо ледников, отступивших далеко на север. И я видел, что каждый год льда становится все меньше и меньше. И мне захотелось, чтобы мир узнал, что происходит там.\nЗа два года до моего заплыва в Северном Ледовитом океане уже растаяло 23% ледникового покрова. И мне хотелось встряхнуть мировых лидеров, чтобы они поняли, что происходит. И я решил совершить символический заплыв на краю мира, в месте, которое должно было быть покрыто льдом, но лед там сейчас стремительно тает. Мое послание было очень простым: Климат действительно меняется, и нам необходимо что-то с этим делать. Причем делать уже сейчас.\nЗнаете, заплыв на Северном полюсе - это штука непростая. А именно, только представьте: обычная температура воды в закрытых бассейнах - +27 градусов. Сегодня утром вода в Ла-Манше была +18 градусов. Пассажиры Титаника после кораблекрушения оказались в воде температурой всего +5 градусов. Чистая вода замерзает при нуле. А температура воды на Северном полюсе - минус 1,7 градусов. Это ох*но холодно. (смех) (аплодисменты) Простите, но по-другому никак не скажешь. (смех)\nМне пришлось собрать невероятную команду, которая помогла мне справиться с поставленной задачей. В моей команде было 29 человек из 10 стран. Некоторые считают плавание очень индивидуальным видом спорта, мол, просто ныряешь в море и вперед. Для меня все было совершенно по-другому. Я очень долго тренировался. Плавал в ледяной воде, вперед-назад.\nНо самом главным было - закалить свою волю, подготовить себя к тому, что произойдет. Мне нужно было увидеть этот заплыв, представить его в деталях от начала и до самого конца. Нужно было почувствовать соленую воду во рту, представить тренера, кричащего мне: \"Вперед, Льюис, вперед! не останавливайся, не снижай темп!\" И я буквально несколько сотен раз мысленно проплыл через Северный полюс.\nПосле года тренировок я почувствовал, что готов. Я чувствовал в себе уверенность в том, что смогу проплыть. И вот я и еще пять членов моей команды сели попутчиками на ледокол, идущий на Северный полюс. На четвертый день мы решили сделать 5-минутный тестовый заплыв. Я раньше никогда не плавал при -1,7 градусах, потому что тренироваться в таких условиях просто невозможно. И вот мы попросили остановить корабль. Все сошли на лед. Я переоделся в плавки и прыгнул в море.\nЯ никогда в жизни не чувствовал ничего подобного. Я едва мог дышать - воздуха не хватало. Я дышал так часто, что уже через несколько секунд руки у меня онемели. А парадокс заключается в том, что плывешь в ледяной воде, а тело как будто горит. Я плыл изо всех сил пять минут. Все для того, чтобы только выбраться из воды. Я залез на льдину. Помню, как снял с лица очки и в изумлении уставился на руки, потому что пальцы у меня распухли так сильно, что напоминали сосиски. Они так сильно опухли, что я не мог их даже согнуть.\nЭто произошло, потому что частично мы состоим из воды, а, когда вода замерзает, она расширяется. И так случилось, что клетки моих пальцев замерзли и расширились. Ну и разрушились, конечно. Мне было безумно больно. Я мигом поднялся на корабль и в горячий душ.\nИ помню, как стою под горячим душем и пытаюсь разморозить пальцы. И я подумал, что через два дня мне нужно будет проплыть через Северный полюс. Я должен был постараться и сделать двадцатиминутный заплыв на один километр на Северном полюсе. И вот то, о чем я, вместе с отцом, мечтал, будучи маленьким, начало удаляться от меня. Я понял, что не смогу этого сделать. Помню, как вышел из душа и понял, что не чувствую своих рук. А пловцам непременно надо чувствовать руки, посколько нужно загребать ими воду и отталкиваться от нее.\nНа следующее утро я проснулся в полном унынии. Я думал только о сэре Ранульфе Файнсе. Для тех, кто не знает - это великий британский исследователь. Несколько лет назад он пытался дойти до Северного полюса на лыжах. Он тогда провалился под лед в воду. Он провел в воде три минуты, всего три минуты, и только потом смог выбраться. Он обморозил руки настолько сильно, что ему пришлось вернуться в Англию. И в больнице ему сказали: \"Рэн, мы не сможем спасти твои пальцы. Нам придется их отрезать. Рэн пошел к себе в мастерскую, взял пилу и отрезал себе пальцы сам.\nИ я думал: если Рэн обморозил пальцы за три минуты, и я не чувствую рук после пяти минут в воде, что же может случиться со мной, если я попробую заплыв на 20 минут? В лучшем случае, потеряю несколько пальцев. В худшем... Даже думать об этом не хотел. Мы по-прежнему плыли через льды к Северному полюсу.\nМой близкий друг Дэвид понял, о чем я думаю. Он подошел ко мне и сказал: \"Льюис, мы знакомы с тех пор, как тебе исполнилось 18. Я знаю тебя, Льюис, и я знаю, я глубоко уверен, что ты сможешь совершить этот заплыв. Я верю в тебя, Льюис. Я видел, как ты тренировался. И я понимаю причину, по которой ты собираешься сделать это. Это очень важный заплыв. Мы стоим на пороге очень важного историчесого момента. И ты совершишь здесь свой символический заплыв и попробуешь встряхнуть мировых лидеров. Льюис, найди в себе мужество сделать это, потому что мы будем смотреть за тобой каждую секунду, пока ты плывешь.\nИ, сказав это, он внушил мне уверенность в себе, поскольку он очень хорошо меня знал. А мы все плыли и, наконец, приплыли на Северный полюс. Мы остановили корабль. И, как и предсказывали ученые, повсюду в проталинах виднелось море. Я пошел в каюту, надел плавки. Потом доктор прикрепил мне на грудь датчик, измеряющий температуру тела и пульс. Мы вышли на лед.\nПомню, посмотрел на льдины, там были большие куски белого льда, а вода была совершенно черной. Я никогда до этого не видел черной воды. Глубина 4200 метров. Я сказал себе: \"Льюис, не смотри ни влево, ни вправо. Просто двигай вперед. Давай!\" А сейчас я хочу показать вам короткий ролик о том, что произошло там на льду.\nВидео: Мы только что вышли из гавани, и сейчас та стадия, когда решимость человека может поколебаться. Все вокруг выглядит таким серым и таким холодным. Мы только что видели первых полярных медведей. Волшебные животные. Мать с детенышем. Прекрасное зрелище. Подумать только, черз 30, 40 лет этот вид может исчезнуть. Мысли об этом очень пугают. Вот мы и на Северном полюсе. Долгие месяцы и годы мечтаний, и, наконец, мы здесь. Годы тренировок и подготовки. Ох. Через пару часов я полезу в воду, чтобы совершить заплыв. Страшновато и волнующе. Амундсон, готов? 10 секунд до заплыва. 10 секунд до заплыва. Снимите очки. Снимите очки.\nНадень ботинки. Надень ботинки. Молодец, парень! ты это сделал! Ты сделал это, Льюис! Ты сделал это! Сделал!\nЛьюис Пью: И как это у нас только получилось?\nПротив течения! Ты плыл против течения!\n(аплодисменты)\nЛьюис Пью: Спасибо. Большое спасибо. (аплодисменты) Большое спасибо.\nВыкрик из зала: Бис! (смех)\nЛьюис Пью: Хотелось бы закончить вот чем. Мне понадобилось 4 месяца, чтобы восстановить чувствительность рук. Стоило ли оно того? Совершенно точно, стоило. Сейчас на земле очень мало людей, не знающих что происходит в Арктике. И люди спрашивают меня: \"Льюис, как мы можем остановить климатические изменения?\"\nИ я отвечаю Я считаю, нужно сделать 3 вещи. Во-первых, проблему нужно разбить на небольшие решаемые этапы. Вы видели на видео все эти флаги. Они представляют страны, откуда приехали члены моей команды. И когда речь заходит об изменении климата, каждая страна должна принять участие. Великобритания, Америка, Япония, Южная Африка, Конго. Мы все находимся в одной лодке, живем на одной планете.\nВо-вторых, мы должны просто оглянуться на тот долгий путь, который прошли за такое короткое время. Помню, всего несколько лет назад, когда я говорил об изменении климата, люди хлопали меня по спине и говорили, что никакой проблемы нет. Я только что вернулся из поездки - я выступал в беднейших селениях Южной Африки перед десятилетними ребятишками. Они сидели за партой по 4-5 человек, но даже в этих нищих условиях они все очень хорошо представляли, что климат меняется.\nНам нужно поверить в себя. Пора поверить. Мы прошли долгий путь. Мы неплохо справляемся. Но самое главное, что мы должны сделать, это, по-моему, мысленно пройти свой жизненный путь, оглянуться и задать себе главный вопрос, а именно: в каком мире мы хотим жить, и какие решения нужно принять сегодня, чтобы обеспечить себе экологически устойчивый мир?\" Дамы и господа, большое спасибо. (аплодисменты)"
}
] |
Lewis Pugh: How I swam the North Pole
TED Talk Subtitles and Transcript: Lewis Pugh talks about his record-breaking swim across the North Pole. He braved the icy waters (in a Speedo) to highlight the melting icecap. Watch for astonishing footage -- and some blunt commentary on the realities of supercold-water swims.
Today I want to talk to you about swimming across the North Pole, across the most northern place in the whole world. And perhaps the best place to start is with my late father. He was a great storyteller. He could tell a story about an event, and so you felt you were absolutely there at the moment. And one of the stories he told me so often when I was a young boy was of the first British atomic bomb test. He had been there and watched it go off.
And he said that the explosion was so loud and the light was so intense, that he actually had to put his hands in front of his face to protect his eyes. And he said that he could actually see an x-ray of his fingers, because the light was so bright. And I know that watching that atomic bomb going off had a very, very big impact on my late father. Every holiday I had as a young boy was in a national park. What he was trying to do with me was to inspire me to protect the world, and show me just how fragile the world is.
He also told me about the great explorers. He loved history. He would tell me about Captain Scott walking all the way to the South Pole and Sir Edmund Hillary climbing up Mount Everest. And so ever since I think I was just six years old, I dreamed of going to the polar regions. I really, really wanted to go to the Arctic. There was something about that place which drew me to it. And, well, sometimes it takes a long time for a dream to come true. But seven years ago, I went to the Arctic for the first time. And it was so beautiful that I've been back there ever since, for the last seven years. I love the place.
But I have seen that place change beyond all description, just in that short period of time. I have seen polar bears walking across very, very thin ice in search of food. I have swum in front of glaciers which have retreated so much. And I have also, every year, seen less and less sea ice. And I wanted the world to know what was happening up there.
In the two years before my swim, 23 percent of the arctic sea ice cover just melted away. And I wanted to really shake the lapels of world leaders to get them to understand what is happening. So I decided to do this symbolic swim at the top of the world, in a place which should be frozen over, but which now is rapidly unfreezing. And the message was very clear: Climate change is for real, and we need to do something about it. And we need to do something about it right now.
Well, swimming across the North Pole, it's not an ordinary thing to do. I mean, just to put it in perspective, 27 degrees is the temperature of a normal indoor swimming pool. This morning, the temperature of the English Channel was 18 degrees. The passengers who fell off the Titanic fell into water of just five degrees centigrade. Fresh water freezes at zero. And the water at the North Pole is minus 1.7. It's fucking freezing. (Laughter) (Applause) I'm sorry, but there is no other way to describe it. (Laughter)
And so I had to assemble an incredible team around me to help me with this task. I assembled this team of 29 people from 10 nations. Some people think that swimming is a very solo sport, you just dive into the sea and off you go. It couldn't be further from the truth for me. And I then went and did a huge amount of training, swimming in icy water, backwards and forwards.
But the most important thing was to train my mind to prepare myself for what was going to happen. And I had to visualize the swim. I had to see it from the beginning all the way to the end. I had to taste the salt water in my mouth. I had to see my coach screaming for me, "Come on Lewis! Come on! Go! Go! Go! Don't slow down!" And so I literally swam across the North Pole hundreds and hundreds of times in my mind.
And then, after a year of training, I felt ready. I felt confident that I could actually do this swim. So myself and the five members of the team, we hitched a ride on an icebreaker which was going to the North Pole. And on day four, we decided to just do a quick five minute test swim. I had never swum in water of minus 1.7 degrees before, because it's just impossible to train in those types of conditions. So we stopped the ship, as you do. We all got down onto the ice, and I then got into my swimming costume and I dived into the sea.
I have never in my life felt anything like that moment. I could barely breathe. I was gasping for air. I was hyperventilating so much, and within seconds my hands were numb. And it was -- the paradox is that you're in freezing cold water, but actually you're on fire. I swam as hard as I could for five minutes. I remember just trying to get out of the water. I climbed out of the ice. And I remember taking the goggles off my face and looking down at my hands in sheer shock, because my fingers had swollen so much that they were like sausages. And they were swollen so much, I couldn't even close them.
What had happened is that we are made partially of water, and when water freezes it expands. And so what had actually happened is that the cells in my fingers had frozen and expanded. And they had burst. And I was in so much agony. I immediately got rushed onto the ship and into a hot shower.
And I remember standing underneath the hot shower and trying to defrost my fingers. And I thought, in two days' time, I was going to do this swim across the North Pole. I was going to try and do a 20-minute swim, for one kilometer across the North Pole. And this dream which I had had ever since I was a young boy with my father, was just going out the window. There is no possibility that this was going to happen. And I remember then getting out of the shower and realizing I couldn't even feel my hands. And for a swimmer, you need to feel your hands because you need to be able to grab the water and pull it through with you.
The next morning, I woke up and I was in such a state of depression, and all I could think about was Sir Ranulph Fiennes. For those of you who don't know him, he's the great British explorer. A number of years ago, he tried to ski all the way to the North Pole. He accidentally fell through the ice into the sea. And after just three minutes in that water, he was able to get himself out. And his hands were so badly frostbitten that he had to return to England. He went to a local hospital and there they said, "Ran, there is no possibility of us being able to save these fingers. We are going to actually have to take them off." And Ran decided to go into his tool shed and take out a saw and do it himself.
And all I could think of was, if that happened to Ran after three minutes, and I can't feel my hands after five minutes, what on earth is going to happen if I try 20 minutes? At the very best, I'm going to end up losing some fingers. And at worst, I didn't even want to think about it. We carried on sailing through the ice packs towards the North Pole.
And my close friend David, he saw the way I was thinking, and he came up to me and he said, "Lewis, I've known you since you were 18 years old. I've known you, and I know, Lewis, deep down, right deep down here, that you are going to make this swim. I so believe in you Lewis. I've seen the way you've been training. And I realize the reason why you're going to do this. This is such an important swim. We stand at a very, very important moment in this history, and you're going to make a symbolic swim here to try to shake the lapels of world leaders. Lewis, have the courage to go in there, because we are going to look after you every moment of it."
And I just, I got so much confidence from him saying that, because he knew me so well. So we carried on sailing and we arrived at the North Pole. And we stopped the ship, and it was just as the scientists had predicted. There were open patches of sea everywhere. And I went down into my cabin and I put on my swimming costume. And then the doctor strapped on a chest monitor, which measures my core body temperature and my heart rate. And then we walked out onto the ice.
And I remember looking into the ice, and there were big chunks of white ice in there, and the water was completely black. I had never seen black water before. And it is 4,200 meters deep. And I said to myself, "Lewis, don't look left, don't look right. Just scuttle forward and go for it." And so I now want to show you a short video of what happened there on the ice.
Narrator (Video): We're just sailing out of harbor now, and it's at this stage when one can have a bit of a wobble mentally. Everything just looks so gray around here, and looks so cold. We've just seen our first polar bears. It was absolutely magical. A mother and a cub, such a beautiful sight. And to think that in 30, 40 years they could become extinct. It's a very frightening, very, very frightening thought. We're finally at the North Pole. This is months and months and months of dreaming to get here, years of training and planning and preparation. Ooh. In a couple of hours' time I'm going to get in here and do my swim. It's all a little bit frightening, and emotional. Amundson, you ready? Amudson: Ready. Lewis Pugh: Ten seconds to swim. Ten seconds to swim. Take the goggles off. Take the goggles off!
Man: Take the shoes. Take the shoes. Well done lad! You did it! You did it Lewis! You did it! You did it man!
LP: How on earth did we do that?
Man: Against the current! You did it against the current!
(Applause)
LP: Thank you very much. Thank you very much. (Applause) Thank you so much.
Audience: Encore! (Laughter)
LP: I'd just like to end off by just saying this: It took me four months again to feel my hands. But was it worth it? Yes, absolutely it was. There are very, very few people who don't know now about what is happening in the Arctic. And people ask me, "Lewis, what can we do about climate change?"
And I say to them, I think we need to do three things. The first thing we need to do is we need to break this problem down into manageable chunks. You saw during that video all those flags. Those flags represented the countries from which my team came from. And equally, when it comes to climate change, every single country is going to have to make cuts. Britain, America, Japan, South Africa, the Congo. All of us together, we're all on the same ship together.
The second thing we need to do is we need to just look back at how far we have come in such a short period of time. I remember, just a few years ago, speaking about climate change, and people heckling me in the back and saying it doesn't even exist. I've just come back from giving a series of speeches in some of the poorest townships in South Africa to young children as young as 10 years old. Four or five children sitting behind a desk, and even in those poorest conditions, they all have a very, very good grasp of climate change.
We need to believe in ourselves. Now is the time to believe. We've come a long way. We're doing good. But the most important thing we must do is, I think, we must all walk to the end of our lives and turn around, and ask ourselves a most fundamental question. And that is, "What type of world do we want to live in, and what decision are we going to make today to ensure that we all live in a sustainable world?" Ladies and gentlemen, thank you very, very much. (Applause)
|
Льюис Пью совершает заплыв на Северном полюсе
TED Talk Subtitles and Transcript: Льюис Пью рассказывает о своем рекордном заплыве на Северном полюсе. Он преодолел ледяные волны (в экипировке Speedo), чтобы привлечь внимание к таянию полярных льдов. Смотрите неверояный материал - с комментариями - о заплывах в ледяной воде.
Сегодня я хочу рассказать Вам о моем заплыве на Северном полюсе, на самой северной точке всего мира. И, пожалуй, лучше всего начать с истории о моем покойном отце. Он был прекрасным рассказчиком. Он мог рассказать о любом событии так, что вы чувствовали, что находитесь там. Когда я был маленьким, он очень часто рассказывал мне о первом испытании Великобританией атомной бомбы. Он был там, и видел запуск.
И он рассказывал, что взрыв был таким громким, а свет - таким ярким, что ему пришлось закрыть глаза руками, чтобы защитить их от света. И тогда, рассказывал он, он увидел свои пальцы как на рентгеновском снимке - таким ярким был свет. И я знаю, что это событие, взрыв атомной бомбы, очень сильно повлияло на моего покойного отца. В детстве каждые каникулы я проводил в национальных парках. Так мой отец хотел вырастить во мне желание защитить мир и показать, какой он хрупкий.
А еще он рассказывал мне о великих исследователях. Он любил историю. Он рассказал мне о капитане Скотте, дошедшем до Южного полюса, и о сэре Эдмунде Хиллари, поднявшемся на Эверест. И с тех пор, лет, наверное, с шести я мечтал о путешествиях в заполярье. Я очень сильно хотел побывать в Арктике. Было что-то в этом месте, что притягивало меня к себе. Иногда, чтобы мечта сбылась, требуется очень много времени. Но семь лет назад я наконец-то в первый раз побывал в Арктике. И там было так прекрасно, что я еще не раз возвращался туда в течении семи лет. Обожаю это место.
Но я видел, как Арктика менялась, менялась поразительно за очень короткий промежуток времени. Видел белых медведей, бредущих по очень тонкому льду в поисках пищи. Проплывал мимо ледников, отступивших далеко на север. И я видел, что каждый год льда становится все меньше и меньше. И мне захотелось, чтобы мир узнал, что происходит там.
За два года до моего заплыва в Северном Ледовитом океане уже растаяло 23% ледникового покрова. И мне хотелось встряхнуть мировых лидеров, чтобы они поняли, что происходит. И я решил совершить символический заплыв на краю мира, в месте, которое должно было быть покрыто льдом, но лед там сейчас стремительно тает. Мое послание было очень простым: Климат действительно меняется, и нам необходимо что-то с этим делать. Причем делать уже сейчас.
Знаете, заплыв на Северном полюсе - это штука непростая. А именно, только представьте: обычная температура воды в закрытых бассейнах - +27 градусов. Сегодня утром вода в Ла-Манше была +18 градусов. Пассажиры Титаника после кораблекрушения оказались в воде температурой всего +5 градусов. Чистая вода замерзает при нуле. А температура воды на Северном полюсе - минус 1,7 градусов. Это ох*но холодно. (смех) (аплодисменты) Простите, но по-другому никак не скажешь. (смех)
Мне пришлось собрать невероятную команду, которая помогла мне справиться с поставленной задачей. В моей команде было 29 человек из 10 стран. Некоторые считают плавание очень индивидуальным видом спорта, мол, просто ныряешь в море и вперед. Для меня все было совершенно по-другому. Я очень долго тренировался. Плавал в ледяной воде, вперед-назад.
Но самом главным было - закалить свою волю, подготовить себя к тому, что произойдет. Мне нужно было увидеть этот заплыв, представить его в деталях от начала и до самого конца. Нужно было почувствовать соленую воду во рту, представить тренера, кричащего мне: "Вперед, Льюис, вперед! не останавливайся, не снижай темп!" И я буквально несколько сотен раз мысленно проплыл через Северный полюс.
После года тренировок я почувствовал, что готов. Я чувствовал в себе уверенность в том, что смогу проплыть. И вот я и еще пять членов моей команды сели попутчиками на ледокол, идущий на Северный полюс. На четвертый день мы решили сделать 5-минутный тестовый заплыв. Я раньше никогда не плавал при -1,7 градусах, потому что тренироваться в таких условиях просто невозможно. И вот мы попросили остановить корабль. Все сошли на лед. Я переоделся в плавки и прыгнул в море.
Я никогда в жизни не чувствовал ничего подобного. Я едва мог дышать - воздуха не хватало. Я дышал так часто, что уже через несколько секунд руки у меня онемели. А парадокс заключается в том, что плывешь в ледяной воде, а тело как будто горит. Я плыл изо всех сил пять минут. Все для того, чтобы только выбраться из воды. Я залез на льдину. Помню, как снял с лица очки и в изумлении уставился на руки, потому что пальцы у меня распухли так сильно, что напоминали сосиски. Они так сильно опухли, что я не мог их даже согнуть.
Это произошло, потому что частично мы состоим из воды, а, когда вода замерзает, она расширяется. И так случилось, что клетки моих пальцев замерзли и расширились. Ну и разрушились, конечно. Мне было безумно больно. Я мигом поднялся на корабль и в горячий душ.
И помню, как стою под горячим душем и пытаюсь разморозить пальцы. И я подумал, что через два дня мне нужно будет проплыть через Северный полюс. Я должен был постараться и сделать двадцатиминутный заплыв на один километр на Северном полюсе. И вот то, о чем я, вместе с отцом, мечтал, будучи маленьким, начало удаляться от меня. Я понял, что не смогу этого сделать. Помню, как вышел из душа и понял, что не чувствую своих рук. А пловцам непременно надо чувствовать руки, посколько нужно загребать ими воду и отталкиваться от нее.
На следующее утро я проснулся в полном унынии. Я думал только о сэре Ранульфе Файнсе. Для тех, кто не знает - это великий британский исследователь. Несколько лет назад он пытался дойти до Северного полюса на лыжах. Он тогда провалился под лед в воду. Он провел в воде три минуты, всего три минуты, и только потом смог выбраться. Он обморозил руки настолько сильно, что ему пришлось вернуться в Англию. И в больнице ему сказали: "Рэн, мы не сможем спасти твои пальцы. Нам придется их отрезать. Рэн пошел к себе в мастерскую, взял пилу и отрезал себе пальцы сам.
И я думал: если Рэн обморозил пальцы за три минуты, и я не чувствую рук после пяти минут в воде, что же может случиться со мной, если я попробую заплыв на 20 минут? В лучшем случае, потеряю несколько пальцев. В худшем... Даже думать об этом не хотел. Мы по-прежнему плыли через льды к Северному полюсу.
Мой близкий друг Дэвид понял, о чем я думаю. Он подошел ко мне и сказал: "Льюис, мы знакомы с тех пор, как тебе исполнилось 18. Я знаю тебя, Льюис, и я знаю, я глубоко уверен, что ты сможешь совершить этот заплыв. Я верю в тебя, Льюис. Я видел, как ты тренировался. И я понимаю причину, по которой ты собираешься сделать это. Это очень важный заплыв. Мы стоим на пороге очень важного историчесого момента. И ты совершишь здесь свой символический заплыв и попробуешь встряхнуть мировых лидеров. Льюис, найди в себе мужество сделать это, потому что мы будем смотреть за тобой каждую секунду, пока ты плывешь.
И, сказав это, он внушил мне уверенность в себе, поскольку он очень хорошо меня знал. А мы все плыли и, наконец, приплыли на Северный полюс. Мы остановили корабль. И, как и предсказывали ученые, повсюду в проталинах виднелось море. Я пошел в каюту, надел плавки. Потом доктор прикрепил мне на грудь датчик, измеряющий температуру тела и пульс. Мы вышли на лед.
Помню, посмотрел на льдины, там были большие куски белого льда, а вода была совершенно черной. Я никогда до этого не видел черной воды. Глубина 4200 метров. Я сказал себе: "Льюис, не смотри ни влево, ни вправо. Просто двигай вперед. Давай!" А сейчас я хочу показать вам короткий ролик о том, что произошло там на льду.
Видео: Мы только что вышли из гавани, и сейчас та стадия, когда решимость человека может поколебаться. Все вокруг выглядит таким серым и таким холодным. Мы только что видели первых полярных медведей. Волшебные животные. Мать с детенышем. Прекрасное зрелище. Подумать только, черз 30, 40 лет этот вид может исчезнуть. Мысли об этом очень пугают. Вот мы и на Северном полюсе. Долгие месяцы и годы мечтаний, и, наконец, мы здесь. Годы тренировок и подготовки. Ох. Через пару часов я полезу в воду, чтобы совершить заплыв. Страшновато и волнующе. Амундсон, готов? 10 секунд до заплыва. 10 секунд до заплыва. Снимите очки. Снимите очки.
Надень ботинки. Надень ботинки. Молодец, парень! ты это сделал! Ты сделал это, Льюис! Ты сделал это! Сделал!
Льюис Пью: И как это у нас только получилось?
Против течения! Ты плыл против течения!
(аплодисменты)
Льюис Пью: Спасибо. Большое спасибо. (аплодисменты) Большое спасибо.
Выкрик из зала: Бис! (смех)
Льюис Пью: Хотелось бы закончить вот чем. Мне понадобилось 4 месяца, чтобы восстановить чувствительность рук. Стоило ли оно того? Совершенно точно, стоило. Сейчас на земле очень мало людей, не знающих что происходит в Арктике. И люди спрашивают меня: "Льюис, как мы можем остановить климатические изменения?"
И я отвечаю Я считаю, нужно сделать 3 вещи. Во-первых, проблему нужно разбить на небольшие решаемые этапы. Вы видели на видео все эти флаги. Они представляют страны, откуда приехали члены моей команды. И когда речь заходит об изменении климата, каждая страна должна принять участие. Великобритания, Америка, Япония, Южная Африка, Конго. Мы все находимся в одной лодке, живем на одной планете.
Во-вторых, мы должны просто оглянуться на тот долгий путь, который прошли за такое короткое время. Помню, всего несколько лет назад, когда я говорил об изменении климата, люди хлопали меня по спине и говорили, что никакой проблемы нет. Я только что вернулся из поездки - я выступал в беднейших селениях Южной Африки перед десятилетними ребятишками. Они сидели за партой по 4-5 человек, но даже в этих нищих условиях они все очень хорошо представляли, что климат меняется.
Нам нужно поверить в себя. Пора поверить. Мы прошли долгий путь. Мы неплохо справляемся. Но самое главное, что мы должны сделать, это, по-моему, мысленно пройти свой жизненный путь, оглянуться и задать себе главный вопрос, а именно: в каком мире мы хотим жить, и какие решения нужно принять сегодня, чтобы обеспечить себе экологически устойчивый мир?" Дамы и господа, большое спасибо. (аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Amory Lovins: A 40-year plan for energy\nTED Talk Subtitles and Transcript: In this intimate talk filmed at TED's offices, energy innovator Amory Lovins shows how to get the US off oil and coal by 2050, $5 trillion cheaper, with no Act of Congress, led by business for profit. The key is integrating all four energy-using sectors—and four kinds of innovation.\nAmerica's public energy conversation boils down to this question: Would you rather die of A) oil wars, or B) climate change, or C) nuclear holocaust, or D) all of the above? Oh, I missed one: or E) none of the above? That's the one we're not normally offered. What if we could make energy do our work without working our undoing? Could we have fuel without fear? Could we reinvent fire?\nYou see, fire made us human; fossil fuels made us modern. But now we need a new fire that makes us safe, secure, healthy and durable. Let's see how.\nFour-fifths of the world's energy still comes from burning each year four cubic miles of the rotted remains of primeval swamp goo. Those fossil fuels have built our civilization. They've created our wealth. They've enriched the lives of billions. But they also have rising costs to our security, economy, health and environment that are starting to erode, if not outweigh their benefits.\nSo we need a new fire. And switching from the old fire to the new fire means changing two big stories about oil and electricity, each of which puts two-fifths of the fossil carbon in the air. But they're really quite distinct.\nLess than one percent of our electricity is made from oil -- although almost half is made from coal. Their uses are quite concentrated. Three-fourths of our oil fuel is transportation. Three-fourths of our electricity powers buildings. And the rest of both runs factories. So very efficient vehicles, buildings and factories save oil and coal, and also natural gas that can displace both of them.\nBut today's energy system is not just inefficient, it is also disconnected, aging, dirty and insecure. So it needs refurbishment. By 2050 though, it could become efficient, connected and distributed with elegantly frugal autos, factories and buildings all relying on a modern, secure and resilient electricity system.\nWe can eliminate our addiction to oil and coal by 2050 and use one-third less natural gas while switching to efficient use and renewable supply. This could cost, by 2050, five trillion dollars less in net present value, that is expressed as a lump sum today, than business as usual -- assuming that carbon emissions and all other hidden or external costs are worth zero -- a conservatively low estimate. Yet this cheaper energy system could support 158 percent bigger U.S. economy all without needing oil or coal, or for that matter nuclear energy. Moreover, this transition needs no new inventions and no acts of Congress and no new federal taxes, mandate subsidies or laws and running Washington gridlock.\nLet me say that again. I'm going to tell you how to get the United States completely off oil and coal, five trillion dollars cheaper with no act of Congress led by business for profit. In other words, we're going to use our most effective institutions -- private enterprise co-evolving with civil society and sped by military innovation to go around our least effective institutions. And whether you care most about profits and jobs and competitive advantage or national security, or environmental stewardship and climate protection and public health, reinventing fire makes sense and makes money.\nGeneral Eisenhower reputedly said that enlarging the boundaries of a tough problem makes it soluble by encompassing more options and more synergies. So in reinventing fire, we integrated all four sectors that use energy -- transportation, buildings, industry and electricity -- and we integrated four kinds of innovation, not just technology and policy, but also design and business strategy. Those combinations yield very much more than the sum of the parts, especially in creating deeply disruptive business opportunities.\nOil costs our economy two billion dollars a day, plus another four billion dollars a day in hidden economic and military costs, raising its total cost to over a sixth of GDP. Our mobility fuel goes three-fifths to automobiles. So let's start by making autos oil free. Two-thirds of the energy it takes to move a typical car is caused by its weight. And every unit of energy you save at the wheels, by taking out weight or drag, saves seven units in the tank, because you don't have to waste six units getting the energy to the wheels.\nUnfortunately, over the past quarter century, epidemic obesity has made our two-ton steel cars gain weight twice as fast as we have. But today, ultralight, ultrastrong materials, like carbon fiber composites, can make dramatic weight savings snowball and can make cars simpler and cheaper to build. Lighter and more slippery autos need less force to move them, so their engines get smaller. Indeed, that sort of vehicle fitness then makes electric propulsion affordable because the batteries or fuel cells also get smaller and lighter and cheaper. So sticker prices will ultimately fall to about the same as today, while the driving cost, even from the start, is very much lower.\nSo these innovations together can transform automakers from wringing tiny savings out of Victorian engine and seal-stamping technologies to the steeply falling costs of three linked innovations that strongly reenforce each other -- namely ultralight materials, making them into structures and electric propulsion. The sales can grow and the prices fall even faster with temporary feebates, that is rebates for efficient new autos paid for by fees on inefficient ones.\nAnd just in the first two years the biggest of Europe's five feebate programs has tripled the speed of improving automotive efficiency. The resulting shift to electric autos is going to be as game-changing as shifting from typewriters to the gains in computers. Of course, computers and electronics are now America's biggest industry, while typewriter makers have vanished. So vehicle fitness opens a new automotive competitive strategy that can double the oil savings over the next 40 years, but then also make electrification affordable, and that displaces the rest of the oil.\nAmerica could lead this next automotive revolution. Currently the leader is Germany. Last year, Volkswagen announced that by next year they'll be producing this carbon fiber plugin hybrid getting 230 miles a gallon. Also last year, BMW announced this carbon fiber electric car, they said that its carbon fiber is paid for by needing fewer batteries. And they said, \"We do not intend to be a typewriter maker.\" Audi claimed it's going to beat them both by a year.\nSeven years ago, an even faster and cheaper American manufacturing technology was used to make this little carbon fiber test part, which doubles as a carbon cap. (Laughter) In one minute -- and you can tell from the sound how immensely stiff and strong it is. Don't worry about dropping it, it's tougher than titanium. Tom Friedman actually whacked it as hard as he could with a sledgehammer without even scuffing it.\nBut such manufacturing techniques can scale to automotive speed and cost with aerospace performance. They can save four-fifths of the capital needed to make autos. They can save lives because this stuff can absorb up to 12 times as much crash energy per pound as steel. If we made all of our autos this way, it would save oil equivalent to finding one and a half Saudi Arabias, or half an OPEC, by drilling in the Detroit formation, a very prospective play. And all those mega-barrels under Detroit cost an average of 18 bucks a barrel. They are all-American, carbon-free and inexhaustible.\nThe same physics and the same business logic also apply to big vehicles. In the five years ending with 2010, Walmart saved 60 percent of the fuel per ton-mile in its giant fleet of heavy trucks through better logistics and design. But just the technological savings in heavy trucks can get to two-thirds. And combined with triple to quintuple efficiency airplanes, now on the drawing board, can save close to a trillion dollars.\nAlso today's military revolution in energy efficiency is going to speed up all of these civilian advances in much the same way that military R&D has given us the Internet, the Global Positioning System and the jet engine and microchip industries. As we design and build vehicles better, we can also use them smarter by harnessing four powerful techniques for eliminating needless driving. Instead of just seeing the travel grow, we can use innovative pricing, charging for road infrastructure by the mile, not by the gallon.\nWe can use some smart IT to enhance transit and enable car sharing and ride sharing. We can allow smart and lucrative growth models that help people already be near where they want to be, so they don't need to go somewhere else. And we can use smart IT to make traffic free-flowing. Together, those things can give us the same or better access with 46 to 84 percent less driving, saving another 0.4 trillion dollars, plus 0.3 trillion dollars from using trucks more productively.\nSo 40 years hence, when you add it all up, a far more mobile U.S. economy can use no oil. Saving or displacing barrels for 25 bucks rather than buying them for over a hundred, adds up to a $4 trillion net saving counting all the hidden costs at zero.\nSo to get mobility without oil, to phase out the oil, we can get efficient and then switch fuels. Those 125 to 240 mile-per-gallon-equivalent autos can use any mixture of hydrogen fuel cells, electricity and advanced biofuels. The trucks and planes can realistically use hydrogen or advanced biofuels. The trucks could even use natural gas. But no vehicles will need oil. And the most biofuel we might need, just three million barrels a day, can be made two-thirds from waste without displacing any cropland and without harming soil or climate.\nOur team speeds up these kinds of oil savings by what we call \"institutional acupuncture.\" We figure out where the business logic is congested and not flowing properly, we stick little needles in it to get it flowing, working with partners like Ford and Walmart and the Pentagon.\nAnd the long transition is already well under way. In fact, three years ago mainstream analysts were starting to see peak oil, not in supply, but in demand. And Deutsche Bank even said world oil use could peak around 2016.\nIn other words, oil is getting uncompetitive even at low prices before it becomes unavailable even at high prices. But the electrified vehicles don't need to burden the electricity grid. Rather, when smart autos exchange electricity and information through smart buildings with smart grids, they're adding to the grid valuable flexibility and storage that help the grid integrate varying solar and wind power.\nSo the electrified autos make the auto and electricity problems easier to solve together than separately. And they also converge the oil story with our second big story, saving electricity and then making it differently. And those twin revolutions in electricity will bring to that sector more numerous and profound and diverse disruptions than any other sector, because we've got 21st century technology and speed colliding head-on with 20th and 19th century institutions, rules and cultures. Changing how we make electricity gets easier if we need less of it. Most of it now is wasted and the technologies for saving it keep improving faster than we're installing them. So the unbought efficiency resource keeps getting ever bigger and cheaper.\nBut as efficiency in buildings and industry starts to grow faster than the economy, America's electricity use could actually shrink, even with the little extra use required for those efficient electrified autos. And we can do this just by reasonably accelerating existing trends.\nOver the next 40 years, buildings, which use three-quarters of the electricity, can triple or quadruple their energy productivity, saving 1.4 trillion dollars, net present value, with a 33 percent internal rate of return or in English, the savings are worth four times what they cost. And industry can accelerate too, doubling its energy productivity with a 21 percent internal rate of return. The key is a disruptive innovation that we call integrative design that often makes very big energy savings cost less than small or no savings. That is, it can give you expanding returns, not diminishing returns.\nThat is how our 2010 retrofit is saving over two-fifths of the energy in the Empire State Building -- remanufacturing those six and a half thousand windows on site into super windows that pass light, but reflect heat. plus better lights and office equipment and such cut the maximum cooling load by a third. And then renovating smaller chillers instead of adding bigger ones saved 17 million dollars of capital cost, which helped pay for the other improvements and reduce the payback to just three years. Integrative design can also increase energy savings in industry. Dow's billion-dollar efficiency investment has already returned nine billion dollars.\nBut industry as a whole has another half-trillion dollars of energy still to save. For example, three-fifths of the world's electricity runs motors. Half of that runs pumps and fans. And those can all be made more efficient, and the motors that turn them can have their system efficiency roughly doubled by integrating 35 improvements, paying back in about a year.\nBut first we ought to be capturing bigger, cheaper savings that are normally ignored and are not in the textbooks. For example, pumps, the biggest use of motors, move liquid through pipes. But a standard industrial pumping loop was redesigned to use at least 86 percent less energy, not by getting better pumps, but just by replacing long, thin, crooked pipes with fat, short, straight pipes. This is not about new technology, it's just rearranging our metal furniture. Of course, it also shrinks the pumping equipment and its capital costs.\nSo what do such savings mean for the electricity that is three-fifths used in motors? Well, from the coal burned at the power plant through all these compounding losses, only a tenth of the fuel energy actually ends up coming out the pipe as flow. But now let's turn those compounding losses around backwards, and every unit of flow or friction that we save in the pipe saves 10 units of fuel cost, pollution and what Hunter Lovins calls \"global weirding\" back at the power plant. And of course, as you go back upstream, the components get smaller and therefore cheaper.\nOur team has lately found such snowballing energy savings in more than 30 billion dollars worth of industrial redesigns -- everything from data centers and chip fabs to mines and refineries. Typically our retrofit designs save about 30 to 60 percent of the energy and pay back in a few years, while the new facility designs save 40 to 90-odd percent with generally lower capital cost.\nNow needing less electricity would ease and speed the shift to new sources of electricity, chiefly renewables. China leads their explosive growth and their plummeting cost. In fact, these solar power module costs have just fallen off the bottom of the chart. And Germany now has more solar workers than America has steel workers. Already in about 20 states private installers will come put those cheap solar cells on your roof with no money down and beat your utility bill. Such unregulated products could ultimately add up to a virtual utility that bypasses your electric company just as your cellphone bypassed your wireline phone company. And this sort of thing gives utility executives the heebee-jeebees and it gives venture capitalists sweet dreams.\nRenewables are no longer a fringe activity. For each of the past four years half of the world's new generating capacity has been renewable, mainly lately in developing countries. In 2010, renewables other than big hydro, particularly wind and solar cells, got 151 billion dollars of private investment, and they actually surpassed the total installed capacity of nuclear power in the world by adding 60 billion watts in that one year. That happens to be the same amount of solar cell capacity that the world can now make every year -- a number that goes up 60 or 70 percent a year. In contrast, the net additions of nuclear capacity and coal capacity and the orders behind those keep fading because they cost too much and they have too much financial risk. In fact in this country, no new nuclear power plant has been able to raise any private construction capital, despite seven years of 100-plus percent subsidies.\nSo how else could we replace the coal-fired power plants? Well efficiency and gas can displace them all at just below their operating cost and, combined with renewables, can displace them more than 23 times at less than their replacement cost. But we only need to replace them once. We're often told though that only coal and nuclear plants can keep the lights on, because they're 24/7, whereas wind and solar power are variable, and hence supposedly unreliable.\nActually no generator is 24/7. They all break. And when a big plant goes down, you lose a thousand megawatts in milliseconds, often for weeks or months, often without warning. That is exactly why we've designed the grid to back up failed plants with working plants. And in exactly the same way, the grid can handle wind and solar power's forecastable variations.\nHourly simulations show that largely or wholly renewable grids can deliver highly reliable power when they're forecasted, integrated and diversified by both type and location. And that's true both for continental areas like the U.S. or Europe and for smaller areas embedded within a larger grid. That is how, for example, four German states in 2010 were 43 to 52 percent wind powered. Portugal was 45 percent renewable powered, Denmark 36. And it's how all of Europe can shift to renewable electricity. In America, our aging, dirty and insecure power system has to be replaced anyway by 2050. And whatever we replace it with is going to cost about the same, about six trillion dollars at present value -- whether we buy more of what we've got or new nuclear and so-called clean coal, or renewables that are more or less centralized.\nBut those four futures at the same cost differ profoundly in their risks, around national security, fuel, water, finance, technology, climate and health. For example, our over-centralized grid is very vulnerable to cascading and potentially economy-shattering blackouts caused by bad space weather or other natural disasters or a terrorist attack. But that blackout risk disappears, and all of the other risks are best managed, with distributed renewables organized into local micro-grids that normally interconnect, but can stand alone at need. That is, they can disconnect fractally and then reconnect seamlessly.\nThat approach is exactly what the Pentagon is adopting for its own power supply. They think they need that; how about the rest of us that they're defending? We want our stuff to work too. At about the same cost as business as usual, this would maximize national security, customer choice, entrepreneurial opportunity and innovation.\nTogether, efficient use and diverse dispersed renewable supply are starting to transform the whole electricity sector. Traditionally utilities build a lot of giant coal and nuclear plants and a bunch of big gas plants and maybe a little bit of efficiency renewables. And those utilities were rewarded, as they still are in 34 states, for selling you more electricity. However, especially where regulators are now instead rewarding cutting your bills, the investments are shifting radically toward efficiency, demand response, cogeneration, renewables and ways to knit them all together reliably with less transmission and little or no bulk electricity storage.\nSo our energy future is not fate, but choice, and that choice is very flexible. In 1976, for example, government and industry insisted that the amount of energy needed to make a dollar of GDP could never go down. And I heretically suggested it could go down several-fold. Well that's what's actually happened so far. It's fallen by half. But with today's much better technologies, more mature delivery channels and integrative design, we can do far more and even cheaper.\nSo to solve the energy problem, we just needed to enlarge it. And the results may at first seem incredible, but as Marshall McLuhan said, \"Only puny secrets need protection. Big discoveries are protected by public incredulity.\" Now combine the electricity and oil revolutions, both driven by modern efficiency, and you get the really big story: reinventing fire, where business enabled and sped by smart policies in mindful markets can lead the United States completely off oil and coal by 2050, saving 5 trillion dollars, growing the economy 2.6-fold, strengthening out national security, oh, and by the way, by getting rid of the oil and coal, reducing the fossil carbon emissions by 82 to 86 percent.\nNow if you like any of those outcomes, you can support reinventing fire without needing to like all of them and without needing to agree about which of them is most important. So focusing on outcomes, not motives, can turn gridlock and conflict into a unifying solution to America's energy challenge. This also turns out to be the best way to cope with global challenges -- climate change, nuclear proliferation, energy insecurity, energy poverty -- all of which make us less safe.\nNow our team at RMI helps smart companies to get unstuck and speed this journey via six sectoral initiatives, with some more hatching. Of course there's still a lot of old thinking out there too. Former oil man Maurice Strong said, \"Not all the fossils are in the fuel.\" But as Edgar Woolard, who used to chair Dupont, reminds us, \"Companies hampered by old thinking won't be a problem because,\" he said,\" they simply won't be around long-term.\"\nI've described not just a once-in-a-civilization business opportunity, but one of the most profound transitions in the history of our species. We humans are inventing a new fire, not dug from below, but flowing from above; not scarce, but bountiful; not local, but everywhere; not transient, but permanent; not costly, but free. And but for a little transitional tail of natural gas and a bit of biofuel grown in ways that sustain and endure, this new fire is flameless. Efficiently used, it really can do our work without working our undoing.\nEach of you owns a piece of that $5 trillion prize. And our new book \"Reinventing Fire\" describes how you can capture it. So with the conversation just begun at ReinventingFire.com, let me invite you each to engage with us and with each other, with everyone around you, to help make the world richer, fairer, cooler and safer by together reinventing fire.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эймори Ловинс: Энергетический план на 40 лет\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этой камерной лекции, прошедшей в офисе TED, теоретик в области энергетики Эймори Ловинс рассказывает о шагах, которые нам нужно предпринять, чтобы покончить с мировой зависимостью от нефти (пока та не иссякла). Некоторые перемены уже наступили, например, появились легковесные автомобили и экономичные грузовики, но многое ещё только предстоит осознать.\nВ США дискуссии об энергетике всегда сводятся к одному вопросу: Как бы вы предпочли умереть? А) Войны за нефть, Б) изменение климата, В) ядерная катастрофа, Г) все вышеперечисленное. Ах да, есть ещё один вариант: Д) Ничего из вышеперечисленного. Последнее нам обычно не предлагают. Что если бы мы могли сделать так, чтобы энергия работала на нас, а не на наше уничтожение? Можем ли мы сидеть у костра без опаски? Можем ли мы добыть новый огонь?\nВидите ли, огонь создал человека, а ископаемое топливо создало современного человека. Теперь нам нужен новый огонь, который гарантировал бы нам безопасность, стабильность, здоровье и долговечность. Как добыть такой огонь?\nКаждый год до сих пор мы добываем четыре пятых мировой энергии путём сжигания 16,6 кубических километров допотопного болотного компоста. Ископаемое топливо создало нашу цивилизацию. Обеспечило наше процветание. Благоустроило жизни миллиардов людей. Однако мы платим слишком большую цену нашей безопасностью, экономикой, здоровьем и экологией. Издержки слишком велики.\nНам нужен новый огонь. Перейти от старого огня к новому — значит переписать истории нефтяной и электроэнергетической отраслей, каждая из которых выпускает в атмосферу 2/5 ископаемого углерода. Две эти отрасли имеют много отличий.\nИз нефти производится менее 1% электрической энергии — почти половина добывается из угля. У каждой из отраслей есть своя ниша. Три четверти нефти работает на транспорт. Три четверти электричества питает здания. Оставшаяся энергия обеих отраслей питает заводы. Экономичные транспортные средства, здания и заводы экономят нефть и уголь, а также природный газ, который может их заменить.\nОднако современная энергосистема не просто неэффективная, она разрозненная, устаревшая, грязная и небезопасная. Она нуждается в реконструкции. К 2050 году энергосистема может стать эффективной, единой и грамотно распределённой. Экономичные автомобили, заводы и здания будут питаться от новой, безопасной и надёжной электрической сети.\nМы можем избавиться от нефтяной и угольной зависимости к 2050 году и, используя на треть меньше природного газа, переключиться на экономичные модели потребления и возобновляемые источники энергии. К 2050 году чистая стоимость такого плана составит пять триллионов долларов. Это общая сумма на сегодняшний день. Далее как обычно — при условии, что углеродные выбросы и все прочие скрытые затраты равны нулю — это минимальный прогноз с большим запасом. Однако такая относительно дешёвая энергосистема смогла бы снабжать экономику на 158% большую экономики США без нефти и угля или даже без атомной энергии. Более того, для этого перехода не нужно ничего изобретать, принимать акты Конгресса, новые федеральные налоги, предлагать субсидии, законы или обивать пороги Вашингтона.\nЯ перефразирую. Я расскажу вам о том, как снять США с нефтяного и угольного обеспечения, сэкономив 5 триллионов долларов, без актов Конгресса, руководимого денежной выгодой корпораций. Иными словами, мы заручимся поддержкой наших самых эффективных институтов — частных предприятий, развивающихся в ногу с гражданским обществом и поторапливаемых инновациями в военном секторе — чтобы обойти самые бесполезные из наших институтов. Не важно, что беспокоит Вас больше: прибыль, рабочие места, конкурентные преимущества, государственная безопасность, экологические ресурсы, защита климата или здравоохранение. Новый огонь — это разумно и выгодно.\nГоворят, генерал Эйзенхауэр однажды сказал, что расширение границ сложного вопроса упрощает его решение благодаря включению новых вариантов ответа и синергии. Работая над изобретением нового огня, мы объединили все четыре сектора, потребляющих энергию: транспорт, здания, промышленность и электроснабжение. Также мы объединили четыре типа новшеств, не только в области технологий или управления, но и в области дизайна и стратегии бизнеса. Такое сочетание значительно превышает банальную сумму слагаемых, особенно в контексте создания возможностей прорыва для бизнеса.\nНаша экономика тратит на нефть 2 миллиарда долларов в день. Плюс ещё 4 миллиарда долларов в день в скрытых экономических и военных издержках. Итого — более 1/6 ВВП. 3/5 транспортного топлива приходится на автомобили. Давайте сделаем топливо для автомобилей бесплатным. 2/3 энергии топлива уходит на то, чтобы сдвинуть машину с места, и всё из-за её колоссального веса. Каждая единица энергии, сэкономленная благодаря уменьшению массы или при буксировании, экономит ещё семь единиц энергии в баке, потому что не приходится тратить шесть единиц энергии только на то, чтобы доставить энергию к колёсам.\nК сожалению, на протяжении последней четверти века, эпидемия ожирения заставила наших 2-тонных стальных коней толстеть в два раза быстрее нас самих. Сегодня сверхлёгкие, сверхкрепкие материалы, например, углепластик, могут помочь резко уменьшить массу автомобилей, а также упростить и удешевить их производство. Более лёгким и юрким автомобилям нужно меньше тяги для движения, поэтому их двигатели меньших размеров. В самом деле, такая диета для автомобилей поможет нам сэкономить и на электрической тяге, потому что аккумуляторы и топливные элементы также уменьшаться, станут легче и подешевеют. Розничные цены рухнут до современного уровня, а расходы на автомобиль изначально будут значительно ниже.\nУ производителей автомобилей есть шанс вместо того чтобы получать мизерную выгоду от использования двигателей викторианской эпохи и заклёпок, резко сократить затраты, внедрив три взаимосвязанных новшества, а именно — сверхлёгкие материалы, конструкции на их основе и электродвигатели. Продажи вырастут, а цены упадут ещё быстрее, если ввести временные льготы, скидки на эффективные новые модели, восполняемые надбавкой в цене за неэффективные старые модели.\nТолько за первые два года пять европейских льготных программ такого типа помогли утроить темпы улучшения эффективности автомобилей. Неизбежный переход на электромобили станет революционным шагом. Сродни переходу от печатной машинки к компьютерам. Компьютеры и электроника — теперь процветающий рынок в США, а производители печатных машинок исчезли без следа. Итак, диета для автомобилей становится новой конкурентной стратегией в автомобилестроении и может помочь увеличить объёмы экономии нефти вдвое в течение последующих 40 лет. Доступное электричество и вовсе освободит нас от нефтяной зависимости.\nАмерика может возглавить грядущую автомобильную революцию. Сейчас лидер — Германия. В прошлом году «Фольксваген» объявил, что к следующему году они выпустят гибридную углеволоконную модель с подзарядкой от электросети, способную проехать 100 км на 1 литре топлива. А концерн «БМВ» — о выпуске углеволоконного электромобиля, углеволокно в котором окупается благодаря использованию меньшего количества аккумуляторов. Они заявили: «Мы не собираемся делать печатные машинки». Концерн «Ауди» также вступили в гонку, заявив, что смогут опередить соперников на год.\nСемь лет назад в Америке помощью более дешёвого и быстрого метода производства была изготовлена вот эта тестовая углеволоконная деталь. Её можно даже носить как шапочку. (Смех) Только по звуку можно судить о том, насколько прочен этот материал. Можете смело её ронять — углеволокно прочнее, чем титан. Том Фридман пытался уничтожить её при помощи кувалды, но не смог даже поцарапать.\nТакие технологии производства можно приспособить к автомобильной скорости и стоимости, сохранив качество авиапромышленности. Такие технологии могут сберечь 4/5 капитала, необходимого для производства автомобилей. Они могут спасти жизни. При столкновении углеволокно может поглощать в 12 раз больше энергии на килограмм, чем сталь. Если бы все автомобили изготавливались по этим технологиям, это сэкономило бы столько средств в нефтяном эквиваленте, как если бы открыли месторождение в Детройте объёмом с полтора запаса Саудовской Аравии или половины запаса стран ОПЕК. Очень перспективно. Нефть из Детройта стоила бы около 18 долларов за баррель. Эти технологии полностью американские, неисчерпаемые и не испускают углерод.\nТе же физические законы и та же бизнес-логика применима и к крупногабаритному транспорту. В течение 5 лет к 2010 году сети гипермаркетов «Уолмарт» удалось сэкономить 60% топлива в соотношении тонна-миля для армии своих грузовиков благодаря чёткой логистике и структуре. Только техническая экономия на грузовом транспорте может составить до двух третьих. Вкупе с разрабатываемыми моделями самолётов, в 3-4 раза более эффективными, мы можем сэкономить около триллиона долларов.\nРационализация энергетики в военном секторе ускорит внедрение новых технологий в обществе. Однажды военные разработки уже подарили нам интернет, глобальную систему позиционирования, реактивный двигатель, микропроцессоры. Мы можем не только работать над улучшенными моделями автомобилей, но и использовать их более разумно, опираясь на четыре принципа, чтобы сократить никчёмные поездки. Давайте не будем только поощрять туризм. Давайте использовать новую налоговую политику, например, взимать плату за пользование дорогой за расстояние, а не количество топлива.\nДавайте применим информационные технологии, чтобы улучшить транспортную систему и расширить возможности поиска попутчиков. Давайте применим умные и выгодные модели развития, которые помогут людям находится там, где они хотят быть, чтобы им не приходилось ездить. Давайте применим программное обеспечение, чтобы исключить возникновение пробок. Такие меры, в комплексе, могут обеспечить такой же или улучшенный доступ, сократив езду на 46-84%. Это сэкономит нам ещё 0,4 триллиона долларов, плюс ещё 0,3 триллиона за счёт более рационального использования грузового транспорта.\nТаким образом, через 40 лет перед нами может предстать гораздо более подвижная экономика США, не зависящая от нефти. Экономя или заменяя каждый баррель нефти за 100 долларов на баррель за 25, мы получим 4 триллиона чистых накоплений при скрытых издержках равных нулю.\nИтак, чтобы сделать систему более подвижной без нефти, чтобы отказаться от нефти, нужно сделать систему более эффективной, а потом перейти на другое топливо. Автомобили, которые расходуют литр бензина на 50-100 километров, могут работать и на смеси водородного топлива, электричества и продвинутых видов биотоплива. Грузовой транспорт и авиация вполне могут использовать водородное или биологическое топливо. Грузовики могут работать и на природном газе. Транспортная система откажется от нефти. Две трети максимального необходимого объёма биотоплива, всего около трёх миллионов баррелей в день, можно получить путём переработки отходов, для этого не нужны пахотные земли, не нужно вредить почве или климату.\nНаша команда ускоряет реформы в области экономии нефти через так называемую «акупунктуру предприятий». Мы выясняем, на каких этапах бизнес-процессы перегружены, вставляем в эти узлы пару иголок, чтобы восстановить движение. Мы сотрудничаем с такими организациями Форд, Уолмарт и Пентагон.\nДлительный переход уже давно начался. Ещё три года назад многие аналитики уже наблюдали нефтяной пик, но не в добыче, а в спросе. «Дойче Банк» даже предположил, что мировой пик потребления нефти наступит в 2016 году.\nИными словами, сначала нефть потеряет конкурентное преимущество даже при низких ценах, а затем станет недоступна даже по высоким ценам. В свою очередь электромобили не перегружают электрическую сеть. Напротив, когда умные автомобили обмениваются электричеством и данными через умные здания, оборудованные умными сетями, они только увеличивают гибкость и объём сети, помогая ей интегрировать переменные солнечную и ветряную энергии.\nТаким образом, электромобили решают автомобильные и энергетические проблемы вместе лучше, чем по отдельности. Также электромобили переводят нашу историю о нефти в другое русло: речь пойдёт об экономии электричества и альтернативных методах его получения. Эти две реформы в области электроэнергетики приведут к более глубоким и многочисленным потрясением, чем в любой другой области, поскольку технологии 21-го века столкнутся с укладом и мышлением 20-го и 19-го веков. Изменить способ выработки электричества станет легче, если мы будем меньше его расходовать. Сейчас большая часть электрических расходов — это потери, но технологии по его сохранению развиваются быстрее, чем мы успеваем их внедрять. Не купленные ещё эффективные ресурсы становятся доступнее и дешевеют.\nПоскольку эффективность систем, применяемых в зданиях и в промышленности, растёт быстрее, чем экономика, энергопотребление в США может сократиться, даже с учётом дополнительных расходов на электромобили. Этого можно добиться путём разумного ускорения существующих тенденций.\nВ течение последующих 40 лет здания, расходующее 3/4 электроэнергии, смогут повысить свою эффективность в 3-4 раза, тем самым экономя около 1,4 триллиона долларов в чистой приведённой стоимости при 33% внутренней ставке дохода. Говоря простым языком, выгода от экономии в 4 раза превышает затраты на неё. Промышленный сектор также может удвоить свою энергоэффективность при 21% внутренней ставке дохода Ключом являются революционные инновации, или комплексный дизайн, благодаря которому внушительная экономия энергетических ресурсов стоит меньше, чем малая или нулевая экономия. В итоге ваши доходы возрастут, а не сократятся.\nТак благодаря нашим модификациям 2010 года даётся экономить более 2/5 энергии в Эмпайр Стейт Билдинг — мы заменили 6500 окон здания на суперокна, которые пропускают свет, но отражают тепло. Улучшенное освещение и оргтехника также помогают сокращать максимальную нагрузку охладительных систем здания на треть. 17 миллионов долларов капитальных расходов, сбережённые благодаря обновлению малых охлаждающих устройств вместо установки более габаритных, пошли на прочие модификации и сократили окупаемость проекта до трёх лет. Применение комплексного дизайна способствует и экономии промышленной энергии. Вложение в эффективную энергетику в размере миллиарда долларов компании «Доу Джонс» уже принесло девять миллионов долларов.\nОднако промышленному комплексу всё ещё требуется сберечь ещё полтриллиона энергетических долларов. К примеру, 3/5 мирового электричества расходуется на электромоторы. Половина этого объёма уходит на работу насосов и вентиляторов. вентиляторов. Все эти устройства можно сделать более эффективными, тогда эффективность электромоторов, приводящих их в движение, удвоится при внедрении 35 модификаций, что окупится в течение года.\nОднако сначала нам стоит обратить внимание на области, где мы можем сэкономить больше при меньших затратах; на области, которыми пренебрегают, о которых не пишут в учебниках. Например, на насосы, самый крупный потребитель энергии электромоторов, которые движут жидкость по трубопроводам. Конструкцию стандартной петли насосных ходов удалось улучшить, сократив энергопотребление на 86%. Для этого не нужны были новые насосы — достаточно было заменить длинные, тонкие, извилистые трубы на короткие прямые трубы большого диаметра. Тут дело даже не в новых технологиях — мы просто заменили металлические элементы. Разумеется, благодаря этому также уменьшается размер насоса и капитальные расходы на его содержание.\nЧто мы получаем с точки зрения 3/5 мирового электричества, которые расходуются электромоторами? Лишь десятая часть энергии, полученной при сожжении угля на электростанции, за вычетом всех потерь, фактически выходит из трубы как поток. Давайте двинемся в обратном направлении. Каждая единица потока или трения, сбережённая нами в трубе, экономит 10 единиц стоимости топлива, загрязнения и того, что Хантер Ловинс называет «глобальный максимализм» [от англ. «global weirding»]. Если вернуться назад к истоку энергии, можно убедиться в том, что элементы системы становятся меньше и потому дешевле.\nНашей команде удалось недавно обнаружить потенциал для огромной энергетической экономии при затратах в 30 миллиардов долларов на реконструкцию инфраструктуры, начиная с центров хранения данных и заводов по производству микропроцессоров до шахт и нефтеперерабатывающих заводов. Как правило, наши модификации помогают сэкономить от 30 до 60% энергии и окупаются в течение нескольких лет. Разработка новых систем экономит от 40 до 90% её низких капитальных затратах.\nМеньшая потребность в электричестве сделает переход к новым, возобновляемым источникам энергии проще и быстрее. Лидером в феноменальном росте и снижении затрат является Китай. К примеру, стоимость таких солнечных батарей упала до смешного уровня. А в Германии сотрудников солнечных электростанций больше, чем в Америке рабочих на сталелитейных заводах. Уже в 20 штатах частные компании могут установить дешёвые солнечные батареи на крышу ваших домов — сумма будет меньше, чем ваш счёт за электричество. Такие частные инициативы в итоге могут заменить компании-поставщики электричества, так как однажды сотовые операторы вытеснили стационарные телефоны. И пока мысли об этом заставляют директоров коммунальных предприятий ёжится от страха, предприниматели, вкладывающие в рискованные проекты, упиваются сладкими мечтами.\nВозобновляемые источники энергии — это больше не периферия. В течение последних четырёх лет половина мировой энергетической мощности приходится на обновляемые ресурсы, особенно в развивающихся странах. В 2010 году в обновляемые источники энергии, не считая крупных гидроэлектростанций, особенно в ветряные и солнечные станции, был вложен 151 миллиард долларов частных инвестиций. Их мощность превысила совокупную установленную мощность мировых АЭС, нарастив 60 миллиардов ватт за год. Именно такую мощность может поставлять мировая солнечная энергетика ежегодно, и эта цифра возрастает на 60-70% в год. С другой стороны, чистый прирост мощности и заказы в атомной и угольной отрасли тают из-за высоких затрат и высоких финансовых рисков. Например, в США ни одной АЭС не удалось получить частных инвестиций на строительство, несмотря на 7-летний период более чем 100% субсидий на цели инвестирования.\nТак существуют ли другие способы замены угольных электростанций? Эффективные методы получения энергии и газ могут вытеснить их при меньшей стоимости эксплуатации, а в сочетании с обновляемыми источниками энергии их можно заменить 23 раза при затратах меньших, чем стоимость их замещения. Но нам достаточно одного раза. Нам часто говорят, что только уголь и атомные реакторы могут обеспечить нас электричеством, потому что они работают круглосуточно семь дней в неделю, в отличие от солнечной и ветряной энергии, которая непостоянна, а значит якобы не надёжна.\nНа самом деле, нет надёжных генераторов. Они все ломаются. Когда большая электростанция выходит из строя, мы теряем тысячи мегаватт в миллисекунду, иногда на несколько недель или месяцев, без предупреждения. Сеть разработана именно для того, чтобы работающие станции могли заменить неработающие. Точно так же сеть может приспособиться к прогнозируемым циклам в работе солнечных и ветряных станций.\nС помощью почасовой симуляции можно убедиться в том, что сети, состоящие полностью или почти полностью из возобновляемых источников энергии, могут поставлять электричество с высокой надёжностью, если их работа прогнозируема, они интегрированы и разнообразны по типу и расположению. Это действительно как для континентальной части США или Европы, так и для малых территорий, находящихся внутри более крупной сети. Так, например, в 2010 году четыре из земель Германии снабжались ветряным электричеством на 43-52%. Обновляемые источники энергии составляли 45% энергетики в Португалии, 36% в Дании. Так вся Европа может перейти на возобновляемую энергетику. Дряхлую, грязную и ненадёжную электросистему США в любом случае придётся заменить к 2050 году. Чем бы мы её не заменили, это будет стоить около 6 миллиардов долларов на текущую стоимость. Мы можем закупить то же, что у нас есть, или обновлённые атомные реакторы так называемый «обогащённый уголь», или в некоторой степени централизованные возобновляемые источники энергии.\nОднако эти четыре равноценных варианта влекут за собой совершенно разные риски в области национальной безопасности, топлива, водных ресурсов, финансов, технологий, климата и здоровья. К примеру, наша чрезмерно централизованная сеть очень уязвима перед потенциально разрушительными для экономики каскадными отключениями, обусловленными магнитными бурями, природными катастрофами или террористической атакой. Однако риск таких отключений сводится к нулю, а прочие риски становятся более управляемыми при использовании распределённой сети возобновляемых источников, разделённых на микросети, которые интегрированы между собой, но могут работать автономно при необходимости. Такие сети смогут частично разъединятся и воссоединятся без проблем.\nИменно по такому принципу строится система электроснабжения Пентагона. Раз им это нужно, то как насчёт нас, их подзащитных? Мы тоже хотим, чтобы у нас всё работало. И при тех же затратах, что и обычно, это усилит национальную безопасность, расширит потребительские, предпринимательские и инновационные возможности.\nСочетание энергоэффективных решений и разных видов распределённых возобновляемых энергетических ресурсов преобразит весь электроэнергетический сектор. Традиционно коммунальные предприятия строили много огромных угольных и атомных электростанций, затем десяток газовых заводов и лишь горстку возобновляемых станций. Большие объёмы продажи электричества поощрялись и до сих пор поощряются в 34 штатах. Тем не менее, особенно там, где инспекторы теперь не поощряют, а урезают большие счета, инвестиции переходят на сторону эффективности, регулирования спроса, когенерации, возобновляемых источников энергии и ищут способы, чтобы объединить эти аспекты надёжным образом с наименьшим количеством передающих узлов и без необходимости хранения электроэнергии.\nНаше энергетическое будущее — это не судьба, а выбор, гибкий выбор. В 1976 году, например, правительство и промышленный сектор настояли на том, чтобы количество энергии, необходимой, произвести доллар ВВП, никогда не снижалось. Я же кощунственно предположил, что это количество сократится в разы. Так и случилось. Оно сократилось в два раза. Однако применяя улучшенные современные технологии, более совершенные каналы доставки и комплексный дизайн, мы можем произвести гораздо больше и ещё дешевле.\nЧтобы разрешить энергетическую проблему, нам попросту нужно было её увеличить. Результаты могут показаться невероятными, но как говорил Маршалл Маклюэн: «Только мелкие секреты нужно прятать, великие открытия хранит в тайне неверие толпы». Давайте сложим вместе электроэнергетическую и нефтяную революции, подгоняемые современной энергоэффективностью, и мы получим историю изобретения огня, когда бизнес, поощряемый разумными мерами на сознательных рынках, сможет освободить США от нефтяной и угольной зависимости к 2050 году, сэкономив 5 триллионов долларов, увеличив экономику в 2,6 раза, укрепив национальную безопасность... и, кстати, после избавления от нефти и угля, снизив выбросы от сжигания ископаемого углерода на 82-86%.\nЕсли вам важен любой из этих результатов, поддержите изобретение нового огня. Необязательно разделять все цели и нет необходимости спорить о том, какая из них важнее. Сконцентрировав усилия на результатах, а не на побуждениях, мы сможем выйти из тупика на единый путь к решению энергетического кризиса в США. Это ещё и лучший способ борьбы с глобальными вызовами: изменением климата, распространением ядерного оружия, энергетической зависимостью и дефицитом энергии — каждый из которых делает нас беззащитнее.\nВ институте Роки-Маунтин мы помогаем компаниям выйти из тупика на путь энергоэффективности с помощью шести отраслевых решений и пары индивидуальных стратегий. Разумеется, мы всё ещё скованы рамками устаревшего мышления. Как однажды сказал бывший нефтяник Морис Стронг: «Не всё то ископаемое, что топливо». Тут можно вспомнить и слова Эдгара Вуларда, председателя корпорации «Дюпон»: «О компаниях, которые погрязли в устаревших идеях, можно не беспокоиться — они долго не протянут».\nЯ не просто описал бизнес-возможность, выпадающую один раз за историю цивилизации, но о важнейшем переходном этапе в истории человечества. Мы стоим на пороге изобретения нового огня, не добытого из недр, но льющегося с небес; огня, который не оскудеет, но будет изобильным; огня, который будет не где-то, но повсюду; огня не временного, но вечного; огня не дорогого, но освобождённого от платы. Не считая краткого перехода с использованием газа и затем малого количества биотоплива, выращиваемого экологически устойчивым способом, новый огонь не будет иметь пламени. При эффективном использовании огонь будет работать на нас, а не против нас.\nУ каждого из вас есть частица этой мечты, стоимостью 5 миллиардов. А в нашей книге «Новый огонь» говорится о том, как её достигнуть. Дискуссия только началась на сайте ReinventingFire.com. Приглашаю вас всех принять участие и обсудить с нами, друг с другом и с близкими, как мы вместе можем сделать этот мир богаче, честнее, прохладнее и безопаснее, если мы изобретём новый огонь.\nСпасибо за внимание.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Amory Lovins: A 40-year plan for energy
TED Talk Subtitles and Transcript: In this intimate talk filmed at TED's offices, energy innovator Amory Lovins shows how to get the US off oil and coal by 2050, $5 trillion cheaper, with no Act of Congress, led by business for profit. The key is integrating all four energy-using sectors—and four kinds of innovation.
America's public energy conversation boils down to this question: Would you rather die of A) oil wars, or B) climate change, or C) nuclear holocaust, or D) all of the above? Oh, I missed one: or E) none of the above? That's the one we're not normally offered. What if we could make energy do our work without working our undoing? Could we have fuel without fear? Could we reinvent fire?
You see, fire made us human; fossil fuels made us modern. But now we need a new fire that makes us safe, secure, healthy and durable. Let's see how.
Four-fifths of the world's energy still comes from burning each year four cubic miles of the rotted remains of primeval swamp goo. Those fossil fuels have built our civilization. They've created our wealth. They've enriched the lives of billions. But they also have rising costs to our security, economy, health and environment that are starting to erode, if not outweigh their benefits.
So we need a new fire. And switching from the old fire to the new fire means changing two big stories about oil and electricity, each of which puts two-fifths of the fossil carbon in the air. But they're really quite distinct.
Less than one percent of our electricity is made from oil -- although almost half is made from coal. Their uses are quite concentrated. Three-fourths of our oil fuel is transportation. Three-fourths of our electricity powers buildings. And the rest of both runs factories. So very efficient vehicles, buildings and factories save oil and coal, and also natural gas that can displace both of them.
But today's energy system is not just inefficient, it is also disconnected, aging, dirty and insecure. So it needs refurbishment. By 2050 though, it could become efficient, connected and distributed with elegantly frugal autos, factories and buildings all relying on a modern, secure and resilient electricity system.
We can eliminate our addiction to oil and coal by 2050 and use one-third less natural gas while switching to efficient use and renewable supply. This could cost, by 2050, five trillion dollars less in net present value, that is expressed as a lump sum today, than business as usual -- assuming that carbon emissions and all other hidden or external costs are worth zero -- a conservatively low estimate. Yet this cheaper energy system could support 158 percent bigger U.S. economy all without needing oil or coal, or for that matter nuclear energy. Moreover, this transition needs no new inventions and no acts of Congress and no new federal taxes, mandate subsidies or laws and running Washington gridlock.
Let me say that again. I'm going to tell you how to get the United States completely off oil and coal, five trillion dollars cheaper with no act of Congress led by business for profit. In other words, we're going to use our most effective institutions -- private enterprise co-evolving with civil society and sped by military innovation to go around our least effective institutions. And whether you care most about profits and jobs and competitive advantage or national security, or environmental stewardship and climate protection and public health, reinventing fire makes sense and makes money.
General Eisenhower reputedly said that enlarging the boundaries of a tough problem makes it soluble by encompassing more options and more synergies. So in reinventing fire, we integrated all four sectors that use energy -- transportation, buildings, industry and electricity -- and we integrated four kinds of innovation, not just technology and policy, but also design and business strategy. Those combinations yield very much more than the sum of the parts, especially in creating deeply disruptive business opportunities.
Oil costs our economy two billion dollars a day, plus another four billion dollars a day in hidden economic and military costs, raising its total cost to over a sixth of GDP. Our mobility fuel goes three-fifths to automobiles. So let's start by making autos oil free. Two-thirds of the energy it takes to move a typical car is caused by its weight. And every unit of energy you save at the wheels, by taking out weight or drag, saves seven units in the tank, because you don't have to waste six units getting the energy to the wheels.
Unfortunately, over the past quarter century, epidemic obesity has made our two-ton steel cars gain weight twice as fast as we have. But today, ultralight, ultrastrong materials, like carbon fiber composites, can make dramatic weight savings snowball and can make cars simpler and cheaper to build. Lighter and more slippery autos need less force to move them, so their engines get smaller. Indeed, that sort of vehicle fitness then makes electric propulsion affordable because the batteries or fuel cells also get smaller and lighter and cheaper. So sticker prices will ultimately fall to about the same as today, while the driving cost, even from the start, is very much lower.
So these innovations together can transform automakers from wringing tiny savings out of Victorian engine and seal-stamping technologies to the steeply falling costs of three linked innovations that strongly reenforce each other -- namely ultralight materials, making them into structures and electric propulsion. The sales can grow and the prices fall even faster with temporary feebates, that is rebates for efficient new autos paid for by fees on inefficient ones.
And just in the first two years the biggest of Europe's five feebate programs has tripled the speed of improving automotive efficiency. The resulting shift to electric autos is going to be as game-changing as shifting from typewriters to the gains in computers. Of course, computers and electronics are now America's biggest industry, while typewriter makers have vanished. So vehicle fitness opens a new automotive competitive strategy that can double the oil savings over the next 40 years, but then also make electrification affordable, and that displaces the rest of the oil.
America could lead this next automotive revolution. Currently the leader is Germany. Last year, Volkswagen announced that by next year they'll be producing this carbon fiber plugin hybrid getting 230 miles a gallon. Also last year, BMW announced this carbon fiber electric car, they said that its carbon fiber is paid for by needing fewer batteries. And they said, "We do not intend to be a typewriter maker." Audi claimed it's going to beat them both by a year.
Seven years ago, an even faster and cheaper American manufacturing technology was used to make this little carbon fiber test part, which doubles as a carbon cap. (Laughter) In one minute -- and you can tell from the sound how immensely stiff and strong it is. Don't worry about dropping it, it's tougher than titanium. Tom Friedman actually whacked it as hard as he could with a sledgehammer without even scuffing it.
But such manufacturing techniques can scale to automotive speed and cost with aerospace performance. They can save four-fifths of the capital needed to make autos. They can save lives because this stuff can absorb up to 12 times as much crash energy per pound as steel. If we made all of our autos this way, it would save oil equivalent to finding one and a half Saudi Arabias, or half an OPEC, by drilling in the Detroit formation, a very prospective play. And all those mega-barrels under Detroit cost an average of 18 bucks a barrel. They are all-American, carbon-free and inexhaustible.
The same physics and the same business logic also apply to big vehicles. In the five years ending with 2010, Walmart saved 60 percent of the fuel per ton-mile in its giant fleet of heavy trucks through better logistics and design. But just the technological savings in heavy trucks can get to two-thirds. And combined with triple to quintuple efficiency airplanes, now on the drawing board, can save close to a trillion dollars.
Also today's military revolution in energy efficiency is going to speed up all of these civilian advances in much the same way that military R&D has given us the Internet, the Global Positioning System and the jet engine and microchip industries. As we design and build vehicles better, we can also use them smarter by harnessing four powerful techniques for eliminating needless driving. Instead of just seeing the travel grow, we can use innovative pricing, charging for road infrastructure by the mile, not by the gallon.
We can use some smart IT to enhance transit and enable car sharing and ride sharing. We can allow smart and lucrative growth models that help people already be near where they want to be, so they don't need to go somewhere else. And we can use smart IT to make traffic free-flowing. Together, those things can give us the same or better access with 46 to 84 percent less driving, saving another 0.4 trillion dollars, plus 0.3 trillion dollars from using trucks more productively.
So 40 years hence, when you add it all up, a far more mobile U.S. economy can use no oil. Saving or displacing barrels for 25 bucks rather than buying them for over a hundred, adds up to a $4 trillion net saving counting all the hidden costs at zero.
So to get mobility without oil, to phase out the oil, we can get efficient and then switch fuels. Those 125 to 240 mile-per-gallon-equivalent autos can use any mixture of hydrogen fuel cells, electricity and advanced biofuels. The trucks and planes can realistically use hydrogen or advanced biofuels. The trucks could even use natural gas. But no vehicles will need oil. And the most biofuel we might need, just three million barrels a day, can be made two-thirds from waste without displacing any cropland and without harming soil or climate.
Our team speeds up these kinds of oil savings by what we call "institutional acupuncture." We figure out where the business logic is congested and not flowing properly, we stick little needles in it to get it flowing, working with partners like Ford and Walmart and the Pentagon.
And the long transition is already well under way. In fact, three years ago mainstream analysts were starting to see peak oil, not in supply, but in demand. And Deutsche Bank even said world oil use could peak around 2016.
In other words, oil is getting uncompetitive even at low prices before it becomes unavailable even at high prices. But the electrified vehicles don't need to burden the electricity grid. Rather, when smart autos exchange electricity and information through smart buildings with smart grids, they're adding to the grid valuable flexibility and storage that help the grid integrate varying solar and wind power.
So the electrified autos make the auto and electricity problems easier to solve together than separately. And they also converge the oil story with our second big story, saving electricity and then making it differently. And those twin revolutions in electricity will bring to that sector more numerous and profound and diverse disruptions than any other sector, because we've got 21st century technology and speed colliding head-on with 20th and 19th century institutions, rules and cultures. Changing how we make electricity gets easier if we need less of it. Most of it now is wasted and the technologies for saving it keep improving faster than we're installing them. So the unbought efficiency resource keeps getting ever bigger and cheaper.
But as efficiency in buildings and industry starts to grow faster than the economy, America's electricity use could actually shrink, even with the little extra use required for those efficient electrified autos. And we can do this just by reasonably accelerating existing trends.
Over the next 40 years, buildings, which use three-quarters of the electricity, can triple or quadruple their energy productivity, saving 1.4 trillion dollars, net present value, with a 33 percent internal rate of return or in English, the savings are worth four times what they cost. And industry can accelerate too, doubling its energy productivity with a 21 percent internal rate of return. The key is a disruptive innovation that we call integrative design that often makes very big energy savings cost less than small or no savings. That is, it can give you expanding returns, not diminishing returns.
That is how our 2010 retrofit is saving over two-fifths of the energy in the Empire State Building -- remanufacturing those six and a half thousand windows on site into super windows that pass light, but reflect heat. plus better lights and office equipment and such cut the maximum cooling load by a third. And then renovating smaller chillers instead of adding bigger ones saved 17 million dollars of capital cost, which helped pay for the other improvements and reduce the payback to just three years. Integrative design can also increase energy savings in industry. Dow's billion-dollar efficiency investment has already returned nine billion dollars.
But industry as a whole has another half-trillion dollars of energy still to save. For example, three-fifths of the world's electricity runs motors. Half of that runs pumps and fans. And those can all be made more efficient, and the motors that turn them can have their system efficiency roughly doubled by integrating 35 improvements, paying back in about a year.
But first we ought to be capturing bigger, cheaper savings that are normally ignored and are not in the textbooks. For example, pumps, the biggest use of motors, move liquid through pipes. But a standard industrial pumping loop was redesigned to use at least 86 percent less energy, not by getting better pumps, but just by replacing long, thin, crooked pipes with fat, short, straight pipes. This is not about new technology, it's just rearranging our metal furniture. Of course, it also shrinks the pumping equipment and its capital costs.
So what do such savings mean for the electricity that is three-fifths used in motors? Well, from the coal burned at the power plant through all these compounding losses, only a tenth of the fuel energy actually ends up coming out the pipe as flow. But now let's turn those compounding losses around backwards, and every unit of flow or friction that we save in the pipe saves 10 units of fuel cost, pollution and what Hunter Lovins calls "global weirding" back at the power plant. And of course, as you go back upstream, the components get smaller and therefore cheaper.
Our team has lately found such snowballing energy savings in more than 30 billion dollars worth of industrial redesigns -- everything from data centers and chip fabs to mines and refineries. Typically our retrofit designs save about 30 to 60 percent of the energy and pay back in a few years, while the new facility designs save 40 to 90-odd percent with generally lower capital cost.
Now needing less electricity would ease and speed the shift to new sources of electricity, chiefly renewables. China leads their explosive growth and their plummeting cost. In fact, these solar power module costs have just fallen off the bottom of the chart. And Germany now has more solar workers than America has steel workers. Already in about 20 states private installers will come put those cheap solar cells on your roof with no money down and beat your utility bill. Such unregulated products could ultimately add up to a virtual utility that bypasses your electric company just as your cellphone bypassed your wireline phone company. And this sort of thing gives utility executives the heebee-jeebees and it gives venture capitalists sweet dreams.
Renewables are no longer a fringe activity. For each of the past four years half of the world's new generating capacity has been renewable, mainly lately in developing countries. In 2010, renewables other than big hydro, particularly wind and solar cells, got 151 billion dollars of private investment, and they actually surpassed the total installed capacity of nuclear power in the world by adding 60 billion watts in that one year. That happens to be the same amount of solar cell capacity that the world can now make every year -- a number that goes up 60 or 70 percent a year. In contrast, the net additions of nuclear capacity and coal capacity and the orders behind those keep fading because they cost too much and they have too much financial risk. In fact in this country, no new nuclear power plant has been able to raise any private construction capital, despite seven years of 100-plus percent subsidies.
So how else could we replace the coal-fired power plants? Well efficiency and gas can displace them all at just below their operating cost and, combined with renewables, can displace them more than 23 times at less than their replacement cost. But we only need to replace them once. We're often told though that only coal and nuclear plants can keep the lights on, because they're 24/7, whereas wind and solar power are variable, and hence supposedly unreliable.
Actually no generator is 24/7. They all break. And when a big plant goes down, you lose a thousand megawatts in milliseconds, often for weeks or months, often without warning. That is exactly why we've designed the grid to back up failed plants with working plants. And in exactly the same way, the grid can handle wind and solar power's forecastable variations.
Hourly simulations show that largely or wholly renewable grids can deliver highly reliable power when they're forecasted, integrated and diversified by both type and location. And that's true both for continental areas like the U.S. or Europe and for smaller areas embedded within a larger grid. That is how, for example, four German states in 2010 were 43 to 52 percent wind powered. Portugal was 45 percent renewable powered, Denmark 36. And it's how all of Europe can shift to renewable electricity. In America, our aging, dirty and insecure power system has to be replaced anyway by 2050. And whatever we replace it with is going to cost about the same, about six trillion dollars at present value -- whether we buy more of what we've got or new nuclear and so-called clean coal, or renewables that are more or less centralized.
But those four futures at the same cost differ profoundly in their risks, around national security, fuel, water, finance, technology, climate and health. For example, our over-centralized grid is very vulnerable to cascading and potentially economy-shattering blackouts caused by bad space weather or other natural disasters or a terrorist attack. But that blackout risk disappears, and all of the other risks are best managed, with distributed renewables organized into local micro-grids that normally interconnect, but can stand alone at need. That is, they can disconnect fractally and then reconnect seamlessly.
That approach is exactly what the Pentagon is adopting for its own power supply. They think they need that; how about the rest of us that they're defending? We want our stuff to work too. At about the same cost as business as usual, this would maximize national security, customer choice, entrepreneurial opportunity and innovation.
Together, efficient use and diverse dispersed renewable supply are starting to transform the whole electricity sector. Traditionally utilities build a lot of giant coal and nuclear plants and a bunch of big gas plants and maybe a little bit of efficiency renewables. And those utilities were rewarded, as they still are in 34 states, for selling you more electricity. However, especially where regulators are now instead rewarding cutting your bills, the investments are shifting radically toward efficiency, demand response, cogeneration, renewables and ways to knit them all together reliably with less transmission and little or no bulk electricity storage.
So our energy future is not fate, but choice, and that choice is very flexible. In 1976, for example, government and industry insisted that the amount of energy needed to make a dollar of GDP could never go down. And I heretically suggested it could go down several-fold. Well that's what's actually happened so far. It's fallen by half. But with today's much better technologies, more mature delivery channels and integrative design, we can do far more and even cheaper.
So to solve the energy problem, we just needed to enlarge it. And the results may at first seem incredible, but as Marshall McLuhan said, "Only puny secrets need protection. Big discoveries are protected by public incredulity." Now combine the electricity and oil revolutions, both driven by modern efficiency, and you get the really big story: reinventing fire, where business enabled and sped by smart policies in mindful markets can lead the United States completely off oil and coal by 2050, saving 5 trillion dollars, growing the economy 2.6-fold, strengthening out national security, oh, and by the way, by getting rid of the oil and coal, reducing the fossil carbon emissions by 82 to 86 percent.
Now if you like any of those outcomes, you can support reinventing fire without needing to like all of them and without needing to agree about which of them is most important. So focusing on outcomes, not motives, can turn gridlock and conflict into a unifying solution to America's energy challenge. This also turns out to be the best way to cope with global challenges -- climate change, nuclear proliferation, energy insecurity, energy poverty -- all of which make us less safe.
Now our team at RMI helps smart companies to get unstuck and speed this journey via six sectoral initiatives, with some more hatching. Of course there's still a lot of old thinking out there too. Former oil man Maurice Strong said, "Not all the fossils are in the fuel." But as Edgar Woolard, who used to chair Dupont, reminds us, "Companies hampered by old thinking won't be a problem because," he said," they simply won't be around long-term."
I've described not just a once-in-a-civilization business opportunity, but one of the most profound transitions in the history of our species. We humans are inventing a new fire, not dug from below, but flowing from above; not scarce, but bountiful; not local, but everywhere; not transient, but permanent; not costly, but free. And but for a little transitional tail of natural gas and a bit of biofuel grown in ways that sustain and endure, this new fire is flameless. Efficiently used, it really can do our work without working our undoing.
Each of you owns a piece of that $5 trillion prize. And our new book "Reinventing Fire" describes how you can capture it. So with the conversation just begun at ReinventingFire.com, let me invite you each to engage with us and with each other, with everyone around you, to help make the world richer, fairer, cooler and safer by together reinventing fire.
Thank you.
(Applause)
|
Эймори Ловинс: Энергетический план на 40 лет
TED Talk Subtitles and Transcript: В этой камерной лекции, прошедшей в офисе TED, теоретик в области энергетики Эймори Ловинс рассказывает о шагах, которые нам нужно предпринять, чтобы покончить с мировой зависимостью от нефти (пока та не иссякла). Некоторые перемены уже наступили, например, появились легковесные автомобили и экономичные грузовики, но многое ещё только предстоит осознать.
В США дискуссии об энергетике всегда сводятся к одному вопросу: Как бы вы предпочли умереть? А) Войны за нефть, Б) изменение климата, В) ядерная катастрофа, Г) все вышеперечисленное. Ах да, есть ещё один вариант: Д) Ничего из вышеперечисленного. Последнее нам обычно не предлагают. Что если бы мы могли сделать так, чтобы энергия работала на нас, а не на наше уничтожение? Можем ли мы сидеть у костра без опаски? Можем ли мы добыть новый огонь?
Видите ли, огонь создал человека, а ископаемое топливо создало современного человека. Теперь нам нужен новый огонь, который гарантировал бы нам безопасность, стабильность, здоровье и долговечность. Как добыть такой огонь?
Каждый год до сих пор мы добываем четыре пятых мировой энергии путём сжигания 16,6 кубических километров допотопного болотного компоста. Ископаемое топливо создало нашу цивилизацию. Обеспечило наше процветание. Благоустроило жизни миллиардов людей. Однако мы платим слишком большую цену нашей безопасностью, экономикой, здоровьем и экологией. Издержки слишком велики.
Нам нужен новый огонь. Перейти от старого огня к новому — значит переписать истории нефтяной и электроэнергетической отраслей, каждая из которых выпускает в атмосферу 2/5 ископаемого углерода. Две эти отрасли имеют много отличий.
Из нефти производится менее 1% электрической энергии — почти половина добывается из угля. У каждой из отраслей есть своя ниша. Три четверти нефти работает на транспорт. Три четверти электричества питает здания. Оставшаяся энергия обеих отраслей питает заводы. Экономичные транспортные средства, здания и заводы экономят нефть и уголь, а также природный газ, который может их заменить.
Однако современная энергосистема не просто неэффективная, она разрозненная, устаревшая, грязная и небезопасная. Она нуждается в реконструкции. К 2050 году энергосистема может стать эффективной, единой и грамотно распределённой. Экономичные автомобили, заводы и здания будут питаться от новой, безопасной и надёжной электрической сети.
Мы можем избавиться от нефтяной и угольной зависимости к 2050 году и, используя на треть меньше природного газа, переключиться на экономичные модели потребления и возобновляемые источники энергии. К 2050 году чистая стоимость такого плана составит пять триллионов долларов. Это общая сумма на сегодняшний день. Далее как обычно — при условии, что углеродные выбросы и все прочие скрытые затраты равны нулю — это минимальный прогноз с большим запасом. Однако такая относительно дешёвая энергосистема смогла бы снабжать экономику на 158% большую экономики США без нефти и угля или даже без атомной энергии. Более того, для этого перехода не нужно ничего изобретать, принимать акты Конгресса, новые федеральные налоги, предлагать субсидии, законы или обивать пороги Вашингтона.
Я перефразирую. Я расскажу вам о том, как снять США с нефтяного и угольного обеспечения, сэкономив 5 триллионов долларов, без актов Конгресса, руководимого денежной выгодой корпораций. Иными словами, мы заручимся поддержкой наших самых эффективных институтов — частных предприятий, развивающихся в ногу с гражданским обществом и поторапливаемых инновациями в военном секторе — чтобы обойти самые бесполезные из наших институтов. Не важно, что беспокоит Вас больше: прибыль, рабочие места, конкурентные преимущества, государственная безопасность, экологические ресурсы, защита климата или здравоохранение. Новый огонь — это разумно и выгодно.
Говорят, генерал Эйзенхауэр однажды сказал, что расширение границ сложного вопроса упрощает его решение благодаря включению новых вариантов ответа и синергии. Работая над изобретением нового огня, мы объединили все четыре сектора, потребляющих энергию: транспорт, здания, промышленность и электроснабжение. Также мы объединили четыре типа новшеств, не только в области технологий или управления, но и в области дизайна и стратегии бизнеса. Такое сочетание значительно превышает банальную сумму слагаемых, особенно в контексте создания возможностей прорыва для бизнеса.
Наша экономика тратит на нефть 2 миллиарда долларов в день. Плюс ещё 4 миллиарда долларов в день в скрытых экономических и военных издержках. Итого — более 1/6 ВВП. 3/5 транспортного топлива приходится на автомобили. Давайте сделаем топливо для автомобилей бесплатным. 2/3 энергии топлива уходит на то, чтобы сдвинуть машину с места, и всё из-за её колоссального веса. Каждая единица энергии, сэкономленная благодаря уменьшению массы или при буксировании, экономит ещё семь единиц энергии в баке, потому что не приходится тратить шесть единиц энергии только на то, чтобы доставить энергию к колёсам.
К сожалению, на протяжении последней четверти века, эпидемия ожирения заставила наших 2-тонных стальных коней толстеть в два раза быстрее нас самих. Сегодня сверхлёгкие, сверхкрепкие материалы, например, углепластик, могут помочь резко уменьшить массу автомобилей, а также упростить и удешевить их производство. Более лёгким и юрким автомобилям нужно меньше тяги для движения, поэтому их двигатели меньших размеров. В самом деле, такая диета для автомобилей поможет нам сэкономить и на электрической тяге, потому что аккумуляторы и топливные элементы также уменьшаться, станут легче и подешевеют. Розничные цены рухнут до современного уровня, а расходы на автомобиль изначально будут значительно ниже.
У производителей автомобилей есть шанс вместо того чтобы получать мизерную выгоду от использования двигателей викторианской эпохи и заклёпок, резко сократить затраты, внедрив три взаимосвязанных новшества, а именно — сверхлёгкие материалы, конструкции на их основе и электродвигатели. Продажи вырастут, а цены упадут ещё быстрее, если ввести временные льготы, скидки на эффективные новые модели, восполняемые надбавкой в цене за неэффективные старые модели.
Только за первые два года пять европейских льготных программ такого типа помогли утроить темпы улучшения эффективности автомобилей. Неизбежный переход на электромобили станет революционным шагом. Сродни переходу от печатной машинки к компьютерам. Компьютеры и электроника — теперь процветающий рынок в США, а производители печатных машинок исчезли без следа. Итак, диета для автомобилей становится новой конкурентной стратегией в автомобилестроении и может помочь увеличить объёмы экономии нефти вдвое в течение последующих 40 лет. Доступное электричество и вовсе освободит нас от нефтяной зависимости.
Америка может возглавить грядущую автомобильную революцию. Сейчас лидер — Германия. В прошлом году «Фольксваген» объявил, что к следующему году они выпустят гибридную углеволоконную модель с подзарядкой от электросети, способную проехать 100 км на 1 литре топлива. А концерн «БМВ» — о выпуске углеволоконного электромобиля, углеволокно в котором окупается благодаря использованию меньшего количества аккумуляторов. Они заявили: «Мы не собираемся делать печатные машинки». Концерн «Ауди» также вступили в гонку, заявив, что смогут опередить соперников на год.
Семь лет назад в Америке помощью более дешёвого и быстрого метода производства была изготовлена вот эта тестовая углеволоконная деталь. Её можно даже носить как шапочку. (Смех) Только по звуку можно судить о том, насколько прочен этот материал. Можете смело её ронять — углеволокно прочнее, чем титан. Том Фридман пытался уничтожить её при помощи кувалды, но не смог даже поцарапать.
Такие технологии производства можно приспособить к автомобильной скорости и стоимости, сохранив качество авиапромышленности. Такие технологии могут сберечь 4/5 капитала, необходимого для производства автомобилей. Они могут спасти жизни. При столкновении углеволокно может поглощать в 12 раз больше энергии на килограмм, чем сталь. Если бы все автомобили изготавливались по этим технологиям, это сэкономило бы столько средств в нефтяном эквиваленте, как если бы открыли месторождение в Детройте объёмом с полтора запаса Саудовской Аравии или половины запаса стран ОПЕК. Очень перспективно. Нефть из Детройта стоила бы около 18 долларов за баррель. Эти технологии полностью американские, неисчерпаемые и не испускают углерод.
Те же физические законы и та же бизнес-логика применима и к крупногабаритному транспорту. В течение 5 лет к 2010 году сети гипермаркетов «Уолмарт» удалось сэкономить 60% топлива в соотношении тонна-миля для армии своих грузовиков благодаря чёткой логистике и структуре. Только техническая экономия на грузовом транспорте может составить до двух третьих. Вкупе с разрабатываемыми моделями самолётов, в 3-4 раза более эффективными, мы можем сэкономить около триллиона долларов.
Рационализация энергетики в военном секторе ускорит внедрение новых технологий в обществе. Однажды военные разработки уже подарили нам интернет, глобальную систему позиционирования, реактивный двигатель, микропроцессоры. Мы можем не только работать над улучшенными моделями автомобилей, но и использовать их более разумно, опираясь на четыре принципа, чтобы сократить никчёмные поездки. Давайте не будем только поощрять туризм. Давайте использовать новую налоговую политику, например, взимать плату за пользование дорогой за расстояние, а не количество топлива.
Давайте применим информационные технологии, чтобы улучшить транспортную систему и расширить возможности поиска попутчиков. Давайте применим умные и выгодные модели развития, которые помогут людям находится там, где они хотят быть, чтобы им не приходилось ездить. Давайте применим программное обеспечение, чтобы исключить возникновение пробок. Такие меры, в комплексе, могут обеспечить такой же или улучшенный доступ, сократив езду на 46-84%. Это сэкономит нам ещё 0,4 триллиона долларов, плюс ещё 0,3 триллиона за счёт более рационального использования грузового транспорта.
Таким образом, через 40 лет перед нами может предстать гораздо более подвижная экономика США, не зависящая от нефти. Экономя или заменяя каждый баррель нефти за 100 долларов на баррель за 25, мы получим 4 триллиона чистых накоплений при скрытых издержках равных нулю.
Итак, чтобы сделать систему более подвижной без нефти, чтобы отказаться от нефти, нужно сделать систему более эффективной, а потом перейти на другое топливо. Автомобили, которые расходуют литр бензина на 50-100 километров, могут работать и на смеси водородного топлива, электричества и продвинутых видов биотоплива. Грузовой транспорт и авиация вполне могут использовать водородное или биологическое топливо. Грузовики могут работать и на природном газе. Транспортная система откажется от нефти. Две трети максимального необходимого объёма биотоплива, всего около трёх миллионов баррелей в день, можно получить путём переработки отходов, для этого не нужны пахотные земли, не нужно вредить почве или климату.
Наша команда ускоряет реформы в области экономии нефти через так называемую «акупунктуру предприятий». Мы выясняем, на каких этапах бизнес-процессы перегружены, вставляем в эти узлы пару иголок, чтобы восстановить движение. Мы сотрудничаем с такими организациями Форд, Уолмарт и Пентагон.
Длительный переход уже давно начался. Ещё три года назад многие аналитики уже наблюдали нефтяной пик, но не в добыче, а в спросе. «Дойче Банк» даже предположил, что мировой пик потребления нефти наступит в 2016 году.
Иными словами, сначала нефть потеряет конкурентное преимущество даже при низких ценах, а затем станет недоступна даже по высоким ценам. В свою очередь электромобили не перегружают электрическую сеть. Напротив, когда умные автомобили обмениваются электричеством и данными через умные здания, оборудованные умными сетями, они только увеличивают гибкость и объём сети, помогая ей интегрировать переменные солнечную и ветряную энергии.
Таким образом, электромобили решают автомобильные и энергетические проблемы вместе лучше, чем по отдельности. Также электромобили переводят нашу историю о нефти в другое русло: речь пойдёт об экономии электричества и альтернативных методах его получения. Эти две реформы в области электроэнергетики приведут к более глубоким и многочисленным потрясением, чем в любой другой области, поскольку технологии 21-го века столкнутся с укладом и мышлением 20-го и 19-го веков. Изменить способ выработки электричества станет легче, если мы будем меньше его расходовать. Сейчас большая часть электрических расходов — это потери, но технологии по его сохранению развиваются быстрее, чем мы успеваем их внедрять. Не купленные ещё эффективные ресурсы становятся доступнее и дешевеют.
Поскольку эффективность систем, применяемых в зданиях и в промышленности, растёт быстрее, чем экономика, энергопотребление в США может сократиться, даже с учётом дополнительных расходов на электромобили. Этого можно добиться путём разумного ускорения существующих тенденций.
В течение последующих 40 лет здания, расходующее 3/4 электроэнергии, смогут повысить свою эффективность в 3-4 раза, тем самым экономя около 1,4 триллиона долларов в чистой приведённой стоимости при 33% внутренней ставке дохода. Говоря простым языком, выгода от экономии в 4 раза превышает затраты на неё. Промышленный сектор также может удвоить свою энергоэффективность при 21% внутренней ставке дохода Ключом являются революционные инновации, или комплексный дизайн, благодаря которому внушительная экономия энергетических ресурсов стоит меньше, чем малая или нулевая экономия. В итоге ваши доходы возрастут, а не сократятся.
Так благодаря нашим модификациям 2010 года даётся экономить более 2/5 энергии в Эмпайр Стейт Билдинг — мы заменили 6500 окон здания на суперокна, которые пропускают свет, но отражают тепло. Улучшенное освещение и оргтехника также помогают сокращать максимальную нагрузку охладительных систем здания на треть. 17 миллионов долларов капитальных расходов, сбережённые благодаря обновлению малых охлаждающих устройств вместо установки более габаритных, пошли на прочие модификации и сократили окупаемость проекта до трёх лет. Применение комплексного дизайна способствует и экономии промышленной энергии. Вложение в эффективную энергетику в размере миллиарда долларов компании «Доу Джонс» уже принесло девять миллионов долларов.
Однако промышленному комплексу всё ещё требуется сберечь ещё полтриллиона энергетических долларов. К примеру, 3/5 мирового электричества расходуется на электромоторы. Половина этого объёма уходит на работу насосов и вентиляторов. вентиляторов. Все эти устройства можно сделать более эффективными, тогда эффективность электромоторов, приводящих их в движение, удвоится при внедрении 35 модификаций, что окупится в течение года.
Однако сначала нам стоит обратить внимание на области, где мы можем сэкономить больше при меньших затратах; на области, которыми пренебрегают, о которых не пишут в учебниках. Например, на насосы, самый крупный потребитель энергии электромоторов, которые движут жидкость по трубопроводам. Конструкцию стандартной петли насосных ходов удалось улучшить, сократив энергопотребление на 86%. Для этого не нужны были новые насосы — достаточно было заменить длинные, тонкие, извилистые трубы на короткие прямые трубы большого диаметра. Тут дело даже не в новых технологиях — мы просто заменили металлические элементы. Разумеется, благодаря этому также уменьшается размер насоса и капитальные расходы на его содержание.
Что мы получаем с точки зрения 3/5 мирового электричества, которые расходуются электромоторами? Лишь десятая часть энергии, полученной при сожжении угля на электростанции, за вычетом всех потерь, фактически выходит из трубы как поток. Давайте двинемся в обратном направлении. Каждая единица потока или трения, сбережённая нами в трубе, экономит 10 единиц стоимости топлива, загрязнения и того, что Хантер Ловинс называет «глобальный максимализм» [от англ. «global weirding»]. Если вернуться назад к истоку энергии, можно убедиться в том, что элементы системы становятся меньше и потому дешевле.
Нашей команде удалось недавно обнаружить потенциал для огромной энергетической экономии при затратах в 30 миллиардов долларов на реконструкцию инфраструктуры, начиная с центров хранения данных и заводов по производству микропроцессоров до шахт и нефтеперерабатывающих заводов. Как правило, наши модификации помогают сэкономить от 30 до 60% энергии и окупаются в течение нескольких лет. Разработка новых систем экономит от 40 до 90% её низких капитальных затратах.
Меньшая потребность в электричестве сделает переход к новым, возобновляемым источникам энергии проще и быстрее. Лидером в феноменальном росте и снижении затрат является Китай. К примеру, стоимость таких солнечных батарей упала до смешного уровня. А в Германии сотрудников солнечных электростанций больше, чем в Америке рабочих на сталелитейных заводах. Уже в 20 штатах частные компании могут установить дешёвые солнечные батареи на крышу ваших домов — сумма будет меньше, чем ваш счёт за электричество. Такие частные инициативы в итоге могут заменить компании-поставщики электричества, так как однажды сотовые операторы вытеснили стационарные телефоны. И пока мысли об этом заставляют директоров коммунальных предприятий ёжится от страха, предприниматели, вкладывающие в рискованные проекты, упиваются сладкими мечтами.
Возобновляемые источники энергии — это больше не периферия. В течение последних четырёх лет половина мировой энергетической мощности приходится на обновляемые ресурсы, особенно в развивающихся странах. В 2010 году в обновляемые источники энергии, не считая крупных гидроэлектростанций, особенно в ветряные и солнечные станции, был вложен 151 миллиард долларов частных инвестиций. Их мощность превысила совокупную установленную мощность мировых АЭС, нарастив 60 миллиардов ватт за год. Именно такую мощность может поставлять мировая солнечная энергетика ежегодно, и эта цифра возрастает на 60-70% в год. С другой стороны, чистый прирост мощности и заказы в атомной и угольной отрасли тают из-за высоких затрат и высоких финансовых рисков. Например, в США ни одной АЭС не удалось получить частных инвестиций на строительство, несмотря на 7-летний период более чем 100% субсидий на цели инвестирования.
Так существуют ли другие способы замены угольных электростанций? Эффективные методы получения энергии и газ могут вытеснить их при меньшей стоимости эксплуатации, а в сочетании с обновляемыми источниками энергии их можно заменить 23 раза при затратах меньших, чем стоимость их замещения. Но нам достаточно одного раза. Нам часто говорят, что только уголь и атомные реакторы могут обеспечить нас электричеством, потому что они работают круглосуточно семь дней в неделю, в отличие от солнечной и ветряной энергии, которая непостоянна, а значит якобы не надёжна.
На самом деле, нет надёжных генераторов. Они все ломаются. Когда большая электростанция выходит из строя, мы теряем тысячи мегаватт в миллисекунду, иногда на несколько недель или месяцев, без предупреждения. Сеть разработана именно для того, чтобы работающие станции могли заменить неработающие. Точно так же сеть может приспособиться к прогнозируемым циклам в работе солнечных и ветряных станций.
С помощью почасовой симуляции можно убедиться в том, что сети, состоящие полностью или почти полностью из возобновляемых источников энергии, могут поставлять электричество с высокой надёжностью, если их работа прогнозируема, они интегрированы и разнообразны по типу и расположению. Это действительно как для континентальной части США или Европы, так и для малых территорий, находящихся внутри более крупной сети. Так, например, в 2010 году четыре из земель Германии снабжались ветряным электричеством на 43-52%. Обновляемые источники энергии составляли 45% энергетики в Португалии, 36% в Дании. Так вся Европа может перейти на возобновляемую энергетику. Дряхлую, грязную и ненадёжную электросистему США в любом случае придётся заменить к 2050 году. Чем бы мы её не заменили, это будет стоить около 6 миллиардов долларов на текущую стоимость. Мы можем закупить то же, что у нас есть, или обновлённые атомные реакторы так называемый «обогащённый уголь», или в некоторой степени централизованные возобновляемые источники энергии.
Однако эти четыре равноценных варианта влекут за собой совершенно разные риски в области национальной безопасности, топлива, водных ресурсов, финансов, технологий, климата и здоровья. К примеру, наша чрезмерно централизованная сеть очень уязвима перед потенциально разрушительными для экономики каскадными отключениями, обусловленными магнитными бурями, природными катастрофами или террористической атакой. Однако риск таких отключений сводится к нулю, а прочие риски становятся более управляемыми при использовании распределённой сети возобновляемых источников, разделённых на микросети, которые интегрированы между собой, но могут работать автономно при необходимости. Такие сети смогут частично разъединятся и воссоединятся без проблем.
Именно по такому принципу строится система электроснабжения Пентагона. Раз им это нужно, то как насчёт нас, их подзащитных? Мы тоже хотим, чтобы у нас всё работало. И при тех же затратах, что и обычно, это усилит национальную безопасность, расширит потребительские, предпринимательские и инновационные возможности.
Сочетание энергоэффективных решений и разных видов распределённых возобновляемых энергетических ресурсов преобразит весь электроэнергетический сектор. Традиционно коммунальные предприятия строили много огромных угольных и атомных электростанций, затем десяток газовых заводов и лишь горстку возобновляемых станций. Большие объёмы продажи электричества поощрялись и до сих пор поощряются в 34 штатах. Тем не менее, особенно там, где инспекторы теперь не поощряют, а урезают большие счета, инвестиции переходят на сторону эффективности, регулирования спроса, когенерации, возобновляемых источников энергии и ищут способы, чтобы объединить эти аспекты надёжным образом с наименьшим количеством передающих узлов и без необходимости хранения электроэнергии.
Наше энергетическое будущее — это не судьба, а выбор, гибкий выбор. В 1976 году, например, правительство и промышленный сектор настояли на том, чтобы количество энергии, необходимой, произвести доллар ВВП, никогда не снижалось. Я же кощунственно предположил, что это количество сократится в разы. Так и случилось. Оно сократилось в два раза. Однако применяя улучшенные современные технологии, более совершенные каналы доставки и комплексный дизайн, мы можем произвести гораздо больше и ещё дешевле.
Чтобы разрешить энергетическую проблему, нам попросту нужно было её увеличить. Результаты могут показаться невероятными, но как говорил Маршалл Маклюэн: «Только мелкие секреты нужно прятать, великие открытия хранит в тайне неверие толпы». Давайте сложим вместе электроэнергетическую и нефтяную революции, подгоняемые современной энергоэффективностью, и мы получим историю изобретения огня, когда бизнес, поощряемый разумными мерами на сознательных рынках, сможет освободить США от нефтяной и угольной зависимости к 2050 году, сэкономив 5 триллионов долларов, увеличив экономику в 2,6 раза, укрепив национальную безопасность... и, кстати, после избавления от нефти и угля, снизив выбросы от сжигания ископаемого углерода на 82-86%.
Если вам важен любой из этих результатов, поддержите изобретение нового огня. Необязательно разделять все цели и нет необходимости спорить о том, какая из них важнее. Сконцентрировав усилия на результатах, а не на побуждениях, мы сможем выйти из тупика на единый путь к решению энергетического кризиса в США. Это ещё и лучший способ борьбы с глобальными вызовами: изменением климата, распространением ядерного оружия, энергетической зависимостью и дефицитом энергии — каждый из которых делает нас беззащитнее.
В институте Роки-Маунтин мы помогаем компаниям выйти из тупика на путь энергоэффективности с помощью шести отраслевых решений и пары индивидуальных стратегий. Разумеется, мы всё ещё скованы рамками устаревшего мышления. Как однажды сказал бывший нефтяник Морис Стронг: «Не всё то ископаемое, что топливо». Тут можно вспомнить и слова Эдгара Вуларда, председателя корпорации «Дюпон»: «О компаниях, которые погрязли в устаревших идеях, можно не беспокоиться — они долго не протянут».
Я не просто описал бизнес-возможность, выпадающую один раз за историю цивилизации, но о важнейшем переходном этапе в истории человечества. Мы стоим на пороге изобретения нового огня, не добытого из недр, но льющегося с небес; огня, который не оскудеет, но будет изобильным; огня, который будет не где-то, но повсюду; огня не временного, но вечного; огня не дорогого, но освобождённого от платы. Не считая краткого перехода с использованием газа и затем малого количества биотоплива, выращиваемого экологически устойчивым способом, новый огонь не будет иметь пламени. При эффективном использовании огонь будет работать на нас, а не против нас.
У каждого из вас есть частица этой мечты, стоимостью 5 миллиардов. А в нашей книге «Новый огонь» говорится о том, как её достигнуть. Дискуссия только началась на сайте ReinventingFire.com. Приглашаю вас всех принять участие и обсудить с нами, друг с другом и с близкими, как мы вместе можем сделать этот мир богаче, честнее, прохладнее и безопаснее, если мы изобретём новый огонь.
Спасибо за внимание.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mustafa Akyol: Faith versus tradition in Islam\nTED Talk Subtitles and Transcript: Journalist Mustafa Akyol talks about the way that some local cultural practices (such as the seclusion of women) have become linked, in the popular mind, to the articles of faith of Islam. Has the world's general idea of the Islamic faith focused too much on tradition, and not enough on core beliefs?\nA few weeks ago, I had a chance to go to Saudi Arabia. And the first thing I wanted to do as a Muslim was go to Mecca and visit the Kaaba, the holiest shrine of Islam. And I did that; I put on my ritualistic dress; I went to the holy mosque; I did my prayers; I observed all the rituals. And meanwhile, besides all the spirituality, there was one mundane detail in the Kaaba that was pretty interesting for me. There was no separation of sexes. In other words, men and women were worshiping all together. They were together while doing the tawaf, the circular walk around the Kaaba. They were together while praying.\nAnd if you wonder why this is interesting at all, you have to see the rest of Saudi Arabia because it's a country which is strictly divided between the sexes. In other words, as men, you are not simply supposed to be in the same physical space with women. And I noticed this in a very funny way. I left the Kaaba to eat something in downtown Mecca. I headed to the nearest Burger King restaurant. And I went there -- I noticed that there was a male section, which was carefully separated from the female section. And I had to pay, order and eat at the male section. \"It's funny,\" I said to myself, \"You can mingle with the opposite sex at the holy Kaaba, but not at the Burger King.\"\nQuite ironic. Ironic, and it's also, I think, quite telling. Because the Kaaba and the rituals around it are relics from the earliest phase of Islam, that of prophet Muhammad. And if there was a big emphasis at the time to separate men from women, the rituals around the Kaaba could have been designed accordingly. But apparently that was not an issue at the time. So the rituals came that way. This is also, I think, confirmed by the fact that the seclusion of women in creating a divided society is something that you also do not find in the Koran, the very core of Islam -- the divine core of Islam that all Muslims, and equally myself, believe. And I think it's not an accident that you don't find this idea in the very origin of Islam. Because many scholars who study the history of Islamic thought -- Muslim scholars or Westerners -- think that actually the practice of dividing men and women physically came as a later development in Islam, as Muslims adopted some preexisting cultures and traditions of the Middle East. Seclusion of women was actually a Byzantine and Persian practice, and Muslims adopted that and made that a part of their religion.\nAnd actually this is just one example of a much larger phenomenon. What we call today Islamic Law, and especially Islamic culture -- and there are many Islamic cultures actually; the one in Saudi Arabia is much different from where I come from in Istanbul or Turkey. But still, if you're going to speak about a Muslim culture, this has a core, the divine message, which began the religion, but then many traditions, perceptions, many practices were added on top of it. And these were traditions of the Middle East -- medieval traditions.\nAnd there are two important messages, or two lessons, to take from that reality. First of all, Muslims -- pious, conservative, believing Muslims who want to be loyal to their religion -- should not cling onto everything in their culture, thinking that that's divinely mandated. Maybe some things are bad traditions and they need to be changed. On the other hand, the Westerners who look at Islamic culture and see some troubling aspects should not readily conclude that this is what Islam ordains. Maybe it's a Middle Eastern culture that became confused with Islam.\nThere is a practice called female circumcision. It's something terrible, horrible. It is basically an operation to deprive women of sexual pleasure. And Westerners, Europeans or Americans, who didn't know about this before faced this practice within some of the Muslim communities who migrated from North Africa. And they've thought, \"Oh, what a horrible religion that is which ordains something like that.\" But actually when you look at female circumcision, you see that it has nothing to do with Islam, it's just a North African practice, which predates Islam. It was there for thousands of years. And quite tellingly, some Muslims do practice that. The Muslims in North Africa, not in other places. But also the non-Muslim communities of North Africa -- the Animists, even some Christians and even a Jewish tribe in North Africa is known to practice female circumcision. So what might look like a problem within Islamic faith might turn out to be a tradition that Muslims have subscribed to.\nThe same thing can be said for honor killings, which is a recurrent theme in the Western media -- and which is, of course, a horrible tradition. And we see truly in some Muslim communities that tradition. But in the non-Muslim communities of the Middle East, such as some Christian communities, Eastern communities, you see the same practice. We had a tragic case of an honor killing within Turkey's Armenian community just a few months ago.\nNow these are things about general culture, but I'm also very much interested in political culture and whether liberty and democracy is appreciated, or whether there's an authoritarian political culture in which the state is supposed to impose things on the citizens. And it is no secret that many Islamic movements in the Middle East tend to be authoritarian, and some of the so-called \"Islamic regimes\" such as Saudi Arabia, Iran and the worst case was the Taliban in Afghanistan -- they are pretty authoritarian. No doubt about that.\nFor example, in Saudi Arabia there is a phenomenon called the religious police. And the religious police imposes the supposed Islamic way of life on every citizen, by force -- like women are forced to cover their heads -- wear the hijab, the Islamic head cover. Now that is pretty authoritarian, and that's something I'm very much critical of. But when I realized that the non-Muslim, or the non-Islamic-minded actors in the same geography, sometimes behaved similarly, I realized that the problem maybe lies in the political culture of the whole region, not just Islam. Let me give you an example: in Turkey where I come from, which is a very hyper-secular republic, until very recently we used to have what I call secularism police, which would guard the universities against veiled students. In other words, they would force students to uncover their heads, and I think forcing people to uncover their head is as tyrannical as forcing them to cover it. It should be the citizen's decision.\nBut when I saw that, I said, \"Maybe the problem is just an authoritarian culture in the region, and some Muslims have been influenced by that. But the secular-minded people can be influenced by that. Maybe it's a problem of the political culture, and we have to think about how to change that political culture.\" Now these are some of the questions I had in mind a few years ago when I sat down to write a book. I said, \"Well I will make a research about how Islam actually came to be what it is today, and what roads were taken and what roads could have been taken.\" The name of the book is \"Islam Without Extremes: A Muslim Case for Liberty.\" And as the subtitle suggests, I looked at Islamic tradition and the history of Islamic thought from the perspective of individual liberty, and I tried to find what are the strengths with regard to individual liberty.\nAnd there are strengths in Islamic tradition. Islam actually, as a monotheistic religion, which defined man as a responsible agent by itself, created the idea of the individual in the Middle East and saved it from the communitarianism, the collectivism of the tribe. You can derive many ideas from that. But besides that, I also saw problems within Islamic tradition. But one thing was curious: most of those problems turn out to be problems that emerged later, not from the very divine core of Islam, the Koran, but from, again, traditions and mentalities, or the interpretations of the Koran that Muslims made in the Middle Ages. The Koran, for example, doesn't condone stoning. There is no punishment on apostasy. There is no punishment on personal things like drinking. These things which make Islamic Law, the troubling aspects of Islamic Law, were later developed into later interpretations of Islam. Which means that Muslims can, today, look at those things and say, \"Well, the core of our religion is here to stay with us. It's our faith, and we will be loyal to it. But we can change how it was interpreted, because it was interpreted according to the time and milieu in the Middle Ages. Now we are living in a different world with different values and different political systems.\" That interpretation is quite possible and feasible.\nNow if I were the only person thinking that way, we would be in trouble. But that's not the case at all. Actually, from the 19th century on, there's a whole revisionist, reformist -- whatever you call it -- tradition, a trend in Islamic thinking. And these were intellectuals or statesmen of the 19th century, and later, 20th century, which looked at Europe basically and saw that Europe has many things to admire, like science and technology. But not just that; also democracy, parliament, the idea of representation, the idea of equal citizenship. These Muslim thinkers and intellectuals and statesmen of the 19th century looked at Europe, saw these things. They said, \"Why don't we have these things?\" And they looked back at Islamic tradition, they saw that there are problematic aspects, but they're not the core of the religion, so maybe they can be re-understood, and the Koran can be reread in the modern world.\nThat trend is generally called Islamic modernism, and it was advanced by intellectuals and statesmen, not just as an intellectual idea though, but also as a political program. And that's why actually in the 19th century the Ottoman Empire, which then covered the whole Middle East, made very important reforms -- reforms like giving Christians and Jews an equal citizenship status, accepting a constitution, accepting a representative parliament, advancing the idea of freedom of religion. And that's why the Ottoman Empire in its last decades turned into a proto-democracy, a constitutional monarchy, and freedom was a very important political value at the time.\nSimilarly, in the Arab world, there was what the great Arab historian Albert Hourani defines as the Liberal Age. He has a book, \"Arabic Thought in the Liberal Age,\" and the Liberal Age, he defines as 19th century and early 20th century. Quite notably, this was the dominant trend in the early 20th century among Islamic thinkers and statesmen and theologians. But there is a very curious pattern in the rest of the 20th century, because we see a sharp decline in this Islamic modernist line. And in place of that, what happens is that Islamism grows as an ideology which is authoritarian, which is quite strident, which is quite anti-Western, and which wants to shape society based on a utopian vision.\nSo Islamism is the problematic idea that really created a lot of problems in the 20th century Islamic world. And even the very extreme forms of Islamism led to terrorism in the name of Islam -- which is actually a practice that I think is against Islam, but some, obviously, extremists did not think that way. But there is a curious question: If Islamic modernism was so popular in the 19th and early 20th centuries, why did Islamism become so popular in the rest of the 20th century? And this is a question, I think, which needs to be discussed carefully. And in my book, I went into that question as well. And actually you don't need to be a rocket scientist to understand that. You just look at the political history of the 20th century, and you see things have changed a lot. The context has changed.\nIn the 19th century, when Muslims were looking at Europe as an example, they were independent; they were more self-confident. In the early 20th century, with the fall of the Ottoman Empire, the whole Middle East was colonized. And when you have colonization what do you have? You have anti-colonization. So Europe is not just an example now to emulate; it's an enemy to fight and to resist. So there's a very sharp decline in liberal ideas in the Muslim world, and what you see is more of a defensive, rigid, reactionary strain, which led to Arab socialism, Arab nationalism and ultimately to the Islamist ideology. And when the colonial period ended, what you had in place of that was, generally, secular dictators, which say they're a country, but did not bring democracy to the country, and established their own dictatorship. And I think the West, at least some powers in the West, particularly the United States, made the mistake of supporting those secular dictators, thinking that they were more helpful for their interests. But the fact that those dictators suppressed democracy in their country and suppressed Islamic groups in their country actually made the Islamists much more strident.\nSo in the 20th century, you had this vicious cycle in the Arab world where you have a dictatorship suppressing its own people including the Islamic-pious, and they're reacting in reactionary ways. There was one country, though, which was able to escape or stay away from that vicious cycle. And that's the country where I come from; that's Turkey. Turkey has never been colonized, so it remained as an independent nation after the fall of the Ottoman Empire. That's one thing to remember. They did not share the same anti-colonial hype that you can find in some other countries in the region. Secondly, and most importantly, Turkey became a democracy earlier than any of the countries we are talking about. In 1950, Turkey had the first free and fair elections, which ended the more autocratic secular regime, which was the beginning of Turkey. And the pious Muslims in Turkey saw that they can change the political system by voting. And they realize that democracy is something that is compatible with Islam, compatible with their values, and they've been supportive of democracy. That's an experience that not every other Muslim nation in the Middle East had until very recently.\nSecondly, in the past two decades, thanks to globalization, thanks to the market economy, thanks to the rise of a middle-class, we in Turkey see what I define as a rebirth of Islamic modernism. Now there's the more urban middle-class pious Muslims who, again, look at their tradition and see that there are some problems in the tradition, and they understand that they need to be changed and questioned and reformed. And they look at Europe, and they see an example, again, to follow. They see an example, at least, to take some inspiration from. That's why the E.U. process, Turkey's effort to join the E.U., has been supported inside Turkey by the Islamic-pious, while some secular nations were against that. Well that process has been a little bit blurred by the fact that not all Europeans are that welcoming -- but that's another discussion. But the pro-E.U. sentiment in Turkey in the past decade has become almost an Islamic cause and supported by the Islamic liberals and the secular liberals as well, of course.\nAnd thanks to that, Turkey has been able to reasonably create a success story in which Islam and the most pious understandings of Islam have become part of the democratic game, and even contributes to the democratic and economic advance of the country. And this has been an inspiring example right now for some of the Islamic movements or some of the countries in the Arab world.\nYou must have all seen the Arab Spring, which began in Tunis and in Egypt. And Arab masses just revolted against their dictators. They were asking for democracy; they were asking for freedom. And they did not turn out to be the Islamist boogyman that the dictators were always using to justify their regime. They said that \"we want freedom; we want democracy. We are Muslim believers, but we want to be living as free people in free societies.\" Of course, this is a long road. Democracy is not an overnight achievement; it's a process. But this is a promising era in the Muslim world.\nAnd I believe that the Islamic modernism which began in the 19th century, but which had a setback in the 20th century because of the political troubles of the Muslim world, is having a rebirth. And I think the getaway message from that would be that Islam, despite some of the skeptics in the West, has the potential in itself to create its own way to democracy, create its own way to liberalism, create its own way to freedom. They just should be allowed to work for that.\nThanks so much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мустафа Акюл: сравнение веры и традиций в исламе.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Во время конференции TEDxWarwick журналист Мустафа Акюл рассказывает о том, как некоторые местные культурные обычаи (например покрывание головы платком) стало популярно связывать с символами веры в исламе. Не стала ли общая идея исламской веры в мире фокусироваться на традициях, а не на изначальных основах веры?\nНесколько недель назад мне удалось посетить Саудовскую Аравию. И первое, что я хотел сделать, будучи мусульманином, поехать в Мекку и посетить Каабу: величайшую святыню ислама. И я это сделал: я надел мои ритуальные одежды, я пошел в священную мечеть, я молился, я соблюдал все ритуалы. И в то же время, помимо всей духовности, в Каабе я заметил один бытовой момент, который меня заинтересовал. Там не было разделения по половому признаку. Другими словами, мужчины и женщины молились вместе. Они были вместе, совершая таваф - ритуальный обход против часовой стрелки вокруг Каабы. Они был вместе во время молитвы.\nИ если вы удивляетесь, почему это может вызвать интерес, то вам нужно посмотреть на всю остальную Саудовскую Аравию, потому что это страна, в которой существует строгое разделение по половому признаку. Другими словами, мужчины не могут находиться находиться в одном и том же физическом пространстве с женщинами. Забавно, как я это заметил. Я ушел из Каабы, чтобы перекусить в деловом районе Мекки. Я направился в ближайший Бургер Кинг. И я зашел туда - и заметил, что там был мужской зал, который был тщательно отделен от женского зала. И мне нужно было платить, заказывать и есть в мужском зале. Это забавно, - подумал я, - ты можешь общаться с противоположным полом в священной Каабе, но не в Бургер Кинге.\nКакая нелепость. Это парадоксально, и говорит о многом. Потому что Кааба и ритуалы, связанные с ней, это пережитки самой ранней стадии Ислама, которая относится к пророку Мохаммеду. И, если бы в то время делался большой акцент на разделение мужчин и женщин, то ритуалы в Каабе, могли бы быть разработаны соответствующе. Но, очевидно, это не было проблемой в то время. Оттуда и появились ритуалы. Это, на мой взгляд, подтверждается также тем фактом, что изоляция женщин в стремлении разделить общество, не встречается в Коране, самой основе Ислама – божественной основе Ислама, в которую верят все мусульмане, и я в том числе. И, я думаю, что не случайно вы не найдете этой идеи в самых корнях ислама. Потому что многие ученые, которые изучают историю исламской мысли, мусульманские ученые или западные, полагают, что на самом деле практика отделения мужчин от женщин появилась в исламе в более позднее время, когда мусульмане начали перенимать некоторые уже имеющиеся обычаи и традиции Ближнего Востока. Изоляция женщин практиковалась на самом деле в Византии и Персии, и мусульмане переняли ее и сделали ее частью своей религии.\nИ на самом деле это всего лишь один из примеров более масштабного явления. То, сегодня называется законом Ислама и в особенности исламской культурой - а фактически существует множество таких культур; одна из них в Саудовской Аравии сильно отличается от той, характерной для моей родины – Стамбула, Турции. Но тем не менее, если вы собираетесь говорить об мусульманской культуре, то в ней существует основная, божественная идея, которая зародила религию, но затем к этому были добавлены многие традиции, представления и различные обычаи. И это были традиции Ближнего Востока – средневековые традиции.\nДва важных сообщения или два урока, которые нужно извлечь из той действительности: Прежде всего, мусульмане – набожные, консервативные мусульмане, которые хотят быть верными своей религии, – не должны цепляться за все в своей культуре, полагая, что это божественно предопределено. Возможно, что некоторые традиции плохи, и должны быть изменены. С другой стороны, представители Запада, которые смотрят на исламскую культуру и замечают некоторые тревожные аспекты, не должны с легкостью делать вывод, что это предписывается религией. Возможно, это культура Ближнего Востока, которую теперь путают с исламом.\nСуществует обряд, называемый женским обрезанием. Это что-то жуткое и ужасное. По существу это операция, которая лишает женщин сексуального удовольствия. И представители Запада, европейцы или американцы, которые не знали об этом ранее, наблюдали этот обряд у некоторых мусульманских общин, мигрировавших из Северной Африки. И они думали: «О, какая ужасная религия, которая предписывает что-либо подобное». Но на самом деле, если вы посмотрите на обряд женского обрезания, вы заметите, что он не имеет никакого отношения к исламу; это просто северо-африканский обычай, который предшествовал исламу. Он существовал тысячи лет. И что характерно, некоторые мусульмане практикуют его. Мусульмане в Северной Америке, но не в других местах. Разные другие общины в Северной Америке – анимисты, некоторые христиане и даже одно еврейское племя в Северной Африке известны практикой женского обрезания. Таким образом то, что может быть проблемой, присущей исламской вере, может оказаться традицией, которую мусульмане позаимствовали.\nТо же самое можно сказать об убийствах \"за честь семьи\", которые являются повторяющейся темой в западных СМИ, и которые, конечно же, просто ужасная традиция. На самом деле мы видим эту традицию в некоторых исламских сообществах. Но и в немусульманских сообществах на Ближнем Востоке, например в некоторых христианских сообществах, восточных общинах, вы можете увидеть тот же обычай. У нас был трагический случай такого убийства в армянской общине в Турции всего несколько месяцев назад.\nНо это все относится к общей культуре, но я также очень интересуюсь политической культурой и тем ценятся ли свобода и демократия или существует авторитарная политическая культура, в которой государство диктует своим гражданам. И не секрет, что многие исламские движения на Ближнем Востоке стремятся к авторитаризму, и некоторые из, так называемых, «исламских режимов» как, например, Саудовская Аравия, Иран cамый ужасный пример - движение Талибан в Афганистане; они достаточно авторитарные и в этом нет сомнения.\nНапример, в Саудовской Аравии существует феномен называемый \"религиозной полицией\". И религиозная полиция навязывает так называемый исламский образ жизни каждому гражданину силой, как, например, женщин заставляют покрывать головы: носить хиджаб – накидку, скрывающую лицо и руки женщины. Вот это достаточно авторитарно, и это то, что я очень сильно критикую. Но, когда я осознал, что немусульмане либо неисламски настроенные люди в том же регионе иногда ведут себя похожим образом; я осознал, что, возможно, дело заключается в политической культуре региона, а не Исламе. Давайте я приведу вам пример: Турция, откуда я родом, является очень светской республикой, и до недавнего времени у нас было то, что я называю светской полицией, которая охраняла университеты от студенток, носящих платок на голове. Другими словами, они заставляли студентов ходить с непокрытой головой. И я думаю, что принуждая людей ходить с непокрытой головой, это такая же тирания, как и принуждение их покрывать голову. Это должно быть решением самого гражданина.\nНо, когда я увидел это, я сказал «Возможно, проблема заключается лишь в авторитарной культуре региона, и некоторые мусульмане подвержены ее влиянию». Но и светски мыслящие люди могут быть подвержены этому тоже. Возможно, это проблема политической культуры, и нам нужно подумать о том, как изменить эту политическую культуру. И это лишь некоторые из вопросов, которые возникли у меня в голове несколько лет назад, когда я начал писать книгу. Я сказал: «Я проведу исследование о том, как ислам стал тем, чем он является сегодня, и какими путями он к этому пришел, а какими путями он мог бы пойти». Название книги: \"Ислам без крайностей: мусульманский вариант свободы\". И как и предполагает вторая часть названия, я рассматриваю исламскую традицию и историю исламской мысли с точки зрения свободы индивидуума, и я попробовал выявить сильные стороны относящиеся к свободе индивидуума.\nИ в исламской традиции есть сильные стороны. Ислам на самом деле является монотеистической религией, которая определила человека как лицо отвечающее за себя самостоятельно, создала идею индивидуума на Ближнем Востоке и избавила ее от коммунитаризма, коллективизации племени. Отсюда вы можете извлечь многие идеи. Но кроме того, я также видел проблемы внутри исламской традиции. Но была одна интересная вещь: многие из этих проблем - это проблемы, возникшие позже, не из священных истоков ислама - Корана, - но из, опять же, традиций и точек зрения либо интерпретаций Корана, которые мусульмане провели в средние века. Коран, например, не потворствует забрасыванию камнями насмерть. В нем нет наказания за вероотступничество. В нем нет наказания за личные проступки, например, пьянство. Эти факты, которые формируют исламское право, проблемные аспекты исламского права, позднее развились как интерпретации ислама. А это означает, что мусульмане могут сегодня посмотреть на эти вещи и сказать: «Ну, суть нашей религии останется с нами. Это наша вера и мы будем ей верны.» Но мы можем изменить ее интерпретацию, потому что она соответствует времени и обстановке средних веков. Теперь же мы живем в другом мире с другими ценностями и другими политическими системами. Та интерпретация вполне возможна и осуществима.\nЕсли бы я был единственным человеком, кто мыслит подобно, то мы бы были в беде. Но это совсем не так. На самом деле, начиная с 19-го века, существовала целая ревизионистская, реформистская, как ее не назови, традиция – тенденция в исламском мышлении. И это были интеллигенция или государственные деятели 19-го века, а затем 20-го века, которые в основном смотрели на Европу и замечали в ней много поводов для восхищения, например, развитие науки и технологии. Но не только это, а также демократия, парламент, идею представительства, идею равноправия граждан. Эти мусульманские мыслители и интеллигенция 19-го века смотрели на Европу и замечали эти факты. Они говорили: «Почему у нас этого нет?» И они оглядывались на исламскую традицию, они отмечали проблемные моменты, котоые не являлись сутью религии, и, поэтому они могут быть переосмыслены, и Коран может быть прочитан по-новому в современном мире.\nЭту тенденцию обычно называют исламским модернизмом, выдвинутую интеллигенцией и государственными деятелями не просто в качестве интеллектуальной идеи, но и как политическая программа. И поэтому фактически в 19-ом веке Османская Империя, которая тогда покрывала весь Ближний Восток, провела очень важные реформы: предоставление христианам и евреям равных гражданских прав, принятие конституции, введение представительного парламента, продвижение идеи свободы религии. Именно поэтому Османская Империя последние десятилетия своего существования превратилась в протодемократию - конституционную монархию. И свобода была очень важной политической ценностью в то время.\nТаким же образом в арабском мире существовало то, что великий арабский историк Альберт Хурани называет либеральным возрастом. У него есть книга: «Арабская мысль в либеральном возрасте.» И либеральным возрастом он называет 19-ый и начало 20-го века. Примечательно, что это была доминирующая тенденция в начале 20-го века среди исламских мыслителей, и государственных деятелей, и теологов. Но существует очень любопытная закономерность до конца 20-го века, потому что мы наблюдаем резкий спад в этой исламско-модернистской линии. И вместо этого получилось, что исламизм превратился в авторитарную идеологию, которая достаточно громогласная, антиевропейская и, которая хочет сформировать общество, опираясь на утопичное видение.\nТаким образом, исламизм – это проблематичная идея, которая действительно создала множество неприятностей в исламском мире 20-го века. И даже самые крайние формы проявления ислама привели к терроризму во имя ислама, которая действительно создала множество неприятностей но некоторые экстремисты, очевидно, так не считали. Но тогда любопытный вопрос: если исламский модернизм был так популярен в 19-ом веке и в начале 20-го века, то почему исламизм приобрел такую популярность к концу 20-го века? И это вопрос, который, я думаю, требует тщательного обсуждения. И в своей книге я также затронул этот вопрос. И на самом деле вам не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять это. Нужно лишь посмотреть на политическую историю 20-го века, и вы заметите, что многое очень сильно изменилось. Контекст изменился.\nВ 19-ом веке, когда мусульмане рассматривали Европу как образец, они были независимы, они были более уверены в себе. В начале же 20-го века с падением Османской Империи весь Ближний Восток был колонизирован. И когда происходит колонизация, что вы получаете? Вы получаете антиколонизацию. Итак Европа больше не пример для подражания, а враг, с которым нужно бороться и сопротивляться. Итак происходит резкий спад в распространении либеральных идей в мусульманском мире, и то, что вы наблюдаете, больше похоже на защитную, жесткую, реакционную черту, приведшую к арабскому социализму, арабскому национализму и в конце концов к исламистской идеологии. И когда колониальный период закончился, взамен мы получили классических светских диктаторов, которые олицетворяли себя со страной, но не вводили демократию в стране, и устанавливали собственную диктатуру. И, я думаю, что Запад, по крайней мере некоторые силы на Западе, особенно США, совершили ошибку, поддерживая этих светских диктаторов, полагая, что они будут действовать в их интересах. Но тот факт, что эти диктаторы подавили демократию в своих странах и подавили исламские группы в их странах, на самом деле сделал исламистов намного громогласнее.\nИтак, в 20-ом веке Арабский мир замкнулся в порочном круге, в котором диктатура подавляет свой же народ, включая верующих исламистов, и они отвечают реакционными идеями. Хотя, была одна страна, которая смогла избежать или остаться в стороне от этого замкнутого круга. И это страна, из которой я родом – Турция. Турция никогда не была колонией, поэтому нация сохранила независимость с падением Османской Империи. Это первое, что нужно помнить. Они не разделяли расхваливания антиколониального духа, с которым вы можете столкнуться в других странах и регионах. Во-вторых, что особенно важно, Турция стала демократической страной раньше, чем все остальные страны, о которых мы сегодня говорим. В 1950 году Турция провела первые свободные и честные выборы, которые положили конец более авторитарному светскому режиму, и это стало началом Турции. Все религиозные мусульмане в Турции поняли, что они могут изменить политическую систему голосованием. И они осознали, что демократия совместима с исламом, совместима с их ценностями и они поддержали демократический строй. Это опыт, который не каждая мусульманская нация Ближнего Востока смогла испытать до недавнего времени.\nВо-вторых, за последние дав десятилетия, благодаря глобализации, благодаря рыночной экономике, благодаря увеличению среднего класса мы в Турции наблюдаем то, что я называю, перерождением исламского модернизма. Сейчас появилось больше религиозных мусульман-горожан, которые принадлежат к среднему классу, которые снова обращают внимание на свои традиции и отмечают, что в них есть некоторые проблемы. И они понимают, что они должны быть изменены, подвержены критике и реформированы. И они смотрят на Европу и снова видят пример для подражания. По крайней мере они видят пример, из которого можно черпать вдохновение. Вот почему процесс, связанный с ЕС: попытка Турции войти в ЕС – получил поддержку внутри Турции среди исламских верующих, в то время как некоторые светские нации были против. Но этот процесс был несколько затуманен тем фактом, что не все европейцы его приветствовали, но это уже другой разговор. Но проевропейские настроения в Турции в последнее десятилетие почти стали причиной распространения ислама, и они поддерживаются, и исламскими либералами, и светскими либералами, конечно же.\nИ благодаря этому, Турция смогла создать историю успеха, в которой ислам и большинство религиозных интерпретаций ислама стали частью демократической игры и даже внести свою лепту в демократическое и экономическое развитие страны. И это является вдохновляющим примером в настоящее время для некоторых исламских движений или некоторых стран в арабском мире.\nДолжно быть вы все наблюдали за Арабской Весной, которая началась в Тунисе и Египте. И толпы арабов совсем недавно восстали против своих диктаторов. Они требовали демократии, они требовали свободы. И они не оказались исламистскими монстрами, которых всегда используют диктаторы для оправдания своего режима. Они заявили, что «мы хотим свободы, мы хотим демократии. Мы мусульманские верующие, но мы хотим жить как свободные люди в свободных обществах.» Конечно же, это длинная дорога. Демократия не достигается в одночасье; это процесс. Но это многообещающий период в мусульманском мире.\nИ я верю, что исламский модернизм, который начался в 19-ом веке, но, который снизил обороты в 20-ом веке из-за политических проблем в мусульманском мире, опять возрождается. И, я думаю, что стартовое послание оттуда будет таким, что ислам, не смотря на некоторых скептиков на Западе, имеет свой собственный потенциал для создания своего особого пути к демократии и либерализму, создания собственного пути к свободе. Им просто нужно разрешить работать над этим.\nБольшое спасибо.\n(Апплодисменты)"
}
] |
Mustafa Akyol: Faith versus tradition in Islam
TED Talk Subtitles and Transcript: Journalist Mustafa Akyol talks about the way that some local cultural practices (such as the seclusion of women) have become linked, in the popular mind, to the articles of faith of Islam. Has the world's general idea of the Islamic faith focused too much on tradition, and not enough on core beliefs?
A few weeks ago, I had a chance to go to Saudi Arabia. And the first thing I wanted to do as a Muslim was go to Mecca and visit the Kaaba, the holiest shrine of Islam. And I did that; I put on my ritualistic dress; I went to the holy mosque; I did my prayers; I observed all the rituals. And meanwhile, besides all the spirituality, there was one mundane detail in the Kaaba that was pretty interesting for me. There was no separation of sexes. In other words, men and women were worshiping all together. They were together while doing the tawaf, the circular walk around the Kaaba. They were together while praying.
And if you wonder why this is interesting at all, you have to see the rest of Saudi Arabia because it's a country which is strictly divided between the sexes. In other words, as men, you are not simply supposed to be in the same physical space with women. And I noticed this in a very funny way. I left the Kaaba to eat something in downtown Mecca. I headed to the nearest Burger King restaurant. And I went there -- I noticed that there was a male section, which was carefully separated from the female section. And I had to pay, order and eat at the male section. "It's funny," I said to myself, "You can mingle with the opposite sex at the holy Kaaba, but not at the Burger King."
Quite ironic. Ironic, and it's also, I think, quite telling. Because the Kaaba and the rituals around it are relics from the earliest phase of Islam, that of prophet Muhammad. And if there was a big emphasis at the time to separate men from women, the rituals around the Kaaba could have been designed accordingly. But apparently that was not an issue at the time. So the rituals came that way. This is also, I think, confirmed by the fact that the seclusion of women in creating a divided society is something that you also do not find in the Koran, the very core of Islam -- the divine core of Islam that all Muslims, and equally myself, believe. And I think it's not an accident that you don't find this idea in the very origin of Islam. Because many scholars who study the history of Islamic thought -- Muslim scholars or Westerners -- think that actually the practice of dividing men and women physically came as a later development in Islam, as Muslims adopted some preexisting cultures and traditions of the Middle East. Seclusion of women was actually a Byzantine and Persian practice, and Muslims adopted that and made that a part of their religion.
And actually this is just one example of a much larger phenomenon. What we call today Islamic Law, and especially Islamic culture -- and there are many Islamic cultures actually; the one in Saudi Arabia is much different from where I come from in Istanbul or Turkey. But still, if you're going to speak about a Muslim culture, this has a core, the divine message, which began the religion, but then many traditions, perceptions, many practices were added on top of it. And these were traditions of the Middle East -- medieval traditions.
And there are two important messages, or two lessons, to take from that reality. First of all, Muslims -- pious, conservative, believing Muslims who want to be loyal to their religion -- should not cling onto everything in their culture, thinking that that's divinely mandated. Maybe some things are bad traditions and they need to be changed. On the other hand, the Westerners who look at Islamic culture and see some troubling aspects should not readily conclude that this is what Islam ordains. Maybe it's a Middle Eastern culture that became confused with Islam.
There is a practice called female circumcision. It's something terrible, horrible. It is basically an operation to deprive women of sexual pleasure. And Westerners, Europeans or Americans, who didn't know about this before faced this practice within some of the Muslim communities who migrated from North Africa. And they've thought, "Oh, what a horrible religion that is which ordains something like that." But actually when you look at female circumcision, you see that it has nothing to do with Islam, it's just a North African practice, which predates Islam. It was there for thousands of years. And quite tellingly, some Muslims do practice that. The Muslims in North Africa, not in other places. But also the non-Muslim communities of North Africa -- the Animists, even some Christians and even a Jewish tribe in North Africa is known to practice female circumcision. So what might look like a problem within Islamic faith might turn out to be a tradition that Muslims have subscribed to.
The same thing can be said for honor killings, which is a recurrent theme in the Western media -- and which is, of course, a horrible tradition. And we see truly in some Muslim communities that tradition. But in the non-Muslim communities of the Middle East, such as some Christian communities, Eastern communities, you see the same practice. We had a tragic case of an honor killing within Turkey's Armenian community just a few months ago.
Now these are things about general culture, but I'm also very much interested in political culture and whether liberty and democracy is appreciated, or whether there's an authoritarian political culture in which the state is supposed to impose things on the citizens. And it is no secret that many Islamic movements in the Middle East tend to be authoritarian, and some of the so-called "Islamic regimes" such as Saudi Arabia, Iran and the worst case was the Taliban in Afghanistan -- they are pretty authoritarian. No doubt about that.
For example, in Saudi Arabia there is a phenomenon called the religious police. And the religious police imposes the supposed Islamic way of life on every citizen, by force -- like women are forced to cover their heads -- wear the hijab, the Islamic head cover. Now that is pretty authoritarian, and that's something I'm very much critical of. But when I realized that the non-Muslim, or the non-Islamic-minded actors in the same geography, sometimes behaved similarly, I realized that the problem maybe lies in the political culture of the whole region, not just Islam. Let me give you an example: in Turkey where I come from, which is a very hyper-secular republic, until very recently we used to have what I call secularism police, which would guard the universities against veiled students. In other words, they would force students to uncover their heads, and I think forcing people to uncover their head is as tyrannical as forcing them to cover it. It should be the citizen's decision.
But when I saw that, I said, "Maybe the problem is just an authoritarian culture in the region, and some Muslims have been influenced by that. But the secular-minded people can be influenced by that. Maybe it's a problem of the political culture, and we have to think about how to change that political culture." Now these are some of the questions I had in mind a few years ago when I sat down to write a book. I said, "Well I will make a research about how Islam actually came to be what it is today, and what roads were taken and what roads could have been taken." The name of the book is "Islam Without Extremes: A Muslim Case for Liberty." And as the subtitle suggests, I looked at Islamic tradition and the history of Islamic thought from the perspective of individual liberty, and I tried to find what are the strengths with regard to individual liberty.
And there are strengths in Islamic tradition. Islam actually, as a monotheistic religion, which defined man as a responsible agent by itself, created the idea of the individual in the Middle East and saved it from the communitarianism, the collectivism of the tribe. You can derive many ideas from that. But besides that, I also saw problems within Islamic tradition. But one thing was curious: most of those problems turn out to be problems that emerged later, not from the very divine core of Islam, the Koran, but from, again, traditions and mentalities, or the interpretations of the Koran that Muslims made in the Middle Ages. The Koran, for example, doesn't condone stoning. There is no punishment on apostasy. There is no punishment on personal things like drinking. These things which make Islamic Law, the troubling aspects of Islamic Law, were later developed into later interpretations of Islam. Which means that Muslims can, today, look at those things and say, "Well, the core of our religion is here to stay with us. It's our faith, and we will be loyal to it. But we can change how it was interpreted, because it was interpreted according to the time and milieu in the Middle Ages. Now we are living in a different world with different values and different political systems." That interpretation is quite possible and feasible.
Now if I were the only person thinking that way, we would be in trouble. But that's not the case at all. Actually, from the 19th century on, there's a whole revisionist, reformist -- whatever you call it -- tradition, a trend in Islamic thinking. And these were intellectuals or statesmen of the 19th century, and later, 20th century, which looked at Europe basically and saw that Europe has many things to admire, like science and technology. But not just that; also democracy, parliament, the idea of representation, the idea of equal citizenship. These Muslim thinkers and intellectuals and statesmen of the 19th century looked at Europe, saw these things. They said, "Why don't we have these things?" And they looked back at Islamic tradition, they saw that there are problematic aspects, but they're not the core of the religion, so maybe they can be re-understood, and the Koran can be reread in the modern world.
That trend is generally called Islamic modernism, and it was advanced by intellectuals and statesmen, not just as an intellectual idea though, but also as a political program. And that's why actually in the 19th century the Ottoman Empire, which then covered the whole Middle East, made very important reforms -- reforms like giving Christians and Jews an equal citizenship status, accepting a constitution, accepting a representative parliament, advancing the idea of freedom of religion. And that's why the Ottoman Empire in its last decades turned into a proto-democracy, a constitutional monarchy, and freedom was a very important political value at the time.
Similarly, in the Arab world, there was what the great Arab historian Albert Hourani defines as the Liberal Age. He has a book, "Arabic Thought in the Liberal Age," and the Liberal Age, he defines as 19th century and early 20th century. Quite notably, this was the dominant trend in the early 20th century among Islamic thinkers and statesmen and theologians. But there is a very curious pattern in the rest of the 20th century, because we see a sharp decline in this Islamic modernist line. And in place of that, what happens is that Islamism grows as an ideology which is authoritarian, which is quite strident, which is quite anti-Western, and which wants to shape society based on a utopian vision.
So Islamism is the problematic idea that really created a lot of problems in the 20th century Islamic world. And even the very extreme forms of Islamism led to terrorism in the name of Islam -- which is actually a practice that I think is against Islam, but some, obviously, extremists did not think that way. But there is a curious question: If Islamic modernism was so popular in the 19th and early 20th centuries, why did Islamism become so popular in the rest of the 20th century? And this is a question, I think, which needs to be discussed carefully. And in my book, I went into that question as well. And actually you don't need to be a rocket scientist to understand that. You just look at the political history of the 20th century, and you see things have changed a lot. The context has changed.
In the 19th century, when Muslims were looking at Europe as an example, they were independent; they were more self-confident. In the early 20th century, with the fall of the Ottoman Empire, the whole Middle East was colonized. And when you have colonization what do you have? You have anti-colonization. So Europe is not just an example now to emulate; it's an enemy to fight and to resist. So there's a very sharp decline in liberal ideas in the Muslim world, and what you see is more of a defensive, rigid, reactionary strain, which led to Arab socialism, Arab nationalism and ultimately to the Islamist ideology. And when the colonial period ended, what you had in place of that was, generally, secular dictators, which say they're a country, but did not bring democracy to the country, and established their own dictatorship. And I think the West, at least some powers in the West, particularly the United States, made the mistake of supporting those secular dictators, thinking that they were more helpful for their interests. But the fact that those dictators suppressed democracy in their country and suppressed Islamic groups in their country actually made the Islamists much more strident.
So in the 20th century, you had this vicious cycle in the Arab world where you have a dictatorship suppressing its own people including the Islamic-pious, and they're reacting in reactionary ways. There was one country, though, which was able to escape or stay away from that vicious cycle. And that's the country where I come from; that's Turkey. Turkey has never been colonized, so it remained as an independent nation after the fall of the Ottoman Empire. That's one thing to remember. They did not share the same anti-colonial hype that you can find in some other countries in the region. Secondly, and most importantly, Turkey became a democracy earlier than any of the countries we are talking about. In 1950, Turkey had the first free and fair elections, which ended the more autocratic secular regime, which was the beginning of Turkey. And the pious Muslims in Turkey saw that they can change the political system by voting. And they realize that democracy is something that is compatible with Islam, compatible with their values, and they've been supportive of democracy. That's an experience that not every other Muslim nation in the Middle East had until very recently.
Secondly, in the past two decades, thanks to globalization, thanks to the market economy, thanks to the rise of a middle-class, we in Turkey see what I define as a rebirth of Islamic modernism. Now there's the more urban middle-class pious Muslims who, again, look at their tradition and see that there are some problems in the tradition, and they understand that they need to be changed and questioned and reformed. And they look at Europe, and they see an example, again, to follow. They see an example, at least, to take some inspiration from. That's why the E.U. process, Turkey's effort to join the E.U., has been supported inside Turkey by the Islamic-pious, while some secular nations were against that. Well that process has been a little bit blurred by the fact that not all Europeans are that welcoming -- but that's another discussion. But the pro-E.U. sentiment in Turkey in the past decade has become almost an Islamic cause and supported by the Islamic liberals and the secular liberals as well, of course.
And thanks to that, Turkey has been able to reasonably create a success story in which Islam and the most pious understandings of Islam have become part of the democratic game, and even contributes to the democratic and economic advance of the country. And this has been an inspiring example right now for some of the Islamic movements or some of the countries in the Arab world.
You must have all seen the Arab Spring, which began in Tunis and in Egypt. And Arab masses just revolted against their dictators. They were asking for democracy; they were asking for freedom. And they did not turn out to be the Islamist boogyman that the dictators were always using to justify their regime. They said that "we want freedom; we want democracy. We are Muslim believers, but we want to be living as free people in free societies." Of course, this is a long road. Democracy is not an overnight achievement; it's a process. But this is a promising era in the Muslim world.
And I believe that the Islamic modernism which began in the 19th century, but which had a setback in the 20th century because of the political troubles of the Muslim world, is having a rebirth. And I think the getaway message from that would be that Islam, despite some of the skeptics in the West, has the potential in itself to create its own way to democracy, create its own way to liberalism, create its own way to freedom. They just should be allowed to work for that.
Thanks so much.
(Applause)
|
Мустафа Акюл: сравнение веры и традиций в исламе.
TED Talk Subtitles and Transcript: Во время конференции TEDxWarwick журналист Мустафа Акюл рассказывает о том, как некоторые местные культурные обычаи (например покрывание головы платком) стало популярно связывать с символами веры в исламе. Не стала ли общая идея исламской веры в мире фокусироваться на традициях, а не на изначальных основах веры?
Несколько недель назад мне удалось посетить Саудовскую Аравию. И первое, что я хотел сделать, будучи мусульманином, поехать в Мекку и посетить Каабу: величайшую святыню ислама. И я это сделал: я надел мои ритуальные одежды, я пошел в священную мечеть, я молился, я соблюдал все ритуалы. И в то же время, помимо всей духовности, в Каабе я заметил один бытовой момент, который меня заинтересовал. Там не было разделения по половому признаку. Другими словами, мужчины и женщины молились вместе. Они были вместе, совершая таваф - ритуальный обход против часовой стрелки вокруг Каабы. Они был вместе во время молитвы.
И если вы удивляетесь, почему это может вызвать интерес, то вам нужно посмотреть на всю остальную Саудовскую Аравию, потому что это страна, в которой существует строгое разделение по половому признаку. Другими словами, мужчины не могут находиться находиться в одном и том же физическом пространстве с женщинами. Забавно, как я это заметил. Я ушел из Каабы, чтобы перекусить в деловом районе Мекки. Я направился в ближайший Бургер Кинг. И я зашел туда - и заметил, что там был мужской зал, который был тщательно отделен от женского зала. И мне нужно было платить, заказывать и есть в мужском зале. Это забавно, - подумал я, - ты можешь общаться с противоположным полом в священной Каабе, но не в Бургер Кинге.
Какая нелепость. Это парадоксально, и говорит о многом. Потому что Кааба и ритуалы, связанные с ней, это пережитки самой ранней стадии Ислама, которая относится к пророку Мохаммеду. И, если бы в то время делался большой акцент на разделение мужчин и женщин, то ритуалы в Каабе, могли бы быть разработаны соответствующе. Но, очевидно, это не было проблемой в то время. Оттуда и появились ритуалы. Это, на мой взгляд, подтверждается также тем фактом, что изоляция женщин в стремлении разделить общество, не встречается в Коране, самой основе Ислама – божественной основе Ислама, в которую верят все мусульмане, и я в том числе. И, я думаю, что не случайно вы не найдете этой идеи в самых корнях ислама. Потому что многие ученые, которые изучают историю исламской мысли, мусульманские ученые или западные, полагают, что на самом деле практика отделения мужчин от женщин появилась в исламе в более позднее время, когда мусульмане начали перенимать некоторые уже имеющиеся обычаи и традиции Ближнего Востока. Изоляция женщин практиковалась на самом деле в Византии и Персии, и мусульмане переняли ее и сделали ее частью своей религии.
И на самом деле это всего лишь один из примеров более масштабного явления. То, сегодня называется законом Ислама и в особенности исламской культурой - а фактически существует множество таких культур; одна из них в Саудовской Аравии сильно отличается от той, характерной для моей родины – Стамбула, Турции. Но тем не менее, если вы собираетесь говорить об мусульманской культуре, то в ней существует основная, божественная идея, которая зародила религию, но затем к этому были добавлены многие традиции, представления и различные обычаи. И это были традиции Ближнего Востока – средневековые традиции.
Два важных сообщения или два урока, которые нужно извлечь из той действительности: Прежде всего, мусульмане – набожные, консервативные мусульмане, которые хотят быть верными своей религии, – не должны цепляться за все в своей культуре, полагая, что это божественно предопределено. Возможно, что некоторые традиции плохи, и должны быть изменены. С другой стороны, представители Запада, которые смотрят на исламскую культуру и замечают некоторые тревожные аспекты, не должны с легкостью делать вывод, что это предписывается религией. Возможно, это культура Ближнего Востока, которую теперь путают с исламом.
Существует обряд, называемый женским обрезанием. Это что-то жуткое и ужасное. По существу это операция, которая лишает женщин сексуального удовольствия. И представители Запада, европейцы или американцы, которые не знали об этом ранее, наблюдали этот обряд у некоторых мусульманских общин, мигрировавших из Северной Африки. И они думали: «О, какая ужасная религия, которая предписывает что-либо подобное». Но на самом деле, если вы посмотрите на обряд женского обрезания, вы заметите, что он не имеет никакого отношения к исламу; это просто северо-африканский обычай, который предшествовал исламу. Он существовал тысячи лет. И что характерно, некоторые мусульмане практикуют его. Мусульмане в Северной Америке, но не в других местах. Разные другие общины в Северной Америке – анимисты, некоторые христиане и даже одно еврейское племя в Северной Африке известны практикой женского обрезания. Таким образом то, что может быть проблемой, присущей исламской вере, может оказаться традицией, которую мусульмане позаимствовали.
То же самое можно сказать об убийствах "за честь семьи", которые являются повторяющейся темой в западных СМИ, и которые, конечно же, просто ужасная традиция. На самом деле мы видим эту традицию в некоторых исламских сообществах. Но и в немусульманских сообществах на Ближнем Востоке, например в некоторых христианских сообществах, восточных общинах, вы можете увидеть тот же обычай. У нас был трагический случай такого убийства в армянской общине в Турции всего несколько месяцев назад.
Но это все относится к общей культуре, но я также очень интересуюсь политической культурой и тем ценятся ли свобода и демократия или существует авторитарная политическая культура, в которой государство диктует своим гражданам. И не секрет, что многие исламские движения на Ближнем Востоке стремятся к авторитаризму, и некоторые из, так называемых, «исламских режимов» как, например, Саудовская Аравия, Иран cамый ужасный пример - движение Талибан в Афганистане; они достаточно авторитарные и в этом нет сомнения.
Например, в Саудовской Аравии существует феномен называемый "религиозной полицией". И религиозная полиция навязывает так называемый исламский образ жизни каждому гражданину силой, как, например, женщин заставляют покрывать головы: носить хиджаб – накидку, скрывающую лицо и руки женщины. Вот это достаточно авторитарно, и это то, что я очень сильно критикую. Но, когда я осознал, что немусульмане либо неисламски настроенные люди в том же регионе иногда ведут себя похожим образом; я осознал, что, возможно, дело заключается в политической культуре региона, а не Исламе. Давайте я приведу вам пример: Турция, откуда я родом, является очень светской республикой, и до недавнего времени у нас было то, что я называю светской полицией, которая охраняла университеты от студенток, носящих платок на голове. Другими словами, они заставляли студентов ходить с непокрытой головой. И я думаю, что принуждая людей ходить с непокрытой головой, это такая же тирания, как и принуждение их покрывать голову. Это должно быть решением самого гражданина.
Но, когда я увидел это, я сказал «Возможно, проблема заключается лишь в авторитарной культуре региона, и некоторые мусульмане подвержены ее влиянию». Но и светски мыслящие люди могут быть подвержены этому тоже. Возможно, это проблема политической культуры, и нам нужно подумать о том, как изменить эту политическую культуру. И это лишь некоторые из вопросов, которые возникли у меня в голове несколько лет назад, когда я начал писать книгу. Я сказал: «Я проведу исследование о том, как ислам стал тем, чем он является сегодня, и какими путями он к этому пришел, а какими путями он мог бы пойти». Название книги: "Ислам без крайностей: мусульманский вариант свободы". И как и предполагает вторая часть названия, я рассматриваю исламскую традицию и историю исламской мысли с точки зрения свободы индивидуума, и я попробовал выявить сильные стороны относящиеся к свободе индивидуума.
И в исламской традиции есть сильные стороны. Ислам на самом деле является монотеистической религией, которая определила человека как лицо отвечающее за себя самостоятельно, создала идею индивидуума на Ближнем Востоке и избавила ее от коммунитаризма, коллективизации племени. Отсюда вы можете извлечь многие идеи. Но кроме того, я также видел проблемы внутри исламской традиции. Но была одна интересная вещь: многие из этих проблем - это проблемы, возникшие позже, не из священных истоков ислама - Корана, - но из, опять же, традиций и точек зрения либо интерпретаций Корана, которые мусульмане провели в средние века. Коран, например, не потворствует забрасыванию камнями насмерть. В нем нет наказания за вероотступничество. В нем нет наказания за личные проступки, например, пьянство. Эти факты, которые формируют исламское право, проблемные аспекты исламского права, позднее развились как интерпретации ислама. А это означает, что мусульмане могут сегодня посмотреть на эти вещи и сказать: «Ну, суть нашей религии останется с нами. Это наша вера и мы будем ей верны.» Но мы можем изменить ее интерпретацию, потому что она соответствует времени и обстановке средних веков. Теперь же мы живем в другом мире с другими ценностями и другими политическими системами. Та интерпретация вполне возможна и осуществима.
Если бы я был единственным человеком, кто мыслит подобно, то мы бы были в беде. Но это совсем не так. На самом деле, начиная с 19-го века, существовала целая ревизионистская, реформистская, как ее не назови, традиция – тенденция в исламском мышлении. И это были интеллигенция или государственные деятели 19-го века, а затем 20-го века, которые в основном смотрели на Европу и замечали в ней много поводов для восхищения, например, развитие науки и технологии. Но не только это, а также демократия, парламент, идею представительства, идею равноправия граждан. Эти мусульманские мыслители и интеллигенция 19-го века смотрели на Европу и замечали эти факты. Они говорили: «Почему у нас этого нет?» И они оглядывались на исламскую традицию, они отмечали проблемные моменты, котоые не являлись сутью религии, и, поэтому они могут быть переосмыслены, и Коран может быть прочитан по-новому в современном мире.
Эту тенденцию обычно называют исламским модернизмом, выдвинутую интеллигенцией и государственными деятелями не просто в качестве интеллектуальной идеи, но и как политическая программа. И поэтому фактически в 19-ом веке Османская Империя, которая тогда покрывала весь Ближний Восток, провела очень важные реформы: предоставление христианам и евреям равных гражданских прав, принятие конституции, введение представительного парламента, продвижение идеи свободы религии. Именно поэтому Османская Империя последние десятилетия своего существования превратилась в протодемократию - конституционную монархию. И свобода была очень важной политической ценностью в то время.
Таким же образом в арабском мире существовало то, что великий арабский историк Альберт Хурани называет либеральным возрастом. У него есть книга: «Арабская мысль в либеральном возрасте.» И либеральным возрастом он называет 19-ый и начало 20-го века. Примечательно, что это была доминирующая тенденция в начале 20-го века среди исламских мыслителей, и государственных деятелей, и теологов. Но существует очень любопытная закономерность до конца 20-го века, потому что мы наблюдаем резкий спад в этой исламско-модернистской линии. И вместо этого получилось, что исламизм превратился в авторитарную идеологию, которая достаточно громогласная, антиевропейская и, которая хочет сформировать общество, опираясь на утопичное видение.
Таким образом, исламизм – это проблематичная идея, которая действительно создала множество неприятностей в исламском мире 20-го века. И даже самые крайние формы проявления ислама привели к терроризму во имя ислама, которая действительно создала множество неприятностей но некоторые экстремисты, очевидно, так не считали. Но тогда любопытный вопрос: если исламский модернизм был так популярен в 19-ом веке и в начале 20-го века, то почему исламизм приобрел такую популярность к концу 20-го века? И это вопрос, который, я думаю, требует тщательного обсуждения. И в своей книге я также затронул этот вопрос. И на самом деле вам не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять это. Нужно лишь посмотреть на политическую историю 20-го века, и вы заметите, что многое очень сильно изменилось. Контекст изменился.
В 19-ом веке, когда мусульмане рассматривали Европу как образец, они были независимы, они были более уверены в себе. В начале же 20-го века с падением Османской Империи весь Ближний Восток был колонизирован. И когда происходит колонизация, что вы получаете? Вы получаете антиколонизацию. Итак Европа больше не пример для подражания, а враг, с которым нужно бороться и сопротивляться. Итак происходит резкий спад в распространении либеральных идей в мусульманском мире, и то, что вы наблюдаете, больше похоже на защитную, жесткую, реакционную черту, приведшую к арабскому социализму, арабскому национализму и в конце концов к исламистской идеологии. И когда колониальный период закончился, взамен мы получили классических светских диктаторов, которые олицетворяли себя со страной, но не вводили демократию в стране, и устанавливали собственную диктатуру. И, я думаю, что Запад, по крайней мере некоторые силы на Западе, особенно США, совершили ошибку, поддерживая этих светских диктаторов, полагая, что они будут действовать в их интересах. Но тот факт, что эти диктаторы подавили демократию в своих странах и подавили исламские группы в их странах, на самом деле сделал исламистов намного громогласнее.
Итак, в 20-ом веке Арабский мир замкнулся в порочном круге, в котором диктатура подавляет свой же народ, включая верующих исламистов, и они отвечают реакционными идеями. Хотя, была одна страна, которая смогла избежать или остаться в стороне от этого замкнутого круга. И это страна, из которой я родом – Турция. Турция никогда не была колонией, поэтому нация сохранила независимость с падением Османской Империи. Это первое, что нужно помнить. Они не разделяли расхваливания антиколониального духа, с которым вы можете столкнуться в других странах и регионах. Во-вторых, что особенно важно, Турция стала демократической страной раньше, чем все остальные страны, о которых мы сегодня говорим. В 1950 году Турция провела первые свободные и честные выборы, которые положили конец более авторитарному светскому режиму, и это стало началом Турции. Все религиозные мусульмане в Турции поняли, что они могут изменить политическую систему голосованием. И они осознали, что демократия совместима с исламом, совместима с их ценностями и они поддержали демократический строй. Это опыт, который не каждая мусульманская нация Ближнего Востока смогла испытать до недавнего времени.
Во-вторых, за последние дав десятилетия, благодаря глобализации, благодаря рыночной экономике, благодаря увеличению среднего класса мы в Турции наблюдаем то, что я называю, перерождением исламского модернизма. Сейчас появилось больше религиозных мусульман-горожан, которые принадлежат к среднему классу, которые снова обращают внимание на свои традиции и отмечают, что в них есть некоторые проблемы. И они понимают, что они должны быть изменены, подвержены критике и реформированы. И они смотрят на Европу и снова видят пример для подражания. По крайней мере они видят пример, из которого можно черпать вдохновение. Вот почему процесс, связанный с ЕС: попытка Турции войти в ЕС – получил поддержку внутри Турции среди исламских верующих, в то время как некоторые светские нации были против. Но этот процесс был несколько затуманен тем фактом, что не все европейцы его приветствовали, но это уже другой разговор. Но проевропейские настроения в Турции в последнее десятилетие почти стали причиной распространения ислама, и они поддерживаются, и исламскими либералами, и светскими либералами, конечно же.
И благодаря этому, Турция смогла создать историю успеха, в которой ислам и большинство религиозных интерпретаций ислама стали частью демократической игры и даже внести свою лепту в демократическое и экономическое развитие страны. И это является вдохновляющим примером в настоящее время для некоторых исламских движений или некоторых стран в арабском мире.
Должно быть вы все наблюдали за Арабской Весной, которая началась в Тунисе и Египте. И толпы арабов совсем недавно восстали против своих диктаторов. Они требовали демократии, они требовали свободы. И они не оказались исламистскими монстрами, которых всегда используют диктаторы для оправдания своего режима. Они заявили, что «мы хотим свободы, мы хотим демократии. Мы мусульманские верующие, но мы хотим жить как свободные люди в свободных обществах.» Конечно же, это длинная дорога. Демократия не достигается в одночасье; это процесс. Но это многообещающий период в мусульманском мире.
И я верю, что исламский модернизм, который начался в 19-ом веке, но, который снизил обороты в 20-ом веке из-за политических проблем в мусульманском мире, опять возрождается. И, я думаю, что стартовое послание оттуда будет таким, что ислам, не смотря на некоторых скептиков на Западе, имеет свой собственный потенциал для создания своего особого пути к демократии и либерализму, создания собственного пути к свободе. Им просто нужно разрешить работать над этим.
Большое спасибо.
(Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Emily Balcetis: Why some people find exercise harder than others\nTED Talk Subtitles and Transcript: Why do some people struggle more than others to keep off the pounds? Social psychologist Emily Balcetis shows research that addresses one of the many factors: Vision. In an informative talk, she shows how when it comes to fitness, some people quite literally see the world differently from others -- and offers a surprisingly simple solution to overcome these differences.\nVision is the most important and prioritized sense that we have. We are constantly looking at the world around us, and quickly we identify and make sense of what it is that we see.\nLet's just start with an example of that very fact. I'm going to show you a photograph of a person, just for a second or two, and I'd like for you to identify what emotion is on his face. Ready? Here you go. Go with your gut reaction. Okay. What did you see? Well, we actually surveyed over 120 individuals, and the results were mixed. People did not agree on what emotion they saw on his face. Maybe you saw discomfort. That was the most frequent response that we received. But if you asked the person on your left, they might have said regret or skepticism, and if you asked somebody on your right, they might have said something entirely different, like hope or empathy. So we are all looking at the very same face again. We might see something entirely different, because perception is subjective. What we think we see is actually filtered through our own mind's eye.\nOf course, there are many other examples of how we see the world through own mind's eye. I'm going to give you just a few. So dieters, for instance, see apples as larger than people who are not counting calories. Softball players see the ball as smaller if they've just come out of a slump, compared to people who had a hot night at the plate. And actually, our political beliefs also can affect the way we see other people, including politicians. So my research team and I decided to test this question. In 2008, Barack Obama was running for president for the very first time, and we surveyed hundreds of Americans one month before the election. What we found in this survey was that some people, some Americans, think photographs like these best reflect how Obama really looks. Of these people, 75 percent voted for Obama in the actual election. Other people, though, thought photographs like these best reflect how Obama really looks. 89 percent of these people voted for McCain. We presented many photographs of Obama one at a time, so people did not realize that what we were changing from one photograph to the next was whether we had artificially lightened or darkened his skin tone.\nSo how is that possible? How could it be that when I look at a person, an object, or an event, I see something very different than somebody else does? Well, the reasons are many, but one reason requires that we understand a little bit more about how our eyes work. So vision scientists know that the amount of information that we can see at any given point in time, what we can focus on, is actually relatively small. What we can see with great sharpness and clarity and accuracy is the equivalent of the surface area of our thumb on our outstretched arm. Everything else around that is blurry, rendering much of what is presented to our eyes as ambiguous. But we have to clarify and make sense of what it is that we see, and it's our mind that helps us fill in that gap. As a result, perception is a subjective experience, and that's how we end up seeing through our own mind's eye.\nSo, I'm a social psychologist, and it's questions like these that really intrigue me. I am fascinated by those times when people do not see eye to eye. Why is it that somebody might literally see the glass as half full, and somebody literally sees it as half empty? What is it about what one person is thinking and feeling that leads them to see the world in an entirely different way? And does that even matter? So to begin to tackle these questions, my research team and I decided to delve deeply into an issue that has received international attention: our health and fitness. Across the world, people are struggling to manage their weight, and there is a variety of strategies that we have to help us keep the pounds off. For instance, we set the best of intentions to exercise after the holidays, but actually, the majority of Americans find that their New Year's resolutions are broken by Valentine's Day. We talk to ourselves in very encouraging ways, telling ourselves this is our year to get back into shape, but that is not enough to bring us back to our ideal weight. So why? Of course, there is no simple answer, but one reason, I argue, is that our mind's eye might work against us. Some people may literally see exercise as more difficult, and some people might literally see exercise as easier.\nSo, as a first step to testing these questions, we gathered objective measurements of individuals' physical fitness. We measured the circumference of their waist, compared to the circumference of their hips. A higher waist-to-hip ratio is an indicator of being less physically fit than a lower waist-to-hip ratio. After gathering these measurements, we told our participants that they would walk to a finish line while carrying extra weight in a sort of race. But before they did that, we asked them to estimate the distance to the finish line. We thought that the physical states of their body might change how they perceived the distance. So what did we find? Well, waist-to-hip ratio predicted perceptions of distance. People who were out of shape and unfit actually saw the distance to the finish line as significantly greater than people who were in better shape. People's states of their own body changed how they perceived the environment. But so too can our mind. In fact, our bodies and our minds work in tandem to change how we see the world around us.\nThat led us to think that maybe people with strong motivations and strong goals to exercise might actually see the finish line as closer than people who have weaker motivations. So to test whether motivations affect our perceptual experiences in this way, we conducted a second study. Again, we gathered objective measurements of people's physical fitness, measuring the circumference of their waist and the circumference of their hips, and we had them do a few other tests of fitness. Based on feedback that we gave them, some of our participants told us they're not motivated to exercise any more. They felt like they already met their fitness goals and they weren't going to do anything else. These people were not motivated. Other people, though, based on our feedback, told us they were highly motivated to exercise. They had a strong goal to make it to the finish line. But again, before we had them walk to the finish line, we had them estimate the distance. How far away was the finish line? And again, like the previous study, we found that waist-to-hip ratio predicted perceptions of distance. Unfit individuals saw the distance as farther, saw the finish line as farther away, than people who were in better shape. Importantly, though, this only happened for people who were not motivated to exercise. On the other hand, people who were highly motivated to exercise saw the distance as short. Even the most out of shape individuals saw the finish line as just as close, if not slightly closer, than people who were in better shape.\nSo our bodies can change how far away that finish line looks, but people who had committed to a manageable goal that they could accomplish in the near future and who believed that they were capable of meeting that goal actually saw the exercise as easier. That led us to wonder, is there a strategy that we could use and teach people that would help change their perceptions of the distance, help them make exercise look easier?\nSo we turned to the vision science literature to figure out what should we do, and based on what we read, we came up with a strategy that we called, \"Keep your eyes on the prize.\" So this is not the slogan from an inspirational poster. It's an actual directive for how to look around your environment. People that we trained in this strategy, we told them to focus their attention on the finish line, to avoid looking around, to imagine a spotlight was shining on that goal, and that everything around it was blurry and perhaps difficult to see. We thought that this strategy would help make the exercise look easier. We compared this group to a baseline group. To this group we said, just look around the environment as you naturally would. You will notice the finish line, but you might also notice the garbage can off to the right, or the people and the lamp post off to the left. We thought that people who used this strategy would see the distance as farther.\nSo what did we find? When we had them estimate the distance, was this strategy successful for changing their perceptual experience? Yes. People who kept their eyes on the prize saw the finish line as 30 percent closer than people who looked around as they naturally would. We thought this was great. We were really excited because it meant that this strategy helped make the exercise look easier, but the big question was, could this help make exercise actually better? Could it improve the quality of exercise as well?\nSo next, we told our participants, you are going to walk to the finish line while wearing extra weight. We added weights to their ankles that amounted to 15 percent of their body weight. We told them to lift their knees up high and walk to the finish line quickly. We designed this exercise in particular to be moderately challenging but not impossible, like most exercises that actually improve our fitness.\nSo the big question, then: Did keeping your eyes on the prize and narrowly focusing on the finish line change their experience of the exercise? It did. People who kept their eyes on the prize told us afterward that it required 17 percent less exertion for them to do this exercise than people who looked around naturally. It changed their subjective experience of the exercise. It also changed the objective nature of their exercise. People who kept their eyes on the prize actually moved 23 percent faster than people who looked around naturally. To put that in perspective, a 23 percent increase is like trading in your 1980 Chevy Citation for a 1980 Chevrolet Corvette.\nWe were so excited by this, because this meant that a strategy that costs nothing, that is easy for people to use, regardless of whether they're in shape or struggling to get there, had a big effect. Keeping your eyes on the prize made the exercise look and feel easier even when people were working harder because they were moving faster. Now, I know there's more to good health than walking a little bit faster, but keeping your eyes on the prize might be one additional strategy that you can use to help promote a healthy lifestyle.\nIf you're not convinced yet that we all see the world through our own mind's eye, let me leave you with one final example. Here's a photograph of a beautiful street in Stockholm, with two cars. The car in the back looks much larger than the car in the front. However, in reality, these cars are the same size, but that's not how we see it. So does this mean that our eyes have gone haywire and that our brains are a mess? No, it doesn't mean that at all. It's just how our eyes work. We might see the world in a different way, and sometimes that might not line up with reality, but it doesn't mean that one of us is right and one of us is wrong. We all see the world through our mind's eye, but we can teach ourselves to see it differently.\nSo I can think of days that have gone horribly wrong for me. I'm fed up, I'm grumpy, I'm tired, and I'm so behind, and there's a big black cloud hanging over my head, and on days like these, it looks like everyone around me is down in the dumps too. My colleague at work looks annoyed when I ask for an extension on a deadline, and my friend looks frustrated when I show up late for lunch because a meeting ran long, and at the end of the day, my husband looks disappointed because I'd rather go to bed than go to the movies. And on days like these, when everybody looks upset and angry to me, I try to remind myself that there are other ways of seeing them. Perhaps my colleague was confused, perhaps my friend was concerned, and perhaps my husband was feeling empathy instead. So we all see the world through our own mind's eye, and on some days, it might look like the world is a dangerous and challenging and insurmountable place, but it doesn't have to look that way all the time. We can teach ourselves to see it differently, and when we find a way to make the world look nicer and easier, it might actually become so.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эмили Балсетис: Почему некоторым людям сложнее выполнять физические упражнения?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Почему некоторым людям нужно тратить больше сил на борьбу с лишними килограммами? Социальный психолог Эмили Балсетис приводит результаты исследования одного из многих факторов — зрения. В своём информативном выступлении она демонстрирует, как некоторые люди буквально видят мир по-другому, когда дело касается физической формы, и предлагает неожиданно простое решение для преодоления этой проблемы.\nЗрение — самое важное и приоритетное из наших чувств. Мы постоянно смотрим на мир вокруг нас и быстро распознаём и понимаем то, что мы видим.\nПриведу пример для наглядности. Я покажу вам фотографию человека всего на 1- 2 секунды, и я хочу, чтобы вы решили, какую эмоцию выражает его лицо. Готовы? Начали. Первое, что приходит на ум. Ладно, что вы увидели? На самом деле мы опросили более 120 человек, и результаты были разными. Люди не сошлись во мнениях насчёт эмоции на лице мужчины. Вы могли увидеть дискомфорт. Это было самым распространённым ответом из тех, что мы получили. Но, если спросить соседа слева, он мог бы сказать «сожаление» или «скептицизм», а если спросить соседа справа, он мог бы сказать совсем другое, например, «надежда» или «сочувствие». Теперь давайте посмотрим на это же лицо ещё раз. Мы можем увидеть что-то совершенно другое, потому что восприятие субъективно. То, что мы видим, на самом деле преобразуется нашим сознанием.\nЕсть много других примеров того, как мы воспринимаем мир сквозь призму сознания. Я приведу лишь несколько из них. Сидящим на диете, к примеру, яблоко кажется больше, чем тем, кто не считают калорий. Софтболистам мяч кажется меньше, если они только начали делать успехи, по сравнению с теми, кто уже имел успех. И наши политические убеждения также сказываются на том, как мы видим людей, включая политиков. Мы решили изучить этот вопрос. В 2008 Барак Обама баллотировался в президенты в первый раз. Мы опросили сотни американцев за месяц до выборов. И мы выяснили, что некоторые американцы считают, что эти фотографии лучше передают то, как выглядит Обама. 75% из этих людей проголосовали на выборах за него. Хотя другие сочли, что вот эти фотографии лучше передают внешность Обамы. 89% из этих людей проголосовали за Маккейна. Мы показали много фотографий Обамы по одной, поэтому люди не замечали, что на разных фотографиях мы либо высвечивали, либо затемняли тон его кожи.\nТак как это возможно? Как получается, что, глядя на человека, предмет или событие, я вижу что-то очень отличное от того, что видит другой человек? Есть много причин, но одна причина требует бо́льшего понимания того, как работают наши глаза. Учёные-офтальмологи знают, что количество информации, которое мы можем воспринять за единицу времени, относительно малó. То, что мы можем видеть очень отчётливо, ясно и точно, эквивалентно площади поверхности большого пальца на расстоянии вытянутой руки. Всё остальное не попадает в фокус, оставаясь размытым и нечётким. Но нам нужно распознать то, что мы видим, и наш разум помогает дорисовать картину. Поэтому восприятие субъективно и в конечном итоге мы видим через призму сознания.\nЯ — социальный психолог, и такого рода вопросы меня завораживают. Мне интересно наблюдать, когда люди не сходятся во мнениях. Почему один буквально видит стакан наполовину полным, а другой видит его наполовину пустым? Что заставляет нас думать и чувствовать таким образом, что мы видим мир совершенно по-разному? И важно ли это на самом деле? Для ответа на этот вопрос мы с командой решили углубиться в тему, которая привлекла международное внимание: здоровье и физическая форма. Во всём мире люди борются с лишним весом. Существуют различные стратегии, которые могут помочь с этим. Мы намереваемся заняться тренировкой после праздников, но на самом деле большинство американцев отказываются от новогодних обещаний уже ко дню Святого Валентина. Мы говорим себе очень убедительно, что в этом году мы вернём себе прежнюю форму, но этого недостаточно, чтобы вернуться к идеальному весу. Почему? Простого ответа нет. Но я утверждаю, что одна из причин в том, что наши мысли могут работать против нас. Кому-то упражнение буквально кажется более сложным, а кому-то оно кажется лёгким.\nИтак, первым шагом на пути к исследованию этих вопросов стало объективное измерение физической подготовки участников. Мы измерили окружность талии по отношению к окружности бёдер. Высокий индекс талия-бедро указывает на неважную физическую форму в сравнении с низким индексом талия-бедро. После сбора параметров мы сказали участникам, что они пойдут к финишной черте, неся дополнительный вес, наперегонки. Но перед этим мы попросили их оценить расстояние до финишной черты. Мы считали, что их физическая подготовка может повлиять на восприятие расстояния. Что же мы обнаружили? Индекс талия-бедро спрогнозировал восприятие расстояния. Тем, кто были не в форме, расстояние до финишной черты казалось больше, чем тем, кто находились в лучшей форме. Физическое состояние людей зависело от их восприятия окружающей обстановки. Наш разум тоже так может. Наши тело и разум работают в паре и меняют наше видение мира.\nЭто привело нас к мысли, что, возможно, люди с сильной мотивацией и с сильным намерением тренироваться могут видеть финишную черту ближе, чем люди с более слабой мотивацией. Чтобы проверить, влияет ли мотивация на наше восприятие, мы провели второе исследование. Мы снова провели объективные измерения физической подготовки участников, измерив окружность талии и окружность бёдер, и попросили их пройти несколько тестов. После наших комментариев некоторые участники сказали, что они больше не хотят заниматься. Они чувствовали, что уже достигли цели и не собирались больше ничего делать. Эти люди потеряли мотивацию. А другие, основываясь на наших комментариях, сказали, что хотят заниматься дальше. У них была цель дойти до финиша. Но перед стартом мы попросили их оценить расстояние. Как далеко была финишная черта? И снова, как в предыдущем исследовании, мы выяснили, что индекс талия-бедро определил восприятие расстояния. Неподготовленным участникам расстояние до финишной черты казалось длиннее, чем людям в лучшей физической форме. Важно отметить, что это касалось тех, у кого не было мотивации тренироваться. С другой стороны, участникам с сильной мотивацией расстояние казалось короче. Даже большинство людей не в лучшей форме воспринимали финишную черту так же близко, или даже ближе, чем более подготовленные участники.\nФизическое состояние тела меняет восприятие того, насколько далеко находится финишная черта. Однако люди, ставившие перед собой осуществимую цель, которую они могут достичь в ближайшем будущем, и верящие в то, что они смогут прийти к этой цели, действительно считали тренировку проще. Это привело нас к вопросу о том, существует ли стратегия, которая могла бы помочь людям изменить восприятие дистанции и сделать тренировку легче?\nМы обратились к научной литературе, чтобы понять, что нужно сделать. Основываясь на прочитанном, мы разработали стратегию, которую назвали: «Не отрывай глаз от цели». Это не слоган призывного плаката, это реальная инструкция для восприятия окружающей действительности. Людей, обученных этой стратегии, мы попросили сосредоточиться на финише, не смотреть по сторонам, представить, что свет прожектора освещает их цель, а всё остальное вокруг нечётко и, возможно, трудно рассмотреть. Мы думали, что эта стратегия поможет воспринимать задание, как более простое. Мы сравнили эту группу с исходной группой. Исходную группу мы попросили оглядеться по сторонам, как мы обычно это делаем. Можно увидеть финишную черту, но можно также обратить внимание на мусорный бак справа, или на людей и фонарный столб слева. Мы думали, что людям, использующим данную стратегию, дистанция будет казаться длиннее.\nЧто же мы узнали? Когда мы попросили оценить расстояние, была ли наша стратегия успешной, изменила ли она восприятие? Да. Тем, кто не отрывал глаз от цели, финишная черта показалась на 30% ближе, чем тем, кто смотрел по сторонам как обычно. Это было замечательно. Мы были впечатлены, ведь это означало, что наша стратегия помогла воспринимать упражнение, как более простое. Но большой вопрос заключался в том, могла ли она помочь улучшить упражнение? Могла ли она также улучшить качество упражнения?\nДалее мы сказали участникам, что они пойдут к финишной черте, неся дополнительный вес. Мы добавили к их лодыжкам вес, составляющий 15% от их собственного веса. Мы попросили их высоко поднимать колени и быстро идти к финишной черте. Мы сделали это задание в меру сложным, но реальным для выполнения, как и все упражнения, которые улучшают нашу физическую форму.\nВопрос заключался в следующем: повлияла ли стратегия фокусировки на цели и сосредоточения на финишной черте на восприятие участниками упражнения? Повлияла. Участники, сосредоточившиеся на цели, сказали, что в итоге им потребовалось на 17% меньше усилий, чтобы выполнить задание, чем отвлекающимся участникам исследования. Это изменило субъективное восприятие задания. Это также изменило объективную природу их задания. Участники, сосредоточившиеся на цели, двигались на 23% быстрее, чем отвлекающиеся участники. Для сравнения увеличение на 23 % — это как обменять Chevy Citation 1980 года на Chevrolet Corvette 1980 года.\nМы были очень впечатлены, ведь это означало, что стратегия, которая ничего не стоит, которую легко применять, независимо от того, в форме вы или боретесь с лишним весом, оказалась очень эффективной. Фокусировка на цели упростила восприятие упражнения даже тогда, когда люди работали усерднее, потому что они двигались быстрее. Я знаю, что для хорошего здоровья недостаточно просто ходить быстрее, но фокусировка на цели может быть дополнительным приёмом, который можно использовать на пути к здоровому образу жизни.\nЕсли я вас ещё не убедила в том, что мы видим мир сквозь призму сознания, я приведу последний пример. Посмотрите на эти две машины в Стокгольме. На заднем плане машина выглядит больше, чем машина спереди. Однако, на самом деле, они одинакового размера, хоть нам и кажется, что это не так. Так значит ли это, что наши глаза нас обманывают, а в голове путаница? Нет, совершенно не значит. Просто наши глаза так устроены. Мы можем видеть мир иначе, и иногда это может не соответствовать реальности, но это не значит, что один из нас прав, а другой не прав. Мы все видим мир глазами нашего разума, но мы можем научиться видеть его иначе.\nЯ вспоминаю совершенно ужасные для меня дни. Мне всё надоело, всё раздражает, я устала, всё идёт не так, и большая чёрная туча нависла надо мной. В такие дни кажется, что люди вокруг меня тоже пали духом. Коллеги кажутся раздражёнными, когда я прошу продлить срок окончания работы, а друзья выглядят недовольными, когда я опаздываю на обед из-за работы, и в конце дня муж выглядит расстроенным, потому что вместо похода в кинотеатр я иду спать. И в такие дни, когда мне все кажутся расстроенными и сердитыми, я вспоминаю, что можно видеть их иначе. Возможно, мои коллеги были смущены, возможно, мой друг был обеспокоен, и, возможно, муж сочувствовал мне. Итак, мы все видим мир сквозь призму сознания, и иногда может казаться, что мир — опасное, трудное и непреодолимое место, но он не всегда должен так выглядеть. Мы в силах научиться видеть по-другому. И, когда мы найдём способ видеть мир лучшим и более простым, возможно, он таким и станет.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Emily Balcetis: Why some people find exercise harder than others
TED Talk Subtitles and Transcript: Why do some people struggle more than others to keep off the pounds? Social psychologist Emily Balcetis shows research that addresses one of the many factors: Vision. In an informative talk, she shows how when it comes to fitness, some people quite literally see the world differently from others -- and offers a surprisingly simple solution to overcome these differences.
Vision is the most important and prioritized sense that we have. We are constantly looking at the world around us, and quickly we identify and make sense of what it is that we see.
Let's just start with an example of that very fact. I'm going to show you a photograph of a person, just for a second or two, and I'd like for you to identify what emotion is on his face. Ready? Here you go. Go with your gut reaction. Okay. What did you see? Well, we actually surveyed over 120 individuals, and the results were mixed. People did not agree on what emotion they saw on his face. Maybe you saw discomfort. That was the most frequent response that we received. But if you asked the person on your left, they might have said regret or skepticism, and if you asked somebody on your right, they might have said something entirely different, like hope or empathy. So we are all looking at the very same face again. We might see something entirely different, because perception is subjective. What we think we see is actually filtered through our own mind's eye.
Of course, there are many other examples of how we see the world through own mind's eye. I'm going to give you just a few. So dieters, for instance, see apples as larger than people who are not counting calories. Softball players see the ball as smaller if they've just come out of a slump, compared to people who had a hot night at the plate. And actually, our political beliefs also can affect the way we see other people, including politicians. So my research team and I decided to test this question. In 2008, Barack Obama was running for president for the very first time, and we surveyed hundreds of Americans one month before the election. What we found in this survey was that some people, some Americans, think photographs like these best reflect how Obama really looks. Of these people, 75 percent voted for Obama in the actual election. Other people, though, thought photographs like these best reflect how Obama really looks. 89 percent of these people voted for McCain. We presented many photographs of Obama one at a time, so people did not realize that what we were changing from one photograph to the next was whether we had artificially lightened or darkened his skin tone.
So how is that possible? How could it be that when I look at a person, an object, or an event, I see something very different than somebody else does? Well, the reasons are many, but one reason requires that we understand a little bit more about how our eyes work. So vision scientists know that the amount of information that we can see at any given point in time, what we can focus on, is actually relatively small. What we can see with great sharpness and clarity and accuracy is the equivalent of the surface area of our thumb on our outstretched arm. Everything else around that is blurry, rendering much of what is presented to our eyes as ambiguous. But we have to clarify and make sense of what it is that we see, and it's our mind that helps us fill in that gap. As a result, perception is a subjective experience, and that's how we end up seeing through our own mind's eye.
So, I'm a social psychologist, and it's questions like these that really intrigue me. I am fascinated by those times when people do not see eye to eye. Why is it that somebody might literally see the glass as half full, and somebody literally sees it as half empty? What is it about what one person is thinking and feeling that leads them to see the world in an entirely different way? And does that even matter? So to begin to tackle these questions, my research team and I decided to delve deeply into an issue that has received international attention: our health and fitness. Across the world, people are struggling to manage their weight, and there is a variety of strategies that we have to help us keep the pounds off. For instance, we set the best of intentions to exercise after the holidays, but actually, the majority of Americans find that their New Year's resolutions are broken by Valentine's Day. We talk to ourselves in very encouraging ways, telling ourselves this is our year to get back into shape, but that is not enough to bring us back to our ideal weight. So why? Of course, there is no simple answer, but one reason, I argue, is that our mind's eye might work against us. Some people may literally see exercise as more difficult, and some people might literally see exercise as easier.
So, as a first step to testing these questions, we gathered objective measurements of individuals' physical fitness. We measured the circumference of their waist, compared to the circumference of their hips. A higher waist-to-hip ratio is an indicator of being less physically fit than a lower waist-to-hip ratio. After gathering these measurements, we told our participants that they would walk to a finish line while carrying extra weight in a sort of race. But before they did that, we asked them to estimate the distance to the finish line. We thought that the physical states of their body might change how they perceived the distance. So what did we find? Well, waist-to-hip ratio predicted perceptions of distance. People who were out of shape and unfit actually saw the distance to the finish line as significantly greater than people who were in better shape. People's states of their own body changed how they perceived the environment. But so too can our mind. In fact, our bodies and our minds work in tandem to change how we see the world around us.
That led us to think that maybe people with strong motivations and strong goals to exercise might actually see the finish line as closer than people who have weaker motivations. So to test whether motivations affect our perceptual experiences in this way, we conducted a second study. Again, we gathered objective measurements of people's physical fitness, measuring the circumference of their waist and the circumference of their hips, and we had them do a few other tests of fitness. Based on feedback that we gave them, some of our participants told us they're not motivated to exercise any more. They felt like they already met their fitness goals and they weren't going to do anything else. These people were not motivated. Other people, though, based on our feedback, told us they were highly motivated to exercise. They had a strong goal to make it to the finish line. But again, before we had them walk to the finish line, we had them estimate the distance. How far away was the finish line? And again, like the previous study, we found that waist-to-hip ratio predicted perceptions of distance. Unfit individuals saw the distance as farther, saw the finish line as farther away, than people who were in better shape. Importantly, though, this only happened for people who were not motivated to exercise. On the other hand, people who were highly motivated to exercise saw the distance as short. Even the most out of shape individuals saw the finish line as just as close, if not slightly closer, than people who were in better shape.
So our bodies can change how far away that finish line looks, but people who had committed to a manageable goal that they could accomplish in the near future and who believed that they were capable of meeting that goal actually saw the exercise as easier. That led us to wonder, is there a strategy that we could use and teach people that would help change their perceptions of the distance, help them make exercise look easier?
So we turned to the vision science literature to figure out what should we do, and based on what we read, we came up with a strategy that we called, "Keep your eyes on the prize." So this is not the slogan from an inspirational poster. It's an actual directive for how to look around your environment. People that we trained in this strategy, we told them to focus their attention on the finish line, to avoid looking around, to imagine a spotlight was shining on that goal, and that everything around it was blurry and perhaps difficult to see. We thought that this strategy would help make the exercise look easier. We compared this group to a baseline group. To this group we said, just look around the environment as you naturally would. You will notice the finish line, but you might also notice the garbage can off to the right, or the people and the lamp post off to the left. We thought that people who used this strategy would see the distance as farther.
So what did we find? When we had them estimate the distance, was this strategy successful for changing their perceptual experience? Yes. People who kept their eyes on the prize saw the finish line as 30 percent closer than people who looked around as they naturally would. We thought this was great. We were really excited because it meant that this strategy helped make the exercise look easier, but the big question was, could this help make exercise actually better? Could it improve the quality of exercise as well?
So next, we told our participants, you are going to walk to the finish line while wearing extra weight. We added weights to their ankles that amounted to 15 percent of their body weight. We told them to lift their knees up high and walk to the finish line quickly. We designed this exercise in particular to be moderately challenging but not impossible, like most exercises that actually improve our fitness.
So the big question, then: Did keeping your eyes on the prize and narrowly focusing on the finish line change their experience of the exercise? It did. People who kept their eyes on the prize told us afterward that it required 17 percent less exertion for them to do this exercise than people who looked around naturally. It changed their subjective experience of the exercise. It also changed the objective nature of their exercise. People who kept their eyes on the prize actually moved 23 percent faster than people who looked around naturally. To put that in perspective, a 23 percent increase is like trading in your 1980 Chevy Citation for a 1980 Chevrolet Corvette.
We were so excited by this, because this meant that a strategy that costs nothing, that is easy for people to use, regardless of whether they're in shape or struggling to get there, had a big effect. Keeping your eyes on the prize made the exercise look and feel easier even when people were working harder because they were moving faster. Now, I know there's more to good health than walking a little bit faster, but keeping your eyes on the prize might be one additional strategy that you can use to help promote a healthy lifestyle.
If you're not convinced yet that we all see the world through our own mind's eye, let me leave you with one final example. Here's a photograph of a beautiful street in Stockholm, with two cars. The car in the back looks much larger than the car in the front. However, in reality, these cars are the same size, but that's not how we see it. So does this mean that our eyes have gone haywire and that our brains are a mess? No, it doesn't mean that at all. It's just how our eyes work. We might see the world in a different way, and sometimes that might not line up with reality, but it doesn't mean that one of us is right and one of us is wrong. We all see the world through our mind's eye, but we can teach ourselves to see it differently.
So I can think of days that have gone horribly wrong for me. I'm fed up, I'm grumpy, I'm tired, and I'm so behind, and there's a big black cloud hanging over my head, and on days like these, it looks like everyone around me is down in the dumps too. My colleague at work looks annoyed when I ask for an extension on a deadline, and my friend looks frustrated when I show up late for lunch because a meeting ran long, and at the end of the day, my husband looks disappointed because I'd rather go to bed than go to the movies. And on days like these, when everybody looks upset and angry to me, I try to remind myself that there are other ways of seeing them. Perhaps my colleague was confused, perhaps my friend was concerned, and perhaps my husband was feeling empathy instead. So we all see the world through our own mind's eye, and on some days, it might look like the world is a dangerous and challenging and insurmountable place, but it doesn't have to look that way all the time. We can teach ourselves to see it differently, and when we find a way to make the world look nicer and easier, it might actually become so.
Thank you.
(Applause)
|
Эмили Балсетис: Почему некоторым людям сложнее выполнять физические упражнения?
TED Talk Subtitles and Transcript: Почему некоторым людям нужно тратить больше сил на борьбу с лишними килограммами? Социальный психолог Эмили Балсетис приводит результаты исследования одного из многих факторов — зрения. В своём информативном выступлении она демонстрирует, как некоторые люди буквально видят мир по-другому, когда дело касается физической формы, и предлагает неожиданно простое решение для преодоления этой проблемы.
Зрение — самое важное и приоритетное из наших чувств. Мы постоянно смотрим на мир вокруг нас и быстро распознаём и понимаем то, что мы видим.
Приведу пример для наглядности. Я покажу вам фотографию человека всего на 1- 2 секунды, и я хочу, чтобы вы решили, какую эмоцию выражает его лицо. Готовы? Начали. Первое, что приходит на ум. Ладно, что вы увидели? На самом деле мы опросили более 120 человек, и результаты были разными. Люди не сошлись во мнениях насчёт эмоции на лице мужчины. Вы могли увидеть дискомфорт. Это было самым распространённым ответом из тех, что мы получили. Но, если спросить соседа слева, он мог бы сказать «сожаление» или «скептицизм», а если спросить соседа справа, он мог бы сказать совсем другое, например, «надежда» или «сочувствие». Теперь давайте посмотрим на это же лицо ещё раз. Мы можем увидеть что-то совершенно другое, потому что восприятие субъективно. То, что мы видим, на самом деле преобразуется нашим сознанием.
Есть много других примеров того, как мы воспринимаем мир сквозь призму сознания. Я приведу лишь несколько из них. Сидящим на диете, к примеру, яблоко кажется больше, чем тем, кто не считают калорий. Софтболистам мяч кажется меньше, если они только начали делать успехи, по сравнению с теми, кто уже имел успех. И наши политические убеждения также сказываются на том, как мы видим людей, включая политиков. Мы решили изучить этот вопрос. В 2008 Барак Обама баллотировался в президенты в первый раз. Мы опросили сотни американцев за месяц до выборов. И мы выяснили, что некоторые американцы считают, что эти фотографии лучше передают то, как выглядит Обама. 75% из этих людей проголосовали на выборах за него. Хотя другие сочли, что вот эти фотографии лучше передают внешность Обамы. 89% из этих людей проголосовали за Маккейна. Мы показали много фотографий Обамы по одной, поэтому люди не замечали, что на разных фотографиях мы либо высвечивали, либо затемняли тон его кожи.
Так как это возможно? Как получается, что, глядя на человека, предмет или событие, я вижу что-то очень отличное от того, что видит другой человек? Есть много причин, но одна причина требует бо́льшего понимания того, как работают наши глаза. Учёные-офтальмологи знают, что количество информации, которое мы можем воспринять за единицу времени, относительно малó. То, что мы можем видеть очень отчётливо, ясно и точно, эквивалентно площади поверхности большого пальца на расстоянии вытянутой руки. Всё остальное не попадает в фокус, оставаясь размытым и нечётким. Но нам нужно распознать то, что мы видим, и наш разум помогает дорисовать картину. Поэтому восприятие субъективно и в конечном итоге мы видим через призму сознания.
Я — социальный психолог, и такого рода вопросы меня завораживают. Мне интересно наблюдать, когда люди не сходятся во мнениях. Почему один буквально видит стакан наполовину полным, а другой видит его наполовину пустым? Что заставляет нас думать и чувствовать таким образом, что мы видим мир совершенно по-разному? И важно ли это на самом деле? Для ответа на этот вопрос мы с командой решили углубиться в тему, которая привлекла международное внимание: здоровье и физическая форма. Во всём мире люди борются с лишним весом. Существуют различные стратегии, которые могут помочь с этим. Мы намереваемся заняться тренировкой после праздников, но на самом деле большинство американцев отказываются от новогодних обещаний уже ко дню Святого Валентина. Мы говорим себе очень убедительно, что в этом году мы вернём себе прежнюю форму, но этого недостаточно, чтобы вернуться к идеальному весу. Почему? Простого ответа нет. Но я утверждаю, что одна из причин в том, что наши мысли могут работать против нас. Кому-то упражнение буквально кажется более сложным, а кому-то оно кажется лёгким.
Итак, первым шагом на пути к исследованию этих вопросов стало объективное измерение физической подготовки участников. Мы измерили окружность талии по отношению к окружности бёдер. Высокий индекс талия-бедро указывает на неважную физическую форму в сравнении с низким индексом талия-бедро. После сбора параметров мы сказали участникам, что они пойдут к финишной черте, неся дополнительный вес, наперегонки. Но перед этим мы попросили их оценить расстояние до финишной черты. Мы считали, что их физическая подготовка может повлиять на восприятие расстояния. Что же мы обнаружили? Индекс талия-бедро спрогнозировал восприятие расстояния. Тем, кто были не в форме, расстояние до финишной черты казалось больше, чем тем, кто находились в лучшей форме. Физическое состояние людей зависело от их восприятия окружающей обстановки. Наш разум тоже так может. Наши тело и разум работают в паре и меняют наше видение мира.
Это привело нас к мысли, что, возможно, люди с сильной мотивацией и с сильным намерением тренироваться могут видеть финишную черту ближе, чем люди с более слабой мотивацией. Чтобы проверить, влияет ли мотивация на наше восприятие, мы провели второе исследование. Мы снова провели объективные измерения физической подготовки участников, измерив окружность талии и окружность бёдер, и попросили их пройти несколько тестов. После наших комментариев некоторые участники сказали, что они больше не хотят заниматься. Они чувствовали, что уже достигли цели и не собирались больше ничего делать. Эти люди потеряли мотивацию. А другие, основываясь на наших комментариях, сказали, что хотят заниматься дальше. У них была цель дойти до финиша. Но перед стартом мы попросили их оценить расстояние. Как далеко была финишная черта? И снова, как в предыдущем исследовании, мы выяснили, что индекс талия-бедро определил восприятие расстояния. Неподготовленным участникам расстояние до финишной черты казалось длиннее, чем людям в лучшей физической форме. Важно отметить, что это касалось тех, у кого не было мотивации тренироваться. С другой стороны, участникам с сильной мотивацией расстояние казалось короче. Даже большинство людей не в лучшей форме воспринимали финишную черту так же близко, или даже ближе, чем более подготовленные участники.
Физическое состояние тела меняет восприятие того, насколько далеко находится финишная черта. Однако люди, ставившие перед собой осуществимую цель, которую они могут достичь в ближайшем будущем, и верящие в то, что они смогут прийти к этой цели, действительно считали тренировку проще. Это привело нас к вопросу о том, существует ли стратегия, которая могла бы помочь людям изменить восприятие дистанции и сделать тренировку легче?
Мы обратились к научной литературе, чтобы понять, что нужно сделать. Основываясь на прочитанном, мы разработали стратегию, которую назвали: «Не отрывай глаз от цели». Это не слоган призывного плаката, это реальная инструкция для восприятия окружающей действительности. Людей, обученных этой стратегии, мы попросили сосредоточиться на финише, не смотреть по сторонам, представить, что свет прожектора освещает их цель, а всё остальное вокруг нечётко и, возможно, трудно рассмотреть. Мы думали, что эта стратегия поможет воспринимать задание, как более простое. Мы сравнили эту группу с исходной группой. Исходную группу мы попросили оглядеться по сторонам, как мы обычно это делаем. Можно увидеть финишную черту, но можно также обратить внимание на мусорный бак справа, или на людей и фонарный столб слева. Мы думали, что людям, использующим данную стратегию, дистанция будет казаться длиннее.
Что же мы узнали? Когда мы попросили оценить расстояние, была ли наша стратегия успешной, изменила ли она восприятие? Да. Тем, кто не отрывал глаз от цели, финишная черта показалась на 30% ближе, чем тем, кто смотрел по сторонам как обычно. Это было замечательно. Мы были впечатлены, ведь это означало, что наша стратегия помогла воспринимать упражнение, как более простое. Но большой вопрос заключался в том, могла ли она помочь улучшить упражнение? Могла ли она также улучшить качество упражнения?
Далее мы сказали участникам, что они пойдут к финишной черте, неся дополнительный вес. Мы добавили к их лодыжкам вес, составляющий 15% от их собственного веса. Мы попросили их высоко поднимать колени и быстро идти к финишной черте. Мы сделали это задание в меру сложным, но реальным для выполнения, как и все упражнения, которые улучшают нашу физическую форму.
Вопрос заключался в следующем: повлияла ли стратегия фокусировки на цели и сосредоточения на финишной черте на восприятие участниками упражнения? Повлияла. Участники, сосредоточившиеся на цели, сказали, что в итоге им потребовалось на 17% меньше усилий, чтобы выполнить задание, чем отвлекающимся участникам исследования. Это изменило субъективное восприятие задания. Это также изменило объективную природу их задания. Участники, сосредоточившиеся на цели, двигались на 23% быстрее, чем отвлекающиеся участники. Для сравнения увеличение на 23 % — это как обменять Chevy Citation 1980 года на Chevrolet Corvette 1980 года.
Мы были очень впечатлены, ведь это означало, что стратегия, которая ничего не стоит, которую легко применять, независимо от того, в форме вы или боретесь с лишним весом, оказалась очень эффективной. Фокусировка на цели упростила восприятие упражнения даже тогда, когда люди работали усерднее, потому что они двигались быстрее. Я знаю, что для хорошего здоровья недостаточно просто ходить быстрее, но фокусировка на цели может быть дополнительным приёмом, который можно использовать на пути к здоровому образу жизни.
Если я вас ещё не убедила в том, что мы видим мир сквозь призму сознания, я приведу последний пример. Посмотрите на эти две машины в Стокгольме. На заднем плане машина выглядит больше, чем машина спереди. Однако, на самом деле, они одинакового размера, хоть нам и кажется, что это не так. Так значит ли это, что наши глаза нас обманывают, а в голове путаница? Нет, совершенно не значит. Просто наши глаза так устроены. Мы можем видеть мир иначе, и иногда это может не соответствовать реальности, но это не значит, что один из нас прав, а другой не прав. Мы все видим мир глазами нашего разума, но мы можем научиться видеть его иначе.
Я вспоминаю совершенно ужасные для меня дни. Мне всё надоело, всё раздражает, я устала, всё идёт не так, и большая чёрная туча нависла надо мной. В такие дни кажется, что люди вокруг меня тоже пали духом. Коллеги кажутся раздражёнными, когда я прошу продлить срок окончания работы, а друзья выглядят недовольными, когда я опаздываю на обед из-за работы, и в конце дня муж выглядит расстроенным, потому что вместо похода в кинотеатр я иду спать. И в такие дни, когда мне все кажутся расстроенными и сердитыми, я вспоминаю, что можно видеть их иначе. Возможно, мои коллеги были смущены, возможно, мой друг был обеспокоен, и, возможно, муж сочувствовал мне. Итак, мы все видим мир сквозь призму сознания, и иногда может казаться, что мир — опасное, трудное и непреодолимое место, но он не всегда должен так выглядеть. Мы в силах научиться видеть по-другому. И, когда мы найдём способ видеть мир лучшим и более простым, возможно, он таким и станет.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Arthur Benjamin: Teach statistics before calculus!\nTED Talk Subtitles and Transcript: Someone always asks the math teacher, \"Am I going to use calculus in real life?\" And for most of us, says Arthur Benjamin, the answer is no. He offers a bold proposal on how to make math education relevant in the digital age.\nNow, if President Obama invited me to be the next Czar of Mathematics, then I would have a suggestion for him that I think would vastly improve the mathematics education in this country. And it would be easy to implement and inexpensive.\nThe mathematics curriculum that we have is based on a foundation of arithmetic and algebra. And everything we learn after that is building up towards one subject. And at top of that pyramid, it's calculus. And I'm here to say that I think that that is the wrong summit of the pyramid ... that the correct summit -- that all of our students, every high school graduate should know -- should be statistics: probability and statistics. (Applause)\nI mean, don't get me wrong. Calculus is an important subject. It's one of the great products of the human mind. The laws of nature are written in the language of calculus. And every student who studies math, science, engineering, economics, they should definitely learn calculus by the end of their freshman year of college. But I'm here to say, as a professor of mathematics, that very few people actually use calculus in a conscious, meaningful way, in their day-to-day lives. On the other hand, statistics -- that's a subject that you could, and should, use on daily basis. Right? It's risk. It's reward. It's randomness. It's understanding data.\nI think if our students, if our high school students -- if all of the American citizens -- knew about probability and statistics, we wouldn't be in the economic mess that we're in today. (Laughter) (Applause) Not only -- thank you -- not only that ... but if it's taught properly, it can be a lot of fun. I mean, probability and statistics, it's the mathematics of games and gambling. It's analyzing trends. It's predicting the future. Look, the world has changed from analog to digital. And it's time for our mathematics curriculum to change from analog to digital, from the more classical, continuous mathematics, to the more modern, discrete mathematics -- the mathematics of uncertainty, of randomness, of data -- that being probability and statistics.\nIn summary, instead of our students learning about the techniques of calculus, I think it would be far more significant if all of them knew what two standard deviations from the mean means. And I mean it. Thank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Формула реформирования математического образования Артура Бенджамина\nTED Talk Subtitles and Transcript: Кто-нибудь всегда спрашивает учителя математики: «Пригодится ли мне математический анализ в реальной жизни?». И для большинства из нас, говорит Артур Бенджамин, ответ будет «нет». Он высказывает смелую идею, как создать систему математического образования, актуальную в цифровой век.\nЕсли бы президент Обама пригласил меня стать новым «царем математики», то у меня есть совет для него, который, по-моему, значительно улучшит математическое образование в этой стране. Его будет легко и дешего исполнить.\nВ учебных планах, которые существуют сейчас, основой является арифметика и алгебра. И все, что мы изучаем в последствие, надстраивается по направлению к одному предмету. И на вершине этой пирамиды находится матанализ. И я хочу сказать здесь, что, по-моему, это не правильная вершина пирамиды… что верным завершением — тем, что все студенты, все выпускники школы должны знать — должна быть статистика: вероятность и статистика. (Аплодисменты)\nНе поймите меня не правильно. Анализ — очень важный предмет. Это один из величайших плодов человеческого ума. Законы природы записаны на языке математического анализа. И каждый студент, изучающий математику, естественные и технические науки, экономику, безусловно должен изучить матанализ к концу первого года обучения в университете. Но я, как профессор математики, должен сказать, что лишь немногие люди используют анализ сознательно, со смыслом, в своей обыденнной жизни. С другой стороны, статистика — это предмет, который вы можете и должны использовать ежедневно. Верно? Это риск. Это награда. Это случайность. Это понимание информации.\nЯ думаю, что, если бы наши студенты, наши старшеклассники, если бы все граждане Америки знали о теории вероятности и статистике, мы не оказались бы в сегодняшнем экономическом хаосе. Не только — спасибо — не только это… Но правильное обучение может быть очень веселым. Я имею в виду, вероятность и статистика, это математика игр и азарта. Это анализ тенденций. Это предсказание будущего. Посмотрите, мир изменился с аналогового на цифровой. И самое время изменить математическое образование с аналогового на цифровое. От более классической, непрерывной математики, к современной, дискретной. Математике неопределенности, случайности и данных — и это теория вероятности и статистика.\nВ общем, вместо того, чтобы учить наших студентов приемам анализа, Я полагаю, было бы гораздо важнее, если бы все они знали что значит отклонение на две сигмы от среднего. И я обозначил это. Огромное спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Arthur Benjamin: Teach statistics before calculus!
TED Talk Subtitles and Transcript: Someone always asks the math teacher, "Am I going to use calculus in real life?" And for most of us, says Arthur Benjamin, the answer is no. He offers a bold proposal on how to make math education relevant in the digital age.
Now, if President Obama invited me to be the next Czar of Mathematics, then I would have a suggestion for him that I think would vastly improve the mathematics education in this country. And it would be easy to implement and inexpensive.
The mathematics curriculum that we have is based on a foundation of arithmetic and algebra. And everything we learn after that is building up towards one subject. And at top of that pyramid, it's calculus. And I'm here to say that I think that that is the wrong summit of the pyramid ... that the correct summit -- that all of our students, every high school graduate should know -- should be statistics: probability and statistics. (Applause)
I mean, don't get me wrong. Calculus is an important subject. It's one of the great products of the human mind. The laws of nature are written in the language of calculus. And every student who studies math, science, engineering, economics, they should definitely learn calculus by the end of their freshman year of college. But I'm here to say, as a professor of mathematics, that very few people actually use calculus in a conscious, meaningful way, in their day-to-day lives. On the other hand, statistics -- that's a subject that you could, and should, use on daily basis. Right? It's risk. It's reward. It's randomness. It's understanding data.
I think if our students, if our high school students -- if all of the American citizens -- knew about probability and statistics, we wouldn't be in the economic mess that we're in today. (Laughter) (Applause) Not only -- thank you -- not only that ... but if it's taught properly, it can be a lot of fun. I mean, probability and statistics, it's the mathematics of games and gambling. It's analyzing trends. It's predicting the future. Look, the world has changed from analog to digital. And it's time for our mathematics curriculum to change from analog to digital, from the more classical, continuous mathematics, to the more modern, discrete mathematics -- the mathematics of uncertainty, of randomness, of data -- that being probability and statistics.
In summary, instead of our students learning about the techniques of calculus, I think it would be far more significant if all of them knew what two standard deviations from the mean means. And I mean it. Thank you very much. (Applause)
|
Формула реформирования математического образования Артура Бенджамина
TED Talk Subtitles and Transcript: Кто-нибудь всегда спрашивает учителя математики: «Пригодится ли мне математический анализ в реальной жизни?». И для большинства из нас, говорит Артур Бенджамин, ответ будет «нет». Он высказывает смелую идею, как создать систему математического образования, актуальную в цифровой век.
Если бы президент Обама пригласил меня стать новым «царем математики», то у меня есть совет для него, который, по-моему, значительно улучшит математическое образование в этой стране. Его будет легко и дешего исполнить.
В учебных планах, которые существуют сейчас, основой является арифметика и алгебра. И все, что мы изучаем в последствие, надстраивается по направлению к одному предмету. И на вершине этой пирамиды находится матанализ. И я хочу сказать здесь, что, по-моему, это не правильная вершина пирамиды… что верным завершением — тем, что все студенты, все выпускники школы должны знать — должна быть статистика: вероятность и статистика. (Аплодисменты)
Не поймите меня не правильно. Анализ — очень важный предмет. Это один из величайших плодов человеческого ума. Законы природы записаны на языке математического анализа. И каждый студент, изучающий математику, естественные и технические науки, экономику, безусловно должен изучить матанализ к концу первого года обучения в университете. Но я, как профессор математики, должен сказать, что лишь немногие люди используют анализ сознательно, со смыслом, в своей обыденнной жизни. С другой стороны, статистика — это предмет, который вы можете и должны использовать ежедневно. Верно? Это риск. Это награда. Это случайность. Это понимание информации.
Я думаю, что, если бы наши студенты, наши старшеклассники, если бы все граждане Америки знали о теории вероятности и статистике, мы не оказались бы в сегодняшнем экономическом хаосе. Не только — спасибо — не только это… Но правильное обучение может быть очень веселым. Я имею в виду, вероятность и статистика, это математика игр и азарта. Это анализ тенденций. Это предсказание будущего. Посмотрите, мир изменился с аналогового на цифровой. И самое время изменить математическое образование с аналогового на цифровое. От более классической, непрерывной математики, к современной, дискретной. Математике неопределенности, случайности и данных — и это теория вероятности и статистика.
В общем, вместо того, чтобы учить наших студентов приемам анализа, Я полагаю, было бы гораздо важнее, если бы все они знали что значит отклонение на две сигмы от среднего. И я обозначил это. Огромное спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: James Veitch: This is what happens when you reply to spam email\nTED Talk Subtitles and Transcript: Suspicious emails: unclaimed insurance bonds, diamond-encrusted safe deposit boxes, close friends marooned in a foreign country. They pop up in our inboxes, and standard procedure is to delete on sight. But what happens when you reply? Follow along as writer and comedian James Veitch narrates a hilarious, weeks-long exchange with a spammer who offered to cut him in on a hot deal.\nA few years ago, I got one of those spam emails. And it managed to get through my spam filter. I'm not quite sure how, but it turned up in my inbox, and it was from a guy called Solomon Odonkoh.\n(Laughter)\nI know.\n(Laughter)\nIt went like this: it said, \"Hello James Veitch, I have an interesting business proposal I want to share with you, Solomon.\" Now, my hand was kind of hovering on the delete button, right? I was looking at my phone. I thought, I could just delete this. Or I could do what I think we've all always wanted to do.\n(Laughter)\nAnd I said, \"Solomon, Your email intrigues me.\"\n(Laughter)\n(Applause)\nAnd the game was afoot.\nHe said, \"Dear James Veitch, We shall be shipping Gold to you.\"\n(Laughter)\n\"You will earn 10% of any gold you distributes.\"\n(Laughter)\nSo I knew I was dealing with a professional.\n(Laughter)\nI said, \"How much is it worth?\"\nHe said, \"We will start with smaller quantity,\" -- I was like, aww -- and then he said, \"of 25 kgs.\n(Laughter)\nThe worth should be about $2.5 million.\"\nI said, \"Solomon, if we're going to do it, let's go big.\n(Applause)\nI can handle it. How much gold do you have?\"\n(Laughter)\nHe said, \"It is not a matter of how much gold I have, what matters is your capability of handling. We can start with 50 kgs as trial shipment.\"\nI said, \"50 kgs? There's no point doing this at all unless you're shipping at least a metric ton.\"\n(Laughter)\n(Applause)\nHe said, \"What do you do for a living?\"\n(Laughter)\nI said, \"I'm a hedge fund executive bank manager.\"\n(Laughter)\nThis isn't the first time I've shipped bullion, my friend, no no no.\nThen I started to panic. I was like, \"Where are you based?\" I don't know about you, but I think if we're going via the postal service, it ought to be signed for. That's a lot of gold.\"\nHe said, \"It will not be easy to convince my company to do larger quantity shipment.\"\nI said, \"Solomon, I'm completely with you on this one. I'm putting together a visual for you to take into the board meeting. Hold tight.\"\n(Laughter)\nThis is what I sent Solomon.\n(Laughter)\n(Applause)\nI don't know if we have any statisticians in the house, but there's definitely something going on.\n(Laughter)\nI said, \"Solomon, attached to this email you'll find a helpful chart. I've had one of my assistants run the numbers.\n(Laughter)\nWe're ready for shipping as much gold as possible.\"\nThere's always a moment where they try to tug your heartstrings, and this was it for Solomon. He said, \"I will be so much happy if the deal goes well, because I'm going to get a very good commission as well.\" And I said, \"That's amazing, What are you going to spend your cut on?\" And he said, \"On RealEstate, what about you?\"\nI thought about it for a long time. And I said, \"One word; Hummus.\"\n(Laughter)\n\"It's going places.\n(Laughter)\nI was in Sainsbury's the other day and there were like 30 different varieties. Also you can cut up carrots, and you can dip them. Have you ever done that, Solomon?\"\n(Laughter)\nHe said, \"I have to go bed now.\"\n(Laughter)\n(Applause)\n\"Till morrow. Have sweet dream.\"\nI didn't know what to say! I said, \"Bonsoir my golden nugget, bonsoir.\"\n(Laughter)\nGuys, you have to understand, this had been going for, like, weeks, albeit hitherto the greatest weeks of my life, but I had to knock it on the head. It was getting a bit out of hand. Friends were saying, \"James, do you want to come for a drink?\" I was like, \"I can't, I'm expecting an email about some gold.\"\nSo I figured I had to knock it on the head. I had to take it to a ridiculous conclusion. So I concocted a plan. I said, \"Solomon, I'm concerned about security. When we email each other, we need to use a code.\" And he agreed.\n(Laughter)\nI said, \"Solomon, I spent all night coming up with this code we need to use in all further correspondence:\nLawyer: Gummy Bear.\nBank: Cream Egg.\nLegal: Fizzy Cola Bottle. Claim: Peanut M&Ms.\nDocuments: Jelly Beans.\nWestern Union: A Giant Gummy Lizard.\"\n(Laughter)\nI knew these were all words they use, right? I said, \"Please call me Kitkat in all further correspondence.\"\n(Laughter)\nI didn't hear back. I thought, I've gone too far. I've gone too far. So I had to backpedal a little. I said, \"Solomon, Is the deal still on? KitKat.\"\n(Laughter)\nBecause you have to be consistent. Then I did get an email back from him. He said, \"The Business is on and I am trying to blah blah blah ...\"\nI said, \"Dude, you have to use the code!\" What followed is the greatest email I've ever received.\n(Laughter)\nI'm not joking, this is what turned up in my inbox. This was a good day. \"The business is on. I am trying to raise the balance for the Gummy Bear --\n(Laughter)\nso he can submit all the needed Fizzy Cola Bottle Jelly Beans to the Creme Egg, for the Peanut M&Ms process to start.\n(Laughter)\nSend 1,500 pounds via a Giant Gummy Lizard.\"\n(Applause)\nAnd that was so much fun, right, that it got me thinking: like, what would happen if I just spent as much time as could replying to as many scam emails as I could? And that's what I've been doing for three years on your behalf.\n(Laughter)\n(Applause)\nCrazy stuff happens when you start replying to scam emails. It's really difficult, and I highly recommend we do it. I don't think what I'm doing is mean. There are a lot of people who do mean things to scammers. All I'm doing is wasting their time. And I think any time they're spending with me is time they're not spending scamming vulnerable adults out of their savings, right?\nAnd if you're going to do this -- and I highly recommend you do -- get yourself a pseudonymous email address. Don't use your own email address. That's what I was doing at the start and it was a nightmare. I'd wake up in the morning and have a thousand emails about penis enlargements, only one of which was a legitimate response --\n(Laughter)\nto a medical question I had.\nBut I'll tell you what, though, guys, I'll tell you what: any day is a good day, any day is a good day if you receive an email that begins like this:\n(Laughter)\n\"I AM WINNIE MANDELA, THE SECOND WIFE OF NELSON MANDELA THE FORMER SOUTH AFRICAN PRESIDENT.\" I was like, oh! -- that Winnie Mandela.\n(Laughter)\nI know so many.\n\"I NEED TO TRANSFER 45 MILLION DOLLARS OUT OF THE COUNTRY BECAUSE OF MY HUSBAND NELSON MANDELA'S HEALTH CONDITION.\"\nLet that sink in. She sent me this, which is hysterical.\n(Laughter)\nAnd this. And this looks fairly legitimate, this is a letter of authorization. But to be honest, if there's nothing written on it, it's just a shape!\n(Laughter)\nI said, \"Winnie, I'm really sorry to hear of this. Given that Nelson died three months ago, I'd describe his health condition as fairly serious.\"\n(Laughter)\nThat's the worst health condition you can have, not being alive.\nShe said, \"KINDLY COMPLY WITH MY BANKERS INSTRUCTIONS. ONE LOVE.\"\n(Laughter)\nI said, \"Of course. NO WOMAN, NO CRY.\"\n(Laughter)\n(Applause)\nShe said, \"MY BANKER WILL NEED TRANSFER OF 3000 DOLLARS. ONE LOVE.\"\n(Laughter)\nI said, \"no problemo.\nI SHOT THE SHERIFF.\"\n[ (BUT I DID NOT SHOOT THE DEPUTY) ]\n(Laughter)\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джеймс Витч: Вот что случается, когда отвечаешь на спам\nTED Talk Subtitles and Transcript: Подозрительные письма: невостребованные страховые обязательства, сейфовые ячейки с бриллиантами, близкие друзья, потерявшиеся в чужой стране. Они появляются во «Входящих», и обычно мы сразу же их удаляем. Но что будет, если вы ответите? Писатель и комик Джеймс Витч рассказывает уморительную историю многонедельной переписки со спамером, который предложил взять его в долю в отличном дельце.\nПару лет назад я получил письмо со спамом. Оно как-то просочилось через мой спам-фильтр. Не знаю как, но оно оказалось у меня во входящих. Оно было от Соломона Одонко.\n(Смех)\nЯ знаю.\n(Смех)\nВот что там было: «Здравствуйте, Джеймс Витч, у меня есть интересное бизнес- предложение для вас. Соломон». Моя рука зависла над кнопкой «Удалить». Я смотрел на свой смартфон. Я думал, что я могу удалить письмо. Или я могу сделать то, что всем нам всегда хотелось сделать.\n(Смех)\nОтветил: «Соломон, письмо меня заинтриговало».\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nИгра началась.\nОн ответил: «Уважаемый Джеймс, мы вышлем вам золото.\n(Смех)\nВы получите 10% от того, что прАдадите».\n(Смех)\nЯ понял, что имею дело с профессионалом.\n(Смех)\nЯ спросил: «Сколько оно стоит?»\nОн: «Мы начнём с небольшого объёма... — я уже было огорчился. — ...с 25 килограммов».\n(Смех)\n«Оно будет стоить около 2,5 млн долларов».\n«Соломон, если уж делать дело, то делать его по-крупному.\n(Аплодисменты)\nЯ справлюсь. Сколько золота у вас есть?»\n(Смех)\n«Вопрос не в том, сколько у нас есть, а в том, сколько вы сможете продать. Для начала можем отправить 50 кг».\n«50 кг? Нет смысла ничего делать, если вы отправите меньше тонны!»\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nОн спросил: «Чем ты занимаешься?»\n(Смех)\n«Я управляющий хедж-фонда в банке».\n(Смех)\nЯ не первый раз сплавляю золотые слитки, дружище, нет-нет-нет.\nПотом я запаниковал. Я спросил, где он находится. «Не знаю, где ты, но думаю, если отправлять почтой, мне придётся расписаться за посылку. Это много золота».\n«Будет непросто убедить мою компанию отправить так много».\n«Я полностью с тобой согласен, Соломон. Я готовлю материалы для твоей встречи с директорами. Держись».\n(Смех)\nВот что я отправил Соломону.\n(Смех) [Количество золота — богатство]\n(Аплодисменты)\nНе знаю, есть ли в зале статистики, но тут явно что-то происходит.\n(Смех)\n«Соломон, в приложении полезный график. Один из моих помощников провёл расчёты.\n(Смех)\nМы готовы принять столько золота, сколько возможно».\nВсегда настаёт час, когда они пытаются задеть вас за живое, этот час настал и для Соломона. Он написал: «Я буду очень рад, если дело пойдёт хорошо, потому что я тоже получу неплохие комиссионные». Я ответил: «Супер! На что потратишь свою долю?» «На недвижимость, а ты?»\nЯ долго думал. Ответил: «Одно слово: хумус.\n(Смех)\nЗа ним будущее.\n(Смех)\nЯ вчера был в магазине, там его 30 разных видов на выбор. А ещё можно порезать морковку и макать её туда. Пробовал когда-нибудь, Соломон?»\n(Смех)\nОн: «Мне пора спать.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nДо завтра. Приятных снов».\nЯ не знал, что ответить! «Доброй ночи, золотко, доброй ночи».\n(Смех)\nРебята, вы должны понять, это длилось неделями, это были лучшие недели в моей жизни, но это надо было прекратить. Всё выходило из-под контроля. Друзья звали меня: «Джеймс, пойдём, выпьем чего-нибудь?» А я говорил: «Не могу, жду письма насчёт золота».\nЯ решил: нужно избавиться от этого, привести к нелепому завершению. Я изобрёл план. Я написал: «Соломон, я беспокоюсь о безопасности. Когда мы пишем друг другу, у нас должен быть код». Он согласился.\n(Смех)\n«Соломон, я всю ночь думал над кодом, вот что мы должны писать в письмах.\nЮрист — Мармеладный мишка.\nБанк — Шоколадное яйцо.\nПраво — мармелад. Требование — M&M's.\nДокументы — жевательные конфеты.\nWestern Union — Огромная мармеладная ящерица.\n(Смех)\nИменно эти слова они используют, правда же? «Пожалуйста, называй меня Киткат в будущих письмах».\n(Смех)\nЯ не получил ответа. Похоже, зашёл слишком далеко. Зашёл слишком далеко. Надо было немного сдать назад. Я написал: «Соломон, сделка в силе? Киткат».\n(Смех)\nПотому что надо быть последовательным. Я получил от него ответ. Он писал: «Сделка в силе, я пытаюсь бла-бла-бла...»\nЯ сказал: «Чувак, используй код!» Следующее письмо было лучшим в моей жизни.\n(Смех)\nЯ не шучу, это правда было во входящих. Отличный был день. «Сделка в силе. Я пытаюсь перевести денег Мармеладному мишке...\n(Смех)\nчтобы он смог отправить весь нужный мармелад и конфеты Шоколадному яйцу, чтобы M&M's приступил к делу.\n(Смех)\nОтправляй 1 500 фунтов через Огромную... (Смех) (Аплодисменты)\nмармеладную ящерицу». (Аплодисменты)\nЭто было очень весело, правда, и я подумал: что, если я буду всё свободное время отвечать на спам, на сколько смогу? И я делаю это уже три года от вашего имени.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nСумасшедшие вещи случаются, когда начинаешь отвечать на спам. Это очень трудно, но я очень советую это делать. Не думаю, что это нечестно. Многие поступают со спамерами нечестно. Я всего лишь трачу их время. То время, которое они проводят со мной, они не тратят на уязвимых взрослых, выманивая их деньги, правда?\nЕсли вы будете делать это — а я очень вам советую — заведите ещё один почтовый ящик. Не используйте основной. Я делал так вначале, и это был кошмар. Я просыпался утром и видел тысячу писем об увеличении члена, и только одно из них было ответом\n(Смех)\nна мой медицинский вопрос.\nНо вот что я вам скажу. Вот что я скажу: каждый день — это отличный день, если вы получаете письмо, которое начинается так:\n(Смех)\n«Я Винни Мандела, вторая жена Нельсона Манделы, бывшего президента ЮАР». Ааа, та самая Винни Мандела.\n(Смех)\nЯ их знаю несколько.\n«Мне нужно вывести из страны 45 миллионов долларов из-за состояния здоровья моего мужа, Нельсона».\nЗапомним это. Она отправила мне вот это, это очень смешно.\n(Смех)\nИ это. Это выглядит вполне законным, это доверенность. Но, если честно, если тут ничего не написано, то это просто звёздочка!\n(Смех)\nЯ ответил: «Винни, очень жаль это слышать. Учитывая, что Нельсон умер три месяца назад, я бы сказал, его состояние здоровья вызывает вопросы».\n(Смех) (Аплодисменты)\nЭто самое плохое состояние, которое может быть, — не быть живым.\nОна ответила: «Следуйте инструкциям моих банкиров. Одна любовь».\n(Смех)\n«Конечно. Не плачь, женщина».\n(Смех)\n(Аплодисменты)\n«Моему банкиру нужен перевод на 3 000 долларов. Одна любовь».\n(Смех)\nЯ: «Не проблема.\nЯ пристрелил шерифа».\n[Но не помощника]\n(Смех)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
James Veitch: This is what happens when you reply to spam email
TED Talk Subtitles and Transcript: Suspicious emails: unclaimed insurance bonds, diamond-encrusted safe deposit boxes, close friends marooned in a foreign country. They pop up in our inboxes, and standard procedure is to delete on sight. But what happens when you reply? Follow along as writer and comedian James Veitch narrates a hilarious, weeks-long exchange with a spammer who offered to cut him in on a hot deal.
A few years ago, I got one of those spam emails. And it managed to get through my spam filter. I'm not quite sure how, but it turned up in my inbox, and it was from a guy called Solomon Odonkoh.
(Laughter)
I know.
(Laughter)
It went like this: it said, "Hello James Veitch, I have an interesting business proposal I want to share with you, Solomon." Now, my hand was kind of hovering on the delete button, right? I was looking at my phone. I thought, I could just delete this. Or I could do what I think we've all always wanted to do.
(Laughter)
And I said, "Solomon, Your email intrigues me."
(Laughter)
(Applause)
And the game was afoot.
He said, "Dear James Veitch, We shall be shipping Gold to you."
(Laughter)
"You will earn 10% of any gold you distributes."
(Laughter)
So I knew I was dealing with a professional.
(Laughter)
I said, "How much is it worth?"
He said, "We will start with smaller quantity," -- I was like, aww -- and then he said, "of 25 kgs.
(Laughter)
The worth should be about $2.5 million."
I said, "Solomon, if we're going to do it, let's go big.
(Applause)
I can handle it. How much gold do you have?"
(Laughter)
He said, "It is not a matter of how much gold I have, what matters is your capability of handling. We can start with 50 kgs as trial shipment."
I said, "50 kgs? There's no point doing this at all unless you're shipping at least a metric ton."
(Laughter)
(Applause)
He said, "What do you do for a living?"
(Laughter)
I said, "I'm a hedge fund executive bank manager."
(Laughter)
This isn't the first time I've shipped bullion, my friend, no no no.
Then I started to panic. I was like, "Where are you based?" I don't know about you, but I think if we're going via the postal service, it ought to be signed for. That's a lot of gold."
He said, "It will not be easy to convince my company to do larger quantity shipment."
I said, "Solomon, I'm completely with you on this one. I'm putting together a visual for you to take into the board meeting. Hold tight."
(Laughter)
This is what I sent Solomon.
(Laughter)
(Applause)
I don't know if we have any statisticians in the house, but there's definitely something going on.
(Laughter)
I said, "Solomon, attached to this email you'll find a helpful chart. I've had one of my assistants run the numbers.
(Laughter)
We're ready for shipping as much gold as possible."
There's always a moment where they try to tug your heartstrings, and this was it for Solomon. He said, "I will be so much happy if the deal goes well, because I'm going to get a very good commission as well." And I said, "That's amazing, What are you going to spend your cut on?" And he said, "On RealEstate, what about you?"
I thought about it for a long time. And I said, "One word; Hummus."
(Laughter)
"It's going places.
(Laughter)
I was in Sainsbury's the other day and there were like 30 different varieties. Also you can cut up carrots, and you can dip them. Have you ever done that, Solomon?"
(Laughter)
He said, "I have to go bed now."
(Laughter)
(Applause)
"Till morrow. Have sweet dream."
I didn't know what to say! I said, "Bonsoir my golden nugget, bonsoir."
(Laughter)
Guys, you have to understand, this had been going for, like, weeks, albeit hitherto the greatest weeks of my life, but I had to knock it on the head. It was getting a bit out of hand. Friends were saying, "James, do you want to come for a drink?" I was like, "I can't, I'm expecting an email about some gold."
So I figured I had to knock it on the head. I had to take it to a ridiculous conclusion. So I concocted a plan. I said, "Solomon, I'm concerned about security. When we email each other, we need to use a code." And he agreed.
(Laughter)
I said, "Solomon, I spent all night coming up with this code we need to use in all further correspondence:
Lawyer: Gummy Bear.
Bank: Cream Egg.
Legal: Fizzy Cola Bottle. Claim: Peanut M&Ms.
Documents: Jelly Beans.
Western Union: A Giant Gummy Lizard."
(Laughter)
I knew these were all words they use, right? I said, "Please call me Kitkat in all further correspondence."
(Laughter)
I didn't hear back. I thought, I've gone too far. I've gone too far. So I had to backpedal a little. I said, "Solomon, Is the deal still on? KitKat."
(Laughter)
Because you have to be consistent. Then I did get an email back from him. He said, "The Business is on and I am trying to blah blah blah ..."
I said, "Dude, you have to use the code!" What followed is the greatest email I've ever received.
(Laughter)
I'm not joking, this is what turned up in my inbox. This was a good day. "The business is on. I am trying to raise the balance for the Gummy Bear --
(Laughter)
so he can submit all the needed Fizzy Cola Bottle Jelly Beans to the Creme Egg, for the Peanut M&Ms process to start.
(Laughter)
Send 1,500 pounds via a Giant Gummy Lizard."
(Applause)
And that was so much fun, right, that it got me thinking: like, what would happen if I just spent as much time as could replying to as many scam emails as I could? And that's what I've been doing for three years on your behalf.
(Laughter)
(Applause)
Crazy stuff happens when you start replying to scam emails. It's really difficult, and I highly recommend we do it. I don't think what I'm doing is mean. There are a lot of people who do mean things to scammers. All I'm doing is wasting their time. And I think any time they're spending with me is time they're not spending scamming vulnerable adults out of their savings, right?
And if you're going to do this -- and I highly recommend you do -- get yourself a pseudonymous email address. Don't use your own email address. That's what I was doing at the start and it was a nightmare. I'd wake up in the morning and have a thousand emails about penis enlargements, only one of which was a legitimate response --
(Laughter)
to a medical question I had.
But I'll tell you what, though, guys, I'll tell you what: any day is a good day, any day is a good day if you receive an email that begins like this:
(Laughter)
"I AM WINNIE MANDELA, THE SECOND WIFE OF NELSON MANDELA THE FORMER SOUTH AFRICAN PRESIDENT." I was like, oh! -- that Winnie Mandela.
(Laughter)
I know so many.
"I NEED TO TRANSFER 45 MILLION DOLLARS OUT OF THE COUNTRY BECAUSE OF MY HUSBAND NELSON MANDELA'S HEALTH CONDITION."
Let that sink in. She sent me this, which is hysterical.
(Laughter)
And this. And this looks fairly legitimate, this is a letter of authorization. But to be honest, if there's nothing written on it, it's just a shape!
(Laughter)
I said, "Winnie, I'm really sorry to hear of this. Given that Nelson died three months ago, I'd describe his health condition as fairly serious."
(Laughter)
That's the worst health condition you can have, not being alive.
She said, "KINDLY COMPLY WITH MY BANKERS INSTRUCTIONS. ONE LOVE."
(Laughter)
I said, "Of course. NO WOMAN, NO CRY."
(Laughter)
(Applause)
She said, "MY BANKER WILL NEED TRANSFER OF 3000 DOLLARS. ONE LOVE."
(Laughter)
I said, "no problemo.
I SHOT THE SHERIFF."
[ (BUT I DID NOT SHOOT THE DEPUTY) ]
(Laughter)
Thank you.
(Applause)
|
Джеймс Витч: Вот что случается, когда отвечаешь на спам
TED Talk Subtitles and Transcript: Подозрительные письма: невостребованные страховые обязательства, сейфовые ячейки с бриллиантами, близкие друзья, потерявшиеся в чужой стране. Они появляются во «Входящих», и обычно мы сразу же их удаляем. Но что будет, если вы ответите? Писатель и комик Джеймс Витч рассказывает уморительную историю многонедельной переписки со спамером, который предложил взять его в долю в отличном дельце.
Пару лет назад я получил письмо со спамом. Оно как-то просочилось через мой спам-фильтр. Не знаю как, но оно оказалось у меня во входящих. Оно было от Соломона Одонко.
(Смех)
Я знаю.
(Смех)
Вот что там было: «Здравствуйте, Джеймс Витч, у меня есть интересное бизнес- предложение для вас. Соломон». Моя рука зависла над кнопкой «Удалить». Я смотрел на свой смартфон. Я думал, что я могу удалить письмо. Или я могу сделать то, что всем нам всегда хотелось сделать.
(Смех)
Ответил: «Соломон, письмо меня заинтриговало».
(Смех)
(Аплодисменты)
Игра началась.
Он ответил: «Уважаемый Джеймс, мы вышлем вам золото.
(Смех)
Вы получите 10% от того, что прАдадите».
(Смех)
Я понял, что имею дело с профессионалом.
(Смех)
Я спросил: «Сколько оно стоит?»
Он: «Мы начнём с небольшого объёма... — я уже было огорчился. — ...с 25 килограммов».
(Смех)
«Оно будет стоить около 2,5 млн долларов».
«Соломон, если уж делать дело, то делать его по-крупному.
(Аплодисменты)
Я справлюсь. Сколько золота у вас есть?»
(Смех)
«Вопрос не в том, сколько у нас есть, а в том, сколько вы сможете продать. Для начала можем отправить 50 кг».
«50 кг? Нет смысла ничего делать, если вы отправите меньше тонны!»
(Смех)
(Аплодисменты)
Он спросил: «Чем ты занимаешься?»
(Смех)
«Я управляющий хедж-фонда в банке».
(Смех)
Я не первый раз сплавляю золотые слитки, дружище, нет-нет-нет.
Потом я запаниковал. Я спросил, где он находится. «Не знаю, где ты, но думаю, если отправлять почтой, мне придётся расписаться за посылку. Это много золота».
«Будет непросто убедить мою компанию отправить так много».
«Я полностью с тобой согласен, Соломон. Я готовлю материалы для твоей встречи с директорами. Держись».
(Смех)
Вот что я отправил Соломону.
(Смех) [Количество золота — богатство]
(Аплодисменты)
Не знаю, есть ли в зале статистики, но тут явно что-то происходит.
(Смех)
«Соломон, в приложении полезный график. Один из моих помощников провёл расчёты.
(Смех)
Мы готовы принять столько золота, сколько возможно».
Всегда настаёт час, когда они пытаются задеть вас за живое, этот час настал и для Соломона. Он написал: «Я буду очень рад, если дело пойдёт хорошо, потому что я тоже получу неплохие комиссионные». Я ответил: «Супер! На что потратишь свою долю?» «На недвижимость, а ты?»
Я долго думал. Ответил: «Одно слово: хумус.
(Смех)
За ним будущее.
(Смех)
Я вчера был в магазине, там его 30 разных видов на выбор. А ещё можно порезать морковку и макать её туда. Пробовал когда-нибудь, Соломон?»
(Смех)
Он: «Мне пора спать.
(Смех)
(Аплодисменты)
До завтра. Приятных снов».
Я не знал, что ответить! «Доброй ночи, золотко, доброй ночи».
(Смех)
Ребята, вы должны понять, это длилось неделями, это были лучшие недели в моей жизни, но это надо было прекратить. Всё выходило из-под контроля. Друзья звали меня: «Джеймс, пойдём, выпьем чего-нибудь?» А я говорил: «Не могу, жду письма насчёт золота».
Я решил: нужно избавиться от этого, привести к нелепому завершению. Я изобрёл план. Я написал: «Соломон, я беспокоюсь о безопасности. Когда мы пишем друг другу, у нас должен быть код». Он согласился.
(Смех)
«Соломон, я всю ночь думал над кодом, вот что мы должны писать в письмах.
Юрист — Мармеладный мишка.
Банк — Шоколадное яйцо.
Право — мармелад. Требование — M&M's.
Документы — жевательные конфеты.
Western Union — Огромная мармеладная ящерица.
(Смех)
Именно эти слова они используют, правда же? «Пожалуйста, называй меня Киткат в будущих письмах».
(Смех)
Я не получил ответа. Похоже, зашёл слишком далеко. Зашёл слишком далеко. Надо было немного сдать назад. Я написал: «Соломон, сделка в силе? Киткат».
(Смех)
Потому что надо быть последовательным. Я получил от него ответ. Он писал: «Сделка в силе, я пытаюсь бла-бла-бла...»
Я сказал: «Чувак, используй код!» Следующее письмо было лучшим в моей жизни.
(Смех)
Я не шучу, это правда было во входящих. Отличный был день. «Сделка в силе. Я пытаюсь перевести денег Мармеладному мишке...
(Смех)
чтобы он смог отправить весь нужный мармелад и конфеты Шоколадному яйцу, чтобы M&M's приступил к делу.
(Смех)
Отправляй 1 500 фунтов через Огромную... (Смех) (Аплодисменты)
мармеладную ящерицу». (Аплодисменты)
Это было очень весело, правда, и я подумал: что, если я буду всё свободное время отвечать на спам, на сколько смогу? И я делаю это уже три года от вашего имени.
(Смех)
(Аплодисменты)
Сумасшедшие вещи случаются, когда начинаешь отвечать на спам. Это очень трудно, но я очень советую это делать. Не думаю, что это нечестно. Многие поступают со спамерами нечестно. Я всего лишь трачу их время. То время, которое они проводят со мной, они не тратят на уязвимых взрослых, выманивая их деньги, правда?
Если вы будете делать это — а я очень вам советую — заведите ещё один почтовый ящик. Не используйте основной. Я делал так вначале, и это был кошмар. Я просыпался утром и видел тысячу писем об увеличении члена, и только одно из них было ответом
(Смех)
на мой медицинский вопрос.
Но вот что я вам скажу. Вот что я скажу: каждый день — это отличный день, если вы получаете письмо, которое начинается так:
(Смех)
«Я Винни Мандела, вторая жена Нельсона Манделы, бывшего президента ЮАР». Ааа, та самая Винни Мандела.
(Смех)
Я их знаю несколько.
«Мне нужно вывести из страны 45 миллионов долларов из-за состояния здоровья моего мужа, Нельсона».
Запомним это. Она отправила мне вот это, это очень смешно.
(Смех)
И это. Это выглядит вполне законным, это доверенность. Но, если честно, если тут ничего не написано, то это просто звёздочка!
(Смех)
Я ответил: «Винни, очень жаль это слышать. Учитывая, что Нельсон умер три месяца назад, я бы сказал, его состояние здоровья вызывает вопросы».
(Смех) (Аплодисменты)
Это самое плохое состояние, которое может быть, — не быть живым.
Она ответила: «Следуйте инструкциям моих банкиров. Одна любовь».
(Смех)
«Конечно. Не плачь, женщина».
(Смех)
(Аплодисменты)
«Моему банкиру нужен перевод на 3 000 долларов. Одна любовь».
(Смех)
Я: «Не проблема.
Я пристрелил шерифа».
[Но не помощника]
(Смех)
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Nicholas Negroponte: One Laptop per Child, two years on\nTED Talk Subtitles and Transcript: Nicholas Negroponte talks about how One Laptop per Child is doing, two years in. Speaking at the EG conference while the first XO laptops roll off the production line, he recaps the controversies and recommits to the goals of this far-reaching project.\nMost people don't know that when I went to high school in this country -- I applied for university at a time when I was convinced I was going to be an artist and be a sculptor. And I came from a very privileged background. I was very lucky. My family was wealthy, and my father believed in one thing, and that was to give us all as much education as we wanted. And I announced I wanted to be a sculptor in Paris. And he was a clever man. He sort of said, \"Well, that's OK, but you've done very well in your math SATs.\" In fact, I'd got an 800. And he thought I did very well -- and I did, too -- in the arts: this was my passion. And he said \"If you go to MIT,\" to which I had been given early admission, \"I will pay for every year you're at MIT, in graduate or undergraduate -- as much as you want -- I will pay for an equal number of years for you to live in Paris.\" And I thought that was the best deal in town, so I accepted it immediately. And I decided that if I was good in art, and I was good in mathematics, I'd study architecture, which was the blending of the two.\nI went and told my headmaster that, at prep school. And I said to him what I was doing, that I was going to go study architecture because it was art and mathematics put together. He said to me something that just went completely over my head. He said, \"You know, I like grey suits, and I like pin-striped suits, but I don't like grey pin-striped suits.\" And I thought, \"What a turkey this guy is,\" and I went off to MIT. I studied architecture, then did a second degree in architecture, and then actually quickly realized that it wasn't architecture. That really, the mixing of art and science was computers, and that that really was the place to bring both, and enjoyed a career doing that.\nAnd probably, if I were to fill out Jim Citrin's scale, I'd put 100 percent on the side of the equation where you spend time making it possible for others to be creative. And after doing this for a long time, and the Media Lab passing the baton on, I thought, \"Well, maybe it's time for me to do a project. Something that would be important, but also something that would take advantage of all of these privileges that one had.\" And in the case of the Media Lab, knowing a lot of people, knowing people who were either executives or wealthy, and also not having, in my own case, a career to worry about anymore. My career, I mean, I'd done my career. Didn't have to worry about earning money. Didn't have to worry about what people thought about me. And I said, \"Boy, let's really do something that takes advantage of all these features,\" and thought that if we could address education, by leveraging the children, and bringing to the world the access of the computers, that that was really the thing we should do. Never shown this picture before, and probably going to be sued for it. It's taken at three o'clock in the morning, without the permission of the company. It's about two weeks old. There they are, folks.\n(Applause)\nIf you look at the picture, you'll see they're stacked up. Those are conveyor belts that go around. This is one of the conveyor belts with the thing going by, but then you'll see the ones up above. What happens is, they burn into flash memory the software, and then test them for a few hours. But you've got to have the thing moving on the assembly line, because it's constant. So they go around in this loop, which is why you see them up there. So this was great for us because it was a real turning point. But it goes back. This picture was taken in 1982, just before the IBM PC was even announced. Seymour Papert and I were bringing computers to schools and developing nations at a time when it was way ahead of itself. But one thing we learned was that these kids can absolutely jump into it just the same way as our kids do here.\nAnd when people tell me, \"Who's going to teach the teachers to teach the kids?\" I say to myself, \"What planet do you come from?\" Okay, there's not a person in this room -- I don't care how techie you are -- there's not a person in this room that doesn't give their laptop or cell phone to a kid to help them debug it. OK? We all need help, even those of us who are very seasoned. This picture of Seymour -- 25 years ago. Seymour made a very simple observation in 1968, and then basically presented it in 1970 -- April 11 to be precise -- called \"Teaching Children Thinking.\" What he observed was that kids who write computer programs understand things differently, and when they debug the programs, they come the closest to learning about learning. That was very important, and in some sense, we've lost that. Kids don't program enough and boy, if there's anything I hope this brings back, it's programming to kids.\nIt's really important. Using applications is OK, but programming is absolutely fundamental. This is being launched with three languages in it: Squeak, Logo, and a third, that I've never even seen before. The point being, this is going to be very, very intensive on the programming side. This photograph is very important because it's much later. This is in the early 2000s. My son, Dimitri -- who's here, many of you know Dimitri -- went to Cambodia, set up this school that we had built, just as the school connected it to the Internet. And these kids had their laptops. But it was really what spirited this, plus the influence of Joe and others. We started One Laptop per Child. This is the same village in Cambodia, just a couple of months ago. These kids are real pros. There were just 7,000 machines out there being tested by kids. Being a nonprofit is absolutely fundamental.\nEverybody advised me not to be a nonprofit, but they were all wrong. And the reason being a nonprofit is important is actually twofold. There are many reasons, but the two that merit the little bit of time is: one, the clarity of purpose is there. The moral purpose is clear. I can see any head of state, any executive I want, at any time, because I'm not selling laptops. OK? I have no shareholders. Whether we sell, it doesn't make any difference whatsoever. The clarity of purpose is absolutely critical. And the second is very counterintuitive -- you can get the best people in the world. If you look at our professional services, including search firms, including communications, including legal services, including banking, they're all pro bono. And it's not to save money. We've got money in the bank. It's because you get the best people. You get the people who are doing it because they believe in the mission, and they're the best people.\nWe couldn't afford to hire a CFO. We put out a job description for a CFO at zero salary, and we had a queue of people. It allows you to team up with people. The U.N.'s not going to be our partner if we're profit making. So announcing this with Kofi Annan was very important, and the U.N. allowed us to basically reach all the countries. And this was the machine we were showing before I met Yves Behar. And while this machine in some sense is silly, in retrospect, it actually served a very important purpose. That pencil-yellow crank was remembered by everybody. Everybody remembered the pencil-yellow crank. It's different. It was getting its power in a different way. It's kind of childlike. Even though this wasn't the direction we went because the crank -- it really is stupid to have it on board, by the way. In spite of what some people in the press don't get it, didn't understand it, we didn't take it off because we didn't want to do -- having it on the laptop itself is really not what you want. You want a separate thing, like the AC adaptor. I didn't bring one with me, but they really work much better off-board. And then, I could tell you lots about the laptop, but I decided on just four things.\nJust keep in mind -- because there are other people, including Bill Gates, who said, \"Gee, you've got a real computer.\" That computer is unlike anything you've had, and does things -- there are four of them -- that you don't come close to. And it's very important to be low power, and I hope that's picked up more by the industry. That the reason that you want to be below two watts is that's roughly what you can generate with your upper body. Dual-mode display -- that sunlight display's fantastic. We were using it at lunch today in the sunlight, and the more sunlight the better. And that was really critical. The mesh network, it'll become commonplace. And of course, \"rugged\" goes without saying. And the reason I think design matters isn't because I wanted to go to art school.\nAnd by the way, when I graduated from MIT, I thought the worst and silliest thing to do would be to go to Paris for six years. (Laughter) So, I didn't do that. But design matters for a number of reasons. The most important being that it is the best way to make an inexpensive product. Most people make inexpensive products by taking cheap design, cheap labor, cheap components, and making a cheap laptop. And, in English, the word \"cheap\" has a double meaning, which is really appropriate, because it's cheap, in the pejorative sense, as well as inexpensive. But if you take a different approach, and you think of very large-scale integration, very advanced materials, very advanced manufacturing -- so you're pouring chemicals in one end, iPods are spewing out the other -- and really cool design, that's what we wanted to do.\nAnd I can race through these and save a lot of time because Yves and I obviously didn't compare notes. These are his slides, and so I don't have to talk about them. But it was really, to us, very important as a strategy. It wasn't just to kind of make it cute, because somebody -- you know, good design is very important. Yves showed one of the power-generating devices. The mesh network, the reason I -- and I won't go into it in great detail -- but when we deliver laptops to kids in the remotest and poorest parts of the world, they're connected. There's not just laptops. And so, we have to drop in satellite dishes. We put in generators. It's a lot of stuff that goes behind these. These can talk to each other. If you're in a desert, they can talk to each other about two kilometers apart. If you're in the jungle, it's about 500 meters. So if a kid bicycles home, or walks a few miles, they're going to be off the grid, so to speak. They're not going to be near another laptop, so you have to nail these onto a tree, and sort of, get it.\nYou don't call Verizon or Sprint. You build your own network. And that's very important, the user interface. We are launching with 18 keyboards. English is by far the minority. Latin is relatively rare, too. You just look at some of the languages. I'm willing to suspect some of you hadn't even heard of them before. Is there anybody in the room, one person, unless you work with OLPC, is there anybody in the room that can tell me what language the keyboard is that's on the screen? There's only one hand -- so you get it. Yes, you're right. He's right. It's Amharic, it's Ethiopian. In Ethiopia, there's never been a keyboard. There is no keyboard standard because there's no market. And this is the big difference.\nAgain, when you're a nonprofit, you look at children as a mission, not as a market. So we went to Ethiopia, and we helped them make a keyboard. And this will become the standard Ethiopian keyboard. So what I want to end with is sort of what we're doing to roll it out. And we changed strategy completely. I decided at the beginning -- it was a pretty good thing to decide in the beginning, it's not what we're doing now -- is to go to six countries. Big countries, one of them is not so big, but it's rich. Here's the six. We went to the six, and in each case the head of state said he would do it, he'd do a million. In the case of Gaddafi, he'd do 1.2 million, and that they would launch it. We thought, this is exactly the right strategy, get it out, and then the little countries could sort of piggyback on these big countries.\nAnd so I went to each of those countries at least six times, met with the head of state probably two or three times. In each case, got the ministers, went through a lot of the stuff. This was a period in my life where I was traveling 330 days per year. Not something you'd envy or want to do. In the case of Libya, it was a lot of fun meeting Gaddafi in his tent. The camel smells were unbelievable. And it was 45 degrees C. I mean, this was not what you'd call a cool experience. And former countries -- I say former, because none of them really came through this summer -- there was a big difference between getting a head of state to have a photo opportunity, make a press release. So we went to smaller ones. Uruguay, bless their hearts. Small country, not so rich. President said he'd do it, and guess what? He did do it. The tender had nothing in it that related to us, nothing specific about sunlight-readable, mesh-network, low-power, but just a vanilla laptop proposal. And guess what? We won it hands down. When it was announced that they were going to do every child in Uruguay, the first 100,000, boom, went to OLPC. The next day -- the next day, not even 24 hours had passed -- in Peru, the president of Peru said, \"We'll do 250.\" And boom, a little domino effect.\nThe president of Rwanda stepped in and said he would do it. The president of Ethiopia said he would do it. And boom, boom, boom. The president of Mongolia. And so what happens is, these things start to happen with these countries -- still not enough. Add up all those countries, it didn't quite get to thing, so we said, \"Let's start a program in the United States.\" So, end of August, early September, we decide to do this. We announced it near the middle, end -- just when the Clinton Initiative was taking place. We thought that was a good time to announce it. Launched it on the 12 of November. We said it would be just for a short period until the 26. We've extended it until the 31. And the \"Give One, Get One\" program is really important because it got a lot of people absolutely interested.\nThe first day it was just wild. And then we said, \"Well, let's get people to give many. Not just one, and get one, but maybe give 100, give 1,000.\" And that's where you come in. And that's where I think it's very important. I don't want you all to go out and buy 400 dollars worth of laptops. Okay? Do it, but that's not going to help. Okay? If everybody in this room goes out tonight and orders one of these things for 400 dollars, whatever it is, 300 people in the room doing it -- yeah, great. I want you do something else. And it's not to go out and buy 100 or 1,000, though, I invite you to do that, and 10,000 would be even better.\nTell people about it! It's got to become viral, OK? Use your mailing lists. People in this room have extraordinary mailing lists. Get your friends to give one, get one. And if each one of you sends it to 300 or 400 people, that would be fantastic. I won't dwell on the pricing at all. Just to say that when you do the \"Give One, Get One,\" a lot of press is a bit about, \"They didn't make it, it's 188 dollars, it's not 100.\" It will be 100 in two years. It will go below 100. We've pledged not to add features, but to bring that price down. But it was the countries that wanted it to go up, and we let them push it up for all sorts of reasons. So what you can do -- I've just said it. Don't just give one, get one.\nI just want to end with one last one. This one is not even 24-hours old, or maybe it's 24-hours. The first kids got their laptops. They got them by ship, and I'm talking now about 7,000, 8,000 at a time went out this week. They went to Uruguay, Peru, Mexico. And it's been slow coming, and we're only making about 5,000 a week, but we hope, we hope, sometime in next year, maybe by the middle of the year, to hit a million a month. Now put that number, and a million isn't so much. It's not a big number. We're selling a billion cell phones worldwide this year. But a million a month in laptop-land is a big number. And the world production today, everybody combined, making laptops, is five million a month. So I'm standing here telling you that sometime next year, we're going to make 20 percent of the world production. And if we do that, there are going to be a lot of lucky kids out there. And we hope if you have EG two years from now, or whenever you have it again, I won't have bad breath, and I will be invited back, and will have, hopefully by then, maybe 100 million out there to children. Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "One Laptop per Child, два года спустя\nTED Talk Subtitles and Transcript: Николас Негропонте рассказывает о состоянии проекта One Laptop per Child, два года после начала. Выступая на конференции EG в момент выпуска первых ноутбуков XO, он резюмирует противоречия и повторно обсуждает цели этого амбициозного проекта.\nПочти никто не знает, что когда я пошёл в среднюю школу в США… В то время, когда я поступал в университет, я был убеждён, что стану художником и скульптором. Мне очень повезло, я из привилегированной семьи. Моя семья была богатой, и мой отец придавал большое значение одной вещи: он хотел дать нам столько образования, сколько мы захотим. Я заявил, что хочу быть скульптором в Париже. Он был умным человеком. Он сказал: «Ну, ладно. Но у тебя отличный результат теста по математике». Я получил 800 баллов. Отец думал, что у меня есть способности. Я тоже думал, что они у меня есть — к искусству, это была моя страсть. Он сказал: «Если ты пойдёшь в MIT», — в который меня приняли досрочно, — «я буду платить за каждый год, который ты проведёшь за учёбой — за бакалавриат, магистратуру, аспирантуру — учись столько, сколько захочешь. Я оплачу тебе такое же количество лет жизни в Париже». Посчитав, что это выгодная сделка, я сразу же согласился. Я решил, что раз у меня есть способности к искусству и математике, мне нужно изучать архитектуру — смесь этих двух дисциплин. Я сказал директору частной школы, в которой учился, что собираюсь изучать архитектуру, так как это и искусство, и математика в одном флаконе. Он сказал мне нечто, что тогда пролетело мимо моих ушей: «Знаете, мне нравятся серые пиджаки и пиджаки в полоску. Но мне не нравятся серые пиджаки в полоску». Я подумал: «Что за тупица!» и поступил в MIT. Я изучал архитектуру, потом получил по ней степень и вскоре понял, что архитектура — совсем не то. Что на самом деле искусство и наука в одном флаконе — это компьютеры, информатика может соединить их, и я буду получать удовольствие от своей работы. Возможно, если использовать шкалу Джима Ситрина, я бы поставил 100% возле знака «равно» в формуле, которая описывает занятие делом, которое даёт возможность другим быть творческими личностями. После того, как я занимался этим в течение длительного времени, и после передачи эстафеты Media Lab, я подумал, что возможно, пришло время сделать свой проект. Нечто важное, что позволило бы с выгодой использовать имеющиеся преимущества. В случае с Media Lab, эти преимущества означали много знакомых среди политиков и богатых людей и отсутствие необходимости волноваться о карьере. Я уже завершил свою карьеру. Мне не нужно было волноваться о зарабатывании денег. Волноваться о том, что люди обо мне подумают. И я сказал: «Боже, нужно обратить это в свою пользу и сделать нечто полезное», и подумал, что если заняться образованием, развитием способностей детей и предоставить миру доступ к компьютерам, это было бы то, что надо. Никогда раньше не показывал эту фотографию, возможно, на меня за это подадут в суд. Это снимок был сделан в 3 часа ночи без разрешения компании. Ему около 2 недели. Вот они, друзья. (Аплодисменты) На фотографии видно, что их уже собрали. Это движущиеся ленты конвейера. Вот одна из лент конвейера, по которой движутся компьютеры, сверху вы видите ещё несколько. Происходит следующее — они записывают программное обеспечение на флэш-память, и затем тестируют их в течение нескольких часов. Нужно, чтобы устройства постоянно двигались по линии сборки. Они двигаются по кругу, поэтому вы видите их сверху. Это было великим событием и стало переломным моментом. Но история началась гораздо раньше. Эта фотография была сделана в 1982 году перед анонсированием персонального компьютера IBM. Сеймур Пейперт и я поставляли компьютеры для школ и развивающихся стран, значительно опережая время. Но мы поняли, что эти дети могут освоиться в них с такой же лёгкостью, как и наши дети. Когда люди спрашивают меня: «Кто будет учить учителей учить детей?», я про себя отвечаю: «Вы с какой планеты?» В этом зале нет ни одного человека — неважно, насколько вы разбираетесь в технике, — ни одного человека, кто не даёт свой лэптоп или телефон своим детям, чтобы они помогли устранить неисправности. Верно? Нам всем требуется помощь, даже тем, у кого много опыта. Эта фотография Сеймура сделана 25 лет назад. В 1968 году Сеймур заметил одну простую вещь, которую затем представил в 1970 году, 11-го апреля, если быть точным, назвав её «Учим детей думать». Он заметил, что дети, которые пишут компьютерные программы, понимают вещи по-своему, и когда они отлаживают программы, они приближаются к познанию процесса обучения. Это было очень важно, и в какой-то мере мы забыли об этом. Сегодня дети недостаточно программируют, боже, если есть что-то, что я надеюсь вернуть, то это программирование для детей. Это очень важно. Уметь пользоваться программами тоже важно, но программирование является фундаментальным знанием. Проект написан на трёх языках: Squeak, Logo, а о третьем я до этого даже ничего не знал. Суть в том, что наша программа тщательно проработана в плане программирования. Эта фотография очень важна, так как её сделали гораздо позже. Это начало 2000-х. Мой сын, Димитрий, который сейчас находится здесь, многие из вас его знают — поехал в Камбоджу, основал эту школу, которую мы построили, подключил её к интернету. У этих детей были лэптопы. Именно это вдохновило нас, вдобавок влияние Джо и других. Мы основали программу «Каждому ребёнку по лэптопу». Это та же деревня в Камбодже, пару месяцев назад. Эти дети стали настоящими профессионалами. 7 тысяч машин были протестированы детьми. Очень важно быть некоммерческой организацией. Все советовали мне отказаться от некоммерческой формы, но они все ошибались. Важно быть некоммерческой организацией, и на то есть две причины. Вообще, причине много, но две заслуживают особенного внимания: во-первых, присутствует ясность цели. Нравственная цель очевидна. Я могу встретиться с любым главой государства, любым должностным лицом, когда захочу, в любое время, потому что я не продаю лэптопы. Так? У меня нет акционеров. Продаём мы или нет, совершенно не важно. Ясность цели — решающий фактор. Вторая причина совершенно парадоксальна: вы можете нанять лучших специалистов в мире. Если вы посмотрите на наших сотрудников, включая сотрудников кадрового агентства, агентства по связям с общественностью, юридической службы, банковский отдел, то они работают на общественных началах. Мы делаем это не в целях экономии. Наш счёт в банке не пустует. Это сделано, чтобы привлечь лучших специалистов. Мы привлекаем людей, которые верят в то, что делают, а именно это профессионалы своего дела. Мы не могли себе позволить нанять финансового директора. Мы разместили объявление о вакансии с нулевой зарплатой, и к нам выстроилась очередь претендентов. Это позволяет объединяться. ООН не станет нашим партнёром, если мы коммерческая организация. Нам было важно заявить о себе Кофи Аннану, и ООН фактически помогла нам попасть во все страны. Это устройство, которое мы показывали до встречи с Ивом Бехаром. Хотя в некотором смысле оно нелепо, обернувшись назад, становится понятно, что она сыграла важную роль. Этот жёлтая рукоятка запомнилась всем. Все запомнили жёлтую рукоятку. Она отличается. Процесс подачи энергии отличался. Это было немного по-детски. Это было не то направление, в котором мы работали, потому что эта рукоятка нелепо смотрится на лэптопе. Несмотря на то, что пресса нас не понимала, мы не хотели от него избавляться, потому что не хотели — подобная рукоятка на лэптопе и правда не то, что вам нужно. Гораздо лучше иметь внешний блок питания. Я не принёс его с собой, но они действительно хорошо работают отдельно от лэптопа. Я мог бы рассказать многое об этом лэптопе, но решил остановиться на четырёх пунктах. Имейте в виду — есть и другие люди, включая Билла Гейтса, который сказал: «Ого, да это же настоящий компьютер». Этот компьютер не похож ни на один другой компьютер, и он проделывает такие вещи —четыре вещи— которые вам и не снились. Очень важная характеристика — малое потребление, я надеюсь, промышленность подхватит эту идею. Причина, по которой мощность равна двум ваттам в том, что это примерно та мощность, которую можно выработать, крутя рукоятку рукой. Двухрежимный дисплей — этот солнечный дисплей потрясает. Сегодня, в обед, мы пользовались им на солнце, и чем больше света, тем лучше. Ещё очень важная вещь. Многосвязная сеть, скоро она будет обычным делом. И, конечно, я не говорю о том, что лэптоп очень прочный. Причина, по которой я считаю, что дизайн важен — не потому, что я хотел учиться в школе искусств. Между прочим, когда я закончил MIT, то подумал, что самая глупая и дурацкая идея — поехать в Париж на шесть лет. (Смех). Итак, я отказался от своей мечты. Но дизайн важен не поэтому. Самое важное, что он позволяет сделать недорогой товар. Большинство людей делают недорогие продукты, используя дешёвый труд, дешёвые компоненты, и у них получается дешёвый лэптоп. В английском у слова «дешёвый» есть двойное значение, очень точное, потому что оно означает дешёвку, и в тоже время недорогую вещь. Но если вы используете другой подход и представите крупномасштабную интеграцию, с очень современными материалами, очень современным производством — вы заливаете химикаты с одной стороны, а с другой у вас выходит iPod — и используете классный дизайн, вот к чему мы стремились. А вот мы можем пропустить и сэкономить кучу времени, потому что Ив и я не обменивались записями. Это его слайды и я не могу ничего про них сказать. Но это было очень важно для нас как своего рода стратегия. Целью было не просто сделать клёвый продукт, потому что кто-то… Вы знаете, хороший дизайн очень важен. Ив показал одно из вырабатывающих энергию устройств. Многосвязная сеть, причина, по которой я… я не буду вдаваться в подробности… но когда мы доставляем лэптопы в самые удалённые и бедные уголки нашей планеты, они уже подключены к интернету. Это не просто лэптопы. Итак, нам нужно установить спутниковые тарелки. Нужно поставить генераторы. Есть много всего, что нужно сделать, прежде чем лэптопы заработают. Они могут разговаривать друг с другом. Если человек находится в пустыне, то он может общаться в радиусе двух километров. Если он в джунглях, то радиус будет 500 метров. Если ребёнок едет на велосипеде домой или идёт несколько километров, то он будет вне сети, проще говоря. Если поблизости не будет другого лэптопа, то тогда придётся прибить лэптоп к дереву, и он будет работать. Не нужно звонить в «Веризон» или «Спринт». Вы сами строите свою сеть. И очень важно, пользовательский интерфейс. Мы выпустили 18 видов клавиатуры. Клавиатура с английской раскладкой выпущена небольшим количеством. С латинской раскладкой тоже было выпущено немного. Просто взгляните на некоторые из них. Я думаю, что некоторые из вас вообще ничего про них не слышали. Есть ли кто-нибудь в зале, хотя бы один человек, который не работает в нашей организации, есть кто-нибудь, кто может мне сказать, для какого языка сделана эта раскладка на клавиатуре? Одна рука — значит, вы знаете. Да, вы правы. Он прав. Это амхарский. Он распространён в Эфиопии. Для жителей этой страны раньше не делали клавиатуру. Нет стандарта клавиатуры, потому что нет рынка. И это большая разница. Когда вы некоммерческая организация, вы несёте детям миссию, а не видите в них рынок. Мы поехали в Эфиопию и помогли создать клавиатуру. Это будет стандартом эфиопской клавиатуры. На чем я хочу закончить… Мы делаем ноутбуки в большом количестве. И мы полностью поменяли стратегию. Я решил в самом начале — это было замечательно, решить сделать это в начале, это не то, чем мы сейчас занимаемся — поехать в шесть стран. Это большие страны, одна из них не очень большая, но богатая. Итак, шесть. Мы поехали в шесть стран и везде глава государства говорил, что они будут производить ноутбуки, они сделают миллион. В случае с Каддафи, он обещал сделать 1 200 000 штук, обещал запустить в производство. Мы считали, что это самая верная стратегия — главное начать, а потом маленькие страны воспользуются поддержкой больших стран. И я ездил в каждую из этих стран по крайней мере шесть раз, встречался с главами государства по два или три раза. Каждый раз я общался с министрами, проходил через кучу формальностей. Это был период моей жизни, когда я путешествовал 330 дней в году. Не то, чтобы я мечтал об этом. Что касается Ливии, то было много весёлых ситуаций, когда я встречался с Каддафи в его палатке. Запах верблюда — это что-то невероятное. Было 45 градусов. Я хочу сказать, это не то, что можно назвать классным опытом. А вот бывшие страны — я говорю бывшие, потому что ни одна из них не существует — вот там совсем по-другому можно было заполучить главу государства, получить возможность сфотографировать, сделать пресс-релиз. И мы поехали в маленькие страны. В Уругвай, храни их бог. Страна маленькая, не такая уж и богатая. Президент сказал, что он это сделает, и что? Он сделал. Мы были далеки от тендера с нашей многосвязной сетью, возможностью чтения при солнечном свете, малой мощностью, у нас был только избитый план по созданию ноутбуков. И знаете, что? Мы выиграли его безо всяких усилий! Когда они объявили, что каждый ребёнок в Уругвае получит ноутбук, первые сто тысяч ноутбуков, бум, отправили в нашу организацию. На следующий день — не прошло и 24 часа — в Перу президент Перу сказал: «Хорошо, мы сделаем 250 тысяч». И, бум, сработал эффект домино. Вступился президент Руанды и сказал, что они тоже сделают ноутбуки. Президент Эфиопии сказал, что они тоже будут делать ноутбуки. И бум, бум, бум. То же было с президентом Монголии. Эти события стали происходить в этих странах, но этого недостаточно. Мы решили, что с теми странами у нас получилось, но мы не достигли нашей цели. «Давайте запустим эту программу в США». Итак, в конце августа-начале сентября мы решили запустить её. Мы объявили об этом примерно в середине, конце… как раз Клинтон выступил с законодательной инициативой. Мы считали, что сейчас подходящее время для объявления. Запустили её 12 ноября. Мы решили, что она будет запущена на небольшой срок, до 26-го. Потом мы продлили её до 31-го. Программа «Отдай один, получи один» очень важна, потому что множество людей заинтересовалось ей. Первый день был каким-то безумием. И мы сказали: «Давайте разрешим людям отдавать много ноутбуков. Не отдавать один и получать взамен один, а, может быть, отдавать сто, или тысячу». И вот к чему мы пришли. И я считаю, что это важно. Я не хочу, чтобы вы все пошли и купили ноутбук за 400 долларов. Можете сделать это, но это не поможет. Если каждый в этом зале пойдёт и закажет сегодня один из них за 400 долларов, пускай это будет 300 человек — да, это будет здорово. Но я хочу, чтобы вы сделали что-то другое. И это не покупка 100 или 1000 ноутбуков. Я могу предложить вам сделать это, и купить 10 000 ноутбуков будет даже лучше. Расскажите людям про эту программу! Это будет более заразительно, ладно? Используйте ваш список рассылки. У людей в этом зале они необычайные. Пусть ваши друзья узнают об «Отдай один, получи один». Если каждый из вас напишет про нас 300 или 400 людям, это будет отлично. Я не буду останавливаться на ценообразовании. Просто скажу что, когда вы примете участие в «Отдай один, получи один», то можете узнать, что пресса пишет, что ноутбуки по-настоящему стоят 188 долларов, а не 100. Но через два года цена будет 100, и даже меньше. Мы обещали не добавлять новые функции, и за счёт этого снизить цену. Но были страны, которые хотели, чтобы цена стала выше, и мы разрешили им сделать это, по различным причинам. Я уже сказал, что вы можете сделать. Не останавливайтесь на «Отдать один и получить один». Это последнее, про что я хочу сказать. Этому ещё нет суток или, может, уже есть. Первые дети получили ноутбуки. Им доставили их на корабле, и я говорю про 7000, 8000 штук, которые были сделаны на этой неделе. Они были отправлены в Уругвай, Перу, Мексику. Их выпускается мало, мы делаем только 5000 штук в неделю, но надеемся, что в следующем году, может, в середине года, достигнуть количества 1 миллион в месяц. Посмотрите на эту цифру и вы увидите, что миллион — это не много. Это не большое количество. В мире продаётся миллиард сотовых в год. Но миллион ноутбуков в месяц в мире ноутбуков — это много. Сегодня в мире выпускается пять миллионов ноутбуков в месяц. И я стою здесь и говорю, что в следующем году мы собираемся производить 20% всего мирового производства ноутбуков. Если у нас это получится, то где-то там будет много счастливых детей. И мы надеемся, что если через два года эта конференция будет опять проходить, может, в другое время, и у меня не будет плохо пахнуть изо рта, меня пригласят ещё раз и, я надеюсь, к тому времени, сто миллионов ноутбуков будет у детей. Спасибо. (Аплодисменты)."
}
] |
Nicholas Negroponte: One Laptop per Child, two years on
TED Talk Subtitles and Transcript: Nicholas Negroponte talks about how One Laptop per Child is doing, two years in. Speaking at the EG conference while the first XO laptops roll off the production line, he recaps the controversies and recommits to the goals of this far-reaching project.
Most people don't know that when I went to high school in this country -- I applied for university at a time when I was convinced I was going to be an artist and be a sculptor. And I came from a very privileged background. I was very lucky. My family was wealthy, and my father believed in one thing, and that was to give us all as much education as we wanted. And I announced I wanted to be a sculptor in Paris. And he was a clever man. He sort of said, "Well, that's OK, but you've done very well in your math SATs." In fact, I'd got an 800. And he thought I did very well -- and I did, too -- in the arts: this was my passion. And he said "If you go to MIT," to which I had been given early admission, "I will pay for every year you're at MIT, in graduate or undergraduate -- as much as you want -- I will pay for an equal number of years for you to live in Paris." And I thought that was the best deal in town, so I accepted it immediately. And I decided that if I was good in art, and I was good in mathematics, I'd study architecture, which was the blending of the two.
I went and told my headmaster that, at prep school. And I said to him what I was doing, that I was going to go study architecture because it was art and mathematics put together. He said to me something that just went completely over my head. He said, "You know, I like grey suits, and I like pin-striped suits, but I don't like grey pin-striped suits." And I thought, "What a turkey this guy is," and I went off to MIT. I studied architecture, then did a second degree in architecture, and then actually quickly realized that it wasn't architecture. That really, the mixing of art and science was computers, and that that really was the place to bring both, and enjoyed a career doing that.
And probably, if I were to fill out Jim Citrin's scale, I'd put 100 percent on the side of the equation where you spend time making it possible for others to be creative. And after doing this for a long time, and the Media Lab passing the baton on, I thought, "Well, maybe it's time for me to do a project. Something that would be important, but also something that would take advantage of all of these privileges that one had." And in the case of the Media Lab, knowing a lot of people, knowing people who were either executives or wealthy, and also not having, in my own case, a career to worry about anymore. My career, I mean, I'd done my career. Didn't have to worry about earning money. Didn't have to worry about what people thought about me. And I said, "Boy, let's really do something that takes advantage of all these features," and thought that if we could address education, by leveraging the children, and bringing to the world the access of the computers, that that was really the thing we should do. Never shown this picture before, and probably going to be sued for it. It's taken at three o'clock in the morning, without the permission of the company. It's about two weeks old. There they are, folks.
(Applause)
If you look at the picture, you'll see they're stacked up. Those are conveyor belts that go around. This is one of the conveyor belts with the thing going by, but then you'll see the ones up above. What happens is, they burn into flash memory the software, and then test them for a few hours. But you've got to have the thing moving on the assembly line, because it's constant. So they go around in this loop, which is why you see them up there. So this was great for us because it was a real turning point. But it goes back. This picture was taken in 1982, just before the IBM PC was even announced. Seymour Papert and I were bringing computers to schools and developing nations at a time when it was way ahead of itself. But one thing we learned was that these kids can absolutely jump into it just the same way as our kids do here.
And when people tell me, "Who's going to teach the teachers to teach the kids?" I say to myself, "What planet do you come from?" Okay, there's not a person in this room -- I don't care how techie you are -- there's not a person in this room that doesn't give their laptop or cell phone to a kid to help them debug it. OK? We all need help, even those of us who are very seasoned. This picture of Seymour -- 25 years ago. Seymour made a very simple observation in 1968, and then basically presented it in 1970 -- April 11 to be precise -- called "Teaching Children Thinking." What he observed was that kids who write computer programs understand things differently, and when they debug the programs, they come the closest to learning about learning. That was very important, and in some sense, we've lost that. Kids don't program enough and boy, if there's anything I hope this brings back, it's programming to kids.
It's really important. Using applications is OK, but programming is absolutely fundamental. This is being launched with three languages in it: Squeak, Logo, and a third, that I've never even seen before. The point being, this is going to be very, very intensive on the programming side. This photograph is very important because it's much later. This is in the early 2000s. My son, Dimitri -- who's here, many of you know Dimitri -- went to Cambodia, set up this school that we had built, just as the school connected it to the Internet. And these kids had their laptops. But it was really what spirited this, plus the influence of Joe and others. We started One Laptop per Child. This is the same village in Cambodia, just a couple of months ago. These kids are real pros. There were just 7,000 machines out there being tested by kids. Being a nonprofit is absolutely fundamental.
Everybody advised me not to be a nonprofit, but they were all wrong. And the reason being a nonprofit is important is actually twofold. There are many reasons, but the two that merit the little bit of time is: one, the clarity of purpose is there. The moral purpose is clear. I can see any head of state, any executive I want, at any time, because I'm not selling laptops. OK? I have no shareholders. Whether we sell, it doesn't make any difference whatsoever. The clarity of purpose is absolutely critical. And the second is very counterintuitive -- you can get the best people in the world. If you look at our professional services, including search firms, including communications, including legal services, including banking, they're all pro bono. And it's not to save money. We've got money in the bank. It's because you get the best people. You get the people who are doing it because they believe in the mission, and they're the best people.
We couldn't afford to hire a CFO. We put out a job description for a CFO at zero salary, and we had a queue of people. It allows you to team up with people. The U.N.'s not going to be our partner if we're profit making. So announcing this with Kofi Annan was very important, and the U.N. allowed us to basically reach all the countries. And this was the machine we were showing before I met Yves Behar. And while this machine in some sense is silly, in retrospect, it actually served a very important purpose. That pencil-yellow crank was remembered by everybody. Everybody remembered the pencil-yellow crank. It's different. It was getting its power in a different way. It's kind of childlike. Even though this wasn't the direction we went because the crank -- it really is stupid to have it on board, by the way. In spite of what some people in the press don't get it, didn't understand it, we didn't take it off because we didn't want to do -- having it on the laptop itself is really not what you want. You want a separate thing, like the AC adaptor. I didn't bring one with me, but they really work much better off-board. And then, I could tell you lots about the laptop, but I decided on just four things.
Just keep in mind -- because there are other people, including Bill Gates, who said, "Gee, you've got a real computer." That computer is unlike anything you've had, and does things -- there are four of them -- that you don't come close to. And it's very important to be low power, and I hope that's picked up more by the industry. That the reason that you want to be below two watts is that's roughly what you can generate with your upper body. Dual-mode display -- that sunlight display's fantastic. We were using it at lunch today in the sunlight, and the more sunlight the better. And that was really critical. The mesh network, it'll become commonplace. And of course, "rugged" goes without saying. And the reason I think design matters isn't because I wanted to go to art school.
And by the way, when I graduated from MIT, I thought the worst and silliest thing to do would be to go to Paris for six years. (Laughter) So, I didn't do that. But design matters for a number of reasons. The most important being that it is the best way to make an inexpensive product. Most people make inexpensive products by taking cheap design, cheap labor, cheap components, and making a cheap laptop. And, in English, the word "cheap" has a double meaning, which is really appropriate, because it's cheap, in the pejorative sense, as well as inexpensive. But if you take a different approach, and you think of very large-scale integration, very advanced materials, very advanced manufacturing -- so you're pouring chemicals in one end, iPods are spewing out the other -- and really cool design, that's what we wanted to do.
And I can race through these and save a lot of time because Yves and I obviously didn't compare notes. These are his slides, and so I don't have to talk about them. But it was really, to us, very important as a strategy. It wasn't just to kind of make it cute, because somebody -- you know, good design is very important. Yves showed one of the power-generating devices. The mesh network, the reason I -- and I won't go into it in great detail -- but when we deliver laptops to kids in the remotest and poorest parts of the world, they're connected. There's not just laptops. And so, we have to drop in satellite dishes. We put in generators. It's a lot of stuff that goes behind these. These can talk to each other. If you're in a desert, they can talk to each other about two kilometers apart. If you're in the jungle, it's about 500 meters. So if a kid bicycles home, or walks a few miles, they're going to be off the grid, so to speak. They're not going to be near another laptop, so you have to nail these onto a tree, and sort of, get it.
You don't call Verizon or Sprint. You build your own network. And that's very important, the user interface. We are launching with 18 keyboards. English is by far the minority. Latin is relatively rare, too. You just look at some of the languages. I'm willing to suspect some of you hadn't even heard of them before. Is there anybody in the room, one person, unless you work with OLPC, is there anybody in the room that can tell me what language the keyboard is that's on the screen? There's only one hand -- so you get it. Yes, you're right. He's right. It's Amharic, it's Ethiopian. In Ethiopia, there's never been a keyboard. There is no keyboard standard because there's no market. And this is the big difference.
Again, when you're a nonprofit, you look at children as a mission, not as a market. So we went to Ethiopia, and we helped them make a keyboard. And this will become the standard Ethiopian keyboard. So what I want to end with is sort of what we're doing to roll it out. And we changed strategy completely. I decided at the beginning -- it was a pretty good thing to decide in the beginning, it's not what we're doing now -- is to go to six countries. Big countries, one of them is not so big, but it's rich. Here's the six. We went to the six, and in each case the head of state said he would do it, he'd do a million. In the case of Gaddafi, he'd do 1.2 million, and that they would launch it. We thought, this is exactly the right strategy, get it out, and then the little countries could sort of piggyback on these big countries.
And so I went to each of those countries at least six times, met with the head of state probably two or three times. In each case, got the ministers, went through a lot of the stuff. This was a period in my life where I was traveling 330 days per year. Not something you'd envy or want to do. In the case of Libya, it was a lot of fun meeting Gaddafi in his tent. The camel smells were unbelievable. And it was 45 degrees C. I mean, this was not what you'd call a cool experience. And former countries -- I say former, because none of them really came through this summer -- there was a big difference between getting a head of state to have a photo opportunity, make a press release. So we went to smaller ones. Uruguay, bless their hearts. Small country, not so rich. President said he'd do it, and guess what? He did do it. The tender had nothing in it that related to us, nothing specific about sunlight-readable, mesh-network, low-power, but just a vanilla laptop proposal. And guess what? We won it hands down. When it was announced that they were going to do every child in Uruguay, the first 100,000, boom, went to OLPC. The next day -- the next day, not even 24 hours had passed -- in Peru, the president of Peru said, "We'll do 250." And boom, a little domino effect.
The president of Rwanda stepped in and said he would do it. The president of Ethiopia said he would do it. And boom, boom, boom. The president of Mongolia. And so what happens is, these things start to happen with these countries -- still not enough. Add up all those countries, it didn't quite get to thing, so we said, "Let's start a program in the United States." So, end of August, early September, we decide to do this. We announced it near the middle, end -- just when the Clinton Initiative was taking place. We thought that was a good time to announce it. Launched it on the 12 of November. We said it would be just for a short period until the 26. We've extended it until the 31. And the "Give One, Get One" program is really important because it got a lot of people absolutely interested.
The first day it was just wild. And then we said, "Well, let's get people to give many. Not just one, and get one, but maybe give 100, give 1,000." And that's where you come in. And that's where I think it's very important. I don't want you all to go out and buy 400 dollars worth of laptops. Okay? Do it, but that's not going to help. Okay? If everybody in this room goes out tonight and orders one of these things for 400 dollars, whatever it is, 300 people in the room doing it -- yeah, great. I want you do something else. And it's not to go out and buy 100 or 1,000, though, I invite you to do that, and 10,000 would be even better.
Tell people about it! It's got to become viral, OK? Use your mailing lists. People in this room have extraordinary mailing lists. Get your friends to give one, get one. And if each one of you sends it to 300 or 400 people, that would be fantastic. I won't dwell on the pricing at all. Just to say that when you do the "Give One, Get One," a lot of press is a bit about, "They didn't make it, it's 188 dollars, it's not 100." It will be 100 in two years. It will go below 100. We've pledged not to add features, but to bring that price down. But it was the countries that wanted it to go up, and we let them push it up for all sorts of reasons. So what you can do -- I've just said it. Don't just give one, get one.
I just want to end with one last one. This one is not even 24-hours old, or maybe it's 24-hours. The first kids got their laptops. They got them by ship, and I'm talking now about 7,000, 8,000 at a time went out this week. They went to Uruguay, Peru, Mexico. And it's been slow coming, and we're only making about 5,000 a week, but we hope, we hope, sometime in next year, maybe by the middle of the year, to hit a million a month. Now put that number, and a million isn't so much. It's not a big number. We're selling a billion cell phones worldwide this year. But a million a month in laptop-land is a big number. And the world production today, everybody combined, making laptops, is five million a month. So I'm standing here telling you that sometime next year, we're going to make 20 percent of the world production. And if we do that, there are going to be a lot of lucky kids out there. And we hope if you have EG two years from now, or whenever you have it again, I won't have bad breath, and I will be invited back, and will have, hopefully by then, maybe 100 million out there to children. Thank you.
(Applause)
|
One Laptop per Child, два года спустя
TED Talk Subtitles and Transcript: Николас Негропонте рассказывает о состоянии проекта One Laptop per Child, два года после начала. Выступая на конференции EG в момент выпуска первых ноутбуков XO, он резюмирует противоречия и повторно обсуждает цели этого амбициозного проекта.
Почти никто не знает, что когда я пошёл в среднюю школу в США… В то время, когда я поступал в университет, я был убеждён, что стану художником и скульптором. Мне очень повезло, я из привилегированной семьи. Моя семья была богатой, и мой отец придавал большое значение одной вещи: он хотел дать нам столько образования, сколько мы захотим. Я заявил, что хочу быть скульптором в Париже. Он был умным человеком. Он сказал: «Ну, ладно. Но у тебя отличный результат теста по математике». Я получил 800 баллов. Отец думал, что у меня есть способности. Я тоже думал, что они у меня есть — к искусству, это была моя страсть. Он сказал: «Если ты пойдёшь в MIT», — в который меня приняли досрочно, — «я буду платить за каждый год, который ты проведёшь за учёбой — за бакалавриат, магистратуру, аспирантуру — учись столько, сколько захочешь. Я оплачу тебе такое же количество лет жизни в Париже». Посчитав, что это выгодная сделка, я сразу же согласился. Я решил, что раз у меня есть способности к искусству и математике, мне нужно изучать архитектуру — смесь этих двух дисциплин. Я сказал директору частной школы, в которой учился, что собираюсь изучать архитектуру, так как это и искусство, и математика в одном флаконе. Он сказал мне нечто, что тогда пролетело мимо моих ушей: «Знаете, мне нравятся серые пиджаки и пиджаки в полоску. Но мне не нравятся серые пиджаки в полоску». Я подумал: «Что за тупица!» и поступил в MIT. Я изучал архитектуру, потом получил по ней степень и вскоре понял, что архитектура — совсем не то. Что на самом деле искусство и наука в одном флаконе — это компьютеры, информатика может соединить их, и я буду получать удовольствие от своей работы. Возможно, если использовать шкалу Джима Ситрина, я бы поставил 100% возле знака «равно» в формуле, которая описывает занятие делом, которое даёт возможность другим быть творческими личностями. После того, как я занимался этим в течение длительного времени, и после передачи эстафеты Media Lab, я подумал, что возможно, пришло время сделать свой проект. Нечто важное, что позволило бы с выгодой использовать имеющиеся преимущества. В случае с Media Lab, эти преимущества означали много знакомых среди политиков и богатых людей и отсутствие необходимости волноваться о карьере. Я уже завершил свою карьеру. Мне не нужно было волноваться о зарабатывании денег. Волноваться о том, что люди обо мне подумают. И я сказал: «Боже, нужно обратить это в свою пользу и сделать нечто полезное», и подумал, что если заняться образованием, развитием способностей детей и предоставить миру доступ к компьютерам, это было бы то, что надо. Никогда раньше не показывал эту фотографию, возможно, на меня за это подадут в суд. Это снимок был сделан в 3 часа ночи без разрешения компании. Ему около 2 недели. Вот они, друзья. (Аплодисменты) На фотографии видно, что их уже собрали. Это движущиеся ленты конвейера. Вот одна из лент конвейера, по которой движутся компьютеры, сверху вы видите ещё несколько. Происходит следующее — они записывают программное обеспечение на флэш-память, и затем тестируют их в течение нескольких часов. Нужно, чтобы устройства постоянно двигались по линии сборки. Они двигаются по кругу, поэтому вы видите их сверху. Это было великим событием и стало переломным моментом. Но история началась гораздо раньше. Эта фотография была сделана в 1982 году перед анонсированием персонального компьютера IBM. Сеймур Пейперт и я поставляли компьютеры для школ и развивающихся стран, значительно опережая время. Но мы поняли, что эти дети могут освоиться в них с такой же лёгкостью, как и наши дети. Когда люди спрашивают меня: «Кто будет учить учителей учить детей?», я про себя отвечаю: «Вы с какой планеты?» В этом зале нет ни одного человека — неважно, насколько вы разбираетесь в технике, — ни одного человека, кто не даёт свой лэптоп или телефон своим детям, чтобы они помогли устранить неисправности. Верно? Нам всем требуется помощь, даже тем, у кого много опыта. Эта фотография Сеймура сделана 25 лет назад. В 1968 году Сеймур заметил одну простую вещь, которую затем представил в 1970 году, 11-го апреля, если быть точным, назвав её «Учим детей думать». Он заметил, что дети, которые пишут компьютерные программы, понимают вещи по-своему, и когда они отлаживают программы, они приближаются к познанию процесса обучения. Это было очень важно, и в какой-то мере мы забыли об этом. Сегодня дети недостаточно программируют, боже, если есть что-то, что я надеюсь вернуть, то это программирование для детей. Это очень важно. Уметь пользоваться программами тоже важно, но программирование является фундаментальным знанием. Проект написан на трёх языках: Squeak, Logo, а о третьем я до этого даже ничего не знал. Суть в том, что наша программа тщательно проработана в плане программирования. Эта фотография очень важна, так как её сделали гораздо позже. Это начало 2000-х. Мой сын, Димитрий, который сейчас находится здесь, многие из вас его знают — поехал в Камбоджу, основал эту школу, которую мы построили, подключил её к интернету. У этих детей были лэптопы. Именно это вдохновило нас, вдобавок влияние Джо и других. Мы основали программу «Каждому ребёнку по лэптопу». Это та же деревня в Камбодже, пару месяцев назад. Эти дети стали настоящими профессионалами. 7 тысяч машин были протестированы детьми. Очень важно быть некоммерческой организацией. Все советовали мне отказаться от некоммерческой формы, но они все ошибались. Важно быть некоммерческой организацией, и на то есть две причины. Вообще, причине много, но две заслуживают особенного внимания: во-первых, присутствует ясность цели. Нравственная цель очевидна. Я могу встретиться с любым главой государства, любым должностным лицом, когда захочу, в любое время, потому что я не продаю лэптопы. Так? У меня нет акционеров. Продаём мы или нет, совершенно не важно. Ясность цели — решающий фактор. Вторая причина совершенно парадоксальна: вы можете нанять лучших специалистов в мире. Если вы посмотрите на наших сотрудников, включая сотрудников кадрового агентства, агентства по связям с общественностью, юридической службы, банковский отдел, то они работают на общественных началах. Мы делаем это не в целях экономии. Наш счёт в банке не пустует. Это сделано, чтобы привлечь лучших специалистов. Мы привлекаем людей, которые верят в то, что делают, а именно это профессионалы своего дела. Мы не могли себе позволить нанять финансового директора. Мы разместили объявление о вакансии с нулевой зарплатой, и к нам выстроилась очередь претендентов. Это позволяет объединяться. ООН не станет нашим партнёром, если мы коммерческая организация. Нам было важно заявить о себе Кофи Аннану, и ООН фактически помогла нам попасть во все страны. Это устройство, которое мы показывали до встречи с Ивом Бехаром. Хотя в некотором смысле оно нелепо, обернувшись назад, становится понятно, что она сыграла важную роль. Этот жёлтая рукоятка запомнилась всем. Все запомнили жёлтую рукоятку. Она отличается. Процесс подачи энергии отличался. Это было немного по-детски. Это было не то направление, в котором мы работали, потому что эта рукоятка нелепо смотрится на лэптопе. Несмотря на то, что пресса нас не понимала, мы не хотели от него избавляться, потому что не хотели — подобная рукоятка на лэптопе и правда не то, что вам нужно. Гораздо лучше иметь внешний блок питания. Я не принёс его с собой, но они действительно хорошо работают отдельно от лэптопа. Я мог бы рассказать многое об этом лэптопе, но решил остановиться на четырёх пунктах. Имейте в виду — есть и другие люди, включая Билла Гейтса, который сказал: «Ого, да это же настоящий компьютер». Этот компьютер не похож ни на один другой компьютер, и он проделывает такие вещи —четыре вещи— которые вам и не снились. Очень важная характеристика — малое потребление, я надеюсь, промышленность подхватит эту идею. Причина, по которой мощность равна двум ваттам в том, что это примерно та мощность, которую можно выработать, крутя рукоятку рукой. Двухрежимный дисплей — этот солнечный дисплей потрясает. Сегодня, в обед, мы пользовались им на солнце, и чем больше света, тем лучше. Ещё очень важная вещь. Многосвязная сеть, скоро она будет обычным делом. И, конечно, я не говорю о том, что лэптоп очень прочный. Причина, по которой я считаю, что дизайн важен — не потому, что я хотел учиться в школе искусств. Между прочим, когда я закончил MIT, то подумал, что самая глупая и дурацкая идея — поехать в Париж на шесть лет. (Смех). Итак, я отказался от своей мечты. Но дизайн важен не поэтому. Самое важное, что он позволяет сделать недорогой товар. Большинство людей делают недорогие продукты, используя дешёвый труд, дешёвые компоненты, и у них получается дешёвый лэптоп. В английском у слова «дешёвый» есть двойное значение, очень точное, потому что оно означает дешёвку, и в тоже время недорогую вещь. Но если вы используете другой подход и представите крупномасштабную интеграцию, с очень современными материалами, очень современным производством — вы заливаете химикаты с одной стороны, а с другой у вас выходит iPod — и используете классный дизайн, вот к чему мы стремились. А вот мы можем пропустить и сэкономить кучу времени, потому что Ив и я не обменивались записями. Это его слайды и я не могу ничего про них сказать. Но это было очень важно для нас как своего рода стратегия. Целью было не просто сделать клёвый продукт, потому что кто-то… Вы знаете, хороший дизайн очень важен. Ив показал одно из вырабатывающих энергию устройств. Многосвязная сеть, причина, по которой я… я не буду вдаваться в подробности… но когда мы доставляем лэптопы в самые удалённые и бедные уголки нашей планеты, они уже подключены к интернету. Это не просто лэптопы. Итак, нам нужно установить спутниковые тарелки. Нужно поставить генераторы. Есть много всего, что нужно сделать, прежде чем лэптопы заработают. Они могут разговаривать друг с другом. Если человек находится в пустыне, то он может общаться в радиусе двух километров. Если он в джунглях, то радиус будет 500 метров. Если ребёнок едет на велосипеде домой или идёт несколько километров, то он будет вне сети, проще говоря. Если поблизости не будет другого лэптопа, то тогда придётся прибить лэптоп к дереву, и он будет работать. Не нужно звонить в «Веризон» или «Спринт». Вы сами строите свою сеть. И очень важно, пользовательский интерфейс. Мы выпустили 18 видов клавиатуры. Клавиатура с английской раскладкой выпущена небольшим количеством. С латинской раскладкой тоже было выпущено немного. Просто взгляните на некоторые из них. Я думаю, что некоторые из вас вообще ничего про них не слышали. Есть ли кто-нибудь в зале, хотя бы один человек, который не работает в нашей организации, есть кто-нибудь, кто может мне сказать, для какого языка сделана эта раскладка на клавиатуре? Одна рука — значит, вы знаете. Да, вы правы. Он прав. Это амхарский. Он распространён в Эфиопии. Для жителей этой страны раньше не делали клавиатуру. Нет стандарта клавиатуры, потому что нет рынка. И это большая разница. Когда вы некоммерческая организация, вы несёте детям миссию, а не видите в них рынок. Мы поехали в Эфиопию и помогли создать клавиатуру. Это будет стандартом эфиопской клавиатуры. На чем я хочу закончить… Мы делаем ноутбуки в большом количестве. И мы полностью поменяли стратегию. Я решил в самом начале — это было замечательно, решить сделать это в начале, это не то, чем мы сейчас занимаемся — поехать в шесть стран. Это большие страны, одна из них не очень большая, но богатая. Итак, шесть. Мы поехали в шесть стран и везде глава государства говорил, что они будут производить ноутбуки, они сделают миллион. В случае с Каддафи, он обещал сделать 1 200 000 штук, обещал запустить в производство. Мы считали, что это самая верная стратегия — главное начать, а потом маленькие страны воспользуются поддержкой больших стран. И я ездил в каждую из этих стран по крайней мере шесть раз, встречался с главами государства по два или три раза. Каждый раз я общался с министрами, проходил через кучу формальностей. Это был период моей жизни, когда я путешествовал 330 дней в году. Не то, чтобы я мечтал об этом. Что касается Ливии, то было много весёлых ситуаций, когда я встречался с Каддафи в его палатке. Запах верблюда — это что-то невероятное. Было 45 градусов. Я хочу сказать, это не то, что можно назвать классным опытом. А вот бывшие страны — я говорю бывшие, потому что ни одна из них не существует — вот там совсем по-другому можно было заполучить главу государства, получить возможность сфотографировать, сделать пресс-релиз. И мы поехали в маленькие страны. В Уругвай, храни их бог. Страна маленькая, не такая уж и богатая. Президент сказал, что он это сделает, и что? Он сделал. Мы были далеки от тендера с нашей многосвязной сетью, возможностью чтения при солнечном свете, малой мощностью, у нас был только избитый план по созданию ноутбуков. И знаете, что? Мы выиграли его безо всяких усилий! Когда они объявили, что каждый ребёнок в Уругвае получит ноутбук, первые сто тысяч ноутбуков, бум, отправили в нашу организацию. На следующий день — не прошло и 24 часа — в Перу президент Перу сказал: «Хорошо, мы сделаем 250 тысяч». И, бум, сработал эффект домино. Вступился президент Руанды и сказал, что они тоже сделают ноутбуки. Президент Эфиопии сказал, что они тоже будут делать ноутбуки. И бум, бум, бум. То же было с президентом Монголии. Эти события стали происходить в этих странах, но этого недостаточно. Мы решили, что с теми странами у нас получилось, но мы не достигли нашей цели. «Давайте запустим эту программу в США». Итак, в конце августа-начале сентября мы решили запустить её. Мы объявили об этом примерно в середине, конце… как раз Клинтон выступил с законодательной инициативой. Мы считали, что сейчас подходящее время для объявления. Запустили её 12 ноября. Мы решили, что она будет запущена на небольшой срок, до 26-го. Потом мы продлили её до 31-го. Программа «Отдай один, получи один» очень важна, потому что множество людей заинтересовалось ей. Первый день был каким-то безумием. И мы сказали: «Давайте разрешим людям отдавать много ноутбуков. Не отдавать один и получать взамен один, а, может быть, отдавать сто, или тысячу». И вот к чему мы пришли. И я считаю, что это важно. Я не хочу, чтобы вы все пошли и купили ноутбук за 400 долларов. Можете сделать это, но это не поможет. Если каждый в этом зале пойдёт и закажет сегодня один из них за 400 долларов, пускай это будет 300 человек — да, это будет здорово. Но я хочу, чтобы вы сделали что-то другое. И это не покупка 100 или 1000 ноутбуков. Я могу предложить вам сделать это, и купить 10 000 ноутбуков будет даже лучше. Расскажите людям про эту программу! Это будет более заразительно, ладно? Используйте ваш список рассылки. У людей в этом зале они необычайные. Пусть ваши друзья узнают об «Отдай один, получи один». Если каждый из вас напишет про нас 300 или 400 людям, это будет отлично. Я не буду останавливаться на ценообразовании. Просто скажу что, когда вы примете участие в «Отдай один, получи один», то можете узнать, что пресса пишет, что ноутбуки по-настоящему стоят 188 долларов, а не 100. Но через два года цена будет 100, и даже меньше. Мы обещали не добавлять новые функции, и за счёт этого снизить цену. Но были страны, которые хотели, чтобы цена стала выше, и мы разрешили им сделать это, по различным причинам. Я уже сказал, что вы можете сделать. Не останавливайтесь на «Отдать один и получить один». Это последнее, про что я хочу сказать. Этому ещё нет суток или, может, уже есть. Первые дети получили ноутбуки. Им доставили их на корабле, и я говорю про 7000, 8000 штук, которые были сделаны на этой неделе. Они были отправлены в Уругвай, Перу, Мексику. Их выпускается мало, мы делаем только 5000 штук в неделю, но надеемся, что в следующем году, может, в середине года, достигнуть количества 1 миллион в месяц. Посмотрите на эту цифру и вы увидите, что миллион — это не много. Это не большое количество. В мире продаётся миллиард сотовых в год. Но миллион ноутбуков в месяц в мире ноутбуков — это много. Сегодня в мире выпускается пять миллионов ноутбуков в месяц. И я стою здесь и говорю, что в следующем году мы собираемся производить 20% всего мирового производства ноутбуков. Если у нас это получится, то где-то там будет много счастливых детей. И мы надеемся, что если через два года эта конференция будет опять проходить, может, в другое время, и у меня не будет плохо пахнуть изо рта, меня пригласят ещё раз и, я надеюсь, к тому времени, сто миллионов ноутбуков будет у детей. Спасибо. (Аплодисменты).
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Lakshmi Pratury: The lost art of letter-writing\nTED Talk Subtitles and Transcript: Lakshmi Pratury remembers the lost art of letter-writing and shares a series of notes her father wrote to her before he died. Her short but heartfelt talk may inspire you to set pen to paper, too.\nSo I thought, \"I will talk about death.\" Seemed to be the passion today. Actually, it's not about death. It's inevitable, terrible, but really what I want to talk about is, I'm just fascinated by the legacy people leave when they die. That's what I want to talk about.\nSo Art Buchwald left his legacy of humor with a video that appeared soon after he died, saying, \"Hi! I'm Art Buchwald, and I just died.\" And Mike, who I met at Galapagos, a trip which I won at TED, is leaving notes on cyberspace where he is chronicling his journey through cancer. And my father left me a legacy of his handwriting through letters and a notebook. In the last two years of his life, when he was sick, he filled a notebook with his thoughts about me. He wrote about my strengths, weaknesses, and gentle suggestions for improvement, quoting specific incidents, and held a mirror to my life.\nAfter he died, I realized that no one writes to me anymore. Handwriting is a disappearing art. I'm all for email and thinking while typing, but why give up old habits for new? Why can't we have letter writing and email exchange in our lives? There are times when I want to trade all those years that I was too busy to sit with my dad and chat with him, and trade all those years for one hug. But too late. But that's when I take out his letters and I read them, and the paper that touched his hand is in mine, and I feel connected to him.\nSo maybe we all need to leave our children with a value legacy, and not a financial one. A value for things with a personal touch -- an autograph book, a soul-searching letter. If a fraction of this powerful TED audience could be inspired to buy a beautiful paper -- John, it'll be a recycled one -- and write a beautiful letter to someone they love, we actually may start a revolution where our children may go to penmanship classes.\nSo what do I plan to leave for my son? I collect autograph books, and those of you authors in the audience know I hound you for them -- and CDs too, Tracy. I plan to publish my own notebook. As I witnessed my father's body being swallowed by fire, I sat by his funeral pyre and wrote. I have no idea how I'm going to do it, but I am committed to compiling his thoughts and mine into a book, and leave that published book for my son.\nI'd like to end with a few verses of what I wrote at my father's cremation. And those linguists, please pardon the grammar, because I've not looked at it in the last 10 years. I took it out for the first time to come here. \"Picture in a frame, ashes in a bottle, boundless energy confined in the bottle, forcing me to deal with reality, forcing me to deal with being grown up. I hear you and I know that you would want me to be strong, but right now, I am being sucked down, surrounded and suffocated by these raging emotional waters, craving to cleanse my soul, trying to emerge on a firm footing one more time, to keep on fighting and flourishing just as you taught me. Your encouraging whispers in my whirlpool of despair, holding me and heaving me to shores of sanity, to live again and to love again.\" Thank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Лакшми Пратури о сочинении писем\nTED Talk Subtitles and Transcript: Лакшми Пратури вспоминает о потеряном искусстве писать письма и делится некоторыми заметками, которые ее отец написал перед смертью. Ее короткая, но затрагивающая беседа может вдохновить вас приложить перо к бумаге.\nИ я подумала, „Буду говорить о смерти”. Как-будто это сегодняшняя страсть. Но фактически, не о смерти. Она неизбежна, ужасна, но реально, то о чем я хочу говорить, это как я очарована тем наследием, которое люди оставляют после смерти. Это то, о чем я хочу говорить.\nАрт Бухвальд оставил свое наследие хумора на видео записи, которая появилась вскоре после его смерти, где он говорит, „Привет! Я Арт Бухвальд и я только-что умер”. А Майк, которого я встретила на Галапагос, поездку которую я выиграла на TED, оставляет записки в киберпространстве, где он ведет хронику своего путешествия сквозь рак. А мой отец оставил мне наследие своего почерка в своих письмах и записной тетради. В последние два года жизни, пока он болел, он наполнил тетрадь своими мыслями обо мне. Он писал о моих сильных качествах, о моих слабостях, и делал ласковые советы для совершенствования, комментируя конкретные происшествия, тем самым подставляя зеркало перед моей жизнью.\nПосле того, как он скончался, я осознала, что больше никто мне не пишет. Писать отруки – исчезающее искусство. Я „за” имейл, и что надо думать пока пишешь, но зачем отказываться от старых привычек из-за новых? Почему бы в нашей жизни не писать письма и обмениваться имейлами? Есть моменты, когда мне хочется обменять все эти годы, когда я была черезчур занята, что бы сесть с папой и побеседовать с ним, и обменять все эти годы на одно объятие. Но слишком поздно. И тогда я вынимаю письма и читаю их, и бумага, к которой прикосалась его рука, в моей руке, и я чувствую связь с ним.\nТак что может быть нам всем надо оставить нашим детям наследие ценностей, а не финансового благополучия. Ценить те вещи, в которые сделан личный вклад - книга автографов, письмо испытующее душу. Если доля этой могучей TED публики вдохновилась бы купить красивую бумагу - Джон, она будет рециклированной – и все напишут красивое письмо кому-то, кого любят, мы сможем начать революцию, где наши дети могут пойти на уроки письма.\nТак что же я думаю оставить своему сыну? Я собираю книги с автографами, и те из вас, авторы в публике, знайте я буду охотиться за вами - и за CD тоже, Трейси. Планирую пустить в печать мою собственную тетрадь Пока я смотрела как пламя поглощает тело моего отца, я сидела у его погребального костра и писала. Понятия не имею как сделать это, но я решилась собрать его мысли вместе со своими в книгу и оставить эту опубликованную книгу своему сыну.\nМне бы хотелось закончить несколькими строками, которые я написала во время кремации отца. И лингвисты, простите за грамматику, так как я не поглядывала на нее последние 10 лет. Впервые вынула перед тем как приехать сюда. „Картина в раме, пепел в бутылке, беспредельная энергия, заключенная в бутылке, заставляют меня бороться с реальностью, заставляют меня бороться с взрослением. Я слышу тебя и знаю, ты хочешь что бы я была сильной, но сейчас меня засасывает вниз, осажденную, и задыхающуюся в этой бушующей емоциональной стихии, жаждающую очищения души, пытающуюся всплыть еще раз на твердую опору, продолжить борьбу и расцвет, так как учил меня. Твой ободрительный шепот в водовороте моего отчаяния, поддерживает меня и выбрасывает на берег разума, чтобы снова жить и снова любить”. Спасибо."
}
] |
Lakshmi Pratury: The lost art of letter-writing
TED Talk Subtitles and Transcript: Lakshmi Pratury remembers the lost art of letter-writing and shares a series of notes her father wrote to her before he died. Her short but heartfelt talk may inspire you to set pen to paper, too.
So I thought, "I will talk about death." Seemed to be the passion today. Actually, it's not about death. It's inevitable, terrible, but really what I want to talk about is, I'm just fascinated by the legacy people leave when they die. That's what I want to talk about.
So Art Buchwald left his legacy of humor with a video that appeared soon after he died, saying, "Hi! I'm Art Buchwald, and I just died." And Mike, who I met at Galapagos, a trip which I won at TED, is leaving notes on cyberspace where he is chronicling his journey through cancer. And my father left me a legacy of his handwriting through letters and a notebook. In the last two years of his life, when he was sick, he filled a notebook with his thoughts about me. He wrote about my strengths, weaknesses, and gentle suggestions for improvement, quoting specific incidents, and held a mirror to my life.
After he died, I realized that no one writes to me anymore. Handwriting is a disappearing art. I'm all for email and thinking while typing, but why give up old habits for new? Why can't we have letter writing and email exchange in our lives? There are times when I want to trade all those years that I was too busy to sit with my dad and chat with him, and trade all those years for one hug. But too late. But that's when I take out his letters and I read them, and the paper that touched his hand is in mine, and I feel connected to him.
So maybe we all need to leave our children with a value legacy, and not a financial one. A value for things with a personal touch -- an autograph book, a soul-searching letter. If a fraction of this powerful TED audience could be inspired to buy a beautiful paper -- John, it'll be a recycled one -- and write a beautiful letter to someone they love, we actually may start a revolution where our children may go to penmanship classes.
So what do I plan to leave for my son? I collect autograph books, and those of you authors in the audience know I hound you for them -- and CDs too, Tracy. I plan to publish my own notebook. As I witnessed my father's body being swallowed by fire, I sat by his funeral pyre and wrote. I have no idea how I'm going to do it, but I am committed to compiling his thoughts and mine into a book, and leave that published book for my son.
I'd like to end with a few verses of what I wrote at my father's cremation. And those linguists, please pardon the grammar, because I've not looked at it in the last 10 years. I took it out for the first time to come here. "Picture in a frame, ashes in a bottle, boundless energy confined in the bottle, forcing me to deal with reality, forcing me to deal with being grown up. I hear you and I know that you would want me to be strong, but right now, I am being sucked down, surrounded and suffocated by these raging emotional waters, craving to cleanse my soul, trying to emerge on a firm footing one more time, to keep on fighting and flourishing just as you taught me. Your encouraging whispers in my whirlpool of despair, holding me and heaving me to shores of sanity, to live again and to love again." Thank you.
|
Лакшми Пратури о сочинении писем
TED Talk Subtitles and Transcript: Лакшми Пратури вспоминает о потеряном искусстве писать письма и делится некоторыми заметками, которые ее отец написал перед смертью. Ее короткая, но затрагивающая беседа может вдохновить вас приложить перо к бумаге.
И я подумала, „Буду говорить о смерти”. Как-будто это сегодняшняя страсть. Но фактически, не о смерти. Она неизбежна, ужасна, но реально, то о чем я хочу говорить, это как я очарована тем наследием, которое люди оставляют после смерти. Это то, о чем я хочу говорить.
Арт Бухвальд оставил свое наследие хумора на видео записи, которая появилась вскоре после его смерти, где он говорит, „Привет! Я Арт Бухвальд и я только-что умер”. А Майк, которого я встретила на Галапагос, поездку которую я выиграла на TED, оставляет записки в киберпространстве, где он ведет хронику своего путешествия сквозь рак. А мой отец оставил мне наследие своего почерка в своих письмах и записной тетради. В последние два года жизни, пока он болел, он наполнил тетрадь своими мыслями обо мне. Он писал о моих сильных качествах, о моих слабостях, и делал ласковые советы для совершенствования, комментируя конкретные происшествия, тем самым подставляя зеркало перед моей жизнью.
После того, как он скончался, я осознала, что больше никто мне не пишет. Писать отруки – исчезающее искусство. Я „за” имейл, и что надо думать пока пишешь, но зачем отказываться от старых привычек из-за новых? Почему бы в нашей жизни не писать письма и обмениваться имейлами? Есть моменты, когда мне хочется обменять все эти годы, когда я была черезчур занята, что бы сесть с папой и побеседовать с ним, и обменять все эти годы на одно объятие. Но слишком поздно. И тогда я вынимаю письма и читаю их, и бумага, к которой прикосалась его рука, в моей руке, и я чувствую связь с ним.
Так что может быть нам всем надо оставить нашим детям наследие ценностей, а не финансового благополучия. Ценить те вещи, в которые сделан личный вклад - книга автографов, письмо испытующее душу. Если доля этой могучей TED публики вдохновилась бы купить красивую бумагу - Джон, она будет рециклированной – и все напишут красивое письмо кому-то, кого любят, мы сможем начать революцию, где наши дети могут пойти на уроки письма.
Так что же я думаю оставить своему сыну? Я собираю книги с автографами, и те из вас, авторы в публике, знайте я буду охотиться за вами - и за CD тоже, Трейси. Планирую пустить в печать мою собственную тетрадь Пока я смотрела как пламя поглощает тело моего отца, я сидела у его погребального костра и писала. Понятия не имею как сделать это, но я решилась собрать его мысли вместе со своими в книгу и оставить эту опубликованную книгу своему сыну.
Мне бы хотелось закончить несколькими строками, которые я написала во время кремации отца. И лингвисты, простите за грамматику, так как я не поглядывала на нее последние 10 лет. Впервые вынула перед тем как приехать сюда. „Картина в раме, пепел в бутылке, беспредельная энергия, заключенная в бутылке, заставляют меня бороться с реальностью, заставляют меня бороться с взрослением. Я слышу тебя и знаю, ты хочешь что бы я была сильной, но сейчас меня засасывает вниз, осажденную, и задыхающуюся в этой бушующей емоциональной стихии, жаждающую очищения души, пытающуюся всплыть еще раз на твердую опору, продолжить борьбу и расцвет, так как учил меня. Твой ободрительный шепот в водовороте моего отчаяния, поддерживает меня и выбрасывает на берег разума, чтобы снова жить и снова любить”. Спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Anthony Atala: Growing new organs\nTED Talk Subtitles and Transcript: Anthony Atala's state-of-the-art lab grows human organs -- from muscles to blood vessels to bladders, and more. At TEDMED, he shows footage of his bio-engineers working with some of its sci-fi gizmos, including an oven-like bioreactor (preheat to 98.6 F) and a machine that \"prints\" human tissue.\nThis is actually a painting that hangs at the Countway Library at Harvard Medical School. And it shows the first time an organ was ever transplanted. In the front, you see, actually, Joe Murray getting the patient ready for the transplant, while in the back room you see Hartwell Harrison, the Chief of Urology at Harvard, actually harvesting the kidney. The kidney was indeed the first organ ever to be transplanted to the human.\nThat was back in 1954, 55 years ago. Yet we're still dealing with a lot of the same challenges as many decades ago. Certainly many advances, many lives saved. But we have a major shortage of organs. In the last decade the number of patients waiting for a transplant has doubled. While, at the same time, the actual number of transplants has remained almost entirely flat. That really has to do with our aging population. We're just getting older. Medicine is doing a better job of keeping us alive. But as we age, our organs tend to fail more.\nSo, that's a challenge, not just for organs but also for tissues. Trying to replace pancreas, trying to replace nerves that can help us with Parkinson's. These are major issues. This is actually a very stunning statistic. Every 30 seconds a patient dies from diseases that could be treated with tissue regeneration or replacement. So, what can we do about it? We've talked about stem cells tonight. That's a way to do it. But still ways to go to get stem cells into patients, in terms of actual therapies for organs.\nWouldn't it be great if our bodies could regenerate? Wouldn't it be great if we could actually harness the power of our bodies, to actually heal ourselves? It's not really that foreign of a concept, actually; it happens on the Earth every day. This is actually a picture of a salamander. Salamanders have this amazing capacity to regenerate. You see here a little video. This is actually a limb injury in this salamander. And this is actually real photography, timed photography, showing how that limb regenerates in a period of days. You see the scar form. And that scar actually grows out a new limb.\nSo, salamanders can do it. Why can't we? Why can't humans regenerate? Actually, we can regenerate. Your body has many organs and every single organ in your body has a cell population that's ready to take over at the time of injury. It happens every day. As you age, as you get older. Your bones regenerate every 10 years. Your skin regenerates every two weeks. So, your body is constantly regenerating. The challenge occurs when there is an injury. At the time of injury or disease, the body's first reaction is to seal itself off from the rest of the body. It basically wants to fight off infection, and seal itself, whether it's organs inside your body, or your skin, the first reaction is for scar tissue to move in, to seal itself off from the outside.\nSo, how can we harness that power? One of the ways that we do that is actually by using smart biomaterials. How does this work? Well, on the left side here you see a urethra which was injured. This is the channel that connects the bladder to the outside of the body. And you see that it is injured. We basically found out that you can use these smart biomaterials that you can actually use as a bridge. If you build that bridge, and you close off from the outside environment, then you can create that bridge, and cells that regenerate in your body, can then cross that bridge, and take that path.\nThat's exactly what you see here. It's actually a smart biomaterial that we used, to actually treat this patient. This was an injured urethra on the left side. We used that biomaterial in the middle. And then, six months later on the right-hand side you see this reengineered urethra. Turns out your body can regenerate, but only for small distances. The maximum efficient distance for regeneration is only about one centimeter. So, we can use these smart biomaterials but only for about one centimeter to bridge those gaps.\nSo, we do regenerate, but for limited distances. What do we do now, if you have injury for larger organs? What do we do when we have injuries for structures which are much larger than one centimeter? Then we can start to use cells. The strategy here, is if a patient comes in to us with a diseased or injured organ, you can take a very small piece of tissue from that organ, less than half the size of a postage stamp, you can then tease that tissue apart, and look at its basic components, the patient's own cells, you take those cells out, grow and expand those cells outside the body in large quantities, and then we then use scaffold materials.\nTo the naked eye they look like a piece of your blouse, or your shirt, but actually these materials are fairly complex and they are designed to degrade once inside the body. It disintegrates a few months later. It's acting only as a cell delivery vehicle. It's bringing the cells into the body. It's allowing the cells to regenerate new tissue, and once the tissue is regenerated the scaffold goes away.\nAnd that's what we did for this piece of muscle. This is actually showing a piece of muscle and how we go through the structures to actually engineer the muscle. We take the cells, we expand them, we place the cells on the scaffold, and we then place the scaffold back into the patient. But actually, before placing the scaffold into the patient, we actually exercise it. We want to make sure that we condition this muscle, so that it knows what to do once we put it into the patient. That's what you're seeing here. You're seeing this muscle bio-reactor actually exercising the muscle back and forth.\nOkay. These are flat structures that we see here, the muscle. What about other structures? This is actually an engineered blood vessel. Very similar to what we just did, but a little bit more complex. Here we take a scaffold, and we basically -- scaffold can be like a piece of paper here. And we can then tubularize this scaffold. And what we do is we, to make a blood vessel, same strategy. A blood vessel is made up of two different cell types. We take muscle cells, we paste, or coat the outside with these muscle cells, very much like baking a layer cake, if you will.\nYou place the muscle cells on the outside. You place the vascular blood vessel lining cells on the inside. You now have your fully seeded scaffold. You're going to place this in an oven-like device. It has the same conditions as a human body, 37 degrees centigrade, 95 percent oxygen. You then exercise it, as what you saw on that tape.\nAnd on the right you actually see a carotid artery that was engineered. This is actually the artery that goes from your neck to your brain. And this is an X-ray showing you the patent, functional blood vessel. More complex structures such as blood vessels, urethras, which I showed you, they're definitely more complex because you're introducing two different cell types. But they are really acting mostly as conduits. You're allowing fluid or air to go through at steady states. They are not nearly as complex as hollow organs. Hollow organs have a much higher degree of complexity, because you're asking these organs to act on demand.\nSo, the bladder is one such organ. Same strategy, we take a very small piece of the bladder, less than half the size of a postage stamp. We then tease the tissue apart into its two individual cell components, muscle, and these bladder specialized cells. We grow the cells outside the body in large quantities. It takes about four weeks to grow these cells from the organ. We then take a scaffold that we shape like a bladder. We coat the inside with these bladder lining cells. We coat the outside with these muscle cells. We place it back into this oven-like device. From the time you take that piece of tissue, six to eight weeks later you can put the organ right back into the patient.\nThis actually shows the scaffold. The material is actually being coated with the cells. When we did the first clinical trial for these patients we actually created the scaffold specifically for each patient. We brought patients in, six to eight weeks prior to their scheduled surgery, did X-rays, and we then composed a scaffold specifically for that patient's size pelvic cavity. For the second phase of the trials we just had different sizes, small, medium, large and extra-large. (Laughter) It's true. And I'm sure everyone here wanted an extra-large. Right? (Laughter)\nSo, bladders are definitely a little bit more complex than the other structures. But there are other hollow organs that have added complexity to it. This is actually a heart valve, which we engineered. And the way you engineer this heart valve is the same strategy. We take the scaffold, we seed it with cells, and you can now see here, the valve leaflets opening and closing. We exercise these prior to implantation. Same strategy.\nAnd then the most complex are the solid organs. For solid organs, they're more complex because you're using a lot more cells per centimeter. This is actually a simple solid organ like the ear. It's now being seeded with cartilage. That's the oven-like device; once it's coated it gets placed there. And then a few weeks later we can take out the cartilage scaffold.\nThis is actually digits that we're engineering. These are being layered, one layer at a time, first the bone, we fill in the gaps with cartilage. We then start adding the muscle on top. And you start layering these solid structures. Again, fairly more complex organs, but by far, the most complex solid organs are actually the vascularized, highly vascularized, a lot of blood vessel supply, organs such as the heart, the liver, the kidneys. This is actually an example -- several strategies to engineer solid organs.\nThis is actually one of the strategies. We use a printer. And instead of using ink, we use -- you just saw an inkjet cartridge -- we just use cells. This is actually your typical desktop printer. It's actually printing this two chamber heart, one layer at a time. You see the heart coming out there. It takes about 40 minutes to print, and about four to six hours later you see the muscle cells contract. (Applause) This technology was developed by Tao Ju, who worked at our institute. And this is actually still, of course, experimental, not for use in patients.\nAnother strategy that we have followed is actually to use decellularized organs. We actually take donor organs, organs that are discarded, and we then can use very mild detergents to take all the cell elements out of these organs. So, for example on the left panel, top panel, you see a liver. We actually take the donor liver, we use very mild detergents, and we, by using these mild detergents, we take all the cells out of the liver.\nTwo weeks later, we basically can lift this organ up, it feels like a liver, we can hold it like a liver, it looks like a liver, but it has no cells. All we are left with is the skeleton, if you will, of the liver, all made up of collagen, a material that's in our bodies, that will not reject. We can use it from one patient to the next. We then take this vascular structure and we can prove that we retain the blood vessel supply.\nYou can see, actually that's a fluoroscopy. We're actually injecting contrast into the organ. Now you can see it start. We're injecting the contrast into the organ into this decellularized liver. And you can see the vascular tree that remains intact. We then take the cells, the vascular cells, blood vessel cells, we perfuse the vascular tree with the patient's own cells. We perfuse the outside of the liver with the patient's own liver cells. And we can then create functional livers. And that's actually what you're seeing. This is still experimental. But we are able to actually reproduce the functionality of the liver structure, experimentally.\nFor the kidney, as I talked to you about the first painting that you saw, the first slide I showed you, 90 percent of the patients on the transplant wait list are waiting for a kidney, 90 percent. So, another strategy we're following is actually to create wafers that we stack together, like an accordion, if you will. So, we stack these wafers together, using the kidney cells. And then you can see these miniature kidneys that we've engineered. They are actually making urine. Again, small structures, our challenge is how to make them larger, and that is something we're working on right now at the institute. One of the things that I wanted to summarize for you then is what is a strategy that we're going for in regenerative medicine.\nIf at all possible, we really would like to use smart biomaterials that we can just take off the shelf and regenerate your organs. We are limited with distances right now, but our goal is actually to increase those distances over time. If we cannot use smart biomaterials, then we'd rather use your very own cells.\nWhy? Because they will not reject. We can take cells from you, create the structure, put it right back into you, they will not reject. And if possible, we'd rather use the cells from your very specific organ. If you present with a diseased wind pipe we'd like to take cells from your windpipe. If you present with a diseased pancreas we'd like to take cells from that organ.\nWhy? Because we'd rather take those cells which already know that those are the cell types you want. A windpipe cell already knows it's a windpipe cell. We don't need to teach it to become another cell type. So, we prefer organ-specific cells. And today we can obtain cells from most every organ in your body, except for several which we still need stem cells for, like heart, liver, nerve and pancreas. And for those we still need stem cells. If we cannot use stem cells from your body then we'd like to use donor stem cells. And we prefer cells that will not reject and will not form tumors.\nAnd we're working a lot with the stem cells that we published on two years ago, stem cells from the amniotic fluid, and the placenta, which have those properties. So, at this point, I do want to tell you that some of the major challenges we have. You know, I just showed you this presentation, everything looks so good, everything works. Actually no, these technologies really are not that easy. Some of the work you saw today was performed by over 700 researchers at our institute across a 20-year time span.\nSo, these are very tough technologies. Once you get the formula right you can replicate it. But it takes a lot to get there. So, I always like to show this cartoon. This is how to stop a runaway stage. And there you see the stagecoach driver, and he goes, on the top panel, He goes A, B, C, D, E, F. He finally stops the runaway stage. And those are usually the basic scientists, The bottom is usually the surgeons. (Laughter) I'm a surgeon so that's not that funny. (Laughter)\nBut actually method A is the correct approach. And what I mean by that is that anytime we've launched one of these technologies to the clinic, we've made absolutely sure that we do everything we can in the laboratory before we ever launch these technologies to patients. And when we launch these technologies to patients we want to make sure that we ask ourselves a very tough question. Are you ready to place this in your own loved one, your own child, your own family member, and then we proceed. Because our main goal, of course, is first, to do no harm.\nI'm going to show you now, a very short clip, It's a five second clip of a patient who received one of the engineered organs. We started implanting some of these structures over 14 years ago. So, we have patients now walking around with organs, engineered organs, for over 10 years, as well. I'm going to show a clip of one young lady. She had a spina bifida defect, a spinal cord abnormality. She did not have a normal bladder. This is a segment from CNN. We are just taking five seconds. This is a segment that Sanjay Gupta actually took care of.\nVideo: Kaitlyn M: I'm happy. I was always afraid that I was going to have like, an accident or something. And now I can just go and go out with my friends, go do whatever I want.\nAnthony Atala: See, at the end of the day, the promise of regenerative medicine is a single promise. And that is really very simple, to make our patients better. Thank you for your attention. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Энтони Альта про выращивание новых органов\nTED Talk Subtitles and Transcript: Передовая лаборатория Энтони Альта выращивает человеческие органы -- от мышц до кровеносных сосудов и даже более сложных. На TEDMED он показывает результаты своей биоинжинерной работы с фантастичными штуковинами, как похожий на печку биореактор (разогретый до 36,6 С) и устройство, \"печатающую\" человеческую ткань.\nЭто картина, которая висит в библиотеке Кэунтвэй Гарвардской медицинской школы. И на ней изображена первая в мире трансплантация органа. На переднем плане вы видите Джо Мюрея, который подготавливает пациента к трансплантации, а на заднем плане - Хартвела Харисона, руководителя отделения урологии Гарварда, который извлекает почку. Почка это первый орган, который был пересажен человеку.\nЭто было в 1954. 55 лет назад они до сих пор имеют дело с весьма схожими проблемами как и много десятилетий назад. Конечно, был сделан значительный прогресс, было спасено много жизней. Но мы испытываем огромный дефицит органов. За последнее десятилетие, количество пациентов, которые ожидают трансплантации, удвоилось. В то же время, количество органов для трансплантации остается практически неизменным. Это имеет непосредственное отношение к нашему стареющему населению. Мы просто стареем. Медицина делает все возможное что бы сохранить наши жизни. Но с возрастом, наши органы начинают отказывать чаще.\nИ это испытание, не только для органов, но и для тканей. Мы пытаемся заменить поджелудочную железу, пытаемся заменить нервы, которые могут помочь нам с болезнью Паркинсона. Это основные положения. Это действительно ошеломляющая статистика. Каждые 30 секунд пациент умирает от болезней, которые могли бы быть излечены регенерацией или заменой тканей. Ну, и что же мы с этим можем сделать? Сегодня вечером мы говорили о стволовых клетках. И Это один из способов добиться поставленной цели. Но нет способа доставки стволовых клеток в организм пациента, если говорить конкретно о лечении органов.\nА не было бы лучше, если бы наше тело могло восстанавливаться? Не было бы замечательно, если бы мы смогли обуздать возможности своих тел, что бы самих себя исцелять? Это не такая уж чуждая идея. Это происходит на Земле каждый день. Это же описание саламандры. Саламандры имеют удивительные способности к регенерации. Вот небольшое видео. У этой саламандры повреждение конечности. Это настоящие фотографии, синхронные фотографии, демонстрирующие регенерацию конечности за несколько дней. Вы видите шрамоподобное образование. И этот шрам вырастает в новую конечность.\nИтак, саламандра может это делать. Почему же мы не можем? Почему люди не регенерируют? Ну, вообще-то мы можем регенерировать. В ваших организмах много органов и каждый орган в вашем теле имеет набор клеток которые готовы заменить собой поврежденные. Это происходит каждый день. Когда вы взрослеете, когда выростаете. Ваши кости обновляются каждые 10 лет. Ваша кожа обновляется каждые две недели. Так что ваше тело постоянно регенерирует. Проблемы возникают во время травмы. Во время травмы или болезни, первая реакция организма изолировать повреждение от остальной части организма. В сущности, организм хочет предотвратить заражение, и изолирует себя или свои органы внутри тела, или ваша кожа, первая реакция которой создать шрам, который изолирует организм от внешней среды.\nИтак, как же нам обуздать эту силу? Один из способов достичь этого это использование умных биоматериалов. Как это работает? Ну, тут слева вы видите поврежденную уретру. Это канал, который соединяет мочевой пузырь с наружной частью тела. Как видите - он поврежден. Фактически, мы обнаружили, что можно использовать эти умные биоматериалы, что их можно использовать как мост. Если вы построите такой мост и изолируете от внешней среды, тогда вы в состоянии создать такой мост и клетки, которые регенерируют в вашем теле, смогут пересечь этот мост и занять это пространство.\nИменно это мы тут и наблюдаем. Это умные биоматериалы которые мы используем, что бы лечить пациентов. Поврежденную уретру вы видите слева. Посередине - мы использовали этот биоматериал. И наконец, через шесть месяцев - справа, вы видите востановленую уретру. Выходит, что ваше тело может регенерировать, но только на небольших расстояниях. Максимальное эффективное расстояние для регенерации всего лишь около одного сантиметра. Итак, мы можем использовать эти умные биоматериалы но только на растояниях около сантиметра, что бы закрывать эти поврежденные участки.\nЗначит, мы все-таки регенерируем, но только в небольшом масштабе. Так что бы нам теперь делать, если поврежден орган большого размера? Что нам делать, когда мы имеем повреждение структур, которые значительно больше чем один сантиметр? Тогда мы можем начать использовать клетки. Стратегия тут следующая. Если пациент пришел к нам с больным или травмированным органом, можно взять очень маленький кусочек ткани из этого органа, меньше чем половина почтовой марки, далее можно разделить этот кусочек ткани, и посмотреть на его базовые составные части, клетки пациента, извлечь эти клетки, вырастить и размножить их вне тела в большом количестве, а потом мы сможем использовать полученный материал как подложку.\nДля невооруженного глаза он выглядят как кусок блузки, или рубашки, но на самом деле этот довольно сложный материал и он спроектированы таким образом, что бы разлагаться внутри тела. Он полностью растворяются через несколько месяцев. Он работают только как транспорт для доставки клеток. Он доставляют клетки в организм. Позволяет клеткам регенерировать в новую ткань, а как только ткань востановилась, подложка растворяется.\nИменно это мы сделали с этим куском мышцы. Здесь показан кусок мышцы и как мы работали со структурами, чтобы сконструировать мышцу. Мы взяли клетки, размножили их, поместили клетки на материале-подложке, а потом имплантировали этот материал пациенту. Но, на самом деле, до того как имплантировать подложку, мы тренируем ее. Мы хотим убедиться, что мы натренировали эту мышцу, так что она будет знать, что делать как только мы ее имплантируем пациенту. Именно это вы тут видите. Это мускульный био-реактор, который тренирует мышцу на сжатие и растяжение\nХорошо. Все что мы тут видим - это плоская структура мышцы. А что же с другими структурами? Это сконструированный кровеносный сосуд. Очень похож на то, что мы только что демонстрировали, но немного сложнее. Мы берем подложку, и фактически - подложка это как лист бумаги. И потом мы можем свернуть в трубочку эту подложку. Для создания кровеносного сосуда мы используем такую же стратегию. Сосуды состоят из двух разных типов клеток. Мы берем мышечные клетки и обклеиваем или скорее покрываем внешнюю сторону сосуда ими, очень похоже на выпечку слоеного пирога, если вы его когда-то делали.\nРазмещаем мышечные клетки на внешней стороне. Сосудистые выстилающие клетки внутри. Теперь у нас есть полностью покрытая клетками подложка. Теперь ложим ее в устройство похожее на печь. В ней создаются такие же условия, как и в человеческом теле, 37 градусов Цельсия, 95 процентов кислорода. Потом ее надо натренировать, как вы уже видели на записи.\nИ справа вы видите воссозданую сонную артерию. Это артерия, которая идет от шеи к мозгу. А этот рентгеновский снимок показывает чистый, работающий кровеносный сосуд. Более сложные структуры как сосуды, уретры, которые я вам показывал, определенно более сложные, поскольку используется два разных типа клеток. Но, в основном, они используются как трубопровод в организме. Жидкости или воздуху разрешено проходить постоянно. Они и близко не такие сложные как полые органы. Полые органы имею намного более сложное строение, потому что эти органы работают по требованию.\nМочевой пузырь - это один из таких органов. Идея та же, мы берем очень маленький кусочек мочевого пузыря, менше половинки почтовой марки. Потом мы разделяем ткань на части на две независимые составляющие, мышечную ткань и специализированную ткань мочевого пузыря. Мы выращиваем клетки вне тела в больших количествах. Для выращивания клеток, взятых из органа, требуется около четырех недель. Потом мы берем подложку, которой придается форма мочевого пузыря. Внутреннюю часть мы покрываем выстилающими клетками мочевого пузыря. А внешнюю - мышечными клетками. Затем мы помещаем все это в устройство, напоминающее печьку. Через шесть, восемь недель после того как была взята ткань можно имплантировать орган пациенту.\nЭто подложка. Материал был покрыт клетками. Когда мы проводили первые клинические испытания мы создавали подложку для каждого пациента индивидуально. Мы приводили пациентов, за шесть, восемь недель до запланированной операции, делали рентген, а потом составляли подложку по размерам тазовой впадины конкретного пациента. На втором этапе испытаний у нас было всего несколько размеров, маленький, средний, большой и очень большой. (Смех) Нет. правда. И я уверен, что каждый хотел бы себе самый большой размер. Правда? (Смех)\nТак что, мочевой пузырь, определенно, немного сложнее чем другие структуры. Но есть другие, еще более сложные полые органы. Это сердечный клапан, который мы сконструировали. И способ, с помощью которого он был создан - аналогичен. Мы берем подложку, покрываем ее клетками, и вот вы уже видите как створки клапана открываются и закрываются. Это тренировка до имплантации. Идея такая же.\nИ самые сложные - это цельные органы. Цельные органы более сложные, потому что нужно использовать намного больше клеток на единицу обьема Это простой цельный орган - ухо. Вот хрящ покрывается клетками. Это похожее на печь устройство; Как только хрящ полностью покроют, его поместят туда. И через несколько недель мы сможем вынуть хрящ-основу.\nА это палец, который мы конструировали. Он был сделан послойно, по слою за раз, сначала создается кость, потом промежутки заполняются хрящем. Затем добавляется мышечную ткань на верх. И вы начинаете создавать послойно эту цельную структуру. И снова, намного более сложные органы. но самые сложные цельные органы пронизаны кровеносными сосудами, очень сильно ими пронизаны, в них очень много кровеносных сосудов, такие органы как сердце, печень, почки. Вот пример нескольких стратегий создания цельных органов.\nОдна из них - использование принтера. Вместо чернил мы используем – только что вы видили картридж струйного принтера -- мы используем клетки. Это обычный струйный принтер. Он печатает двухкамерное сердце, по слою за раз. вы видите как сердце выходит оттуда. Надо около 40 минут для печати, и примерно через 6 часов мышечные клетки начинают сокращаться. (Аплодисменты) Эта технология была изобретена Тао Жу, который работает в нашем институте. Эта технология, конечно же, экспериментальная, мы ее не используем на пациентах.\nДругая стратегия, которую мы используем это использование органов с извлеченными клетками. Мы берем донорский орган, отбракованный орган, и очень мягко очищаем его от всех клеток этого органа. К примеру, на левой панели, сверху, вы видите печень. Мы берем донорскую печень, используем мягкое очищение, и с помощью этого очищения извлекаем все клетки из печени.\nЧерез 2 недели мы можем взять этот орган, он будет на ощупь как печень, мы его сможем держать как печень, он будет выглядеть как печень, но в нем не будет клеток. Все что у нас осталось это скелет печени, состоящий из коллагена, материал, который не отторгается нашими телами. Мы можем его использовать от пациента к пациенту. И вот мы имеем структуру кровеносных сосудов и мы можем доказать, что сохраняется кровоснабжение.\nКак вы видите на этой флюороскопии. Мы ввели контраст в орган. Вот, видно как он распространяется. Мы вводим контраст в орган в эту печень, из которой извлечены все клетки. Вы видите что сосудистое дерево осталось нетронутым. Затем мы берем клетки, кровеносные клетки, клетки кровеносных сосудов, мы покрываем сосудистое дерево клетка самого пациента. Мы покрываем внешнюю часть печени так же клетками печени пациента. И, таким образом, мы можем создать работающую печень. И это, собственно, то, что вы видите. Это пока еще эксперименты. Но мы в состоянии воссоздать функциональность печени, экспериментально.\nДля почек, я вам уже рассказывал про первого пациента, которого вы сегодня видели, на первом слайде, который я вам показывал, 90 процентов пациентов, в списке ожидающих трансплантацию, ожидают почку, 90 процентов. Тут мы используем другую стратегию мы создаем пластинки которые мы складываем вместе, гармошкой. Итак, мы складываем эти пластинки вместе, используя почечные клетки И вот вы видите эти небольшие почки которые мы сконструировали. И они действительно производят мочу. И снова, это небольшие структуры, наша задача - это сделать их больше, и это то, над чем мы работаем прямо сейчас в институте. Мне бы хотелось обобщить стратегии, которые мы используем для регенерационной медицины.\nЕсли это вообще возможно мы хотели бы использовать умные биоматериалы, которые можно просто взять с полки и восстановить наши орган. Мы ограничены расстоянием сейчас, но нашей целью является увеличение этого расстояния со временем. Если нет возможности использовать биоматериалы, тогда мы используем ваши клетки.\nПочему? Да потому что они не отторгаются. Мы можем взять у вас клетки создать из них структуру, имплантировать ее вам и она не будет отторгаться. И если возможно, мы предпочитаем использовать клетки из конкретного органа. Если у вас больные легкие тогда мы предпочитаем использовать клетки из ваших легких Если у вас больная поджелудочная тогда мы хотели бы использовать клетки именно этого органа.\nПочему? Потому что лучше использовать эти клетки которые уже знают что они клетки того типа который вам нужен. Клетки легких уже знают, что они клетки легких. Нам не надо их обучать быть клетками другого типа. Итак, мы предпочитаем клетки конкретных органов. Сегодня мы можем получить клетки практически из любого органа, кроме нескольких, для которых нам до сих пор приходится использовать стволовые клетки, это сердце, печень, нервы и поджелудочная. Для этих органов нам нужны стволовые клетки. Если мы не можем использовать стволовые клетки из вашего организма тогда мы будем использовать стволовые клетки донора. И мы предпочитаем стволовые клетки, которые не отторгаются и не будут образовывать опухолей.\nИ мы много работаем со стволовыми клетками, мы опубликовали наши исследования 2 года назад, о стволовых клетках из околоплодовой жидкости, и плаценты, которая имеет нужные свойства. На данном этапе, я хочу вам рассказать об основных трудностях, с которыми мы сталкиваемся. Знаю, я только что показал вам это презентацию, все выглядит очень хорошо, все работает. Но на самом деле - нет, эти технологии не так просты. Некоторые из работ, которые вы сегодня увидели были осуществлены более чем 700 исследователями в нашем институте на протяжении 20 лет.\nТак что это очень сложная технология. Как только вы получили правильную формулу, вы можете использовать ее. Но многое требуется, что бы ее получить. Мне всегда нравится показывать эту карикатуру. Вот как остановить мчащуюся карету. Вот кучер и он, в верхней части карикатуры он делает шаги A, B, C, D, E, F. И наконец, останавливает мчащуюся карету. Так поступают обычные ученые, А внизу - это хирурги. (Смех) Я хирург, поэтому это не так смешно. (Смех)\nНо на самом деле, метод А - это правильный метод. И это означает, что когда мы запустим одну из этих технологий в больницах мы должны быть абсолютно уверены что мы сделаем все что в наших силах в лаборатории до того как мы начнем применять эту технологию на пациентах. И только тогда запускать эту технологию на пациентах мы должны быть уверены, что поставили себе очень сложный вопрос. Готовы ли мы имплантировать это в свою любимую, в своего ребенка, в члена своей семьи, и только тогда давать добро. Потому что наша главная цель, конечно же, это прежде всего не навредить.\nЯ вам покажу очень маленький видеоролик, Это пятисекундный ролик о пациенте который получил сконструированный орган. Мы начали имплантировать некоторые созданные нами структуры более 14 лет назад. Так что сейчас есть люди вокруг нас с органами, сконструированными органами уже более 10 лет. Я вам покажу ролик об одной молодой особе. У нее была расщелина в позвоночнике, аномалия спинного мозга. У нее не было нормального мочевого пузыря. Это кусочек из выпуска CNN. Мы взяли только 5 секунд. Это участок, за который отвечала Саня Гупта.\nВидео: Кэйтлин М: Я счастлива. Я всегда боялась что со мной произойдет несчастный случай или еще что-то. А сейчас я могу просто ходить и выходить с моими друзьями, и вообще ходить куда хочу.\nЭнтони Альта: Видите, по большому счету, обещание регенерационной медицины это одно единственное обещание. И оно очень простое сделать так, что бы нашим пациентам стало лучше. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)"
}
] |
Anthony Atala: Growing new organs
TED Talk Subtitles and Transcript: Anthony Atala's state-of-the-art lab grows human organs -- from muscles to blood vessels to bladders, and more. At TEDMED, he shows footage of his bio-engineers working with some of its sci-fi gizmos, including an oven-like bioreactor (preheat to 98.6 F) and a machine that "prints" human tissue.
This is actually a painting that hangs at the Countway Library at Harvard Medical School. And it shows the first time an organ was ever transplanted. In the front, you see, actually, Joe Murray getting the patient ready for the transplant, while in the back room you see Hartwell Harrison, the Chief of Urology at Harvard, actually harvesting the kidney. The kidney was indeed the first organ ever to be transplanted to the human.
That was back in 1954, 55 years ago. Yet we're still dealing with a lot of the same challenges as many decades ago. Certainly many advances, many lives saved. But we have a major shortage of organs. In the last decade the number of patients waiting for a transplant has doubled. While, at the same time, the actual number of transplants has remained almost entirely flat. That really has to do with our aging population. We're just getting older. Medicine is doing a better job of keeping us alive. But as we age, our organs tend to fail more.
So, that's a challenge, not just for organs but also for tissues. Trying to replace pancreas, trying to replace nerves that can help us with Parkinson's. These are major issues. This is actually a very stunning statistic. Every 30 seconds a patient dies from diseases that could be treated with tissue regeneration or replacement. So, what can we do about it? We've talked about stem cells tonight. That's a way to do it. But still ways to go to get stem cells into patients, in terms of actual therapies for organs.
Wouldn't it be great if our bodies could regenerate? Wouldn't it be great if we could actually harness the power of our bodies, to actually heal ourselves? It's not really that foreign of a concept, actually; it happens on the Earth every day. This is actually a picture of a salamander. Salamanders have this amazing capacity to regenerate. You see here a little video. This is actually a limb injury in this salamander. And this is actually real photography, timed photography, showing how that limb regenerates in a period of days. You see the scar form. And that scar actually grows out a new limb.
So, salamanders can do it. Why can't we? Why can't humans regenerate? Actually, we can regenerate. Your body has many organs and every single organ in your body has a cell population that's ready to take over at the time of injury. It happens every day. As you age, as you get older. Your bones regenerate every 10 years. Your skin regenerates every two weeks. So, your body is constantly regenerating. The challenge occurs when there is an injury. At the time of injury or disease, the body's first reaction is to seal itself off from the rest of the body. It basically wants to fight off infection, and seal itself, whether it's organs inside your body, or your skin, the first reaction is for scar tissue to move in, to seal itself off from the outside.
So, how can we harness that power? One of the ways that we do that is actually by using smart biomaterials. How does this work? Well, on the left side here you see a urethra which was injured. This is the channel that connects the bladder to the outside of the body. And you see that it is injured. We basically found out that you can use these smart biomaterials that you can actually use as a bridge. If you build that bridge, and you close off from the outside environment, then you can create that bridge, and cells that regenerate in your body, can then cross that bridge, and take that path.
That's exactly what you see here. It's actually a smart biomaterial that we used, to actually treat this patient. This was an injured urethra on the left side. We used that biomaterial in the middle. And then, six months later on the right-hand side you see this reengineered urethra. Turns out your body can regenerate, but only for small distances. The maximum efficient distance for regeneration is only about one centimeter. So, we can use these smart biomaterials but only for about one centimeter to bridge those gaps.
So, we do regenerate, but for limited distances. What do we do now, if you have injury for larger organs? What do we do when we have injuries for structures which are much larger than one centimeter? Then we can start to use cells. The strategy here, is if a patient comes in to us with a diseased or injured organ, you can take a very small piece of tissue from that organ, less than half the size of a postage stamp, you can then tease that tissue apart, and look at its basic components, the patient's own cells, you take those cells out, grow and expand those cells outside the body in large quantities, and then we then use scaffold materials.
To the naked eye they look like a piece of your blouse, or your shirt, but actually these materials are fairly complex and they are designed to degrade once inside the body. It disintegrates a few months later. It's acting only as a cell delivery vehicle. It's bringing the cells into the body. It's allowing the cells to regenerate new tissue, and once the tissue is regenerated the scaffold goes away.
And that's what we did for this piece of muscle. This is actually showing a piece of muscle and how we go through the structures to actually engineer the muscle. We take the cells, we expand them, we place the cells on the scaffold, and we then place the scaffold back into the patient. But actually, before placing the scaffold into the patient, we actually exercise it. We want to make sure that we condition this muscle, so that it knows what to do once we put it into the patient. That's what you're seeing here. You're seeing this muscle bio-reactor actually exercising the muscle back and forth.
Okay. These are flat structures that we see here, the muscle. What about other structures? This is actually an engineered blood vessel. Very similar to what we just did, but a little bit more complex. Here we take a scaffold, and we basically -- scaffold can be like a piece of paper here. And we can then tubularize this scaffold. And what we do is we, to make a blood vessel, same strategy. A blood vessel is made up of two different cell types. We take muscle cells, we paste, or coat the outside with these muscle cells, very much like baking a layer cake, if you will.
You place the muscle cells on the outside. You place the vascular blood vessel lining cells on the inside. You now have your fully seeded scaffold. You're going to place this in an oven-like device. It has the same conditions as a human body, 37 degrees centigrade, 95 percent oxygen. You then exercise it, as what you saw on that tape.
And on the right you actually see a carotid artery that was engineered. This is actually the artery that goes from your neck to your brain. And this is an X-ray showing you the patent, functional blood vessel. More complex structures such as blood vessels, urethras, which I showed you, they're definitely more complex because you're introducing two different cell types. But they are really acting mostly as conduits. You're allowing fluid or air to go through at steady states. They are not nearly as complex as hollow organs. Hollow organs have a much higher degree of complexity, because you're asking these organs to act on demand.
So, the bladder is one such organ. Same strategy, we take a very small piece of the bladder, less than half the size of a postage stamp. We then tease the tissue apart into its two individual cell components, muscle, and these bladder specialized cells. We grow the cells outside the body in large quantities. It takes about four weeks to grow these cells from the organ. We then take a scaffold that we shape like a bladder. We coat the inside with these bladder lining cells. We coat the outside with these muscle cells. We place it back into this oven-like device. From the time you take that piece of tissue, six to eight weeks later you can put the organ right back into the patient.
This actually shows the scaffold. The material is actually being coated with the cells. When we did the first clinical trial for these patients we actually created the scaffold specifically for each patient. We brought patients in, six to eight weeks prior to their scheduled surgery, did X-rays, and we then composed a scaffold specifically for that patient's size pelvic cavity. For the second phase of the trials we just had different sizes, small, medium, large and extra-large. (Laughter) It's true. And I'm sure everyone here wanted an extra-large. Right? (Laughter)
So, bladders are definitely a little bit more complex than the other structures. But there are other hollow organs that have added complexity to it. This is actually a heart valve, which we engineered. And the way you engineer this heart valve is the same strategy. We take the scaffold, we seed it with cells, and you can now see here, the valve leaflets opening and closing. We exercise these prior to implantation. Same strategy.
And then the most complex are the solid organs. For solid organs, they're more complex because you're using a lot more cells per centimeter. This is actually a simple solid organ like the ear. It's now being seeded with cartilage. That's the oven-like device; once it's coated it gets placed there. And then a few weeks later we can take out the cartilage scaffold.
This is actually digits that we're engineering. These are being layered, one layer at a time, first the bone, we fill in the gaps with cartilage. We then start adding the muscle on top. And you start layering these solid structures. Again, fairly more complex organs, but by far, the most complex solid organs are actually the vascularized, highly vascularized, a lot of blood vessel supply, organs such as the heart, the liver, the kidneys. This is actually an example -- several strategies to engineer solid organs.
This is actually one of the strategies. We use a printer. And instead of using ink, we use -- you just saw an inkjet cartridge -- we just use cells. This is actually your typical desktop printer. It's actually printing this two chamber heart, one layer at a time. You see the heart coming out there. It takes about 40 minutes to print, and about four to six hours later you see the muscle cells contract. (Applause) This technology was developed by Tao Ju, who worked at our institute. And this is actually still, of course, experimental, not for use in patients.
Another strategy that we have followed is actually to use decellularized organs. We actually take donor organs, organs that are discarded, and we then can use very mild detergents to take all the cell elements out of these organs. So, for example on the left panel, top panel, you see a liver. We actually take the donor liver, we use very mild detergents, and we, by using these mild detergents, we take all the cells out of the liver.
Two weeks later, we basically can lift this organ up, it feels like a liver, we can hold it like a liver, it looks like a liver, but it has no cells. All we are left with is the skeleton, if you will, of the liver, all made up of collagen, a material that's in our bodies, that will not reject. We can use it from one patient to the next. We then take this vascular structure and we can prove that we retain the blood vessel supply.
You can see, actually that's a fluoroscopy. We're actually injecting contrast into the organ. Now you can see it start. We're injecting the contrast into the organ into this decellularized liver. And you can see the vascular tree that remains intact. We then take the cells, the vascular cells, blood vessel cells, we perfuse the vascular tree with the patient's own cells. We perfuse the outside of the liver with the patient's own liver cells. And we can then create functional livers. And that's actually what you're seeing. This is still experimental. But we are able to actually reproduce the functionality of the liver structure, experimentally.
For the kidney, as I talked to you about the first painting that you saw, the first slide I showed you, 90 percent of the patients on the transplant wait list are waiting for a kidney, 90 percent. So, another strategy we're following is actually to create wafers that we stack together, like an accordion, if you will. So, we stack these wafers together, using the kidney cells. And then you can see these miniature kidneys that we've engineered. They are actually making urine. Again, small structures, our challenge is how to make them larger, and that is something we're working on right now at the institute. One of the things that I wanted to summarize for you then is what is a strategy that we're going for in regenerative medicine.
If at all possible, we really would like to use smart biomaterials that we can just take off the shelf and regenerate your organs. We are limited with distances right now, but our goal is actually to increase those distances over time. If we cannot use smart biomaterials, then we'd rather use your very own cells.
Why? Because they will not reject. We can take cells from you, create the structure, put it right back into you, they will not reject. And if possible, we'd rather use the cells from your very specific organ. If you present with a diseased wind pipe we'd like to take cells from your windpipe. If you present with a diseased pancreas we'd like to take cells from that organ.
Why? Because we'd rather take those cells which already know that those are the cell types you want. A windpipe cell already knows it's a windpipe cell. We don't need to teach it to become another cell type. So, we prefer organ-specific cells. And today we can obtain cells from most every organ in your body, except for several which we still need stem cells for, like heart, liver, nerve and pancreas. And for those we still need stem cells. If we cannot use stem cells from your body then we'd like to use donor stem cells. And we prefer cells that will not reject and will not form tumors.
And we're working a lot with the stem cells that we published on two years ago, stem cells from the amniotic fluid, and the placenta, which have those properties. So, at this point, I do want to tell you that some of the major challenges we have. You know, I just showed you this presentation, everything looks so good, everything works. Actually no, these technologies really are not that easy. Some of the work you saw today was performed by over 700 researchers at our institute across a 20-year time span.
So, these are very tough technologies. Once you get the formula right you can replicate it. But it takes a lot to get there. So, I always like to show this cartoon. This is how to stop a runaway stage. And there you see the stagecoach driver, and he goes, on the top panel, He goes A, B, C, D, E, F. He finally stops the runaway stage. And those are usually the basic scientists, The bottom is usually the surgeons. (Laughter) I'm a surgeon so that's not that funny. (Laughter)
But actually method A is the correct approach. And what I mean by that is that anytime we've launched one of these technologies to the clinic, we've made absolutely sure that we do everything we can in the laboratory before we ever launch these technologies to patients. And when we launch these technologies to patients we want to make sure that we ask ourselves a very tough question. Are you ready to place this in your own loved one, your own child, your own family member, and then we proceed. Because our main goal, of course, is first, to do no harm.
I'm going to show you now, a very short clip, It's a five second clip of a patient who received one of the engineered organs. We started implanting some of these structures over 14 years ago. So, we have patients now walking around with organs, engineered organs, for over 10 years, as well. I'm going to show a clip of one young lady. She had a spina bifida defect, a spinal cord abnormality. She did not have a normal bladder. This is a segment from CNN. We are just taking five seconds. This is a segment that Sanjay Gupta actually took care of.
Video: Kaitlyn M: I'm happy. I was always afraid that I was going to have like, an accident or something. And now I can just go and go out with my friends, go do whatever I want.
Anthony Atala: See, at the end of the day, the promise of regenerative medicine is a single promise. And that is really very simple, to make our patients better. Thank you for your attention. (Applause)
|
Энтони Альта про выращивание новых органов
TED Talk Subtitles and Transcript: Передовая лаборатория Энтони Альта выращивает человеческие органы -- от мышц до кровеносных сосудов и даже более сложных. На TEDMED он показывает результаты своей биоинжинерной работы с фантастичными штуковинами, как похожий на печку биореактор (разогретый до 36,6 С) и устройство, "печатающую" человеческую ткань.
Это картина, которая висит в библиотеке Кэунтвэй Гарвардской медицинской школы. И на ней изображена первая в мире трансплантация органа. На переднем плане вы видите Джо Мюрея, который подготавливает пациента к трансплантации, а на заднем плане - Хартвела Харисона, руководителя отделения урологии Гарварда, который извлекает почку. Почка это первый орган, который был пересажен человеку.
Это было в 1954. 55 лет назад они до сих пор имеют дело с весьма схожими проблемами как и много десятилетий назад. Конечно, был сделан значительный прогресс, было спасено много жизней. Но мы испытываем огромный дефицит органов. За последнее десятилетие, количество пациентов, которые ожидают трансплантации, удвоилось. В то же время, количество органов для трансплантации остается практически неизменным. Это имеет непосредственное отношение к нашему стареющему населению. Мы просто стареем. Медицина делает все возможное что бы сохранить наши жизни. Но с возрастом, наши органы начинают отказывать чаще.
И это испытание, не только для органов, но и для тканей. Мы пытаемся заменить поджелудочную железу, пытаемся заменить нервы, которые могут помочь нам с болезнью Паркинсона. Это основные положения. Это действительно ошеломляющая статистика. Каждые 30 секунд пациент умирает от болезней, которые могли бы быть излечены регенерацией или заменой тканей. Ну, и что же мы с этим можем сделать? Сегодня вечером мы говорили о стволовых клетках. И Это один из способов добиться поставленной цели. Но нет способа доставки стволовых клеток в организм пациента, если говорить конкретно о лечении органов.
А не было бы лучше, если бы наше тело могло восстанавливаться? Не было бы замечательно, если бы мы смогли обуздать возможности своих тел, что бы самих себя исцелять? Это не такая уж чуждая идея. Это происходит на Земле каждый день. Это же описание саламандры. Саламандры имеют удивительные способности к регенерации. Вот небольшое видео. У этой саламандры повреждение конечности. Это настоящие фотографии, синхронные фотографии, демонстрирующие регенерацию конечности за несколько дней. Вы видите шрамоподобное образование. И этот шрам вырастает в новую конечность.
Итак, саламандра может это делать. Почему же мы не можем? Почему люди не регенерируют? Ну, вообще-то мы можем регенерировать. В ваших организмах много органов и каждый орган в вашем теле имеет набор клеток которые готовы заменить собой поврежденные. Это происходит каждый день. Когда вы взрослеете, когда выростаете. Ваши кости обновляются каждые 10 лет. Ваша кожа обновляется каждые две недели. Так что ваше тело постоянно регенерирует. Проблемы возникают во время травмы. Во время травмы или болезни, первая реакция организма изолировать повреждение от остальной части организма. В сущности, организм хочет предотвратить заражение, и изолирует себя или свои органы внутри тела, или ваша кожа, первая реакция которой создать шрам, который изолирует организм от внешней среды.
Итак, как же нам обуздать эту силу? Один из способов достичь этого это использование умных биоматериалов. Как это работает? Ну, тут слева вы видите поврежденную уретру. Это канал, который соединяет мочевой пузырь с наружной частью тела. Как видите - он поврежден. Фактически, мы обнаружили, что можно использовать эти умные биоматериалы, что их можно использовать как мост. Если вы построите такой мост и изолируете от внешней среды, тогда вы в состоянии создать такой мост и клетки, которые регенерируют в вашем теле, смогут пересечь этот мост и занять это пространство.
Именно это мы тут и наблюдаем. Это умные биоматериалы которые мы используем, что бы лечить пациентов. Поврежденную уретру вы видите слева. Посередине - мы использовали этот биоматериал. И наконец, через шесть месяцев - справа, вы видите востановленую уретру. Выходит, что ваше тело может регенерировать, но только на небольших расстояниях. Максимальное эффективное расстояние для регенерации всего лишь около одного сантиметра. Итак, мы можем использовать эти умные биоматериалы но только на растояниях около сантиметра, что бы закрывать эти поврежденные участки.
Значит, мы все-таки регенерируем, но только в небольшом масштабе. Так что бы нам теперь делать, если поврежден орган большого размера? Что нам делать, когда мы имеем повреждение структур, которые значительно больше чем один сантиметр? Тогда мы можем начать использовать клетки. Стратегия тут следующая. Если пациент пришел к нам с больным или травмированным органом, можно взять очень маленький кусочек ткани из этого органа, меньше чем половина почтовой марки, далее можно разделить этот кусочек ткани, и посмотреть на его базовые составные части, клетки пациента, извлечь эти клетки, вырастить и размножить их вне тела в большом количестве, а потом мы сможем использовать полученный материал как подложку.
Для невооруженного глаза он выглядят как кусок блузки, или рубашки, но на самом деле этот довольно сложный материал и он спроектированы таким образом, что бы разлагаться внутри тела. Он полностью растворяются через несколько месяцев. Он работают только как транспорт для доставки клеток. Он доставляют клетки в организм. Позволяет клеткам регенерировать в новую ткань, а как только ткань востановилась, подложка растворяется.
Именно это мы сделали с этим куском мышцы. Здесь показан кусок мышцы и как мы работали со структурами, чтобы сконструировать мышцу. Мы взяли клетки, размножили их, поместили клетки на материале-подложке, а потом имплантировали этот материал пациенту. Но, на самом деле, до того как имплантировать подложку, мы тренируем ее. Мы хотим убедиться, что мы натренировали эту мышцу, так что она будет знать, что делать как только мы ее имплантируем пациенту. Именно это вы тут видите. Это мускульный био-реактор, который тренирует мышцу на сжатие и растяжение
Хорошо. Все что мы тут видим - это плоская структура мышцы. А что же с другими структурами? Это сконструированный кровеносный сосуд. Очень похож на то, что мы только что демонстрировали, но немного сложнее. Мы берем подложку, и фактически - подложка это как лист бумаги. И потом мы можем свернуть в трубочку эту подложку. Для создания кровеносного сосуда мы используем такую же стратегию. Сосуды состоят из двух разных типов клеток. Мы берем мышечные клетки и обклеиваем или скорее покрываем внешнюю сторону сосуда ими, очень похоже на выпечку слоеного пирога, если вы его когда-то делали.
Размещаем мышечные клетки на внешней стороне. Сосудистые выстилающие клетки внутри. Теперь у нас есть полностью покрытая клетками подложка. Теперь ложим ее в устройство похожее на печь. В ней создаются такие же условия, как и в человеческом теле, 37 градусов Цельсия, 95 процентов кислорода. Потом ее надо натренировать, как вы уже видели на записи.
И справа вы видите воссозданую сонную артерию. Это артерия, которая идет от шеи к мозгу. А этот рентгеновский снимок показывает чистый, работающий кровеносный сосуд. Более сложные структуры как сосуды, уретры, которые я вам показывал, определенно более сложные, поскольку используется два разных типа клеток. Но, в основном, они используются как трубопровод в организме. Жидкости или воздуху разрешено проходить постоянно. Они и близко не такие сложные как полые органы. Полые органы имею намного более сложное строение, потому что эти органы работают по требованию.
Мочевой пузырь - это один из таких органов. Идея та же, мы берем очень маленький кусочек мочевого пузыря, менше половинки почтовой марки. Потом мы разделяем ткань на части на две независимые составляющие, мышечную ткань и специализированную ткань мочевого пузыря. Мы выращиваем клетки вне тела в больших количествах. Для выращивания клеток, взятых из органа, требуется около четырех недель. Потом мы берем подложку, которой придается форма мочевого пузыря. Внутреннюю часть мы покрываем выстилающими клетками мочевого пузыря. А внешнюю - мышечными клетками. Затем мы помещаем все это в устройство, напоминающее печьку. Через шесть, восемь недель после того как была взята ткань можно имплантировать орган пациенту.
Это подложка. Материал был покрыт клетками. Когда мы проводили первые клинические испытания мы создавали подложку для каждого пациента индивидуально. Мы приводили пациентов, за шесть, восемь недель до запланированной операции, делали рентген, а потом составляли подложку по размерам тазовой впадины конкретного пациента. На втором этапе испытаний у нас было всего несколько размеров, маленький, средний, большой и очень большой. (Смех) Нет. правда. И я уверен, что каждый хотел бы себе самый большой размер. Правда? (Смех)
Так что, мочевой пузырь, определенно, немного сложнее чем другие структуры. Но есть другие, еще более сложные полые органы. Это сердечный клапан, который мы сконструировали. И способ, с помощью которого он был создан - аналогичен. Мы берем подложку, покрываем ее клетками, и вот вы уже видите как створки клапана открываются и закрываются. Это тренировка до имплантации. Идея такая же.
И самые сложные - это цельные органы. Цельные органы более сложные, потому что нужно использовать намного больше клеток на единицу обьема Это простой цельный орган - ухо. Вот хрящ покрывается клетками. Это похожее на печь устройство; Как только хрящ полностью покроют, его поместят туда. И через несколько недель мы сможем вынуть хрящ-основу.
А это палец, который мы конструировали. Он был сделан послойно, по слою за раз, сначала создается кость, потом промежутки заполняются хрящем. Затем добавляется мышечную ткань на верх. И вы начинаете создавать послойно эту цельную структуру. И снова, намного более сложные органы. но самые сложные цельные органы пронизаны кровеносными сосудами, очень сильно ими пронизаны, в них очень много кровеносных сосудов, такие органы как сердце, печень, почки. Вот пример нескольких стратегий создания цельных органов.
Одна из них - использование принтера. Вместо чернил мы используем – только что вы видили картридж струйного принтера -- мы используем клетки. Это обычный струйный принтер. Он печатает двухкамерное сердце, по слою за раз. вы видите как сердце выходит оттуда. Надо около 40 минут для печати, и примерно через 6 часов мышечные клетки начинают сокращаться. (Аплодисменты) Эта технология была изобретена Тао Жу, который работает в нашем институте. Эта технология, конечно же, экспериментальная, мы ее не используем на пациентах.
Другая стратегия, которую мы используем это использование органов с извлеченными клетками. Мы берем донорский орган, отбракованный орган, и очень мягко очищаем его от всех клеток этого органа. К примеру, на левой панели, сверху, вы видите печень. Мы берем донорскую печень, используем мягкое очищение, и с помощью этого очищения извлекаем все клетки из печени.
Через 2 недели мы можем взять этот орган, он будет на ощупь как печень, мы его сможем держать как печень, он будет выглядеть как печень, но в нем не будет клеток. Все что у нас осталось это скелет печени, состоящий из коллагена, материал, который не отторгается нашими телами. Мы можем его использовать от пациента к пациенту. И вот мы имеем структуру кровеносных сосудов и мы можем доказать, что сохраняется кровоснабжение.
Как вы видите на этой флюороскопии. Мы ввели контраст в орган. Вот, видно как он распространяется. Мы вводим контраст в орган в эту печень, из которой извлечены все клетки. Вы видите что сосудистое дерево осталось нетронутым. Затем мы берем клетки, кровеносные клетки, клетки кровеносных сосудов, мы покрываем сосудистое дерево клетка самого пациента. Мы покрываем внешнюю часть печени так же клетками печени пациента. И, таким образом, мы можем создать работающую печень. И это, собственно, то, что вы видите. Это пока еще эксперименты. Но мы в состоянии воссоздать функциональность печени, экспериментально.
Для почек, я вам уже рассказывал про первого пациента, которого вы сегодня видели, на первом слайде, который я вам показывал, 90 процентов пациентов, в списке ожидающих трансплантацию, ожидают почку, 90 процентов. Тут мы используем другую стратегию мы создаем пластинки которые мы складываем вместе, гармошкой. Итак, мы складываем эти пластинки вместе, используя почечные клетки И вот вы видите эти небольшие почки которые мы сконструировали. И они действительно производят мочу. И снова, это небольшие структуры, наша задача - это сделать их больше, и это то, над чем мы работаем прямо сейчас в институте. Мне бы хотелось обобщить стратегии, которые мы используем для регенерационной медицины.
Если это вообще возможно мы хотели бы использовать умные биоматериалы, которые можно просто взять с полки и восстановить наши орган. Мы ограничены расстоянием сейчас, но нашей целью является увеличение этого расстояния со временем. Если нет возможности использовать биоматериалы, тогда мы используем ваши клетки.
Почему? Да потому что они не отторгаются. Мы можем взять у вас клетки создать из них структуру, имплантировать ее вам и она не будет отторгаться. И если возможно, мы предпочитаем использовать клетки из конкретного органа. Если у вас больные легкие тогда мы предпочитаем использовать клетки из ваших легких Если у вас больная поджелудочная тогда мы хотели бы использовать клетки именно этого органа.
Почему? Потому что лучше использовать эти клетки которые уже знают что они клетки того типа который вам нужен. Клетки легких уже знают, что они клетки легких. Нам не надо их обучать быть клетками другого типа. Итак, мы предпочитаем клетки конкретных органов. Сегодня мы можем получить клетки практически из любого органа, кроме нескольких, для которых нам до сих пор приходится использовать стволовые клетки, это сердце, печень, нервы и поджелудочная. Для этих органов нам нужны стволовые клетки. Если мы не можем использовать стволовые клетки из вашего организма тогда мы будем использовать стволовые клетки донора. И мы предпочитаем стволовые клетки, которые не отторгаются и не будут образовывать опухолей.
И мы много работаем со стволовыми клетками, мы опубликовали наши исследования 2 года назад, о стволовых клетках из околоплодовой жидкости, и плаценты, которая имеет нужные свойства. На данном этапе, я хочу вам рассказать об основных трудностях, с которыми мы сталкиваемся. Знаю, я только что показал вам это презентацию, все выглядит очень хорошо, все работает. Но на самом деле - нет, эти технологии не так просты. Некоторые из работ, которые вы сегодня увидели были осуществлены более чем 700 исследователями в нашем институте на протяжении 20 лет.
Так что это очень сложная технология. Как только вы получили правильную формулу, вы можете использовать ее. Но многое требуется, что бы ее получить. Мне всегда нравится показывать эту карикатуру. Вот как остановить мчащуюся карету. Вот кучер и он, в верхней части карикатуры он делает шаги A, B, C, D, E, F. И наконец, останавливает мчащуюся карету. Так поступают обычные ученые, А внизу - это хирурги. (Смех) Я хирург, поэтому это не так смешно. (Смех)
Но на самом деле, метод А - это правильный метод. И это означает, что когда мы запустим одну из этих технологий в больницах мы должны быть абсолютно уверены что мы сделаем все что в наших силах в лаборатории до того как мы начнем применять эту технологию на пациентах. И только тогда запускать эту технологию на пациентах мы должны быть уверены, что поставили себе очень сложный вопрос. Готовы ли мы имплантировать это в свою любимую, в своего ребенка, в члена своей семьи, и только тогда давать добро. Потому что наша главная цель, конечно же, это прежде всего не навредить.
Я вам покажу очень маленький видеоролик, Это пятисекундный ролик о пациенте который получил сконструированный орган. Мы начали имплантировать некоторые созданные нами структуры более 14 лет назад. Так что сейчас есть люди вокруг нас с органами, сконструированными органами уже более 10 лет. Я вам покажу ролик об одной молодой особе. У нее была расщелина в позвоночнике, аномалия спинного мозга. У нее не было нормального мочевого пузыря. Это кусочек из выпуска CNN. Мы взяли только 5 секунд. Это участок, за который отвечала Саня Гупта.
Видео: Кэйтлин М: Я счастлива. Я всегда боялась что со мной произойдет несчастный случай или еще что-то. А сейчас я могу просто ходить и выходить с моими друзьями, и вообще ходить куда хочу.
Энтони Альта: Видите, по большому счету, обещание регенерационной медицины это одно единственное обещание. И оно очень простое сделать так, что бы нашим пациентам стало лучше. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sophie Scott: Why we laugh\nTED Talk Subtitles and Transcript: Did you know that you're 30 times more likely to laugh if you're with somebody else than if you're alone? Cognitive neuroscientist Sophie Scott shares this and other surprising facts about laughter in this fast-paced, action-packed and, yes, hilarious dash through the science of cracking up.\nHi. I'm going to talk to you today about laughter, and I just want to start by thinking about the first time I can ever remember noticing laughter. This is when I was a little girl. I would've been about six. And I came across my parents doing something unusual, where they were laughing. They were laughing very, very hard. They were lying on the floor laughing. They were screaming with laughter. I did not know what they were laughing at, but I wanted in. I wanted to be part of that, and I kind of sat around at the edge going, \"Hoo hoo!\" (Laughter) Now, incidentally, what they were laughing at was a song which people used to sing, which was based around signs in toilets on trains telling you what you could and could not do in toilets on trains. And the thing you have to remember about the English is, of course, we do have an immensely sophisticated sense of humor. (Laughter)\nAt the time, though, I didn't understand anything of that. I just cared about the laughter, and actually, as a neuroscientist, I've come to care about it again. And it is a really weird thing to do. What I'm going to do now is just play some examples of real human beings laughing, and I want you think about the sound people make and how odd that can be, and in fact how primitive laughter is as a sound. It's much more like an animal call than it is like speech. So here we've got some laughter for you. The first one is pretty joyful.\n(Audio: Laughing)\nNow this next guy, I need him to breathe. There's a point in there where I'm just, like, you've got to get some air in there, mate, because he just sounds like he's breathing out.\n(Audio: Laughing)\nThis hasn't been edited; this is him.\n(Audio: Laughing) (Laughter)\nAnd finally we have -- this is a human female laughing. And laughter can take us to some pretty odd places in terms of making noises. (Audio: Laughing) She actually says, \"Oh my God, what is that?\" in French. We're all kind of with her. I have no idea.\nNow, to understand laughter, you have to look at a part of the body that psychologists and neuroscientists don't normally spend much time looking at, which is the ribcage, and it doesn't seem terribly exciting, but actually you're all using your ribcage all the time. What you're all doing at the moment with your ribcage, and don't stop doing it, is breathing. So you use the intercostal muscles, the muscles between your ribs, to bring air in and out of your lungs just by expanding and contracting your ribcage, and if I was to put a strap around the outside of your chest called a breath belt, and just look at that movement, you see a rather gentle sinusoidal movement, so that's breathing. You're all doing it. Don't stop. As soon as you start talking, you start using your breathing completely differently. So what I'm doing now is you see something much more like this. In talking, you use very fine movements of the ribcage to squeeze the air out -- and in fact, we're the only animals that can do this. It's why we can talk at all.\nNow, both talking and breathing has a mortal enemy, and that enemy is laughter, because what happens when you laugh is those same muscles start to contract very regularly, and you get this very marked sort of zig-zagging, and that's just squeezing the air out of you. It literally is that basic a way of making a sound. You could be stamping on somebody, it's having the same effect. You're just squeezing air out, and each of those contractions -- Ha! -- gives you a sound. And as the contractions run together, you can get these spasms, and that's when you start getting these -- (Wheezing) -- things happening. I'm brilliant at this. (Laughter)\nNow, in terms of the science of laughter, there isn't very much, but it does turn out that pretty much everything we think we know about laughter is wrong. So it's not at all unusual, for example, to hear people to say humans are the only animals that laugh. Nietzsche thought that humans are the only animals that laugh. In fact, you find laughter throughout the mammals. It's been well-described and well-observed in primates, but you also see it in rats, and wherever you find it -- humans, primates, rats -- you find it associated with things like tickling. That's the same for humans. You find it associated with play, and all mammals play. And wherever you find it, it's associated with interactions. So Robert Provine, who has done a lot of work on this, has pointed out that you are 30 times more likely to laugh if you are with somebody else than if you're on your own, and where you find most laughter is in social interactions like conversation. So if you ask human beings, \"When do you laugh?\" they'll talk about comedy and they'll talk about humor and they'll talk about jokes. If you look at when they laugh, they're laughing with their friends. And when we laugh with people, we're hardly ever actually laughing at jokes. You are laughing to show people that you understand them, that you agree with them, that you're part of the same group as them. You're laughing to show that you like them. You might even love them. You're doing all that at the same time as talking to them, and the laughter is doing a lot of that emotional work for you. Something that Robert Provine has pointed out, as you can see here, and the reason why we were laughing when we heard those funny laughs at the start, and why I was laughing when I found my parents laughing, is that it's an enormously behaviorally contagious effect. You can catch laughter from somebody else, and you are more likely to catch laughter off somebody else if you know them. So it's still modulated by this social context. You have to put humor to one side and think about the social meaning of laughter because that's where its origins lie.\nNow, something I've got very interested in is different kinds of laughter, and we have some neurobiological evidence about how human beings vocalize that suggests there might be two kinds of laughs that we have. So it seems possible that the neurobiology for helpless, involuntary laughter, like my parents lying on the floor screaming about a silly song, might have a different basis to it than some of that more polite social laughter that you encounter, which isn't horrible laughter, but it's behavior somebody is doing as part of their communicative act to you, part of their interaction with you; they are choosing to do this. In our evolution, we have developed two different ways of vocalizing. Involuntary vocalizations are part of an older system than the more voluntary vocalizations like the speech I'm doing now. So we might imagine that laughter might actually have two different roots.\nSo I've been looking at this in more detail. To do this, we've had to make recordings of people laughing, and we've had to do whatever it takes to make people laugh, and we got those same people to produce more posed, social laughter. So imagine your friend told a joke, and you're laughing because you like your friend, but not really because the joke's all that. So I'm going to play you a couple of those. I want you to tell me if you think this laughter is real laughter, or if you think it's posed. So is this involuntary laughter or more voluntary laughter?\n(Audio: Laughing)\nWhat does that sound like to you? Audience: Posed. Sophie Scott: Posed? Posed. How about this one?\n(Audio: Laughing)\n(Laughter)\nI'm the best.\n(Laughter) (Applause)\nNot really. No, that was helpless laughter, and in fact, to record that, all they had to do was record me watching one of my friends listening to something I knew she wanted to laugh at, and I just started doing this.\nWhat you find is that people are good at telling the difference between real and posed laughter. They seem to be different things to us. Interestingly, you see something quite similar with chimpanzees. Chimpanzees laugh differently if they're being tickled than if they're playing with each other, and we might be seeing something like that here, involuntary laughter, tickling laughter, being different from social laughter. They're acoustically very different. The real laughs are longer. They're higher in pitch. When you start laughing hard, you start squeezing air out from your lungs under much higher pressures than you could ever produce voluntarily. For example, I could never pitch my voice that high to sing. Also, you start to get these sort of contractions and weird whistling sounds, all of which mean that real laughter is extremely easy, or feels extremely easy to spot.\nIn contrast, posed laughter, we might think it sounds a bit fake. Actually, it's not, it's actually an important social cue. We use it a lot, we're choosing to laugh in a lot of situations, and it seems to be its own thing. So, for example, you find nasality in posed laughter, that kind of \"ha ha ha ha ha\" sound that you never get, you could not do, if you were laughing involuntarily. So they do seem to be genuinely these two different sorts of things.\nWe took it into the scanner to see how brains respond when you hear laughter. And when you do this, this is a really boring experiment. We just played people real and posed laughs. We didn't tell them it was a study on laughter. We put other sounds in there to distract them, and all they're doing is lying listening to sounds. We don't tell them to do anything. Nonetheless, when you hear real laughter and when you hear posed laughter, the brains are responding completely differently, significantly differently. What you see in the regions in blue, which lies in auditory cortex, are the brain areas that respond more to the real laughs, and what seems to be the case, when you hear somebody laughing involuntarily, you hear sounds you would never hear in any other context. It's very unambiguous, and it seems to be associated with greater auditory processing of these novel sounds. In contrast, when you hear somebody laughing in a posed way, what you see are these regions in pink, which are occupying brain areas associated with mentalizing, thinking about what somebody else is thinking. And I think what that means is, even if you're having your brain scanned, which is completely boring and not very interesting, when you hear somebody going, \"A ha ha ha ha ha,\" you're trying to work out why they're laughing. Laughter is always meaningful. You are always trying to understand it in context, even if, as far as you are concerned, at that point in time, it has not necessarily anything to do with you, you still want to know why those people are laughing.\nNow, we've had the opportunity to look at how people hear real and posed laughter across the age range. So this is an online experiment we ran with the Royal Society, and here we just asked people two questions. First of all, they heard some laughs, and they had to say, how real or posed do these laughs sound? The real laughs are shown in red and the posed laughs are shown in blue. What you see is there is a rapid onset. As you get older, you get better and better at spotting real laughter. So six-year-olds are at chance, they can't really hear the difference. By the time you are older, you get better, but interestingly, you do not hit peak performance in this dataset until you are in your late 30s and early 40s. You don't understand laughter fully by the time you hit puberty. You don't understand laughter fully by the time your brain has matured at the end of your teens. You're learning about laughter throughout your entire early adult life.\nIf we turn the question around and now say not, what does the laughter sound like in terms of being real or posed, but we say, how much does this laughter make you want to laugh, how contagious is this laughter to you, we see a different profile. And here, the younger you are, the more you want to join in when you hear laughter. Remember me laughing with my parents when I had no idea what was going on. You really can see this. Now everybody, young and old, finds the real laughs more contagious than the posed laughs, but as you get older, it all becomes less contagious to you. Now, either we're all just becoming really grumpy as we get older, or it may mean that as you understand laughter better, and you are getting better at doing that, you need more than just hearing people laugh to want to laugh. You need the social stuff there.\nSo we've got a very interesting behavior about which a lot of our lay assumptions are incorrect, but I'm coming to see that actually there's even more to laughter than it's an important social emotion we should look at, because it turns out people are phenomenally nuanced in terms of how we use laughter. There's a really lovely set of studies coming out from Robert Levenson's lab in California, where he's doing a longitudinal study with couples. He gets married couples, men and women, into the lab, and he gives them stressful conversations to have while he wires them up to a polygraph so he can see them becoming stressed. So you've got the two of them in there, and he'll say to the husband, \"Tell me something that your wife does that irritates you.\" And what you see is immediately -- just run that one through your head briefly, you and your partner -- you can imagine everybody gets a bit more stressed as soon as that starts. You can see physically, people become more stressed. What he finds is that the couples who manage that feeling of stress with laughter, positive emotions like laughter, not only immediately become less stressed, they can see them physically feeling better, they're dealing with this unpleasant situation better together, they are also the couples that report high levels of satisfaction in their relationship and they stay together for longer. So in fact, when you look at close relationships, laughter is a phenomenally useful index of how people are regulating their emotions together. We're not just emitting it at each other to show that we like each other, we're making ourselves feel better together.\nNow, I don't think this is going to be limited to romantic relationships. I think this is probably going to be a characteristic of close emotional relationships such as you might have with friends, which explains my next clip, which is of a YouTube video of some young men in the former East Germany on making a video to promote their heavy metal band, and it's extremely macho, and the mood is very serious, and I want you to notice what happens in terms of laughter when things go wrong and how quickly that happens, and how that changes the mood.\nHe's cold. He's about to get wet. He's got swimming trunks on, got a towel. Ice. What might possibly happen? Video starts. Serious mood. And his friends are already laughing. They are already laughing, hard. He's not laughing yet. (Laughter) He's starting to go now. And now they're all off. (Laughter) They're on the floor. (Laughter)\nThe thing I really like about that is it's all very serious until he jumps onto the ice, and as soon as he doesn't go through the ice, but also there isn't blood and bone everywhere, his friends start laughing. And imagine if that had played him out with him standing there going, \"No seriously, Heinrich, I think this is broken,\" we wouldn't enjoy watching that. That would be stressful. Or if he was running around with a visibly broken leg laughing, and his friends are going, \"Heinrich, I think we need to go to the hospital now,\" that also wouldn't be funny. The fact that the laughter works, it gets him from a painful, embarrassing, difficult situation, into a funny situation, into what we're actually enjoying there, and I think that's a really interesting use, and it's actually happening all the time.\nFor example, I can remember something like this happening at my father's funeral. We weren't jumping around on the ice in our underpants. We're not Canadian. (Laughter) (Applause) These events are always difficult, I had a relative who was being a bit difficult, my mum was not in a good place, and I can remember finding myself just before the whole thing started telling this story about something that happened in a 1970s sitcom, and I just thought at the time, I don't know why I'm doing this, and what I realized I was doing was I was coming up with something from somewhere I could use to make her laugh together with me. It was a very basic reaction to find some reason we can do this. We can laugh together. We're going to get through this. We're going to be okay.\nAnd in fact, all of us are doing this all the time. You do it so often, you don't even notice it. Everybody underestimates how often they laugh, and you're doing something, when you laugh with people, that's actually letting you access a really ancient evolutionary system that mammals have evolved to make and maintain social bonds, and clearly to regulate emotions, to make ourselves feel better. It's not something specific to humans -- it's a really ancient behavior which really helps us regulate how we feel and makes us feel better.\nIn other words, when it comes to laughter, you and me, baby, ain't nothing but mammals. (Laughter)\nThank you.\nThank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Софи Скотт: Почему мы смеёмся\nTED Talk Subtitles and Transcript: Знаете ли вы, что вероятность засмеяться, когда вы с кем-то, в 30 раз больше, чем когда вы в одиночестве? Когнитивный нейробиолог Софи Скотт делится с нами этим и другими удивительными фактами о смехе в этом задающем темп, наполненном действием и, конечно, весёлом путешествии по науке смеха.\nЗдравствуйте. Сегодня я расскажу о смехе. И начать я хочу с воспоминаний о том, как я впервые обратила внимание на смех. Тогда я была маленькой девочкой примерно шести лет. Я наткнулась на своих родителей за необычным занятием — смехом. Они смеялись очень-очень сильно. Они валялись на полу от смеха. Они умирали со смеху. Я не знала, над чем они смеялись, но хотела смеяться вместе с ними. Я хотела поучаствовать и села рядышком, издавая возгласы: «Ху-ху!» (Смех) Кстати, то, над чем они смеялись, была песенка, которую раньше пели. Она была основана на знаках в туалетах поездов, информирующих о том, что можно и нельзя делать в этих туалетах. Вам следует помнить о том, что у англичан, конечно же, невероятно изощрённое чувство юмора. (Смех)\nОднако в то время я не понимала ничего из этого, меня заботил лишь смех. А затем, как нейробиолог, я снова начала интересоваться им. Это действительно странное занятие. Сейчас я покажу несколько примеров реального человеческого смеха. Я хочу, чтобы вы подумали о звуках, издаваемых людьми, насколько странными они могут быть и насколько примитивен смех как звук. Он гораздо больше похож на животный крик, чем на речевой сигнал. Тут у меня немного смеха для вас. Первый довольно радостный.\n(Аудио: Смех)\nСледующего парня я прошу дышать. Там есть момент, когда я говорю ему, что ему нужно вдохнуть немного воздуха, потому что звуки, издаваемые им, похожи на выдохи.\n(Аудио: Смех)\nЭто не было отредактировано, это он так смеётся.\n(Аудио: Смех) (Смех)\nИ, наконец, у нас есть запись со смехом женщины. Смех может довести нас до очень странных моментов в плане издавания звуков. (Аудио: Смех) Она на самом деле говорит по-французски: «Боже мой, что это?» Мы все задаёмся этим вопросом. Я не имею понятия, что это.\nЧтобы понять смех, необходимо рассмотреть ту часть тела, изучению которой психологи и нейробиологи обычно не уделяют много времени, — грудную клетку. Это не кажется ужасно интересным, но на самом деле вы постоянно используете грудную клетку. Что вы все делаете в данный момент грудной клеткой и не перестаёте это делать — ды́шите. Вы используете межрёберные мышцы, чтобы вдыхать и выдыхать воздух из лёгких, просто расширяя и сокращая свою грудную клетку. Если вокруг вашей грудной клетки я затяну ремень, называемый дыхательным ремнём, то вы увидите относительно плавное синусоидное движение — это дыхание. Вы все делаете это. Не останавливайтесь. Как только вы начинаете говорить, вы начинаете использовать своё дыхание совершенно иначе. То, что я делаю сейчас, вы видите в форме вроде этой кривой. Разговаривая, вы очень плавно двигаете грудной клеткой, чтобы выжать воздух. В действительности только люди могут это делать. Именно поэтому мы можем говорить.\nИ у речи, и у дыхания есть заклятый враг, и этот враг — смех, потому что во время смеха эти же мышцы начинают сокращаться очень часто, и получается очень явное зигзагообразное движение, которое выжимает воздух из лёгких. Это буквально наипростейший способ издавания звуков. Если вы надавите на чью-то грудную клетку, эффект будет тот же. Вы просто выжимаете воздух, и каждое из этих сокращений — ха! — даёт звук. Когда сокращения работают вместе, происходят спазмы, и тогда получается — (Хрип) — вот это. Я делаю это на ура. (Смех)\nС точки зрения науки о смехе, изучать особо нечего, но получается, что в значительной степени всё, что мы знаем о смехе, — неправильно. Так что вовсе не странно, например, слышать, когда говорят, что люди — единственные животные, которые смеются. Ницше считал людей единственными животными, способными смеяться. Однако смех можно обнаружить у многих млекопитающих. Он был хорошо описан и изучен у приматов, но его также можно обнаружить у крыс. Где бы вы его не находили — у людей, приматов, крыс — обнаруживается, что он связан с щекотанием. У людей всё обстоит так же. Смех оказывается связан с игрой, а все млекопитающие играют. Где бы вы не наблюдали смех, он связан со взаимодействием. Роберт Провайн, который провёл много исследований на эту тему, отметил, что вероятность того, что вы засмеётесь, в 30 раз больше, если вы находитесь с кем-то, чем если вы одни. Чаще всего смех можно обнаружить в социальном взаимодействии, таком как беседа. Если вы спросите людей: «Когда вы смеётесь?», они будут говорить о комедии, о юморе и о шутках. Если же проследить, когда они смеются, то они смеются, когда они с друзьями. А когда мы смеёмся вместе с людьми, мы редко действительно смеёмся над шутками. Вы смеётесь, чтобы показать людям, что понимаете их, соглашаетесь с ними, являетесь частью той же группы, что и они. Вы смеётесь, чтобы показать, что они вам нравятся или даже что вы их любите. Вы делаете это во время разговора с ними, и смех проделывает немалую эмоциональную работу за вас. Кое-что отмеченное Робертом Провайном, как видно на слайдах, а также причина, по которой мы смеялись, услышав тот забавный смех в начале, и по которой смеялась я, видя, как смеялись мои родители, заключается в том, что смех чрезвычайно заразен. Можно заразиться смехом от кого-то другого, и наиболее вероятно заразиться им от кого-то знакомого. Смех регулируется социальным контекстом. Нужно отложить юмор в сторону и подумать о социальном значении смеха, потому что его истоки именно там.\nУ меня возник большой интерес к различным видам смеха. У нас есть нейробиологические данные о том, как люди издают звуки, свидетельствующие о наличии двух видов смеха у людей. Похоже, что нейробиология безудержного, непроизвольного смеха, как у моих родителей, катавшихся по полу и хохотавших от глупой песни, может иметь иную основу, чем тот более вежливый социальный смех, с которым вы сталкиваетесь и который является не истеричным смехом, а стилем поведения людей как часть коммуникативного акта по отношению к вам, часть их взаимодействия с вами; они делают это по своему выбору. В процессе эволюции мы развили два различных способа вокализации. Непроизвольная вокализация является частью более ранней системы, чем произвольная вокализация, подобная моей речи сейчас. Таким образом, можно допустить, что смех может иметь два разных источника.\nЯ изучила этот вопрос более подробно. Чтобы сделать это, нам пришлось записать человеческий смех, при этом сделав всё возможное, чтобы заставить людей смеяться. Также мы попросили этих же людей изобразить наигранный, социальный смех. Представьте, что ваш друг пошутил, и вы смеётесь, потому что любите своего друга, а не потому, что его шутка оказалась смешной. Я проиграю вам пару видов смеха и хочу, чтобы вы сказали мне, какой из них, на ваш взгляд, является настоящим, а какой — наигранным. Итак, это непроизвольный или произвольный смех?\n(Аудио: Смех)\nНа что это кажется вам похожим? Аудитория: Наигранный. С.Скотт: Наигранный? Да. Как насчёт этого?\n(Аудио: Смех)\n(Смех)\nУ меня самый лучший смех.\n(Смех) (Аплодисменты)\nНеправда. Это был безудержный смех, и чтобы записать его, всё, что им пришлось сделать — это записать, как я наблюдала за подругой, слушающей что-то, над чем она хотела посмеяться, и я начала смеяться сама.\nОказывается, что люди хорошо определяют различие между настоящим и наигранным смехом. Очевидно, что это для нас разные вещи. Интересно то, что можно обнаружить нечто подобное и у шимпанзе. Шимпанзе смеются иначе, если их щекочут, чем если они играют друг с другом. У них мы тоже можем видеть что-то подобное — непроизвольный смех, смех от щекотки, отличается от социального смеха. Они очень различны по акустике. Настоящий смех длится дольше. Он выше по тону. Когда вы начинаете сильно смеяться, вы выжимаете воздух из лёгких под гораздо бо́льшим давлением, чем вы можете создать произвольно. Например, я бы никогда не смогла петь таким высоким голосом. Также вы начинаете получать своего рода сокращения и странные свистящие звуки, которые означают, что настоящий смех чрезвычайно лёгок или кажется лёгким для определения.\nНаигранный смех, напротив, кажется нам немного фальшивым. Фактически это не так. Это важный социальный сигнал. Мы часто его используем, мы смеёмся избирательно во многих ситуациях, и этот смех совершенно другой. Так, например, можно обнаружить назальность в наигранном смехе — тот звук «ха-ха-ха-ха», который вы никогда не получите, не сможете получить, смеясь непроизвольно. Они действительно являются двумя различными типами смеха.\nМы сканировали мозг, чтобы понять, как он реагирует, когда вы слышите смех. Проделывать это — действительно скучный эксперимент. Мы проигрывали людям наигранный и настоящий смех. Мы не говорили им, что это исследование о смехе. Мы проигрывали и другие звуки, чтобы отвлечь их. Всё, что они делали, — лежали и слушали эти звуки. Мы не давали им никаких указаний. Тем не менее, когда вы слышите настоящий и наигранный смех, мозг реагирует совершенно по-разному, существенно по-другому. Области синего цвета, расположенные в слуховой зоне коры мозга, — это области мозга, реагирующие больше на настоящий смех. Как оказалось, когда вы слышите чей-то непроизвольный смех, вы слышите звуки, которые никогда нигде не услышите. Это очень недвусмысленно, и, похоже, это связано с более глубокой слуховой обработкой этих нестандартных звуков. В отличие от этого, когда вы слышите чей-то наигранный смех, задействуются отделы, окрашенные в розовый цвет, которые занимают области мозга, связанные с умственными процессами, с мышлением о том, что думают другие. Я думаю, это означает, что даже если ваш мозг сканируют, что абсолютно скучно и совсем не интересно, то, когда вы слышите, как кто-то смеётся: «А-ха-ха-ха-ха», вы пытаетесь понять причину их смеха. Смех всегда что-то значит. Вы всегда пытаетесь понять его контекст, даже если к вам в тот момент времени этот смех не имеет никакого отношения, вы всё-равно хотите знать, почему эти люди смеются.\nУ нас была возможность понять, как люди распознают настоящий и наигранный смех в зависимости от возраста. Это онлайн эксперимент, который мы провели вместе с Королевским обществом. Мы просто задавали людям 2 вопроса. Сначала они слушали записи смеха, а затем должны были ответить, насколько естественно или наигранно он звучал. Настоящий смех показан красным, а наигранный — синим. Вы видите, что начало очень быстрое. Чем старше вы становитесь, тем лучше вы определяете настоящий смех. Шестилетние дети определяют это наугад, они не могут определить разницу. Когда вы становитесь старше, вам удаётся это лучше, но что интересно — вы не достигаете пиковой точности в определении до тех пор, пока вы не достигнете возраста под 40 лет и старше. Вы не понимаете смех полностью ко времени достижения полового созревания. Вы не понимаете его к моменту, как мозг сформировался к концу подросткового возраста. Вы узнаёте о смехе на протяжении всего раннего периода взрослой жизни.\nЕсли мы поставим вопрос по-другому и сейчас спросим не о том, как звучит смех в плане естественности или наигранности, а спросим, может ли этот смех заставить вас рассмеяться, насколько он заразителен для вас, то увидим другую картину. Чем вы моложе, тем больше вы хотите присоединиться, когда слышите смех. Помните, как я смеялась с родителями, не имея понятия о происходящем? Вы реально видите это. Все молодые и пожилые люди считают настоящий смех более заразительным, чем наигранный. Но чем старше вы становитесь, тем менее заразительным вы его находите. Либо мы все просто становимся очень сварливыми по мере старения, либо это означает, что по мере того, как вы лучше понимаете смех, а вы действительно начинаете понимать его лучше, вам нужно больше, чем просто слышать чей-то смех, чтобы захотеть смеяться. Вам необходима социальная составляющая.\nМы видим очень интересное поведение, о котором многие из наших бытовых предположений неверны, но я начинаю понимать, что у смеха ещё больше составляющих, помимо функции социальной эмоции, которые нужно изучить, потому что, оказывается, люди феноменально тонко походят к тому, как использовать смех. Существуют замечательные исследования, публикуемые лабораторией Роберта Левенсона в Калифорнии, где он проводит лонгитюдные исследования пар. Он приводит супружеские пары — мужчин и женщин — в лабораторию и задаёт тему для напряжённого разговора, подключая их к полиграфу, чтобы удостовериться в вызванном у них стрессе. Итак, оба партнёра находятся в лаборатории, и он говорит мужу: «Расскажите мне о поступках жены, раздражающих вас». Вы видите, как сразу... Задумайтесь об этом на момент: вы и ваш партнёр... Вы можете представить, что все начинают немного нервничать с начала эксперимента. Вы можете видеть физически, как люди становятся более напряжёнными. Исследователь обнаруживает, что пары, которые справляются с чувством стресса при помощи смеха, позитивных эмоций, не только сразу становятся менее напряжёнными, но и физически видно, что они чувствуют себя лучше. Они лучше справляются с этой неприятной ситуацией вместе. Такие пары также сообщают о высоком уровне удовлетворения в своих отношениях и они дольше остаются вместе. Фактически, когда вы рассматриваете близкие отношения, смех — необычайно полезный показатель того, как люди вместе управляют своими эмоциями. Мы не просто излучаем их, чтобы показать симпатию, — вместе мы заставляем себя чувствовать лучше.\nЯ не думаю, что это ограничится романтическими отношениями. Я думаю, что это, скорее всего, будет характеристикой тесных эмоциональных взаимоотношений, таких, какие могут быть с друзьями, что объясняет следующее видео. Это видео с YouTube каких-то молодых людей в бывшей Восточной Германии, снимающих клип для продвижения своей группы тяжёлого рока. Всё очень выглядит в стиле «мачо», настроение очень серьёзное. Я хочу, чтобы вы обратили внимание на то, что происходит в плане смеха, когда дела пошли не так; на то, как быстро это происходит, и на то, как это меняет настроение.\nЕму холодно. Он сейчас прыгнет в воду. На нём надеты плавки, взял полотенце. Лёд. Что может произойти? Начинается съёмка видео. Серьёзное настроение. Его друзья уже смеются. Они уже смеются сильно. Он пока ещё не смеётся. (Смех) Вот и он начинает. Теперь они все смеются. (Смех) Они на полу. (Смех)\nТо, что мне действительно нравится в этом, так это очень серьёзный настрой до тех пор, пока он не прыгнул на лёд. Когда он ударяется об лёд, но вокруг нет крови и сломанных костей, его друзья начинают смеяться. Представьте, если бы видео показывало, как он стоит и твердит: «Нет, правда, Генрих, я думаю, что здесь перелом», мы бы не наслаждались просмотром. Это было бы стрессом. Или если бы он бегал с очевидно сломанной ногой, смеясь, а его друзья говорили бы: «Генрих, я думаю, нам нужно срочно ехать в больницу», то это тоже не было бы смешным. Тот факт, что срабатывает смех, отводит его от болезненного, неловкого, сложного положения к смешной ситуации, к тому, что нам нравится. Я думаю, что это действительно интересное применение, которое происходит всё время.\nНапример, я помню что-то, подобное этому, произошедшее на похоронах моего отца. Мы не прыгали по льду в трусах. Мы не канадцы. (Смех) (Аплодисменты) Эти события всегда трудны, у меня был родственник, с котором было тяжело, моей маме было плохо. Я помню, как до того, как началась церемония, я начала рассказывать историю о том, что произошло в ситкоме 1970-х. Я просто подумала в тот момент: «Я не знаю, зачем я это делаю», — но я осознала, что то, что неизвестно откуда пришло мне в голову, было чем-то, что я могла использовать, чтобы заставить маму посмеяться вместе со мной. Это была очень простая реакция — найти повод для того, чтобы сделать это. Мы можем посмеяться вместе. Мы преодолеем это. У нас всё будет хорошо.\nИ на самом деле мы все постоянно делаем это. Вы делаете это так часто, что даже не замечаете этого. Все недооценивают то, как часто они смеются. То, что вы делаете, когда смеётесь с людьми, позволяет вам получить доступ к очень древней эволюционной системе, которую развили млекопитающие, чтобы обрести и поддерживать социальные связи и, конечно, контролировать эмоции, чтобы заставить нас почувствовать себя лучше. Это не что-то специфическое для людей — это очень древнее поведение, регулирующее и улучшающее наше самочувствие.\nДругими словами, когда дело касается смеха, и вы, и я — не кто иные, как млекопитающие. (Смех)\nСпасибо.\nСпасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Sophie Scott: Why we laugh
TED Talk Subtitles and Transcript: Did you know that you're 30 times more likely to laugh if you're with somebody else than if you're alone? Cognitive neuroscientist Sophie Scott shares this and other surprising facts about laughter in this fast-paced, action-packed and, yes, hilarious dash through the science of cracking up.
Hi. I'm going to talk to you today about laughter, and I just want to start by thinking about the first time I can ever remember noticing laughter. This is when I was a little girl. I would've been about six. And I came across my parents doing something unusual, where they were laughing. They were laughing very, very hard. They were lying on the floor laughing. They were screaming with laughter. I did not know what they were laughing at, but I wanted in. I wanted to be part of that, and I kind of sat around at the edge going, "Hoo hoo!" (Laughter) Now, incidentally, what they were laughing at was a song which people used to sing, which was based around signs in toilets on trains telling you what you could and could not do in toilets on trains. And the thing you have to remember about the English is, of course, we do have an immensely sophisticated sense of humor. (Laughter)
At the time, though, I didn't understand anything of that. I just cared about the laughter, and actually, as a neuroscientist, I've come to care about it again. And it is a really weird thing to do. What I'm going to do now is just play some examples of real human beings laughing, and I want you think about the sound people make and how odd that can be, and in fact how primitive laughter is as a sound. It's much more like an animal call than it is like speech. So here we've got some laughter for you. The first one is pretty joyful.
(Audio: Laughing)
Now this next guy, I need him to breathe. There's a point in there where I'm just, like, you've got to get some air in there, mate, because he just sounds like he's breathing out.
(Audio: Laughing)
This hasn't been edited; this is him.
(Audio: Laughing) (Laughter)
And finally we have -- this is a human female laughing. And laughter can take us to some pretty odd places in terms of making noises. (Audio: Laughing) She actually says, "Oh my God, what is that?" in French. We're all kind of with her. I have no idea.
Now, to understand laughter, you have to look at a part of the body that psychologists and neuroscientists don't normally spend much time looking at, which is the ribcage, and it doesn't seem terribly exciting, but actually you're all using your ribcage all the time. What you're all doing at the moment with your ribcage, and don't stop doing it, is breathing. So you use the intercostal muscles, the muscles between your ribs, to bring air in and out of your lungs just by expanding and contracting your ribcage, and if I was to put a strap around the outside of your chest called a breath belt, and just look at that movement, you see a rather gentle sinusoidal movement, so that's breathing. You're all doing it. Don't stop. As soon as you start talking, you start using your breathing completely differently. So what I'm doing now is you see something much more like this. In talking, you use very fine movements of the ribcage to squeeze the air out -- and in fact, we're the only animals that can do this. It's why we can talk at all.
Now, both talking and breathing has a mortal enemy, and that enemy is laughter, because what happens when you laugh is those same muscles start to contract very regularly, and you get this very marked sort of zig-zagging, and that's just squeezing the air out of you. It literally is that basic a way of making a sound. You could be stamping on somebody, it's having the same effect. You're just squeezing air out, and each of those contractions -- Ha! -- gives you a sound. And as the contractions run together, you can get these spasms, and that's when you start getting these -- (Wheezing) -- things happening. I'm brilliant at this. (Laughter)
Now, in terms of the science of laughter, there isn't very much, but it does turn out that pretty much everything we think we know about laughter is wrong. So it's not at all unusual, for example, to hear people to say humans are the only animals that laugh. Nietzsche thought that humans are the only animals that laugh. In fact, you find laughter throughout the mammals. It's been well-described and well-observed in primates, but you also see it in rats, and wherever you find it -- humans, primates, rats -- you find it associated with things like tickling. That's the same for humans. You find it associated with play, and all mammals play. And wherever you find it, it's associated with interactions. So Robert Provine, who has done a lot of work on this, has pointed out that you are 30 times more likely to laugh if you are with somebody else than if you're on your own, and where you find most laughter is in social interactions like conversation. So if you ask human beings, "When do you laugh?" they'll talk about comedy and they'll talk about humor and they'll talk about jokes. If you look at when they laugh, they're laughing with their friends. And when we laugh with people, we're hardly ever actually laughing at jokes. You are laughing to show people that you understand them, that you agree with them, that you're part of the same group as them. You're laughing to show that you like them. You might even love them. You're doing all that at the same time as talking to them, and the laughter is doing a lot of that emotional work for you. Something that Robert Provine has pointed out, as you can see here, and the reason why we were laughing when we heard those funny laughs at the start, and why I was laughing when I found my parents laughing, is that it's an enormously behaviorally contagious effect. You can catch laughter from somebody else, and you are more likely to catch laughter off somebody else if you know them. So it's still modulated by this social context. You have to put humor to one side and think about the social meaning of laughter because that's where its origins lie.
Now, something I've got very interested in is different kinds of laughter, and we have some neurobiological evidence about how human beings vocalize that suggests there might be two kinds of laughs that we have. So it seems possible that the neurobiology for helpless, involuntary laughter, like my parents lying on the floor screaming about a silly song, might have a different basis to it than some of that more polite social laughter that you encounter, which isn't horrible laughter, but it's behavior somebody is doing as part of their communicative act to you, part of their interaction with you; they are choosing to do this. In our evolution, we have developed two different ways of vocalizing. Involuntary vocalizations are part of an older system than the more voluntary vocalizations like the speech I'm doing now. So we might imagine that laughter might actually have two different roots.
So I've been looking at this in more detail. To do this, we've had to make recordings of people laughing, and we've had to do whatever it takes to make people laugh, and we got those same people to produce more posed, social laughter. So imagine your friend told a joke, and you're laughing because you like your friend, but not really because the joke's all that. So I'm going to play you a couple of those. I want you to tell me if you think this laughter is real laughter, or if you think it's posed. So is this involuntary laughter or more voluntary laughter?
(Audio: Laughing)
What does that sound like to you? Audience: Posed. Sophie Scott: Posed? Posed. How about this one?
(Audio: Laughing)
(Laughter)
I'm the best.
(Laughter) (Applause)
Not really. No, that was helpless laughter, and in fact, to record that, all they had to do was record me watching one of my friends listening to something I knew she wanted to laugh at, and I just started doing this.
What you find is that people are good at telling the difference between real and posed laughter. They seem to be different things to us. Interestingly, you see something quite similar with chimpanzees. Chimpanzees laugh differently if they're being tickled than if they're playing with each other, and we might be seeing something like that here, involuntary laughter, tickling laughter, being different from social laughter. They're acoustically very different. The real laughs are longer. They're higher in pitch. When you start laughing hard, you start squeezing air out from your lungs under much higher pressures than you could ever produce voluntarily. For example, I could never pitch my voice that high to sing. Also, you start to get these sort of contractions and weird whistling sounds, all of which mean that real laughter is extremely easy, or feels extremely easy to spot.
In contrast, posed laughter, we might think it sounds a bit fake. Actually, it's not, it's actually an important social cue. We use it a lot, we're choosing to laugh in a lot of situations, and it seems to be its own thing. So, for example, you find nasality in posed laughter, that kind of "ha ha ha ha ha" sound that you never get, you could not do, if you were laughing involuntarily. So they do seem to be genuinely these two different sorts of things.
We took it into the scanner to see how brains respond when you hear laughter. And when you do this, this is a really boring experiment. We just played people real and posed laughs. We didn't tell them it was a study on laughter. We put other sounds in there to distract them, and all they're doing is lying listening to sounds. We don't tell them to do anything. Nonetheless, when you hear real laughter and when you hear posed laughter, the brains are responding completely differently, significantly differently. What you see in the regions in blue, which lies in auditory cortex, are the brain areas that respond more to the real laughs, and what seems to be the case, when you hear somebody laughing involuntarily, you hear sounds you would never hear in any other context. It's very unambiguous, and it seems to be associated with greater auditory processing of these novel sounds. In contrast, when you hear somebody laughing in a posed way, what you see are these regions in pink, which are occupying brain areas associated with mentalizing, thinking about what somebody else is thinking. And I think what that means is, even if you're having your brain scanned, which is completely boring and not very interesting, when you hear somebody going, "A ha ha ha ha ha," you're trying to work out why they're laughing. Laughter is always meaningful. You are always trying to understand it in context, even if, as far as you are concerned, at that point in time, it has not necessarily anything to do with you, you still want to know why those people are laughing.
Now, we've had the opportunity to look at how people hear real and posed laughter across the age range. So this is an online experiment we ran with the Royal Society, and here we just asked people two questions. First of all, they heard some laughs, and they had to say, how real or posed do these laughs sound? The real laughs are shown in red and the posed laughs are shown in blue. What you see is there is a rapid onset. As you get older, you get better and better at spotting real laughter. So six-year-olds are at chance, they can't really hear the difference. By the time you are older, you get better, but interestingly, you do not hit peak performance in this dataset until you are in your late 30s and early 40s. You don't understand laughter fully by the time you hit puberty. You don't understand laughter fully by the time your brain has matured at the end of your teens. You're learning about laughter throughout your entire early adult life.
If we turn the question around and now say not, what does the laughter sound like in terms of being real or posed, but we say, how much does this laughter make you want to laugh, how contagious is this laughter to you, we see a different profile. And here, the younger you are, the more you want to join in when you hear laughter. Remember me laughing with my parents when I had no idea what was going on. You really can see this. Now everybody, young and old, finds the real laughs more contagious than the posed laughs, but as you get older, it all becomes less contagious to you. Now, either we're all just becoming really grumpy as we get older, or it may mean that as you understand laughter better, and you are getting better at doing that, you need more than just hearing people laugh to want to laugh. You need the social stuff there.
So we've got a very interesting behavior about which a lot of our lay assumptions are incorrect, but I'm coming to see that actually there's even more to laughter than it's an important social emotion we should look at, because it turns out people are phenomenally nuanced in terms of how we use laughter. There's a really lovely set of studies coming out from Robert Levenson's lab in California, where he's doing a longitudinal study with couples. He gets married couples, men and women, into the lab, and he gives them stressful conversations to have while he wires them up to a polygraph so he can see them becoming stressed. So you've got the two of them in there, and he'll say to the husband, "Tell me something that your wife does that irritates you." And what you see is immediately -- just run that one through your head briefly, you and your partner -- you can imagine everybody gets a bit more stressed as soon as that starts. You can see physically, people become more stressed. What he finds is that the couples who manage that feeling of stress with laughter, positive emotions like laughter, not only immediately become less stressed, they can see them physically feeling better, they're dealing with this unpleasant situation better together, they are also the couples that report high levels of satisfaction in their relationship and they stay together for longer. So in fact, when you look at close relationships, laughter is a phenomenally useful index of how people are regulating their emotions together. We're not just emitting it at each other to show that we like each other, we're making ourselves feel better together.
Now, I don't think this is going to be limited to romantic relationships. I think this is probably going to be a characteristic of close emotional relationships such as you might have with friends, which explains my next clip, which is of a YouTube video of some young men in the former East Germany on making a video to promote their heavy metal band, and it's extremely macho, and the mood is very serious, and I want you to notice what happens in terms of laughter when things go wrong and how quickly that happens, and how that changes the mood.
He's cold. He's about to get wet. He's got swimming trunks on, got a towel. Ice. What might possibly happen? Video starts. Serious mood. And his friends are already laughing. They are already laughing, hard. He's not laughing yet. (Laughter) He's starting to go now. And now they're all off. (Laughter) They're on the floor. (Laughter)
The thing I really like about that is it's all very serious until he jumps onto the ice, and as soon as he doesn't go through the ice, but also there isn't blood and bone everywhere, his friends start laughing. And imagine if that had played him out with him standing there going, "No seriously, Heinrich, I think this is broken," we wouldn't enjoy watching that. That would be stressful. Or if he was running around with a visibly broken leg laughing, and his friends are going, "Heinrich, I think we need to go to the hospital now," that also wouldn't be funny. The fact that the laughter works, it gets him from a painful, embarrassing, difficult situation, into a funny situation, into what we're actually enjoying there, and I think that's a really interesting use, and it's actually happening all the time.
For example, I can remember something like this happening at my father's funeral. We weren't jumping around on the ice in our underpants. We're not Canadian. (Laughter) (Applause) These events are always difficult, I had a relative who was being a bit difficult, my mum was not in a good place, and I can remember finding myself just before the whole thing started telling this story about something that happened in a 1970s sitcom, and I just thought at the time, I don't know why I'm doing this, and what I realized I was doing was I was coming up with something from somewhere I could use to make her laugh together with me. It was a very basic reaction to find some reason we can do this. We can laugh together. We're going to get through this. We're going to be okay.
And in fact, all of us are doing this all the time. You do it so often, you don't even notice it. Everybody underestimates how often they laugh, and you're doing something, when you laugh with people, that's actually letting you access a really ancient evolutionary system that mammals have evolved to make and maintain social bonds, and clearly to regulate emotions, to make ourselves feel better. It's not something specific to humans -- it's a really ancient behavior which really helps us regulate how we feel and makes us feel better.
In other words, when it comes to laughter, you and me, baby, ain't nothing but mammals. (Laughter)
Thank you.
Thank you. (Applause)
|
Софи Скотт: Почему мы смеёмся
TED Talk Subtitles and Transcript: Знаете ли вы, что вероятность засмеяться, когда вы с кем-то, в 30 раз больше, чем когда вы в одиночестве? Когнитивный нейробиолог Софи Скотт делится с нами этим и другими удивительными фактами о смехе в этом задающем темп, наполненном действием и, конечно, весёлом путешествии по науке смеха.
Здравствуйте. Сегодня я расскажу о смехе. И начать я хочу с воспоминаний о том, как я впервые обратила внимание на смех. Тогда я была маленькой девочкой примерно шести лет. Я наткнулась на своих родителей за необычным занятием — смехом. Они смеялись очень-очень сильно. Они валялись на полу от смеха. Они умирали со смеху. Я не знала, над чем они смеялись, но хотела смеяться вместе с ними. Я хотела поучаствовать и села рядышком, издавая возгласы: «Ху-ху!» (Смех) Кстати, то, над чем они смеялись, была песенка, которую раньше пели. Она была основана на знаках в туалетах поездов, информирующих о том, что можно и нельзя делать в этих туалетах. Вам следует помнить о том, что у англичан, конечно же, невероятно изощрённое чувство юмора. (Смех)
Однако в то время я не понимала ничего из этого, меня заботил лишь смех. А затем, как нейробиолог, я снова начала интересоваться им. Это действительно странное занятие. Сейчас я покажу несколько примеров реального человеческого смеха. Я хочу, чтобы вы подумали о звуках, издаваемых людьми, насколько странными они могут быть и насколько примитивен смех как звук. Он гораздо больше похож на животный крик, чем на речевой сигнал. Тут у меня немного смеха для вас. Первый довольно радостный.
(Аудио: Смех)
Следующего парня я прошу дышать. Там есть момент, когда я говорю ему, что ему нужно вдохнуть немного воздуха, потому что звуки, издаваемые им, похожи на выдохи.
(Аудио: Смех)
Это не было отредактировано, это он так смеётся.
(Аудио: Смех) (Смех)
И, наконец, у нас есть запись со смехом женщины. Смех может довести нас до очень странных моментов в плане издавания звуков. (Аудио: Смех) Она на самом деле говорит по-французски: «Боже мой, что это?» Мы все задаёмся этим вопросом. Я не имею понятия, что это.
Чтобы понять смех, необходимо рассмотреть ту часть тела, изучению которой психологи и нейробиологи обычно не уделяют много времени, — грудную клетку. Это не кажется ужасно интересным, но на самом деле вы постоянно используете грудную клетку. Что вы все делаете в данный момент грудной клеткой и не перестаёте это делать — ды́шите. Вы используете межрёберные мышцы, чтобы вдыхать и выдыхать воздух из лёгких, просто расширяя и сокращая свою грудную клетку. Если вокруг вашей грудной клетки я затяну ремень, называемый дыхательным ремнём, то вы увидите относительно плавное синусоидное движение — это дыхание. Вы все делаете это. Не останавливайтесь. Как только вы начинаете говорить, вы начинаете использовать своё дыхание совершенно иначе. То, что я делаю сейчас, вы видите в форме вроде этой кривой. Разговаривая, вы очень плавно двигаете грудной клеткой, чтобы выжать воздух. В действительности только люди могут это делать. Именно поэтому мы можем говорить.
И у речи, и у дыхания есть заклятый враг, и этот враг — смех, потому что во время смеха эти же мышцы начинают сокращаться очень часто, и получается очень явное зигзагообразное движение, которое выжимает воздух из лёгких. Это буквально наипростейший способ издавания звуков. Если вы надавите на чью-то грудную клетку, эффект будет тот же. Вы просто выжимаете воздух, и каждое из этих сокращений — ха! — даёт звук. Когда сокращения работают вместе, происходят спазмы, и тогда получается — (Хрип) — вот это. Я делаю это на ура. (Смех)
С точки зрения науки о смехе, изучать особо нечего, но получается, что в значительной степени всё, что мы знаем о смехе, — неправильно. Так что вовсе не странно, например, слышать, когда говорят, что люди — единственные животные, которые смеются. Ницше считал людей единственными животными, способными смеяться. Однако смех можно обнаружить у многих млекопитающих. Он был хорошо описан и изучен у приматов, но его также можно обнаружить у крыс. Где бы вы его не находили — у людей, приматов, крыс — обнаруживается, что он связан с щекотанием. У людей всё обстоит так же. Смех оказывается связан с игрой, а все млекопитающие играют. Где бы вы не наблюдали смех, он связан со взаимодействием. Роберт Провайн, который провёл много исследований на эту тему, отметил, что вероятность того, что вы засмеётесь, в 30 раз больше, если вы находитесь с кем-то, чем если вы одни. Чаще всего смех можно обнаружить в социальном взаимодействии, таком как беседа. Если вы спросите людей: «Когда вы смеётесь?», они будут говорить о комедии, о юморе и о шутках. Если же проследить, когда они смеются, то они смеются, когда они с друзьями. А когда мы смеёмся вместе с людьми, мы редко действительно смеёмся над шутками. Вы смеётесь, чтобы показать людям, что понимаете их, соглашаетесь с ними, являетесь частью той же группы, что и они. Вы смеётесь, чтобы показать, что они вам нравятся или даже что вы их любите. Вы делаете это во время разговора с ними, и смех проделывает немалую эмоциональную работу за вас. Кое-что отмеченное Робертом Провайном, как видно на слайдах, а также причина, по которой мы смеялись, услышав тот забавный смех в начале, и по которой смеялась я, видя, как смеялись мои родители, заключается в том, что смех чрезвычайно заразен. Можно заразиться смехом от кого-то другого, и наиболее вероятно заразиться им от кого-то знакомого. Смех регулируется социальным контекстом. Нужно отложить юмор в сторону и подумать о социальном значении смеха, потому что его истоки именно там.
У меня возник большой интерес к различным видам смеха. У нас есть нейробиологические данные о том, как люди издают звуки, свидетельствующие о наличии двух видов смеха у людей. Похоже, что нейробиология безудержного, непроизвольного смеха, как у моих родителей, катавшихся по полу и хохотавших от глупой песни, может иметь иную основу, чем тот более вежливый социальный смех, с которым вы сталкиваетесь и который является не истеричным смехом, а стилем поведения людей как часть коммуникативного акта по отношению к вам, часть их взаимодействия с вами; они делают это по своему выбору. В процессе эволюции мы развили два различных способа вокализации. Непроизвольная вокализация является частью более ранней системы, чем произвольная вокализация, подобная моей речи сейчас. Таким образом, можно допустить, что смех может иметь два разных источника.
Я изучила этот вопрос более подробно. Чтобы сделать это, нам пришлось записать человеческий смех, при этом сделав всё возможное, чтобы заставить людей смеяться. Также мы попросили этих же людей изобразить наигранный, социальный смех. Представьте, что ваш друг пошутил, и вы смеётесь, потому что любите своего друга, а не потому, что его шутка оказалась смешной. Я проиграю вам пару видов смеха и хочу, чтобы вы сказали мне, какой из них, на ваш взгляд, является настоящим, а какой — наигранным. Итак, это непроизвольный или произвольный смех?
(Аудио: Смех)
На что это кажется вам похожим? Аудитория: Наигранный. С.Скотт: Наигранный? Да. Как насчёт этого?
(Аудио: Смех)
(Смех)
У меня самый лучший смех.
(Смех) (Аплодисменты)
Неправда. Это был безудержный смех, и чтобы записать его, всё, что им пришлось сделать — это записать, как я наблюдала за подругой, слушающей что-то, над чем она хотела посмеяться, и я начала смеяться сама.
Оказывается, что люди хорошо определяют различие между настоящим и наигранным смехом. Очевидно, что это для нас разные вещи. Интересно то, что можно обнаружить нечто подобное и у шимпанзе. Шимпанзе смеются иначе, если их щекочут, чем если они играют друг с другом. У них мы тоже можем видеть что-то подобное — непроизвольный смех, смех от щекотки, отличается от социального смеха. Они очень различны по акустике. Настоящий смех длится дольше. Он выше по тону. Когда вы начинаете сильно смеяться, вы выжимаете воздух из лёгких под гораздо бо́льшим давлением, чем вы можете создать произвольно. Например, я бы никогда не смогла петь таким высоким голосом. Также вы начинаете получать своего рода сокращения и странные свистящие звуки, которые означают, что настоящий смех чрезвычайно лёгок или кажется лёгким для определения.
Наигранный смех, напротив, кажется нам немного фальшивым. Фактически это не так. Это важный социальный сигнал. Мы часто его используем, мы смеёмся избирательно во многих ситуациях, и этот смех совершенно другой. Так, например, можно обнаружить назальность в наигранном смехе — тот звук «ха-ха-ха-ха», который вы никогда не получите, не сможете получить, смеясь непроизвольно. Они действительно являются двумя различными типами смеха.
Мы сканировали мозг, чтобы понять, как он реагирует, когда вы слышите смех. Проделывать это — действительно скучный эксперимент. Мы проигрывали людям наигранный и настоящий смех. Мы не говорили им, что это исследование о смехе. Мы проигрывали и другие звуки, чтобы отвлечь их. Всё, что они делали, — лежали и слушали эти звуки. Мы не давали им никаких указаний. Тем не менее, когда вы слышите настоящий и наигранный смех, мозг реагирует совершенно по-разному, существенно по-другому. Области синего цвета, расположенные в слуховой зоне коры мозга, — это области мозга, реагирующие больше на настоящий смех. Как оказалось, когда вы слышите чей-то непроизвольный смех, вы слышите звуки, которые никогда нигде не услышите. Это очень недвусмысленно, и, похоже, это связано с более глубокой слуховой обработкой этих нестандартных звуков. В отличие от этого, когда вы слышите чей-то наигранный смех, задействуются отделы, окрашенные в розовый цвет, которые занимают области мозга, связанные с умственными процессами, с мышлением о том, что думают другие. Я думаю, это означает, что даже если ваш мозг сканируют, что абсолютно скучно и совсем не интересно, то, когда вы слышите, как кто-то смеётся: «А-ха-ха-ха-ха», вы пытаетесь понять причину их смеха. Смех всегда что-то значит. Вы всегда пытаетесь понять его контекст, даже если к вам в тот момент времени этот смех не имеет никакого отношения, вы всё-равно хотите знать, почему эти люди смеются.
У нас была возможность понять, как люди распознают настоящий и наигранный смех в зависимости от возраста. Это онлайн эксперимент, который мы провели вместе с Королевским обществом. Мы просто задавали людям 2 вопроса. Сначала они слушали записи смеха, а затем должны были ответить, насколько естественно или наигранно он звучал. Настоящий смех показан красным, а наигранный — синим. Вы видите, что начало очень быстрое. Чем старше вы становитесь, тем лучше вы определяете настоящий смех. Шестилетние дети определяют это наугад, они не могут определить разницу. Когда вы становитесь старше, вам удаётся это лучше, но что интересно — вы не достигаете пиковой точности в определении до тех пор, пока вы не достигнете возраста под 40 лет и старше. Вы не понимаете смех полностью ко времени достижения полового созревания. Вы не понимаете его к моменту, как мозг сформировался к концу подросткового возраста. Вы узнаёте о смехе на протяжении всего раннего периода взрослой жизни.
Если мы поставим вопрос по-другому и сейчас спросим не о том, как звучит смех в плане естественности или наигранности, а спросим, может ли этот смех заставить вас рассмеяться, насколько он заразителен для вас, то увидим другую картину. Чем вы моложе, тем больше вы хотите присоединиться, когда слышите смех. Помните, как я смеялась с родителями, не имея понятия о происходящем? Вы реально видите это. Все молодые и пожилые люди считают настоящий смех более заразительным, чем наигранный. Но чем старше вы становитесь, тем менее заразительным вы его находите. Либо мы все просто становимся очень сварливыми по мере старения, либо это означает, что по мере того, как вы лучше понимаете смех, а вы действительно начинаете понимать его лучше, вам нужно больше, чем просто слышать чей-то смех, чтобы захотеть смеяться. Вам необходима социальная составляющая.
Мы видим очень интересное поведение, о котором многие из наших бытовых предположений неверны, но я начинаю понимать, что у смеха ещё больше составляющих, помимо функции социальной эмоции, которые нужно изучить, потому что, оказывается, люди феноменально тонко походят к тому, как использовать смех. Существуют замечательные исследования, публикуемые лабораторией Роберта Левенсона в Калифорнии, где он проводит лонгитюдные исследования пар. Он приводит супружеские пары — мужчин и женщин — в лабораторию и задаёт тему для напряжённого разговора, подключая их к полиграфу, чтобы удостовериться в вызванном у них стрессе. Итак, оба партнёра находятся в лаборатории, и он говорит мужу: «Расскажите мне о поступках жены, раздражающих вас». Вы видите, как сразу... Задумайтесь об этом на момент: вы и ваш партнёр... Вы можете представить, что все начинают немного нервничать с начала эксперимента. Вы можете видеть физически, как люди становятся более напряжёнными. Исследователь обнаруживает, что пары, которые справляются с чувством стресса при помощи смеха, позитивных эмоций, не только сразу становятся менее напряжёнными, но и физически видно, что они чувствуют себя лучше. Они лучше справляются с этой неприятной ситуацией вместе. Такие пары также сообщают о высоком уровне удовлетворения в своих отношениях и они дольше остаются вместе. Фактически, когда вы рассматриваете близкие отношения, смех — необычайно полезный показатель того, как люди вместе управляют своими эмоциями. Мы не просто излучаем их, чтобы показать симпатию, — вместе мы заставляем себя чувствовать лучше.
Я не думаю, что это ограничится романтическими отношениями. Я думаю, что это, скорее всего, будет характеристикой тесных эмоциональных взаимоотношений, таких, какие могут быть с друзьями, что объясняет следующее видео. Это видео с YouTube каких-то молодых людей в бывшей Восточной Германии, снимающих клип для продвижения своей группы тяжёлого рока. Всё очень выглядит в стиле «мачо», настроение очень серьёзное. Я хочу, чтобы вы обратили внимание на то, что происходит в плане смеха, когда дела пошли не так; на то, как быстро это происходит, и на то, как это меняет настроение.
Ему холодно. Он сейчас прыгнет в воду. На нём надеты плавки, взял полотенце. Лёд. Что может произойти? Начинается съёмка видео. Серьёзное настроение. Его друзья уже смеются. Они уже смеются сильно. Он пока ещё не смеётся. (Смех) Вот и он начинает. Теперь они все смеются. (Смех) Они на полу. (Смех)
То, что мне действительно нравится в этом, так это очень серьёзный настрой до тех пор, пока он не прыгнул на лёд. Когда он ударяется об лёд, но вокруг нет крови и сломанных костей, его друзья начинают смеяться. Представьте, если бы видео показывало, как он стоит и твердит: «Нет, правда, Генрих, я думаю, что здесь перелом», мы бы не наслаждались просмотром. Это было бы стрессом. Или если бы он бегал с очевидно сломанной ногой, смеясь, а его друзья говорили бы: «Генрих, я думаю, нам нужно срочно ехать в больницу», то это тоже не было бы смешным. Тот факт, что срабатывает смех, отводит его от болезненного, неловкого, сложного положения к смешной ситуации, к тому, что нам нравится. Я думаю, что это действительно интересное применение, которое происходит всё время.
Например, я помню что-то, подобное этому, произошедшее на похоронах моего отца. Мы не прыгали по льду в трусах. Мы не канадцы. (Смех) (Аплодисменты) Эти события всегда трудны, у меня был родственник, с котором было тяжело, моей маме было плохо. Я помню, как до того, как началась церемония, я начала рассказывать историю о том, что произошло в ситкоме 1970-х. Я просто подумала в тот момент: «Я не знаю, зачем я это делаю», — но я осознала, что то, что неизвестно откуда пришло мне в голову, было чем-то, что я могла использовать, чтобы заставить маму посмеяться вместе со мной. Это была очень простая реакция — найти повод для того, чтобы сделать это. Мы можем посмеяться вместе. Мы преодолеем это. У нас всё будет хорошо.
И на самом деле мы все постоянно делаем это. Вы делаете это так часто, что даже не замечаете этого. Все недооценивают то, как часто они смеются. То, что вы делаете, когда смеётесь с людьми, позволяет вам получить доступ к очень древней эволюционной системе, которую развили млекопитающие, чтобы обрести и поддерживать социальные связи и, конечно, контролировать эмоции, чтобы заставить нас почувствовать себя лучше. Это не что-то специфическое для людей — это очень древнее поведение, регулирующее и улучшающее наше самочувствие.
Другими словами, когда дело касается смеха, и вы, и я — не кто иные, как млекопитающие. (Смех)
Спасибо.
Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sergey Brin: Why Google Glass?\nTED Talk Subtitles and Transcript: It's not a demo, more of a philosophical argument: Why did Sergey Brin and his team at Google want to build an eye-mounted camera/computer, codenamed Glass? Onstage at TED2013, Brin calls for a new way of seeing our relationship with our mobile computers -- not hunched over a screen but meeting the world heads-up.\nOkay, it's great to be back at TED. Why don't I just start by firing away with the video?\n(Music)\n(Video) Man: Okay, Glass, record a video.\nWoman: This is it. We're on in two minutes.\nMan 2: Okay Glass, hang out with The Flying Club.\nMan 3: Google \"photos of tiger heads.\" Hmm.\nMan 4: You ready? You ready? (Barking)\nWoman 2: Right there. Okay, Glass, take a picture.\n(Child shouting)\nMan 5: Go!\nMan 6: Holy [beep]! That is awesome.\nChild: Whoa! Look at that snake!\nWoman 3: Okay, Glass, record a video!\nMan 7: After this bridge, first exit.\nMan 8: Okay, A12, right there!\n(Applause)\n(Children singing)\nMan 9: Google, say \"delicious\" in Thai.\nGoogle Glass: อร่อยMan 9: Mmm, อร่อย.\nWoman 4: Google \"jellyfish.\"\n(Music)\nMan 10: It's beautiful.\n(Applause)\nSergey Brin: Oh, sorry, I just got this message from a Nigerian prince. He needs help getting 10 million dollars. I like to pay attention to these because that's how we originally funded the company, and it's gone pretty well.\nThough in all seriousness, this position that you just saw me in, looking down at my phone, that's one of the reasons behind this project, Project Glass. Because we ultimately questioned whether this is the ultimate future of how you want to connect to other people in your life, how you want to connect to information. Should it be by just walking around looking down? But that was the vision behind Glass, and that's why we've created this form factor. Okay. And I don't want to go through all the things it does and whatnot, but I want to tell you a little bit more about the motivation behind what led to it. In addition to potentially socially isolating yourself when you're out and about looking at your phone, it's kind of, is this what you're meant to do with your body? You're standing around there and you're just rubbing this featureless piece of glass. You're just kind of moving around.\nSo when we developed Glass, we thought really about, can we make something that frees your hands? You saw all of the things people are doing in the video back there. They were all wearing Glass, and that's how we got that footage.\nAnd also you want something that frees your eyes. That's why we put the display up high, out of your line of sight, so it wouldn't be where you're looking and it wouldn't be where you're making eye contact with people.\nAnd also we wanted to free up the ears, so the sound actually goes through, conducts straight to the bones in your cranium, which is a little bit freaky at first, but you get used to it. And ironically, if you want to hear it better, you actually just cover your ear, which is kind of surprising, but that's how it works.\nMy vision when we started Google 15 years ago was that eventually you wouldn't have to have a search query at all. You'd just have information come to you as you needed it. And this is now, 15 years later, sort of the first form factor that I think can deliver that vision when you're out and about on the street talking to people and so forth.\nThis project has lasted now, been just over two years. We've learned an amazing amount. It's been really important to make it comfortable. So our first prototypes we built were huge. It was like cell phones strapped to your head. It was very heavy, pretty uncomfortable. We had to keep it secret from our industrial designer until she actually accepted the job, and then she almost ran away screaming. But we've come a long way.\nAnd the other really unexpected surprise was the camera. Our original prototypes didn't have cameras at all, but it's been really magical to be able to capture moments spent with my family, my kids. I just never would have dug out a camera or a phone or something else to take that moment.\nAnd lastly I've realized, in experimenting with this device, that I also kind of have a nervous tic. The cell phone is -- yeah, you have to look down on it and all that, but it's also kind of a nervous habit. Like if I smoked, I'd probably just smoke instead. I would just light up a cigarette. It would look cooler. You know, I'd be like -- But in this case, you know, I whip this out and I sit there and look as if I have something very important to do or attend to. But it really opened my eyes to how much of my life I spent just secluding away, be it email or social posts or whatnot, even though it wasn't really -- there's nothing really that important or that pressing. And with this, I know I will get certain messages if I really need them, but I don't have to be checking them all the time.\nYeah, I've really enjoyed actually exploring the world more, doing more of the crazy things like you saw in the video.\nThank you all very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Сергей Брин: Зачем нужны Google Glass?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Это не демонстрация нового гаджета, а, скорее, философский монолог. Зачем Сергей Брин и его команда в Google занялись разработкой оправы Glass — компьютера со встроенной камерой, который можно носить как очки? На конференции TED2013 Брин призывает нас пересмотреть отношения с портативными компьютерами — оторваться от экранов, расправить плечи и устремиться навстречу миру.\nПривет! Я рад снова быть на сцене TED. Давайте сразу начнём с видео.\n(Музыка)\n(Видеосюжет) Мужчина: А теперь, Glass, запиши видео.\nЖенщина: Ну вот. Через две минуты на сцену.\nМужчина 2: Glass, начни видеовстречу с Лётным клубом.\nМужчина 3: Найди изображения головы тигра. Хм...\nМужчина 4: Готов? Готов? (Собака лает)\nЖенщина 2: Вот так. А ну-ка, Glass, сфотографируй.\n(Ребёнок кричит)\nМужчина 5: Пошёл!\nМужчина 6: Ни [цензура]! Круто!\nРебёнок: Ух ты! Вот это змея!\nЖенщина 3: Давай, Glass, запиши видео!\nМужчина 7: Первый съезд после моста.\nМужчина 8: Да, А12, вот здесь!\n(Аплодисменты)\n(Дети поют)\nМужчина 9: Найди, как будет «вкусно» по-тайски.\nОправа Glass: อร่อย Мужчина 9: Ммм, อร่อย.\nЖенщина 4: Найди «медуза».\n(Музыка)\nМужчина 10: Красота.\n(Аплодисменты)\nСергей Брин: Прошу прощения. Только что получил сообщение от нигерийского принца. Ему срочно нужны 10 миллионов долларов. Я уделяю внимание таким просьбам, потому что именно так мы и основали компанию. Неплохо вышло.\nЕсли серьёзно, эта поза, в которой я только что был, — стоял, уткнувшись в телефон, — это одна из причин, по которой мы занялись разработкой оправы Glass. Мы задались вопросом: в конце концов, как мы хотим в будущем общаться с людьми, которые нас окружают, как мы хотим получать доступ к информации? Неужели мы хотим бродить по улицам, уткнувшись в экраны телефонов? Об этом мы думали, создавая оправу Glass. Именно таким ходом мысли обусловлена форма Glass. Я не буду вдаваться в детали о функциях оправы Glass, я поделюсь с вами тем, что побудило нас начать работу над этим проектом. Когда мы бродим по улицам, уткнувшись в телефон, это не только изолирует нас от общества. Задумайтесь, предназначено ли наше тело для такого поведения? Вы стоите и водите пальцем по этому безликому куску стекла. Вы просто передвигаетесь.\nРазрабатывая оправу Glass, мы думали, можно ли создать устройство, которое освободило бы руки? Вы видели, что делают люди в видеосюжете. Все они носили оправу Glass — так и были получены эти кадры.\nКроме того, нужно было устройство, которое не мешало бы глазам. Поэтому мы поместили экран повыше, чтобы он не мешал видеть, что происходит вокруг, не мешал смотреть на предметы, не мешал смотреть в глаза людям.\nМы хотели освободить уши. Поэтому звук проводится через кости черепа. Это может показаться странным поначалу, но потом привыкаешь. Вы будете смеяться, но чтобы расслышать лучше, нужно прикрыть ухо. Не очевидно, знаю, но работает.\nКогда мы основали Google 15 лет тому назад, я мечтал о том, что пользователям вовсе не придётся делать поисковые запросы. Информация будет сам поступать к ним по мере надобности. Теперь, 15 лет спустя, это первый тип устройства такой формы, которая, как мне кажется, может воплотить эту мечту для людей, занятых своим делом, которые идут по улице, общаются.\nЭтому проекту около двух лет. За это время мы усвоили много уроков. Важно было сделать оправу Glass удобной. Первые прототипы были громоздкими. Своего рода мобильные телефоны, привязанные к голове. Они были тяжёлыми и неудобными. Мы скрывали наш замысел от промышленного дизайнера, пока она не согласилась работать над проектом, а когда она узнала правду, то чуть не сбежала в ужасе. Мы прошли длинный путь.\nДругим приятным сюрпризом стала камера. В первых прототипах не было камеры. Возможность запечатлеть мгновения, проведённые с семьёй, детьми — просто сказочная. Мне не удалось бы достать камеру или телефон, чтобы поймать и сохранить эти моменты на память.\nЭкспериментируя с этим устройством, я понял, что у меня, оказывается, нервный тик. Конечно, на телефон нужно смотреть и всё такое, но помимо всего прочего, это ещё и вредная привычка. Можно сравнить с курением. Я бы затянулся. Так я хотя бы выглядел круче. Я бы сделал вот так... Но я достаю телефон, сажусь и смотрю на экран, как будто там что-то важное. Благодаря проекту Glass я понял, как много времени я провожу, отгораживаясь от людей с помощью электронной почты, социальных сетей — на самом деле не значительной и не срочной информации. С оправой Glass я получу самые важные сообщения, но мне не придётся проверять почту каждые пять минут.\nМне понравилось по-новому исследовать мир, участвовать во всех этих сумасшедших затеях, которые вы видели в сюжете.\nБольшое спасибо за внимание!\n(Аплодисменты)"
}
] |
Sergey Brin: Why Google Glass?
TED Talk Subtitles and Transcript: It's not a demo, more of a philosophical argument: Why did Sergey Brin and his team at Google want to build an eye-mounted camera/computer, codenamed Glass? Onstage at TED2013, Brin calls for a new way of seeing our relationship with our mobile computers -- not hunched over a screen but meeting the world heads-up.
Okay, it's great to be back at TED. Why don't I just start by firing away with the video?
(Music)
(Video) Man: Okay, Glass, record a video.
Woman: This is it. We're on in two minutes.
Man 2: Okay Glass, hang out with The Flying Club.
Man 3: Google "photos of tiger heads." Hmm.
Man 4: You ready? You ready? (Barking)
Woman 2: Right there. Okay, Glass, take a picture.
(Child shouting)
Man 5: Go!
Man 6: Holy [beep]! That is awesome.
Child: Whoa! Look at that snake!
Woman 3: Okay, Glass, record a video!
Man 7: After this bridge, first exit.
Man 8: Okay, A12, right there!
(Applause)
(Children singing)
Man 9: Google, say "delicious" in Thai.
Google Glass: อร่อยMan 9: Mmm, อร่อย.
Woman 4: Google "jellyfish."
(Music)
Man 10: It's beautiful.
(Applause)
Sergey Brin: Oh, sorry, I just got this message from a Nigerian prince. He needs help getting 10 million dollars. I like to pay attention to these because that's how we originally funded the company, and it's gone pretty well.
Though in all seriousness, this position that you just saw me in, looking down at my phone, that's one of the reasons behind this project, Project Glass. Because we ultimately questioned whether this is the ultimate future of how you want to connect to other people in your life, how you want to connect to information. Should it be by just walking around looking down? But that was the vision behind Glass, and that's why we've created this form factor. Okay. And I don't want to go through all the things it does and whatnot, but I want to tell you a little bit more about the motivation behind what led to it. In addition to potentially socially isolating yourself when you're out and about looking at your phone, it's kind of, is this what you're meant to do with your body? You're standing around there and you're just rubbing this featureless piece of glass. You're just kind of moving around.
So when we developed Glass, we thought really about, can we make something that frees your hands? You saw all of the things people are doing in the video back there. They were all wearing Glass, and that's how we got that footage.
And also you want something that frees your eyes. That's why we put the display up high, out of your line of sight, so it wouldn't be where you're looking and it wouldn't be where you're making eye contact with people.
And also we wanted to free up the ears, so the sound actually goes through, conducts straight to the bones in your cranium, which is a little bit freaky at first, but you get used to it. And ironically, if you want to hear it better, you actually just cover your ear, which is kind of surprising, but that's how it works.
My vision when we started Google 15 years ago was that eventually you wouldn't have to have a search query at all. You'd just have information come to you as you needed it. And this is now, 15 years later, sort of the first form factor that I think can deliver that vision when you're out and about on the street talking to people and so forth.
This project has lasted now, been just over two years. We've learned an amazing amount. It's been really important to make it comfortable. So our first prototypes we built were huge. It was like cell phones strapped to your head. It was very heavy, pretty uncomfortable. We had to keep it secret from our industrial designer until she actually accepted the job, and then she almost ran away screaming. But we've come a long way.
And the other really unexpected surprise was the camera. Our original prototypes didn't have cameras at all, but it's been really magical to be able to capture moments spent with my family, my kids. I just never would have dug out a camera or a phone or something else to take that moment.
And lastly I've realized, in experimenting with this device, that I also kind of have a nervous tic. The cell phone is -- yeah, you have to look down on it and all that, but it's also kind of a nervous habit. Like if I smoked, I'd probably just smoke instead. I would just light up a cigarette. It would look cooler. You know, I'd be like -- But in this case, you know, I whip this out and I sit there and look as if I have something very important to do or attend to. But it really opened my eyes to how much of my life I spent just secluding away, be it email or social posts or whatnot, even though it wasn't really -- there's nothing really that important or that pressing. And with this, I know I will get certain messages if I really need them, but I don't have to be checking them all the time.
Yeah, I've really enjoyed actually exploring the world more, doing more of the crazy things like you saw in the video.
Thank you all very much.
(Applause)
|
Сергей Брин: Зачем нужны Google Glass?
TED Talk Subtitles and Transcript: Это не демонстрация нового гаджета, а, скорее, философский монолог. Зачем Сергей Брин и его команда в Google занялись разработкой оправы Glass — компьютера со встроенной камерой, который можно носить как очки? На конференции TED2013 Брин призывает нас пересмотреть отношения с портативными компьютерами — оторваться от экранов, расправить плечи и устремиться навстречу миру.
Привет! Я рад снова быть на сцене TED. Давайте сразу начнём с видео.
(Музыка)
(Видеосюжет) Мужчина: А теперь, Glass, запиши видео.
Женщина: Ну вот. Через две минуты на сцену.
Мужчина 2: Glass, начни видеовстречу с Лётным клубом.
Мужчина 3: Найди изображения головы тигра. Хм...
Мужчина 4: Готов? Готов? (Собака лает)
Женщина 2: Вот так. А ну-ка, Glass, сфотографируй.
(Ребёнок кричит)
Мужчина 5: Пошёл!
Мужчина 6: Ни [цензура]! Круто!
Ребёнок: Ух ты! Вот это змея!
Женщина 3: Давай, Glass, запиши видео!
Мужчина 7: Первый съезд после моста.
Мужчина 8: Да, А12, вот здесь!
(Аплодисменты)
(Дети поют)
Мужчина 9: Найди, как будет «вкусно» по-тайски.
Оправа Glass: อร่อย Мужчина 9: Ммм, อร่อย.
Женщина 4: Найди «медуза».
(Музыка)
Мужчина 10: Красота.
(Аплодисменты)
Сергей Брин: Прошу прощения. Только что получил сообщение от нигерийского принца. Ему срочно нужны 10 миллионов долларов. Я уделяю внимание таким просьбам, потому что именно так мы и основали компанию. Неплохо вышло.
Если серьёзно, эта поза, в которой я только что был, — стоял, уткнувшись в телефон, — это одна из причин, по которой мы занялись разработкой оправы Glass. Мы задались вопросом: в конце концов, как мы хотим в будущем общаться с людьми, которые нас окружают, как мы хотим получать доступ к информации? Неужели мы хотим бродить по улицам, уткнувшись в экраны телефонов? Об этом мы думали, создавая оправу Glass. Именно таким ходом мысли обусловлена форма Glass. Я не буду вдаваться в детали о функциях оправы Glass, я поделюсь с вами тем, что побудило нас начать работу над этим проектом. Когда мы бродим по улицам, уткнувшись в телефон, это не только изолирует нас от общества. Задумайтесь, предназначено ли наше тело для такого поведения? Вы стоите и водите пальцем по этому безликому куску стекла. Вы просто передвигаетесь.
Разрабатывая оправу Glass, мы думали, можно ли создать устройство, которое освободило бы руки? Вы видели, что делают люди в видеосюжете. Все они носили оправу Glass — так и были получены эти кадры.
Кроме того, нужно было устройство, которое не мешало бы глазам. Поэтому мы поместили экран повыше, чтобы он не мешал видеть, что происходит вокруг, не мешал смотреть на предметы, не мешал смотреть в глаза людям.
Мы хотели освободить уши. Поэтому звук проводится через кости черепа. Это может показаться странным поначалу, но потом привыкаешь. Вы будете смеяться, но чтобы расслышать лучше, нужно прикрыть ухо. Не очевидно, знаю, но работает.
Когда мы основали Google 15 лет тому назад, я мечтал о том, что пользователям вовсе не придётся делать поисковые запросы. Информация будет сам поступать к ним по мере надобности. Теперь, 15 лет спустя, это первый тип устройства такой формы, которая, как мне кажется, может воплотить эту мечту для людей, занятых своим делом, которые идут по улице, общаются.
Этому проекту около двух лет. За это время мы усвоили много уроков. Важно было сделать оправу Glass удобной. Первые прототипы были громоздкими. Своего рода мобильные телефоны, привязанные к голове. Они были тяжёлыми и неудобными. Мы скрывали наш замысел от промышленного дизайнера, пока она не согласилась работать над проектом, а когда она узнала правду, то чуть не сбежала в ужасе. Мы прошли длинный путь.
Другим приятным сюрпризом стала камера. В первых прототипах не было камеры. Возможность запечатлеть мгновения, проведённые с семьёй, детьми — просто сказочная. Мне не удалось бы достать камеру или телефон, чтобы поймать и сохранить эти моменты на память.
Экспериментируя с этим устройством, я понял, что у меня, оказывается, нервный тик. Конечно, на телефон нужно смотреть и всё такое, но помимо всего прочего, это ещё и вредная привычка. Можно сравнить с курением. Я бы затянулся. Так я хотя бы выглядел круче. Я бы сделал вот так... Но я достаю телефон, сажусь и смотрю на экран, как будто там что-то важное. Благодаря проекту Glass я понял, как много времени я провожу, отгораживаясь от людей с помощью электронной почты, социальных сетей — на самом деле не значительной и не срочной информации. С оправой Glass я получу самые важные сообщения, но мне не придётся проверять почту каждые пять минут.
Мне понравилось по-новому исследовать мир, участвовать во всех этих сумасшедших затеях, которые вы видели в сюжете.
Большое спасибо за внимание!
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Daniel Reisel: The neuroscience of restorative justice\nTED Talk Subtitles and Transcript: Daniel Reisel studies the brains of criminal psychopaths (and mice). And he asks a big question: Instead of warehousing these criminals, shouldn’t we be using what we know about the brain to help them rehabilitate? Put another way: If the brain can grow new neural pathways after an injury … could we help the brain re-grow morality?\nI'd like to talk today about how we can change our brains and our society.\nMeet Joe. Joe's 32 years old and a murderer. I met Joe 13 years ago on the lifer wing at Wormwood Scrubs high-security prison in London. I'd like you to imagine this place. It looks and feels like it sounds: Wormwood Scrubs. Built at the end of the Victorian Era by the inmates themselves, it is where England's most dangerous prisoners are kept. These individuals have committed acts of unspeakable evil. And I was there to study their brains. I was part of a team of researchers from University College London, on a grant from the U.K. department of health. My task was to study a group of inmates who had been clinically diagnosed as psychopaths. That meant they were the most callous and the most aggressive of the entire prison population. What lay at the root of their behavior? Was there a neurological cause for their condition? And if there was a neurological cause, could we find a cure?\nSo I'd like to speak about change, and especially about emotional change. Growing up, I was always intrigued by how people change. My mother, a clinical psychotherapist, would occasionally see patients at home in the evening. She would shut the door to the living room, and I imagined magical things happened in that room. At the age of five or six I would creep up in my pajamas and sit outside with my ear glued to the door. On more than one occasion, I fell asleep and they had to push me out of the way at the end of the session.\nAnd I suppose that's how I found myself walking into the secure interview room on my first day at Wormwood Scrubs. Joe sat across a steel table and greeted me with this blank expression. The prison warden, looking equally indifferent, said, \"Any trouble, just press the red buzzer, and we'll be around as soon as we can.\" (Laughter)\nI sat down. The heavy metal door slammed shut behind me. I looked up at the red buzzer far behind Joe on the opposite wall. (Laughter)\nI looked at Joe. Perhaps detecting my concern, he leaned forward, and said, as reassuringly as he could, \"Ah, don't worry about the buzzer, it doesn't work anyway.\" (Laughter)\nOver the subsequent months, we tested Joe and his fellow inmates, looking specifically at their ability to categorize different images of emotion. And we looked at their physical response to those emotions. So, for example, when most of us look at a picture like this of somebody looking sad, we instantly have a slight, measurable physical response: increased heart rate, sweating of the skin. Whilst the psychopaths in our study were able to describe the pictures accurately, they failed to show the emotions required. They failed to show a physical response. It was as though they knew the words but not the music of empathy. So we wanted to look closer at this to use MRI to image their brains. That turned out to be not such an easy task. Imagine transporting a collection of clinical psychopaths across central London in shackles and handcuffs in rush hour, and in order to place each of them in an MRI scanner, you have to remove all metal objects, including shackles and handcuffs, and, as I learned, all body piercings.\nAfter some time, however, we had a tentative answer. These individuals were not just the victims of a troubled childhood. There was something else. People like Joe have a deficit in a brain area called the amygdala. The amygdala is an almond-shaped organ deep within each of the hemispheres of the brain. It is thought to be key to the experience of empathy. Normally, the more empathic a person is, the larger and more active their amygdala is. Our population of inmates had a deficient amygdala, which likely led to their lack of empathy and to their immoral behavior.\nSo let's take a step back. Normally, acquiring moral behavior is simply part of growing up, like learning to speak. At the age of six months, virtually every one of us is able to differentiate between animate and inanimate objects. At the age of 12 months, most children are able to imitate the purposeful actions of others. So for example, your mother raises her hands to stretch, and you imitate her behavior. At first, this isn't perfect. I remember my cousin Sasha, two years old at the time, looking through a picture book and licking one finger and flicking the page with the other hand, licking one finger and flicking the page with the other hand. (Laughter) Bit by bit, we build the foundations of the social brain so that by the time we're three, four years old, most children, not all, have acquired the ability to understand the intentions of others, another prerequisite for empathy. The fact that this developmental progression is universal, irrespective of where you live in the world or which culture you inhabit, strongly suggests that the foundations of moral behavior are inborn. If you doubt this, try, as I've done, to renege on a promise you've made to a four-year-old. You will find that the mind of a four-year old is not naïve in the slightest. It is more akin to a Swiss army knife with fixed mental modules finely honed during development and a sharp sense of fairness. The early years are crucial. There seems to be a window of opportunity, after which mastering moral questions becomes more difficult, like adults learning a foreign language. That's not to say it's impossible. A recent, wonderful study from Stanford University showed that people who have played a virtual reality game in which they took on the role of a good and helpful superhero actually became more caring and helpful towards others afterwards. Now I'm not suggesting we endow criminals with superpowers, but I am suggesting that we need to find ways to get Joe and people like him to change their brains and their behavior, for their benefit and for the benefit of the rest of us.\nSo can brains change? For over 100 years, neuroanatomists and later neuroscientists held the view that after initial development in childhood, no new brain cells could grow in the adult human brain. The brain could only change within certain set limits. That was the dogma. But then, in the 1990s, studies starting showing, following the lead of Elizabeth Gould at Princeton and others, studies started showing the evidence of neurogenesis, the birth of new brain cells in the adult mammalian brain, first in the olfactory bulb, which is responsible for our sense of smell, then in the hippocampus involving short-term memory, and finally in the amygdala itself. In order to understand how this process works, I left the psychopaths and joined a lab in Oxford specializing in learning and development. Instead of psychopaths, I studied mice, because the same pattern of brain responses appears across many different species of social animals. So if you rear a mouse in a standard cage, a shoebox, essentially, with cotton wool, alone and without much stimulation, not only does it not thrive, but it will often develop strange, repetitive behaviors. This naturally sociable animal will lose its ability to bond with other mice, even becoming aggressive when introduced to them. However, mice reared in what we called an enriched environment, a large habitation with other mice with wheels and ladders and areas to explore, demonstrate neurogenesis, the birth of new brain cells, and as we showed, they also perform better on a range of learning and memory tasks. Now, they don't develop morality to the point of carrying the shopping bags of little old mice across the street, but their improved environment results in healthy, sociable behavior. Mice reared in a standard cage, by contrast, not dissimilar, you might say, from a prison cell, have dramatically lower levels of new neurons in the brain.\nIt is now clear that the amygdala of mammals, including primates like us, can show neurogenesis. In some areas of the brain, more than 20 percent of cells are newly formed. We're just beginning to understand what exact function these cells have, but what it implies is that the brain is capable of extraordinary change way into adulthood. However, our brains are also exquisitely sensitive to stress in our environment. Stress hormones, glucocorticoids, released by the brain, suppress the growth of these new cells. The more stress, the less brain development, which in turn causes less adaptability and causes higher stress levels. This is the interplay between nature and nurture in real time in front of our eyes. When you think about it, it is ironic that our current solution for people with stressed amygdalae is to place them in an environment that actually inhibits any chance of further growth. Of course, imprisonment is a necessary part of the criminal justice system and of protecting society. Our research does not suggest that criminals should submit their MRI scans as evidence in court and get off the hook because they've got a faulty amygdala. The evidence is actually the other way. Because our brains are capable of change, we need to take responsibility for our actions, and they need to take responsibility for their rehabilitation. One way such rehabilitation might work is through restorative justice programs. Here victims, if they choose to participate, and perpetrators meet face to face in safe, structured encounters, and the perpetrator is encouraged to take responsibility for their actions, and the victim plays an active role in the process. In such a setting, the perpetrator can see, perhaps for the first time, the victim as a real person with thoughts and feelings and a genuine emotional response. This stimulates the amygdala and may be a more effective rehabilitative practice than simple incarceration. Such programs won't work for everyone, but for many, it could be a way to break the frozen sea within.\nSo what can we do now? How can we apply this knowledge? I'd like to leave you with three lessons that I learned. The first thing that I learned was that we need to change our mindset. Since Wormwood Scrubs was built 130 years ago, society has advanced in virtually every aspect, in the way we run our schools, our hospitals. Yet the moment we speak about prisons, it's as though we're back in Dickensian times, if not medieval times. For too long, I believe, we've allowed ourselves to be persuaded of the false notion that human nature cannot change, and as a society, it's costing us dearly. We know that the brain is capable of extraordinary change, and the best way to achieve that, even in adults, is to change and modulate our environment.\nThe second thing I have learned is that we need to create an alliance of people who believe that science is integral to bringing about social change. It's easy enough for a neuroscientist to place a high-security inmate in an MRI scanner. Well actually, that turns out not to be so easy, but ultimately what we want to show is whether we're able to reduce the reoffending rates. In order to answer complex questions like that, we need people of different backgrounds -- lab-based scientists and clinicians, social workers and policy makers, philanthropists and human rights activists — to work together.\nFinally, I believe we need to change our own amygdalae, because this issue goes to the heart not just of who Joe is, but who we are. We need to change our view of Joe as someone wholly irredeemable, because if we see Joe as wholly irredeemable, how is he going to see himself as any different? In another decade, Joe will be released from Wormwood Scrubs. Will he be among the 70 percent of inmates who end up reoffending and returning to the prison system? Wouldn't it be better if, while serving his sentence, Joe was able to train his amygdala, which would stimulate the growth of new brain cells and connections, so that he will be able to face the world once he gets released? Surely, that would be in the interest of all of us.\n(Applause) Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Даниель Райзель: Нейробиология реабилитации преступников\nTED Talk Subtitles and Transcript: Даниель Райзель изучает мышление психопатов-преступников (и мышей). Он задаёт большой вопрос: вместо «хранения» этих преступников, следует ли нам использовать имеющиеся знания о мозге для их реабилитации? Другими словами, если мозг может регенерироваться после травмы… можно ли регенерировать мораль?\nСегодня я хочу поговорить о том, как можно изменить мозг и общество в целом.\nЗнакомьтесь, это Джо. Джо 32 года и он убийца. Я встретил Джо 13 лет назад в отделении пожизненно заключённых в тюрьме строгого режима в Вормвуд Скрабс в Лондоне. Попробуйте представить себе это место. Он выглядит и ощущается так, как оно звучит: Вормвуд Скрабс [Заросли древесных червей]. Место построено в конце викторианской эпохи самими заключёнными, и именно там содержались наиболее опасные заключённые Англии. Эти лица совершали преступления невероятной тяжести. И я работал там, изучая их мозги. Я был частью команды научных сотрудников из Университетского Колледжа Лондона, получившей грант Министерства здравоохранения Великобритании. Моя задача заключалась в изучении группы заключённых, клинически диагностированных психопатов. Это означает, что они были наиболее расчётливыми и агрессивными по сравнению с другими заключёнными. Что же лежит в основе их поведения? Существуют ли неврологические причины их состояния? И если существуют, то можно ли найти способ их устранения?\nЯ хотел бы поговорить о метаморфозах и, в частности, об эмоциональных метаморфозах. По мере того как я рос, я был заинтригован тем, как меняются люди. Моя мама, психотерапевт в клинике, иногда принимала больных на дому по вечерам. Она закрывала дверь в гостиную, и я воображал какие магические метаморфозы происходили в этой комнате. В возрасте пяти или шести лет я подкрадывался к двери в пижаме и прижимался ухом к двери. Не раз я так и засыпал, и им приходилось отодвигать меня с пути после окончания их сеанса.\nИ я полагаю, так я и оказался в комнате для допросов в первый день исследований в Вормвуд Скрабс. Джо сел напротив меня за стальной стол и встретил меня пустым выражением лица. Начальник тюрьмы, выглядевший совершенно равнодушным, сказал: «Если будут проблемы, просто нажмите красную кнопку, и мы сразу же прибежим». (Смех)\nЯ присел на стул. И металлическая дверь захлопнулась за мной. Я посмотрел на красную кнопку, расположенную на противоположной стене далеко за спиной Джо. (Смех)\nЯ посмотрел на Джо. Возможно, заметив моё беспокойство, он наклонился вперёд и сказал настолько успокаивающе, насколько мог: «Да не беспокойтесь о кнопке, она всё равно не работает». (Смех)\nВ течение следующих месяцев мы тестировали Джо и его товарищей, анализируя их способности различать эмоции. Также мы изучали их физическую реакцию на эти эмоции. Так например, если большинству из нас показать фото грустного человека, мы тут же увидим физическую реакцию: учащение сердцебиения и усиление потоотделения. В то время как психопаты в нашем исследовании были в состоянии описать фотографии в деталях, они не смогли показать необходимых эмоций. Они не отреагировали на физическом уровне. Как будто они были способны найти подходящие слова, но не были способны на сопереживание. Поэтому мы хотели более детально изучить это с помощью МРТ их мозга. Что оказалось не такой простой задачей. Представьте себе перевозку целой группы клинических психопатов через Центральный Лондон в кандалах и наручниках в час пик. И для того, чтобы поместить их в томограф, необходимо снять все металлические предметы, включая кандалы и наручники, и, как я узнал, даже пирсинг.\nОднако, через некоторое время мы нашли приемлемое решение. Эти лица являются не только жертвами неблагополучного детства. Там было кое-что ещё. У таких людей, как Джо, в головном мозге присутствует недостаточность миндалины. Миндалина представляет собой миндалевидный орган, находящийся глубоко внутри каждого из полушарий головного мозга. Считается, что она является ключом к сопереживанию. Как правило, чем больше человек сопереживает, тем крупнее и активнее у него миндалина. Наша группа заключённых имела недоразвитую миндалину, что, вероятно, и привело к отсутствию сопереживания и аморальному поведению.\nИтак, давайте сделаем шаг назад. Как правило, усвоение нравственного поведения — это просто часть взросления, как и обучение говорению. В возрасте шести месяцев практически каждый из нас способен различать живые и неживые объекты. В возрасте 12 месяцев большинство детей способны имитировать целенаправленные действия других людей. Так, например ваша мама поднимает руки, чтобы потянуться, и вы подражаете ей. Сначала вам это не очень удаётся. Я помню, как мой двоюродный брат Саша, двух лет от роду, рассматривал книжки с картинками и облизывал один палец и переворачивал страницу другой рукой, и он делал так снова и снова. (Смех) Шаг за шагом, мы строим фундамент социальной части нашего мозга, так что к трём или четырём годам большинство детей, но не все, конечно, приобрели способность понимать намерения других людей, а это ещё одно необходимое условие для сопереживания. Тот факт, что этот ход развития универсален, независимо от того, в какой части света или в какой культуре вы живёте, наводит на мысль о том, что основы нравственного поведения являются врождёнными. Если вы сомневаетесь в этом, попробуйте, как я, нарушить обещание, которое ты дал четырёхлетнему ребёнку. Вы увидите, что четырёхлетний ребёнок совсем не наивен. Его разум больше похож на швейцарский армейский нож с фиксированными психическими модулями, тонко отточенными в ходе развития, и острым чувством справедливости. Первые годы имеют решающее значение. Такое ощущение, что есть некий предел, после которого усвоение моральных устоев становится более сложным, как изучение иностранного языка для взрослых. Однако это не означает, что это невозможно. Последние замечательные исследования Стэнфордского университета показали, что люди, которые играли в игры виртуальной реальности, где они примерили роль хороших и всегда готовых помочь супергероев, в реальной жизни стали более заботливыми по отношению к другим людям. Я, конечно, не предлагаю наделить преступников суперспособностями, но я считаю, что нам необходимо найти способ помочь Джо и ему подобным изменить свои мозги и своё поведение, ради их же блага и, конечно, ради нашего блага тоже.\nТак можно ли изменить мозг? Более 100 лет нейроанатомы, а позднее и неврологи, считали, что после первоначального развития в детстве, новые клетки мозга не образуются в мозге взрослого человека. Мозг может измениться только в определённых пределах. Это было догмой. Но в 90-е годы исследования начинают показывать, на примере Елизаветы Гульд в Принстоне и других, исследования начали показывать доказательства нейрогенеза, рождения новых клеток головного мозга в мозге взрослых млекопитающих. Сначала в обонятельных областях, которые отвечают за наше чувство запаха, затем в гиппокампе с участием краткосрочной памяти, и, наконец, в самой миндалине. Для того чтобы понять как происходит этот процесс, я оставил исследование психопатов и присоединился к лаборатории в Оксфорде, которая занимается обучением и развитием. Вместо психопатов я изучал мышей, потому что строение мозга сходно у различных социальных животных. Так что если вы посадите мышь в стандартную клетку, вроде коробки из-под обуви с ватой внутри, оставите её там одну и без особой стимуляции, мышь не только не будет развиваться, но и будет показывать странное, повторяющееся поведение. Это по природе социальное животное потеряет свою способность общения с другими мышами и даже будет вести себя агрессивно в их окружении. Однако мыши, выращенные в так называемой обогащённой среде, с другими мышами, с колёсами, лестницами и различными областями для изучения, демонстрируют нейрогенез, рождение новых клеток головного мозга. И, как мы показали, их показатели выше по целому ряду задач на обучение и память. Конечно, у них развивается нравственность до такой степени, что они помогают нести сумки старым мышам на улице, но их улучшенная среда привела к здоровому социальному поведению. Мыши же, выращенные в стандартной клетке, не отличающейся, можно сказать, от тюремной камеры, имеют значительно более низкий уровень выработки новых нейронов в головном мозге.\nТеперь ясно, что миндалина млекопитающих, включая приматов вроде нас, способна к нейрогенезу. В некоторых областях мозга, более чем 20% клеток образуются вновь. Мы только сейчас начинаем понимать какие именно функции имеют эти клетки, однако это показывает, что мозг способен меняться удивительным образом и во взрослой жизни. Однако кроме этого наш мозг особенно чувствителен к стрессу. Гормоны стресса, глюкокортикоиды, производимые мозгом, подавляют рост этих новых клеток. Чем больше стресс, тем хуже развивается мозг, что, в свою очередь, приводит к меньшей адаптируемости и является причиной более сильного стресса. Это взаимодействие между природой и воспитанием в режиме реального времени на наших глазах. Если задуматься, парадоксально, что наше решение на данный момент для людей с миндалиной в состоянии стресса — это разместить их в окружающей среде, которая тормозит любую возможность дальнейшего роста. Конечно, тюремное заключение — это необходимая часть системы уголовного правосудия и защиты общества. Наши исследования не говорят о том, что преступники должны предоставлять свои МРТ в качестве доказательства в суде и соскользнуть с крючка, потому что у них неправильно функционирует миндалина. Доказательства на самом деле показывают другое. Так как наши мозги способны к изменению, мы должны взять на себя ответственность за наши действия, а они должны взять на себя ответственность за свою реабилитацию. Один из способов — через программы реабилитации. В них жертвы, если они согласятся участвовать, и преступники встречаются лицом к лицу в безопасном и контролируемом пространстве, и преступник получает возможность взять на себя ответственность за свои действия, а жертва играет активную роль в процессе. В такой обстановке преступник может видеть, возможно, первые, что жертва — это живой человек с мыслями и чувствами, и настоящими эмоциями. Это стимулирует миндалину и, может быть, способствует более эффективной реабилитационной практике, чем простое лишение свободы. Такие программы не для всех окажутся эффективными, но для многих это может быть способом растопить лёд в душе.\nЧто мы можем сделать сейчас? Как мы можем применить эти знания? Я хотел бы закончить выступление тремя уроками, которые я усвоил. Первое, что я узнал, — это то, что мы должны изменить наше мышление. Так как Вормвуд Скрабс был построен 130 лет назад, общество продвинулось в практически каждом направлении, в том, как работают школы и больницы. Но как только мы говорим о тюрьмах, мы словно возвращаемся во времена Диккенса, а, может, и в средневековые времена. Я думаю, что слишком долго, мы позволяли себе быть убеждёнными в ложном понятии о том, что человеческую природу нельзя изменить, и это дорого обходится нашему обществу. Мы знаем, что мозг способен к необычайным изменениям, и лучший способ их достижения, даже у взрослых, заключается в изменении и модулировании нашей окружающей среды.\nВторой урок заключается в том, что нам необходимо сотрудничать с людьми, которые считают, что наука является необходимой для осуществления социальных перемен. Неврологу достаточно легко поместить опасного заключённого в томограф. На самом деле, как оказывается, это не так уж и легко, но в конечном счёте мы хотим понять, действительно ли мы способны снизить уровень рецидивов. Для того чтобы ответить на такие сложные вопросы нам нужно, чтобы люди с разным опытом: учёные в лабораториях и врачи в клиниках, социальные работники и политики, благотворители и активисты по правам человека — работали вместе.\nИ последнее: я считаю, что нам необходимо изменить наши собственные миндалины, потому что эта проблема касается не только Джо, но и всех нас. Мы должны изменить наше представление о Джо, как о ком-то неисправимом, потому что, если мы видим его неисправимым преступником, как он сможет увидеть себя иначе? Через 10 лет Джо будет выпущен на свободу из Вормвуд Скрабс. Будет ли он среди 70% заключённых, у кого случится рецидив и кто вернётся за решётку? Разве не было бы лучше, если во время отбывания наказания Джо мог бы тренировать миндалину, тем самым стимулируя рост новых клеток головного мозга и новых связей, чтобы он мог иметь возможность смотреть на мир правильно после освобождения из тюрьмы? Конечно, ведь это в наших общих интересах.\n(Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Daniel Reisel: The neuroscience of restorative justice
TED Talk Subtitles and Transcript: Daniel Reisel studies the brains of criminal psychopaths (and mice). And he asks a big question: Instead of warehousing these criminals, shouldn’t we be using what we know about the brain to help them rehabilitate? Put another way: If the brain can grow new neural pathways after an injury … could we help the brain re-grow morality?
I'd like to talk today about how we can change our brains and our society.
Meet Joe. Joe's 32 years old and a murderer. I met Joe 13 years ago on the lifer wing at Wormwood Scrubs high-security prison in London. I'd like you to imagine this place. It looks and feels like it sounds: Wormwood Scrubs. Built at the end of the Victorian Era by the inmates themselves, it is where England's most dangerous prisoners are kept. These individuals have committed acts of unspeakable evil. And I was there to study their brains. I was part of a team of researchers from University College London, on a grant from the U.K. department of health. My task was to study a group of inmates who had been clinically diagnosed as psychopaths. That meant they were the most callous and the most aggressive of the entire prison population. What lay at the root of their behavior? Was there a neurological cause for their condition? And if there was a neurological cause, could we find a cure?
So I'd like to speak about change, and especially about emotional change. Growing up, I was always intrigued by how people change. My mother, a clinical psychotherapist, would occasionally see patients at home in the evening. She would shut the door to the living room, and I imagined magical things happened in that room. At the age of five or six I would creep up in my pajamas and sit outside with my ear glued to the door. On more than one occasion, I fell asleep and they had to push me out of the way at the end of the session.
And I suppose that's how I found myself walking into the secure interview room on my first day at Wormwood Scrubs. Joe sat across a steel table and greeted me with this blank expression. The prison warden, looking equally indifferent, said, "Any trouble, just press the red buzzer, and we'll be around as soon as we can." (Laughter)
I sat down. The heavy metal door slammed shut behind me. I looked up at the red buzzer far behind Joe on the opposite wall. (Laughter)
I looked at Joe. Perhaps detecting my concern, he leaned forward, and said, as reassuringly as he could, "Ah, don't worry about the buzzer, it doesn't work anyway." (Laughter)
Over the subsequent months, we tested Joe and his fellow inmates, looking specifically at their ability to categorize different images of emotion. And we looked at their physical response to those emotions. So, for example, when most of us look at a picture like this of somebody looking sad, we instantly have a slight, measurable physical response: increased heart rate, sweating of the skin. Whilst the psychopaths in our study were able to describe the pictures accurately, they failed to show the emotions required. They failed to show a physical response. It was as though they knew the words but not the music of empathy. So we wanted to look closer at this to use MRI to image their brains. That turned out to be not such an easy task. Imagine transporting a collection of clinical psychopaths across central London in shackles and handcuffs in rush hour, and in order to place each of them in an MRI scanner, you have to remove all metal objects, including shackles and handcuffs, and, as I learned, all body piercings.
After some time, however, we had a tentative answer. These individuals were not just the victims of a troubled childhood. There was something else. People like Joe have a deficit in a brain area called the amygdala. The amygdala is an almond-shaped organ deep within each of the hemispheres of the brain. It is thought to be key to the experience of empathy. Normally, the more empathic a person is, the larger and more active their amygdala is. Our population of inmates had a deficient amygdala, which likely led to their lack of empathy and to their immoral behavior.
So let's take a step back. Normally, acquiring moral behavior is simply part of growing up, like learning to speak. At the age of six months, virtually every one of us is able to differentiate between animate and inanimate objects. At the age of 12 months, most children are able to imitate the purposeful actions of others. So for example, your mother raises her hands to stretch, and you imitate her behavior. At first, this isn't perfect. I remember my cousin Sasha, two years old at the time, looking through a picture book and licking one finger and flicking the page with the other hand, licking one finger and flicking the page with the other hand. (Laughter) Bit by bit, we build the foundations of the social brain so that by the time we're three, four years old, most children, not all, have acquired the ability to understand the intentions of others, another prerequisite for empathy. The fact that this developmental progression is universal, irrespective of where you live in the world or which culture you inhabit, strongly suggests that the foundations of moral behavior are inborn. If you doubt this, try, as I've done, to renege on a promise you've made to a four-year-old. You will find that the mind of a four-year old is not naïve in the slightest. It is more akin to a Swiss army knife with fixed mental modules finely honed during development and a sharp sense of fairness. The early years are crucial. There seems to be a window of opportunity, after which mastering moral questions becomes more difficult, like adults learning a foreign language. That's not to say it's impossible. A recent, wonderful study from Stanford University showed that people who have played a virtual reality game in which they took on the role of a good and helpful superhero actually became more caring and helpful towards others afterwards. Now I'm not suggesting we endow criminals with superpowers, but I am suggesting that we need to find ways to get Joe and people like him to change their brains and their behavior, for their benefit and for the benefit of the rest of us.
So can brains change? For over 100 years, neuroanatomists and later neuroscientists held the view that after initial development in childhood, no new brain cells could grow in the adult human brain. The brain could only change within certain set limits. That was the dogma. But then, in the 1990s, studies starting showing, following the lead of Elizabeth Gould at Princeton and others, studies started showing the evidence of neurogenesis, the birth of new brain cells in the adult mammalian brain, first in the olfactory bulb, which is responsible for our sense of smell, then in the hippocampus involving short-term memory, and finally in the amygdala itself. In order to understand how this process works, I left the psychopaths and joined a lab in Oxford specializing in learning and development. Instead of psychopaths, I studied mice, because the same pattern of brain responses appears across many different species of social animals. So if you rear a mouse in a standard cage, a shoebox, essentially, with cotton wool, alone and without much stimulation, not only does it not thrive, but it will often develop strange, repetitive behaviors. This naturally sociable animal will lose its ability to bond with other mice, even becoming aggressive when introduced to them. However, mice reared in what we called an enriched environment, a large habitation with other mice with wheels and ladders and areas to explore, demonstrate neurogenesis, the birth of new brain cells, and as we showed, they also perform better on a range of learning and memory tasks. Now, they don't develop morality to the point of carrying the shopping bags of little old mice across the street, but their improved environment results in healthy, sociable behavior. Mice reared in a standard cage, by contrast, not dissimilar, you might say, from a prison cell, have dramatically lower levels of new neurons in the brain.
It is now clear that the amygdala of mammals, including primates like us, can show neurogenesis. In some areas of the brain, more than 20 percent of cells are newly formed. We're just beginning to understand what exact function these cells have, but what it implies is that the brain is capable of extraordinary change way into adulthood. However, our brains are also exquisitely sensitive to stress in our environment. Stress hormones, glucocorticoids, released by the brain, suppress the growth of these new cells. The more stress, the less brain development, which in turn causes less adaptability and causes higher stress levels. This is the interplay between nature and nurture in real time in front of our eyes. When you think about it, it is ironic that our current solution for people with stressed amygdalae is to place them in an environment that actually inhibits any chance of further growth. Of course, imprisonment is a necessary part of the criminal justice system and of protecting society. Our research does not suggest that criminals should submit their MRI scans as evidence in court and get off the hook because they've got a faulty amygdala. The evidence is actually the other way. Because our brains are capable of change, we need to take responsibility for our actions, and they need to take responsibility for their rehabilitation. One way such rehabilitation might work is through restorative justice programs. Here victims, if they choose to participate, and perpetrators meet face to face in safe, structured encounters, and the perpetrator is encouraged to take responsibility for their actions, and the victim plays an active role in the process. In such a setting, the perpetrator can see, perhaps for the first time, the victim as a real person with thoughts and feelings and a genuine emotional response. This stimulates the amygdala and may be a more effective rehabilitative practice than simple incarceration. Such programs won't work for everyone, but for many, it could be a way to break the frozen sea within.
So what can we do now? How can we apply this knowledge? I'd like to leave you with three lessons that I learned. The first thing that I learned was that we need to change our mindset. Since Wormwood Scrubs was built 130 years ago, society has advanced in virtually every aspect, in the way we run our schools, our hospitals. Yet the moment we speak about prisons, it's as though we're back in Dickensian times, if not medieval times. For too long, I believe, we've allowed ourselves to be persuaded of the false notion that human nature cannot change, and as a society, it's costing us dearly. We know that the brain is capable of extraordinary change, and the best way to achieve that, even in adults, is to change and modulate our environment.
The second thing I have learned is that we need to create an alliance of people who believe that science is integral to bringing about social change. It's easy enough for a neuroscientist to place a high-security inmate in an MRI scanner. Well actually, that turns out not to be so easy, but ultimately what we want to show is whether we're able to reduce the reoffending rates. In order to answer complex questions like that, we need people of different backgrounds -- lab-based scientists and clinicians, social workers and policy makers, philanthropists and human rights activists — to work together.
Finally, I believe we need to change our own amygdalae, because this issue goes to the heart not just of who Joe is, but who we are. We need to change our view of Joe as someone wholly irredeemable, because if we see Joe as wholly irredeemable, how is he going to see himself as any different? In another decade, Joe will be released from Wormwood Scrubs. Will he be among the 70 percent of inmates who end up reoffending and returning to the prison system? Wouldn't it be better if, while serving his sentence, Joe was able to train his amygdala, which would stimulate the growth of new brain cells and connections, so that he will be able to face the world once he gets released? Surely, that would be in the interest of all of us.
(Applause) Thank you. (Applause)
|
Даниель Райзель: Нейробиология реабилитации преступников
TED Talk Subtitles and Transcript: Даниель Райзель изучает мышление психопатов-преступников (и мышей). Он задаёт большой вопрос: вместо «хранения» этих преступников, следует ли нам использовать имеющиеся знания о мозге для их реабилитации? Другими словами, если мозг может регенерироваться после травмы… можно ли регенерировать мораль?
Сегодня я хочу поговорить о том, как можно изменить мозг и общество в целом.
Знакомьтесь, это Джо. Джо 32 года и он убийца. Я встретил Джо 13 лет назад в отделении пожизненно заключённых в тюрьме строгого режима в Вормвуд Скрабс в Лондоне. Попробуйте представить себе это место. Он выглядит и ощущается так, как оно звучит: Вормвуд Скрабс [Заросли древесных червей]. Место построено в конце викторианской эпохи самими заключёнными, и именно там содержались наиболее опасные заключённые Англии. Эти лица совершали преступления невероятной тяжести. И я работал там, изучая их мозги. Я был частью команды научных сотрудников из Университетского Колледжа Лондона, получившей грант Министерства здравоохранения Великобритании. Моя задача заключалась в изучении группы заключённых, клинически диагностированных психопатов. Это означает, что они были наиболее расчётливыми и агрессивными по сравнению с другими заключёнными. Что же лежит в основе их поведения? Существуют ли неврологические причины их состояния? И если существуют, то можно ли найти способ их устранения?
Я хотел бы поговорить о метаморфозах и, в частности, об эмоциональных метаморфозах. По мере того как я рос, я был заинтригован тем, как меняются люди. Моя мама, психотерапевт в клинике, иногда принимала больных на дому по вечерам. Она закрывала дверь в гостиную, и я воображал какие магические метаморфозы происходили в этой комнате. В возрасте пяти или шести лет я подкрадывался к двери в пижаме и прижимался ухом к двери. Не раз я так и засыпал, и им приходилось отодвигать меня с пути после окончания их сеанса.
И я полагаю, так я и оказался в комнате для допросов в первый день исследований в Вормвуд Скрабс. Джо сел напротив меня за стальной стол и встретил меня пустым выражением лица. Начальник тюрьмы, выглядевший совершенно равнодушным, сказал: «Если будут проблемы, просто нажмите красную кнопку, и мы сразу же прибежим». (Смех)
Я присел на стул. И металлическая дверь захлопнулась за мной. Я посмотрел на красную кнопку, расположенную на противоположной стене далеко за спиной Джо. (Смех)
Я посмотрел на Джо. Возможно, заметив моё беспокойство, он наклонился вперёд и сказал настолько успокаивающе, насколько мог: «Да не беспокойтесь о кнопке, она всё равно не работает». (Смех)
В течение следующих месяцев мы тестировали Джо и его товарищей, анализируя их способности различать эмоции. Также мы изучали их физическую реакцию на эти эмоции. Так например, если большинству из нас показать фото грустного человека, мы тут же увидим физическую реакцию: учащение сердцебиения и усиление потоотделения. В то время как психопаты в нашем исследовании были в состоянии описать фотографии в деталях, они не смогли показать необходимых эмоций. Они не отреагировали на физическом уровне. Как будто они были способны найти подходящие слова, но не были способны на сопереживание. Поэтому мы хотели более детально изучить это с помощью МРТ их мозга. Что оказалось не такой простой задачей. Представьте себе перевозку целой группы клинических психопатов через Центральный Лондон в кандалах и наручниках в час пик. И для того, чтобы поместить их в томограф, необходимо снять все металлические предметы, включая кандалы и наручники, и, как я узнал, даже пирсинг.
Однако, через некоторое время мы нашли приемлемое решение. Эти лица являются не только жертвами неблагополучного детства. Там было кое-что ещё. У таких людей, как Джо, в головном мозге присутствует недостаточность миндалины. Миндалина представляет собой миндалевидный орган, находящийся глубоко внутри каждого из полушарий головного мозга. Считается, что она является ключом к сопереживанию. Как правило, чем больше человек сопереживает, тем крупнее и активнее у него миндалина. Наша группа заключённых имела недоразвитую миндалину, что, вероятно, и привело к отсутствию сопереживания и аморальному поведению.
Итак, давайте сделаем шаг назад. Как правило, усвоение нравственного поведения — это просто часть взросления, как и обучение говорению. В возрасте шести месяцев практически каждый из нас способен различать живые и неживые объекты. В возрасте 12 месяцев большинство детей способны имитировать целенаправленные действия других людей. Так, например ваша мама поднимает руки, чтобы потянуться, и вы подражаете ей. Сначала вам это не очень удаётся. Я помню, как мой двоюродный брат Саша, двух лет от роду, рассматривал книжки с картинками и облизывал один палец и переворачивал страницу другой рукой, и он делал так снова и снова. (Смех) Шаг за шагом, мы строим фундамент социальной части нашего мозга, так что к трём или четырём годам большинство детей, но не все, конечно, приобрели способность понимать намерения других людей, а это ещё одно необходимое условие для сопереживания. Тот факт, что этот ход развития универсален, независимо от того, в какой части света или в какой культуре вы живёте, наводит на мысль о том, что основы нравственного поведения являются врождёнными. Если вы сомневаетесь в этом, попробуйте, как я, нарушить обещание, которое ты дал четырёхлетнему ребёнку. Вы увидите, что четырёхлетний ребёнок совсем не наивен. Его разум больше похож на швейцарский армейский нож с фиксированными психическими модулями, тонко отточенными в ходе развития, и острым чувством справедливости. Первые годы имеют решающее значение. Такое ощущение, что есть некий предел, после которого усвоение моральных устоев становится более сложным, как изучение иностранного языка для взрослых. Однако это не означает, что это невозможно. Последние замечательные исследования Стэнфордского университета показали, что люди, которые играли в игры виртуальной реальности, где они примерили роль хороших и всегда готовых помочь супергероев, в реальной жизни стали более заботливыми по отношению к другим людям. Я, конечно, не предлагаю наделить преступников суперспособностями, но я считаю, что нам необходимо найти способ помочь Джо и ему подобным изменить свои мозги и своё поведение, ради их же блага и, конечно, ради нашего блага тоже.
Так можно ли изменить мозг? Более 100 лет нейроанатомы, а позднее и неврологи, считали, что после первоначального развития в детстве, новые клетки мозга не образуются в мозге взрослого человека. Мозг может измениться только в определённых пределах. Это было догмой. Но в 90-е годы исследования начинают показывать, на примере Елизаветы Гульд в Принстоне и других, исследования начали показывать доказательства нейрогенеза, рождения новых клеток головного мозга в мозге взрослых млекопитающих. Сначала в обонятельных областях, которые отвечают за наше чувство запаха, затем в гиппокампе с участием краткосрочной памяти, и, наконец, в самой миндалине. Для того чтобы понять как происходит этот процесс, я оставил исследование психопатов и присоединился к лаборатории в Оксфорде, которая занимается обучением и развитием. Вместо психопатов я изучал мышей, потому что строение мозга сходно у различных социальных животных. Так что если вы посадите мышь в стандартную клетку, вроде коробки из-под обуви с ватой внутри, оставите её там одну и без особой стимуляции, мышь не только не будет развиваться, но и будет показывать странное, повторяющееся поведение. Это по природе социальное животное потеряет свою способность общения с другими мышами и даже будет вести себя агрессивно в их окружении. Однако мыши, выращенные в так называемой обогащённой среде, с другими мышами, с колёсами, лестницами и различными областями для изучения, демонстрируют нейрогенез, рождение новых клеток головного мозга. И, как мы показали, их показатели выше по целому ряду задач на обучение и память. Конечно, у них развивается нравственность до такой степени, что они помогают нести сумки старым мышам на улице, но их улучшенная среда привела к здоровому социальному поведению. Мыши же, выращенные в стандартной клетке, не отличающейся, можно сказать, от тюремной камеры, имеют значительно более низкий уровень выработки новых нейронов в головном мозге.
Теперь ясно, что миндалина млекопитающих, включая приматов вроде нас, способна к нейрогенезу. В некоторых областях мозга, более чем 20% клеток образуются вновь. Мы только сейчас начинаем понимать какие именно функции имеют эти клетки, однако это показывает, что мозг способен меняться удивительным образом и во взрослой жизни. Однако кроме этого наш мозг особенно чувствителен к стрессу. Гормоны стресса, глюкокортикоиды, производимые мозгом, подавляют рост этих новых клеток. Чем больше стресс, тем хуже развивается мозг, что, в свою очередь, приводит к меньшей адаптируемости и является причиной более сильного стресса. Это взаимодействие между природой и воспитанием в режиме реального времени на наших глазах. Если задуматься, парадоксально, что наше решение на данный момент для людей с миндалиной в состоянии стресса — это разместить их в окружающей среде, которая тормозит любую возможность дальнейшего роста. Конечно, тюремное заключение — это необходимая часть системы уголовного правосудия и защиты общества. Наши исследования не говорят о том, что преступники должны предоставлять свои МРТ в качестве доказательства в суде и соскользнуть с крючка, потому что у них неправильно функционирует миндалина. Доказательства на самом деле показывают другое. Так как наши мозги способны к изменению, мы должны взять на себя ответственность за наши действия, а они должны взять на себя ответственность за свою реабилитацию. Один из способов — через программы реабилитации. В них жертвы, если они согласятся участвовать, и преступники встречаются лицом к лицу в безопасном и контролируемом пространстве, и преступник получает возможность взять на себя ответственность за свои действия, а жертва играет активную роль в процессе. В такой обстановке преступник может видеть, возможно, первые, что жертва — это живой человек с мыслями и чувствами, и настоящими эмоциями. Это стимулирует миндалину и, может быть, способствует более эффективной реабилитационной практике, чем простое лишение свободы. Такие программы не для всех окажутся эффективными, но для многих это может быть способом растопить лёд в душе.
Что мы можем сделать сейчас? Как мы можем применить эти знания? Я хотел бы закончить выступление тремя уроками, которые я усвоил. Первое, что я узнал, — это то, что мы должны изменить наше мышление. Так как Вормвуд Скрабс был построен 130 лет назад, общество продвинулось в практически каждом направлении, в том, как работают школы и больницы. Но как только мы говорим о тюрьмах, мы словно возвращаемся во времена Диккенса, а, может, и в средневековые времена. Я думаю, что слишком долго, мы позволяли себе быть убеждёнными в ложном понятии о том, что человеческую природу нельзя изменить, и это дорого обходится нашему обществу. Мы знаем, что мозг способен к необычайным изменениям, и лучший способ их достижения, даже у взрослых, заключается в изменении и модулировании нашей окружающей среды.
Второй урок заключается в том, что нам необходимо сотрудничать с людьми, которые считают, что наука является необходимой для осуществления социальных перемен. Неврологу достаточно легко поместить опасного заключённого в томограф. На самом деле, как оказывается, это не так уж и легко, но в конечном счёте мы хотим понять, действительно ли мы способны снизить уровень рецидивов. Для того чтобы ответить на такие сложные вопросы нам нужно, чтобы люди с разным опытом: учёные в лабораториях и врачи в клиниках, социальные работники и политики, благотворители и активисты по правам человека — работали вместе.
И последнее: я считаю, что нам необходимо изменить наши собственные миндалины, потому что эта проблема касается не только Джо, но и всех нас. Мы должны изменить наше представление о Джо, как о ком-то неисправимом, потому что, если мы видим его неисправимым преступником, как он сможет увидеть себя иначе? Через 10 лет Джо будет выпущен на свободу из Вормвуд Скрабс. Будет ли он среди 70% заключённых, у кого случится рецидив и кто вернётся за решётку? Разве не было бы лучше, если во время отбывания наказания Джо мог бы тренировать миндалину, тем самым стимулируя рост новых клеток головного мозга и новых связей, чтобы он мог иметь возможность смотреть на мир правильно после освобождения из тюрьмы? Конечно, ведь это в наших общих интересах.
(Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Stephen Wolfram: Computing a theory of all knowledge\nTED Talk Subtitles and Transcript: Stephen Wolfram, creator of Mathematica, talks about his quest to make all knowledge computational -- able to be searched, processed and manipulated. His new search engine, Wolfram Alpha, has no lesser goal than to model and explain the physics underlying the universe.\nSo I want to talk today about an idea. It's a big idea. Actually, I think it'll eventually be seen as probably the single biggest idea that's emerged in the past century. It's the idea of computation. Now, of course, that idea has brought us all of the computer technology we have today and so on. But there's actually a lot more to computation than that. It's really a very deep, very powerful, very fundamental idea, whose effects we've only just begun to see.\nWell, I myself have spent the past 30 years of my life working on three large projects that really try to take the idea of computation seriously. So I started off at a young age as a physicist using computers as tools. Then, I started drilling down, thinking about the computations I might want to do, trying to figure out what primitives they could be built up from and how they could be automated as much as possible. Eventually, I created a whole structure based on symbolic programming and so on that let me build Mathematica. And for the past 23 years, at an increasing rate, we've been pouring more and more ideas and capabilities and so on into Mathematica, and I'm happy to say that that's led to many good things in R & D and education, lots of other areas. Well, I have to admit, actually, that I also had a very selfish reason for building Mathematica: I wanted to use it myself, a bit like Galileo got to use his telescope 400 years ago. But I wanted to look not at the astronomical universe, but at the computational universe.\nSo we normally think of programs as being complicated things that we build for very specific purposes. But what about the space of all possible programs? Here's a representation of a really simple program. So, if we run this program, this is what we get. Very simple. So let's try changing the rule for this program a little bit. Now we get another result, still very simple. Try changing it again. You get something a little bit more complicated. But if we keep running this for a while, we find out that although the pattern we get is very intricate, it has a very regular structure. So the question is: Can anything else happen? Well, we can do a little experiment. Let's just do a little mathematical experiment, try and find out.\nLet's just run all possible programs of the particular type that we're looking at. They're called cellular automata. You can see a lot of diversity in the behavior here. Most of them do very simple things, but if you look along all these different pictures, at rule number 30, you start to see something interesting going on. So let's take a closer look at rule number 30 here. So here it is. We're just following this very simple rule at the bottom here, but we're getting all this amazing stuff. It's not at all what we're used to, and I must say that, when I first saw this, it came as a huge shock to my intuition. And, in fact, to understand it, I eventually had to create a whole new kind of science.\n(Laughter)\nThis science is different, more general, than the mathematics-based science that we've had for the past 300 or so years. You know, it's always seemed like a big mystery: how nature, seemingly so effortlessly, manages to produce so much that seems to us so complex. Well, I think we've found its secret: It's just sampling what's out there in the computational universe and quite often getting things like Rule 30 or like this. And knowing that starts to explain a lot of long-standing mysteries in science. It also brings up new issues, though, like computational irreducibility. I mean, we're used to having science let us predict things, but something like this is fundamentally irreducible. The only way to find its outcome is, effectively, just to watch it evolve. It's connected to, what I call, the principle of computational equivalence, which tells us that even incredibly simple systems can do computations as sophisticated as anything. It doesn't take lots of technology or biological evolution to be able to do arbitrary computation; just something that happens, naturally, all over the place. Things with rules as simple as these can do it. Well, this has deep implications about the limits of science, about predictability and controllability of things like biological processes or economies, about intelligence in the universe, about questions like free will and about creating technology.\nYou know, in working on this science for many years, I kept wondering, \"What will be its first killer app?\" Well, ever since I was a kid, I'd been thinking about systematizing knowledge and somehow making it computable. People like Leibniz had wondered about that too 300 years earlier. But I'd always assumed that to make progress, I'd essentially have to replicate a whole brain. Well, then I got to thinking: This scientific paradigm of mine suggests something different -- and, by the way, I've now got huge computation capabilities in Mathematica, and I'm a CEO with some worldly resources to do large, seemingly crazy, projects -- So I decided to just try to see how much of the systematic knowledge that's out there in the world we could make computable.\nSo, it's been a big, very complex project, which I was not sure was going to work at all. But I'm happy to say it's actually going really well. And last year we were able to release the first website version of Wolfram Alpha. Its purpose is to be a serious knowledge engine that computes answers to questions. So let's give it a try. Let's start off with something really easy. Hope for the best. Very good. Okay. So far so good. (Laughter) Let's try something a little bit harder. Let's do some mathy thing, and with luck it'll work out the answer and try and tell us some interesting things things about related math. We could ask it something about the real world. Let's say -- I don't know -- what's the GDP of Spain? And it should be able to tell us that. Now we could compute something related to this, let's say ... the GDP of Spain divided by, I don't know, the -- hmmm ... let's say the revenue of Microsoft.\n(Laughter)\nThe idea is that we can just type this in, this kind of question in, however we think of it. So let's try asking a question, like a health related question. So let's say we have a lab finding that ... you know, we have an LDL level of 140 for a male aged 50. So let's type that in, and now Wolfram Alpha will go and use available public health data and try and figure out what part of the population that corresponds to and so on. Or let's try asking about, I don't know, the International Space Station.\nAnd what's happening here is that Wolfram Alpha is not just looking up something; it's computing, in real time, where the International Space Station is right now at this moment, how fast it's going, and so on. So Wolfram Alpha knows about lots and lots of kinds of things. It's got, by now, pretty good coverage of everything you might find in a standard reference library. But the goal is to go much further and, very broadly, to democratize all of this knowledge, and to try and be an authoritative source in all areas. To be able to compute answers to specific questions that people have, not by searching what other people may have written down before, but by using built in knowledge to compute fresh new answers to specific questions.\nNow, of course, Wolfram Alpha is a monumentally huge, long-term project with lots and lots of challenges. For a start, one has to curate a zillion different sources of facts and data, and we built quite a pipeline of Mathematica automation and human domain experts for doing this. But that's just the beginning. Given raw facts or data to actually answer questions, one has to compute: one has to implement all those methods and models and algorithms and so on that science and other areas have built up over the centuries. Well, even starting from Mathematica, this is still a huge amount of work. So far, there are about 8 million lines of Mathematica code in Wolfram Alpha built by experts from many, many different fields.\nWell, a crucial idea of Wolfram Alpha is that you can just ask it questions using ordinary human language, which means that we've got to be able to take all those strange utterances that people type into the input field and understand them. And I must say that I thought that step might just be plain impossible. Two big things happened: First, a bunch of new ideas about linguistics that came from studying the computational universe; and second, the realization that having actual computable knowledge completely changes how one can set about understanding language. And, of course, now with Wolfram Alpha actually out in the wild, we can learn from its actual usage. And, in fact, there's been an interesting coevolution that's been going on between Wolfram Alpha and its human users, and it's really encouraging. Right now, if we look at web queries, more than 80 percent of them get handled successfully the first time. And if you look at things like the iPhone app, the fraction is considerably larger. So, I'm pretty pleased with it all.\nBut, in many ways, we're still at the very beginning with Wolfram Alpha. I mean, everything is scaling up very nicely and we're getting more confident. You can expect to see Wolfram Alpha technology showing up in more and more places, working both with this kind of public data, like on the website, and with private knowledge for people and companies and so on. You know, I've realized that Wolfram Alpha actually gives one a whole new kind of computing that one can call knowledge-based computing, in which one's starting not just from raw computation, but from a vast amount of built-in knowledge. And when one does that, one really changes the economics of delivering computational things, whether it's on the web or elsewhere.\nYou know, we have a fairly interesting situation right now. On the one hand, we have Mathematica, with its sort of precise, formal language and a huge network of carefully designed capabilities able to get a lot done in just a few lines. Let me show you a couple of examples here. So here's a trivial piece of Mathematica programming. Here's something where we're sort of integrating a bunch of different capabilities here. Here we'll just create, in this line, a little user interface that allows us to do something fun there. If you go on, that's a slightly more complicated program that's now doing all sorts of algorithmic things and creating user interface and so on. But it's something that is very precise stuff. It's a precise specification with a precise formal language that causes Mathematica to know what to do here.\nThen on the other hand, we have Wolfram Alpha, with all the messiness of the world and human language and so on built into it. So what happens when you put these things together? I think it's actually rather wonderful. With Wolfram Alpha inside Mathematica, you can, for example, make precise programs that call on real world data. Here's a real simple example. You can also just sort of give vague input and then try and have Wolfram Alpha figure out what you're talking about. Let's try this here. But actually I think the most exciting thing about this is that it really gives one the chance to democratize programming. I mean, anyone will be able to say what they want in plain language. Then, the idea is that Wolfram Alpha will be able to figure out what precise pieces of code can do what they're asking for and then show them examples that will let them pick what they need to build up bigger and bigger, precise programs. So, sometimes, Wolfram Alpha will be able to do the whole thing immediately and just give back a whole big program that you can then compute with. Here's a big website where we've been collecting lots of educational and other demonstrations about lots of kinds of things. I'll show you one example here. This is just an example of one of these computable documents. This is probably a fairly small piece of Mathematica code that's able to be run here.\nOkay. Let's zoom out again. So, given our new kind of science, is there a general way to use it to make technology? So, with physical materials, we're used to going around the world and discovering that particular materials are useful for particular technological purposes. Well, it turns out we can do very much the same kind of thing in the computational universe. There's an inexhaustible supply of programs out there. The challenge is to see how to harness them for human purposes. Something like Rule 30, for example, turns out to be a really good randomness generator. Other simple programs are good models for processes in the natural or social world. And, for example, Wolfram Alpha and Mathematica are actually now full of algorithms that we discovered by searching the computational universe. And, for example, this -- if we go back here -- this has become surprisingly popular among composers finding musical forms by searching the computational universe. In a sense, we can use the computational universe to get mass customized creativity. I'm hoping we can, for example, use that even to get Wolfram Alpha to routinely do invention and discovery on the fly, and to find all sorts of wonderful stuff that no engineer and no process of incremental evolution would ever come up with.\nWell, so, that leads to kind of an ultimate question: Could it be that someplace out there in the computational universe we might find our physical universe? Perhaps there's even some quite simple rule, some simple program for our universe. Well, the history of physics would have us believe that the rule for the universe must be pretty complicated. But in the computational universe, we've now seen how rules that are incredibly simple can produce incredibly rich and complex behavior. So could that be what's going on with our whole universe? If the rules for the universe are simple, it's kind of inevitable that they have to be very abstract and very low level; operating, for example, far below the level of space or time, which makes it hard to represent things. But in at least a large class of cases, one can think of the universe as being like some kind of network, which, when it gets big enough, behaves like continuous space in much the same way as having lots of molecules can behave like a continuous fluid. Well, then the universe has to evolve by applying little rules that progressively update this network. And each possible rule, in a sense, corresponds to a candidate universe.\nActually, I haven't shown these before, but here are a few of the candidate universes that I've looked at. Some of these are hopeless universes, completely sterile, with other kinds of pathologies like no notion of space, no notion of time, no matter, other problems like that. But the exciting thing that I've found in the last few years is that you actually don't have to go very far in the computational universe before you start finding candidate universes that aren't obviously not our universe. Here's the problem: Any serious candidate for our universe is inevitably full of computational irreducibility. Which means that it is irreducibly difficult to find out how it will really behave, and whether it matches our physical universe. A few years ago, I was pretty excited to discover that there are candidate universes with incredibly simple rules that successfully reproduce special relativity, and even general relativity and gravitation, and at least give hints of quantum mechanics. So, will we find the whole of physics? I don't know for sure, but I think at this point it's sort of almost embarrassing not to at least try.\nNot an easy project. One's got to build a lot of technology. One's got to build a structure that's probably at least as deep as existing physics. And I'm not sure what the best way to organize the whole thing is. Build a team, open it up, offer prizes and so on. But I'll tell you, here today, that I'm committed to seeing this project done, to see if, within this decade, we can finally hold in our hands the rule for our universe and know where our universe lies in the space of all possible universes ... and be able to type into Wolfram Alpha, \"the theory of the universe,\" and have it tell us.\n(Laughter)\nSo I've been working on the idea of computation now for more than 30 years, building tools and methods and turning intellectual ideas into millions of lines of code and grist for server farms and so on. With every passing year, I realize how much more powerful the idea of computation really is. It's taken us a long way already, but there's so much more to come. From the foundations of science to the limits of technology to the very definition of the human condition, I think computation is destined to be the defining idea of our future.\nThank you.\n(Applause)\nChris Anderson: That was astonishing. Stay here. I've got a question.\n(Applause)\nSo, that was, fair to say, an astonishing talk. Are you able to say in a sentence or two how this type of thinking could integrate at some point to things like string theory or the kind of things that people think of as the fundamental explanations of the universe?\nStephen Wolfram: Well, the parts of physics that we kind of know to be true, things like the standard model of physics: what I'm trying to do better reproduce the standard model of physics or it's simply wrong. The things that people have tried to do in the last 25 years or so with string theory and so on have been an interesting exploration that has tried to get back to the standard model, but hasn't quite gotten there. My guess is that some great simplifications of what I'm doing may actually have considerable resonance with what's been done in string theory, but that's a complicated math thing that I don't yet know how it's going to work out.\nCA: Benoit Mandelbrot is in the audience. He also has shown how complexity can arise out of a simple start. Does your work relate to his?\nSW: I think so. I view Benoit Mandelbrot's work as one of the founding contributions to this kind of area. Benoit has been particularly interested in nested patterns, in fractals and so on, where the structure is something that's kind of tree-like, and where there's sort of a big branch that makes little branches and even smaller branches and so on. That's one of the ways that you get towards true complexity. I think things like the Rule 30 cellular automaton get us to a different level. In fact, in a very precise way, they get us to a different level because they seem to be things that are capable of complexity that's sort of as great as complexity can ever get ...\nI could go on about this at great length, but I won't. (Laughter) (Applause)\nCA: Stephen Wolfram, thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Стивен Вольфрам: Вычислительная Теория Всего\nTED Talk Subtitles and Transcript: Создатель пакета Mathematica Стивен Вольфрам рассказывает о своих находках по пути к большой цели – сделать все знания вычислимыми, чтобы иметь возможность их поиска, обработки и преобразования. Его новая система Wolfram Alpha ставит целью, ни много ни мало, смоделировать и объяснить законы, лежащие в основе мироздания.\nИтак, сегодня я хочу поговорить об одной идее. Большой идее. Я даже думаю, что в конечном итоге эта идея будет считаться крупнейшей идеей из всех, появившихся в прошлом веке. Это – представление о вычислимости. Эта идея, конечно, дала нам всю сегодняшнюю компьютерную технику. Но в идее вычислимости заложено намного больше. Это действительно глубокая, очень мощная и фундаментальная идея, и мы только начинаем осознавать её влияние.\nВ течение последних 30 лет я работал над тремя крупными проектами, каждый из которых опирался на идею вычислимости и развивал её. В свои молодые годы, я, как физик, пользовался компьютером как инструментом. Затем я начал вникать в проблему и думать о том, какие вычисления мне могли бы понадобиться, из каких элементов их можно было бы построить, и как их максимально автоматизировать. В конечном итоге я разработал целую систему, основанную на символическом программировании, что позволило мне создать пакет Mathematica. В течение последних 23 лет мы обогащали пакет Mathematica новыми идеями и возможностями во всё возрастающем темпе, и я рад сообщить, что это помогло создать много полезного в научных исследованиях, образовании и многих других областях. Должен признаться, что при создании Mathematica мною двигал и один эгоистичный мотив. Я хотел пользоваться пакетом сам, подобно Галилею, использовавшему свой собственный телескоп 400 лет назад . Но я хотел познать не астрономический, а вычислительный мир.\nОбычно принято считать, что программа – это сложная вещь, создаваемая ради каких-то конкретных целей. Но как насчёт пространства всех возможных программ? Перед вами схема простейшей программы. [надпись: Цвета трёх верхних клеток задают цвет нижней.] Если запустить эту программу, то получится вот что. Очень просто. Теперь слегка изменим правила нашей программы, и получим другой результат, всё ещё очень простой. Изменим ещё. Получается несколько сложнее, но если выполнять программу дальше, то обнаружится, что узор, хоть и замысловат, имеет чёткую структуру. Отсюда вопрос: А что ещё может получиться? Что ж, можем устроить эксперимент. Маленький математический эксперимент чтобы посмотреть.\nДавайте выполним все возможные программы этого вида. Они называются клеточными автоматами. Видно, что их поведение крайне разнообразно. Большинство из них делают банальные вещи. Но просматривая все эти картинки, и дойдя до Правила номер 30, мы увидим нечто интересное. Давайте внимательнее взглянем на Правило номер 30. Вот его картинка. Исполнение простейшего правила, указанного внизу, даёт настолько поразительную вещь. Это совсем не то, что мы могли бы ожидать, и должен сказать, что когда я впервые столкнулся с этим, я был в шоке, - это полностью противоречило моей интуиции. Чтобы разобраться, мне пришлось в конечном итоге создать совершенно Новый Вид Науки.\n(Смех) [на слайде: содержание его книги с этим названием]\nЭта другая наука, - более общая, чем основанные на математике науки, развивавшиеся за последние 300 лет Для меня всегда казалось тайной то, как природа создаёт, без видимых усилий, такую массу вещей, кажущихся нам столь сложными. Что ж, думаю, что секрет найден. Она просто перебирает имеющееся в вычислительном мире, и часто попадает на такие вещи, как Правило 30 или как вот это. Знание этого раскрывает многие давние тайны науки. Хотя при этом возникают новые вопросы, как например, вычислительная неприводимость [к более простому]. Мы привыкли, что наука может предсказывать, но вот такие вещи принципиально неприводимы [к более простому уровню]. Единственный способ узнать результат процесса – это, по сути, наблюдать за его развитием. Это связано с тем, что я называю принципом вычислительной равнозначности, который говорит, что даже крайне простые системы могут производить вычисления абсолютно любой сложности. Ни развитая техника, ни биологическая эволюция не нужны для выполнения вычислений любой сложности, достаточно того, что и так происходит повсеместно. Достаточно таких вот простых правил. [слайд: клеточный автомат, машина Тьюринга]. Так вот, отсюда следуют очень глубокие выводы: о пределах науки, о возможности прогноза и контролирования, к примеру, биологических процессов или экономических систем, о разуме во вселенной, о проблематике свободы воли и о создании технологий.\nРазрабатывая столько лет эту науку, я всегда про себя думал: «Что же станет её первым ошеломляющим приложением?» Что ж, ещё когда я был ребёнком, я думал о том, как можно было бы систематизировать знания и сделать их вычислимыми. Такие учёные как Лейбниц, задавались этим вопросом ещё 300 лет назад. Я всегда предполагал, что для достижения реального прогресса, мне придётся, по существу, полностью продублировать мозг. Но тут у меня возникла мысль: Ведь моя научная парадигма подразумевает кое-что другое. К тому же, теперь у меня в руках мощные вычислительные возможности пакета Mathematica, и, как президент фирмы, я обладаю материальными возможностями для реализации крупных, почти сумасбродных, проектов. И я решил просто попробовать понять, какую часть систематизированных знаний, накопленных во всём мире, мы можем сделать вычислимыми.\nЭто был большой и очень сложный проект; я был не уверен, даст ли он вообще результат. Но я рад сообщить, что проект продвигается весьма успешно, и в прошлом году нам удалось запустить сайт с первой интернет-версией системы Wolfram Alpha. Её цель – предоставить серьёзный инструмент обработки знаний, который вычисляет ответы на вопросы. Давайте разок попробуем. Начнём с простейшего. Надеюсь, не подведёт. [пишет: «2+2»; на экране – 4] Отлично. Получилось. Пока всё по плану. (Смех) Теперь возьмём орешек покрепче. Ну, скажем, нечто … нечто математическое и, если повезёт, система даст ответ [пишет: «Интеграл x^2 sin^3 x dx»; на экране – формула] и даже расскажет кое-что интересное про сопутствующую математику. [на экране: графики и метод вычисления] Можно задать вопрос о реальном мире. Ну, скажем,… не знаю… Каков ВВП Испании? И система должна ответить. Можно посчитать и что-нибудь связанное с этим, скажем, ВВП Испании, поделённый на… ну, не знаю… гм … пусть будет доход Microsoft’a\n(Смех)\nИдея в том, что можно как бы напечатать вопрос как есть, в том виде, как он пришёл к нам в голову. Давайте спросим что-нибудь из области медицины. Скажем, лабораторный анализ показал уровень холестерина в 140 единиц у мужчины возраста 50 лет… Печатаем, и Wolfram Alpha сейчас найдёт все открытые медицинские данные и постарается узнать, какая часть населения имеет такой и уровень и пр. Или спросим, ну, скажем, о Международной Космической Станции\nИ что важно, в ответ на этот запрос Wolfram Alpha не просто что-то просматривает, она вычисляет в реальном времени, [на экране – карта с траекторией и точкой месторасположения] где находится в данный момент станция, как быстро она движется и пр. Так что Wolfram Alpha знает об очень и очень многом. На настоящий момент она неплохо осведомлена обо всём, что имеется в обычной справочной библиотеке. Но цель – намного выше. Говоря в общем – демократизировать все знания, быть авторитетным источником во всех областях, быть в состоянии вычислить ответы на конкретные вопросы, не через поиск того, что было написано другими, а используя встроенные знания для вычисления новых ответов на конкретные вопросы.\nКонечно, Wolfram Alpha – проект колоссальный, долгосрочный, с огромным числом интересных проблем. Для начала, необходимо просеять несметное множество различных источников, фактов и цифр; с этой целью мы построили целый конвейер из программ в Mathematica и групп специалистов разных областей. Но это только начало. Даже имея сырые факты и цифры, для получения ответов кто-то должен их вычислить, а кто-то – реализовать все необходимые методы, модели, алгоритмы и прочее, что создано наукой в течение веков. [пишет: «кофеин»; на экране: состав и молекула] Но, даже имея всё это, остаётся масса работы. [пишет: «затмение в Лонг-Бич»; на экране: 20.05.2012] На сегодняшний день в системе Wolfram Alpha – 8 миллионов строк кода из Mathematica, написанных с помощью экспертов из множества разных областей.\nНо ключевая идея Wolfram Alpha – возможность задавать вопрос при помощи обычного человеческого языка. Значит, надо научиться интерпретировать все те странные выражения, которые люди вбивают в строку поиска. Должен признаться, этот шаг казался мне просто невыполнимым. Решающим оказались два фактора. Во-первых, масса новых лингвистических идей, пришедших из исследований мира вычислений. Во-вторых, осознание того, что наличие вычислимых знаний полностью меняет возможности нашего подхода к пониманию языка. И, конечно, теперь, когда Wolfram Alpha доступна всем, есть чему научиться исходя из её реального пользования. В действительности происходит своего рода взаимное обогащение системы Wolfram Alpha и её пользователей. И это вдохновляет. Статистика запросов к системе показывает, что с первого раза успешно обрабатываются более 80% из них. Если взглянуть, например, на приложения iPhone, то здесь процент значительно выше. Мне всё это, конечно же, приятно.\nОднако по многим аспектам Wolfram Alpha всё ещё находится в начале пути. [пишет: «трафик www.apple.com»] Система успешно масштабируется. И мы чувствуем себя увереннее. Скоро технология Wolfram Alpha начнёт применяться в самых разных местах, как для работы с такими общедоступными данными, как сейчас на сайте, так и с частными и внутрифирменными данными. Я обнаружил, что на самом деле Wolfram Alpha предоставляет новый тип вычислений, которые можно назвать «вычислениями, основанными на знаниях». Их начальной точкой является не просто вычисление, а колоссальный объём встроенных знаний. И когда это происходит, то изменяется сама экономика доставки вычислений, будь то в интернете или где-либо ещё.\nСейчас сложилась достаточно интересная ситуация: с одной стороны, есть пакет Mathematica с его точным формальным языком и огромным количеством тщательно подобранных возможностей, способный многое сделать всего за пару строк. Давайте покажу пару примеров. Вот – простейший пример программирования в Mathematica. Здесь целый набор возможностей, интегрированных воедино. Вот этой вот строкой мы создадим небольшой пользовательский интерфейс, позволяющий нам делать увлекательные вещи. Если продолжать, то вот чуть более сложная программа, которая делает всевозможные алгоритмические штуки, создаёт пользовательский интерфейс и т.п. Но это всё очень точные вещи. Это – точное описание на точном формальном языке, и оно позволяет пакету Mathematica узнать, что надо делать.\nС другой стороны, есть Wolfram Alpha, в которую встроен весь беспорядок реального мира, человеческого языка и т.д. Что же произойдет, если мы их совместим? Я думаю, это прекрасно. С системой Wolfram Alpha внутри Mathematica можно, например, создавать точные программы, работающие с данными из реального мира. Вот – очень простой пример. Можно также попробовать ввести не очень чёткие данные и дать возможность Wolfram Alpha самой догадаться, о чем идёт речь. Давайте попробуем. [пишет неформальное название «Много-Игольник»] Но самое захватывающее, я думаю, [на экране: полиэдр - логотип фирмы Wolfram Research] в том, что это – реальная возможность демократизации программирования. Это означает, что каждый сможет сказать простым языком, что он хочет, а затем – в этом весь смысл – Wolfram Alpha сможет догадаться, какой программный код даст то, что просит пользователь, и показать ему примеры, чтобы тот выбрал, что ему нужно, чтобы построить всё более и более крупные и точные программы. А иногда Wolfram Alpha будет в состоянии сделать всё сразу и тут же предоставить большую программу, способную проделать все необходимое. Итак, вот – большой сайт, где где собрана масса образовательного и прочего демонстрационного материала по разным предметам. Ну, не знаю, может, прямо здесь покажу вам пример. Это – пример одного из вычислительных документов. Довольно небольшой код из пакета Mathematica, который может работать тут.\nОтлично. Давайте ещё раз взглянем на проблему в целом. Так вот, с учётом создания нашего нового типа науки, есть ли общий метод создания её технических приложений? Так, в случае с физическими материалами, мы привыкли просто искать повсюду, и находить, что какие-то конкретные материалы полезны для каких-то конкретных технических целей. Оказывается, ровно то же самое можно делать и в вычислительном мире. Там существуют бездонные запасы программ. Задача в том, чтобы приспособить их к человеческим целям. Например, что-то вроде Правила 30 может работать как очень хороший генератор случайности. Другие простые программы являются хорошими моделями природных и социальных процессов. К примеру, Wolfram Alpha и Mathematica сейчас наполнены алгоритмами, обнаруженными в результате нашего поиска в вычислительном мире. Вот, например, – вернёмся немного назад – это оказалось неожиданно популярным среди композиторов, ищущих музыкальные формы через поиск в вычислительном мире. В каком-то смысле мы можем использовать вычислительный мир для создания массового индивидуализированного творчества. Например, я лелею надежду, что станет возможно, при помощи Wolfram Alpha, делать изобретения и открытия повседневно, прямо на ходу, и обнаруживать такие замечательные вещи, которые никакой инженер, и никакой процесс постепенной эволюции никогда не получит.\nА это приводит нас к самому фундаментальному вопросу: Можно ли где-то там, внутри этого вычислительного мира найти наш физический мир? Возможно, есть какое-то совсем простое правило, простая программа для нашей вселенной. Вся история физики вроде бы учит нас, что правила в основе вселенной должны быть очень сложны. Но в вычислительном мире, как мы только что убедились, крайне простые правила могут порождать крайне сложное и разнообразное поведение. А может ли оказаться, что именно это и происходит с нашей вселенной? Если правила для вселенной просты, то они неминуемо будут очень абстрактны и на очень низком уровне [программного языка]. Они будут работать, например, намного ниже уровня пространства и времени, из-за чего представление становится трудным. Но в как минимум большом количестве случаев можно представить себе вселенную в виде некоторой сети, которая, при достаточно больших размерах, ведёт себя как непрерывное пространство – очень похоже на то, как масса молекул может вести себя, как непрерывная жидкость. Ну а тогда вселенная может развиваться путём применения маленьких правил, которые постепенно видоизменяют эту сеть. И каждое принципиально возможное правило, в каком-то смысле, является кандидатурой на нашу вселенную.\nВообще-то, я сейчас покажу кое-что впервые: вот перед вами несколько возможных вселенных, которые я изучил. Некоторые из вселенных – безнадёжные, абсолютно стерильные миры с такими патологиями, как отсутствие понятий пространства, времени, вещества, и прочими похожими проблемами. Но самое интересное, что я обнаружил несколько лет назад - оказывается, не нужно глубоко погружаться в вычислительный мир, чтобы начать сталкиваться с такими вселенными, про которые сразу не скажешь, что это не наша вселенная. И вот проблема: Любая серьёзная кандидатура на нашу вселенную неминуемо полна вычислительной неприводимости, то есть должно быть непреодолимо трудно в принципе выяснить её реальное поведение и проверить, что она соответствует нашей вселенной. Пару лет назад я был потрясён открытием существования возможных вселенных с крайне простыми правилами, которые воспроизводят специальную относительность, и даже общую относительность, гравитацию и имеют зачатки квантовой механики. Итак, обнаружим ли мы все законы физики? Точно не знаю, но думаю, что мы дошли до точки, когда хотя бы не пытаться, будет почти неприлично.\nПроект не из легких. Придётся создавать много новых технологий. Придётся построить структуру, вероятно не менее глубокую, чем современная физическая теория. И я не знаю, каким образом это всё лучше организовать: собрать ли команду, пригласить ли всех желающих, учредить ли приз или что-то ещё. Но я заявляю вам здесь сегодня: я намерен предпринять всё, чтобы этот проект свершился, чтобы проверить в течение этого десятилетия, сможем ли мы, наконец, получить в распоряжение правило для нашей вселенной и узнать, где она находится среди пространства всех возможных миров. И иметь возможность вбить слова «Теория вселенной» в Wolfram Alpha и получить ответ.\n(Смех)\nИ вот, я работаю над идеей вычислений теперь уже более 30 лет, создаю инструменты и методы, превращаю плоды умственного труда в миллионы строк кода, в топливо для серверных ферм. И с каждым годом я убеждаюсь в ещё большей мощности идеи вычислений. Мы прошли уже много, но так много ещё нужно пройти. От оснований науки до технологического предела, вплоть до самого определения человеческой природы, я считаю, что идея вычисления предопределена быть определяющей идеей нашего будущего.\nБлагодарю вас.\n(Аплодисменты)\nКрис Андерсон: Это было потрясающе. Не уходите – у меня вопрос.\n(Аплодисменты)\nЭто, прямо говоря, потрясающее выступление. Можете ли вы в двух словах сказать, как эти идеи соотносятся с теорией струн или прочими теориями, которые принято считать фундаментальными объяснениями вселенной?\nСтивен Вольфрам: Про определённые области физики мы можем сказать, что они верны, например, про стандартную модель физики. Если то чем я занят, не сможет воссоздать стандартную модель, так это просто неверно. То, что специалисты пытаются достичь последние 25 лет или около того, разрабатывая теорию струн и другие теории, является интересным исследованием, которое пытается вернуться назад к стандартной модели, но так и не может добиться этого. Могу лишь предположить, что какие-то сильные упрощения того, что я делаю, могут существенно повлиять на исследования по теории струн, но это сложная математическая штука, и я ещё не знаю, сработает ли она.\nК.А.: В аудитории присутствует Бенуа Мандельброт. Он тоже доказал, что сложные структуры могут возникнуть из простого начала. Ваша работа имеет отношение к его?\nС.В.: Я думаю да. Я рассматриваю работу Бенуа Мандельброта, как один из основополагающих трудов в этой области. Бенуа был особо заинтересован во вложенных структурах, фракталах и т.п. вещах, где структура в чём-то подобна древообразной, где большая ветвь создаёт малые ветви, и ещё более малые и т.д. Это – один из путей прийти к сложным структурам. Полагаю, что вещи вроде Правила 30 для клеточных автоматов выводят нас на другой уровень. На другой уровень в очень точном смысле, потому что эти вещи, по всей видимости, способны создавать структуры такой степени сложности, какая только достижима …\nОб этом я могу говорить долго, но не буду.\nК.А.: Стивен Вольфрам. Спасибо!\n(Аплодисменты)"
}
] |
Stephen Wolfram: Computing a theory of all knowledge
TED Talk Subtitles and Transcript: Stephen Wolfram, creator of Mathematica, talks about his quest to make all knowledge computational -- able to be searched, processed and manipulated. His new search engine, Wolfram Alpha, has no lesser goal than to model and explain the physics underlying the universe.
So I want to talk today about an idea. It's a big idea. Actually, I think it'll eventually be seen as probably the single biggest idea that's emerged in the past century. It's the idea of computation. Now, of course, that idea has brought us all of the computer technology we have today and so on. But there's actually a lot more to computation than that. It's really a very deep, very powerful, very fundamental idea, whose effects we've only just begun to see.
Well, I myself have spent the past 30 years of my life working on three large projects that really try to take the idea of computation seriously. So I started off at a young age as a physicist using computers as tools. Then, I started drilling down, thinking about the computations I might want to do, trying to figure out what primitives they could be built up from and how they could be automated as much as possible. Eventually, I created a whole structure based on symbolic programming and so on that let me build Mathematica. And for the past 23 years, at an increasing rate, we've been pouring more and more ideas and capabilities and so on into Mathematica, and I'm happy to say that that's led to many good things in R & D and education, lots of other areas. Well, I have to admit, actually, that I also had a very selfish reason for building Mathematica: I wanted to use it myself, a bit like Galileo got to use his telescope 400 years ago. But I wanted to look not at the astronomical universe, but at the computational universe.
So we normally think of programs as being complicated things that we build for very specific purposes. But what about the space of all possible programs? Here's a representation of a really simple program. So, if we run this program, this is what we get. Very simple. So let's try changing the rule for this program a little bit. Now we get another result, still very simple. Try changing it again. You get something a little bit more complicated. But if we keep running this for a while, we find out that although the pattern we get is very intricate, it has a very regular structure. So the question is: Can anything else happen? Well, we can do a little experiment. Let's just do a little mathematical experiment, try and find out.
Let's just run all possible programs of the particular type that we're looking at. They're called cellular automata. You can see a lot of diversity in the behavior here. Most of them do very simple things, but if you look along all these different pictures, at rule number 30, you start to see something interesting going on. So let's take a closer look at rule number 30 here. So here it is. We're just following this very simple rule at the bottom here, but we're getting all this amazing stuff. It's not at all what we're used to, and I must say that, when I first saw this, it came as a huge shock to my intuition. And, in fact, to understand it, I eventually had to create a whole new kind of science.
(Laughter)
This science is different, more general, than the mathematics-based science that we've had for the past 300 or so years. You know, it's always seemed like a big mystery: how nature, seemingly so effortlessly, manages to produce so much that seems to us so complex. Well, I think we've found its secret: It's just sampling what's out there in the computational universe and quite often getting things like Rule 30 or like this. And knowing that starts to explain a lot of long-standing mysteries in science. It also brings up new issues, though, like computational irreducibility. I mean, we're used to having science let us predict things, but something like this is fundamentally irreducible. The only way to find its outcome is, effectively, just to watch it evolve. It's connected to, what I call, the principle of computational equivalence, which tells us that even incredibly simple systems can do computations as sophisticated as anything. It doesn't take lots of technology or biological evolution to be able to do arbitrary computation; just something that happens, naturally, all over the place. Things with rules as simple as these can do it. Well, this has deep implications about the limits of science, about predictability and controllability of things like biological processes or economies, about intelligence in the universe, about questions like free will and about creating technology.
You know, in working on this science for many years, I kept wondering, "What will be its first killer app?" Well, ever since I was a kid, I'd been thinking about systematizing knowledge and somehow making it computable. People like Leibniz had wondered about that too 300 years earlier. But I'd always assumed that to make progress, I'd essentially have to replicate a whole brain. Well, then I got to thinking: This scientific paradigm of mine suggests something different -- and, by the way, I've now got huge computation capabilities in Mathematica, and I'm a CEO with some worldly resources to do large, seemingly crazy, projects -- So I decided to just try to see how much of the systematic knowledge that's out there in the world we could make computable.
So, it's been a big, very complex project, which I was not sure was going to work at all. But I'm happy to say it's actually going really well. And last year we were able to release the first website version of Wolfram Alpha. Its purpose is to be a serious knowledge engine that computes answers to questions. So let's give it a try. Let's start off with something really easy. Hope for the best. Very good. Okay. So far so good. (Laughter) Let's try something a little bit harder. Let's do some mathy thing, and with luck it'll work out the answer and try and tell us some interesting things things about related math. We could ask it something about the real world. Let's say -- I don't know -- what's the GDP of Spain? And it should be able to tell us that. Now we could compute something related to this, let's say ... the GDP of Spain divided by, I don't know, the -- hmmm ... let's say the revenue of Microsoft.
(Laughter)
The idea is that we can just type this in, this kind of question in, however we think of it. So let's try asking a question, like a health related question. So let's say we have a lab finding that ... you know, we have an LDL level of 140 for a male aged 50. So let's type that in, and now Wolfram Alpha will go and use available public health data and try and figure out what part of the population that corresponds to and so on. Or let's try asking about, I don't know, the International Space Station.
And what's happening here is that Wolfram Alpha is not just looking up something; it's computing, in real time, where the International Space Station is right now at this moment, how fast it's going, and so on. So Wolfram Alpha knows about lots and lots of kinds of things. It's got, by now, pretty good coverage of everything you might find in a standard reference library. But the goal is to go much further and, very broadly, to democratize all of this knowledge, and to try and be an authoritative source in all areas. To be able to compute answers to specific questions that people have, not by searching what other people may have written down before, but by using built in knowledge to compute fresh new answers to specific questions.
Now, of course, Wolfram Alpha is a monumentally huge, long-term project with lots and lots of challenges. For a start, one has to curate a zillion different sources of facts and data, and we built quite a pipeline of Mathematica automation and human domain experts for doing this. But that's just the beginning. Given raw facts or data to actually answer questions, one has to compute: one has to implement all those methods and models and algorithms and so on that science and other areas have built up over the centuries. Well, even starting from Mathematica, this is still a huge amount of work. So far, there are about 8 million lines of Mathematica code in Wolfram Alpha built by experts from many, many different fields.
Well, a crucial idea of Wolfram Alpha is that you can just ask it questions using ordinary human language, which means that we've got to be able to take all those strange utterances that people type into the input field and understand them. And I must say that I thought that step might just be plain impossible. Two big things happened: First, a bunch of new ideas about linguistics that came from studying the computational universe; and second, the realization that having actual computable knowledge completely changes how one can set about understanding language. And, of course, now with Wolfram Alpha actually out in the wild, we can learn from its actual usage. And, in fact, there's been an interesting coevolution that's been going on between Wolfram Alpha and its human users, and it's really encouraging. Right now, if we look at web queries, more than 80 percent of them get handled successfully the first time. And if you look at things like the iPhone app, the fraction is considerably larger. So, I'm pretty pleased with it all.
But, in many ways, we're still at the very beginning with Wolfram Alpha. I mean, everything is scaling up very nicely and we're getting more confident. You can expect to see Wolfram Alpha technology showing up in more and more places, working both with this kind of public data, like on the website, and with private knowledge for people and companies and so on. You know, I've realized that Wolfram Alpha actually gives one a whole new kind of computing that one can call knowledge-based computing, in which one's starting not just from raw computation, but from a vast amount of built-in knowledge. And when one does that, one really changes the economics of delivering computational things, whether it's on the web or elsewhere.
You know, we have a fairly interesting situation right now. On the one hand, we have Mathematica, with its sort of precise, formal language and a huge network of carefully designed capabilities able to get a lot done in just a few lines. Let me show you a couple of examples here. So here's a trivial piece of Mathematica programming. Here's something where we're sort of integrating a bunch of different capabilities here. Here we'll just create, in this line, a little user interface that allows us to do something fun there. If you go on, that's a slightly more complicated program that's now doing all sorts of algorithmic things and creating user interface and so on. But it's something that is very precise stuff. It's a precise specification with a precise formal language that causes Mathematica to know what to do here.
Then on the other hand, we have Wolfram Alpha, with all the messiness of the world and human language and so on built into it. So what happens when you put these things together? I think it's actually rather wonderful. With Wolfram Alpha inside Mathematica, you can, for example, make precise programs that call on real world data. Here's a real simple example. You can also just sort of give vague input and then try and have Wolfram Alpha figure out what you're talking about. Let's try this here. But actually I think the most exciting thing about this is that it really gives one the chance to democratize programming. I mean, anyone will be able to say what they want in plain language. Then, the idea is that Wolfram Alpha will be able to figure out what precise pieces of code can do what they're asking for and then show them examples that will let them pick what they need to build up bigger and bigger, precise programs. So, sometimes, Wolfram Alpha will be able to do the whole thing immediately and just give back a whole big program that you can then compute with. Here's a big website where we've been collecting lots of educational and other demonstrations about lots of kinds of things. I'll show you one example here. This is just an example of one of these computable documents. This is probably a fairly small piece of Mathematica code that's able to be run here.
Okay. Let's zoom out again. So, given our new kind of science, is there a general way to use it to make technology? So, with physical materials, we're used to going around the world and discovering that particular materials are useful for particular technological purposes. Well, it turns out we can do very much the same kind of thing in the computational universe. There's an inexhaustible supply of programs out there. The challenge is to see how to harness them for human purposes. Something like Rule 30, for example, turns out to be a really good randomness generator. Other simple programs are good models for processes in the natural or social world. And, for example, Wolfram Alpha and Mathematica are actually now full of algorithms that we discovered by searching the computational universe. And, for example, this -- if we go back here -- this has become surprisingly popular among composers finding musical forms by searching the computational universe. In a sense, we can use the computational universe to get mass customized creativity. I'm hoping we can, for example, use that even to get Wolfram Alpha to routinely do invention and discovery on the fly, and to find all sorts of wonderful stuff that no engineer and no process of incremental evolution would ever come up with.
Well, so, that leads to kind of an ultimate question: Could it be that someplace out there in the computational universe we might find our physical universe? Perhaps there's even some quite simple rule, some simple program for our universe. Well, the history of physics would have us believe that the rule for the universe must be pretty complicated. But in the computational universe, we've now seen how rules that are incredibly simple can produce incredibly rich and complex behavior. So could that be what's going on with our whole universe? If the rules for the universe are simple, it's kind of inevitable that they have to be very abstract and very low level; operating, for example, far below the level of space or time, which makes it hard to represent things. But in at least a large class of cases, one can think of the universe as being like some kind of network, which, when it gets big enough, behaves like continuous space in much the same way as having lots of molecules can behave like a continuous fluid. Well, then the universe has to evolve by applying little rules that progressively update this network. And each possible rule, in a sense, corresponds to a candidate universe.
Actually, I haven't shown these before, but here are a few of the candidate universes that I've looked at. Some of these are hopeless universes, completely sterile, with other kinds of pathologies like no notion of space, no notion of time, no matter, other problems like that. But the exciting thing that I've found in the last few years is that you actually don't have to go very far in the computational universe before you start finding candidate universes that aren't obviously not our universe. Here's the problem: Any serious candidate for our universe is inevitably full of computational irreducibility. Which means that it is irreducibly difficult to find out how it will really behave, and whether it matches our physical universe. A few years ago, I was pretty excited to discover that there are candidate universes with incredibly simple rules that successfully reproduce special relativity, and even general relativity and gravitation, and at least give hints of quantum mechanics. So, will we find the whole of physics? I don't know for sure, but I think at this point it's sort of almost embarrassing not to at least try.
Not an easy project. One's got to build a lot of technology. One's got to build a structure that's probably at least as deep as existing physics. And I'm not sure what the best way to organize the whole thing is. Build a team, open it up, offer prizes and so on. But I'll tell you, here today, that I'm committed to seeing this project done, to see if, within this decade, we can finally hold in our hands the rule for our universe and know where our universe lies in the space of all possible universes ... and be able to type into Wolfram Alpha, "the theory of the universe," and have it tell us.
(Laughter)
So I've been working on the idea of computation now for more than 30 years, building tools and methods and turning intellectual ideas into millions of lines of code and grist for server farms and so on. With every passing year, I realize how much more powerful the idea of computation really is. It's taken us a long way already, but there's so much more to come. From the foundations of science to the limits of technology to the very definition of the human condition, I think computation is destined to be the defining idea of our future.
Thank you.
(Applause)
Chris Anderson: That was astonishing. Stay here. I've got a question.
(Applause)
So, that was, fair to say, an astonishing talk. Are you able to say in a sentence or two how this type of thinking could integrate at some point to things like string theory or the kind of things that people think of as the fundamental explanations of the universe?
Stephen Wolfram: Well, the parts of physics that we kind of know to be true, things like the standard model of physics: what I'm trying to do better reproduce the standard model of physics or it's simply wrong. The things that people have tried to do in the last 25 years or so with string theory and so on have been an interesting exploration that has tried to get back to the standard model, but hasn't quite gotten there. My guess is that some great simplifications of what I'm doing may actually have considerable resonance with what's been done in string theory, but that's a complicated math thing that I don't yet know how it's going to work out.
CA: Benoit Mandelbrot is in the audience. He also has shown how complexity can arise out of a simple start. Does your work relate to his?
SW: I think so. I view Benoit Mandelbrot's work as one of the founding contributions to this kind of area. Benoit has been particularly interested in nested patterns, in fractals and so on, where the structure is something that's kind of tree-like, and where there's sort of a big branch that makes little branches and even smaller branches and so on. That's one of the ways that you get towards true complexity. I think things like the Rule 30 cellular automaton get us to a different level. In fact, in a very precise way, they get us to a different level because they seem to be things that are capable of complexity that's sort of as great as complexity can ever get ...
I could go on about this at great length, but I won't. (Laughter) (Applause)
CA: Stephen Wolfram, thank you.
(Applause)
|
Стивен Вольфрам: Вычислительная Теория Всего
TED Talk Subtitles and Transcript: Создатель пакета Mathematica Стивен Вольфрам рассказывает о своих находках по пути к большой цели – сделать все знания вычислимыми, чтобы иметь возможность их поиска, обработки и преобразования. Его новая система Wolfram Alpha ставит целью, ни много ни мало, смоделировать и объяснить законы, лежащие в основе мироздания.
Итак, сегодня я хочу поговорить об одной идее. Большой идее. Я даже думаю, что в конечном итоге эта идея будет считаться крупнейшей идеей из всех, появившихся в прошлом веке. Это – представление о вычислимости. Эта идея, конечно, дала нам всю сегодняшнюю компьютерную технику. Но в идее вычислимости заложено намного больше. Это действительно глубокая, очень мощная и фундаментальная идея, и мы только начинаем осознавать её влияние.
В течение последних 30 лет я работал над тремя крупными проектами, каждый из которых опирался на идею вычислимости и развивал её. В свои молодые годы, я, как физик, пользовался компьютером как инструментом. Затем я начал вникать в проблему и думать о том, какие вычисления мне могли бы понадобиться, из каких элементов их можно было бы построить, и как их максимально автоматизировать. В конечном итоге я разработал целую систему, основанную на символическом программировании, что позволило мне создать пакет Mathematica. В течение последних 23 лет мы обогащали пакет Mathematica новыми идеями и возможностями во всё возрастающем темпе, и я рад сообщить, что это помогло создать много полезного в научных исследованиях, образовании и многих других областях. Должен признаться, что при создании Mathematica мною двигал и один эгоистичный мотив. Я хотел пользоваться пакетом сам, подобно Галилею, использовавшему свой собственный телескоп 400 лет назад . Но я хотел познать не астрономический, а вычислительный мир.
Обычно принято считать, что программа – это сложная вещь, создаваемая ради каких-то конкретных целей. Но как насчёт пространства всех возможных программ? Перед вами схема простейшей программы. [надпись: Цвета трёх верхних клеток задают цвет нижней.] Если запустить эту программу, то получится вот что. Очень просто. Теперь слегка изменим правила нашей программы, и получим другой результат, всё ещё очень простой. Изменим ещё. Получается несколько сложнее, но если выполнять программу дальше, то обнаружится, что узор, хоть и замысловат, имеет чёткую структуру. Отсюда вопрос: А что ещё может получиться? Что ж, можем устроить эксперимент. Маленький математический эксперимент чтобы посмотреть.
Давайте выполним все возможные программы этого вида. Они называются клеточными автоматами. Видно, что их поведение крайне разнообразно. Большинство из них делают банальные вещи. Но просматривая все эти картинки, и дойдя до Правила номер 30, мы увидим нечто интересное. Давайте внимательнее взглянем на Правило номер 30. Вот его картинка. Исполнение простейшего правила, указанного внизу, даёт настолько поразительную вещь. Это совсем не то, что мы могли бы ожидать, и должен сказать, что когда я впервые столкнулся с этим, я был в шоке, - это полностью противоречило моей интуиции. Чтобы разобраться, мне пришлось в конечном итоге создать совершенно Новый Вид Науки.
(Смех) [на слайде: содержание его книги с этим названием]
Эта другая наука, - более общая, чем основанные на математике науки, развивавшиеся за последние 300 лет Для меня всегда казалось тайной то, как природа создаёт, без видимых усилий, такую массу вещей, кажущихся нам столь сложными. Что ж, думаю, что секрет найден. Она просто перебирает имеющееся в вычислительном мире, и часто попадает на такие вещи, как Правило 30 или как вот это. Знание этого раскрывает многие давние тайны науки. Хотя при этом возникают новые вопросы, как например, вычислительная неприводимость [к более простому]. Мы привыкли, что наука может предсказывать, но вот такие вещи принципиально неприводимы [к более простому уровню]. Единственный способ узнать результат процесса – это, по сути, наблюдать за его развитием. Это связано с тем, что я называю принципом вычислительной равнозначности, который говорит, что даже крайне простые системы могут производить вычисления абсолютно любой сложности. Ни развитая техника, ни биологическая эволюция не нужны для выполнения вычислений любой сложности, достаточно того, что и так происходит повсеместно. Достаточно таких вот простых правил. [слайд: клеточный автомат, машина Тьюринга]. Так вот, отсюда следуют очень глубокие выводы: о пределах науки, о возможности прогноза и контролирования, к примеру, биологических процессов или экономических систем, о разуме во вселенной, о проблематике свободы воли и о создании технологий.
Разрабатывая столько лет эту науку, я всегда про себя думал: «Что же станет её первым ошеломляющим приложением?» Что ж, ещё когда я был ребёнком, я думал о том, как можно было бы систематизировать знания и сделать их вычислимыми. Такие учёные как Лейбниц, задавались этим вопросом ещё 300 лет назад. Я всегда предполагал, что для достижения реального прогресса, мне придётся, по существу, полностью продублировать мозг. Но тут у меня возникла мысль: Ведь моя научная парадигма подразумевает кое-что другое. К тому же, теперь у меня в руках мощные вычислительные возможности пакета Mathematica, и, как президент фирмы, я обладаю материальными возможностями для реализации крупных, почти сумасбродных, проектов. И я решил просто попробовать понять, какую часть систематизированных знаний, накопленных во всём мире, мы можем сделать вычислимыми.
Это был большой и очень сложный проект; я был не уверен, даст ли он вообще результат. Но я рад сообщить, что проект продвигается весьма успешно, и в прошлом году нам удалось запустить сайт с первой интернет-версией системы Wolfram Alpha. Её цель – предоставить серьёзный инструмент обработки знаний, который вычисляет ответы на вопросы. Давайте разок попробуем. Начнём с простейшего. Надеюсь, не подведёт. [пишет: «2+2»; на экране – 4] Отлично. Получилось. Пока всё по плану. (Смех) Теперь возьмём орешек покрепче. Ну, скажем, нечто … нечто математическое и, если повезёт, система даст ответ [пишет: «Интеграл x^2 sin^3 x dx»; на экране – формула] и даже расскажет кое-что интересное про сопутствующую математику. [на экране: графики и метод вычисления] Можно задать вопрос о реальном мире. Ну, скажем,… не знаю… Каков ВВП Испании? И система должна ответить. Можно посчитать и что-нибудь связанное с этим, скажем, ВВП Испании, поделённый на… ну, не знаю… гм … пусть будет доход Microsoft’a
(Смех)
Идея в том, что можно как бы напечатать вопрос как есть, в том виде, как он пришёл к нам в голову. Давайте спросим что-нибудь из области медицины. Скажем, лабораторный анализ показал уровень холестерина в 140 единиц у мужчины возраста 50 лет… Печатаем, и Wolfram Alpha сейчас найдёт все открытые медицинские данные и постарается узнать, какая часть населения имеет такой и уровень и пр. Или спросим, ну, скажем, о Международной Космической Станции
И что важно, в ответ на этот запрос Wolfram Alpha не просто что-то просматривает, она вычисляет в реальном времени, [на экране – карта с траекторией и точкой месторасположения] где находится в данный момент станция, как быстро она движется и пр. Так что Wolfram Alpha знает об очень и очень многом. На настоящий момент она неплохо осведомлена обо всём, что имеется в обычной справочной библиотеке. Но цель – намного выше. Говоря в общем – демократизировать все знания, быть авторитетным источником во всех областях, быть в состоянии вычислить ответы на конкретные вопросы, не через поиск того, что было написано другими, а используя встроенные знания для вычисления новых ответов на конкретные вопросы.
Конечно, Wolfram Alpha – проект колоссальный, долгосрочный, с огромным числом интересных проблем. Для начала, необходимо просеять несметное множество различных источников, фактов и цифр; с этой целью мы построили целый конвейер из программ в Mathematica и групп специалистов разных областей. Но это только начало. Даже имея сырые факты и цифры, для получения ответов кто-то должен их вычислить, а кто-то – реализовать все необходимые методы, модели, алгоритмы и прочее, что создано наукой в течение веков. [пишет: «кофеин»; на экране: состав и молекула] Но, даже имея всё это, остаётся масса работы. [пишет: «затмение в Лонг-Бич»; на экране: 20.05.2012] На сегодняшний день в системе Wolfram Alpha – 8 миллионов строк кода из Mathematica, написанных с помощью экспертов из множества разных областей.
Но ключевая идея Wolfram Alpha – возможность задавать вопрос при помощи обычного человеческого языка. Значит, надо научиться интерпретировать все те странные выражения, которые люди вбивают в строку поиска. Должен признаться, этот шаг казался мне просто невыполнимым. Решающим оказались два фактора. Во-первых, масса новых лингвистических идей, пришедших из исследований мира вычислений. Во-вторых, осознание того, что наличие вычислимых знаний полностью меняет возможности нашего подхода к пониманию языка. И, конечно, теперь, когда Wolfram Alpha доступна всем, есть чему научиться исходя из её реального пользования. В действительности происходит своего рода взаимное обогащение системы Wolfram Alpha и её пользователей. И это вдохновляет. Статистика запросов к системе показывает, что с первого раза успешно обрабатываются более 80% из них. Если взглянуть, например, на приложения iPhone, то здесь процент значительно выше. Мне всё это, конечно же, приятно.
Однако по многим аспектам Wolfram Alpha всё ещё находится в начале пути. [пишет: «трафик www.apple.com»] Система успешно масштабируется. И мы чувствуем себя увереннее. Скоро технология Wolfram Alpha начнёт применяться в самых разных местах, как для работы с такими общедоступными данными, как сейчас на сайте, так и с частными и внутрифирменными данными. Я обнаружил, что на самом деле Wolfram Alpha предоставляет новый тип вычислений, которые можно назвать «вычислениями, основанными на знаниях». Их начальной точкой является не просто вычисление, а колоссальный объём встроенных знаний. И когда это происходит, то изменяется сама экономика доставки вычислений, будь то в интернете или где-либо ещё.
Сейчас сложилась достаточно интересная ситуация: с одной стороны, есть пакет Mathematica с его точным формальным языком и огромным количеством тщательно подобранных возможностей, способный многое сделать всего за пару строк. Давайте покажу пару примеров. Вот – простейший пример программирования в Mathematica. Здесь целый набор возможностей, интегрированных воедино. Вот этой вот строкой мы создадим небольшой пользовательский интерфейс, позволяющий нам делать увлекательные вещи. Если продолжать, то вот чуть более сложная программа, которая делает всевозможные алгоритмические штуки, создаёт пользовательский интерфейс и т.п. Но это всё очень точные вещи. Это – точное описание на точном формальном языке, и оно позволяет пакету Mathematica узнать, что надо делать.
С другой стороны, есть Wolfram Alpha, в которую встроен весь беспорядок реального мира, человеческого языка и т.д. Что же произойдет, если мы их совместим? Я думаю, это прекрасно. С системой Wolfram Alpha внутри Mathematica можно, например, создавать точные программы, работающие с данными из реального мира. Вот – очень простой пример. Можно также попробовать ввести не очень чёткие данные и дать возможность Wolfram Alpha самой догадаться, о чем идёт речь. Давайте попробуем. [пишет неформальное название «Много-Игольник»] Но самое захватывающее, я думаю, [на экране: полиэдр - логотип фирмы Wolfram Research] в том, что это – реальная возможность демократизации программирования. Это означает, что каждый сможет сказать простым языком, что он хочет, а затем – в этом весь смысл – Wolfram Alpha сможет догадаться, какой программный код даст то, что просит пользователь, и показать ему примеры, чтобы тот выбрал, что ему нужно, чтобы построить всё более и более крупные и точные программы. А иногда Wolfram Alpha будет в состоянии сделать всё сразу и тут же предоставить большую программу, способную проделать все необходимое. Итак, вот – большой сайт, где где собрана масса образовательного и прочего демонстрационного материала по разным предметам. Ну, не знаю, может, прямо здесь покажу вам пример. Это – пример одного из вычислительных документов. Довольно небольшой код из пакета Mathematica, который может работать тут.
Отлично. Давайте ещё раз взглянем на проблему в целом. Так вот, с учётом создания нашего нового типа науки, есть ли общий метод создания её технических приложений? Так, в случае с физическими материалами, мы привыкли просто искать повсюду, и находить, что какие-то конкретные материалы полезны для каких-то конкретных технических целей. Оказывается, ровно то же самое можно делать и в вычислительном мире. Там существуют бездонные запасы программ. Задача в том, чтобы приспособить их к человеческим целям. Например, что-то вроде Правила 30 может работать как очень хороший генератор случайности. Другие простые программы являются хорошими моделями природных и социальных процессов. К примеру, Wolfram Alpha и Mathematica сейчас наполнены алгоритмами, обнаруженными в результате нашего поиска в вычислительном мире. Вот, например, – вернёмся немного назад – это оказалось неожиданно популярным среди композиторов, ищущих музыкальные формы через поиск в вычислительном мире. В каком-то смысле мы можем использовать вычислительный мир для создания массового индивидуализированного творчества. Например, я лелею надежду, что станет возможно, при помощи Wolfram Alpha, делать изобретения и открытия повседневно, прямо на ходу, и обнаруживать такие замечательные вещи, которые никакой инженер, и никакой процесс постепенной эволюции никогда не получит.
А это приводит нас к самому фундаментальному вопросу: Можно ли где-то там, внутри этого вычислительного мира найти наш физический мир? Возможно, есть какое-то совсем простое правило, простая программа для нашей вселенной. Вся история физики вроде бы учит нас, что правила в основе вселенной должны быть очень сложны. Но в вычислительном мире, как мы только что убедились, крайне простые правила могут порождать крайне сложное и разнообразное поведение. А может ли оказаться, что именно это и происходит с нашей вселенной? Если правила для вселенной просты, то они неминуемо будут очень абстрактны и на очень низком уровне [программного языка]. Они будут работать, например, намного ниже уровня пространства и времени, из-за чего представление становится трудным. Но в как минимум большом количестве случаев можно представить себе вселенную в виде некоторой сети, которая, при достаточно больших размерах, ведёт себя как непрерывное пространство – очень похоже на то, как масса молекул может вести себя, как непрерывная жидкость. Ну а тогда вселенная может развиваться путём применения маленьких правил, которые постепенно видоизменяют эту сеть. И каждое принципиально возможное правило, в каком-то смысле, является кандидатурой на нашу вселенную.
Вообще-то, я сейчас покажу кое-что впервые: вот перед вами несколько возможных вселенных, которые я изучил. Некоторые из вселенных – безнадёжные, абсолютно стерильные миры с такими патологиями, как отсутствие понятий пространства, времени, вещества, и прочими похожими проблемами. Но самое интересное, что я обнаружил несколько лет назад - оказывается, не нужно глубоко погружаться в вычислительный мир, чтобы начать сталкиваться с такими вселенными, про которые сразу не скажешь, что это не наша вселенная. И вот проблема: Любая серьёзная кандидатура на нашу вселенную неминуемо полна вычислительной неприводимости, то есть должно быть непреодолимо трудно в принципе выяснить её реальное поведение и проверить, что она соответствует нашей вселенной. Пару лет назад я был потрясён открытием существования возможных вселенных с крайне простыми правилами, которые воспроизводят специальную относительность, и даже общую относительность, гравитацию и имеют зачатки квантовой механики. Итак, обнаружим ли мы все законы физики? Точно не знаю, но думаю, что мы дошли до точки, когда хотя бы не пытаться, будет почти неприлично.
Проект не из легких. Придётся создавать много новых технологий. Придётся построить структуру, вероятно не менее глубокую, чем современная физическая теория. И я не знаю, каким образом это всё лучше организовать: собрать ли команду, пригласить ли всех желающих, учредить ли приз или что-то ещё. Но я заявляю вам здесь сегодня: я намерен предпринять всё, чтобы этот проект свершился, чтобы проверить в течение этого десятилетия, сможем ли мы, наконец, получить в распоряжение правило для нашей вселенной и узнать, где она находится среди пространства всех возможных миров. И иметь возможность вбить слова «Теория вселенной» в Wolfram Alpha и получить ответ.
(Смех)
И вот, я работаю над идеей вычислений теперь уже более 30 лет, создаю инструменты и методы, превращаю плоды умственного труда в миллионы строк кода, в топливо для серверных ферм. И с каждым годом я убеждаюсь в ещё большей мощности идеи вычислений. Мы прошли уже много, но так много ещё нужно пройти. От оснований науки до технологического предела, вплоть до самого определения человеческой природы, я считаю, что идея вычисления предопределена быть определяющей идеей нашего будущего.
Благодарю вас.
(Аплодисменты)
Крис Андерсон: Это было потрясающе. Не уходите – у меня вопрос.
(Аплодисменты)
Это, прямо говоря, потрясающее выступление. Можете ли вы в двух словах сказать, как эти идеи соотносятся с теорией струн или прочими теориями, которые принято считать фундаментальными объяснениями вселенной?
Стивен Вольфрам: Про определённые области физики мы можем сказать, что они верны, например, про стандартную модель физики. Если то чем я занят, не сможет воссоздать стандартную модель, так это просто неверно. То, что специалисты пытаются достичь последние 25 лет или около того, разрабатывая теорию струн и другие теории, является интересным исследованием, которое пытается вернуться назад к стандартной модели, но так и не может добиться этого. Могу лишь предположить, что какие-то сильные упрощения того, что я делаю, могут существенно повлиять на исследования по теории струн, но это сложная математическая штука, и я ещё не знаю, сработает ли она.
К.А.: В аудитории присутствует Бенуа Мандельброт. Он тоже доказал, что сложные структуры могут возникнуть из простого начала. Ваша работа имеет отношение к его?
С.В.: Я думаю да. Я рассматриваю работу Бенуа Мандельброта, как один из основополагающих трудов в этой области. Бенуа был особо заинтересован во вложенных структурах, фракталах и т.п. вещах, где структура в чём-то подобна древообразной, где большая ветвь создаёт малые ветви, и ещё более малые и т.д. Это – один из путей прийти к сложным структурам. Полагаю, что вещи вроде Правила 30 для клеточных автоматов выводят нас на другой уровень. На другой уровень в очень точном смысле, потому что эти вещи, по всей видимости, способны создавать структуры такой степени сложности, какая только достижима …
Об этом я могу говорить долго, но не буду.
К.А.: Стивен Вольфрам. Спасибо!
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Juan Enriquez: The next species of human\nTED Talk Subtitles and Transcript: While the mega-banks were toppling in early 2009, Juan Enriquez took the stage to say: The really big reboot is yet to come. But don't look for it on the stock exchange or the political ballot. It'll come from science labs, and it promises keener bodies and minds. Our kids are going to be ... different.\nThere's a great big elephant in the room called the economy. So let's start talking about that. I wanted to give you a current picture of the economy. That's what I have behind myself.\n(Laughter)\nBut of course what we have to remember is this. And what you have to think about is, when you're dancing in the flames, what's next? So what I'm going to try to do in the next 17 and a half minutes is I'm going to talk first about the flames -- where we are in the economy -- and then I'm going to take three trends that have taken place at TED over the last 25 years and that will take place in this conference and I will try and bring them together. And I will try and give you a sense of what the ultimate reboot looks like. Those three trends are the ability to engineer cells, the ability to engineer tissues, and robots. And somehow it will all make sense.\nBut anyway, let's start with the economy. There's a couple of really big problems that are still sitting there. One is leverage. And the problem with leverage is it makes the U.S. financial system look like this.\n(Laughter)\nSo, a normal commercial bank has nine to 10 times leverage. That means for every dollar you deposit, it loans out about nine or 10. A normal investment bank is not a deposit bank, it's an investment bank; it has 15 to 20 times. It turns out that B of A in September had 32 times. And your friendly Citibank had 47 times. Oops. That means every bad loan goes bad 47 times over. And that, of course, is the reason why all of you are making such generous and wonderful donations to these nice folks. And as you think about that, you've got to wonder: so what do banks have in store for you now? (Laughter) It ain't pretty.\nThe government, meanwhile, has been acting like Santa Claus. We all love Santa Claus, right? But the problem with Santa Clause is, if you look at the mandatory spending of what these folks have been doing and promising folks, it turned out that in 1967, 38 percent was mandatory spending on what we call \"entitlements.\" And then by 2007 it was 68 percent. And we weren't supposed to run into 100 percent until about 2030. Except we've been so busy giving away a trillion here, a trillion there, that we've brought that date of reckoning forward to about 2017. And we thought we were going to be able to lay these debts off on our kids, but, guess what? We're going to start to pay them. And the problem with this stuff is, now that the bill's come due, it turns out Santa isn't quite as cute when it's summertime. Right?\n(Laughter)\nHere's some advice from one of the largest investors in the United States. This guy runs the China Investment Corporation. He is the main buyer of U.S. Treasury bonds. And he gave an interview in December. Here's his first bit of advice. And here's his second bit of advice. And, by the way, the Chinese Prime Minister reiterated this at Davos last Sunday. This stuff is getting serious enough that if we don't start paying attention to the deficit, we're going to end up losing the dollar. And then all bets are off.\nLet me show you what it looks like. I think I can safely say that I'm the only trillionaire in this room. This is an actual bill. And it's 10 triliion dollars. The only problem with this bill is it's not really worth very much. That was eight bucks last week, four bucks this week, a buck next week. And that's what happens to currencies when you don't stand behind them. So the next time somebody as cute as this shows up on your doorstep, and sometimes this creature's called Chrysler and sometimes Ford and sometimes ... whatever you want -- you've just got to say no. And you've got to start banishing a word that's called \"entitlement.\" And the reason we have to do that in the short term is because we have just run out of cash.\nIf you look at the federal budget, this is what it looks like. The orange slice is what's discretionary. Everything else is mandated. It makes no difference if we cut out the bridges to Alaska in the overall scheme of things. So what we have to start thinking about doing is capping our medical spending because that's a monster that's simply going to eat the entire budget. We've got to start thinking about asking people to retire a little bit later. If you're 60 to 65 you retire on time. Your 401(k) just got nailed. If you're 50 to 60 we want you to work two years more. If you're under 50 we want you to work four more years. The reason why that's reasonable is, when your grandparents were given Social Security, they got it at 65 and were expected to check out at 68. Sixty-eight is young today. We've also got to cut the military about three percent a year.\nWe've got to limit other mandatory spending. We've got to quit borrowing as much, because otherwise the interest is going to eat that whole pie. And we've got to end up with a smaller government. And if we don't start changing this trend line, we are going to lose the dollar and start to look like Iceland. I got what you're thinking. This is going to happen when hell freezes over. But let me remind you this December it did snow in Vegas.\n(Laughter)\nHere's what happens if you don't address this stuff. So, Japan had a fiscal real estate crisis back in the late '80s. And its 225 largest companies today are worth one quarter of what they were 18 years ago. We don't fix this now, how would you like to see a Dow 3,500 in 2026? Because that's the consequence of not dealing with this stuff. And unless you want this person to not just become the CFO of Florida, but the United States, we'd better deal with this stuff. That's the short term. That's the flame part. That's the financial crisis.\nNow, right behind the financial crisis there's a second and bigger wave that we need to talk about. That wave is much larger, much more powerful, and that's of course the wave of technology. And what's really important in this stuff is, as we cut, we also have to grow. Among other things, because startup companies are .02 percent of U.S. GDP investmentm and they're about 17.8 percent of output. It's groups like that in this room that generate the future of the U.S. economy. And that's what we've got to keep growing. We don't have to keep growing these bridges to nowhere. So let's bring a romance novelist into this conversation. And that's where these three trends come together. That's where the ability to engineer microbes, the ability to engineer tissues, and the ability to engineer robots begin to lead to a reboot. And let me recap some of the stuff you've seen.\nCraig Venter showed up last year and showed you the first fully programmable cell that acts like hardware where you can insert DNA and have it boot up as a different species. In parallel, the folks at MIT have been building a standard registry of biological parts. So think of it as a Radio Shack for biology. You can go out and get your proteins, your RNA, your DNA, whatever. And start building stuff. In 2006 they brought together high school students and college students and started to build these little odd creatures. They just happened to be alive instead of circuit boards.\nHere was one of the first things they built. So, cells have this cycle. First they don't grow. Then they grow exponentially. Then they stop growing. Graduate students wanted a way of telling which stage they were in. So they engineered these cells so that when they're growing in the exponential phase, they would smell like wintergreen. And when they stopped growing they would smell like bananas. And you could tell very easily when your experiment was working and wasn't, and where it was in the phase.\nThis got a bit more complicated two years later. Twenty-one countries came together. Dozens of teams. They started competing. The team from Rice University started to engineer the substance in red wine that makes red wine good for you into beer. So you take resveratrol and you put it into beer. Of course, one of the judges is wandering by, and he goes, \"Wow! Cancer-fighting beer! There is a God.\"\n(Laughter)\nThe team from Taiwan was a little bit more ambitious. They tried to engineer bacterias in such a way that they would act as your kidneys. Four years ago, I showed you this picture. And people oohed and ahhed, because Cliff Tabin had been able to grow an extra wing on a chicken. And that was very cool stuff back then. But now moving from bacterial engineering to tissue engineering, let me show you what's happened in that period of time.\nTwo years ago, you saw this creature. An almost-extinct animal from Xochimilco, Mexico called an axolotl that can re-generate its limbs. You can freeze half its heart. It regrows. You can freeze half the brain. It regrows. It's almost like leaving Congress. (Laughter) But now, you don't have to have the animal itself to regenerate, because you can build cloned mice molars in Petri dishes. And, of course if you can build mice molars in Petri dishes, you can grow human molars in Petri dishes. This should not surprise you, right? I mean, you're born with no teeth. You give away all your teeth to the tooth fairy. You re-grow a set of teeth. But then if you lose one of those second set of teeth, they don't regrow, unless, if you're a lawyer.\n(Laughter)\nBut, of course, for most of us, we know how to grow teeth, and therefore we can take adult stem teeth, put them on a biodegradable mold, re-grow a tooth, and simply implant it. And we can do it with other things. So, a Spanish woman who was dying of T.B. had a donor trachea, they took all the cells off the trachea, they spraypainted her stem cells onto that cartilage. She regrew her own trachea, and 72 hours later it was implanted. She's now running around with her kids. This is going on in Tony Atala's lab in Wake Forest where he is re-growing ears for injured soldiers, and he's also re-growing bladders. So there are now nine women walking around Boston with re-grown bladders, which is much more pleasant than walking around with a whole bunch of plastic bags for the rest of your life.\nThis is kind of getting boring, right? I mean, you understand where this story's going. But, I mean it gets more interesting. Last year, this group was able to take all the cells off a heart, leaving just the cartilage. Then, they sprayed stem cells onto that heart, from a mouse. Those stem cells self-organized, and that heart started to beat. Life happens.\nThis may be one of the ultimate papers. This was done in Japan and in the U.S., published at the same time, and it rebooted skin cells into stem cells, last year. That meant that you can take the stuff right here, and turn it into almost anything in your body. And this is becoming common, it's moving very quickly, it's moving in a whole series of places.\nThird trend: robots. Those of us of a certain age grew up expecting that by now we would have Rosie the Robot from \"The Jetsons\" in our house. And all we've got is a Roomba. (Laughter) We also thought we'd have this robot to warn us of danger. Didn't happen. And these were robots engineered for a flat world, right? So, Rosie runs around on skates and the other one ran on flat threads. If you don't have a flat world, that's not good, which is why the robot's we're designing today are a little different.\nThis is Boston Dynamics' \"BigDog.\" And this is about as close as you can get to a physical Turing test. O.K., so let me remind you, a Turing test is where you've got a wall, you're talking to somebody on the other side of the wall, and when you don't know if that thing is human or animal -- that's when computers have reached human intelligence. This is not an intelligence Turing rest, but this is as close as you can get to a physical Turing test. And this stuff is moving very quickly, and by the way, that thing can carry about 350 pounds of weight. These are not the only interesting robots. You've also got flies, the size of flies, that are being made by Robert Wood at Harvard. You've got Stickybots that are being made at Stanford. And as you bring these things together, as you bring cells, biological tissue engineering and mechanics together, you begin to get some really odd questions.\nIn the last Olympics, this gentleman, who had several world records in the Special Olympics, tried to run in the normal Olympics. The only issue with Oscar Pistorius is he was born without bones in the lower part of his legs. He came within about a second of qualifying. He sued to be allowed to run, and he won the suit, but didn't qualify by time. Next Olympics, you can bet that Oscar, or one of Oscar's successors, is going to make the time. And two or three Olympics after that, they are going to be unbeatable.\nAnd as you bring these trends together, and as you think of what it means to take people who are profoundly deaf, who can now begin to hear -- I mean, remember the evolution of hearing aids, right? I mean, your grandparents had these great big cones, and then your parents had these odd boxes that would squawk at odd times during dinner, and now we have these little buds that nobody sees. And now you have cochlear implants that go into people's heads and allow the deaf to begin to hear. Now, they can't hear as well as you and I can. But, in 10 or 15 machine generations they will, and these are machine generations, not human generations. And about two or three years after they can hear as well as you and I can, they'll be able to hear maybe how bats sing, or how whales talk, or how dogs talk, and other types of tonal scales. They'll be able to focus their hearing, they'll be able to increase the sensitivity, decrease the sensitivity, do a series of things that we can't do.\nAnd the same thing is happening in eyes. This is a group in Germany that's beginning to engineer eyes so that people who are blind can begin to see light and dark. Very primitive. And then they'll be able to see shape. And then they'll be able to see color, and then they'll be able to see in definition, and one day, they'll see as well as you and I can. And a couple of years after that, they'll be able to see in ultraviolet, they'll be able to see in infrared, they'll be able to focus their eyes, they'll be able to come into a microfocus. They'll do stuff you and I can't do. All of these things are coming together, and it's a particularly important thing to understand, as we worry about the flames of the present, to keep an eye on the future.\nAnd, of course, the future is looking back 200 years, because next week is the 200th anniversary of Darwin's birth. And it's the 150th anniversary of the publication of \"The Origin of Species.\" And Darwin, of course, argued that evolution is a natural state. It is a natural state in everything that is alive, including hominids. There have actually been 22 species of hominids that have been around, have evolved, have wandered in different places, have gone extinct. It is common for hominids to evolve. And that's the reason why, as you look at the hominid fossil record, erectus, and heidelbergensis, and floresiensis, and Neanderthals, and Homo sapiens, all overlap. The common state of affairs is to have overlapping versions of hominids, not one.\nAnd as you think of the implications of that, here's a brief history of the universe. The universe was created 13.7 billion years ago, and then you created all the stars, and all the planets, and all the galaxies, and all the Milky Ways. And then you created Earth about 4.5 billion years ago, and then you got life about four billion years ago, and then you got hominids about 0.006 billion years ago, and then you got our version of hominids about 0.0015 billion years ago. Ta-dah! Maybe the reason for thr creation of the universe, and all the galaxies, and all the planets, and all the energy, and all the dark energy, and all the rest of stuff is to create what's in this room. Maybe not. That would be a mildly arrogant viewpoint. (Laughter) So, if that's not the purpose of the universe, then what's next? (Laughter)\nI think what we're going to see is we're going to see a different species of hominid. I think we're going to move from a Homo sapiens into a Homo evolutis. And I think this isn't 1,000 years out. I think most of us are going to glance at it, and our grandchildren are going to begin to live it. And a Homo evolutis brings together these three trends into a hominid that takes direct and deliberate control over the evolution of his species, her species and other species. And that, of course, would be the ultimate reboot.\nThank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Juan Enriquez предлагает вниманию публики невероятную новую науку\nTED Talk Subtitles and Transcript: В мире финансовый кризис, но Juan Enriquez считает что настоящая перезагрузка системы еще впереди. Но не ищите ее источник в избирательном бюллетене или на фондовой бирже: она придет из научных лабораторий, и она обещает сделать тела и умы проницательнее. Наши дети будут другими.\nВ посудную лавку под названием экономика забрался огромный слон Так что давайте начнем о нем говорить Я хотел описать вам текущее положение дел в экономике Приблизительно, вот такое (слайд)\n(смех)\nНо, конечно, следует помнить, что ключ к управлению кризисом заключается в долгосрочном подходе. И вам необходимо думать, что же будет дальше, когда вы пляшете на раскаленных углях. Итак, в ближайшие 17 с половиной минут я хотел бы поговорить. о пламени - - где мы в экономике - и о трех трендах, которые проявились на TED за последние 25 лет, и проявятся сегодня и постараюсь свести все это вместе. Я так же постараюсь дать вам понять, на что похожа окончательная перезагрузка Эти три тренда - это: Способность создавать клетки (элементы) Способность создавать ткани И роботы. Каким-то образом это все будет иметь смысл.\nОднако, начнем с экономики. Есть пара выдающихся и еще не решенных проблем. Кредитное плечо. А проблема с кредитным плечом заключается в том, что с ним финансовая система США выглядит вот так:\n(смех)\nОбычный коммерческий банк использует 9-10-ое плечо, что означает, что на каждый депонированный доллар банк выдает 9-10 долларов кредита. Нормальный инвестиционный банк депозитами не занимается, Он инвестирует. И плечо у него - 15-20-ое В сентябре оказалось, что у Банка Америки кредитное плечо 32ое. А у дружественного Сити - 47ое. Упс. То есть, каждый доллар плохого долга становился 47 долларами плохого долга. И это, разумеется, причина, по которой вы все делаете столь щедрые пожертвования вот этим славным парням. И, если вдуматься, вы должны бы полюбопытствовать, что же еще эти банки приготовили для вас? (смех) Ничего хорошего.\nПравительство, тем временем, действовало как Санта Клаус. Мы ведь все любим Санту, верно? Но у нас проблемы с Сантой. Если вы взглянете на обязательные (прямые) расходы государства то увидите, что эти славные парни в 1967 году тратили 38% этих средств на различного рода пособия и дотации А к 2007 на эти пособия уходило уже 68% обязательных расходов И мы могли бы достичь 100% только в 2030 году, если бы мы не были столь щедры, раздавая триллион туда, триллион сюда и не приблизили эту дату к, приблизительно, 2017 году. Мы думали, что сможем взвалить этот долг на плечи наших детей. Однако, догадайтесь? Платить придется нам, сейчас. И проблема в том, что счет уже предъявлен а Санта внезапно перестал быть таким щедрым. Верно?\n(смех)\nВот пара разумных советов от одного из крупнейших инвесторов в США, управляющего China Investment Corporation Он крупнейший покупатель американских казначейских облигаций И он дал интервью в декабре Во-первых, \"Будьте внимательны к странам, которые дают вам деньги в долг\" И во-вторых: \"Мы с радостью вас поддержим, парни, если вы жизнеспособны\" Между прочим, премьер-министр Китая не так давно повторил эти советы в Давосе Дело становится весьма серьезным: Если мы не обратим достаточно внимания на дефицит бюджета США Мы в итоге потеряем доллар И это в состоянии изменить всю картину мира\nПозвольте мне продемонстрировать, как это может выглядеть Думаю, что могу с уверенностью заявить, что я единственный триллионер в этой комнате. Вот расписка на 10 триллионов долларов Проблема в том, что эта расписка на самом деле стоит не очень-то много 8 баксов на прошлой неделе, 4 - на этой. доллар - на следующей. Именно это происходит с валютами, если вы не в состоянии их обеспечить. Так что в следующий раз, когда кто-то чрезвычайно милый постучится в вашу дверь (и иногда его будут звать Крайслер, а иногда - Форд, а иногда - ну, вы уловили идею) Скажите попросту: нет. Необходимо начать игнорировать слово \"дотации\" И причина, по которой мы должны научиться это делать заключается в том, что иначе мы просто растратим все деньги.\nЕсли вы взглянете на федеральный бюджет, вы поймете, на что это похоже: Оранжевым обозначены \"расходы по собственному усмотрению\" Все остальное - обязательные. Остановка финансирования мостов на Аляску совершенно ничего не изменит в общем порядке вещей. Так что нам придется подумать, как ограничить наши расходы на медицину потому что этот монстр способен съесть весь бюджет Нам придется попросить людей выйти на пенсию несколько позже Если вам сейчас от 60 до 65, вы сможете выйти на пенсию вовремя Ваш счет пенсионных накоплений 401(k) только что сгорел. Если вам от 50 до 60, вам придется поработать еще 2 года если вы младше 50ти, вам придется поработать на 4 года больше Причина, по которой это требование разумно, заключается в том, что сдвинулись границы смертности: Ваши бабушка и дедушка получали социальную страховку в 65, и ожидалось, что они умрут в 68 (три года расходов для бюджета) Но 68 - это ранняя старость сегодня. Кроме того, нам необходимо снизить военные расходы по меньше мере на 3% ежегодно\nМы должны снизить и другие обязательные расходы Мы должны перестать занимать так много, потому что в противном случае проценты на долг съедят весь бюджет Кроме того, необходимо сократить правительственный аппарат. И если мы не начнем менять этот тренд сегодня мы потеряем доллар и начнем выглядеть как Исландия Я уловил, о чем вы подумали: такое произойдет, когда ад замерзнет! но позвольте мне напомнить вам, что в декабре этого года в Вегасе в самом деле выпал снег\n(смех)\nВот что происходит, если вы не решаете такую проблему. В Японии был ипотечный кризис в конце 80х годов и 225 крупнейших компаний страны стоят сегодня четверть того, что они стоили 18 лет назад Если мы сейчас не начнем решать эту проблему, то увидим Доу на уровне 3500 к 2026 году потому что именно это - последствия отказа от решения имеющихся проблем И если только вы не хотите, чтобы этот человек (имя на слайде: Алекс-утопленник) был финансовым управляющим не только Флориды, но и всех Соединенных Штатов Нам следует решать эту проблему сейчас. И это краткосрочная перспектива. Часть о пламени, о раскаленных углях под ногами. Это финансовый кризис.\nЗа финансовым кризисом идет вторая и куда большая волна о которой нам необходимо поговорить Эта волна куда больше и могущественнее И, конечно, это волна технологий. Важно помнить, что мы должны не только убирать лишнее, но и взращивать важное Инвестиции в стартапы составляют всего лишь 0,02% ВВП США а приносят 17,8% ВВП Группы, подобные сидящим в этом зале, формируют будущее американской экономики. И это то, что мы должны поддерживать и растить. Нет никакой необходимости выращивать мосты в никуда. Давайте вспомним здесь цитату Луиса Ламура: \"Придет время, когда вы будете считать, что все кончено. И это будет только самое начало\" И вот здесь все три тренда сливаются воедино. Способность выращивать клетки Способность выращивать ткани Способность создавать роботов ведут к перезагрузке всей системы Позвольте мне быстро напомнить вам о разработках в этих областях\nКрэг Вентер показал в прошлом году Первые полностью программируемые клетки, которые работают как компьютерное железо. т.е. вы можете загрузить ДНК и запустить его на разных существах Параллельно, ребята в МТИ строили стандартный регистр биологических составляющих своего рода Radio Shack в биологии Вы можете пойти и найти свои протеины, РНК, ДНК, что угодно. И начать строить из них что-то, что угодно В 2006 году они собрали студентов из школ и колледжей и начали строить всяких маленьких странных существ И оказалось, что получились не печатные платы с биоэлементами, а живые существа\nВот, например, что они создали: Итак, клетки живут определенный цикл Сначала они не растут. Потом они растут экспоненциально. Потом они перестают расти. Студенты хотели получить индикатор, который бы подсказал им, на каком этапе клетка находится. И они создали эти клетки так что в фазе экспоненциального роста они пахнут как гаультерия в финальной фазе они пахнут как банан так что можно было с легкостью заключить, когда эксперимент работал, а когда - нет, и в какой фазе он находился\nСпустя два года эта задача несколько усложнилась 21 страна собралась вместе. Десятки команд. (IGEM 2008) Начались соревнования. Команда из Университета Райс начала вплавлять субстанцию, которая делает красное вино полезным в пиво. Т.е. вы берете резвератрол (http://en.wikipedia.org/wiki/Resveratrol) и кладете в пиво. Конечно, наблюдатель смотрит на все это и думает: \"Ого! Пиво, побеждающее рак! Так, Бог все-таки есть!\"\n(смех)\nТайванская команда была чуть более амбициозной Они попытались создать бактерии таким образом чтобы они действовали, как ваши почки 4 года назад я показывал вам эту картинку. и люди охали и ахали потому что Клифф Табин сумел вырастить дополнительное крыло у цыпленка. И тогда это казалось очень прикольно Теперь, двигаясь от создания бактерий к созданию ткани позвольте мне показать вам, что произошло за все это время.\nДва года назад вы видели это создание. Почти вымершее животное из Мексики именуемое аксолотль котрое способно регенерировать части своего тела Вы можете заморозить часть его сердца. Оно вырастет. Вы можете заморозить часть мозга. Он восстановится. В общем, точно так же как в Конгрессе. (смех) Но теперь вам не нужно иметь аксолотля для регенерации потому что вы можете клонировать клетки мышей в чашечке Петри И, конечно, если вы можете создавать клетки мышей, То вы можете клонировать и клетки людей Думаю, вас не должно это удивлять? В смысле, вы ведь рождаетесь без зубов отдаете все свои молочные зубы зубной фее И выращиваете новые Но если вы теперь утратите один из зубов, вы не сможете его регенерировать если только вы не адвокат.\n(смех)\nНо, конечно, большинству из нас известно, как выращивать зуб, так что можно взять корень взрослого зуба опустить его в биораствор и восстановить зуб а затем вживить этот зуб. И мы можем так делать со многими другими вещами Например, одна испанка умирала от туберкулеза, и для нее нашелся донор трахеи врачи сняли все клетки с трахеи донора и распылили их на хрящ донор регенерировала свою собственную трахею и через 72 часа ее имплантировали больной Эта женщина теперь радуется жизни со своими детьми А вот что происходит в лаборатории Тони Атала в Уэйк-Форрест он регенерирует уши раненным солдатам а также желчные пузыри И теперь в окрестностях Бостона живет 9 женщин с восстановленными желчными пузырями что куда приятнее прогулки со связкой пластиковых пакетов до конца своей жизни\nЭто становится скучно, да? В смысле, вы уже поняли, куда я веду Но дальше становится интереснее В прошлом году эта группа сумела снять все клетки с сердца оставив только хрящ они распылили клетки на сердце мыши прошел процесс самоорганизации клеток, и сердце пошло. Произошла жизнь.\nЭто может стать одной из основополагающих работ. Эксперимент был независимо проведен в Японии и в США, и опубликован одновременно Ученым удалось сделать из произвольных клеток кожи коренные клетки это значит, что вы можете взять клетки в одном месте тела и превратить их в практически любые другие клетки вашего тела И эта разработка уже становится привычной, развивается очень быстро и продвигается по многим направлениям\nТретий тренд: роботы Мои сверстники ожидали, что к сегодняшнему дню у нас в доме будет человекоподобный робот Рози из \"Джетсонов\" А все, что мы получили - умный пылесос Румба (смех) Еще мы думали, что робокоп будет оберегать наши жизни Этого тоже не произошло Но эти роботы были созданы для плоского мира (http://en.wikipedia.org/wiki/TheWorldis_Flat) , в котором Рози катается на роликах а робокоп - на шарнирах Но если мир не таков, реальность начинает отличаться от вымысла Поэтому роботы, созданные сегодня, несколько отличаются от фантазий прошлого\nЭто робот-собака, созданная Boston Dynamics И это максимальное приближение теста Тьюринга на физическом, двигательном уровне Позвольте мне напомнить, что тест Тьюринга заключается в том, что если вы стоите перед стеной разговариваете с кем-то, стоящим по другую сторону этой стены и не знаете, говорите ли вы с человеком или с животным то это значит, что компьютеры достигли уровня разумности человека Это не интеллектуальный тест Тьюринга но это его максимальное приближение в физике Этот робот двигается довольно быстро хотя способен нести на себе порядка 150 килограмм веса. Это не единственные любопытные роботы. Есть еще насекомые сделанные Робертом Вудом в Гарварде Стикиботы (роболипучки) из Стэнфорда Если теперь собрать все это воедино клетки, ткани, роботы Вы начинается задаваться весьма странными вопросами\nНа последних Олимпийских играх этот джентльмен, поставивший несколько мировых рекордов на Специальной Олимпиаде попытался бежать на обычной Олимпиаде Одна деталь про Оскара Писториуса: он родился без костей в нижней части ног До квалификации ему не хватило секунды Он судился, чтобы его допустили к бегам и выиграл. но не справился по времени Бьюсь об заклад, на следующих Олимпийских Играх, Оскар или его последователи пройдут квалицикацию а через 2-3 игры они будут непобедимы\nИ когда вы сводите эти тренды вместе, и думаете, что же все это значит Взять, скажем, глухих людей, которые смогли слышать снова Вы ведь помните эволюцию этих средств? Ваши бабушки и дедушки носили с собой гигантские конусы ваши родители пользовались такими странными коробочками которые потрескивали во время ужина а теперь у нас есть микрофоны, которые никому не заметны И еще появились улитковые имплантанты которые вживляют глузому человеку, и позволяют ему вновь слышать Они не столь хороши, как естественное ухо но через 10-15 поколений станут и это будут поколения машин, а не людей и через 2-3 года они смогут слышать ничуть не хуже нас с вами а быть может и лучше: как поют летучие мыши, как разговариваю киты собаки, смогут распознавать другие виды тональных сигналов они смогут фокусировать свой слух увеличивать или уменьшать чувствительность совершать целый ряд действий, которые человеческое ухо совершать не способно\nТо же самое происходит с глазами Группа ученых в Германии начала разрабатывать человеческий глаз чтобы слепые могли распознавать свет и темноту очень примитивно Затем они смогут распознавать форму Затем - цвет, затем - зрение в некотором разрешении и однажды слепые смогут видеть так же хорошо, как и мы А через пару лет они смогут видеть в ультрафиолете и в инфракрасном свете, и смогут фокусироваться и делать микрофокусирование То есть, все те вещи, на которые мы с вами не способны Все эти вещи идут вместе И очень важно понять одну вещь: пока мы волнуемся о раскаленных углях под ногами мы должны тем не менее держать фокус на будущем\nИ, разумеется, будущее сегодня оглядывается назад чтобы отметить 200 лет со дня рождения Дарвина и 150 лет с момента публикации \"Происхождения видов\" Дарвин, конечно, считал, что эволюция - это естественное состояние всего живого, включая высших приматов Вообще говоря, было 22 вида высших приматов они росли, развивались в разных местах, частично вымерли Гоминидам вообще свойственно эволюционировать И это причина, по которой - если вы взглянете на археологическую шкалу: (человек прямоходящий, человек гейдельбергский, человек флоресский, человек неандертальский и человек разумный) - вы увидите, что все эти высшие приматы взаимно пересекаются Обычным положением дел является смешение разных версий человека а не какая-то одна версия\nДавайте вдумаемся в последствия всего этого. Вот краткая история вселенной. Вселенная была создана 13,7 млрд. лет назад. Тогда появились звезды, планеты галактики, Млечный путь Затем появилась планета Земля, порядка 4,5 млрд. лет назад. И жизнь на ней появилась около 4 млрд. лет назад а высшие приматы появились здесь 0.006 млрд. лет назад. и наша текущая версия человека появилась 0.0015 млн. лет назад. Та-да! Быть может, причина создания всего живого галактик, планет, энергии антиматерии и всего прочего сидит сейчас в этой комнате А может быть и нет. Ну, это будет слегка высокомерная точка зрения. (смех) Но если это - не цель всего живого, то что же? и что дальше? (смех)\nДумаю, что мы увидим много разных видом гоминидов. Мы перейдем из класса человека разумного в класс человека эволюционного И я думаю, это произойдет не через 1000 лет. а на наших глазах наши внуки будут жить этим И человек эволюционный объединит все эти три тренда в таком существе, которое сможет управлять эволюцией своего вида и видов других существ И, конечно, именно это станет окончательной перезагрузкой.\nСпасибо большое. (аплодисменты)"
}
] |
Juan Enriquez: The next species of human
TED Talk Subtitles and Transcript: While the mega-banks were toppling in early 2009, Juan Enriquez took the stage to say: The really big reboot is yet to come. But don't look for it on the stock exchange or the political ballot. It'll come from science labs, and it promises keener bodies and minds. Our kids are going to be ... different.
There's a great big elephant in the room called the economy. So let's start talking about that. I wanted to give you a current picture of the economy. That's what I have behind myself.
(Laughter)
But of course what we have to remember is this. And what you have to think about is, when you're dancing in the flames, what's next? So what I'm going to try to do in the next 17 and a half minutes is I'm going to talk first about the flames -- where we are in the economy -- and then I'm going to take three trends that have taken place at TED over the last 25 years and that will take place in this conference and I will try and bring them together. And I will try and give you a sense of what the ultimate reboot looks like. Those three trends are the ability to engineer cells, the ability to engineer tissues, and robots. And somehow it will all make sense.
But anyway, let's start with the economy. There's a couple of really big problems that are still sitting there. One is leverage. And the problem with leverage is it makes the U.S. financial system look like this.
(Laughter)
So, a normal commercial bank has nine to 10 times leverage. That means for every dollar you deposit, it loans out about nine or 10. A normal investment bank is not a deposit bank, it's an investment bank; it has 15 to 20 times. It turns out that B of A in September had 32 times. And your friendly Citibank had 47 times. Oops. That means every bad loan goes bad 47 times over. And that, of course, is the reason why all of you are making such generous and wonderful donations to these nice folks. And as you think about that, you've got to wonder: so what do banks have in store for you now? (Laughter) It ain't pretty.
The government, meanwhile, has been acting like Santa Claus. We all love Santa Claus, right? But the problem with Santa Clause is, if you look at the mandatory spending of what these folks have been doing and promising folks, it turned out that in 1967, 38 percent was mandatory spending on what we call "entitlements." And then by 2007 it was 68 percent. And we weren't supposed to run into 100 percent until about 2030. Except we've been so busy giving away a trillion here, a trillion there, that we've brought that date of reckoning forward to about 2017. And we thought we were going to be able to lay these debts off on our kids, but, guess what? We're going to start to pay them. And the problem with this stuff is, now that the bill's come due, it turns out Santa isn't quite as cute when it's summertime. Right?
(Laughter)
Here's some advice from one of the largest investors in the United States. This guy runs the China Investment Corporation. He is the main buyer of U.S. Treasury bonds. And he gave an interview in December. Here's his first bit of advice. And here's his second bit of advice. And, by the way, the Chinese Prime Minister reiterated this at Davos last Sunday. This stuff is getting serious enough that if we don't start paying attention to the deficit, we're going to end up losing the dollar. And then all bets are off.
Let me show you what it looks like. I think I can safely say that I'm the only trillionaire in this room. This is an actual bill. And it's 10 triliion dollars. The only problem with this bill is it's not really worth very much. That was eight bucks last week, four bucks this week, a buck next week. And that's what happens to currencies when you don't stand behind them. So the next time somebody as cute as this shows up on your doorstep, and sometimes this creature's called Chrysler and sometimes Ford and sometimes ... whatever you want -- you've just got to say no. And you've got to start banishing a word that's called "entitlement." And the reason we have to do that in the short term is because we have just run out of cash.
If you look at the federal budget, this is what it looks like. The orange slice is what's discretionary. Everything else is mandated. It makes no difference if we cut out the bridges to Alaska in the overall scheme of things. So what we have to start thinking about doing is capping our medical spending because that's a monster that's simply going to eat the entire budget. We've got to start thinking about asking people to retire a little bit later. If you're 60 to 65 you retire on time. Your 401(k) just got nailed. If you're 50 to 60 we want you to work two years more. If you're under 50 we want you to work four more years. The reason why that's reasonable is, when your grandparents were given Social Security, they got it at 65 and were expected to check out at 68. Sixty-eight is young today. We've also got to cut the military about three percent a year.
We've got to limit other mandatory spending. We've got to quit borrowing as much, because otherwise the interest is going to eat that whole pie. And we've got to end up with a smaller government. And if we don't start changing this trend line, we are going to lose the dollar and start to look like Iceland. I got what you're thinking. This is going to happen when hell freezes over. But let me remind you this December it did snow in Vegas.
(Laughter)
Here's what happens if you don't address this stuff. So, Japan had a fiscal real estate crisis back in the late '80s. And its 225 largest companies today are worth one quarter of what they were 18 years ago. We don't fix this now, how would you like to see a Dow 3,500 in 2026? Because that's the consequence of not dealing with this stuff. And unless you want this person to not just become the CFO of Florida, but the United States, we'd better deal with this stuff. That's the short term. That's the flame part. That's the financial crisis.
Now, right behind the financial crisis there's a second and bigger wave that we need to talk about. That wave is much larger, much more powerful, and that's of course the wave of technology. And what's really important in this stuff is, as we cut, we also have to grow. Among other things, because startup companies are .02 percent of U.S. GDP investmentm and they're about 17.8 percent of output. It's groups like that in this room that generate the future of the U.S. economy. And that's what we've got to keep growing. We don't have to keep growing these bridges to nowhere. So let's bring a romance novelist into this conversation. And that's where these three trends come together. That's where the ability to engineer microbes, the ability to engineer tissues, and the ability to engineer robots begin to lead to a reboot. And let me recap some of the stuff you've seen.
Craig Venter showed up last year and showed you the first fully programmable cell that acts like hardware where you can insert DNA and have it boot up as a different species. In parallel, the folks at MIT have been building a standard registry of biological parts. So think of it as a Radio Shack for biology. You can go out and get your proteins, your RNA, your DNA, whatever. And start building stuff. In 2006 they brought together high school students and college students and started to build these little odd creatures. They just happened to be alive instead of circuit boards.
Here was one of the first things they built. So, cells have this cycle. First they don't grow. Then they grow exponentially. Then they stop growing. Graduate students wanted a way of telling which stage they were in. So they engineered these cells so that when they're growing in the exponential phase, they would smell like wintergreen. And when they stopped growing they would smell like bananas. And you could tell very easily when your experiment was working and wasn't, and where it was in the phase.
This got a bit more complicated two years later. Twenty-one countries came together. Dozens of teams. They started competing. The team from Rice University started to engineer the substance in red wine that makes red wine good for you into beer. So you take resveratrol and you put it into beer. Of course, one of the judges is wandering by, and he goes, "Wow! Cancer-fighting beer! There is a God."
(Laughter)
The team from Taiwan was a little bit more ambitious. They tried to engineer bacterias in such a way that they would act as your kidneys. Four years ago, I showed you this picture. And people oohed and ahhed, because Cliff Tabin had been able to grow an extra wing on a chicken. And that was very cool stuff back then. But now moving from bacterial engineering to tissue engineering, let me show you what's happened in that period of time.
Two years ago, you saw this creature. An almost-extinct animal from Xochimilco, Mexico called an axolotl that can re-generate its limbs. You can freeze half its heart. It regrows. You can freeze half the brain. It regrows. It's almost like leaving Congress. (Laughter) But now, you don't have to have the animal itself to regenerate, because you can build cloned mice molars in Petri dishes. And, of course if you can build mice molars in Petri dishes, you can grow human molars in Petri dishes. This should not surprise you, right? I mean, you're born with no teeth. You give away all your teeth to the tooth fairy. You re-grow a set of teeth. But then if you lose one of those second set of teeth, they don't regrow, unless, if you're a lawyer.
(Laughter)
But, of course, for most of us, we know how to grow teeth, and therefore we can take adult stem teeth, put them on a biodegradable mold, re-grow a tooth, and simply implant it. And we can do it with other things. So, a Spanish woman who was dying of T.B. had a donor trachea, they took all the cells off the trachea, they spraypainted her stem cells onto that cartilage. She regrew her own trachea, and 72 hours later it was implanted. She's now running around with her kids. This is going on in Tony Atala's lab in Wake Forest where he is re-growing ears for injured soldiers, and he's also re-growing bladders. So there are now nine women walking around Boston with re-grown bladders, which is much more pleasant than walking around with a whole bunch of plastic bags for the rest of your life.
This is kind of getting boring, right? I mean, you understand where this story's going. But, I mean it gets more interesting. Last year, this group was able to take all the cells off a heart, leaving just the cartilage. Then, they sprayed stem cells onto that heart, from a mouse. Those stem cells self-organized, and that heart started to beat. Life happens.
This may be one of the ultimate papers. This was done in Japan and in the U.S., published at the same time, and it rebooted skin cells into stem cells, last year. That meant that you can take the stuff right here, and turn it into almost anything in your body. And this is becoming common, it's moving very quickly, it's moving in a whole series of places.
Third trend: robots. Those of us of a certain age grew up expecting that by now we would have Rosie the Robot from "The Jetsons" in our house. And all we've got is a Roomba. (Laughter) We also thought we'd have this robot to warn us of danger. Didn't happen. And these were robots engineered for a flat world, right? So, Rosie runs around on skates and the other one ran on flat threads. If you don't have a flat world, that's not good, which is why the robot's we're designing today are a little different.
This is Boston Dynamics' "BigDog." And this is about as close as you can get to a physical Turing test. O.K., so let me remind you, a Turing test is where you've got a wall, you're talking to somebody on the other side of the wall, and when you don't know if that thing is human or animal -- that's when computers have reached human intelligence. This is not an intelligence Turing rest, but this is as close as you can get to a physical Turing test. And this stuff is moving very quickly, and by the way, that thing can carry about 350 pounds of weight. These are not the only interesting robots. You've also got flies, the size of flies, that are being made by Robert Wood at Harvard. You've got Stickybots that are being made at Stanford. And as you bring these things together, as you bring cells, biological tissue engineering and mechanics together, you begin to get some really odd questions.
In the last Olympics, this gentleman, who had several world records in the Special Olympics, tried to run in the normal Olympics. The only issue with Oscar Pistorius is he was born without bones in the lower part of his legs. He came within about a second of qualifying. He sued to be allowed to run, and he won the suit, but didn't qualify by time. Next Olympics, you can bet that Oscar, or one of Oscar's successors, is going to make the time. And two or three Olympics after that, they are going to be unbeatable.
And as you bring these trends together, and as you think of what it means to take people who are profoundly deaf, who can now begin to hear -- I mean, remember the evolution of hearing aids, right? I mean, your grandparents had these great big cones, and then your parents had these odd boxes that would squawk at odd times during dinner, and now we have these little buds that nobody sees. And now you have cochlear implants that go into people's heads and allow the deaf to begin to hear. Now, they can't hear as well as you and I can. But, in 10 or 15 machine generations they will, and these are machine generations, not human generations. And about two or three years after they can hear as well as you and I can, they'll be able to hear maybe how bats sing, or how whales talk, or how dogs talk, and other types of tonal scales. They'll be able to focus their hearing, they'll be able to increase the sensitivity, decrease the sensitivity, do a series of things that we can't do.
And the same thing is happening in eyes. This is a group in Germany that's beginning to engineer eyes so that people who are blind can begin to see light and dark. Very primitive. And then they'll be able to see shape. And then they'll be able to see color, and then they'll be able to see in definition, and one day, they'll see as well as you and I can. And a couple of years after that, they'll be able to see in ultraviolet, they'll be able to see in infrared, they'll be able to focus their eyes, they'll be able to come into a microfocus. They'll do stuff you and I can't do. All of these things are coming together, and it's a particularly important thing to understand, as we worry about the flames of the present, to keep an eye on the future.
And, of course, the future is looking back 200 years, because next week is the 200th anniversary of Darwin's birth. And it's the 150th anniversary of the publication of "The Origin of Species." And Darwin, of course, argued that evolution is a natural state. It is a natural state in everything that is alive, including hominids. There have actually been 22 species of hominids that have been around, have evolved, have wandered in different places, have gone extinct. It is common for hominids to evolve. And that's the reason why, as you look at the hominid fossil record, erectus, and heidelbergensis, and floresiensis, and Neanderthals, and Homo sapiens, all overlap. The common state of affairs is to have overlapping versions of hominids, not one.
And as you think of the implications of that, here's a brief history of the universe. The universe was created 13.7 billion years ago, and then you created all the stars, and all the planets, and all the galaxies, and all the Milky Ways. And then you created Earth about 4.5 billion years ago, and then you got life about four billion years ago, and then you got hominids about 0.006 billion years ago, and then you got our version of hominids about 0.0015 billion years ago. Ta-dah! Maybe the reason for thr creation of the universe, and all the galaxies, and all the planets, and all the energy, and all the dark energy, and all the rest of stuff is to create what's in this room. Maybe not. That would be a mildly arrogant viewpoint. (Laughter) So, if that's not the purpose of the universe, then what's next? (Laughter)
I think what we're going to see is we're going to see a different species of hominid. I think we're going to move from a Homo sapiens into a Homo evolutis. And I think this isn't 1,000 years out. I think most of us are going to glance at it, and our grandchildren are going to begin to live it. And a Homo evolutis brings together these three trends into a hominid that takes direct and deliberate control over the evolution of his species, her species and other species. And that, of course, would be the ultimate reboot.
Thank you very much. (Applause)
|
Juan Enriquez предлагает вниманию публики невероятную новую науку
TED Talk Subtitles and Transcript: В мире финансовый кризис, но Juan Enriquez считает что настоящая перезагрузка системы еще впереди. Но не ищите ее источник в избирательном бюллетене или на фондовой бирже: она придет из научных лабораторий, и она обещает сделать тела и умы проницательнее. Наши дети будут другими.
В посудную лавку под названием экономика забрался огромный слон Так что давайте начнем о нем говорить Я хотел описать вам текущее положение дел в экономике Приблизительно, вот такое (слайд)
(смех)
Но, конечно, следует помнить, что ключ к управлению кризисом заключается в долгосрочном подходе. И вам необходимо думать, что же будет дальше, когда вы пляшете на раскаленных углях. Итак, в ближайшие 17 с половиной минут я хотел бы поговорить. о пламени - - где мы в экономике - и о трех трендах, которые проявились на TED за последние 25 лет, и проявятся сегодня и постараюсь свести все это вместе. Я так же постараюсь дать вам понять, на что похожа окончательная перезагрузка Эти три тренда - это: Способность создавать клетки (элементы) Способность создавать ткани И роботы. Каким-то образом это все будет иметь смысл.
Однако, начнем с экономики. Есть пара выдающихся и еще не решенных проблем. Кредитное плечо. А проблема с кредитным плечом заключается в том, что с ним финансовая система США выглядит вот так:
(смех)
Обычный коммерческий банк использует 9-10-ое плечо, что означает, что на каждый депонированный доллар банк выдает 9-10 долларов кредита. Нормальный инвестиционный банк депозитами не занимается, Он инвестирует. И плечо у него - 15-20-ое В сентябре оказалось, что у Банка Америки кредитное плечо 32ое. А у дружественного Сити - 47ое. Упс. То есть, каждый доллар плохого долга становился 47 долларами плохого долга. И это, разумеется, причина, по которой вы все делаете столь щедрые пожертвования вот этим славным парням. И, если вдуматься, вы должны бы полюбопытствовать, что же еще эти банки приготовили для вас? (смех) Ничего хорошего.
Правительство, тем временем, действовало как Санта Клаус. Мы ведь все любим Санту, верно? Но у нас проблемы с Сантой. Если вы взглянете на обязательные (прямые) расходы государства то увидите, что эти славные парни в 1967 году тратили 38% этих средств на различного рода пособия и дотации А к 2007 на эти пособия уходило уже 68% обязательных расходов И мы могли бы достичь 100% только в 2030 году, если бы мы не были столь щедры, раздавая триллион туда, триллион сюда и не приблизили эту дату к, приблизительно, 2017 году. Мы думали, что сможем взвалить этот долг на плечи наших детей. Однако, догадайтесь? Платить придется нам, сейчас. И проблема в том, что счет уже предъявлен а Санта внезапно перестал быть таким щедрым. Верно?
(смех)
Вот пара разумных советов от одного из крупнейших инвесторов в США, управляющего China Investment Corporation Он крупнейший покупатель американских казначейских облигаций И он дал интервью в декабре Во-первых, "Будьте внимательны к странам, которые дают вам деньги в долг" И во-вторых: "Мы с радостью вас поддержим, парни, если вы жизнеспособны" Между прочим, премьер-министр Китая не так давно повторил эти советы в Давосе Дело становится весьма серьезным: Если мы не обратим достаточно внимания на дефицит бюджета США Мы в итоге потеряем доллар И это в состоянии изменить всю картину мира
Позвольте мне продемонстрировать, как это может выглядеть Думаю, что могу с уверенностью заявить, что я единственный триллионер в этой комнате. Вот расписка на 10 триллионов долларов Проблема в том, что эта расписка на самом деле стоит не очень-то много 8 баксов на прошлой неделе, 4 - на этой. доллар - на следующей. Именно это происходит с валютами, если вы не в состоянии их обеспечить. Так что в следующий раз, когда кто-то чрезвычайно милый постучится в вашу дверь (и иногда его будут звать Крайслер, а иногда - Форд, а иногда - ну, вы уловили идею) Скажите попросту: нет. Необходимо начать игнорировать слово "дотации" И причина, по которой мы должны научиться это делать заключается в том, что иначе мы просто растратим все деньги.
Если вы взглянете на федеральный бюджет, вы поймете, на что это похоже: Оранжевым обозначены "расходы по собственному усмотрению" Все остальное - обязательные. Остановка финансирования мостов на Аляску совершенно ничего не изменит в общем порядке вещей. Так что нам придется подумать, как ограничить наши расходы на медицину потому что этот монстр способен съесть весь бюджет Нам придется попросить людей выйти на пенсию несколько позже Если вам сейчас от 60 до 65, вы сможете выйти на пенсию вовремя Ваш счет пенсионных накоплений 401(k) только что сгорел. Если вам от 50 до 60, вам придется поработать еще 2 года если вы младше 50ти, вам придется поработать на 4 года больше Причина, по которой это требование разумно, заключается в том, что сдвинулись границы смертности: Ваши бабушка и дедушка получали социальную страховку в 65, и ожидалось, что они умрут в 68 (три года расходов для бюджета) Но 68 - это ранняя старость сегодня. Кроме того, нам необходимо снизить военные расходы по меньше мере на 3% ежегодно
Мы должны снизить и другие обязательные расходы Мы должны перестать занимать так много, потому что в противном случае проценты на долг съедят весь бюджет Кроме того, необходимо сократить правительственный аппарат. И если мы не начнем менять этот тренд сегодня мы потеряем доллар и начнем выглядеть как Исландия Я уловил, о чем вы подумали: такое произойдет, когда ад замерзнет! но позвольте мне напомнить вам, что в декабре этого года в Вегасе в самом деле выпал снег
(смех)
Вот что происходит, если вы не решаете такую проблему. В Японии был ипотечный кризис в конце 80х годов и 225 крупнейших компаний страны стоят сегодня четверть того, что они стоили 18 лет назад Если мы сейчас не начнем решать эту проблему, то увидим Доу на уровне 3500 к 2026 году потому что именно это - последствия отказа от решения имеющихся проблем И если только вы не хотите, чтобы этот человек (имя на слайде: Алекс-утопленник) был финансовым управляющим не только Флориды, но и всех Соединенных Штатов Нам следует решать эту проблему сейчас. И это краткосрочная перспектива. Часть о пламени, о раскаленных углях под ногами. Это финансовый кризис.
За финансовым кризисом идет вторая и куда большая волна о которой нам необходимо поговорить Эта волна куда больше и могущественнее И, конечно, это волна технологий. Важно помнить, что мы должны не только убирать лишнее, но и взращивать важное Инвестиции в стартапы составляют всего лишь 0,02% ВВП США а приносят 17,8% ВВП Группы, подобные сидящим в этом зале, формируют будущее американской экономики. И это то, что мы должны поддерживать и растить. Нет никакой необходимости выращивать мосты в никуда. Давайте вспомним здесь цитату Луиса Ламура: "Придет время, когда вы будете считать, что все кончено. И это будет только самое начало" И вот здесь все три тренда сливаются воедино. Способность выращивать клетки Способность выращивать ткани Способность создавать роботов ведут к перезагрузке всей системы Позвольте мне быстро напомнить вам о разработках в этих областях
Крэг Вентер показал в прошлом году Первые полностью программируемые клетки, которые работают как компьютерное железо. т.е. вы можете загрузить ДНК и запустить его на разных существах Параллельно, ребята в МТИ строили стандартный регистр биологических составляющих своего рода Radio Shack в биологии Вы можете пойти и найти свои протеины, РНК, ДНК, что угодно. И начать строить из них что-то, что угодно В 2006 году они собрали студентов из школ и колледжей и начали строить всяких маленьких странных существ И оказалось, что получились не печатные платы с биоэлементами, а живые существа
Вот, например, что они создали: Итак, клетки живут определенный цикл Сначала они не растут. Потом они растут экспоненциально. Потом они перестают расти. Студенты хотели получить индикатор, который бы подсказал им, на каком этапе клетка находится. И они создали эти клетки так что в фазе экспоненциального роста они пахнут как гаультерия в финальной фазе они пахнут как банан так что можно было с легкостью заключить, когда эксперимент работал, а когда - нет, и в какой фазе он находился
Спустя два года эта задача несколько усложнилась 21 страна собралась вместе. Десятки команд. (IGEM 2008) Начались соревнования. Команда из Университета Райс начала вплавлять субстанцию, которая делает красное вино полезным в пиво. Т.е. вы берете резвератрол (http://en.wikipedia.org/wiki/Resveratrol) и кладете в пиво. Конечно, наблюдатель смотрит на все это и думает: "Ого! Пиво, побеждающее рак! Так, Бог все-таки есть!"
(смех)
Тайванская команда была чуть более амбициозной Они попытались создать бактерии таким образом чтобы они действовали, как ваши почки 4 года назад я показывал вам эту картинку. и люди охали и ахали потому что Клифф Табин сумел вырастить дополнительное крыло у цыпленка. И тогда это казалось очень прикольно Теперь, двигаясь от создания бактерий к созданию ткани позвольте мне показать вам, что произошло за все это время.
Два года назад вы видели это создание. Почти вымершее животное из Мексики именуемое аксолотль котрое способно регенерировать части своего тела Вы можете заморозить часть его сердца. Оно вырастет. Вы можете заморозить часть мозга. Он восстановится. В общем, точно так же как в Конгрессе. (смех) Но теперь вам не нужно иметь аксолотля для регенерации потому что вы можете клонировать клетки мышей в чашечке Петри И, конечно, если вы можете создавать клетки мышей, То вы можете клонировать и клетки людей Думаю, вас не должно это удивлять? В смысле, вы ведь рождаетесь без зубов отдаете все свои молочные зубы зубной фее И выращиваете новые Но если вы теперь утратите один из зубов, вы не сможете его регенерировать если только вы не адвокат.
(смех)
Но, конечно, большинству из нас известно, как выращивать зуб, так что можно взять корень взрослого зуба опустить его в биораствор и восстановить зуб а затем вживить этот зуб. И мы можем так делать со многими другими вещами Например, одна испанка умирала от туберкулеза, и для нее нашелся донор трахеи врачи сняли все клетки с трахеи донора и распылили их на хрящ донор регенерировала свою собственную трахею и через 72 часа ее имплантировали больной Эта женщина теперь радуется жизни со своими детьми А вот что происходит в лаборатории Тони Атала в Уэйк-Форрест он регенерирует уши раненным солдатам а также желчные пузыри И теперь в окрестностях Бостона живет 9 женщин с восстановленными желчными пузырями что куда приятнее прогулки со связкой пластиковых пакетов до конца своей жизни
Это становится скучно, да? В смысле, вы уже поняли, куда я веду Но дальше становится интереснее В прошлом году эта группа сумела снять все клетки с сердца оставив только хрящ они распылили клетки на сердце мыши прошел процесс самоорганизации клеток, и сердце пошло. Произошла жизнь.
Это может стать одной из основополагающих работ. Эксперимент был независимо проведен в Японии и в США, и опубликован одновременно Ученым удалось сделать из произвольных клеток кожи коренные клетки это значит, что вы можете взять клетки в одном месте тела и превратить их в практически любые другие клетки вашего тела И эта разработка уже становится привычной, развивается очень быстро и продвигается по многим направлениям
Третий тренд: роботы Мои сверстники ожидали, что к сегодняшнему дню у нас в доме будет человекоподобный робот Рози из "Джетсонов" А все, что мы получили - умный пылесос Румба (смех) Еще мы думали, что робокоп будет оберегать наши жизни Этого тоже не произошло Но эти роботы были созданы для плоского мира (http://en.wikipedia.org/wiki/TheWorldis_Flat) , в котором Рози катается на роликах а робокоп - на шарнирах Но если мир не таков, реальность начинает отличаться от вымысла Поэтому роботы, созданные сегодня, несколько отличаются от фантазий прошлого
Это робот-собака, созданная Boston Dynamics И это максимальное приближение теста Тьюринга на физическом, двигательном уровне Позвольте мне напомнить, что тест Тьюринга заключается в том, что если вы стоите перед стеной разговариваете с кем-то, стоящим по другую сторону этой стены и не знаете, говорите ли вы с человеком или с животным то это значит, что компьютеры достигли уровня разумности человека Это не интеллектуальный тест Тьюринга но это его максимальное приближение в физике Этот робот двигается довольно быстро хотя способен нести на себе порядка 150 килограмм веса. Это не единственные любопытные роботы. Есть еще насекомые сделанные Робертом Вудом в Гарварде Стикиботы (роболипучки) из Стэнфорда Если теперь собрать все это воедино клетки, ткани, роботы Вы начинается задаваться весьма странными вопросами
На последних Олимпийских играх этот джентльмен, поставивший несколько мировых рекордов на Специальной Олимпиаде попытался бежать на обычной Олимпиаде Одна деталь про Оскара Писториуса: он родился без костей в нижней части ног До квалификации ему не хватило секунды Он судился, чтобы его допустили к бегам и выиграл. но не справился по времени Бьюсь об заклад, на следующих Олимпийских Играх, Оскар или его последователи пройдут квалицикацию а через 2-3 игры они будут непобедимы
И когда вы сводите эти тренды вместе, и думаете, что же все это значит Взять, скажем, глухих людей, которые смогли слышать снова Вы ведь помните эволюцию этих средств? Ваши бабушки и дедушки носили с собой гигантские конусы ваши родители пользовались такими странными коробочками которые потрескивали во время ужина а теперь у нас есть микрофоны, которые никому не заметны И еще появились улитковые имплантанты которые вживляют глузому человеку, и позволяют ему вновь слышать Они не столь хороши, как естественное ухо но через 10-15 поколений станут и это будут поколения машин, а не людей и через 2-3 года они смогут слышать ничуть не хуже нас с вами а быть может и лучше: как поют летучие мыши, как разговариваю киты собаки, смогут распознавать другие виды тональных сигналов они смогут фокусировать свой слух увеличивать или уменьшать чувствительность совершать целый ряд действий, которые человеческое ухо совершать не способно
То же самое происходит с глазами Группа ученых в Германии начала разрабатывать человеческий глаз чтобы слепые могли распознавать свет и темноту очень примитивно Затем они смогут распознавать форму Затем - цвет, затем - зрение в некотором разрешении и однажды слепые смогут видеть так же хорошо, как и мы А через пару лет они смогут видеть в ультрафиолете и в инфракрасном свете, и смогут фокусироваться и делать микрофокусирование То есть, все те вещи, на которые мы с вами не способны Все эти вещи идут вместе И очень важно понять одну вещь: пока мы волнуемся о раскаленных углях под ногами мы должны тем не менее держать фокус на будущем
И, разумеется, будущее сегодня оглядывается назад чтобы отметить 200 лет со дня рождения Дарвина и 150 лет с момента публикации "Происхождения видов" Дарвин, конечно, считал, что эволюция - это естественное состояние всего живого, включая высших приматов Вообще говоря, было 22 вида высших приматов они росли, развивались в разных местах, частично вымерли Гоминидам вообще свойственно эволюционировать И это причина, по которой - если вы взглянете на археологическую шкалу: (человек прямоходящий, человек гейдельбергский, человек флоресский, человек неандертальский и человек разумный) - вы увидите, что все эти высшие приматы взаимно пересекаются Обычным положением дел является смешение разных версий человека а не какая-то одна версия
Давайте вдумаемся в последствия всего этого. Вот краткая история вселенной. Вселенная была создана 13,7 млрд. лет назад. Тогда появились звезды, планеты галактики, Млечный путь Затем появилась планета Земля, порядка 4,5 млрд. лет назад. И жизнь на ней появилась около 4 млрд. лет назад а высшие приматы появились здесь 0.006 млрд. лет назад. и наша текущая версия человека появилась 0.0015 млн. лет назад. Та-да! Быть может, причина создания всего живого галактик, планет, энергии антиматерии и всего прочего сидит сейчас в этой комнате А может быть и нет. Ну, это будет слегка высокомерная точка зрения. (смех) Но если это - не цель всего живого, то что же? и что дальше? (смех)
Думаю, что мы увидим много разных видом гоминидов. Мы перейдем из класса человека разумного в класс человека эволюционного И я думаю, это произойдет не через 1000 лет. а на наших глазах наши внуки будут жить этим И человек эволюционный объединит все эти три тренда в таком существе, которое сможет управлять эволюцией своего вида и видов других существ И, конечно, именно это станет окончательной перезагрузкой.
Спасибо большое. (аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sasa Vucinic: Why we should invest in a free press\nTED Talk Subtitles and Transcript: A free press -- papers, magazines, radio, TV, blogs -- is the backbone of any true democracy (and a vital watchdog on business). Sasa Vucinic, a journalist from Belgrade, talks about his new fund, which supports media by selling \"free press bonds.\"\nVideo: Narrator: An event seen from one point of view gives one impression. Seen from another point of view, it gives quite a different impression. But it's only when you get the whole picture you can fully understand what's going on.\nSasha Vucinic: It's a great clip, isn't it? And I found that in 29 seconds, it tells more about the power of, and importance of, independent media than I could say in an hour. So I thought that it will be good to start with it. And also start with a little bit of statistics. According to relevant researchers, 83 percent of the population of this planet lives in the societies without independent press. Think about that number: 83 percent of the population on the whole planet does not really know what is going on in their countries. The information they get gets filtered through somebody who either twists that information, or colors that information, does something with it. So they're deprived of understanding their reality. That is just to understand how big and important this problem is. Now those of you who are lucky enough to live in those societies that represent 17 percent, I think should enjoy it until it lasts. You know, Sunday morning, you flick the paper, get your cappuccino. Enjoy it while it lasts. Because as we heard yesterday, countries can lose stars from their flags, but they can also lose press freedom, as I guess Americans among us can tell us more about. But that's totally another and separate topic. So I can go back to my story.\nMy story starts -- the story I want to share -- starts in 1991. At that time I was running B92, the only independent, for that matter the only electronic media, in the country. And I guess we were sharing -- we had that regular life of the only independent media in the country, operating in hostile environment, where government really wants to make your life miserable. And there are different ways. Yeah, it was the usual cocktail: a little bit of threats, a little bit of friendly advice, a little bit of financial police, a little bit of text control, so you always have somebody who never leaves your office. But what they really do, which is very powerful, and that is what governments in the late '90s started doing if they don't like independent media companies -- you know, they threaten your advertisers. Once they threaten your advertisers, market forces are actually, you know, destroyed, and the advertisers do not want to come -- no matter how much does it make sense for them -- do not want to come and advertise. And you have a problem making ends meet.\nAt that time at the beginning of the '90s, we had that problem, which was, you know, survival below one side, but what was really painful for me was, remember, the beginning of the '90s, Yugoslavia is falling apart. We were sitting over there with a country in a downfall, in a slow-motion downfall. And we all had all of that on tapes. We had the ability to understand what was going on. We were actually recording history. The problem was that we had to re-tape that history a week later; because if we did not, we could not afford enough tapes to keep archives of that history. So if I gave you that picture, I don't want to go too long on that. In that context a gentleman came to my office at that time. It was still 1991. He was running a media systems organization which is still in business, the gentleman is still in business. And what did I know at that time about media systems? I would think media systems were organizations, which means they should help you. So I prepared two plans for that meeting, two strategic plans: the small one and the big one. The small one was, I just wanted him to help us get those damn tapes, so we can keep that archive for the next 50 years. The big plan was to ask him for a 1,000,000-dollar loan. Because I thought, I still maintain, that serious and independent media companies are great business. And I thought that B92 will survive and be a great company once Milosevic is gone, which turned out to be true. It's now probably either the biggest or the second biggest media company in the country. And I thought that the only thing that we needed at that time was 1,000,000-dollar loan to take us through those hard times.\nTo make a long story short, the gentleman comes into the office, great suit and tie. I gave him what I thought was a brilliant explanation of the political situation and explained how hard and difficult the war will be. Actually, I underestimated the atrocities, I have to admit. Anyway, after that whole, big, long explanation, the only question he had for me -- and this is not a joke -- is, are we paying royalties after we broadcast music of Michael Jackson? That was really the only question he had. He left, and I remember being actually very angry at myself because I thought there must be an institution in the world that is providing loans to media companies. It's so obvious, straight in your face, and somebody must have thought of it. Somebody must have started something like that. And I thought, I'm just dumb and I cannot find it. You know, in my defense, there was no Google at that time; you could not just Google in '91. So I thought that that's actually my problem. Now we go from here, fast forward to 1995.\nI have -- I left the country, I have a meeting with George Soros, trying for the third time to convince him that his foundation should invest in something that should operate like a media bank. And basically what I was saying is very simple. You know, forget about charity; it doesn't work. Forget about handouts; 20,000 dollars do not help anybody. What you should do is you should treat media companies as a business. It's business anywhere. Media business, or any other business, it needs to be capitalized. And what these guys need, actually, is access to capital. So third meeting, arguments are pretty well exercised. At the end of the meeting he says, look, it is not going to work; you will never see your money back; but my foundations will put 500,000 dollars so you can test the idea. See that it will not work. He said, I'll give you a rope to hang yourself. (Laughter) I knew two things after that meeting. First, under no circumstances I want to hang myself. And second, that I have no idea how to make it work. You see, at the level of a concept, it was a great concept. But it's one thing to have a concept; it's a totally separate thing to actually make it work.\nSo I had absolutely no idea how that could actually work. Had the wrong idea; I thought that we can be a bank. You see banks -- I don't know if there are any bankers over here; I apologize in advance -- but it's the best job in the world. You know, you find somebody who is respectable and has a lot of money. You give them more money; they repay you that over a time. You collect interest and do nothing in between. So I thought, why don't we get into that business? (Laughter) So here we are having our first client, brilliant. First independent newspaper in Slovakia. The government cutting them off from all the printing facilities in Bratislava. So here's the daily newspaper that has to be printed 400 kilometers away from the capital. It's a daily newspaper with a deadline of 4 p.m. That means that they have no sports; they have no latest news; circulation goes down. It's a kind of very nice, sophisticated way how to economically strangle a daily newspaper. They come to us with a request for a loan. They want to -- the only way for them to survive is to get a printing press. And we said, that's fine; let's meet; you'll bring us your business plan, which eventually they did.\nWe start the meeting. I get these two pieces of paper, not like this, A4 format, so it's much bigger. A lot of numbers there. A lot of numbers. But however you put it, you know, the numbers do not make any sense. And that's the best they could do. We were the best that they could do. So that is how we understood what our method is. It's not a bank. We had to actually go into these companies and earn our return by fixing them -- by establishing management systems, by providing all that knowledge, how do you run a business on one side -- while they all know how to run, how to create content.\nJust quickly on the results. Over these 10 years, 40 million dollars in affordable financing, average interest rate five percent to six percent. Lately we are going wild, charging seven percent from time to time. We do it in 17 countries of the developing world. And here is the most stunning number. Return rate -- the one that Soros was so worried about -- 97 percent. 97 percent of all the scheduled repayments came back to us on time. What do we typically finance? We finance anything that a media company would need, from printing presses to transmitters. What is most important is we do it either in form of loans, equities, lease -- whatever is appropriate for, you know, supporting anybody. But what is most important here is, who do we finance? We believe that in the last 10 years companies that we've financed are actually the best media companies in the developing world. That is a \"Who is Who\" list. And I could spend hours talking about them, because they're all kind of heroes. And I can, but I'll give you just, maybe one, and depending on time I may give you two examples who we work with.\nYou see we started working in Eastern and Central Europe, and moved to Russia. Our first loan in Russia was in Chelyabinsk. I'll bet half of you have never heard of that place. In the south of Russia there's a guy called Boris Nikolayevich Kirshin, who is running an independent newspaper there. The city was closed until early '90s because, of all things, they were producing glass for Tupolev planes. Anyway, he's running independent newspaper there. After two years working with us, he becomes the most respected newspaper in that small place. Governor comes to him one day, actually invites him to come to his office. He goes and sees the governor. The governor says, Boris Nikolayevich, I understand you are doing a great job, and you are the most respected newspaper in our district. And I want to offer you a deal. Can you please give me your newspaper for the next nine months, because I have elections -- there are elections coming up in nine months. I will not run, but it's very important for me who is going to succeed me. So give me the paper for nine months. I'll give it back to you. I have no interest in being in media business. How much would that cost? Boris Nikolayevich says, \"It's not for sale.\" The governor says, \"We will close you.\" Boris Nikolayevich says, \"No, you cannot do it.\" Six months later the newspaper was closed. Luckily, we had enough time to help Boris Nikolayevich take all the assets out of that company and bring him into a new one, to get all the subscription lists, rehire staff. So what the governor got was an empty shell. But that is what happens if you're in business of independent media, and if you are a banker for independent media. So it sounds like a great story.\nSomewhere down the road we opened a media management center. We started our media lab, sounds like a real great story. But there is a second angle to that. The second angle, like in this clip. If you take the camera above, you start thinking about these numbers again. 40 million dollars over 10 years spread over 17 countries. That is not too much, is it? It's actually just a drop in the sea. Because when you think about the importance, some of the issues that we were talking about last night -- this last session we had about Africa and his hypothetical 50 billion dollars destined for Africa. All of those, not all, half of those problems mentioned last night -- government accountability, corruption, how do you fight corruption, giving voice to unheard, to poor -- it's why independent media is in business. And it's why it was invented. So from that perspective, what we did is just really one drop in the sea of that need that we can identify. Now ours is just one story.\nI'm sure that in this room there are, like, 15 other wonderful stories of nonprofits doing spectacular work. Here is where the problem is, and I'll explain to you as well as I can what the problem is. And it's called fundraising. Imagine that this third of this room is filled with people who represent different foundations. Imagine two thirds over here running excellent organizations, doing very important work. Now imagine that every second person over here is deaf, does not hear, and switch the lights off. Now that is how difficult it is to match people from this side of the room with people of that side of the room. So we thought that some kind of a big idea is needed to reform, to totally rethink fundraising. You know, instead of people running in this dark, trying to find their own match, who will be willing, who has the same goals. Instead of all of that we thought there is -- something new needs to be invented. And we came up with this idea of issuing bonds, press freedom bonds. If there are investors willing to finance U.S. government budget deficit, why wouldn't we find investors willing to finance press freedom deficit? We've decided to do it this fall; we will issue them, probably in denominations of 1,000 dollars. I don't want to advertise them too much; that's not the point. But the point is, if we ever survive to actually issue them, find enough investors that this can be considered a success, there's nothing stopping the next organization to start to issue bonds next spring. And those can be environmental bonds. And then two weeks later, Iqbal Quadir can issue his electricity in Bangladesh bonds. And before you know it, any social cause can be actually financed in this way.\nNow we do daydreaming in 11:30 with 55 seconds left. But let's take the idea further. You do it, you start it in the States, because it's, you know, concepts are very, very close to American minds. But you can actually bring it to Europe, too. You can bring it to Asia. You can, once you have all of those different points, you can make it easy for investors. Put all of those bonds at one place and they sit down and click. Once you have more than 10 of them you have to develop some kind of a matrix. What do investors get? On one side financial, on the other side social. So that brings the idea of some kind of rating agency, Morningstar type. It says, you know, social impact over here is spectacular, five stars. Financial, they give you one percent, only one star. Now take it to the last step. Once you have all of that put together, there's not one reason why you couldn't actually have a marketplace for all of that, where you cannot dispose of all of those bonds in a pretty quick way. And in that way you organize the financing so there are no dark rooms, no blind people running around to find each other.\nThank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Саша Вучинич инвестирует в свободную прессу\nTED Talk Subtitles and Transcript: Свободная пресса - газеты, журналы, радио, телевидение, блоги - это основа любой истинной демократии (и крайне необходимый надсмотрщик бизнеса). Саша Вучинич, журналист из Белграда, рассказывает о своём новом фонде, который поддерживает Средства Массовой Информации с помощью продажи \"облигаций независимой прессы.\"\nПроисшествие, увиденное с одной точки зрения, производит одно впечатление, а увиденное с другой точки зрения - совсем противоположное. Но только увидев картинку целиком, вы сможете полностью понять, в чем дело.\nОтличный клип, не правда ли? И я обнаружил, что за 29 секунд это больше говорит о силе и о значимости СМИ, чем я бы мог рассказать за час. Так вот я подумал, что было бы хорошо с него начать. И также начать со статистики. По словам исследователей, 83 процента населения этой планеты живёт в странах без независимой прессы. Подумайте об этом числе: 83 процента населения всей планеты не знает, что на самом деле происходит в их стране. Информацию, которую они получают, кто-то фильтрует, кто-то её или искажает, или придаёт ей какой-то оттенок, что-то с ней делает. То есть эти люди лишены понимания своей дйствительности. Это я вам говорю, чтоб вы поняли, какая это большая и важная проблемаю Те из вас, кому повезло, которые живут в странах, составляющих оставшиеся 17 процентов, я думаю, должны наслаждаться этим, пока есть возможность. Знаете, в воскресенье утром, вы листаете газету, пьёте кофе. Наслаждайтесь, пока есть возможность. Потому-что, как мы вчера услышали, страны могут потерять звёзды со своего флага, но они также могут потерять свободу прессы. Как я предполaгаю, американцы среди нас могут нам подробнее об этом рассказать. Но это совсем другая, отдельная тема. Так что я вернусь к своему рассказу.\nМоя история - история, которой я хочу с вами поделиться - начинается в 1991-ом году. Вто время я управлял B92, единственными независимыми, и вообще единственными электронными СМИ в стране. И я считаю... У нас была обычная жизнь единственных независимых СМИ в стране, работающих во враждебной среде, где правительство очень хочет испортить вам жизнь. Есть разные способы. Ну да, это был типичный коктейль: немного угроз, немного дружелюбных советов, немного налоговых проверок, немного контроля над содержанием текстов. То есть был кто-то, кто никогда не покидал наш офис. Но самое такое, что они делают, и это очень могучий рычаг давления, это то, что правительства в конце 90-х начали делать, если им не нравились независимые медийные компании - знаете, они угрожали нашим рекламодателям. После того, как они начали угрожать вашим рекламодатели, рыночные рычаги вообще, знаете, уничтожаются, и рекламодатели не хотят приходить - не важно, насколько это для них разумно - не хотят приходить и рекламировать у вас и всё. И у вас появляются проблемы, как сводить концы с концами.\nВ то время, в начале 90-х, у нас была такая проблема, это было, знаете, выживание с одной стороны, но то, что для меня было очень тягостно, помните, начало 90-х, Югославия разваливается. Мы сидели там, в стране, которая разваливается, разваливается в замедленном темпе. И у нас всех всё это было записано на плёнку. У нас была возможность понять, что происходит. Мы фактически записывали историю. Проблемы была в том, что мы должны были переписывать поверх этой плёнки неделей позже, потому-что если бы мы этого не сделали, у нас бы не хватало денег на кассеты, на содержание архива этой истории. То есть если я вам передаю эту картинку, я не хочу сильно долго об этом говорить. При этих обстоятельствах, ко мне в офис в то время пришел один господин. Всё это было в 1991 году. Он управлял организацией систем Средств Массовой Информации, которая всё ещё работает, этот господин всё ещё занимается бизнесом. И что я знал тогда о системах СМИ? Я думал, что системы СМИ, это организации, и это значит они должны вам помогать. Так вот, я приготовил к этой встрече два плана, два стратегических плана. Один маленький и один большой. Маленький был такой, я просто хотел, чтоб он помог нам купить эти треклятые кассеты, чтобы мы могли содержать этот архив 50 лет. Большой план был - попросить у него миллион долларов в долг. Потому-что я думал, и я всё ещё придерживаюсь этого мнения, что серьёзные и независимые медийные компании, это отличный бизнес. И я думал, что B92 выживёт и будет отличной компанией после того, как Милошевич уйдёт, и это оказалось правдой. Теперь это наверно самая большая, или вторая по размеру медийная компания в стране. И я думал, что единственное, что нам в то время было нужно, это был кредит в миллион долларов, который бы помог нам пройти эти трудные времена.\nТак вот, этот господин приходит ко мне в офис, на нём красивый костюм и галстук. И я объяснил ему, как я думал блестяще, политическую ситуацию, и объяснил ему, какой трудной и жесткой будет война. Вообще-то, я недооценил жестокости, я должен в этом признаться. Как-бы то ни было, после всего этого большого, длинного объяснения, единственный вопрос, который он мне задал - и это я на полном серьёзе - был, платим ли мы авторский гонорар, когда передаём музыку Майкла Джексона? Это действительно был единственный его вопрос. Он ушел, и я помню, что я вообще очень на себя сердился, потому-что я думал, что должна существовать в мире организация, которая даёт кредиты медийным компаниям. Это так очевидно, прямо в лоб бъет, кто-то должен был это уже придумать. Кто-то должен был создать что-то в этом роде. И я подумал, я просто глупый и не могу найти эту организацию. Знаете, в свою защиту могу сказать,что в то время не было Google, невозможно было \"гуглить\" в 91-ом. Так вот я подумал, что это и есть моя проблема. Тепреь отсюда перематываем в 1995-ый год.\nЯ - я покинул страну, у меня встреча с Джоржем Соросом, я в третий раз пытаюсь убедить его, что он - его фонд должен инвестировать во что-то, что будет работать как банк для СМИ. И в принципе, то, что я говорил, очень просто. Знаете, забудьте о благотворительности, это не работает; забудьте о милостыне, 20 000 долларов никому не поможет. Что надо сделать, так это обращаться с медийными компаниями как с бизнесом. Это везде бизнес. Медийный бизнес, как и любой другой бизнес нуждается в капитализации. И то, что этим ребятам надо, так это доступ к капиталу. Так вот, это уже третья встреча, аргументы уже хорошо отработаны. В конце встречи он говорит, слушай, это не работает, вы никогда не вернёте ваши деньги. Но мой фонд даст 500,000 тысяч долларов, чтоб вы смогли испытать эту идею. Увидите, увидите,что это не сработает. Он сказал, я завяжу для тебя петлю. (Смех). После этой встречи, я знал две вещи. Первое, я ни в коем случае не хотел повеситься. И второе, я не имел представления, как сделать, чтоб это сработало. Видите, на уровне концепции, это была отличная идея. Но иметь концепцию это одно дело, а сделать так, чтоб она заработала, это совсем другое.\nТак вот, я не имел никакого представления, как сделать так, чтоб это сработало. У меня была неправильная идея. Я думал, что мы можем быть банком. Видите, банки, я не знаю если здесь есть банкиры, я заранее извиняюсь, но это самая хорошая работа в мире. Знаете, вы находите кого-нибудь респектабельного, у кого есть много денег. Вы даёте им ещё денег, он вам их отдают через какое-то время. Вы получаете проценты и ничего не делаете. Так я подумал, почему бы нам ни заняться этим бизнесом? (Смех). Вот, у нас пeрвый клиент, замечательно. Первая независимая газета в Словакии. Государство блокирует её доступ к печатному оборудованию в Братиславе. То есть вот ежедневная газета, которую приходится печатать 400 километров от столицы. Это ежедневная газета с предельным сроком сдачи в 16:00. Это значит, у неё нет спорта, у неё нет последних новостей, тираж снижается. Это такой очень добрый, изощрённый способ экономически задушить ежедневную газету. Они приходят к нам с просьбой о кредите. Они хотят - единственный для них способ выжить, это купить печатный станок. И мы сказали, ну ладно, давайте встретимся, вы приносите вам бизнес план, что они в итоге и сделали.\nМы начинаем совещание. Мне дают два листка бумаги, не такие, а формата А4, то есть намного больше. Там много цифр. Много цифр. Но как не крути, знаете, цифры не складываются. И это была их лучшая попытка. Кроме как к нам, им было некуда податься. Так мы и поняли, какой у нас метод. Это не банк. Мы должны были приходить в эти компинии, налаживать их, чтоб заработать нашу прибыль. Мы должны основывать системы управления, предоставлять все эти знания управления бизнесом, в тоже время они сами знают как создавать содержание.\nТак вот, быстренько о результатах. За эти 10 лет, 40 миллионов долларов доступного финансирования, средняя ставка процента от 5 до 6 процентов. В последнее время мы вообще с цепи сорвались, время от времени берём 7 процентов. Мы это делаем в 17-ти развивающихся странах. И вот самая ощеломляющая цифра. Доля возврата - эта, о которой Сорос так сильно волновался - 97 процентов. 97 процентов всех запланированных выплат возвращаются к нам вовремя. Что мы обычно финансируем? Мы финансируем всё, что медийной компании может понадобиться, от печатных станков до передатчиков. Самое главное, мы это делаем с помощью кредитов, акций, аренды - всего, что подходит для, знаете, для поддержки кого-то. Но то, что здесь самое главное, это кого мы финансируем. Мы уверены, что компании, которые мы профинансировали за последние 10 лет это вообще-то лучшие медийные компании в развивающихся странах. Это список \"кто есть кто\". И я могу часами о них рассказывать, потому что они все отчасти герои. И я могу, но я - я вам приведу один, может быть один, и в зависимости от времени я может приведу два примера тех, с кем мы работаем.\nВидите ли, мы начали работать в восточной и центральной Европе и двинулись в Россию. Наш первый кредит в России был в Челябинске. Я бъюсь об заклад, что половина из вас никогда не слышали об этом месте. На юге России есть человек по имени Борис Николаевич Киршин, который управляет там независимой газетой. Город был закрыт до начала 90-х потому-что, вы не поверите, они производили стекло для... Самолётов. И так, он управляет там независимой газетой. После двух лет работы с нами, она становится самой уважаемой газетой в этом маленьком городе. В один день приходит к нему губернатор, точнее приглашает его к себе в офис. Он идет и встречается с губернатором. Губернатор говорит, Борис Николаевич, я понимаю, что вы отлично работаете, и у вас самая уважаемая газета в нашем округе. Я хочу предложить вам сделку. Можете ли вы пожалуйста дать мне вашу газету на следующие девять месяцев, потому что у меня выборы, тут будут выборы через девять месяцев. Я не буду принимать участие, но для меня очень важно, кто станет моим наследником. Так что дайте мне газету на девять месяцев, я вам её верну. Я не заинтересован медийным бизнесом. Сколько это будет стоить? Борис Николаевич говорит, \"Газета не продаётся.\" Губернатор говорит, \"Мы вас закроем.\" Борис Николаевич говорит, \"Нет, у вас не получится.\" Через шесть месяцев, газета была закрыта. К счастью, у нас хватило времени помочь Борису Николаевичу вытащить все активы из этой компании и перевести их в новую, взять все списки подписок, заново нанять рабочих. Так что губернатор получил пустышку. Но вот что происходит если вы занимаетесь бизнесом независимых СМИ, или если вы банкир независимых СМИ. Так вот, кажется, что всё классно.\nЧуть позже, мы открыли центр подготовки менеджмента для СМИ. Мы открыли наш центр для СМИ, и кажется, что всё классно. Но на это можно посмотреть с другой стороны. Другая сторона, как в этом клипе. Если камера сверху, начинаешь опять думать об этих цифрах. 40 миллионов долларов за 10 лет, распределённые между 17-тими странами. Это не так много, не правда ли? Вообще-то, это одна капелька в море. Потому-что когда подумаешь о важности некотоых из тем, которые мы обсуждали вчера вечером - это я о нашем последнем заседание об Африке и эти предположительные 50 миллиардов долларов, предназначенных для Африки. Все те, не все, но половина тех проблем, упомянутых вчера - подотчётность правительства, коррупця, как бороться с коррупцией, давать слово заглушенным, обездоленным - вот почему независимые СМИ существуют. И вот почему они были изобретены. Так что с этой точки зрения, то, что мы сделали, это вообще-то капелька в море нужды, которое мы распознаём. И мой рассказ - это всего лишь одна история.\nЯ уверен, что в этом зале есть где-то 15 других замечательных историй о некоммерческих организациях, занимающихся похвальными делами. Но проблема в том, и я вам объясню как только смогу, в чем проблема. Это называется сбор денег. Представьте себе, что одна треть этого зала заполнена людьми, которые предстваляют разные фонды. Вообразите себе, что две трети здесь управляют превосходными организациями, делая очень важную работу. Теперь представьте, что каждый второй человек тут глухой, не слышет ничего, и выключите свет. Вот как трудно свести людей с одной стороны зала с людьми с той стороны зала. Так вот мы подумали, что нужна какая-нибудь идея большой реформы, чтоб полностью переосмыслить сбор денег. Знаете, вместо того, чтобы люди бегали в темноте, искали подходящих партнёров, с одинаковыми желаниями у которых те же самые цели. Вместо всего этого, мы подумали надо изобрести что-то новое. И мы придумали выпуск облигаций, облигаций свободы прессы. Если есть инвесторы, готовые финансировать дефицит бюджета США, почему не найдутся инвесторы, готовые финансировать дефицит свободы прессы? Мы решили сделать это этой осенью, мы их будем выпускать, вероятно $1000 купюрами И я не хочу это сильно рекламировать, не в этом смысл. Но смысл в том, что если мы когда-нибудь доживём до их выпуска, найдём достаточно инвесторов, для того, чтобы это можно было бы считать успехом, нет ничего препятствуещего выпуску облигаций другой организации следующей весной. Это могут быть экологические облигации. И потом, через две недели, Икбал Квадир может выпустить свои облигации по электричеству в Бангладеше. И не успеете оглянуться, любую социальную цель можно будет профинансировать таким способом.\nMы начали мечтать в 11:30, осталось 55 секунд. Но давайте развивать эту идею дальше. Давайте, давайте начинайте это в Штатах, потому-что, знаете, такие поятия очень, очень близки американской психике. Но можно вообще-то это также довести до Европы. Можно довести это до Азии. Можно, когда у вас есть все эти разные точки, всё это очень просто устроить для инвесторов. Поместите все эти облигации в одно место и они сядут и будт двигать мышкой. Когда у вас их будет больше 10, вам надо будет разработать какую-то матрицу. Что получают инвесторы? Одна сторона финансовая, другая сторона социальная. Так вот это рождает идею какого-нибудь рейтингового агенства, типа Морнингстар. Оно говорит, знаете, социальное влияние здесь замечательное, пять звезд. С финансовой стороны вам дают только один процент, всего одна звезда. Теперь доведите это до последнего этапа. Когда у вас всё это собрано, нет ни одной причины, из-за которой вы не могли бы вообще создать рынок для всего этого, где можно избавиться от всех этих облигаций довольно быстро. И таким способом вы организуете финансирование так, чтоб не было никаких тёмных залов, не было слепых, бегающих в поисках друг друга.\nСпасибо."
}
] |
Sasa Vucinic: Why we should invest in a free press
TED Talk Subtitles and Transcript: A free press -- papers, magazines, radio, TV, blogs -- is the backbone of any true democracy (and a vital watchdog on business). Sasa Vucinic, a journalist from Belgrade, talks about his new fund, which supports media by selling "free press bonds."
Video: Narrator: An event seen from one point of view gives one impression. Seen from another point of view, it gives quite a different impression. But it's only when you get the whole picture you can fully understand what's going on.
Sasha Vucinic: It's a great clip, isn't it? And I found that in 29 seconds, it tells more about the power of, and importance of, independent media than I could say in an hour. So I thought that it will be good to start with it. And also start with a little bit of statistics. According to relevant researchers, 83 percent of the population of this planet lives in the societies without independent press. Think about that number: 83 percent of the population on the whole planet does not really know what is going on in their countries. The information they get gets filtered through somebody who either twists that information, or colors that information, does something with it. So they're deprived of understanding their reality. That is just to understand how big and important this problem is. Now those of you who are lucky enough to live in those societies that represent 17 percent, I think should enjoy it until it lasts. You know, Sunday morning, you flick the paper, get your cappuccino. Enjoy it while it lasts. Because as we heard yesterday, countries can lose stars from their flags, but they can also lose press freedom, as I guess Americans among us can tell us more about. But that's totally another and separate topic. So I can go back to my story.
My story starts -- the story I want to share -- starts in 1991. At that time I was running B92, the only independent, for that matter the only electronic media, in the country. And I guess we were sharing -- we had that regular life of the only independent media in the country, operating in hostile environment, where government really wants to make your life miserable. And there are different ways. Yeah, it was the usual cocktail: a little bit of threats, a little bit of friendly advice, a little bit of financial police, a little bit of text control, so you always have somebody who never leaves your office. But what they really do, which is very powerful, and that is what governments in the late '90s started doing if they don't like independent media companies -- you know, they threaten your advertisers. Once they threaten your advertisers, market forces are actually, you know, destroyed, and the advertisers do not want to come -- no matter how much does it make sense for them -- do not want to come and advertise. And you have a problem making ends meet.
At that time at the beginning of the '90s, we had that problem, which was, you know, survival below one side, but what was really painful for me was, remember, the beginning of the '90s, Yugoslavia is falling apart. We were sitting over there with a country in a downfall, in a slow-motion downfall. And we all had all of that on tapes. We had the ability to understand what was going on. We were actually recording history. The problem was that we had to re-tape that history a week later; because if we did not, we could not afford enough tapes to keep archives of that history. So if I gave you that picture, I don't want to go too long on that. In that context a gentleman came to my office at that time. It was still 1991. He was running a media systems organization which is still in business, the gentleman is still in business. And what did I know at that time about media systems? I would think media systems were organizations, which means they should help you. So I prepared two plans for that meeting, two strategic plans: the small one and the big one. The small one was, I just wanted him to help us get those damn tapes, so we can keep that archive for the next 50 years. The big plan was to ask him for a 1,000,000-dollar loan. Because I thought, I still maintain, that serious and independent media companies are great business. And I thought that B92 will survive and be a great company once Milosevic is gone, which turned out to be true. It's now probably either the biggest or the second biggest media company in the country. And I thought that the only thing that we needed at that time was 1,000,000-dollar loan to take us through those hard times.
To make a long story short, the gentleman comes into the office, great suit and tie. I gave him what I thought was a brilliant explanation of the political situation and explained how hard and difficult the war will be. Actually, I underestimated the atrocities, I have to admit. Anyway, after that whole, big, long explanation, the only question he had for me -- and this is not a joke -- is, are we paying royalties after we broadcast music of Michael Jackson? That was really the only question he had. He left, and I remember being actually very angry at myself because I thought there must be an institution in the world that is providing loans to media companies. It's so obvious, straight in your face, and somebody must have thought of it. Somebody must have started something like that. And I thought, I'm just dumb and I cannot find it. You know, in my defense, there was no Google at that time; you could not just Google in '91. So I thought that that's actually my problem. Now we go from here, fast forward to 1995.
I have -- I left the country, I have a meeting with George Soros, trying for the third time to convince him that his foundation should invest in something that should operate like a media bank. And basically what I was saying is very simple. You know, forget about charity; it doesn't work. Forget about handouts; 20,000 dollars do not help anybody. What you should do is you should treat media companies as a business. It's business anywhere. Media business, or any other business, it needs to be capitalized. And what these guys need, actually, is access to capital. So third meeting, arguments are pretty well exercised. At the end of the meeting he says, look, it is not going to work; you will never see your money back; but my foundations will put 500,000 dollars so you can test the idea. See that it will not work. He said, I'll give you a rope to hang yourself. (Laughter) I knew two things after that meeting. First, under no circumstances I want to hang myself. And second, that I have no idea how to make it work. You see, at the level of a concept, it was a great concept. But it's one thing to have a concept; it's a totally separate thing to actually make it work.
So I had absolutely no idea how that could actually work. Had the wrong idea; I thought that we can be a bank. You see banks -- I don't know if there are any bankers over here; I apologize in advance -- but it's the best job in the world. You know, you find somebody who is respectable and has a lot of money. You give them more money; they repay you that over a time. You collect interest and do nothing in between. So I thought, why don't we get into that business? (Laughter) So here we are having our first client, brilliant. First independent newspaper in Slovakia. The government cutting them off from all the printing facilities in Bratislava. So here's the daily newspaper that has to be printed 400 kilometers away from the capital. It's a daily newspaper with a deadline of 4 p.m. That means that they have no sports; they have no latest news; circulation goes down. It's a kind of very nice, sophisticated way how to economically strangle a daily newspaper. They come to us with a request for a loan. They want to -- the only way for them to survive is to get a printing press. And we said, that's fine; let's meet; you'll bring us your business plan, which eventually they did.
We start the meeting. I get these two pieces of paper, not like this, A4 format, so it's much bigger. A lot of numbers there. A lot of numbers. But however you put it, you know, the numbers do not make any sense. And that's the best they could do. We were the best that they could do. So that is how we understood what our method is. It's not a bank. We had to actually go into these companies and earn our return by fixing them -- by establishing management systems, by providing all that knowledge, how do you run a business on one side -- while they all know how to run, how to create content.
Just quickly on the results. Over these 10 years, 40 million dollars in affordable financing, average interest rate five percent to six percent. Lately we are going wild, charging seven percent from time to time. We do it in 17 countries of the developing world. And here is the most stunning number. Return rate -- the one that Soros was so worried about -- 97 percent. 97 percent of all the scheduled repayments came back to us on time. What do we typically finance? We finance anything that a media company would need, from printing presses to transmitters. What is most important is we do it either in form of loans, equities, lease -- whatever is appropriate for, you know, supporting anybody. But what is most important here is, who do we finance? We believe that in the last 10 years companies that we've financed are actually the best media companies in the developing world. That is a "Who is Who" list. And I could spend hours talking about them, because they're all kind of heroes. And I can, but I'll give you just, maybe one, and depending on time I may give you two examples who we work with.
You see we started working in Eastern and Central Europe, and moved to Russia. Our first loan in Russia was in Chelyabinsk. I'll bet half of you have never heard of that place. In the south of Russia there's a guy called Boris Nikolayevich Kirshin, who is running an independent newspaper there. The city was closed until early '90s because, of all things, they were producing glass for Tupolev planes. Anyway, he's running independent newspaper there. After two years working with us, he becomes the most respected newspaper in that small place. Governor comes to him one day, actually invites him to come to his office. He goes and sees the governor. The governor says, Boris Nikolayevich, I understand you are doing a great job, and you are the most respected newspaper in our district. And I want to offer you a deal. Can you please give me your newspaper for the next nine months, because I have elections -- there are elections coming up in nine months. I will not run, but it's very important for me who is going to succeed me. So give me the paper for nine months. I'll give it back to you. I have no interest in being in media business. How much would that cost? Boris Nikolayevich says, "It's not for sale." The governor says, "We will close you." Boris Nikolayevich says, "No, you cannot do it." Six months later the newspaper was closed. Luckily, we had enough time to help Boris Nikolayevich take all the assets out of that company and bring him into a new one, to get all the subscription lists, rehire staff. So what the governor got was an empty shell. But that is what happens if you're in business of independent media, and if you are a banker for independent media. So it sounds like a great story.
Somewhere down the road we opened a media management center. We started our media lab, sounds like a real great story. But there is a second angle to that. The second angle, like in this clip. If you take the camera above, you start thinking about these numbers again. 40 million dollars over 10 years spread over 17 countries. That is not too much, is it? It's actually just a drop in the sea. Because when you think about the importance, some of the issues that we were talking about last night -- this last session we had about Africa and his hypothetical 50 billion dollars destined for Africa. All of those, not all, half of those problems mentioned last night -- government accountability, corruption, how do you fight corruption, giving voice to unheard, to poor -- it's why independent media is in business. And it's why it was invented. So from that perspective, what we did is just really one drop in the sea of that need that we can identify. Now ours is just one story.
I'm sure that in this room there are, like, 15 other wonderful stories of nonprofits doing spectacular work. Here is where the problem is, and I'll explain to you as well as I can what the problem is. And it's called fundraising. Imagine that this third of this room is filled with people who represent different foundations. Imagine two thirds over here running excellent organizations, doing very important work. Now imagine that every second person over here is deaf, does not hear, and switch the lights off. Now that is how difficult it is to match people from this side of the room with people of that side of the room. So we thought that some kind of a big idea is needed to reform, to totally rethink fundraising. You know, instead of people running in this dark, trying to find their own match, who will be willing, who has the same goals. Instead of all of that we thought there is -- something new needs to be invented. And we came up with this idea of issuing bonds, press freedom bonds. If there are investors willing to finance U.S. government budget deficit, why wouldn't we find investors willing to finance press freedom deficit? We've decided to do it this fall; we will issue them, probably in denominations of 1,000 dollars. I don't want to advertise them too much; that's not the point. But the point is, if we ever survive to actually issue them, find enough investors that this can be considered a success, there's nothing stopping the next organization to start to issue bonds next spring. And those can be environmental bonds. And then two weeks later, Iqbal Quadir can issue his electricity in Bangladesh bonds. And before you know it, any social cause can be actually financed in this way.
Now we do daydreaming in 11:30 with 55 seconds left. But let's take the idea further. You do it, you start it in the States, because it's, you know, concepts are very, very close to American minds. But you can actually bring it to Europe, too. You can bring it to Asia. You can, once you have all of those different points, you can make it easy for investors. Put all of those bonds at one place and they sit down and click. Once you have more than 10 of them you have to develop some kind of a matrix. What do investors get? On one side financial, on the other side social. So that brings the idea of some kind of rating agency, Morningstar type. It says, you know, social impact over here is spectacular, five stars. Financial, they give you one percent, only one star. Now take it to the last step. Once you have all of that put together, there's not one reason why you couldn't actually have a marketplace for all of that, where you cannot dispose of all of those bonds in a pretty quick way. And in that way you organize the financing so there are no dark rooms, no blind people running around to find each other.
Thank you.
|
Саша Вучинич инвестирует в свободную прессу
TED Talk Subtitles and Transcript: Свободная пресса - газеты, журналы, радио, телевидение, блоги - это основа любой истинной демократии (и крайне необходимый надсмотрщик бизнеса). Саша Вучинич, журналист из Белграда, рассказывает о своём новом фонде, который поддерживает Средства Массовой Информации с помощью продажи "облигаций независимой прессы."
Происшествие, увиденное с одной точки зрения, производит одно впечатление, а увиденное с другой точки зрения - совсем противоположное. Но только увидев картинку целиком, вы сможете полностью понять, в чем дело.
Отличный клип, не правда ли? И я обнаружил, что за 29 секунд это больше говорит о силе и о значимости СМИ, чем я бы мог рассказать за час. Так вот я подумал, что было бы хорошо с него начать. И также начать со статистики. По словам исследователей, 83 процента населения этой планеты живёт в странах без независимой прессы. Подумайте об этом числе: 83 процента населения всей планеты не знает, что на самом деле происходит в их стране. Информацию, которую они получают, кто-то фильтрует, кто-то её или искажает, или придаёт ей какой-то оттенок, что-то с ней делает. То есть эти люди лишены понимания своей дйствительности. Это я вам говорю, чтоб вы поняли, какая это большая и важная проблемаю Те из вас, кому повезло, которые живут в странах, составляющих оставшиеся 17 процентов, я думаю, должны наслаждаться этим, пока есть возможность. Знаете, в воскресенье утром, вы листаете газету, пьёте кофе. Наслаждайтесь, пока есть возможность. Потому-что, как мы вчера услышали, страны могут потерять звёзды со своего флага, но они также могут потерять свободу прессы. Как я предполaгаю, американцы среди нас могут нам подробнее об этом рассказать. Но это совсем другая, отдельная тема. Так что я вернусь к своему рассказу.
Моя история - история, которой я хочу с вами поделиться - начинается в 1991-ом году. Вто время я управлял B92, единственными независимыми, и вообще единственными электронными СМИ в стране. И я считаю... У нас была обычная жизнь единственных независимых СМИ в стране, работающих во враждебной среде, где правительство очень хочет испортить вам жизнь. Есть разные способы. Ну да, это был типичный коктейль: немного угроз, немного дружелюбных советов, немного налоговых проверок, немного контроля над содержанием текстов. То есть был кто-то, кто никогда не покидал наш офис. Но самое такое, что они делают, и это очень могучий рычаг давления, это то, что правительства в конце 90-х начали делать, если им не нравились независимые медийные компании - знаете, они угрожали нашим рекламодателям. После того, как они начали угрожать вашим рекламодатели, рыночные рычаги вообще, знаете, уничтожаются, и рекламодатели не хотят приходить - не важно, насколько это для них разумно - не хотят приходить и рекламировать у вас и всё. И у вас появляются проблемы, как сводить концы с концами.
В то время, в начале 90-х, у нас была такая проблема, это было, знаете, выживание с одной стороны, но то, что для меня было очень тягостно, помните, начало 90-х, Югославия разваливается. Мы сидели там, в стране, которая разваливается, разваливается в замедленном темпе. И у нас всех всё это было записано на плёнку. У нас была возможность понять, что происходит. Мы фактически записывали историю. Проблемы была в том, что мы должны были переписывать поверх этой плёнки неделей позже, потому-что если бы мы этого не сделали, у нас бы не хватало денег на кассеты, на содержание архива этой истории. То есть если я вам передаю эту картинку, я не хочу сильно долго об этом говорить. При этих обстоятельствах, ко мне в офис в то время пришел один господин. Всё это было в 1991 году. Он управлял организацией систем Средств Массовой Информации, которая всё ещё работает, этот господин всё ещё занимается бизнесом. И что я знал тогда о системах СМИ? Я думал, что системы СМИ, это организации, и это значит они должны вам помогать. Так вот, я приготовил к этой встрече два плана, два стратегических плана. Один маленький и один большой. Маленький был такой, я просто хотел, чтоб он помог нам купить эти треклятые кассеты, чтобы мы могли содержать этот архив 50 лет. Большой план был - попросить у него миллион долларов в долг. Потому-что я думал, и я всё ещё придерживаюсь этого мнения, что серьёзные и независимые медийные компании, это отличный бизнес. И я думал, что B92 выживёт и будет отличной компанией после того, как Милошевич уйдёт, и это оказалось правдой. Теперь это наверно самая большая, или вторая по размеру медийная компания в стране. И я думал, что единственное, что нам в то время было нужно, это был кредит в миллион долларов, который бы помог нам пройти эти трудные времена.
Так вот, этот господин приходит ко мне в офис, на нём красивый костюм и галстук. И я объяснил ему, как я думал блестяще, политическую ситуацию, и объяснил ему, какой трудной и жесткой будет война. Вообще-то, я недооценил жестокости, я должен в этом признаться. Как-бы то ни было, после всего этого большого, длинного объяснения, единственный вопрос, который он мне задал - и это я на полном серьёзе - был, платим ли мы авторский гонорар, когда передаём музыку Майкла Джексона? Это действительно был единственный его вопрос. Он ушел, и я помню, что я вообще очень на себя сердился, потому-что я думал, что должна существовать в мире организация, которая даёт кредиты медийным компаниям. Это так очевидно, прямо в лоб бъет, кто-то должен был это уже придумать. Кто-то должен был создать что-то в этом роде. И я подумал, я просто глупый и не могу найти эту организацию. Знаете, в свою защиту могу сказать,что в то время не было Google, невозможно было "гуглить" в 91-ом. Так вот я подумал, что это и есть моя проблема. Тепреь отсюда перематываем в 1995-ый год.
Я - я покинул страну, у меня встреча с Джоржем Соросом, я в третий раз пытаюсь убедить его, что он - его фонд должен инвестировать во что-то, что будет работать как банк для СМИ. И в принципе, то, что я говорил, очень просто. Знаете, забудьте о благотворительности, это не работает; забудьте о милостыне, 20 000 долларов никому не поможет. Что надо сделать, так это обращаться с медийными компаниями как с бизнесом. Это везде бизнес. Медийный бизнес, как и любой другой бизнес нуждается в капитализации. И то, что этим ребятам надо, так это доступ к капиталу. Так вот, это уже третья встреча, аргументы уже хорошо отработаны. В конце встречи он говорит, слушай, это не работает, вы никогда не вернёте ваши деньги. Но мой фонд даст 500,000 тысяч долларов, чтоб вы смогли испытать эту идею. Увидите, увидите,что это не сработает. Он сказал, я завяжу для тебя петлю. (Смех). После этой встречи, я знал две вещи. Первое, я ни в коем случае не хотел повеситься. И второе, я не имел представления, как сделать, чтоб это сработало. Видите, на уровне концепции, это была отличная идея. Но иметь концепцию это одно дело, а сделать так, чтоб она заработала, это совсем другое.
Так вот, я не имел никакого представления, как сделать так, чтоб это сработало. У меня была неправильная идея. Я думал, что мы можем быть банком. Видите, банки, я не знаю если здесь есть банкиры, я заранее извиняюсь, но это самая хорошая работа в мире. Знаете, вы находите кого-нибудь респектабельного, у кого есть много денег. Вы даёте им ещё денег, он вам их отдают через какое-то время. Вы получаете проценты и ничего не делаете. Так я подумал, почему бы нам ни заняться этим бизнесом? (Смех). Вот, у нас пeрвый клиент, замечательно. Первая независимая газета в Словакии. Государство блокирует её доступ к печатному оборудованию в Братиславе. То есть вот ежедневная газета, которую приходится печатать 400 километров от столицы. Это ежедневная газета с предельным сроком сдачи в 16:00. Это значит, у неё нет спорта, у неё нет последних новостей, тираж снижается. Это такой очень добрый, изощрённый способ экономически задушить ежедневную газету. Они приходят к нам с просьбой о кредите. Они хотят - единственный для них способ выжить, это купить печатный станок. И мы сказали, ну ладно, давайте встретимся, вы приносите вам бизнес план, что они в итоге и сделали.
Мы начинаем совещание. Мне дают два листка бумаги, не такие, а формата А4, то есть намного больше. Там много цифр. Много цифр. Но как не крути, знаете, цифры не складываются. И это была их лучшая попытка. Кроме как к нам, им было некуда податься. Так мы и поняли, какой у нас метод. Это не банк. Мы должны были приходить в эти компинии, налаживать их, чтоб заработать нашу прибыль. Мы должны основывать системы управления, предоставлять все эти знания управления бизнесом, в тоже время они сами знают как создавать содержание.
Так вот, быстренько о результатах. За эти 10 лет, 40 миллионов долларов доступного финансирования, средняя ставка процента от 5 до 6 процентов. В последнее время мы вообще с цепи сорвались, время от времени берём 7 процентов. Мы это делаем в 17-ти развивающихся странах. И вот самая ощеломляющая цифра. Доля возврата - эта, о которой Сорос так сильно волновался - 97 процентов. 97 процентов всех запланированных выплат возвращаются к нам вовремя. Что мы обычно финансируем? Мы финансируем всё, что медийной компании может понадобиться, от печатных станков до передатчиков. Самое главное, мы это делаем с помощью кредитов, акций, аренды - всего, что подходит для, знаете, для поддержки кого-то. Но то, что здесь самое главное, это кого мы финансируем. Мы уверены, что компании, которые мы профинансировали за последние 10 лет это вообще-то лучшие медийные компании в развивающихся странах. Это список "кто есть кто". И я могу часами о них рассказывать, потому что они все отчасти герои. И я могу, но я - я вам приведу один, может быть один, и в зависимости от времени я может приведу два примера тех, с кем мы работаем.
Видите ли, мы начали работать в восточной и центральной Европе и двинулись в Россию. Наш первый кредит в России был в Челябинске. Я бъюсь об заклад, что половина из вас никогда не слышали об этом месте. На юге России есть человек по имени Борис Николаевич Киршин, который управляет там независимой газетой. Город был закрыт до начала 90-х потому-что, вы не поверите, они производили стекло для... Самолётов. И так, он управляет там независимой газетой. После двух лет работы с нами, она становится самой уважаемой газетой в этом маленьком городе. В один день приходит к нему губернатор, точнее приглашает его к себе в офис. Он идет и встречается с губернатором. Губернатор говорит, Борис Николаевич, я понимаю, что вы отлично работаете, и у вас самая уважаемая газета в нашем округе. Я хочу предложить вам сделку. Можете ли вы пожалуйста дать мне вашу газету на следующие девять месяцев, потому что у меня выборы, тут будут выборы через девять месяцев. Я не буду принимать участие, но для меня очень важно, кто станет моим наследником. Так что дайте мне газету на девять месяцев, я вам её верну. Я не заинтересован медийным бизнесом. Сколько это будет стоить? Борис Николаевич говорит, "Газета не продаётся." Губернатор говорит, "Мы вас закроем." Борис Николаевич говорит, "Нет, у вас не получится." Через шесть месяцев, газета была закрыта. К счастью, у нас хватило времени помочь Борису Николаевичу вытащить все активы из этой компании и перевести их в новую, взять все списки подписок, заново нанять рабочих. Так что губернатор получил пустышку. Но вот что происходит если вы занимаетесь бизнесом независимых СМИ, или если вы банкир независимых СМИ. Так вот, кажется, что всё классно.
Чуть позже, мы открыли центр подготовки менеджмента для СМИ. Мы открыли наш центр для СМИ, и кажется, что всё классно. Но на это можно посмотреть с другой стороны. Другая сторона, как в этом клипе. Если камера сверху, начинаешь опять думать об этих цифрах. 40 миллионов долларов за 10 лет, распределённые между 17-тими странами. Это не так много, не правда ли? Вообще-то, это одна капелька в море. Потому-что когда подумаешь о важности некотоых из тем, которые мы обсуждали вчера вечером - это я о нашем последнем заседание об Африке и эти предположительные 50 миллиардов долларов, предназначенных для Африки. Все те, не все, но половина тех проблем, упомянутых вчера - подотчётность правительства, коррупця, как бороться с коррупцией, давать слово заглушенным, обездоленным - вот почему независимые СМИ существуют. И вот почему они были изобретены. Так что с этой точки зрения, то, что мы сделали, это вообще-то капелька в море нужды, которое мы распознаём. И мой рассказ - это всего лишь одна история.
Я уверен, что в этом зале есть где-то 15 других замечательных историй о некоммерческих организациях, занимающихся похвальными делами. Но проблема в том, и я вам объясню как только смогу, в чем проблема. Это называется сбор денег. Представьте себе, что одна треть этого зала заполнена людьми, которые предстваляют разные фонды. Вообразите себе, что две трети здесь управляют превосходными организациями, делая очень важную работу. Теперь представьте, что каждый второй человек тут глухой, не слышет ничего, и выключите свет. Вот как трудно свести людей с одной стороны зала с людьми с той стороны зала. Так вот мы подумали, что нужна какая-нибудь идея большой реформы, чтоб полностью переосмыслить сбор денег. Знаете, вместо того, чтобы люди бегали в темноте, искали подходящих партнёров, с одинаковыми желаниями у которых те же самые цели. Вместо всего этого, мы подумали надо изобрести что-то новое. И мы придумали выпуск облигаций, облигаций свободы прессы. Если есть инвесторы, готовые финансировать дефицит бюджета США, почему не найдутся инвесторы, готовые финансировать дефицит свободы прессы? Мы решили сделать это этой осенью, мы их будем выпускать, вероятно $1000 купюрами И я не хочу это сильно рекламировать, не в этом смысл. Но смысл в том, что если мы когда-нибудь доживём до их выпуска, найдём достаточно инвесторов, для того, чтобы это можно было бы считать успехом, нет ничего препятствуещего выпуску облигаций другой организации следующей весной. Это могут быть экологические облигации. И потом, через две недели, Икбал Квадир может выпустить свои облигации по электричеству в Бангладеше. И не успеете оглянуться, любую социальную цель можно будет профинансировать таким способом.
Mы начали мечтать в 11:30, осталось 55 секунд. Но давайте развивать эту идею дальше. Давайте, давайте начинайте это в Штатах, потому-что, знаете, такие поятия очень, очень близки американской психике. Но можно вообще-то это также довести до Европы. Можно довести это до Азии. Можно, когда у вас есть все эти разные точки, всё это очень просто устроить для инвесторов. Поместите все эти облигации в одно место и они сядут и будт двигать мышкой. Когда у вас их будет больше 10, вам надо будет разработать какую-то матрицу. Что получают инвесторы? Одна сторона финансовая, другая сторона социальная. Так вот это рождает идею какого-нибудь рейтингового агенства, типа Морнингстар. Оно говорит, знаете, социальное влияние здесь замечательное, пять звезд. С финансовой стороны вам дают только один процент, всего одна звезда. Теперь доведите это до последнего этапа. Когда у вас всё это собрано, нет ни одной причины, из-за которой вы не могли бы вообще создать рынок для всего этого, где можно избавиться от всех этих облигаций довольно быстро. И таким способом вы организуете финансирование так, чтоб не было никаких тёмных залов, не было слепых, бегающих в поисках друг друга.
Спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Ian Dunbar: Dog-friendly dog training\nTED Talk Subtitles and Transcript: Speaking at the 2007 EG conference, trainer Ian Dunbar asks us to see the world through the eyes of our beloved dogs. By knowing our pets' perspective, we can build their love and trust. It's a message that resonates well beyond the animal world.\nDogs have interests. They have interest sniffing each other, chasing squirrels. And if we don't make that a reward in training, that will be a distraction. It's always sort of struck me as really a scary thought that if you see a dog in a park, and the owner is calling it, and the owner says, you know, \"Puppy, come here, come here,\" and the dog thinks, \"Hmm, interesting. I'm sniffing this other dog's rear end, the owner's calling.\" It's a difficult choice, right? Rear end, owner. Rear end wins. I mean, you lose. You cannot compete with the environment, if you have an adolescent dog's brain. So, when we train, we're always trying to take into account the dog's point of view.\nNow, I'm here largely because there's kind of a rift in dog training at the moment that -- on one side, we have people who think that you train a dog, number one, by making up rules, human rules. We don't take the dog's point of view into account. So the human says, \"You're going to act this way, damn it. We're going to force you to act against your will, to bend to our will.\" Then, number two, we keep these rules a secret from the dog. And then number three, now we can punish the dog for breaking rules he didn't even know existed. So you get a little puppy, he comes. His only crime is he grew. When he was a little puppy, he puts his paws on your leg -- you know, isn't that nice? And you go, \"Oh, there's a good boy.\" You bend down, you pat him -- you reward him for jumping up. His one mistake is he's a Tibetan mastiff, and a few months later, he weighs, you know, 80 pounds. Every time he jumps up, he gets all sorts of abuse. I mean, it is really very, very scary the abuse that dogs get.\nSo, this whole dominance issue -- number one, what we get in dog training is this Mickey-Mouse interpretation of a very complicated social system. And they take this stuff seriously. Male dogs are very serious about a hierarchy, because it prevents physical fights. Of course, female dogs, bitches, on the other hand, have several bitch amendments to male hierarchical rule. The number one is, \"I have it, you don't.\" And what you will find is a very, very low-ranking bitch will quite easily keep a bone away from a high-ranking male. So, we get in dog training this notion of dominances, or of the alpha dog. I'm sure that you've heard this.\nDogs get so abused. Dogs, horses and humans -- these are the three species which are so abused in life. And the reason is built into their behavior -- is to always come back and apologize. Like, \"Oh, I'm sorry you had to beat me. I'm really sorry, yes, it's my fault.\" They are just so beatable, and that's why they get beaten. The poor puppy jumps up, you open the dog book, what does it say? \"Hold his front paws, squeeze his front paws, stamp on his hind feet, squirt him in the face with lemon juice, hit him on the head with a rolled-up newspaper, knee him in the chest, flip him over backwards.\" Because he grew? And because he's performing a behavior you've trained him to do? This is insanity. I ask owners, \"Well, how would you like the dog to greet you?\" And people say, \"Well, I don't know, to sit, I guess.\" I said, \"Let's teach him to sit.\" And then we give him a reason for sitting. Because the first stage is basically teaching a dog ESL. I could speak to you and say, \"Laytay-chai, paisey, paisey.\" Go on, something should happen now. Why aren't you responding? Oh, you don't speak Swahili. Well, I've got news for you. The dog doesn't speak English, or American, or Spanish, or French.\nSo the first stage in training is to teach the dog ESL, English as a second language. And that's how we use the food lure in the hand, and we use food because we're dealing with owners. My wife doesn't need food -- she's a great trainer, much better than I am. I don't need food, but the average owner says, \"Puppy, sit.\" Or they go, \"Sit, sit, sit.\" They're making a hand signal in front of the dog's rectum for some reason, like the dog has a third eye there -- it's insane. You know, \"Sit, sit.\" No, we go, \"Puppy, sit\" -- boom, it's got it in six to 10 trials.\nThen we phase out the food as a lure, and now the dog knows that \"sit\" means sit, and you can actually communicate to a dog in a perfectly constructed English sentence. \"Phoenix, come here, take this, and go to Jamie, please.\" And I've taught her \"Phoenix,\" \"come here,\" \"take this,\" \"go to\" and the name of my son, \"Jamie.\" And the dog can take a note, and I've got my own little search-and-rescue dog. He'll find Jamie wherever he is, you know, wherever kids are, crushing rocks by a stream or something, and take him a little message that says, \"Hey, dinner's ready. Come in for dinner.\"\nSo, at this point, the dog knows what we want it to do. Will it do it? Not necessarily, no. As I said, if he's in the park and there's a rear end to sniff, why come to the owner? The dog lives with you, the dog can get you any time. The dog can sniff your butt, if you like, when he wants to. At the moment, he's in the park, and you are competing with smells, and other dogs, and squirrels.\nSo the second stage in training is to teach the dog to want to do what we want him to do, and this is very easy. We use the Premack principle. Basically, we follow a low-frequency behavior -- one the dog doesn't want to do -- by a high-frequency behavior, commonly known as a behavior problem, or a dog hobby -- something the dog does like to do. That will then become a reward for the lower-frequency behavior. So we go, \"sit,\" on the couch; \"sit,\" tummy-rub; \"sit,\" look, I throw a tennis ball; \"sit,\" say hello to that other dog. Yes, we put \"sniff butt\" on queue. \"Sit,\" sniff butt.\nSo now all of these distractions that worked against training now become rewards that work for training. And what we're doing, in essence, is we're teaching the dog, kind of like -- we're letting the dog think that the dog is training us. And I can imagine this dog, you know, speaking through the fence to, say, an Akita, saying, \"Wow, my owners, they are so incredibly easy to train. They're like Golden Retrievers. All I have to do is sit, and they do everything. They open doors, they drive my car, they massage me, they will throw tennis balls, they will cook for me and serve the food. It's like, if I just sit, that's my command. Then I have my own personal doorman, chauffeur, masseuse, chef and waiter.\" And now the dog's really happy. And this, to me, is always what training is. So we really motivate the dog to want to do it, such that the need for punishment seldom comes up.\nNow we move to phase three, when now -- there's times, you know, when daddy knows best. And I have a little sign on my fridge, and it says, \"Because I'm the daddy, that's why.\" Sorry, no more explanation. \"I'm the daddy, you're not. Sit.\" And there's times, for example, if my son's friends leave the door open, the dogs have to know you don't step across this line. This is a life-or-death thing. You leave this, the sanctity of your house, and you could be hit on the street. So some things we have to let the dog know, \"You mustn't do this.\"\nAnd so we have to enforce, but without force. People here get very confused about what a punishment is. They think a punishment is something nasty. I bet a lot of you do, right? You think it's something painful, or scary, or nasty. It doesn't have to be. There's several definitions of what a punishment is, but one definition, the most popular, is: a punishment is a stimulus that reduces the immediately preceding behavior, such that it's less likely to occur in the future. It does not have to be nasty, scary or painful. And I would say, if it doesn't have to be, then maybe it shouldn't be.\nI was working with a very dangerous dog about a year ago. And this was a dog that put both his owners in hospital, plus the brother-in-law, plus the child. And I only agreed to work with it if they promised it would stay in their house, and they never took it outside. The dog is actually euthanized now, but this was a dog I worked with for a while. A lot of the aggression happened around the kitchen, so while I was there -- this was on the fourth visit -- we did a four and a half hour down-stay, with the dog on his mat. And he was kept there by the owner's calm insistence. When the dog would try to leave the mat, she would say, \"Rover, on the mat, on the mat, on the mat.\" The dog broke his down-stay 22 times in four and a half hours, while she cooked dinner, because we had a lot of aggression related towards food. The breaks got fewer and fewer. You see, the punishment was working. The behavior problem was going away. She never raised her voice. If she did, she would have got bitten. It's not a good dog you shout at. And a lot of my friends train really neat animals, grizzly bears -- if you've ever seen a grizzly bear on the telly or in film, then it's a friend of mine who's trained it -- killer whales. I love it because it wires you up. How are you going to reprimand a grizzly bear? \"Bad bear, bad bear!\" Voom! Your head now is 100 yards away, sailing through the air, OK? This is crazy.\nSo, where do we go from here? We want a better way. Dogs deserve better. But for me, the reason for this actually has to do with dogs. It has to do with watching people train puppies, and realizing they have horrendous interaction skills, horrendous relationship skills. Not just with their puppy, but with the rest of the family at class. I mean, my all-time classic is another \"come here\" one. You see someone in the park -- and I'll cover my mic when I say this, because I don't want to wake you up -- and there's the owner in the park, and their dog's over here, and they say, \"Rover, come here. Rover, come here. Rover, come here, you son of a bitch.\" The dog says, \"I don't think so.\" (Laughter) I mean, who in their right mind would think that a dog would want to approach them when they're screaming like that? Instead, the dog says, \"I know that tone. I know that tone. Previously, when I've approached, I've gotten punished there.\" I was walking onto a plane -- this, for me, was a pivotal moment in my career, and it really cemented what I wanted to do with this whole puppy-training thing, the notion of how to teach puppies in a dog-friendly way to want to do what we want to do, so we don't have to force them. You know, I puppy-train my child. And the seminal moment was, I was getting on a plane in Dallas, and in row two was a father, I presume, and a young boy about five, kicking the back of the chair. \"Johnny, don't do that.\" Kick, kick, kick. \"Johnny, don't do that.\" Kick, kick, kick. I'm standing right here with my bag. The father leans over, grabs him like this and gives him ugly face. And ugly face is this -- when you go face-to-face with a puppy or a child, you say, \"What are you doing! Now stop it, stop it, stop it!\" And I went, \"Oh my God, do I do something?\" That child has lost everything -- that one of the two people he can trust in this world has absolutely pulled the rug from under his feet. And I thought, \"Do I tell this jerk to quit it?\" I thought, \"Ian, stay out of it, stay out of it, you know, walk on.\" I walked to the back of the plane, I sat down, and a thought came to me. If that had been a dog, I would have laid him out. (Laughter) If he had kicked a dog, I would have punched him out. He kicked a child, grabs the child like this and I let it go.\nAnd this is what it's all about. These relationship skills are so easy. I mean, we as humans, our shallowness when we choose a life-mate based on the three Cs -- coat color, conformation, cuteness. You know, kind of like a little robot. This is how we go into a relationship, and it's hunky-dory for a year. And then, a little behavior problem comes up. No different from the dog barking. The husband won't clear up his clothes, or the wife's always late for meetings, whatever it is, OK? And it then starts, and we get into this thing, and our personal feedback -- there's two things about it. When you watch people interacting with animals or other people, there is very little feedback, it's too infrequent. And when it happens, it's bad, it's nasty. You see it's especially in families, especially with spouses, especially with children, especially with parents. You see it especially in the workplace, especially from boss to employee. It's as if there's some schadenfreude there, that we actually take delight in people getting things wrong, so that we can then moan and groan and bitch at them.\nAnd this, I would say, is the biggest human foible that we have. It really is. We take the good for granted, and we moan and groan at the bad. And I think this whole notion of these skills should be taught. You know, calculus is wonderful. When I was a kid, I was a calculus whiz. I don't understand a thing about it now, but I could do it as a kid. Geometry, fantastic. You know, quantum mechanics -- these are cool things. But they don't save marriages and they don't raise children.\nAnd my look to the future is, and what I want to do with this doggy stuff, is to teach people that you know, your husband's just as easy to train. Probably easier -- if you got a Rottie -- much easier to train. Your kids are easy to train. All you've got to do is to watch them, to time-sample the behavior, and say, every five minutes, you ask the question, \"Is it good, or is it bad?\" If it's good, say, \"That was really neat, thank you.\" That is such a powerful training technique. This should be taught in schools. Relationships -- how do you negotiate? How you do negotiate with your friend who wants your toy? You know, how to prepare you for your first relationship? How on earth about raising children? We think how we do it -- one night in bed, we're pregnant, and then we're raising the most important thing in life, a child. No, this is what should be taught -- the good living, the good habits, which are just as hard to break as bad habits. So, that would be my wish to the future. Ah, damn, I wanted to end exactly on time, but I got eight, seven, six, five, four, three, two -- so thank you very much. That's my talk, thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Иан Данбар о дрессировке с дружелюбием к собакам\nTED Talk Subtitles and Transcript: Говоря в 2007 на конференции Европейской группы по исследованию отклонений и социального контроля, дрессировщик Иан Данбар просит нас посмотреть на мир через глаза нашей любимой собаки. Зная точку зрения наших любимцев, мы можем добиться их любви и доверия. Это послание, которое резонирует далеко за пределами животного мира.\nУ собак свои интересы. Им интересно нюхать друг-дружку, гоняться за белками. И если в процессе дрессировки не превратим это в награду, то оно начинает отвлекать внимание. Всегда страшила мысль, что если видите собаку в парке и хозяин зовет ее, и говорит что-то вроде, „А ну-ка шенок, иди сюда”, а собака думает, „Гммм, интересно. Я сейчас нюхаю заднюю часть другой собаки, а хозяин зовет, трудный выбор”. Не так ли? Задняя часть, хозяин – задняя часть выигрывает. Всмысле, вы проигрываете. Вы не можете соревноваться с окружающей средой, если у вас мозги подрастающей собаки. Так что, когда мы дрессируем, мы всегда стараемся иметь ввиду точку зрения собаки.\nТак, я здесь скорее всего из-за того, что в данный момент есть разрыв в дрессировке собак - с одной стороны есть люди, которые думают, что надо дрессировать собаку во-первых, создавая правила, человеческие правила. Мы не имеем ввиду точку зрения собаки. И человек говорит, „Ты, черт подери, будешь делать вот так. Мы заставим тебя действовать против твоей воли, мы тебя заставим действовать по нашей воле”. После чего, во-вторых – мы держим в тайне от собаки эти правила. И потом, в-третьих – сейчас мы можем наказывать собаку, из-за того что она нарушила правила, о чьем существовании она даже не подозревала. Так что вы берете маленького щенка, он приходит к вам – его единственное преступление, что он вырос. Пока он был маленьким щенком, он клал лапы на вашу коленку - знаете, о это так мило? И вы говорите, „О, какой хороший мальчик”. Вы нагибаетесь, поглаживаете его – вы его вознаграждаете, за то что он подпрыгнул. Его единственная ошибка, что он тибетский мастиф и через несколько месяцев он весит, знаете, уже 80 фунтов. Каждый раз когда он подпрыгивает, его наказывают во всю. Хочу сказать, очень и очень страшно как плохо обращяются с собаками.\nТак что во-первых - вся эта проблема с доминированием, то что получается в дрессировке собак это интерпретация типа Микки-Мауса очень сложной социальной системы. А они относятся к этому всерьез. Кобыли очень серьезны по отношению к йерархии, так-как она предотвращяет драки. Конечно женские особи – суки – с другой стороны, вносят некоторые сучьи коррективы в мужские йерархические правила. Номер один это, „У меня есть, а у тебя – нет”. И то, что вы можете увидеть, это сучку, которая находится очень и очень ниско в йерархии, которая с легкостью держит кость подальше от кобыля, который высоко в йерархии. Так что в дрессировке собак есть это понятие о доминировании, или „альфа-собаки” – я уверен, вы слышали об этом.\nТак плохо обращяются с собаками. Собаки, кони, люди - те виды, к которым плохо относятся в жизни. А причина на то, врожденная в их поведение, это всегда возвращаться и извиняться. К примеру, „Ой, я очень сожалею, что тебе пришлось меня побить, я очень сожалею, да, вина моя”. Их так легко побить. И поэтому их бьют. Несчастный щенок подпрыгнул, вы открываете книгу про собак, и что там написано? „Схватите его за передние лапы, сдавьте ему передние лапы, наступите на его задние лапы, побрызгайте в морду лимонным соком, ударьте по голове скрученной газетой, дайте коленкой в грудь, кувыркните его”. Все из-за того что он вырос? И потому-что он показывает поведение, которому вы его научили? Это безумие. Я спрашиваю у хозяев, „Ну, как бы вам хотелось, чтобы ваша собака встречала вас?”. И люди отвечают, „Ну, не знаю, садясь, полагаю”. Я говорю, „Давайте научим его садиться”. После чего мы дадим ему основание чтобы он сел. Так как первый этап в основном это научить собаку английскому. Я могу разговаривать с вами и сказать вам, „Лайтай-чай, пейси пейси”. Ну, давайте, что-то должно случиться. Почему не реагируете? А, так вы же не понимаете по-суахили. Ну, у меня есть для вас новости. Собака не понимает по-английски, или по-американски, или по-испански или по-французски.\nТак, что первый этап в дрессировке, это научить собаку английскому - английскому как второму языку. И вот здесь мы используем приманку с едой в руке, а используем еду, так как имеем дело с хозяевами. Моей жене не нужна еда – она великолепный дрессировщик, намного лучше, чем я. Мне не нужна еда, но среднестатистический хозяин говорит, „Щенок, сидеть”. Или они начинают, „Сидеть, сидеть, сидеть”. И делают сигнал рукой около жопы собаки, как ни странно, все равно что у собаки там третьий глаз – это ненормально. Знаете, „Сидеть, сидеть”. Нет, мы говорим, „Щенок, сидеть” – и бух, он делает это шесть раз из десяти.\nПосле чего мы начинаем сводить на нет еду как приманку, и теперь собака знает, что „сидеть” означает чтоб она села, и вы можете по-настоящему общаться с ней, используя правильные английские предложения. „Финекс, иди сюда, возьми это, иди к Джейми, пожалуйста”. И я научил ее „Финекс”, „иди сюда”, „возьми это”, „иди”, и имя моего сына, „Джейми”. И собака может взять записку и у меня собственная собака типа „искатель-спасатель”. Она найдет Джейми, где бы он ни был, там где ребята играют, дробят камни у ручья или подобное, и отнесет ему маленькое сообщение, „Гей, ужин готов. Иди ужинать”.\nТак в этот момент, собака знает что вы от нее хотите. А сделает ли она это? Не обязательно, нет. Как я уже говорил, если она в парке, и есть чей-то зад, зачем идти к хозяину? Собака живет с вами, собака может быть с вами всегда, она может понюхать вам зад, если вам это нравиться, когда ей это заблагорассудиться. А в данный момент, она в парке, и вы соревнуетесь с запахами, и другими собаками, и белками.\nтак что второй этап в дрессировке, это научить собаку хотеть сделать то, что мы хочем чтобы она сделала, а это очень просто. Используем принцип Премака. В основном, чередуем нискочестотное поведение - что-то, чего собака не хочет делать - высокочестотным поведением, известное как „поведенческая проблема”, или „собачьем хобби” – чем-нибудь, что собака любит делать. Что превратится в награду за нискочестотное поведение. Так что чередуем, „сидеть”, на диван, „сидеть”, чешем пузик, „сидеть”, смотри, я кинул мячик, „сидеть”, скажи привет этой другой собаке. Да, мы поставили „понюхай зад” в хвост. „Сидеть”, понюхай зад.\nТак что все эти отвлекающие внимание факторы, которые работали против дрессировки, превращяются в награды, которые работают в пользу дрессировки. И то что делаем, по своей сущности, это научить собаку чему-то вроде - - оставляем собаку думать, что она дрессирует нас. И я могу представить себе эту собаку, знаете, как разговаривает через забор, скажем с акитой, и говорит, „Ух ты, моих хозяев очень легко обучать. Они как голден-ретриверы. Все что я деляю это сесть, а они делают все за меня. Открывают двери, везут на машине, массируют меня, кидают мячики, готовят для меня и подносят еду. Все равно, что раз я сел, это мой приказ. Тогда у меня личный швейцар, шофьор, массажист, повар и официант”. И теперь собака по-настоящему счастлива. И в этом, для меня, суть дрессировки. Так что мы по-настоящему мотивируем собаку чтобы хотела сделать это до такой степени, что редко возникает необходимость в наказании.\nТак, переходим к третьей фазе, когда - временами, знаете, папа знает лучше всех. И у меня маленькая наклейка на холодильнике, на которой написано „Потому что я папа, вот почему”. Извините, нет больше объяснения – „Я папа, а ты нет, сидеть”. И иногда – к примеру, если друзья сына оставили дверь открытой, собакам нужно знать, что нельзя пересекать этот порог. Это вопрос жизни и смерти. Если ты оставишь убежище своего дома, тебя могут сбить на улице. Так что некоторые вещи, мы должны дать знать собаке, „Не делай этого”.\nТак что мы должны заставлять, не применяя силы. Люди здесь очень в замешательстве, что является наказанием. Они думают, наказание что-то гадкое. Держу пари, многие из вас думают так? Думаете это что-то болезненное, или страшное, или гадкое. Не обязательно. Существует несколько дефиниций о том, что такое наказание, но одна из них, самая популярная - „Наказание есть стимул, который уменьшает проявление непосредственно предыдущего поведения, таким способом, что оно менее вероятно проявиться в будущем.” Не обязательно чтобы оно было гадким, страшным или болезненным. И я бы сказал, если не обязательно чтобы было, может быть его вообще не надо.\nОколо года тому назад я работал с очень опасной собакой - и эта собака довела оба хозяина до больницы, плюс шурина, плюс ребенка. И я согласился работать с ней только после того, как мне обещали, что она останеться в их доме, и они не будут выводить ее наружу. Сейчас собаку уже усыпили, но я работал с ней некоторое время. Большая доля агрессии случалась на кухне, так что я был там – это было четвертое посещение - мы проделали четыре часа с половиной сидения, собака была на своем коврике. И она там сидела по спокойному настоянию своей хозяйки. Когда собака пыталась сойти с коврика, она говорила, „Ровер, на коврик, на коврик, на коврик”. И собака нарушила седение 22 раза за четыре с половиной часа, пока она готовила ужин, так как было много агрессии связанной с едой. Нарушений становилось все меньше и меньше. Так что видите, наказание действовало. Проблема с поведением уходила. Она не повысила тон. Если бы она сделала это, ее бы покусали. На хорошую собаку не кричат. У меня много друзей, которые дрессируют таких занятных животных - медведей гризли, если вы когда нибудь видели медведя гризли по телику или в фильме, значит мой друг тренировал его. Косатки – я люблю это, так как это зарежает адреналином. Как можете сделать выговор медведю гризли? „Плохой медведь, плохой медведь!”. Бух! Ваша голова теперь где-то за 100 ярдов, парит сквозь воздух, не так ли? Это бешенство.\nНу, куда нам теперь? Нам нужен лучший способ. Собаки заслуживают лучшего. Но для меня, причина для этого всущности имеет дело с собаками, имеет дело с наблюдением того как люди дрессируют щенков, и осознавать, что у них огромные умения взаимодействия, огромные умения развивать отношения. Не только со своим щенком, но и с другими членами семьи, которые участвуют в уроке. Другой излюбленный классический случай типа „иди сюда”. Вы видите кого-то в парке – и я прикрою микрофон, когда говорю это, так как не хочу разбудить вас – и вот он хозяин в парке, а его собака вон там, и он говорит, „Ровер, иди сюда. Ровер, иди сюда. Ровер, иди сюда, сукин сын”. А собака говорит, „Не думаю”. (Смех) И кто в здравом уме подумал бы, что собака приблизится к нему, когда он так орет? Вместо того, собака говорит, „Я знаю этот тон, я знаю этот тон. Раньше когда я приближался, меня наказывали”. Я входил в самолет - это, для меня, было переломной точкой в моей карьере, и это по-настоящему затвердило убеждение чем я хочу заниматься, со всей этой дрессировкой щенков - концепция как обучать щенков дружелюбием к собакам, чтобы хотели того, чего мы хочем от них сделать, без необходимости в принуждении. Знаете, я обучаю моего ребенка как щенка. И начальным моментом было когда я садился в самолет в Далласе, а во втором ряду был отец, полагаю, и маленький мальчик лет пяти, который лягал спинку переднего сиденья. „Джонни, не делай этого”. Брык, брык, брык. „Джонни, не делай этого”. Брык, брык, брык. А я стою здесь со своей сумкой. Отец нагнулся, схватил его вот так и сделал страшное лицо. Вот это страшное лицо - когда вы приближаете свое лицо к морде щенка или к лицу ребенка, и говорите, „Что ты делаешь! Сейчас же прекрати это, перестань, перестань!”. И я подумал, „О Боже, надо ли вмешиваться?”. Этот ребенок потерял все - то, что один из двоих людей во всем мире, которому он может доверять целиком выдернул ему почву из-под ног. И я подумал, „Сказать ли этому олуху, чтоб перестал?”. Я думал, „Иан, не вмешивайся, не вмешивайся, иди себе”. Я пошел в заднюю часть самолета, сел и мне пришла мысль. Если это была собака, я наверно бы нокаутировал его. (Смех) Если бы он лягнул собаку, я бы ему так всыпал. Он все равно, что лягнул ребенка, он так схватил ребенка, а я его оставил это сделать.\nИ это то, о чем идет речь. Эти умения развивать отношения, очень легко усвоить. Хочу сказать, что мы как люди, наша мелкость когда мы примерно выбираем себе партнeра в жизни, основываясь на трех критериях – цвет пальто, фигура, привлекательность. Знаете, как роботик. Мы таким же образом входим в отношения, и все очень прекрасненько в продолжении года. И потом вдруг возникает маленькая поведеньческая проблема. Не очень различающаяся от лая собаки. Супруг не убирает свою одежду, или супруга всегда опаздывает на встречи, не имеет значения, ладно? И вот все начинается и мы тонем во всем этом, а обратная связь для нас – есть две вещи, которые касаются ее. Когда вы наблюдаете как люди взаимодействуют с животными или другими людьми, есть очень мало обратной связи, она очень редка. И когда ее есть, это плохо, это гадко. Видите ли, главным образом в семье, в особенности между супругами, в основном с детьми, главным образом с родителями. Вы видите это в основном на рабочем месте, в особенности со стороны начальника к служителю. Все равно что существует какое-то злорадство - что нам всущности приятно когда люди делают все неправильно, так что мы тогда можем стонать и кряхтеть и ругать их.\nИ я бы сказал, это является самым большим недостатком человека. Это так. Мы принимаем все хорошое как данное, а стонем и кряхтим над плохим. Считаю, надо преподавать всю эту концепцию этих умений - знаете, математический анализ замечательная вещь. Когда я был парнишкой, я был гениальным математиком. Сейчас ничего не понимаю, но когда был молодым я справлялся. Геометрия, фантастична, знаете, квантовая механика - все это хорошие штуки. Но они не могут спасти брак и не могут воспитывать детей.\nА я смотрю на будущее так, и то, что хочу сделать со всем этим собачьим материалом, это образовывать людей, которых знаете, вашего супруга тоже очень легко дрессировать. Вероятно даже легче – если у вас ротвейлер, его легче дрессировать. Ваших детей легко дрессировать. Все что вам нужно делать, это наблюдать за ними, делать пробы в поведении в течении времени, и каждые пять минут, задавать себе вопрос, „Это хорошо или плохо?”. Если хорошо, сказать „Это было очень даже замечательно, спасибо”. Это такая могучая техника дрессировки. Это надо преподавать в школах. Взаимоотношения – как надо торговаться? Как выясняете отношения с вашим другом, который хочет вашу игрушку? Знаете, как подготовить вас для ваших первых взаимоотношений? А что говорить о воспитании детей? Подумаем как делаем это – одной ночью, в кровати, вы беременны, после чего воспитываете самое важное в жизни – ребенка. Нет, вот что надо преподавать – хорошую жизнь, хорошие привычки, которые так-же трудно ломать, как и плохие привычки. Так, что это мое пожелание на будущее. О, черт, мне хотелось кончить во время, но у меня восемь, семь, шесть, пять, четыри, три, два - так что большое вам спасибо, это была моя беседа, спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Ian Dunbar: Dog-friendly dog training
TED Talk Subtitles and Transcript: Speaking at the 2007 EG conference, trainer Ian Dunbar asks us to see the world through the eyes of our beloved dogs. By knowing our pets' perspective, we can build their love and trust. It's a message that resonates well beyond the animal world.
Dogs have interests. They have interest sniffing each other, chasing squirrels. And if we don't make that a reward in training, that will be a distraction. It's always sort of struck me as really a scary thought that if you see a dog in a park, and the owner is calling it, and the owner says, you know, "Puppy, come here, come here," and the dog thinks, "Hmm, interesting. I'm sniffing this other dog's rear end, the owner's calling." It's a difficult choice, right? Rear end, owner. Rear end wins. I mean, you lose. You cannot compete with the environment, if you have an adolescent dog's brain. So, when we train, we're always trying to take into account the dog's point of view.
Now, I'm here largely because there's kind of a rift in dog training at the moment that -- on one side, we have people who think that you train a dog, number one, by making up rules, human rules. We don't take the dog's point of view into account. So the human says, "You're going to act this way, damn it. We're going to force you to act against your will, to bend to our will." Then, number two, we keep these rules a secret from the dog. And then number three, now we can punish the dog for breaking rules he didn't even know existed. So you get a little puppy, he comes. His only crime is he grew. When he was a little puppy, he puts his paws on your leg -- you know, isn't that nice? And you go, "Oh, there's a good boy." You bend down, you pat him -- you reward him for jumping up. His one mistake is he's a Tibetan mastiff, and a few months later, he weighs, you know, 80 pounds. Every time he jumps up, he gets all sorts of abuse. I mean, it is really very, very scary the abuse that dogs get.
So, this whole dominance issue -- number one, what we get in dog training is this Mickey-Mouse interpretation of a very complicated social system. And they take this stuff seriously. Male dogs are very serious about a hierarchy, because it prevents physical fights. Of course, female dogs, bitches, on the other hand, have several bitch amendments to male hierarchical rule. The number one is, "I have it, you don't." And what you will find is a very, very low-ranking bitch will quite easily keep a bone away from a high-ranking male. So, we get in dog training this notion of dominances, or of the alpha dog. I'm sure that you've heard this.
Dogs get so abused. Dogs, horses and humans -- these are the three species which are so abused in life. And the reason is built into their behavior -- is to always come back and apologize. Like, "Oh, I'm sorry you had to beat me. I'm really sorry, yes, it's my fault." They are just so beatable, and that's why they get beaten. The poor puppy jumps up, you open the dog book, what does it say? "Hold his front paws, squeeze his front paws, stamp on his hind feet, squirt him in the face with lemon juice, hit him on the head with a rolled-up newspaper, knee him in the chest, flip him over backwards." Because he grew? And because he's performing a behavior you've trained him to do? This is insanity. I ask owners, "Well, how would you like the dog to greet you?" And people say, "Well, I don't know, to sit, I guess." I said, "Let's teach him to sit." And then we give him a reason for sitting. Because the first stage is basically teaching a dog ESL. I could speak to you and say, "Laytay-chai, paisey, paisey." Go on, something should happen now. Why aren't you responding? Oh, you don't speak Swahili. Well, I've got news for you. The dog doesn't speak English, or American, or Spanish, or French.
So the first stage in training is to teach the dog ESL, English as a second language. And that's how we use the food lure in the hand, and we use food because we're dealing with owners. My wife doesn't need food -- she's a great trainer, much better than I am. I don't need food, but the average owner says, "Puppy, sit." Or they go, "Sit, sit, sit." They're making a hand signal in front of the dog's rectum for some reason, like the dog has a third eye there -- it's insane. You know, "Sit, sit." No, we go, "Puppy, sit" -- boom, it's got it in six to 10 trials.
Then we phase out the food as a lure, and now the dog knows that "sit" means sit, and you can actually communicate to a dog in a perfectly constructed English sentence. "Phoenix, come here, take this, and go to Jamie, please." And I've taught her "Phoenix," "come here," "take this," "go to" and the name of my son, "Jamie." And the dog can take a note, and I've got my own little search-and-rescue dog. He'll find Jamie wherever he is, you know, wherever kids are, crushing rocks by a stream or something, and take him a little message that says, "Hey, dinner's ready. Come in for dinner."
So, at this point, the dog knows what we want it to do. Will it do it? Not necessarily, no. As I said, if he's in the park and there's a rear end to sniff, why come to the owner? The dog lives with you, the dog can get you any time. The dog can sniff your butt, if you like, when he wants to. At the moment, he's in the park, and you are competing with smells, and other dogs, and squirrels.
So the second stage in training is to teach the dog to want to do what we want him to do, and this is very easy. We use the Premack principle. Basically, we follow a low-frequency behavior -- one the dog doesn't want to do -- by a high-frequency behavior, commonly known as a behavior problem, or a dog hobby -- something the dog does like to do. That will then become a reward for the lower-frequency behavior. So we go, "sit," on the couch; "sit," tummy-rub; "sit," look, I throw a tennis ball; "sit," say hello to that other dog. Yes, we put "sniff butt" on queue. "Sit," sniff butt.
So now all of these distractions that worked against training now become rewards that work for training. And what we're doing, in essence, is we're teaching the dog, kind of like -- we're letting the dog think that the dog is training us. And I can imagine this dog, you know, speaking through the fence to, say, an Akita, saying, "Wow, my owners, they are so incredibly easy to train. They're like Golden Retrievers. All I have to do is sit, and they do everything. They open doors, they drive my car, they massage me, they will throw tennis balls, they will cook for me and serve the food. It's like, if I just sit, that's my command. Then I have my own personal doorman, chauffeur, masseuse, chef and waiter." And now the dog's really happy. And this, to me, is always what training is. So we really motivate the dog to want to do it, such that the need for punishment seldom comes up.
Now we move to phase three, when now -- there's times, you know, when daddy knows best. And I have a little sign on my fridge, and it says, "Because I'm the daddy, that's why." Sorry, no more explanation. "I'm the daddy, you're not. Sit." And there's times, for example, if my son's friends leave the door open, the dogs have to know you don't step across this line. This is a life-or-death thing. You leave this, the sanctity of your house, and you could be hit on the street. So some things we have to let the dog know, "You mustn't do this."
And so we have to enforce, but without force. People here get very confused about what a punishment is. They think a punishment is something nasty. I bet a lot of you do, right? You think it's something painful, or scary, or nasty. It doesn't have to be. There's several definitions of what a punishment is, but one definition, the most popular, is: a punishment is a stimulus that reduces the immediately preceding behavior, such that it's less likely to occur in the future. It does not have to be nasty, scary or painful. And I would say, if it doesn't have to be, then maybe it shouldn't be.
I was working with a very dangerous dog about a year ago. And this was a dog that put both his owners in hospital, plus the brother-in-law, plus the child. And I only agreed to work with it if they promised it would stay in their house, and they never took it outside. The dog is actually euthanized now, but this was a dog I worked with for a while. A lot of the aggression happened around the kitchen, so while I was there -- this was on the fourth visit -- we did a four and a half hour down-stay, with the dog on his mat. And he was kept there by the owner's calm insistence. When the dog would try to leave the mat, she would say, "Rover, on the mat, on the mat, on the mat." The dog broke his down-stay 22 times in four and a half hours, while she cooked dinner, because we had a lot of aggression related towards food. The breaks got fewer and fewer. You see, the punishment was working. The behavior problem was going away. She never raised her voice. If she did, she would have got bitten. It's not a good dog you shout at. And a lot of my friends train really neat animals, grizzly bears -- if you've ever seen a grizzly bear on the telly or in film, then it's a friend of mine who's trained it -- killer whales. I love it because it wires you up. How are you going to reprimand a grizzly bear? "Bad bear, bad bear!" Voom! Your head now is 100 yards away, sailing through the air, OK? This is crazy.
So, where do we go from here? We want a better way. Dogs deserve better. But for me, the reason for this actually has to do with dogs. It has to do with watching people train puppies, and realizing they have horrendous interaction skills, horrendous relationship skills. Not just with their puppy, but with the rest of the family at class. I mean, my all-time classic is another "come here" one. You see someone in the park -- and I'll cover my mic when I say this, because I don't want to wake you up -- and there's the owner in the park, and their dog's over here, and they say, "Rover, come here. Rover, come here. Rover, come here, you son of a bitch." The dog says, "I don't think so." (Laughter) I mean, who in their right mind would think that a dog would want to approach them when they're screaming like that? Instead, the dog says, "I know that tone. I know that tone. Previously, when I've approached, I've gotten punished there." I was walking onto a plane -- this, for me, was a pivotal moment in my career, and it really cemented what I wanted to do with this whole puppy-training thing, the notion of how to teach puppies in a dog-friendly way to want to do what we want to do, so we don't have to force them. You know, I puppy-train my child. And the seminal moment was, I was getting on a plane in Dallas, and in row two was a father, I presume, and a young boy about five, kicking the back of the chair. "Johnny, don't do that." Kick, kick, kick. "Johnny, don't do that." Kick, kick, kick. I'm standing right here with my bag. The father leans over, grabs him like this and gives him ugly face. And ugly face is this -- when you go face-to-face with a puppy or a child, you say, "What are you doing! Now stop it, stop it, stop it!" And I went, "Oh my God, do I do something?" That child has lost everything -- that one of the two people he can trust in this world has absolutely pulled the rug from under his feet. And I thought, "Do I tell this jerk to quit it?" I thought, "Ian, stay out of it, stay out of it, you know, walk on." I walked to the back of the plane, I sat down, and a thought came to me. If that had been a dog, I would have laid him out. (Laughter) If he had kicked a dog, I would have punched him out. He kicked a child, grabs the child like this and I let it go.
And this is what it's all about. These relationship skills are so easy. I mean, we as humans, our shallowness when we choose a life-mate based on the three Cs -- coat color, conformation, cuteness. You know, kind of like a little robot. This is how we go into a relationship, and it's hunky-dory for a year. And then, a little behavior problem comes up. No different from the dog barking. The husband won't clear up his clothes, or the wife's always late for meetings, whatever it is, OK? And it then starts, and we get into this thing, and our personal feedback -- there's two things about it. When you watch people interacting with animals or other people, there is very little feedback, it's too infrequent. And when it happens, it's bad, it's nasty. You see it's especially in families, especially with spouses, especially with children, especially with parents. You see it especially in the workplace, especially from boss to employee. It's as if there's some schadenfreude there, that we actually take delight in people getting things wrong, so that we can then moan and groan and bitch at them.
And this, I would say, is the biggest human foible that we have. It really is. We take the good for granted, and we moan and groan at the bad. And I think this whole notion of these skills should be taught. You know, calculus is wonderful. When I was a kid, I was a calculus whiz. I don't understand a thing about it now, but I could do it as a kid. Geometry, fantastic. You know, quantum mechanics -- these are cool things. But they don't save marriages and they don't raise children.
And my look to the future is, and what I want to do with this doggy stuff, is to teach people that you know, your husband's just as easy to train. Probably easier -- if you got a Rottie -- much easier to train. Your kids are easy to train. All you've got to do is to watch them, to time-sample the behavior, and say, every five minutes, you ask the question, "Is it good, or is it bad?" If it's good, say, "That was really neat, thank you." That is such a powerful training technique. This should be taught in schools. Relationships -- how do you negotiate? How you do negotiate with your friend who wants your toy? You know, how to prepare you for your first relationship? How on earth about raising children? We think how we do it -- one night in bed, we're pregnant, and then we're raising the most important thing in life, a child. No, this is what should be taught -- the good living, the good habits, which are just as hard to break as bad habits. So, that would be my wish to the future. Ah, damn, I wanted to end exactly on time, but I got eight, seven, six, five, four, three, two -- so thank you very much. That's my talk, thank you. (Applause)
|
Иан Данбар о дрессировке с дружелюбием к собакам
TED Talk Subtitles and Transcript: Говоря в 2007 на конференции Европейской группы по исследованию отклонений и социального контроля, дрессировщик Иан Данбар просит нас посмотреть на мир через глаза нашей любимой собаки. Зная точку зрения наших любимцев, мы можем добиться их любви и доверия. Это послание, которое резонирует далеко за пределами животного мира.
У собак свои интересы. Им интересно нюхать друг-дружку, гоняться за белками. И если в процессе дрессировки не превратим это в награду, то оно начинает отвлекать внимание. Всегда страшила мысль, что если видите собаку в парке и хозяин зовет ее, и говорит что-то вроде, „А ну-ка шенок, иди сюда”, а собака думает, „Гммм, интересно. Я сейчас нюхаю заднюю часть другой собаки, а хозяин зовет, трудный выбор”. Не так ли? Задняя часть, хозяин – задняя часть выигрывает. Всмысле, вы проигрываете. Вы не можете соревноваться с окружающей средой, если у вас мозги подрастающей собаки. Так что, когда мы дрессируем, мы всегда стараемся иметь ввиду точку зрения собаки.
Так, я здесь скорее всего из-за того, что в данный момент есть разрыв в дрессировке собак - с одной стороны есть люди, которые думают, что надо дрессировать собаку во-первых, создавая правила, человеческие правила. Мы не имеем ввиду точку зрения собаки. И человек говорит, „Ты, черт подери, будешь делать вот так. Мы заставим тебя действовать против твоей воли, мы тебя заставим действовать по нашей воле”. После чего, во-вторых – мы держим в тайне от собаки эти правила. И потом, в-третьих – сейчас мы можем наказывать собаку, из-за того что она нарушила правила, о чьем существовании она даже не подозревала. Так что вы берете маленького щенка, он приходит к вам – его единственное преступление, что он вырос. Пока он был маленьким щенком, он клал лапы на вашу коленку - знаете, о это так мило? И вы говорите, „О, какой хороший мальчик”. Вы нагибаетесь, поглаживаете его – вы его вознаграждаете, за то что он подпрыгнул. Его единственная ошибка, что он тибетский мастиф и через несколько месяцев он весит, знаете, уже 80 фунтов. Каждый раз когда он подпрыгивает, его наказывают во всю. Хочу сказать, очень и очень страшно как плохо обращяются с собаками.
Так что во-первых - вся эта проблема с доминированием, то что получается в дрессировке собак это интерпретация типа Микки-Мауса очень сложной социальной системы. А они относятся к этому всерьез. Кобыли очень серьезны по отношению к йерархии, так-как она предотвращяет драки. Конечно женские особи – суки – с другой стороны, вносят некоторые сучьи коррективы в мужские йерархические правила. Номер один это, „У меня есть, а у тебя – нет”. И то, что вы можете увидеть, это сучку, которая находится очень и очень ниско в йерархии, которая с легкостью держит кость подальше от кобыля, который высоко в йерархии. Так что в дрессировке собак есть это понятие о доминировании, или „альфа-собаки” – я уверен, вы слышали об этом.
Так плохо обращяются с собаками. Собаки, кони, люди - те виды, к которым плохо относятся в жизни. А причина на то, врожденная в их поведение, это всегда возвращаться и извиняться. К примеру, „Ой, я очень сожалею, что тебе пришлось меня побить, я очень сожалею, да, вина моя”. Их так легко побить. И поэтому их бьют. Несчастный щенок подпрыгнул, вы открываете книгу про собак, и что там написано? „Схватите его за передние лапы, сдавьте ему передние лапы, наступите на его задние лапы, побрызгайте в морду лимонным соком, ударьте по голове скрученной газетой, дайте коленкой в грудь, кувыркните его”. Все из-за того что он вырос? И потому-что он показывает поведение, которому вы его научили? Это безумие. Я спрашиваю у хозяев, „Ну, как бы вам хотелось, чтобы ваша собака встречала вас?”. И люди отвечают, „Ну, не знаю, садясь, полагаю”. Я говорю, „Давайте научим его садиться”. После чего мы дадим ему основание чтобы он сел. Так как первый этап в основном это научить собаку английскому. Я могу разговаривать с вами и сказать вам, „Лайтай-чай, пейси пейси”. Ну, давайте, что-то должно случиться. Почему не реагируете? А, так вы же не понимаете по-суахили. Ну, у меня есть для вас новости. Собака не понимает по-английски, или по-американски, или по-испански или по-французски.
Так, что первый этап в дрессировке, это научить собаку английскому - английскому как второму языку. И вот здесь мы используем приманку с едой в руке, а используем еду, так как имеем дело с хозяевами. Моей жене не нужна еда – она великолепный дрессировщик, намного лучше, чем я. Мне не нужна еда, но среднестатистический хозяин говорит, „Щенок, сидеть”. Или они начинают, „Сидеть, сидеть, сидеть”. И делают сигнал рукой около жопы собаки, как ни странно, все равно что у собаки там третьий глаз – это ненормально. Знаете, „Сидеть, сидеть”. Нет, мы говорим, „Щенок, сидеть” – и бух, он делает это шесть раз из десяти.
После чего мы начинаем сводить на нет еду как приманку, и теперь собака знает, что „сидеть” означает чтоб она села, и вы можете по-настоящему общаться с ней, используя правильные английские предложения. „Финекс, иди сюда, возьми это, иди к Джейми, пожалуйста”. И я научил ее „Финекс”, „иди сюда”, „возьми это”, „иди”, и имя моего сына, „Джейми”. И собака может взять записку и у меня собственная собака типа „искатель-спасатель”. Она найдет Джейми, где бы он ни был, там где ребята играют, дробят камни у ручья или подобное, и отнесет ему маленькое сообщение, „Гей, ужин готов. Иди ужинать”.
Так в этот момент, собака знает что вы от нее хотите. А сделает ли она это? Не обязательно, нет. Как я уже говорил, если она в парке, и есть чей-то зад, зачем идти к хозяину? Собака живет с вами, собака может быть с вами всегда, она может понюхать вам зад, если вам это нравиться, когда ей это заблагорассудиться. А в данный момент, она в парке, и вы соревнуетесь с запахами, и другими собаками, и белками.
так что второй этап в дрессировке, это научить собаку хотеть сделать то, что мы хочем чтобы она сделала, а это очень просто. Используем принцип Премака. В основном, чередуем нискочестотное поведение - что-то, чего собака не хочет делать - высокочестотным поведением, известное как „поведенческая проблема”, или „собачьем хобби” – чем-нибудь, что собака любит делать. Что превратится в награду за нискочестотное поведение. Так что чередуем, „сидеть”, на диван, „сидеть”, чешем пузик, „сидеть”, смотри, я кинул мячик, „сидеть”, скажи привет этой другой собаке. Да, мы поставили „понюхай зад” в хвост. „Сидеть”, понюхай зад.
Так что все эти отвлекающие внимание факторы, которые работали против дрессировки, превращяются в награды, которые работают в пользу дрессировки. И то что делаем, по своей сущности, это научить собаку чему-то вроде - - оставляем собаку думать, что она дрессирует нас. И я могу представить себе эту собаку, знаете, как разговаривает через забор, скажем с акитой, и говорит, „Ух ты, моих хозяев очень легко обучать. Они как голден-ретриверы. Все что я деляю это сесть, а они делают все за меня. Открывают двери, везут на машине, массируют меня, кидают мячики, готовят для меня и подносят еду. Все равно, что раз я сел, это мой приказ. Тогда у меня личный швейцар, шофьор, массажист, повар и официант”. И теперь собака по-настоящему счастлива. И в этом, для меня, суть дрессировки. Так что мы по-настоящему мотивируем собаку чтобы хотела сделать это до такой степени, что редко возникает необходимость в наказании.
Так, переходим к третьей фазе, когда - временами, знаете, папа знает лучше всех. И у меня маленькая наклейка на холодильнике, на которой написано „Потому что я папа, вот почему”. Извините, нет больше объяснения – „Я папа, а ты нет, сидеть”. И иногда – к примеру, если друзья сына оставили дверь открытой, собакам нужно знать, что нельзя пересекать этот порог. Это вопрос жизни и смерти. Если ты оставишь убежище своего дома, тебя могут сбить на улице. Так что некоторые вещи, мы должны дать знать собаке, „Не делай этого”.
Так что мы должны заставлять, не применяя силы. Люди здесь очень в замешательстве, что является наказанием. Они думают, наказание что-то гадкое. Держу пари, многие из вас думают так? Думаете это что-то болезненное, или страшное, или гадкое. Не обязательно. Существует несколько дефиниций о том, что такое наказание, но одна из них, самая популярная - „Наказание есть стимул, который уменьшает проявление непосредственно предыдущего поведения, таким способом, что оно менее вероятно проявиться в будущем.” Не обязательно чтобы оно было гадким, страшным или болезненным. И я бы сказал, если не обязательно чтобы было, может быть его вообще не надо.
Около года тому назад я работал с очень опасной собакой - и эта собака довела оба хозяина до больницы, плюс шурина, плюс ребенка. И я согласился работать с ней только после того, как мне обещали, что она останеться в их доме, и они не будут выводить ее наружу. Сейчас собаку уже усыпили, но я работал с ней некоторое время. Большая доля агрессии случалась на кухне, так что я был там – это было четвертое посещение - мы проделали четыре часа с половиной сидения, собака была на своем коврике. И она там сидела по спокойному настоянию своей хозяйки. Когда собака пыталась сойти с коврика, она говорила, „Ровер, на коврик, на коврик, на коврик”. И собака нарушила седение 22 раза за четыре с половиной часа, пока она готовила ужин, так как было много агрессии связанной с едой. Нарушений становилось все меньше и меньше. Так что видите, наказание действовало. Проблема с поведением уходила. Она не повысила тон. Если бы она сделала это, ее бы покусали. На хорошую собаку не кричат. У меня много друзей, которые дрессируют таких занятных животных - медведей гризли, если вы когда нибудь видели медведя гризли по телику или в фильме, значит мой друг тренировал его. Косатки – я люблю это, так как это зарежает адреналином. Как можете сделать выговор медведю гризли? „Плохой медведь, плохой медведь!”. Бух! Ваша голова теперь где-то за 100 ярдов, парит сквозь воздух, не так ли? Это бешенство.
Ну, куда нам теперь? Нам нужен лучший способ. Собаки заслуживают лучшего. Но для меня, причина для этого всущности имеет дело с собаками, имеет дело с наблюдением того как люди дрессируют щенков, и осознавать, что у них огромные умения взаимодействия, огромные умения развивать отношения. Не только со своим щенком, но и с другими членами семьи, которые участвуют в уроке. Другой излюбленный классический случай типа „иди сюда”. Вы видите кого-то в парке – и я прикрою микрофон, когда говорю это, так как не хочу разбудить вас – и вот он хозяин в парке, а его собака вон там, и он говорит, „Ровер, иди сюда. Ровер, иди сюда. Ровер, иди сюда, сукин сын”. А собака говорит, „Не думаю”. (Смех) И кто в здравом уме подумал бы, что собака приблизится к нему, когда он так орет? Вместо того, собака говорит, „Я знаю этот тон, я знаю этот тон. Раньше когда я приближался, меня наказывали”. Я входил в самолет - это, для меня, было переломной точкой в моей карьере, и это по-настоящему затвердило убеждение чем я хочу заниматься, со всей этой дрессировкой щенков - концепция как обучать щенков дружелюбием к собакам, чтобы хотели того, чего мы хочем от них сделать, без необходимости в принуждении. Знаете, я обучаю моего ребенка как щенка. И начальным моментом было когда я садился в самолет в Далласе, а во втором ряду был отец, полагаю, и маленький мальчик лет пяти, который лягал спинку переднего сиденья. „Джонни, не делай этого”. Брык, брык, брык. „Джонни, не делай этого”. Брык, брык, брык. А я стою здесь со своей сумкой. Отец нагнулся, схватил его вот так и сделал страшное лицо. Вот это страшное лицо - когда вы приближаете свое лицо к морде щенка или к лицу ребенка, и говорите, „Что ты делаешь! Сейчас же прекрати это, перестань, перестань!”. И я подумал, „О Боже, надо ли вмешиваться?”. Этот ребенок потерял все - то, что один из двоих людей во всем мире, которому он может доверять целиком выдернул ему почву из-под ног. И я подумал, „Сказать ли этому олуху, чтоб перестал?”. Я думал, „Иан, не вмешивайся, не вмешивайся, иди себе”. Я пошел в заднюю часть самолета, сел и мне пришла мысль. Если это была собака, я наверно бы нокаутировал его. (Смех) Если бы он лягнул собаку, я бы ему так всыпал. Он все равно, что лягнул ребенка, он так схватил ребенка, а я его оставил это сделать.
И это то, о чем идет речь. Эти умения развивать отношения, очень легко усвоить. Хочу сказать, что мы как люди, наша мелкость когда мы примерно выбираем себе партнeра в жизни, основываясь на трех критериях – цвет пальто, фигура, привлекательность. Знаете, как роботик. Мы таким же образом входим в отношения, и все очень прекрасненько в продолжении года. И потом вдруг возникает маленькая поведеньческая проблема. Не очень различающаяся от лая собаки. Супруг не убирает свою одежду, или супруга всегда опаздывает на встречи, не имеет значения, ладно? И вот все начинается и мы тонем во всем этом, а обратная связь для нас – есть две вещи, которые касаются ее. Когда вы наблюдаете как люди взаимодействуют с животными или другими людьми, есть очень мало обратной связи, она очень редка. И когда ее есть, это плохо, это гадко. Видите ли, главным образом в семье, в особенности между супругами, в основном с детьми, главным образом с родителями. Вы видите это в основном на рабочем месте, в особенности со стороны начальника к служителю. Все равно что существует какое-то злорадство - что нам всущности приятно когда люди делают все неправильно, так что мы тогда можем стонать и кряхтеть и ругать их.
И я бы сказал, это является самым большим недостатком человека. Это так. Мы принимаем все хорошое как данное, а стонем и кряхтим над плохим. Считаю, надо преподавать всю эту концепцию этих умений - знаете, математический анализ замечательная вещь. Когда я был парнишкой, я был гениальным математиком. Сейчас ничего не понимаю, но когда был молодым я справлялся. Геометрия, фантастична, знаете, квантовая механика - все это хорошие штуки. Но они не могут спасти брак и не могут воспитывать детей.
А я смотрю на будущее так, и то, что хочу сделать со всем этим собачьим материалом, это образовывать людей, которых знаете, вашего супруга тоже очень легко дрессировать. Вероятно даже легче – если у вас ротвейлер, его легче дрессировать. Ваших детей легко дрессировать. Все что вам нужно делать, это наблюдать за ними, делать пробы в поведении в течении времени, и каждые пять минут, задавать себе вопрос, „Это хорошо или плохо?”. Если хорошо, сказать „Это было очень даже замечательно, спасибо”. Это такая могучая техника дрессировки. Это надо преподавать в школах. Взаимоотношения – как надо торговаться? Как выясняете отношения с вашим другом, который хочет вашу игрушку? Знаете, как подготовить вас для ваших первых взаимоотношений? А что говорить о воспитании детей? Подумаем как делаем это – одной ночью, в кровати, вы беременны, после чего воспитываете самое важное в жизни – ребенка. Нет, вот что надо преподавать – хорошую жизнь, хорошие привычки, которые так-же трудно ломать, как и плохие привычки. Так, что это мое пожелание на будущее. О, черт, мне хотелось кончить во время, но у меня восемь, семь, шесть, пять, четыри, три, два - так что большое вам спасибо, это была моя беседа, спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mark Ronson: How sampling transformed music\nTED Talk Subtitles and Transcript: Sampling isn't about \"hijacking nostalgia wholesale,\" says Mark Ronson. It's about inserting yourself into the narrative of a song while also pushing that story forward. In this mind-blowingly original talk, watch the DJ scramble 15 TED Talks into an audio-visual omelette, and trace the evolution of \"La Di Da Di,\" Doug E. Fresh and Slick Rick's 1984 hit that has been reimagined for every generation since.\nI'm assuming everyone here has watched a TED Talk online at one time or another, right? So what I'm going to do is play this. This is the song from the TED Talks online. (Music) And I'm going to slow it down because things sound cooler when they're slower. (Music) Ken Robinson: Good morning. How are you? Mark Applebaum: I'm going to -- Kate Stone: -- mix some music. MA: I'm going to do so in a way that tells a story. Tod Machover: Something nobody's ever heard before. KS: I have a crossfader. Julian Treasure: I call this the mixer. KS: Two D.J. decks. Chris Anderson: You turn up the dials, the wheel starts to turn. Dan Ellsey: I have always loved music. Michael Tilson Thomas: Is it a melody or a rhythm or a mood or an attitude? Daniel Wolpert: Feeling everything that's going on inside my body. Adam Ockelford: In your brain is this amazing musical computer. MTT: Using computers and synthesizers to create works. It's a language that's still evolving. And the 21st century. KR: Turn on the radio. Pop into the discotheque. You will know what this person is doing: moving to the music. Mark Ronson: This is my favorite part. MA: You gotta have doorstops. That's important. TM: We all love music a great deal. MTT: Anthems, dance crazes, ballads and marches. Kirby Ferguson and JT: The remix: It is new music created from old music. Ryan Holladay: Blend seamlessly. Kathryn Schulz: And that's how it goes. MTT: What happens when the music stops? KS: Yay! (Applause) MR: Obviously, I've been watching a lot of TED Talks. When I was first asked to speak at TED, I wasn't quite sure what my angle was, at first, so yeah, I immediately started watching tons of TED Talks, which is pretty much absolutely the worst thing that you can do because you start to go into panic mode, thinking, I haven't mounted a successful expedition to the North Pole yet. Neither have I provided electricity to my village through sheer ingenuity. In fact, I've pretty much wasted most of my life DJing in night clubs and producing pop records.\nBut I still kept watching the videos, because I'm a masochist, and eventually, things like Michael Tilson Thomas and Tod Machover, and seeing their visceral passion talking about music, it definitely stirred something in me, and I'm a sucker for anyone talking devotedly about the power of music. And I started to write down on these little note cards every time I heard something that struck a chord in me, pardon the pun, or something that I thought I could use, and pretty soon, my studio looked like this, kind of like a John Nash, \"Beautiful Mind\" vibe.\nThe other good thing about watching TED Talks, when you see a really good one, you kind of all of a sudden wish the speaker was your best friend, don't you? Like, just for a day. They seem like a nice person. You'd take a bike ride, maybe share an ice cream. You'd certainly learn a lot. And every now and then they'd chide you, when they got frustrated that you couldn't really keep up with half of the technical things they're banging on about all the time. But then they'd remember that you're but a mere human of ordinary, mortal intelligence that didn't finish university, and they'd kind of forgive you, and pet you like the dog. (Laughter)\nMan, yeah, back to the real world, probably Sir Ken Robinson and I are not going to end up being best of friends. He lives all the way in L.A. and I imagine is quite busy, but through the tools available to me -- technology and the innate way that I approach making music -- I can sort of bully our existences into a shared event, which is sort of what you saw. I can hear something that I love in a piece of media and I can co-opt it and insert myself in that narrative, or alter it, even.\nIn a nutshell, that's what I was trying to do with these things, but more importantly, that's what the past 30 years of music has been. That's the major thread. See, 30 years ago, you had the first digital samplers, and they changed everything overnight. All of a sudden, artists could sample from anything and everything that came before them, from a snare drum from the Funky Meters, to a Ron Carter bassline, the theme to \"The Price Is Right.\" Albums like De La Soul's \"3 Feet High and Rising\" and the Beastie Boys' \"Paul's Boutique\" looted from decades of recorded music to create these sonic, layered masterpieces that were basically the Sgt. Peppers of their day. And they weren't sampling these records because they were too lazy to write their own music. They weren't sampling these records to cash in on the familiarity of the original stuff. To be honest, it was all about sampling really obscure things, except for a few obvious exceptions like Vanilla Ice and \"doo doo doo da da doo doo\" that we know about. But the thing is, they were sampling those records because they heard something in that music that spoke to them that they instantly wanted to inject themselves into the narrative of that music. They heard it, they wanted to be a part of it, and all of a sudden they found themselves in possession of the technology to do so, not much unlike the way the Delta blues struck a chord with the Stones and the Beatles and Clapton, and they felt the need to co-opt that music for the tools of their day. You know, in music we take something that we love and we build on it.\nI'd like to play a song for you.\n(Music: \"La Di Da Di\" by Doug E. Fresh & Slick Rick)\nThat's \"La Di Da Di\" and it's the fifth-most sampled song of all time. It's been sampled 547 times. It was made in 1984 by these two legends of hip-hop, Slick Rick and Doug E. Fresh, and the Ray-Ban and Jheri curl look is so strong. I do hope that comes back soon.\nAnyway, this predated the sampling era. There were no samples in this record, although I did look up on the Internet last night, I mean several months ago, that \"La Di Da Di\" means, it's an old Cockney expression from the late 1800s in England, so maybe a remix with Mrs. Patmore from \"Downton Abbey\" coming soon, or that's for another day.\nDoug E. Fresh was the human beat box. Slick Rick is the voice you hear on the record, and because of Slick Rick's sing-songy, super-catchy vocals, it provides endless sound bites and samples for future pop records.\nThat was 1984. This is me in 1984, in case you were wondering how I was doing, thank you for asking. It's Throwback Thursday already. I was involved in a heavy love affair with the music of Duran Duran, as you can probably tell from my outfit. I was in the middle. And the simplest way that I knew how to co-opt myself into that experience of wanting to be in that song somehow was to just get a band together of fellow nine-year-olds and play \"Wild Boys\" at the school talent show. So that's what we did, and long story short, we were booed off the stage, and if you ever have a chance to live your life escaping hearing the sound of an auditorium full of second- and third-graders booing, I would highly recommend it. It's not really fun. But it didn't really matter, because what I wanted somehow was to just be in the history of that song for a minute. I didn't care who liked it. I just loved it, and I thought I could put myself in there.\nOver the next 10 years, \"La Di Da Di\" continues to be sampled by countless records, ending up on massive hits like \"Here Comes the Hotstepper\" and \"I Wanna Sex You Up.\" Snoop Doggy Dogg covers this song on his debut album \"Doggystyle\" and calls it \"Lodi Dodi.\" Copyright lawyers are having a field day at this point. And then you fast forward to 1997, and the Notorious B.I.G., or Biggie, reinterprets \"La Di Da Di\" on his number one hit called \"Hypnotize,\" which I will play a little bit of and I will play you a little bit of the Slick Rick to show you where they got it from.\n(Music: \"Hypnotize\" by The Notorious B.I.G.)\nSo Biggie was killed weeks before that song made it to number one, in one of the great tragedies of the hip-hop era, but he would have been 13 years old and very much alive when \"La Di Da Di\" first came out, and as a young boy growing up in Brooklyn, it's hard not to think that that song probably held some fond memories for him. But the way he interpreted it, as you hear, is completely his own. He flips it, makes it, there's nothing pastiche whatsoever about it. It's thoroughly modern Biggie. I had to make that joke in this room, because you would be the only people that I'd ever have a chance of getting it. And so, it's a groaner. (Laughter)\nElsewhere in the pop and rap world, we're going a little bit sample-crazy. We're getting away from the obscure samples that we were doing, and all of a sudden everyone's taking these massive '80s tunes like Bowie, \"Let's Dance,\" and all these disco records, and just rapping on them. These records don't really age that well. You don't hear them now, because they borrowed from an era that was too steeped in its own connotation. You can't just hijack nostalgia wholesale. It leaves the listener feeling sickly.\nYou have to take an element of those things and then bring something fresh and new to it, which was something that I learned when I was working with the late, amazing Amy Winehouse on her album \"Back to Black.\" A lot of fuss was made about the sonic of the album that myself and Salaam Remi, the other producer, achieved, how we captured this long-lost sound, but without the very, very 21st-century personality and firebrand that was Amy Winehouse and her lyrics about rehab and Roger Moore and even a mention of Slick Rick, the whole thing would have run the risk of being very pastiche, to be honest. Imagine any other singer from that era over it singing the same old lyrics. It runs a risk of being completely bland. I mean, there was no doubt that Amy and I and Salaam all had this love for this gospel, soul and blues and jazz that was evident listening to the musical arrangements. She brought the ingredients that made it urgent and of the time.\nSo if we come all the way up to the present day now, the cultural tour de force that is Miley Cyrus, she reinterprets \"La Di Da Di\" completely for her generation, and we'll take a listen to the Slick Rick part and then see how she sort of flipped it. (Music: \"La Di Da Di\" by Slick Rick & Doug E. Fresh) (Music: \"We Can't Stop\" by Miley Cyrus) So Miley Cyrus, who wasn't even born yet when \"La Di Da Di\" was made, and neither were any of the co-writers on the song, has found this song that somehow etched its way into the collective consciousness of pop music, and now, with its timeless playfulness of the original, has kind of translated to a whole new generation who will probably co-opt it as their own.\nSince the dawn of the sampling era, there's been endless debate about the validity of music that contains samples. You know, the Grammy committee says that if your song contains some kind of pre-written or pre-existing music, you're ineligible for song of the year. Rockists, who are racist but only about rock music, constantly use the argument to — That's a real word. That is a real word. They constantly use the argument to devalue rap and modern pop, and these arguments completely miss the point, because the dam has burst. We live in the post-sampling era. We take the things that we love and we build on them. That's just how it goes. And when we really add something significant and original and we merge our musical journey with this, then we have a chance to be a part of the evolution of that music that we love and be linked with it once it becomes something new again.\nSo I would like to do one more piece that I put together for you tonight, and it takes place with two pretty inspiring TED performances that I've seen. One of them is the piano player Derek Paravicini, who happens to be a blind, autistic genius at the piano, and Emmanuel Jal, who is an ex-child soldier from the South Sudan, who is a spoken word poet and rapper. And once again I found a way to annoyingly me-me-me myself into the musical history of these songs, but I can't help it, because they're these things that I love, and I want to mess around with them. So I hope you enjoy this. Here we go.\nLet's hear that TED sound again, right?\n(Music)\nThank you very much. Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Марк Ронсон: Как семплирование преобразило музыку\nTED Talk Subtitles and Transcript: Семплинг — это не «ностальгия на полную катушку», говорит Марк Ронсон. Это добавление себя в рассказ с одновременным пересказом рассказа. Посмотрите, как DJ совместил 15 выступлений TED в аудио-визуальный омлет и проследил эволюцию песни «Ла Ди Да Ди» — хита 1984 года исполнителей Doug E. Fresh и Рик Слик, который с тех пор был воплощён заново в каждом поколении.\nПредполагаю, каждый здесь в то или иное время смотрел выступление TED онлайн, так? Я собираюсь включить кое-что. Это песня из выступлений TED в онлайн доступе. (Музыка) Замедлю её немного, ведь всё звучит круче в замедленном режиме. (Музыка) Кен Робинсон: Доброе утро. Как вы? Марк Эпельбаум: Я собираюсь… Кейт Стоун: … помиксовать музыку. Марк Ронсон: Я буду делать так, чтобы рассказать историю. Тод Маковер: Нечто, чего ещё никто никогда не слышал. Кейт Стоун: У меня есть кроссфейдер. Джулиан Трежер: Я называю это микшер. Кейт Стоун: Два ди-джейских пульта. Крис Андерсон: Включаешь набор, и колесо крутится. Ден Эллси: Я всегда любил музыку. Майкл Тилсон Томас: Это мелодия, ритм, настроение или восприятие? Дэниэл Уолперт: Чувствуя всё, что происходит внутри моего тела. Адам Окельфорд: В мозге есть такой удивительный музыкальный компьютер. Майкл Тилсон Томас: Используя компьютеры и синтезаторы для создания работ. Это язык, который до сих пор развивается. И 21-е столетие. Кен Робинсон: Включи радио. Заскочи на дискотеку. Вы знаете, что такой человек делает: двигается под музыку. Марк Ронсон: Моя любимая часть. Марк Эпельбаум: Нужны блокираторы дверей. Это важно. Тод Маковер: Мы все очень любим музыку. Майкл Тилсон Томас: Гимны, танцы, баллады и марши. Кёрби Фергюсон и JT: Ремикс — это новая музыка, созданная из старой. Райан Холладей: Отлично сочетаются. Кэтрин Шульц: Вот так оно работает. Майкл Тилсон Томас: Что происходит, когда музыка останавливается? Кейт Стоун: Йай! (Аплодисменты) Марк Ронсон: Явно я посмотрел много выступлений TED. Когда меня впервые попросили выступить на TED, сначала я не был очень-то уверен, каким будет мой стиль. Потому, да, я немедленно стал просматривать тонны видео TED, что есть самое плохое, что только можно сделать, потому как начинаешь паниковать, думая: я ещё не совершил успешную экспедицию на Северный Полюс. Я также не снабдил электричеством свою деревню, благодаря чистой изобретательности. По сути, я потратил большую часть жизни, работая ди-джеем в ночных клубах и продюсируя поп-музыку.\nНо я продолжал смотреть выступления, ведь я же мазохист, и, в конечном счёте, ребята вроде Майкла Тилсона Томаса и Тода Маковера, их внутренняя страсть при разговоре о музыке что-то всколыхнули во мне, а меня страшно привлекают люди, которые преданно говорят о силе музыки. Я стал делать записи на карточках всякий раз, как слышал что-то, буквально задевающее во мне струну или нечто, что мог использовать. Вскоре моя студия стала выглядеть вот так. Похожей на комнату Джона Нэша из «Игр разума».\nЕщё положительный момент от просмотра выступлений TED, когда попадается особенно хорошее: внезапно желаешь, чтобы выступающий был твоим лучшим другом, не так ли? Хоть на день. Они кажутся такими приятными. Покататься бы на великах, или съесть вместе мороженое. Определённо, многому научишься у них. И они пожурят всякий раз, как разнервничаешься, что не можешь быть в курсе половины технических штучек, о которых они постоянно говорят. Но потом они вспомнят, что ты просто человек с обычным смертным интеллектом, не закончившим университета, и они простят тебя и погладят, как щеночка. (Смех)\nВернёмся в реальный мир. Вероятно, я и Сэр Кен Робинсон не станем лучшими друзьями. Он живёт далеко в Лос-Анджелесе, и я представляю, какой он занятой, но посредством доступных мне инструментов — технологий и врождённого способа подхода к музыке — я могу свести наши жизни в общее событие, нечто вроде того, что вы видели. Я слышу что-то интересное в СМИ и могу это ассимилировать и добавить себя в это повествование или даже видоизменить его.\nВ двух словах, это то, что я пытался сделать вот с этим, и, что более важно, такими были последние 30 лет музыки. Это основное направление. 30 лет назад появился первый цифровой семплер, и всё тут же изменилось. Внезапно исполнители могли использовать сэмплы из всего, что появилось до них: от малых барабанов группы Funky Meters до басов Рона Картера, его темы для композиции «Цена верна». В таких альбомы, как «3 Feet High and Rising» группы De La Soul's и «Магазинчик Пола» группы Beastie Boys' понатасканы отрывки из десятилетий записей музыки, чтобы создать эти акустические, многоуровневые шедевры, которые стали Sgt. Peppers своего времени. И они семплировали эти записи не потому, что были слишком ленивы, чтобы писать собственную музыку и не для того, чтобы нажиться на знакомом звучании оригинала. По правде, всё дело было в самом семплировании непонятных произведений, за несколькими очевидными исключениями, как «дуу-дуу-дуу да-да дуу-дуу» от Vanilla Ice, которое все мы знаем. Дело в том, что они семплировали свои записи, потому как что-то слышали в такой музыке, затрагивающей их, повествование, в которое они сами сразу же хотели привнести что-то своё. Они слушали её, хотели стать её частью, и вдруг оказалось, что у них есть для этого технология, почти так же, как и дельта-блюз ударил аккордами «Стоунз», «Битлз» и Клэптона, они почувствовали необходимость соединить эту музыку с современными инструментами. В музыке мы берём за основу то, что нам очень нравится, и на этом строим.\nХочу сыграть для вас песню.\n(Музыка: «Ла Ди Да Ди» Doug E. Fresh и Слик Рик)\nЭто «Ла Ди Да Ди» — пятая среди самых семплированных песен всех времён. Её семплировали 547 раз. Её написали в 1984 году эти две легенды хип-хопа — Слик Рик и Doug E. Fresh. их очки Ray Ban и блестящие причёски так круто сочетаются. Надеюсь, это вскоре опять будет в моде.\nЭто предшествовало эре семплирования. В этой записи не было семплов, хотя я вчера вечером поискал в интернете, то есть несколько месяцев тому назад, и нашёл, что означает «Ла Ди Да Ди». Это устаревшее выражение кокни конца 1800-х в Англии. Так что, может, скоро выйдет ремикс с миссис Патмор из «Аббатства Даунтон» или в другой раз.\nDoug E. Fresh был битбоксером. Голос на записи принадлежит Слик Рику. Распевистый, запоминающийся голос Слик Рика даёт бесконечные аудио-записи и семплы для будущих поп-записей.\nЭто был 1984 год. Это я в 1984 году. Если вам интересно, как я поживал, спасибо, что спросили. Это уже Throwback Thursday. Я сильно тяготел к музыке группы Duran Duran, что, пожалуй, ясно по моему прикиду. Я — в середине. Самый простой известный мне способ для приобщения себя к этому опыту присутствия в их музыке было собрать группу 9-летних парней и сыграть «Wild Boys» на шоу школьных талантов. Так мы и сделали, и, не вдаваясь в подробности, нас освистали со сцены. Если вам выдавался шанс в жизни убегать от этого звука из зала, заполненного второклассниками и третьеклассниками, я бы вам особенно это не рекомендовал. Не так уж это и весело. Но это и неважно, ведь мне всего-то хотелось оказаться в истории этой песни хоть на минуту. Мне было всё равно, нравилась ли она кому-нибудь. Она нравилась мне, и я думал, что могу и себя в неё добавить.\nВ следующие 10 лет «Ла Ди Да Ди» продолжали семплировать в бесчисленных композициях, в итоге она оказалась в таких супер-хитах, как «Беглец» и «Я хочу заняться с тобой любовью». Снуп Догги Дог делает кавер-версию этой песни в своём дебютном альбоме «Doggystyle» и называет её «Лоди Доди». У адвокатов по защите авторских прав теперь знаменательный день. Далее переносимся в 1997 год, и The Notorious B.I.G., или Бигги, переделывает «Ла Ди Да Ди» в его хит номер один «Гипнотизируешь», отрывок из которой я сейчас сыграю, и ещё проиграю чуть-чуть Слик Рика, чтобы показать, откуда оно взято.\n(Музыка: «Гипнотизируешь», исполнитель The Notorious B.I.G.)\nБигги убили за несколько недель, прежде чем эта песня стала хитом, это было одной из крупных трагедий эры хип-хопа, но ему было 13 лет, живёхонький, когда «Ла Ди Да Ди» появилась впервые. И как подросток, растущий в Бруклине, трудно не думать, что, возможно, эта песня несла для него какие-то дорогие воспоминания. Но то, как он её переделал, как вы слышите, это полностью его способ. Он переворачивает её, творит, это не какая-то мешанина. Это чисто современный Бигги. Мне придётся сказать эту шутку здесь, ибо вы — единственные, кому приведётся её слышать, придётся посмеяться. (Смех)\nПовсюду, в мире поп- и рэп-музыки, мы слегка без ума от семплирования. Мы уходим от непонятных записей, что делали раньше, и все вдруг берут хиты 80-х, типа «Давай потанцуем» Боуи и другие записи в стиле диско, и просто добавляют к ним речитатив. Такие записи, как правило, не устаревают. Сейчас мы их не слышим, ведь они заимствованы у той эпохи, что была слишком погружена в собственный скрытый смысл. Нельзя просто целиком скопировать прошлое. Слушателя начнёт подташнивать.\nНужно взять кусочек оттуда и привнести что-то свежее, новое. Вот чему я научился, когда работал с потрясающей Эми Уайнхаус в её поздний период над альбомом «Back to Black». Много было шума о звучании альбома, которого я и Салаам Реми, другой продюсер, достигли, о том, как мы записали давно потерянный звук, но без индивидуальности 21-го века, и бунтарки, какой была Эми Уайнхаус, и её текстов песнен о реабилитации и Роджере Муре, и даже упоминании о Слик Рике — всё это рисковало стать, говоря по правде, мешаниной. Представьте себе любого другого исполнителя той эпохи, поющего те же старые песни. Рискует быть пресным. Без сомнений, я и Эми и Салаам были влюблены в госпел, соул, и блюз, и джаз, что очевидно, если прослушать музыкальные аранжировки. Она привнесла ингредиенты, сделавшие альбом необходимым и соответствующим времени.\nЕсли теперь мы пришли к нашим дням, к продукту поп-культуры — Майли Сайрус. Она переделала «Ла Ди Да Ди» конкретно под своё поколение. Послушаем кусочек из Слик Рика, а затем — как она это будто перевернула. (Музыка: «Ла Ди Да Ди» Слик Рика и Doug E. Fresh) (Музыка: «Нам не остановиться» Майли Сайрус) То есть Майли Сайрус, которой даже ещё не было, когда была написана «Ла Ди Да Ди», как и всех остальных соавторов её песни, нашла эту песню, пробившую себе путь в коллективное сознание поп-музыки, и теперь, с вечной игривостью оригинала, своего рода, перевела её для целого нового поколения, которое, вероятно, переделает её по-своему.\nСо времён рассвета эры семплинга не угасали дебаты о законности музыки, содержащей семплы. Например, комитет Грэмми говорит, что если ваша музыка содержит какую-либо написанную ранее или ранее существующую музыку, вас не допускают на песню года. Рокеры — расисты, но только насчёт рок-музыки, постоянно приводят аргумент— Это реальный мир. Это реальный мир. Они постоянно аргументируют бессмысленность рэпа и современной поп-музыки, но их утверждения не улавливают главного, ведь плотину прорвало. Мы живёт в эпоху пост-семплинга. Мы берём то, что любим, и на этом строим. Просто так оно и есть. А когда по-настоящему приносишь что-то значительное и оригинальное, сливаешься с этим в музыкальном потоке, тогда есть шанс стать частью эволюции той музыки, которую так любишь, и снова на тебя будут ссылаться, когда она станет опять чем-то новым.\nЯ хочу ещё проиграть один отрывок, который я составил специально для вас, и он создан из двух просмотренных мною весьма вдохновляющих выступления TED. Одно из них — выступление пианиста Дерека Паравичини, который слеп, гений-аутист за фортепиано, и Эммануэль Джэл — бывший ребёнок-солдат из Южного Судана, поэт и рэпер от Бога. Опять же, я нашёл способ так надоедливо вставить себя в музыкальную историю этих песен, но ничего не могу поделать, ведь они мне очень нравятся, и я хочу «тусить» с ними. Надеюсь, вам понравится. Начинаем.\nПослушаем ещё раз этот звук c TED.\n(Музыка)\nБольшое спасибо. Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Mark Ronson: How sampling transformed music
TED Talk Subtitles and Transcript: Sampling isn't about "hijacking nostalgia wholesale," says Mark Ronson. It's about inserting yourself into the narrative of a song while also pushing that story forward. In this mind-blowingly original talk, watch the DJ scramble 15 TED Talks into an audio-visual omelette, and trace the evolution of "La Di Da Di," Doug E. Fresh and Slick Rick's 1984 hit that has been reimagined for every generation since.
I'm assuming everyone here has watched a TED Talk online at one time or another, right? So what I'm going to do is play this. This is the song from the TED Talks online. (Music) And I'm going to slow it down because things sound cooler when they're slower. (Music) Ken Robinson: Good morning. How are you? Mark Applebaum: I'm going to -- Kate Stone: -- mix some music. MA: I'm going to do so in a way that tells a story. Tod Machover: Something nobody's ever heard before. KS: I have a crossfader. Julian Treasure: I call this the mixer. KS: Two D.J. decks. Chris Anderson: You turn up the dials, the wheel starts to turn. Dan Ellsey: I have always loved music. Michael Tilson Thomas: Is it a melody or a rhythm or a mood or an attitude? Daniel Wolpert: Feeling everything that's going on inside my body. Adam Ockelford: In your brain is this amazing musical computer. MTT: Using computers and synthesizers to create works. It's a language that's still evolving. And the 21st century. KR: Turn on the radio. Pop into the discotheque. You will know what this person is doing: moving to the music. Mark Ronson: This is my favorite part. MA: You gotta have doorstops. That's important. TM: We all love music a great deal. MTT: Anthems, dance crazes, ballads and marches. Kirby Ferguson and JT: The remix: It is new music created from old music. Ryan Holladay: Blend seamlessly. Kathryn Schulz: And that's how it goes. MTT: What happens when the music stops? KS: Yay! (Applause) MR: Obviously, I've been watching a lot of TED Talks. When I was first asked to speak at TED, I wasn't quite sure what my angle was, at first, so yeah, I immediately started watching tons of TED Talks, which is pretty much absolutely the worst thing that you can do because you start to go into panic mode, thinking, I haven't mounted a successful expedition to the North Pole yet. Neither have I provided electricity to my village through sheer ingenuity. In fact, I've pretty much wasted most of my life DJing in night clubs and producing pop records.
But I still kept watching the videos, because I'm a masochist, and eventually, things like Michael Tilson Thomas and Tod Machover, and seeing their visceral passion talking about music, it definitely stirred something in me, and I'm a sucker for anyone talking devotedly about the power of music. And I started to write down on these little note cards every time I heard something that struck a chord in me, pardon the pun, or something that I thought I could use, and pretty soon, my studio looked like this, kind of like a John Nash, "Beautiful Mind" vibe.
The other good thing about watching TED Talks, when you see a really good one, you kind of all of a sudden wish the speaker was your best friend, don't you? Like, just for a day. They seem like a nice person. You'd take a bike ride, maybe share an ice cream. You'd certainly learn a lot. And every now and then they'd chide you, when they got frustrated that you couldn't really keep up with half of the technical things they're banging on about all the time. But then they'd remember that you're but a mere human of ordinary, mortal intelligence that didn't finish university, and they'd kind of forgive you, and pet you like the dog. (Laughter)
Man, yeah, back to the real world, probably Sir Ken Robinson and I are not going to end up being best of friends. He lives all the way in L.A. and I imagine is quite busy, but through the tools available to me -- technology and the innate way that I approach making music -- I can sort of bully our existences into a shared event, which is sort of what you saw. I can hear something that I love in a piece of media and I can co-opt it and insert myself in that narrative, or alter it, even.
In a nutshell, that's what I was trying to do with these things, but more importantly, that's what the past 30 years of music has been. That's the major thread. See, 30 years ago, you had the first digital samplers, and they changed everything overnight. All of a sudden, artists could sample from anything and everything that came before them, from a snare drum from the Funky Meters, to a Ron Carter bassline, the theme to "The Price Is Right." Albums like De La Soul's "3 Feet High and Rising" and the Beastie Boys' "Paul's Boutique" looted from decades of recorded music to create these sonic, layered masterpieces that were basically the Sgt. Peppers of their day. And they weren't sampling these records because they were too lazy to write their own music. They weren't sampling these records to cash in on the familiarity of the original stuff. To be honest, it was all about sampling really obscure things, except for a few obvious exceptions like Vanilla Ice and "doo doo doo da da doo doo" that we know about. But the thing is, they were sampling those records because they heard something in that music that spoke to them that they instantly wanted to inject themselves into the narrative of that music. They heard it, they wanted to be a part of it, and all of a sudden they found themselves in possession of the technology to do so, not much unlike the way the Delta blues struck a chord with the Stones and the Beatles and Clapton, and they felt the need to co-opt that music for the tools of their day. You know, in music we take something that we love and we build on it.
I'd like to play a song for you.
(Music: "La Di Da Di" by Doug E. Fresh & Slick Rick)
That's "La Di Da Di" and it's the fifth-most sampled song of all time. It's been sampled 547 times. It was made in 1984 by these two legends of hip-hop, Slick Rick and Doug E. Fresh, and the Ray-Ban and Jheri curl look is so strong. I do hope that comes back soon.
Anyway, this predated the sampling era. There were no samples in this record, although I did look up on the Internet last night, I mean several months ago, that "La Di Da Di" means, it's an old Cockney expression from the late 1800s in England, so maybe a remix with Mrs. Patmore from "Downton Abbey" coming soon, or that's for another day.
Doug E. Fresh was the human beat box. Slick Rick is the voice you hear on the record, and because of Slick Rick's sing-songy, super-catchy vocals, it provides endless sound bites and samples for future pop records.
That was 1984. This is me in 1984, in case you were wondering how I was doing, thank you for asking. It's Throwback Thursday already. I was involved in a heavy love affair with the music of Duran Duran, as you can probably tell from my outfit. I was in the middle. And the simplest way that I knew how to co-opt myself into that experience of wanting to be in that song somehow was to just get a band together of fellow nine-year-olds and play "Wild Boys" at the school talent show. So that's what we did, and long story short, we were booed off the stage, and if you ever have a chance to live your life escaping hearing the sound of an auditorium full of second- and third-graders booing, I would highly recommend it. It's not really fun. But it didn't really matter, because what I wanted somehow was to just be in the history of that song for a minute. I didn't care who liked it. I just loved it, and I thought I could put myself in there.
Over the next 10 years, "La Di Da Di" continues to be sampled by countless records, ending up on massive hits like "Here Comes the Hotstepper" and "I Wanna Sex You Up." Snoop Doggy Dogg covers this song on his debut album "Doggystyle" and calls it "Lodi Dodi." Copyright lawyers are having a field day at this point. And then you fast forward to 1997, and the Notorious B.I.G., or Biggie, reinterprets "La Di Da Di" on his number one hit called "Hypnotize," which I will play a little bit of and I will play you a little bit of the Slick Rick to show you where they got it from.
(Music: "Hypnotize" by The Notorious B.I.G.)
So Biggie was killed weeks before that song made it to number one, in one of the great tragedies of the hip-hop era, but he would have been 13 years old and very much alive when "La Di Da Di" first came out, and as a young boy growing up in Brooklyn, it's hard not to think that that song probably held some fond memories for him. But the way he interpreted it, as you hear, is completely his own. He flips it, makes it, there's nothing pastiche whatsoever about it. It's thoroughly modern Biggie. I had to make that joke in this room, because you would be the only people that I'd ever have a chance of getting it. And so, it's a groaner. (Laughter)
Elsewhere in the pop and rap world, we're going a little bit sample-crazy. We're getting away from the obscure samples that we were doing, and all of a sudden everyone's taking these massive '80s tunes like Bowie, "Let's Dance," and all these disco records, and just rapping on them. These records don't really age that well. You don't hear them now, because they borrowed from an era that was too steeped in its own connotation. You can't just hijack nostalgia wholesale. It leaves the listener feeling sickly.
You have to take an element of those things and then bring something fresh and new to it, which was something that I learned when I was working with the late, amazing Amy Winehouse on her album "Back to Black." A lot of fuss was made about the sonic of the album that myself and Salaam Remi, the other producer, achieved, how we captured this long-lost sound, but without the very, very 21st-century personality and firebrand that was Amy Winehouse and her lyrics about rehab and Roger Moore and even a mention of Slick Rick, the whole thing would have run the risk of being very pastiche, to be honest. Imagine any other singer from that era over it singing the same old lyrics. It runs a risk of being completely bland. I mean, there was no doubt that Amy and I and Salaam all had this love for this gospel, soul and blues and jazz that was evident listening to the musical arrangements. She brought the ingredients that made it urgent and of the time.
So if we come all the way up to the present day now, the cultural tour de force that is Miley Cyrus, she reinterprets "La Di Da Di" completely for her generation, and we'll take a listen to the Slick Rick part and then see how she sort of flipped it. (Music: "La Di Da Di" by Slick Rick & Doug E. Fresh) (Music: "We Can't Stop" by Miley Cyrus) So Miley Cyrus, who wasn't even born yet when "La Di Da Di" was made, and neither were any of the co-writers on the song, has found this song that somehow etched its way into the collective consciousness of pop music, and now, with its timeless playfulness of the original, has kind of translated to a whole new generation who will probably co-opt it as their own.
Since the dawn of the sampling era, there's been endless debate about the validity of music that contains samples. You know, the Grammy committee says that if your song contains some kind of pre-written or pre-existing music, you're ineligible for song of the year. Rockists, who are racist but only about rock music, constantly use the argument to — That's a real word. That is a real word. They constantly use the argument to devalue rap and modern pop, and these arguments completely miss the point, because the dam has burst. We live in the post-sampling era. We take the things that we love and we build on them. That's just how it goes. And when we really add something significant and original and we merge our musical journey with this, then we have a chance to be a part of the evolution of that music that we love and be linked with it once it becomes something new again.
So I would like to do one more piece that I put together for you tonight, and it takes place with two pretty inspiring TED performances that I've seen. One of them is the piano player Derek Paravicini, who happens to be a blind, autistic genius at the piano, and Emmanuel Jal, who is an ex-child soldier from the South Sudan, who is a spoken word poet and rapper. And once again I found a way to annoyingly me-me-me myself into the musical history of these songs, but I can't help it, because they're these things that I love, and I want to mess around with them. So I hope you enjoy this. Here we go.
Let's hear that TED sound again, right?
(Music)
Thank you very much. Thank you.
(Applause)
|
Марк Ронсон: Как семплирование преобразило музыку
TED Talk Subtitles and Transcript: Семплинг — это не «ностальгия на полную катушку», говорит Марк Ронсон. Это добавление себя в рассказ с одновременным пересказом рассказа. Посмотрите, как DJ совместил 15 выступлений TED в аудио-визуальный омлет и проследил эволюцию песни «Ла Ди Да Ди» — хита 1984 года исполнителей Doug E. Fresh и Рик Слик, который с тех пор был воплощён заново в каждом поколении.
Предполагаю, каждый здесь в то или иное время смотрел выступление TED онлайн, так? Я собираюсь включить кое-что. Это песня из выступлений TED в онлайн доступе. (Музыка) Замедлю её немного, ведь всё звучит круче в замедленном режиме. (Музыка) Кен Робинсон: Доброе утро. Как вы? Марк Эпельбаум: Я собираюсь… Кейт Стоун: … помиксовать музыку. Марк Ронсон: Я буду делать так, чтобы рассказать историю. Тод Маковер: Нечто, чего ещё никто никогда не слышал. Кейт Стоун: У меня есть кроссфейдер. Джулиан Трежер: Я называю это микшер. Кейт Стоун: Два ди-джейских пульта. Крис Андерсон: Включаешь набор, и колесо крутится. Ден Эллси: Я всегда любил музыку. Майкл Тилсон Томас: Это мелодия, ритм, настроение или восприятие? Дэниэл Уолперт: Чувствуя всё, что происходит внутри моего тела. Адам Окельфорд: В мозге есть такой удивительный музыкальный компьютер. Майкл Тилсон Томас: Используя компьютеры и синтезаторы для создания работ. Это язык, который до сих пор развивается. И 21-е столетие. Кен Робинсон: Включи радио. Заскочи на дискотеку. Вы знаете, что такой человек делает: двигается под музыку. Марк Ронсон: Моя любимая часть. Марк Эпельбаум: Нужны блокираторы дверей. Это важно. Тод Маковер: Мы все очень любим музыку. Майкл Тилсон Томас: Гимны, танцы, баллады и марши. Кёрби Фергюсон и JT: Ремикс — это новая музыка, созданная из старой. Райан Холладей: Отлично сочетаются. Кэтрин Шульц: Вот так оно работает. Майкл Тилсон Томас: Что происходит, когда музыка останавливается? Кейт Стоун: Йай! (Аплодисменты) Марк Ронсон: Явно я посмотрел много выступлений TED. Когда меня впервые попросили выступить на TED, сначала я не был очень-то уверен, каким будет мой стиль. Потому, да, я немедленно стал просматривать тонны видео TED, что есть самое плохое, что только можно сделать, потому как начинаешь паниковать, думая: я ещё не совершил успешную экспедицию на Северный Полюс. Я также не снабдил электричеством свою деревню, благодаря чистой изобретательности. По сути, я потратил большую часть жизни, работая ди-джеем в ночных клубах и продюсируя поп-музыку.
Но я продолжал смотреть выступления, ведь я же мазохист, и, в конечном счёте, ребята вроде Майкла Тилсона Томаса и Тода Маковера, их внутренняя страсть при разговоре о музыке что-то всколыхнули во мне, а меня страшно привлекают люди, которые преданно говорят о силе музыки. Я стал делать записи на карточках всякий раз, как слышал что-то, буквально задевающее во мне струну или нечто, что мог использовать. Вскоре моя студия стала выглядеть вот так. Похожей на комнату Джона Нэша из «Игр разума».
Ещё положительный момент от просмотра выступлений TED, когда попадается особенно хорошее: внезапно желаешь, чтобы выступающий был твоим лучшим другом, не так ли? Хоть на день. Они кажутся такими приятными. Покататься бы на великах, или съесть вместе мороженое. Определённо, многому научишься у них. И они пожурят всякий раз, как разнервничаешься, что не можешь быть в курсе половины технических штучек, о которых они постоянно говорят. Но потом они вспомнят, что ты просто человек с обычным смертным интеллектом, не закончившим университета, и они простят тебя и погладят, как щеночка. (Смех)
Вернёмся в реальный мир. Вероятно, я и Сэр Кен Робинсон не станем лучшими друзьями. Он живёт далеко в Лос-Анджелесе, и я представляю, какой он занятой, но посредством доступных мне инструментов — технологий и врождённого способа подхода к музыке — я могу свести наши жизни в общее событие, нечто вроде того, что вы видели. Я слышу что-то интересное в СМИ и могу это ассимилировать и добавить себя в это повествование или даже видоизменить его.
В двух словах, это то, что я пытался сделать вот с этим, и, что более важно, такими были последние 30 лет музыки. Это основное направление. 30 лет назад появился первый цифровой семплер, и всё тут же изменилось. Внезапно исполнители могли использовать сэмплы из всего, что появилось до них: от малых барабанов группы Funky Meters до басов Рона Картера, его темы для композиции «Цена верна». В таких альбомы, как «3 Feet High and Rising» группы De La Soul's и «Магазинчик Пола» группы Beastie Boys' понатасканы отрывки из десятилетий записей музыки, чтобы создать эти акустические, многоуровневые шедевры, которые стали Sgt. Peppers своего времени. И они семплировали эти записи не потому, что были слишком ленивы, чтобы писать собственную музыку и не для того, чтобы нажиться на знакомом звучании оригинала. По правде, всё дело было в самом семплировании непонятных произведений, за несколькими очевидными исключениями, как «дуу-дуу-дуу да-да дуу-дуу» от Vanilla Ice, которое все мы знаем. Дело в том, что они семплировали свои записи, потому как что-то слышали в такой музыке, затрагивающей их, повествование, в которое они сами сразу же хотели привнести что-то своё. Они слушали её, хотели стать её частью, и вдруг оказалось, что у них есть для этого технология, почти так же, как и дельта-блюз ударил аккордами «Стоунз», «Битлз» и Клэптона, они почувствовали необходимость соединить эту музыку с современными инструментами. В музыке мы берём за основу то, что нам очень нравится, и на этом строим.
Хочу сыграть для вас песню.
(Музыка: «Ла Ди Да Ди» Doug E. Fresh и Слик Рик)
Это «Ла Ди Да Ди» — пятая среди самых семплированных песен всех времён. Её семплировали 547 раз. Её написали в 1984 году эти две легенды хип-хопа — Слик Рик и Doug E. Fresh. их очки Ray Ban и блестящие причёски так круто сочетаются. Надеюсь, это вскоре опять будет в моде.
Это предшествовало эре семплирования. В этой записи не было семплов, хотя я вчера вечером поискал в интернете, то есть несколько месяцев тому назад, и нашёл, что означает «Ла Ди Да Ди». Это устаревшее выражение кокни конца 1800-х в Англии. Так что, может, скоро выйдет ремикс с миссис Патмор из «Аббатства Даунтон» или в другой раз.
Doug E. Fresh был битбоксером. Голос на записи принадлежит Слик Рику. Распевистый, запоминающийся голос Слик Рика даёт бесконечные аудио-записи и семплы для будущих поп-записей.
Это был 1984 год. Это я в 1984 году. Если вам интересно, как я поживал, спасибо, что спросили. Это уже Throwback Thursday. Я сильно тяготел к музыке группы Duran Duran, что, пожалуй, ясно по моему прикиду. Я — в середине. Самый простой известный мне способ для приобщения себя к этому опыту присутствия в их музыке было собрать группу 9-летних парней и сыграть «Wild Boys» на шоу школьных талантов. Так мы и сделали, и, не вдаваясь в подробности, нас освистали со сцены. Если вам выдавался шанс в жизни убегать от этого звука из зала, заполненного второклассниками и третьеклассниками, я бы вам особенно это не рекомендовал. Не так уж это и весело. Но это и неважно, ведь мне всего-то хотелось оказаться в истории этой песни хоть на минуту. Мне было всё равно, нравилась ли она кому-нибудь. Она нравилась мне, и я думал, что могу и себя в неё добавить.
В следующие 10 лет «Ла Ди Да Ди» продолжали семплировать в бесчисленных композициях, в итоге она оказалась в таких супер-хитах, как «Беглец» и «Я хочу заняться с тобой любовью». Снуп Догги Дог делает кавер-версию этой песни в своём дебютном альбоме «Doggystyle» и называет её «Лоди Доди». У адвокатов по защите авторских прав теперь знаменательный день. Далее переносимся в 1997 год, и The Notorious B.I.G., или Бигги, переделывает «Ла Ди Да Ди» в его хит номер один «Гипнотизируешь», отрывок из которой я сейчас сыграю, и ещё проиграю чуть-чуть Слик Рика, чтобы показать, откуда оно взято.
(Музыка: «Гипнотизируешь», исполнитель The Notorious B.I.G.)
Бигги убили за несколько недель, прежде чем эта песня стала хитом, это было одной из крупных трагедий эры хип-хопа, но ему было 13 лет, живёхонький, когда «Ла Ди Да Ди» появилась впервые. И как подросток, растущий в Бруклине, трудно не думать, что, возможно, эта песня несла для него какие-то дорогие воспоминания. Но то, как он её переделал, как вы слышите, это полностью его способ. Он переворачивает её, творит, это не какая-то мешанина. Это чисто современный Бигги. Мне придётся сказать эту шутку здесь, ибо вы — единственные, кому приведётся её слышать, придётся посмеяться. (Смех)
Повсюду, в мире поп- и рэп-музыки, мы слегка без ума от семплирования. Мы уходим от непонятных записей, что делали раньше, и все вдруг берут хиты 80-х, типа «Давай потанцуем» Боуи и другие записи в стиле диско, и просто добавляют к ним речитатив. Такие записи, как правило, не устаревают. Сейчас мы их не слышим, ведь они заимствованы у той эпохи, что была слишком погружена в собственный скрытый смысл. Нельзя просто целиком скопировать прошлое. Слушателя начнёт подташнивать.
Нужно взять кусочек оттуда и привнести что-то свежее, новое. Вот чему я научился, когда работал с потрясающей Эми Уайнхаус в её поздний период над альбомом «Back to Black». Много было шума о звучании альбома, которого я и Салаам Реми, другой продюсер, достигли, о том, как мы записали давно потерянный звук, но без индивидуальности 21-го века, и бунтарки, какой была Эми Уайнхаус, и её текстов песнен о реабилитации и Роджере Муре, и даже упоминании о Слик Рике — всё это рисковало стать, говоря по правде, мешаниной. Представьте себе любого другого исполнителя той эпохи, поющего те же старые песни. Рискует быть пресным. Без сомнений, я и Эми и Салаам были влюблены в госпел, соул, и блюз, и джаз, что очевидно, если прослушать музыкальные аранжировки. Она привнесла ингредиенты, сделавшие альбом необходимым и соответствующим времени.
Если теперь мы пришли к нашим дням, к продукту поп-культуры — Майли Сайрус. Она переделала «Ла Ди Да Ди» конкретно под своё поколение. Послушаем кусочек из Слик Рика, а затем — как она это будто перевернула. (Музыка: «Ла Ди Да Ди» Слик Рика и Doug E. Fresh) (Музыка: «Нам не остановиться» Майли Сайрус) То есть Майли Сайрус, которой даже ещё не было, когда была написана «Ла Ди Да Ди», как и всех остальных соавторов её песни, нашла эту песню, пробившую себе путь в коллективное сознание поп-музыки, и теперь, с вечной игривостью оригинала, своего рода, перевела её для целого нового поколения, которое, вероятно, переделает её по-своему.
Со времён рассвета эры семплинга не угасали дебаты о законности музыки, содержащей семплы. Например, комитет Грэмми говорит, что если ваша музыка содержит какую-либо написанную ранее или ранее существующую музыку, вас не допускают на песню года. Рокеры — расисты, но только насчёт рок-музыки, постоянно приводят аргумент— Это реальный мир. Это реальный мир. Они постоянно аргументируют бессмысленность рэпа и современной поп-музыки, но их утверждения не улавливают главного, ведь плотину прорвало. Мы живёт в эпоху пост-семплинга. Мы берём то, что любим, и на этом строим. Просто так оно и есть. А когда по-настоящему приносишь что-то значительное и оригинальное, сливаешься с этим в музыкальном потоке, тогда есть шанс стать частью эволюции той музыки, которую так любишь, и снова на тебя будут ссылаться, когда она станет опять чем-то новым.
Я хочу ещё проиграть один отрывок, который я составил специально для вас, и он создан из двух просмотренных мною весьма вдохновляющих выступления TED. Одно из них — выступление пианиста Дерека Паравичини, который слеп, гений-аутист за фортепиано, и Эммануэль Джэл — бывший ребёнок-солдат из Южного Судана, поэт и рэпер от Бога. Опять же, я нашёл способ так надоедливо вставить себя в музыкальную историю этих песен, но ничего не могу поделать, ведь они мне очень нравятся, и я хочу «тусить» с ними. Надеюсь, вам понравится. Начинаем.
Послушаем ещё раз этот звук c TED.
(Музыка)
Большое спасибо. Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Rory Sutherland: Sweat the small stuff\nTED Talk Subtitles and Transcript: It may seem that big problems require big solutions, but ad man Rory Sutherland says many flashy, expensive fixes are just obscuring better, simpler answers. To illustrate, he uses behavioral economics and hilarious examples.\nThose of you who may remember me from TEDGlobal remember me asking a few questions which still preoccupy me. One of them was: Why is it necessary to spend six billion pounds speeding up the Eurostar train when, for about 10 percent of that money, you could have top supermodels, male and female, serving free Chateau Petrus to all the passengers for the entire duration of the journey? You'd still have five billion left in change, and people would ask for the trains to be slowed down. Now, you may remember me asking the question as well, a very interesting observation, that actually those strange little signs that actually flash \"35\" at you, occasionally accompanying a little smiley face or a frown, according to whether you're within or outside the speed limit -- those are actually more effective at preventing road accidents than speed cameras, which come with the actual threat of real punishment.\nSo there seems to be a strange disproportionality at work, I think, in many areas of human problem solving, particularly those which involve human psychology, which is: The tendency of the organization or the institution is to deploy as much force as possible, as much compulsion as possible, whereas actually, the tendency of the person is to be almost influenced in absolute reverse proportion to the amount of force being applied. So there seems to be a complete disconnect here. So what I'm asking for is the creation of a new job title -- I'll come to this a little later -- and perhaps the addition of a new word into the English language. Because it does seem to me that large organizations including government, which is, of course, the largest organization of all, have actually become completely disconnected with what actually matters to people.\nLet me give you one example of this. You may remember this as the AOL-Time Warner merger, okay, heralded at the time as the largest single deal of all time. It may still be, for all I know. Now, all of you in this room, in one form or other, are probably customers of one or both of those organizations that merged. Just interested, did anybody notice anything different as a result of this at all? So unless you happened to be a shareholder of one or the other organizations or one of the dealmakers or lawyers involved in the no-doubt lucrative activity, you're actually engaging in a huge piece of activity that meant absolutely bugger-all to anybody, okay? By contrast, years of marketing have taught me that if you actually want people to remember you and to appreciate what you do, the most potent things are actually very, very small. This is from Virgin Atlantic upper-class, it's the cruet salt and pepper set. Quite nice in itself, they're little, sort of, airplane things. What's really, really sweet is every single person looking at these things has exactly the same mischievous thought, which is, \"I reckon I can heist these.\" However, you pick them up and underneath, actually engraved in the metal, are the words, \"Stolen from Virgin Atlantic Airways upper-class.\" (Laughter) Now, years after you remember the strategic question of whether you're flying in a 777 or an Airbus, you remember those words and that experience.\nSimilarly, this is from a hotel in Stockholm, the Lydmar. Has anybody stayed there? It's the lift, it's a series of buttons in the lift. Nothing unusual about that at all, except that these are actually not the buttons that take you to an individual floor. It starts with garage at the bottom, I suppose, appropriately, but it doesn't go up garage, grand floor, mezzanine, one, two, three, four. It actually says garage, funk, rhythm and blues. You have a series of buttons. You actually choose your lift music. My guess is that the cost of installing this in the lift in the Lydmar Hotel in Stockholm is probably 500 to 1,000 pounds max. It's frankly more memorable than all those millions of hotels we've all stayed at that tell you that your room has actually been recently renovated at a cost of 500,000 dollars, in order to make it resemble every other hotel room you've ever stayed in in the entire course of your life.\nNow, these are trivial marketing examples, I accept. But I was at a TED event recently and Esther Duflo, probably one of the leading experts in, effectively, the eradication of poverty in the developing world, actually spoke. And she came across a similar example of something that fascinated me as being something which, in a business context or a government context, would simply be so trivial a solution as to seem embarrassing. It was simply to encourage the inoculation of children by, not only making it a social event -- I think good use of behavioral economics in that, if you turn up with several other mothers to have your child inoculated, your sense of confidence is much greater than if you turn up alone. But secondly, to incentivize that inoculation by giving a kilo of lentils to everybody who participated. It's a tiny, tiny thing. If you're a senior person at UNESCO and someone says, \"So what are you doing to eradicate world poverty?\" you're not really confident standing up there saying, \"I've got it cracked; it's the lentils,\" are you?\nOur own sense of self-aggrandizement feels that big important problems need to have big important, and most of all, expensive solutions attached to them. And yet, what behavioral economics shows time after time after time is in human behavioral and behavioral change there's a very, very strong disproportionality at work, that actually what changes our behavior and what changes our attitude to things is not actually proportionate to the degree of expense entailed, or the degree of force that's applied. But everything about institutions makes them uncomfortable with that disproportionality. So what happens in an institution is the very person who has the power to solve the problem also has a very, very large budget. And once you have a very, very large budget, you actually look for expensive things to spend it on. What is completely lacking is a class of people who have immense amounts of power, but no money at all. (Laughter) It's those people I'd quite like to create in the world going forward.\nNow, here's another thing that happens, which is what I call sometimes \"Terminal 5 syndrome,\" which is that big, expensive things get big, highly-intelligent attention, and they're great, and Terminal 5 is absolutely magnificent, until you get down to the small detail, the usability, which is the signage, which is catastrophic. You come out of \"Arrive\" at the airport, and you follow a big yellow sign that says \"Trains\" and it's in front of you. So you walk for another hundred yards, expecting perhaps another sign, that might courteously be yellow, in front of you and saying \"Trains.\" No, no, no, the next one is actually blue, to your left, and says \"Heathrow Express.\" I mean, it could almost be rather like that scene from the film \"Airplane.\" A yellow sign? That's exactly what they'll be expecting.\nActually, what happens in the world increasingly -- now, all credit to the British Airport Authority. I spoke about this before, and a brilliant person got in touch with me and said, \"Okay, what can you do?\" So I did come up with five suggestions, which they are actually actioning. One of them also being, although logically it's quite a good idea to have a lift with no up and down button in it, if it only serves two floors, it's actually bloody terrifying, okay? Because when the door closes and there's nothing for you to do, you've actually just stepped into a Hammer film.\n(Laughter)\nSo these questions ... what is happening in the world is the big stuff, actually, is done magnificently well. But the small stuff, what you might call the user interface, is done spectacularly badly. But also, there seems to be a complete sort of gridlock in terms of solving these small solutions. Because the people who can actually solve them actually are too powerful and too preoccupied with something they think of as \"strategy\" to actually solve them. I tried this exercise recently, talking about banking. They said, \"Can we do an advertising campaign? What can we do and encourage more online banking?\" I said, \"It's really, really easy.\" I said, \"When people login to their online bank there are lots and lots of things they'd probably quite like to look at. The last thing in the world you ever want to see is your balance.\" I've got friends who actually never use their own bank cash machines because there's the risk that it might display their balance on the screen.\nWhy would you willingly expose yourself to bad news? Okay, you simply wouldn't. I said, \"If you make, actually, 'Tell me my balance.' If you make that an option rather than the default, you'll find twice as many people log on to online banking, and they do it three times as often.\" Let's face it, most of us -- how many of you actually check your balance before you remove cash from a cash machine? And you're pretty rich by the standards of the world at large. Now, interesting that no single person does that, or at least can admit to being so anal as to do it. But what's interesting about that suggestion was that, to implement that suggestion wouldn't cost 10 million pounds; it wouldn't involve large amounts of expenditure; it would actually cost about 50 quid. And yet, it never happens.\nBecause there's a fundamental disconnect, as I said, that actually, the people with the power want to do big expensive things. And there's to some extent a big strategy myth that's prevalent in business now. And if you think about it, it's very, very important that the strategy myth is maintained. Because, if the board of directors convince everybody that the success of any organization is almost entirely dependent on the decisions made by the board of directors, it makes the disparity in salaries slightly more justifiable than if you actually acknowledge that quite a lot of the credit for a company's success might actually lie somewhere else, in small pieces of tactical activity.\nBut what is happening is that effectively -- and the invention of the spreadsheet hasn't helped this; lots of things haven't helped this -- business and government suffers from a kind of physics envy. It wants the world to be the kind of place where the input and the change are proportionate. It's a kind of mechanistic world that we'd all love to live in where, effectively, it sits very nicely on spreadsheets, everything is numerically expressible, and the amount you spend on something is proportionate to the scale of your success. That's the world people actually want. In truth, we do live in a world that science can understand. Unfortunately, the science is probably closer to being climatology in that in many cases, very, very small changes can have disproportionately huge effects, and equally, vast areas of activity, enormous mergers, can actually accomplish absolutely bugger-all. But it's very, very uncomfortable for us to actually acknowledge that we're living in such a world.\nBut what I'm saying is we could just make things a little bit better for ourselves if we looked at it in this very simple four-way approach. That is actually strategy, and I'm not denying that strategy has a role. You know, there are cases where you spend quite a lot of money and you accomplish quite a lot. And I'd be wrong to dis that completely. Moving over, we come, of course, to consultancy.\n(Laughter)\nI thought it was very indecent of Accenture to ditch Tiger Woods in such a sort of hurried and hasty way. I mean, Tiger surely was actually obeying the Accenture model. He developed an interesting outsourcing model for sexual services, (Laughter) no longer tied to a single monopoly provider, in many cases, sourcing things locally, and of course, the ability to have between one and three girls delivered at any time led for better load-balancing. So what Accenture suddenly found so unattractive about that, I'm not sure.\nThen there are other things that don't cost much and achieve absolutely nothing. That's called trivia. But there's a fourth thing. And the fundamental problem is we don't actually have a word for this stuff. We don't know what to call it. And actually we don't spend nearly enough money looking for those things, looking for those tiny things that may or may not work, but which, if they do work, can have a success absolutely out of proportion to their expense, their efforts and the disruption they cause.\nSo the first thing I'd like is a competition -- to anybody watching this as a film -- is to come up with a name for that stuff on the bottom right. And the second thing, I think, is that the world needs to have people in charge of that. That's why I call for the \"Chief Detail Officer.\" Every corporation should have one, and every government should have a Ministry of Detail. The people who actually have no money, who have no extravagant budget, but who realize that actually you might achieve greater success in uptake of a government program by actually doubling the level of benefits you pay, but you'll probably achieve exactly that same effect simply by redesigning the form and writing it in comprehensible English. And if actually we created a Ministry of Detail and business actually had Chief Detail Officers, then that fourth quadrant, which is so woefully neglected at the moment, might finally get the attention it deserves.\nThank you very much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Рори Сазерлэнд: Придавайте значение мелочам!\nTED Talk Subtitles and Transcript: Может показаться, что масштабные проблемы требуют масштабных решений, но специалист по рекламе Рори Сазерлэнд говорит, что дорогостоящие решения просто заслоняют более продуктивные и простые ответы. Для иллюстрации он пользуется поведенческой экономикой и приводит забавные примеры.\nТе из вас, кто, возможно, видели моё выступление на TEDGlobal, помнят, как я задавал вопросы. Эти вопросы всё ещё волнуют меня. Один был такой: Почему нужно тратить шесть миллиардов фунтов на ускорение поезда Eurostar [Лондон-Париж], если примерно за 10% этой суммы можно устроить так, чтобы лучшие супермодели, девушки и парни, подавали бесплатное вино [дорогой марки] Chateau Petrus в течение всей поездки всем пассажирам? Тогда останется ещё в виде сдачи 5 миллиардов, а пассажиры будут просить, чтобы поезд шёл помедленнее. Вы, возможно, помните, и другой вопрос, очень интересное наблюдение, что эти странные небольшие указатели, на которых вспыхивает цифра «35» [миль в час] – у некоторых есть знак смайли радостного или расстроенного личика, в зависимости от факта превышения скорости – что такие знаки более эффективно предотвращают дорожно-транспортные происшествия, чем видеокамеры, несущие угрозу реального штрафа.\nПолучается, что налицо определённое нарушение пропорций в целом ряде областей, где надо решать задачи, в особенности те, что связаны с человеческой психологией, заключающееся в том, что организации имеют склонность использовать максимум насилия и максимум принуждения, в то время, как человека имеет склонность подчиниться их влиянию в абсолютно обратной пропорции к величине применяемой силы принуждения. Тут, по-видимому, наблюдается полный разрыв. Я предлагаю создать новую должность – к этому я вернусь чуть позже – и предлагаю добавить новое слово в наш словарь. Мне действительно кажется, что крупные организации, включая правительство – а это, безусловно, крупнейшая организация, – стали работать в совершенном отрыве от того, что волнует людей.\nПриведу один пример. Вы, возможно, помните о слиянии компаний AOL и Time Warner. В то время громко сообщалось, что это – крупнейшая за всю историю сделка. И до сих пор это так, насколько мне известно. Так вот, каждый из вас в той или иной мере, возможно, является клиентом одной или двух слившихся организаций. Мне просто интересно, кто-нибудь заметил хоть какую-нибудь разницу в результате этого слияния? Значит, если не считать тех, кто был акционером той или другой компании, или кто был посредником или юристом, вовлечённым в такое несомненно прибыльное дело, то вы все имеете отношение к колоссального размера сделке, толку от которой для каждого из вас ни шиша нету. Вот так. С другой стороны, годы работы в маркетинге научили меня, что если хочешь, чтобы люди тебя помнили и ценили твою работу, наиболее действенным являются очень и очень малое. Вот как обслуживают пассажиров высшего класса в Virgin Atlantic. Это – набор из солонки и перечницы. Очень мило, малюсенькие самолётики. Самое миленькое – это то, что абсолютно у каждого, глядя на эту вещь в голове мелькает шаловливая мысль: «А почему бы не стибрить эту штучку?» Однако, приподняв её, вы можете прочитать слова, выбитые снизу на металле: «Этот предмет украли во время полёта в высшем классе Virgin Atlantic». (Смех) Много позже, когда вы уже забыли о стратегическом вопросе, летать ли на Боинге 777 или на Аэробусе, вы всё ещё помните и надпись и своё ощущение.\nЕщё один пример: отель Lydmar в Стокгольме. Кто-нибудь там останавливался? Это – лифт, и в нём ряд кнопок. Абсолютно ничего особенного, кроме того, что это – не кнопки для разных этажей. Да, самая нижняя, называется «гараж», как, полагаю, и должно быть. Но вместо обычной серии «гараж, 1-й этаж, мезонин, 2-й, 3-й и т.д.», вы видите: «гараж, джаз, ритм, блюз» Эти кнопки – для выбора музыки в лифте. Я могу оценить расходы на установку такой вещи в отеле Lydmar в Стокгольме, это примерно 500–1000 фунтов стерлингов, и это максимум! Честно скажу, это запоминается намного лучше, чем миллионы отелей, где вы все побывали, где вам спешили сообщить, что ваш номер недавно отремонтирован на сумму в 500 тысяч долларов с тем, чтобы он был похож на все остальные номера всех отелей, где довелось оставаться в течение жизни.\nЭто, конечно, – мелкие маркетинговые уловки, согласен. Но вот я недавно был на одном мероприятии под эгидой TED, где выступала один из ведущих экспертов по искоренению бедности в развивающихся странах – госпожа Эстер Дуфло. И она столкнулась с одним примером, который меня привлёк тем, что в среде деловой или государственной найденное решение считалось бы до стыдного тривиальным. Речь шла о распространении детских прививок путём того, что они становятся не просто общественным событием. Хорошим применением поведенческой экономики является система, когда матери направляются на пункт прививки группами: чувство уверенности у матери намного выше, чем когда она пришла одна. Но тут придумали второй элемент стимулирования: каждой участник кампании получает килограмм чечевицы. Это такая мелочь! Представьте, что вы – ответственный работник ЮНЕСКО и вас спрашивают: «Что вы делаете для искоренения бедности?» Согласитесь, будет не очень-то впечатляюще встать и сказать: «Я нашёл решение проблемы: раздаём чечевицу».\nПри нашем стремлении к возвеличиванию, мы склонны считать, что масштабные проблемы должны решаться посредством масштабных, а лучше всего и дорогостоящих мероприятий. Однако примеры поведенческой экономики снова и снова доказывают, что в области поведения человека, и влияния на поведение наблюдается огромное несоответствие [усилий и результатов]. Доказано, что влияние на наше поведение и влияние на наши подходы далеко не пропорциональны затратам и степени прилагаемых для этого усилий. Но институты и организации всеми силами противодействуют тому, чтобы признать такую непропорциональность. В институте или в организации, если кто имеет полномочия решать проблему, то он же располагает очень большим бюджетом. А когда у вас в распоряжении очень большой бюджет, то вы ищете для него дорогостоящие объекты затрат. Наблюдается острая нехватка категории работников с огромными полномочиями, но без финансовых ресурсов. (Смех) Я бы создал именно эту категорию работников ради будущего развития мира.\nА вот вам ещё одна вещь, которую я называю «синдром Терминала 5» [аэропорта Хитроу], состоящий в том, что крупномасштабным планам уделяется огромное внимание и интеллектуальные ресурсы, – и всё прекрасно, и Терминал 5 совершенно замечательный, – пока не опустишься до деталей, до практичности, до пользования указателями: тут обнаруживается полный провал. Представьте, выходишь из зала «Прибытие», прямо перед тобой – желтый указатель с надписью «Поезда». Естественно, идёшь метров сто, ожидая увидеть ещё один указатель, который скорее всего будет учтиво окрашен в желтый цвет и иметь надпись «Поезда». Но нет, куда там! Нужный вам указатель – синий, расположен он слева, а надпись гласит «Хитроу экспресс». Прямо как знаменитая сценка из [комедийного] фильма «Самолёт»: Желтый указатель? «Так ведь от нас именно это ожидают [враги]!»\nИ вот что наблюдается всё больше по всему миру… Да, надо отдать должное руководству Британских Аэропортов. Я выступал на эту тему ранее, после чего один очень умный человек, связавшись со мной, спросил: «Что вы можете предложить?» Я дал пять предложений, которые сейчас в процессе внедрения. Одно из них состояло в том, что хотя чисто логически было бы совершенно правильно избавиться от всех кнопок в лифте, обслуживающем лишь два этажа, но это имеет жуткий эффект. Потому что когда двери закрываются и всё что в твоих силах – это ждать, такое чувство, что попал прямиком в фильм [ужасов] Hammer.\n(Смех)\nТак вот, вернёмся к проблемам… По всему миру мы видим, как крупные проекты осуществляются блистательно хорошо, но мелкие вещи – то, что можно назвать пользовательским интерфейсом исполняются возмутительно плохо. Но ещё дело в полном неумении решать эти малые задачи. Потому что те, кто могут их решить слишком могущественны и слишком заняты другими, «стратегическими», по их мнению, задачами. С примером этого я столкнулся недавно в банковской сфере. Ко мне обратились с просьбой о рекламной кампании: «Как нам стимулировать пользование банковскими услугами онлайн?» Я сказал: «Так это же очень просто! При подключении клиента к банковскому счёту онлайн, он может захотеть посмотреть много чего интересного, но меньше всего он захочет увидеть остаток на своём счёте.» Некоторые мои друзья никогда не пользуются банкоматом своего банка из-за риска [лишний раз] увидеть на его экране свой баланс.\nНу кто будет сознательно подставлять себя под неприятные известия? Ясное дело, никто. И вот я предложил: «Если вы сделаете опцию ‘Показать баланс’ не по умолчанию, а по выбору, у вас удвоится число онлайн клиентов, и обращаться они будут в три раза чаще.» Поговорим начистоту: кто из вас проверяет баланс, перед тем, как снять деньги в банкомате? А ведь вы – публика довольно богатая, по стандартам внешнего мира. Интересно, что ни один человек этого не делает, или, по крайней мере, не признаёт, что у него хватает на это духу. Интересный аспект этого предложения состоит в том, что для его осуществления не требуется 10 миллионов фунтов, не требуется огромных затрат; обойдется это примерно в 50 фунтов. Однако такие предложения не проходят,\nоттого что имеется фундаментальный разрыв: как я говорил, человек с полномочиями ищет дорогостоящие проекты. Миф о [превосходстве] стратегии в определённой степени довлеет над миром бизнеса. Если задуматься, то станет ясно, что поддерживать миф о стратегии очень важно. Ведь если совет директоров сможет всех убедить, что успех любой организации почти целиком зависит от решений совета директоров, то диспропорции в зарплатах станет оправдывать несколько легче, чем если признать, что солидная доля успеха компании создается где-то в другом месте, в малых тактических действиях.\nВ настоящее время ситуация не улучшилась – ни с появлением вычислительных возможностей, ни с массой чего другого. И деловые, и правительственные круги подспудно цепляются за картинку из физики: они хотели бы, чтобы в реальном мире усилие и результат были бы пропорциональны. Нечто типа механического мира, в котором все мы хотели бы жить, в котором всё очень красиво соответствует графикам, всё выражается в численной форме, и величина расходов на что бы то ни было пропорциональна величине успехов. Вот он – желанный мир. Действительно, наш мир поддаётся пониманию со стороны наук. К сожалению, та наука, [что может его понять] всё больше похожа на метеорологию, в том смысле, что зачастую малюсенькие изменения приводят к колоссальным результатам, и наоборот, огромные области деятельности, гигантские слияния, не имеют ни шиша достижений. Очень печально признать, что мы живём именно в таком мире, но я утверждаю,\nчто дело можно несколько поправить, если принять вот этот простой четырёхсторонний подход. [слайд: по вертикали расходы, по горизонтали результат] [слайд: по вертикали расходы, по горизонтали результат] Здесь – стратегия. Я не отрицаю её роль. Да, бывают случаи, когда большие затраты приводят к большим достижениям. С моей стороны было бы неверно полностью это отвергать. Двигаемся дальше, и видим консультантов.\n(Смех)\nЯ считаю неприличным со стороны [консультационной] фирмы Accenture так быстро и поспешно разорвать контракт [о рекламе] c Тайгер Вудсом [после секс-скандала вокруг него]. Ведь Тайгер безусловно брал за образец систему работы Accenture: он разработал оригинальную схему аутсорсинга сексуальных услуг, (Смех) благодаря чему он освободился от тисков монополиста, в ряде случаев он размещал заказы на местном рынке, а обеспечив себе возможность в любой момент выбирать от 1 до 3 девушек улучшил показатель своей загруженности. Что тут Accenture нашла предосудительного, не понимаю…\nДалее, есть решения, которые стоят немногого и имеют результатом чистый ноль. Это называется «пустое». Но есть и четвертая категория. Фундаментальная проблема в том, что для этого у нас слова нет. Мы не знаем, как это назвать. Мы направляем совершенно недостаточный объем финансирования на поиски таких вещей, на поиски таких малых вещей, которые могут сработать, а могут и нет. Но если сработают, то успех будет совершенно непропорционален затраченным расходам, усилиям и причинённым неудобствам.\nТак вот, первое: я объявляю состязание для тех, кто смотрит моё выступление на видео – придумать название для правого нижнего сектора на слайде. Второе: я считаю, что всюду необходимо назначать ответственных за это дело. Я призываю к учреждению должности Директора по Деталям в любой корпорации, и к созданию в любом правительстве Министерства Деталей. Эти люди не будут располагать финансовыми ресурсами, не будут располагать чрезмерным бюджетом. Эти люди будут понимать, что можно было бы добиться успеха государственной программы путём удвоения выплат по ней, но тот же результат, возможно, удастся достичь просто переписав всевозможные бланки и формочки простым и понятным языком. И если у нас действительно будет Министерство Деталей а у корпораций действительно будут Директора по Деталям, тогда этот четвертый сектор, прискорбно остающийся сегодня не у дел, будет, наконец, пользоваться заслуженным вниманием.\nБлагодарю Вас."
}
] |
Rory Sutherland: Sweat the small stuff
TED Talk Subtitles and Transcript: It may seem that big problems require big solutions, but ad man Rory Sutherland says many flashy, expensive fixes are just obscuring better, simpler answers. To illustrate, he uses behavioral economics and hilarious examples.
Those of you who may remember me from TEDGlobal remember me asking a few questions which still preoccupy me. One of them was: Why is it necessary to spend six billion pounds speeding up the Eurostar train when, for about 10 percent of that money, you could have top supermodels, male and female, serving free Chateau Petrus to all the passengers for the entire duration of the journey? You'd still have five billion left in change, and people would ask for the trains to be slowed down. Now, you may remember me asking the question as well, a very interesting observation, that actually those strange little signs that actually flash "35" at you, occasionally accompanying a little smiley face or a frown, according to whether you're within or outside the speed limit -- those are actually more effective at preventing road accidents than speed cameras, which come with the actual threat of real punishment.
So there seems to be a strange disproportionality at work, I think, in many areas of human problem solving, particularly those which involve human psychology, which is: The tendency of the organization or the institution is to deploy as much force as possible, as much compulsion as possible, whereas actually, the tendency of the person is to be almost influenced in absolute reverse proportion to the amount of force being applied. So there seems to be a complete disconnect here. So what I'm asking for is the creation of a new job title -- I'll come to this a little later -- and perhaps the addition of a new word into the English language. Because it does seem to me that large organizations including government, which is, of course, the largest organization of all, have actually become completely disconnected with what actually matters to people.
Let me give you one example of this. You may remember this as the AOL-Time Warner merger, okay, heralded at the time as the largest single deal of all time. It may still be, for all I know. Now, all of you in this room, in one form or other, are probably customers of one or both of those organizations that merged. Just interested, did anybody notice anything different as a result of this at all? So unless you happened to be a shareholder of one or the other organizations or one of the dealmakers or lawyers involved in the no-doubt lucrative activity, you're actually engaging in a huge piece of activity that meant absolutely bugger-all to anybody, okay? By contrast, years of marketing have taught me that if you actually want people to remember you and to appreciate what you do, the most potent things are actually very, very small. This is from Virgin Atlantic upper-class, it's the cruet salt and pepper set. Quite nice in itself, they're little, sort of, airplane things. What's really, really sweet is every single person looking at these things has exactly the same mischievous thought, which is, "I reckon I can heist these." However, you pick them up and underneath, actually engraved in the metal, are the words, "Stolen from Virgin Atlantic Airways upper-class." (Laughter) Now, years after you remember the strategic question of whether you're flying in a 777 or an Airbus, you remember those words and that experience.
Similarly, this is from a hotel in Stockholm, the Lydmar. Has anybody stayed there? It's the lift, it's a series of buttons in the lift. Nothing unusual about that at all, except that these are actually not the buttons that take you to an individual floor. It starts with garage at the bottom, I suppose, appropriately, but it doesn't go up garage, grand floor, mezzanine, one, two, three, four. It actually says garage, funk, rhythm and blues. You have a series of buttons. You actually choose your lift music. My guess is that the cost of installing this in the lift in the Lydmar Hotel in Stockholm is probably 500 to 1,000 pounds max. It's frankly more memorable than all those millions of hotels we've all stayed at that tell you that your room has actually been recently renovated at a cost of 500,000 dollars, in order to make it resemble every other hotel room you've ever stayed in in the entire course of your life.
Now, these are trivial marketing examples, I accept. But I was at a TED event recently and Esther Duflo, probably one of the leading experts in, effectively, the eradication of poverty in the developing world, actually spoke. And she came across a similar example of something that fascinated me as being something which, in a business context or a government context, would simply be so trivial a solution as to seem embarrassing. It was simply to encourage the inoculation of children by, not only making it a social event -- I think good use of behavioral economics in that, if you turn up with several other mothers to have your child inoculated, your sense of confidence is much greater than if you turn up alone. But secondly, to incentivize that inoculation by giving a kilo of lentils to everybody who participated. It's a tiny, tiny thing. If you're a senior person at UNESCO and someone says, "So what are you doing to eradicate world poverty?" you're not really confident standing up there saying, "I've got it cracked; it's the lentils," are you?
Our own sense of self-aggrandizement feels that big important problems need to have big important, and most of all, expensive solutions attached to them. And yet, what behavioral economics shows time after time after time is in human behavioral and behavioral change there's a very, very strong disproportionality at work, that actually what changes our behavior and what changes our attitude to things is not actually proportionate to the degree of expense entailed, or the degree of force that's applied. But everything about institutions makes them uncomfortable with that disproportionality. So what happens in an institution is the very person who has the power to solve the problem also has a very, very large budget. And once you have a very, very large budget, you actually look for expensive things to spend it on. What is completely lacking is a class of people who have immense amounts of power, but no money at all. (Laughter) It's those people I'd quite like to create in the world going forward.
Now, here's another thing that happens, which is what I call sometimes "Terminal 5 syndrome," which is that big, expensive things get big, highly-intelligent attention, and they're great, and Terminal 5 is absolutely magnificent, until you get down to the small detail, the usability, which is the signage, which is catastrophic. You come out of "Arrive" at the airport, and you follow a big yellow sign that says "Trains" and it's in front of you. So you walk for another hundred yards, expecting perhaps another sign, that might courteously be yellow, in front of you and saying "Trains." No, no, no, the next one is actually blue, to your left, and says "Heathrow Express." I mean, it could almost be rather like that scene from the film "Airplane." A yellow sign? That's exactly what they'll be expecting.
Actually, what happens in the world increasingly -- now, all credit to the British Airport Authority. I spoke about this before, and a brilliant person got in touch with me and said, "Okay, what can you do?" So I did come up with five suggestions, which they are actually actioning. One of them also being, although logically it's quite a good idea to have a lift with no up and down button in it, if it only serves two floors, it's actually bloody terrifying, okay? Because when the door closes and there's nothing for you to do, you've actually just stepped into a Hammer film.
(Laughter)
So these questions ... what is happening in the world is the big stuff, actually, is done magnificently well. But the small stuff, what you might call the user interface, is done spectacularly badly. But also, there seems to be a complete sort of gridlock in terms of solving these small solutions. Because the people who can actually solve them actually are too powerful and too preoccupied with something they think of as "strategy" to actually solve them. I tried this exercise recently, talking about banking. They said, "Can we do an advertising campaign? What can we do and encourage more online banking?" I said, "It's really, really easy." I said, "When people login to their online bank there are lots and lots of things they'd probably quite like to look at. The last thing in the world you ever want to see is your balance." I've got friends who actually never use their own bank cash machines because there's the risk that it might display their balance on the screen.
Why would you willingly expose yourself to bad news? Okay, you simply wouldn't. I said, "If you make, actually, 'Tell me my balance.' If you make that an option rather than the default, you'll find twice as many people log on to online banking, and they do it three times as often." Let's face it, most of us -- how many of you actually check your balance before you remove cash from a cash machine? And you're pretty rich by the standards of the world at large. Now, interesting that no single person does that, or at least can admit to being so anal as to do it. But what's interesting about that suggestion was that, to implement that suggestion wouldn't cost 10 million pounds; it wouldn't involve large amounts of expenditure; it would actually cost about 50 quid. And yet, it never happens.
Because there's a fundamental disconnect, as I said, that actually, the people with the power want to do big expensive things. And there's to some extent a big strategy myth that's prevalent in business now. And if you think about it, it's very, very important that the strategy myth is maintained. Because, if the board of directors convince everybody that the success of any organization is almost entirely dependent on the decisions made by the board of directors, it makes the disparity in salaries slightly more justifiable than if you actually acknowledge that quite a lot of the credit for a company's success might actually lie somewhere else, in small pieces of tactical activity.
But what is happening is that effectively -- and the invention of the spreadsheet hasn't helped this; lots of things haven't helped this -- business and government suffers from a kind of physics envy. It wants the world to be the kind of place where the input and the change are proportionate. It's a kind of mechanistic world that we'd all love to live in where, effectively, it sits very nicely on spreadsheets, everything is numerically expressible, and the amount you spend on something is proportionate to the scale of your success. That's the world people actually want. In truth, we do live in a world that science can understand. Unfortunately, the science is probably closer to being climatology in that in many cases, very, very small changes can have disproportionately huge effects, and equally, vast areas of activity, enormous mergers, can actually accomplish absolutely bugger-all. But it's very, very uncomfortable for us to actually acknowledge that we're living in such a world.
But what I'm saying is we could just make things a little bit better for ourselves if we looked at it in this very simple four-way approach. That is actually strategy, and I'm not denying that strategy has a role. You know, there are cases where you spend quite a lot of money and you accomplish quite a lot. And I'd be wrong to dis that completely. Moving over, we come, of course, to consultancy.
(Laughter)
I thought it was very indecent of Accenture to ditch Tiger Woods in such a sort of hurried and hasty way. I mean, Tiger surely was actually obeying the Accenture model. He developed an interesting outsourcing model for sexual services, (Laughter) no longer tied to a single monopoly provider, in many cases, sourcing things locally, and of course, the ability to have between one and three girls delivered at any time led for better load-balancing. So what Accenture suddenly found so unattractive about that, I'm not sure.
Then there are other things that don't cost much and achieve absolutely nothing. That's called trivia. But there's a fourth thing. And the fundamental problem is we don't actually have a word for this stuff. We don't know what to call it. And actually we don't spend nearly enough money looking for those things, looking for those tiny things that may or may not work, but which, if they do work, can have a success absolutely out of proportion to their expense, their efforts and the disruption they cause.
So the first thing I'd like is a competition -- to anybody watching this as a film -- is to come up with a name for that stuff on the bottom right. And the second thing, I think, is that the world needs to have people in charge of that. That's why I call for the "Chief Detail Officer." Every corporation should have one, and every government should have a Ministry of Detail. The people who actually have no money, who have no extravagant budget, but who realize that actually you might achieve greater success in uptake of a government program by actually doubling the level of benefits you pay, but you'll probably achieve exactly that same effect simply by redesigning the form and writing it in comprehensible English. And if actually we created a Ministry of Detail and business actually had Chief Detail Officers, then that fourth quadrant, which is so woefully neglected at the moment, might finally get the attention it deserves.
Thank you very much.
|
Рори Сазерлэнд: Придавайте значение мелочам!
TED Talk Subtitles and Transcript: Может показаться, что масштабные проблемы требуют масштабных решений, но специалист по рекламе Рори Сазерлэнд говорит, что дорогостоящие решения просто заслоняют более продуктивные и простые ответы. Для иллюстрации он пользуется поведенческой экономикой и приводит забавные примеры.
Те из вас, кто, возможно, видели моё выступление на TEDGlobal, помнят, как я задавал вопросы. Эти вопросы всё ещё волнуют меня. Один был такой: Почему нужно тратить шесть миллиардов фунтов на ускорение поезда Eurostar [Лондон-Париж], если примерно за 10% этой суммы можно устроить так, чтобы лучшие супермодели, девушки и парни, подавали бесплатное вино [дорогой марки] Chateau Petrus в течение всей поездки всем пассажирам? Тогда останется ещё в виде сдачи 5 миллиардов, а пассажиры будут просить, чтобы поезд шёл помедленнее. Вы, возможно, помните, и другой вопрос, очень интересное наблюдение, что эти странные небольшие указатели, на которых вспыхивает цифра «35» [миль в час] – у некоторых есть знак смайли радостного или расстроенного личика, в зависимости от факта превышения скорости – что такие знаки более эффективно предотвращают дорожно-транспортные происшествия, чем видеокамеры, несущие угрозу реального штрафа.
Получается, что налицо определённое нарушение пропорций в целом ряде областей, где надо решать задачи, в особенности те, что связаны с человеческой психологией, заключающееся в том, что организации имеют склонность использовать максимум насилия и максимум принуждения, в то время, как человека имеет склонность подчиниться их влиянию в абсолютно обратной пропорции к величине применяемой силы принуждения. Тут, по-видимому, наблюдается полный разрыв. Я предлагаю создать новую должность – к этому я вернусь чуть позже – и предлагаю добавить новое слово в наш словарь. Мне действительно кажется, что крупные организации, включая правительство – а это, безусловно, крупнейшая организация, – стали работать в совершенном отрыве от того, что волнует людей.
Приведу один пример. Вы, возможно, помните о слиянии компаний AOL и Time Warner. В то время громко сообщалось, что это – крупнейшая за всю историю сделка. И до сих пор это так, насколько мне известно. Так вот, каждый из вас в той или иной мере, возможно, является клиентом одной или двух слившихся организаций. Мне просто интересно, кто-нибудь заметил хоть какую-нибудь разницу в результате этого слияния? Значит, если не считать тех, кто был акционером той или другой компании, или кто был посредником или юристом, вовлечённым в такое несомненно прибыльное дело, то вы все имеете отношение к колоссального размера сделке, толку от которой для каждого из вас ни шиша нету. Вот так. С другой стороны, годы работы в маркетинге научили меня, что если хочешь, чтобы люди тебя помнили и ценили твою работу, наиболее действенным являются очень и очень малое. Вот как обслуживают пассажиров высшего класса в Virgin Atlantic. Это – набор из солонки и перечницы. Очень мило, малюсенькие самолётики. Самое миленькое – это то, что абсолютно у каждого, глядя на эту вещь в голове мелькает шаловливая мысль: «А почему бы не стибрить эту штучку?» Однако, приподняв её, вы можете прочитать слова, выбитые снизу на металле: «Этот предмет украли во время полёта в высшем классе Virgin Atlantic». (Смех) Много позже, когда вы уже забыли о стратегическом вопросе, летать ли на Боинге 777 или на Аэробусе, вы всё ещё помните и надпись и своё ощущение.
Ещё один пример: отель Lydmar в Стокгольме. Кто-нибудь там останавливался? Это – лифт, и в нём ряд кнопок. Абсолютно ничего особенного, кроме того, что это – не кнопки для разных этажей. Да, самая нижняя, называется «гараж», как, полагаю, и должно быть. Но вместо обычной серии «гараж, 1-й этаж, мезонин, 2-й, 3-й и т.д.», вы видите: «гараж, джаз, ритм, блюз» Эти кнопки – для выбора музыки в лифте. Я могу оценить расходы на установку такой вещи в отеле Lydmar в Стокгольме, это примерно 500–1000 фунтов стерлингов, и это максимум! Честно скажу, это запоминается намного лучше, чем миллионы отелей, где вы все побывали, где вам спешили сообщить, что ваш номер недавно отремонтирован на сумму в 500 тысяч долларов с тем, чтобы он был похож на все остальные номера всех отелей, где довелось оставаться в течение жизни.
Это, конечно, – мелкие маркетинговые уловки, согласен. Но вот я недавно был на одном мероприятии под эгидой TED, где выступала один из ведущих экспертов по искоренению бедности в развивающихся странах – госпожа Эстер Дуфло. И она столкнулась с одним примером, который меня привлёк тем, что в среде деловой или государственной найденное решение считалось бы до стыдного тривиальным. Речь шла о распространении детских прививок путём того, что они становятся не просто общественным событием. Хорошим применением поведенческой экономики является система, когда матери направляются на пункт прививки группами: чувство уверенности у матери намного выше, чем когда она пришла одна. Но тут придумали второй элемент стимулирования: каждой участник кампании получает килограмм чечевицы. Это такая мелочь! Представьте, что вы – ответственный работник ЮНЕСКО и вас спрашивают: «Что вы делаете для искоренения бедности?» Согласитесь, будет не очень-то впечатляюще встать и сказать: «Я нашёл решение проблемы: раздаём чечевицу».
При нашем стремлении к возвеличиванию, мы склонны считать, что масштабные проблемы должны решаться посредством масштабных, а лучше всего и дорогостоящих мероприятий. Однако примеры поведенческой экономики снова и снова доказывают, что в области поведения человека, и влияния на поведение наблюдается огромное несоответствие [усилий и результатов]. Доказано, что влияние на наше поведение и влияние на наши подходы далеко не пропорциональны затратам и степени прилагаемых для этого усилий. Но институты и организации всеми силами противодействуют тому, чтобы признать такую непропорциональность. В институте или в организации, если кто имеет полномочия решать проблему, то он же располагает очень большим бюджетом. А когда у вас в распоряжении очень большой бюджет, то вы ищете для него дорогостоящие объекты затрат. Наблюдается острая нехватка категории работников с огромными полномочиями, но без финансовых ресурсов. (Смех) Я бы создал именно эту категорию работников ради будущего развития мира.
А вот вам ещё одна вещь, которую я называю «синдром Терминала 5» [аэропорта Хитроу], состоящий в том, что крупномасштабным планам уделяется огромное внимание и интеллектуальные ресурсы, – и всё прекрасно, и Терминал 5 совершенно замечательный, – пока не опустишься до деталей, до практичности, до пользования указателями: тут обнаруживается полный провал. Представьте, выходишь из зала «Прибытие», прямо перед тобой – желтый указатель с надписью «Поезда». Естественно, идёшь метров сто, ожидая увидеть ещё один указатель, который скорее всего будет учтиво окрашен в желтый цвет и иметь надпись «Поезда». Но нет, куда там! Нужный вам указатель – синий, расположен он слева, а надпись гласит «Хитроу экспресс». Прямо как знаменитая сценка из [комедийного] фильма «Самолёт»: Желтый указатель? «Так ведь от нас именно это ожидают [враги]!»
И вот что наблюдается всё больше по всему миру… Да, надо отдать должное руководству Британских Аэропортов. Я выступал на эту тему ранее, после чего один очень умный человек, связавшись со мной, спросил: «Что вы можете предложить?» Я дал пять предложений, которые сейчас в процессе внедрения. Одно из них состояло в том, что хотя чисто логически было бы совершенно правильно избавиться от всех кнопок в лифте, обслуживающем лишь два этажа, но это имеет жуткий эффект. Потому что когда двери закрываются и всё что в твоих силах – это ждать, такое чувство, что попал прямиком в фильм [ужасов] Hammer.
(Смех)
Так вот, вернёмся к проблемам… По всему миру мы видим, как крупные проекты осуществляются блистательно хорошо, но мелкие вещи – то, что можно назвать пользовательским интерфейсом исполняются возмутительно плохо. Но ещё дело в полном неумении решать эти малые задачи. Потому что те, кто могут их решить слишком могущественны и слишком заняты другими, «стратегическими», по их мнению, задачами. С примером этого я столкнулся недавно в банковской сфере. Ко мне обратились с просьбой о рекламной кампании: «Как нам стимулировать пользование банковскими услугами онлайн?» Я сказал: «Так это же очень просто! При подключении клиента к банковскому счёту онлайн, он может захотеть посмотреть много чего интересного, но меньше всего он захочет увидеть остаток на своём счёте.» Некоторые мои друзья никогда не пользуются банкоматом своего банка из-за риска [лишний раз] увидеть на его экране свой баланс.
Ну кто будет сознательно подставлять себя под неприятные известия? Ясное дело, никто. И вот я предложил: «Если вы сделаете опцию ‘Показать баланс’ не по умолчанию, а по выбору, у вас удвоится число онлайн клиентов, и обращаться они будут в три раза чаще.» Поговорим начистоту: кто из вас проверяет баланс, перед тем, как снять деньги в банкомате? А ведь вы – публика довольно богатая, по стандартам внешнего мира. Интересно, что ни один человек этого не делает, или, по крайней мере, не признаёт, что у него хватает на это духу. Интересный аспект этого предложения состоит в том, что для его осуществления не требуется 10 миллионов фунтов, не требуется огромных затрат; обойдется это примерно в 50 фунтов. Однако такие предложения не проходят,
оттого что имеется фундаментальный разрыв: как я говорил, человек с полномочиями ищет дорогостоящие проекты. Миф о [превосходстве] стратегии в определённой степени довлеет над миром бизнеса. Если задуматься, то станет ясно, что поддерживать миф о стратегии очень важно. Ведь если совет директоров сможет всех убедить, что успех любой организации почти целиком зависит от решений совета директоров, то диспропорции в зарплатах станет оправдывать несколько легче, чем если признать, что солидная доля успеха компании создается где-то в другом месте, в малых тактических действиях.
В настоящее время ситуация не улучшилась – ни с появлением вычислительных возможностей, ни с массой чего другого. И деловые, и правительственные круги подспудно цепляются за картинку из физики: они хотели бы, чтобы в реальном мире усилие и результат были бы пропорциональны. Нечто типа механического мира, в котором все мы хотели бы жить, в котором всё очень красиво соответствует графикам, всё выражается в численной форме, и величина расходов на что бы то ни было пропорциональна величине успехов. Вот он – желанный мир. Действительно, наш мир поддаётся пониманию со стороны наук. К сожалению, та наука, [что может его понять] всё больше похожа на метеорологию, в том смысле, что зачастую малюсенькие изменения приводят к колоссальным результатам, и наоборот, огромные области деятельности, гигантские слияния, не имеют ни шиша достижений. Очень печально признать, что мы живём именно в таком мире, но я утверждаю,
что дело можно несколько поправить, если принять вот этот простой четырёхсторонний подход. [слайд: по вертикали расходы, по горизонтали результат] [слайд: по вертикали расходы, по горизонтали результат] Здесь – стратегия. Я не отрицаю её роль. Да, бывают случаи, когда большие затраты приводят к большим достижениям. С моей стороны было бы неверно полностью это отвергать. Двигаемся дальше, и видим консультантов.
(Смех)
Я считаю неприличным со стороны [консультационной] фирмы Accenture так быстро и поспешно разорвать контракт [о рекламе] c Тайгер Вудсом [после секс-скандала вокруг него]. Ведь Тайгер безусловно брал за образец систему работы Accenture: он разработал оригинальную схему аутсорсинга сексуальных услуг, (Смех) благодаря чему он освободился от тисков монополиста, в ряде случаев он размещал заказы на местном рынке, а обеспечив себе возможность в любой момент выбирать от 1 до 3 девушек улучшил показатель своей загруженности. Что тут Accenture нашла предосудительного, не понимаю…
Далее, есть решения, которые стоят немногого и имеют результатом чистый ноль. Это называется «пустое». Но есть и четвертая категория. Фундаментальная проблема в том, что для этого у нас слова нет. Мы не знаем, как это назвать. Мы направляем совершенно недостаточный объем финансирования на поиски таких вещей, на поиски таких малых вещей, которые могут сработать, а могут и нет. Но если сработают, то успех будет совершенно непропорционален затраченным расходам, усилиям и причинённым неудобствам.
Так вот, первое: я объявляю состязание для тех, кто смотрит моё выступление на видео – придумать название для правого нижнего сектора на слайде. Второе: я считаю, что всюду необходимо назначать ответственных за это дело. Я призываю к учреждению должности Директора по Деталям в любой корпорации, и к созданию в любом правительстве Министерства Деталей. Эти люди не будут располагать финансовыми ресурсами, не будут располагать чрезмерным бюджетом. Эти люди будут понимать, что можно было бы добиться успеха государственной программы путём удвоения выплат по ней, но тот же результат, возможно, удастся достичь просто переписав всевозможные бланки и формочки простым и понятным языком. И если у нас действительно будет Министерство Деталей а у корпораций действительно будут Директора по Деталям, тогда этот четвертый сектор, прискорбно остающийся сегодня не у дел, будет, наконец, пользоваться заслуженным вниманием.
Благодарю Вас.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Chris Bangle: Great cars are great art\nTED Talk Subtitles and Transcript: American designer Chris Bangle explains his philosophy that car design is an art form in its own right, with an entertaining -- and ultimately moving -- account of the BMW Group's Deep Blue project, intended to create the SUV of the future.\nWhat I want to talk about is, as background, is the idea that cars are art. This is actually quite meaningful to me, because car designers tend to be a little bit low on the totem pole -- we don't do coffee table books with just one lamp inside of it -- and cars are thought so much as a product that it's a little bit difficult to get into the aesthetic side under the same sort of terminology that one would discuss art. And so cars, as art, brings it into an emotional plane -- if you accept that -- that you have to deal with on the same level you would with art with a capital A.\nNow at this point you're going to see a picture of Michelangelo. This is completely different than automobiles. Automobiles are self-moving things, right? Elevators are automobiles. And they're not very emotional; they solve a purpose; and certainly automobiles have been around for 100 years and have made our lives functionally a lot better in many ways; they've also been a real pain in the ass, because automobiles are really the thing we have to solve. We have to solve the pollution, we have to solve the congestion -- but that's not what interests me in this speech.\nWhat interests me in this speech is cars. Automobiles may be what you use, but cars are what we are, in many ways. And as long as we can solve the problems of automobiles, and I believe we can, with fuel cells or hydrogen, like BMW is really hip on, and lots of other things, then I think we can look past that and try and understand why this hook is in many of us -- of this car-y-ness -- and what that means, what we can learn from it. That's what I want to get to. Cars are not a suit of clothes; cars are an avatar. Cars are an expansion of yourself: they take your thoughts, your ideas, your emotions, and they multiply it -- your anger, whatever. It's an avatar. It's a super-waldo that you happen to be inside of, and if you feel sexy, the car is sexy. And if you're full of road rage, you've got a \"Chevy: Like a Rock,\" right?\nCars are a sculpture -- did you know this? That every car you see out there is sculpted by hand. Many people think, \"Well, it's computers, and it's done by machines and stuff like that.\" Well, they reproduce it, but the originals are all done by hand. It's done by men and women who believe a lot in their craft. And they put that same kind of tension into the sculpting of a car that you do in a great sculpture that you would go and look at in a museum. That tension between the need to express, the need to discover, then you put something new into it, and at the same time you have bounds of craftsmanship. Rules that say, this is how you handle surfaces; this is what control is all about; this is how you show you're a master of your craft. And that tension, that discovery, that push for something new -- and at the same time, that sense of obligation to the regards of craftsmanship -- that's as strong in cars as it is in anything. We work in clay, which hasn't changed much since Michelangelo started screwing around with it, and there's a very interesting analogy to that too. Real quickly -- Michelangelo once said he's there to \"discover the figure within,\" OK? There we go, the automobile. That was 100 years right there -- did you catch that? Between that one there, and that one there, it changed a lot didn't it? OK, it's not marketing; there's a very interesting car concept here, but the marketing part is not what I want to talk about here. I want to talk about this. Why it means you have to wash a car, what is it, that sensuality you have to touch about it? That's the sculpture that goes into it. That sensuality. And it's done by men and women working just like this, making cars.\nNow this little quote about sculpture from Henry Moore, I believe that that \"pressure within\" that Moore's talking about -- at least when it comes to cars -- comes right back to this idea of the mean. It's that will to live, that need to survive, to express itself, that comes in a car, and takes over people like me. And we tell other people, \"Do this, do this, do this,\" until this thing comes alive. We are completely infected. And beauty can be the result of this infectiousness; it's quite wonderful. This sculpture is, of course, at the heart of all of it, and it's really what puts the craftsmanship into our cars. And it's not a whole lot different, really, when they're working like this, or when somebody works like this. It's that same kind of commitment, that same kind of beauty.\nNow, now I get to the point. I want to talk about cars as art. Art, in the Platonic sense, is truth; it's beauty, and love. Now this is really where designers in car business diverge from the engineers. We don't really have a problem talking about love. We don't have a problem talking about truth or beauty in that sense. That's what we're searching for -- when we're working our craft, we are really trying to find that truth out there. We're not trying to find vanity and beauty. We're trying to find the beauty in the truth. However, engineers tend to look at things a little bit more Newtonian, instead of this quantum approach. We're dealing with irrationalisms, and we're dealing with paradoxes that we admit exist, and the engineers tend to look things a little bit more like two and two is four, and if you get 4.0 it's better, and 4.000 is even better. And that sometimes leads to bit of a divergence in why we're doing what we're doing. We've pretty much accepted the fact, though, that we are the women in the organization at BMW -- BMW is a very manly type business, -- men, men, men; it's engineers. And we're kind of the female side to that. That's OK, that's cool. You go off and be manly. We're going to be a little bit more female. Because what we're interested in is finding form that's more than just a function.\nWe're interested in finding beauty that's more than just an aesthetic; it's really a truth. And I think this idea of soul, as being at the heart of great cars, is very applicable. You all know it. You know a car when you've seen it, with soul. You know how strong this is. Well, this experience of love, and the experience of design, to me, are interchangeable. And now I'm coming to my story.\nI discovered something about love and design through a project called Deep Blue. And first of all, you have to go with me for a second, and say, you know, you could take the word \"love\" out of a lot of things in our society, put the word \"design\" in, and it still works, like this quote here, you know. It kind of works, you know? You can understand that. It works in truisms. \"All is fair in design and war.\" Certainly we live in a competitive society. I think this one here, there's a pop song that really describes Philippe Starck for me, you know, this is like you know, this is like puppy love, you know, this is cool right? Toothbrush, cool. It really only gets serious when you look at something like this. OK?\n(Laughter)\nThis is one substitution that I believe all of us, in design management, are guilty of. And this idea that there is more to love, more to design, when it gets down to your neighbor, your other, it can be physical like this, and maybe in the future it will be. But right now it's in dealing with our own people, our own teams who are doing the creating. So, to my story. The idea of people-work is what we work with here, and I have to make a bond with my designers when we're creating BMWs. We have to have a shared intimacy, a shared vision -- that means we have to work as one family; we have to understand ourselves that way. There's good times; there's interesting times; and there's some stress times too. You want to do cars, you've got to go outside. You've got to do cars in the rain; you've got to do cars in the snow. That's, by the way, is a presentation we made to our board of directors. We haul their butts out in the snow, too. You want to know cars outside? Well, you've got to stand outside to do this. And because these are artists, they have very artistic temperaments. All right? Now one thing about art is, art is discovery, and art is discovering yourself through your art. Right? And one thing about cars is we're all a little bit like Pygmalion, we are completely in love with our own creations. This is one of my favorite paintings, it really describes our relationship with cars. This is sick beyond belief.\n(Laughter)\nBut because of this, the intimacy with which we work together as a team takes on a new dimension, a new meaning. We have a shared center; we have a shared focus -- that car stays at the middle of all our relationships. And it's my job, in the competitive process, to narrow this down. I heard today about Joseph's death genes that have to go in and kill cell reproduction. You know, that's what I have to do sometimes. We start out with 10 cars; we narrow it down to five cars, down to three cars, down to two cars, down to one car, and I'm in the middle of that killing, basically. Someone's love, someone's baby. This is very difficult, and you have to have a bond with your team that permits you to do this, because their life is wrapped up in that too. They've got that gene infected in them as well, and they want that to live, more than anything else.\nWell, this project, Deep Blue, put me in contact with my team in a way that I never expected, and I want to pass it on to you, because I want you to reflect on this, perhaps in your own relationships. We wanted to a do a car which was a complete leap of faith for BMW. We wanted to do a team which was so removed from the way we'd done it, that I only had a phone number that connected me to them. So, what we did was: instead of having a staff of artists that are just your wrist, we decided to free up a team of creative designers and engineers to find out what's the successor to the SUV phenomenon in America. This is 1996 we did this project. And so we sent them off with this team name, Deep Blue. Now many people know Deep Blue from IBM -- we actually stole it from them because we figured if anybody read our faxes they'd think we're talking about computers. It turned out it was quite clever because Deep Blue, in a company like BMW, has a hook -- \"Deep Blue,\" wow, cool name. So people get wrapped up in it. And we took a team of designers, and we sent them off to America. And we gave them a budget, what we thought was a set of deliverables, a timetable, and nothing else. Like I said, I just had a phone number that connected me to them.\nAnd a group of engineers worked in Germany, and the idea was they would work separately on this problem of what's the successor to the SUV. They would come together, compare notes. Then they would work apart, come together, and they would produce together a monumental set of diverse opinions that didn't pollute each other's ideas -- but at the same time came together and resolved the problems. Hopefully, really understand the customer at its heart, where the customer is, live with them in America. So -- sent the team off, and actually something different happened. They went other places.\n(Laughter)\nThey disappeared, quite honestly, and all I got was postcards. Now, I got some postcards of these guys in Las Vegas, and I got some postcards of these guys in the Grand Canyon, and I got these postcards of Niagara Falls, and pretty soon they're in New York, and I don't know where else. And I'm telling myself, \"This is going to be a great car, they're doing research that I've never even thought about before.\" Right? And they decided that instead of, like, having a studio, and six or seven apartments, it was cheaper to rent Elizabeth Taylor's ex-house in Malibu. And -- at least they told me it was her house, I guess it was at one time, she had a party there or something. But anyway, this was the house, and they all lived there. Now this is 24/7 living, half-a-dozen people who'd left their -- some had left their wives behind and families behind, and they literally lived in this house for the entire six months the project was in America, but the first three months were the most intensive. And one of the young women in the project, she was a fantastic lady, she actually built her room in the bathroom. The bathroom was so big, she built the bed over the bathtub -- it's quite fascinating.\nOn the other hand, I didn't know anything about this. OK? Nothing. This is all going on, and all I'm getting is postcards of these guys in Las Vegas, or whatever, saying, \"Don't worry Chris, this is really going to be good.\" OK? So my concept of what a design studio was probably -- I wasn't up to speed on where these guys were.\nHowever, the engineers back in Munich had taken on this kind of Newtonian solution, and they were trying to find how many cup holders can dance on the head of a pin, and, you know, these really serious questions that are confronting the modern consumer. And one was hoping that these two teams would get together, and this collusion of incredible creativity, under these incredible surroundings, and these incredibly stressed-out engineers, would create some incredible solutions. Well, what I didn't know was, and what we found out was -- these guys, they can't even like talk to each other under those conditions. You get a divergence of Newtonian and quantum thinking at that point, you have a split in your dialog that is so deep, and so far, that they cannot bring this together at all.\nAnd so we had our first meeting, after three months, in Tiburon, which is just up the road from here -- you know Tiburon? And the idea was after the first three months of this independent research they would present it all to Dr. Goschel -- who is now my boss, and at that time he was co-mentor on the project -- and they would present their results. We would see where we were going, we would see the first indication of what could be the successive phenomenon to the SUV in America. And so I had these ideas in my head, that this is going to be great. I mean, I'm going to see so much work, it's so intense -- I know probably Las Vegas meant a lot about it, and I'm not really sure where the Grand Canyon came in either -- but somehow all this is going to come together, and I'm going to see some really great product. So we went to Tiburon, after three months, and the team had gotten together the week before, many days ahead of time. The engineers flew over, and designers got together with them, and they put their presentation together.\nWell, it turns out that the engineers hadn't done anything. And they hadn't done anything because -- kind of, like in car business, engineers are there to solve problems, and we were asking them to create a problem. And the engineers were waiting for the designers to say, \"This is the problem that we've created, now help us solve it.\" And they couldn't talk about it. So what happened was, the engineers showed up with nothing. And the engineers told the designers, \"If you go in with all your stuff, we'll walk out, we'll walk right out of the project.\"\nSo I didn't know any of this, and we got a presentation that had an agenda, looked like this. There was a whole lot of dialog. We spent four hours being told all about vocabulary that needs to be built between engineers and designers. And here I'm expecting at any moment, \"OK, they're going to turn the page, and I'm going to see the cars, I'm going to see the sketches, I'm going to see maybe some idea of where it's going.\" Dialog kept on going, with mental maps of words, and pretty soon it was becoming obvious that instead of being dazzled with brilliance, I was seriously being baffled with bullshit. And if you can imagine what this is like, to have these months of postcard indication of how great this team is working, and they're out there spending all this money, and they're learning, and they're doing all this stuff. I went fucking ballistic, right? I went nuts. You can probably remember Tiburon, it used to look like this.\nAfter four hours of this, I stood up, and I took this team apart. I screamed at them, I yelled at them, \"What the hell are you doing? You're letting me down, you're my designers, you're supposed to be the creative ones, what the hell is going on around here?\" It was probably one of my better tirades, I have some good ones, but this was probably one of my better ones. And I went into these people; how could they take BMW's money, how could they have a holiday for three months and produce nothing, nothing? Because of course they didn't tell us that they had three station wagons full of drawings, model concepts, pictures -- everything I wanted, they'd locked up in the cars, because they had shown solidarity with the engineers -- and they'd decided not to show me anything, in order to give the chance for problem solving a chance to start, because they hadn't realized, of course, that they couldn't do problem creating. So we went to lunch --\n(Laughter)\nAnd I've got to tell you, this was one seriously quiet lunch. The engineers all sat at one end of the table, the designers and I sat at the other end of the table, really quiet. And I was just fucking furious, furious. OK? Probably because they had all the fun and I didn't, you know. That's what you get furious about right? And somebody asked me about Catherine, my wife, you know, did she fly out with me or something? I said, \"No,\" and it triggered a set of thoughts about my wife. And I recalled that when Catherine and I were married, the priest gave a very nice sermon, and he said something very important. He said, \"Love is not selfish,\" he said, \"Love does not mean counting how many times I say, 'I love you.' It doesn't mean you had sex this many times this month, and it's two times less than last month, so that means you don't love me as much. Love is not selfish.\" And I thought about this, and I thought, \"You know, I'm not showing love here. I'm seriously not showing love. I'm in the air, I'm in the air without trust. This cannot be. This cannot be that I'm expecting a certain number of sketches, and to me that's my quantification method for qualifying a team. This cannot be.\"\nSo I told them this story. I said, \"Guys, I'm thinking about something here, this isn't right. I can't have a relationship with you guys based on a premise that is a quantifiable one. Based on a dictate premise that says, 'I'm a boss, you do what I say, without trust.'\" I said \"This can't be.\" Actually, we all broke down into tears, to be quite honest about it, because they still could not tell me how much frustration they had built up inside of them, not being able to show me what I wanted, and merely having to ask me to trust them that it would come. And I think we felt much closer that day, we cut a lot of strings that didn't need to be there, and we forged the concept for what real team and creativity is all about. We put the car back at the center of our thoughts, and we put love, I think, truly back into the center of the process.\nBy the way, that team went on to create six different concepts for the next model of what would be the proposal for the next generation after SUVs in America. One of those was the idea of a crossover coupes -- you see it downstairs, the X Coupe -- they had a lot of fun with that. It was the rendition of our motorcycle, the GS, as Carl Magnusson says, \"brute-iful,\" as the idea of what could be a motorcycle, if you add two more wheels. And so, in conclusion, my lesson that I wanted to pass on to you, was this one here. I'm also going to steal a little quote out of \"Little Prince.\" There's a lot to be said about trust and love, if you know that those two words are synonymous for design. I had a very, very meaningful relationship with my team that day, and it's stayed that way ever since. And I hope that you too find that there's more to design, and more towards the art of the design, than doing it yourself. It's true that the trust and the love, that makes it worthwhile.\nThanks so much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Крис Бэнгл говорит, что великие автомобили — это искусство\nTED Talk Subtitles and Transcript: Американский дизайнер Крис Бэнгл объясняет свою философию в отношении дизайна автомобилей, который он считает самостоятельной формой искусства, на примере увлекательного и очень трогательного отчёта о проекте Deep Blue концерна BMW Group, целью которого было создание внедорожника будущего.\nОсновная идея того, о чем я хочу поговорить, заключается в том, что автомобили — это искусство. Это и вправду имеет для меня достаточно большое значение, поскольку дизайнеры автомобилей чаще стоят немного ниже по иерархической лестнице. Мы не делаем подарочных изданий со всего лишь одной лампочкой внутри, и машины воспринимаются больше как продукт, описать эстетическую сторону которого достаточно трудно, используя ту же терминологию, которая используется при обсуждении искусства. Машины, как искусство, переносят это — если вы допускаете эту мысль — в сферу эмоций, с которой вам придётся иметь дело на том же уровне, что и в искусстве с большой буквы.\nСейчас вы увидите картину Микеланджело. Это нечто совершенно иное, нежели автомобили. Автомобили — это самостоятельно движущиеся объекты, не так ли? Лифты — по сути авто-мобили. И они не слишком-то связаны с эмоциями; они служат какой-то цели; и бесспорно, существуя вот уже около ста лет, автомобили значительно улучшили нашу жизнь по многим параметрам; но они также стали настоящим геморроем, потому как автомобили — это проблема, которую на самом деле надо решить. Нам нужно решить проблему загрязнения, проблему заторов, но не это интересует меня в разрезе данного доклада.\nТо, что меня интересует, это, собственно машины. Автомобилями может быть то, что вы используете, но машины — это во многом то, что вы есть. И пока мы можем решить проблемы, связанные с автомобилями, а я верю, что можем, используя топливные элементы или водород, и БМВ тут держит руку на пульсе, и массу других вещей, я думаю, мы можем закрыть глаза на эти проблемы, и попытаться понять, почему же так многие из нас на этом крючке — выражения себя через автомобиль — и что это значит, чему это может нас научить. И это именно то, о чем я хочу поговорить. Машина — это не костюм; машина — это аватар. Это продолжение самого себя: она считывает твои мысли, твои идеи, эмоции и преумножает их — твою злость или что бы там ни было. Это аватар. Это супер-манипулятор, в середине которого ты оказался, и если ты чувствуешь себя сексуальным, машина тоже сексуальна. И если ты агрессивен на дороге, то у тебя грузовой Шевроле, правда?\nМашина — это скульптура. Вы знали это? Знали ли вы, что каждая машина, которую вы видите, вылеплена вручную. Многие думают: «Ну, это всё при помощи компьютеров, и различных станков и т.д. и т.п.» Ну, они воспроизводят это, но все оригиналы создаются вручную. Они создаются мужчинами и женщинами, которые верят в своё ремесло. И они вкладывают такое же напряжение в изваяние автомобиля, какое и вы вкладываете в великую скульптуру, на которую идёте посмотреть в музей. Это напряжение между необходимостью выражения, необходимостью открытия, затем вы вкладываете в это что-то новое, и в то же время вы не можете преступить границы тонкого искусства. Правила, которые диктуют, как надо обрабатывать поверхности, которые говорят, что такое контроль, как показать, что ты мастер своего дела. И это напряжение, это открытие, эта тяга к чему-то новому — и в то же время, это чувство долга в отношении мастерства — это так же сильно в машинах, как и в чем бы то ни было ином. Мы работаем с глиной, которая не слишком изменилась, с тех пор как Микеланджело начал обрабатывать её, и существует очень интересная аналогия с этим. Микеланджело как-то сказал, что он здесь, «чтобы открыть тот облик, что спрятан внутри». Возвращаемся к автомобилям. Этот здесь 100-летней давности — улавливаете разницу? Между этим и этим? Очень сильно изменился, правда же? Хорошо, это не маркетинг; здесь очень интересный концепт автомобиля, но маркетинговый аспект — это не совсем то, о чем я хочу поговорить. Я хотел бы поговорить вот о чем. Почему важно, что вам нужно мыть автомобиль, что означает эта чувственность, с которой вы прикасаетесь к нему? Всё дело в изваянии. Оно объясняет чувственность. И это создаётся мужчинами и женщинами, которые работают вот так, создавая автомобили.\nА вот небольшая цитата Генри Мура о скульптуре, Я думаю, что то «давление изнутри», о котором говорит Мур — по крайней мере, когда это касается автомобилей — как раз возвращает нас к идее средства. Это и есть то желание жить, та необходимость выжить, выразить себя, которая воплощается в автомобиле и захватывает таких людей, как я. И мы говорим другим людям: «Сделайте это, это, это», пока, наконец, эта штука не оживёт. Мы целиком инфицированы. И красота может быть результатом этого инфицирования; это действительно прекрасно. В центре всего этого, конечно же, эта скульптура, и именно это вносит тонкое искусство в наши автомобили. И на самом деле не так уж велика разница между тем, работают ли они вот так, или кто-то работает вот так. Речь идёт о такой же отдаче, о такой же красоте.\nНу, а сейчас, сейчас я перехожу к сути. Я хочу поговорить о машинах как искусстве. Искусство, как понимал его Платон, это правда; это красота и любовь. И это именно то, чем дизайнеры автомобилей отличаются от инженеров. Нам несложно поговорить о любви. Нам несложно поговорить о правде или красоте в данном аспекте. Это то, что мы ищем — когда мы занимаемся своим ремеслом, мы и вправду пытаемся найти правду. Мы не пытаемся найти тщеславие и красоту. Мы пытаемся найти красоту в правде. Инженеры, однако, более склонны смотреть на вещи c позиции Ньютона, в отличие от этого квантового подхода. Мы имеем дело с иррациональным и с парадоксами, существование которых мы признаем, а инженеры склонны смотреть на вещи наподобие 2+2=4, и если ты получишь 4,0 — это хорошо, а 4,000 — ещё лучше. И это иногда приводит к разногласиям в том, почему мы делаем то, что мы делаем. Хотя, мы в принципе согласились с тем, что в БМВ есть женщины, БМВ — это очень мужской бизнес — мужчины, мужчины, мужчины — это инженеры. А мы что-то типа женской части этого. И это нормально, это здорово. Вы можете вспылить и быть мужчиной. Но мы будем немного более женственными. Потому что мы заинтересованы в том, чтобы найти форму, которая будет чем-то больше, чем просто функцией.\nНам интересно найти красоту, которая будет чем-то более, чем просто эстетикой; И это поистине правда. И мне кажется, эта идея души, которая находится в сердце великих автомобилей, очень даже уместна. Вы все это знаете. Вы познаете автомобиль, когда увидели его, душой. Вы знаете, насколько это сильно. И, на мой взгляд, это познание любви и познание дизайна синонимичны. А сейчас перейдём к моей истории.\nЯ сделал кое-какие открытия в отношении любви и дизайна благодаря проекту Deep Blue. Но для начала давайте-ка на секундочку отвлечёмся и, скажем, знаете ли вы, что можно убрать слово «Любовь» из многих сфер нашей жизни, и вставить слово «Дизайн», и это по-прежнему будет иметь смысл, как, например, эта цитата, ну, вы понимаете. И это работает, видите? Вы понимаете это. Не нужно доказывать, что это работает. «В дизайне и на войне все средства хороши». Мы безусловно живём в обществе, основанном на конкуренции. Я думаю как раз вот это, есть песня, которая по-настоящему открывает для меня Филиппа Старка, ну, знаете, это как, знаете, как детская любовь, это круто, правда? Зубная щётка, круто. Дело принимает серьёзный оборот, когда вы видите что-то типа этого. ОK?\n(Смех)\nВот в этой замене, я полагаю, есть доля вины всех, кто задействован в управлении дизайном. И эта идея полюбить больше, смоделировать больше, когда дело касается твоего ближнего, физически она может выглядеть вот так, и, быть может, в будущем так и будет. Но сейчас речь идёт о взаимоотношениях с нашими сотрудниками, с нашими командами, которые занимаются созиданием. Итак, вернёмся к моей истории. То, с чем мы имеем дело здесь, — это представление о понятии люди-работа, и мне приходится налаживать связь с моими дизайнерами, когда мы разрабатываем продукты БМВ. Нам приходится иметь тесную связь друг с другом, единое мнение, что означает, что мы должны работать как одна семья; мы должны понимать друг друга в этом плане. Бывают хорошие времена; бывают интересные времена, но бывают также и напряжённые. Если ты хочешь делать машины, ты должен выйти на улицу. Ты должен делать машины под дождём и под снегом. Это, кстати, презентация, которую мы провели для нашего совета директоров. Мы заставили их оторвать задницы и тоже выйти в снег. Вы же хотите познать машины снаружи? Что ж, тогда вам придётся постоять снаружи для этого. И поскольку это творческие люди, у них очень артистический темперамент. Согласны? Ещё кое-что относительно искусства: искусство — это открытие, и это открытие себя через своё искусство. Верно? А что касается автомобилей, мы все тут немного Пигмалионы, мы полностью влюблены в наши творения. Это одна из самых любимых моих картин, она действительно описывает наши взаимоотношения с автомобилем. Это нереально сумасшедше.\n(Смех)\nНо благодаря этому, близость, с которой мы работаем как команда, приобретает новое измерение, новое значение. У нас общий центр внимания, общий фокус — автомобиль находится в центре всех наших взаимоотношений. И моя работа состоит в том, чтобы, в процессе конкуренции, сузить этот фокус. Сегодня я услышал о гене смерти Иосифа, который убивает репродукцию клеток. Вы знаете, это именно то, что мне порой приходится делать. Мы начинаем с 10-ти машин, затем мы сокращаем их количество до 5, потом до 3, до 2, до одного автомобиля, и я, по сути, нахожусь в центре этого процесса истребления. Чьей-то любви, чьего-то детища. Это очень сложно, и тебе необходимо иметь связь с твоей командой, которая разрешает тебе делать это, ведь это поглощает и их жизнь. У них тоже есть этот поражённый ген, и больше всего на свете им хочется, чтобы их творение продолжало жить.\nСобственно, этот проект Deep Blue наладил контакт между мной и моей командой таким способом, которого я никогда не ожидал, и мне хотелось бы поделиться им с вами, потому как мне хотелось бы, чтобы вы подумали об этом, возможно в аспекте ваших отношений. Нам хотелось создать автомобиль, который был бы настоящим прыжком веры для БМВ. Нам хотелось создать команду, настолько удалённую от того, как мы раньше это делали, что единственное, что меня с ними связывало, — это телефонный номер. Итак, мы сделали вот что: вместо того чтобы иметь группу творческих работников под рукой, мы решили предоставить свободу команде креативных дизайнеров и инженеров, дабы понять, каким должен быть преемник внедорожника в Америке. Это было в 1996 году. Итак, мы отправили на поиски эту команду под названием Deep Blue. Сейчас многие знакомы с понятием Deep Blue от IBM — на самом деле мы украли у них это название, чтобы если кто-то прочитает наши факсы, можно было бы подумать, что речь идёт о компьютерах. Как оказалось, это была неплохая идея, потому что Deep Blue имел успех в компании типа БМВ — «Deep Blue», ого, классное название. Люди оказались вовлечены в это. Мы взяли команду дизайнеров и отправили их в Америку. Мы выделили им бюджет, что-то, что по нашему мнению, должно было быть комплектом отчётной документации, расписание и, собственно, всё. Как я уже говорил, для связи у нас был только телефон.\nА группа инженеров должна была работать в Германии, и суть замысла была в том, чтобы они работали отдельно над вопросом преемника внедорожника. Предполагалось, что они встретятся, сравнят заметки. Затем они будут работать отдельно, снова встретятся и вместе создадут колоссальный набор различных мнений, которые не оскверняли бы идеи друг друга, но в то же самое время объединились бы и решили поставленные задачи. С надеждой на то, что мы действительно поймём покупателя, то, где он находится, поживём с ним в Америке — в общем, мы отправили туда команду, но произошло кое-что другое. Они поехали совсем в другие места.\n(Смех)\nОн просто исчезли, правда, и всё, что я получал от них, — это открытки. Я получал открытки от них из Лас-Вегаса, и открытки из Большого Каньона, и вот эти открытки у Ниагарского водопада, и вскоре после этого они были в Нью-Йорке и, я понятия не имею, где ещё. И я говорил себе: «Это будет великий автомобиль, они проводят исследование, о котором я даже и не думал». Правда же? И они решили, что вместо того, чтобы снять студию, и шесть или семь квартир, будет дешевле снять бывшую виллу Элизабет Тейлор в Малибу. Ну, в конце концов, они рассказали мне, что это был её дом. Я думаю, одно время у неё была там вечеринка или что-то типа этого. Но в любом случае, это был дом, и они все жили там. На минуточку, жить вместе круглые сутки 7 дней в неделю, полдюжины людей, у некоторых из которых оставались жены и семьи, и они буквально жили в этом доме целых полгода, пока проект был в Америке, но особенно напряжёнными были первые три месяца. А одна молодая женщина из этой группы, она была просто великолепной, устроила себе комнату буквально в ванной. Ванная комната была настолько большой, она попросту устроила себе кровать над ванной — удивительно.\nНо, с другой стороны, я ничего не знал об этом. Понимаете? Ничего. Такие дела разворачиваются, а всё, что я получаю, — это открытки с этими ребятами в Лас-Вегасе или ещё где-то, сообщающими: «Не волнуйся, Крис, всё будет в порядке». Понимаете? В общем, моё представление о дизайн студии было вероятно… Я не собирался мчаться туда, где были эти ребята.\nВ это время инженеры в Мюнхене приступили к делу с ньютоновским подходом, пытаясь понять, сколько подстаканников может поместиться на булавочной головке, и, вы понимаете, такие поистине серьёзные вопросы, с которыми сталкивается современный потребитель. И я надеялся, что эти две команды встретятся вместе, и это столкновение неимоверного творчества, в этих неимоверных условиях, и эти невероятно утомлённые инженеры создадут невероятные решения. Однако чего я не знал, и что мы потом обнаружили, — это то, что эти ребята не могут даже вести диалог друг с другом в этих условиях. Тут-то и проявилось расхождение в ньютоновском и квантовом образах мышления, и раскол в этом диалоге был таким глубоким и большим, что они совершенно не могли свести это воедино.\nИтак, наша первая встреча состоялась спустя три месяца в Тибуроне, что находится здесь, совсем рядом — вы же знаете Тибурон? И суть встречи была в том, что спустя три месяца этого независимого исследования они представят все это д-ру Гошелю — который сейчас является моим начальником, а тогда был тоже куратором этого проекта — в общем, что они ознакомят его со своими результатами. Мы бы смогли увидеть, в каком направлении мы движемся, мы смогли бы понять первые признаки того, каким мог бы быть преемник внедорожника в Америке. В общем, такие вот мысли были в моей голове, и я думал, это будет великолепно. Я имею в виду, я уже вижу столько труда, напряжённой работы — я понимаю, что Лас-Вегас наверное значил очень много, хотя я не совсем понимаю, каким боком тут оказался Большой Каньон — но каким-то образом это должно было соединиться, и я должен был увидеть поистине великолепный продукт. В общем, спустя три месяца мы поехали в Тибурон, а команда собралась там неделей ранее, намного раньше срока. Инженеры прилетели туда, там к ним присоединились дизайнеры, и они скомпоновали свою презентацию.\nКак оказалось, инженеры ничего не сделали. А не сделали они ничего, потому что ну, как это есть в автомобильном бизнесе, задача инженеров — решать проблемы, а мы попросили их создать проблему. И они ждали, когда дизайнеры скажут им: «Вот проблема, которую мы создали, теперь помогите нам её решить». И они совершенно не могли говорить об этом. В общем, инженеры явились с пустыми руками. При этом они сказали дизайнерам: «Если вы пойдёте туда с вашим материалом, мы уйдём, мы покинем проект».\nНо я ничего этого не знал, и у нас была презентация с повесткой дня, которая выглядела вот так. Состоялся обширный диалог. Четыре часа нам рассказывали всё о лексике, необходимой для общения инженеров и дизайнеров. И в каждый последующий момент я ждал, что они перевернут страничку, и я увижу автомобили, я увижу наброски, быть может, я увижу идею о направлении движения. Диалог всё продолжался, с семантическими картами слов, и очень скоро стало очевидно, что вместо того, чтобы быть поражённым блестящими идеями, я был поставлен в тупик этой собачьей чушью. И если вы можете представить, каково это, жить все эти месяцы с отчётом в открытках о том, как классно работает эта команда, и что они там тратят все эти деньги и учатся, и занимаются вот этим. Я тупо пришёл в ярость. Я охренел. Возможно, вы припоминаете Тибурон. Тогда он выглядел вот так.\nСпустя четыре часа этой ерунды, я встал и разнёс в пух и прах эту команду. Я кричал на них, я орал: «Что, черт побери, вы делаете? Вы подводите меня. Вы мои дизайнеры, предполагается, что вы творческие люди, что, черт побери, здесь происходит?» Наверное, это была одна из лучших моих тирад, у меня есть парочка хороших, но эта была, наверное, одной из лучших. И я был зол на этих людей; как они могли вот так вот взять деньги БМВ, поехать в отпуск на три месяца и вернуться ни с чем, НИ С ЧЕМ? Потому что, конечно же, они нам не сказали, что у них три микроавтобуса, полных эскизов, концептов, рисунков — всё, что я хотел, они закрыли в машинах, потому что проявили солидарность с инженерами и решили не показывать мне ничего, дабы дать возможность начаться процессу разрешения проблем, потому что они, конечно же, не понимали, что они не могут создавать проблемы. Итак, мы отправились на обед —\n(Смех)\nИ должен признаться, это был по-настоящему тихий обед. Все инженеры расселись на одном конце стола, дизайнеры и я сели на другом конце стола, поистине безмолвно. Но я был чертовски разъярён, разъярён. Понимаете? Может, потому что они там развлекались, а я нет, ну, знаете. Мы ведь поэтому приходим в ярость, да? И кто-то спросил меня о Кэтрин, моей жене, прилетела ли она со мной, или что-то в этом роде. Я ответил: «Нет», и это породило ряд мыслей о моей жене. И я вспомнил, что во время нашей с Кэтрин свадебной церемонии священник прочитал очень милую проповедь, и он сказал кое-что очень важное. Он сказал: «Любовь бескорыстна», он сказал: «Любовь не означает, сколько раз ты сказал “Я тебя люблю”. Она не означает, что если в этом месяце у нас был секс столько-то раз, а это на два раза меньше, чем в прошлом, что ты не любишь меня так же, как раньше. Любовь бескорыстна». И я думал об этом и понял, что я здесь точно не излучаю любовь. Я подвешен в воздухе, подвешен в воздухе без доверия. А так нельзя. Не может быть, чтобы я ожидал всего лишь определённое число набросков, а для меня тогда это был мой количественный метод квалификации команды. Этого не может быть.\nИ я рассказал им эту историю. Я сказал: «Ребята, я тут думаю кое о чем, это неправильно. Я не могу иметь с вами отношения, которые основывались бы на количественных предпосылках. Которые основывались бы на диктаторских предпосылках типа: «Я ваш босс, делайте, что я говорю, без доверия». Я сказал: «Этого не может быть». Признаться честно, мы все расплакались, потому что они всё ещё не могли сказать мне, насколько фрустрированы они были внутри себя, не будучи в состоянии показать мне то, что я хотел, а попросту прося меня поверить им, что это произойдёт. И я думаю, в тот день мы стали намного ближе, мы отбросили многие ограничения, которых не должно было быть там, и мы придумали концепцию того, какими же должны быть настоящая команда и творчество. Мы снова сделали автомобиль центром нашего внимания, и я думаю, снова вложили любовь в сердце этого процесса.\nКстати, эта команда разработала 6 различных концептов следующей модели того, что должно было бы стать предложением для следующего поколения после внедорожников в Америке. Одним из них был концепт внедорожника купе — вы видите его как раз, X Coupe — они хорошенько повеселились, пока создавали его. Это было прочтение нашего мотоцикла, GS, как сказал Карл Магнуссон, «зверское», как идея того, каким мог бы быть мотоцикл, добавь мы к нему ещё два колеса. Итак, в заключение, урок, который я хотел донести до вас, был следующим. Я собираюсь украсть маленькую цитату из «Маленького принца». О любви и доверии можно ещё много чего сказать, если знаешь, что эти два понятия синонимичны дизайну. В тот день у меня с моей командой были очень, очень осмысленные отношения, и они такими и являются по сей день. И я надеюсь, что вы тоже придёте к тому, что в моделировании и самом искусстве дизайна есть нечто большее, чем просто делать это самому. И именно благодаря доверию и любви это приобретает смысл.\nСпасибо большое.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Chris Bangle: Great cars are great art
TED Talk Subtitles and Transcript: American designer Chris Bangle explains his philosophy that car design is an art form in its own right, with an entertaining -- and ultimately moving -- account of the BMW Group's Deep Blue project, intended to create the SUV of the future.
What I want to talk about is, as background, is the idea that cars are art. This is actually quite meaningful to me, because car designers tend to be a little bit low on the totem pole -- we don't do coffee table books with just one lamp inside of it -- and cars are thought so much as a product that it's a little bit difficult to get into the aesthetic side under the same sort of terminology that one would discuss art. And so cars, as art, brings it into an emotional plane -- if you accept that -- that you have to deal with on the same level you would with art with a capital A.
Now at this point you're going to see a picture of Michelangelo. This is completely different than automobiles. Automobiles are self-moving things, right? Elevators are automobiles. And they're not very emotional; they solve a purpose; and certainly automobiles have been around for 100 years and have made our lives functionally a lot better in many ways; they've also been a real pain in the ass, because automobiles are really the thing we have to solve. We have to solve the pollution, we have to solve the congestion -- but that's not what interests me in this speech.
What interests me in this speech is cars. Automobiles may be what you use, but cars are what we are, in many ways. And as long as we can solve the problems of automobiles, and I believe we can, with fuel cells or hydrogen, like BMW is really hip on, and lots of other things, then I think we can look past that and try and understand why this hook is in many of us -- of this car-y-ness -- and what that means, what we can learn from it. That's what I want to get to. Cars are not a suit of clothes; cars are an avatar. Cars are an expansion of yourself: they take your thoughts, your ideas, your emotions, and they multiply it -- your anger, whatever. It's an avatar. It's a super-waldo that you happen to be inside of, and if you feel sexy, the car is sexy. And if you're full of road rage, you've got a "Chevy: Like a Rock," right?
Cars are a sculpture -- did you know this? That every car you see out there is sculpted by hand. Many people think, "Well, it's computers, and it's done by machines and stuff like that." Well, they reproduce it, but the originals are all done by hand. It's done by men and women who believe a lot in their craft. And they put that same kind of tension into the sculpting of a car that you do in a great sculpture that you would go and look at in a museum. That tension between the need to express, the need to discover, then you put something new into it, and at the same time you have bounds of craftsmanship. Rules that say, this is how you handle surfaces; this is what control is all about; this is how you show you're a master of your craft. And that tension, that discovery, that push for something new -- and at the same time, that sense of obligation to the regards of craftsmanship -- that's as strong in cars as it is in anything. We work in clay, which hasn't changed much since Michelangelo started screwing around with it, and there's a very interesting analogy to that too. Real quickly -- Michelangelo once said he's there to "discover the figure within," OK? There we go, the automobile. That was 100 years right there -- did you catch that? Between that one there, and that one there, it changed a lot didn't it? OK, it's not marketing; there's a very interesting car concept here, but the marketing part is not what I want to talk about here. I want to talk about this. Why it means you have to wash a car, what is it, that sensuality you have to touch about it? That's the sculpture that goes into it. That sensuality. And it's done by men and women working just like this, making cars.
Now this little quote about sculpture from Henry Moore, I believe that that "pressure within" that Moore's talking about -- at least when it comes to cars -- comes right back to this idea of the mean. It's that will to live, that need to survive, to express itself, that comes in a car, and takes over people like me. And we tell other people, "Do this, do this, do this," until this thing comes alive. We are completely infected. And beauty can be the result of this infectiousness; it's quite wonderful. This sculpture is, of course, at the heart of all of it, and it's really what puts the craftsmanship into our cars. And it's not a whole lot different, really, when they're working like this, or when somebody works like this. It's that same kind of commitment, that same kind of beauty.
Now, now I get to the point. I want to talk about cars as art. Art, in the Platonic sense, is truth; it's beauty, and love. Now this is really where designers in car business diverge from the engineers. We don't really have a problem talking about love. We don't have a problem talking about truth or beauty in that sense. That's what we're searching for -- when we're working our craft, we are really trying to find that truth out there. We're not trying to find vanity and beauty. We're trying to find the beauty in the truth. However, engineers tend to look at things a little bit more Newtonian, instead of this quantum approach. We're dealing with irrationalisms, and we're dealing with paradoxes that we admit exist, and the engineers tend to look things a little bit more like two and two is four, and if you get 4.0 it's better, and 4.000 is even better. And that sometimes leads to bit of a divergence in why we're doing what we're doing. We've pretty much accepted the fact, though, that we are the women in the organization at BMW -- BMW is a very manly type business, -- men, men, men; it's engineers. And we're kind of the female side to that. That's OK, that's cool. You go off and be manly. We're going to be a little bit more female. Because what we're interested in is finding form that's more than just a function.
We're interested in finding beauty that's more than just an aesthetic; it's really a truth. And I think this idea of soul, as being at the heart of great cars, is very applicable. You all know it. You know a car when you've seen it, with soul. You know how strong this is. Well, this experience of love, and the experience of design, to me, are interchangeable. And now I'm coming to my story.
I discovered something about love and design through a project called Deep Blue. And first of all, you have to go with me for a second, and say, you know, you could take the word "love" out of a lot of things in our society, put the word "design" in, and it still works, like this quote here, you know. It kind of works, you know? You can understand that. It works in truisms. "All is fair in design and war." Certainly we live in a competitive society. I think this one here, there's a pop song that really describes Philippe Starck for me, you know, this is like you know, this is like puppy love, you know, this is cool right? Toothbrush, cool. It really only gets serious when you look at something like this. OK?
(Laughter)
This is one substitution that I believe all of us, in design management, are guilty of. And this idea that there is more to love, more to design, when it gets down to your neighbor, your other, it can be physical like this, and maybe in the future it will be. But right now it's in dealing with our own people, our own teams who are doing the creating. So, to my story. The idea of people-work is what we work with here, and I have to make a bond with my designers when we're creating BMWs. We have to have a shared intimacy, a shared vision -- that means we have to work as one family; we have to understand ourselves that way. There's good times; there's interesting times; and there's some stress times too. You want to do cars, you've got to go outside. You've got to do cars in the rain; you've got to do cars in the snow. That's, by the way, is a presentation we made to our board of directors. We haul their butts out in the snow, too. You want to know cars outside? Well, you've got to stand outside to do this. And because these are artists, they have very artistic temperaments. All right? Now one thing about art is, art is discovery, and art is discovering yourself through your art. Right? And one thing about cars is we're all a little bit like Pygmalion, we are completely in love with our own creations. This is one of my favorite paintings, it really describes our relationship with cars. This is sick beyond belief.
(Laughter)
But because of this, the intimacy with which we work together as a team takes on a new dimension, a new meaning. We have a shared center; we have a shared focus -- that car stays at the middle of all our relationships. And it's my job, in the competitive process, to narrow this down. I heard today about Joseph's death genes that have to go in and kill cell reproduction. You know, that's what I have to do sometimes. We start out with 10 cars; we narrow it down to five cars, down to three cars, down to two cars, down to one car, and I'm in the middle of that killing, basically. Someone's love, someone's baby. This is very difficult, and you have to have a bond with your team that permits you to do this, because their life is wrapped up in that too. They've got that gene infected in them as well, and they want that to live, more than anything else.
Well, this project, Deep Blue, put me in contact with my team in a way that I never expected, and I want to pass it on to you, because I want you to reflect on this, perhaps in your own relationships. We wanted to a do a car which was a complete leap of faith for BMW. We wanted to do a team which was so removed from the way we'd done it, that I only had a phone number that connected me to them. So, what we did was: instead of having a staff of artists that are just your wrist, we decided to free up a team of creative designers and engineers to find out what's the successor to the SUV phenomenon in America. This is 1996 we did this project. And so we sent them off with this team name, Deep Blue. Now many people know Deep Blue from IBM -- we actually stole it from them because we figured if anybody read our faxes they'd think we're talking about computers. It turned out it was quite clever because Deep Blue, in a company like BMW, has a hook -- "Deep Blue," wow, cool name. So people get wrapped up in it. And we took a team of designers, and we sent them off to America. And we gave them a budget, what we thought was a set of deliverables, a timetable, and nothing else. Like I said, I just had a phone number that connected me to them.
And a group of engineers worked in Germany, and the idea was they would work separately on this problem of what's the successor to the SUV. They would come together, compare notes. Then they would work apart, come together, and they would produce together a monumental set of diverse opinions that didn't pollute each other's ideas -- but at the same time came together and resolved the problems. Hopefully, really understand the customer at its heart, where the customer is, live with them in America. So -- sent the team off, and actually something different happened. They went other places.
(Laughter)
They disappeared, quite honestly, and all I got was postcards. Now, I got some postcards of these guys in Las Vegas, and I got some postcards of these guys in the Grand Canyon, and I got these postcards of Niagara Falls, and pretty soon they're in New York, and I don't know where else. And I'm telling myself, "This is going to be a great car, they're doing research that I've never even thought about before." Right? And they decided that instead of, like, having a studio, and six or seven apartments, it was cheaper to rent Elizabeth Taylor's ex-house in Malibu. And -- at least they told me it was her house, I guess it was at one time, she had a party there or something. But anyway, this was the house, and they all lived there. Now this is 24/7 living, half-a-dozen people who'd left their -- some had left their wives behind and families behind, and they literally lived in this house for the entire six months the project was in America, but the first three months were the most intensive. And one of the young women in the project, she was a fantastic lady, she actually built her room in the bathroom. The bathroom was so big, she built the bed over the bathtub -- it's quite fascinating.
On the other hand, I didn't know anything about this. OK? Nothing. This is all going on, and all I'm getting is postcards of these guys in Las Vegas, or whatever, saying, "Don't worry Chris, this is really going to be good." OK? So my concept of what a design studio was probably -- I wasn't up to speed on where these guys were.
However, the engineers back in Munich had taken on this kind of Newtonian solution, and they were trying to find how many cup holders can dance on the head of a pin, and, you know, these really serious questions that are confronting the modern consumer. And one was hoping that these two teams would get together, and this collusion of incredible creativity, under these incredible surroundings, and these incredibly stressed-out engineers, would create some incredible solutions. Well, what I didn't know was, and what we found out was -- these guys, they can't even like talk to each other under those conditions. You get a divergence of Newtonian and quantum thinking at that point, you have a split in your dialog that is so deep, and so far, that they cannot bring this together at all.
And so we had our first meeting, after three months, in Tiburon, which is just up the road from here -- you know Tiburon? And the idea was after the first three months of this independent research they would present it all to Dr. Goschel -- who is now my boss, and at that time he was co-mentor on the project -- and they would present their results. We would see where we were going, we would see the first indication of what could be the successive phenomenon to the SUV in America. And so I had these ideas in my head, that this is going to be great. I mean, I'm going to see so much work, it's so intense -- I know probably Las Vegas meant a lot about it, and I'm not really sure where the Grand Canyon came in either -- but somehow all this is going to come together, and I'm going to see some really great product. So we went to Tiburon, after three months, and the team had gotten together the week before, many days ahead of time. The engineers flew over, and designers got together with them, and they put their presentation together.
Well, it turns out that the engineers hadn't done anything. And they hadn't done anything because -- kind of, like in car business, engineers are there to solve problems, and we were asking them to create a problem. And the engineers were waiting for the designers to say, "This is the problem that we've created, now help us solve it." And they couldn't talk about it. So what happened was, the engineers showed up with nothing. And the engineers told the designers, "If you go in with all your stuff, we'll walk out, we'll walk right out of the project."
So I didn't know any of this, and we got a presentation that had an agenda, looked like this. There was a whole lot of dialog. We spent four hours being told all about vocabulary that needs to be built between engineers and designers. And here I'm expecting at any moment, "OK, they're going to turn the page, and I'm going to see the cars, I'm going to see the sketches, I'm going to see maybe some idea of where it's going." Dialog kept on going, with mental maps of words, and pretty soon it was becoming obvious that instead of being dazzled with brilliance, I was seriously being baffled with bullshit. And if you can imagine what this is like, to have these months of postcard indication of how great this team is working, and they're out there spending all this money, and they're learning, and they're doing all this stuff. I went fucking ballistic, right? I went nuts. You can probably remember Tiburon, it used to look like this.
After four hours of this, I stood up, and I took this team apart. I screamed at them, I yelled at them, "What the hell are you doing? You're letting me down, you're my designers, you're supposed to be the creative ones, what the hell is going on around here?" It was probably one of my better tirades, I have some good ones, but this was probably one of my better ones. And I went into these people; how could they take BMW's money, how could they have a holiday for three months and produce nothing, nothing? Because of course they didn't tell us that they had three station wagons full of drawings, model concepts, pictures -- everything I wanted, they'd locked up in the cars, because they had shown solidarity with the engineers -- and they'd decided not to show me anything, in order to give the chance for problem solving a chance to start, because they hadn't realized, of course, that they couldn't do problem creating. So we went to lunch --
(Laughter)
And I've got to tell you, this was one seriously quiet lunch. The engineers all sat at one end of the table, the designers and I sat at the other end of the table, really quiet. And I was just fucking furious, furious. OK? Probably because they had all the fun and I didn't, you know. That's what you get furious about right? And somebody asked me about Catherine, my wife, you know, did she fly out with me or something? I said, "No," and it triggered a set of thoughts about my wife. And I recalled that when Catherine and I were married, the priest gave a very nice sermon, and he said something very important. He said, "Love is not selfish," he said, "Love does not mean counting how many times I say, 'I love you.' It doesn't mean you had sex this many times this month, and it's two times less than last month, so that means you don't love me as much. Love is not selfish." And I thought about this, and I thought, "You know, I'm not showing love here. I'm seriously not showing love. I'm in the air, I'm in the air without trust. This cannot be. This cannot be that I'm expecting a certain number of sketches, and to me that's my quantification method for qualifying a team. This cannot be."
So I told them this story. I said, "Guys, I'm thinking about something here, this isn't right. I can't have a relationship with you guys based on a premise that is a quantifiable one. Based on a dictate premise that says, 'I'm a boss, you do what I say, without trust.'" I said "This can't be." Actually, we all broke down into tears, to be quite honest about it, because they still could not tell me how much frustration they had built up inside of them, not being able to show me what I wanted, and merely having to ask me to trust them that it would come. And I think we felt much closer that day, we cut a lot of strings that didn't need to be there, and we forged the concept for what real team and creativity is all about. We put the car back at the center of our thoughts, and we put love, I think, truly back into the center of the process.
By the way, that team went on to create six different concepts for the next model of what would be the proposal for the next generation after SUVs in America. One of those was the idea of a crossover coupes -- you see it downstairs, the X Coupe -- they had a lot of fun with that. It was the rendition of our motorcycle, the GS, as Carl Magnusson says, "brute-iful," as the idea of what could be a motorcycle, if you add two more wheels. And so, in conclusion, my lesson that I wanted to pass on to you, was this one here. I'm also going to steal a little quote out of "Little Prince." There's a lot to be said about trust and love, if you know that those two words are synonymous for design. I had a very, very meaningful relationship with my team that day, and it's stayed that way ever since. And I hope that you too find that there's more to design, and more towards the art of the design, than doing it yourself. It's true that the trust and the love, that makes it worthwhile.
Thanks so much.
(Applause)
|
Крис Бэнгл говорит, что великие автомобили — это искусство
TED Talk Subtitles and Transcript: Американский дизайнер Крис Бэнгл объясняет свою философию в отношении дизайна автомобилей, который он считает самостоятельной формой искусства, на примере увлекательного и очень трогательного отчёта о проекте Deep Blue концерна BMW Group, целью которого было создание внедорожника будущего.
Основная идея того, о чем я хочу поговорить, заключается в том, что автомобили — это искусство. Это и вправду имеет для меня достаточно большое значение, поскольку дизайнеры автомобилей чаще стоят немного ниже по иерархической лестнице. Мы не делаем подарочных изданий со всего лишь одной лампочкой внутри, и машины воспринимаются больше как продукт, описать эстетическую сторону которого достаточно трудно, используя ту же терминологию, которая используется при обсуждении искусства. Машины, как искусство, переносят это — если вы допускаете эту мысль — в сферу эмоций, с которой вам придётся иметь дело на том же уровне, что и в искусстве с большой буквы.
Сейчас вы увидите картину Микеланджело. Это нечто совершенно иное, нежели автомобили. Автомобили — это самостоятельно движущиеся объекты, не так ли? Лифты — по сути авто-мобили. И они не слишком-то связаны с эмоциями; они служат какой-то цели; и бесспорно, существуя вот уже около ста лет, автомобили значительно улучшили нашу жизнь по многим параметрам; но они также стали настоящим геморроем, потому как автомобили — это проблема, которую на самом деле надо решить. Нам нужно решить проблему загрязнения, проблему заторов, но не это интересует меня в разрезе данного доклада.
То, что меня интересует, это, собственно машины. Автомобилями может быть то, что вы используете, но машины — это во многом то, что вы есть. И пока мы можем решить проблемы, связанные с автомобилями, а я верю, что можем, используя топливные элементы или водород, и БМВ тут держит руку на пульсе, и массу других вещей, я думаю, мы можем закрыть глаза на эти проблемы, и попытаться понять, почему же так многие из нас на этом крючке — выражения себя через автомобиль — и что это значит, чему это может нас научить. И это именно то, о чем я хочу поговорить. Машина — это не костюм; машина — это аватар. Это продолжение самого себя: она считывает твои мысли, твои идеи, эмоции и преумножает их — твою злость или что бы там ни было. Это аватар. Это супер-манипулятор, в середине которого ты оказался, и если ты чувствуешь себя сексуальным, машина тоже сексуальна. И если ты агрессивен на дороге, то у тебя грузовой Шевроле, правда?
Машина — это скульптура. Вы знали это? Знали ли вы, что каждая машина, которую вы видите, вылеплена вручную. Многие думают: «Ну, это всё при помощи компьютеров, и различных станков и т.д. и т.п.» Ну, они воспроизводят это, но все оригиналы создаются вручную. Они создаются мужчинами и женщинами, которые верят в своё ремесло. И они вкладывают такое же напряжение в изваяние автомобиля, какое и вы вкладываете в великую скульптуру, на которую идёте посмотреть в музей. Это напряжение между необходимостью выражения, необходимостью открытия, затем вы вкладываете в это что-то новое, и в то же время вы не можете преступить границы тонкого искусства. Правила, которые диктуют, как надо обрабатывать поверхности, которые говорят, что такое контроль, как показать, что ты мастер своего дела. И это напряжение, это открытие, эта тяга к чему-то новому — и в то же время, это чувство долга в отношении мастерства — это так же сильно в машинах, как и в чем бы то ни было ином. Мы работаем с глиной, которая не слишком изменилась, с тех пор как Микеланджело начал обрабатывать её, и существует очень интересная аналогия с этим. Микеланджело как-то сказал, что он здесь, «чтобы открыть тот облик, что спрятан внутри». Возвращаемся к автомобилям. Этот здесь 100-летней давности — улавливаете разницу? Между этим и этим? Очень сильно изменился, правда же? Хорошо, это не маркетинг; здесь очень интересный концепт автомобиля, но маркетинговый аспект — это не совсем то, о чем я хочу поговорить. Я хотел бы поговорить вот о чем. Почему важно, что вам нужно мыть автомобиль, что означает эта чувственность, с которой вы прикасаетесь к нему? Всё дело в изваянии. Оно объясняет чувственность. И это создаётся мужчинами и женщинами, которые работают вот так, создавая автомобили.
А вот небольшая цитата Генри Мура о скульптуре, Я думаю, что то «давление изнутри», о котором говорит Мур — по крайней мере, когда это касается автомобилей — как раз возвращает нас к идее средства. Это и есть то желание жить, та необходимость выжить, выразить себя, которая воплощается в автомобиле и захватывает таких людей, как я. И мы говорим другим людям: «Сделайте это, это, это», пока, наконец, эта штука не оживёт. Мы целиком инфицированы. И красота может быть результатом этого инфицирования; это действительно прекрасно. В центре всего этого, конечно же, эта скульптура, и именно это вносит тонкое искусство в наши автомобили. И на самом деле не так уж велика разница между тем, работают ли они вот так, или кто-то работает вот так. Речь идёт о такой же отдаче, о такой же красоте.
Ну, а сейчас, сейчас я перехожу к сути. Я хочу поговорить о машинах как искусстве. Искусство, как понимал его Платон, это правда; это красота и любовь. И это именно то, чем дизайнеры автомобилей отличаются от инженеров. Нам несложно поговорить о любви. Нам несложно поговорить о правде или красоте в данном аспекте. Это то, что мы ищем — когда мы занимаемся своим ремеслом, мы и вправду пытаемся найти правду. Мы не пытаемся найти тщеславие и красоту. Мы пытаемся найти красоту в правде. Инженеры, однако, более склонны смотреть на вещи c позиции Ньютона, в отличие от этого квантового подхода. Мы имеем дело с иррациональным и с парадоксами, существование которых мы признаем, а инженеры склонны смотреть на вещи наподобие 2+2=4, и если ты получишь 4,0 — это хорошо, а 4,000 — ещё лучше. И это иногда приводит к разногласиям в том, почему мы делаем то, что мы делаем. Хотя, мы в принципе согласились с тем, что в БМВ есть женщины, БМВ — это очень мужской бизнес — мужчины, мужчины, мужчины — это инженеры. А мы что-то типа женской части этого. И это нормально, это здорово. Вы можете вспылить и быть мужчиной. Но мы будем немного более женственными. Потому что мы заинтересованы в том, чтобы найти форму, которая будет чем-то больше, чем просто функцией.
Нам интересно найти красоту, которая будет чем-то более, чем просто эстетикой; И это поистине правда. И мне кажется, эта идея души, которая находится в сердце великих автомобилей, очень даже уместна. Вы все это знаете. Вы познаете автомобиль, когда увидели его, душой. Вы знаете, насколько это сильно. И, на мой взгляд, это познание любви и познание дизайна синонимичны. А сейчас перейдём к моей истории.
Я сделал кое-какие открытия в отношении любви и дизайна благодаря проекту Deep Blue. Но для начала давайте-ка на секундочку отвлечёмся и, скажем, знаете ли вы, что можно убрать слово «Любовь» из многих сфер нашей жизни, и вставить слово «Дизайн», и это по-прежнему будет иметь смысл, как, например, эта цитата, ну, вы понимаете. И это работает, видите? Вы понимаете это. Не нужно доказывать, что это работает. «В дизайне и на войне все средства хороши». Мы безусловно живём в обществе, основанном на конкуренции. Я думаю как раз вот это, есть песня, которая по-настоящему открывает для меня Филиппа Старка, ну, знаете, это как, знаете, как детская любовь, это круто, правда? Зубная щётка, круто. Дело принимает серьёзный оборот, когда вы видите что-то типа этого. ОK?
(Смех)
Вот в этой замене, я полагаю, есть доля вины всех, кто задействован в управлении дизайном. И эта идея полюбить больше, смоделировать больше, когда дело касается твоего ближнего, физически она может выглядеть вот так, и, быть может, в будущем так и будет. Но сейчас речь идёт о взаимоотношениях с нашими сотрудниками, с нашими командами, которые занимаются созиданием. Итак, вернёмся к моей истории. То, с чем мы имеем дело здесь, — это представление о понятии люди-работа, и мне приходится налаживать связь с моими дизайнерами, когда мы разрабатываем продукты БМВ. Нам приходится иметь тесную связь друг с другом, единое мнение, что означает, что мы должны работать как одна семья; мы должны понимать друг друга в этом плане. Бывают хорошие времена; бывают интересные времена, но бывают также и напряжённые. Если ты хочешь делать машины, ты должен выйти на улицу. Ты должен делать машины под дождём и под снегом. Это, кстати, презентация, которую мы провели для нашего совета директоров. Мы заставили их оторвать задницы и тоже выйти в снег. Вы же хотите познать машины снаружи? Что ж, тогда вам придётся постоять снаружи для этого. И поскольку это творческие люди, у них очень артистический темперамент. Согласны? Ещё кое-что относительно искусства: искусство — это открытие, и это открытие себя через своё искусство. Верно? А что касается автомобилей, мы все тут немного Пигмалионы, мы полностью влюблены в наши творения. Это одна из самых любимых моих картин, она действительно описывает наши взаимоотношения с автомобилем. Это нереально сумасшедше.
(Смех)
Но благодаря этому, близость, с которой мы работаем как команда, приобретает новое измерение, новое значение. У нас общий центр внимания, общий фокус — автомобиль находится в центре всех наших взаимоотношений. И моя работа состоит в том, чтобы, в процессе конкуренции, сузить этот фокус. Сегодня я услышал о гене смерти Иосифа, который убивает репродукцию клеток. Вы знаете, это именно то, что мне порой приходится делать. Мы начинаем с 10-ти машин, затем мы сокращаем их количество до 5, потом до 3, до 2, до одного автомобиля, и я, по сути, нахожусь в центре этого процесса истребления. Чьей-то любви, чьего-то детища. Это очень сложно, и тебе необходимо иметь связь с твоей командой, которая разрешает тебе делать это, ведь это поглощает и их жизнь. У них тоже есть этот поражённый ген, и больше всего на свете им хочется, чтобы их творение продолжало жить.
Собственно, этот проект Deep Blue наладил контакт между мной и моей командой таким способом, которого я никогда не ожидал, и мне хотелось бы поделиться им с вами, потому как мне хотелось бы, чтобы вы подумали об этом, возможно в аспекте ваших отношений. Нам хотелось создать автомобиль, который был бы настоящим прыжком веры для БМВ. Нам хотелось создать команду, настолько удалённую от того, как мы раньше это делали, что единственное, что меня с ними связывало, — это телефонный номер. Итак, мы сделали вот что: вместо того чтобы иметь группу творческих работников под рукой, мы решили предоставить свободу команде креативных дизайнеров и инженеров, дабы понять, каким должен быть преемник внедорожника в Америке. Это было в 1996 году. Итак, мы отправили на поиски эту команду под названием Deep Blue. Сейчас многие знакомы с понятием Deep Blue от IBM — на самом деле мы украли у них это название, чтобы если кто-то прочитает наши факсы, можно было бы подумать, что речь идёт о компьютерах. Как оказалось, это была неплохая идея, потому что Deep Blue имел успех в компании типа БМВ — «Deep Blue», ого, классное название. Люди оказались вовлечены в это. Мы взяли команду дизайнеров и отправили их в Америку. Мы выделили им бюджет, что-то, что по нашему мнению, должно было быть комплектом отчётной документации, расписание и, собственно, всё. Как я уже говорил, для связи у нас был только телефон.
А группа инженеров должна была работать в Германии, и суть замысла была в том, чтобы они работали отдельно над вопросом преемника внедорожника. Предполагалось, что они встретятся, сравнят заметки. Затем они будут работать отдельно, снова встретятся и вместе создадут колоссальный набор различных мнений, которые не оскверняли бы идеи друг друга, но в то же самое время объединились бы и решили поставленные задачи. С надеждой на то, что мы действительно поймём покупателя, то, где он находится, поживём с ним в Америке — в общем, мы отправили туда команду, но произошло кое-что другое. Они поехали совсем в другие места.
(Смех)
Он просто исчезли, правда, и всё, что я получал от них, — это открытки. Я получал открытки от них из Лас-Вегаса, и открытки из Большого Каньона, и вот эти открытки у Ниагарского водопада, и вскоре после этого они были в Нью-Йорке и, я понятия не имею, где ещё. И я говорил себе: «Это будет великий автомобиль, они проводят исследование, о котором я даже и не думал». Правда же? И они решили, что вместо того, чтобы снять студию, и шесть или семь квартир, будет дешевле снять бывшую виллу Элизабет Тейлор в Малибу. Ну, в конце концов, они рассказали мне, что это был её дом. Я думаю, одно время у неё была там вечеринка или что-то типа этого. Но в любом случае, это был дом, и они все жили там. На минуточку, жить вместе круглые сутки 7 дней в неделю, полдюжины людей, у некоторых из которых оставались жены и семьи, и они буквально жили в этом доме целых полгода, пока проект был в Америке, но особенно напряжёнными были первые три месяца. А одна молодая женщина из этой группы, она была просто великолепной, устроила себе комнату буквально в ванной. Ванная комната была настолько большой, она попросту устроила себе кровать над ванной — удивительно.
Но, с другой стороны, я ничего не знал об этом. Понимаете? Ничего. Такие дела разворачиваются, а всё, что я получаю, — это открытки с этими ребятами в Лас-Вегасе или ещё где-то, сообщающими: «Не волнуйся, Крис, всё будет в порядке». Понимаете? В общем, моё представление о дизайн студии было вероятно… Я не собирался мчаться туда, где были эти ребята.
В это время инженеры в Мюнхене приступили к делу с ньютоновским подходом, пытаясь понять, сколько подстаканников может поместиться на булавочной головке, и, вы понимаете, такие поистине серьёзные вопросы, с которыми сталкивается современный потребитель. И я надеялся, что эти две команды встретятся вместе, и это столкновение неимоверного творчества, в этих неимоверных условиях, и эти невероятно утомлённые инженеры создадут невероятные решения. Однако чего я не знал, и что мы потом обнаружили, — это то, что эти ребята не могут даже вести диалог друг с другом в этих условиях. Тут-то и проявилось расхождение в ньютоновском и квантовом образах мышления, и раскол в этом диалоге был таким глубоким и большим, что они совершенно не могли свести это воедино.
Итак, наша первая встреча состоялась спустя три месяца в Тибуроне, что находится здесь, совсем рядом — вы же знаете Тибурон? И суть встречи была в том, что спустя три месяца этого независимого исследования они представят все это д-ру Гошелю — который сейчас является моим начальником, а тогда был тоже куратором этого проекта — в общем, что они ознакомят его со своими результатами. Мы бы смогли увидеть, в каком направлении мы движемся, мы смогли бы понять первые признаки того, каким мог бы быть преемник внедорожника в Америке. В общем, такие вот мысли были в моей голове, и я думал, это будет великолепно. Я имею в виду, я уже вижу столько труда, напряжённой работы — я понимаю, что Лас-Вегас наверное значил очень много, хотя я не совсем понимаю, каким боком тут оказался Большой Каньон — но каким-то образом это должно было соединиться, и я должен был увидеть поистине великолепный продукт. В общем, спустя три месяца мы поехали в Тибурон, а команда собралась там неделей ранее, намного раньше срока. Инженеры прилетели туда, там к ним присоединились дизайнеры, и они скомпоновали свою презентацию.
Как оказалось, инженеры ничего не сделали. А не сделали они ничего, потому что ну, как это есть в автомобильном бизнесе, задача инженеров — решать проблемы, а мы попросили их создать проблему. И они ждали, когда дизайнеры скажут им: «Вот проблема, которую мы создали, теперь помогите нам её решить». И они совершенно не могли говорить об этом. В общем, инженеры явились с пустыми руками. При этом они сказали дизайнерам: «Если вы пойдёте туда с вашим материалом, мы уйдём, мы покинем проект».
Но я ничего этого не знал, и у нас была презентация с повесткой дня, которая выглядела вот так. Состоялся обширный диалог. Четыре часа нам рассказывали всё о лексике, необходимой для общения инженеров и дизайнеров. И в каждый последующий момент я ждал, что они перевернут страничку, и я увижу автомобили, я увижу наброски, быть может, я увижу идею о направлении движения. Диалог всё продолжался, с семантическими картами слов, и очень скоро стало очевидно, что вместо того, чтобы быть поражённым блестящими идеями, я был поставлен в тупик этой собачьей чушью. И если вы можете представить, каково это, жить все эти месяцы с отчётом в открытках о том, как классно работает эта команда, и что они там тратят все эти деньги и учатся, и занимаются вот этим. Я тупо пришёл в ярость. Я охренел. Возможно, вы припоминаете Тибурон. Тогда он выглядел вот так.
Спустя четыре часа этой ерунды, я встал и разнёс в пух и прах эту команду. Я кричал на них, я орал: «Что, черт побери, вы делаете? Вы подводите меня. Вы мои дизайнеры, предполагается, что вы творческие люди, что, черт побери, здесь происходит?» Наверное, это была одна из лучших моих тирад, у меня есть парочка хороших, но эта была, наверное, одной из лучших. И я был зол на этих людей; как они могли вот так вот взять деньги БМВ, поехать в отпуск на три месяца и вернуться ни с чем, НИ С ЧЕМ? Потому что, конечно же, они нам не сказали, что у них три микроавтобуса, полных эскизов, концептов, рисунков — всё, что я хотел, они закрыли в машинах, потому что проявили солидарность с инженерами и решили не показывать мне ничего, дабы дать возможность начаться процессу разрешения проблем, потому что они, конечно же, не понимали, что они не могут создавать проблемы. Итак, мы отправились на обед —
(Смех)
И должен признаться, это был по-настоящему тихий обед. Все инженеры расселись на одном конце стола, дизайнеры и я сели на другом конце стола, поистине безмолвно. Но я был чертовски разъярён, разъярён. Понимаете? Может, потому что они там развлекались, а я нет, ну, знаете. Мы ведь поэтому приходим в ярость, да? И кто-то спросил меня о Кэтрин, моей жене, прилетела ли она со мной, или что-то в этом роде. Я ответил: «Нет», и это породило ряд мыслей о моей жене. И я вспомнил, что во время нашей с Кэтрин свадебной церемонии священник прочитал очень милую проповедь, и он сказал кое-что очень важное. Он сказал: «Любовь бескорыстна», он сказал: «Любовь не означает, сколько раз ты сказал “Я тебя люблю”. Она не означает, что если в этом месяце у нас был секс столько-то раз, а это на два раза меньше, чем в прошлом, что ты не любишь меня так же, как раньше. Любовь бескорыстна». И я думал об этом и понял, что я здесь точно не излучаю любовь. Я подвешен в воздухе, подвешен в воздухе без доверия. А так нельзя. Не может быть, чтобы я ожидал всего лишь определённое число набросков, а для меня тогда это был мой количественный метод квалификации команды. Этого не может быть.
И я рассказал им эту историю. Я сказал: «Ребята, я тут думаю кое о чем, это неправильно. Я не могу иметь с вами отношения, которые основывались бы на количественных предпосылках. Которые основывались бы на диктаторских предпосылках типа: «Я ваш босс, делайте, что я говорю, без доверия». Я сказал: «Этого не может быть». Признаться честно, мы все расплакались, потому что они всё ещё не могли сказать мне, насколько фрустрированы они были внутри себя, не будучи в состоянии показать мне то, что я хотел, а попросту прося меня поверить им, что это произойдёт. И я думаю, в тот день мы стали намного ближе, мы отбросили многие ограничения, которых не должно было быть там, и мы придумали концепцию того, какими же должны быть настоящая команда и творчество. Мы снова сделали автомобиль центром нашего внимания, и я думаю, снова вложили любовь в сердце этого процесса.
Кстати, эта команда разработала 6 различных концептов следующей модели того, что должно было бы стать предложением для следующего поколения после внедорожников в Америке. Одним из них был концепт внедорожника купе — вы видите его как раз, X Coupe — они хорошенько повеселились, пока создавали его. Это было прочтение нашего мотоцикла, GS, как сказал Карл Магнуссон, «зверское», как идея того, каким мог бы быть мотоцикл, добавь мы к нему ещё два колеса. Итак, в заключение, урок, который я хотел донести до вас, был следующим. Я собираюсь украсть маленькую цитату из «Маленького принца». О любви и доверии можно ещё много чего сказать, если знаешь, что эти два понятия синонимичны дизайну. В тот день у меня с моей командой были очень, очень осмысленные отношения, и они такими и являются по сей день. И я надеюсь, что вы тоже придёте к тому, что в моделировании и самом искусстве дизайна есть нечто большее, чем просто делать это самому. И именно благодаря доверию и любви это приобретает смысл.
Спасибо большое.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: John Hodgman: Design, explained.\nTED Talk Subtitles and Transcript: John Hodgman, comedian and resident expert, \"explains\" the design of three iconic modern objects. (From The Design Studio session at TED2012, guest-curated by Chee Pearlman and David Rockwell.)\nToday I'm going to unpack for you three examples of iconic design, and it makes perfect sense that I should be the one to do it because I have a Bachelor's degree in Literature. (Laughter) But I'm also a famous minor television personality and an avid collector of Design Within Reach catalogs, so I pretty much know everything there is.\nNow, I'm sure you recognize this object; many of you probably saw it as you were landing your private zeppelins at Los Angeles International Airport over the past couple of days. This is known as the Theme Building; that is its name for reasons that are still very murky. And it is perhaps the best example we have in Los Angeles of ancient extraterrestrial architecture.\nIt was first excavated in 1961 as they were building LAX, although scientists believe that it dates back to the year 2000 Before Common Era, when it was used as a busy transdimensional space port by the ancient astronauts who first colonized this planet and raised our species from savagery by giving us the gift of written language and technology and the gift of revolving restaurants.\nIt is thought to have been a replacement for the older space ports located, of course, at Stonehenge and considered to be quite an improvement due to the uncluttered design, the lack of druids hanging around all the time and obviously, the much better access to parking. When it was uncovered, it ushered in a new era of streamlined, archaically futuristic design called Googie, which came to be synonymous with the Jet Age, a misnomer. After all, the ancient astronauts who used it did not travel by jet very often, preferring instead to travel by feathered serpent powered by crystal skulls.\n(Applause)\n(Music)\nAh yes, a table. We use these every day. And on top of it, the juicy salif. This is a design by Philippe Starck, who I believe is in the audience at this very moment. And you can tell it is a Starck design by its precision, its playfulness, its innovation and its promise of imminent violence. (Laughter)\nIt is a design that challenges your intuition -- it is not what you think it is when you first see it. It is not a fork designed to grab three hors d'oeuvres at a time, which would be useful out in the lobby, I would say. And despite its obvious influence by the ancient astronauts and its space agey-ness and tripodism, it is not something designed to attach to your brain and suck out your thoughts. It is in fact a citrus juicer and when I say that, you never see it as anything else again.\nIt is also not a monument to design, it is a monument to design's utility. You can take it home with you, unlike the Theme Building, which will stay where it is forever. This is affordable and can come home with you and, as such, it can sit on your kitchen counter -- it can't go in your drawers; trust me, I found that out the hard way -- and make your kitchen counter into a monument to design. One other thing about it, if you do have one at home, let me tell you one of the features you may not know: when you fall asleep, it comes alive and it walks around your house and goes through your mail and watches you as you sleep. (Applause)\nOkay, what is this object? I have no idea. I don't know what that thing is. It looks terrible. Is it a little hot plate? I don't get it. Does anyone know? Chi? It's an ... iPhone. iPhone. Oh yes, that's right, I remember those; I had my whole bathroom tiles redone with those back in the good old days.\nNo, I have an iPhone. Of course I do. Here is my well-loved iPhone. I do so many things on this little device. I like to read books on it. More than that, I like to buy books on it that I never have to feel guilty about not reading because they go in here and I never look at them again and it's perfect. I use it every day to measure the weight of an ox, for example.\nEvery now and then, I admit that I complete a phone call on it occasionally. And yet I forget about it all the time. This is a design that once you saw it, you forgot about it. It is easy to forget the gasp-inducement that occurred in 2007 when you first touched this thing because it became so quickly pervasive and because of how instantly we adopted these gestures and made it an extension of our life. Unlike the Theme Building, this is not alien technology. Or I should say, what it did was it took technology which, unlike people in this room, to many other people in the world, still feels very alien, and made it immediately and instantly feel familiar and intimate.\nAnd unlike the juicy salif, it does not threaten to attach itself to your brain, rather, it simply attaches itself to your brain. (Laughter) And you didn't even notice it happened. So there you go. My name is John Hodgman. I just explained design. Thank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джон Ходжман рассказывает про дизайн простыми словами\nTED Talk Subtitles and Transcript: Джон Ходжман, юморист и постоянный эксперт, «объясняет» дизайн трёх выдающихся объектов современности. (Записано на конференции TED2012 на сессии Design Studio, организованной приглашёнными кураторами Чи Перлманом и Дэвидом Роквеллом)\nСегодня я помогу вам открыть для себя три выдающихся примера дизайна. И, похоже, есть смысл в том, что сделать это должен именно я — ведь у меня степень бакалавра по литературе. (Смех) К тому же я известная личность на малом телевидении и неистовый коллекционер каталогов «Design Within Reach». Так что я знаю почти всё по этому вопросу.\nИтак, я уверен, вам знаком этот объект; многие из вас, наверное, заметили его, когда вы парковали свои дирижабли в международном аэропорту Лос-Анджелеса пару дней назад. Здание известно как «Theme Building»; причины называть его так до сих пор весьма туманны. Возможно, это лучший в Лос-Анджелесе образец древней инопланетной архитектуры.\nВпервые он был обнаружен на раскопках в шестьдесят первом, когда рыли котлован под аэропорт. Но учёные утверждают, что он относится к 2000-му году до нашей эры. В то время это был оживлённый межпространственный космопорт, которым пользовались древние астронавты, которые первыми колонизировали нашу планету и избавили наш вид от первобытности, одарив нас письменностью, Технологиями и вращающимися ресторанами.\nПредположительно, он послужил заменой устаревшим космопортам, располагавшимся, конечно же, в Стоунхендже, и, как считается, имел ряд улучшений, в числе которых был простой дизайн, отсутствие друидов, всё время назойливо бегающих вокруг, и, наконец, намного более удобный подъезд к парковке. Его обнаружение возвестило новую эру обтекаемого, архаично-футуристичного дизайна, которую назвали Гуги. Это слово стало синонимом Реактивной эры, хотя это неправильное название, потому что древние астронавты, которые пользовались космопортом, не так часто летали на реактивных самолётах, предпочитая путешествовать на крылатых змеях, питающихся хрустальными черепами.\n(Аплодисменты)\n(Фанфары)\nАх да, стол, которым мы пользуемся каждый день. А на нём — соковыжималка. Дизайн Филиппа Старка. Надеюсь, он сейчас в аудитории. Вы можете узнать разработку Старка по её аккуратности, шутливости, Новаторству и перспективе неизбежного насилия. (Смех)\nЭто устройство — вызов вашей интуиции. Это не то, чем кажется на первый взгляд. Это не вилка, спроектированная так, чтобы захватить три закуски за раз, хотя это было бы полезно там, в фойе, как мне кажется. Несмотря на очевидное влияние древних астронавтов на эту конструкцию, несмотря на её космоветхость и треножность, это всё же не устройство, предназначенное для подключения к вашему мозгу для высасывания ваших мыслей. Это соковыжималка для цитрусов. И после того, как я открыл вам это, вы больше никогда не сможете увидеть в ней что-то другое.\nЭто памятник не дизайну, а его пользе. Вы можете взять эту штуку домой, в отличие от «Theme Building», которое навсегда останется там, где есть. Она доступна, вы можете принести её домой и даже поставить на кухонный стол. Она не вместится в шкаф, поверьте моему опыту. Так вы превратите ваш стол в памятник дизайну. И ещё кое-что. Если она у вас есть, вот функция, о которой вы могли не знать: когда вы ложитесь спать, соковыжималка оживает, бродит по вашему дому, роется в вашей почте и наблюдает за вами, пока вы спите. (Аплодисменты)\nЛадно, а это что? Понятия не имею. Не знаю, что это за штука. Выглядит ужасно. Маленькая электроплитка? Непонятно. Знает кто-нибудь? Ну? Это... iPhone. iPhone. Да, точно, я вспомнил. Я заменил весь кафель в ванной их задними панелями в старые добрые времена.\nНет, у меня есть iPhone. Конечно, есть. Мой любимый iPhone. Я так много делаю на этом маленьком устройстве. Мне нравится читать на нём книги. Но больше мне нравится покупать книги, чтобы не чувствовать вину за то, что я их не читаю, потому что я никогда не заглядываю в них после загрузки, это прекрасно. Каждый день я пользуюсь им, чтобы измерить вес быка, к примеру.\nВремя от времени, признаюсь, я по нему звоню. А ещё я о нём всегда забываю. Ну, это такой дизайн: увидел — и забыл. Легко забыть, как из тебя вырвался этот вздох, когда в 2007-м ты первый раз до него дотронулся, потому что эти штуки так быстро всё заполонили, и мы так быстро привыкли к этим жестам, сделав всё это частью нашей жизни. В отличие от «Theme Building», это не инопланетные технологии. Или, если быть точнее, в нем используются технологии, которые, в отличие от людей в этой комнате, многим людям в мире до сих пор кажутся инопланетными, но сразу же делают его знакомым и близким.\nВ отличие от соковыжималки, он не угрожает подключиться к вашему мозгу, он просто берёт и подключается к нему. (Смех) И вы даже не заметили, как это произошло. Вот и всё. Меня зовут Джон Ходжман. Я просто объяснил, что такое дизайн. Большое спасибо!\n(Аплодисменты)"
}
] |
John Hodgman: Design, explained.
TED Talk Subtitles and Transcript: John Hodgman, comedian and resident expert, "explains" the design of three iconic modern objects. (From The Design Studio session at TED2012, guest-curated by Chee Pearlman and David Rockwell.)
Today I'm going to unpack for you three examples of iconic design, and it makes perfect sense that I should be the one to do it because I have a Bachelor's degree in Literature. (Laughter) But I'm also a famous minor television personality and an avid collector of Design Within Reach catalogs, so I pretty much know everything there is.
Now, I'm sure you recognize this object; many of you probably saw it as you were landing your private zeppelins at Los Angeles International Airport over the past couple of days. This is known as the Theme Building; that is its name for reasons that are still very murky. And it is perhaps the best example we have in Los Angeles of ancient extraterrestrial architecture.
It was first excavated in 1961 as they were building LAX, although scientists believe that it dates back to the year 2000 Before Common Era, when it was used as a busy transdimensional space port by the ancient astronauts who first colonized this planet and raised our species from savagery by giving us the gift of written language and technology and the gift of revolving restaurants.
It is thought to have been a replacement for the older space ports located, of course, at Stonehenge and considered to be quite an improvement due to the uncluttered design, the lack of druids hanging around all the time and obviously, the much better access to parking. When it was uncovered, it ushered in a new era of streamlined, archaically futuristic design called Googie, which came to be synonymous with the Jet Age, a misnomer. After all, the ancient astronauts who used it did not travel by jet very often, preferring instead to travel by feathered serpent powered by crystal skulls.
(Applause)
(Music)
Ah yes, a table. We use these every day. And on top of it, the juicy salif. This is a design by Philippe Starck, who I believe is in the audience at this very moment. And you can tell it is a Starck design by its precision, its playfulness, its innovation and its promise of imminent violence. (Laughter)
It is a design that challenges your intuition -- it is not what you think it is when you first see it. It is not a fork designed to grab three hors d'oeuvres at a time, which would be useful out in the lobby, I would say. And despite its obvious influence by the ancient astronauts and its space agey-ness and tripodism, it is not something designed to attach to your brain and suck out your thoughts. It is in fact a citrus juicer and when I say that, you never see it as anything else again.
It is also not a monument to design, it is a monument to design's utility. You can take it home with you, unlike the Theme Building, which will stay where it is forever. This is affordable and can come home with you and, as such, it can sit on your kitchen counter -- it can't go in your drawers; trust me, I found that out the hard way -- and make your kitchen counter into a monument to design. One other thing about it, if you do have one at home, let me tell you one of the features you may not know: when you fall asleep, it comes alive and it walks around your house and goes through your mail and watches you as you sleep. (Applause)
Okay, what is this object? I have no idea. I don't know what that thing is. It looks terrible. Is it a little hot plate? I don't get it. Does anyone know? Chi? It's an ... iPhone. iPhone. Oh yes, that's right, I remember those; I had my whole bathroom tiles redone with those back in the good old days.
No, I have an iPhone. Of course I do. Here is my well-loved iPhone. I do so many things on this little device. I like to read books on it. More than that, I like to buy books on it that I never have to feel guilty about not reading because they go in here and I never look at them again and it's perfect. I use it every day to measure the weight of an ox, for example.
Every now and then, I admit that I complete a phone call on it occasionally. And yet I forget about it all the time. This is a design that once you saw it, you forgot about it. It is easy to forget the gasp-inducement that occurred in 2007 when you first touched this thing because it became so quickly pervasive and because of how instantly we adopted these gestures and made it an extension of our life. Unlike the Theme Building, this is not alien technology. Or I should say, what it did was it took technology which, unlike people in this room, to many other people in the world, still feels very alien, and made it immediately and instantly feel familiar and intimate.
And unlike the juicy salif, it does not threaten to attach itself to your brain, rather, it simply attaches itself to your brain. (Laughter) And you didn't even notice it happened. So there you go. My name is John Hodgman. I just explained design. Thank you very much.
(Applause)
|
Джон Ходжман рассказывает про дизайн простыми словами
TED Talk Subtitles and Transcript: Джон Ходжман, юморист и постоянный эксперт, «объясняет» дизайн трёх выдающихся объектов современности. (Записано на конференции TED2012 на сессии Design Studio, организованной приглашёнными кураторами Чи Перлманом и Дэвидом Роквеллом)
Сегодня я помогу вам открыть для себя три выдающихся примера дизайна. И, похоже, есть смысл в том, что сделать это должен именно я — ведь у меня степень бакалавра по литературе. (Смех) К тому же я известная личность на малом телевидении и неистовый коллекционер каталогов «Design Within Reach». Так что я знаю почти всё по этому вопросу.
Итак, я уверен, вам знаком этот объект; многие из вас, наверное, заметили его, когда вы парковали свои дирижабли в международном аэропорту Лос-Анджелеса пару дней назад. Здание известно как «Theme Building»; причины называть его так до сих пор весьма туманны. Возможно, это лучший в Лос-Анджелесе образец древней инопланетной архитектуры.
Впервые он был обнаружен на раскопках в шестьдесят первом, когда рыли котлован под аэропорт. Но учёные утверждают, что он относится к 2000-му году до нашей эры. В то время это был оживлённый межпространственный космопорт, которым пользовались древние астронавты, которые первыми колонизировали нашу планету и избавили наш вид от первобытности, одарив нас письменностью, Технологиями и вращающимися ресторанами.
Предположительно, он послужил заменой устаревшим космопортам, располагавшимся, конечно же, в Стоунхендже, и, как считается, имел ряд улучшений, в числе которых был простой дизайн, отсутствие друидов, всё время назойливо бегающих вокруг, и, наконец, намного более удобный подъезд к парковке. Его обнаружение возвестило новую эру обтекаемого, архаично-футуристичного дизайна, которую назвали Гуги. Это слово стало синонимом Реактивной эры, хотя это неправильное название, потому что древние астронавты, которые пользовались космопортом, не так часто летали на реактивных самолётах, предпочитая путешествовать на крылатых змеях, питающихся хрустальными черепами.
(Аплодисменты)
(Фанфары)
Ах да, стол, которым мы пользуемся каждый день. А на нём — соковыжималка. Дизайн Филиппа Старка. Надеюсь, он сейчас в аудитории. Вы можете узнать разработку Старка по её аккуратности, шутливости, Новаторству и перспективе неизбежного насилия. (Смех)
Это устройство — вызов вашей интуиции. Это не то, чем кажется на первый взгляд. Это не вилка, спроектированная так, чтобы захватить три закуски за раз, хотя это было бы полезно там, в фойе, как мне кажется. Несмотря на очевидное влияние древних астронавтов на эту конструкцию, несмотря на её космоветхость и треножность, это всё же не устройство, предназначенное для подключения к вашему мозгу для высасывания ваших мыслей. Это соковыжималка для цитрусов. И после того, как я открыл вам это, вы больше никогда не сможете увидеть в ней что-то другое.
Это памятник не дизайну, а его пользе. Вы можете взять эту штуку домой, в отличие от «Theme Building», которое навсегда останется там, где есть. Она доступна, вы можете принести её домой и даже поставить на кухонный стол. Она не вместится в шкаф, поверьте моему опыту. Так вы превратите ваш стол в памятник дизайну. И ещё кое-что. Если она у вас есть, вот функция, о которой вы могли не знать: когда вы ложитесь спать, соковыжималка оживает, бродит по вашему дому, роется в вашей почте и наблюдает за вами, пока вы спите. (Аплодисменты)
Ладно, а это что? Понятия не имею. Не знаю, что это за штука. Выглядит ужасно. Маленькая электроплитка? Непонятно. Знает кто-нибудь? Ну? Это... iPhone. iPhone. Да, точно, я вспомнил. Я заменил весь кафель в ванной их задними панелями в старые добрые времена.
Нет, у меня есть iPhone. Конечно, есть. Мой любимый iPhone. Я так много делаю на этом маленьком устройстве. Мне нравится читать на нём книги. Но больше мне нравится покупать книги, чтобы не чувствовать вину за то, что я их не читаю, потому что я никогда не заглядываю в них после загрузки, это прекрасно. Каждый день я пользуюсь им, чтобы измерить вес быка, к примеру.
Время от времени, признаюсь, я по нему звоню. А ещё я о нём всегда забываю. Ну, это такой дизайн: увидел — и забыл. Легко забыть, как из тебя вырвался этот вздох, когда в 2007-м ты первый раз до него дотронулся, потому что эти штуки так быстро всё заполонили, и мы так быстро привыкли к этим жестам, сделав всё это частью нашей жизни. В отличие от «Theme Building», это не инопланетные технологии. Или, если быть точнее, в нем используются технологии, которые, в отличие от людей в этой комнате, многим людям в мире до сих пор кажутся инопланетными, но сразу же делают его знакомым и близким.
В отличие от соковыжималки, он не угрожает подключиться к вашему мозгу, он просто берёт и подключается к нему. (Смех) И вы даже не заметили, как это произошло. Вот и всё. Меня зовут Джон Ходжман. Я просто объяснил, что такое дизайн. Большое спасибо!
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Naif Al-Mutawa: Superheroes inspired by Islam\nTED Talk Subtitles and Transcript: In \"THE 99,\" Naif Al-Mutawa's new generation of comic book heroes fight more than crime -- they smash stereotypes and battle extremism. Named after the 99 attributes of Allah, his characters reinforce positive messages of Islam and cross cultures to create a new moral framework for confronting evil, even teaming up with the Justice League of America.\nIn October 2010, the Justice League of America will be teaming up with The 99. Icons like Batman, Superman, Wonder Woman and their colleagues will be teaming up with icons Jabbar, Noora, Jami and their colleagues. It's a story of intercultural intersections, and what better group to have this conversation than those that grew out of fighting fascism in their respective histories and geographies? As fascism took over Europe in the 1930s, an unlikely reaction came out of North America. As Christian iconography got changed, and swastikas were created out of crucifixes, Batman and Superman were created by Jewish young men in the United States and Canada, also going back to the Bible.\nConsider this: like the prophets, all the superheroes are missing parents. Superman's parents die on Krypton before the age of one. Bruce Wayne, who becomes Batman, loses his parents at the age of six in Gotham City. Spiderman is raised by his aunt and uncle. And all of them, just like the prophets who get their message from God through Gabriel, get their message from above. Peter Parker is in a library in Manhattan when the spider descends from above and gives him his message through a bite. Bruce Wayne is in his bedroom when a big bat flies over his head, and he sees it as an omen to become Batman. Superman is not only sent to Earth from the heavens, or Krypton, but he's sent in a pod, much like Moses was on the Nile. (Laughter) And you hear the voice of his father, Jor-El, saying to Earth, \"I have sent to you my only son.\"\n(Laughter)\n(Applause)\nThese are clearly biblical archetypes, and the thinking behind that was to create positive, globally-resonating storylines that could be tied to the same things that other people were pulling mean messages out of because then the person that's using religion for the wrong purpose just becomes a bad man with a bad message. And it's only by linking positive things that the negative can be delinked. This is the kind of thinking that went into creating The 99. The 99 references the 99 attributes of Allah in the Koran, things like generosity and mercy and foresight and wisdom and dozens of others that no two people in the world would disagree about. It doesn't matter what your religion is; even if you're an atheist, you don't raise your kid telling him, you know, \"Make sure you lie three times a day.\" Those are basic human values.\nAnd so the backstory of The 99 takes place in 1258, which history tells us the Mongols invaded Baghdad and destroyed it. All the books from Bait al-Hikma library, the most famous library in its day, were thrown in the Tigris River, and the Tigris changes color with ink. It's a story passed on generation after generation. I rewrote that story, and in my version, the librarians find out that this is going to happen -- and here's a side note: if you want a comic book to do well, make the librarians the hero. It always works well. (Laughter) (Applause) So the librarians find out and they get together a special solution, a chemical solution called King's Water, that when mixed with 99 stones would be able to save all that culture and history in the books. But the Mongols get there first. The books and the solution get thrown in the Tigris River. Some librarians escape, and over the course of days and weeks, they dip the stones into the Tigris and suck up that collective wisdom that we all think is lost to civilization.\nThose stones have been smuggled as three prayer beads of 33 stones each through Arabia into Andalusia in Spain, where they're safe for 200 years. But in 1492, two important things happen. The first is the fall of Granada, the last Muslim enclave in Europe. The second is Columbus finally gets funded to go to India, but he gets lost. (Laughter) So 33 of the stones are smuggled onto the Nina, the Pinta and the Santa Maria and are spread in the New World. Thirty-three go on the Silk Road to China, South Asia and Southeast Asia. And 33 are spread between Europe, the Middle East and Africa.\nAnd now it's 2010, and there are 99 heroes from 99 different countries. Now it's very easy to assume that those books, because they were from a library called Bait al-Hikma, were Muslim books, but that's not the case because the caliph that built that library, his name was al-Ma'mun -- he was Harun al-Rashid's son. He had told his advisers, \"Get me all the scholars to translate any book they can get their hands onto into Arabic, and I will pay them its weight in gold.\" After a while, his advisers complained. They said, \"Your Highness, the scholars are cheating. They're writing in big handwriting to take more gold.\" To which he said, \"Let them be, because what they're giving us is worth a lot more than what we're paying them.\" So the idea of an open architecture, an open knowledge, is not new to my neck of the desert.\nThe concept centers on something called the Noor stones. Noor is Arabic for light. So these 99 stones, a few kind of rules in the game: Number one, you don't choose the stone; the stone chooses you. There's a King Arthur element to the storyline, okay. Number two, all of The 99, when they first get their stone, or their power, abuse it; they use it for self-interest. And there's a very strong message in there that when you start abusing your stone, you get taken advantage of by people who will exploit your powers, okay. Number three, the 99 stones all have within them a mechanism that self-updates.\nNow there are two groups that exist within the Muslim world. Everybody believes the Koran is for all time and all place. Some believe that means that the original interpretation from a couple thousand years ago is what's relevant today. I don't belong there. Then there's a group that believes the Koran is a living, breathing document, and I captured that idea within these stones that self-update. Now the main bad guy, Rughal, does not want these stones to update, so he's trying to get them to stop updating. He can't use the stones, but he can stop them. And by stopping them, he has more of a fascist agenda, where he gets some of The 99 to work for him -- they're all wearing cookie-cutter, same color uniforms They're not allowed to individually express who they are and what they are. And he controls them from the top down -- whereas when they work for the other side, eventually, when they find out this is the wrong person, they've been manipulated, they actually, each one has a different, colorful kind of dress.\nAnd the last point about the 99 Noor stones is this. So The 99 work in teams of three. Why three? A couple of reasons. Number one, we have a thing within Islam that you don't leave a boy and a girl alone together, because the third person is temptation or the devil, right? I think that's there in all cultures, right? But this is not about religion, it's not about proselytizing. There's this very strong social message that needs to get to kind of the deepest crevices of intolerance, and the only way to get there is to kind of play the game. And so this is the way I dealt with it. They work in teams of three: two boys and a girl, two girls and a boy, three boys, three girls, no problem. And the Swiss psychoanalyst, Carl Jung, also spoke about the importance of the number three in all cultures, so I figure I'm covered. Well ... I got accused in a few blogs that I was actually sent by the Pope to preach the Trinity and Catholicism in the Middle East, so you -- (Laughter) you believe who you want. I gave you my version of the story.\nSo here's some of the characters that we have. Mujiba, from Malaysia: her main power is she's able to answer any question. She's the Trivial Pursuit queen, if you want, but when she first gets her power, she starts going on game shows and making money. We have Jabbar from Saudi who starts breaking things when he has the power. Now, Mumita was a fun one to name. Mumita is the destroyer. So the 99 attributes of Allah have the yin and the yang; there's the powerful, the hegemonous, the strong, and there's also the kind, the generous. I'm like, are all the girls going to be kind and merciful and the guys all strong? I'm like, you know what, I've met a few girls who were destroyers in my lifetime, so ... (Laughter) We have Jami from Hungary, who first starts making weapons: He's the technology wiz. Musawwira from Ghana, Hadya from Pakistan, Jaleel from Iran who uses fire. And this is one of my favorites, Al-Batina from Yemen. Al-Batina is the hidden. So Al-Batina is hidden, but she's a superhero. I came home to my wife and I said, \"I created a character after you.\" My wife is a Saudi from Yemeni roots. And she said, \"Show me.\" So I showed this. She said, \"That's not me.\" I said, \"Look at the eyes. They're your eyes.\"\n(Laughter)\nSo I promised my investors this would not be another made-in-fifth-world-country production. This was going to be Superman, or it wasn't worth my time or their money. So from day one, the people involved in the project, bottom left is Fabian Nicieza, writer for X-Men and Power Rangers. Next to him is Dan Panosian, one of the character creators for the modern-day X-Men. Top right is Stuart Moore, a writer for Iron Man. Next to him is John McCrea, who was an inker for Spiderman. And we entered Western consciousness with a tagline: \"Next Ramadan, the world will have new heroes,\" back in 2005.\nNow I went to Dubai, to an Arab Thought Foundation Conference, and I was waiting by the coffee for the right journalist. Didn't have a product, but had energy. And I found somebody from The New York Times, and I cornered him, and I pitched him. And I think I scared him -- (Laughter) because he basically promised me -- we had no product -- but he said, \"We'll give you a paragraph in the arts section if you'll just go away.\" (Laughter) So I said, \"Great.\" So I called him up a few weeks afterward. I said, \"Hi, Hesa.\" And he said, \"Hi.\" I said, \"Happy New Year.\" He said, \"Thank you. We had a baby.\" I said, \"Congratulations.\" Like I care, right? \"So when's the article coming out?\" He said, \"Naif, Islam and cartoon? That's not timely. You know, maybe next week, next month, next year, but, you know, it'll come out.\" So a few days after that, what happens? What happens is the world erupts in the Danish cartoon controversy. I became timely. (Laughter) So flurry of phone calls and emails from The New York Times. Next thing you knew, there's a full page covering us positively, January 22nd, 2006, which changed our lives forever, because anybody Googling Islam and cartoon or Islam and comic, guess what they got; they got me.\nAnd The 99 were like superheroes kind of flying out of what was happening around the world. And that led to all kinds of things, from being in curricula in universities and schools to -- one of my favorite pictures I have from South Asia, it was a couple of men with long beards and a lot of girls wearing the hijab -- it looked like a school. The good news is they're all holding copies of The 99, smiling, and they found me to sign the picture. The bad news is they were all photocopies, so we didn't make a dime in revenue. (Laughter) We've been able to license The 99 comic books into eight languages so far -- Chinese, Indonesian, Hindi, Urdu, Turkish. Opened a theme park through a license in Kuwait a year and a half ago called The 99 Village Theme Park -- 300,000 square feet, 20 rides, all with our characters: a couple back-to-school licenses in Spain and Turkey.\nBut the biggest thing we've done to date, which is just amazing, is that we've done a 26-episode animated series, which is done for global audiences: in fact, we're already going to be in the U.S. and Turkey, we know. It's 3D CGI, which is going to be very high-quality, written in Hollywood by the writers behind Ben 10 and Spiderman and Star Wars: Clone Wars. In this clip I'm about to show you, which has never been seen in the public before, there is a struggle. Two of the characters, Jabbar, the one with the muscles, and Noora, the one that can use light, are actually wearing the cookie-cutter fascist gray uniform because they're being manipulated. They don't know, OK, and they're trying to get another member of The 99 to join them. So there's a struggle within the team. So if we can get the lights ...\n[\"The 99\"]\nJabbar: Dana, I can't see where to grab hold. I need more light.\nWhat's happening?\nDana: There's too much darkness.\nRughal: There must be something we can do.\nMan: I won't send any more commandos in until I know it's safe.\nDr. Razem: It's time to go, Miklos.\nMiklos: Must download file contents. I can't forget auntie.\nJabbar: Dana, I can't do this without you.\nDana: But I can't help.\nJabbar: You can, even if you don't believe in yourself right now. I believe in you. You are Noora the Light.\nDana: No. I don't deserve it. I don't deserve anything.\nJabbar: Then what about the rest of us? Don't we deserve to be saved? Don't I? Now, tell me which way to go.\nDana: That way.\nAlarm: Threat imminent.\nJabbar: Aaaahhh!\nMiklos: Stay away from me.\nJabbar: We're here to help you.\nDr. Razem: Don't listen to them.\nDana: Miklos, that man is not your friend.\nMiklos: No. He gave me access, and you want to reboot the [unclear]. No more [unclear].\n[\"The 99\"]\nThank you.\n(Applause)\nSo \"The 99\" is technology; it's entertainment; it's design. But that's only half the story. As the father of five sons, I worry about who they're going to be using as role models. I worry because all around me, even within my extended family, I see religion being manipulated. As a psychologist, I worry for the world in general, but worry about the perception of how people see themselves in my part of the world. Now, I'm a clinical psychologist. I'm licensed in New York State. I trained at Bellevue Hospital Survivors of Political Torture Program, and I heard one too many stories of people growing up to idolize their leadership, only to end up being tortured by their heroes. And torture's a terrible enough thing as it is, but when it's done by your hero, that just breaks you in so many ways. I left Bellevue, went to business school and started this.\nNow, one of the things that I refer to when I -- about the importance of this message -- is that I gave a lecture at the medical school at Kuwait University, where I lecture on the biological basis of behavior, and I gave the students two articles, one from The New York Times and one from New York magazine. And I took away the name of the writer, the name of the [unclear] -- everything was gone except the facts. And the first one was about a group called The Party of God, who wanted to ban Valentine's Day. Red was made illegal. Any boys and girls caught flirting would get married off immediately, okay. The second one was about a woman complaining because three minivans with six bearded men pulled up and started interrogating her on the spot for talking to a man who wasn't related to her.\nAnd I asked the students in Kuwait where they thought these incidents took place. The first one, they said Saudi Arabia. There was no debate. The second one, they were actually split between Saudi and Afghanistan. What blew their mind was the first one took place in India, it was the party of a Hindu God. The second one took place in upstate New York. It was an Orthodox Jewish community. But what breaks my heart and what's alarming is that in those two interviews, the people around, who were interviewed as well, refer to that behavior as Talibanization. In other words, good Hindus and good Jews don't act this way. This is Islam's influence on Hinduism and Judaism. But what do the students in Kuwait say? They said it's us -- and this is dangerous. It's dangerous when a group self-identifies itself as extreme.\nThis is one of my sons, Rayan, who's a Scooby Doo addict. You can tell by the glasses there. He actually called me a meddling kid the other day. (Laughter) But I borrow a lesson that I learned from him. Last summer when we were in our home in New York, he was out in the yard playing in his playhouse. And I was in my office working, and he came in, \"Baba, I want you to come with me. I want my toy.\" \"Yes, Rayan, just go away.\" He left his Scooby Doo in his house. I said, \"Go away. I'm working. I'm busy.\" And what Rayan did then is he sat there, he tapped his foot on the floor, at three and a half, and he looked at me and he said, \"Baba, I want you to come with me to my office in my house. I have work to do.\" (Laughter) (Applause) Rayan reframed the situation and brought himself down to my level.\n(Laughter)\nAnd with The 99, that is what we aim to do. You know, I think that there's a big parallel between bending the crucifix out of shape and creating swastikas. And when I see pictures like this, of parents or uncles who think it's cute to have a little child holding a Koran and having a suicide bomber belt around them to protest something, the hope is by linking enough positive things to the Koran, that one day we can move this child from being proud in the way they're proud there, to that. And I think -- I think The 99 can and will achieve its mission.\nAs an undergrad at Tufts University, we were giving away free falafel one day and, you know, it was Middle East Day or something. And people came up and picked up the culturally resonant image of the falafel, ate it and, you know, talked and left. And no two people could disagree about what the word free was and what the word falafel was, behind us, \"free falafel.\" You know. (Laughter) Or so we thought, until a woman came rushing across the campus and dropped her bag on the floor, pointed up to the sign and said, \"Who's falafel?\" (Laughter) True story. (Laughter) She was actually coming out of an Amnesty International meeting.\n(Laughter)\nJust today, D.C. Comics announced the cover of our upcoming crossover. On that cover you see Batman, Superman and a fully-clothed Wonder Woman with our Saudi member of The 99, our Emirati member and our Libyan member. On April 26, 2010, President Barack Obama said that of all the initiatives since his now famous Cairo speech -- in which he reached out to the Muslim world -- the most innovative was that The 99 reach back out to the Justice League of America. We live in a world in which the most culturally innocuous symbols, like the falafel, can be misunderstood because of baggage, and where religion can be twisted and purposefully made where it's not supposed to be by others. In a world like that, they'll always be a job for Superman and The 99.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Наиф аль-Мутава: Супергерои, вдохновленные исламом\nTED Talk Subtitles and Transcript: В „99” новое поколение героев комиксов Наифа аль-Мутавы не только борется с преступниками – оно ломает стереотипы и воюет с экстремизмом. Персонажи, получившие имена 99 качеств Аллаха, усиливают позитивное послание ислама и межкультурного диалога, создавая новые моральные параметры противостояния злу, вплоть до совместных действий с Лигой справедливости Америки.\nВ октябре 2010 г. союзником „99” станет Лига справедливости Америки. Такие символы, как Бэтмэн, Супермен, Чудо-женщина и их коллеги объединятся с символами Джаббар, Нура, Джами и их коллегами. Речь идет о межкультурных связях и взаимодействии. И нет лучшей группы персонажей как повода для такого разговора, чем персонажи, порожденные борьбой с фашизмом, у каждого из которых - своя история и своя география обитания. Когда в 30-е годы прошлого века Европой завладел фашизм, своеобразная реакция на него возникла в Северной Америке. В то время, как христианская иконография претерпевала изменения и из крестов делали свастики, появились Бэтмен и Супермен как своего рода возвращение к ценностям Библии. Их создали молодые еврейские парни - граждане США и Канады.\nОбратите внимание: как у пророков, так и у всех супер-героев нет родителей. Родители Супермена погибают на Криптоне до того, как ему исполнился год. Брюс Уэйн, который стал Бэтменом, теряет родителей в Готэм-сити в возрасте шести лет. Человека-Паука вырастили его тетя и дядя. И каждый из них, как и пророки, получившие послание от Бога через Гавриила, получает собственное послание свыше. Питер Паркер сидит в библиотеке в Манхеттене, когда сверху спускается паук, кусает его и тем самым передает ему свое послание. Брюс Уэйн находится в своей спальне, когда над его головой пролетает летучая мышь, и он видит в этом знамение – он превратится в Бэтмена. Супермен не просто ниспослан на Землю с небес, или с Криптона, он прибыл в люльке подобно Моисею, приплывшему по Нилу. (Смех) И вы слышите, как его отец Джор-Эл говорит Земле: „Я послал тебе своего единственного сына”.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nЭто архетипы очевидно библейские, и за их созданием стоит стремление: предложить позитивные сюжетные линии, которые вызвали бы отклик у каждого жителя планеты, и привязать их к ситуациям, из которых люди извлекают отрицательные выводы. И тогда человек, использующий религию с дурными побуждениями, становится просто плохим человеком, несущим зло. Разомкнуть цепь негативного можно только силой позитивного мышления. Именно такое мышление было вложено в создание „99”. В Коране число 99 – это число качеств Аллаха, таких, как щедрость и милосердие, предусмотрительность и мудрость, и десятки других. Нет человека, который не считал бы их добродетелями, какую бы религию он ни исповедовал. Даже если вы – атеист, вы не говорите своему малышу: „Смотри, старайся соврать хотя бы три раза в день”. Это - фундаментальные человеческие ценности.\nПредыстория „99” разыгрывается в 1258 г., когда монголы захватили Багдад и опустошили его. Все книги библиотеки Байт аль-Хикма, самой известной библиотеки того времени, были выброшены в реку Тигр, и ее вода потемнела от чернил. Эта история передается от поколения к поколению. Я переписал ее заново. В моей версии служители библиотеки заранее узнают, какая судьба ждет книги. Кстати, заметьте: если вы хотите, чтобы книжка с комиксами имела успех, сделайте героем библиотекаря. Действует безотказно. (Смех) (Аплодисменты) Так вот, библиотекари узнают об угрозе и изготавливают эликсир, особый раствор, который называется „королевская вода”. Если положить в него 99 камней, они впитают в себя и сохранят и культуру, и историю, - все, что содержится в книгах. Но монголы опережают их. И книги, и эликсир выброшены в Тигр. Те, кому удалось спастись, день за днем и неделю за неделей макают камни в реку, чтобы они впитали в себя знания, которые мы уже считали потерянными для цивилизации.\nЭти камни тайно провозят через всю Аравию в виде молитвенных четок, каждые из 33 бусин, в Андалузию, где они хранятся 200 лет. Но в 1492 г. происходят два важных события. Первое - это падение Гранады, последнего мусульманского королевства в Европе. Второе - Колумбу наконец-то выдают средства на экспедицию в Индию, но он плывет совсем в другую сторону. (Смех) 33 камня тайно проносят на его корабли - „Нинью”, „Пинту” и „Санта-Марию” - и они расходятся по Новому свету. Другие 33 по „шелковому пути” попадают в Китай, Южную Азию и Юго-Восточную Азию. Остальные 33 разбросаны по Европе, Ближнему Востоку и Африке.\nНаступает год 2010 г. и перед нами 99 героев из 99 стран. Легко предположить, что книги в библиотеке, которая называлась „аль-Хикма”, были мусульманскими книгами, но это не так, потому что построивший ее халиф - его звали Аль-Мамун и он был сыном Харуна аль-Рашида, - сказал своим советникам: „Приведите мне всех ученых, пусть они переведут на арабский каждую книгу, какую только найдут, и я заплачу им ее вес золотом”. Вскоре советники пришли к нему с жалобой. Они сказали: „О, великий, ученые мошенничают. Они пишут крупными буквами, чтобы получить больше золота”. На что он ответил: „Оставьте их. То, что они нам дают, куда дороже того, что мы им платим”. Так что идея открытой архитектуры, открытого знания не нова для моей знойной пустыни.\nОснова нашей концепции – нечто, именуемое „камни Нур”. „Нур” по-арабски означает „свет”. Итак, у нас есть 99 камней и свои правила игры: Во-первых, вы не выбираете камень - камень выбирает вас. Здесь есть что-то от легенды о короле Артуре, согласен. Во-вторых, когда каждый из 99 получает свой камень, то есть особый талант или силу, он употребляет ее не так, как следует, использует ее в корыстных интересах. И становится ясно, что когда ты используешь свой камень не так, как следует, тебя самого начинают использовать те, кто хотят эксплуатировать твой талант. В-третьих, каждый из 99 камней содержит в себе механизм самосовершенствования.\nВ мусульманском мире существует две группы верующих. Каждый верит, что Коран – книга на все времена и для всех миров. Но при этом одни считают, что как его толковали пару тысяч лет назад, так его следует толковать и относительно того, что стоит на повестке дня сегодня. Я не принадлежу к их числу. Другая группа считает, что Коран - это живой, дышащий документ. И я воплотил эту мысль, создав камни, которые самосовершенствуются. Итак, главный злодей, Ругал, не хочет, чтобы камни совершенствовались, и пытается помешать им. Он не может использовать камни, но может остановить их. Его план фашистского рода состоит в том, что, остановив камни, он сумеет заставить их работать на себя. Все они одеты в униформу одного цвета. Им запрещено выражать себя, показывать, кто и что они есть на самом деле. Он держит их под контролем сверху донизу. Когда же впоследствии они переходят на другую сторону, когда понимают, что работали не на того человека, что ими манипулировали, у каждого из них появляется собственное цветное одеяние.\nИ последняя особенность 99 камней Нур. Они работают группам по три. Почему именно по три? Несколько причин. Во-первых, у нас в мусульманском мире считается, что нельзя оставлять юношу и девушку вдвоем без присмотра, чтобы не явился третий, ибо этот третий – искушение, или дьявол. Это есть во всех культурах, не так ли? Но речь не о религии и не об обращении в свою веру. Здесь есть сильный социальный мотив, необходимость заглянуть в глубинные бездны нетерпимости. Единственный способ сделать это - начать своего рода игру. И я так и сделал. Мои герои действуют тройками, два парня и девушка, две девушки и парень, три парня, три девушки, без проблем. Кстати, швейцарский психоаналитик Карл Юнг говорил о том, какую важную роль играет число „три” во всех культурах, так что прочный тыл мне обеспечен. И так... В некоторых блогах утверждают, что на самом деле меня подослал папа римский, проповедовать Троицу и католическую веру на Ближнем Востоке, так что вы – (Смех) верьте во что хотите – я свою версию изложил.\nРасскажу о наших героях. Муджиба из Малайзии, ее сила в том, что она знает ответ на любой вопрос. Если угодно, она – королева погони, обычной для комиксов. Когда она впервые обретает свой талант, то начинает участвовать в игровых шоу и делать деньги. Джаббар - из Саудовской Аравии, получив силу, он начинет крушить все подряд. Было забавно подобрать имя для Мумиты. Мумита - разрушитель. У каждого из 99 качеств Аллаха есть ипостаси инь и янь. Они могут быть мощными, властными, сильными, а могут быть и добрыми и великодушными. Надо было решить, все ли девушки будут добрыми и милосердными, а ребята - сильными. Надо сказать, что в жизни мне приходилось встречать девушек, которые были настоящими разрушительницами, так что... (Смех) Еще один герой - Джами из Венгрии, он первым начинает создавать разные виды оружия. Он технический гений. Мусаввира - из Ганы, Хадия - из Пакистана, Джалил - из Ирана, его оружие - огонь. А вот еще одна моя любимица, Ал Батина из Йемена. „Эль Батина” означает „скрытая”. Так что Батина скрыта, но она супергероиня. Я пришел домой и сказал жене: „Я создал персонаж, который списал с тебя”. Моя супруга – саудитка с йеменскими корнями. Она сказала: „Покажи!”. И я показал ей вот это. Она заявила: „Это не я”. Я ответил: „Посмотри на глаза. Это твои глаза”.\n(Смех)\nЯ обещал своим инвесторам, что фильм не станет очередной продукцией, состряпанной в стране из пятого мира. Это будет новый „Супермен”, иначе мне не стоит тратить время, а им - деньги. А это люди, которые участвовали в проекте с первого дня. внизу слева - Фабиан Нисиза, сценарист „Людей Икс” и „Могучих Рейнджеров”. Рядом с ним Дан Паносян, один из создателей персонажей для современных „Людей Икс”. Выдающийся сценарист Стюарт Мур, написавший „Железного человека”. Рядом с ним Джон Маккри, рисовавший Человека-паука. И в далеком 2005 г. под лозунгом: „К следующему Рамадану мир получит новых героев”. мы вошли в сознание западного мира.\nЯ поехал в Дубай на конференцию Фонда арабской мысли и встал у бара с кофе, поджидая подходящего журналиста У меня не было готового продукта, но была энергия и решимость. Я нашел человека из „Нью-Йорк Таймс”. Я загнал его в угол и пошел в атаку. Наверное, я напугал его (смех), потому что в сущности он пообещал - у нас не было готового продукта, но он сказал: „Мы отведем вам абзац в отделе искусства, только уйдите”. (Смех) Я сказал: „Прекрасно” и через пару недель позвонил ему. Я говорю: „Привет, Геса”. Он говорит: „Привет”. Я ему: „С Новым Годом”. Он отвечает: „Спасибо. У нас родился ребенок”. Я говорю: „Поздравляю”. Как будто это меня касается. „Когда будет статья?”. Он говорит: „Наиф, ислам и комикс? Это не ко времени. Не актуально. Вы знаете, может быть, через неделю, или через месяц, или через год. Статья будет, но не сейчас”. И что происходит через несколько дней? Происходит то, что мир взрывает полемика вокруг датских карикатур на пророка Мухаммеда. Я стал актуален. (Смех) Из „Нью-Йорк Таймс”пошел поток телефонных звонков и имейлов. А потом в газете появилась целая полоса, отражающая нас в позитивном свете, это произошло 22 января 2006 г., и сразу изменило нашу жизнь. Потому что каждый, кто спрашивал у системы Google что-то об исламе и карикатурах или исламе и комиксах, попадал – угадайте, на что? - на меня.\nМои „99” как супергерои вылетали из происходящих в мире событий, что повлекло за собой целый ряд других последствий, от включения фильма в учебные программы университетов и школ до - это одна из моих любимых фотографий, на которой запечатлены мужи с длинными бородами и множество девушек в хиджабах. Похоже на школу. Хорошая новость - то, что все они улыбаются и держат в руках экземпляры „99”. Они специально разыскали меня, чтобы я подписал фотографию. Плохая новость – то, что все книжки были ксерокопиями и мы не заработали ни цента. (Смех) Пока нам удалось получить лицензии на комиксы „99” на восьми языках, в том числе на китайском, индонезийском, хинди, урду, турецком. Полтора года назад через лицензию в Кувейте мы создали тематический парк, он называется Тематический парк „Поселок 99-ти”, имеет площадь в 28 000 кв. м., 20 аттракционов и населен нашими персонажами. У нас есть и пара школьных лицензий в Испании и Турции.\nНо наше главное достижение на данный момент, и это замечательно, - создание рисованного сериала в 26 сериях, адресованного всемирной аудитории. Мы уже знаем, что нас будут смотреть в США и Турции. Эта будет трехмерная компьютерная анимация очень высокого качества, по сценарию, написанному в Голливуде авторами „Бена 10„ „Человека-паука” и „Звездных войн: войны клонов”. В ролике, который я вам покажу сейчас и который никогда не показывали на публике, вы увидите противостояние. Два персонажа, Джаббар, тот, мускулистый, и Нура, которая может использовать свет, одеты в фашистскую серую униформу, так как ими манипулируют. Сами они этого не сознают. и пытаются убедить еще одного члена 99 присоединиться к ним. Так что в команде есть противоборство. Попрошу потушить свет...\n„99”\nДжаббар: Дана, не вижу, за что ухватиться. Мне нужно больше света.\nЧто происходит?\nДана: Вокруг чересчур много тьмы.\nРугал: Должно быть что-то, что мы могли бы сделать.\nЧеловек: Я больше не стану посылать боевиков пока не буду уверен, что опасность миновала.\nД-р Разем: Миклош, пора.\nМиклош: Надо скачать содержание файла. Не могу забыть тетю.\nДжаббар: Без тебя я не справлюсь.\nДана: Но я не могу помочь.\nДжаббар: Сможешь, даже если сейчас не веришь в себя. Я верю в тебя. Ты – Нура, ты - Свет.\nДана: Нет. Я не заслужила это. Я ничего не заслуживаю.\nДжаббар: А как же все мы, остальные? Мы что, не заслуживаем спасения? А я? Скажи мне, куда идти.\nДана: Туда.\nСирена: Надвигается опасность.\nДжаббар: Ай!\nМиклош: Оставь меня.\nДжаббар: Мы здесь, чтобы помочь тебе.\nД-р Разем: Не слушай их.\nДана: Миклош, этот человек тебе не друг.\nМиклош: Неправда. Он дал мне доступ, а вы хотите рестартировать... (не слышно) Довольно... (не слышно)\n„99”\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nИтак, „99” – это технология, это развлечение, это творчество. Но это только половина дела. Я - отец пятерых сыновей, и я испытываю тревогу. Мне не все равно, кого они изберут моделью поведения. Я в тревоге, потому что вижу, как вокруг, даже в границах моей большой семьи, происходит манипулирование религией. Как психолога меня беспокоит состояние мира в целом, но особенно беспокоит то, какими люди видят себя в моей части света. Я - практикующий психолог с лицензией от штата Нью-Йорк. В больнице Бельвю я занимался по специальной программе с пережившими пытки политзаключенными. Я наслушался историй о том, как люди вырастают, идолизируя своих правителей, только для того, чтобы стать их жертвами. Пытки и сами по себе - ужасная вещь, но когда их применяет ваш герой, это разрушает вас по многим параметрам. Я ушел из Бельвью, поступил в школу бизнеса и начал этот проект.\nОстановлюсь на одной из тем, которые тревожат меня, - когда я - это связано и с целями нашего проекта - читал лекцию на медицинском факультете Кувейтского университета, где я веду курс по биологической мотивации поведения, и дал студентам две статьи, одну из газеты „Нью-Йорк Таймс”, а другую - из журнала „Нью-Йорк”. Я убрал все имена, в том числе имя автора, и заголовки, остались одни факты. В первой статье говорилось о группе, которая называет себя „Партией Бога”, она потребовала запретить День Св. Валентина. Запретить красный цвет. А если будет замечено, что юноша и девушка флиртуют друг с другом, их следует немедленно женить. Во второй статье говорилось о женщине, которая жаловалась на то, как к ней подъехали три микробуса с шестью бородатыми мужчинами и ее прямо на улице начали допрашивать, почему она разговаривала с мужчиной, которой не приходится ей родственником.\nЯ спросил кувейтских студентов, где, по их мнению, произошли эти события. Первое, сказали они, в Саудовской Аравии. С этим все были согласны. Относительно второго мнения разделились между Саудовской Аравией и Афганистаном. Они были потрясены, когда оказалось, что первое произошло в Индии, с требованием выступила партия индуисткого божества. А второе - в северной части штата Нью-Йорк, в общине ортодоксальных иудеев. Меня же потрясло – и это действительно вызывает тревогу, - то, что когда журналисты опросили других граждан - их ответы приводились в обеих статьях, - то эти посторонние люди, сочли такое поведение талибанизацией. Иными словами, хорошие индуисты и хорошие иудеи так не поступают. Вот так ислам влияет на индуизм и иудаизм. А что сказали кувейтские студенты? Они сказали – это мы. И это опасно. Опасно, когда группа людей отождествляет себя с экстремизмом.\nЭто – Рейан, один из моих сыновей, он фанат Скуби-Ду, что можно угадать по очкам. Недавно он обозвал меня „надоедливым мальцом”. (Смех) Но я получил от него ценный урок. Прошлым летом в Нью-Йорке, он играл во дворе в своем игрушечном домике, а я работал у себя в кабинете. Он вошел и сказал: „Папа, пойдем. Я хочу мою игрушку”. Он оставил своего Скуби-Ду в домике. Я сказал: „Уходи, я работаю. Я занят”. И что же он сделал? Он уселся и начал постукивать ногой по полу, - это в три с половиной года, потом посмотрел на меня и сказал, „Папа, я хочу, чтобы ты пошел со мной в мой кабинет в моем домике. Мне нужно работать”. (Смех) (Аплодисменты) Рейан перетасовал ситуацию и снизошел до моего уровня.\n(Смех)\nЭтого же мы хотим достичь нашим проектом. Мне кажется, существует серьезная параллель между искажением формы распятия и созданием свастики. Когда я вижу вот такие фотографии, на которых отцы или дяди позируют с малышом, который держит в руках Коран и на котором пояс шахида, и им кажется, что это просто замечательно и выражает протест против чего-то, - я могу лишь надеяться на то, что нам удастся ассоциировать с Кораном так много позитивного, что когда-нибудь этот мальчик благодаря нашим усилиям будет гордиться не тем, что мы видим здесь, а вот этим. И я думаю - я думаю, что „99” смогут и сумеют выполнить эту миссию.\nКогда я был студентом в Университете Тафта, мы однажды устроили свободную раздачу фалафелей прохожим, - это был День Ближнего Востока или что-то вроде этого. Люди подходили, брали эти образчики чужой культуры, съедали, вступали в разговоры и уходили. И не было двух одинаковых мнений о том, что значит „свободно” и что значит „фалафель” - У нас стоял щит с надписью: „фалафель - свободно”. (Смех) Нам казалось, что тут все ясно, но тут появилась женщина. Она бегом пересекла весь студенческий городок, бросила сумку на землю, указала пальцем на щит и спросила, „Кто это - Фалафель?”. (Смех) Это настоящий случай. (Смех) Оказалось, что женщина шла с заседания активистов Международной амнистии.\n(Смех)\nКак раз сегодня „D.C. Comics” опубликовали обложку нового выпуска комиксов, который скоро выйдет из печати. На обложке вы видите Бэтмена, Супермена и вполне одетую Чудо-женщину, вместе с членами „99” из Саудовской Аравии, Арабских Эмиратств и Ливии. 26 апреля 2010 г. Президент Барак Обама сказал, что из всех инициатив после его знаменитой речи в Каире, в которой он обратился к мусульманскому миру, самая новаторская – та, что „99” подали руку Лиге справедливости Америки. Мы живем в мире, где самые безобидные символы культуры вроде фалафеля могут быть неправильно восприняты, потому что их видят сквозь некую призму, где религию можно выворачивать наизнанку и преднамеренно отводить ей место, где она не должна быть. В таком мире всегда найдется работа для Супермена и „99”.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Naif Al-Mutawa: Superheroes inspired by Islam
TED Talk Subtitles and Transcript: In "THE 99," Naif Al-Mutawa's new generation of comic book heroes fight more than crime -- they smash stereotypes and battle extremism. Named after the 99 attributes of Allah, his characters reinforce positive messages of Islam and cross cultures to create a new moral framework for confronting evil, even teaming up with the Justice League of America.
In October 2010, the Justice League of America will be teaming up with The 99. Icons like Batman, Superman, Wonder Woman and their colleagues will be teaming up with icons Jabbar, Noora, Jami and their colleagues. It's a story of intercultural intersections, and what better group to have this conversation than those that grew out of fighting fascism in their respective histories and geographies? As fascism took over Europe in the 1930s, an unlikely reaction came out of North America. As Christian iconography got changed, and swastikas were created out of crucifixes, Batman and Superman were created by Jewish young men in the United States and Canada, also going back to the Bible.
Consider this: like the prophets, all the superheroes are missing parents. Superman's parents die on Krypton before the age of one. Bruce Wayne, who becomes Batman, loses his parents at the age of six in Gotham City. Spiderman is raised by his aunt and uncle. And all of them, just like the prophets who get their message from God through Gabriel, get their message from above. Peter Parker is in a library in Manhattan when the spider descends from above and gives him his message through a bite. Bruce Wayne is in his bedroom when a big bat flies over his head, and he sees it as an omen to become Batman. Superman is not only sent to Earth from the heavens, or Krypton, but he's sent in a pod, much like Moses was on the Nile. (Laughter) And you hear the voice of his father, Jor-El, saying to Earth, "I have sent to you my only son."
(Laughter)
(Applause)
These are clearly biblical archetypes, and the thinking behind that was to create positive, globally-resonating storylines that could be tied to the same things that other people were pulling mean messages out of because then the person that's using religion for the wrong purpose just becomes a bad man with a bad message. And it's only by linking positive things that the negative can be delinked. This is the kind of thinking that went into creating The 99. The 99 references the 99 attributes of Allah in the Koran, things like generosity and mercy and foresight and wisdom and dozens of others that no two people in the world would disagree about. It doesn't matter what your religion is; even if you're an atheist, you don't raise your kid telling him, you know, "Make sure you lie three times a day." Those are basic human values.
And so the backstory of The 99 takes place in 1258, which history tells us the Mongols invaded Baghdad and destroyed it. All the books from Bait al-Hikma library, the most famous library in its day, were thrown in the Tigris River, and the Tigris changes color with ink. It's a story passed on generation after generation. I rewrote that story, and in my version, the librarians find out that this is going to happen -- and here's a side note: if you want a comic book to do well, make the librarians the hero. It always works well. (Laughter) (Applause) So the librarians find out and they get together a special solution, a chemical solution called King's Water, that when mixed with 99 stones would be able to save all that culture and history in the books. But the Mongols get there first. The books and the solution get thrown in the Tigris River. Some librarians escape, and over the course of days and weeks, they dip the stones into the Tigris and suck up that collective wisdom that we all think is lost to civilization.
Those stones have been smuggled as three prayer beads of 33 stones each through Arabia into Andalusia in Spain, where they're safe for 200 years. But in 1492, two important things happen. The first is the fall of Granada, the last Muslim enclave in Europe. The second is Columbus finally gets funded to go to India, but he gets lost. (Laughter) So 33 of the stones are smuggled onto the Nina, the Pinta and the Santa Maria and are spread in the New World. Thirty-three go on the Silk Road to China, South Asia and Southeast Asia. And 33 are spread between Europe, the Middle East and Africa.
And now it's 2010, and there are 99 heroes from 99 different countries. Now it's very easy to assume that those books, because they were from a library called Bait al-Hikma, were Muslim books, but that's not the case because the caliph that built that library, his name was al-Ma'mun -- he was Harun al-Rashid's son. He had told his advisers, "Get me all the scholars to translate any book they can get their hands onto into Arabic, and I will pay them its weight in gold." After a while, his advisers complained. They said, "Your Highness, the scholars are cheating. They're writing in big handwriting to take more gold." To which he said, "Let them be, because what they're giving us is worth a lot more than what we're paying them." So the idea of an open architecture, an open knowledge, is not new to my neck of the desert.
The concept centers on something called the Noor stones. Noor is Arabic for light. So these 99 stones, a few kind of rules in the game: Number one, you don't choose the stone; the stone chooses you. There's a King Arthur element to the storyline, okay. Number two, all of The 99, when they first get their stone, or their power, abuse it; they use it for self-interest. And there's a very strong message in there that when you start abusing your stone, you get taken advantage of by people who will exploit your powers, okay. Number three, the 99 stones all have within them a mechanism that self-updates.
Now there are two groups that exist within the Muslim world. Everybody believes the Koran is for all time and all place. Some believe that means that the original interpretation from a couple thousand years ago is what's relevant today. I don't belong there. Then there's a group that believes the Koran is a living, breathing document, and I captured that idea within these stones that self-update. Now the main bad guy, Rughal, does not want these stones to update, so he's trying to get them to stop updating. He can't use the stones, but he can stop them. And by stopping them, he has more of a fascist agenda, where he gets some of The 99 to work for him -- they're all wearing cookie-cutter, same color uniforms They're not allowed to individually express who they are and what they are. And he controls them from the top down -- whereas when they work for the other side, eventually, when they find out this is the wrong person, they've been manipulated, they actually, each one has a different, colorful kind of dress.
And the last point about the 99 Noor stones is this. So The 99 work in teams of three. Why three? A couple of reasons. Number one, we have a thing within Islam that you don't leave a boy and a girl alone together, because the third person is temptation or the devil, right? I think that's there in all cultures, right? But this is not about religion, it's not about proselytizing. There's this very strong social message that needs to get to kind of the deepest crevices of intolerance, and the only way to get there is to kind of play the game. And so this is the way I dealt with it. They work in teams of three: two boys and a girl, two girls and a boy, three boys, three girls, no problem. And the Swiss psychoanalyst, Carl Jung, also spoke about the importance of the number three in all cultures, so I figure I'm covered. Well ... I got accused in a few blogs that I was actually sent by the Pope to preach the Trinity and Catholicism in the Middle East, so you -- (Laughter) you believe who you want. I gave you my version of the story.
So here's some of the characters that we have. Mujiba, from Malaysia: her main power is she's able to answer any question. She's the Trivial Pursuit queen, if you want, but when she first gets her power, she starts going on game shows and making money. We have Jabbar from Saudi who starts breaking things when he has the power. Now, Mumita was a fun one to name. Mumita is the destroyer. So the 99 attributes of Allah have the yin and the yang; there's the powerful, the hegemonous, the strong, and there's also the kind, the generous. I'm like, are all the girls going to be kind and merciful and the guys all strong? I'm like, you know what, I've met a few girls who were destroyers in my lifetime, so ... (Laughter) We have Jami from Hungary, who first starts making weapons: He's the technology wiz. Musawwira from Ghana, Hadya from Pakistan, Jaleel from Iran who uses fire. And this is one of my favorites, Al-Batina from Yemen. Al-Batina is the hidden. So Al-Batina is hidden, but she's a superhero. I came home to my wife and I said, "I created a character after you." My wife is a Saudi from Yemeni roots. And she said, "Show me." So I showed this. She said, "That's not me." I said, "Look at the eyes. They're your eyes."
(Laughter)
So I promised my investors this would not be another made-in-fifth-world-country production. This was going to be Superman, or it wasn't worth my time or their money. So from day one, the people involved in the project, bottom left is Fabian Nicieza, writer for X-Men and Power Rangers. Next to him is Dan Panosian, one of the character creators for the modern-day X-Men. Top right is Stuart Moore, a writer for Iron Man. Next to him is John McCrea, who was an inker for Spiderman. And we entered Western consciousness with a tagline: "Next Ramadan, the world will have new heroes," back in 2005.
Now I went to Dubai, to an Arab Thought Foundation Conference, and I was waiting by the coffee for the right journalist. Didn't have a product, but had energy. And I found somebody from The New York Times, and I cornered him, and I pitched him. And I think I scared him -- (Laughter) because he basically promised me -- we had no product -- but he said, "We'll give you a paragraph in the arts section if you'll just go away." (Laughter) So I said, "Great." So I called him up a few weeks afterward. I said, "Hi, Hesa." And he said, "Hi." I said, "Happy New Year." He said, "Thank you. We had a baby." I said, "Congratulations." Like I care, right? "So when's the article coming out?" He said, "Naif, Islam and cartoon? That's not timely. You know, maybe next week, next month, next year, but, you know, it'll come out." So a few days after that, what happens? What happens is the world erupts in the Danish cartoon controversy. I became timely. (Laughter) So flurry of phone calls and emails from The New York Times. Next thing you knew, there's a full page covering us positively, January 22nd, 2006, which changed our lives forever, because anybody Googling Islam and cartoon or Islam and comic, guess what they got; they got me.
And The 99 were like superheroes kind of flying out of what was happening around the world. And that led to all kinds of things, from being in curricula in universities and schools to -- one of my favorite pictures I have from South Asia, it was a couple of men with long beards and a lot of girls wearing the hijab -- it looked like a school. The good news is they're all holding copies of The 99, smiling, and they found me to sign the picture. The bad news is they were all photocopies, so we didn't make a dime in revenue. (Laughter) We've been able to license The 99 comic books into eight languages so far -- Chinese, Indonesian, Hindi, Urdu, Turkish. Opened a theme park through a license in Kuwait a year and a half ago called The 99 Village Theme Park -- 300,000 square feet, 20 rides, all with our characters: a couple back-to-school licenses in Spain and Turkey.
But the biggest thing we've done to date, which is just amazing, is that we've done a 26-episode animated series, which is done for global audiences: in fact, we're already going to be in the U.S. and Turkey, we know. It's 3D CGI, which is going to be very high-quality, written in Hollywood by the writers behind Ben 10 and Spiderman and Star Wars: Clone Wars. In this clip I'm about to show you, which has never been seen in the public before, there is a struggle. Two of the characters, Jabbar, the one with the muscles, and Noora, the one that can use light, are actually wearing the cookie-cutter fascist gray uniform because they're being manipulated. They don't know, OK, and they're trying to get another member of The 99 to join them. So there's a struggle within the team. So if we can get the lights ...
["The 99"]
Jabbar: Dana, I can't see where to grab hold. I need more light.
What's happening?
Dana: There's too much darkness.
Rughal: There must be something we can do.
Man: I won't send any more commandos in until I know it's safe.
Dr. Razem: It's time to go, Miklos.
Miklos: Must download file contents. I can't forget auntie.
Jabbar: Dana, I can't do this without you.
Dana: But I can't help.
Jabbar: You can, even if you don't believe in yourself right now. I believe in you. You are Noora the Light.
Dana: No. I don't deserve it. I don't deserve anything.
Jabbar: Then what about the rest of us? Don't we deserve to be saved? Don't I? Now, tell me which way to go.
Dana: That way.
Alarm: Threat imminent.
Jabbar: Aaaahhh!
Miklos: Stay away from me.
Jabbar: We're here to help you.
Dr. Razem: Don't listen to them.
Dana: Miklos, that man is not your friend.
Miklos: No. He gave me access, and you want to reboot the [unclear]. No more [unclear].
["The 99"]
Thank you.
(Applause)
So "The 99" is technology; it's entertainment; it's design. But that's only half the story. As the father of five sons, I worry about who they're going to be using as role models. I worry because all around me, even within my extended family, I see religion being manipulated. As a psychologist, I worry for the world in general, but worry about the perception of how people see themselves in my part of the world. Now, I'm a clinical psychologist. I'm licensed in New York State. I trained at Bellevue Hospital Survivors of Political Torture Program, and I heard one too many stories of people growing up to idolize their leadership, only to end up being tortured by their heroes. And torture's a terrible enough thing as it is, but when it's done by your hero, that just breaks you in so many ways. I left Bellevue, went to business school and started this.
Now, one of the things that I refer to when I -- about the importance of this message -- is that I gave a lecture at the medical school at Kuwait University, where I lecture on the biological basis of behavior, and I gave the students two articles, one from The New York Times and one from New York magazine. And I took away the name of the writer, the name of the [unclear] -- everything was gone except the facts. And the first one was about a group called The Party of God, who wanted to ban Valentine's Day. Red was made illegal. Any boys and girls caught flirting would get married off immediately, okay. The second one was about a woman complaining because three minivans with six bearded men pulled up and started interrogating her on the spot for talking to a man who wasn't related to her.
And I asked the students in Kuwait where they thought these incidents took place. The first one, they said Saudi Arabia. There was no debate. The second one, they were actually split between Saudi and Afghanistan. What blew their mind was the first one took place in India, it was the party of a Hindu God. The second one took place in upstate New York. It was an Orthodox Jewish community. But what breaks my heart and what's alarming is that in those two interviews, the people around, who were interviewed as well, refer to that behavior as Talibanization. In other words, good Hindus and good Jews don't act this way. This is Islam's influence on Hinduism and Judaism. But what do the students in Kuwait say? They said it's us -- and this is dangerous. It's dangerous when a group self-identifies itself as extreme.
This is one of my sons, Rayan, who's a Scooby Doo addict. You can tell by the glasses there. He actually called me a meddling kid the other day. (Laughter) But I borrow a lesson that I learned from him. Last summer when we were in our home in New York, he was out in the yard playing in his playhouse. And I was in my office working, and he came in, "Baba, I want you to come with me. I want my toy." "Yes, Rayan, just go away." He left his Scooby Doo in his house. I said, "Go away. I'm working. I'm busy." And what Rayan did then is he sat there, he tapped his foot on the floor, at three and a half, and he looked at me and he said, "Baba, I want you to come with me to my office in my house. I have work to do." (Laughter) (Applause) Rayan reframed the situation and brought himself down to my level.
(Laughter)
And with The 99, that is what we aim to do. You know, I think that there's a big parallel between bending the crucifix out of shape and creating swastikas. And when I see pictures like this, of parents or uncles who think it's cute to have a little child holding a Koran and having a suicide bomber belt around them to protest something, the hope is by linking enough positive things to the Koran, that one day we can move this child from being proud in the way they're proud there, to that. And I think -- I think The 99 can and will achieve its mission.
As an undergrad at Tufts University, we were giving away free falafel one day and, you know, it was Middle East Day or something. And people came up and picked up the culturally resonant image of the falafel, ate it and, you know, talked and left. And no two people could disagree about what the word free was and what the word falafel was, behind us, "free falafel." You know. (Laughter) Or so we thought, until a woman came rushing across the campus and dropped her bag on the floor, pointed up to the sign and said, "Who's falafel?" (Laughter) True story. (Laughter) She was actually coming out of an Amnesty International meeting.
(Laughter)
Just today, D.C. Comics announced the cover of our upcoming crossover. On that cover you see Batman, Superman and a fully-clothed Wonder Woman with our Saudi member of The 99, our Emirati member and our Libyan member. On April 26, 2010, President Barack Obama said that of all the initiatives since his now famous Cairo speech -- in which he reached out to the Muslim world -- the most innovative was that The 99 reach back out to the Justice League of America. We live in a world in which the most culturally innocuous symbols, like the falafel, can be misunderstood because of baggage, and where religion can be twisted and purposefully made where it's not supposed to be by others. In a world like that, they'll always be a job for Superman and The 99.
Thank you very much.
(Applause)
|
Наиф аль-Мутава: Супергерои, вдохновленные исламом
TED Talk Subtitles and Transcript: В „99” новое поколение героев комиксов Наифа аль-Мутавы не только борется с преступниками – оно ломает стереотипы и воюет с экстремизмом. Персонажи, получившие имена 99 качеств Аллаха, усиливают позитивное послание ислама и межкультурного диалога, создавая новые моральные параметры противостояния злу, вплоть до совместных действий с Лигой справедливости Америки.
В октябре 2010 г. союзником „99” станет Лига справедливости Америки. Такие символы, как Бэтмэн, Супермен, Чудо-женщина и их коллеги объединятся с символами Джаббар, Нура, Джами и их коллегами. Речь идет о межкультурных связях и взаимодействии. И нет лучшей группы персонажей как повода для такого разговора, чем персонажи, порожденные борьбой с фашизмом, у каждого из которых - своя история и своя география обитания. Когда в 30-е годы прошлого века Европой завладел фашизм, своеобразная реакция на него возникла в Северной Америке. В то время, как христианская иконография претерпевала изменения и из крестов делали свастики, появились Бэтмен и Супермен как своего рода возвращение к ценностям Библии. Их создали молодые еврейские парни - граждане США и Канады.
Обратите внимание: как у пророков, так и у всех супер-героев нет родителей. Родители Супермена погибают на Криптоне до того, как ему исполнился год. Брюс Уэйн, который стал Бэтменом, теряет родителей в Готэм-сити в возрасте шести лет. Человека-Паука вырастили его тетя и дядя. И каждый из них, как и пророки, получившие послание от Бога через Гавриила, получает собственное послание свыше. Питер Паркер сидит в библиотеке в Манхеттене, когда сверху спускается паук, кусает его и тем самым передает ему свое послание. Брюс Уэйн находится в своей спальне, когда над его головой пролетает летучая мышь, и он видит в этом знамение – он превратится в Бэтмена. Супермен не просто ниспослан на Землю с небес, или с Криптона, он прибыл в люльке подобно Моисею, приплывшему по Нилу. (Смех) И вы слышите, как его отец Джор-Эл говорит Земле: „Я послал тебе своего единственного сына”.
(Смех)
(Аплодисменты)
Это архетипы очевидно библейские, и за их созданием стоит стремление: предложить позитивные сюжетные линии, которые вызвали бы отклик у каждого жителя планеты, и привязать их к ситуациям, из которых люди извлекают отрицательные выводы. И тогда человек, использующий религию с дурными побуждениями, становится просто плохим человеком, несущим зло. Разомкнуть цепь негативного можно только силой позитивного мышления. Именно такое мышление было вложено в создание „99”. В Коране число 99 – это число качеств Аллаха, таких, как щедрость и милосердие, предусмотрительность и мудрость, и десятки других. Нет человека, который не считал бы их добродетелями, какую бы религию он ни исповедовал. Даже если вы – атеист, вы не говорите своему малышу: „Смотри, старайся соврать хотя бы три раза в день”. Это - фундаментальные человеческие ценности.
Предыстория „99” разыгрывается в 1258 г., когда монголы захватили Багдад и опустошили его. Все книги библиотеки Байт аль-Хикма, самой известной библиотеки того времени, были выброшены в реку Тигр, и ее вода потемнела от чернил. Эта история передается от поколения к поколению. Я переписал ее заново. В моей версии служители библиотеки заранее узнают, какая судьба ждет книги. Кстати, заметьте: если вы хотите, чтобы книжка с комиксами имела успех, сделайте героем библиотекаря. Действует безотказно. (Смех) (Аплодисменты) Так вот, библиотекари узнают об угрозе и изготавливают эликсир, особый раствор, который называется „королевская вода”. Если положить в него 99 камней, они впитают в себя и сохранят и культуру, и историю, - все, что содержится в книгах. Но монголы опережают их. И книги, и эликсир выброшены в Тигр. Те, кому удалось спастись, день за днем и неделю за неделей макают камни в реку, чтобы они впитали в себя знания, которые мы уже считали потерянными для цивилизации.
Эти камни тайно провозят через всю Аравию в виде молитвенных четок, каждые из 33 бусин, в Андалузию, где они хранятся 200 лет. Но в 1492 г. происходят два важных события. Первое - это падение Гранады, последнего мусульманского королевства в Европе. Второе - Колумбу наконец-то выдают средства на экспедицию в Индию, но он плывет совсем в другую сторону. (Смех) 33 камня тайно проносят на его корабли - „Нинью”, „Пинту” и „Санта-Марию” - и они расходятся по Новому свету. Другие 33 по „шелковому пути” попадают в Китай, Южную Азию и Юго-Восточную Азию. Остальные 33 разбросаны по Европе, Ближнему Востоку и Африке.
Наступает год 2010 г. и перед нами 99 героев из 99 стран. Легко предположить, что книги в библиотеке, которая называлась „аль-Хикма”, были мусульманскими книгами, но это не так, потому что построивший ее халиф - его звали Аль-Мамун и он был сыном Харуна аль-Рашида, - сказал своим советникам: „Приведите мне всех ученых, пусть они переведут на арабский каждую книгу, какую только найдут, и я заплачу им ее вес золотом”. Вскоре советники пришли к нему с жалобой. Они сказали: „О, великий, ученые мошенничают. Они пишут крупными буквами, чтобы получить больше золота”. На что он ответил: „Оставьте их. То, что они нам дают, куда дороже того, что мы им платим”. Так что идея открытой архитектуры, открытого знания не нова для моей знойной пустыни.
Основа нашей концепции – нечто, именуемое „камни Нур”. „Нур” по-арабски означает „свет”. Итак, у нас есть 99 камней и свои правила игры: Во-первых, вы не выбираете камень - камень выбирает вас. Здесь есть что-то от легенды о короле Артуре, согласен. Во-вторых, когда каждый из 99 получает свой камень, то есть особый талант или силу, он употребляет ее не так, как следует, использует ее в корыстных интересах. И становится ясно, что когда ты используешь свой камень не так, как следует, тебя самого начинают использовать те, кто хотят эксплуатировать твой талант. В-третьих, каждый из 99 камней содержит в себе механизм самосовершенствования.
В мусульманском мире существует две группы верующих. Каждый верит, что Коран – книга на все времена и для всех миров. Но при этом одни считают, что как его толковали пару тысяч лет назад, так его следует толковать и относительно того, что стоит на повестке дня сегодня. Я не принадлежу к их числу. Другая группа считает, что Коран - это живой, дышащий документ. И я воплотил эту мысль, создав камни, которые самосовершенствуются. Итак, главный злодей, Ругал, не хочет, чтобы камни совершенствовались, и пытается помешать им. Он не может использовать камни, но может остановить их. Его план фашистского рода состоит в том, что, остановив камни, он сумеет заставить их работать на себя. Все они одеты в униформу одного цвета. Им запрещено выражать себя, показывать, кто и что они есть на самом деле. Он держит их под контролем сверху донизу. Когда же впоследствии они переходят на другую сторону, когда понимают, что работали не на того человека, что ими манипулировали, у каждого из них появляется собственное цветное одеяние.
И последняя особенность 99 камней Нур. Они работают группам по три. Почему именно по три? Несколько причин. Во-первых, у нас в мусульманском мире считается, что нельзя оставлять юношу и девушку вдвоем без присмотра, чтобы не явился третий, ибо этот третий – искушение, или дьявол. Это есть во всех культурах, не так ли? Но речь не о религии и не об обращении в свою веру. Здесь есть сильный социальный мотив, необходимость заглянуть в глубинные бездны нетерпимости. Единственный способ сделать это - начать своего рода игру. И я так и сделал. Мои герои действуют тройками, два парня и девушка, две девушки и парень, три парня, три девушки, без проблем. Кстати, швейцарский психоаналитик Карл Юнг говорил о том, какую важную роль играет число „три” во всех культурах, так что прочный тыл мне обеспечен. И так... В некоторых блогах утверждают, что на самом деле меня подослал папа римский, проповедовать Троицу и католическую веру на Ближнем Востоке, так что вы – (Смех) верьте во что хотите – я свою версию изложил.
Расскажу о наших героях. Муджиба из Малайзии, ее сила в том, что она знает ответ на любой вопрос. Если угодно, она – королева погони, обычной для комиксов. Когда она впервые обретает свой талант, то начинает участвовать в игровых шоу и делать деньги. Джаббар - из Саудовской Аравии, получив силу, он начинет крушить все подряд. Было забавно подобрать имя для Мумиты. Мумита - разрушитель. У каждого из 99 качеств Аллаха есть ипостаси инь и янь. Они могут быть мощными, властными, сильными, а могут быть и добрыми и великодушными. Надо было решить, все ли девушки будут добрыми и милосердными, а ребята - сильными. Надо сказать, что в жизни мне приходилось встречать девушек, которые были настоящими разрушительницами, так что... (Смех) Еще один герой - Джами из Венгрии, он первым начинает создавать разные виды оружия. Он технический гений. Мусаввира - из Ганы, Хадия - из Пакистана, Джалил - из Ирана, его оружие - огонь. А вот еще одна моя любимица, Ал Батина из Йемена. „Эль Батина” означает „скрытая”. Так что Батина скрыта, но она супергероиня. Я пришел домой и сказал жене: „Я создал персонаж, который списал с тебя”. Моя супруга – саудитка с йеменскими корнями. Она сказала: „Покажи!”. И я показал ей вот это. Она заявила: „Это не я”. Я ответил: „Посмотри на глаза. Это твои глаза”.
(Смех)
Я обещал своим инвесторам, что фильм не станет очередной продукцией, состряпанной в стране из пятого мира. Это будет новый „Супермен”, иначе мне не стоит тратить время, а им - деньги. А это люди, которые участвовали в проекте с первого дня. внизу слева - Фабиан Нисиза, сценарист „Людей Икс” и „Могучих Рейнджеров”. Рядом с ним Дан Паносян, один из создателей персонажей для современных „Людей Икс”. Выдающийся сценарист Стюарт Мур, написавший „Железного человека”. Рядом с ним Джон Маккри, рисовавший Человека-паука. И в далеком 2005 г. под лозунгом: „К следующему Рамадану мир получит новых героев”. мы вошли в сознание западного мира.
Я поехал в Дубай на конференцию Фонда арабской мысли и встал у бара с кофе, поджидая подходящего журналиста У меня не было готового продукта, но была энергия и решимость. Я нашел человека из „Нью-Йорк Таймс”. Я загнал его в угол и пошел в атаку. Наверное, я напугал его (смех), потому что в сущности он пообещал - у нас не было готового продукта, но он сказал: „Мы отведем вам абзац в отделе искусства, только уйдите”. (Смех) Я сказал: „Прекрасно” и через пару недель позвонил ему. Я говорю: „Привет, Геса”. Он говорит: „Привет”. Я ему: „С Новым Годом”. Он отвечает: „Спасибо. У нас родился ребенок”. Я говорю: „Поздравляю”. Как будто это меня касается. „Когда будет статья?”. Он говорит: „Наиф, ислам и комикс? Это не ко времени. Не актуально. Вы знаете, может быть, через неделю, или через месяц, или через год. Статья будет, но не сейчас”. И что происходит через несколько дней? Происходит то, что мир взрывает полемика вокруг датских карикатур на пророка Мухаммеда. Я стал актуален. (Смех) Из „Нью-Йорк Таймс”пошел поток телефонных звонков и имейлов. А потом в газете появилась целая полоса, отражающая нас в позитивном свете, это произошло 22 января 2006 г., и сразу изменило нашу жизнь. Потому что каждый, кто спрашивал у системы Google что-то об исламе и карикатурах или исламе и комиксах, попадал – угадайте, на что? - на меня.
Мои „99” как супергерои вылетали из происходящих в мире событий, что повлекло за собой целый ряд других последствий, от включения фильма в учебные программы университетов и школ до - это одна из моих любимых фотографий, на которой запечатлены мужи с длинными бородами и множество девушек в хиджабах. Похоже на школу. Хорошая новость - то, что все они улыбаются и держат в руках экземпляры „99”. Они специально разыскали меня, чтобы я подписал фотографию. Плохая новость – то, что все книжки были ксерокопиями и мы не заработали ни цента. (Смех) Пока нам удалось получить лицензии на комиксы „99” на восьми языках, в том числе на китайском, индонезийском, хинди, урду, турецком. Полтора года назад через лицензию в Кувейте мы создали тематический парк, он называется Тематический парк „Поселок 99-ти”, имеет площадь в 28 000 кв. м., 20 аттракционов и населен нашими персонажами. У нас есть и пара школьных лицензий в Испании и Турции.
Но наше главное достижение на данный момент, и это замечательно, - создание рисованного сериала в 26 сериях, адресованного всемирной аудитории. Мы уже знаем, что нас будут смотреть в США и Турции. Эта будет трехмерная компьютерная анимация очень высокого качества, по сценарию, написанному в Голливуде авторами „Бена 10„ „Человека-паука” и „Звездных войн: войны клонов”. В ролике, который я вам покажу сейчас и который никогда не показывали на публике, вы увидите противостояние. Два персонажа, Джаббар, тот, мускулистый, и Нура, которая может использовать свет, одеты в фашистскую серую униформу, так как ими манипулируют. Сами они этого не сознают. и пытаются убедить еще одного члена 99 присоединиться к ним. Так что в команде есть противоборство. Попрошу потушить свет...
„99”
Джаббар: Дана, не вижу, за что ухватиться. Мне нужно больше света.
Что происходит?
Дана: Вокруг чересчур много тьмы.
Ругал: Должно быть что-то, что мы могли бы сделать.
Человек: Я больше не стану посылать боевиков пока не буду уверен, что опасность миновала.
Д-р Разем: Миклош, пора.
Миклош: Надо скачать содержание файла. Не могу забыть тетю.
Джаббар: Без тебя я не справлюсь.
Дана: Но я не могу помочь.
Джаббар: Сможешь, даже если сейчас не веришь в себя. Я верю в тебя. Ты – Нура, ты - Свет.
Дана: Нет. Я не заслужила это. Я ничего не заслуживаю.
Джаббар: А как же все мы, остальные? Мы что, не заслуживаем спасения? А я? Скажи мне, куда идти.
Дана: Туда.
Сирена: Надвигается опасность.
Джаббар: Ай!
Миклош: Оставь меня.
Джаббар: Мы здесь, чтобы помочь тебе.
Д-р Разем: Не слушай их.
Дана: Миклош, этот человек тебе не друг.
Миклош: Неправда. Он дал мне доступ, а вы хотите рестартировать... (не слышно) Довольно... (не слышно)
„99”
Спасибо.
(Аплодисменты)
Итак, „99” – это технология, это развлечение, это творчество. Но это только половина дела. Я - отец пятерых сыновей, и я испытываю тревогу. Мне не все равно, кого они изберут моделью поведения. Я в тревоге, потому что вижу, как вокруг, даже в границах моей большой семьи, происходит манипулирование религией. Как психолога меня беспокоит состояние мира в целом, но особенно беспокоит то, какими люди видят себя в моей части света. Я - практикующий психолог с лицензией от штата Нью-Йорк. В больнице Бельвю я занимался по специальной программе с пережившими пытки политзаключенными. Я наслушался историй о том, как люди вырастают, идолизируя своих правителей, только для того, чтобы стать их жертвами. Пытки и сами по себе - ужасная вещь, но когда их применяет ваш герой, это разрушает вас по многим параметрам. Я ушел из Бельвью, поступил в школу бизнеса и начал этот проект.
Остановлюсь на одной из тем, которые тревожат меня, - когда я - это связано и с целями нашего проекта - читал лекцию на медицинском факультете Кувейтского университета, где я веду курс по биологической мотивации поведения, и дал студентам две статьи, одну из газеты „Нью-Йорк Таймс”, а другую - из журнала „Нью-Йорк”. Я убрал все имена, в том числе имя автора, и заголовки, остались одни факты. В первой статье говорилось о группе, которая называет себя „Партией Бога”, она потребовала запретить День Св. Валентина. Запретить красный цвет. А если будет замечено, что юноша и девушка флиртуют друг с другом, их следует немедленно женить. Во второй статье говорилось о женщине, которая жаловалась на то, как к ней подъехали три микробуса с шестью бородатыми мужчинами и ее прямо на улице начали допрашивать, почему она разговаривала с мужчиной, которой не приходится ей родственником.
Я спросил кувейтских студентов, где, по их мнению, произошли эти события. Первое, сказали они, в Саудовской Аравии. С этим все были согласны. Относительно второго мнения разделились между Саудовской Аравией и Афганистаном. Они были потрясены, когда оказалось, что первое произошло в Индии, с требованием выступила партия индуисткого божества. А второе - в северной части штата Нью-Йорк, в общине ортодоксальных иудеев. Меня же потрясло – и это действительно вызывает тревогу, - то, что когда журналисты опросили других граждан - их ответы приводились в обеих статьях, - то эти посторонние люди, сочли такое поведение талибанизацией. Иными словами, хорошие индуисты и хорошие иудеи так не поступают. Вот так ислам влияет на индуизм и иудаизм. А что сказали кувейтские студенты? Они сказали – это мы. И это опасно. Опасно, когда группа людей отождествляет себя с экстремизмом.
Это – Рейан, один из моих сыновей, он фанат Скуби-Ду, что можно угадать по очкам. Недавно он обозвал меня „надоедливым мальцом”. (Смех) Но я получил от него ценный урок. Прошлым летом в Нью-Йорке, он играл во дворе в своем игрушечном домике, а я работал у себя в кабинете. Он вошел и сказал: „Папа, пойдем. Я хочу мою игрушку”. Он оставил своего Скуби-Ду в домике. Я сказал: „Уходи, я работаю. Я занят”. И что же он сделал? Он уселся и начал постукивать ногой по полу, - это в три с половиной года, потом посмотрел на меня и сказал, „Папа, я хочу, чтобы ты пошел со мной в мой кабинет в моем домике. Мне нужно работать”. (Смех) (Аплодисменты) Рейан перетасовал ситуацию и снизошел до моего уровня.
(Смех)
Этого же мы хотим достичь нашим проектом. Мне кажется, существует серьезная параллель между искажением формы распятия и созданием свастики. Когда я вижу вот такие фотографии, на которых отцы или дяди позируют с малышом, который держит в руках Коран и на котором пояс шахида, и им кажется, что это просто замечательно и выражает протест против чего-то, - я могу лишь надеяться на то, что нам удастся ассоциировать с Кораном так много позитивного, что когда-нибудь этот мальчик благодаря нашим усилиям будет гордиться не тем, что мы видим здесь, а вот этим. И я думаю - я думаю, что „99” смогут и сумеют выполнить эту миссию.
Когда я был студентом в Университете Тафта, мы однажды устроили свободную раздачу фалафелей прохожим, - это был День Ближнего Востока или что-то вроде этого. Люди подходили, брали эти образчики чужой культуры, съедали, вступали в разговоры и уходили. И не было двух одинаковых мнений о том, что значит „свободно” и что значит „фалафель” - У нас стоял щит с надписью: „фалафель - свободно”. (Смех) Нам казалось, что тут все ясно, но тут появилась женщина. Она бегом пересекла весь студенческий городок, бросила сумку на землю, указала пальцем на щит и спросила, „Кто это - Фалафель?”. (Смех) Это настоящий случай. (Смех) Оказалось, что женщина шла с заседания активистов Международной амнистии.
(Смех)
Как раз сегодня „D.C. Comics” опубликовали обложку нового выпуска комиксов, который скоро выйдет из печати. На обложке вы видите Бэтмена, Супермена и вполне одетую Чудо-женщину, вместе с членами „99” из Саудовской Аравии, Арабских Эмиратств и Ливии. 26 апреля 2010 г. Президент Барак Обама сказал, что из всех инициатив после его знаменитой речи в Каире, в которой он обратился к мусульманскому миру, самая новаторская – та, что „99” подали руку Лиге справедливости Америки. Мы живем в мире, где самые безобидные символы культуры вроде фалафеля могут быть неправильно восприняты, потому что их видят сквозь некую призму, где религию можно выворачивать наизнанку и преднамеренно отводить ей место, где она не должна быть. В таком мире всегда найдется работа для Супермена и „99”.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jehane Noujaim: My wish: A global day of film\nTED Talk Subtitles and Transcript: Jehane Noujaim unveils her 2006 TED Prize wish: to bring the world together for one day a year through the power of film.\nI can't help but this wish: to think about when you're a little kid, and all your friends ask you, \"If a genie could give you one wish in the world, what would it be?\" And I always answered, \"Well, I'd want the wish to have the wisdom to know exactly what to wish for.\" Well, then you'd be screwed, because you'd know what to wish for, and you'd use up your wish, and now, since we only have one wish -- unlike last year they had three wishes -- I'm not going to wish for that.\nSo let's get to what I would like, which is world peace. And I know what you're thinking: You're thinking, \"The poor girl up there, she thinks she's at a beauty pageant. She's not. She's at the TED Prize.\" (Laughter) But I really do think it makes sense. And I think that the first step to world peace is for people to meet each other. I've met a lot of different people over the years, and I've filmed some of them, from a dotcom executive in New York who wanted to take over the world, to a military press officer in Qatar, who would rather not take over the world. If you've seen the film \"Control Room\" that was sent out, you'd understand a little bit why. (Applause) Thank you. Wow! Some of you watched it. That's great. That's great.\nSo basically what I'd like to talk about today is a way for people to travel, to meet people in a different way than -- because you can't travel all over the world at the same time. And a long time ago -- well, about 40 years ago -- my mom had an exchange student. And I'm going to show you slides of the exchange student. This is Donna. This is Donna at the Statue of Liberty. This is my mother and aunt teaching Donna how to ride a bike. This is Donna eating ice cream. And this is Donna teaching my aunt how to do a Filipino dance. I really think as the world is getting smaller, it becomes more and more important that we learn each other's dance moves, that we meet each other, we get to know each other, we are able to figure out a way to cross borders, to understand each other, to understand people's hopes and dreams, what makes them laugh and cry. And I know that we can't all do exchange programs, and I can't force everybody to travel; I've already talked about that to Chris and Amy, and they said that there's a problem with this: You can't force people, free will. And I totally support that, so we're not forcing people to travel. But I'd like to talk about another way to travel that doesn't require a ship or an airplane, and just requires a movie camera, a projector and a screen. And that's what I'm going to talk to you about today.\nI was asked that I speak a little bit about where I personally come from, and Cameron, I don't know how you managed to get out of that one, but I think that building bridges is important to me because of where I come from. I'm the daughter of an American mother and an Egyptian-Lebanese-Syrian father. So I'm the living product of two cultures coming together. No pun intended. (Laughter) And I've also been called, as an Egyptian-Lebanese-Syrian American with a Persian name, the \"Middle East Peace Crisis.\"\nSo maybe me starting to take pictures was some kind of way to bring both sides of my family together -- a way to take the worlds with me, a way to tell stories visually. It all kind of started that way, but I think that I really realized the power of the image when I first went to the garbage-collecting village in Egypt, when I was about 16. My mother took me there. She's somebody who believes strongly in community service, and decided that this was something that I needed to do. And so I went there and I met some amazing women there. There was a center there, where they were teaching people how to read and write, and get vaccinations against the many diseases you can get from sorting through garbage. And I began teaching there. I taught English, and I met some incredible women there. I met people that live seven people to a room, barely can afford their evening meal, yet lived with this strength of spirit and sense of humor and just incredible qualities.\nI got drawn into this community and I began to take pictures there. I took pictures of weddings and older family members -- things that they wanted memories of. About two years after I started taking these pictures, the UN Conference on Population and Development asked me to show them at the conference. So I was 18; I was very excited. It was my first exhibit of photographs and they were all put up there, and after about two days, they all came down except for three. People were very upset, very angry that I was showing these dirty sides of Cairo, and why didn't I cut the dead donkey out of the frame? And as I sat there, I got very depressed. I looked at this big empty wall with three lonely photographs that were, you know, very pretty photographs and I was like, \"I failed at this.\" But I was looking at this intense emotion and intense feeling that had come out of people just seeing these photographs. Here I was, this 18-year-old pipsqueak that nobody listened to, and all of a sudden, I put these photographs on the wall, and there were arguments, and they had to be taken down. And I saw the power of the image, and it was incredible. And I think the most important reaction that I saw there was actually from people that would never have gone to the garbage village themselves, that would never have seen that the human spirit could thrive in such difficult circumstances. And I think it was at that point that I decided I wanted to use photography and film to somehow bridge gaps, to bridge cultures, bring people together, cross borders. And so that's what really kind of started me off.\nDid a stint at MTV, made a film called \"Startup.com,\" and I've done a couple of music films. But in 2003, when the war in Iraq was about to start, it was a very surreal feeling for me, because before the war started, there was kind of this media war that was going on. And I was watching television in New York, and there seemed to be just one point of view that was coming across, and the coverage went from the US State Department to embedded troops. And what was coming across on the news was that there was going to be this clean war and precision bombings, and the Iraqis would be greeting the Americans as liberators, and throwing flowers at their feet in the streets of Baghdad. And I knew that there was a completely other story that was taking place in the Middle East, where my parents were. I knew that there was a completely other story being told, and I was thinking, \"How are people supposed to communicate with each other when they're getting completely different messages, and nobody knows what the other's being told? How are people supposed to have any kind of common understanding or know how to move together into the future? So I knew that I had to go there. I just wanted to be in the center. I had no plan. I had no funding. I didn't even have a camera at the time -- I had somebody bring it there, because I wanted to get access to Al Jazeera, George Bush's favorite channel, and a place which I was very curious about because it's disliked by many governments across the Arab world, and also called the mouthpiece of Osama Bin Laden by some people in the US government.\nSo I was thinking, this station that's hated by so many people has to be doing something right. I've got to go see what this is all about. And I also wanted to go see Central Command, which was 10 minutes away. And that way, I could get access to how this news was being created -- on the Arab side, reaching the Arab world, and on the US and Western side, reaching the US.\nAnd when I went there and sat there, and met these people that were in the center of it, and sat with these characters, I met some surprising, very complex people. And I'd like to share with you a little bit of that experience of when you sit with somebody and you film them, and you listen to them, and you allow them more than a five-second sound bite. The amazing complexity of people emerges.\nSamir Khader: Business as usual. Iraq, and then Iraq, and then Iraq. But between us, if I'm offered a job with Fox, I'll take it. To change the Arab nightmare into the American dream. I still have that dream. Maybe I will never be able to do it, but I have plans for my children. When they finish high school, I will send them to America to study there. I will pay for their study. And they will stay there. Josh Rushing: The night they showed the POWs and the dead soldiers -- Al Jazeera showed them -- it was powerful, because America doesn't show those kinds of images. Most of the news in America won't show really gory images and this showed American soldiers in uniform, strewn about a floor, a cold tile floor. And it was revolting. It was absolutely revolting. It made me sick at my stomach. And then what hit me was, the night before, there had been some kind of bombing in Basra, and Al Jazeera had shown images of the people. And they were equally, if not more, horrifying -- the images were. And I remember having seen it in the Al Jazeera office, and thought to myself, \"Wow, that's gross. That's bad.\" And then going away, and probably eating dinner or something. And it didn't affect me as much. So, the impact that had on me -- me realizing that I just saw people on the other side, and those people in the Al Jazeera office must have felt the way I was feeling that night, and it upset me on a profound level that I wasn't as bothered as much the night before. It makes me hate war. But it doesn't make me believe that we're in a world that can live without war yet.\nJehane Noujaim: I was overwhelmed by the response of the film. We didn't know whether it would be able to get out there. We had no funding for it. We were incredibly lucky that it got picked up. And when we showed the film in both the United States and the Arab world, we had such incredible reactions. It was amazing to see how people were moved by this film. In the Arab world -- and it's not really by the film, it's by the characters -- I mean, Josh Rushing was this incredibly complex person who was thinking about things. And when I showed the film in the Middle East, people wanted to meet Josh. He kind of redefined us as an American population. People started to ask me, \"Where is this guy now?\" Al Jazeera offered him a job. (Laughter) And Samir, on the other hand, was also quite an interesting character for the Arab world to see, because it brought out the complexities of this love-hate relationship that the Arab world has with the West.\nIn the United States, I was blown away by the motivations, the positive motivations of the American people when they'd see this film. You know, we're criticized abroad for believing we're the saviors of the world in some way, but the flip side of it is that, actually, when people do see what is happening abroad and people's reactions to some of our policy abroad, we feel this power, that we need to -- we feel like we have to get the power to change things. And I saw this with audiences. This woman came up to me after the screening and said, \"You know, I know this is crazy. I saw the bombs being loaded on the planes, I saw the military going out to war, but you don't understand people's anger towards us until you see the people in the hospitals and the victims of the war, and how do we get out of this bubble?\nHow do we understand what the other person is thinking?\" Now, I don't know whether a film can change the world. But I know the power of it, I know that it starts people thinking about how to change the world.\nNow, I'm not a philosopher, so I feel like I shouldn't go into great depth on this, but let film speak for itself and take you to this other world. Because I believe that film has the ability to take you across borders, I'd like you to just sit back and experience for a couple of minutes being taken into another world. And these couple clips take you inside of two of the most difficult conflicts that we're faced with today. [The last 48 hours of two Palestinian suicide bombers.] [Paradise Now]\n[Man: As long as there is injustice, someone must make a sacrifice!]\n[Woman: That's no sacrifice, that's revenge!] [If you kill, there's no difference between victim and occupier.]\n[Man: If we had airplanes, we wouldn't need martyrs, that's the difference.]\n[Woman: The difference is that the Israeli military is still stronger.]\n[Man: Then let us be equal in death.] [We still have Paradise.]\n[Woman: There is no Paradise! It only exists in your head!]\n[Man: God forbid!] [May God forgive you.] [If you were not Abu Azzam's daughter ...] [Anyway, I'd rather have Paradise in my head than live in this hell!] [In this life, we're dead anyway.]\n[One only chooses bitterness when the alternative is even bitterer.]\n[Woman: And what about us? The ones who remain?] [Will we win that way?] [Don't you see what you're doing is destroying us?] [And that you give Israel an alibi to carry on?]\n[Man: So with no alibi, Israel will stop?]\n[Woman: Perhaps. We have to turn it into a moral war.]\n[Man: How, if Israel has no morals?]\n[Woman: Be careful!] [And the real people building peace through non-violence] [Encounter Point] Video: (Ambulance siren) [Tel Aviv, Israel 1996]\n[Tzvika: My wife Ayelet called me and said, ] [\"There was a suicide bombing in Tel Aviv.\"]\n[Ayelet: What do you know about the casualties?] [Tzvika off-screen: We're looking for three girls.]\n[We have no information.]\n[Ayelet: One is wounded here, but we haven't heard from the other three.]\n[Tzvika: I said, \"OK, that's Bat-Chen, that's my daughter.] [Are you sure she is dead?\"] [They said yes.] Video: (Police siren and shouting over megaphone) [Bethlehem, Occupied Palestinian Territories, 2003]\n[George: On that day, at around 6:30] [I was driving with my wife and daughters to the supermarket.] [When we got to here ...] [we saw three Israeli military jeeps parked on the side of the road.] [When we passed by the first jeep ...] [they opened fire on us.] [And my 12-year-old daughter Christine] [was killed in the shooting.] [Bereaved Families Forum, Jerusalem]\n[Tzvika: I'm the headmaster for all parts.]\n[George: But there is a teacher that is in charge?] [Tzvika: Yes, I have assistants.] [I deal with children all the time.] [One year after their daughters' deaths both Tzvika and George join the forum]\n[George: At first, I thought it was a strange idea.] [But after thinking logically about it, ] [I didn't find any reason why not to meet them] [and let them know of our suffering.]\n[Tzvika: There were many things that touched me.] [We see that there are Palestinians who suffered a lot, who lost children,] [and still believe in the peace process and in reconciliation.] [If we who lost what is most precious can talk to each other,] [and look forward to a better future,] [then everyone else must do so, too.] [From South Africa: A Revolution Through Music] [Amandla] (Music)\n(Video) Man: Song is something that we communicated with people who otherwise would not have understood where we're coming from. You could give them a long political speech, they would still not understand. But I tell you, when you finish that song, people will be like, \"Damn, I know where you niggas are coming from. I know where you guys are coming from. Death unto apartheid!\"\nNarrator: It's about the liberation struggle. It's about those children who took to the streets -- fighting, screaming, \"Free Nelson Mandela!\" It's about those unions who put down their tools and demanded freedom. Yes. Yes! (Music and singing) (Singing) Freedom! (Applause)\nJehane Noujaim: I think everybody's had that feeling of sitting in a theater, in a dark room, with other strangers, watching a very powerful film, and they felt that feeling of transformation. And what I'd like to talk about is how can we use that feeling to actually create a movement through film? I've been listening to the talks in the conference, and Robert Wright said yesterday that if we have an appreciation for another person's humanity, then they will have an appreciation for ours. And that's what this is about. It's about connecting people through film, getting these independent voices out there. Now, Josh Rushing actually ended up leaving the military and taking a job with Al Jazeera. (Laughter) So his feeling is that he's at Al Jazeera International because he feels like he can actually use media to bridge the gap between East and West. And that's an amazing thing. But I've been trying to think about ways to give power to these independent voices, to give power to the filmmakers, to give power to people who are trying to use film for change. And there are incredible organizations that are out there doing this already. There's Witness, that you heard from earlier. There's Just Vision, that are working with Palestinians and Israelis who are working together for peace, and documenting that process and getting interviews out there and using this film to take to Congress to show that it's a powerful tool, to show that this is a woman who's had her daughter killed in an attack, and she believes that there are peaceful ways to solve this. There's Working Films and there's Current TV, which is an incredible platform for people around the world to be able to put their -- (Applause) Yeah, it's amazing. I've watched it and I'm blown away by it and its potential to bring voices from around the world -- independent voices from around the world -- and create a truly democratic, global television.\nSo what can we do to create a platform for these organizations, to create some momentum, to get everybody in the world involved in this movement? I'd like for us to imagine for a second. Imagine a day when you have everyone coming together from around the world. You have towns and villages and theaters -- all from around the world, getting together, and sitting in the dark, and sharing a communal experience of watching a film, or a couple of films, together. Watching a film which maybe highlights a character that is fighting to live, or just a character that defies stereotypes, makes a joke, sings a song. Comedies, documentaries, shorts. This amazing power can be used to change people and to bond people together; to cross borders, and have people feel like they're having a communal experience. So if you imagine this day when all around the world, you have theaters and places where we project films. If you imagine projecting from Times Square to Tahrir Square in Cairo, the same film in Ramallah, the same film in Jerusalem. You know, we've been talking to a friend of mine about using the side of the Great Pyramid and the Great Wall of China. It's endless what you can imagine, in terms of where you can project films and where you can have this communal experience. And I believe that this one day, if we can create it, this one day can create momentum for all of these independent voices. There isn't an organization which is connecting the independent voices of the world to get out there, and yet I'm hearing throughout this conference that the biggest challenge in our future is understanding the other, and having mutual respect for the other and crossing borders. And if film can do that, and if we can get all of these different locations in the world to watch these films together -- this could be an incredible day.\nSo we've already made a partnership, set up through somebody from the TED community, John Camen, who introduced me to Steven Apkon, from the Jacob Burns Film Center. And we started calling up everybody. And in the last week, there have been so many people that have responded to us, from as close as Palo Alto, to Mongolia and to India. There are people that want to be a part of this global day of film; to be able to provide a platform for independent voices and independent films to get out there. Now, we've thought about a name for this day, and I'd like to share this with you. Now, the most amazing part of this whole process has been sharing ideas and wishes, and so I invite you to give brainstorms onto how does this day echo into the future? How do we use technology to make this day echo into the future, so that we can build community and have these communities working together, through the Internet? There was a time, many, many years ago, when all of the continents were stuck together. And we call that landmass Pangea. So what we'd like to call this day of film is Pangea Cinema Day. And if you just imagine that all of these people in these towns would be watching, then I think that we can actually really make a movement towards people understanding each other better.\nI know that it's very intangible, touching people's hearts and souls, but the only way that I know how to do it, the only way that I know how to reach out to somebody's heart and soul all across the world, is by showing them a film. And I know that there are independent filmmakers and films out there that can really make this happen. And that's my wish. I guess I'm supposed to give you my one-sentence wish, but we're way out of time.\nChris Anderson: That is an incredible wish. Pangea Cinema: The day the world comes together.\nJN: It's more tangible than world peace, and it's certainly more immediate. But it would be the day that the world comes together through film, the power of film.\nCA: Ladies and gentlemen, Jehane Noujaim..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джехэн Нуджейм побуждает нас к созданию Международного Дня Кино\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этом полном надежд выступлении на вручении премии TED Prize в 2006 году, Джехэн Нуджейм говорит о своём желании объединить весь мир на один день в году с помощью кино.\nКогда ты ещё совсем маленький, все твои друзья спрашивают, если бы джин исполнил только одно твоё желание, чтобы ты пожелал? Я всегда отвечала: «Я бы пожелала быть мудрой и точно знать, что просить». И когда ты будешь знать, что именно просить, твоё единственное желание уже будет потрачено. Так как сейчас у нас только одно желание (в прошлом году было три), я не буду просить мудрости.\nЯ хотела бы пожелать мира во всём мире. Я знаю, о чём вы сейчас подумали. Вы думаете: «Бедная девочка, думает, что она выступает на конкурсе красоты». Но она не на конкурсе красоты. Она лауреат TED Prize. (Смех) Я на самом деле считаю, что в моём желании есть смысл. Первый шаг к миру во всём мире — необходимо, чтобы люди встречались друг с другом. Я встретила много разных людей в течение жизни, некоторых я сняла на камеру: от руководителя интернет-компании в Нью-Йорке, который хотел захватить мир, до военного пресс-офицера в Катаре, который предпочёл бы этого не делать. Если бы вы посмотрели фильм «Контрольная комната», который разослали, вы бы лучше поняли почему. Спасибо. (Аплодисменты) Вот это да! Некоторые из вас посмотрели его. Это здорово.\nСамое главное, о чем я хочу поговорить сегодня, — это способ путешествовать, встречаться с людьми необычным способом. Потому что мы не можем быть в нескольких странах одновременно. Очень давно, около 40 лет назад, к моей маме приехала студентка по обмену. Сейчас я покажу вам слайды с изображением этой студентки. Это Донна. Это Донна у Статуи Свободы. Моя мама и тётя учат Донну кататься на велосипеде. Донна кушает мороженое. Донна учит мою тётю филиппинскому танцу. Так как мы становимся мобильнее, всё более и более важно, чтобы мы учили друг друга танцевать, чтобы мы встречались друг с другом, знакомились. Мы можем перешагнуть границы, понять друг друга, понять надежды и мечты других людей, понять, что вызывает у них смех, а что слёзы. Я знаю, что все мы не можем участвовать в программах по обмену, и я не могу заставить всех путешествовать. Я уже говорила об этом с Крисом и Эми, они сказали, что с этим могут быть проблемы. Нельзя лишать людей свободы воли и я полностью это поддерживаю. (Смех) Поэтому мы не принуждаем людей путешествовать. Я хотела бы показать другой способ путешествовать, где не нужен корабль или самолёт, понадобится только кинокамера, прожектор и экран. Об этом я и хочу поговорить сегодня.\nМеня попросили рассказать немного о себе. Кэмерон, я не знаю, как тебе удалось избежать этого. Но я думаю, что налаживание отношений важно для меня из-за семьи, в которой я родилась. Моя мать — американка, у отца египетские, ливанские и сирийские корни. Я живое воплощение смешения двух культур. Никакой двусмысленности. И меня назвали, американку с египетскими, ливанскими и сирийскими корнями, персидским именем «Мирный кризис Ближнего Востока».\nМожет быть, я начала фотографировать для того, чтобы соединить обе стороны моей семьи, нести миры с собой, показывать истории. Всё примерно так и начиналось, но я действительно осознала силу фотографии, когда впервые поехала в египетскую деревню, жители которой занимаются сбором мусора. Тогда мне было 16 лет. Моя мама повезла меня туда. Она из тех людей, которые верят в общественные работы. Мама решила, это именно то, что я должна сделать. Я отправилась туда и встретила удивительных женщин. Там был центр, в котором они учили людей читать и писать, а также вакцинации от многих болезней, которыми можно заразиться, сортируя мусор. Я начала преподавать там. Я учила людей английскому языку и познакомилась с поразительными женщинами. Я столкнулась с людьми, которые живут по 7 человек в одной комнате и едва могут заработать себе на ужин. Всё же их не покидает сила духа и чувство юмора, просто невероятные качества.\nЯ окунулась в этот мир и начала фотографировать. Я фотографировала свадьбы и пожилых членов семьи — всё то, о чем они хотели помнить. Через два года после того, как я начала делать эти снимки, организаторы Конференции ООН по народонаселению и развитию попросили меня показать их на конференции. Мне было 18 лет, их предложение привело меня в восторг. Это была моя первая выставка фотографий, их все повесили на стену. А через два дня их все сняли, за исключением трёх снимков. Люди были очень расстроены и рассержены из-за того, что я показала эту грязную сторону Каира, и почему я не вырезала из кадра мёртвого осла? Я сидела там и чувствовала себя подавленной. Я смотрела на эту огромную пустую стену с тремя одинокими, очень красивыми фотографиями и думала, что это мой провал. Но я обратила внимание на такие сильные эмоции и чувства, которые вызвали у людей эти фотографии. Представьте: вот я 18-летняя девчонка, которую никто и слушать не желает, вешаю эти снимки на стену, из-за них разгораются споры, и их нужно снять. И я вдруг осознала силу фотографии. Это было потрясающе. Самое важное, что я поняла тогда — это реакция людей на фотографии. Те люди никогда бы не поехали в деревню по сбору мусора. Они никогда не видели того, как человеческий дух может цвести в таких трудных условиях. Именно тогда я решила с помощью фотографий и видео заполнить пробелы, объединить культуры, сблизить людей, стереть границы. Это подтолкнуло меня заняться съёмкой фильмов.\nЯ работала с MTV, сняла фильм «Стартап.ком» и несколько музыкальных фильмов. Но в 2003 году, когда война в Ираке должна была вот-вот начаться, у меня было чувство нереальности происходящего, потому что до начала войны, была война в средствах массовой информации. Я смотрела телевизор в Нью-Йорке и, казалось, точку зрения только одной стороны показывали на экране. Освещали события журналисты Госдепартамента США и сопровождавшие войска. По новостям передавали, что будет чистая война и прицельное бомбометание, что жители Ирака будут приветствовать американских солдат и видеть в них освободителей, бросать цветы к их ногам на улицах Багдада. Но я знала, что на самом деле совсем другие события разворачивались на Ближнем Востоке, где находились мои родители. Я знала, что показывали совершенно другую картину событий, и я думала, как люди могут общаться друг с другом, когда им говорят совершенно разные вещи, и они не знают, что сказали другой стороне. Каким образом у людей должно появиться хоть какое-то взаимопонимание или понимание того, как всем вместе строить будущее? Поэтому я знала, что должна поехать туда. Я хотела оказаться в центре происходящих событий. У меня не было плана, не было финансирования. В тот момент у меня даже не было камеры. Камеру мне привезли позже. Я хотела получить доступ к Аль-Джазире, любимому каналу Джорджа Буша — телекомпания, которая очень интересовала меня, потому что её недолюбливали многие государства в арабском мире. Микрофон Усамы бен Ладена — так называли Аль-Джазиру некоторые люди в правительстве США.\nИ я думала, должно быть, эта станция, которую ненавидят так много людей, делает что-то правильно. Я должна была выяснить, что именно. Я также хотела увидеть Центральное командование США, которое было в 10 минутах от меня, и, таким образом, я могла увидеть, какие новости готовились на арабской стороне для арабского мира, а какие — на стороне США для западного мира.\nИ я пошла туда, я встретилась с людьми, которые находились в центре происходящего, говорила с этими действующими лицами, некоторые из них были удивительно сложными людьми. Я хотела бы поделиться с вами этим опытом: когда ты сидишь с людьми, снимаешь их, слушаешь их и даёшь им больше, чем 5 секунд времени, то видишь, как проявляется удивительная сложность людей.\nСамир Хадер: Всё как обычно. Ирак, Ирак, и снова Ирак. Но, между нами, если мне предложат работу в телекомпании Fox, я соглашусь. Чтобы поменять арабский кошмар на американскую мечту. Я до сих пор об этом мечтаю. Может быть, у меня это никогда не получится. Но у меня есть планы для своих детей. Когда они закончат школу, я отправлю их учиться в Америку. Я оплачу их обучение. И они останутся там. Джош Рашинг: в ту ночь они показали военнопленных и убитых солдат — Аль-Джазира их показала — эти кадры оказали очень сильное влияние, потому что Америка не показывает такого. Большинство новостных каналов в Америке не покажет действительно кровавые кадры. На тех кадрах были тела американских солдат в военной форме, разбросанные на полу, холодном кафельном полу. Кадры были ужасны. Просто ужасны. Я почувствовал тошноту. И потом я вдруг вспомнил, что в предыдущую ночь, была бомбардировка в Басре, и Аль-Джазира показала кадры этих людей. Эти кадры были такими же, если не более, страшными. И я помню, когда смотрел их в офисе Аль-Джазиры, думал: «Это ужасно. Это плохо». Потом я ушёл, возможно, на обед или ещё куда-нибудь. Это не так сильно задело меня. И поэтому, это было для меня ударом, осознавать то, что я только что увидел людей на другой стороне. И те люди, которые были в офисе Аль-Джазиры, должно быть, чувствовали тоже, что и я, в ту ночь. Я был огорчён до глубины души, что меня это так не волновало в предыдущую ночь. Это заставляет меня ненавидеть войну. Но это не заставляет меня поверить в то, что сейчас наш мир может жить без войны.\nДжехэн Нуджейм: Отклики на этот фильм ошеломили меня, потому что мы даже не знали, выйдет ли он. У нас не было финансирования. Нам невероятно повезло, что фильм выбрали, и, после показа в США и арабском мире, фильм получил невероятные отклики. Удивительно то, как фильм подействовал на людей. И даже не сам фильм, а его герои. Я имею в виду Джоша Рашинга, невероятно сложного человека, который действительно думал о том, что происходит. И когда я показала этот фильм на Ближнем Востоке, людям захотелось встретиться с Джошем. Он показал американскую нацию с другой стороны. Люди начали спрашивать меня о том, где сейчас этот парень. Аль-Джазира предложила ему работу. Самир, с другой стороны, тоже был крайне интересным персонажем для арабского мира, потому что он показал те запутанные отношения любви и ненависти, которые связывают арабский мир с Западом.\nВ США я была потрясена мотивацией, положительной мотивацией американцев, после просмотра фильма. Вы знаете, что нас критикуют за границей за то, что мы думаем, что мы спасители мира в некотором роде. С другой стороны, когда люди видят, что творится за границей, видят реакцию людей на некоторые наши политические меры, проводимые за границей, мы чувствуем ту силу, которая нам необходима, мы чувствуем, что с этой силой, мы можем изменить что-то. Я наблюдала это в зрителях фильма. После показа ко мне подошла женщина и сказала: «Я знаю, это похоже на бред. Я видела, как в самолёты грузили бомбы. Я видела, как солдаты шли на войну. Но ты не поймёшь гнев людей по отношению к нам, пока ты не увидишь людей в госпиталях, жертв войны. И как нам выбраться из этого пузыря?\nКак нам понять, о чём думает другой человек?» Я не знаю, может ли фильм изменить мир, но я вижу, что перемены уже начались, и я знаю мощь фильма, я знаю, что фильм подталкивает людей думать о том, как изменить мир.\nЯ не философ, поэтому чувствую, что не стоит слишком углубляться, но позвольте фильму говорить за себя самому и показать вам другой мир. Потому что я верю, что фильм может провести вас через границы. Сейчас я бы хотела присесть и на пару минут почувствовать, как фильм забрал меня в другой мир. Эти несколько клипов проведут вас внутрь двух самых тяжёлых конфликтов, с которыми мы столкнулись сегодня.\nМужчина: Пока есть несправедливость, кто-то должен понести жертвы!\nЖенщина: Это не жертва, это месть! Если ты убиваешь, нет разницы между жертвой и захватчиком.\nМужчина: Если бы у нас были самолёты, нам не нужны были бы шахиды — вот вся разница.\nЖенщина: Разница в том, что израильская армия всё равно сильнее.\nМужчина: В таком случае позволь нам быть равными в смерти. Нас ждёт рай.\nЖенщина: Да нет никакого рая! Он только у тебя в голове!\nМужчина: Аллах! Да простит тебя Аллах. Если бы ты не была дочерью Абу Аззама... В любом случае, я предпочту рай в моей голове, нежели жить в этом аду! С такой жизнью мы и так уже мертвы.\nТолько одни выбирают смерть, так как альтернатива ещё хуже.\nЖенщина: А что станет с нами? С теми, кто остаётся? Мы так выиграем? Ты разве не видишь? То, что вы делаете, уничтожает и нас. Этим вы даёте Израилю оправдание продолжать войну.\nМужчина: А без этого оправдания Израиль остановится?\nЖенщина: Возможно. Мы должны сделать войну нравственной.\nМужчина: Как? Если у израильтян нет нравственности.\nЖенщина: Осторожно!\nЗвика: Моя жена Айлет позвонила мне и сказала: «В Тель-Авиве был теракт».\nАйлет: Что вы знаете о потерях? Мы ищем трёх девочек.\nУ нас нет информации.\nАйлет: Одна девочка здесь, ранена, но мы не знаем, где другие три девочки.\nЗвика: Я сказал: «Хорошо, это Бат-Чен, это моя дочь. Вы уверены, что она мертва?» Они ответили: «Да».\nДжордж: В тот день, примерно в 6:30, я ехал с женой и дочерьми в магазин. Когда мы доехали до этого места, то увидели три израильских военных джипа на обочине дороги. Когда мы проехали первый джип, они открыли огонь по нам. И моя 12-летняя дочь Кристин была убита во время стрельбы.\nЯ директор школы.\nДжордж: Но есть ответственный учитель? Тзвика: Да, у меня есть ассистенты. Я общаюсь с детьми всё время.\nДжордж: Сначала я подумал, что это странная идея. Позже, рассуждая логически, я не нашёл ни одной причины, почему бы с ними не встретиться и не показать, как мы страдаем.\nДжордж: Меня тронули многие вещи. Мы видим палестинцев, которые перенесли много страданий, которые теряли своих детей, и они всё ещё верили в начало мирного процесса и примирения. И если мы, потерявшие самое дорогое в нашей жизни, можем говорить друг с другом и надеяться на лучшее будущее, тогда все остальные должны сделать то же самое.\nМужчина: Мы общаемся с людьми с помощью песни. Иначе люди могли бы не понять, откуда мы пришли. Можно произнести длинную политическую речь, которую люди так не поймут. Но я уверяю вас, когда вы закончите петь песню, люди скажут: «Чёрт, я понимаю, откуда вы, братки, пришли. Я понимаю, откуда вы, ребята, пришли. Конец апартеиду!»\nГолос за кадром: Это об освободительной борьбе. Это о тех детях, которые вышли на улицу, которые дрались и кричали: «Освободите Нельсона Манделу». Это о тех союзах, которые сложили оружие и требовали свободы. Да. Да! Свобода!\nДжехэн Нуджейм: Я думаю, каждый почувствовал, будто сидит в кинотеатре, в тёмном зале, с незнакомыми людьми. Все смотрят очень сильный фильм и ощущают чувство изменения в себе. И я хочу поговорить о том, как нам использовать это чувство, чтобы на самом деле что-то изменить с помощью фильма? Я слушала выступления на конференциях, и Роберт Райт сказал вчера, если бы мы ценили человеческие качества других людей, тогда они ценили бы наши качества. Это именно то, о чём я говорю. О том, чтобы объединить людей с помощью фильма, услышать независимые голоса. Джош Рашинг ушёл с военной службы и сейчас работает с Аль-Джазирой. Он чувствует, будто работает в международной компании Аль-Джазира. Он чувствует, что с помощью СМИ может «навести мосты» между Востоком и Западом. И это замечательно. Но я старалась отыскать путь, который бы дал силу этим независимым голосам, дал силу создателям фильмов, дал силу людям, которые пытаются добиться перемен с помощью фильма. И есть потрясающие организации, которые уже делают это. Это Witness, о которой вы раньше слышали. Это Just Vision, которая работает с палестинцами и израильтянами, которые работают вместе ради мира, документируют этот процесс, берут интервью, пытаются добиться показа фильма в Конгрессе, чтобы показать насколько это мощный инструмент, чтобы показать, как женщина, дочь которой убили во время обстрела, верит в то, что есть мирные пути разрешить все споры. Working Films и Current TV — невероятные платформы, которые открыты людям всего мира. Да, это невероятно. Я видела всё это, и я поражена потенциалом услышать голоса всего мира, независимые голоса всего мира, и сделать настоящее демократическое телевидение, охватывающее весь земной шар.\nИтак, как мы можем создать платформу для этих организаций, создать импульс, чтобы весь мир участвовал в этом движении? Я хотела бы, чтобы мы представили на секунду тот день, когда все люди в мире собираются вместе. Города, деревни, кинотеатры во всём мире собираются вместе и сидят в темноте, разделяя общий опыт — они смотрят фильм или пару фильмов. Вместе. Возможно, фильм о том, как герой борется за жизнь, или как герой ломает стереотипы, шутит, поёт песню. Комедии, документальные, короткометражные фильмы. Эту невероятную силу можно использовать, чтобы изменить людей, связать людей вместе, перешагнуть границы, дать людям почувствовать, будто они разделяют общий опыт. Если вы представите себе этот день, людей, собравшихся в кинотеатрах и других местах, где мы показываем фильмы. Если вы представите трансляцию одного и того же фильма от Таймс-сквер до площади Тахрир в Каире, тот же фильм в городе Рамалла и в Иерусалиме. Знаете, я говорила со своим другом о том, чтобы использовать сторону Великой пирамиды и Великую Китайскую стену. Можно представить бесконечное множество мест, где можно транслировать фильмы, и где можно испытать этот общий опыт. Я верю, что этот один день, если мы сможем его создать, сможет стать движущей силой для всех независимых голосов. Это не организация, которая связывает независимые голоса всего мира, чтобы их услышали. И всё же, на этой конференции я слышу, что самая большая опасность нашего будущего — это непонимание друг друга, отсутствие взаимного уважения и невозможность перешагнуть границы. А фильм может это сделать, и, если нам удастся собрать людей в разных уголках мира, и посмотреть эти фильмы вместе, это был бы невероятный день.\nУ нас уже появились компаньоны, которых мы нашли через TED сообщество. Джон Кэмен познакомил меня со Стивеном Апконом из Кинематографического центра Джейкоба Бёрнса. И мы начали всем звонить. За последнюю неделю так много людей откликнулись на наше предложение, от Пало-Альто до Монголии и Индии. Есть люди, которые хотят быть частью Международного Дня Кино, которые хотят предоставить платформу для независимых голосов и независимых фильмов. Мы думали о том, как назвать этот день, и я хочу поделиться нашими мыслями с вами. Самая потрясающая часть всего этого проекта — делиться идеями и желаниями, поэтому я призываю вас к коллективному обсуждению того, как отразится этот день на нашем будущем. Какие технологии нам применить, чтобы этот день отразился на нашем будущем, и мы могли создать сообщества, которые бы работали сообща с помощью Интернет? Очень много лет назад все континенты были соединены в один, который назывался Пангея. Мы хотим назвать этот день — киномарафон Дня Пангеи. Если вы только представите, что все люди в этих городах будут смотреть фильм вместе, я думаю, что мы на самом деле сможем сделать шаг к тому, чтобы люди поняли друг друга лучше.\nЯ знаю, что кажется непостижимым достучаться до людских сердец и душ, но я знаю только один путь, как это сделать, только один путь, как можно достучаться до сердец и душ других людей по всему миру — показать им фильм. Я знаю, что есть независимые создатели фильмов и фильмы, которые действительно могут сделать этот день реальностью. И это моё желание. Я думаю, мне нужно сформулировать моё желание в одно предложение, но у нас уже закончилось время.\nКрис Андерсон: Это удивительное желание. Киномарафон Дня Пангеи — день, когда весь мир объединится.\nД.Н.: Этот день реальнее, чем мир во всём мире. И его точно можно сделать уже сейчас. Это будет день, который объединит весь мир с помощью кино, силы кино.\nК.А.: Дамы и господа, Джехэн Нуджейм."
}
] |
Jehane Noujaim: My wish: A global day of film
TED Talk Subtitles and Transcript: Jehane Noujaim unveils her 2006 TED Prize wish: to bring the world together for one day a year through the power of film.
I can't help but this wish: to think about when you're a little kid, and all your friends ask you, "If a genie could give you one wish in the world, what would it be?" And I always answered, "Well, I'd want the wish to have the wisdom to know exactly what to wish for." Well, then you'd be screwed, because you'd know what to wish for, and you'd use up your wish, and now, since we only have one wish -- unlike last year they had three wishes -- I'm not going to wish for that.
So let's get to what I would like, which is world peace. And I know what you're thinking: You're thinking, "The poor girl up there, she thinks she's at a beauty pageant. She's not. She's at the TED Prize." (Laughter) But I really do think it makes sense. And I think that the first step to world peace is for people to meet each other. I've met a lot of different people over the years, and I've filmed some of them, from a dotcom executive in New York who wanted to take over the world, to a military press officer in Qatar, who would rather not take over the world. If you've seen the film "Control Room" that was sent out, you'd understand a little bit why. (Applause) Thank you. Wow! Some of you watched it. That's great. That's great.
So basically what I'd like to talk about today is a way for people to travel, to meet people in a different way than -- because you can't travel all over the world at the same time. And a long time ago -- well, about 40 years ago -- my mom had an exchange student. And I'm going to show you slides of the exchange student. This is Donna. This is Donna at the Statue of Liberty. This is my mother and aunt teaching Donna how to ride a bike. This is Donna eating ice cream. And this is Donna teaching my aunt how to do a Filipino dance. I really think as the world is getting smaller, it becomes more and more important that we learn each other's dance moves, that we meet each other, we get to know each other, we are able to figure out a way to cross borders, to understand each other, to understand people's hopes and dreams, what makes them laugh and cry. And I know that we can't all do exchange programs, and I can't force everybody to travel; I've already talked about that to Chris and Amy, and they said that there's a problem with this: You can't force people, free will. And I totally support that, so we're not forcing people to travel. But I'd like to talk about another way to travel that doesn't require a ship or an airplane, and just requires a movie camera, a projector and a screen. And that's what I'm going to talk to you about today.
I was asked that I speak a little bit about where I personally come from, and Cameron, I don't know how you managed to get out of that one, but I think that building bridges is important to me because of where I come from. I'm the daughter of an American mother and an Egyptian-Lebanese-Syrian father. So I'm the living product of two cultures coming together. No pun intended. (Laughter) And I've also been called, as an Egyptian-Lebanese-Syrian American with a Persian name, the "Middle East Peace Crisis."
So maybe me starting to take pictures was some kind of way to bring both sides of my family together -- a way to take the worlds with me, a way to tell stories visually. It all kind of started that way, but I think that I really realized the power of the image when I first went to the garbage-collecting village in Egypt, when I was about 16. My mother took me there. She's somebody who believes strongly in community service, and decided that this was something that I needed to do. And so I went there and I met some amazing women there. There was a center there, where they were teaching people how to read and write, and get vaccinations against the many diseases you can get from sorting through garbage. And I began teaching there. I taught English, and I met some incredible women there. I met people that live seven people to a room, barely can afford their evening meal, yet lived with this strength of spirit and sense of humor and just incredible qualities.
I got drawn into this community and I began to take pictures there. I took pictures of weddings and older family members -- things that they wanted memories of. About two years after I started taking these pictures, the UN Conference on Population and Development asked me to show them at the conference. So I was 18; I was very excited. It was my first exhibit of photographs and they were all put up there, and after about two days, they all came down except for three. People were very upset, very angry that I was showing these dirty sides of Cairo, and why didn't I cut the dead donkey out of the frame? And as I sat there, I got very depressed. I looked at this big empty wall with three lonely photographs that were, you know, very pretty photographs and I was like, "I failed at this." But I was looking at this intense emotion and intense feeling that had come out of people just seeing these photographs. Here I was, this 18-year-old pipsqueak that nobody listened to, and all of a sudden, I put these photographs on the wall, and there were arguments, and they had to be taken down. And I saw the power of the image, and it was incredible. And I think the most important reaction that I saw there was actually from people that would never have gone to the garbage village themselves, that would never have seen that the human spirit could thrive in such difficult circumstances. And I think it was at that point that I decided I wanted to use photography and film to somehow bridge gaps, to bridge cultures, bring people together, cross borders. And so that's what really kind of started me off.
Did a stint at MTV, made a film called "Startup.com," and I've done a couple of music films. But in 2003, when the war in Iraq was about to start, it was a very surreal feeling for me, because before the war started, there was kind of this media war that was going on. And I was watching television in New York, and there seemed to be just one point of view that was coming across, and the coverage went from the US State Department to embedded troops. And what was coming across on the news was that there was going to be this clean war and precision bombings, and the Iraqis would be greeting the Americans as liberators, and throwing flowers at their feet in the streets of Baghdad. And I knew that there was a completely other story that was taking place in the Middle East, where my parents were. I knew that there was a completely other story being told, and I was thinking, "How are people supposed to communicate with each other when they're getting completely different messages, and nobody knows what the other's being told? How are people supposed to have any kind of common understanding or know how to move together into the future? So I knew that I had to go there. I just wanted to be in the center. I had no plan. I had no funding. I didn't even have a camera at the time -- I had somebody bring it there, because I wanted to get access to Al Jazeera, George Bush's favorite channel, and a place which I was very curious about because it's disliked by many governments across the Arab world, and also called the mouthpiece of Osama Bin Laden by some people in the US government.
So I was thinking, this station that's hated by so many people has to be doing something right. I've got to go see what this is all about. And I also wanted to go see Central Command, which was 10 minutes away. And that way, I could get access to how this news was being created -- on the Arab side, reaching the Arab world, and on the US and Western side, reaching the US.
And when I went there and sat there, and met these people that were in the center of it, and sat with these characters, I met some surprising, very complex people. And I'd like to share with you a little bit of that experience of when you sit with somebody and you film them, and you listen to them, and you allow them more than a five-second sound bite. The amazing complexity of people emerges.
Samir Khader: Business as usual. Iraq, and then Iraq, and then Iraq. But between us, if I'm offered a job with Fox, I'll take it. To change the Arab nightmare into the American dream. I still have that dream. Maybe I will never be able to do it, but I have plans for my children. When they finish high school, I will send them to America to study there. I will pay for their study. And they will stay there. Josh Rushing: The night they showed the POWs and the dead soldiers -- Al Jazeera showed them -- it was powerful, because America doesn't show those kinds of images. Most of the news in America won't show really gory images and this showed American soldiers in uniform, strewn about a floor, a cold tile floor. And it was revolting. It was absolutely revolting. It made me sick at my stomach. And then what hit me was, the night before, there had been some kind of bombing in Basra, and Al Jazeera had shown images of the people. And they were equally, if not more, horrifying -- the images were. And I remember having seen it in the Al Jazeera office, and thought to myself, "Wow, that's gross. That's bad." And then going away, and probably eating dinner or something. And it didn't affect me as much. So, the impact that had on me -- me realizing that I just saw people on the other side, and those people in the Al Jazeera office must have felt the way I was feeling that night, and it upset me on a profound level that I wasn't as bothered as much the night before. It makes me hate war. But it doesn't make me believe that we're in a world that can live without war yet.
Jehane Noujaim: I was overwhelmed by the response of the film. We didn't know whether it would be able to get out there. We had no funding for it. We were incredibly lucky that it got picked up. And when we showed the film in both the United States and the Arab world, we had such incredible reactions. It was amazing to see how people were moved by this film. In the Arab world -- and it's not really by the film, it's by the characters -- I mean, Josh Rushing was this incredibly complex person who was thinking about things. And when I showed the film in the Middle East, people wanted to meet Josh. He kind of redefined us as an American population. People started to ask me, "Where is this guy now?" Al Jazeera offered him a job. (Laughter) And Samir, on the other hand, was also quite an interesting character for the Arab world to see, because it brought out the complexities of this love-hate relationship that the Arab world has with the West.
In the United States, I was blown away by the motivations, the positive motivations of the American people when they'd see this film. You know, we're criticized abroad for believing we're the saviors of the world in some way, but the flip side of it is that, actually, when people do see what is happening abroad and people's reactions to some of our policy abroad, we feel this power, that we need to -- we feel like we have to get the power to change things. And I saw this with audiences. This woman came up to me after the screening and said, "You know, I know this is crazy. I saw the bombs being loaded on the planes, I saw the military going out to war, but you don't understand people's anger towards us until you see the people in the hospitals and the victims of the war, and how do we get out of this bubble?
How do we understand what the other person is thinking?" Now, I don't know whether a film can change the world. But I know the power of it, I know that it starts people thinking about how to change the world.
Now, I'm not a philosopher, so I feel like I shouldn't go into great depth on this, but let film speak for itself and take you to this other world. Because I believe that film has the ability to take you across borders, I'd like you to just sit back and experience for a couple of minutes being taken into another world. And these couple clips take you inside of two of the most difficult conflicts that we're faced with today. [The last 48 hours of two Palestinian suicide bombers.] [Paradise Now]
[Man: As long as there is injustice, someone must make a sacrifice!]
[Woman: That's no sacrifice, that's revenge!] [If you kill, there's no difference between victim and occupier.]
[Man: If we had airplanes, we wouldn't need martyrs, that's the difference.]
[Woman: The difference is that the Israeli military is still stronger.]
[Man: Then let us be equal in death.] [We still have Paradise.]
[Woman: There is no Paradise! It only exists in your head!]
[Man: God forbid!] [May God forgive you.] [If you were not Abu Azzam's daughter ...] [Anyway, I'd rather have Paradise in my head than live in this hell!] [In this life, we're dead anyway.]
[One only chooses bitterness when the alternative is even bitterer.]
[Woman: And what about us? The ones who remain?] [Will we win that way?] [Don't you see what you're doing is destroying us?] [And that you give Israel an alibi to carry on?]
[Man: So with no alibi, Israel will stop?]
[Woman: Perhaps. We have to turn it into a moral war.]
[Man: How, if Israel has no morals?]
[Woman: Be careful!] [And the real people building peace through non-violence] [Encounter Point] Video: (Ambulance siren) [Tel Aviv, Israel 1996]
[Tzvika: My wife Ayelet called me and said, ] ["There was a suicide bombing in Tel Aviv."]
[Ayelet: What do you know about the casualties?] [Tzvika off-screen: We're looking for three girls.]
[We have no information.]
[Ayelet: One is wounded here, but we haven't heard from the other three.]
[Tzvika: I said, "OK, that's Bat-Chen, that's my daughter.] [Are you sure she is dead?"] [They said yes.] Video: (Police siren and shouting over megaphone) [Bethlehem, Occupied Palestinian Territories, 2003]
[George: On that day, at around 6:30] [I was driving with my wife and daughters to the supermarket.] [When we got to here ...] [we saw three Israeli military jeeps parked on the side of the road.] [When we passed by the first jeep ...] [they opened fire on us.] [And my 12-year-old daughter Christine] [was killed in the shooting.] [Bereaved Families Forum, Jerusalem]
[Tzvika: I'm the headmaster for all parts.]
[George: But there is a teacher that is in charge?] [Tzvika: Yes, I have assistants.] [I deal with children all the time.] [One year after their daughters' deaths both Tzvika and George join the forum]
[George: At first, I thought it was a strange idea.] [But after thinking logically about it, ] [I didn't find any reason why not to meet them] [and let them know of our suffering.]
[Tzvika: There were many things that touched me.] [We see that there are Palestinians who suffered a lot, who lost children,] [and still believe in the peace process and in reconciliation.] [If we who lost what is most precious can talk to each other,] [and look forward to a better future,] [then everyone else must do so, too.] [From South Africa: A Revolution Through Music] [Amandla] (Music)
(Video) Man: Song is something that we communicated with people who otherwise would not have understood where we're coming from. You could give them a long political speech, they would still not understand. But I tell you, when you finish that song, people will be like, "Damn, I know where you niggas are coming from. I know where you guys are coming from. Death unto apartheid!"
Narrator: It's about the liberation struggle. It's about those children who took to the streets -- fighting, screaming, "Free Nelson Mandela!" It's about those unions who put down their tools and demanded freedom. Yes. Yes! (Music and singing) (Singing) Freedom! (Applause)
Jehane Noujaim: I think everybody's had that feeling of sitting in a theater, in a dark room, with other strangers, watching a very powerful film, and they felt that feeling of transformation. And what I'd like to talk about is how can we use that feeling to actually create a movement through film? I've been listening to the talks in the conference, and Robert Wright said yesterday that if we have an appreciation for another person's humanity, then they will have an appreciation for ours. And that's what this is about. It's about connecting people through film, getting these independent voices out there. Now, Josh Rushing actually ended up leaving the military and taking a job with Al Jazeera. (Laughter) So his feeling is that he's at Al Jazeera International because he feels like he can actually use media to bridge the gap between East and West. And that's an amazing thing. But I've been trying to think about ways to give power to these independent voices, to give power to the filmmakers, to give power to people who are trying to use film for change. And there are incredible organizations that are out there doing this already. There's Witness, that you heard from earlier. There's Just Vision, that are working with Palestinians and Israelis who are working together for peace, and documenting that process and getting interviews out there and using this film to take to Congress to show that it's a powerful tool, to show that this is a woman who's had her daughter killed in an attack, and she believes that there are peaceful ways to solve this. There's Working Films and there's Current TV, which is an incredible platform for people around the world to be able to put their -- (Applause) Yeah, it's amazing. I've watched it and I'm blown away by it and its potential to bring voices from around the world -- independent voices from around the world -- and create a truly democratic, global television.
So what can we do to create a platform for these organizations, to create some momentum, to get everybody in the world involved in this movement? I'd like for us to imagine for a second. Imagine a day when you have everyone coming together from around the world. You have towns and villages and theaters -- all from around the world, getting together, and sitting in the dark, and sharing a communal experience of watching a film, or a couple of films, together. Watching a film which maybe highlights a character that is fighting to live, or just a character that defies stereotypes, makes a joke, sings a song. Comedies, documentaries, shorts. This amazing power can be used to change people and to bond people together; to cross borders, and have people feel like they're having a communal experience. So if you imagine this day when all around the world, you have theaters and places where we project films. If you imagine projecting from Times Square to Tahrir Square in Cairo, the same film in Ramallah, the same film in Jerusalem. You know, we've been talking to a friend of mine about using the side of the Great Pyramid and the Great Wall of China. It's endless what you can imagine, in terms of where you can project films and where you can have this communal experience. And I believe that this one day, if we can create it, this one day can create momentum for all of these independent voices. There isn't an organization which is connecting the independent voices of the world to get out there, and yet I'm hearing throughout this conference that the biggest challenge in our future is understanding the other, and having mutual respect for the other and crossing borders. And if film can do that, and if we can get all of these different locations in the world to watch these films together -- this could be an incredible day.
So we've already made a partnership, set up through somebody from the TED community, John Camen, who introduced me to Steven Apkon, from the Jacob Burns Film Center. And we started calling up everybody. And in the last week, there have been so many people that have responded to us, from as close as Palo Alto, to Mongolia and to India. There are people that want to be a part of this global day of film; to be able to provide a platform for independent voices and independent films to get out there. Now, we've thought about a name for this day, and I'd like to share this with you. Now, the most amazing part of this whole process has been sharing ideas and wishes, and so I invite you to give brainstorms onto how does this day echo into the future? How do we use technology to make this day echo into the future, so that we can build community and have these communities working together, through the Internet? There was a time, many, many years ago, when all of the continents were stuck together. And we call that landmass Pangea. So what we'd like to call this day of film is Pangea Cinema Day. And if you just imagine that all of these people in these towns would be watching, then I think that we can actually really make a movement towards people understanding each other better.
I know that it's very intangible, touching people's hearts and souls, but the only way that I know how to do it, the only way that I know how to reach out to somebody's heart and soul all across the world, is by showing them a film. And I know that there are independent filmmakers and films out there that can really make this happen. And that's my wish. I guess I'm supposed to give you my one-sentence wish, but we're way out of time.
Chris Anderson: That is an incredible wish. Pangea Cinema: The day the world comes together.
JN: It's more tangible than world peace, and it's certainly more immediate. But it would be the day that the world comes together through film, the power of film.
CA: Ladies and gentlemen, Jehane Noujaim.
|
Джехэн Нуджейм побуждает нас к созданию Международного Дня Кино
TED Talk Subtitles and Transcript: В этом полном надежд выступлении на вручении премии TED Prize в 2006 году, Джехэн Нуджейм говорит о своём желании объединить весь мир на один день в году с помощью кино.
Когда ты ещё совсем маленький, все твои друзья спрашивают, если бы джин исполнил только одно твоё желание, чтобы ты пожелал? Я всегда отвечала: «Я бы пожелала быть мудрой и точно знать, что просить». И когда ты будешь знать, что именно просить, твоё единственное желание уже будет потрачено. Так как сейчас у нас только одно желание (в прошлом году было три), я не буду просить мудрости.
Я хотела бы пожелать мира во всём мире. Я знаю, о чём вы сейчас подумали. Вы думаете: «Бедная девочка, думает, что она выступает на конкурсе красоты». Но она не на конкурсе красоты. Она лауреат TED Prize. (Смех) Я на самом деле считаю, что в моём желании есть смысл. Первый шаг к миру во всём мире — необходимо, чтобы люди встречались друг с другом. Я встретила много разных людей в течение жизни, некоторых я сняла на камеру: от руководителя интернет-компании в Нью-Йорке, который хотел захватить мир, до военного пресс-офицера в Катаре, который предпочёл бы этого не делать. Если бы вы посмотрели фильм «Контрольная комната», который разослали, вы бы лучше поняли почему. Спасибо. (Аплодисменты) Вот это да! Некоторые из вас посмотрели его. Это здорово.
Самое главное, о чем я хочу поговорить сегодня, — это способ путешествовать, встречаться с людьми необычным способом. Потому что мы не можем быть в нескольких странах одновременно. Очень давно, около 40 лет назад, к моей маме приехала студентка по обмену. Сейчас я покажу вам слайды с изображением этой студентки. Это Донна. Это Донна у Статуи Свободы. Моя мама и тётя учат Донну кататься на велосипеде. Донна кушает мороженое. Донна учит мою тётю филиппинскому танцу. Так как мы становимся мобильнее, всё более и более важно, чтобы мы учили друг друга танцевать, чтобы мы встречались друг с другом, знакомились. Мы можем перешагнуть границы, понять друг друга, понять надежды и мечты других людей, понять, что вызывает у них смех, а что слёзы. Я знаю, что все мы не можем участвовать в программах по обмену, и я не могу заставить всех путешествовать. Я уже говорила об этом с Крисом и Эми, они сказали, что с этим могут быть проблемы. Нельзя лишать людей свободы воли и я полностью это поддерживаю. (Смех) Поэтому мы не принуждаем людей путешествовать. Я хотела бы показать другой способ путешествовать, где не нужен корабль или самолёт, понадобится только кинокамера, прожектор и экран. Об этом я и хочу поговорить сегодня.
Меня попросили рассказать немного о себе. Кэмерон, я не знаю, как тебе удалось избежать этого. Но я думаю, что налаживание отношений важно для меня из-за семьи, в которой я родилась. Моя мать — американка, у отца египетские, ливанские и сирийские корни. Я живое воплощение смешения двух культур. Никакой двусмысленности. И меня назвали, американку с египетскими, ливанскими и сирийскими корнями, персидским именем «Мирный кризис Ближнего Востока».
Может быть, я начала фотографировать для того, чтобы соединить обе стороны моей семьи, нести миры с собой, показывать истории. Всё примерно так и начиналось, но я действительно осознала силу фотографии, когда впервые поехала в египетскую деревню, жители которой занимаются сбором мусора. Тогда мне было 16 лет. Моя мама повезла меня туда. Она из тех людей, которые верят в общественные работы. Мама решила, это именно то, что я должна сделать. Я отправилась туда и встретила удивительных женщин. Там был центр, в котором они учили людей читать и писать, а также вакцинации от многих болезней, которыми можно заразиться, сортируя мусор. Я начала преподавать там. Я учила людей английскому языку и познакомилась с поразительными женщинами. Я столкнулась с людьми, которые живут по 7 человек в одной комнате и едва могут заработать себе на ужин. Всё же их не покидает сила духа и чувство юмора, просто невероятные качества.
Я окунулась в этот мир и начала фотографировать. Я фотографировала свадьбы и пожилых членов семьи — всё то, о чем они хотели помнить. Через два года после того, как я начала делать эти снимки, организаторы Конференции ООН по народонаселению и развитию попросили меня показать их на конференции. Мне было 18 лет, их предложение привело меня в восторг. Это была моя первая выставка фотографий, их все повесили на стену. А через два дня их все сняли, за исключением трёх снимков. Люди были очень расстроены и рассержены из-за того, что я показала эту грязную сторону Каира, и почему я не вырезала из кадра мёртвого осла? Я сидела там и чувствовала себя подавленной. Я смотрела на эту огромную пустую стену с тремя одинокими, очень красивыми фотографиями и думала, что это мой провал. Но я обратила внимание на такие сильные эмоции и чувства, которые вызвали у людей эти фотографии. Представьте: вот я 18-летняя девчонка, которую никто и слушать не желает, вешаю эти снимки на стену, из-за них разгораются споры, и их нужно снять. И я вдруг осознала силу фотографии. Это было потрясающе. Самое важное, что я поняла тогда — это реакция людей на фотографии. Те люди никогда бы не поехали в деревню по сбору мусора. Они никогда не видели того, как человеческий дух может цвести в таких трудных условиях. Именно тогда я решила с помощью фотографий и видео заполнить пробелы, объединить культуры, сблизить людей, стереть границы. Это подтолкнуло меня заняться съёмкой фильмов.
Я работала с MTV, сняла фильм «Стартап.ком» и несколько музыкальных фильмов. Но в 2003 году, когда война в Ираке должна была вот-вот начаться, у меня было чувство нереальности происходящего, потому что до начала войны, была война в средствах массовой информации. Я смотрела телевизор в Нью-Йорке и, казалось, точку зрения только одной стороны показывали на экране. Освещали события журналисты Госдепартамента США и сопровождавшие войска. По новостям передавали, что будет чистая война и прицельное бомбометание, что жители Ирака будут приветствовать американских солдат и видеть в них освободителей, бросать цветы к их ногам на улицах Багдада. Но я знала, что на самом деле совсем другие события разворачивались на Ближнем Востоке, где находились мои родители. Я знала, что показывали совершенно другую картину событий, и я думала, как люди могут общаться друг с другом, когда им говорят совершенно разные вещи, и они не знают, что сказали другой стороне. Каким образом у людей должно появиться хоть какое-то взаимопонимание или понимание того, как всем вместе строить будущее? Поэтому я знала, что должна поехать туда. Я хотела оказаться в центре происходящих событий. У меня не было плана, не было финансирования. В тот момент у меня даже не было камеры. Камеру мне привезли позже. Я хотела получить доступ к Аль-Джазире, любимому каналу Джорджа Буша — телекомпания, которая очень интересовала меня, потому что её недолюбливали многие государства в арабском мире. Микрофон Усамы бен Ладена — так называли Аль-Джазиру некоторые люди в правительстве США.
И я думала, должно быть, эта станция, которую ненавидят так много людей, делает что-то правильно. Я должна была выяснить, что именно. Я также хотела увидеть Центральное командование США, которое было в 10 минутах от меня, и, таким образом, я могла увидеть, какие новости готовились на арабской стороне для арабского мира, а какие — на стороне США для западного мира.
И я пошла туда, я встретилась с людьми, которые находились в центре происходящего, говорила с этими действующими лицами, некоторые из них были удивительно сложными людьми. Я хотела бы поделиться с вами этим опытом: когда ты сидишь с людьми, снимаешь их, слушаешь их и даёшь им больше, чем 5 секунд времени, то видишь, как проявляется удивительная сложность людей.
Самир Хадер: Всё как обычно. Ирак, Ирак, и снова Ирак. Но, между нами, если мне предложат работу в телекомпании Fox, я соглашусь. Чтобы поменять арабский кошмар на американскую мечту. Я до сих пор об этом мечтаю. Может быть, у меня это никогда не получится. Но у меня есть планы для своих детей. Когда они закончат школу, я отправлю их учиться в Америку. Я оплачу их обучение. И они останутся там. Джош Рашинг: в ту ночь они показали военнопленных и убитых солдат — Аль-Джазира их показала — эти кадры оказали очень сильное влияние, потому что Америка не показывает такого. Большинство новостных каналов в Америке не покажет действительно кровавые кадры. На тех кадрах были тела американских солдат в военной форме, разбросанные на полу, холодном кафельном полу. Кадры были ужасны. Просто ужасны. Я почувствовал тошноту. И потом я вдруг вспомнил, что в предыдущую ночь, была бомбардировка в Басре, и Аль-Джазира показала кадры этих людей. Эти кадры были такими же, если не более, страшными. И я помню, когда смотрел их в офисе Аль-Джазиры, думал: «Это ужасно. Это плохо». Потом я ушёл, возможно, на обед или ещё куда-нибудь. Это не так сильно задело меня. И поэтому, это было для меня ударом, осознавать то, что я только что увидел людей на другой стороне. И те люди, которые были в офисе Аль-Джазиры, должно быть, чувствовали тоже, что и я, в ту ночь. Я был огорчён до глубины души, что меня это так не волновало в предыдущую ночь. Это заставляет меня ненавидеть войну. Но это не заставляет меня поверить в то, что сейчас наш мир может жить без войны.
Джехэн Нуджейм: Отклики на этот фильм ошеломили меня, потому что мы даже не знали, выйдет ли он. У нас не было финансирования. Нам невероятно повезло, что фильм выбрали, и, после показа в США и арабском мире, фильм получил невероятные отклики. Удивительно то, как фильм подействовал на людей. И даже не сам фильм, а его герои. Я имею в виду Джоша Рашинга, невероятно сложного человека, который действительно думал о том, что происходит. И когда я показала этот фильм на Ближнем Востоке, людям захотелось встретиться с Джошем. Он показал американскую нацию с другой стороны. Люди начали спрашивать меня о том, где сейчас этот парень. Аль-Джазира предложила ему работу. Самир, с другой стороны, тоже был крайне интересным персонажем для арабского мира, потому что он показал те запутанные отношения любви и ненависти, которые связывают арабский мир с Западом.
В США я была потрясена мотивацией, положительной мотивацией американцев, после просмотра фильма. Вы знаете, что нас критикуют за границей за то, что мы думаем, что мы спасители мира в некотором роде. С другой стороны, когда люди видят, что творится за границей, видят реакцию людей на некоторые наши политические меры, проводимые за границей, мы чувствуем ту силу, которая нам необходима, мы чувствуем, что с этой силой, мы можем изменить что-то. Я наблюдала это в зрителях фильма. После показа ко мне подошла женщина и сказала: «Я знаю, это похоже на бред. Я видела, как в самолёты грузили бомбы. Я видела, как солдаты шли на войну. Но ты не поймёшь гнев людей по отношению к нам, пока ты не увидишь людей в госпиталях, жертв войны. И как нам выбраться из этого пузыря?
Как нам понять, о чём думает другой человек?» Я не знаю, может ли фильм изменить мир, но я вижу, что перемены уже начались, и я знаю мощь фильма, я знаю, что фильм подталкивает людей думать о том, как изменить мир.
Я не философ, поэтому чувствую, что не стоит слишком углубляться, но позвольте фильму говорить за себя самому и показать вам другой мир. Потому что я верю, что фильм может провести вас через границы. Сейчас я бы хотела присесть и на пару минут почувствовать, как фильм забрал меня в другой мир. Эти несколько клипов проведут вас внутрь двух самых тяжёлых конфликтов, с которыми мы столкнулись сегодня.
Мужчина: Пока есть несправедливость, кто-то должен понести жертвы!
Женщина: Это не жертва, это месть! Если ты убиваешь, нет разницы между жертвой и захватчиком.
Мужчина: Если бы у нас были самолёты, нам не нужны были бы шахиды — вот вся разница.
Женщина: Разница в том, что израильская армия всё равно сильнее.
Мужчина: В таком случае позволь нам быть равными в смерти. Нас ждёт рай.
Женщина: Да нет никакого рая! Он только у тебя в голове!
Мужчина: Аллах! Да простит тебя Аллах. Если бы ты не была дочерью Абу Аззама... В любом случае, я предпочту рай в моей голове, нежели жить в этом аду! С такой жизнью мы и так уже мертвы.
Только одни выбирают смерть, так как альтернатива ещё хуже.
Женщина: А что станет с нами? С теми, кто остаётся? Мы так выиграем? Ты разве не видишь? То, что вы делаете, уничтожает и нас. Этим вы даёте Израилю оправдание продолжать войну.
Мужчина: А без этого оправдания Израиль остановится?
Женщина: Возможно. Мы должны сделать войну нравственной.
Мужчина: Как? Если у израильтян нет нравственности.
Женщина: Осторожно!
Звика: Моя жена Айлет позвонила мне и сказала: «В Тель-Авиве был теракт».
Айлет: Что вы знаете о потерях? Мы ищем трёх девочек.
У нас нет информации.
Айлет: Одна девочка здесь, ранена, но мы не знаем, где другие три девочки.
Звика: Я сказал: «Хорошо, это Бат-Чен, это моя дочь. Вы уверены, что она мертва?» Они ответили: «Да».
Джордж: В тот день, примерно в 6:30, я ехал с женой и дочерьми в магазин. Когда мы доехали до этого места, то увидели три израильских военных джипа на обочине дороги. Когда мы проехали первый джип, они открыли огонь по нам. И моя 12-летняя дочь Кристин была убита во время стрельбы.
Я директор школы.
Джордж: Но есть ответственный учитель? Тзвика: Да, у меня есть ассистенты. Я общаюсь с детьми всё время.
Джордж: Сначала я подумал, что это странная идея. Позже, рассуждая логически, я не нашёл ни одной причины, почему бы с ними не встретиться и не показать, как мы страдаем.
Джордж: Меня тронули многие вещи. Мы видим палестинцев, которые перенесли много страданий, которые теряли своих детей, и они всё ещё верили в начало мирного процесса и примирения. И если мы, потерявшие самое дорогое в нашей жизни, можем говорить друг с другом и надеяться на лучшее будущее, тогда все остальные должны сделать то же самое.
Мужчина: Мы общаемся с людьми с помощью песни. Иначе люди могли бы не понять, откуда мы пришли. Можно произнести длинную политическую речь, которую люди так не поймут. Но я уверяю вас, когда вы закончите петь песню, люди скажут: «Чёрт, я понимаю, откуда вы, братки, пришли. Я понимаю, откуда вы, ребята, пришли. Конец апартеиду!»
Голос за кадром: Это об освободительной борьбе. Это о тех детях, которые вышли на улицу, которые дрались и кричали: «Освободите Нельсона Манделу». Это о тех союзах, которые сложили оружие и требовали свободы. Да. Да! Свобода!
Джехэн Нуджейм: Я думаю, каждый почувствовал, будто сидит в кинотеатре, в тёмном зале, с незнакомыми людьми. Все смотрят очень сильный фильм и ощущают чувство изменения в себе. И я хочу поговорить о том, как нам использовать это чувство, чтобы на самом деле что-то изменить с помощью фильма? Я слушала выступления на конференциях, и Роберт Райт сказал вчера, если бы мы ценили человеческие качества других людей, тогда они ценили бы наши качества. Это именно то, о чём я говорю. О том, чтобы объединить людей с помощью фильма, услышать независимые голоса. Джош Рашинг ушёл с военной службы и сейчас работает с Аль-Джазирой. Он чувствует, будто работает в международной компании Аль-Джазира. Он чувствует, что с помощью СМИ может «навести мосты» между Востоком и Западом. И это замечательно. Но я старалась отыскать путь, который бы дал силу этим независимым голосам, дал силу создателям фильмов, дал силу людям, которые пытаются добиться перемен с помощью фильма. И есть потрясающие организации, которые уже делают это. Это Witness, о которой вы раньше слышали. Это Just Vision, которая работает с палестинцами и израильтянами, которые работают вместе ради мира, документируют этот процесс, берут интервью, пытаются добиться показа фильма в Конгрессе, чтобы показать насколько это мощный инструмент, чтобы показать, как женщина, дочь которой убили во время обстрела, верит в то, что есть мирные пути разрешить все споры. Working Films и Current TV — невероятные платформы, которые открыты людям всего мира. Да, это невероятно. Я видела всё это, и я поражена потенциалом услышать голоса всего мира, независимые голоса всего мира, и сделать настоящее демократическое телевидение, охватывающее весь земной шар.
Итак, как мы можем создать платформу для этих организаций, создать импульс, чтобы весь мир участвовал в этом движении? Я хотела бы, чтобы мы представили на секунду тот день, когда все люди в мире собираются вместе. Города, деревни, кинотеатры во всём мире собираются вместе и сидят в темноте, разделяя общий опыт — они смотрят фильм или пару фильмов. Вместе. Возможно, фильм о том, как герой борется за жизнь, или как герой ломает стереотипы, шутит, поёт песню. Комедии, документальные, короткометражные фильмы. Эту невероятную силу можно использовать, чтобы изменить людей, связать людей вместе, перешагнуть границы, дать людям почувствовать, будто они разделяют общий опыт. Если вы представите себе этот день, людей, собравшихся в кинотеатрах и других местах, где мы показываем фильмы. Если вы представите трансляцию одного и того же фильма от Таймс-сквер до площади Тахрир в Каире, тот же фильм в городе Рамалла и в Иерусалиме. Знаете, я говорила со своим другом о том, чтобы использовать сторону Великой пирамиды и Великую Китайскую стену. Можно представить бесконечное множество мест, где можно транслировать фильмы, и где можно испытать этот общий опыт. Я верю, что этот один день, если мы сможем его создать, сможет стать движущей силой для всех независимых голосов. Это не организация, которая связывает независимые голоса всего мира, чтобы их услышали. И всё же, на этой конференции я слышу, что самая большая опасность нашего будущего — это непонимание друг друга, отсутствие взаимного уважения и невозможность перешагнуть границы. А фильм может это сделать, и, если нам удастся собрать людей в разных уголках мира, и посмотреть эти фильмы вместе, это был бы невероятный день.
У нас уже появились компаньоны, которых мы нашли через TED сообщество. Джон Кэмен познакомил меня со Стивеном Апконом из Кинематографического центра Джейкоба Бёрнса. И мы начали всем звонить. За последнюю неделю так много людей откликнулись на наше предложение, от Пало-Альто до Монголии и Индии. Есть люди, которые хотят быть частью Международного Дня Кино, которые хотят предоставить платформу для независимых голосов и независимых фильмов. Мы думали о том, как назвать этот день, и я хочу поделиться нашими мыслями с вами. Самая потрясающая часть всего этого проекта — делиться идеями и желаниями, поэтому я призываю вас к коллективному обсуждению того, как отразится этот день на нашем будущем. Какие технологии нам применить, чтобы этот день отразился на нашем будущем, и мы могли создать сообщества, которые бы работали сообща с помощью Интернет? Очень много лет назад все континенты были соединены в один, который назывался Пангея. Мы хотим назвать этот день — киномарафон Дня Пангеи. Если вы только представите, что все люди в этих городах будут смотреть фильм вместе, я думаю, что мы на самом деле сможем сделать шаг к тому, чтобы люди поняли друг друга лучше.
Я знаю, что кажется непостижимым достучаться до людских сердец и душ, но я знаю только один путь, как это сделать, только один путь, как можно достучаться до сердец и душ других людей по всему миру — показать им фильм. Я знаю, что есть независимые создатели фильмов и фильмы, которые действительно могут сделать этот день реальностью. И это моё желание. Я думаю, мне нужно сформулировать моё желание в одно предложение, но у нас уже закончилось время.
Крис Андерсон: Это удивительное желание. Киномарафон Дня Пангеи — день, когда весь мир объединится.
Д.Н.: Этот день реальнее, чем мир во всём мире. И его точно можно сделать уже сейчас. Это будет день, который объединит весь мир с помощью кино, силы кино.
К.А.: Дамы и господа, Джехэн Нуджейм.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Talithia Williams: Own your body's data\nTED Talk Subtitles and Transcript: The new breed of high-tech self-monitors (measuring heartrate, sleep, steps per day) might seem targeted at competitive athletes. But Talithia Williams, a statistician, makes a compelling case that all of us should be measuring and recording simple data about our bodies every day — because our own data can reveal much more than even our doctors may know.\nAs a kid I always loved information that I could get from data and the stories that could be told with numbers. I remember, growing up, I'd be frustrated at how my own parents would lie to me using numbers. \"Talithia, if I've told you once I've told you a thousand times.\" No dad, you've only told me 17 times and twice it wasn't my fault. (Laughter)\nI think that is one of the reasons I got a Ph.D. in statistics. I always wanted to know, what are people trying to hide with numbers? As a statistician, I want people to show me the data so I can decide for myself. Donald and I were pregnant with our third child and we were at about 41 and a half weeks, what some of you may refer to as being overdue. Statisticians, we call that being within the 95 percent confidence interval. (Laughter) And at this point in the process we had to come in every couple of days to do a stress test on the baby, and this is just routine, it tests whether or not the baby is feeling any type of undue stress. And you are rarely, if ever, seen by your actual doctor, just whoever happens to be working at the hospital that day. So we go in for a stress test and after 20 minutes the doctor comes out and he says, \"Your baby is under stress, we need to induce you.\" Now, as a statistician, what's my response? Show me the data! So then he proceeds to tell us the baby's heart rate trace went from 18 minutes, the baby's heart rate was in the normal zone and for two minutes it was in what appeared to be my heart rate zone and I said, \"Is it possible that maybe this was my heart rate? I was moving around a little bit, it's hard to lay still on your back, 41 weeks pregnant for 20 minutes. Maybe it was shifting around.\" He said, \"Well, we don't want to take any chances.\" I said okay. I said, \"What if I was at 36 weeks with this same data? Would your decision be to induce?\" \"Well, no, I would wait until you were at least 38 weeks, but you are almost 42, there is no reason to leave that baby inside, let's get you a room.\" I said, \"Well, why don't we just do it again? We can collect more data. I can try to be really still for 20 minutes. We can average the two and see what that means. (Laughter) And he goes, \"Ma'am, I just don't want you to have a miscarriage.\" That makes three of us. And then he says, \"Your chances of having a miscarriage double when you go past your due date. Let's get you a room.\" Wow. So now as a statistician, what's my response? Show me the data! Dude, you're talking chances, I do chances all day long, tell me all about chances. Let's talk chances. (Laughter) Let's talk chances.\nSo I say, \"Okay, great. Do I go from a 30-percent chance to a 60-percent chance? Where are we here with this miscarriage thing? And he goes, \"Not quite, but it doubles, and we really just want what's best for the baby.\" Undaunted, I try a different angle. I said, \"Okay, out of 1,000 full-term pregnant women, how many of them are going to miscarry just before their due date? And then he looks at me and looks at Donald, and he goes, about one in 1,000. I said, \"Okay, so of those 1,000 women, how many are going to miscarry just after their due date?\"\n\"About two.\" (Laughter) I said, \"Okay, so you are telling me that my chances go from a 0.1-percent chance to a 0.2-percent chance.\"\nOkay, so at this point the data is not convincing us that we need to be induced, and so then we proceed to have a conversation about how inductions lead to a higher rate of Cesarean sections, and if at all possible we'd like to avoid that. And then I said, \"And I really don't think my due date is accurate.\" (Laughter) And so this really stunned him and he looked sort of puzzled and I said, \"You may not know this, but pregnancy due dates are calculated assuming that you have a standard 28-day cycle, and my cycle ranges — sometimes it's 27, sometimes it's up to 38 — and I have been collecting the data to prove it. (Laughter) And so we ended up leaving the hospital that day without being induced. We actually had to sign a waiver to walk out of the hospital. And I'm not advocating that you not listen to your doctors, because even with our first child, we were induced at 38 weeks; cervical fluid was low. I'm not anti-medical intervention. But why were confident to leave that day? Well, we had data that told a different story. We had been collecting data for six years. I had this temperature data, and it told a different story. In fact, we could probably pretty accurately estimate conception. Yeah, that's a story you want to tell at your kid's wedding reception. (Laughter) I remember like it was yesterday. My temperature was a sizzling 97.8 degrees as I stared into your father's eyes. (Laughter) Oh, yeah. Twenty-two more years, we're telling that story. But we were confident to leave because we had been collecting data. Now, what does that data look like? Here's a standard chart of a woman's waking body temperature during the course of a cycle. So from the beginning of the menstrual cycle till the beginning of the next. You'll see that the temperature is not random. Clearly there is a low pattern at the beginning of her cycle and then you see this jump and then a higher set of temperatures at the end of her cycle. So what's happening here? What is that data telling you? Well, ladies, at the beginning of our cycle, the hormone estrogen is dominant and that estrogen causes a suppression of your body temperature. And at ovulation, your body releases an egg and progesterone takes over, pro-gestation. And so your body heats up in anticipation of housing this new little fertilized egg. So why this temperature jump? Well, think about when a bird sits on her eggs. Why is she sitting on them? She wants to keep them warm, protect them and keep them warm. Ladies, this is exactly what our bodies do every month, they heat up in anticipation of keeping a new little life warm. And if nothing happens, if you are not pregnant, then estrogen takes back over and that cycle starts all over again. But if you do get pregnant, sometimes you actually see another shift in your temperatures and it stays elevated for those whole nine months. That's why you see those pregnant women just sweating and hot, because their temperatures are high. Here's a chart that we had about three or four years ago. We were really very excited about this chart. You'll see the low temperature level and then a shift and for about five days, that's about the time it takes for the egg to travel down the fallopian tube and implant, and then you see those temperatures start to go up a little bit. And in fact, we had a second temperature shift, confirmed with a pregnancy test that were indeed pregnant with our first child, very exciting. Until a couple of days later I saw some spotting and then I noticed heavy blood flow, and we had in fact had an early stage miscarriage. Had I not been taking my temperature I really would have just thought my period was late that month, but we actually had data to show that we had miscarried this baby, and even though this data revealed a really unfortunate event in our lives, it was information that we could then take to our doctor. So if there was a fertility issue or some problem, I had data to show: Look, we got pregnant, our temperature shifted, we somehow lost this baby. What is it that we can do to help prevent this problem? And it's not just about temperatures and it's not just about fertility; we can use data about our bodies to tell us a lot of things.\nFor instance, did you know that taking your temperature can tell you a lot about the condition of your thyroid? So, your thyroid works a lot like the thermostat in your house. There is an optimal temperature that you want in your house; you set your thermostat. When it gets too cold in the house, your thermostat kicks in and says, \"Hey, we need to blow some heat around.\" Or if it gets too hot, your thermostat registers, \"Turn the A.C. on. Cool us off.\" That's exactly how your thyroid works in your body. Your thyroid tries to keep an optimal temperature for your body. If it gets too cold, your thyroid says, \"Hey, we need to heat up.\" If it gets too hot, your thyroid cools you down. But what happens when your thyroid is not functioning well? When it doesn't function, then it shows up in your body temperatures, they tend to be lower than normal or very erratic. And so by collecting this data you can find out information about your thyroid.\nNow, what is it, if you had a thyroid problem and you went to the doctor, your doctor would actually test the amount of thyroid stimulating hormone in your blood. Fine. But the problem with that test is it doesn't tell you how active the hormone is in your body. So you might have a lot of hormone present, but it might not be actively working to regulate your body temperature. So just by collecting your temperature every day, you get information about the condition of your thyroid. So, what if you don't want to take your temperature every day? I advocate that you do, but there are tons of other things you could take. You could take your blood pressure, you could take your weight — yeah, who's excited about taking their weight every day? (Laughter)\nEarly on in our marriage, Donald had a stuffy nose and he had been taking a slew of medications to try to relieve his stuffy nose, to no avail. And so, that night he comes and he wakes me up and he says, \"Honey, I can't breath out of my nose.\" And I roll over and I look, and I said, \"Well, can you breath out of your mouth?\" (Laughter) And he goes, \"Yes, but I can't breath out of my nose!\" And so like any good wife, I rush him to the emergency room at 2 o'clock in the morning. And the whole time I'm driving and I'm thinking, you can't die on me now. We just got married, people will think I killed you! (Laughter) And so, we get to the emergency room, and the nurse sees us, and he can't breath out of his nose, and so she brings us to the back and the doctor says, \"What seems to be the problem?\" and he goes, \"I can't breath out of my nose.\" And he said, \"You can't breath out of your nose? No, but he can breath out of his mouth. (Laughter) He takes a step back and he looks at both of us and he says \"Sir, I think I know the problem. You're having a heart attack. I'm going to order an EKG and a CAT scan for you immediately.\" And we are thinking, no, no, no. It's not a heart attack. He can breathe, just out of his mouth. No, no, no, no, no. And so we go back and forth with this doctor because we think this is the incorrect diagnosis, and he's like, \"No really, it'll be fine, just calm down.\" And I'm thinking, how do you calm down? But I don't think he's having a heart attack. And so fortunately for us, this doctor was at the end of the shift. So this new doctor comes in, he sees us clearly distraught, with a husband who can't breath out of his nose. (Laughter) And he starts asking us questions. He says, \"Well, do you two exercise?\" We ride our bikes, we go to the gym occasionally. (Laughter) We move around. And he says, \"What were you doing just before you came here?\" I'm thinking, I was sleeping, honestly. But okay, what was Donald doing just before? So Donald goes into this slew of medications he was taking. He lists, \"I took this decongestant and then I took this nasal spray,\" and then all of a sudden a lightbulb goes off and he says, \"Oh! You should never mix this decongestant with this nasal spray. Clogs you up every time. Here, take this one instead.\" He gives us a prescription. We're looking at each other, and I looked at the doctor, and I said, \"Why is it that it seems like you were able to accurately diagnose his condition, but this previous doctor wanted to order an EKG and a CAT scan?\" And he looks at us and says, \"Well, when a 350-pound man walks in the emergency room and says he can't breath, you assume he's having a heart attack and you ask questions later.\" Now, emergency room doctors are trained to make decisions quickly, but not always accurately. And so had we had some information about our heart health to share with him, maybe we would have gotten a better diagnosis the first time.\nI want you to consider the following chart, of systolic blood pressure measurements from October 2010 to July 2012. You'll see that these measurements start in the prehypertension/hypertension zone, but over about the course of a year and a half they move into the normal zone. This is about the heart rate of a healthy 16-year-old. What story is this data telling you? Obviously it's the data from someone who's made a drastic transformation, and fortunately for us, that person happens to be here today. So that 350-pound guy that walked into the emergency room with me is now an even sexier and healthier 225-pound guy, and that's his blood pressure trace. So over the course of that year and a half Donald's eating changed and our exercise regimen changed, and his heart rate responded, his blood pressure responded to that change that he made in his body.\nSo what's the take-home message that I want you to leave with today? By taking ownership of your data just like we've done, just by taking this daily measurements about yourself, you become the expert on your body. You become the authority. It's not hard to do. You don't have to have a Ph.D. in statistics to be an expert in yourself. You don't have to have a medical degree to be your body's expert. Medical doctors, they're experts on the population, but you are the expert on yourself. And so when two of you come together, when two experts come together, the two of you are able to make a better decision than just your doctor alone. Now that you understand the power of information that you can get through personal data collection, I'd like you all to stand and raise your right hand. (Laughter) Yes, get it up. I challenge you to take ownership of your data. And today, I hereby confer upon you a TEDx associate's degree in elementary statistics with a concentration in time-dependent data analysis with all the rights and privileges appertaining thereto. And so the next time you are in your doctor's office, as newly inducted statisticians, what should always be your response? Audience: Show me the data! Talithia Williams: I can't hear you! Audience: Show me the data! TW: One more time! Audience: Show me the data! TW: Show me the data. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Талита Уильямс: Владейте данными о своём теле\nTED Talk Subtitles and Transcript: Кажется, что новое поколение высокотехнологичных приборов, контролирующих состояние тела, измеряющих частоту сердечных сокращений, фазы сна, количество совершаемых в день шагов, придуманы для профессиональных спортсменов. Но специалист по статистике Талита Уильямс убедительно доказывает, что каждый из нас должен ежедневно измерять и записывать простые данные о своём теле, потому что они могут рассказать намного больше, чем может быть известно врачам.\nВ детстве я обожала информацию, которую получала из цифр, и истории, которые можно рассказать с помощью чисел. Помню, взрослея, я расстраивалась, когда родители привирали мне, используя цифры: «Талита, я тебе уже не один раз это говорил — я уже повторил тысячу раз!» Нет, пап, ты сказал это только 17 раз, и в двух случаях я была вовсе ни при чём. (Смех)\nМожет, именно поэтому я и стала кандидатом наук в области статистики. Я всегда хотела знать, что люди скрывают при помощи цифр. Как специалист по статистике, я хочу видеть данные, чтобы принимать решения самостоятельно. Дональд и я ждали нашего третьего ребёнка, и я была уже примерно на 41-й неделе — некоторые называют это перенашиванием. Мы в статистике называем это 95-процентным доверительным интервалом. (Смех) На этом этапе каждые пару дней нам нужно было проходить тест на стресс плода — обычная рутина. Этот тест выявляет, не испытывает ли ребёнок чрезмерный стресс. Вы редко видите своего лечащего врача— это может сделать любой доктор, дежурящий в этот день. Однажды мы прошли очередной стресс-тест, и 20 минут спустя к нам подходит доктор и говорит: «Ваш ребёнок испытывает стресс, нужно вызывать роды». Что я ответила, будучи статистиком? Покажите мне данные! Тогда он начинает нам рассказывать, что частота сердечных сокращений ребёнка упала с 18 минуты: сначала она была в норме, а потом в течение двух минут она была такая же, как у меня. Я спрашиваю: «Может быть, это и было моё сердцебиение? Я немного ёрзала — нелегко ровно лежать на спине целых 20 минут на 41-й неделе беременности. Вероятно, проблема в этом». Он ответил: «Мы не хотим рисковать». Я говорю: «Хорошо, что, если бы я была на 36-й неделе с такими же показателями? Вы бы тоже приняли решение стимулировать роды?» «Ну, нет, я бы подождал как минимум до 38-й недели, но вы же уже почти на 42-й, и у нас нет причин задерживать роды. Давайте-ка в палату». Я сказала: «Давайте проведём тест ещё раз. Мы соберём больше информации. Я постараюсь 20 минут лежать тихо. Можно взять среднее арифметическое и посмотреть, что получится». (Смех) Его ответ был: «Мэм, я просто не хочу, чтобы ребёнок родился мёртвым». Значит, нас уже трое. Затем он сказал: «Вероятность смерти ребёнка удваивается при переношенной беременности. Давайте найдём вам палату». Ничего себе. Что же я ответила, будучи статистиком? Покажите мне данные! Парень, ты говоришь о вероятности — я дни напролёт занимаюсь вероятностями, расскажи-ка мне о них. Поговорим о вероятностях. (Смех) Поговорим о вероятностях.\nИ я отвечаю: «Отлично. То есть, вероятность увеличится с 30% до 60%? Так обстоят дела?» Доктор говорит: «Не совсем, но она удваивается, а мы хотим для ребёнка как лучше». Я стойко попробовала зайти с другой стороны: «Из 1 000 женщин на поздних сроках — сколько из них будут иметь такие проблемы, рожая до предполагаемой даты?» Доктор смотрит на меня, на Дональда и отвечает: «Примерно одна из тысячи». Я говорю: «Хорошо, сколько из тех 1 000 женщин будут иметь проблемы, рожая позже назначенного срока?»\n«Примерно две». (Смех) Я говорю: «То есть, вы утверждаете, что вероятность такого исхода вырастет с 0,1% до 0,2%?»\nВ этот момент мы поняли, что эти цифры не убедили нас в необходимости стимулирования. Мы завели разговор о том, как стимулирование увеличивает число родов с кесаревым сечением, а нам очень хотелось этого избежать. Затем я сказала: «На самом деле, я не думаю, что мне назначили дату правильно». (Смех) Он остолбенел, озадаченно посмотрел на меня, а я добавила: «Возможно, вы не знали, но сроки беременности высчитывают, полагаясь на стандартный 28-дневный цикл. Мой же цикл колеблется: иногда это 27, а иногда целых 38 дней. Я собираю данные, которые это подтвердят». (Смех) Кончилось тем, что мы ушли из больницы без стимулирования родов. Чтобы нас отпустили, нам пришлось подписать отказ. Я не советую вам не доверять врачам, потому что даже нашего первого малыша я родила со стимулированием на 38-й неделе. Проблемы с цервикальной жидкостью. Я не против медицинского вмешательства. Но почему мы не побоялись уйти в тот день? У нас были данные, которые нас убедили. Мы собирали данные шесть лет. У меня были записаны показатели температуры, что давало иную картину. Фактически, мы можем достаточно точно назвать дату зачатия. Да, именно такая история подойдёт для речи на свадьбе ваших детей. (Смех) Помню, как будто это было вчера. Моё тело раскалилось до температуры 36,6, и я не сводила глаз с вашего отца. (Смех) О да. Ещё двадцать два года — и мы расскажем эту историю. Мы не побоялись уйти, потому что собирали данные. Что это за данные? Перед вами стандартный график температуры тела женщины при пробуждении на протяжении всего цикла: с начала одного до конца следующего. Вы видите, что температура не распределена случайно. Очевидно, что она ниже в начале менструального цикла, затем виден скачок и более высокая температура в конце цикла. Что происходит? О чём нам говорят эти данные? Дамы, в начале цикла преобладает гормон эстроген. Он вызывает понижение температуры тела. Во время овуляции высвобождается яйцеклетка, и начинает преобладать прогестерон, способствующий сохранению беременности. Ваше тело разогревается в ожидании новой оплодотворённой яйцеклетки. Почему температура растёт? Вспомните о птицах, высиживающих яйца. Почему они на них сидят? Они хотят их согреть, защитить и сохранить это тепло. Именно это и делает наше тело каждый месяц: оно нагревается в ожидании того, что нужно будет сохранять тепло для новой маленькой жизни. Если ничего не произойдёт, и вы не забеременеете, эстроген снова одержит верх, и цикл начинается заново. Если наступает беременность, вы замечаете, что температура снова увеличивается. Она остаётся повышенной на протяжении всех девяти месяцев. Вот почему беременным всё время так жарко: у них повышена температура тела. Вот такой график у нас был 3 или 4 года назад. Мы безумно обрадовались. Видно, что температура была низкой, а затем повысилась дней на пять — именно столько времени требуется яйцеклетке, чтобы добраться до маточной трубы и закрепиться. После этого температура снова идёт вверх. Действительно, произошёл второй сдвиг температуры, и тест на беременность подтвердил, что я и в самом деле беременна нашим первым ребёнком — это было так волнительно! Однако пару дней спустя я начала замечать кровь, затем кровотечение стало сильным, и у меня случился выкидыш на ранней стадии беременности. Если бы я тогда не фиксировала температуру, я бы подумала, что это просто задержка. Но у нас были данные, показавшие, что случился выкидыш. И хотя эти данные помогли узнать о произошедшем несчастье, это была информация, которую затем можно было показать врачу. И если бы мы столкнулись с проблемой бесплодия, я бы показала график: посмотрите, я была беременна, температура менялась, затем мы потеряли ребёнка. Что можно предпринять, чтобы больше такого не случалось? Это касается не только температуры тела и способности к зачатию — данные о нашем теле можно использовать по-разному.\nК примеру, знаете ли вы, что температура тела может много поведать о состоянии щитовидной железы? Щитовидная железа работает как ваш домашний термостат. Если вы хотите установить оптимальную температуру в доме, вы настраиваете термостат. Когда становится холодно, термостат реагирует: «Нужно добавить тепла». Если слишком жарко, он отмечает: «Включаем кондиционер. Охлаждаемся». Точно так же работает щитовидная железа. Она пытается поддерживать оптимальную температуру вашего тела. Если становится холодно, она говорит: «Нагреваемся». Становится слишком жарко — она нас охлаждает. Что происходит, когда щитовидная железа работает неправильно? Если это происходит, это отражается на температуре тела: она становится ниже нормы или начинает скакать. Собирая такие данные, вы можете узнать о состоянии своей щитовидной железы.\nЕсли бы у вас возникли с этим проблемы, и вы пошли к врачу, он смог бы проверить количество тиреотропного гормона в вашей крови. Хорошо. Но проблема в том, что этот анализ ничего не говорит о том, насколько активен этот гормон. Возможно, у вас много тиреотропина, но он недостаточно активен для регуляции температуры вашего тела. Ежедневно собирая данные о температуре, вы получаете информацию о состоянии щитовидной железы. Что, если вам не хочется измерять температуру ежедневно? Я советую это делать, но можно измерять и другие показатели: артериальное давление, массу тела. Да уж, кто горит желанием взвешиваться каждый день? (Смех)\nКогда мы только поженились, у Дональда был заложен нос. Он принимал кучу лекарств, чтобы избавиться от этого — но безрезультатно. Однажды ночью он разбудил меня и сказал: «Дорогая, мой нос не дышит». Я повернулась к нему и спросила: «Хотя бы ртом ты можешь дышать?» (Смех) Он ответил: «Да, но нос-то не дышит!» Как порядочная жена, я срочно повезла его в больницу в 2 часа ночи. Пока я вела машину, я не переставала думать: «Только не умирай на моих руках. Мы только поженились — люди подумают, что это я тебя убила!» (Смех) Мы приехали в приёмное отделение, нас встретила медсестра, мы рассказали ей, что нос не дышит, и она отвела нас к врачу. Он спросил: «В чём дело?» Муж: «Я не могу дышать носом». Доктор: «Не можете дышать носом?» Нет, но он может дышать ртом! (Смех) Потом доктор глянул на нас обоих и сказал: «Сэр, я, кажется, знаю, в чём проблема. У вас сердечный приступ. Мы сделаем ЭКГ и томографию, не откладывая». Мы думали: нет, нет, нет. Это не сердечный приступ. Он же может дышать ртом. Нет, нет, нет, нет. Мы стали бегать туда-сюда за доктором, потому что были уверены, что диагноз неправильный, а он всё говорил: «Всё будет хорошо. Успокойтесь». А я думала: «Как тут можно успокоиться? У него не может быть сердечного приступа». К счастью для нас, у этого доктора заканчивалась смена. Пришёл новый доктор, увидел наше смятение, мужа, который не дышит через нос. (Смех) Он начал задавать нам вопросы. Он спросил: «Занимаетесь ли вы оба спортом?» Ну, мы ездим на велосипедах, ходим в спортзал. Время от времени. (Смех) Мы двигаемся. Врач спросил: «Что вы делали перед тем, как приехали сюда?» Я, если честно, спала. Хорошо, а что делал Дональд? А Дональд вливал в себя все свои лекарства. Он стал перечислять: «Сначала противоотёчное, а потом спрей». И тут доктора осенило, и он сказал: «Их же ни в коем случае нельзя смешивать! От них всегда бывает заложенность. Лучше принять вот эти». И он выписал нам другие средства. Мы переглянулись, я посмотрела на доктора и сказала: «Почему же оказалось, что вы способны точно поставить диагноз, а тот доктор хотел сделать ЭКГ и томографию?» И доктор ответил: «Когда приходит пациент весом в 160 кг и говорит, что не может дышать, вы подозреваете сердечный приступ, а уже потом разбираетесь». Врачи неотложной помощи подготовлены принимать решения быстро, но не всегда точно. И если бы у нас была информация о состоянии нашего сердца, мы бы могли получить правильный диагноз сразу.\nПосмотрите на этот график. Это показатели систолического давления с октября 2010 по июль 2012 года. Вы видите, что они начинаются в зоне пограничной гипертонии и гипертонии. Однако спустя полтора года они нормализуются. Это сердечный ритм здорового 16-летнего подростка. О чём нам говорят эти данные? Очевидно, что это данные человека, который кардинально изменился. К счастью для нас, этот человек сегодня здесь. Этот 160-килограммовый парень, который тогда пришёл со мной в больницу, сейчас стал гораздо более интересным и здоровым 100-килограммовым парнем. А это данные об изменении его давления. За полтора года Дональд изменил своё питание и режим тренировок. Его сердечный ритм на это отреагировал, и его артериальное давление тоже изменилось.\nЧто же вы должны вынести для себя из моего выступления? Взяв информацию о себе в свои руки, как это сделали мы, измеряя ежедневно свои показатели, вы становитесь экспертом по своему телу. Вы становитесь авторитетным специалистом. Это не так трудно. Не надо иметь кандидатскую по статистике, чтобы быть экспертом по себе. Для этого совсем не нужно медицинское образование. Врачи — эксперты по всему населению, а вы — эксперт по своему организму. И когда вы встретитесь, когда вы встретитесь как два эксперта, вы вдвоём сможете принять более правильное решение, чем, если бы решал только врач. Теперь, когда вы поняли всю силу информации и можете справиться со сбором данных, я хочу, чтобы вы все встали и подняли правую руку. (Смех) Да-да, вставайте. Я поручаю вам взять свои данные в свои руки. Сегодня я присваиваю вам степень младшего сотрудника TEDx по базовой статистике со специализацией в анализе данных, изменяющихся во времени, со всеми полагающимися правами и привилегиями. И в следующий раз, когда вы будете у врача в качестве новообращённых специалистов по статистике, что вы будете говорить? Зрители: Покажите мне данные! Талита Уильямс: Я вас не слышу! Зрители: Покажите мне данные! ТУ: Ещё раз! Зрители: Покажите мне данные! ТУ: Покажите мне данные. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Talithia Williams: Own your body's data
TED Talk Subtitles and Transcript: The new breed of high-tech self-monitors (measuring heartrate, sleep, steps per day) might seem targeted at competitive athletes. But Talithia Williams, a statistician, makes a compelling case that all of us should be measuring and recording simple data about our bodies every day — because our own data can reveal much more than even our doctors may know.
As a kid I always loved information that I could get from data and the stories that could be told with numbers. I remember, growing up, I'd be frustrated at how my own parents would lie to me using numbers. "Talithia, if I've told you once I've told you a thousand times." No dad, you've only told me 17 times and twice it wasn't my fault. (Laughter)
I think that is one of the reasons I got a Ph.D. in statistics. I always wanted to know, what are people trying to hide with numbers? As a statistician, I want people to show me the data so I can decide for myself. Donald and I were pregnant with our third child and we were at about 41 and a half weeks, what some of you may refer to as being overdue. Statisticians, we call that being within the 95 percent confidence interval. (Laughter) And at this point in the process we had to come in every couple of days to do a stress test on the baby, and this is just routine, it tests whether or not the baby is feeling any type of undue stress. And you are rarely, if ever, seen by your actual doctor, just whoever happens to be working at the hospital that day. So we go in for a stress test and after 20 minutes the doctor comes out and he says, "Your baby is under stress, we need to induce you." Now, as a statistician, what's my response? Show me the data! So then he proceeds to tell us the baby's heart rate trace went from 18 minutes, the baby's heart rate was in the normal zone and for two minutes it was in what appeared to be my heart rate zone and I said, "Is it possible that maybe this was my heart rate? I was moving around a little bit, it's hard to lay still on your back, 41 weeks pregnant for 20 minutes. Maybe it was shifting around." He said, "Well, we don't want to take any chances." I said okay. I said, "What if I was at 36 weeks with this same data? Would your decision be to induce?" "Well, no, I would wait until you were at least 38 weeks, but you are almost 42, there is no reason to leave that baby inside, let's get you a room." I said, "Well, why don't we just do it again? We can collect more data. I can try to be really still for 20 minutes. We can average the two and see what that means. (Laughter) And he goes, "Ma'am, I just don't want you to have a miscarriage." That makes three of us. And then he says, "Your chances of having a miscarriage double when you go past your due date. Let's get you a room." Wow. So now as a statistician, what's my response? Show me the data! Dude, you're talking chances, I do chances all day long, tell me all about chances. Let's talk chances. (Laughter) Let's talk chances.
So I say, "Okay, great. Do I go from a 30-percent chance to a 60-percent chance? Where are we here with this miscarriage thing? And he goes, "Not quite, but it doubles, and we really just want what's best for the baby." Undaunted, I try a different angle. I said, "Okay, out of 1,000 full-term pregnant women, how many of them are going to miscarry just before their due date? And then he looks at me and looks at Donald, and he goes, about one in 1,000. I said, "Okay, so of those 1,000 women, how many are going to miscarry just after their due date?"
"About two." (Laughter) I said, "Okay, so you are telling me that my chances go from a 0.1-percent chance to a 0.2-percent chance."
Okay, so at this point the data is not convincing us that we need to be induced, and so then we proceed to have a conversation about how inductions lead to a higher rate of Cesarean sections, and if at all possible we'd like to avoid that. And then I said, "And I really don't think my due date is accurate." (Laughter) And so this really stunned him and he looked sort of puzzled and I said, "You may not know this, but pregnancy due dates are calculated assuming that you have a standard 28-day cycle, and my cycle ranges — sometimes it's 27, sometimes it's up to 38 — and I have been collecting the data to prove it. (Laughter) And so we ended up leaving the hospital that day without being induced. We actually had to sign a waiver to walk out of the hospital. And I'm not advocating that you not listen to your doctors, because even with our first child, we were induced at 38 weeks; cervical fluid was low. I'm not anti-medical intervention. But why were confident to leave that day? Well, we had data that told a different story. We had been collecting data for six years. I had this temperature data, and it told a different story. In fact, we could probably pretty accurately estimate conception. Yeah, that's a story you want to tell at your kid's wedding reception. (Laughter) I remember like it was yesterday. My temperature was a sizzling 97.8 degrees as I stared into your father's eyes. (Laughter) Oh, yeah. Twenty-two more years, we're telling that story. But we were confident to leave because we had been collecting data. Now, what does that data look like? Here's a standard chart of a woman's waking body temperature during the course of a cycle. So from the beginning of the menstrual cycle till the beginning of the next. You'll see that the temperature is not random. Clearly there is a low pattern at the beginning of her cycle and then you see this jump and then a higher set of temperatures at the end of her cycle. So what's happening here? What is that data telling you? Well, ladies, at the beginning of our cycle, the hormone estrogen is dominant and that estrogen causes a suppression of your body temperature. And at ovulation, your body releases an egg and progesterone takes over, pro-gestation. And so your body heats up in anticipation of housing this new little fertilized egg. So why this temperature jump? Well, think about when a bird sits on her eggs. Why is she sitting on them? She wants to keep them warm, protect them and keep them warm. Ladies, this is exactly what our bodies do every month, they heat up in anticipation of keeping a new little life warm. And if nothing happens, if you are not pregnant, then estrogen takes back over and that cycle starts all over again. But if you do get pregnant, sometimes you actually see another shift in your temperatures and it stays elevated for those whole nine months. That's why you see those pregnant women just sweating and hot, because their temperatures are high. Here's a chart that we had about three or four years ago. We were really very excited about this chart. You'll see the low temperature level and then a shift and for about five days, that's about the time it takes for the egg to travel down the fallopian tube and implant, and then you see those temperatures start to go up a little bit. And in fact, we had a second temperature shift, confirmed with a pregnancy test that were indeed pregnant with our first child, very exciting. Until a couple of days later I saw some spotting and then I noticed heavy blood flow, and we had in fact had an early stage miscarriage. Had I not been taking my temperature I really would have just thought my period was late that month, but we actually had data to show that we had miscarried this baby, and even though this data revealed a really unfortunate event in our lives, it was information that we could then take to our doctor. So if there was a fertility issue or some problem, I had data to show: Look, we got pregnant, our temperature shifted, we somehow lost this baby. What is it that we can do to help prevent this problem? And it's not just about temperatures and it's not just about fertility; we can use data about our bodies to tell us a lot of things.
For instance, did you know that taking your temperature can tell you a lot about the condition of your thyroid? So, your thyroid works a lot like the thermostat in your house. There is an optimal temperature that you want in your house; you set your thermostat. When it gets too cold in the house, your thermostat kicks in and says, "Hey, we need to blow some heat around." Or if it gets too hot, your thermostat registers, "Turn the A.C. on. Cool us off." That's exactly how your thyroid works in your body. Your thyroid tries to keep an optimal temperature for your body. If it gets too cold, your thyroid says, "Hey, we need to heat up." If it gets too hot, your thyroid cools you down. But what happens when your thyroid is not functioning well? When it doesn't function, then it shows up in your body temperatures, they tend to be lower than normal or very erratic. And so by collecting this data you can find out information about your thyroid.
Now, what is it, if you had a thyroid problem and you went to the doctor, your doctor would actually test the amount of thyroid stimulating hormone in your blood. Fine. But the problem with that test is it doesn't tell you how active the hormone is in your body. So you might have a lot of hormone present, but it might not be actively working to regulate your body temperature. So just by collecting your temperature every day, you get information about the condition of your thyroid. So, what if you don't want to take your temperature every day? I advocate that you do, but there are tons of other things you could take. You could take your blood pressure, you could take your weight — yeah, who's excited about taking their weight every day? (Laughter)
Early on in our marriage, Donald had a stuffy nose and he had been taking a slew of medications to try to relieve his stuffy nose, to no avail. And so, that night he comes and he wakes me up and he says, "Honey, I can't breath out of my nose." And I roll over and I look, and I said, "Well, can you breath out of your mouth?" (Laughter) And he goes, "Yes, but I can't breath out of my nose!" And so like any good wife, I rush him to the emergency room at 2 o'clock in the morning. And the whole time I'm driving and I'm thinking, you can't die on me now. We just got married, people will think I killed you! (Laughter) And so, we get to the emergency room, and the nurse sees us, and he can't breath out of his nose, and so she brings us to the back and the doctor says, "What seems to be the problem?" and he goes, "I can't breath out of my nose." And he said, "You can't breath out of your nose? No, but he can breath out of his mouth. (Laughter) He takes a step back and he looks at both of us and he says "Sir, I think I know the problem. You're having a heart attack. I'm going to order an EKG and a CAT scan for you immediately." And we are thinking, no, no, no. It's not a heart attack. He can breathe, just out of his mouth. No, no, no, no, no. And so we go back and forth with this doctor because we think this is the incorrect diagnosis, and he's like, "No really, it'll be fine, just calm down." And I'm thinking, how do you calm down? But I don't think he's having a heart attack. And so fortunately for us, this doctor was at the end of the shift. So this new doctor comes in, he sees us clearly distraught, with a husband who can't breath out of his nose. (Laughter) And he starts asking us questions. He says, "Well, do you two exercise?" We ride our bikes, we go to the gym occasionally. (Laughter) We move around. And he says, "What were you doing just before you came here?" I'm thinking, I was sleeping, honestly. But okay, what was Donald doing just before? So Donald goes into this slew of medications he was taking. He lists, "I took this decongestant and then I took this nasal spray," and then all of a sudden a lightbulb goes off and he says, "Oh! You should never mix this decongestant with this nasal spray. Clogs you up every time. Here, take this one instead." He gives us a prescription. We're looking at each other, and I looked at the doctor, and I said, "Why is it that it seems like you were able to accurately diagnose his condition, but this previous doctor wanted to order an EKG and a CAT scan?" And he looks at us and says, "Well, when a 350-pound man walks in the emergency room and says he can't breath, you assume he's having a heart attack and you ask questions later." Now, emergency room doctors are trained to make decisions quickly, but not always accurately. And so had we had some information about our heart health to share with him, maybe we would have gotten a better diagnosis the first time.
I want you to consider the following chart, of systolic blood pressure measurements from October 2010 to July 2012. You'll see that these measurements start in the prehypertension/hypertension zone, but over about the course of a year and a half they move into the normal zone. This is about the heart rate of a healthy 16-year-old. What story is this data telling you? Obviously it's the data from someone who's made a drastic transformation, and fortunately for us, that person happens to be here today. So that 350-pound guy that walked into the emergency room with me is now an even sexier and healthier 225-pound guy, and that's his blood pressure trace. So over the course of that year and a half Donald's eating changed and our exercise regimen changed, and his heart rate responded, his blood pressure responded to that change that he made in his body.
So what's the take-home message that I want you to leave with today? By taking ownership of your data just like we've done, just by taking this daily measurements about yourself, you become the expert on your body. You become the authority. It's not hard to do. You don't have to have a Ph.D. in statistics to be an expert in yourself. You don't have to have a medical degree to be your body's expert. Medical doctors, they're experts on the population, but you are the expert on yourself. And so when two of you come together, when two experts come together, the two of you are able to make a better decision than just your doctor alone. Now that you understand the power of information that you can get through personal data collection, I'd like you all to stand and raise your right hand. (Laughter) Yes, get it up. I challenge you to take ownership of your data. And today, I hereby confer upon you a TEDx associate's degree in elementary statistics with a concentration in time-dependent data analysis with all the rights and privileges appertaining thereto. And so the next time you are in your doctor's office, as newly inducted statisticians, what should always be your response? Audience: Show me the data! Talithia Williams: I can't hear you! Audience: Show me the data! TW: One more time! Audience: Show me the data! TW: Show me the data. Thank you. (Applause)
|
Талита Уильямс: Владейте данными о своём теле
TED Talk Subtitles and Transcript: Кажется, что новое поколение высокотехнологичных приборов, контролирующих состояние тела, измеряющих частоту сердечных сокращений, фазы сна, количество совершаемых в день шагов, придуманы для профессиональных спортсменов. Но специалист по статистике Талита Уильямс убедительно доказывает, что каждый из нас должен ежедневно измерять и записывать простые данные о своём теле, потому что они могут рассказать намного больше, чем может быть известно врачам.
В детстве я обожала информацию, которую получала из цифр, и истории, которые можно рассказать с помощью чисел. Помню, взрослея, я расстраивалась, когда родители привирали мне, используя цифры: «Талита, я тебе уже не один раз это говорил — я уже повторил тысячу раз!» Нет, пап, ты сказал это только 17 раз, и в двух случаях я была вовсе ни при чём. (Смех)
Может, именно поэтому я и стала кандидатом наук в области статистики. Я всегда хотела знать, что люди скрывают при помощи цифр. Как специалист по статистике, я хочу видеть данные, чтобы принимать решения самостоятельно. Дональд и я ждали нашего третьего ребёнка, и я была уже примерно на 41-й неделе — некоторые называют это перенашиванием. Мы в статистике называем это 95-процентным доверительным интервалом. (Смех) На этом этапе каждые пару дней нам нужно было проходить тест на стресс плода — обычная рутина. Этот тест выявляет, не испытывает ли ребёнок чрезмерный стресс. Вы редко видите своего лечащего врача— это может сделать любой доктор, дежурящий в этот день. Однажды мы прошли очередной стресс-тест, и 20 минут спустя к нам подходит доктор и говорит: «Ваш ребёнок испытывает стресс, нужно вызывать роды». Что я ответила, будучи статистиком? Покажите мне данные! Тогда он начинает нам рассказывать, что частота сердечных сокращений ребёнка упала с 18 минуты: сначала она была в норме, а потом в течение двух минут она была такая же, как у меня. Я спрашиваю: «Может быть, это и было моё сердцебиение? Я немного ёрзала — нелегко ровно лежать на спине целых 20 минут на 41-й неделе беременности. Вероятно, проблема в этом». Он ответил: «Мы не хотим рисковать». Я говорю: «Хорошо, что, если бы я была на 36-й неделе с такими же показателями? Вы бы тоже приняли решение стимулировать роды?» «Ну, нет, я бы подождал как минимум до 38-й недели, но вы же уже почти на 42-й, и у нас нет причин задерживать роды. Давайте-ка в палату». Я сказала: «Давайте проведём тест ещё раз. Мы соберём больше информации. Я постараюсь 20 минут лежать тихо. Можно взять среднее арифметическое и посмотреть, что получится». (Смех) Его ответ был: «Мэм, я просто не хочу, чтобы ребёнок родился мёртвым». Значит, нас уже трое. Затем он сказал: «Вероятность смерти ребёнка удваивается при переношенной беременности. Давайте найдём вам палату». Ничего себе. Что же я ответила, будучи статистиком? Покажите мне данные! Парень, ты говоришь о вероятности — я дни напролёт занимаюсь вероятностями, расскажи-ка мне о них. Поговорим о вероятностях. (Смех) Поговорим о вероятностях.
И я отвечаю: «Отлично. То есть, вероятность увеличится с 30% до 60%? Так обстоят дела?» Доктор говорит: «Не совсем, но она удваивается, а мы хотим для ребёнка как лучше». Я стойко попробовала зайти с другой стороны: «Из 1 000 женщин на поздних сроках — сколько из них будут иметь такие проблемы, рожая до предполагаемой даты?» Доктор смотрит на меня, на Дональда и отвечает: «Примерно одна из тысячи». Я говорю: «Хорошо, сколько из тех 1 000 женщин будут иметь проблемы, рожая позже назначенного срока?»
«Примерно две». (Смех) Я говорю: «То есть, вы утверждаете, что вероятность такого исхода вырастет с 0,1% до 0,2%?»
В этот момент мы поняли, что эти цифры не убедили нас в необходимости стимулирования. Мы завели разговор о том, как стимулирование увеличивает число родов с кесаревым сечением, а нам очень хотелось этого избежать. Затем я сказала: «На самом деле, я не думаю, что мне назначили дату правильно». (Смех) Он остолбенел, озадаченно посмотрел на меня, а я добавила: «Возможно, вы не знали, но сроки беременности высчитывают, полагаясь на стандартный 28-дневный цикл. Мой же цикл колеблется: иногда это 27, а иногда целых 38 дней. Я собираю данные, которые это подтвердят». (Смех) Кончилось тем, что мы ушли из больницы без стимулирования родов. Чтобы нас отпустили, нам пришлось подписать отказ. Я не советую вам не доверять врачам, потому что даже нашего первого малыша я родила со стимулированием на 38-й неделе. Проблемы с цервикальной жидкостью. Я не против медицинского вмешательства. Но почему мы не побоялись уйти в тот день? У нас были данные, которые нас убедили. Мы собирали данные шесть лет. У меня были записаны показатели температуры, что давало иную картину. Фактически, мы можем достаточно точно назвать дату зачатия. Да, именно такая история подойдёт для речи на свадьбе ваших детей. (Смех) Помню, как будто это было вчера. Моё тело раскалилось до температуры 36,6, и я не сводила глаз с вашего отца. (Смех) О да. Ещё двадцать два года — и мы расскажем эту историю. Мы не побоялись уйти, потому что собирали данные. Что это за данные? Перед вами стандартный график температуры тела женщины при пробуждении на протяжении всего цикла: с начала одного до конца следующего. Вы видите, что температура не распределена случайно. Очевидно, что она ниже в начале менструального цикла, затем виден скачок и более высокая температура в конце цикла. Что происходит? О чём нам говорят эти данные? Дамы, в начале цикла преобладает гормон эстроген. Он вызывает понижение температуры тела. Во время овуляции высвобождается яйцеклетка, и начинает преобладать прогестерон, способствующий сохранению беременности. Ваше тело разогревается в ожидании новой оплодотворённой яйцеклетки. Почему температура растёт? Вспомните о птицах, высиживающих яйца. Почему они на них сидят? Они хотят их согреть, защитить и сохранить это тепло. Именно это и делает наше тело каждый месяц: оно нагревается в ожидании того, что нужно будет сохранять тепло для новой маленькой жизни. Если ничего не произойдёт, и вы не забеременеете, эстроген снова одержит верх, и цикл начинается заново. Если наступает беременность, вы замечаете, что температура снова увеличивается. Она остаётся повышенной на протяжении всех девяти месяцев. Вот почему беременным всё время так жарко: у них повышена температура тела. Вот такой график у нас был 3 или 4 года назад. Мы безумно обрадовались. Видно, что температура была низкой, а затем повысилась дней на пять — именно столько времени требуется яйцеклетке, чтобы добраться до маточной трубы и закрепиться. После этого температура снова идёт вверх. Действительно, произошёл второй сдвиг температуры, и тест на беременность подтвердил, что я и в самом деле беременна нашим первым ребёнком — это было так волнительно! Однако пару дней спустя я начала замечать кровь, затем кровотечение стало сильным, и у меня случился выкидыш на ранней стадии беременности. Если бы я тогда не фиксировала температуру, я бы подумала, что это просто задержка. Но у нас были данные, показавшие, что случился выкидыш. И хотя эти данные помогли узнать о произошедшем несчастье, это была информация, которую затем можно было показать врачу. И если бы мы столкнулись с проблемой бесплодия, я бы показала график: посмотрите, я была беременна, температура менялась, затем мы потеряли ребёнка. Что можно предпринять, чтобы больше такого не случалось? Это касается не только температуры тела и способности к зачатию — данные о нашем теле можно использовать по-разному.
К примеру, знаете ли вы, что температура тела может много поведать о состоянии щитовидной железы? Щитовидная железа работает как ваш домашний термостат. Если вы хотите установить оптимальную температуру в доме, вы настраиваете термостат. Когда становится холодно, термостат реагирует: «Нужно добавить тепла». Если слишком жарко, он отмечает: «Включаем кондиционер. Охлаждаемся». Точно так же работает щитовидная железа. Она пытается поддерживать оптимальную температуру вашего тела. Если становится холодно, она говорит: «Нагреваемся». Становится слишком жарко — она нас охлаждает. Что происходит, когда щитовидная железа работает неправильно? Если это происходит, это отражается на температуре тела: она становится ниже нормы или начинает скакать. Собирая такие данные, вы можете узнать о состоянии своей щитовидной железы.
Если бы у вас возникли с этим проблемы, и вы пошли к врачу, он смог бы проверить количество тиреотропного гормона в вашей крови. Хорошо. Но проблема в том, что этот анализ ничего не говорит о том, насколько активен этот гормон. Возможно, у вас много тиреотропина, но он недостаточно активен для регуляции температуры вашего тела. Ежедневно собирая данные о температуре, вы получаете информацию о состоянии щитовидной железы. Что, если вам не хочется измерять температуру ежедневно? Я советую это делать, но можно измерять и другие показатели: артериальное давление, массу тела. Да уж, кто горит желанием взвешиваться каждый день? (Смех)
Когда мы только поженились, у Дональда был заложен нос. Он принимал кучу лекарств, чтобы избавиться от этого — но безрезультатно. Однажды ночью он разбудил меня и сказал: «Дорогая, мой нос не дышит». Я повернулась к нему и спросила: «Хотя бы ртом ты можешь дышать?» (Смех) Он ответил: «Да, но нос-то не дышит!» Как порядочная жена, я срочно повезла его в больницу в 2 часа ночи. Пока я вела машину, я не переставала думать: «Только не умирай на моих руках. Мы только поженились — люди подумают, что это я тебя убила!» (Смех) Мы приехали в приёмное отделение, нас встретила медсестра, мы рассказали ей, что нос не дышит, и она отвела нас к врачу. Он спросил: «В чём дело?» Муж: «Я не могу дышать носом». Доктор: «Не можете дышать носом?» Нет, но он может дышать ртом! (Смех) Потом доктор глянул на нас обоих и сказал: «Сэр, я, кажется, знаю, в чём проблема. У вас сердечный приступ. Мы сделаем ЭКГ и томографию, не откладывая». Мы думали: нет, нет, нет. Это не сердечный приступ. Он же может дышать ртом. Нет, нет, нет, нет. Мы стали бегать туда-сюда за доктором, потому что были уверены, что диагноз неправильный, а он всё говорил: «Всё будет хорошо. Успокойтесь». А я думала: «Как тут можно успокоиться? У него не может быть сердечного приступа». К счастью для нас, у этого доктора заканчивалась смена. Пришёл новый доктор, увидел наше смятение, мужа, который не дышит через нос. (Смех) Он начал задавать нам вопросы. Он спросил: «Занимаетесь ли вы оба спортом?» Ну, мы ездим на велосипедах, ходим в спортзал. Время от времени. (Смех) Мы двигаемся. Врач спросил: «Что вы делали перед тем, как приехали сюда?» Я, если честно, спала. Хорошо, а что делал Дональд? А Дональд вливал в себя все свои лекарства. Он стал перечислять: «Сначала противоотёчное, а потом спрей». И тут доктора осенило, и он сказал: «Их же ни в коем случае нельзя смешивать! От них всегда бывает заложенность. Лучше принять вот эти». И он выписал нам другие средства. Мы переглянулись, я посмотрела на доктора и сказала: «Почему же оказалось, что вы способны точно поставить диагноз, а тот доктор хотел сделать ЭКГ и томографию?» И доктор ответил: «Когда приходит пациент весом в 160 кг и говорит, что не может дышать, вы подозреваете сердечный приступ, а уже потом разбираетесь». Врачи неотложной помощи подготовлены принимать решения быстро, но не всегда точно. И если бы у нас была информация о состоянии нашего сердца, мы бы могли получить правильный диагноз сразу.
Посмотрите на этот график. Это показатели систолического давления с октября 2010 по июль 2012 года. Вы видите, что они начинаются в зоне пограничной гипертонии и гипертонии. Однако спустя полтора года они нормализуются. Это сердечный ритм здорового 16-летнего подростка. О чём нам говорят эти данные? Очевидно, что это данные человека, который кардинально изменился. К счастью для нас, этот человек сегодня здесь. Этот 160-килограммовый парень, который тогда пришёл со мной в больницу, сейчас стал гораздо более интересным и здоровым 100-килограммовым парнем. А это данные об изменении его давления. За полтора года Дональд изменил своё питание и режим тренировок. Его сердечный ритм на это отреагировал, и его артериальное давление тоже изменилось.
Что же вы должны вынести для себя из моего выступления? Взяв информацию о себе в свои руки, как это сделали мы, измеряя ежедневно свои показатели, вы становитесь экспертом по своему телу. Вы становитесь авторитетным специалистом. Это не так трудно. Не надо иметь кандидатскую по статистике, чтобы быть экспертом по себе. Для этого совсем не нужно медицинское образование. Врачи — эксперты по всему населению, а вы — эксперт по своему организму. И когда вы встретитесь, когда вы встретитесь как два эксперта, вы вдвоём сможете принять более правильное решение, чем, если бы решал только врач. Теперь, когда вы поняли всю силу информации и можете справиться со сбором данных, я хочу, чтобы вы все встали и подняли правую руку. (Смех) Да-да, вставайте. Я поручаю вам взять свои данные в свои руки. Сегодня я присваиваю вам степень младшего сотрудника TEDx по базовой статистике со специализацией в анализе данных, изменяющихся во времени, со всеми полагающимися правами и привилегиями. И в следующий раз, когда вы будете у врача в качестве новообращённых специалистов по статистике, что вы будете говорить? Зрители: Покажите мне данные! Талита Уильямс: Я вас не слышу! Зрители: Покажите мне данные! ТУ: Ещё раз! Зрители: Покажите мне данные! ТУ: Покажите мне данные. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Martin Hanczyc: The line between life and not-life\nTED Talk Subtitles and Transcript: In his lab, Martin Hanczyc makes \"protocells,\" experimental blobs of chemicals that behave like living cells. His work demonstrates how life might have first occurred on Earth ... and perhaps elsewhere too.\nSo historically there has been a huge divide between what people consider to be non-living systems on one side, and living systems on the other side. So we go from, say, this beautiful and complex crystal as non-life, and this rather beautiful and complex cat on the other side. Over the last hundred and fifty years or so, science has kind of blurred this distinction between non-living and living systems, and now we consider that there may be a kind of continuum that exists between the two. We'll just take one example here: a virus is a natural system, right? But it's very simple. It's very simplistic. It doesn't really satisfy all the requirements, it doesn't have all the characteristics of living systems and is in fact a parasite on other living systems in order to, say, reproduce and evolve.\nBut what we're going to be talking about here tonight are experiments done on this sort of non-living end of this spectrum -- so actually doing chemical experiments in the laboratory, mixing together nonliving ingredients to make new structures, and that these new structures might have some of the characteristics of living systems. Really what I'm talking about here is trying to create a kind of artificial life.\nSo what are these characteristics that I'm talking about? These are them. We consider first that life has a body. Now this is necessary to distinguish the self from the environment. Life also has a metabolism. Now this is a process by which life can convert resources from the environment into building blocks so it can maintain and build itself. Life also has a kind of inheritable information. Now we, as humans, we store our information as DNA in our genomes and we pass this information on to our offspring. If we couple the first two -- the body and the metabolism -- we can come up with a system that could perhaps move and replicate, and if we coupled these now to inheritable information, we can come up with a system that would be more lifelike, and would perhaps evolve. And so these are the things we will try to do in the lab, make some experiments that have one or more of these characteristics of life.\nSo how do we do this? Well, we use a model system that we term a protocell. You might think of this as kind of like a primitive cell. It is a simple chemical model of a living cell, and if you consider for example a cell in your body may have on the order of millions of different types of molecules that need to come together, play together in a complex network to produce something that we call alive. In the laboratory what we want to do is much the same, but with on the order of tens of different types of molecules -- so a drastic reduction in complexity, but still trying to produce something that looks lifelike. And so what we do is, we start simple and we work our way up to living systems. Consider for a moment this quote by Leduc, a hundred years ago, considering a kind of synthetic biology: \"The synthesis of life, should it ever occur, will not be the sensational discovery which we usually associate with the idea.\" That's his first statement. So if we actually create life in the laboratories, it's probably not going to impact our lives at all.\n\"If we accept the theory of evolution, then the first dawn of synthesis of life must consist in the production of forms intermediate between the inorganic and the organic world, or between the non-living and living world, forms which possess only some of the rudimentary attributes of life\" -- so, the ones I just discussed -- \"to which other attributes will be slowly added in the course of development by the evolutionary actions of the environment.\" So we start simple, we make some structures that may have some of these characteristics of life, and then we try to develop that to become more lifelike. This is how we can start to make a protocell. We use this idea called self-assembly. What that means is, I can mix some chemicals together in a test tube in my lab, and these chemicals will start to self-associate to form larger and larger structures. So say on the order of tens of thousands, hundreds of thousands of molecules will come together to form a large structure that didn't exist before. And in this particular example, what I took is some membrane molecules, mixed those together in the right environment, and within seconds it forms these rather complex and beautiful structures here. These membranes are also quite similar, morphologically and functionally, to the membranes in your body, and we can use these, as they say, to form the body of our protocell.\nLikewise, we can work with oil and water systems. As you know, when you put oil and water together, they don't mix, but through self-assembly we can get a nice oil droplet to form, and we can actually use this as a body for our artificial organism or for our protocell, as you will see later. So that's just forming some body stuff, right? Some architectures. What about the other aspects of living systems? So we came up with this protocell model here that I'm showing. We started with a natural occurring clay called montmorillonite. This is natural from the environment, this clay. It forms a surface that is, say, chemically active. It could run a metabolism on it. Certain kind of molecules like to associate with the clay. For example, in this case, RNA, shown in red -- this is a relative of DNA, it's an informational molecule -- it can come along and it starts to associate with the surface of this clay. This structure, then, can organize the formation of a membrane boundary around itself, so it can make a body of liquid molecules around itself, and that's shown in green here on this micrograph. So just through self-assembly, mixing things together in the lab, we can come up with, say, a metabolic surface with some informational molecules attached inside of this membrane body, right?\nSo we're on a road towards living systems. But if you saw this protocell, you would not confuse this with something that was actually alive. It's actually quite lifeless. Once it forms, it doesn't really do anything. So, something is missing. Some things are missing. So some things that are missing is, for example, if you had a flow of energy through a system, what we'd want is a protocell that can harvest some of that energy in order to maintain itself, much like living systems do. So we came up with a different protocell model, and this is actually simpler than the previous one. In this protocell model, it's just an oil droplet, but a chemical metabolism inside that allows this protocell to use energy to do something, to actually become dynamic, as we'll see here. You add the droplet to the system. It's a pool of water, and the protocell starts moving itself around in the system. Okay? Oil droplet forms through self-assembly, has a chemical metabolism inside so it can use energy, and it uses that energy to move itself around in its environment.\nAs we heard earlier, movement is very important in these kinds of living systems. It is moving around, exploring its environment, and remodeling its environment, as you see, by these chemical waves that are forming by the protocell. So it's acting, in a sense, like a living system trying to preserve itself. We take this same moving protocell here, and we put it in another experiment, get it moving. Then I'm going to add some food to the system, and you'll see that in blue here, right? So I add some food source to the system. The protocell moves. It encounters the food. It reconfigures itself and actually then is able to climb to the highest concentration of food in that system and stop there. Alright? So not only do we have this system that has a body, it has a metabolism, it can use energy, it moves around. It can sense its local environment and actually find resources in the environment to sustain itself.\nNow, this doesn't have a brain, it doesn't have a neural system. This is just a sack of chemicals that is able to have this interesting and complex lifelike behavior. If we count the number of chemicals in that system, actually, including the water that's in the dish, we have five chemicals that can do this. So then we put these protocells together in a single experiment to see what they would do, and depending on the conditions, we have some protocells on the left that are moving around and it likes to touch the other structures in its environment. On the other hand we have two moving protocells that like to circle each other, and they form a kind of a dance, a complex dance with each other. Right? So not only do individual protocells have behavior, what we've interpreted as behavior in this system, but we also have basically population-level behavior similar to what organisms have. So now that you're all experts on protocells, we're going to play a game with these protocells. We're going to make two different kinds. Protocell A has a certain kind of chemistry inside that, when activated, the protocell starts to vibrate around, just dancing. So remember, these are primitive things, so dancing protocells, that's very interesting to us. (Laughter)\nThe second protocell has a different chemistry inside, and when activated, the protocells all come together and they fuse into one big one. Right? And we just put these two together in the same system. So there's population A, there's population B, and then we activate the system, and protocell Bs, they're the blue ones, they all come together. They fuse together to form one big blob, and the other protocell just dances around. And this just happens until all of the energy in the system is basically used up, and then, game over. So then I repeated this experiment a bunch of times, and one time something very interesting happened. So, I added these protocells together to the system, and protocell A and protocell B fused together to form a hybrid protocell AB. That didn't happen before. There it goes. There's a protocell AB now in this system. Protocell AB likes to dance around for a bit, while protocell B does the fusing, okay?\nBut then something even more interesting happens. Watch when these two large protocells, the hybrid ones, fuse together. Now we have a dancing protocell and a self-replication event. Right. (Laughter) Just with blobs of chemicals, again. So the way this works is, you have a simple system of five chemicals here, a simple system here. When they hybridize, you then form something that's different than before, it's more complex than before, and you get the emergence of another kind of lifelike behavior which in this case is replication.\nSo since we can make some interesting protocells that we like, interesting colors and interesting behaviors, and they're very easy to make, and they have interesting lifelike properties, perhaps these protocells have something to tell us about the origin of life on the Earth. Perhaps these represent an easily accessible step, one of the first steps by which life got started on the early Earth. Certainly, there were molecules present on the early Earth, but they wouldn't have been these pure compounds that we worked with in the lab and I showed in these experiments. Rather, they'd be a real complex mixture of all kinds of stuff, because uncontrolled chemical reactions produce a diverse mixture of organic compounds. Think of it like a primordial ooze, okay? And it's a pool that's too difficult to fully characterize, even by modern methods, and the product looks brown, like this tar here on the left. A pure compound is shown on the right, for contrast.\nSo this is similar to what happens when you take pure sugar crystals in your kitchen, you put them in a pan, and you apply energy. You turn up the heat, you start making or breaking chemical bonds in the sugar, forming a brownish caramel, right? If you let that go unregulated, you'll continue to make and break chemical bonds, forming an even more diverse mixture of molecules that then forms this kind of black tarry stuff in your pan, right, that's difficult to wash out. So that's what the origin of life would have looked like. You needed to get life out of this junk that is present on the early Earth, four, 4.5 billion years ago. So the challenge then is, throw away all your pure chemicals in the lab, and try to make some protocells with lifelike properties from this kind of primordial ooze.\nSo we're able to then see the self-assembly of these oil droplet bodies again that we've seen previously, and the black spots inside of there represent this kind of black tar -- this diverse, very complex, organic black tar. And we put them into one of these experiments, as you've seen earlier, and then we watch lively movement that comes out. They look really good, very nice movement, and also they appear to have some kind of behavior where they kind of circle around each other and follow each other, similar to what we've seen before -- but again, working with just primordial conditions, no pure chemicals. These are also, these tar-fueled protocells, are also able to locate resources in their environment. I'm going to add some resource from the left, here, that defuses into the system, and you can see, they really like that. They become very energetic, and able to find the resource in the environment, similar to what we saw before. But again, these are done in these primordial conditions, really messy conditions, not sort of sterile laboratory conditions. These are very dirty little protocells, as a matter of fact. (Laughter) But they have lifelike properties, is the point.\nSo, doing these artificial life experiments helps us define a potential path between non-living and living systems. And not only that, but it helps us broaden our view of what life is and what possible life there could be out there -- life that could be very different from life that we find here on Earth. And that leads me to the next term, which is \"weird life.\" This is a term by Steve Benner. This is used in reference to a report in 2007 by the National Research Council in the United States, wherein they tried to understand how we can look for life elsewhere in the universe, okay, especially if that life is very different from life on Earth. If we went to another planet and we thought there might be life there, how could we even recognize it as life?\nWell, they came up with three very general criteria. First is -- and they're listed here. The first is, the system has to be in non-equilibrium. That means the system cannot be dead, in a matter of fact. Basically what that means is, you have an input of energy into the system that life can use and exploit to maintain itself. This is similar to having the Sun shining on the Earth, driving photosynthesis, driving the ecosystem. Without the Sun, there's likely to be no life on this planet. Secondly, life needs to be in liquid form, so that means even if we had some interesting structures, interesting molecules together but they were frozen solid, then this is not a good place for life. And thirdly, we need to be able to make and break chemical bonds. And again this is important because life transforms resources from the environment into building blocks so it can maintain itself.\nNow today, I told you about very strange and weird protocells -- some that contain clay, some that have primordial ooze in them, some that have basically oil instead of water inside of them. Most of these don't contain DNA, but yet they have lifelike properties. But these protocells satisfy these general requirements of living systems. So by making these chemical, artificial life experiments, we hope not only to understand something fundamental about the origin of life and the existence of life on this planet, but also what possible life there could be out there in the universe. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мартин Ханзич: Черта между живым и неживым\nTED Talk Subtitles and Transcript: В своей лаборатории, Мартин Ханзич создает \"протоклетки\", экспериментальные шарики из химических элементов, которые ведут себя как живые клетки. Его работа демонстрирует то, как жизнь возможно впервые зародилась на Земле...и возможно не только не Земле.\nИсторически существовало огромное различие между тем, что люди считали неживыми системами, с одной стороны, и живыми системами, с другой стороны. Итак, мы двигаемся от этого красивого и сложного неживого кристалла к этой красивой и сложной живой кошке. В течение последних 150 лет или около того, наука в какой-то мере размыла это разделение между неживыми и живыми системами, и теперь мы считаем, что возможно есть некий континуум, который существует между двумя. Возьмем один пример: вирус это натуральная система, верно? Но она очень простая. Очень упрощенная. Она, на самом деле, не удовлетворяет всем требованиям, не имеет всех характеристик живых систем, и на самом деле является паразитом для других живых систем, чтобы, допустим, размножаться и развиваться.\nНо то, о чем мы сегодня будем говорить это эксперименты, проведенные на этом неживом крае спектра - так что на самом деле проводя химические эксперименты в лаборатории, смешивая вместе неживые ингредиенты для создания новых структур, и чтобы эти новые структуры могли иметь некоторые из характеристик живых систем. По сути, то, о чем я говорю здесь, это попытка создания искусственной жизни.\nИтак, что это за характеристики, о которых я говорю? Вот они. Мы считаем, что во-первых у жизни есть тело. Это необходимо, чтобы отделить себя от окружающей среды. Жизнь также обладает метаболизмом. Это процесс, с помощью которого жизнь может преобразовывать ресурсы из окружающей среды в строительные материалы, чтобы поддерживать и строить себя. Жизнь также обладает наследственной информацией. Вот мы, люди, храним свою информацию как ДНК в своих геномах, и мы передаем эту информацию своим детям. Если мы соединим первые два - тело и метаболизм - то мы можем получить систему, которая, возможно, могла бы двигаться и воспроизводить себя, и если мы свяжем эти две с наследственной информацией, то у нас может получиться система, которая может быть более жизнеподобной, и возможно, будет развиваться. Так что вот вещи, которые мы пытаемся сделать в лаборатории, провести некоторые эксперименты, где есть одна или более из этих характеристик жизни.\nИтак, как же мы все это делаем? Ну, мы используем модель системы, которую мы называем \"протоклетка\". Вы можете подумать, что это что-то вроде примитивной клетки. Это простая химическая модель живой клетки, и если вы примете во внимание, например, что клетка в вашем теле может иметь порядка миллионов различных типов молекул, которые должны взаимодействовать, работать вместе в сложной системе, чтобы создать что-то, что мы называем жизнью. В лаборатории мы хотим сделать примерно то же самое, но в рамках десятков различных типов молекул - то есть это значительное понижение сложности, но все же попытка создать что-то похожее на жизнь. То есть, мы начинаем с простого, и мы продвигаемся вперед к живым системам. Задумайтесь на мгновение об этой цитате Ледука, который сто лет назад сказал, о синтетической биологии: \"Синтез жизни, если он когда-либо произойдет, не будет сенсационным открытием, с которым мы обычно ассоциируем эту идею.\" Это его первое заявлением. То есть если мы реально создадим жизнь в лабораториях, это, скорее всего, никак не повлияет на наши жизни.\n\"Если мы принимаем теорию эволюции, тогда первый восход синтеза жизни должен состоять в создании промежуточных форм между неорганическим и органическим миром, между живой и неживой природой, формами, которые обладают только некоторыми из рудиментарных атрибутов жизни\" то есть теми, о которых мы только что говорили - \"к которым остальные атрибуты будут постепенно добавляться в ходе развития эволюционных действий окружающей среды.\" Итак, мы начинаем с простого, мы создаем некоторые структуры которые могут иметь некоторые из этих характеристик жизни, и затем мы пытаемся развить это, чтобы было больше похоже на жизнь. Именно так мы можем начать создавать протоклетку. Мы используем идею под названием само-построение. Это означает, что я могу смешать несколько химикатов в пробирке у себя в лаборатории, и эти химикаты начнут связываться сами с собой, для создания всё более крупных структур. Так например, на порядке десятка тысяч сотни и сотни молекул соединятся, чтобы создать более крупную структуру, которая ранее не существовала. И в этом конкретном примере, я взял некоторые мембранные молекулы, смешал их вместе в правильной окружающей среде, и через секунды они создают здесь вот эти довольно сложные и красивые структуры. Эти мембраны также достаточно похожи, морфологически и функционально, на мембраны в вашем теле, и мы их можем использовать, как говорят, для создания тела нашей протоклетки.\nТочно так же, мы можем работать с водными и жировыми системами. Как вы знаете, когда вы помещаете жир и воду вместе, они не смешиваются, но путем само-построения мы можем сделать так, чтобы капелька жира сформировалась, и мы можем реально использовать ее как тело для нашего искусственного организма или для нашей протоклетки, как вы увидите позже. То есть мы делаем какие-то тела, так? Некие конструкции. А как насчет других аспектов живых систем? Итак, мы создали эту модель протоклетки, которую я показываю. Мы начали с встресчающейся в естественных условиях глины, называемой монтмориллонит. Эта глина добывается естественным образом. Она создает поверхность, которая, скажем, химически активна. На ней может происходить метаболизм. Некоторые типы молекул любят связываться с глиной. Например, в этом случае, РНК, показанная красным -- это родственник ДНК, молекула, содержащая информацию -- она появляется и начинает взаимодействовать с поверхностью этой глины. Эта структура, таким образом, может организовать формирование мембранной границы вокруг себя, чтобы стать телом из жидких молекул вокруг себя, и это показано зеленым в этом снимке микроскопа. То есть просто через само-построение, смешивание вещей друг с другом в лаборатории, мы можем получить, например, метаболическую поверхность с некоторыми присоединенными информационными молекулами внутри этого мембранного тела, не так ли?\nТо есть мы находимся на дороге к живым системам. Но если бы вы увидели эту протоклетку, вы не перепутали её с чем-то, что реально является живым. Она на самом деле довольно безжизненна. Когда она формируется, она реально ничего не делает. То есть, чего-то не хватает. Некоторых вещей не хватает. Итак, некоторые из тех вещей, что не хватает, например, это, если бы у вас был поток энергии, проходящий через систему, то мы бы хотели, чтобы протоклетка могла забирать для себя часть из этой энергии, чтобы поддерживать себя, во многом как делают живые системы. Поэтому мы придумали другую модель протоклетки, и она на самом деле проще, чем предыдущая. Эта модель протоклетки, это просто капля масла, но химический метаболизм внутри который позволяет этой протоклетке использовать энергию, чтобы делать что-то, чтобы стать динамичной, как мы здесь увидим. Вы добавляете каплю в систему. Это вода, и протоклетка начинает двигаться по этой системе. Хорошо? Масляная капля формируется путем само-построения, имеет химический метаболизм внутри, чтобы использовать энергию, и она использует энергию чтобы передвигать себя по своей окружающей среде.\nКак мы слышали ранее, движение очень важно в живых системах такого типа. Она передвигается, изучает свою окружающую среду, и ремоделирует свою среду, как вы видите, вот этими химическими волнами, которые формируются протоклеткой. То есть она действует, по сути, как живая система, которая пытается себя сохранить. Мы берем ту же самую двигающуюся протоклетку, и помещаем её в другую среду, добиваемся чтобы она двигалась. А потом я добавлю немного пищи в систему, и вы видите вот это в синем свете, не так ди? Итак, я добавляю источник пищи в систему. Протоклетка двигается. Она встречается с пищей. Она перестраивает себя, и затем реально имеет способность забраться в самую большую концентрацию пищи в этой системе и остановиться там. Неплохо? Значит у нас есть не просто эта система, у которой есть тело, есть метаболизм, она может использовать энергию, она двигается. Она может почувствовать свою окружающую среду, и реально найти ресурсы в этой среде, чтобы поддержать себя.\nОднако, у нее нет мозга, нет нервной системы. Это просто набор химикатов, который может иметь такое интересное и сложное, подобное жизни, поведение. Если мы посчитаем количество химикатов в этой системе, то реально, включая воду, которая находится в чаше, у нас пять химикатов, которые могут это сделать. Итак, затем мы соединяем эти протклетки вместе, в едином эксперименте, чтобы увидеть, что они сделают, и в зависимости от условий, у нас есть несколько протоклеток слева, которые двигаются, и им нравится соприкасаться с другими структурами в этой среде. С другой стороны, у нас есть две двигающиеся протоклетки, которым нравится крутиться вокруг друг друга, и они формируют что-то типа танца, сложного танца друг с другом. Так? Значит не только отдельные протоклетки имеют поведение, то, что мы интерпретировали как поведение, но у нас также есть по сути, поведение уровня популяции, похожее на поведение организмов. Теперь, когда вы все стали экспертами по протоклеткам, мы поиграем в игру с этими протоклетками. Мы сделаем два разных типа. У протоклетки А есть определенная химическая система внутри, которая, когда активируется, протоклетка начинает вибрировать вокруг, просто танцевать. Запомните, это примитивные вещи, поэтому танцующие протоклетки это для нас очень интересно.\nУ второй протоклетки внутри другая химия, и когда она активирована, то протоклетки все собираются и сливаются в одну большую клетку. Понятно? И мы просто помещаем эти два типа вместе в одну систему. И вот есть популяция А, есть популяция В, и затем мы активируем систему, и протоклетки В, они голубого цвета, они соединяются. Они сливаются, чтобы сформировать одну большую каплю, и другая протоклетка просто танцует вокруг. И это просто происходит до тех пор, пока энергия в системе полностью использована, и тогда, конец игры. Затем я повторил эксперимент несколько раз, и один раз произошло что-то интересное. Итак, я совместил эти протоклетки вместе, в одной системе, и протоклетка А и протоклетка В слились вместе, чтобы сформировать гибридную протоклетку АВ. Этого раньше не происходило. И вот оно происходит. Теперь в этой системе есть протоклетка АВ. Протоклетке АВ нравится танцевать вокруг какое-то время, пока протоклетка В занимается слиянием, так?\nНо потом что-то происходит еще более интересное. Следите за тем, когда эти две большие протоклетки, гибридные, сольются вместе. Теперь у нас есть танцующая протоклетка, и повторяющий себя момент. Вот так. (Смех) И снова, только с каплями химических элементов. И таким образом это работает, у вас есть простая система из пяти химикатов, вот здесь, простая система. Когда они гибридизируются, у вас затем получается то, что отличается от предыдущего, оно более сложное чем предыдущее, и у вас получается появление другого вида подобного жизни поведения, который в этом случае - размножение.\nЗначит, так как мы можем сделать всякие интересные протоклетки, которые нам нравятся, с интересными цветами и с интересным поведением, и их легко сделать и у них есть интересные подобные жизни качества, то возможно эти протоклетки могут что-то нам сказать о происхождении жизни на планете Земля. Возможно они представляют тот легкодоступный шаг, один из первых шагов, которыми жизнь началась на ранней планете Земля. Конечно, на ранней планете Земля присутствовали молекулы, но они вряд ли были бы этими чистыми структурами, с которыми мы работаем в лаборатории и что я показывал в этих экспериментах. Скорее, они были бы действительно сложной смесью всего на свете, потому что неконтролируемые химические реакции производят разнообразную смесь органических соединений. Думайте об этом, как о первобытном болоте, хорошо? И это водоём, который слишком сложно полностью охарактеризовать, даже современными методами, и продукт выглядит коричневым, как вот эта смола вот здесь слева. Чистое соединение показано справа, для контраста.\nИтак, это похоже на то, что происходит с вами когда вы берете чистые кристаллы сахара у себя на кухне, помещаете их в кастрюлю, и применяете энергию. Вы включаете нагрев, вы начинаете создавать и разрушать химические связи в сахаре, и получается коричневатая карамель, не так ли? Если бы вы оставили это без присмотра, то вы бы продолжали создавать и разрушать химические связи создавая еще более разнообразную смесь молекул, которая затем формирует такую черную смолистую фигню в вашей кастрюле, да, которую сложно отмыть потом. Итак это то, как выглядело бы происхождение жизни. Нужно было вытащить жизнь из этого мусора, который существовал на ранней планете Земля, четыре с половиной миллиарда лет назад. Значит, сложной задачей здесь является отбрасывание всех наших чистых химикатов в лаборатории, и попытка создать некие протоклетки с подобными жизни качествами из этого первобытного болота.\nИ тогда мы снова увидим само-воспроизведение этих тех из масляных капель, которое мы видели ранее, и черные точки внутри представляют такого типа черную смолу -- это разнообразную, очень сложную, органическую черную смолу. И мы помещаем их в один из этих экспериментов, как вы видели раньше, и потом мы наблюдаем за тем живым движением, которое получается. Они выглядят очень хорошо, очень приятные движения, и они похоже, имеют что-то похожее на поведение, когда они крутятся друг вокруг друга и следуют друг за другом, похоже на то, что мы видели ранее -- и опять же, работа только с первобытными условиями, без чистых химикатов. И эти тоже, эти наполненные смолой протоклетки, могут найти местонахождение ресурсов в своей окружающей среде. Я собираюсь добавить слева немного ресурсов, вот, это растворяется в системе, и как вы видите, им это очень нравится. Они становятся очень энергичными, и могут найти ресурс в окружающей среде, схоже с тем, что мы видели ранее. Но опять же, это происходит в этих первобытных условиях, реально беспорядочных условиях, не то что стерильные лабораторные условия. Это очень грязные маленькие протоклетки, между прочим. (Смех) Но у них есть качества, подобные жизни, и в этом суть.\nТо есть, проводя эти искусственные эксперименты мы помогаем определить потенциальную тропу между живыми и неживыми системами. И не только это, но это также помогает нам расширить наш взгляд на то, что такое жизнь и какая возможная жизнь может быть там -- жизнь, которая может сильно отличаться от жизни, которую мы находим здесь на Земле. И это приводит меня к следующему определению, которое звучит как \"странная жизнь\". Это определение, данное Стивом Беннером. Оно используется в ссылке на отчет от 2007 года сделанный Национальным Исследовательским Советом Соединенных Штатов, в котором они пытались понять как мы можем искать жизнь где-либо еще во вселенной, да особенно если эта жизнь очень отличается от жизни на Земле. Если бы мы полетели на другую планету и думали, что там может быть жизнь, то как мы можем узнать, определить, что это жизнь?\nНу, они придумывают три очень общих критерия. Первый -- вот они здесь приведены. Первый, которым должна обладать система - отсутствие равновесия. Это значит, что система не может умереть, на самом деле. По сути, это значит, что у нас есть входящяя энергия в систему, которую жизнь может использовать и эксплуатировать для поддержания себя. Это похоже на то, как Солнце светит на Землю, питая фотосинтез, предоставляя энергию экосистеме. Без Солнца, скорее всего на планете не было бы жизни. Во-вторых, жизнь должна быть в жидком виде, то есть это значит, что даже если бы у нас были некие интересные структуры, интересные молекулы, вместе, но они были замороженными напрочь, а это не очень хорошее место для жизни. В-третьих, нам необходимо иметь возможность создавать и разрушать химические связи. И опять же, это важно, потому что жизнь трансформирует ресурсы из окружающей среды в некий строительный материал для поддержания себя.\nСегодня я рассказал вам об очень странных и необычных протоклетках - какие-то содержат глину, какие-то имеют в себе первобытное болото, у некоторых из них по сути внутри масло вместо воды. Большинство из них не содержат ДНК, но все же обладают подобными жизни качествами. Но эти протоклетки удовлетворяют общих требованиям к живым системам. То есть путем этих экспериментов по созданию химической, искусственной жизни, мы надеемся не только понять что-то фундаментальное о происхождении жизни и существования жизни на этой планете, но также понять, какая другая возможная жизнь существует во Вселенной. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Martin Hanczyc: The line between life and not-life
TED Talk Subtitles and Transcript: In his lab, Martin Hanczyc makes "protocells," experimental blobs of chemicals that behave like living cells. His work demonstrates how life might have first occurred on Earth ... and perhaps elsewhere too.
So historically there has been a huge divide between what people consider to be non-living systems on one side, and living systems on the other side. So we go from, say, this beautiful and complex crystal as non-life, and this rather beautiful and complex cat on the other side. Over the last hundred and fifty years or so, science has kind of blurred this distinction between non-living and living systems, and now we consider that there may be a kind of continuum that exists between the two. We'll just take one example here: a virus is a natural system, right? But it's very simple. It's very simplistic. It doesn't really satisfy all the requirements, it doesn't have all the characteristics of living systems and is in fact a parasite on other living systems in order to, say, reproduce and evolve.
But what we're going to be talking about here tonight are experiments done on this sort of non-living end of this spectrum -- so actually doing chemical experiments in the laboratory, mixing together nonliving ingredients to make new structures, and that these new structures might have some of the characteristics of living systems. Really what I'm talking about here is trying to create a kind of artificial life.
So what are these characteristics that I'm talking about? These are them. We consider first that life has a body. Now this is necessary to distinguish the self from the environment. Life also has a metabolism. Now this is a process by which life can convert resources from the environment into building blocks so it can maintain and build itself. Life also has a kind of inheritable information. Now we, as humans, we store our information as DNA in our genomes and we pass this information on to our offspring. If we couple the first two -- the body and the metabolism -- we can come up with a system that could perhaps move and replicate, and if we coupled these now to inheritable information, we can come up with a system that would be more lifelike, and would perhaps evolve. And so these are the things we will try to do in the lab, make some experiments that have one or more of these characteristics of life.
So how do we do this? Well, we use a model system that we term a protocell. You might think of this as kind of like a primitive cell. It is a simple chemical model of a living cell, and if you consider for example a cell in your body may have on the order of millions of different types of molecules that need to come together, play together in a complex network to produce something that we call alive. In the laboratory what we want to do is much the same, but with on the order of tens of different types of molecules -- so a drastic reduction in complexity, but still trying to produce something that looks lifelike. And so what we do is, we start simple and we work our way up to living systems. Consider for a moment this quote by Leduc, a hundred years ago, considering a kind of synthetic biology: "The synthesis of life, should it ever occur, will not be the sensational discovery which we usually associate with the idea." That's his first statement. So if we actually create life in the laboratories, it's probably not going to impact our lives at all.
"If we accept the theory of evolution, then the first dawn of synthesis of life must consist in the production of forms intermediate between the inorganic and the organic world, or between the non-living and living world, forms which possess only some of the rudimentary attributes of life" -- so, the ones I just discussed -- "to which other attributes will be slowly added in the course of development by the evolutionary actions of the environment." So we start simple, we make some structures that may have some of these characteristics of life, and then we try to develop that to become more lifelike. This is how we can start to make a protocell. We use this idea called self-assembly. What that means is, I can mix some chemicals together in a test tube in my lab, and these chemicals will start to self-associate to form larger and larger structures. So say on the order of tens of thousands, hundreds of thousands of molecules will come together to form a large structure that didn't exist before. And in this particular example, what I took is some membrane molecules, mixed those together in the right environment, and within seconds it forms these rather complex and beautiful structures here. These membranes are also quite similar, morphologically and functionally, to the membranes in your body, and we can use these, as they say, to form the body of our protocell.
Likewise, we can work with oil and water systems. As you know, when you put oil and water together, they don't mix, but through self-assembly we can get a nice oil droplet to form, and we can actually use this as a body for our artificial organism or for our protocell, as you will see later. So that's just forming some body stuff, right? Some architectures. What about the other aspects of living systems? So we came up with this protocell model here that I'm showing. We started with a natural occurring clay called montmorillonite. This is natural from the environment, this clay. It forms a surface that is, say, chemically active. It could run a metabolism on it. Certain kind of molecules like to associate with the clay. For example, in this case, RNA, shown in red -- this is a relative of DNA, it's an informational molecule -- it can come along and it starts to associate with the surface of this clay. This structure, then, can organize the formation of a membrane boundary around itself, so it can make a body of liquid molecules around itself, and that's shown in green here on this micrograph. So just through self-assembly, mixing things together in the lab, we can come up with, say, a metabolic surface with some informational molecules attached inside of this membrane body, right?
So we're on a road towards living systems. But if you saw this protocell, you would not confuse this with something that was actually alive. It's actually quite lifeless. Once it forms, it doesn't really do anything. So, something is missing. Some things are missing. So some things that are missing is, for example, if you had a flow of energy through a system, what we'd want is a protocell that can harvest some of that energy in order to maintain itself, much like living systems do. So we came up with a different protocell model, and this is actually simpler than the previous one. In this protocell model, it's just an oil droplet, but a chemical metabolism inside that allows this protocell to use energy to do something, to actually become dynamic, as we'll see here. You add the droplet to the system. It's a pool of water, and the protocell starts moving itself around in the system. Okay? Oil droplet forms through self-assembly, has a chemical metabolism inside so it can use energy, and it uses that energy to move itself around in its environment.
As we heard earlier, movement is very important in these kinds of living systems. It is moving around, exploring its environment, and remodeling its environment, as you see, by these chemical waves that are forming by the protocell. So it's acting, in a sense, like a living system trying to preserve itself. We take this same moving protocell here, and we put it in another experiment, get it moving. Then I'm going to add some food to the system, and you'll see that in blue here, right? So I add some food source to the system. The protocell moves. It encounters the food. It reconfigures itself and actually then is able to climb to the highest concentration of food in that system and stop there. Alright? So not only do we have this system that has a body, it has a metabolism, it can use energy, it moves around. It can sense its local environment and actually find resources in the environment to sustain itself.
Now, this doesn't have a brain, it doesn't have a neural system. This is just a sack of chemicals that is able to have this interesting and complex lifelike behavior. If we count the number of chemicals in that system, actually, including the water that's in the dish, we have five chemicals that can do this. So then we put these protocells together in a single experiment to see what they would do, and depending on the conditions, we have some protocells on the left that are moving around and it likes to touch the other structures in its environment. On the other hand we have two moving protocells that like to circle each other, and they form a kind of a dance, a complex dance with each other. Right? So not only do individual protocells have behavior, what we've interpreted as behavior in this system, but we also have basically population-level behavior similar to what organisms have. So now that you're all experts on protocells, we're going to play a game with these protocells. We're going to make two different kinds. Protocell A has a certain kind of chemistry inside that, when activated, the protocell starts to vibrate around, just dancing. So remember, these are primitive things, so dancing protocells, that's very interesting to us. (Laughter)
The second protocell has a different chemistry inside, and when activated, the protocells all come together and they fuse into one big one. Right? And we just put these two together in the same system. So there's population A, there's population B, and then we activate the system, and protocell Bs, they're the blue ones, they all come together. They fuse together to form one big blob, and the other protocell just dances around. And this just happens until all of the energy in the system is basically used up, and then, game over. So then I repeated this experiment a bunch of times, and one time something very interesting happened. So, I added these protocells together to the system, and protocell A and protocell B fused together to form a hybrid protocell AB. That didn't happen before. There it goes. There's a protocell AB now in this system. Protocell AB likes to dance around for a bit, while protocell B does the fusing, okay?
But then something even more interesting happens. Watch when these two large protocells, the hybrid ones, fuse together. Now we have a dancing protocell and a self-replication event. Right. (Laughter) Just with blobs of chemicals, again. So the way this works is, you have a simple system of five chemicals here, a simple system here. When they hybridize, you then form something that's different than before, it's more complex than before, and you get the emergence of another kind of lifelike behavior which in this case is replication.
So since we can make some interesting protocells that we like, interesting colors and interesting behaviors, and they're very easy to make, and they have interesting lifelike properties, perhaps these protocells have something to tell us about the origin of life on the Earth. Perhaps these represent an easily accessible step, one of the first steps by which life got started on the early Earth. Certainly, there were molecules present on the early Earth, but they wouldn't have been these pure compounds that we worked with in the lab and I showed in these experiments. Rather, they'd be a real complex mixture of all kinds of stuff, because uncontrolled chemical reactions produce a diverse mixture of organic compounds. Think of it like a primordial ooze, okay? And it's a pool that's too difficult to fully characterize, even by modern methods, and the product looks brown, like this tar here on the left. A pure compound is shown on the right, for contrast.
So this is similar to what happens when you take pure sugar crystals in your kitchen, you put them in a pan, and you apply energy. You turn up the heat, you start making or breaking chemical bonds in the sugar, forming a brownish caramel, right? If you let that go unregulated, you'll continue to make and break chemical bonds, forming an even more diverse mixture of molecules that then forms this kind of black tarry stuff in your pan, right, that's difficult to wash out. So that's what the origin of life would have looked like. You needed to get life out of this junk that is present on the early Earth, four, 4.5 billion years ago. So the challenge then is, throw away all your pure chemicals in the lab, and try to make some protocells with lifelike properties from this kind of primordial ooze.
So we're able to then see the self-assembly of these oil droplet bodies again that we've seen previously, and the black spots inside of there represent this kind of black tar -- this diverse, very complex, organic black tar. And we put them into one of these experiments, as you've seen earlier, and then we watch lively movement that comes out. They look really good, very nice movement, and also they appear to have some kind of behavior where they kind of circle around each other and follow each other, similar to what we've seen before -- but again, working with just primordial conditions, no pure chemicals. These are also, these tar-fueled protocells, are also able to locate resources in their environment. I'm going to add some resource from the left, here, that defuses into the system, and you can see, they really like that. They become very energetic, and able to find the resource in the environment, similar to what we saw before. But again, these are done in these primordial conditions, really messy conditions, not sort of sterile laboratory conditions. These are very dirty little protocells, as a matter of fact. (Laughter) But they have lifelike properties, is the point.
So, doing these artificial life experiments helps us define a potential path between non-living and living systems. And not only that, but it helps us broaden our view of what life is and what possible life there could be out there -- life that could be very different from life that we find here on Earth. And that leads me to the next term, which is "weird life." This is a term by Steve Benner. This is used in reference to a report in 2007 by the National Research Council in the United States, wherein they tried to understand how we can look for life elsewhere in the universe, okay, especially if that life is very different from life on Earth. If we went to another planet and we thought there might be life there, how could we even recognize it as life?
Well, they came up with three very general criteria. First is -- and they're listed here. The first is, the system has to be in non-equilibrium. That means the system cannot be dead, in a matter of fact. Basically what that means is, you have an input of energy into the system that life can use and exploit to maintain itself. This is similar to having the Sun shining on the Earth, driving photosynthesis, driving the ecosystem. Without the Sun, there's likely to be no life on this planet. Secondly, life needs to be in liquid form, so that means even if we had some interesting structures, interesting molecules together but they were frozen solid, then this is not a good place for life. And thirdly, we need to be able to make and break chemical bonds. And again this is important because life transforms resources from the environment into building blocks so it can maintain itself.
Now today, I told you about very strange and weird protocells -- some that contain clay, some that have primordial ooze in them, some that have basically oil instead of water inside of them. Most of these don't contain DNA, but yet they have lifelike properties. But these protocells satisfy these general requirements of living systems. So by making these chemical, artificial life experiments, we hope not only to understand something fundamental about the origin of life and the existence of life on this planet, but also what possible life there could be out there in the universe. Thank you. (Applause)
|
Мартин Ханзич: Черта между живым и неживым
TED Talk Subtitles and Transcript: В своей лаборатории, Мартин Ханзич создает "протоклетки", экспериментальные шарики из химических элементов, которые ведут себя как живые клетки. Его работа демонстрирует то, как жизнь возможно впервые зародилась на Земле...и возможно не только не Земле.
Исторически существовало огромное различие между тем, что люди считали неживыми системами, с одной стороны, и живыми системами, с другой стороны. Итак, мы двигаемся от этого красивого и сложного неживого кристалла к этой красивой и сложной живой кошке. В течение последних 150 лет или около того, наука в какой-то мере размыла это разделение между неживыми и живыми системами, и теперь мы считаем, что возможно есть некий континуум, который существует между двумя. Возьмем один пример: вирус это натуральная система, верно? Но она очень простая. Очень упрощенная. Она, на самом деле, не удовлетворяет всем требованиям, не имеет всех характеристик живых систем, и на самом деле является паразитом для других живых систем, чтобы, допустим, размножаться и развиваться.
Но то, о чем мы сегодня будем говорить это эксперименты, проведенные на этом неживом крае спектра - так что на самом деле проводя химические эксперименты в лаборатории, смешивая вместе неживые ингредиенты для создания новых структур, и чтобы эти новые структуры могли иметь некоторые из характеристик живых систем. По сути, то, о чем я говорю здесь, это попытка создания искусственной жизни.
Итак, что это за характеристики, о которых я говорю? Вот они. Мы считаем, что во-первых у жизни есть тело. Это необходимо, чтобы отделить себя от окружающей среды. Жизнь также обладает метаболизмом. Это процесс, с помощью которого жизнь может преобразовывать ресурсы из окружающей среды в строительные материалы, чтобы поддерживать и строить себя. Жизнь также обладает наследственной информацией. Вот мы, люди, храним свою информацию как ДНК в своих геномах, и мы передаем эту информацию своим детям. Если мы соединим первые два - тело и метаболизм - то мы можем получить систему, которая, возможно, могла бы двигаться и воспроизводить себя, и если мы свяжем эти две с наследственной информацией, то у нас может получиться система, которая может быть более жизнеподобной, и возможно, будет развиваться. Так что вот вещи, которые мы пытаемся сделать в лаборатории, провести некоторые эксперименты, где есть одна или более из этих характеристик жизни.
Итак, как же мы все это делаем? Ну, мы используем модель системы, которую мы называем "протоклетка". Вы можете подумать, что это что-то вроде примитивной клетки. Это простая химическая модель живой клетки, и если вы примете во внимание, например, что клетка в вашем теле может иметь порядка миллионов различных типов молекул, которые должны взаимодействовать, работать вместе в сложной системе, чтобы создать что-то, что мы называем жизнью. В лаборатории мы хотим сделать примерно то же самое, но в рамках десятков различных типов молекул - то есть это значительное понижение сложности, но все же попытка создать что-то похожее на жизнь. То есть, мы начинаем с простого, и мы продвигаемся вперед к живым системам. Задумайтесь на мгновение об этой цитате Ледука, который сто лет назад сказал, о синтетической биологии: "Синтез жизни, если он когда-либо произойдет, не будет сенсационным открытием, с которым мы обычно ассоциируем эту идею." Это его первое заявлением. То есть если мы реально создадим жизнь в лабораториях, это, скорее всего, никак не повлияет на наши жизни.
"Если мы принимаем теорию эволюции, тогда первый восход синтеза жизни должен состоять в создании промежуточных форм между неорганическим и органическим миром, между живой и неживой природой, формами, которые обладают только некоторыми из рудиментарных атрибутов жизни" то есть теми, о которых мы только что говорили - "к которым остальные атрибуты будут постепенно добавляться в ходе развития эволюционных действий окружающей среды." Итак, мы начинаем с простого, мы создаем некоторые структуры которые могут иметь некоторые из этих характеристик жизни, и затем мы пытаемся развить это, чтобы было больше похоже на жизнь. Именно так мы можем начать создавать протоклетку. Мы используем идею под названием само-построение. Это означает, что я могу смешать несколько химикатов в пробирке у себя в лаборатории, и эти химикаты начнут связываться сами с собой, для создания всё более крупных структур. Так например, на порядке десятка тысяч сотни и сотни молекул соединятся, чтобы создать более крупную структуру, которая ранее не существовала. И в этом конкретном примере, я взял некоторые мембранные молекулы, смешал их вместе в правильной окружающей среде, и через секунды они создают здесь вот эти довольно сложные и красивые структуры. Эти мембраны также достаточно похожи, морфологически и функционально, на мембраны в вашем теле, и мы их можем использовать, как говорят, для создания тела нашей протоклетки.
Точно так же, мы можем работать с водными и жировыми системами. Как вы знаете, когда вы помещаете жир и воду вместе, они не смешиваются, но путем само-построения мы можем сделать так, чтобы капелька жира сформировалась, и мы можем реально использовать ее как тело для нашего искусственного организма или для нашей протоклетки, как вы увидите позже. То есть мы делаем какие-то тела, так? Некие конструкции. А как насчет других аспектов живых систем? Итак, мы создали эту модель протоклетки, которую я показываю. Мы начали с встресчающейся в естественных условиях глины, называемой монтмориллонит. Эта глина добывается естественным образом. Она создает поверхность, которая, скажем, химически активна. На ней может происходить метаболизм. Некоторые типы молекул любят связываться с глиной. Например, в этом случае, РНК, показанная красным -- это родственник ДНК, молекула, содержащая информацию -- она появляется и начинает взаимодействовать с поверхностью этой глины. Эта структура, таким образом, может организовать формирование мембранной границы вокруг себя, чтобы стать телом из жидких молекул вокруг себя, и это показано зеленым в этом снимке микроскопа. То есть просто через само-построение, смешивание вещей друг с другом в лаборатории, мы можем получить, например, метаболическую поверхность с некоторыми присоединенными информационными молекулами внутри этого мембранного тела, не так ли?
То есть мы находимся на дороге к живым системам. Но если бы вы увидели эту протоклетку, вы не перепутали её с чем-то, что реально является живым. Она на самом деле довольно безжизненна. Когда она формируется, она реально ничего не делает. То есть, чего-то не хватает. Некоторых вещей не хватает. Итак, некоторые из тех вещей, что не хватает, например, это, если бы у вас был поток энергии, проходящий через систему, то мы бы хотели, чтобы протоклетка могла забирать для себя часть из этой энергии, чтобы поддерживать себя, во многом как делают живые системы. Поэтому мы придумали другую модель протоклетки, и она на самом деле проще, чем предыдущая. Эта модель протоклетки, это просто капля масла, но химический метаболизм внутри который позволяет этой протоклетке использовать энергию, чтобы делать что-то, чтобы стать динамичной, как мы здесь увидим. Вы добавляете каплю в систему. Это вода, и протоклетка начинает двигаться по этой системе. Хорошо? Масляная капля формируется путем само-построения, имеет химический метаболизм внутри, чтобы использовать энергию, и она использует энергию чтобы передвигать себя по своей окружающей среде.
Как мы слышали ранее, движение очень важно в живых системах такого типа. Она передвигается, изучает свою окружающую среду, и ремоделирует свою среду, как вы видите, вот этими химическими волнами, которые формируются протоклеткой. То есть она действует, по сути, как живая система, которая пытается себя сохранить. Мы берем ту же самую двигающуюся протоклетку, и помещаем её в другую среду, добиваемся чтобы она двигалась. А потом я добавлю немного пищи в систему, и вы видите вот это в синем свете, не так ди? Итак, я добавляю источник пищи в систему. Протоклетка двигается. Она встречается с пищей. Она перестраивает себя, и затем реально имеет способность забраться в самую большую концентрацию пищи в этой системе и остановиться там. Неплохо? Значит у нас есть не просто эта система, у которой есть тело, есть метаболизм, она может использовать энергию, она двигается. Она может почувствовать свою окружающую среду, и реально найти ресурсы в этой среде, чтобы поддержать себя.
Однако, у нее нет мозга, нет нервной системы. Это просто набор химикатов, который может иметь такое интересное и сложное, подобное жизни, поведение. Если мы посчитаем количество химикатов в этой системе, то реально, включая воду, которая находится в чаше, у нас пять химикатов, которые могут это сделать. Итак, затем мы соединяем эти протклетки вместе, в едином эксперименте, чтобы увидеть, что они сделают, и в зависимости от условий, у нас есть несколько протоклеток слева, которые двигаются, и им нравится соприкасаться с другими структурами в этой среде. С другой стороны, у нас есть две двигающиеся протоклетки, которым нравится крутиться вокруг друг друга, и они формируют что-то типа танца, сложного танца друг с другом. Так? Значит не только отдельные протоклетки имеют поведение, то, что мы интерпретировали как поведение, но у нас также есть по сути, поведение уровня популяции, похожее на поведение организмов. Теперь, когда вы все стали экспертами по протоклеткам, мы поиграем в игру с этими протоклетками. Мы сделаем два разных типа. У протоклетки А есть определенная химическая система внутри, которая, когда активируется, протоклетка начинает вибрировать вокруг, просто танцевать. Запомните, это примитивные вещи, поэтому танцующие протоклетки это для нас очень интересно.
У второй протоклетки внутри другая химия, и когда она активирована, то протоклетки все собираются и сливаются в одну большую клетку. Понятно? И мы просто помещаем эти два типа вместе в одну систему. И вот есть популяция А, есть популяция В, и затем мы активируем систему, и протоклетки В, они голубого цвета, они соединяются. Они сливаются, чтобы сформировать одну большую каплю, и другая протоклетка просто танцует вокруг. И это просто происходит до тех пор, пока энергия в системе полностью использована, и тогда, конец игры. Затем я повторил эксперимент несколько раз, и один раз произошло что-то интересное. Итак, я совместил эти протоклетки вместе, в одной системе, и протоклетка А и протоклетка В слились вместе, чтобы сформировать гибридную протоклетку АВ. Этого раньше не происходило. И вот оно происходит. Теперь в этой системе есть протоклетка АВ. Протоклетке АВ нравится танцевать вокруг какое-то время, пока протоклетка В занимается слиянием, так?
Но потом что-то происходит еще более интересное. Следите за тем, когда эти две большие протоклетки, гибридные, сольются вместе. Теперь у нас есть танцующая протоклетка, и повторяющий себя момент. Вот так. (Смех) И снова, только с каплями химических элементов. И таким образом это работает, у вас есть простая система из пяти химикатов, вот здесь, простая система. Когда они гибридизируются, у вас затем получается то, что отличается от предыдущего, оно более сложное чем предыдущее, и у вас получается появление другого вида подобного жизни поведения, который в этом случае - размножение.
Значит, так как мы можем сделать всякие интересные протоклетки, которые нам нравятся, с интересными цветами и с интересным поведением, и их легко сделать и у них есть интересные подобные жизни качества, то возможно эти протоклетки могут что-то нам сказать о происхождении жизни на планете Земля. Возможно они представляют тот легкодоступный шаг, один из первых шагов, которыми жизнь началась на ранней планете Земля. Конечно, на ранней планете Земля присутствовали молекулы, но они вряд ли были бы этими чистыми структурами, с которыми мы работаем в лаборатории и что я показывал в этих экспериментах. Скорее, они были бы действительно сложной смесью всего на свете, потому что неконтролируемые химические реакции производят разнообразную смесь органических соединений. Думайте об этом, как о первобытном болоте, хорошо? И это водоём, который слишком сложно полностью охарактеризовать, даже современными методами, и продукт выглядит коричневым, как вот эта смола вот здесь слева. Чистое соединение показано справа, для контраста.
Итак, это похоже на то, что происходит с вами когда вы берете чистые кристаллы сахара у себя на кухне, помещаете их в кастрюлю, и применяете энергию. Вы включаете нагрев, вы начинаете создавать и разрушать химические связи в сахаре, и получается коричневатая карамель, не так ли? Если бы вы оставили это без присмотра, то вы бы продолжали создавать и разрушать химические связи создавая еще более разнообразную смесь молекул, которая затем формирует такую черную смолистую фигню в вашей кастрюле, да, которую сложно отмыть потом. Итак это то, как выглядело бы происхождение жизни. Нужно было вытащить жизнь из этого мусора, который существовал на ранней планете Земля, четыре с половиной миллиарда лет назад. Значит, сложной задачей здесь является отбрасывание всех наших чистых химикатов в лаборатории, и попытка создать некие протоклетки с подобными жизни качествами из этого первобытного болота.
И тогда мы снова увидим само-воспроизведение этих тех из масляных капель, которое мы видели ранее, и черные точки внутри представляют такого типа черную смолу -- это разнообразную, очень сложную, органическую черную смолу. И мы помещаем их в один из этих экспериментов, как вы видели раньше, и потом мы наблюдаем за тем живым движением, которое получается. Они выглядят очень хорошо, очень приятные движения, и они похоже, имеют что-то похожее на поведение, когда они крутятся друг вокруг друга и следуют друг за другом, похоже на то, что мы видели ранее -- и опять же, работа только с первобытными условиями, без чистых химикатов. И эти тоже, эти наполненные смолой протоклетки, могут найти местонахождение ресурсов в своей окружающей среде. Я собираюсь добавить слева немного ресурсов, вот, это растворяется в системе, и как вы видите, им это очень нравится. Они становятся очень энергичными, и могут найти ресурс в окружающей среде, схоже с тем, что мы видели ранее. Но опять же, это происходит в этих первобытных условиях, реально беспорядочных условиях, не то что стерильные лабораторные условия. Это очень грязные маленькие протоклетки, между прочим. (Смех) Но у них есть качества, подобные жизни, и в этом суть.
То есть, проводя эти искусственные эксперименты мы помогаем определить потенциальную тропу между живыми и неживыми системами. И не только это, но это также помогает нам расширить наш взгляд на то, что такое жизнь и какая возможная жизнь может быть там -- жизнь, которая может сильно отличаться от жизни, которую мы находим здесь на Земле. И это приводит меня к следующему определению, которое звучит как "странная жизнь". Это определение, данное Стивом Беннером. Оно используется в ссылке на отчет от 2007 года сделанный Национальным Исследовательским Советом Соединенных Штатов, в котором они пытались понять как мы можем искать жизнь где-либо еще во вселенной, да особенно если эта жизнь очень отличается от жизни на Земле. Если бы мы полетели на другую планету и думали, что там может быть жизнь, то как мы можем узнать, определить, что это жизнь?
Ну, они придумывают три очень общих критерия. Первый -- вот они здесь приведены. Первый, которым должна обладать система - отсутствие равновесия. Это значит, что система не может умереть, на самом деле. По сути, это значит, что у нас есть входящяя энергия в систему, которую жизнь может использовать и эксплуатировать для поддержания себя. Это похоже на то, как Солнце светит на Землю, питая фотосинтез, предоставляя энергию экосистеме. Без Солнца, скорее всего на планете не было бы жизни. Во-вторых, жизнь должна быть в жидком виде, то есть это значит, что даже если бы у нас были некие интересные структуры, интересные молекулы, вместе, но они были замороженными напрочь, а это не очень хорошее место для жизни. В-третьих, нам необходимо иметь возможность создавать и разрушать химические связи. И опять же, это важно, потому что жизнь трансформирует ресурсы из окружающей среды в некий строительный материал для поддержания себя.
Сегодня я рассказал вам об очень странных и необычных протоклетках - какие-то содержат глину, какие-то имеют в себе первобытное болото, у некоторых из них по сути внутри масло вместо воды. Большинство из них не содержат ДНК, но все же обладают подобными жизни качествами. Но эти протоклетки удовлетворяют общих требованиям к живым системам. То есть путем этих экспериментов по созданию химической, искусственной жизни, мы надеемся не только понять что-то фундаментальное о происхождении жизни и существования жизни на этой планете, но также понять, какая другая возможная жизнь существует во Вселенной. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Bandi Mbubi: Demand a fair trade cell phone\nTED Talk Subtitles and Transcript: Your mobile phone, computer and game console have a bloody past — tied to tantalum mining, which funds the war in the Democratic Republic of the Congo. Drawing on his personal story, activist and refugee Bandi Mbubi gives a stirring call to action. (Filmed at TEDxExeter.)\nI want to talk to you today about a difficult topic that is close to me, and closer than you might realize to you.\nI came to the UK 21 years ago, as an asylum-seeker. I was 21. I was forced to leave the Democratic Republic of the Congo, my home, where I was a student activist. I would love my children to be able to meet my family in the Congo.\nBut I want to tell you what the Congo has got to do with you. But first of all, I want you to do me a favor. Can you all please reach into your pockets and take out your mobile phone? Feel that familiar weight ... how naturally your finger slides towards the buttons.\n(Laughter)\nCan you imagine your world without it? It connects us to our loved ones, our family, friends and colleagues, at home and overseas. It is a symbol of an interconnected world.\nBut what you hold in your hand leaves a bloody trail, and it all boils down to a mineral: tantalum, mined in the Congo as coltan. It is an anticorrosive heat conductor. It stores energy in our mobile phones, PlayStations and laptops. It is used in aerospace and medical equipment as an alloy. It is so powerful that we only need tiny amounts. It would be great if the story ended there.\nUnfortunately, what you hold in your hand has not only enabled incredible technological development and industrial expansion, but it has also contributed to unimaginable human suffering.\nSince 1996, over five million people have died in the Democratic Republic of the Congo. Countless women, men and children have been raped, tortured or enslaved. Rape is used as a weapon of war, instilling fear and depopulating whole areas. The quest for extracting this mineral has not only aided, but it has fueled the ongoing war in the Congo.\nBut don't throw away your phones yet. Thirty thousand children are enlisted and are made to fight in armed groups. The Congo consistently scores dreadfully in global health and poverty rankings. But remarkably, the UN Environmental Programme has estimated the wealth of the country to be over 24 trillion dollars. The state-regulated mining industry has collapsed, and control over mines has splintered. Coltan is easily controlled by armed groups. One well-known illicit trade route is that across the border to Rwanda, where Congolese tantalum is disguised as Rwandan.\nBut don't throw away your phones yet, because the incredible irony is that the technology that has placed such unsustainable, devastating demands on the Congo is the same technology that has brought this situation to our attention. We only know so much about the situation in the Congo and in the mines because of the kind of communication the mobile phone allows. As with the Arab Spring, during the recent elections in the Congo, voters were able to send text messages of local polling stations to the headquarters in the capital, Kinshasa. And in the wake of the result, the diaspora has joined with the Carter Center, the Catholic Church and other observers, to draw attention to the undemocratic result.\nThe mobile phone has given people around the world an important tool towards gaining their political freedom. It has truly revolutionized the way we communicate on the planet. It has allowed momentous political change to take place. So, we are faced with a paradox. The mobile phone is an instrument of freedom and an instrument of oppression.\nTED has always celebrated what technology can do for us, technology in its finished form. It is time to be asking questions about technology. Where does it come from? Who makes it? And for what? Here, I am speaking directly to you, the TED community, and to all those who might be watching on a screen, on your phone, across the world, in the Congo. All the technology is in place for us to communicate, and all the technology is in place to communicate this.\nAt the moment, there is no clear fair-trade solution. But there has been a huge amount of progress. The US has recently passed legislation to target bribery and misconduct in the Congo. Recent UK legislation could be used in the same way. In February, Nokia unveiled its new policy on sourcing minerals in the Congo, and there is a petition to Apple to make a conflict-free iPhone. There are campaigns spreading across university campuses to make their colleges conflict-free. But we're not there yet. We need to continue mounting pressure on phone companies to change their sourcing processes.\nWhen I first came to the UK, 21 years ago, I was homesick. I missed my family and the friends I left behind. Communication was extremely difficult. Sending and receiving letters took months -- if you were lucky. Often, they never arrived. Even if I could have afforded the phone bills home, like most people in the Congo, my parents did not own a phone line.\nToday, my two sons -- David and Daniel, can talk to my parents and get to know them. Why should we allow such a wonderful, brilliant and necessary product to be the cause of unnecessary suffering for human beings?\nWe demand fair-trade food and fair-trade clothes. It is time to demand fair-trade phones. This is an idea worth spreading.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Банди Мбуби: Требование о честной торговле сотовыми телефонами\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ваш мобильный телефон, компьютер и игровая приставка имеют позади себя кровавое прошлое. Оно связано с добычей тантала, которая привела к войне в Демократической Республике Конго. Рассказывая эту личную историю, активист и беженец Банди Мбуби призывает к активным действиям. (Снято на TEDxExeter)\nЯ хочу поговорить с вами сегодня о сложной теме, которая мне очень близка, и которая может быть близка и вам.\nЯ приехал в Великобританию 21 год назад, чтобы просить убежище. Мне был 21 год. Я был вынужден покинуть Демократическую Республику Конго — мой родной дом, где я был студентом-активистом. Я бы очень хотел, чтобы мои дети встретили мою семью, которая осталась в Конго.\nИ сейчас я вам объясню, причём здесь Конго. Но сначала, будьте добры, достаньте из своего кармана мобильный телефон. Чувствуете этот привычный вес, как палец привычно скользит по кнопкам? (Смех) Вы можете представить свою жизнь без него? Он связывает нас с нашими родными, нашей семьёй, друзьями и коллегами как дома, так и по всему миру. Это символ взаимосвязанного мира.\nНо за тем, что вы держите в своих руках, тянется кровавый след. Речь о полезном ископаемом — металле, который называется тантал и который добывается в Конго в виде танталита. Он используется в качестве коррозиестойкого теплопроводника. Он сохраняет энергию в наших мобильных телефонах, игровых приставках и ноутбуках. Он применяется в авиационно-космическиом и медицинском оборудовании в виде сплава. Он настолько энергоёмкий, что его требуется лишь небольшое количество. Было бы неплохо, если бы эта история на этом и закончилась.\nК сожалению, то, что вы держите в руке не только способствовало невероятному технологическому развитию и промышленному росту, но и привело к невообразимым человеческим страданиям.\nС 1996 года вот уже более пяти миллионов человек умерло в Демократической Республике Конго. Бесчисленное количество женщин, мужчин и детей были подвергнуты насилию, пыткам и рабству. Насилие во время войны используется как оружие, вселяющее страх и вынуждающее людей бежать со своих земель. Стремление добывать данный металл не только способствовало, но и привело к усилению войны в Конго.\nНе выкидывайте пока свои телефоны.\nТридцать тысяч детей завербованы и вынуждены воевать в вооружённых группах. Конго стабильно бьёт страшные мировые рекорды низкого уровня здоровья и высокого уровня бедности. Но поразительно, согласно данным Программы ООН по защите окружающей среды, богатство этой страны составляет более 24 триллионов долларов. Горнодобывающая промышленность, контролируемая государством, развалилась, а контроль над шахтами был раздроблен. Добыча танталита контролируется вооружёнными группами. Один из хорошо известных незаконных торговых путей проходит через границу в Руанду, где тантал, добый в Конго, представляется как полученный в Руанде.\nНе выбрасывайте пока ваши телефоны, потому как невероятная ирония заключается в том, что технология, которая сформировала такой непосильный и разрушительный спрос в Конго, является той же технологией, что привлекла наше внимание к этой ситуации. Нам известно о ситуации в Конго и в добывающих шахтах только благодаря этому средству связи, а именно, мобильному телефону. Как и во время Арабской весны, во время недавних выборов в Конго избиратели могли посылать текстовые сообщения о происходящем на избирательных участках в штабквартиру в столице — Киншасу. И после оглашения результатов диаспора объединилась с Центром Картера, Католической церковью и другими обозревателями в попытке привлечь внимание к недемократичным результатам выборов.\nМобильный телефон во всём мире стал важным инструментом борьбы за политическую свободу. Он поистине привёл к революции в области коммуникации на нашей планете. Это позволило незамедлительно повлиять на политическую ситуацию. Итак, наблюдается явный парадокс. Мобильный телефон — это иструмент борьбы за свободу и одновременно — иснтрумент угнетения.\nСообщество TED всегда признавало то, что позволяет нам делать технологии в своей завершённой форме. Настало время задавать вопросы о технологиях. Откуда они происходят? Кто их изобретает? И для чего? Я обращаюсь напряму к вам, сообществу TED, и всем тем, кто смотрит сейчас это выступление на экране своего компьютера, мобильного телефона во всём мире и в Конго. Средства для передачи информации имеются, и вот что следует передать.\nСегодня не существует честного способа торговли, но было сделано многое. США недавно приняли закон, позволяющий отслеживать факты взяточничества и нарушения закона в Конго. Недавние законы Великобритании могут быть использованы подобным же образом. В феврале компания Nokia обнародовала свою политику о добыче полезных ископаемых в Конго. В компанию Apple было также направлено прошение о производстве «некофликтного» iPhone. Кампании проходят в университетских городках. Они пытаются сделать свои учебные заведения «неконфликтными». Но мы ещё не победили. Необходимо усиливать давление на производителей сотовых телефонов с целью изменения их стратегии добычи полезных ископаемых.\nКогда я впервые приехал в Великобританию 21 год назад, я очень скучал по дому. Я скучал по семье и друзьям. Общение с ними было чрезвычайно затруднительным. Отправка и получение писем почтой занимало месяцы, и это, если тебе везло. Часто письма терялись. Если бы даже я и мог позволить себе звонить домой, как большинство людей в Конго, у моих родителей попросту не было домашнего телефона. Сегодня два моих сына, Дэвид и Дэниэл, могут общаться и узнавать о моих родителях. Почему мы должны допустить, чтобы такое прекрасное и очень нужное изобретение являлось причиной ненужных страданий других людей?\nМы требовали честной торговли едой и одеждой. Настало время требовать честной торговли сотовыми телефонами. Это то, чем стоит поделиться. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)"
}
] |
Bandi Mbubi: Demand a fair trade cell phone
TED Talk Subtitles and Transcript: Your mobile phone, computer and game console have a bloody past — tied to tantalum mining, which funds the war in the Democratic Republic of the Congo. Drawing on his personal story, activist and refugee Bandi Mbubi gives a stirring call to action. (Filmed at TEDxExeter.)
I want to talk to you today about a difficult topic that is close to me, and closer than you might realize to you.
I came to the UK 21 years ago, as an asylum-seeker. I was 21. I was forced to leave the Democratic Republic of the Congo, my home, where I was a student activist. I would love my children to be able to meet my family in the Congo.
But I want to tell you what the Congo has got to do with you. But first of all, I want you to do me a favor. Can you all please reach into your pockets and take out your mobile phone? Feel that familiar weight ... how naturally your finger slides towards the buttons.
(Laughter)
Can you imagine your world without it? It connects us to our loved ones, our family, friends and colleagues, at home and overseas. It is a symbol of an interconnected world.
But what you hold in your hand leaves a bloody trail, and it all boils down to a mineral: tantalum, mined in the Congo as coltan. It is an anticorrosive heat conductor. It stores energy in our mobile phones, PlayStations and laptops. It is used in aerospace and medical equipment as an alloy. It is so powerful that we only need tiny amounts. It would be great if the story ended there.
Unfortunately, what you hold in your hand has not only enabled incredible technological development and industrial expansion, but it has also contributed to unimaginable human suffering.
Since 1996, over five million people have died in the Democratic Republic of the Congo. Countless women, men and children have been raped, tortured or enslaved. Rape is used as a weapon of war, instilling fear and depopulating whole areas. The quest for extracting this mineral has not only aided, but it has fueled the ongoing war in the Congo.
But don't throw away your phones yet. Thirty thousand children are enlisted and are made to fight in armed groups. The Congo consistently scores dreadfully in global health and poverty rankings. But remarkably, the UN Environmental Programme has estimated the wealth of the country to be over 24 trillion dollars. The state-regulated mining industry has collapsed, and control over mines has splintered. Coltan is easily controlled by armed groups. One well-known illicit trade route is that across the border to Rwanda, where Congolese tantalum is disguised as Rwandan.
But don't throw away your phones yet, because the incredible irony is that the technology that has placed such unsustainable, devastating demands on the Congo is the same technology that has brought this situation to our attention. We only know so much about the situation in the Congo and in the mines because of the kind of communication the mobile phone allows. As with the Arab Spring, during the recent elections in the Congo, voters were able to send text messages of local polling stations to the headquarters in the capital, Kinshasa. And in the wake of the result, the diaspora has joined with the Carter Center, the Catholic Church and other observers, to draw attention to the undemocratic result.
The mobile phone has given people around the world an important tool towards gaining their political freedom. It has truly revolutionized the way we communicate on the planet. It has allowed momentous political change to take place. So, we are faced with a paradox. The mobile phone is an instrument of freedom and an instrument of oppression.
TED has always celebrated what technology can do for us, technology in its finished form. It is time to be asking questions about technology. Where does it come from? Who makes it? And for what? Here, I am speaking directly to you, the TED community, and to all those who might be watching on a screen, on your phone, across the world, in the Congo. All the technology is in place for us to communicate, and all the technology is in place to communicate this.
At the moment, there is no clear fair-trade solution. But there has been a huge amount of progress. The US has recently passed legislation to target bribery and misconduct in the Congo. Recent UK legislation could be used in the same way. In February, Nokia unveiled its new policy on sourcing minerals in the Congo, and there is a petition to Apple to make a conflict-free iPhone. There are campaigns spreading across university campuses to make their colleges conflict-free. But we're not there yet. We need to continue mounting pressure on phone companies to change their sourcing processes.
When I first came to the UK, 21 years ago, I was homesick. I missed my family and the friends I left behind. Communication was extremely difficult. Sending and receiving letters took months -- if you were lucky. Often, they never arrived. Even if I could have afforded the phone bills home, like most people in the Congo, my parents did not own a phone line.
Today, my two sons -- David and Daniel, can talk to my parents and get to know them. Why should we allow such a wonderful, brilliant and necessary product to be the cause of unnecessary suffering for human beings?
We demand fair-trade food and fair-trade clothes. It is time to demand fair-trade phones. This is an idea worth spreading.
Thank you.
(Applause)
|
Банди Мбуби: Требование о честной торговле сотовыми телефонами
TED Talk Subtitles and Transcript: Ваш мобильный телефон, компьютер и игровая приставка имеют позади себя кровавое прошлое. Оно связано с добычей тантала, которая привела к войне в Демократической Республике Конго. Рассказывая эту личную историю, активист и беженец Банди Мбуби призывает к активным действиям. (Снято на TEDxExeter)
Я хочу поговорить с вами сегодня о сложной теме, которая мне очень близка, и которая может быть близка и вам.
Я приехал в Великобританию 21 год назад, чтобы просить убежище. Мне был 21 год. Я был вынужден покинуть Демократическую Республику Конго — мой родной дом, где я был студентом-активистом. Я бы очень хотел, чтобы мои дети встретили мою семью, которая осталась в Конго.
И сейчас я вам объясню, причём здесь Конго. Но сначала, будьте добры, достаньте из своего кармана мобильный телефон. Чувствуете этот привычный вес, как палец привычно скользит по кнопкам? (Смех) Вы можете представить свою жизнь без него? Он связывает нас с нашими родными, нашей семьёй, друзьями и коллегами как дома, так и по всему миру. Это символ взаимосвязанного мира.
Но за тем, что вы держите в своих руках, тянется кровавый след. Речь о полезном ископаемом — металле, который называется тантал и который добывается в Конго в виде танталита. Он используется в качестве коррозиестойкого теплопроводника. Он сохраняет энергию в наших мобильных телефонах, игровых приставках и ноутбуках. Он применяется в авиационно-космическиом и медицинском оборудовании в виде сплава. Он настолько энергоёмкий, что его требуется лишь небольшое количество. Было бы неплохо, если бы эта история на этом и закончилась.
К сожалению, то, что вы держите в руке не только способствовало невероятному технологическому развитию и промышленному росту, но и привело к невообразимым человеческим страданиям.
С 1996 года вот уже более пяти миллионов человек умерло в Демократической Республике Конго. Бесчисленное количество женщин, мужчин и детей были подвергнуты насилию, пыткам и рабству. Насилие во время войны используется как оружие, вселяющее страх и вынуждающее людей бежать со своих земель. Стремление добывать данный металл не только способствовало, но и привело к усилению войны в Конго.
Не выкидывайте пока свои телефоны.
Тридцать тысяч детей завербованы и вынуждены воевать в вооружённых группах. Конго стабильно бьёт страшные мировые рекорды низкого уровня здоровья и высокого уровня бедности. Но поразительно, согласно данным Программы ООН по защите окружающей среды, богатство этой страны составляет более 24 триллионов долларов. Горнодобывающая промышленность, контролируемая государством, развалилась, а контроль над шахтами был раздроблен. Добыча танталита контролируется вооружёнными группами. Один из хорошо известных незаконных торговых путей проходит через границу в Руанду, где тантал, добый в Конго, представляется как полученный в Руанде.
Не выбрасывайте пока ваши телефоны, потому как невероятная ирония заключается в том, что технология, которая сформировала такой непосильный и разрушительный спрос в Конго, является той же технологией, что привлекла наше внимание к этой ситуации. Нам известно о ситуации в Конго и в добывающих шахтах только благодаря этому средству связи, а именно, мобильному телефону. Как и во время Арабской весны, во время недавних выборов в Конго избиратели могли посылать текстовые сообщения о происходящем на избирательных участках в штабквартиру в столице — Киншасу. И после оглашения результатов диаспора объединилась с Центром Картера, Католической церковью и другими обозревателями в попытке привлечь внимание к недемократичным результатам выборов.
Мобильный телефон во всём мире стал важным инструментом борьбы за политическую свободу. Он поистине привёл к революции в области коммуникации на нашей планете. Это позволило незамедлительно повлиять на политическую ситуацию. Итак, наблюдается явный парадокс. Мобильный телефон — это иструмент борьбы за свободу и одновременно — иснтрумент угнетения.
Сообщество TED всегда признавало то, что позволяет нам делать технологии в своей завершённой форме. Настало время задавать вопросы о технологиях. Откуда они происходят? Кто их изобретает? И для чего? Я обращаюсь напряму к вам, сообществу TED, и всем тем, кто смотрит сейчас это выступление на экране своего компьютера, мобильного телефона во всём мире и в Конго. Средства для передачи информации имеются, и вот что следует передать.
Сегодня не существует честного способа торговли, но было сделано многое. США недавно приняли закон, позволяющий отслеживать факты взяточничества и нарушения закона в Конго. Недавние законы Великобритании могут быть использованы подобным же образом. В феврале компания Nokia обнародовала свою политику о добыче полезных ископаемых в Конго. В компанию Apple было также направлено прошение о производстве «некофликтного» iPhone. Кампании проходят в университетских городках. Они пытаются сделать свои учебные заведения «неконфликтными». Но мы ещё не победили. Необходимо усиливать давление на производителей сотовых телефонов с целью изменения их стратегии добычи полезных ископаемых.
Когда я впервые приехал в Великобританию 21 год назад, я очень скучал по дому. Я скучал по семье и друзьям. Общение с ними было чрезвычайно затруднительным. Отправка и получение писем почтой занимало месяцы, и это, если тебе везло. Часто письма терялись. Если бы даже я и мог позволить себе звонить домой, как большинство людей в Конго, у моих родителей попросту не было домашнего телефона. Сегодня два моих сына, Дэвид и Дэниэл, могут общаться и узнавать о моих родителях. Почему мы должны допустить, чтобы такое прекрасное и очень нужное изобретение являлось причиной ненужных страданий других людей?
Мы требовали честной торговли едой и одеждой. Настало время требовать честной торговли сотовыми телефонами. Это то, чем стоит поделиться. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Robert Thurman: We can be Buddhas\nTED Talk Subtitles and Transcript: In our hyperlinked world, we can know anything, anytime. And this mass enlightenment, says Buddhist scholar Bob Thurman, is our first step toward Buddha nature.\nThank you. And I feel like this whole evening has been very amazing to me. I feel it's sort of like the Vimalakirti Sutra, an ancient work from ancient India in which the Buddha appears at the beginning and a whole bunch of people come to see him from the biggest city in the area, Vaishali, and they bring some sort of jeweled parasols to make an offering to him. All the young people, actually, from the city. The old fogeys don't come because they're mad at Buddha, because when he came to their city he accepted -- he always accepts the first invitation that comes to him, from whoever it is, and the local geisha, a movie-star sort of person, raced the elders of the city in a chariot and invited him first.\nSo he was hanging out with the movie star, and of course they were grumbling: \"He's supposed to be religious and all this. What's he doing over there at Amrapali's house with all his 500 monks,\" and so on. They were all grumbling, and so they boycotted him. They wouldn't go listen to him. But the young people all came. And they brought this kind of a jeweled parasol, and they put it on the ground. And as soon as they had laid all these, all their big stack of these jeweled parasols that they used to carry in ancient India, he performed a kind of special effect which made it into a giant planetarium, the wonder of the universe. Everyone looked in that, and they saw in there the total interconnectedness of all life in all universes.\nAnd of course, in the Buddhist cosmos there are millions and billions of planets with human life on it, and enlightened beings can see the life on all the other planets. So they don't -- when they look out and they see those lights that you showed in the sky -- they don't just see sort of pieces of matter burning or rocks or flames or gases exploding. They actually see landscapes and human beings and gods and dragons and serpent beings and goddesses and things like that.\nHe made that special effect at the beginning to get everyone to think about interconnection and interconnectedness and how everything in life was totally interconnected. And then Leilei -- I know his other name -- told us about interconnection, and how we're all totally interconnected here, and how we've all known each other. And of course in the Buddhist universe, we've already done this already billions of times in many, many lifetimes in the past. And I didn't give the talk always. You did, and we had to watch you, and so forth. And we're all still trying to, I guess we're all trying to become TEDsters, if that's a modern form of enlightenment. I guess so. Because in a way, if a TEDster relates to all the interconnectedness of all the computers and everything, it's the forging of a mass awareness, of where everybody can really know everything that's going on everywhere in the planet.\nAnd therefore it will become intolerable -- what compassion is, is where it will become intolerable for us, totally intolerable that we sit here in comfort and in pleasure and enjoying the life of the mind or whatever it is, and there are people who are absolutely riddled with disease and they cannot have a bite of food and they have no place, or they're being brutalized by some terrible person and so forth. It just becomes intolerable. With all of us knowing everything, we're kind of forced by technology to become Buddhas or something, to become enlightened.\nAnd of course, we all will be deeply disappointed when we do. Because we think that because we are kind of tired of what we do, a little bit tired, we do suffer. We do enjoy our misery in a certain way. We distract ourselves from our misery by running around somewhere, but basically we all have this common misery that we are sort of stuck inside our skins and everyone else is out there. And occasionally we get together with another person stuck in their skin and the two of us enjoy each other, and each one tries to get out of their own, and ultimately it fails of course, and then we're back into this thing.\nBecause our egocentric perception -- from the Buddha's point of view, misperception -- is that all we are is what is inside our skin. And it's inside and outside, self and other, and other is all very different. And everyone here is unfortunately carrying that habitual perception, a little bit, right? You know, someone sitting next to you in a seat -- that's OK because you're in a theater, but if you were sitting on a park bench and someone came up and sat that close to you, you'd freak out. What do they want from me? Like, who's that? And so you wouldn't sit that close to another person because of your notion that it's you versus the universe -- that's all Buddha discovered. Because that cosmic basic idea that it is us all alone, each of us, and everyone else is different, then that puts us in an impossible situation, doesn't it? Who is it who's going to get enough attention from the world? Who's going to get enough out of the world? Who's not going to be overrun by an infinite number of other beings -- if you're different from all the other beings?\nSo where compassion comes is where you surprisingly discover you lose yourself in some way: through art, through meditation, through understanding, through knowledge actually, knowing that you have no such boundary, knowing your interconnectedness with other beings. You can experience yourself as the other beings when you see through the delusion of being separated from them. When you do that, you're forced to feel what they feel. Luckily, they say -- I still am not sure -- but luckily, they say that when you reach that point because some people have said in the Buddhist literature, they say, \"Oh who would really want to be compassionate? How awful! I'm so miserable on my own. My head is aching. My bones are aching. I go from birth to death. I'm never satisfied. I never have enough, even if I'm a billionaire, I don't have enough. I need a hundred billion.\" So I'm like that. Imagine if I had to feel even a hundred other people's suffering. It would be terrible.\nBut apparently, this is a strange paradox of life. When you're no longer locked in yourself, and as the wisdom or the intelligence or the scientific knowledge of the nature of the world, that enables you to let your mind spread out, and empathize, and enhance the basic human ability of empathizing, and realizing that you are the other being, somehow by that opening, you can see the deeper nature of life. And you can, you get away from this terrible iron circle of I, me, me, mine, like the Beatles used to sing.\nYou know, we really learned everything in the '60s. Too bad nobody ever woke up to it, and they've been trying to suppress it since then. I, me, me, mine. It's like a perfect song, that song. A perfect teaching. But when we're relieved from that, we somehow then become interested in all the other beings. And we feel ourselves differently. It's totally strange. It's totally strange. The Dalai Lama always likes to say -- he says that when you give birth in your mind to the idea of compassion, it's because you realize that you yourself and your pains and pleasures are finally too small a theater for your intelligence. It's really too boring whether you feel like this or like that, or what, you know -- and the more you focus on how you feel, by the way, the worse it gets. Like, even when you're having a good time, when is the good time over? The good time is over when you think, how good is it? And then it's never good enough.\nI love that Leilei said that the way of helping those who are suffering badly on the physical plane or on other planes is having a good time, doing it by having a good time. I think the Dalai Lama should have heard that. I wish he'd been there to hear that. He once told me -- he looked kind of sad; he worries very much about the haves and have-nots. He looked a little sad, because he said, well, a hundred years ago, they went and took everything away from the haves. You know, the big communist revolutions, Russia and China and so forth. They took it all away by violence, saying they were going to give it to everyone, and then they were even worse. They didn't help at all.\nSo what could possibly change this terrible gap that has opened up in the world today? And so then he looks at me. So I said, \"Well, you know, you're all in this yourself. You teach: it's generosity,\" was all I could think of. What is virtue? But of course, what you said, I think the key to saving the world, the key to compassion is that it is more fun. It should be done by fun. Generosity is more fun. That's the key. Everybody has the wrong idea. They think Buddha was so boring, and they're so surprised when they meet Dalai Lama and he's fairly jolly. Even though his people are being genocided -- and believe me, he feels every blow on every old nun's head, in every Chinese prison. He feels it. He feels the way they are harvesting yaks nowadays. I won't even say what they do. But he feels it. And yet he's very jolly. He's extremely jolly.\nBecause when you open up like that, then you can't just -- what good does it do to add being miserable with others' misery? You have to find some vision where you see how hopeful it is, how it can be changed. Look at that beautiful thing Chiho showed us. She scared us with the lava man. She scared us with the lava man is coming, then the tsunami is coming, but then finally there were flowers and trees, and it was very beautiful. It's really lovely.\nSo, compassion means to feel the feelings of others, and the human being actually is compassion. The human being is almost out of time. The human being is compassion because what is our brain for? Now, Jim's brain is memorizing the almanac. But he could memorize all the needs of all the beings that he is, he will, he did. He could memorize all kinds of fantastic things to help many beings. And he would have tremendous fun doing that.\nSo the first person who gets happy, when you stop focusing on the self-centered situation of, how happy am I, where you're always dissatisfied -- as Mick Jagger told us. You never get any satisfaction that way. So then you decide, \"Well, I'm sick of myself. I'm going to think of how other people can be happy. I'm going to get up in the morning and think, what can I do for even one other person, even a dog, my dog, my cat, my pet, my butterfly?\" And the first person who gets happy when you do that, you don't do anything for anybody else, but you get happier, you yourself, because your whole perception broadens and you suddenly see the whole world and all of the people in it. And you realize that this -- being with these people -- is the flower garden that Chiho showed us. It is Nirvana. And my time is up. And I know the TED commandments. Thank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Боб Тэрман говорит, мы можем быть Буддами\nTED Talk Subtitles and Transcript: В нашем сверхвзаимосвязанном мире, мы можем знать все, в каждый момент. И это массовое просвещение, говорит буддистский знаток Боб Тэрман, первый шаг к природе Будды.\nСпасибо. Чувствую, для меня весь этот вечер был очень изумительным. Он был что-то вроде Вималакирти Сутры, древнего произведения из древней Индии, в котором сначала Будда появляется и целая куча людей из самого большого города в областе, г. Вайсали, приходит посмотреть на него и принести разные вышитые драгоценностями зонтики, как приношение ему. В сущности все молодые люди, из города - ветхие стариканы не прийдут, так как сердиты на Будду, потому что, когда он пришел в их город он принял - он всегда принимает первое приглашение, которое получает, независимо от кого, а местная гейша, которая что-то вроде фильмовой звезды, побила старейшин города подъезжая на каляске и первой пригласила его.\nТак что он тусовался с фильмовой звездой, и конечно они заворчали. „Он должен быть религиозным и все такое. Что он делает там в доме Амрапали, со всеми его 500 монахами,” и так далее. Все они возроптали и все они бойкотировали его. Не хотели пойти послушать его. Но вся молодежь пришла. И они принесли своего рода украшенный драгоценностями зонтик, и они положили его на землю. И когда они положили все, всю большую кучу этих украшенных зонтиков, которые тогда носили в древней Индии, он проделал специальный трюк, который превратил их в гигантский планетарий, чудо вселены. Каждый, кто посмотрел на него, видел там абсолютную взаимосвязанность всей жизни во всех вселенах.\nИ конечно, в буддистском мироздании есть миллионы и миллиарды планет, где живут люди, а просвещенные могут увидеть жизнь на всех других планетах. Так что они, когда они смотрят и видят эти огоньки, которые вы показали в небе, они не видят просто кусочки горящей материи или камни, или пламя, или взрывающиеся газы. Они на самом деле видят пейзажи и человеческие существа, и богов, и драконов, и змеев, и богинь, и другие существа.\nОн сначала проделал тот специальный трюк, чтобы все начали думать о взаимосвязи и взаимосвязанности и как все в жизни абсолютно взаимосвязано. И тогда Лейлей – я знаю его под другим именем – сказал нам о взаимосвязи, и о том как все мы здесь абсолютно взаимосвязаны и как мы все знаем друг друга. И конечно в буддистской вселене, мы проделали это уже миллиарды раз, во многих многих предшествующих перерождениях. И не я, кто всегда вел беседу. Вы водили, а мы смотрели на вас, и так далее. А мы все еще пытаемся, думаю все мы пытаемся стать TEDстерами, если это современная форма просвещения. Так полагаю. Потому что одним образом, если TEDстер устанавливает связь со всей взаимосвязанностью всех компьютеров и со всем, то это воссоединение массового сознания, где каждый может понастоящему знать все, что происходит где-то на этой планете.\nТак что это станет невыносимо - то, чем является сострадание, это то, что станет невыносимым для нас, абсолютно невыносимо то, что мы с удовольствием сидим здесь в уюте и радуемся жизни ума или тому что там есть, пока есть люди, которые постоянно подвергаются болезням и у них нет и крошки во рту и у них нет крыши над головой, или с ними жестоко обходиться какая-то ужасающая личность и так далее. Это просто становиться невыносимо. И так как мы знаем все, мы в известной степени принуждены технологией превратиться в Будд или что то вроде того, стать просвещенными.\nИ конечно, мы все будем глубоко разочарованы когда это произойдет. Потому что мы думаем, что так как нам как будто надоело, то чем мы занимаемся, нам немножко надоело, то мы страдаем. Мы в известной степени наслаждаемся нашим мучением. Мы отвлекаемся от нашего мученичества бегая взад и вперед, но в основном, у нас у всех эта общая мука, что мы застряли в своей коже, а все остальные - там снаружи. И время от времени мы собираемся с кем-то другим, кто тоже застрял в своей коже, и радуемся друг дружке, и каждый из нас пробует выбратся из своей и в конечном счете терпит неудачу, конечно, и мы снова все там же.\nПотому что наше эгоцентричное мировосприятие – с точки зрения Будды, неправильное восприятие - считать что все то что мы есть - это то, что внутри нашей кожи. И это - внутри и снаружи, я и остальное, а остальное может быть чем угодно. И все здесь к сожалению имеют это привычное восприятие, немного, не так ли? Знаете, кто-то сидящий в седеньи рядом с вами – и это нормально так как вы в театре, но если бы вы сидели на скамейке в парке и кто-нибудь пришел и подсел бы так близко к вам, вас бы передернуло. Чего им надо от меня? Всмысле, кто же это? И вы бы не сидели так близко друг к другу, так как в вашем понятии - вы против вселенны – вот это то, что Будда открыл. Потому что та основная идея мироздания, что мы одни, каждый один из нас, и что все остальные отличаются от нас, ставит нас в невозможное положение, не так ли? Кто будет тем, кому мир отделит достаточно внимания? Кто сможет заполучить достаточно от мира? Кого не растоптает несметное количество других существ - если вы различаетесь от всех остальных?\nТак что, сострадание появляется тогда, когда вы с удивлением открываете, что теряете себя каким-то образом: через исскуство, через медитацию, через понимание, через фактическое знание, знание, что у вас нет таких ограничений, знание о своей взаимосвязанности с другими существами. Вы можете быть собой будучи всеми остальными существами, когда вы проглянете сквозь тот обман, что вы что-то отдельное от них. Когда вы сделаете это, вам прийдется почувствовать то, что чувствуют они. К счастью, как говорят – я все еще не убежден - но к счастью, говорят, что когда вы достигнете этой точки, потому что некоторые говорят в буддистской литературе, они говорят, ооо, кому бы хотелось быть понастоящему сострадательным? Это ужасно! Я так несчастен, когда я один. У меня болит голова. У меня кости ломит. Я иду от рождения к смерти. Я никогда не доволен. У меня никогда нет достаточно, даже если я миллиардер, для меня никогда не будет достаточно. Мне надо сто миллиардов, вот такой я. Представьте, если бы мне приходилось чувствовать страдания сотен других людей. Было бы ужасно.\nНо по-видимому, это странный парадокс жизни. Когда вы уже не заперты в себе, тогда как мудрость, или интеллект, или научное познание о природе мира, которое позволяет вашему уму развернуться, и сопереживать, и усиливать основную способность человека сопереживать, и сознавая, что вы и то другое существо, както через этот просвет, вам видна будет более глубокая сущность жизни, и вы можете, вы можете избегнуть железного круга „я, меня, мне, мой”, как пели Битлс.\nЗнаете, мы научились всему в 60ые. Жаль, что никто не простиг того, а пытаются с тех пор подавить все это. Я, меня, мне, мой. Та песня, идеальная песня. Идеальное учение. Но когда мы освобождены от этого, мы как-то начинаем интересоваться остальными. И чувствуем себя иначе. Это очень странно. Это очень странно. Далай Лама всегда любит говорить - он говорит, что когда вы в своем уме рожаете идею сострадания, это потому что вы осознали, что вы и ваши страдания и радости, в конце концов черезчур незначительны как поле действия вашего интеллекта. Это очень скучно, независимо если вы чувствуете себя так или иначе, или как-то, знаете - и чем больше внимания отделяете тому как себя чувствуете, междупрочим, тем хуже становиться. К примеру, даже когда вы веселитесь, когда наступает конец развлечению? Развлечение кончается тогда, когда вы подумаете, было ли хорошо? И, оказывается, никогда не может быть достаточно хорошо.\nЯ люблю, то что Лейлей говорит, что нет лучше способа помочь тем, кто очень страдает на физической плоскости или на других плоскостьях, чем дать им веселиться, делать все развлекаясь. Было бы хорошо, если Далай Лама услышал это. Мне бы хотелось, если бы он был там и услышал это. Он однажды мне сказал – он был немного грустным; он очень тревожится о тех у кого есть и о тех у кого нет. Он был немного грустным, так как сказал, что сто лет тому назад, пришли люди и забрали все у тех, у кого было. Знаете, большие коммунистические революции, Россия и Китай и т.д. Они все забрали силой, говоря, что все раздадут всем, а после того стали хуже. Они вообще не помогли.\nТак что же может заполнить эту ужасную бездну, которая открылась сегодня в мире? И после того посмотрел на меня. Так я сказал, „Ну, знаете, вы ведь во всем этом. Вы учите: это, щедрость”, это все, что я смог придумать. Что такое добродетель? Но конечно, я считаю, что ключ к спасению мира, ключ к состраданию, это то, что бы было больше веселия. Это надо делать веселясь. Щедрость – еще больше развлечения. Вот где ключ. У всех неправильное представление. Они думают Будда был настолько скучен, что они удивляются, когда встречаются с Далай Ламой, а он такой веселый. Хотя его народ страдает от геноцида - и поверьте мне, он чувствует каждый удар о голову каждой старенькой монашки, в каждой китайской тюрьме. Он чувствует это. Он чувствует, как в наши дни они стрижут яков. Я даже не буду говорить о том, как они это делают. Но он чувствует, что происходит. И все-таки, он очень веселый. Исключительно веселый.\nПотому что когда вы раскрываетесь, вы просто не можете – ведь прибавлять свое несчастье к чужому несчастью ни к чему хорошему не приведет? Вам надо открыть какое-то мировозрение, где вы увидите надежду во всем, как все можно изменить. Посмотрите на красивую вещь, которую Чихо нам показала. Она нас напугала человеком-лавой. Она нас напугала, что идет человек-лава, а за ним что идет цунами, но в конце концов были цветы, и деревья, и все было очень красиво. Очень прелестно.\nТак что, сострадание означает чувствовать чувства других, а человек всущности есть сострадание. У человеческого существа время почти истекло. Человек есть сострадание, потому что зачем нам наш мозг? Вот, мозг Джима выучает наизусть альманах. Но он мог бы запомнить потребности всех существ, которые он есть, которыми он будет, которыми он был. Он смог бы запомнить всякие фантастические вещи, что бы помочь многим другим. И ему было бы исключительно развлекательно делать это.\nТак что первый человек, который становится счастлив, когда вы перестанете печься о своей собственной ситуации, насколько счастлив я, тогда как вы всегда недовольны - как Мик Джэггер говорит нам, вы так никогда не будете довольны. Так что вы решаете, ну, мне осточертело от меня. Я буду думать о том, как другие могут быть счастливы. Я буду ставать по утрам и думать, что бы я смог сделать хотя бы для одного человека, или даже собаки, своей собаки, своей кошки, своего любимца, своей бабочки. И первый человек, который становится счастливым, когда вы это делаете, а вы больше не делаете ничего для кого-нибудь еще, но вы уже более счастливы, вы сами, потому что ваше восприятие раздвигается, и вы вдруг видите весь мир и всех людей в нем. И вы осознаете что это – быть с этими людьми - это тот цветуший сад, который Чихо нам показала. Это и есть Нирвана. А у меня время кончилось. Я знаю заповеди TED. Спасибо."
}
] |
Robert Thurman: We can be Buddhas
TED Talk Subtitles and Transcript: In our hyperlinked world, we can know anything, anytime. And this mass enlightenment, says Buddhist scholar Bob Thurman, is our first step toward Buddha nature.
Thank you. And I feel like this whole evening has been very amazing to me. I feel it's sort of like the Vimalakirti Sutra, an ancient work from ancient India in which the Buddha appears at the beginning and a whole bunch of people come to see him from the biggest city in the area, Vaishali, and they bring some sort of jeweled parasols to make an offering to him. All the young people, actually, from the city. The old fogeys don't come because they're mad at Buddha, because when he came to their city he accepted -- he always accepts the first invitation that comes to him, from whoever it is, and the local geisha, a movie-star sort of person, raced the elders of the city in a chariot and invited him first.
So he was hanging out with the movie star, and of course they were grumbling: "He's supposed to be religious and all this. What's he doing over there at Amrapali's house with all his 500 monks," and so on. They were all grumbling, and so they boycotted him. They wouldn't go listen to him. But the young people all came. And they brought this kind of a jeweled parasol, and they put it on the ground. And as soon as they had laid all these, all their big stack of these jeweled parasols that they used to carry in ancient India, he performed a kind of special effect which made it into a giant planetarium, the wonder of the universe. Everyone looked in that, and they saw in there the total interconnectedness of all life in all universes.
And of course, in the Buddhist cosmos there are millions and billions of planets with human life on it, and enlightened beings can see the life on all the other planets. So they don't -- when they look out and they see those lights that you showed in the sky -- they don't just see sort of pieces of matter burning or rocks or flames or gases exploding. They actually see landscapes and human beings and gods and dragons and serpent beings and goddesses and things like that.
He made that special effect at the beginning to get everyone to think about interconnection and interconnectedness and how everything in life was totally interconnected. And then Leilei -- I know his other name -- told us about interconnection, and how we're all totally interconnected here, and how we've all known each other. And of course in the Buddhist universe, we've already done this already billions of times in many, many lifetimes in the past. And I didn't give the talk always. You did, and we had to watch you, and so forth. And we're all still trying to, I guess we're all trying to become TEDsters, if that's a modern form of enlightenment. I guess so. Because in a way, if a TEDster relates to all the interconnectedness of all the computers and everything, it's the forging of a mass awareness, of where everybody can really know everything that's going on everywhere in the planet.
And therefore it will become intolerable -- what compassion is, is where it will become intolerable for us, totally intolerable that we sit here in comfort and in pleasure and enjoying the life of the mind or whatever it is, and there are people who are absolutely riddled with disease and they cannot have a bite of food and they have no place, or they're being brutalized by some terrible person and so forth. It just becomes intolerable. With all of us knowing everything, we're kind of forced by technology to become Buddhas or something, to become enlightened.
And of course, we all will be deeply disappointed when we do. Because we think that because we are kind of tired of what we do, a little bit tired, we do suffer. We do enjoy our misery in a certain way. We distract ourselves from our misery by running around somewhere, but basically we all have this common misery that we are sort of stuck inside our skins and everyone else is out there. And occasionally we get together with another person stuck in their skin and the two of us enjoy each other, and each one tries to get out of their own, and ultimately it fails of course, and then we're back into this thing.
Because our egocentric perception -- from the Buddha's point of view, misperception -- is that all we are is what is inside our skin. And it's inside and outside, self and other, and other is all very different. And everyone here is unfortunately carrying that habitual perception, a little bit, right? You know, someone sitting next to you in a seat -- that's OK because you're in a theater, but if you were sitting on a park bench and someone came up and sat that close to you, you'd freak out. What do they want from me? Like, who's that? And so you wouldn't sit that close to another person because of your notion that it's you versus the universe -- that's all Buddha discovered. Because that cosmic basic idea that it is us all alone, each of us, and everyone else is different, then that puts us in an impossible situation, doesn't it? Who is it who's going to get enough attention from the world? Who's going to get enough out of the world? Who's not going to be overrun by an infinite number of other beings -- if you're different from all the other beings?
So where compassion comes is where you surprisingly discover you lose yourself in some way: through art, through meditation, through understanding, through knowledge actually, knowing that you have no such boundary, knowing your interconnectedness with other beings. You can experience yourself as the other beings when you see through the delusion of being separated from them. When you do that, you're forced to feel what they feel. Luckily, they say -- I still am not sure -- but luckily, they say that when you reach that point because some people have said in the Buddhist literature, they say, "Oh who would really want to be compassionate? How awful! I'm so miserable on my own. My head is aching. My bones are aching. I go from birth to death. I'm never satisfied. I never have enough, even if I'm a billionaire, I don't have enough. I need a hundred billion." So I'm like that. Imagine if I had to feel even a hundred other people's suffering. It would be terrible.
But apparently, this is a strange paradox of life. When you're no longer locked in yourself, and as the wisdom or the intelligence or the scientific knowledge of the nature of the world, that enables you to let your mind spread out, and empathize, and enhance the basic human ability of empathizing, and realizing that you are the other being, somehow by that opening, you can see the deeper nature of life. And you can, you get away from this terrible iron circle of I, me, me, mine, like the Beatles used to sing.
You know, we really learned everything in the '60s. Too bad nobody ever woke up to it, and they've been trying to suppress it since then. I, me, me, mine. It's like a perfect song, that song. A perfect teaching. But when we're relieved from that, we somehow then become interested in all the other beings. And we feel ourselves differently. It's totally strange. It's totally strange. The Dalai Lama always likes to say -- he says that when you give birth in your mind to the idea of compassion, it's because you realize that you yourself and your pains and pleasures are finally too small a theater for your intelligence. It's really too boring whether you feel like this or like that, or what, you know -- and the more you focus on how you feel, by the way, the worse it gets. Like, even when you're having a good time, when is the good time over? The good time is over when you think, how good is it? And then it's never good enough.
I love that Leilei said that the way of helping those who are suffering badly on the physical plane or on other planes is having a good time, doing it by having a good time. I think the Dalai Lama should have heard that. I wish he'd been there to hear that. He once told me -- he looked kind of sad; he worries very much about the haves and have-nots. He looked a little sad, because he said, well, a hundred years ago, they went and took everything away from the haves. You know, the big communist revolutions, Russia and China and so forth. They took it all away by violence, saying they were going to give it to everyone, and then they were even worse. They didn't help at all.
So what could possibly change this terrible gap that has opened up in the world today? And so then he looks at me. So I said, "Well, you know, you're all in this yourself. You teach: it's generosity," was all I could think of. What is virtue? But of course, what you said, I think the key to saving the world, the key to compassion is that it is more fun. It should be done by fun. Generosity is more fun. That's the key. Everybody has the wrong idea. They think Buddha was so boring, and they're so surprised when they meet Dalai Lama and he's fairly jolly. Even though his people are being genocided -- and believe me, he feels every blow on every old nun's head, in every Chinese prison. He feels it. He feels the way they are harvesting yaks nowadays. I won't even say what they do. But he feels it. And yet he's very jolly. He's extremely jolly.
Because when you open up like that, then you can't just -- what good does it do to add being miserable with others' misery? You have to find some vision where you see how hopeful it is, how it can be changed. Look at that beautiful thing Chiho showed us. She scared us with the lava man. She scared us with the lava man is coming, then the tsunami is coming, but then finally there were flowers and trees, and it was very beautiful. It's really lovely.
So, compassion means to feel the feelings of others, and the human being actually is compassion. The human being is almost out of time. The human being is compassion because what is our brain for? Now, Jim's brain is memorizing the almanac. But he could memorize all the needs of all the beings that he is, he will, he did. He could memorize all kinds of fantastic things to help many beings. And he would have tremendous fun doing that.
So the first person who gets happy, when you stop focusing on the self-centered situation of, how happy am I, where you're always dissatisfied -- as Mick Jagger told us. You never get any satisfaction that way. So then you decide, "Well, I'm sick of myself. I'm going to think of how other people can be happy. I'm going to get up in the morning and think, what can I do for even one other person, even a dog, my dog, my cat, my pet, my butterfly?" And the first person who gets happy when you do that, you don't do anything for anybody else, but you get happier, you yourself, because your whole perception broadens and you suddenly see the whole world and all of the people in it. And you realize that this -- being with these people -- is the flower garden that Chiho showed us. It is Nirvana. And my time is up. And I know the TED commandments. Thank you.
|
Боб Тэрман говорит, мы можем быть Буддами
TED Talk Subtitles and Transcript: В нашем сверхвзаимосвязанном мире, мы можем знать все, в каждый момент. И это массовое просвещение, говорит буддистский знаток Боб Тэрман, первый шаг к природе Будды.
Спасибо. Чувствую, для меня весь этот вечер был очень изумительным. Он был что-то вроде Вималакирти Сутры, древнего произведения из древней Индии, в котором сначала Будда появляется и целая куча людей из самого большого города в областе, г. Вайсали, приходит посмотреть на него и принести разные вышитые драгоценностями зонтики, как приношение ему. В сущности все молодые люди, из города - ветхие стариканы не прийдут, так как сердиты на Будду, потому что, когда он пришел в их город он принял - он всегда принимает первое приглашение, которое получает, независимо от кого, а местная гейша, которая что-то вроде фильмовой звезды, побила старейшин города подъезжая на каляске и первой пригласила его.
Так что он тусовался с фильмовой звездой, и конечно они заворчали. „Он должен быть религиозным и все такое. Что он делает там в доме Амрапали, со всеми его 500 монахами,” и так далее. Все они возроптали и все они бойкотировали его. Не хотели пойти послушать его. Но вся молодежь пришла. И они принесли своего рода украшенный драгоценностями зонтик, и они положили его на землю. И когда они положили все, всю большую кучу этих украшенных зонтиков, которые тогда носили в древней Индии, он проделал специальный трюк, который превратил их в гигантский планетарий, чудо вселены. Каждый, кто посмотрел на него, видел там абсолютную взаимосвязанность всей жизни во всех вселенах.
И конечно, в буддистском мироздании есть миллионы и миллиарды планет, где живут люди, а просвещенные могут увидеть жизнь на всех других планетах. Так что они, когда они смотрят и видят эти огоньки, которые вы показали в небе, они не видят просто кусочки горящей материи или камни, или пламя, или взрывающиеся газы. Они на самом деле видят пейзажи и человеческие существа, и богов, и драконов, и змеев, и богинь, и другие существа.
Он сначала проделал тот специальный трюк, чтобы все начали думать о взаимосвязи и взаимосвязанности и как все в жизни абсолютно взаимосвязано. И тогда Лейлей – я знаю его под другим именем – сказал нам о взаимосвязи, и о том как все мы здесь абсолютно взаимосвязаны и как мы все знаем друг друга. И конечно в буддистской вселене, мы проделали это уже миллиарды раз, во многих многих предшествующих перерождениях. И не я, кто всегда вел беседу. Вы водили, а мы смотрели на вас, и так далее. А мы все еще пытаемся, думаю все мы пытаемся стать TEDстерами, если это современная форма просвещения. Так полагаю. Потому что одним образом, если TEDстер устанавливает связь со всей взаимосвязанностью всех компьютеров и со всем, то это воссоединение массового сознания, где каждый может понастоящему знать все, что происходит где-то на этой планете.
Так что это станет невыносимо - то, чем является сострадание, это то, что станет невыносимым для нас, абсолютно невыносимо то, что мы с удовольствием сидим здесь в уюте и радуемся жизни ума или тому что там есть, пока есть люди, которые постоянно подвергаются болезням и у них нет и крошки во рту и у них нет крыши над головой, или с ними жестоко обходиться какая-то ужасающая личность и так далее. Это просто становиться невыносимо. И так как мы знаем все, мы в известной степени принуждены технологией превратиться в Будд или что то вроде того, стать просвещенными.
И конечно, мы все будем глубоко разочарованы когда это произойдет. Потому что мы думаем, что так как нам как будто надоело, то чем мы занимаемся, нам немножко надоело, то мы страдаем. Мы в известной степени наслаждаемся нашим мучением. Мы отвлекаемся от нашего мученичества бегая взад и вперед, но в основном, у нас у всех эта общая мука, что мы застряли в своей коже, а все остальные - там снаружи. И время от времени мы собираемся с кем-то другим, кто тоже застрял в своей коже, и радуемся друг дружке, и каждый из нас пробует выбратся из своей и в конечном счете терпит неудачу, конечно, и мы снова все там же.
Потому что наше эгоцентричное мировосприятие – с точки зрения Будды, неправильное восприятие - считать что все то что мы есть - это то, что внутри нашей кожи. И это - внутри и снаружи, я и остальное, а остальное может быть чем угодно. И все здесь к сожалению имеют это привычное восприятие, немного, не так ли? Знаете, кто-то сидящий в седеньи рядом с вами – и это нормально так как вы в театре, но если бы вы сидели на скамейке в парке и кто-нибудь пришел и подсел бы так близко к вам, вас бы передернуло. Чего им надо от меня? Всмысле, кто же это? И вы бы не сидели так близко друг к другу, так как в вашем понятии - вы против вселенны – вот это то, что Будда открыл. Потому что та основная идея мироздания, что мы одни, каждый один из нас, и что все остальные отличаются от нас, ставит нас в невозможное положение, не так ли? Кто будет тем, кому мир отделит достаточно внимания? Кто сможет заполучить достаточно от мира? Кого не растоптает несметное количество других существ - если вы различаетесь от всех остальных?
Так что, сострадание появляется тогда, когда вы с удивлением открываете, что теряете себя каким-то образом: через исскуство, через медитацию, через понимание, через фактическое знание, знание, что у вас нет таких ограничений, знание о своей взаимосвязанности с другими существами. Вы можете быть собой будучи всеми остальными существами, когда вы проглянете сквозь тот обман, что вы что-то отдельное от них. Когда вы сделаете это, вам прийдется почувствовать то, что чувствуют они. К счастью, как говорят – я все еще не убежден - но к счастью, говорят, что когда вы достигнете этой точки, потому что некоторые говорят в буддистской литературе, они говорят, ооо, кому бы хотелось быть понастоящему сострадательным? Это ужасно! Я так несчастен, когда я один. У меня болит голова. У меня кости ломит. Я иду от рождения к смерти. Я никогда не доволен. У меня никогда нет достаточно, даже если я миллиардер, для меня никогда не будет достаточно. Мне надо сто миллиардов, вот такой я. Представьте, если бы мне приходилось чувствовать страдания сотен других людей. Было бы ужасно.
Но по-видимому, это странный парадокс жизни. Когда вы уже не заперты в себе, тогда как мудрость, или интеллект, или научное познание о природе мира, которое позволяет вашему уму развернуться, и сопереживать, и усиливать основную способность человека сопереживать, и сознавая, что вы и то другое существо, както через этот просвет, вам видна будет более глубокая сущность жизни, и вы можете, вы можете избегнуть железного круга „я, меня, мне, мой”, как пели Битлс.
Знаете, мы научились всему в 60ые. Жаль, что никто не простиг того, а пытаются с тех пор подавить все это. Я, меня, мне, мой. Та песня, идеальная песня. Идеальное учение. Но когда мы освобождены от этого, мы как-то начинаем интересоваться остальными. И чувствуем себя иначе. Это очень странно. Это очень странно. Далай Лама всегда любит говорить - он говорит, что когда вы в своем уме рожаете идею сострадания, это потому что вы осознали, что вы и ваши страдания и радости, в конце концов черезчур незначительны как поле действия вашего интеллекта. Это очень скучно, независимо если вы чувствуете себя так или иначе, или как-то, знаете - и чем больше внимания отделяете тому как себя чувствуете, междупрочим, тем хуже становиться. К примеру, даже когда вы веселитесь, когда наступает конец развлечению? Развлечение кончается тогда, когда вы подумаете, было ли хорошо? И, оказывается, никогда не может быть достаточно хорошо.
Я люблю, то что Лейлей говорит, что нет лучше способа помочь тем, кто очень страдает на физической плоскости или на других плоскостьях, чем дать им веселиться, делать все развлекаясь. Было бы хорошо, если Далай Лама услышал это. Мне бы хотелось, если бы он был там и услышал это. Он однажды мне сказал – он был немного грустным; он очень тревожится о тех у кого есть и о тех у кого нет. Он был немного грустным, так как сказал, что сто лет тому назад, пришли люди и забрали все у тех, у кого было. Знаете, большие коммунистические революции, Россия и Китай и т.д. Они все забрали силой, говоря, что все раздадут всем, а после того стали хуже. Они вообще не помогли.
Так что же может заполнить эту ужасную бездну, которая открылась сегодня в мире? И после того посмотрел на меня. Так я сказал, „Ну, знаете, вы ведь во всем этом. Вы учите: это, щедрость”, это все, что я смог придумать. Что такое добродетель? Но конечно, я считаю, что ключ к спасению мира, ключ к состраданию, это то, что бы было больше веселия. Это надо делать веселясь. Щедрость – еще больше развлечения. Вот где ключ. У всех неправильное представление. Они думают Будда был настолько скучен, что они удивляются, когда встречаются с Далай Ламой, а он такой веселый. Хотя его народ страдает от геноцида - и поверьте мне, он чувствует каждый удар о голову каждой старенькой монашки, в каждой китайской тюрьме. Он чувствует это. Он чувствует, как в наши дни они стрижут яков. Я даже не буду говорить о том, как они это делают. Но он чувствует, что происходит. И все-таки, он очень веселый. Исключительно веселый.
Потому что когда вы раскрываетесь, вы просто не можете – ведь прибавлять свое несчастье к чужому несчастью ни к чему хорошему не приведет? Вам надо открыть какое-то мировозрение, где вы увидите надежду во всем, как все можно изменить. Посмотрите на красивую вещь, которую Чихо нам показала. Она нас напугала человеком-лавой. Она нас напугала, что идет человек-лава, а за ним что идет цунами, но в конце концов были цветы, и деревья, и все было очень красиво. Очень прелестно.
Так что, сострадание означает чувствовать чувства других, а человек всущности есть сострадание. У человеческого существа время почти истекло. Человек есть сострадание, потому что зачем нам наш мозг? Вот, мозг Джима выучает наизусть альманах. Но он мог бы запомнить потребности всех существ, которые он есть, которыми он будет, которыми он был. Он смог бы запомнить всякие фантастические вещи, что бы помочь многим другим. И ему было бы исключительно развлекательно делать это.
Так что первый человек, который становится счастлив, когда вы перестанете печься о своей собственной ситуации, насколько счастлив я, тогда как вы всегда недовольны - как Мик Джэггер говорит нам, вы так никогда не будете довольны. Так что вы решаете, ну, мне осточертело от меня. Я буду думать о том, как другие могут быть счастливы. Я буду ставать по утрам и думать, что бы я смог сделать хотя бы для одного человека, или даже собаки, своей собаки, своей кошки, своего любимца, своей бабочки. И первый человек, который становится счастливым, когда вы это делаете, а вы больше не делаете ничего для кого-нибудь еще, но вы уже более счастливы, вы сами, потому что ваше восприятие раздвигается, и вы вдруг видите весь мир и всех людей в нем. И вы осознаете что это – быть с этими людьми - это тот цветуший сад, который Чихо нам показала. Это и есть Нирвана. А у меня время кончилось. Я знаю заповеди TED. Спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Al Gore: What comes after An Inconvenient Truth?\nTED Talk Subtitles and Transcript: At TED2009, Al Gore presents updated slides from around the globe to make the case that worrying climate trends are even worse than scientists predicted, and to make clear his stance on \"clean coal.\"\nLast year I showed these two slides so that demonstrate that the arctic ice cap, which for most of the last three million years has been the size of the lower 48 states, has shrunk by 40 percent. But this understates the seriousness of this particular problem because it doesn't show the thickness of the ice. The arctic ice cap is, in a sense, the beating heart of the global climate system. It expands in winter and contracts in summer. The next slide I show you will be a rapid fast-forward of what's happened over the last 25 years. The permanent ice is marked in red. As you see, it expands to the dark blue -- that's the annual ice in winter, and it contracts in summer. The so-called permanent ice, five years old or older, you can see is almost like blood, spilling out of the body here. In 25 years it's gone from this, to this.\nThis is a problem because the warming heats up the frozen ground around the Arctic Ocean, where there is a massive amount of frozen carbon which, when it thaws, is turned into methane by microbes. Compared to the total amount of global warming pollution in the atmosphere, that amount could double if we cross this tipping point. Already in some shallow lakes in Alaska, methane is actively bubbling up out of the water. Professor Katey Walter from the University of Alaska went out with another team to another shallow lake last winter. Video: Whoa! (Laughter) Al Gore: She's okay. The question is whether we will be.\nAnd one reason is, this enormous heat sink heats up Greenland from the north. This is an annual melting river. But the volumes are much larger than ever. This is the Kangerlussuaq River in southwest Greenland. If you want to know how sea level rises from land-base ice melting this is where it reaches the sea. These flows are increasing very rapidly. At the other end of the planet, Antarctica the largest mass of ice on the planet. Last month scientists reported the entire continent is now in negative ice balance. And west Antarctica cropped up on top some under-sea islands, is particularly rapid in its melting. That's equal to 20 feet of sea level, as is Greenland.\nIn the Himalayas, the third largest mass of ice: at the top you see new lakes, which a few years ago were glaciers. 40 percent of all the people in the world get half of their drinking water from that melting flow. In the Andes, this glacier is the source of drinking water for this city. The flows have increased. But when they go away, so does much of the drinking water. In California there has been a 40 percent decline in the Sierra snowpack. This is hitting the reservoirs. And the predictions, as you've read, are serious.\nThis drying around the world has lead to a dramatic increase in fires. And the disasters around the world have been increasing at an absolutely extraordinary and unprecedented rate. Four times as many in the last 30 years as in the previous 75. This is a completely unsustainable pattern. If you look at in the context of history you can see what this is doing.\nIn the last five years we've added 70 million tons of CO2 every 24 hours -- 25 million tons every day to the oceans. Look carefully at the area of the eastern Pacific, from the Americas, extending westward, and on either side of the Indian subcontinent, where there is a radical depletion of oxygen in the oceans. The biggest single cause of global warming, along with deforestation, which is 20 percent of it, is the burning of fossil fuels. Oil is a problem, and coal is the most serious problem. The United States is one of the two largest emitters, along with China. And the proposal has been to build a lot more coal plants.\nBut we're beginning to see a sea change. Here are the ones that have been cancelled in the last few years with some green alternatives proposed. (Applause) However there is a political battle in our country. And the coal industries and the oil industries spent a quarter of a billion dollars in the last calendar year promoting clean coal, which is an oxymoron. That image reminded me of something. (Laughter) Around Christmas, in my home in Tennessee, a billion gallons of coal sludge was spilled. You probably saw it on the news. This, all over the country, is the second largest waste stream in America. This happened around Christmas. One of the coal industry's ads around Christmas was this one.\nVideo: ♪♫ Frosty the coal man is a jolly, happy soul. He's abundant here in America, and he helps our economy grow. Frosty the coal man is getting cleaner everyday. He's affordable and adorable, and workers keep their pay.\nAl Gore: This is the source of much of the coal in West Virginia. The largest mountaintop miner is the head of Massey Coal.\nVideo: Don Blankenship: Let me be clear about it. Al Gore, Nancy Pelosi, Harry Reid, they don't know what they're talking about.\nAl Gore: So the Alliance for Climate Protection has launched two campaigns. This is one of them, part of one of them.\nVideo: Actor: At COALergy we view climate change as a very serious threat to our business. That's why we've made it our primary goal to spend a large sum of money on an advertising effort to help bring out and complicate the truth about coal. The fact is, coal isn't dirty. We think it's clean -- smells good, too. So don't worry about climate change. Leave that up to us. (Laughter)\nVideo: Actor: Clean coal -- you've heard a lot about it. So let's take a tour of this state-of-the-art clean coal facility. Amazing! The machinery is kind of loud. But that's the sound of clean coal technology. And while burning coal is one of the leading causes of global warming, the remarkable clean coal technology you see here changes everything. Take a good long look: this is today's clean coal technology.\nAl Gore: Finally, the positive alternative meshes with our economic challenge and our national security challenge.\nVideo: Narrator: America is in crisis -- the economy, national security, the climate crisis. The thread that links them all: our addiction to carbon based fuels, like dirty coal and foreign oil. But now there is a bold new solution to get us out of this mess. Repower America with 100 percent clean electricity within 10 years. A plan to put America back to work, make us more secure, and help stop global warming. Finally, a solution that's big enough to solve our problems. Repower America. Find out more.\nAl Gore: This is the last one.\nVideo: Narrator: It's about repowering America. One of the fastest ways to cut our dependence on old dirty fuels that are killing our planet. Man: Future's over here. Wind, sun, a new energy grid. Man #2: New investments to create high-paying jobs. Narrator: Repower America. It's time to get real.\nAl Gore: There is an old African proverb that says, \"If you want to go quickly, go alone. If you want to go far, go together.\" We need to go far, quickly. Thank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ал Гор предупреждает о новейших тенденциях изменения климата\nTED Talk Subtitles and Transcript: На конференции TED2009 Ал Гор представляет обновлённые слайды со всего мира, чтобы показать, что климат изменяется даже хуже, чем предсказывали учёные, и четко заявляет свою позицию о \"чистых технологиях использования угля\".\nВ предыдущем году я показывал эти два слайда, чтобы проиллюстрировать, что арктические льды, которые на протяжении большей части последних трёх миллионов лет были размером примерно как 48 нижних штатов США, уменьшились на 40 процентов. Но это не до конца показывает серьёзность данной проблемы, так как эти фотографии не показывают толщину льда. Арктические льды, в некотором смысле, представляют собой бьющееся сердце глобальной климатической системы. Они растут зимой и уменьшаются летом. Следущий слайд, который я вам покажу, в ускоренном темпе продемонстрирует, что происходило на протяжении последних 25 лет. Нетающие льды показаны красным. Как вы видите, они расширяются к тёмно-синему, который обозначает ежегодный зимний лёд, и уменьшается к лету. Так называемый постоянный лёд, который не таял пять лет или больше, очень похож на кровь, которая выливается из тела. За 25 лет состояние изменилось от такого до такого.\nИ это проблема, потому что потепление нагревает замёрзшие земли вокруг арктического океана, где находятся огромные залежи замороженного углерода, который при таянии превращается в метан с помощью микробов. По сравнению с общим количеством загрязнения в атмосфере из-за глобального потепления это количество может удвоиться, если мы пересечём эту черту. Уже сейчас на некоторых мелких озёрах Аляски метан активно выделяется из воды в виде пузырей. Профессор Кейти Уолтер из Университета Аляски побывала с другой группой на другом маленьком озере прошлой зимой. Видео: Ого! (смеются) Ал Гор: У неё всё хорошо. Вопрос в другом: хорошо ли у нас?\nОдна из причин для беспокойства - это огромный теплопоглощающий бассейн, который нагревает Гренландию с севера. Это ежегодный разлив реки. Но количество воды гораздо больше чем раньше. Это река Кангерлуссуак на юго-западе Гренландии. Если вы хотите знать как повышается уровень мирового океана от таяния наземных ледников, просто посмотрите как река впадает в море. Эти потоки воды очень быстро увеличиваются. А на другом конце Земли, в Антарктике, находится самое большое скопление льда на планете. В прошлом месяце ученые сообщили, что на всём континенте соотношение льда стало негативным. А на западе Антарктики открылись некоторые подводные острова, здесь лед тает особенно быстро. Это прибавляет 20 футов (примерно 6.096 метров) к уровню моря, так же как и в Гренландии.\nВ Гималаях, третий по величине ледник, наверху вы можете видеть новые озёра, которые ещё пару месяцев назад были ледниками. 40 процентов людей в мире получают половину питьевой воды из этих растаявших ледников. Этот ледник в Андах является источником питьевой воды для этого города. Потоки талой воды увеличились. Но когда уменьшаются потоки, с ними уменьшается и количество питьевой воды. В Калифорнии, на 40 процентов снизилось количество снежного покрова в районе хребта Съерра Невада. Это пагубно сказывается на водохранилищах. И прогнозы, как вы читали, не шутошные.\nЭта засуха во всём мире приводит к значительнуму увеличению пожаров. И бедствия по всему миру увеличиваются с экстраординарной и беспрецедентной скоростью. За последние 30 лет произошло в четыре раза больше бедствий, чем за предыдущие 75. Такого ещё никогда не было. Если взглянуть в прошлое, то вы увидите, что стало причиной.\nЗа последние пять лет мы добавляли по 70 миллионов тонн углекислого газа каждые 24 часа -- 25 миллионов тонн в день в океан. Посмотрите внимательно на область восточного Тихого океана, от Америк, на запад, и с обеих сторон Индостана, где наблюдается истощение кислорода в океане. Самой большой причиной глобального потепления, наряду с вырубкой леса, составляющей 20 процентов, является сжигание ископаемого топлива. Сжигание нефти, и в гораздо большей степени - угля. США один из двух наибольших излучателей тепла, наряду с Китаем. И предложение состояло в том, чтобы построить намного больше угольных заводов.\nНо теперь мы видим, что океан начал меняться. Вот те станции, строительство которых было отменено на протяжении последних пяти лет (отмечены красным крестиком). взамен были предложены экологически чистые альтернативы. (Аплодисменты) Однако, в нашей стране есть политическое противостояние. Угольная и нефтедобывающие промышленности потратили четверть миллиарда долларов в прошлом году продвигая использование \"чистого угля\", который есть не что иное, как оксиморон. Эта картинка мне кое-что напомнила... (Смех) Примерно на Рождество в моём родном штате Теннесси был пролит миллиард галлонов (3 785 411.78 м3) угольного шлама. Скорее всего вы уже видели это в новостях. Это второй по величине выброс отходов в Америке. Это случилось примерно на Рождество. Одной из рождественских реклам угольной индустрии на Рождество была эта:\nКлип: Морозный угольный человек - веселый и счастливый. Его много в Америке и он помогает расти нашей экономике. Морозный угольный человек становится чище с каждым днём. Он недорогой и очаровательный, и рабочие получают зарплату.\nАл Гор: Это источник большой части угля в Западной Вирджинии. Глава самой крупной горнодобывающей шахты Massey Coal.\nДон Бланкеншип: \"Давайте всё проясним. Ал Гор, Нэнси Пелоси, Гарри Рид, они не знают о чём они говорят.\nАл Гор: Поэтому Альянс за Защиту Климата начал две кампании. Это - одна из них, часть одной из них.\nАктёр: В COALergy мы рассматриваем изменение климата, как очень серьёзную угрозу нашему бизнесу. Вот почему нашей приоритетной задачей стала трата большой суммы денег на рекламу, которая поможет раскрыть и усложнить правду об угле. Дело в том, что уголь не грязный. Мы считаем, что он чистый, и хорошо пахнет. Так что не волнуйтесь об изменении климата. Оставьте это нам. (Смех)\nАктёр: Чистый уголь, вы много слышали о нём. Ну что ж, давайте совершим прогулку по современой фабрике чистого угля, оборудованной по последнему слову техники. Удивительно! Машины работают очень громко. Но это звук производства чистого угля. И, в то время как сжигаемый уголь - одна из основных причин глобального потепления, замечательная технология чистого угля, как вы можете видеть, всё меняет. Посмотрите внимательней - это сегодняшняя технология чистого угля.\nАл Гор: И наконец, положительная альтернатива этому сводит воедино и экономические проблемы и проблемы национальной безопасности.\nГолос за кадром: Америка находится в кризисе: экономика, национальная безопасность, климатический кризис. Нить, которая связывает их друг с другом - наша приверженность к углеродному топливу, такому как грязный уголь и иностранная нефть. Но теперь у нас есть новое, смелое решение, которое решит наши проблемы. Перевести Америку на 100 процентов экологически чисто добываемое электричество за 10 лет. План, который создаст в Америке рабочие места, сделает нас более защищёнными, и поможет остановить глобальное потепление. И наконец, это метод, который достаточно хорош для того, чтобы решить наши проблемы. Repower America. Узнайте больше.\nАл Гор: Ну и ещё один.\nГолос за кадром: Все дело в перестройке добычи энергии в Америке. Это один из самых быстрых способов сократить нашу зависимость от старых грязных видов топлива, которые убивают нашу планету. Мужчина: Будущее уже здесь. Ветер, солнце и новые энергетические сети. Мужчина №2: Новые инвестиции для создания высокооплачиваемой работы. Голос за кадром: Repower America. Теперь это реально.\nАл Гор: Есть старая африканская пословица, которая гласит: \"Если ты хочешь идти быстро - иди один. Если ты хочешь пойти далеко - иди вместе\". Мы должны пойти далеко, быстро. Большое спасибо. (Апплодисменты)"
}
] |
Al Gore: What comes after An Inconvenient Truth?
TED Talk Subtitles and Transcript: At TED2009, Al Gore presents updated slides from around the globe to make the case that worrying climate trends are even worse than scientists predicted, and to make clear his stance on "clean coal."
Last year I showed these two slides so that demonstrate that the arctic ice cap, which for most of the last three million years has been the size of the lower 48 states, has shrunk by 40 percent. But this understates the seriousness of this particular problem because it doesn't show the thickness of the ice. The arctic ice cap is, in a sense, the beating heart of the global climate system. It expands in winter and contracts in summer. The next slide I show you will be a rapid fast-forward of what's happened over the last 25 years. The permanent ice is marked in red. As you see, it expands to the dark blue -- that's the annual ice in winter, and it contracts in summer. The so-called permanent ice, five years old or older, you can see is almost like blood, spilling out of the body here. In 25 years it's gone from this, to this.
This is a problem because the warming heats up the frozen ground around the Arctic Ocean, where there is a massive amount of frozen carbon which, when it thaws, is turned into methane by microbes. Compared to the total amount of global warming pollution in the atmosphere, that amount could double if we cross this tipping point. Already in some shallow lakes in Alaska, methane is actively bubbling up out of the water. Professor Katey Walter from the University of Alaska went out with another team to another shallow lake last winter. Video: Whoa! (Laughter) Al Gore: She's okay. The question is whether we will be.
And one reason is, this enormous heat sink heats up Greenland from the north. This is an annual melting river. But the volumes are much larger than ever. This is the Kangerlussuaq River in southwest Greenland. If you want to know how sea level rises from land-base ice melting this is where it reaches the sea. These flows are increasing very rapidly. At the other end of the planet, Antarctica the largest mass of ice on the planet. Last month scientists reported the entire continent is now in negative ice balance. And west Antarctica cropped up on top some under-sea islands, is particularly rapid in its melting. That's equal to 20 feet of sea level, as is Greenland.
In the Himalayas, the third largest mass of ice: at the top you see new lakes, which a few years ago were glaciers. 40 percent of all the people in the world get half of their drinking water from that melting flow. In the Andes, this glacier is the source of drinking water for this city. The flows have increased. But when they go away, so does much of the drinking water. In California there has been a 40 percent decline in the Sierra snowpack. This is hitting the reservoirs. And the predictions, as you've read, are serious.
This drying around the world has lead to a dramatic increase in fires. And the disasters around the world have been increasing at an absolutely extraordinary and unprecedented rate. Four times as many in the last 30 years as in the previous 75. This is a completely unsustainable pattern. If you look at in the context of history you can see what this is doing.
In the last five years we've added 70 million tons of CO2 every 24 hours -- 25 million tons every day to the oceans. Look carefully at the area of the eastern Pacific, from the Americas, extending westward, and on either side of the Indian subcontinent, where there is a radical depletion of oxygen in the oceans. The biggest single cause of global warming, along with deforestation, which is 20 percent of it, is the burning of fossil fuels. Oil is a problem, and coal is the most serious problem. The United States is one of the two largest emitters, along with China. And the proposal has been to build a lot more coal plants.
But we're beginning to see a sea change. Here are the ones that have been cancelled in the last few years with some green alternatives proposed. (Applause) However there is a political battle in our country. And the coal industries and the oil industries spent a quarter of a billion dollars in the last calendar year promoting clean coal, which is an oxymoron. That image reminded me of something. (Laughter) Around Christmas, in my home in Tennessee, a billion gallons of coal sludge was spilled. You probably saw it on the news. This, all over the country, is the second largest waste stream in America. This happened around Christmas. One of the coal industry's ads around Christmas was this one.
Video: ♪♫ Frosty the coal man is a jolly, happy soul. He's abundant here in America, and he helps our economy grow. Frosty the coal man is getting cleaner everyday. He's affordable and adorable, and workers keep their pay.
Al Gore: This is the source of much of the coal in West Virginia. The largest mountaintop miner is the head of Massey Coal.
Video: Don Blankenship: Let me be clear about it. Al Gore, Nancy Pelosi, Harry Reid, they don't know what they're talking about.
Al Gore: So the Alliance for Climate Protection has launched two campaigns. This is one of them, part of one of them.
Video: Actor: At COALergy we view climate change as a very serious threat to our business. That's why we've made it our primary goal to spend a large sum of money on an advertising effort to help bring out and complicate the truth about coal. The fact is, coal isn't dirty. We think it's clean -- smells good, too. So don't worry about climate change. Leave that up to us. (Laughter)
Video: Actor: Clean coal -- you've heard a lot about it. So let's take a tour of this state-of-the-art clean coal facility. Amazing! The machinery is kind of loud. But that's the sound of clean coal technology. And while burning coal is one of the leading causes of global warming, the remarkable clean coal technology you see here changes everything. Take a good long look: this is today's clean coal technology.
Al Gore: Finally, the positive alternative meshes with our economic challenge and our national security challenge.
Video: Narrator: America is in crisis -- the economy, national security, the climate crisis. The thread that links them all: our addiction to carbon based fuels, like dirty coal and foreign oil. But now there is a bold new solution to get us out of this mess. Repower America with 100 percent clean electricity within 10 years. A plan to put America back to work, make us more secure, and help stop global warming. Finally, a solution that's big enough to solve our problems. Repower America. Find out more.
Al Gore: This is the last one.
Video: Narrator: It's about repowering America. One of the fastest ways to cut our dependence on old dirty fuels that are killing our planet. Man: Future's over here. Wind, sun, a new energy grid. Man #2: New investments to create high-paying jobs. Narrator: Repower America. It's time to get real.
Al Gore: There is an old African proverb that says, "If you want to go quickly, go alone. If you want to go far, go together." We need to go far, quickly. Thank you very much. (Applause)
|
Ал Гор предупреждает о новейших тенденциях изменения климата
TED Talk Subtitles and Transcript: На конференции TED2009 Ал Гор представляет обновлённые слайды со всего мира, чтобы показать, что климат изменяется даже хуже, чем предсказывали учёные, и четко заявляет свою позицию о "чистых технологиях использования угля".
В предыдущем году я показывал эти два слайда, чтобы проиллюстрировать, что арктические льды, которые на протяжении большей части последних трёх миллионов лет были размером примерно как 48 нижних штатов США, уменьшились на 40 процентов. Но это не до конца показывает серьёзность данной проблемы, так как эти фотографии не показывают толщину льда. Арктические льды, в некотором смысле, представляют собой бьющееся сердце глобальной климатической системы. Они растут зимой и уменьшаются летом. Следущий слайд, который я вам покажу, в ускоренном темпе продемонстрирует, что происходило на протяжении последних 25 лет. Нетающие льды показаны красным. Как вы видите, они расширяются к тёмно-синему, который обозначает ежегодный зимний лёд, и уменьшается к лету. Так называемый постоянный лёд, который не таял пять лет или больше, очень похож на кровь, которая выливается из тела. За 25 лет состояние изменилось от такого до такого.
И это проблема, потому что потепление нагревает замёрзшие земли вокруг арктического океана, где находятся огромные залежи замороженного углерода, который при таянии превращается в метан с помощью микробов. По сравнению с общим количеством загрязнения в атмосфере из-за глобального потепления это количество может удвоиться, если мы пересечём эту черту. Уже сейчас на некоторых мелких озёрах Аляски метан активно выделяется из воды в виде пузырей. Профессор Кейти Уолтер из Университета Аляски побывала с другой группой на другом маленьком озере прошлой зимой. Видео: Ого! (смеются) Ал Гор: У неё всё хорошо. Вопрос в другом: хорошо ли у нас?
Одна из причин для беспокойства - это огромный теплопоглощающий бассейн, который нагревает Гренландию с севера. Это ежегодный разлив реки. Но количество воды гораздо больше чем раньше. Это река Кангерлуссуак на юго-западе Гренландии. Если вы хотите знать как повышается уровень мирового океана от таяния наземных ледников, просто посмотрите как река впадает в море. Эти потоки воды очень быстро увеличиваются. А на другом конце Земли, в Антарктике, находится самое большое скопление льда на планете. В прошлом месяце ученые сообщили, что на всём континенте соотношение льда стало негативным. А на западе Антарктики открылись некоторые подводные острова, здесь лед тает особенно быстро. Это прибавляет 20 футов (примерно 6.096 метров) к уровню моря, так же как и в Гренландии.
В Гималаях, третий по величине ледник, наверху вы можете видеть новые озёра, которые ещё пару месяцев назад были ледниками. 40 процентов людей в мире получают половину питьевой воды из этих растаявших ледников. Этот ледник в Андах является источником питьевой воды для этого города. Потоки талой воды увеличились. Но когда уменьшаются потоки, с ними уменьшается и количество питьевой воды. В Калифорнии, на 40 процентов снизилось количество снежного покрова в районе хребта Съерра Невада. Это пагубно сказывается на водохранилищах. И прогнозы, как вы читали, не шутошные.
Эта засуха во всём мире приводит к значительнуму увеличению пожаров. И бедствия по всему миру увеличиваются с экстраординарной и беспрецедентной скоростью. За последние 30 лет произошло в четыре раза больше бедствий, чем за предыдущие 75. Такого ещё никогда не было. Если взглянуть в прошлое, то вы увидите, что стало причиной.
За последние пять лет мы добавляли по 70 миллионов тонн углекислого газа каждые 24 часа -- 25 миллионов тонн в день в океан. Посмотрите внимательно на область восточного Тихого океана, от Америк, на запад, и с обеих сторон Индостана, где наблюдается истощение кислорода в океане. Самой большой причиной глобального потепления, наряду с вырубкой леса, составляющей 20 процентов, является сжигание ископаемого топлива. Сжигание нефти, и в гораздо большей степени - угля. США один из двух наибольших излучателей тепла, наряду с Китаем. И предложение состояло в том, чтобы построить намного больше угольных заводов.
Но теперь мы видим, что океан начал меняться. Вот те станции, строительство которых было отменено на протяжении последних пяти лет (отмечены красным крестиком). взамен были предложены экологически чистые альтернативы. (Аплодисменты) Однако, в нашей стране есть политическое противостояние. Угольная и нефтедобывающие промышленности потратили четверть миллиарда долларов в прошлом году продвигая использование "чистого угля", который есть не что иное, как оксиморон. Эта картинка мне кое-что напомнила... (Смех) Примерно на Рождество в моём родном штате Теннесси был пролит миллиард галлонов (3 785 411.78 м3) угольного шлама. Скорее всего вы уже видели это в новостях. Это второй по величине выброс отходов в Америке. Это случилось примерно на Рождество. Одной из рождественских реклам угольной индустрии на Рождество была эта:
Клип: Морозный угольный человек - веселый и счастливый. Его много в Америке и он помогает расти нашей экономике. Морозный угольный человек становится чище с каждым днём. Он недорогой и очаровательный, и рабочие получают зарплату.
Ал Гор: Это источник большой части угля в Западной Вирджинии. Глава самой крупной горнодобывающей шахты Massey Coal.
Дон Бланкеншип: "Давайте всё проясним. Ал Гор, Нэнси Пелоси, Гарри Рид, они не знают о чём они говорят.
Ал Гор: Поэтому Альянс за Защиту Климата начал две кампании. Это - одна из них, часть одной из них.
Актёр: В COALergy мы рассматриваем изменение климата, как очень серьёзную угрозу нашему бизнесу. Вот почему нашей приоритетной задачей стала трата большой суммы денег на рекламу, которая поможет раскрыть и усложнить правду об угле. Дело в том, что уголь не грязный. Мы считаем, что он чистый, и хорошо пахнет. Так что не волнуйтесь об изменении климата. Оставьте это нам. (Смех)
Актёр: Чистый уголь, вы много слышали о нём. Ну что ж, давайте совершим прогулку по современой фабрике чистого угля, оборудованной по последнему слову техники. Удивительно! Машины работают очень громко. Но это звук производства чистого угля. И, в то время как сжигаемый уголь - одна из основных причин глобального потепления, замечательная технология чистого угля, как вы можете видеть, всё меняет. Посмотрите внимательней - это сегодняшняя технология чистого угля.
Ал Гор: И наконец, положительная альтернатива этому сводит воедино и экономические проблемы и проблемы национальной безопасности.
Голос за кадром: Америка находится в кризисе: экономика, национальная безопасность, климатический кризис. Нить, которая связывает их друг с другом - наша приверженность к углеродному топливу, такому как грязный уголь и иностранная нефть. Но теперь у нас есть новое, смелое решение, которое решит наши проблемы. Перевести Америку на 100 процентов экологически чисто добываемое электричество за 10 лет. План, который создаст в Америке рабочие места, сделает нас более защищёнными, и поможет остановить глобальное потепление. И наконец, это метод, который достаточно хорош для того, чтобы решить наши проблемы. Repower America. Узнайте больше.
Ал Гор: Ну и ещё один.
Голос за кадром: Все дело в перестройке добычи энергии в Америке. Это один из самых быстрых способов сократить нашу зависимость от старых грязных видов топлива, которые убивают нашу планету. Мужчина: Будущее уже здесь. Ветер, солнце и новые энергетические сети. Мужчина №2: Новые инвестиции для создания высокооплачиваемой работы. Голос за кадром: Repower America. Теперь это реально.
Ал Гор: Есть старая африканская пословица, которая гласит: "Если ты хочешь идти быстро - иди один. Если ты хочешь пойти далеко - иди вместе". Мы должны пойти далеко, быстро. Большое спасибо. (Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Brian Goldman: Doctors make mistakes. Can we talk about that?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Every doctor makes mistakes. But, says physician Brian Goldman, medicine's culture of denial (and shame) keeps doctors from ever talking about those mistakes, or using them to learn and improve. Telling stories from his own long practice, he calls on doctors to start talking about being wrong.\nI think we have to do something about a piece of the culture of medicine that has to change. And I think it starts with one physician, and that's me. And maybe I've been around long enough that I can afford to give away some of my false prestige to be able to do that. Before I actually begin the meat of my talk, let's begin with a bit of baseball. Hey, why not? We're near the end, we're getting close to the World Series. We all love baseball, don't we? (Laughter) Baseball is filled with some amazing statistics. And there's hundreds of them. \"Moneyball\" is about to come out, and it's all about statistics and using statistics to build a great baseball team. I'm going to focus on one stat that I hope a lot of you have heard of. It's called batting average. So we talk about a 300, a batter who bats 300. That means that ballplayer batted safely, hit safely three times out of 10 at bats. That means hit the ball into the outfield, it dropped, it didn't get caught, and whoever tried to throw it to first base didn't get there in time and the runner was safe. Three times out of 10. Do you know what they call a 300 hitter in Major League Baseball? Good, really good, maybe an all-star. Do you know what they call a 400 baseball hitter? That's somebody who hit, by the way, four times safely out of every 10. Legendary -- as in Ted Williams legendary -- the last Major League Baseball player to hit over 400 during a regular season. Now let's take this back into my world of medicine where I'm a lot more comfortable, or perhaps a bit less comfortable after what I'm going to talk to you about. Suppose you have appendicitis and you're referred to a surgeon who's batting 400 on appendectomies. (Laughter) Somehow this isn't working out, is it? Now suppose you live in a certain part of a certain remote place and you have a loved one who has blockages in two coronary arteries and your family doctor refers that loved one to a cardiologist who's batting 200 on angioplasties. But, but, you know what? She's doing a lot better this year. She's on the comeback trail. And she's hitting a 257. Somehow this isn't working. But I'm going to ask you a question. What do you think a batting average for a cardiac surgeon or a nurse practitioner or an orthopedic surgeon, an OBGYN, a paramedic is supposed to be? 1,000, very good. Now truth of the matter is, nobody knows in all of medicine what a good surgeon or physician or paramedic is supposed to bat. What we do though is we send each one of them, including myself, out into the world with the admonition, be perfect. Never ever, ever make a mistake, but you worry about the details, about how that's going to happen. And that was the message that I absorbed when I was in med school. I was an obsessive compulsive student. In high school, a classmate once said that Brian Goldman would study for a blood test. (Laughter) And so I did. And I studied in my little garret at the nurses' residence at Toronto General Hospital, not far from here. And I memorized everything. I memorized in my anatomy class the origins and exertions of every muscle, every branch of every artery that came off the aorta, differential diagnoses obscure and common. I even knew the differential diagnosis in how to classify renal tubular acidosis. And all the while, I was amassing more and more knowledge. And I did well, I graduated with honors, cum laude. And I came out of medical school with the impression that if I memorized everything and knew everything, or as much as possible, as close to everything as possible, that it would immunize me against making mistakes. And it worked for a while, until I met Mrs. Drucker. I was a resident at a teaching hospital here in Toronto when Mrs. Drucker was brought to the emergency department of the hospital where I was working. At the time I was assigned to the cardiology service on a cardiology rotation. And it was my job, when the emergency staff called for a cardiology consult, to see that patient in emerg. and to report back to my attending. And I saw Mrs. Drucker, and she was breathless. And when I listened to her, she was making a wheezy sound. And when I listened to her chest with a stethoscope, I could hear crackly sounds on both sides that told me that she was in congestive heart failure. This is a condition in which the heart fails, and instead of being able to pump all the blood forward, some of the blood backs up into the lung, the lungs fill up with blood, and that's why you have shortness of breath. And that wasn't a difficult diagnosis to make. I made it and I set to work treating her. I gave her aspirin. I gave her medications to relieve the strain on her heart. I gave her medications that we call diuretics, water pills, to get her to pee out the access fluid. And over the course of the next hour and a half or two, she started to feel better. And I felt really good. And that's when I made my first mistake; I sent her home. Actually, I made two more mistakes. I sent her home without speaking to my attending. I didn't pick up the phone and do what I was supposed to do, which was call my attending and run the story by him so he would have a chance to see her for himself. And he knew her, he would have been able to furnish additional information about her. Maybe I did it for a good reason. Maybe I didn't want to be a high-maintenance resident. Maybe I wanted to be so successful and so able to take responsibility that I would do so and I would be able to take care of my attending's patients without even having to contact him. The second mistake that I made was worse. In sending her home, I disregarded a little voice deep down inside that was trying to tell me, \"Goldman, not a good idea. Don't do this.\" In fact, so lacking in confidence was I that I actually asked the nurse who was looking after Mrs. Drucker, \"Do you think it's okay if she goes home?\" And the nurse thought about it and said very matter-of-factly, \"Yeah, I think she'll do okay.\" I can remember that like it was yesterday. So I signed the discharge papers, and an ambulance came, paramedics came to take her home. And I went back to my work on the wards. All the rest of that day, that afternoon, I had this kind of gnawing feeling inside my stomach. But I carried on with my work. And at the end of the day, I packed up to leave the hospital and walked to the parking lot to take my car and drive home when I did something that I don't usually do. I walked through the emergency department on my way home. And it was there that another nurse, not the nurse who was looking after Mrs. Drucker before, but another nurse, said three words to me that are the three words that most emergency physicians I know dread. Others in medicine dread them as well, but there's something particular about emergency medicine because we see patients so fleetingly. The three words are: Do you remember? \"Do you remember that patient you sent home?\" the other nurse asked matter-of-factly. \"Well she's back,\" in just that tone of voice. Well she was back all right. She was back and near death. About an hour after she had arrived home, after I'd sent her home, she collapsed and her family called 911 and the paramedics brought her back to the emergency department where she had a blood pressure of 50, which is in severe shock. And she was barely breathing and she was blue. And the emerg. staff pulled out all the stops. They gave her medications to raise her blood pressure. They put her on a ventilator. And I was shocked and shaken to the core. And I went through this roller coaster, because after they stabilized her, she went to the intensive care unit, and I hoped against hope that she would recover. And over the next two or three days, it was clear that she was never going to wake up. She had irreversible brain damage. And the family gathered. And over the course of the next eight or nine days, they resigned themselves to what was happening. And at about the nine day mark, they let her go -- Mrs. Drucker, a wife, a mother and a grandmother. They say you never forget the names of those who die. And that was my first time to be acquainted with that. Over the next few weeks, I beat myself up and I experienced for the first time the unhealthy shame that exists in our culture of medicine -- where I felt alone, isolated, not feeling the healthy kind of shame that you feel, because you can't talk about it with your colleagues. You know that healthy kind, when you betray a secret that a best friend made you promise never to reveal and then you get busted and then your best friend confronts you and you have terrible discussions, but at the end of it all that sick feeling guides you and you say, I'll never make that mistake again. And you make amends and you never make that mistake again. That's the kind of shame that is a teacher. The unhealthy shame I'm talking about is the one that makes you so sick inside. It's the one that says, not that what you did was bad, but that you are bad. And it was what I was feeling. And it wasn't because of my attending; he was a doll. He talked to the family, and I'm quite sure that he smoothed things over and made sure that I didn't get sued. And I kept asking myself these questions. Why didn't I ask my attending? Why did I send her home? And then at my worst moments: Why did I make such a stupid mistake? Why did I go into medicine? Slowly but surely, it lifted. I began to feel a bit better. And on a cloudy day, there was a crack in the clouds and the sun started to come out and I wondered, maybe I could feel better again. And I made myself a bargain that if only I redouble my efforts to be perfect and never make another mistake again, please make the voices stop. And they did. And I went back to work. And then it happened again. Two years later I was an attending in the emergency department at a community hospital just north of Toronto, and I saw a 25 year-old man with a sore throat. It was busy, I was in a bit of a hurry. He kept pointing here. I looked at his throat, it was a little bit pink. And I gave him a prescription for penicillin and sent him on his way. And even as he was walking out the door, he was still sort of pointing to his throat. And two days later I came to do my next emergency shift, and that's when my chief asked to speak to me quietly in her office. And she said the three words: Do you remember? \"Do you remember that patient you saw with the sore throat?\" Well it turns out, he didn't have a strep throat. He had a potentially life-threatening condition called epiglottitis. You can Google it, but it's an infection, not of the throat, but of the upper airway, and it can actually cause the airway to close. And fortunately he didn't die. He was placed on intravenous antibiotics and he recovered after a few days. And I went through the same period of shame and recriminations and felt cleansed and went back to work, until it happened again and again and again. Twice in one emergency shift, I missed appendicitis. Now that takes some doing, especially when you work in a hospital that at the time saw but 14 people a night. Now in both cases, I didn't send them home and I don't think there was any gap in their care. One I thought had a kidney stone. I ordered a kidney X-ray. When it turned out to be normal, my colleague who was doing a reassessment of the patient noticed some tenderness in the right lower quadrant and called the surgeons. The other one had a lot of diarrhea. I ordered some fluids to rehydrate him and asked my colleague to reassess him. And he did and when he noticed some tenderness in the right lower quadrant, called the surgeons. In both cases, they had their operations and they did okay. But each time, they were gnawing at me, eating at me. And I'd like to be able to say to you that my worst mistakes only happened in the first five years of practice as many of my colleagues say, which is total B.S. (Laughter) Some of my doozies have been in the last five years. Alone, ashamed and unsupported. Here's the problem: If I can't come clean and talk about my mistakes, if I can't find the still-small voice that tells me what really happened, how can I share it with my colleagues? How can I teach them about what I did so that they don't do the same thing? If I were to walk into a room -- like right now, I have no idea what you think of me. When was the last time you heard somebody talk about failure after failure after failure? Oh yeah, you go to a cocktail party and you might hear about some other doctor, but you're not going to hear somebody talking about their own mistakes. If I were to walk into a room filled with my colleages and ask for their support right now and start to tell what I've just told you right now, I probably wouldn't get through two of those stories before they would start to get really uncomfortable, somebody would crack a joke, they'd change the subject and we would move on. And in fact, if I knew and my colleagues knew that one of my orthopedic colleagues took off the wrong leg in my hospital, believe me, I'd have trouble making eye contact with that person. That's the system that we have. It's a complete denial of mistakes. It's a system in which there are two kinds of physicians -- those who make mistakes and those who don't, those who can't handle sleep deprivation and those who can, those who have lousy outcomes and those who have great outcomes. And it's almost like an ideological reaction, like the antibodies begin to attack that person. And we have this idea that if we drive the people who make mistakes out of medicine, what will we be left with, but a safe system. But there are two problems with that. In my 20 years or so of medical broadcasting and journalism, I've made a personal study of medical malpractice and medical errors to learn everything I can, from one of the first articles I wrote for the Toronto Star to my show \"White Coat, Black Art.\" And what I've learned is that errors are absolutely ubiquitous. We work in a system where errors happen every day, where one in 10 medications are either the wrong medication given in hospital or at the wrong dosage, where hospital-acquired infections are getting more and more numerous, causing havoc and death. In this country, as many as 24,000 Canadians die of preventable medical errors. In the United States, the Institute of Medicine pegged it at 100,000. In both cases, these are gross underestimates, because we really aren't ferreting out the problem as we should. And here's the thing. In a hospital system where medical knowledge is doubling every two or three years, we can't keep up with it. Sleep deprivation is absolutely pervasive. We can't get rid of it. We have our cognitive biases, so that I can take a perfect history on a patient with chest pain. Now take the same patient with chest pain, make them moist and garrulous and put a little bit of alcohol on their breath, and suddenly my history is laced with contempt. I don't take the same history. I'm not a robot; I don't do things the same way each time. And my patients aren't cars; they don't tell me their symptoms in the same way each time. Given all of that, mistakes are inevitable. So if you take the system, as I was taught, and weed out all the error-prone health professionals, well there won't be anybody left. And you know that business about people not wanting to talk about their worst cases? On my show, on \"White Coat, Black Art,\" I made it a habit of saying, \"Here's my worst mistake,\" I would say to everybody from paramedics to the chief of cardiac surgery, \"Here's my worst mistake,\" blah, blah, blah, blah, blah, \"What about yours?\" and I would point the microphone towards them. And their pupils would dilate, they would recoil, then they would look down and swallow hard and start to tell me their stories. They want to tell their stories. They want to share their stories. They want to be able to say, \"Look, don't make the same mistake I did.\" What they need is an environment to be able to do that. What they need is a redefined medical culture. And it starts with one physician at a time. The redefined physician is human, knows she's human, accepts it, isn't proud of making mistakes, but strives to learn one thing from what happened that she can teach to somebody else. She shares her experience with others. She's supportive when other people talk about their mistakes. And she points out other people's mistakes, not in a gotcha way, but in a loving, supportive way so that everybody can benefit. And she works in a culture of medicine that acknowledges that human beings run the system, and when human beings run the system, they will make mistakes from time to time. So the system is evolving to create backups that make it easier to detect those mistakes that humans inevitably make and also fosters in a loving, supportive way places where everybody who is observing in the health care system can actually point out things that could be potential mistakes and is rewarded for doing so, and especially people like me, when we do make mistakes, we're rewarded for coming clean. My name is Brian Goldman. I am a redefined physician. I'm human. I make mistakes. I'm sorry about that, but I strive to learn one thing that I can pass on to other people. I still don't know what you think of me, but I can live with that. And let me close with three words of my own: I do remember. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Брайан Голдман: Врачи ошибаются. Можем мы поговорить об этом?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Каждый врач допускает ошибки. По мнению Брайана Голдмана, врачи отрицают ошибки (стыдятся их), из-за чего они не обсуждают свои ошибки и не учатся на них. Делясь опытом своей многолетней практики, он призывает врачей делиться своими ошибками.\nЯ думаю, что мы должны поменять один аспект медицинской культуры. Всё начинается с одного врача, с меня. Может быть, я достаточно долго прожил и могу себе позволить пожертвовать ради этого частью своего ложного престижа.\nПрежде, чем перейти к сути выступления, давайте поговорим немного о бейсболе. A почему бы и нет? Не за горами финал ежегодного чемпионата США по бейсболу. Мы все любим бейсбол, не так ли? (Смех) Бейсбол полон интересных фактов. Их сотни. Скоро выходит «Человек, который изменил все» — фильм о статистике и о том, как её использовать, чтобы создать успешную бейсбольную команду.\nОстановлюсь на одном из статистических показателей, о котором, думаю, многие слышали. Так называемая результативность. Речь идёт о 300, игрок, который отбивает 300. То есть, игрок, который верно отбивает 3 из 10 подач. Это означает, что мяч был послан за пределы поля, коснулся земли, не был пойман, или подающий не смог вовремя добежать на первую базу, и бегущий объявляется «в безопасности». 3 из 10. Знаете, как называют такого игрока в Главной лиге бейсбола? Хороший, очень хороший игрок, может быть первоклассный. Вы знаете, как называют игрока со средней результативностью 400? То есть того, кто в среднем верно отбивает 4 подачи из 10. Легендой — как называли Теда Уильямса — последнего сильнейшего игрока бейсбольной лиги набравшего более 400 во время обычного сезона.\nА теперь давайте вернёмся в мир медицины, где я более компетентен, и, возможно, немного менее уверен в себе, учитывая то, что я собираюсь вам сообщить. Предположим, у вас аппендицит, вас направляют к хирургу, чья результативность по удалению аппендицита равна 400. (Смех) Так не пойдёт, правда же? Предположим, вы живете в отдалённом районе или ваш близкий человек, у которого закупорка двух коронарных артерий и семейный врач направляет вашего близкого к кардиологу, чья результативность составляет 200. Знаете что? В этом году она заметно улучшилась. Теперь её результативность равна 257. Но всё равно так не пойдёт.\nЗадам такой вопрос. Какой должна быть средняя результативность кардиохирурга, или медсестры, или хирурга-ортопеда, гинеколога, фельдшера — как вы думаете? 1 000, очень хорошо. По правде говоря, никто в медицине не знает какая у хорошего хирурга, врача или фельдшера должна быть результативность. И что мы делаем — мы посылаем каждого из них, включая меня, в мир, с наставлением быть совершенными. Никогда, никогда не допускать ошибки, но вы переживаете о мелочах, о том насколько это возможно.\nВот такое наставление я получил в стенах медицинской школы. Я был студентом-заучкой. В школе мой одноклассник однажды сказал, что Брайан Голдман будет изучать литературу, чтобы сдать анализ крови. (Смех) Так и было. Я занимался у себя на маленьком чердаке в резиденции медсестёр больницы Торонто, недалеко отсюда. Я выучил все наизусть. На занятиях анатомии я выучил строение и происхождение каждой мышцы, каждой артерии, ответвляющейся от аорты, скрытые и явные дифференциальные диагнозы. Я даже знал дифференциальный диагноз того, как классифицировать ацидоз почечных канальцев. И всё это время, я накапливал всё больше и больше знаний.\nЯ хорошо учился и закончил с отличием, с красным дипломом. Из медицинской школы я вышел, твёрдо веря, что, если я всё выучил — значит, я всё знаю, ну, или почти всё, насколько это возможно, и что это защитит меня от ошибок. Так и было какое-то время, пока я не встретил госпожу Дрюкер.\nЯ был практикантом в больнице Торонто, когда госпожу Дрюкер доставили в отделение скорой помощи больницы, где я работал. В то время я работал в кардиологии посменно. B мои обязанности входило консультировать персонал скорой помощи по вопросам кардиологии, осматривать пациентов, и докладывать результаты осмотра главному врачу. Я осмотрел госпожу Дрюкер, она не дышала. Я прислушался, она издавала хриплые звуки. Когда я её послушал стетоскопом, то услышал хрипы c обеих сторон, что означало, что у неё застойная сердечная недостаточность. Это состояние, при котором отказывает сердце, и вместо того, чтобы качать кровь вперёд, часть крови отступает в лёгкие, и лёгкие наполняются кровью, поэтому не хватает кислорода.\nТакой диагноз было нетрудно поставить. И я взялся за её лечение. Дал ей аспирин. Дал таблетки, чтобы облегчить нагрузку на сердце. Назначил ей мочегонное, так называемые водяные таблетки, которые выводят излишки жидкости. В течение следующих полутора–двух часов, ей стало лучше. Я был очень доволен. Вот тогда я и допустил свою первую ошибку — отправил её домой.\nНа самом деле, совершил две ошибки. Послал её домой, и не посоветовался с главным врачом. Я не взял телефон и не сделал то, что должен был сделать — не позвонил главному врачу и не посоветовался с ним. У него не было возможности самому осмотреть её. Он знал её, и смог бы получить дополнительную информацию о ней. Может, у меня была уважительная причина. Может, я не хотел быть нуждающимся в помощи практикантом. Может быть, я хотел быть успешным и способным брать на себя ответственность, раз я так поступил. Я думал, что сам могу позаботиться о своих пациентах и нет необходимости звонить ему.\nВторая ошибка была ещё хуже. Посылая её домой, я проигнорировал свой внутренний голос, который говорил мне: «Голдман, не хорошая это идея. Не делай этого». В действительности, мне настолько не хватало уверенности, что я даже посоветовался с медсестрой, присматривавшей за миссис Дрюкер, «Как вы считаете, она будет в порядке, если я её выпишу?» Медсестра подумала и уверенно ответила: «Да, думаю, она будет в порядке». Я помню, как будто это было вчера.\nЯ подписал бумаги о выписке, приехала скорая, и медицинские работники увезли её домой. Я вернулся к своей работе. Весь оставшийся день, вторую половину, меня терзало мучительное чувство сомнения. Но я продолжал свою работу. В конце дня, я собрал свои вещи, покинул больницу, и на парковке, по пути к своей машине я сделал то, чего обычно не делал. Я прошёл через отделение неотложной помощи по дороге домой.\nИ именно там другая медсестра, не та, которая присматривала за миссис Дрюкер раньше, а другая, сказала три слова, и этих трёх слов боится большинство моих знакомых врачей скорой помощи. Также как и остальные медицинские работники, но особенно работники скорой помощи, потому что мы видим пациентов мимолётно. Эти три слова звучат так: Помните? «Помните пациентку, которую вы послали домой?» — деловито спросила та медсестра. «Она снова здесь», — сказала она таким же уверенным тоном.\nОна снова была в больнице. Она снова была в больнице и при смерти. Через час после того, как она добралась до дома, когда я её выписал, она потеряла сознание, родственники вызвали скорую, и медицинские работники доставили её в отделение неотложной помощи с кровяным давлением в 50, что является состоянием шока. Она была синей и едва дышала. Персонал сделал всё возможное. Ей дали лекарства для повышения давления. Подключили к аппарату искусственного дыхания.\nЯ был глубоко потрясён. Я пережил такой кошмар, потому что после того, как её состояние стабилизировалось, её перевели в отделение интенсивной терапии, и я надеялся, что она поправится. В течение следующих двух-трёх дней, стало очевидно, что она не придёт в себя. У неё были необратимые повреждения мозга. Собрались родственники. На протяжении следующих 8-9-ти дней, они смирились, что произошло. Где-то на 9-й день её отключили. Миссис Дрюкер — жена, мать и бабушка.\nГоворят, невозможно забыть имена тех, кто умер. Для меня это был первый раз, чтобы убедиться в этом самому. На протяжении нескольких недель я корил себя и впервые почувствовал то самое нездоровое чувство стыда, которое распространено в нашей медицинской культуре, я чувствовал себя одиноким, изолированным, в отличие от здорового чувства стыда, потому что не мог обсудить это со своими коллегами. Здоровое чувство стыда — это когда вы открываете секрет друга, которому обещали, что никогда не проболтаетесь, и вас ловят на этом, ваш лучший друг стоит перед вами, отчитывает вас, и в конце всего этого под влиянием чувства вины вы обещаете, что никогда не повторите эту ошибку. Вы миритесь и никогда больше так не делаете. Такой стыд учит.\nНездоровый стыд, о котором я говорю, это тот, который заставляет нас страдать. Он говорит, что не то, что вы сделали — плохо, а вы сами — плохой. Именно так я себя и чувствовал. И не из-за главного врача, он всё сделал замечательно. Он поговорил с семьёй, и я уверен, что он сгладил ситуацию и сделал всё, чтоб на меня не подали в суд. Я продолжал терзать себя вопросами. Почему я не посоветовался с главным врачом? Почему я выписал её? А в самые тяжёлые моменты: Почему я делаю такие глупые ошибки? Почему я пошёл в медицину?\nМедленно, но верно, всё прошло. Я стал чувствовать себя немного лучше. В пасмурный день расступились облака и начало выходить солнце, и я подумал, может быть, я ещё смогу почувствовать себя лучше. Я договорился с самим собой, что если удвою свои усилия, чтобы стать безупречным и никогда больше не допускать ошибки, то, пожалуйста, пусть утихнут голоса. И они утихли. Я вернулся к работе. А потом это повторилось.\nДва года спустя я работал врачом в отделении неотложной помощи в местной больнице на севере от Торонто, одним из моих пациентов был 25-летний мужчина с болью в горле. Было очень много работы, и я немного торопился. Он постоянно указывал сюда. Я посмотрел его горло, оно было немного розовым. Я дал ему рецепт на пенициллин и выписал его. И даже выходя через дверь, он показывал на горло.\nЧерез два дня, когда я заступил на смену в отделение неотложной помощи, моя начальница попросила зайти к ней в кабинет для разговора. Она произнесла три слова: Помните? «Помните пациента с болью в горле?», Оказывается, у него было не воспаление горла. У него было потенциально опасное для жизни состояние, которое называется эпиглоттит. Можете в Гугл посмотреть, это инфекция не горла, а верхних дыхательных путей, которая может вызвать закрытие дыхательных путей. К счастью, он не умер. Ему сделали внутривенное введение антибиотиков, и он поправился через несколько дней. Я снова испытал стыд и самообвинения, затем почувствовал облегчение и вернулся к работе. Так происходило снова, и снова, и снова.\nДважды за одну смену я не распознал аппендицит. Усилия требуются особенно тогда, когда вы работаете в больнице, где за ночную смену осматриваете 14 человек. В обоих случаях, я не отправил их домой и не припоминаю никаких недочётов. Про одного я подумал, что у него камни в почках. Сделали рентген почек. Почки были в норме, и тогда мой коллега, повторно осмотрев пациента, обнаружил уплотнение в правой нижней части и позвал хирургов. У другого была сильная диарея. Я прописал ему жидкость и спросил коллегу осмотреть его. Он так и сделал и когда он заметил уплотнение в правой нижней части, позвал хирургов. В обоих случаях им была сделана операция, и они пошли на поправку. Но каждый раз они грызут меня, поедают изнутри.\nЯ был бы счастлив, если бы мог сказать, что мои худшие ошибки я сделал в первые пять лет практики, как утверждают многие мои коллеги, но на самом деле это неправда. (Смех) Некоторые оплошности я совершил за последние пять лет. Один, терзаемый чувством стыда и без поддержки. Вот в чем проблема: Если я не могу говорить правду и обсуждать свои ошибки, если я не слышу тихий голос, который говорит мне, что произошло на самом деле, как я могу поделиться с коллегами? Как я могу их научить, чтобы они не повторили мои ошибки? Если я вхожу в комнату — как сейчас, я не знаю, что вы обо мне думаете.\nКогда в последний раз вы слышали, как кто-то говорит об ошибках и провалах? Ах, да, если вы идёте на вечеринку, то можете услышать о другом враче, но вы не услышите, как кто-то говорит о своих собственных ошибках. Если бы мне пришлось войти в комнату, полную врачей и попросить их поддержку прямо сейчас и начать рассказывать то, что я только что сказал вам, скорее всего я не услышал бы и двух историй, прежде чем они почувствуют себя не в своей тарелке. Кто-то пошутит, они сменят тему, и мы замнём это. На самом деле, если бы только я и мои коллеги знали, что один мой коллега ортопед в моей больнице удалил не ту ногу, поверьте, мне было бы трудно смотреть в глаза этому человеку.\nТакая у нас система. Полное отрицание ошибок. В этой системе только две позиции: те, кто делает ошибки и те, кто их не делает те, кто не может справиться с недосыпанием и те, кто может, те, у кого посредственные результаты, и те, кто успешны. И это почти как идеологическая реакция, как антитела, начинающие атаковывать человека. И мы верим, что если мы изгоним людей, которые делают ошибки, из медицины, всё, что у нас останется — это безопасная система.\nНо есть две проблемы. За мои примерно 20 лет медицинской журналистики и радиовещания, я провёл личное исследование, посвящённое медицинской халатности и врачебным ошибкам, чтобы узнать всё возможное, с одной из первых статей, которую я написал для Toronto Star до моего шоу «Белые халаты, чёрная магия». Я понял то, что ошибки повсеместны. Мы работаем в системе, где ошибки случаются каждый день, где одно из 10 лекарств в больнице либо прописывается по ошибке, либо в неправильной дозировке; где число заболеваний, полученных в больнице, растёт, вызывая хаос и смерть. В этой стране более 24 000 канадцев умирает от предотвратимых медицинских ошибок. В Соединённых Штатах, Институт медицины насчитывает 100 000. В обоих случаях, это лишь приблизительные данные, потому что мы действительно не выявляем проблемы, как следовало бы.\nИ вот в чём дело. В больничной системе, где медицинские знания удваиваются каждые два-три года, мы не можем идти в ногу с ними. Лишение сна — повсеместное явление. Мы не можем избавиться от него. У нас есть когнитивные предубеждения, что идеальная история болезни у пациентов с болью в груди. Теперь возьмём того же пациента с болью в груди, сделаем его вспотевшим и болтливым, добавим немного алкоголя к его дыханию, и вдруг моя история пронизана презрением. Я не беру те же истории. Я не робот. Я не повторяюсь в точности каждый раз. И мои пациенты не автомобили — они не говорят о своих симптомах каждый раз одинаково. Учитывая всё это, ошибки неизбежны. Так что если взять систему и, как меня учили, отсеять всех медицинских работников допускающих ошибки, то никого не останется.\nИ вы знаете о людях, не желающих говорить о своих худших случаях? На моем шоу «Белые халаты, чёрная магия», я сделал привычкой говорить: «Это моя самая страшная ошибка». Я бы сказал всем, от парамедика до кардиохирурга: «Вот моя самая страшная ошибка», бла, бла, бла, бла, бла, «А как насчёт вас?» и дать микрофон им. Их зрачки расширятся, они вздрогнут, опустят взгляд, сглотнут, и начнут рассказывать мне свои истории. Они хотят рассказать свои истории. Они хотят поделиться своими историями. Им хотелось бы сказать: «Не повторяйте мои ошибки». Все, что им нужно — это подходящая обстановка. Им нужна новая медицинская культура. Это начинается с одного врача.\nВрач нового времени — это человек, который знает, что он человек, принимает это и не гордится своими ошибками, но стремится узнать, чему он может научить других, исходя из своего опыта. Он делится своим опытом с другими. Поддерживает, когда другие говорят о своих ошибках. Указывает на ошибки других людей, не грубо, а в доброжелательной форме, так, чтобы каждому было полезно. И он обладает медицинской культурой, которая признаёт, что люди управляют системой, и, управляя ей, люди время от времени делают ошибки. Таким образом, система развивается, создавая механизмы, которые облегчают обнаружение ошибок, которые люди неизбежно совершают, а также способствует в доброжелательной форме, создаёт возможность для всех, кто наблюдает в системе здравоохранения, указывает на потенциальные ошибки и вознаграждается за это, и особенно людей, таких как я, когда мы делаем ошибки. Нас поощряют, когда мы рассказываем, что произошло.\nМеня зовут Брайан Голдман. Я — врач нового поколения. Я — человек. Я делаю ошибки. Я сожалею об этом, но всегда стараюсь вынести урок, который могу передать другим людям. Я до сих пор не знаю, что вы думаете обо мне, но я могу с этим жить.\nИ позвольте мне в заключение сказать три слова: Я помню.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Brian Goldman: Doctors make mistakes. Can we talk about that?
TED Talk Subtitles and Transcript: Every doctor makes mistakes. But, says physician Brian Goldman, medicine's culture of denial (and shame) keeps doctors from ever talking about those mistakes, or using them to learn and improve. Telling stories from his own long practice, he calls on doctors to start talking about being wrong.
I think we have to do something about a piece of the culture of medicine that has to change. And I think it starts with one physician, and that's me. And maybe I've been around long enough that I can afford to give away some of my false prestige to be able to do that. Before I actually begin the meat of my talk, let's begin with a bit of baseball. Hey, why not? We're near the end, we're getting close to the World Series. We all love baseball, don't we? (Laughter) Baseball is filled with some amazing statistics. And there's hundreds of them. "Moneyball" is about to come out, and it's all about statistics and using statistics to build a great baseball team. I'm going to focus on one stat that I hope a lot of you have heard of. It's called batting average. So we talk about a 300, a batter who bats 300. That means that ballplayer batted safely, hit safely three times out of 10 at bats. That means hit the ball into the outfield, it dropped, it didn't get caught, and whoever tried to throw it to first base didn't get there in time and the runner was safe. Three times out of 10. Do you know what they call a 300 hitter in Major League Baseball? Good, really good, maybe an all-star. Do you know what they call a 400 baseball hitter? That's somebody who hit, by the way, four times safely out of every 10. Legendary -- as in Ted Williams legendary -- the last Major League Baseball player to hit over 400 during a regular season. Now let's take this back into my world of medicine where I'm a lot more comfortable, or perhaps a bit less comfortable after what I'm going to talk to you about. Suppose you have appendicitis and you're referred to a surgeon who's batting 400 on appendectomies. (Laughter) Somehow this isn't working out, is it? Now suppose you live in a certain part of a certain remote place and you have a loved one who has blockages in two coronary arteries and your family doctor refers that loved one to a cardiologist who's batting 200 on angioplasties. But, but, you know what? She's doing a lot better this year. She's on the comeback trail. And she's hitting a 257. Somehow this isn't working. But I'm going to ask you a question. What do you think a batting average for a cardiac surgeon or a nurse practitioner or an orthopedic surgeon, an OBGYN, a paramedic is supposed to be? 1,000, very good. Now truth of the matter is, nobody knows in all of medicine what a good surgeon or physician or paramedic is supposed to bat. What we do though is we send each one of them, including myself, out into the world with the admonition, be perfect. Never ever, ever make a mistake, but you worry about the details, about how that's going to happen. And that was the message that I absorbed when I was in med school. I was an obsessive compulsive student. In high school, a classmate once said that Brian Goldman would study for a blood test. (Laughter) And so I did. And I studied in my little garret at the nurses' residence at Toronto General Hospital, not far from here. And I memorized everything. I memorized in my anatomy class the origins and exertions of every muscle, every branch of every artery that came off the aorta, differential diagnoses obscure and common. I even knew the differential diagnosis in how to classify renal tubular acidosis. And all the while, I was amassing more and more knowledge. And I did well, I graduated with honors, cum laude. And I came out of medical school with the impression that if I memorized everything and knew everything, or as much as possible, as close to everything as possible, that it would immunize me against making mistakes. And it worked for a while, until I met Mrs. Drucker. I was a resident at a teaching hospital here in Toronto when Mrs. Drucker was brought to the emergency department of the hospital where I was working. At the time I was assigned to the cardiology service on a cardiology rotation. And it was my job, when the emergency staff called for a cardiology consult, to see that patient in emerg. and to report back to my attending. And I saw Mrs. Drucker, and she was breathless. And when I listened to her, she was making a wheezy sound. And when I listened to her chest with a stethoscope, I could hear crackly sounds on both sides that told me that she was in congestive heart failure. This is a condition in which the heart fails, and instead of being able to pump all the blood forward, some of the blood backs up into the lung, the lungs fill up with blood, and that's why you have shortness of breath. And that wasn't a difficult diagnosis to make. I made it and I set to work treating her. I gave her aspirin. I gave her medications to relieve the strain on her heart. I gave her medications that we call diuretics, water pills, to get her to pee out the access fluid. And over the course of the next hour and a half or two, she started to feel better. And I felt really good. And that's when I made my first mistake; I sent her home. Actually, I made two more mistakes. I sent her home without speaking to my attending. I didn't pick up the phone and do what I was supposed to do, which was call my attending and run the story by him so he would have a chance to see her for himself. And he knew her, he would have been able to furnish additional information about her. Maybe I did it for a good reason. Maybe I didn't want to be a high-maintenance resident. Maybe I wanted to be so successful and so able to take responsibility that I would do so and I would be able to take care of my attending's patients without even having to contact him. The second mistake that I made was worse. In sending her home, I disregarded a little voice deep down inside that was trying to tell me, "Goldman, not a good idea. Don't do this." In fact, so lacking in confidence was I that I actually asked the nurse who was looking after Mrs. Drucker, "Do you think it's okay if she goes home?" And the nurse thought about it and said very matter-of-factly, "Yeah, I think she'll do okay." I can remember that like it was yesterday. So I signed the discharge papers, and an ambulance came, paramedics came to take her home. And I went back to my work on the wards. All the rest of that day, that afternoon, I had this kind of gnawing feeling inside my stomach. But I carried on with my work. And at the end of the day, I packed up to leave the hospital and walked to the parking lot to take my car and drive home when I did something that I don't usually do. I walked through the emergency department on my way home. And it was there that another nurse, not the nurse who was looking after Mrs. Drucker before, but another nurse, said three words to me that are the three words that most emergency physicians I know dread. Others in medicine dread them as well, but there's something particular about emergency medicine because we see patients so fleetingly. The three words are: Do you remember? "Do you remember that patient you sent home?" the other nurse asked matter-of-factly. "Well she's back," in just that tone of voice. Well she was back all right. She was back and near death. About an hour after she had arrived home, after I'd sent her home, she collapsed and her family called 911 and the paramedics brought her back to the emergency department where she had a blood pressure of 50, which is in severe shock. And she was barely breathing and she was blue. And the emerg. staff pulled out all the stops. They gave her medications to raise her blood pressure. They put her on a ventilator. And I was shocked and shaken to the core. And I went through this roller coaster, because after they stabilized her, she went to the intensive care unit, and I hoped against hope that she would recover. And over the next two or three days, it was clear that she was never going to wake up. She had irreversible brain damage. And the family gathered. And over the course of the next eight or nine days, they resigned themselves to what was happening. And at about the nine day mark, they let her go -- Mrs. Drucker, a wife, a mother and a grandmother. They say you never forget the names of those who die. And that was my first time to be acquainted with that. Over the next few weeks, I beat myself up and I experienced for the first time the unhealthy shame that exists in our culture of medicine -- where I felt alone, isolated, not feeling the healthy kind of shame that you feel, because you can't talk about it with your colleagues. You know that healthy kind, when you betray a secret that a best friend made you promise never to reveal and then you get busted and then your best friend confronts you and you have terrible discussions, but at the end of it all that sick feeling guides you and you say, I'll never make that mistake again. And you make amends and you never make that mistake again. That's the kind of shame that is a teacher. The unhealthy shame I'm talking about is the one that makes you so sick inside. It's the one that says, not that what you did was bad, but that you are bad. And it was what I was feeling. And it wasn't because of my attending; he was a doll. He talked to the family, and I'm quite sure that he smoothed things over and made sure that I didn't get sued. And I kept asking myself these questions. Why didn't I ask my attending? Why did I send her home? And then at my worst moments: Why did I make such a stupid mistake? Why did I go into medicine? Slowly but surely, it lifted. I began to feel a bit better. And on a cloudy day, there was a crack in the clouds and the sun started to come out and I wondered, maybe I could feel better again. And I made myself a bargain that if only I redouble my efforts to be perfect and never make another mistake again, please make the voices stop. And they did. And I went back to work. And then it happened again. Two years later I was an attending in the emergency department at a community hospital just north of Toronto, and I saw a 25 year-old man with a sore throat. It was busy, I was in a bit of a hurry. He kept pointing here. I looked at his throat, it was a little bit pink. And I gave him a prescription for penicillin and sent him on his way. And even as he was walking out the door, he was still sort of pointing to his throat. And two days later I came to do my next emergency shift, and that's when my chief asked to speak to me quietly in her office. And she said the three words: Do you remember? "Do you remember that patient you saw with the sore throat?" Well it turns out, he didn't have a strep throat. He had a potentially life-threatening condition called epiglottitis. You can Google it, but it's an infection, not of the throat, but of the upper airway, and it can actually cause the airway to close. And fortunately he didn't die. He was placed on intravenous antibiotics and he recovered after a few days. And I went through the same period of shame and recriminations and felt cleansed and went back to work, until it happened again and again and again. Twice in one emergency shift, I missed appendicitis. Now that takes some doing, especially when you work in a hospital that at the time saw but 14 people a night. Now in both cases, I didn't send them home and I don't think there was any gap in their care. One I thought had a kidney stone. I ordered a kidney X-ray. When it turned out to be normal, my colleague who was doing a reassessment of the patient noticed some tenderness in the right lower quadrant and called the surgeons. The other one had a lot of diarrhea. I ordered some fluids to rehydrate him and asked my colleague to reassess him. And he did and when he noticed some tenderness in the right lower quadrant, called the surgeons. In both cases, they had their operations and they did okay. But each time, they were gnawing at me, eating at me. And I'd like to be able to say to you that my worst mistakes only happened in the first five years of practice as many of my colleagues say, which is total B.S. (Laughter) Some of my doozies have been in the last five years. Alone, ashamed and unsupported. Here's the problem: If I can't come clean and talk about my mistakes, if I can't find the still-small voice that tells me what really happened, how can I share it with my colleagues? How can I teach them about what I did so that they don't do the same thing? If I were to walk into a room -- like right now, I have no idea what you think of me. When was the last time you heard somebody talk about failure after failure after failure? Oh yeah, you go to a cocktail party and you might hear about some other doctor, but you're not going to hear somebody talking about their own mistakes. If I were to walk into a room filled with my colleages and ask for their support right now and start to tell what I've just told you right now, I probably wouldn't get through two of those stories before they would start to get really uncomfortable, somebody would crack a joke, they'd change the subject and we would move on. And in fact, if I knew and my colleagues knew that one of my orthopedic colleagues took off the wrong leg in my hospital, believe me, I'd have trouble making eye contact with that person. That's the system that we have. It's a complete denial of mistakes. It's a system in which there are two kinds of physicians -- those who make mistakes and those who don't, those who can't handle sleep deprivation and those who can, those who have lousy outcomes and those who have great outcomes. And it's almost like an ideological reaction, like the antibodies begin to attack that person. And we have this idea that if we drive the people who make mistakes out of medicine, what will we be left with, but a safe system. But there are two problems with that. In my 20 years or so of medical broadcasting and journalism, I've made a personal study of medical malpractice and medical errors to learn everything I can, from one of the first articles I wrote for the Toronto Star to my show "White Coat, Black Art." And what I've learned is that errors are absolutely ubiquitous. We work in a system where errors happen every day, where one in 10 medications are either the wrong medication given in hospital or at the wrong dosage, where hospital-acquired infections are getting more and more numerous, causing havoc and death. In this country, as many as 24,000 Canadians die of preventable medical errors. In the United States, the Institute of Medicine pegged it at 100,000. In both cases, these are gross underestimates, because we really aren't ferreting out the problem as we should. And here's the thing. In a hospital system where medical knowledge is doubling every two or three years, we can't keep up with it. Sleep deprivation is absolutely pervasive. We can't get rid of it. We have our cognitive biases, so that I can take a perfect history on a patient with chest pain. Now take the same patient with chest pain, make them moist and garrulous and put a little bit of alcohol on their breath, and suddenly my history is laced with contempt. I don't take the same history. I'm not a robot; I don't do things the same way each time. And my patients aren't cars; they don't tell me their symptoms in the same way each time. Given all of that, mistakes are inevitable. So if you take the system, as I was taught, and weed out all the error-prone health professionals, well there won't be anybody left. And you know that business about people not wanting to talk about their worst cases? On my show, on "White Coat, Black Art," I made it a habit of saying, "Here's my worst mistake," I would say to everybody from paramedics to the chief of cardiac surgery, "Here's my worst mistake," blah, blah, blah, blah, blah, "What about yours?" and I would point the microphone towards them. And their pupils would dilate, they would recoil, then they would look down and swallow hard and start to tell me their stories. They want to tell their stories. They want to share their stories. They want to be able to say, "Look, don't make the same mistake I did." What they need is an environment to be able to do that. What they need is a redefined medical culture. And it starts with one physician at a time. The redefined physician is human, knows she's human, accepts it, isn't proud of making mistakes, but strives to learn one thing from what happened that she can teach to somebody else. She shares her experience with others. She's supportive when other people talk about their mistakes. And she points out other people's mistakes, not in a gotcha way, but in a loving, supportive way so that everybody can benefit. And she works in a culture of medicine that acknowledges that human beings run the system, and when human beings run the system, they will make mistakes from time to time. So the system is evolving to create backups that make it easier to detect those mistakes that humans inevitably make and also fosters in a loving, supportive way places where everybody who is observing in the health care system can actually point out things that could be potential mistakes and is rewarded for doing so, and especially people like me, when we do make mistakes, we're rewarded for coming clean. My name is Brian Goldman. I am a redefined physician. I'm human. I make mistakes. I'm sorry about that, but I strive to learn one thing that I can pass on to other people. I still don't know what you think of me, but I can live with that. And let me close with three words of my own: I do remember. (Applause)
|
Брайан Голдман: Врачи ошибаются. Можем мы поговорить об этом?
TED Talk Subtitles and Transcript: Каждый врач допускает ошибки. По мнению Брайана Голдмана, врачи отрицают ошибки (стыдятся их), из-за чего они не обсуждают свои ошибки и не учатся на них. Делясь опытом своей многолетней практики, он призывает врачей делиться своими ошибками.
Я думаю, что мы должны поменять один аспект медицинской культуры. Всё начинается с одного врача, с меня. Может быть, я достаточно долго прожил и могу себе позволить пожертвовать ради этого частью своего ложного престижа.
Прежде, чем перейти к сути выступления, давайте поговорим немного о бейсболе. A почему бы и нет? Не за горами финал ежегодного чемпионата США по бейсболу. Мы все любим бейсбол, не так ли? (Смех) Бейсбол полон интересных фактов. Их сотни. Скоро выходит «Человек, который изменил все» — фильм о статистике и о том, как её использовать, чтобы создать успешную бейсбольную команду.
Остановлюсь на одном из статистических показателей, о котором, думаю, многие слышали. Так называемая результативность. Речь идёт о 300, игрок, который отбивает 300. То есть, игрок, который верно отбивает 3 из 10 подач. Это означает, что мяч был послан за пределы поля, коснулся земли, не был пойман, или подающий не смог вовремя добежать на первую базу, и бегущий объявляется «в безопасности». 3 из 10. Знаете, как называют такого игрока в Главной лиге бейсбола? Хороший, очень хороший игрок, может быть первоклассный. Вы знаете, как называют игрока со средней результативностью 400? То есть того, кто в среднем верно отбивает 4 подачи из 10. Легендой — как называли Теда Уильямса — последнего сильнейшего игрока бейсбольной лиги набравшего более 400 во время обычного сезона.
А теперь давайте вернёмся в мир медицины, где я более компетентен, и, возможно, немного менее уверен в себе, учитывая то, что я собираюсь вам сообщить. Предположим, у вас аппендицит, вас направляют к хирургу, чья результативность по удалению аппендицита равна 400. (Смех) Так не пойдёт, правда же? Предположим, вы живете в отдалённом районе или ваш близкий человек, у которого закупорка двух коронарных артерий и семейный врач направляет вашего близкого к кардиологу, чья результативность составляет 200. Знаете что? В этом году она заметно улучшилась. Теперь её результативность равна 257. Но всё равно так не пойдёт.
Задам такой вопрос. Какой должна быть средняя результативность кардиохирурга, или медсестры, или хирурга-ортопеда, гинеколога, фельдшера — как вы думаете? 1 000, очень хорошо. По правде говоря, никто в медицине не знает какая у хорошего хирурга, врача или фельдшера должна быть результативность. И что мы делаем — мы посылаем каждого из них, включая меня, в мир, с наставлением быть совершенными. Никогда, никогда не допускать ошибки, но вы переживаете о мелочах, о том насколько это возможно.
Вот такое наставление я получил в стенах медицинской школы. Я был студентом-заучкой. В школе мой одноклассник однажды сказал, что Брайан Голдман будет изучать литературу, чтобы сдать анализ крови. (Смех) Так и было. Я занимался у себя на маленьком чердаке в резиденции медсестёр больницы Торонто, недалеко отсюда. Я выучил все наизусть. На занятиях анатомии я выучил строение и происхождение каждой мышцы, каждой артерии, ответвляющейся от аорты, скрытые и явные дифференциальные диагнозы. Я даже знал дифференциальный диагноз того, как классифицировать ацидоз почечных канальцев. И всё это время, я накапливал всё больше и больше знаний.
Я хорошо учился и закончил с отличием, с красным дипломом. Из медицинской школы я вышел, твёрдо веря, что, если я всё выучил — значит, я всё знаю, ну, или почти всё, насколько это возможно, и что это защитит меня от ошибок. Так и было какое-то время, пока я не встретил госпожу Дрюкер.
Я был практикантом в больнице Торонто, когда госпожу Дрюкер доставили в отделение скорой помощи больницы, где я работал. В то время я работал в кардиологии посменно. B мои обязанности входило консультировать персонал скорой помощи по вопросам кардиологии, осматривать пациентов, и докладывать результаты осмотра главному врачу. Я осмотрел госпожу Дрюкер, она не дышала. Я прислушался, она издавала хриплые звуки. Когда я её послушал стетоскопом, то услышал хрипы c обеих сторон, что означало, что у неё застойная сердечная недостаточность. Это состояние, при котором отказывает сердце, и вместо того, чтобы качать кровь вперёд, часть крови отступает в лёгкие, и лёгкие наполняются кровью, поэтому не хватает кислорода.
Такой диагноз было нетрудно поставить. И я взялся за её лечение. Дал ей аспирин. Дал таблетки, чтобы облегчить нагрузку на сердце. Назначил ей мочегонное, так называемые водяные таблетки, которые выводят излишки жидкости. В течение следующих полутора–двух часов, ей стало лучше. Я был очень доволен. Вот тогда я и допустил свою первую ошибку — отправил её домой.
На самом деле, совершил две ошибки. Послал её домой, и не посоветовался с главным врачом. Я не взял телефон и не сделал то, что должен был сделать — не позвонил главному врачу и не посоветовался с ним. У него не было возможности самому осмотреть её. Он знал её, и смог бы получить дополнительную информацию о ней. Может, у меня была уважительная причина. Может, я не хотел быть нуждающимся в помощи практикантом. Может быть, я хотел быть успешным и способным брать на себя ответственность, раз я так поступил. Я думал, что сам могу позаботиться о своих пациентах и нет необходимости звонить ему.
Вторая ошибка была ещё хуже. Посылая её домой, я проигнорировал свой внутренний голос, который говорил мне: «Голдман, не хорошая это идея. Не делай этого». В действительности, мне настолько не хватало уверенности, что я даже посоветовался с медсестрой, присматривавшей за миссис Дрюкер, «Как вы считаете, она будет в порядке, если я её выпишу?» Медсестра подумала и уверенно ответила: «Да, думаю, она будет в порядке». Я помню, как будто это было вчера.
Я подписал бумаги о выписке, приехала скорая, и медицинские работники увезли её домой. Я вернулся к своей работе. Весь оставшийся день, вторую половину, меня терзало мучительное чувство сомнения. Но я продолжал свою работу. В конце дня, я собрал свои вещи, покинул больницу, и на парковке, по пути к своей машине я сделал то, чего обычно не делал. Я прошёл через отделение неотложной помощи по дороге домой.
И именно там другая медсестра, не та, которая присматривала за миссис Дрюкер раньше, а другая, сказала три слова, и этих трёх слов боится большинство моих знакомых врачей скорой помощи. Также как и остальные медицинские работники, но особенно работники скорой помощи, потому что мы видим пациентов мимолётно. Эти три слова звучат так: Помните? «Помните пациентку, которую вы послали домой?» — деловито спросила та медсестра. «Она снова здесь», — сказала она таким же уверенным тоном.
Она снова была в больнице. Она снова была в больнице и при смерти. Через час после того, как она добралась до дома, когда я её выписал, она потеряла сознание, родственники вызвали скорую, и медицинские работники доставили её в отделение неотложной помощи с кровяным давлением в 50, что является состоянием шока. Она была синей и едва дышала. Персонал сделал всё возможное. Ей дали лекарства для повышения давления. Подключили к аппарату искусственного дыхания.
Я был глубоко потрясён. Я пережил такой кошмар, потому что после того, как её состояние стабилизировалось, её перевели в отделение интенсивной терапии, и я надеялся, что она поправится. В течение следующих двух-трёх дней, стало очевидно, что она не придёт в себя. У неё были необратимые повреждения мозга. Собрались родственники. На протяжении следующих 8-9-ти дней, они смирились, что произошло. Где-то на 9-й день её отключили. Миссис Дрюкер — жена, мать и бабушка.
Говорят, невозможно забыть имена тех, кто умер. Для меня это был первый раз, чтобы убедиться в этом самому. На протяжении нескольких недель я корил себя и впервые почувствовал то самое нездоровое чувство стыда, которое распространено в нашей медицинской культуре, я чувствовал себя одиноким, изолированным, в отличие от здорового чувства стыда, потому что не мог обсудить это со своими коллегами. Здоровое чувство стыда — это когда вы открываете секрет друга, которому обещали, что никогда не проболтаетесь, и вас ловят на этом, ваш лучший друг стоит перед вами, отчитывает вас, и в конце всего этого под влиянием чувства вины вы обещаете, что никогда не повторите эту ошибку. Вы миритесь и никогда больше так не делаете. Такой стыд учит.
Нездоровый стыд, о котором я говорю, это тот, который заставляет нас страдать. Он говорит, что не то, что вы сделали — плохо, а вы сами — плохой. Именно так я себя и чувствовал. И не из-за главного врача, он всё сделал замечательно. Он поговорил с семьёй, и я уверен, что он сгладил ситуацию и сделал всё, чтоб на меня не подали в суд. Я продолжал терзать себя вопросами. Почему я не посоветовался с главным врачом? Почему я выписал её? А в самые тяжёлые моменты: Почему я делаю такие глупые ошибки? Почему я пошёл в медицину?
Медленно, но верно, всё прошло. Я стал чувствовать себя немного лучше. В пасмурный день расступились облака и начало выходить солнце, и я подумал, может быть, я ещё смогу почувствовать себя лучше. Я договорился с самим собой, что если удвою свои усилия, чтобы стать безупречным и никогда больше не допускать ошибки, то, пожалуйста, пусть утихнут голоса. И они утихли. Я вернулся к работе. А потом это повторилось.
Два года спустя я работал врачом в отделении неотложной помощи в местной больнице на севере от Торонто, одним из моих пациентов был 25-летний мужчина с болью в горле. Было очень много работы, и я немного торопился. Он постоянно указывал сюда. Я посмотрел его горло, оно было немного розовым. Я дал ему рецепт на пенициллин и выписал его. И даже выходя через дверь, он показывал на горло.
Через два дня, когда я заступил на смену в отделение неотложной помощи, моя начальница попросила зайти к ней в кабинет для разговора. Она произнесла три слова: Помните? «Помните пациента с болью в горле?», Оказывается, у него было не воспаление горла. У него было потенциально опасное для жизни состояние, которое называется эпиглоттит. Можете в Гугл посмотреть, это инфекция не горла, а верхних дыхательных путей, которая может вызвать закрытие дыхательных путей. К счастью, он не умер. Ему сделали внутривенное введение антибиотиков, и он поправился через несколько дней. Я снова испытал стыд и самообвинения, затем почувствовал облегчение и вернулся к работе. Так происходило снова, и снова, и снова.
Дважды за одну смену я не распознал аппендицит. Усилия требуются особенно тогда, когда вы работаете в больнице, где за ночную смену осматриваете 14 человек. В обоих случаях, я не отправил их домой и не припоминаю никаких недочётов. Про одного я подумал, что у него камни в почках. Сделали рентген почек. Почки были в норме, и тогда мой коллега, повторно осмотрев пациента, обнаружил уплотнение в правой нижней части и позвал хирургов. У другого была сильная диарея. Я прописал ему жидкость и спросил коллегу осмотреть его. Он так и сделал и когда он заметил уплотнение в правой нижней части, позвал хирургов. В обоих случаях им была сделана операция, и они пошли на поправку. Но каждый раз они грызут меня, поедают изнутри.
Я был бы счастлив, если бы мог сказать, что мои худшие ошибки я сделал в первые пять лет практики, как утверждают многие мои коллеги, но на самом деле это неправда. (Смех) Некоторые оплошности я совершил за последние пять лет. Один, терзаемый чувством стыда и без поддержки. Вот в чем проблема: Если я не могу говорить правду и обсуждать свои ошибки, если я не слышу тихий голос, который говорит мне, что произошло на самом деле, как я могу поделиться с коллегами? Как я могу их научить, чтобы они не повторили мои ошибки? Если я вхожу в комнату — как сейчас, я не знаю, что вы обо мне думаете.
Когда в последний раз вы слышали, как кто-то говорит об ошибках и провалах? Ах, да, если вы идёте на вечеринку, то можете услышать о другом враче, но вы не услышите, как кто-то говорит о своих собственных ошибках. Если бы мне пришлось войти в комнату, полную врачей и попросить их поддержку прямо сейчас и начать рассказывать то, что я только что сказал вам, скорее всего я не услышал бы и двух историй, прежде чем они почувствуют себя не в своей тарелке. Кто-то пошутит, они сменят тему, и мы замнём это. На самом деле, если бы только я и мои коллеги знали, что один мой коллега ортопед в моей больнице удалил не ту ногу, поверьте, мне было бы трудно смотреть в глаза этому человеку.
Такая у нас система. Полное отрицание ошибок. В этой системе только две позиции: те, кто делает ошибки и те, кто их не делает те, кто не может справиться с недосыпанием и те, кто может, те, у кого посредственные результаты, и те, кто успешны. И это почти как идеологическая реакция, как антитела, начинающие атаковывать человека. И мы верим, что если мы изгоним людей, которые делают ошибки, из медицины, всё, что у нас останется — это безопасная система.
Но есть две проблемы. За мои примерно 20 лет медицинской журналистики и радиовещания, я провёл личное исследование, посвящённое медицинской халатности и врачебным ошибкам, чтобы узнать всё возможное, с одной из первых статей, которую я написал для Toronto Star до моего шоу «Белые халаты, чёрная магия». Я понял то, что ошибки повсеместны. Мы работаем в системе, где ошибки случаются каждый день, где одно из 10 лекарств в больнице либо прописывается по ошибке, либо в неправильной дозировке; где число заболеваний, полученных в больнице, растёт, вызывая хаос и смерть. В этой стране более 24 000 канадцев умирает от предотвратимых медицинских ошибок. В Соединённых Штатах, Институт медицины насчитывает 100 000. В обоих случаях, это лишь приблизительные данные, потому что мы действительно не выявляем проблемы, как следовало бы.
И вот в чём дело. В больничной системе, где медицинские знания удваиваются каждые два-три года, мы не можем идти в ногу с ними. Лишение сна — повсеместное явление. Мы не можем избавиться от него. У нас есть когнитивные предубеждения, что идеальная история болезни у пациентов с болью в груди. Теперь возьмём того же пациента с болью в груди, сделаем его вспотевшим и болтливым, добавим немного алкоголя к его дыханию, и вдруг моя история пронизана презрением. Я не беру те же истории. Я не робот. Я не повторяюсь в точности каждый раз. И мои пациенты не автомобили — они не говорят о своих симптомах каждый раз одинаково. Учитывая всё это, ошибки неизбежны. Так что если взять систему и, как меня учили, отсеять всех медицинских работников допускающих ошибки, то никого не останется.
И вы знаете о людях, не желающих говорить о своих худших случаях? На моем шоу «Белые халаты, чёрная магия», я сделал привычкой говорить: «Это моя самая страшная ошибка». Я бы сказал всем, от парамедика до кардиохирурга: «Вот моя самая страшная ошибка», бла, бла, бла, бла, бла, «А как насчёт вас?» и дать микрофон им. Их зрачки расширятся, они вздрогнут, опустят взгляд, сглотнут, и начнут рассказывать мне свои истории. Они хотят рассказать свои истории. Они хотят поделиться своими историями. Им хотелось бы сказать: «Не повторяйте мои ошибки». Все, что им нужно — это подходящая обстановка. Им нужна новая медицинская культура. Это начинается с одного врача.
Врач нового времени — это человек, который знает, что он человек, принимает это и не гордится своими ошибками, но стремится узнать, чему он может научить других, исходя из своего опыта. Он делится своим опытом с другими. Поддерживает, когда другие говорят о своих ошибках. Указывает на ошибки других людей, не грубо, а в доброжелательной форме, так, чтобы каждому было полезно. И он обладает медицинской культурой, которая признаёт, что люди управляют системой, и, управляя ей, люди время от времени делают ошибки. Таким образом, система развивается, создавая механизмы, которые облегчают обнаружение ошибок, которые люди неизбежно совершают, а также способствует в доброжелательной форме, создаёт возможность для всех, кто наблюдает в системе здравоохранения, указывает на потенциальные ошибки и вознаграждается за это, и особенно людей, таких как я, когда мы делаем ошибки. Нас поощряют, когда мы рассказываем, что произошло.
Меня зовут Брайан Голдман. Я — врач нового поколения. Я — человек. Я делаю ошибки. Я сожалею об этом, но всегда стараюсь вынести урок, который могу передать другим людям. Я до сих пор не знаю, что вы думаете обо мне, но я могу с этим жить.
И позвольте мне в заключение сказать три слова: Я помню.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Neil Gershenfeld: Unleash your creativity in a Fab Lab\nTED Talk Subtitles and Transcript: MIT professor Neil Gershenfeld talks about his Fab Lab -- a low-cost lab that lets people build things they need using digital and analog tools. It's a simple idea with powerful results.\nThis meeting has really been about a digital revolution, but I'd like to argue that it's done; we won. We've had a digital revolution but we don't need to keep having it. And I'd like to look after that, to look what comes after the digital revolution. So, let me start projecting forward. These are some projects I'm involved in today at MIT, looking what comes after computers.\nThis first one, Internet Zero, up here -- this is a web server that has the cost and complexity of an RFID tag -- about a dollar -- that can go in every light bulb and doorknob, and this is getting commercialized very quickly. And what's interesting about it isn't the cost; it's the way it encodes the Internet. It uses a kind of a Morse code for the Internet so you could send it optically; you can communicate acoustically through a power line, through RF. It takes the original principle of the Internet, which is inter-networking computers, and now lets devices inter-network. That we can take the whole idea that gave birth to the Internet and bring it down to the physical world in this Internet Zero, this internet of devices.\nSo this is the next step from there to here, and this is getting commercialized today. A step after that is a project on fungible computers. Fungible goods in economics can be extended and traded. So, half as much grain is half as much useful, but half a baby or half a computer is less useful than a whole baby or a whole computer, and we've been trying to make computers that work that way. So, what you see in the background is a prototype. This was from a thesis of a student, Bill Butow, now at Intel, who wondered why, instead of making bigger and bigger chips, you don't make small chips, put them in a viscous medium, and pour out computing by the pound or by the square inch. And that's what you see here. On the left was postscript being rendered by a conventional computer; on the right is postscript being rendered from the first prototype we made, but there's no frame buffer, IO processor, any of that stuff -- it's just this material. Unlike this screen where the dots are placed carefully, this is a raw material. If you add twice as much of it, you have twice as much display. If you shoot a gun through the middle, nothing happens. If you need more resource, you just apply more computer.\nSo, that's the step after this -- of computing as a raw material. That's still conventional bits, the step after that is -- this is an earlier prototype in the lab; this is high-speed video slowed down. Now, integrating chemistry in computation, where the bits are bubbles. This is showing making bits, this is showing -- once again, slowed down so you can see it, bits interacting to do logic and multiplexing and de-multiplexing. So, now we can compute that the output arranges material as well as information. And, ultimately, these are some slides from an early project I did, computing where the bits are stored quantum-mechanically in the nuclei of atoms, so programs rearrange the nuclear structure of molecules. All of these are in the lab pushing further and further and further, not as metaphor but literally integrating bits and atoms, and they lead to the following recognition.\nWe all know we've had a digital revolution, but what is that? Well, Shannon took us, in the '40s, from here to here: from a telephone being a speaker wire that degraded with distance to the Internet. And he proved the first threshold theorem, that shows if you add information and remove it to a signal, you can compute perfectly with an imperfect device. And that's when we got the Internet. Von Neumann, in the '50s, did the same thing for computing; he showed you can have an unreliable computer but restore its state to make it perfect. This was the last great analog computer at MIT: a differential analyzer, and the more you ran it, the worse the answer got.\nAfter Von Neumann, we have the Pentium, where the billionth transistor is as reliable as the first one. But all our fabrication is down in this lower left corner. A state-of-the-art airplane factory rotating metal wax at fixed metal, or you maybe melt some plastic. A 10-billion-dollar chip fab uses a process a village artisan would recognize -- you spread stuff around and bake it. All the intelligence is external to the system; the materials don't have information. Yesterday you heard about molecular biology, which fundamentally computes to build. It's an information processing system. We've had digital revolutions in communication and computation, but precisely the same idea, precisely the same math Shannon and Von Neuman did, hasn't yet come out to the physical world. So, inspired by that, colleagues in this program -- the Center for Bits and Atoms at MIT -- which is a group of people, like me, who never understood the boundary between physical science and computer science. I would even go further and say computer science is one of the worst things that ever happened to either computers or to science -- (Laughter) -- because the canon -- computer science -- many of them are great but the canon of computer science prematurely froze a model of computation based on technology that was available in 1950, and nature's a much more powerful computer than that.\nSo, you'll hear, tomorrow, from Saul Griffith. He was one of the first students to emerge from this program. We started to figure out how you can compute to fabricate. This was just a proof of principle he did of tiles that interact magnetically, where you write a code, much like protein folding, that specifies their structure. So, there's no feedback to a tool metrology; the material itself codes for its structure in just the same ways that protein are fabricated. So, you can, for example, do that. You can do other things. That's in 2D. It works in 3D. The video on the upper right -- I won't show for time -- shows self-replication, templating so something can make something that can make something, and we're doing that now over, maybe, nine orders of magnitude. Those ideas have been used to show the best fidelity and direct rate DNA to make an organism, in functionalizing nanoclusters with peptide tails that code for their assembly -- so, much like the magnets, but now on nanometer scales. Laser micro-machining: essentially 3D printers that digitally fabricate functional systems, all the way up to building buildings, not by having blueprints, but having the parts code for the structure of the building.\nSo, these are early examples in the lab of emerging technologies to digitize fabrication. Computers that don't control tools but computers that are tools, where the output of a program rearranges atoms as well as bits. Now, to do that -- with your tax dollars, thank you -- I bought all these machines. We made a modest proposal to the NSF. We wanted to be able to make anything on any length scale, all in one place, because you can't segregate digital fabrication by a discipline or a length scale. So we put together focused nano beam writers and supersonic water jet cutters and excimer micro-machining systems.\nBut I had a problem. Once I had all these machines, I was spending too much time teaching students to use them. So I started teaching a class, modestly called, \"How To Make Almost Anything.\" And that wasn't meant to be provocative; it was just for a few research students. But the first day of class looked like this. You know, hundreds of people came in begging, all my life I've been waiting for this class; I'll do anything to do it. Then they'd ask, can you teach it at MIT? It seems too useful? And then the next -- (Laughter) -- surprising thing was they weren't there to do research. They were there because they wanted to make stuff. They had no conventional technical background. At the end of a semester they integrated their skills.\nI'll show an old video. Kelly was a sculptor, and this is what she did with her semester project.\n(Video): Kelly: Hi, I'm Kelly and this is my scream buddy. Do you ever find yourself in a situation where you really have to scream, but you can't because you're at work, or you're in a classroom, or you're watching your children, or you're in any number of situations where it's just not permitted? Well, scream buddy is a portable space for screaming. When a user screams into scream buddy, their scream is silenced. It is also recorded for later release where, when and how the user chooses. (Scream) (Laughter) (Applause)\nSo, Einstein would like this. This student made a web browser for parrots -- lets parrots surf the Net and talk to other parrots. This student's made an alarm clock you wrestle to prove you're awake; this is one that defends -- a dress that defends your personal space. This isn't technology for communication; it's technology to prevent it. This is a device that lets you see your music. This is a student who made a machine that makes machines, and he made it by making Lego bricks that do the computing. Just year after year -- and I finally realized the students were showing the killer app of personal fabrication is products for a market of one person. You don't need this for what you can get in Wal-Mart; you need this for what makes you unique. Ken Olsen famously said, nobody needs a computer in the home. But you don't use it for inventory and payroll; DEC is now twice bankrupt. You don't need personal fabrication in the home to buy what you can buy because you can buy it. You need it for what makes you unique, just like personalization. So, with that, in turn, 20 million dollars today does this; 20 years from now we'll make Star Trek replicators that make anything. The students hijacked all the machines I bought to do personal fabrication.\nToday, when you spend that much of your money, there's a government requirement to do outreach, which often means classes at a local school, a website -- stuff that's just not that exciting. So, I made a deal with my NSF program managers that instead of talking about it, I'd give people the tools. This wasn't meant to be provocative or important, but we put together these Fab Labs. It's about 20,000 dollars in equipment that approximate both what the 20 million dollars does and where it's going. A laser cutter to do press-fit assembly with 3D from 2D, a sign cutter to plot in copper to do electromagnetics, a micron scale, numerically-controlled milling machine for precise structures, programming tools for less than a dollar, 100-nanosecond microcontrollers. It lets you work from microns and microseconds on up, and they exploded around the world. This wasn't scheduled, but they went from inner-city Boston to Pobal in India, to Secondi-Takoradi on Ghana's coast to Soshanguve in a township in South Africa, to the far north of Norway, uncovering, or helping uncover, for all the attention to the digital divide, we would find unused computers in all these places. A farmer in a rural village -- a kid needs to measure and modify the world, not just get information about it on a screen. That there's really a fabrication and an instrumentation divide bigger than the digital divide. And the way you close it is not IT for the masses but IT development for the masses.\nSo, in place after place we saw this same progression: that we'd open one of these Fab Labs, where we didn't -- this is too crazy to think of. We didn't think this up, that we would get pulled to these places; we'd open it. The first step was just empowerment. You can see it in their face, just this joy of, I can do it. This is a girl in inner-city Boston who had just done a high-tech on-demand craft sale in the inner city community center. It goes on from there to serious hands-on technical education informally, out of schools. In Ghana we had set up one of these labs. We designed a network sensor, and kids would show up and refuse to leave the lab. There was a girl who insisted we stay late at night -- (Video): Kids: I love the Fab Lab. -- her first night in the lab because she was going to make the sensor. So she insisted on fabbing the board, learning how to stuff it, learning how to program it. She didn't really know what she was doing or why she was doing it, but she knew she just had to do it. There was something electric about it. This is late at, you know, 11 o'clock at night and I think I was the only person surprised when what she built worked the first time. And I've shown this to engineers at big companies, and they say they can't do this. Any one thing she's doing, they can do better, but it's distributed over many people and many sites and they can't do in an afternoon what this little girl in rural Ghana is doing. (Video): Girl: My name is Valentina Kofi; I am eight years old. I made a stacking board. And, again, that was just for the joy of it.\nThen these labs started doing serious problem solving -- instrumentation for agriculture in India, steam turbines for energy conversion in Ghana, high-gain antennas in thin client computers. And then, in turn, businesses started to grow, like making these antennas. And finally, the lab started doing invention. We're learning more from them than we're giving them. I was showing my kids in a Fab Lab how to use it. They invented a way to do a construction kit out of a cardboard box -- which, as you see up there, that's becoming a business -- but their design was better than Saul's design at MIT, so there's now three students at MIT doing their theses on scaling the work of eight-year-old children because they had better designs. Real invention is happening in these labs.\nAnd I still kept -- so, in the last year I've been spending time with heads of state and generals and tribal chiefs who all want this, and I keep saying, but this isn't the real thing. Wait, like, 20 years and then we'll be done. And I finally got what's been going on. This is Kernigan and Ritchie inventing UNIX on a PDP. PDPs came between mainframes and minicomputers. They were tens of thousands of dollars, hard to use, but they brought computing down to work groups, and everything we do today happened there. These Fab Labs are the cost and complexity of a PDP. The projection of digital fabrication isn't a projection for the future; we are now in the PDP era. We talked in hushed tones about the great discoveries then. It was very chaotic, it wasn't, sort of, clear what was going on. In the same sense we are now, today, in the minicomputer era of digital fabrication. The only problem with that is it breaks everybody's boundaries.\nIn DC, I go to every agency that wants to talk, you know; in the Bay Area, I go to every organization you can think of -- they all want to talk about it, but it breaks their organizational boundaries. In fact, it's illegal for them, in many cases, to equip ordinary people to create rather than consume technology. And that problem is so severe that the ultimate invention coming from this community surprised me: it's the social engineering. That the lab in far north of Norway -- this is so far north its satellite dishes look at the ground rather than the sky because that's where the satellites are -- the lab outgrew the little barn that it was in. It was there because they wanted to find animals in the mountains but it outgrew it, so they built this extraordinary village for the lab. This isn't a university; it's not a company. It's essentially a village for invention; it's a village for the outliers in society, and those have been growing up around these Fab Labs all around the world.\nSo this program has split into an NGO foundation, a Fab Foundation to support the scaling, a micro VC fund. The person who runs it nicely describes it as \"machines that make machines need businesses that make businesses:\" it's a cross between micro-finance and VC to do fan-out, and then the research partnerships back at MIT for what's making it possible.\nSo I'd like to leave you with two thoughts. There's been a sea change in aid, from top-down mega-projects to bottom-up, grassroots, micro-finance investing in the roots, so that everybody's got that that's what works. But we still look at technology as top-down mega-projects. Computing, communication, energy for the rest of the planet are these top-down mega-projects. If this room full of heroes is just clever enough, you can solve the problems. The message coming from the Fab Labs is that the other five billion people on the planet aren't just technical sinks; they're sources. The real opportunity is to harness the inventive power of the world to locally design and produce solutions to local problems. I thought that's the projection 20 years hence into the future, but it's where we are today. It breaks every organizational boundary we can think of. The hardest thing at this point is the social engineering and the organizational engineering, but it's here today.\nAnd, finally, any talk like this on the future of computing is required to show Moore's law, but my favorite version -- this is Gordon Moore's original one from his original paper -- and what's happened is, year after year after year, we've scaled and we've scaled and we've scaled and we've scaled, and we've scaled and we've scaled, and we've scaled and we've scaled, and there's this looming bug of what's going to happen at the end of Moore's law; this ultimate bug is coming. But we're coming to appreciate, is the transition from 2D to 3D, from programming bits to programming atoms, turns the ends of Moore's law scaling from the ultimate bug to the ultimate feature. So, we're just at the edge of this digital revolution in fabrication, where the output of computation programs the physical world. So, together, these two projects answer questions I hadn't asked carefully. The class at MIT shows the killer app for personal fabrication in the developed world is technology for a market of one: personal expression in technology that touches a passion unlike anything I've seen in technology for a very long time. And the killer app for the rest of the planet is the instrumentation and the fabrication divide: people locally developing solutions to local problems. Thank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Нил Гершенфельд о Fab Labs\nTED Talk Subtitles and Transcript: Профессор MIT Нил Гершенфельд говорит о своей Fab Lab — недорогой лаборатории, в которой люди могут изготовлять нужные для себя вещи, пользуясь цифровыми и аналоговыми инструментами. Эта простая идея приводит к мощным результатам.\nЭта конференция на самом деле посвящена цифровой революции, но я бы сказал, что она [революция] уже закончилась — мы выиграли. Цифровая революция произошла, но нам не нужно, чтобы она продолжалась. Я бы хотел поговорить о том, что произойдёт после цифровой революции. Итак, давайте заглянем в будущее. Вот некоторые проекты, в которых я участвую в Массачусетском технологическом институте, посвящённые тому, что будет после компьютерной эры.\nЗдесь наверху — Интернет 0 — веб-сервер, стоимость и сложность которого такие же, как и у RFID-метки — около доллара — и он может находиться в каждой лампочке и в каждой дверной ручке, и он очень быстро коммерциализируется. Но не цена делает его интересным, а способ, которым он кодирует Интернет. В нём используется что-то вроде кода Морзе для Интернета, так что его можно отправлять оптическим путём; с ним можно обмениваться информацией акустически по электрическим проводам на радиочастотах. В нём берётся за основу первоначальный принцип работы Интернета — компьютеры, объединённые в сети — но теперь устройства объединяются в сети. Мы можем перенять идею, породившую Интернет, и применить её к физическому миру в этом Интернете-0, этом Интернете устройств.\nТак что это следующий шаг, и это начинает коммерциализироваться. Следующий шаг после этого — это проект с заменяемыми компьютерами. Взаимозаменяемые товары в экономике могут заменять друг друга в процессе купли-продажи. Так, половину зерна можно использовать, и пользы от него будет в два раза меньше, но польза от половины ребёнка или от половины компьютера не такая, как от ребёнка целиком или компьютера целиком, но мы пытаемся делать компьютеры, которые работают таким образом. На заднем плане вы видите модель. Она из диссертации студента, Билла Бутова, — теперь он работает в корпорации Intel — который задался вопросом, почему, вместо того чтобы увеличивать размер чипов не делать маленькие чипы, помещать их в вязкую среду, и получать обработку данных с килограмма или с квадратного сантиметра. Здесь вы видите нечто такое. Слева — PostScript, интерпретированный обычным компьютером; справа — PostScript, интерпретированный первой сделанной нами моделью, но там нет ни кадрового буфера, ни устройства ввода/вывода, ничего такого — только этот материал. В отличие от этого экрана, где точки размещаются с большой точностью, здесь — сырой материал. Если вы возьмёте его в двойном количестве, ваш экран будет размером в два раза больше. Если вы прострелите его в центре, ничего не произойдёт. Чтобы иметь больше ресурсов, надо просто взять большее количество компьютера.\nТаким образом, это следующий шаг — в качестве компьютера — сырое вещество. Биты всё ещё обычные; а вот следующий шаг после этого — ранняя модель в лаборатории; это высокоскоростное видео в замедленном темпе. Это интеграция химии в компьютерном деле, где битами являются пузыри. Здесь показано создание битов, а здесь показано — опять-таки в замедленном темпе, чтобы вы могли видеть, как взаимодействуют биты, производя логические операции, мультиплексирование и демультиплексирование. Итак, теперь в результате вычислительных операций преобразуется материал, а не только информация. И, наконец, вот некоторые слайды из моего раннего проекта — вычислительные операции, при которых биты хранятся квантово-механически в ядрах атомов, так что программы меняют ядерную структуру молекул. Всё это в лаборатории продолжает разрабатываться, не в переносном, а в прямом смысле интегрируя биты и атомы, и это ведёт к следующему:\nмы все знаем, что произошла цифровая революция, но что это такое? Шеннон перевёл нас в 40-е годы из одного состояния в другое: от телефонной связи по проводам с качеством, ухудшающимся с расстоянием, к Интернету. Он доказал теорему о предельной скорости передачи информации, которая показывает, что если вы добавляете информацию к сигналу или удаляете её, вы можете прекрасно делать вычислительные операции, имея несовершенное устройство. Так получился Интернет. Фон Нейман в 50-е годы сделал то же самое для вычислительной техники; он показал, что, имея ненадёжный компьютер, можно сделать его совершенным, восстановив его состояние. Вот последний большой аналоговый компьютер в MIT: дифференциальный анализатор; чем больше вы запускали его, тем худший ответ вы получали.\nПосле фон Неймана у нас был Pentium, где миллиардный транзистор был так же надёжен, как и первый. Всё, что мы изготовляли, показано здесь в нижнем левом углу. На сверхсовременном авиационном заводе путём вращения наносится металлическое покрытие на закреплённый металл, или расплавляется пластмасса. Стоящий 10 миллиардов долларов завод, выпускающий чипы, использует процесс, знакомый деревенскому умельцу — нечто раскладывается и печётся. Весь интеллект находится вне системы; материалы не содержат информации. Вчера вы слышали о молекулярной биологии, в которой, чтобы что-то строилось, производятся существенные вычислительные операции. Это система обработки информации. У нас были цифровые революции в области коммуникаций и вычислительной техники, но идеи и математика как у Шеннона и фон Неймана пока не разработаны применительно к физическому миру. Таким образом, вдохновлённые этим, коллеги в этой программе — в Центре битов и атомов в MIT — это группа людей вроде меня, которые никогда не понимали, где граница между физикой и компьютерной наукой. Более того, я бы сказал, что компьютерная наука — это самое худшее, что когда-либо случалось с компьютерами или с наукой — (Смех) — потому что правила компьютерной науки — многие из них великолепны, но они преждевременно заморозили модель вычислительной техники на уровне технологии, доступной в 1950-м году, а природа является гораздо более мощным компьютером.\nЗавтра вы услышите Сола Гриффита. Он был одним из первых студентов, занимавшихся этой программой. Мы стали понимать, как создавать вещи, производя вычислительные операции. Он просто доказал принцип, используя пластинки, между которыми есть магнитное взаимодействие, на которых вы пишете программу, во многом подобно фолдингу белка, который определяет его структуру. Таким образом, нет никакой обратной связи с инструментами метрологии; сам материал кодирует свою структуру, так же, как и при изготовлении белка. Так, например, вы можете сделать это. Вы можете сделать и другие вещи. Это в 2D. Можно и в 3D. Видео в правом верхнем углу — я не буду пока его показывать — показывает самовоспроизведение, когда что-то может произвести себя и так далее, и мы делаем это теперь, может быть, в девятом порядке. Эти идеи были использованы, чтобы показать точность и скорость, с которой ДНК создаёт организм, с использованием нанокластеров с пептидными хвостами, которые программируют свою сборку — во многом подобно магнитам, но теперь на уровне нанометров. Лазерная микромашинная обработка: по существу, 3D-принтеры, которые цифровым образом изготовляют функциональные системы, вплоть до строительства зданий, не по чертежам, а благодаря тому, что отдельные части программируют структуру здания.\nИтак, это ранние примеры новых технологий в лаборатории для автоматизации изготовления. Компьютеры, которые не контролируют инструменты, а сами являются инструментами, где выходные данные программы перестраивают как атомы, так и биты. Чтобы сделать это, — благодаря налогам, которые вы платите, благодарю вас, — я купил все эти машины. Мы подали скромное предложение в Национальный научный фонд. Мы хотели иметь возможность сделать всё, что угодно, любой длины, всё на одном месте, потому что автоматическое изготовление нельзя ограничивать отраслью или размером. Поэтому мы собрали вместе записывающие устройства на сфокусированных нанолучах, резцы со сверхзвуковой струёй воды и эксимерные микромашинные системы.\nНо я столкнулся с проблемой. Когда я имел уже все эти машины, я тратил слишком много времени, обучая студентов пользоваться ими. Поэтому я начал читать курс под скромным названием «Как делать почти всё». Это не было провокационным; он должен был читаться всего нескольким аспирантам. Но в первый день занятий произошло следующее: сотни людей пришли, умоляя и говоря, что они всю свою жизнь ожидали такого курса и готовы на всё, лишь бы быть допущенными к нему. Затем меня спросили, могу ли я читать его в MIT? Он кажется исключительно полезным. А затем вот что оказалось — (Смех) — они не собирались проводить исследования. Они хотели производить вещи. У них не было обычного технического образования. В конце семестра они стали использовать всё своё умение.\nЯ покажу старое видео. Келли была скульптором, и вот что она сделала в своём курсовом проекте.\n(Видео): Келли: «Привет, я Келли, а это мой вопящий приятель. Вы бывали в ситуации, когда вам в самом деле нужно вопить, но вы не можете, потому что вы на работе, или вы в классе, или смотрите за своими детьми, или вы в какой-либо другой ситуации, когда этого просто нельзя делать? Вопящий приятель — это портативное пространство для воплей. Когда пользователь вопит внутрь вопящего приятеля, его вопли глушатся. Но также записываются для воспроизведения позже — где, когда и как — выбирает пользователь». (Вопль) (Смех) (Аплодисменты)\nЭйнштейну это понравилось бы. Этот студент сделал веб-браузер для попугаев — он позволяет попугаям сёрфить в Интернете и говорить с другими попугаями. Этот студент сделал будильник, с которым нужно бороться, чтобы доказать, что вы проснулись; а это платье, которое защищает ваше личное пространство. Это не технология для коммуникации; это технология для её предотвращения. Вот устройство, позволяющее вам видеть вашу музыку. Это студент, который сделал машину, которая делает машины, и он сделал её, изготовив кирпичики Lego, которые делают вычислительные операции. Шёл год за годом — и я наконец понял, что студенты демонстрировали киллер-приложения собственного изготовления, предназначенные для одного человека. Вам такое не нужно для того, что вы можете купить в магазине; такое делает вас уникальным. Есть известное изречение Кена Олсена о том, что иметь компьютер дома не нужно. Но вы не используете его для инвентаризации и ведомости заработной платы; Его компьютерная компания является теперь дважды банкротом. Вам не нужно самостоятельно изготовлять дома то, что можно купить, потому что вы можете купить это. Это нужно вам, чтобы быть уникальным, быть личностью. В свою очередь, за 20 миллионов долларов теперь это делается; через 20 лет мы сделаем репликаторы как в фильме «Звёздный путь», которые делают всё что угодно. Студенты захватили все машины, которые я купил для самостоятельного изготовления.\nКогда вы тратите так много из своих денег, правительство требует от вас популяризации того, что вы делаете, что зачастую означает курсы в местной школе, веб-сайт — и это не так уж захватывающе. Поэтому я договорился со своими менеджерами программ из Национального научного фонда, что вместо того чтобы говорить об этом, я буду давать людям инструменты. Не для того чтобы провоцировать или напускать на себя важность, но мы собрали эти Fab Labs. Оборудования там примерно на 20 000 долларов, что ориентировочно соответствует тому, что делается на эти 20 миллионов долларов. Лазерный резак, делающий пресс-сборку 3D на основе 2D, резец для вычерчивания по меди, чтобы делать электромагнетики в микронном масштабе, численно контролируемый фрезерный станок для точных структур, средства программирования на менее чем один доллар, микроконтроллеры в 100 наносекунд. Это позволяет работать, начиная с микронов и микросекунд и выше, и это мгновенно распространилось по всему миру. Это не было запланировано, но из Бостона они попали в Побал в Индии, в Секонди-Такоради на побережье Ганы, в пригород для чёрных Сошангуве в Южной Африке, на крайний север Норвегии, выявляя или помогая выявлять, учитывая «цифровое неравенство», неиспользуемые компьютеры во всех этих местах. Возьмём фермера в деревне — его ребёнку нужно измерять и изменять мир, а не только получать информацию о нём на экране. Разрыв в изготовлении и в оснащении инструментами больше, чем «цифровое неравенство». И уменьшаете вы его не с помощью информационных технологий для масс,\nа позволяя массам развивать ИТ. Такую последовательность мы наблюдали всюду, где мы открывали эти Fab Labs, в самых невероятных местах. Мы не ожидали, что окажемся в этих местах. Вначале нужно было просто дать им возможность что-то делать. По их лицам можно было видеть радость от того, что они могут это делать. Вот девочка в Бостоне, которая только что смастерила нечто высокотехнологичное для распродажи в общественном центре города. Затем это переходит в серьёзное практическое техническое образование, неформальное, вне школы. Одну из таких лабораторий мы создали в Гане. Мы разработали датчик сети, и дети приходили и отказывались уходить из лаборатории. Там была девочка, которая настаивала, чтобы мы остались до поздней ночи — (Видео): Дети: «Я люблю Fab Lab». — в её первую ночь в лаборатории, потому что она собиралась сделать датчик. Она настояла на изготовлении платы, училась, как её заполнять, училась программировать её. Она не совсем понимала, что она делает или почему она это делает, но она знала, что она просто должна это сделать. В этом было что-то электризующее. Было поздно, 11 часов вечера, и я думаю, что только я удивился, когда то, что она сделала, заработало с первого раза. Я показал это инженерам из крупных компаний, и они сказали, что они не могут сделать такого. Любую из вещей, которые она делает, они могут сделать лучше, но это распределяется между многими людьми и местами, и они не могут сделать за один вечер то, что делает эта маленькая девочка из сельского района Ганы. (Видео): Девочка: «Меня зовут Валентина Кофи, мне восемь лет. Я сделала плату». Это делалось только для удовольствия.\nЗатем эти лаборатории начали решать серьёзные проблемы — оборудование для сельского хозяйства в Индии, паровые турбины для преобразования энергии в Гане, антенны с высоким коэффициентом усиления в тонких компьютерах клиентов. А затем, в свою очередь, начали разрастаться предприятия, например, для производства этих антенн. И, наконец, в лаборатории начали делать изобретения. Мы учимся у них большему, чем даём им. Я показывал детям в Fab Lab, как его использовать. Они придумали способ делать строительный комплект из картонной коробки — что, как вы видите там, наверху, становится бизнесом — но их дизайн был лучше, чем дизайн Сола в MIT, так что в настоящее время три студента в MIT делают диссертации, приспосабливая работу 8-летних детей, потому что их дизайн был лучше. В этих лабораториях по-настоящему изобретают.\nВ прошлом году я встречался с главами государств и генералами и вождями племён, которые хотят этого, и я продолжаю говорить, но это ещё не всё. Подождите лет 20 лет, и тогда всё будет сделано. В конце концов я понял, что происходит. Вот Керниган и Ричи в момент изобретения UNIX для PDP. PDP были где-то посередине между большими ЭВМ и миникомпьютерами. Они стоили десятки тысяч долларов, ими было трудно пользоваться, но благодаря им компьютеры стали использовать в рабочих группах, и всё, что мы делаем сегодня, произошло там. Эти Fab Labs стоят столько же, сколько и PDP и настолько же сложны. Перспектива цифрового производства — это не перспектива для будущего. Сейчас мы находимся как бы в эпоху PDP. Тогда мы говорили в приглушенных тонах о великих открытиях. Всё происходило очень хаотично, не было ясно, что происходит. В таком же положении мы находимся сейчас, в эпоху миникомпьютеров цифрового производства. Единственная проблема состоит в том, что при этом ломаются все границы.\nВ Вашингтоне я захожу в каждое учреждение, которое хочет поговорить; в районе Сан-Франциско я хожу во всевозможные организации, все они хотят об этом говорить, но это нарушает границы их организации. На самом деле во многих случаях это незаконно для них, оснащать простых людей так, чтобы они создавали, а не потребляли технологии. И эта проблема настолько серьёзна, что последнее изобретение, сделанное этим сообществом, удивило меня: это социальная инженерия. Эта лаборатория — далеко на севере Норвегии — это так далеко на Севере, что спутниковые тарелки направлены в сторону земли, а не в небо, потому что там находятся спутники — эта лаборатория вышла за рамки сарая, в котором она находилась. Она была там, потому что они хотели найти животных в горах, но она вышла за рамки этого, так что они построили этот необычайный посёлок для лаборатории. Это не университет и не компания. Это, по существу, посёлок для изобретений; это посёлок для особенных людей в обществе и для тех, кто развивался вокруг этих Fab Labs во всём мире.\nЭта программа раскололась на НПО, Фонд Fab для поддержки расширения, микро-венчурный капитал. Человек, который руководит им, красиво описывает его как «машины, создающие машины, нуждаются в предприятиях, создающих предприятия». Это место пересечения микро-финансирования и венчурного капитала для расширения, а затем сотрудничества в исследованиях опять-таки с MIT, что делает это возможным.\nЯ хотел бы, чтобы вы подумали над двумя вещами. Были радикальные изменения в помощи, от мега-проектов, идущих сверху вниз, к проектам, идущим снизу вверх, микро-финансирование низа, так что все поняли, что это срабатывает. Но мы всё ещё считаем, технология — это мега-проекты, функционирующие сверху вниз. Вычислительная техника, коммуникации, энергия для нашей планеты являются этими мега-проектами, работающими сверху вниз. Если среди присутствующих имеются достаточно разумные люди, эти проблемы можно будет решить. Fab Labs хотят обратить внимание на то, что другие пять миллиардов людей на планете не только потребители технологии; они и её разработчики. Реально возможно использовать изобретательскую мощь мира, чтобы на местах проектировать и решать локальные проблемы. Я думал, что это перспектива на 20 лет в будущее, но уже сегодня это так. Исчезают всевозможные организационные границы. Самое трудное на настоящий момент — социальная инженерия и организационная инженерия, но это уже имеется.\nИ, наконец, любой разговор о будущем вычислительной техники должен демонстрировать Закон Мура, но моя любимая версия — это первоначальный закон Гордона Мура из его собственной статьи — и год за годом, год за годом масштаб увеличивается всё больше и больше, больше и больше, больше и больше, больше и больше, больше и больше, и надвигается ошибка, что же произойдёт в самом конце закона Мура; эта отдалённая ошибка приближается. Что мы ценим, так это переход от 2D к 3D, от битов программирования к атомам программирования, что превращает предельную ошибку в изменении масштаба закона Мура в предельное свойство. Таким образом, мы находимся как раз на краю этой цифровой революции в производстве, где результат вычислительных программ проявляется в физическом мире. Таким образом, эти два проекта совместно отвечают на вопросы, которые я не задал явно. Курс в MIT демонстрирует, что киллер-приложение для индивидуального производства в развитых странах мира — это технология для рынка одного человека: личное выражение через технологии, касающееся энтузиазма, в отличие от всего прочего, что я наблюдал в технологии в течение очень длительного времени. А киллер-приложение в остальной части нашей планеты связано с разрывом в оснащении инструментами и производством: люди локально разрабатывают на местах решения локальных проблем. Спасибо."
}
] |
Neil Gershenfeld: Unleash your creativity in a Fab Lab
TED Talk Subtitles and Transcript: MIT professor Neil Gershenfeld talks about his Fab Lab -- a low-cost lab that lets people build things they need using digital and analog tools. It's a simple idea with powerful results.
This meeting has really been about a digital revolution, but I'd like to argue that it's done; we won. We've had a digital revolution but we don't need to keep having it. And I'd like to look after that, to look what comes after the digital revolution. So, let me start projecting forward. These are some projects I'm involved in today at MIT, looking what comes after computers.
This first one, Internet Zero, up here -- this is a web server that has the cost and complexity of an RFID tag -- about a dollar -- that can go in every light bulb and doorknob, and this is getting commercialized very quickly. And what's interesting about it isn't the cost; it's the way it encodes the Internet. It uses a kind of a Morse code for the Internet so you could send it optically; you can communicate acoustically through a power line, through RF. It takes the original principle of the Internet, which is inter-networking computers, and now lets devices inter-network. That we can take the whole idea that gave birth to the Internet and bring it down to the physical world in this Internet Zero, this internet of devices.
So this is the next step from there to here, and this is getting commercialized today. A step after that is a project on fungible computers. Fungible goods in economics can be extended and traded. So, half as much grain is half as much useful, but half a baby or half a computer is less useful than a whole baby or a whole computer, and we've been trying to make computers that work that way. So, what you see in the background is a prototype. This was from a thesis of a student, Bill Butow, now at Intel, who wondered why, instead of making bigger and bigger chips, you don't make small chips, put them in a viscous medium, and pour out computing by the pound or by the square inch. And that's what you see here. On the left was postscript being rendered by a conventional computer; on the right is postscript being rendered from the first prototype we made, but there's no frame buffer, IO processor, any of that stuff -- it's just this material. Unlike this screen where the dots are placed carefully, this is a raw material. If you add twice as much of it, you have twice as much display. If you shoot a gun through the middle, nothing happens. If you need more resource, you just apply more computer.
So, that's the step after this -- of computing as a raw material. That's still conventional bits, the step after that is -- this is an earlier prototype in the lab; this is high-speed video slowed down. Now, integrating chemistry in computation, where the bits are bubbles. This is showing making bits, this is showing -- once again, slowed down so you can see it, bits interacting to do logic and multiplexing and de-multiplexing. So, now we can compute that the output arranges material as well as information. And, ultimately, these are some slides from an early project I did, computing where the bits are stored quantum-mechanically in the nuclei of atoms, so programs rearrange the nuclear structure of molecules. All of these are in the lab pushing further and further and further, not as metaphor but literally integrating bits and atoms, and they lead to the following recognition.
We all know we've had a digital revolution, but what is that? Well, Shannon took us, in the '40s, from here to here: from a telephone being a speaker wire that degraded with distance to the Internet. And he proved the first threshold theorem, that shows if you add information and remove it to a signal, you can compute perfectly with an imperfect device. And that's when we got the Internet. Von Neumann, in the '50s, did the same thing for computing; he showed you can have an unreliable computer but restore its state to make it perfect. This was the last great analog computer at MIT: a differential analyzer, and the more you ran it, the worse the answer got.
After Von Neumann, we have the Pentium, where the billionth transistor is as reliable as the first one. But all our fabrication is down in this lower left corner. A state-of-the-art airplane factory rotating metal wax at fixed metal, or you maybe melt some plastic. A 10-billion-dollar chip fab uses a process a village artisan would recognize -- you spread stuff around and bake it. All the intelligence is external to the system; the materials don't have information. Yesterday you heard about molecular biology, which fundamentally computes to build. It's an information processing system. We've had digital revolutions in communication and computation, but precisely the same idea, precisely the same math Shannon and Von Neuman did, hasn't yet come out to the physical world. So, inspired by that, colleagues in this program -- the Center for Bits and Atoms at MIT -- which is a group of people, like me, who never understood the boundary between physical science and computer science. I would even go further and say computer science is one of the worst things that ever happened to either computers or to science -- (Laughter) -- because the canon -- computer science -- many of them are great but the canon of computer science prematurely froze a model of computation based on technology that was available in 1950, and nature's a much more powerful computer than that.
So, you'll hear, tomorrow, from Saul Griffith. He was one of the first students to emerge from this program. We started to figure out how you can compute to fabricate. This was just a proof of principle he did of tiles that interact magnetically, where you write a code, much like protein folding, that specifies their structure. So, there's no feedback to a tool metrology; the material itself codes for its structure in just the same ways that protein are fabricated. So, you can, for example, do that. You can do other things. That's in 2D. It works in 3D. The video on the upper right -- I won't show for time -- shows self-replication, templating so something can make something that can make something, and we're doing that now over, maybe, nine orders of magnitude. Those ideas have been used to show the best fidelity and direct rate DNA to make an organism, in functionalizing nanoclusters with peptide tails that code for their assembly -- so, much like the magnets, but now on nanometer scales. Laser micro-machining: essentially 3D printers that digitally fabricate functional systems, all the way up to building buildings, not by having blueprints, but having the parts code for the structure of the building.
So, these are early examples in the lab of emerging technologies to digitize fabrication. Computers that don't control tools but computers that are tools, where the output of a program rearranges atoms as well as bits. Now, to do that -- with your tax dollars, thank you -- I bought all these machines. We made a modest proposal to the NSF. We wanted to be able to make anything on any length scale, all in one place, because you can't segregate digital fabrication by a discipline or a length scale. So we put together focused nano beam writers and supersonic water jet cutters and excimer micro-machining systems.
But I had a problem. Once I had all these machines, I was spending too much time teaching students to use them. So I started teaching a class, modestly called, "How To Make Almost Anything." And that wasn't meant to be provocative; it was just for a few research students. But the first day of class looked like this. You know, hundreds of people came in begging, all my life I've been waiting for this class; I'll do anything to do it. Then they'd ask, can you teach it at MIT? It seems too useful? And then the next -- (Laughter) -- surprising thing was they weren't there to do research. They were there because they wanted to make stuff. They had no conventional technical background. At the end of a semester they integrated their skills.
I'll show an old video. Kelly was a sculptor, and this is what she did with her semester project.
(Video): Kelly: Hi, I'm Kelly and this is my scream buddy. Do you ever find yourself in a situation where you really have to scream, but you can't because you're at work, or you're in a classroom, or you're watching your children, or you're in any number of situations where it's just not permitted? Well, scream buddy is a portable space for screaming. When a user screams into scream buddy, their scream is silenced. It is also recorded for later release where, when and how the user chooses. (Scream) (Laughter) (Applause)
So, Einstein would like this. This student made a web browser for parrots -- lets parrots surf the Net and talk to other parrots. This student's made an alarm clock you wrestle to prove you're awake; this is one that defends -- a dress that defends your personal space. This isn't technology for communication; it's technology to prevent it. This is a device that lets you see your music. This is a student who made a machine that makes machines, and he made it by making Lego bricks that do the computing. Just year after year -- and I finally realized the students were showing the killer app of personal fabrication is products for a market of one person. You don't need this for what you can get in Wal-Mart; you need this for what makes you unique. Ken Olsen famously said, nobody needs a computer in the home. But you don't use it for inventory and payroll; DEC is now twice bankrupt. You don't need personal fabrication in the home to buy what you can buy because you can buy it. You need it for what makes you unique, just like personalization. So, with that, in turn, 20 million dollars today does this; 20 years from now we'll make Star Trek replicators that make anything. The students hijacked all the machines I bought to do personal fabrication.
Today, when you spend that much of your money, there's a government requirement to do outreach, which often means classes at a local school, a website -- stuff that's just not that exciting. So, I made a deal with my NSF program managers that instead of talking about it, I'd give people the tools. This wasn't meant to be provocative or important, but we put together these Fab Labs. It's about 20,000 dollars in equipment that approximate both what the 20 million dollars does and where it's going. A laser cutter to do press-fit assembly with 3D from 2D, a sign cutter to plot in copper to do electromagnetics, a micron scale, numerically-controlled milling machine for precise structures, programming tools for less than a dollar, 100-nanosecond microcontrollers. It lets you work from microns and microseconds on up, and they exploded around the world. This wasn't scheduled, but they went from inner-city Boston to Pobal in India, to Secondi-Takoradi on Ghana's coast to Soshanguve in a township in South Africa, to the far north of Norway, uncovering, or helping uncover, for all the attention to the digital divide, we would find unused computers in all these places. A farmer in a rural village -- a kid needs to measure and modify the world, not just get information about it on a screen. That there's really a fabrication and an instrumentation divide bigger than the digital divide. And the way you close it is not IT for the masses but IT development for the masses.
So, in place after place we saw this same progression: that we'd open one of these Fab Labs, where we didn't -- this is too crazy to think of. We didn't think this up, that we would get pulled to these places; we'd open it. The first step was just empowerment. You can see it in their face, just this joy of, I can do it. This is a girl in inner-city Boston who had just done a high-tech on-demand craft sale in the inner city community center. It goes on from there to serious hands-on technical education informally, out of schools. In Ghana we had set up one of these labs. We designed a network sensor, and kids would show up and refuse to leave the lab. There was a girl who insisted we stay late at night -- (Video): Kids: I love the Fab Lab. -- her first night in the lab because she was going to make the sensor. So she insisted on fabbing the board, learning how to stuff it, learning how to program it. She didn't really know what she was doing or why she was doing it, but she knew she just had to do it. There was something electric about it. This is late at, you know, 11 o'clock at night and I think I was the only person surprised when what she built worked the first time. And I've shown this to engineers at big companies, and they say they can't do this. Any one thing she's doing, they can do better, but it's distributed over many people and many sites and they can't do in an afternoon what this little girl in rural Ghana is doing. (Video): Girl: My name is Valentina Kofi; I am eight years old. I made a stacking board. And, again, that was just for the joy of it.
Then these labs started doing serious problem solving -- instrumentation for agriculture in India, steam turbines for energy conversion in Ghana, high-gain antennas in thin client computers. And then, in turn, businesses started to grow, like making these antennas. And finally, the lab started doing invention. We're learning more from them than we're giving them. I was showing my kids in a Fab Lab how to use it. They invented a way to do a construction kit out of a cardboard box -- which, as you see up there, that's becoming a business -- but their design was better than Saul's design at MIT, so there's now three students at MIT doing their theses on scaling the work of eight-year-old children because they had better designs. Real invention is happening in these labs.
And I still kept -- so, in the last year I've been spending time with heads of state and generals and tribal chiefs who all want this, and I keep saying, but this isn't the real thing. Wait, like, 20 years and then we'll be done. And I finally got what's been going on. This is Kernigan and Ritchie inventing UNIX on a PDP. PDPs came between mainframes and minicomputers. They were tens of thousands of dollars, hard to use, but they brought computing down to work groups, and everything we do today happened there. These Fab Labs are the cost and complexity of a PDP. The projection of digital fabrication isn't a projection for the future; we are now in the PDP era. We talked in hushed tones about the great discoveries then. It was very chaotic, it wasn't, sort of, clear what was going on. In the same sense we are now, today, in the minicomputer era of digital fabrication. The only problem with that is it breaks everybody's boundaries.
In DC, I go to every agency that wants to talk, you know; in the Bay Area, I go to every organization you can think of -- they all want to talk about it, but it breaks their organizational boundaries. In fact, it's illegal for them, in many cases, to equip ordinary people to create rather than consume technology. And that problem is so severe that the ultimate invention coming from this community surprised me: it's the social engineering. That the lab in far north of Norway -- this is so far north its satellite dishes look at the ground rather than the sky because that's where the satellites are -- the lab outgrew the little barn that it was in. It was there because they wanted to find animals in the mountains but it outgrew it, so they built this extraordinary village for the lab. This isn't a university; it's not a company. It's essentially a village for invention; it's a village for the outliers in society, and those have been growing up around these Fab Labs all around the world.
So this program has split into an NGO foundation, a Fab Foundation to support the scaling, a micro VC fund. The person who runs it nicely describes it as "machines that make machines need businesses that make businesses:" it's a cross between micro-finance and VC to do fan-out, and then the research partnerships back at MIT for what's making it possible.
So I'd like to leave you with two thoughts. There's been a sea change in aid, from top-down mega-projects to bottom-up, grassroots, micro-finance investing in the roots, so that everybody's got that that's what works. But we still look at technology as top-down mega-projects. Computing, communication, energy for the rest of the planet are these top-down mega-projects. If this room full of heroes is just clever enough, you can solve the problems. The message coming from the Fab Labs is that the other five billion people on the planet aren't just technical sinks; they're sources. The real opportunity is to harness the inventive power of the world to locally design and produce solutions to local problems. I thought that's the projection 20 years hence into the future, but it's where we are today. It breaks every organizational boundary we can think of. The hardest thing at this point is the social engineering and the organizational engineering, but it's here today.
And, finally, any talk like this on the future of computing is required to show Moore's law, but my favorite version -- this is Gordon Moore's original one from his original paper -- and what's happened is, year after year after year, we've scaled and we've scaled and we've scaled and we've scaled, and we've scaled and we've scaled, and we've scaled and we've scaled, and there's this looming bug of what's going to happen at the end of Moore's law; this ultimate bug is coming. But we're coming to appreciate, is the transition from 2D to 3D, from programming bits to programming atoms, turns the ends of Moore's law scaling from the ultimate bug to the ultimate feature. So, we're just at the edge of this digital revolution in fabrication, where the output of computation programs the physical world. So, together, these two projects answer questions I hadn't asked carefully. The class at MIT shows the killer app for personal fabrication in the developed world is technology for a market of one: personal expression in technology that touches a passion unlike anything I've seen in technology for a very long time. And the killer app for the rest of the planet is the instrumentation and the fabrication divide: people locally developing solutions to local problems. Thank you.
|
Нил Гершенфельд о Fab Labs
TED Talk Subtitles and Transcript: Профессор MIT Нил Гершенфельд говорит о своей Fab Lab — недорогой лаборатории, в которой люди могут изготовлять нужные для себя вещи, пользуясь цифровыми и аналоговыми инструментами. Эта простая идея приводит к мощным результатам.
Эта конференция на самом деле посвящена цифровой революции, но я бы сказал, что она [революция] уже закончилась — мы выиграли. Цифровая революция произошла, но нам не нужно, чтобы она продолжалась. Я бы хотел поговорить о том, что произойдёт после цифровой революции. Итак, давайте заглянем в будущее. Вот некоторые проекты, в которых я участвую в Массачусетском технологическом институте, посвящённые тому, что будет после компьютерной эры.
Здесь наверху — Интернет 0 — веб-сервер, стоимость и сложность которого такие же, как и у RFID-метки — около доллара — и он может находиться в каждой лампочке и в каждой дверной ручке, и он очень быстро коммерциализируется. Но не цена делает его интересным, а способ, которым он кодирует Интернет. В нём используется что-то вроде кода Морзе для Интернета, так что его можно отправлять оптическим путём; с ним можно обмениваться информацией акустически по электрическим проводам на радиочастотах. В нём берётся за основу первоначальный принцип работы Интернета — компьютеры, объединённые в сети — но теперь устройства объединяются в сети. Мы можем перенять идею, породившую Интернет, и применить её к физическому миру в этом Интернете-0, этом Интернете устройств.
Так что это следующий шаг, и это начинает коммерциализироваться. Следующий шаг после этого — это проект с заменяемыми компьютерами. Взаимозаменяемые товары в экономике могут заменять друг друга в процессе купли-продажи. Так, половину зерна можно использовать, и пользы от него будет в два раза меньше, но польза от половины ребёнка или от половины компьютера не такая, как от ребёнка целиком или компьютера целиком, но мы пытаемся делать компьютеры, которые работают таким образом. На заднем плане вы видите модель. Она из диссертации студента, Билла Бутова, — теперь он работает в корпорации Intel — который задался вопросом, почему, вместо того чтобы увеличивать размер чипов не делать маленькие чипы, помещать их в вязкую среду, и получать обработку данных с килограмма или с квадратного сантиметра. Здесь вы видите нечто такое. Слева — PostScript, интерпретированный обычным компьютером; справа — PostScript, интерпретированный первой сделанной нами моделью, но там нет ни кадрового буфера, ни устройства ввода/вывода, ничего такого — только этот материал. В отличие от этого экрана, где точки размещаются с большой точностью, здесь — сырой материал. Если вы возьмёте его в двойном количестве, ваш экран будет размером в два раза больше. Если вы прострелите его в центре, ничего не произойдёт. Чтобы иметь больше ресурсов, надо просто взять большее количество компьютера.
Таким образом, это следующий шаг — в качестве компьютера — сырое вещество. Биты всё ещё обычные; а вот следующий шаг после этого — ранняя модель в лаборатории; это высокоскоростное видео в замедленном темпе. Это интеграция химии в компьютерном деле, где битами являются пузыри. Здесь показано создание битов, а здесь показано — опять-таки в замедленном темпе, чтобы вы могли видеть, как взаимодействуют биты, производя логические операции, мультиплексирование и демультиплексирование. Итак, теперь в результате вычислительных операций преобразуется материал, а не только информация. И, наконец, вот некоторые слайды из моего раннего проекта — вычислительные операции, при которых биты хранятся квантово-механически в ядрах атомов, так что программы меняют ядерную структуру молекул. Всё это в лаборатории продолжает разрабатываться, не в переносном, а в прямом смысле интегрируя биты и атомы, и это ведёт к следующему:
мы все знаем, что произошла цифровая революция, но что это такое? Шеннон перевёл нас в 40-е годы из одного состояния в другое: от телефонной связи по проводам с качеством, ухудшающимся с расстоянием, к Интернету. Он доказал теорему о предельной скорости передачи информации, которая показывает, что если вы добавляете информацию к сигналу или удаляете её, вы можете прекрасно делать вычислительные операции, имея несовершенное устройство. Так получился Интернет. Фон Нейман в 50-е годы сделал то же самое для вычислительной техники; он показал, что, имея ненадёжный компьютер, можно сделать его совершенным, восстановив его состояние. Вот последний большой аналоговый компьютер в MIT: дифференциальный анализатор; чем больше вы запускали его, тем худший ответ вы получали.
После фон Неймана у нас был Pentium, где миллиардный транзистор был так же надёжен, как и первый. Всё, что мы изготовляли, показано здесь в нижнем левом углу. На сверхсовременном авиационном заводе путём вращения наносится металлическое покрытие на закреплённый металл, или расплавляется пластмасса. Стоящий 10 миллиардов долларов завод, выпускающий чипы, использует процесс, знакомый деревенскому умельцу — нечто раскладывается и печётся. Весь интеллект находится вне системы; материалы не содержат информации. Вчера вы слышали о молекулярной биологии, в которой, чтобы что-то строилось, производятся существенные вычислительные операции. Это система обработки информации. У нас были цифровые революции в области коммуникаций и вычислительной техники, но идеи и математика как у Шеннона и фон Неймана пока не разработаны применительно к физическому миру. Таким образом, вдохновлённые этим, коллеги в этой программе — в Центре битов и атомов в MIT — это группа людей вроде меня, которые никогда не понимали, где граница между физикой и компьютерной наукой. Более того, я бы сказал, что компьютерная наука — это самое худшее, что когда-либо случалось с компьютерами или с наукой — (Смех) — потому что правила компьютерной науки — многие из них великолепны, но они преждевременно заморозили модель вычислительной техники на уровне технологии, доступной в 1950-м году, а природа является гораздо более мощным компьютером.
Завтра вы услышите Сола Гриффита. Он был одним из первых студентов, занимавшихся этой программой. Мы стали понимать, как создавать вещи, производя вычислительные операции. Он просто доказал принцип, используя пластинки, между которыми есть магнитное взаимодействие, на которых вы пишете программу, во многом подобно фолдингу белка, который определяет его структуру. Таким образом, нет никакой обратной связи с инструментами метрологии; сам материал кодирует свою структуру, так же, как и при изготовлении белка. Так, например, вы можете сделать это. Вы можете сделать и другие вещи. Это в 2D. Можно и в 3D. Видео в правом верхнем углу — я не буду пока его показывать — показывает самовоспроизведение, когда что-то может произвести себя и так далее, и мы делаем это теперь, может быть, в девятом порядке. Эти идеи были использованы, чтобы показать точность и скорость, с которой ДНК создаёт организм, с использованием нанокластеров с пептидными хвостами, которые программируют свою сборку — во многом подобно магнитам, но теперь на уровне нанометров. Лазерная микромашинная обработка: по существу, 3D-принтеры, которые цифровым образом изготовляют функциональные системы, вплоть до строительства зданий, не по чертежам, а благодаря тому, что отдельные части программируют структуру здания.
Итак, это ранние примеры новых технологий в лаборатории для автоматизации изготовления. Компьютеры, которые не контролируют инструменты, а сами являются инструментами, где выходные данные программы перестраивают как атомы, так и биты. Чтобы сделать это, — благодаря налогам, которые вы платите, благодарю вас, — я купил все эти машины. Мы подали скромное предложение в Национальный научный фонд. Мы хотели иметь возможность сделать всё, что угодно, любой длины, всё на одном месте, потому что автоматическое изготовление нельзя ограничивать отраслью или размером. Поэтому мы собрали вместе записывающие устройства на сфокусированных нанолучах, резцы со сверхзвуковой струёй воды и эксимерные микромашинные системы.
Но я столкнулся с проблемой. Когда я имел уже все эти машины, я тратил слишком много времени, обучая студентов пользоваться ими. Поэтому я начал читать курс под скромным названием «Как делать почти всё». Это не было провокационным; он должен был читаться всего нескольким аспирантам. Но в первый день занятий произошло следующее: сотни людей пришли, умоляя и говоря, что они всю свою жизнь ожидали такого курса и готовы на всё, лишь бы быть допущенными к нему. Затем меня спросили, могу ли я читать его в MIT? Он кажется исключительно полезным. А затем вот что оказалось — (Смех) — они не собирались проводить исследования. Они хотели производить вещи. У них не было обычного технического образования. В конце семестра они стали использовать всё своё умение.
Я покажу старое видео. Келли была скульптором, и вот что она сделала в своём курсовом проекте.
(Видео): Келли: «Привет, я Келли, а это мой вопящий приятель. Вы бывали в ситуации, когда вам в самом деле нужно вопить, но вы не можете, потому что вы на работе, или вы в классе, или смотрите за своими детьми, или вы в какой-либо другой ситуации, когда этого просто нельзя делать? Вопящий приятель — это портативное пространство для воплей. Когда пользователь вопит внутрь вопящего приятеля, его вопли глушатся. Но также записываются для воспроизведения позже — где, когда и как — выбирает пользователь». (Вопль) (Смех) (Аплодисменты)
Эйнштейну это понравилось бы. Этот студент сделал веб-браузер для попугаев — он позволяет попугаям сёрфить в Интернете и говорить с другими попугаями. Этот студент сделал будильник, с которым нужно бороться, чтобы доказать, что вы проснулись; а это платье, которое защищает ваше личное пространство. Это не технология для коммуникации; это технология для её предотвращения. Вот устройство, позволяющее вам видеть вашу музыку. Это студент, который сделал машину, которая делает машины, и он сделал её, изготовив кирпичики Lego, которые делают вычислительные операции. Шёл год за годом — и я наконец понял, что студенты демонстрировали киллер-приложения собственного изготовления, предназначенные для одного человека. Вам такое не нужно для того, что вы можете купить в магазине; такое делает вас уникальным. Есть известное изречение Кена Олсена о том, что иметь компьютер дома не нужно. Но вы не используете его для инвентаризации и ведомости заработной платы; Его компьютерная компания является теперь дважды банкротом. Вам не нужно самостоятельно изготовлять дома то, что можно купить, потому что вы можете купить это. Это нужно вам, чтобы быть уникальным, быть личностью. В свою очередь, за 20 миллионов долларов теперь это делается; через 20 лет мы сделаем репликаторы как в фильме «Звёздный путь», которые делают всё что угодно. Студенты захватили все машины, которые я купил для самостоятельного изготовления.
Когда вы тратите так много из своих денег, правительство требует от вас популяризации того, что вы делаете, что зачастую означает курсы в местной школе, веб-сайт — и это не так уж захватывающе. Поэтому я договорился со своими менеджерами программ из Национального научного фонда, что вместо того чтобы говорить об этом, я буду давать людям инструменты. Не для того чтобы провоцировать или напускать на себя важность, но мы собрали эти Fab Labs. Оборудования там примерно на 20 000 долларов, что ориентировочно соответствует тому, что делается на эти 20 миллионов долларов. Лазерный резак, делающий пресс-сборку 3D на основе 2D, резец для вычерчивания по меди, чтобы делать электромагнетики в микронном масштабе, численно контролируемый фрезерный станок для точных структур, средства программирования на менее чем один доллар, микроконтроллеры в 100 наносекунд. Это позволяет работать, начиная с микронов и микросекунд и выше, и это мгновенно распространилось по всему миру. Это не было запланировано, но из Бостона они попали в Побал в Индии, в Секонди-Такоради на побережье Ганы, в пригород для чёрных Сошангуве в Южной Африке, на крайний север Норвегии, выявляя или помогая выявлять, учитывая «цифровое неравенство», неиспользуемые компьютеры во всех этих местах. Возьмём фермера в деревне — его ребёнку нужно измерять и изменять мир, а не только получать информацию о нём на экране. Разрыв в изготовлении и в оснащении инструментами больше, чем «цифровое неравенство». И уменьшаете вы его не с помощью информационных технологий для масс,
а позволяя массам развивать ИТ. Такую последовательность мы наблюдали всюду, где мы открывали эти Fab Labs, в самых невероятных местах. Мы не ожидали, что окажемся в этих местах. Вначале нужно было просто дать им возможность что-то делать. По их лицам можно было видеть радость от того, что они могут это делать. Вот девочка в Бостоне, которая только что смастерила нечто высокотехнологичное для распродажи в общественном центре города. Затем это переходит в серьёзное практическое техническое образование, неформальное, вне школы. Одну из таких лабораторий мы создали в Гане. Мы разработали датчик сети, и дети приходили и отказывались уходить из лаборатории. Там была девочка, которая настаивала, чтобы мы остались до поздней ночи — (Видео): Дети: «Я люблю Fab Lab». — в её первую ночь в лаборатории, потому что она собиралась сделать датчик. Она настояла на изготовлении платы, училась, как её заполнять, училась программировать её. Она не совсем понимала, что она делает или почему она это делает, но она знала, что она просто должна это сделать. В этом было что-то электризующее. Было поздно, 11 часов вечера, и я думаю, что только я удивился, когда то, что она сделала, заработало с первого раза. Я показал это инженерам из крупных компаний, и они сказали, что они не могут сделать такого. Любую из вещей, которые она делает, они могут сделать лучше, но это распределяется между многими людьми и местами, и они не могут сделать за один вечер то, что делает эта маленькая девочка из сельского района Ганы. (Видео): Девочка: «Меня зовут Валентина Кофи, мне восемь лет. Я сделала плату». Это делалось только для удовольствия.
Затем эти лаборатории начали решать серьёзные проблемы — оборудование для сельского хозяйства в Индии, паровые турбины для преобразования энергии в Гане, антенны с высоким коэффициентом усиления в тонких компьютерах клиентов. А затем, в свою очередь, начали разрастаться предприятия, например, для производства этих антенн. И, наконец, в лаборатории начали делать изобретения. Мы учимся у них большему, чем даём им. Я показывал детям в Fab Lab, как его использовать. Они придумали способ делать строительный комплект из картонной коробки — что, как вы видите там, наверху, становится бизнесом — но их дизайн был лучше, чем дизайн Сола в MIT, так что в настоящее время три студента в MIT делают диссертации, приспосабливая работу 8-летних детей, потому что их дизайн был лучше. В этих лабораториях по-настоящему изобретают.
В прошлом году я встречался с главами государств и генералами и вождями племён, которые хотят этого, и я продолжаю говорить, но это ещё не всё. Подождите лет 20 лет, и тогда всё будет сделано. В конце концов я понял, что происходит. Вот Керниган и Ричи в момент изобретения UNIX для PDP. PDP были где-то посередине между большими ЭВМ и миникомпьютерами. Они стоили десятки тысяч долларов, ими было трудно пользоваться, но благодаря им компьютеры стали использовать в рабочих группах, и всё, что мы делаем сегодня, произошло там. Эти Fab Labs стоят столько же, сколько и PDP и настолько же сложны. Перспектива цифрового производства — это не перспектива для будущего. Сейчас мы находимся как бы в эпоху PDP. Тогда мы говорили в приглушенных тонах о великих открытиях. Всё происходило очень хаотично, не было ясно, что происходит. В таком же положении мы находимся сейчас, в эпоху миникомпьютеров цифрового производства. Единственная проблема состоит в том, что при этом ломаются все границы.
В Вашингтоне я захожу в каждое учреждение, которое хочет поговорить; в районе Сан-Франциско я хожу во всевозможные организации, все они хотят об этом говорить, но это нарушает границы их организации. На самом деле во многих случаях это незаконно для них, оснащать простых людей так, чтобы они создавали, а не потребляли технологии. И эта проблема настолько серьёзна, что последнее изобретение, сделанное этим сообществом, удивило меня: это социальная инженерия. Эта лаборатория — далеко на севере Норвегии — это так далеко на Севере, что спутниковые тарелки направлены в сторону земли, а не в небо, потому что там находятся спутники — эта лаборатория вышла за рамки сарая, в котором она находилась. Она была там, потому что они хотели найти животных в горах, но она вышла за рамки этого, так что они построили этот необычайный посёлок для лаборатории. Это не университет и не компания. Это, по существу, посёлок для изобретений; это посёлок для особенных людей в обществе и для тех, кто развивался вокруг этих Fab Labs во всём мире.
Эта программа раскололась на НПО, Фонд Fab для поддержки расширения, микро-венчурный капитал. Человек, который руководит им, красиво описывает его как «машины, создающие машины, нуждаются в предприятиях, создающих предприятия». Это место пересечения микро-финансирования и венчурного капитала для расширения, а затем сотрудничества в исследованиях опять-таки с MIT, что делает это возможным.
Я хотел бы, чтобы вы подумали над двумя вещами. Были радикальные изменения в помощи, от мега-проектов, идущих сверху вниз, к проектам, идущим снизу вверх, микро-финансирование низа, так что все поняли, что это срабатывает. Но мы всё ещё считаем, технология — это мега-проекты, функционирующие сверху вниз. Вычислительная техника, коммуникации, энергия для нашей планеты являются этими мега-проектами, работающими сверху вниз. Если среди присутствующих имеются достаточно разумные люди, эти проблемы можно будет решить. Fab Labs хотят обратить внимание на то, что другие пять миллиардов людей на планете не только потребители технологии; они и её разработчики. Реально возможно использовать изобретательскую мощь мира, чтобы на местах проектировать и решать локальные проблемы. Я думал, что это перспектива на 20 лет в будущее, но уже сегодня это так. Исчезают всевозможные организационные границы. Самое трудное на настоящий момент — социальная инженерия и организационная инженерия, но это уже имеется.
И, наконец, любой разговор о будущем вычислительной техники должен демонстрировать Закон Мура, но моя любимая версия — это первоначальный закон Гордона Мура из его собственной статьи — и год за годом, год за годом масштаб увеличивается всё больше и больше, больше и больше, больше и больше, больше и больше, больше и больше, и надвигается ошибка, что же произойдёт в самом конце закона Мура; эта отдалённая ошибка приближается. Что мы ценим, так это переход от 2D к 3D, от битов программирования к атомам программирования, что превращает предельную ошибку в изменении масштаба закона Мура в предельное свойство. Таким образом, мы находимся как раз на краю этой цифровой революции в производстве, где результат вычислительных программ проявляется в физическом мире. Таким образом, эти два проекта совместно отвечают на вопросы, которые я не задал явно. Курс в MIT демонстрирует, что киллер-приложение для индивидуального производства в развитых странах мира — это технология для рынка одного человека: личное выражение через технологии, касающееся энтузиазма, в отличие от всего прочего, что я наблюдал в технологии в течение очень длительного времени. А киллер-приложение в остальной части нашей планеты связано с разрывом в оснащении инструментами и производством: люди локально разрабатывают на местах решения локальных проблем. Спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: James Geary: Metaphorically speaking\nTED Talk Subtitles and Transcript: Aphorism enthusiast and author James Geary waxes on a fascinating fixture of human language: the metaphor. Friend of scribes from Aristotle to Elvis, metaphor can subtly influence the decisions we make, Geary says.\nMetaphor lives a secret life all around us. We utter about six metaphors a minute. Metaphorical thinking is essential to how we understand ourselves and others, how we communicate, learn, discover and invent. But metaphor is a way of thought before it is a way with words.\nNow, to assist me in explaining this, I've enlisted the help of one of our greatest philosophers, the reigning king of the metaphorians, a man whose contributions to the field are so great that he himself has become a metaphor. I am, of course, referring to none other than Elvis Presley. (Laughter)\nNow, \"All Shook Up\" is a great love song. It's also a great example of how whenever we deal with anything abstract -- ideas, emotions, feelings, concepts, thoughts -- we inevitably resort to metaphor. In \"All Shook Up,\" a touch is not a touch, but a chill. Lips are not lips, but volcanoes. She is not she, but a buttercup. And love is not love, but being all shook up.\nIn this, Elvis is following Aristotle's classic definition of metaphor as the process of giving the thing a name that belongs to something else. This is the mathematics of metaphor. And fortunately it's very simple. X equals Y. (Laughter) This formula works wherever metaphor is present.\nElvis uses it, but so does Shakespeare in this famous line from \"Romeo and Juliet:\" Juliet is the sun. Now, here, Shakespeare gives the thing, Juliet, a name that belongs to something else, the sun. But whenever we give a thing a name that belongs to something else, we give it a whole network of analogies too. We mix and match what we know about the metaphor's source, in this case the sun, with what we know about its target, Juliet. And metaphor gives us a much more vivid understanding of Juliet than if Shakespeare had literally described what she looks like.\nSo, how do we make and understand metaphors? This might look familiar. The first step is pattern recognition. Look at this image. What do you see? Three wayward Pac-Men, and three pointy brackets are actually present. What we see, however, are two overlapping triangles. Metaphor is not just the detection of patterns; it is the creation of patterns. Second step, conceptual synesthesia.\nNow, synesthesia is the experience of a stimulus in once sense organ in another sense organ as well, such as colored hearing. People with colored hearing actually see colors when they hear the sounds of words or letters. We all have synesthetic abilities. This is the Bouba/Kiki test. What you have to do is identify which of these shapes is called Bouba, and which is called Kiki. (Laughter)\nIf you are like 98 percent of other people, you will identify the round, amoeboid shape as Bouba, and the sharp, spiky one as Kiki. Can we do a quick show of hands? Does that correspond? Okay, I think 99.9 would about cover it. Why do we do that? Because we instinctively find, or create, a pattern between the round shape and the round sound of Bouba, and the spiky shape and the spiky sound of Kiki.\nAnd many of the metaphors we use everyday are synesthetic. Silence is sweet. Neckties are loud. Sexually attractive people are hot. Sexually unattractive people leave us cold. Metaphor creates a kind of conceptual synesthesia, in which we understand one concept in the context of another.\nThird step is cognitive dissonance. This is the Stroop test. What you need to do here is identify as quickly as possible the color of the ink in which these words are printed. You can take the test now. If you're like most people, you will experience a moment of cognitive dissonance when the name of the color is printed in a differently colored ink. The test shows that we cannot ignore the literal meaning of words even when the literal meaning gives the wrong answer.\nStroop tests have been done with metaphor as well. The participants had to identify, as quickly as possible, the literally false sentences. They took longer to reject metaphors as false than they did to reject literally false sentences. Why? Because we cannot ignore the metaphorical meaning of words either.\nOne of the sentences was, \"Some jobs are jails.\" Now, unless you're a prison guard, the sentence \"Some jobs are jails\" is literally false. Sadly, it's metaphorically true. And the metaphorical truth interferes with our ability to identify it as literally false. Metaphor matters because it's around us every day, all the time. Metaphor matters because it creates expectations.\nPay careful attention the next time you read the financial news. Agent metaphors describe price movements as the deliberate action of a living thing, as in, \"The NASDAQ climbed higher.\" Object metaphors describe price movements as non-living things, as in, \"The Dow fell like a brick.\"\nResearchers asked a group of people to read a clutch of market commentaries, and then predict the next day's price trend. Those exposed to agent metaphors had higher expectations that price trends would continue. And they had those expectations because agent metaphors imply the deliberate action of a living thing pursuing a goal. If, for example, house prices are routinely described as climbing and climbing, higher and higher, people might naturally assume that that rise is unstoppable. They may feel confident, say, in taking out mortgages they really can't afford. That's a hypothetical example of course. But this is how metaphor misleads.\nMetaphor also matters because it influences decisions by activating analogies. A group of students was told that a small democratic country had been invaded and had asked the U.S. for help. And they had to make a decision. What should they do? Intervene, appeal to the U.N., or do nothing? They were each then given one of three descriptions of this hypothetical crisis. Each of which was designed to trigger a different historical analogy: World War II, Vietnam, and the third was historically neutral.\nThose exposed to the World War II scenario made more interventionist recommendations than the others. Just as we cannot ignore the literal meaning of words, we cannot ignore the analogies that are triggered by metaphor. Metaphor matters because it opens the door to discovery. Whenever we solve a problem, or make a discovery, we compare what we know with what we don't know. And the only way to find out about the latter is to investigate the ways it might be like the former.\nEinstein described his scientific method as combinatory play. He famously used thought experiments, which are essentially elaborate analogies, to come up with some of his greatest discoveries. By bringing together what we know and what we don't know through analogy, metaphorical thinking strikes the spark that ignites discovery.\nNow metaphor is ubiquitous, yet it's hidden. But you just have to look at the words around you and you'll find it. Ralph Waldo Emerson described language as \"fossil poetry.\" But before it was fossil poetry language was fossil metaphor. And these fossils still breathe.\nTake the three most famous words in all of Western philosophy: \"Cogito ergo sum.\" That's routinely translated as, \"I think, therefore I am.\" But there is a better translation. The Latin word \"cogito\" is derived from the prefix \"co,\" meaning \"together,\" and the verb \"agitare,\" meaning \"to shake.\" So, the original meaning of \"cogito\" is to shake together. And the proper translation of \"cogito ergo sum\" is \"I shake things up, therefore I am.\" (Laughter)\nMetaphor shakes things up, giving us everything from Shakespeare to scientific discovery in the process. The mind is a plastic snow dome, the most beautiful, most interesting, and most itself, when, as Elvis put it, it's all shook up. And metaphor keeps the mind shaking, rattling and rolling, long after Elvis has left the building. Thank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джеймс Гэри, говоря языком метафоры\nTED Talk Subtitles and Transcript: Энтузиаст афоризмов писатель Джеймс Гэри повествует об удивительном языковом элементе – метафоре. Она подруга всем, кто пишет, от Аристотеля до Элвиса, и может искусно влиять на суждения, говорит Гэри.\nВокруг нас своей секретной жизнью живет метафора. Каждую минуту мы в среднем произносим около шести метафор. Мыслить в терминах метафор необходимо для понимания самого себя и других, для общения, обучения, открытия и изобретения. Но метафора – это форма скорее мыслительная, чем словесная.\nЧтобы легче это разъяснить, я обратился к помощи одного из величайших философов, бессменного короля всех любителей метафоры, который внес настолько огромный вклад в это дело, что он сам стал метафорой. Конечно же, речь идет ни о ком другом, как об Элвисе Пресли. (Смех)\n«All Shook Up» [Сильно встряхнуло] – замечательная песня о любви. А также и замечательный пример того, что при обращении к чему-либо абстрактному – идеям, эмоциям, чувствам, понятиям, размышлениям, – мы неизбежно обращаемся к метафоре. В этой песне касание – не касание, а дрожь; губы не губы, а вулкан; она – не она, а лютик; а любовь – это то, что сильно встряхнуло.\nТем самым Элвис следует классическому определению Аристотеля, что метафора – это процесс передачи объекту имени другого объекта. Вот – математика метафоры. По счастью, она очень проста X равен Y (Смех) Формула действительна всюду, где присутствует метафора.\nМетафорой пользуется Элвис; пользуется и Шекспир в своей знаменитой строке из «Ромео и Джульетты»: Джульетта – солнце. Здесь Шекспир дает объекту, Джульетте, имя, принадлежащее другому объекту, солнцу. Но как только объект получает имя другого объекта, вместе с этим он получает и цепочку ассоциаций. Мы начинаем комбинировать и сопоставлять свои знания об источнике метафоры, в данном случае, о солнце, с тем, что нам известно об объекте метафоры, о Джульетте. И с помощью метафоры наше понимание Джульетты намного красочнее, чем если бы Шекспир стал буквально описывать, как она выглядит.\nКак же мы составляем и понимаем метафоры? Возможно, вам это не ново. Первый шаг – распознавание образов. Взгляните сюда. Что вы видите? Три заблудившихся человечка [из видеоигры] Pac-Man и три острые скобы – вот всё, что нарисовано. Однако, мы тут же видим два перекрывающихся треугольника. Метафора – это не только распознавание образов, но и их создание. Второй шаг связан с синестезией в мыслях.\nСинестезия – это когда стимулирование одного органа чувств вызывает стимул также и у другого. Например, цветной слух. Люди с цветным слухом фактически видят цвета, когда они слышат звуки слов или букв. У нас у всех есть способность к синестезии. Убедимся в этом на т.н. «эффекте Буба-Кики». От вас потребуется «отгадать», какая из этих фигур зовётся Буба, а какая зовётся Кики. (Смех)\nЕсли вы относитесь к 98%-ому большинству, то вы посчитаете, что круглая формы типа амёбы зовётся Буба, а игольчатая форма зовётся Кики. Может, по-быстрому проголосуем? Кто согласен, что так и есть? Можно сказать, 99,9% согласны. Почему же мы так считаем? Потому, что мы неосознанно находим или создаём [общий] образ для округлённой формы и округлённого звучания «Буба» и [другой] для игольчатой формы и острого звучания «Кики».\nМногие общеупотребительные метафоры синестезичны. Нежная тишина. Кричащий галстук. Сексуально привлекательные люди – теплые. Сексуально непривлекательные для нас холодны. Метафора создаёт нечто типа синестезии мысли, при которой мы можем перенести одно понятие в окружение другого.\nТретий шаг – несоответствие образов. Попробуем т.н. Строп-тест. В нём требуется распознать как можно быстрее цвет, которым написаны эти слова. Можем начать. Вновь, при условии, что вы относитесь к большинству, у вас возникает легкое чувство несоответствия образов, когда название цвета окрашено в другой цвет. Тест доказывает, что мы не в состоянии проигнорировать дословный смысл слов, даже если дословный смысл даёт неверный ответ.\nСтроп-тест был проделан и с метафорами. Участники должны были как можно быстрее распознать дословно неверные предложения. Распознавание неверных метафор заняло у них дольше, чем распознавание дословно неверных предложений. Почему? Мы опять не в состоянии проигнорировать метафорический смысл слов.\nВот одно из предложений: «Иногда работа – тюрьма». Если вы не тюремный надзиратель, то очевидно, что предложение «Иногда работа – тюрьма» неверно буквально. Жаль, но оно верно метафорически, и эта метафорическая истина препятствует способности распознать предложение как буквально неверное. Метафоры важны потому, что они окружают нас каждый день, всегда. Метафоры важны потому, что они создают ожидания.\nКогда в другой раз будете читать финансовые новости, обратите особое внимание. Субъектная метафора описывает изменения цен, как сознательные действия живого существа: «Индекс NASDAQ пополз вверх.» Объектная метафора описывает изменения цен, как неживой предмет: «Индекс Dow Jones свалился кирпичом вниз.»\nИсследователи попросили группу респондентов прочитать стопку рыночных комментариев и предсказать изменение цен на последующий день. Те, кто были повержены метафоре субъекта проявили больше уверенности, что тенденция сохранится. Их уверенность была связана с тем, что метафора субъекта завязана на сознательном действии живого существа, преследующего свою цель. Например, если цены на недвижимость постоянно описываются как ползущие и ползущие выше и выше, человек может естественно предположить, что рост невозможно остановить. И тогда читатель будет уверен, скажем, что непосильную ипотеку надо всё же брать. Конечно, это чисто гипотетический пример. Но именно так метафора и дезориентирует.\nЕщё метафора важна потому, что она влияет на решения путем вызова аналогий. Одной группе студентов было сказано, что одна небольшая демократическая страна подверглась вторжению и просит США о помощи. Студенты должны были принять решение. Что следует предпринять? Ввести войска, обратиться в ООН, или бездействовать. Каждому дали одно из трёх описаний этого гипотетического кризиса. Описания были составлены так, чтобы вызвать одну из трёх исторических аналогий: Вторую мировую войну, войну во Вьетнаме, а третья аналогия была исторически нейтральной.\nТе, кто читал по сценарию мировой войны, больше прочих склонялись к тому, чтобы ввести войска. Как мы были не в состоянии проигнорировать смысл слов, также мы и не в состоянии игнорировать аналогии, вызываемые метафорой. Метафора важна потому, что она открывает путь к открытиям. Когда мы решаем проблему или делаем открытие, мы сравниваем то, что мы знаем с тем, что мы не знаем. И единственный способ узнать неизвестное – это изучить, чем оно похоже на известное.\nЭйнштейн описывал свой научный метод, как комбинаторную игру. Путём построения знаменитых мыслительных экспериментов, то есть, по существу, искусно разработанных аналогий, он смог сделать великие открытия. Соединяя известное и неизвестное через обращение к аналогии, метафора служит искрой для открытия. [надпись: (Энергия творчества) = (Метафора) * (скорость мысли)^2]\nМетафора есть повсюду, но она скрыта. Приглядитесь к окружающим вас словам и вы её найдёте. Эмерсон сказал, что язык – это «окаменевшая поэзия». Но до того, как язык стал окаменевшей поэзией, он был окаменевшей метафорой. И эти окаменелости еще живут.\nВозьмём самую знаменитую в западной философии тройку слов: “Cogito ergo sum.” Обычно это переводится как «Я мыслю, значит, я существую» Но имеется более точный перевод. Латинское “cogito” происходит от слияния приставки “co”, «вместе» с глаголом “agitare”, что означает «трясти». Значит, исконное значение слова “cogito” – «сотрясать, перемешивать». И истинный перевод “cogito ergo sum” – «Я перемешиваю, значит, я существую» (Смех)\nМетафора создаёт перемешивание, и по ходу дела даёт нам всё от Шекспира до научных открытий. Мозг – это маленький купол со снежинками внутри. Его самый красивый и интересный момент верности себе наступает, если, как сказал Элвис, его сильно встряхнуть. От метафоры мозг получает встряску, раскачку (rock) и прокатку (roll), которой хватает надолго после того, как [King of Rock and Roll] «Элвис ушёл». Благодарю вас. (Аплодисменты)"
}
] |
James Geary: Metaphorically speaking
TED Talk Subtitles and Transcript: Aphorism enthusiast and author James Geary waxes on a fascinating fixture of human language: the metaphor. Friend of scribes from Aristotle to Elvis, metaphor can subtly influence the decisions we make, Geary says.
Metaphor lives a secret life all around us. We utter about six metaphors a minute. Metaphorical thinking is essential to how we understand ourselves and others, how we communicate, learn, discover and invent. But metaphor is a way of thought before it is a way with words.
Now, to assist me in explaining this, I've enlisted the help of one of our greatest philosophers, the reigning king of the metaphorians, a man whose contributions to the field are so great that he himself has become a metaphor. I am, of course, referring to none other than Elvis Presley. (Laughter)
Now, "All Shook Up" is a great love song. It's also a great example of how whenever we deal with anything abstract -- ideas, emotions, feelings, concepts, thoughts -- we inevitably resort to metaphor. In "All Shook Up," a touch is not a touch, but a chill. Lips are not lips, but volcanoes. She is not she, but a buttercup. And love is not love, but being all shook up.
In this, Elvis is following Aristotle's classic definition of metaphor as the process of giving the thing a name that belongs to something else. This is the mathematics of metaphor. And fortunately it's very simple. X equals Y. (Laughter) This formula works wherever metaphor is present.
Elvis uses it, but so does Shakespeare in this famous line from "Romeo and Juliet:" Juliet is the sun. Now, here, Shakespeare gives the thing, Juliet, a name that belongs to something else, the sun. But whenever we give a thing a name that belongs to something else, we give it a whole network of analogies too. We mix and match what we know about the metaphor's source, in this case the sun, with what we know about its target, Juliet. And metaphor gives us a much more vivid understanding of Juliet than if Shakespeare had literally described what she looks like.
So, how do we make and understand metaphors? This might look familiar. The first step is pattern recognition. Look at this image. What do you see? Three wayward Pac-Men, and three pointy brackets are actually present. What we see, however, are two overlapping triangles. Metaphor is not just the detection of patterns; it is the creation of patterns. Second step, conceptual synesthesia.
Now, synesthesia is the experience of a stimulus in once sense organ in another sense organ as well, such as colored hearing. People with colored hearing actually see colors when they hear the sounds of words or letters. We all have synesthetic abilities. This is the Bouba/Kiki test. What you have to do is identify which of these shapes is called Bouba, and which is called Kiki. (Laughter)
If you are like 98 percent of other people, you will identify the round, amoeboid shape as Bouba, and the sharp, spiky one as Kiki. Can we do a quick show of hands? Does that correspond? Okay, I think 99.9 would about cover it. Why do we do that? Because we instinctively find, or create, a pattern between the round shape and the round sound of Bouba, and the spiky shape and the spiky sound of Kiki.
And many of the metaphors we use everyday are synesthetic. Silence is sweet. Neckties are loud. Sexually attractive people are hot. Sexually unattractive people leave us cold. Metaphor creates a kind of conceptual synesthesia, in which we understand one concept in the context of another.
Third step is cognitive dissonance. This is the Stroop test. What you need to do here is identify as quickly as possible the color of the ink in which these words are printed. You can take the test now. If you're like most people, you will experience a moment of cognitive dissonance when the name of the color is printed in a differently colored ink. The test shows that we cannot ignore the literal meaning of words even when the literal meaning gives the wrong answer.
Stroop tests have been done with metaphor as well. The participants had to identify, as quickly as possible, the literally false sentences. They took longer to reject metaphors as false than they did to reject literally false sentences. Why? Because we cannot ignore the metaphorical meaning of words either.
One of the sentences was, "Some jobs are jails." Now, unless you're a prison guard, the sentence "Some jobs are jails" is literally false. Sadly, it's metaphorically true. And the metaphorical truth interferes with our ability to identify it as literally false. Metaphor matters because it's around us every day, all the time. Metaphor matters because it creates expectations.
Pay careful attention the next time you read the financial news. Agent metaphors describe price movements as the deliberate action of a living thing, as in, "The NASDAQ climbed higher." Object metaphors describe price movements as non-living things, as in, "The Dow fell like a brick."
Researchers asked a group of people to read a clutch of market commentaries, and then predict the next day's price trend. Those exposed to agent metaphors had higher expectations that price trends would continue. And they had those expectations because agent metaphors imply the deliberate action of a living thing pursuing a goal. If, for example, house prices are routinely described as climbing and climbing, higher and higher, people might naturally assume that that rise is unstoppable. They may feel confident, say, in taking out mortgages they really can't afford. That's a hypothetical example of course. But this is how metaphor misleads.
Metaphor also matters because it influences decisions by activating analogies. A group of students was told that a small democratic country had been invaded and had asked the U.S. for help. And they had to make a decision. What should they do? Intervene, appeal to the U.N., or do nothing? They were each then given one of three descriptions of this hypothetical crisis. Each of which was designed to trigger a different historical analogy: World War II, Vietnam, and the third was historically neutral.
Those exposed to the World War II scenario made more interventionist recommendations than the others. Just as we cannot ignore the literal meaning of words, we cannot ignore the analogies that are triggered by metaphor. Metaphor matters because it opens the door to discovery. Whenever we solve a problem, or make a discovery, we compare what we know with what we don't know. And the only way to find out about the latter is to investigate the ways it might be like the former.
Einstein described his scientific method as combinatory play. He famously used thought experiments, which are essentially elaborate analogies, to come up with some of his greatest discoveries. By bringing together what we know and what we don't know through analogy, metaphorical thinking strikes the spark that ignites discovery.
Now metaphor is ubiquitous, yet it's hidden. But you just have to look at the words around you and you'll find it. Ralph Waldo Emerson described language as "fossil poetry." But before it was fossil poetry language was fossil metaphor. And these fossils still breathe.
Take the three most famous words in all of Western philosophy: "Cogito ergo sum." That's routinely translated as, "I think, therefore I am." But there is a better translation. The Latin word "cogito" is derived from the prefix "co," meaning "together," and the verb "agitare," meaning "to shake." So, the original meaning of "cogito" is to shake together. And the proper translation of "cogito ergo sum" is "I shake things up, therefore I am." (Laughter)
Metaphor shakes things up, giving us everything from Shakespeare to scientific discovery in the process. The mind is a plastic snow dome, the most beautiful, most interesting, and most itself, when, as Elvis put it, it's all shook up. And metaphor keeps the mind shaking, rattling and rolling, long after Elvis has left the building. Thank you very much. (Applause)
|
Джеймс Гэри, говоря языком метафоры
TED Talk Subtitles and Transcript: Энтузиаст афоризмов писатель Джеймс Гэри повествует об удивительном языковом элементе – метафоре. Она подруга всем, кто пишет, от Аристотеля до Элвиса, и может искусно влиять на суждения, говорит Гэри.
Вокруг нас своей секретной жизнью живет метафора. Каждую минуту мы в среднем произносим около шести метафор. Мыслить в терминах метафор необходимо для понимания самого себя и других, для общения, обучения, открытия и изобретения. Но метафора – это форма скорее мыслительная, чем словесная.
Чтобы легче это разъяснить, я обратился к помощи одного из величайших философов, бессменного короля всех любителей метафоры, который внес настолько огромный вклад в это дело, что он сам стал метафорой. Конечно же, речь идет ни о ком другом, как об Элвисе Пресли. (Смех)
«All Shook Up» [Сильно встряхнуло] – замечательная песня о любви. А также и замечательный пример того, что при обращении к чему-либо абстрактному – идеям, эмоциям, чувствам, понятиям, размышлениям, – мы неизбежно обращаемся к метафоре. В этой песне касание – не касание, а дрожь; губы не губы, а вулкан; она – не она, а лютик; а любовь – это то, что сильно встряхнуло.
Тем самым Элвис следует классическому определению Аристотеля, что метафора – это процесс передачи объекту имени другого объекта. Вот – математика метафоры. По счастью, она очень проста X равен Y (Смех) Формула действительна всюду, где присутствует метафора.
Метафорой пользуется Элвис; пользуется и Шекспир в своей знаменитой строке из «Ромео и Джульетты»: Джульетта – солнце. Здесь Шекспир дает объекту, Джульетте, имя, принадлежащее другому объекту, солнцу. Но как только объект получает имя другого объекта, вместе с этим он получает и цепочку ассоциаций. Мы начинаем комбинировать и сопоставлять свои знания об источнике метафоры, в данном случае, о солнце, с тем, что нам известно об объекте метафоры, о Джульетте. И с помощью метафоры наше понимание Джульетты намного красочнее, чем если бы Шекспир стал буквально описывать, как она выглядит.
Как же мы составляем и понимаем метафоры? Возможно, вам это не ново. Первый шаг – распознавание образов. Взгляните сюда. Что вы видите? Три заблудившихся человечка [из видеоигры] Pac-Man и три острые скобы – вот всё, что нарисовано. Однако, мы тут же видим два перекрывающихся треугольника. Метафора – это не только распознавание образов, но и их создание. Второй шаг связан с синестезией в мыслях.
Синестезия – это когда стимулирование одного органа чувств вызывает стимул также и у другого. Например, цветной слух. Люди с цветным слухом фактически видят цвета, когда они слышат звуки слов или букв. У нас у всех есть способность к синестезии. Убедимся в этом на т.н. «эффекте Буба-Кики». От вас потребуется «отгадать», какая из этих фигур зовётся Буба, а какая зовётся Кики. (Смех)
Если вы относитесь к 98%-ому большинству, то вы посчитаете, что круглая формы типа амёбы зовётся Буба, а игольчатая форма зовётся Кики. Может, по-быстрому проголосуем? Кто согласен, что так и есть? Можно сказать, 99,9% согласны. Почему же мы так считаем? Потому, что мы неосознанно находим или создаём [общий] образ для округлённой формы и округлённого звучания «Буба» и [другой] для игольчатой формы и острого звучания «Кики».
Многие общеупотребительные метафоры синестезичны. Нежная тишина. Кричащий галстук. Сексуально привлекательные люди – теплые. Сексуально непривлекательные для нас холодны. Метафора создаёт нечто типа синестезии мысли, при которой мы можем перенести одно понятие в окружение другого.
Третий шаг – несоответствие образов. Попробуем т.н. Строп-тест. В нём требуется распознать как можно быстрее цвет, которым написаны эти слова. Можем начать. Вновь, при условии, что вы относитесь к большинству, у вас возникает легкое чувство несоответствия образов, когда название цвета окрашено в другой цвет. Тест доказывает, что мы не в состоянии проигнорировать дословный смысл слов, даже если дословный смысл даёт неверный ответ.
Строп-тест был проделан и с метафорами. Участники должны были как можно быстрее распознать дословно неверные предложения. Распознавание неверных метафор заняло у них дольше, чем распознавание дословно неверных предложений. Почему? Мы опять не в состоянии проигнорировать метафорический смысл слов.
Вот одно из предложений: «Иногда работа – тюрьма». Если вы не тюремный надзиратель, то очевидно, что предложение «Иногда работа – тюрьма» неверно буквально. Жаль, но оно верно метафорически, и эта метафорическая истина препятствует способности распознать предложение как буквально неверное. Метафоры важны потому, что они окружают нас каждый день, всегда. Метафоры важны потому, что они создают ожидания.
Когда в другой раз будете читать финансовые новости, обратите особое внимание. Субъектная метафора описывает изменения цен, как сознательные действия живого существа: «Индекс NASDAQ пополз вверх.» Объектная метафора описывает изменения цен, как неживой предмет: «Индекс Dow Jones свалился кирпичом вниз.»
Исследователи попросили группу респондентов прочитать стопку рыночных комментариев и предсказать изменение цен на последующий день. Те, кто были повержены метафоре субъекта проявили больше уверенности, что тенденция сохранится. Их уверенность была связана с тем, что метафора субъекта завязана на сознательном действии живого существа, преследующего свою цель. Например, если цены на недвижимость постоянно описываются как ползущие и ползущие выше и выше, человек может естественно предположить, что рост невозможно остановить. И тогда читатель будет уверен, скажем, что непосильную ипотеку надо всё же брать. Конечно, это чисто гипотетический пример. Но именно так метафора и дезориентирует.
Ещё метафора важна потому, что она влияет на решения путем вызова аналогий. Одной группе студентов было сказано, что одна небольшая демократическая страна подверглась вторжению и просит США о помощи. Студенты должны были принять решение. Что следует предпринять? Ввести войска, обратиться в ООН, или бездействовать. Каждому дали одно из трёх описаний этого гипотетического кризиса. Описания были составлены так, чтобы вызвать одну из трёх исторических аналогий: Вторую мировую войну, войну во Вьетнаме, а третья аналогия была исторически нейтральной.
Те, кто читал по сценарию мировой войны, больше прочих склонялись к тому, чтобы ввести войска. Как мы были не в состоянии проигнорировать смысл слов, также мы и не в состоянии игнорировать аналогии, вызываемые метафорой. Метафора важна потому, что она открывает путь к открытиям. Когда мы решаем проблему или делаем открытие, мы сравниваем то, что мы знаем с тем, что мы не знаем. И единственный способ узнать неизвестное – это изучить, чем оно похоже на известное.
Эйнштейн описывал свой научный метод, как комбинаторную игру. Путём построения знаменитых мыслительных экспериментов, то есть, по существу, искусно разработанных аналогий, он смог сделать великие открытия. Соединяя известное и неизвестное через обращение к аналогии, метафора служит искрой для открытия. [надпись: (Энергия творчества) = (Метафора) * (скорость мысли)^2]
Метафора есть повсюду, но она скрыта. Приглядитесь к окружающим вас словам и вы её найдёте. Эмерсон сказал, что язык – это «окаменевшая поэзия». Но до того, как язык стал окаменевшей поэзией, он был окаменевшей метафорой. И эти окаменелости еще живут.
Возьмём самую знаменитую в западной философии тройку слов: “Cogito ergo sum.” Обычно это переводится как «Я мыслю, значит, я существую» Но имеется более точный перевод. Латинское “cogito” происходит от слияния приставки “co”, «вместе» с глаголом “agitare”, что означает «трясти». Значит, исконное значение слова “cogito” – «сотрясать, перемешивать». И истинный перевод “cogito ergo sum” – «Я перемешиваю, значит, я существую» (Смех)
Метафора создаёт перемешивание, и по ходу дела даёт нам всё от Шекспира до научных открытий. Мозг – это маленький купол со снежинками внутри. Его самый красивый и интересный момент верности себе наступает, если, как сказал Элвис, его сильно встряхнуть. От метафоры мозг получает встряску, раскачку (rock) и прокатку (roll), которой хватает надолго после того, как [King of Rock and Roll] «Элвис ушёл». Благодарю вас. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: David Deutsch: A new way to explain explanation\nTED Talk Subtitles and Transcript: For tens of thousands of years our ancestors understood the world through myths, and the pace of change was glacial. The rise of scientific understanding transformed the world within a few centuries. Why? Physicist David Deutsch proposes a subtle answer.\nI'm sure that, throughout the hundred-thousand-odd years of our species' existence, and even before, our ancestors looked up at the night sky, and wondered what stars are. Wondering, therefore, how to explain what they saw in terms of things unseen.\nOkay, so, most people only wondered that occasionally, like today, in breaks from whatever normally preoccupied them. But what normally preoccupied them also involved yearning to know. They wished they knew how to prevent their food supply from sometimes failing, and how they could rest when they were tired without risking starvation, be warmer, cooler, safer, in less pain. I bet those prehistoric cave artists would have loved to know how to draw better.\nIn every aspect of their lives, they wished for progress, just as we do. But they failed, almost completely, to make any. They didn't know how to. Discoveries like fire happened so rarely, that from an individual's point of view, the world never improved. Nothing new was learned.\nThe first clue to the origin of starlight happened as recently as 1899: radioactivity. Within 40 years, physicists discovered the whole explanation, expressed, as usual, in elegant symbols. But never mind the symbols. Think how many discoveries they represent. Nuclei and nuclear reactions, of course. But isotopes, particles of electricity, antimatter, neutrinos, the conversion of mass to energy -- that's E=mc^2 -- gamma rays, transmutation. That ancient dream that had always eluded the alchemists was achieved through these same theories that explained starlight and other ancient mysteries, and new, unexpected phenomena.\nThat all that, discovered in 40 years, had not been in the previous hundred thousand, was not for lack of thinking about stars, and all those other urgent problems they had. They even arrived at answers, such as myths, that dominated their lives, yet bore almost no resemblance to the truth. The tragedy of that protracted stagnation isn't sufficiently recognized, I think. These were people with brains of essentially the same design that eventually did discover all those things. But that ability to make progress remained almost unused, until the event that revolutionized the human condition and changed the universe.\nOr so we should hope. Because that event was the Scientific Revolution, ever since which our knowledge of the physical world, and of how to adapt it to our wishes, has been growing relentlessly. Now, what had changed? What were people now doing for the first time that made that difference between stagnation and rapid, open-ended discovery? How to make that difference is surely the most important universal truth that it is possible to know. Worryingly, there is no consensus about what it is. So, I'll tell you. But I'll have to backtrack a little first.\nBefore the Scientific Revolution, they believed that everything important, knowable, was already known, enshrined in ancient writings, institutions, and in some genuinely useful rules of thumb -- which were, however, entrenched as dogmas, along with many falsehoods. So they believed that knowledge came from authorities that actually knew very little. And therefore progress depended on learning how to reject the authority of learned men, priests, traditions and rulers. Which is why the Scientific Revolution had to have a wider context.\nThe Enlightenment, a revolution in how people sought knowledge, trying not to rely on authority. \"Take no one's word for it.\" But that can't be what made the difference. Authorities had been rejected before, many times. And that rarely, if ever, caused anything like the Scientific Revolution. At the time, what they thought distinguished science was a radical idea about things unseen, known as empiricism. All knowledge derives from the senses. Well, we've seen that that can't be true. It did help by promoting observation and experiment. But, from the outset, it was obvious that there was something horribly wrong with it.\nKnowledge comes from the senses. In what language? Certainly not the language of mathematics, in which, Galileo rightly said, the book of nature is written. Look at the world. You don't see equations carved on to the mountainsides. If you did, it would be because people had carved them. By the way, why don't we do that? What's wrong with us? (Laughter)\nEmpiricism is inadequate because, well, scientific theories explain the seen in terms of the unseen. And the unseen, you have to admit, doesn't come to us through the senses. We don't see those nuclear reactions in stars. We don't see the origin of species. We don't see the curvature of space-time, and other universes. But we know about those things. How?\nWell, the classic empiricist answer is induction. The unseen resembles the seen. But it doesn't. You know what the clinching evidence was that space-time is curved? It was a photograph, not of space-time, but of an eclipse, with a dot there rather than there. And the evidence for evolution? Some rocks and some finches. And parallel universes? Again: dots there, rather than there, on a screen. What we see, in all these cases, bears no resemblance to the reality that we conclude is responsible -- only a long chain of theoretical reasoning and interpretation connects them.\n\"Ah!\" say creationists. \"So you admit it's all interpretation. No one has ever seen evolution. We see rocks. You have your interpretation. We have ours. Yours comes from guesswork, ours from the Bible.\" But what creationist and empiricists both ignore is that, in that sense, no one has ever seen a bible either, that the eye only detects light, which we don't perceive. Brains only detect nerve impulses. And they don't perceive even those as what they really are, namely electrical crackles. So we perceive nothing as what it really is.\nOur connection to reality is never just perception. It's always, as Karl Popper put it, theory-laden. Scientific knowledge isn't derived from anything. It's like all knowledge. It's conjectural, guesswork, tested by observation, not derived from it. So, were testable conjectures the great innovation that opened the intellectual prison gates? No. Contrary to what's usually said, testability is common, in myths and all sorts of other irrational modes of thinking. Any crank claiming the sun will go out next Tuesday has got a testable prediction.\nConsider the ancient Greek myth explaining seasons. Hades, God of the Underworld, kidnaps Persephone, the Goddess of Spring, and negotiates a forced marriage contract, requiring her to return regularly, and lets her go. And each year, she is magically compelled to return. And her mother, Demeter, Goddess of the Earth, is sad, and makes it cold and barren. That myth is testable. If winter is caused by Demeter's sadness, then it must happen everywhere on Earth simultaneously. So if the ancient Greeks had only known that Australia is at its warmest when Demeter is at her saddest, they'd have known that their theory is false.\nSo what was wrong with that myth, and with all pre-scientific thinking, and what, then, made that momentous difference? I think there is one thing you have to care about. And that implies testability, the scientific method, the Enlightenment, and everything. And here is the crucial thing. There is such a thing as a defect in a story. I don't just mean a logical defect. I mean a bad explanation. What does that mean? Well, explanation is an assertion about what's there, unseen, that accounts for what's seen.\nBecause the explanatory role of Persephone's marriage contract could be played equally well by infinitely many other ad hoc entities. Why a marriage contract and not any other reason for regular annual action? Here is one. Persephone wasn't released. She escaped, and returns every spring to take revenge on Hades, with her Spring powers. She cools his domain with Spring air, venting heat up to the surface, creating summer. That accounts for the same phenomena as the original myth. It's equally testable. Yet what it asserts about reality is, in many ways, the opposite. And that is possible because the details of the original myth are unrelated to seasons, except via the myth itself.\nThis easy variability is the sign of a bad explanation, because, without a functional reason to prefer one of countless variants, advocating one of them, in preference to the others, is irrational. So, for the essence of what makes the difference to enable progress, seek good explanations, the ones that can't be easily varied, while still explaining the phenomena.\nNow, our current explanation of seasons is that the Earth's axis is tilted like that, so each hemisphere tilts toward the sun for half the year, and away for the other half. Better put that up. (Laughter) That's a good explanation: hard to vary, because every detail plays a functional role. For instance, we know, independently of seasons, that surfaces tilted away from radiant heat are heated less, and that a spinning sphere, in space, points in a constant direction. And the tilt also explains the sun's angle of elevation at different times of year, and predicts that the seasons will be out of phase in the two hemispheres. If they'd been observed in phase, the theory would have been refuted. But now, the fact that it's also a good explanation, hard to vary, makes the crucial difference.\nIf the ancient Greeks had found out about seasons in Australia, they could have easily varied their myth to predict that. For instance, when Demeter is upset, she banishes heat from her vicinity, into the other hemisphere, where it makes summer. So, being proved wrong by observation, and changing their theory accordingly, still wouldn't have got the ancient Greeks one jot closer to understanding seasons, because their explanation was bad: easy to vary. And it's only when an explanation is good that it even matters whether it's testable. If the axis-tilt theory had been refuted, its defenders would have had nowhere to go. No easily implemented change could make that tilt cause the same seasons in both hemispheres.\nThe search for hard-to-vary explanations is the origin of all progress. It's the basic regulating principle of the Enlightenment. So, in science, two false approaches blight progress. One is well known: untestable theories. But the more important one is explanationless theories. Whenever you're told that some existing statistical trend will continue, but you aren't given a hard-to-vary account of what causes that trend, you're being told a wizard did it.\nWhen you are told that carrots have human rights because they share half our genes -- but not how gene percentages confer rights -- wizard. When someone announces that the nature-nurture debate has been settled because there is evidence that a given percentage of our political opinions are genetically inherited, but they don't explain how genes cause opinions, they've settled nothing. They are saying that our opinions are caused by wizards, and presumably so are their own. That the truth consists of hard to vary assertions about reality is the most important fact about the physical world. It's a fact that is, itself, unseen, yet impossible to vary. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэвид Дойч: новый способ объяснить объяснение\nTED Talk Subtitles and Transcript: Десятки тысяч лет наши предки объясняли мир при помощи мифов, и скорость изменений была воистину черепашьей. Наступление эры науки полностью изменило мир за несколько веков. Почему? Физик Дэвид Дойч предлагает ответ.\nНаверняка, за сотню с лишним тысяч лет существования нашего вида, и даже до этого, наши предки смотрели на ночное небо и гадали — что такое звезды? Гадали, иначе говоря, как объяснить то, что они видели, словами, значение которых нельзя увидеть.\nБольшинство людей редко о таком задумывалось, как и сегодня, только в маленьких перерывах между тем, что обычно занимало их мысли. Но то, что обычно занимало их мысли, тоже было основано на желании знать. Они хотели знать как сделать так, чтобы их источники еды не иссякали, как сделать так, чтобы можно было отдыхать, не рискуя умереть от голода, как защититься от холода, от жары, от опасности, как меньше страдать. Наверняка художники, рисовавшие наскальную живопись, были бы не прочь знать, как рисовать лучше.\nОни мечтали об улучшении каждой стороны своих жизней, так же как и мы. Но они не смогли сделать почти ничего. Они не знали как. Открытия вроде огня случались так редко, что с точки зрения отдельного человека жизнь никогда не становилась лучше. Люди не узнавали ничего нового.\nПервый намек на характер происхождения звездного света появился только в 1899 году: радиоактивность. За 40 лет ученые наши полное объяснение, выраженное, как всегда, изящными символами. Но не обращайте внимания на сами символы. Подумайте о том, как много открытий заключается в каждом из них. Атомные ядра и ядерные реакции, разумеется. Еще изотопы, частицы электричества, антивещество, нейтрино, эквивалентность массы и энергии — то есть E=mc² — гамма-лучи, трансмутация элементов. Древняя мечта, веками поглощавшая мысли алхимиков, была достигнута при помощи тех же теорий, которые объясняли звездный свет и другие древние тайны, и новые, неожиданные явления.\nТо, что все эти открытия, совершенные за 40 лет, не были совершены за предыдущие сто тысяч — не из-за того что люди недостаточно думали о звездах и остальных своих проблемах. Они даже находили ответы — в мифах, мифы диктовали им как жить, но при этом не имели ни малейшего отношения к правде. Насколько трагична была эта затянувшаяся стагнация, как мне кажется, понимают далеко не все. Это были люди с такими же мозгами, как у тех, кто в итоге открыл все эти вещи. Но эта способность изменять, развивать практически не использовалась до момента, который революционным образом изменил человечество, изменил вселенную.\nХочется хотя бы надеяться. Потому что это событие было научной революцией, с наступления которой наше знание о физическом мире и о том, как приспособить его к нашим желаниям без устали росло. Итак, что изменилось? Что люди начали делать такого, из-за чего возникла разница между стагнацией и быстрым, бесконечным открытием? В чем эта разница — самая важная истина которую только возможно знать. Досадно, но нет единого мнения о том, что это такое. Так что я вам объясню. Но сперва придется отступить немного в прошлое.\nДо научной революции люди верили, что все важное, что можно знать, было уже известно и было заключено в древних писаниях, традициях и — зачастую действительно полезных — эмпирических правилах, которые, однако, насаждались как догмы, а также множестве обманов. Они верили, что знание исходит от авторитетов, которые на самом деле знали очень немного. И прогресс зависел от умения отвергать авторитет ученых мужей, священников, традиций, власти. Вот почему научная революция требовала широкого контекста:\nПросвещения, революции в том, что люди искали знания, стараясь не опираться на авторитеты. «Никому не верь на слово». Но разница была не в этом. Авторитеты были отвергнуты раньше,и не единожды. И это редко, да, пожалуй, что и никогда, не приводило к чему-то вроде научной революции. В то время считалось, что основой науки является радикальная идея о том, что нельзя увидеть, известная как эмпиризм. Все знание происходит от чувств. Но мы видели, что это не так. Эмпиризм помог развить наблюдение и эксперимент. Но с самого начала было ясно, что с ним что-то было не так.\nЗнание происходит от чувств. На каком языке? Явно не на языке математики, на котором, как сказал Галилей, написана книга природы. Посмотрите вокруг. Вы не увидите уравнений, вырезанных на склонах гор. А если и увидите, то только потому что его там вырезал человек. Кстати, почему мы так не делаем? Чего это мы? (Смех)\nЭмпиризм недостаточен, потому что научные теории объясняют наблюдаемое словами, значение которых нельзя увидеть. А то, что нельзя увидеть, согласитесь, не постигнуть с помощью чувств. Мы не наблюдаем ядерные реакции в звездах. Мы не наблюдаем происхождения видов. Мы не видим кривизны пространства-времени, не видим других вселенных. Но мы знаем обо всем этом. Откуда?\nКлассический ответ эмпиризма — индукция. Незримое подобно зримому. Но оно не подобно. Знаете, что было решающим свидетельством того, что пространство-время искривлено? Фотография, не пространства-времени, а затмения, на которой точка стояла тут, а не там. А свидетельство эволюции? Горсть камней и несколько вьюрков. Параллельные вселенные? Снова — точки на экране, которые находятся тут, а не там. То, что мы видим во всех этих случаях, никак не подобно процессу, который, как мы знаем, происходит — они соединены только цепью теоретических размышлений и объяснений.\n«Ага!», скажут креационисты, «Ты признаешь, что все дело в интерпретации. Что никто никогда не видел эволюцию. Мы видим камни. У вас есть свое объяснение. У нас свое. Ваше исходит из догадок; наше — из Библии.» Но вот то, о чем и креационисты, и эмпиристы забывают, так это о том, что, в таком смысле никто никогда не видел и самое Библию, что глаз только воспринимает свет, а не наблюдает его. Мозг воспринимает только нервные импульсы. И мозг не воспринимает, чем на самом деле являются нервные импульсы — то есть, электрические разряды. Мы не наблюдаем ничего таким, какое оно на самом деле.\nНаше понимание реальности не основано на одном восприятии. Оно всегда, как сказал Карл Поппер, обременено теорией. Научное знание не происходит от чего-то. Оно как любое другое знание. Это гипотезы, догадки, проверенные наблюдением, а не происходящие из него. Итак, были ли проверяемые гипотезы великим новшеством, открывшим врата темницы умов? Нет. Вопреки тому что обычно говорят, проверяемость - обычное дело в мифах и любых других иррациональных формах мышления. Утверждение, что солнце потухнет в следующий вторник, легко проверяется.\nНапример, древнегреческий миф, объясняющий смену времен года. Аид, повелитель царства мертвых, похитил Персефону, богиню весны, и принудил ее подписать брачный договор, по которому она обязана регулярно возвращаться к нему — а потом отпустил. И каждый год она вынуждена возвращаться к Аиду. Ее мать, Деметра, богиня Земли, расстраивается, и это вызывает холод и запустение. Этот миф проверяем. Если зиму вызывает грусть Деметры, тогда зима должна наступать на всей Земле одновременно. Если бы древние греки знали, что в Австралии жарче всего тогда, когда Деметра грустит сильнее всего, они бы знали, что их теория неверна.\nЧто же не так с этим мифом и всеми остальными формами донаучного мышления, и в чем заключается фундаментальная разница? Я думаю, вся разница заключается только в одном. И оно подразумевает проверяемость, научный метод, Просвещение и все остальное. И вот это отличие. Это недостаток в объяснении. Я имею в виду не логический недостаток. Я имею в виду фундаментально плохое объяснение. Что это значит? Объяснение — это утверждение о чем-то, что невозможно увидеть, и что отвечает за то, что видимо.\nОбъяснительная роль брачного договора Персефоны может быть исполнена с равным успехом любыми другими бессчетными произвольными конструкциями. Почему именно брачный договор, почему не какая-то другая причина ежегодного события? Вот, например. Аид не отпустил Персефону. Она сбежала, и возвращается каждую весну, чтобы мстить Аиду при помощи своей весенней магии. Она остужает его царство весенним воздухом, выдувая жар на поверхность, и это вызывает лето. Мой миф объясняет те же явления, что и исходный миф. Он так же проверяем. Однако он утверждает о реальности нечто противоположное исходному мифу. И это возможно из-за того, что детали исходного мифа связаны с временами года только через сам этот миф.\nЭта простая изменчивость является признаком плохого объяснения. Потому что без какой-то разумной причины выбрать один из множества вариантов, и предпочесть его любому другому объяснению, было бы абсурдно. Суть разницы, которая помогла человечеству начать развиваться, запустила прогресс, заключалась в хороших объяснениях, таких, которые не будут больше объяснять то, что они объясняют, если их начать изменять.\nМы сейчас объясняем смену времен года тем, что ось Земли наклонена вот так, и каждое полушарие полгода наклонено к солнцу, а полгода от него. Вот это чуть не забыл. (Смех) Это хорошее объяснение: его тяжело изменять, потому что каждая деталь играет свою роль. Например, мы знаем, вне зависимости от времен года, что поверхность, наклоненная в сторону от источника тепла нагревается меньше, и что вращающаяся в пространстве сфера направлена всегда одинаково. Наклон объясняет также угол восхождения солнца в разное время года, и предсказывает, что времена года в разных полушариях будут в противофазе. Если бы времена года менялись бы одновременно, эта теория была бы опровергнута. Но в том, что это хорошее объяснение, которое тяжело менять, заключается критическая разница.\nЕсли бы древние греки узнали бы о временах года в Австралии, они легко изменили бы свой миф, чтобы он объяснял и это. Например, когда Деметра расстроена, она изгоняет тепло оттуда, где она находится, в другое полушарие, и там наступает лето. Так что, после проверки и опровержения, и изменив свою теорию соответствующим образом, древние греки ни на йоту не приблизились бы к пониманию времен года, потому что их объяснение было плохим: легко изменяемым. И только когда объяснение хорошее имеет значение, проверяемо оно или нет. Если бы теория наклонной оси была бы опровергнута, ее сторонникам было бы некуда деваться. Никакое простое изменение не могло бы заставить наклон оси Земли вызывать одинаковые времена года на обоих полушариях.\nПоиск объяснений, которые тяжело изменять и стало источником всего процесса. Это основной принцип Просвещения. В науке два ложных подхода останавливают прогресс. Один широко известен: непроверяемые теории. Но важнее теории, которые ничего не объясняют. Когда вам говорят, что какой-то статистический тренд будет продолжаться, но не дают неизменяемого объяснения, что именно вызывает этот тренд, вам говорят, что это сделали колдуны.\nКогда вам говорят, что у моркови такие же права, как у людей, потому что у нас половина генов общие — но не объясняют как связаны проценты генов и права — колдуны. Когда кто-то сообщает, что дебаты о врожденных и приобретенных чертах завершены, потому что есть свидетельства того, что некий процент наших политических воззрений наследуется генетически, но не объясняет, как гены создают воззрения, ничего не завершено. Они говорят, что наши воззрения создаются колдунами, и их, предположительно, тоже. То, что правда состоит из тяжело изменяемых предположений о реальности, есть самый важный факт о физическом мире. Это факт, который нельзя увидеть, и при этом невозможно изменить. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
David Deutsch: A new way to explain explanation
TED Talk Subtitles and Transcript: For tens of thousands of years our ancestors understood the world through myths, and the pace of change was glacial. The rise of scientific understanding transformed the world within a few centuries. Why? Physicist David Deutsch proposes a subtle answer.
I'm sure that, throughout the hundred-thousand-odd years of our species' existence, and even before, our ancestors looked up at the night sky, and wondered what stars are. Wondering, therefore, how to explain what they saw in terms of things unseen.
Okay, so, most people only wondered that occasionally, like today, in breaks from whatever normally preoccupied them. But what normally preoccupied them also involved yearning to know. They wished they knew how to prevent their food supply from sometimes failing, and how they could rest when they were tired without risking starvation, be warmer, cooler, safer, in less pain. I bet those prehistoric cave artists would have loved to know how to draw better.
In every aspect of their lives, they wished for progress, just as we do. But they failed, almost completely, to make any. They didn't know how to. Discoveries like fire happened so rarely, that from an individual's point of view, the world never improved. Nothing new was learned.
The first clue to the origin of starlight happened as recently as 1899: radioactivity. Within 40 years, physicists discovered the whole explanation, expressed, as usual, in elegant symbols. But never mind the symbols. Think how many discoveries they represent. Nuclei and nuclear reactions, of course. But isotopes, particles of electricity, antimatter, neutrinos, the conversion of mass to energy -- that's E=mc^2 -- gamma rays, transmutation. That ancient dream that had always eluded the alchemists was achieved through these same theories that explained starlight and other ancient mysteries, and new, unexpected phenomena.
That all that, discovered in 40 years, had not been in the previous hundred thousand, was not for lack of thinking about stars, and all those other urgent problems they had. They even arrived at answers, such as myths, that dominated their lives, yet bore almost no resemblance to the truth. The tragedy of that protracted stagnation isn't sufficiently recognized, I think. These were people with brains of essentially the same design that eventually did discover all those things. But that ability to make progress remained almost unused, until the event that revolutionized the human condition and changed the universe.
Or so we should hope. Because that event was the Scientific Revolution, ever since which our knowledge of the physical world, and of how to adapt it to our wishes, has been growing relentlessly. Now, what had changed? What were people now doing for the first time that made that difference between stagnation and rapid, open-ended discovery? How to make that difference is surely the most important universal truth that it is possible to know. Worryingly, there is no consensus about what it is. So, I'll tell you. But I'll have to backtrack a little first.
Before the Scientific Revolution, they believed that everything important, knowable, was already known, enshrined in ancient writings, institutions, and in some genuinely useful rules of thumb -- which were, however, entrenched as dogmas, along with many falsehoods. So they believed that knowledge came from authorities that actually knew very little. And therefore progress depended on learning how to reject the authority of learned men, priests, traditions and rulers. Which is why the Scientific Revolution had to have a wider context.
The Enlightenment, a revolution in how people sought knowledge, trying not to rely on authority. "Take no one's word for it." But that can't be what made the difference. Authorities had been rejected before, many times. And that rarely, if ever, caused anything like the Scientific Revolution. At the time, what they thought distinguished science was a radical idea about things unseen, known as empiricism. All knowledge derives from the senses. Well, we've seen that that can't be true. It did help by promoting observation and experiment. But, from the outset, it was obvious that there was something horribly wrong with it.
Knowledge comes from the senses. In what language? Certainly not the language of mathematics, in which, Galileo rightly said, the book of nature is written. Look at the world. You don't see equations carved on to the mountainsides. If you did, it would be because people had carved them. By the way, why don't we do that? What's wrong with us? (Laughter)
Empiricism is inadequate because, well, scientific theories explain the seen in terms of the unseen. And the unseen, you have to admit, doesn't come to us through the senses. We don't see those nuclear reactions in stars. We don't see the origin of species. We don't see the curvature of space-time, and other universes. But we know about those things. How?
Well, the classic empiricist answer is induction. The unseen resembles the seen. But it doesn't. You know what the clinching evidence was that space-time is curved? It was a photograph, not of space-time, but of an eclipse, with a dot there rather than there. And the evidence for evolution? Some rocks and some finches. And parallel universes? Again: dots there, rather than there, on a screen. What we see, in all these cases, bears no resemblance to the reality that we conclude is responsible -- only a long chain of theoretical reasoning and interpretation connects them.
"Ah!" say creationists. "So you admit it's all interpretation. No one has ever seen evolution. We see rocks. You have your interpretation. We have ours. Yours comes from guesswork, ours from the Bible." But what creationist and empiricists both ignore is that, in that sense, no one has ever seen a bible either, that the eye only detects light, which we don't perceive. Brains only detect nerve impulses. And they don't perceive even those as what they really are, namely electrical crackles. So we perceive nothing as what it really is.
Our connection to reality is never just perception. It's always, as Karl Popper put it, theory-laden. Scientific knowledge isn't derived from anything. It's like all knowledge. It's conjectural, guesswork, tested by observation, not derived from it. So, were testable conjectures the great innovation that opened the intellectual prison gates? No. Contrary to what's usually said, testability is common, in myths and all sorts of other irrational modes of thinking. Any crank claiming the sun will go out next Tuesday has got a testable prediction.
Consider the ancient Greek myth explaining seasons. Hades, God of the Underworld, kidnaps Persephone, the Goddess of Spring, and negotiates a forced marriage contract, requiring her to return regularly, and lets her go. And each year, she is magically compelled to return. And her mother, Demeter, Goddess of the Earth, is sad, and makes it cold and barren. That myth is testable. If winter is caused by Demeter's sadness, then it must happen everywhere on Earth simultaneously. So if the ancient Greeks had only known that Australia is at its warmest when Demeter is at her saddest, they'd have known that their theory is false.
So what was wrong with that myth, and with all pre-scientific thinking, and what, then, made that momentous difference? I think there is one thing you have to care about. And that implies testability, the scientific method, the Enlightenment, and everything. And here is the crucial thing. There is such a thing as a defect in a story. I don't just mean a logical defect. I mean a bad explanation. What does that mean? Well, explanation is an assertion about what's there, unseen, that accounts for what's seen.
Because the explanatory role of Persephone's marriage contract could be played equally well by infinitely many other ad hoc entities. Why a marriage contract and not any other reason for regular annual action? Here is one. Persephone wasn't released. She escaped, and returns every spring to take revenge on Hades, with her Spring powers. She cools his domain with Spring air, venting heat up to the surface, creating summer. That accounts for the same phenomena as the original myth. It's equally testable. Yet what it asserts about reality is, in many ways, the opposite. And that is possible because the details of the original myth are unrelated to seasons, except via the myth itself.
This easy variability is the sign of a bad explanation, because, without a functional reason to prefer one of countless variants, advocating one of them, in preference to the others, is irrational. So, for the essence of what makes the difference to enable progress, seek good explanations, the ones that can't be easily varied, while still explaining the phenomena.
Now, our current explanation of seasons is that the Earth's axis is tilted like that, so each hemisphere tilts toward the sun for half the year, and away for the other half. Better put that up. (Laughter) That's a good explanation: hard to vary, because every detail plays a functional role. For instance, we know, independently of seasons, that surfaces tilted away from radiant heat are heated less, and that a spinning sphere, in space, points in a constant direction. And the tilt also explains the sun's angle of elevation at different times of year, and predicts that the seasons will be out of phase in the two hemispheres. If they'd been observed in phase, the theory would have been refuted. But now, the fact that it's also a good explanation, hard to vary, makes the crucial difference.
If the ancient Greeks had found out about seasons in Australia, they could have easily varied their myth to predict that. For instance, when Demeter is upset, she banishes heat from her vicinity, into the other hemisphere, where it makes summer. So, being proved wrong by observation, and changing their theory accordingly, still wouldn't have got the ancient Greeks one jot closer to understanding seasons, because their explanation was bad: easy to vary. And it's only when an explanation is good that it even matters whether it's testable. If the axis-tilt theory had been refuted, its defenders would have had nowhere to go. No easily implemented change could make that tilt cause the same seasons in both hemispheres.
The search for hard-to-vary explanations is the origin of all progress. It's the basic regulating principle of the Enlightenment. So, in science, two false approaches blight progress. One is well known: untestable theories. But the more important one is explanationless theories. Whenever you're told that some existing statistical trend will continue, but you aren't given a hard-to-vary account of what causes that trend, you're being told a wizard did it.
When you are told that carrots have human rights because they share half our genes -- but not how gene percentages confer rights -- wizard. When someone announces that the nature-nurture debate has been settled because there is evidence that a given percentage of our political opinions are genetically inherited, but they don't explain how genes cause opinions, they've settled nothing. They are saying that our opinions are caused by wizards, and presumably so are their own. That the truth consists of hard to vary assertions about reality is the most important fact about the physical world. It's a fact that is, itself, unseen, yet impossible to vary. Thank you. (Applause)
|
Дэвид Дойч: новый способ объяснить объяснение
TED Talk Subtitles and Transcript: Десятки тысяч лет наши предки объясняли мир при помощи мифов, и скорость изменений была воистину черепашьей. Наступление эры науки полностью изменило мир за несколько веков. Почему? Физик Дэвид Дойч предлагает ответ.
Наверняка, за сотню с лишним тысяч лет существования нашего вида, и даже до этого, наши предки смотрели на ночное небо и гадали — что такое звезды? Гадали, иначе говоря, как объяснить то, что они видели, словами, значение которых нельзя увидеть.
Большинство людей редко о таком задумывалось, как и сегодня, только в маленьких перерывах между тем, что обычно занимало их мысли. Но то, что обычно занимало их мысли, тоже было основано на желании знать. Они хотели знать как сделать так, чтобы их источники еды не иссякали, как сделать так, чтобы можно было отдыхать, не рискуя умереть от голода, как защититься от холода, от жары, от опасности, как меньше страдать. Наверняка художники, рисовавшие наскальную живопись, были бы не прочь знать, как рисовать лучше.
Они мечтали об улучшении каждой стороны своих жизней, так же как и мы. Но они не смогли сделать почти ничего. Они не знали как. Открытия вроде огня случались так редко, что с точки зрения отдельного человека жизнь никогда не становилась лучше. Люди не узнавали ничего нового.
Первый намек на характер происхождения звездного света появился только в 1899 году: радиоактивность. За 40 лет ученые наши полное объяснение, выраженное, как всегда, изящными символами. Но не обращайте внимания на сами символы. Подумайте о том, как много открытий заключается в каждом из них. Атомные ядра и ядерные реакции, разумеется. Еще изотопы, частицы электричества, антивещество, нейтрино, эквивалентность массы и энергии — то есть E=mc² — гамма-лучи, трансмутация элементов. Древняя мечта, веками поглощавшая мысли алхимиков, была достигнута при помощи тех же теорий, которые объясняли звездный свет и другие древние тайны, и новые, неожиданные явления.
То, что все эти открытия, совершенные за 40 лет, не были совершены за предыдущие сто тысяч — не из-за того что люди недостаточно думали о звездах и остальных своих проблемах. Они даже находили ответы — в мифах, мифы диктовали им как жить, но при этом не имели ни малейшего отношения к правде. Насколько трагична была эта затянувшаяся стагнация, как мне кажется, понимают далеко не все. Это были люди с такими же мозгами, как у тех, кто в итоге открыл все эти вещи. Но эта способность изменять, развивать практически не использовалась до момента, который революционным образом изменил человечество, изменил вселенную.
Хочется хотя бы надеяться. Потому что это событие было научной революцией, с наступления которой наше знание о физическом мире и о том, как приспособить его к нашим желаниям без устали росло. Итак, что изменилось? Что люди начали делать такого, из-за чего возникла разница между стагнацией и быстрым, бесконечным открытием? В чем эта разница — самая важная истина которую только возможно знать. Досадно, но нет единого мнения о том, что это такое. Так что я вам объясню. Но сперва придется отступить немного в прошлое.
До научной революции люди верили, что все важное, что можно знать, было уже известно и было заключено в древних писаниях, традициях и — зачастую действительно полезных — эмпирических правилах, которые, однако, насаждались как догмы, а также множестве обманов. Они верили, что знание исходит от авторитетов, которые на самом деле знали очень немного. И прогресс зависел от умения отвергать авторитет ученых мужей, священников, традиций, власти. Вот почему научная революция требовала широкого контекста:
Просвещения, революции в том, что люди искали знания, стараясь не опираться на авторитеты. «Никому не верь на слово». Но разница была не в этом. Авторитеты были отвергнуты раньше,и не единожды. И это редко, да, пожалуй, что и никогда, не приводило к чему-то вроде научной революции. В то время считалось, что основой науки является радикальная идея о том, что нельзя увидеть, известная как эмпиризм. Все знание происходит от чувств. Но мы видели, что это не так. Эмпиризм помог развить наблюдение и эксперимент. Но с самого начала было ясно, что с ним что-то было не так.
Знание происходит от чувств. На каком языке? Явно не на языке математики, на котором, как сказал Галилей, написана книга природы. Посмотрите вокруг. Вы не увидите уравнений, вырезанных на склонах гор. А если и увидите, то только потому что его там вырезал человек. Кстати, почему мы так не делаем? Чего это мы? (Смех)
Эмпиризм недостаточен, потому что научные теории объясняют наблюдаемое словами, значение которых нельзя увидеть. А то, что нельзя увидеть, согласитесь, не постигнуть с помощью чувств. Мы не наблюдаем ядерные реакции в звездах. Мы не наблюдаем происхождения видов. Мы не видим кривизны пространства-времени, не видим других вселенных. Но мы знаем обо всем этом. Откуда?
Классический ответ эмпиризма — индукция. Незримое подобно зримому. Но оно не подобно. Знаете, что было решающим свидетельством того, что пространство-время искривлено? Фотография, не пространства-времени, а затмения, на которой точка стояла тут, а не там. А свидетельство эволюции? Горсть камней и несколько вьюрков. Параллельные вселенные? Снова — точки на экране, которые находятся тут, а не там. То, что мы видим во всех этих случаях, никак не подобно процессу, который, как мы знаем, происходит — они соединены только цепью теоретических размышлений и объяснений.
«Ага!», скажут креационисты, «Ты признаешь, что все дело в интерпретации. Что никто никогда не видел эволюцию. Мы видим камни. У вас есть свое объяснение. У нас свое. Ваше исходит из догадок; наше — из Библии.» Но вот то, о чем и креационисты, и эмпиристы забывают, так это о том, что, в таком смысле никто никогда не видел и самое Библию, что глаз только воспринимает свет, а не наблюдает его. Мозг воспринимает только нервные импульсы. И мозг не воспринимает, чем на самом деле являются нервные импульсы — то есть, электрические разряды. Мы не наблюдаем ничего таким, какое оно на самом деле.
Наше понимание реальности не основано на одном восприятии. Оно всегда, как сказал Карл Поппер, обременено теорией. Научное знание не происходит от чего-то. Оно как любое другое знание. Это гипотезы, догадки, проверенные наблюдением, а не происходящие из него. Итак, были ли проверяемые гипотезы великим новшеством, открывшим врата темницы умов? Нет. Вопреки тому что обычно говорят, проверяемость - обычное дело в мифах и любых других иррациональных формах мышления. Утверждение, что солнце потухнет в следующий вторник, легко проверяется.
Например, древнегреческий миф, объясняющий смену времен года. Аид, повелитель царства мертвых, похитил Персефону, богиню весны, и принудил ее подписать брачный договор, по которому она обязана регулярно возвращаться к нему — а потом отпустил. И каждый год она вынуждена возвращаться к Аиду. Ее мать, Деметра, богиня Земли, расстраивается, и это вызывает холод и запустение. Этот миф проверяем. Если зиму вызывает грусть Деметры, тогда зима должна наступать на всей Земле одновременно. Если бы древние греки знали, что в Австралии жарче всего тогда, когда Деметра грустит сильнее всего, они бы знали, что их теория неверна.
Что же не так с этим мифом и всеми остальными формами донаучного мышления, и в чем заключается фундаментальная разница? Я думаю, вся разница заключается только в одном. И оно подразумевает проверяемость, научный метод, Просвещение и все остальное. И вот это отличие. Это недостаток в объяснении. Я имею в виду не логический недостаток. Я имею в виду фундаментально плохое объяснение. Что это значит? Объяснение — это утверждение о чем-то, что невозможно увидеть, и что отвечает за то, что видимо.
Объяснительная роль брачного договора Персефоны может быть исполнена с равным успехом любыми другими бессчетными произвольными конструкциями. Почему именно брачный договор, почему не какая-то другая причина ежегодного события? Вот, например. Аид не отпустил Персефону. Она сбежала, и возвращается каждую весну, чтобы мстить Аиду при помощи своей весенней магии. Она остужает его царство весенним воздухом, выдувая жар на поверхность, и это вызывает лето. Мой миф объясняет те же явления, что и исходный миф. Он так же проверяем. Однако он утверждает о реальности нечто противоположное исходному мифу. И это возможно из-за того, что детали исходного мифа связаны с временами года только через сам этот миф.
Эта простая изменчивость является признаком плохого объяснения. Потому что без какой-то разумной причины выбрать один из множества вариантов, и предпочесть его любому другому объяснению, было бы абсурдно. Суть разницы, которая помогла человечеству начать развиваться, запустила прогресс, заключалась в хороших объяснениях, таких, которые не будут больше объяснять то, что они объясняют, если их начать изменять.
Мы сейчас объясняем смену времен года тем, что ось Земли наклонена вот так, и каждое полушарие полгода наклонено к солнцу, а полгода от него. Вот это чуть не забыл. (Смех) Это хорошее объяснение: его тяжело изменять, потому что каждая деталь играет свою роль. Например, мы знаем, вне зависимости от времен года, что поверхность, наклоненная в сторону от источника тепла нагревается меньше, и что вращающаяся в пространстве сфера направлена всегда одинаково. Наклон объясняет также угол восхождения солнца в разное время года, и предсказывает, что времена года в разных полушариях будут в противофазе. Если бы времена года менялись бы одновременно, эта теория была бы опровергнута. Но в том, что это хорошее объяснение, которое тяжело менять, заключается критическая разница.
Если бы древние греки узнали бы о временах года в Австралии, они легко изменили бы свой миф, чтобы он объяснял и это. Например, когда Деметра расстроена, она изгоняет тепло оттуда, где она находится, в другое полушарие, и там наступает лето. Так что, после проверки и опровержения, и изменив свою теорию соответствующим образом, древние греки ни на йоту не приблизились бы к пониманию времен года, потому что их объяснение было плохим: легко изменяемым. И только когда объяснение хорошее имеет значение, проверяемо оно или нет. Если бы теория наклонной оси была бы опровергнута, ее сторонникам было бы некуда деваться. Никакое простое изменение не могло бы заставить наклон оси Земли вызывать одинаковые времена года на обоих полушариях.
Поиск объяснений, которые тяжело изменять и стало источником всего процесса. Это основной принцип Просвещения. В науке два ложных подхода останавливают прогресс. Один широко известен: непроверяемые теории. Но важнее теории, которые ничего не объясняют. Когда вам говорят, что какой-то статистический тренд будет продолжаться, но не дают неизменяемого объяснения, что именно вызывает этот тренд, вам говорят, что это сделали колдуны.
Когда вам говорят, что у моркови такие же права, как у людей, потому что у нас половина генов общие — но не объясняют как связаны проценты генов и права — колдуны. Когда кто-то сообщает, что дебаты о врожденных и приобретенных чертах завершены, потому что есть свидетельства того, что некий процент наших политических воззрений наследуется генетически, но не объясняет, как гены создают воззрения, ничего не завершено. Они говорят, что наши воззрения создаются колдунами, и их, предположительно, тоже. То, что правда состоит из тяжело изменяемых предположений о реальности, есть самый важный факт о физическом мире. Это факт, который нельзя увидеть, и при этом невозможно изменить. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mitchell Besser: Mothers helping mothers fight HIV\nTED Talk Subtitles and Transcript: In sub-Saharan Africa, HIV infections are more prevalent and doctors scarcer than anywhere else in the world. With a lack of medical professionals, Mitchell Besser enlisted the help of his patients to create mothers2mothers -- an extraordinary network of HIV-positive women whose support for each other is changing and saving lives.\nI want you to take a trip with me. Picture yourself driving down a small road in Africa, and as you drive along, you look off to the side, and this is what you see: you see a field of graves. And you stop, and you get out of your car and you take a picture. And you go into the town, and you inquire, \"What's going on here?\" and people are initially reluctant to tell you. And then someone says, \"These are the recent AIDS deaths in our community.\" HIV isn't like other medical conditions; it's stigmatizing. People are reluctant to talk about it -- there's a fear associated with it. And I'm going to talk about HIV today, about the deaths, about the stigma. It's a medical story, but more than that, it's a social story.\nThis map depicts the global distribution of HIV. And as you can see, Africa has a disproportionate share of the infection. There are 33 million people living with HIV in the world today. Of these, two-thirds, 22 million are living in sub-Saharan Africa. There are 1.4 million pregnant women in low- and middle-income countries living with HIV and of these, 90 percent are in sub-Saharan Africa. We talk about things in relative terms. And I'm going to talk about annual pregnancies and HIV-positive mothers. The United States -- a large country -- each year, 7,000 mothers with HIV who give birth to a child. But you go to Rwanda -- a very small country -- 8,000 mothers with HIV who are pregnant. And then you go to Baragwanath Hospital, outside of Johannesburg in South Africa, and 8,000 HIV-positive pregnant women giving birth -- a hospital the same as a country. And to realize that this is just the tip of an iceberg that when you compare everything here to South Africa, it just pales, because in South Africa, each year 300,000 mothers with HIV give birth to children.\nSo we talk about PMTCT, and we refer to PMTCT, prevention of mother to child transmission. I think there's an assumption amongst most people in the public that if a mother is HIV-positive, she's going to infect her child. The reality is really, very different. In resource-rich countries, with all the tests and treatment we currently have, less than two percent of babies are born HIV-positive -- 98 percent of babies are born HIV-negative. And yet, the reality in resource-poor countries, in the absence of tests and treatment, 40 percent -- 40 percent of children are infected -- 40 percent versus two percent -- an enormous difference. So these programs -- and I'm going to refer to PMTCT though my talk -- these prevention programs, simply, they're the tests and the drugs that we give to mothers to prevent them from infecting their babies, and also the medicines we give to mothers to keep them healthy and alive to raise their children. So it's the test a mother gets when she comes in. It's the drugs she receives to protect the baby that's inside the uterus and during delivery. It's the guidance she gets around infant feeding and safer sex. It's an entire package of services, and it works.\nSo in the United States, since the advent of treatment in the middle of the 1990s, there's been an 80-percent decline in the number of HIV-infected children. Less than 100 babies are born with HIV each year in the United States and yet, still, over 400,000 children are born every year in the world today with HIV. What does that mean? It means 1,100 children infected each day -- 1,100 children each day, infected with HIV. And where do they come from? Well, less than one comes from the United States. One, on average, comes from Europe. 100 come from Asia and the Pacific. And each day, a thousand babies -- a thousand babies are born each day with HIV in Africa.\nSo again, I look at the globe here and the disproportionate share of HIV in Africa. And let's look at another map. And here, again, we see Africa has a disproportionate share of the numbers of doctors. That thin sliver you see here, that's Africa. And it's the same with nurses. The truth is sub-Saharan Africa has 24 percent of the global disease burden and yet only three percent of the world's health care workers. That means doctors and nurses simply don't have the time to take care of patients. A nurse in a busy clinic will see 50 to 100 patients in a day, which leaves her just minutes per patient -- minutes per patient. And so when we look at these PMTCT programs, what does it mean?\nWell, back in 2001, when there was just a simple test and a single dose of a drug, a nurse, in the course of her few minutes with a patient, would have to counsel for the HIV test, perform the HIV test, explain the results, dispense a single dose of the drug, Nevirapine, explain how to take it, discuss infant feeding options, reinforce infant feeding, and test the baby -- in minutes. Well, fortunately since 2001, we've got new treatments, new tests, and we're far more successful, but we don't have any more nurses. And so these are the tests a nurse now has to do in those same few minutes. It's not possible -- it doesn't work. And so we need to find better ways of providing care.\nThis is a picture of a maternal health clinic in Africa -- mothers coming, pregnant and with their babies. These women are here for care, but we know that just doing a test, just giving someone a drug, it's not enough. Meds don't equal medical care. Doctors and nurses, frankly, don't have the time or skills to tell people what to do in ways they understand. I'm a doctor -- I tell people things to do, and I expect them to follow my guidance -- because I'm a doctor; I went to Harvard -- but the reality is, if I tell a patient, \"You should have safer sex. You should always use a condom,\" and yet, in her relationship, she's not empowered -- what's going to happen? If I tell her to take her medicines every day and yet, no one in the household knows about her illness, so it's just not going to work. And so we need to do more, we need to do it differently, we need to do it in ways that are affordable and accessible and can be taken to scale, which means it can be done everywhere.\nSo, I want to tell you a story -- I want to take you on a little trip. Imagine yourself, if you can, you're a young woman in Africa, you're going to the hospital or clinic. You go in for a test and you find out that you're pregnant, and you're delighted. And then they give you another test and they tell you you're HIV-positive, and you're devastated. And the nurse takes you into a room, and she tells you about the tests and HIV and the medicines you can take and how to take care of yourself and your baby, and you hear none of it. All you're hearing is, \"I'm going to die, and my baby is going to die.\" And then you're out on the street, and you don't know where to go. And you don't know who you can talk to, because the truth is, HIV is so stigmatizing that if you partner, your family, anyone in your home, you're likely to be thrown out without any means of support. And this -- this is the face and story of HIV in Africa today.\nBut we're here to talk about possible solutions and some good news. And I want to change the story a little bit. Take the same mother, and the nurse, after she gives her her test, takes her to a room. The door opens and there's a room full of mothers, mothers with babies, and they're sitting, and they're talking, they're listening. They're drinking tea, they're having sandwiches. And she goes inside, and woman comes up to her and says, \"Welcome to mothers2mothers. Have a seat. You're safe here. We're all HIV-positive. You're going to be okay. You're going to live. Your baby is going to be HIV-negative.\"\nWe view mothers as a community's single greatest resource. Mothers take care of the children, take care of the home. So often the men are gone. They're working, or they're not part of the household. Our organization, mothers2mothers, enlists women with HIV as care providers. We bring mothers who have HIV, who've been through these PMTCT programs in the very facilities, to come back and work side by side with doctors and nurses as part of the health care team. These mothers, we call them mentor mothers, are able to engage women who, just like themselves, pregnant with babies, have found out about being HIV-positive, who need support and education. And they support them around the diagnosis and educate them about how to take their medicines, how to take care of themselves, how to take care of their babies. Consider: if you needed surgery, you would want the best possible technical surgeon, right? But if you wanted to understand what that surgery would do to your life, you'd like to engage someone, someone who's had the procedure. Patients are experts on their own experience, and they can share that experience with others. This is the medical care that goes beyond just medicines.\nSo the mothers who work for us, they come from the communities in which they work. They're hired -- they're paid as professional members of the health care teams, just like doctors and nurses. And we open bank accounts for them and they're paid directly into the accounts, because their money's protected; the men can't take it away from them. They go through two to three weeks of rigorous curriculum-based education, training. Now, doctors and nurses -- they too get trained. But so often, they only get trained once, so they're not aware of new medicines, new guidelines as they come out. Our mentor mothers get trained every single year and retrained. And so doctors and nurses -- they look up to them as experts. Imagine that: a woman, a former patient, being able to educate her doctor for the first time and educate the other patients that she's taking care of.\nOur organization has three goals. The first, to prevent mother-to-child transmission. The second: keep mothers healthy, keep mothers alive, keep the children alive -- no more orphans. And the third, and maybe the most grand, is to find ways to empower women, enable them to fight the stigma and to live positive and productive lives with HIV. So how do we do it? Well, maybe the most important engagement is the one-to-one, seeing patients one-to-one, educating them, supporting them, explaining how they can take care of themselves. We go beyond that; we try to bring in the husbands, the partners. In Africa, it's very, very hard to engage men. Men are not frequently part of pregnancy care. But in Rwanda, in one country, they've got a policy that a woman can't come for care unless she brings the father of the baby with her -- that's the rule. And so the father and the mother, together, go through the counseling and the testing. The father and the mother, together, they get the results. And this is so important in breaking through the stigma.\nDisclosure is so central to prevention. How do you have safer sex, how do you use a condom regularly if there hasn't been disclosure? Disclosure is so important to treatment, because again, people need the support of family members and friends to take their medicines regularly. We also work in groups. Now the groups, it's not like me lecturing, but what happens is women, they come together -- under the support and guidance of our mentor mothers -- they come together, and they share their personal experiences. And it's through the sharing that people get tactics of how to take care of themselves, how to disclose how to take medicines. And then there's the community outreach, engaging women in their communities. If we can change the way households believe and think, we can change the way communities believe and think. And if we can change enough communities, we can change national attitudes. We can change national attitudes to women and national attitudes to HIV. The hardest barrier really is around stigma reduction. We have the medicines, we have the tests, but how do you reduce the stigma? And it's important about disclosure.\nSo, a couple years ago, one of the mentor mothers came back, and she told me a story. She had been asked by one of the clients to go to the home of the client, because the client wanted to tell the mother and her brothers and sisters about her HIV status, and she was afraid to go by herself. And so the mentor mother went along with. And the patient walked into the house and said to her mother and siblings, \"I have something to tell you. I'm HIV-positive.\" And everybody was quiet. And then her oldest brother stood up and said, \"I too have something to tell you. I'm HIV-positive. I've been afraid to tell everybody.\" And then this older sister stood up and said, \"I too am living with the virus, and I've been ashamed.\" And then her younger brother stood up and said, \"I'm also positive. I thought you were going to throw me out of the family.\" And you see where this is going. The last sister stood up and said, \"I'm also positive. I thought you were going to hate me.\" And there they were, all of them together for the first time being able to share this experience for the first time and to support each other for the first time.\n(Video) Female Narrator: Women come to us, and they are crying and scared. I tell them my story, that I am HIV-positive, but my child is HIV-negative. I tell them, \"You are going to make it, and you will raise a healthy baby.\" I am proof that there is hope.\nMitchell Besser: Remember the images I showed you of how few doctors and nurses there are in Africa. And it is a crisis in health care systems. Even as we have more tests and more drugs, we can't reach people; we don't have enough providers. So we talk in terms of what we call task-shifting. Task-shifting is traditionally when you take health care services from one provider and have another provider do it. Typically, it's a doctor giving a job to a nurse. And the issue in Africa is that there are fewer nurses, really than doctors, and so we need to find new paradigm for health care. How do you build a better health care system? We've chosen to redefine the health care system as a doctor, a nurse and a mentor mother. And so what nurses do is that they ask the mentor mothers to explain how to take the drugs, the side effects. They delegate education about infant feeding, family planning, safer sex, actions that nurses simple just don't have time for.\nSo we go back to the prevention of mother to child transmission. The world is increasingly seeing these programs as the bridge to comprehensive maternal and child health. And our organization helps women across that bridge. The care doesn't stop when the baby's born -- we deal with the ongoing health of the mother and baby, ensuring that they live healthy, successful lives.\nOur organization works on three levels. The first, at the patient level -- mothers and babies keeping babies from getting HIV, keeping mothers healthy to raise them. The second, communities -- empowering women. They become leaders within their communities. They change the way communities think -- we need to change attitudes to HIV. We need to change attitudes to women in Africa. We have to do that. And then rework the level of the health care systems, building stronger health care systems. Our health care systems are broken. They're not going to work the way they're currently designed. And so doctors and nurses who need to try to change people's behaviors don't have the skills, don't have the time -- our mentor mothers do. And so in redefining the health care teams by bringing the mentor mothers in, we can do that.\nI started the program in Capetown, South Africa back in 2001. It was at that point, just the spark of an idea. Referencing Steven Johnson's very lovely speech yesterday on where ideas come from, I was in the shower at the time -- I was alone. (Laughter) The program is now working in nine countries, we have 670 program sites, we're seeing about 230,000 women every month, we're employing 1,600 mentor mothers, and last year, they enrolled 300,000 HIV-positive pregnant women and mothers. That is 20 percent of the global HIV-positive pregnant women -- 20 percent of the world. What's extraordinary is how simple the premise is. Mothers with HIV caring for mothers with HIV. Past patients taking care of present patients. And empowerment through employment -- reducing stigma.\n(Video) Female Narrator: There is hope, hope that one day we shall win this fight against HIV and AIDS. Each person must know their HIV status. Those who are HIV-negative must know how to stay negative. Those who are HIV-infected must know how to take care of themselves. HIV-positive pregnant women must get PMTCT services in order to have HIV-negative babies. All of this is possible, if we each contribute to this fight.\nMB: Simple solutions to complex problems. Mothers caring for mothers. It's transformational.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Митчелл Бессер: Матери помогают друг другу в борьбе со СПИДом\nTED Talk Subtitles and Transcript: Нигде в мире нет такой нехватки врачей, и нигде в мире не проживает такого огромного количества ВИЧ-инфицированных, как в странах Африки южнее Сахары. Из-за нехватки медицинских работников, Митчелл Бессер обратился за помощью к своим пациенткам, чтобы создать сеть взаимопомощи ВИЧ-инфицированных женщин \"Матери для матерей\". Взаимная поддержка ВИЧ-инфицированных женщин помогает спасать жизни и изменять их к лучшему.\nЯ хочу, чтобы вы отправились со мной в путешествие. Представьте, что вы едете на машине по проселочной дороге в Африке. Вы едете и смотрите по сторонам, и вот что вы видите: вы видите поле могил. Вы останавливаетесь, выходите из автомобиля и фотографируете. Потом вы едете в город и спрашиваете: \"Что здесь происходит?\" - и люди поначалу не хотят вам говорить. Но вот кто-то говорит: \"Это могилы тех, кто недавно умер от СПИДа\". ВИЧ не похож на другие заболевания; он стигматизирован. Люди не хотят об этом говорить. Ему сопутствует страх. Сегодня я буду говорить о ВИЧ, о смертях, о стигматизации. Это медицинская проблема, но в большей степени, это проблема социальная.\nНа этой карте изображено глобальное распространение ВИЧ-инфекции. И, как видите, доля, которая приходится на Африку, непропорционально велика. Сегодня в мире с ВИЧ живут 33 миллиона человек. Из них две трети, 22 млн, живут в странах Африки южнее Сахары. 1,4 млн. беременных женщин в странах с низким и средним уровнем дохода живут с ВИЧ, и 90% из них живут в странах Африки южнее Сахары. Мы говорим об этом в относительных терминах. Я буду говорить о ежегодных беременностях и о ВИЧ-инфицированных матерях. В Соединенных Штатах - большой стране - каждый год 7000 женщин с ВИЧ рожают детей. Но в Руанде - очень маленькой стране - 8000 беременных женщин с ВИЧ. А в больнице Барагванат близ Йоханнесбурга, что в Южной Африке, рожают 8.000 ВИЧ-инфицированных женщин. Больница, как целая страна. Это всего лишь верхушка айсберга, т.к. эти данные просто бледнеют в сравнении с тем, что происходит в Южной Африке, потому что в Южной Африке ежегодно 300 тысяч ВИЧ-инфицированных женщин рожают детей.\nДавайте поговорим о ППМР - профилактике передачи от матери ребенку. Я думаю, что большинство людей предполагают, что, если мать ВИЧ-инфицирована, она обязательно заражает ребенка. В реальности все по-другому. В развитых странах при наличии современных анализов и методов лечения менее 2% детей рождаются ВИЧ-положительными. 98% детей рождаются ВИЧ-отрицательными. В то же время реальность в бедных странах такова, что в отсутствии современных средств, 40 %, 40 % новорожденных заражены - 40 % по сравнению с 2 % - огромная разница. Таким образом, эти программы - я сегодня всё время буду говорить о ППМР - профилактические программы, это просто анализы и препараты, которые мы даем матерям для предотвращения заражения своих детей, а также лекарственные средства, которые мы даём матерям для сохранения их здоровья и жизни, чтобы они смогли растить детей. Это анализы, которые сдаёт молодая мать при поступлении к нам. Это препараты, которые она получает, чтобы защитить ребенка внутри матки и во время родов. Это инструкции, которые она получает по кормлению ребенка и по безопасному сексу. Это целый пакет услуг, и это работает.\nИтак, в США с появлением лечения в середине 1990-х годов число ВИЧ-инфицированных детей снизилось на 80%. Ежегодно в США с ВИЧ рождаются менее 100 детей, но, несмотря на это, до сих пор более 400 тысяч детей в мире ежегодно рождаются ВИЧ-инфицированными. Что это значит ? Это значит, что 1100 детей заражаются каждый день - 1100 детей каждый день заражаются ВИЧ. Откуда эти дети? Меньше, чем один из них из Соединенных Штатов. Один, в среднем, из Европы. 100 - из Азии и Океании. И каждый день тысяча детей, целая тысяча детей рождаются с ВИЧ в Африке.\nИтак, я еще раз смотрю на глобус и на непропорционально большую долю ВИЧ-инфекции в Африке. Давайте взглянем на другую карту. И снова мы видим ту же картину: на Африку приходится непропорционально малое число врачей. Эта тонкая полоска, которую вы видите здесь, это Африка. Такая же ситуация с медсестрами. Реальность такова, что на страны южнее Сахары приходится 24% глобального бремени болезней, в то время как доля медработников составляет всего 3%. Это означает, что врачам и медсестрам просто не хватает времени, чтобы заботиться о больных. Медсестра в переполненной больнице обслуживат от 50 до 100 пациентов в день, в результате остаётся всего несколько минут на пациента - несколько минут на пациента. Что это значит, когда мы говорим о ППМР программах?\nВ 2001 году, когда у нас был всего один простой анализ и всего одно лекарство, медсестра во время тех нескольких минут с пациентом должна была рассказать об анализе на ВИЧ, провести анализ, объяснить результаты, выдать дозу препарата, невирапина, объяснить, как принимать лекарство, обсудить варианты кормления младенца, прикорма, и взять анализ у ребенка, и всё это - за несколько минут. К счастью, с 2001 года стали появляться новые препараты, новые анализы, и лечение стало гораздо более успешным, но количество медсестер не увеличилось. И вот сколько анализов медсестра должна делать сегодня за те же несколько минут. Это невозможно. Это не эффективно. И поэтому мы должны найти более эффективные способы медобслуживания.\nВот ситуация в роддоме в Африке: матери приходят, беременные или уже с детьми. Этим женщинам нужна помощь, и недостаточно просто сделать анализы и дать препараты. Лекарства это не медицинская помощь. У врачей и медсестёр, честно говоря, нет ни времени, ни квалификации, чтобы понятно рассказать пациентам, что делать . Я врач. Я говорю людям, что делать, и я предполагаю, что они будут следовать моим указаниям - потому что я врач, я учился в Гарварде - но в реальности, если я скажу пациентке:\"Вы должны практиковать безопасный секс. Вы всегда должны пользоваться презервативом\", - но что произойдёт, если в отношениях с партнером она лишена слова? Если я скажу ей, чтобы она принимала лекарства ежедневно, но никто в семье не знает о её болезни, этого не произойдет. Поэтому мы должны делать больше, мы должны подходить к этой проблеме по-другому, чтобы обслуживание было доступно большинству пациентов повсеместно.\nЯ хочу рассказать вам одну историю. Я хочу, чтобы вы отправились со мной в путешествие. Представьте себе, если можете, что вы молодая женщина в Африке, вы идете в больницу или клинику. Вам делают анализ, вы узнаете, что вы беременны, и вы счастливы. Потом вам делают ещё один анализ, и вам говорят, что вы ВИЧ-положительны, и вы потрясены. Медсестра отводит вас в комнату и объясняет вам результаты анализов, рассказывает и про ВИЧ, и про медикаменты, которые вам нужно принимать, и как правильно заботится о себе и ребенке, но вы ничего этого не слышите. Всё, что вы слышите, это: \"Я умру, и мой ребенок тоже умрет\". И потом вы выходите на улицу, и вы не знаете, куда идти, и вы не знаете, с кем поговорить, потому что ВИЧ настолько стигматизирован, что если ваш партнер, ваша семья, кто-либо у вас дома узнает, вас, скорее всего, выгонят из дома, и вы останетесь без средств к существованию. Это история и нынешняя ситуация с ВИЧ в Африке.\nНо мы собрались, чтобы поговорить о возможных решениях проблемы и о положительных сдвигах. Я хочу немного изменить нашу историю. Возьмем ту же мать, ту же медсестру которая даёт ей результаты анализов, а потом отводит в комнату. Двери открываются - а там комната, полная других матерей, матерей с детьми, они сидят, разговаривают и слушают. Они пьют чай и едят бутерброды. Она входит, и одна из женщин подходит к ней и говорит: \"Добро пожаловать в группу поддержки \"Матери для матерей\". Садитесь. Вы здесь в безопасности . Мы все ВИЧ-позитивны. Всё будет в порядке. Вы будете жить. Ваш малыш будет ВИЧ-отрицателен\".\nМы рассматриваем матерей как единственный и незаменимый ресурс. Матери заботятся о детях, ведут домашнее хозяйство. Зачастую мужчины отсутствуют. Они либо на работе, либо не являются частью семьи. Наша организация, \"Матери для матерей\", привлекает женщин с ВИЧ в качестве медработников. Мы приглашаем матерей с ВИЧ вернуться в то же учреждение, в котором они прошли программы ППМР, и работать бок о бок с врачами и медсестрами как полноправные члены медицинского коллектива. Эти женщины, мы называем их матери-наставницы, могут понять женщин, которые, так же, как и они сами, беременны и обнаружили, что они ВИЧ-положительны и нуждаются в поддержке и информации. Они поддерживают их после получения диагноза и объясняют, как принимать лекарства, и как заботиться о себе и о своих малышах. Подумайте: если вам нужна операция, вы бы хотели, чтобы её проводил наилучший хирург, не так ли? Но если бы вы хотели понять, как операция повлияет на вашу жизнь, вы бы хотели поговорить с кем -то, кто прошел через это сам. Пациенты - это эксперты собственного опыта, и они могут поделиться своим опытом с другими. Это медицинская помощь, которая выходит за рамки только лекарств.\nМатери, которые работают с нами, работают там же, где живут. Они работают, и их работа оплачивается так же, как и работа профессиональных медиков, врачей и медсесёр. Мы открываем для них банковские счета, и зарплата поступает непосредственно на счёт, их деньги защищены; мужчины не могут их отнять. Они проходят через интенсивную двух- или трёхнедельную программу обучения. Врачи и медсестры тоже обучаются. Но чаще всего, они обучаются только однажды, и поэтому не знают о новых лекарственных средствах, новых рекомендациях, которые постоянно разрабатываются. Наши матери-наставницы проходят ежегодное обучение и переподготовку. Поэтому врачи и медсестры воспринимают их как экспертов. Представьте себе: женщина, бывшая пациентка, впервые получает возможность обучать своего врача и просвещать пациенток, которые находятся под её опекой.\nУ нашей организации три цели. Первая - предотвращение передачи ВИЧ от матери ребенку. Вторая - сохранение здоровья и жизни матерей. Сохранение жизни детей. Профилактика сиротства. И третья, и, возможно, самая важная, - это поиск путей для расширения возможностей женщин, чтобы они могли бороться со стигмой и вести позитивный и продуктивный образ жизни с ВИЧ. Так как же мы это делаем? Возможно, наиболее важный аспект - это общение один на один, встречи с пациентками один на один, обучение, поддержка, объяснение, как заботиться о себе. Более того, мы стараемся привлекать мужей, партнеров. В Африке это очень трудно. Мужчины редко участвуют в том, что связанно с беременностью. Но в Руанде, в одной стране, правила таковы, что женщина не может обратиться за помощью, если отец ребенка не приходит с ней. Это правило. И поэтому отец и мать вместе проходят консультации и анализы. Отец и мать вместе получают результаты. А это очень важно в борьбе со стигмой.\nПолная открытость необычайно важна для предотвращение передачи ВИЧ от матери ребенку. Как практиковать безопасный секс, как пользоваться презервативами регулярно, если нет полной открытости? Полная открытость необычайно важна при лечении, потому что, опять же, чтобы принимать лекарства регулярно, люди нуждаются в поддержке членов семьи и друзей. Мы также проводим групповую работу. Работа в группах это не лекции, женщины собираются вместе, при поддержке и под руководством матерей-наставниц - они собираются вместе и делятся своим личным опытом. И во время этих бесед люди вырабатывают тактику ухода за собой, как открыться близким, как принимать лекарства. А еще мы проводим работу с населением, привлекаем женщин к активному участию. Если мы сможем изменить мнение простых людей, мы сможем изменить общественное мнение. И если мы сможем изменить общественное мнение во многих городах и селах, мы можем изменить мнение на национальном уровне. Мы можем изменить отношение к женщинам и отношение к ВИЧ-инфекции. Самое сложное препятствие - это стигма. У нас есть лекарства, у нас есть тесты. Но как ослабить стигму? И здесь мы снова приходим к важности открытости.\nПару лет назад одна из матерей-наставниц рассказала мне историю. Одна из пациенток попросила её пойти с ней домой, потому что она хотела рассказать матери, братьям и сестрам о том, что она ВИЧ-положительна, но боялась идти одна. Мать-наставница пошла с ней. Пациентка вошла в дом и сказала матери, братьям и сестрам: \"Я хочу вам кое-что сказать. Я ВИЧ-положительна\". Все молчали. Потом ее старший брат встал и сказал: \"Я тоже хочу сказать вам кое-что. Я ВИЧ-положителен. Я боялся вам рассказать\". Потом старшая сестра встала и сказала: \"У меня тоже вирус, и мне было стыдно вам рассказывать\". А потом ее младший брат встал и сказал: \"Я тоже положителен. Я думал, вы выгоните меня из дома\". Дальше в том же духе. Последняя сестра встала и сказала: \"Я также положительна. Я думала, вы будете меня ненавидеть\". И вот они все вместе впервые могли поделиться своим опытом и впервые поддержать друг друга.\n(Видео) Женский голос: \"Женщины приходят к нам, они плачут, и им страшно. Я рассказываю им свою историю, что я ВИЧ-положительна, но мой ребенок ВИЧ-отрицателен. Я говорю им: \"У вас всё будет хорошо, и вы вырастите здорового ребенка \". Я - доказательство того, что есть надежда\".\nМитчелл Бессер: Запомните то, что я вам показал, как мало врачей и медсестер в Африке. Это кризис системы здравоохранения. Даже когда тесты и препараты более доступны, у нас нет доступа к нуждающимся в помощи, у нас нет медперсонала. Поэтому мы говорим о перераспределении обязанностей. Под этим обычно подразумевают делегирование обязанностей одного медработника другому. Как правило, врач передает обязанности медсестре. Но проблема в том, что в Африке медсестер ещё меньше, чем врачей, поэтому необходимо найти новую форму здравоохранения. Как улучшить систему? Мы решили перестроить систему здравоохранения и создать коллектив врачей, медсестёр и матерей-наставниц. Медсестры обращаются к матерям-наставницам, чтобы те объясняли, как принимать лекарства, каковы побочные эффекты. Они делегируют свои обязанности в области обучения кормлению, планирования семьи, безопасного секса, тех обязанностей, на которые у медсестер просто не хватает времени.\nТаким образом, мы возвращаемся к предотвращению передачи инфекции от матери к ребенку. Подобные программы все чаще воспринимаются как всеобъемлющий подход к эффективному уходу за здоровьем матери и ребёнка. И наша организация помогает женщинам интегрироваться в этот процесс. Помощь не прекращается с рождением ребенка. Мы продолжаем заниматься здоровьем матери и ребенка, обеспечивая им здоровую и благополучную жизнь.\nНаша организация работает на трех уровнях. Первый уровень - уровень пациентов: матерей и младенцев, предотвращение передачи ВИЧ от матери к ребенку, поддержка здоровья матерей для воспитания детей. Второй уровень - уровень общества: расширение прав и возможностей женщин. Они становятся лидерами на местах. Они изменяют общественное мнение. Необходимо изменить отношение к ВИЧ. Необходимо изменить отношение к женщинам в Африке. И мы должны сделать это. Затем изменить состояние системы здравоохранения посредством создания более эффективной системы. Нынешняя система здравоохранения не работает. Она не станет эффективней без необходимых изменений. Врачи и медсестры, которые должны менять поведение пациентов, не имеют ни необходимых навыков, ни времени. У наших матерей-наставниц все это есть. Изменяя традиционную систему здравоохранения с помощью матерей-наставниц, мы можем этого добиться.\nЯ начал программу в Кейптауне в Южной Африке в 2001 году. Это было просто озарением. Сошлюсь на вчерашнюю речь Стивена Джонсона о том, откуда берутся идеи - я как раз был в душе. Я был один. (смех) Сейчас программа работает в девяти странах. У нас 670 приёмных пунктов Мы принимаем около 230 тысяч женщин каждый месяц. С нами работают 1600 матерей-наставниц. В прошлом году в программе участвовали 300 тысяч ВИЧ-инфицированных беременных женщин и матерей. Это 20% от мирового числа ВИЧ-инфицированных беременных женщин, 20% от мирового числа. Удивительно, насколько просто всё это устроено. Матери с ВИЧ заботятся о матерях с ВИЧ. Прошлые пациентки заботятся о нынешних. И расширение возможностей посредством занятости снижает стигму.\n(Видео) Женский голос: \"Есть надежда, надежда, что однажды мы победим в борьбе против ВИЧ и СПИДа. Каждый человек должен знать свой ВИЧ-статус. ВИЧ-отрицательные должны знать, как оставаться отрицательными. А те, кто ВИЧ-инфицирован, должны знать, как позаботиться о себе. ВИЧ-инфицированные беременные женщины должны иметь доступ к ППМР услугам, чтобы родить ВИЧ-отрицательных детей. Все это возможно, если каждый из нас внесет свой вклад в эту борьбу.\nМБ: Простые решения сложных проблем. Матери заботятся о матерях. Это меняет многое.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Mitchell Besser: Mothers helping mothers fight HIV
TED Talk Subtitles and Transcript: In sub-Saharan Africa, HIV infections are more prevalent and doctors scarcer than anywhere else in the world. With a lack of medical professionals, Mitchell Besser enlisted the help of his patients to create mothers2mothers -- an extraordinary network of HIV-positive women whose support for each other is changing and saving lives.
I want you to take a trip with me. Picture yourself driving down a small road in Africa, and as you drive along, you look off to the side, and this is what you see: you see a field of graves. And you stop, and you get out of your car and you take a picture. And you go into the town, and you inquire, "What's going on here?" and people are initially reluctant to tell you. And then someone says, "These are the recent AIDS deaths in our community." HIV isn't like other medical conditions; it's stigmatizing. People are reluctant to talk about it -- there's a fear associated with it. And I'm going to talk about HIV today, about the deaths, about the stigma. It's a medical story, but more than that, it's a social story.
This map depicts the global distribution of HIV. And as you can see, Africa has a disproportionate share of the infection. There are 33 million people living with HIV in the world today. Of these, two-thirds, 22 million are living in sub-Saharan Africa. There are 1.4 million pregnant women in low- and middle-income countries living with HIV and of these, 90 percent are in sub-Saharan Africa. We talk about things in relative terms. And I'm going to talk about annual pregnancies and HIV-positive mothers. The United States -- a large country -- each year, 7,000 mothers with HIV who give birth to a child. But you go to Rwanda -- a very small country -- 8,000 mothers with HIV who are pregnant. And then you go to Baragwanath Hospital, outside of Johannesburg in South Africa, and 8,000 HIV-positive pregnant women giving birth -- a hospital the same as a country. And to realize that this is just the tip of an iceberg that when you compare everything here to South Africa, it just pales, because in South Africa, each year 300,000 mothers with HIV give birth to children.
So we talk about PMTCT, and we refer to PMTCT, prevention of mother to child transmission. I think there's an assumption amongst most people in the public that if a mother is HIV-positive, she's going to infect her child. The reality is really, very different. In resource-rich countries, with all the tests and treatment we currently have, less than two percent of babies are born HIV-positive -- 98 percent of babies are born HIV-negative. And yet, the reality in resource-poor countries, in the absence of tests and treatment, 40 percent -- 40 percent of children are infected -- 40 percent versus two percent -- an enormous difference. So these programs -- and I'm going to refer to PMTCT though my talk -- these prevention programs, simply, they're the tests and the drugs that we give to mothers to prevent them from infecting their babies, and also the medicines we give to mothers to keep them healthy and alive to raise their children. So it's the test a mother gets when she comes in. It's the drugs she receives to protect the baby that's inside the uterus and during delivery. It's the guidance she gets around infant feeding and safer sex. It's an entire package of services, and it works.
So in the United States, since the advent of treatment in the middle of the 1990s, there's been an 80-percent decline in the number of HIV-infected children. Less than 100 babies are born with HIV each year in the United States and yet, still, over 400,000 children are born every year in the world today with HIV. What does that mean? It means 1,100 children infected each day -- 1,100 children each day, infected with HIV. And where do they come from? Well, less than one comes from the United States. One, on average, comes from Europe. 100 come from Asia and the Pacific. And each day, a thousand babies -- a thousand babies are born each day with HIV in Africa.
So again, I look at the globe here and the disproportionate share of HIV in Africa. And let's look at another map. And here, again, we see Africa has a disproportionate share of the numbers of doctors. That thin sliver you see here, that's Africa. And it's the same with nurses. The truth is sub-Saharan Africa has 24 percent of the global disease burden and yet only three percent of the world's health care workers. That means doctors and nurses simply don't have the time to take care of patients. A nurse in a busy clinic will see 50 to 100 patients in a day, which leaves her just minutes per patient -- minutes per patient. And so when we look at these PMTCT programs, what does it mean?
Well, back in 2001, when there was just a simple test and a single dose of a drug, a nurse, in the course of her few minutes with a patient, would have to counsel for the HIV test, perform the HIV test, explain the results, dispense a single dose of the drug, Nevirapine, explain how to take it, discuss infant feeding options, reinforce infant feeding, and test the baby -- in minutes. Well, fortunately since 2001, we've got new treatments, new tests, and we're far more successful, but we don't have any more nurses. And so these are the tests a nurse now has to do in those same few minutes. It's not possible -- it doesn't work. And so we need to find better ways of providing care.
This is a picture of a maternal health clinic in Africa -- mothers coming, pregnant and with their babies. These women are here for care, but we know that just doing a test, just giving someone a drug, it's not enough. Meds don't equal medical care. Doctors and nurses, frankly, don't have the time or skills to tell people what to do in ways they understand. I'm a doctor -- I tell people things to do, and I expect them to follow my guidance -- because I'm a doctor; I went to Harvard -- but the reality is, if I tell a patient, "You should have safer sex. You should always use a condom," and yet, in her relationship, she's not empowered -- what's going to happen? If I tell her to take her medicines every day and yet, no one in the household knows about her illness, so it's just not going to work. And so we need to do more, we need to do it differently, we need to do it in ways that are affordable and accessible and can be taken to scale, which means it can be done everywhere.
So, I want to tell you a story -- I want to take you on a little trip. Imagine yourself, if you can, you're a young woman in Africa, you're going to the hospital or clinic. You go in for a test and you find out that you're pregnant, and you're delighted. And then they give you another test and they tell you you're HIV-positive, and you're devastated. And the nurse takes you into a room, and she tells you about the tests and HIV and the medicines you can take and how to take care of yourself and your baby, and you hear none of it. All you're hearing is, "I'm going to die, and my baby is going to die." And then you're out on the street, and you don't know where to go. And you don't know who you can talk to, because the truth is, HIV is so stigmatizing that if you partner, your family, anyone in your home, you're likely to be thrown out without any means of support. And this -- this is the face and story of HIV in Africa today.
But we're here to talk about possible solutions and some good news. And I want to change the story a little bit. Take the same mother, and the nurse, after she gives her her test, takes her to a room. The door opens and there's a room full of mothers, mothers with babies, and they're sitting, and they're talking, they're listening. They're drinking tea, they're having sandwiches. And she goes inside, and woman comes up to her and says, "Welcome to mothers2mothers. Have a seat. You're safe here. We're all HIV-positive. You're going to be okay. You're going to live. Your baby is going to be HIV-negative."
We view mothers as a community's single greatest resource. Mothers take care of the children, take care of the home. So often the men are gone. They're working, or they're not part of the household. Our organization, mothers2mothers, enlists women with HIV as care providers. We bring mothers who have HIV, who've been through these PMTCT programs in the very facilities, to come back and work side by side with doctors and nurses as part of the health care team. These mothers, we call them mentor mothers, are able to engage women who, just like themselves, pregnant with babies, have found out about being HIV-positive, who need support and education. And they support them around the diagnosis and educate them about how to take their medicines, how to take care of themselves, how to take care of their babies. Consider: if you needed surgery, you would want the best possible technical surgeon, right? But if you wanted to understand what that surgery would do to your life, you'd like to engage someone, someone who's had the procedure. Patients are experts on their own experience, and they can share that experience with others. This is the medical care that goes beyond just medicines.
So the mothers who work for us, they come from the communities in which they work. They're hired -- they're paid as professional members of the health care teams, just like doctors and nurses. And we open bank accounts for them and they're paid directly into the accounts, because their money's protected; the men can't take it away from them. They go through two to three weeks of rigorous curriculum-based education, training. Now, doctors and nurses -- they too get trained. But so often, they only get trained once, so they're not aware of new medicines, new guidelines as they come out. Our mentor mothers get trained every single year and retrained. And so doctors and nurses -- they look up to them as experts. Imagine that: a woman, a former patient, being able to educate her doctor for the first time and educate the other patients that she's taking care of.
Our organization has three goals. The first, to prevent mother-to-child transmission. The second: keep mothers healthy, keep mothers alive, keep the children alive -- no more orphans. And the third, and maybe the most grand, is to find ways to empower women, enable them to fight the stigma and to live positive and productive lives with HIV. So how do we do it? Well, maybe the most important engagement is the one-to-one, seeing patients one-to-one, educating them, supporting them, explaining how they can take care of themselves. We go beyond that; we try to bring in the husbands, the partners. In Africa, it's very, very hard to engage men. Men are not frequently part of pregnancy care. But in Rwanda, in one country, they've got a policy that a woman can't come for care unless she brings the father of the baby with her -- that's the rule. And so the father and the mother, together, go through the counseling and the testing. The father and the mother, together, they get the results. And this is so important in breaking through the stigma.
Disclosure is so central to prevention. How do you have safer sex, how do you use a condom regularly if there hasn't been disclosure? Disclosure is so important to treatment, because again, people need the support of family members and friends to take their medicines regularly. We also work in groups. Now the groups, it's not like me lecturing, but what happens is women, they come together -- under the support and guidance of our mentor mothers -- they come together, and they share their personal experiences. And it's through the sharing that people get tactics of how to take care of themselves, how to disclose how to take medicines. And then there's the community outreach, engaging women in their communities. If we can change the way households believe and think, we can change the way communities believe and think. And if we can change enough communities, we can change national attitudes. We can change national attitudes to women and national attitudes to HIV. The hardest barrier really is around stigma reduction. We have the medicines, we have the tests, but how do you reduce the stigma? And it's important about disclosure.
So, a couple years ago, one of the mentor mothers came back, and she told me a story. She had been asked by one of the clients to go to the home of the client, because the client wanted to tell the mother and her brothers and sisters about her HIV status, and she was afraid to go by herself. And so the mentor mother went along with. And the patient walked into the house and said to her mother and siblings, "I have something to tell you. I'm HIV-positive." And everybody was quiet. And then her oldest brother stood up and said, "I too have something to tell you. I'm HIV-positive. I've been afraid to tell everybody." And then this older sister stood up and said, "I too am living with the virus, and I've been ashamed." And then her younger brother stood up and said, "I'm also positive. I thought you were going to throw me out of the family." And you see where this is going. The last sister stood up and said, "I'm also positive. I thought you were going to hate me." And there they were, all of them together for the first time being able to share this experience for the first time and to support each other for the first time.
(Video) Female Narrator: Women come to us, and they are crying and scared. I tell them my story, that I am HIV-positive, but my child is HIV-negative. I tell them, "You are going to make it, and you will raise a healthy baby." I am proof that there is hope.
Mitchell Besser: Remember the images I showed you of how few doctors and nurses there are in Africa. And it is a crisis in health care systems. Even as we have more tests and more drugs, we can't reach people; we don't have enough providers. So we talk in terms of what we call task-shifting. Task-shifting is traditionally when you take health care services from one provider and have another provider do it. Typically, it's a doctor giving a job to a nurse. And the issue in Africa is that there are fewer nurses, really than doctors, and so we need to find new paradigm for health care. How do you build a better health care system? We've chosen to redefine the health care system as a doctor, a nurse and a mentor mother. And so what nurses do is that they ask the mentor mothers to explain how to take the drugs, the side effects. They delegate education about infant feeding, family planning, safer sex, actions that nurses simple just don't have time for.
So we go back to the prevention of mother to child transmission. The world is increasingly seeing these programs as the bridge to comprehensive maternal and child health. And our organization helps women across that bridge. The care doesn't stop when the baby's born -- we deal with the ongoing health of the mother and baby, ensuring that they live healthy, successful lives.
Our organization works on three levels. The first, at the patient level -- mothers and babies keeping babies from getting HIV, keeping mothers healthy to raise them. The second, communities -- empowering women. They become leaders within their communities. They change the way communities think -- we need to change attitudes to HIV. We need to change attitudes to women in Africa. We have to do that. And then rework the level of the health care systems, building stronger health care systems. Our health care systems are broken. They're not going to work the way they're currently designed. And so doctors and nurses who need to try to change people's behaviors don't have the skills, don't have the time -- our mentor mothers do. And so in redefining the health care teams by bringing the mentor mothers in, we can do that.
I started the program in Capetown, South Africa back in 2001. It was at that point, just the spark of an idea. Referencing Steven Johnson's very lovely speech yesterday on where ideas come from, I was in the shower at the time -- I was alone. (Laughter) The program is now working in nine countries, we have 670 program sites, we're seeing about 230,000 women every month, we're employing 1,600 mentor mothers, and last year, they enrolled 300,000 HIV-positive pregnant women and mothers. That is 20 percent of the global HIV-positive pregnant women -- 20 percent of the world. What's extraordinary is how simple the premise is. Mothers with HIV caring for mothers with HIV. Past patients taking care of present patients. And empowerment through employment -- reducing stigma.
(Video) Female Narrator: There is hope, hope that one day we shall win this fight against HIV and AIDS. Each person must know their HIV status. Those who are HIV-negative must know how to stay negative. Those who are HIV-infected must know how to take care of themselves. HIV-positive pregnant women must get PMTCT services in order to have HIV-negative babies. All of this is possible, if we each contribute to this fight.
MB: Simple solutions to complex problems. Mothers caring for mothers. It's transformational.
Thank you.
(Applause)
|
Митчелл Бессер: Матери помогают друг другу в борьбе со СПИДом
TED Talk Subtitles and Transcript: Нигде в мире нет такой нехватки врачей, и нигде в мире не проживает такого огромного количества ВИЧ-инфицированных, как в странах Африки южнее Сахары. Из-за нехватки медицинских работников, Митчелл Бессер обратился за помощью к своим пациенткам, чтобы создать сеть взаимопомощи ВИЧ-инфицированных женщин "Матери для матерей". Взаимная поддержка ВИЧ-инфицированных женщин помогает спасать жизни и изменять их к лучшему.
Я хочу, чтобы вы отправились со мной в путешествие. Представьте, что вы едете на машине по проселочной дороге в Африке. Вы едете и смотрите по сторонам, и вот что вы видите: вы видите поле могил. Вы останавливаетесь, выходите из автомобиля и фотографируете. Потом вы едете в город и спрашиваете: "Что здесь происходит?" - и люди поначалу не хотят вам говорить. Но вот кто-то говорит: "Это могилы тех, кто недавно умер от СПИДа". ВИЧ не похож на другие заболевания; он стигматизирован. Люди не хотят об этом говорить. Ему сопутствует страх. Сегодня я буду говорить о ВИЧ, о смертях, о стигматизации. Это медицинская проблема, но в большей степени, это проблема социальная.
На этой карте изображено глобальное распространение ВИЧ-инфекции. И, как видите, доля, которая приходится на Африку, непропорционально велика. Сегодня в мире с ВИЧ живут 33 миллиона человек. Из них две трети, 22 млн, живут в странах Африки южнее Сахары. 1,4 млн. беременных женщин в странах с низким и средним уровнем дохода живут с ВИЧ, и 90% из них живут в странах Африки южнее Сахары. Мы говорим об этом в относительных терминах. Я буду говорить о ежегодных беременностях и о ВИЧ-инфицированных матерях. В Соединенных Штатах - большой стране - каждый год 7000 женщин с ВИЧ рожают детей. Но в Руанде - очень маленькой стране - 8000 беременных женщин с ВИЧ. А в больнице Барагванат близ Йоханнесбурга, что в Южной Африке, рожают 8.000 ВИЧ-инфицированных женщин. Больница, как целая страна. Это всего лишь верхушка айсберга, т.к. эти данные просто бледнеют в сравнении с тем, что происходит в Южной Африке, потому что в Южной Африке ежегодно 300 тысяч ВИЧ-инфицированных женщин рожают детей.
Давайте поговорим о ППМР - профилактике передачи от матери ребенку. Я думаю, что большинство людей предполагают, что, если мать ВИЧ-инфицирована, она обязательно заражает ребенка. В реальности все по-другому. В развитых странах при наличии современных анализов и методов лечения менее 2% детей рождаются ВИЧ-положительными. 98% детей рождаются ВИЧ-отрицательными. В то же время реальность в бедных странах такова, что в отсутствии современных средств, 40 %, 40 % новорожденных заражены - 40 % по сравнению с 2 % - огромная разница. Таким образом, эти программы - я сегодня всё время буду говорить о ППМР - профилактические программы, это просто анализы и препараты, которые мы даем матерям для предотвращения заражения своих детей, а также лекарственные средства, которые мы даём матерям для сохранения их здоровья и жизни, чтобы они смогли растить детей. Это анализы, которые сдаёт молодая мать при поступлении к нам. Это препараты, которые она получает, чтобы защитить ребенка внутри матки и во время родов. Это инструкции, которые она получает по кормлению ребенка и по безопасному сексу. Это целый пакет услуг, и это работает.
Итак, в США с появлением лечения в середине 1990-х годов число ВИЧ-инфицированных детей снизилось на 80%. Ежегодно в США с ВИЧ рождаются менее 100 детей, но, несмотря на это, до сих пор более 400 тысяч детей в мире ежегодно рождаются ВИЧ-инфицированными. Что это значит ? Это значит, что 1100 детей заражаются каждый день - 1100 детей каждый день заражаются ВИЧ. Откуда эти дети? Меньше, чем один из них из Соединенных Штатов. Один, в среднем, из Европы. 100 - из Азии и Океании. И каждый день тысяча детей, целая тысяча детей рождаются с ВИЧ в Африке.
Итак, я еще раз смотрю на глобус и на непропорционально большую долю ВИЧ-инфекции в Африке. Давайте взглянем на другую карту. И снова мы видим ту же картину: на Африку приходится непропорционально малое число врачей. Эта тонкая полоска, которую вы видите здесь, это Африка. Такая же ситуация с медсестрами. Реальность такова, что на страны южнее Сахары приходится 24% глобального бремени болезней, в то время как доля медработников составляет всего 3%. Это означает, что врачам и медсестрам просто не хватает времени, чтобы заботиться о больных. Медсестра в переполненной больнице обслуживат от 50 до 100 пациентов в день, в результате остаётся всего несколько минут на пациента - несколько минут на пациента. Что это значит, когда мы говорим о ППМР программах?
В 2001 году, когда у нас был всего один простой анализ и всего одно лекарство, медсестра во время тех нескольких минут с пациентом должна была рассказать об анализе на ВИЧ, провести анализ, объяснить результаты, выдать дозу препарата, невирапина, объяснить, как принимать лекарство, обсудить варианты кормления младенца, прикорма, и взять анализ у ребенка, и всё это - за несколько минут. К счастью, с 2001 года стали появляться новые препараты, новые анализы, и лечение стало гораздо более успешным, но количество медсестер не увеличилось. И вот сколько анализов медсестра должна делать сегодня за те же несколько минут. Это невозможно. Это не эффективно. И поэтому мы должны найти более эффективные способы медобслуживания.
Вот ситуация в роддоме в Африке: матери приходят, беременные или уже с детьми. Этим женщинам нужна помощь, и недостаточно просто сделать анализы и дать препараты. Лекарства это не медицинская помощь. У врачей и медсестёр, честно говоря, нет ни времени, ни квалификации, чтобы понятно рассказать пациентам, что делать . Я врач. Я говорю людям, что делать, и я предполагаю, что они будут следовать моим указаниям - потому что я врач, я учился в Гарварде - но в реальности, если я скажу пациентке:"Вы должны практиковать безопасный секс. Вы всегда должны пользоваться презервативом", - но что произойдёт, если в отношениях с партнером она лишена слова? Если я скажу ей, чтобы она принимала лекарства ежедневно, но никто в семье не знает о её болезни, этого не произойдет. Поэтому мы должны делать больше, мы должны подходить к этой проблеме по-другому, чтобы обслуживание было доступно большинству пациентов повсеместно.
Я хочу рассказать вам одну историю. Я хочу, чтобы вы отправились со мной в путешествие. Представьте себе, если можете, что вы молодая женщина в Африке, вы идете в больницу или клинику. Вам делают анализ, вы узнаете, что вы беременны, и вы счастливы. Потом вам делают ещё один анализ, и вам говорят, что вы ВИЧ-положительны, и вы потрясены. Медсестра отводит вас в комнату и объясняет вам результаты анализов, рассказывает и про ВИЧ, и про медикаменты, которые вам нужно принимать, и как правильно заботится о себе и ребенке, но вы ничего этого не слышите. Всё, что вы слышите, это: "Я умру, и мой ребенок тоже умрет". И потом вы выходите на улицу, и вы не знаете, куда идти, и вы не знаете, с кем поговорить, потому что ВИЧ настолько стигматизирован, что если ваш партнер, ваша семья, кто-либо у вас дома узнает, вас, скорее всего, выгонят из дома, и вы останетесь без средств к существованию. Это история и нынешняя ситуация с ВИЧ в Африке.
Но мы собрались, чтобы поговорить о возможных решениях проблемы и о положительных сдвигах. Я хочу немного изменить нашу историю. Возьмем ту же мать, ту же медсестру которая даёт ей результаты анализов, а потом отводит в комнату. Двери открываются - а там комната, полная других матерей, матерей с детьми, они сидят, разговаривают и слушают. Они пьют чай и едят бутерброды. Она входит, и одна из женщин подходит к ней и говорит: "Добро пожаловать в группу поддержки "Матери для матерей". Садитесь. Вы здесь в безопасности . Мы все ВИЧ-позитивны. Всё будет в порядке. Вы будете жить. Ваш малыш будет ВИЧ-отрицателен".
Мы рассматриваем матерей как единственный и незаменимый ресурс. Матери заботятся о детях, ведут домашнее хозяйство. Зачастую мужчины отсутствуют. Они либо на работе, либо не являются частью семьи. Наша организация, "Матери для матерей", привлекает женщин с ВИЧ в качестве медработников. Мы приглашаем матерей с ВИЧ вернуться в то же учреждение, в котором они прошли программы ППМР, и работать бок о бок с врачами и медсестрами как полноправные члены медицинского коллектива. Эти женщины, мы называем их матери-наставницы, могут понять женщин, которые, так же, как и они сами, беременны и обнаружили, что они ВИЧ-положительны и нуждаются в поддержке и информации. Они поддерживают их после получения диагноза и объясняют, как принимать лекарства, и как заботиться о себе и о своих малышах. Подумайте: если вам нужна операция, вы бы хотели, чтобы её проводил наилучший хирург, не так ли? Но если бы вы хотели понять, как операция повлияет на вашу жизнь, вы бы хотели поговорить с кем -то, кто прошел через это сам. Пациенты - это эксперты собственного опыта, и они могут поделиться своим опытом с другими. Это медицинская помощь, которая выходит за рамки только лекарств.
Матери, которые работают с нами, работают там же, где живут. Они работают, и их работа оплачивается так же, как и работа профессиональных медиков, врачей и медсесёр. Мы открываем для них банковские счета, и зарплата поступает непосредственно на счёт, их деньги защищены; мужчины не могут их отнять. Они проходят через интенсивную двух- или трёхнедельную программу обучения. Врачи и медсестры тоже обучаются. Но чаще всего, они обучаются только однажды, и поэтому не знают о новых лекарственных средствах, новых рекомендациях, которые постоянно разрабатываются. Наши матери-наставницы проходят ежегодное обучение и переподготовку. Поэтому врачи и медсестры воспринимают их как экспертов. Представьте себе: женщина, бывшая пациентка, впервые получает возможность обучать своего врача и просвещать пациенток, которые находятся под её опекой.
У нашей организации три цели. Первая - предотвращение передачи ВИЧ от матери ребенку. Вторая - сохранение здоровья и жизни матерей. Сохранение жизни детей. Профилактика сиротства. И третья, и, возможно, самая важная, - это поиск путей для расширения возможностей женщин, чтобы они могли бороться со стигмой и вести позитивный и продуктивный образ жизни с ВИЧ. Так как же мы это делаем? Возможно, наиболее важный аспект - это общение один на один, встречи с пациентками один на один, обучение, поддержка, объяснение, как заботиться о себе. Более того, мы стараемся привлекать мужей, партнеров. В Африке это очень трудно. Мужчины редко участвуют в том, что связанно с беременностью. Но в Руанде, в одной стране, правила таковы, что женщина не может обратиться за помощью, если отец ребенка не приходит с ней. Это правило. И поэтому отец и мать вместе проходят консультации и анализы. Отец и мать вместе получают результаты. А это очень важно в борьбе со стигмой.
Полная открытость необычайно важна для предотвращение передачи ВИЧ от матери ребенку. Как практиковать безопасный секс, как пользоваться презервативами регулярно, если нет полной открытости? Полная открытость необычайно важна при лечении, потому что, опять же, чтобы принимать лекарства регулярно, люди нуждаются в поддержке членов семьи и друзей. Мы также проводим групповую работу. Работа в группах это не лекции, женщины собираются вместе, при поддержке и под руководством матерей-наставниц - они собираются вместе и делятся своим личным опытом. И во время этих бесед люди вырабатывают тактику ухода за собой, как открыться близким, как принимать лекарства. А еще мы проводим работу с населением, привлекаем женщин к активному участию. Если мы сможем изменить мнение простых людей, мы сможем изменить общественное мнение. И если мы сможем изменить общественное мнение во многих городах и селах, мы можем изменить мнение на национальном уровне. Мы можем изменить отношение к женщинам и отношение к ВИЧ-инфекции. Самое сложное препятствие - это стигма. У нас есть лекарства, у нас есть тесты. Но как ослабить стигму? И здесь мы снова приходим к важности открытости.
Пару лет назад одна из матерей-наставниц рассказала мне историю. Одна из пациенток попросила её пойти с ней домой, потому что она хотела рассказать матери, братьям и сестрам о том, что она ВИЧ-положительна, но боялась идти одна. Мать-наставница пошла с ней. Пациентка вошла в дом и сказала матери, братьям и сестрам: "Я хочу вам кое-что сказать. Я ВИЧ-положительна". Все молчали. Потом ее старший брат встал и сказал: "Я тоже хочу сказать вам кое-что. Я ВИЧ-положителен. Я боялся вам рассказать". Потом старшая сестра встала и сказала: "У меня тоже вирус, и мне было стыдно вам рассказывать". А потом ее младший брат встал и сказал: "Я тоже положителен. Я думал, вы выгоните меня из дома". Дальше в том же духе. Последняя сестра встала и сказала: "Я также положительна. Я думала, вы будете меня ненавидеть". И вот они все вместе впервые могли поделиться своим опытом и впервые поддержать друг друга.
(Видео) Женский голос: "Женщины приходят к нам, они плачут, и им страшно. Я рассказываю им свою историю, что я ВИЧ-положительна, но мой ребенок ВИЧ-отрицателен. Я говорю им: "У вас всё будет хорошо, и вы вырастите здорового ребенка ". Я - доказательство того, что есть надежда".
Митчелл Бессер: Запомните то, что я вам показал, как мало врачей и медсестер в Африке. Это кризис системы здравоохранения. Даже когда тесты и препараты более доступны, у нас нет доступа к нуждающимся в помощи, у нас нет медперсонала. Поэтому мы говорим о перераспределении обязанностей. Под этим обычно подразумевают делегирование обязанностей одного медработника другому. Как правило, врач передает обязанности медсестре. Но проблема в том, что в Африке медсестер ещё меньше, чем врачей, поэтому необходимо найти новую форму здравоохранения. Как улучшить систему? Мы решили перестроить систему здравоохранения и создать коллектив врачей, медсестёр и матерей-наставниц. Медсестры обращаются к матерям-наставницам, чтобы те объясняли, как принимать лекарства, каковы побочные эффекты. Они делегируют свои обязанности в области обучения кормлению, планирования семьи, безопасного секса, тех обязанностей, на которые у медсестер просто не хватает времени.
Таким образом, мы возвращаемся к предотвращению передачи инфекции от матери к ребенку. Подобные программы все чаще воспринимаются как всеобъемлющий подход к эффективному уходу за здоровьем матери и ребёнка. И наша организация помогает женщинам интегрироваться в этот процесс. Помощь не прекращается с рождением ребенка. Мы продолжаем заниматься здоровьем матери и ребенка, обеспечивая им здоровую и благополучную жизнь.
Наша организация работает на трех уровнях. Первый уровень - уровень пациентов: матерей и младенцев, предотвращение передачи ВИЧ от матери к ребенку, поддержка здоровья матерей для воспитания детей. Второй уровень - уровень общества: расширение прав и возможностей женщин. Они становятся лидерами на местах. Они изменяют общественное мнение. Необходимо изменить отношение к ВИЧ. Необходимо изменить отношение к женщинам в Африке. И мы должны сделать это. Затем изменить состояние системы здравоохранения посредством создания более эффективной системы. Нынешняя система здравоохранения не работает. Она не станет эффективней без необходимых изменений. Врачи и медсестры, которые должны менять поведение пациентов, не имеют ни необходимых навыков, ни времени. У наших матерей-наставниц все это есть. Изменяя традиционную систему здравоохранения с помощью матерей-наставниц, мы можем этого добиться.
Я начал программу в Кейптауне в Южной Африке в 2001 году. Это было просто озарением. Сошлюсь на вчерашнюю речь Стивена Джонсона о том, откуда берутся идеи - я как раз был в душе. Я был один. (смех) Сейчас программа работает в девяти странах. У нас 670 приёмных пунктов Мы принимаем около 230 тысяч женщин каждый месяц. С нами работают 1600 матерей-наставниц. В прошлом году в программе участвовали 300 тысяч ВИЧ-инфицированных беременных женщин и матерей. Это 20% от мирового числа ВИЧ-инфицированных беременных женщин, 20% от мирового числа. Удивительно, насколько просто всё это устроено. Матери с ВИЧ заботятся о матерях с ВИЧ. Прошлые пациентки заботятся о нынешних. И расширение возможностей посредством занятости снижает стигму.
(Видео) Женский голос: "Есть надежда, надежда, что однажды мы победим в борьбе против ВИЧ и СПИДа. Каждый человек должен знать свой ВИЧ-статус. ВИЧ-отрицательные должны знать, как оставаться отрицательными. А те, кто ВИЧ-инфицирован, должны знать, как позаботиться о себе. ВИЧ-инфицированные беременные женщины должны иметь доступ к ППМР услугам, чтобы родить ВИЧ-отрицательных детей. Все это возможно, если каждый из нас внесет свой вклад в эту борьбу.
МБ: Простые решения сложных проблем. Матери заботятся о матерях. Это меняет многое.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: John Delaney: Wiring an interactive ocean\nTED Talk Subtitles and Transcript: Oceanographer John Delaney is leading the team that is building an underwater network of high-def cameras and sensors that will turn our ocean into a global interactive lab -- sparking an explosion of rich data about the world below.\nFor a moment, what I need to do is project something on the screen of your imagination. We're in 17th century Japan on the west coast, and a little, wizened monk is hurrying along, near midnight, to the crest of a small hill. He arrives on the small hill, dripping with water. He stands there, and he looks across at the island, Sado. And he scans across the ocean, and he looks at the sky. Then he says to himself, very quietly, \"[Turbulent the sea,] [Stretching across to Sado] [The Milky Way].\" Basho was a brilliant man. He said more with less than any human that I have ever read or talked to. Basho, in 17 syllables, juxtaposed a turbulent ocean driven by a storm now past, and captured the almost impossible beauty of our home galaxy with millions of stars, probably hundreds and hundreds of -- who knows how many -- planets, maybe even an ocean that we will probably call Sylvia in time. As he was nearing his death, his disciples and followers kept asking him, \"What's the secret? How can you make haiku poems so beautiful so easily?\" And toward the end, he said, \"If you would know the pine tree, go to the pine tree.\" That was it.\n(Laughter)\nSylvia has said we must use every capacity we have in order to know the oceans. If we would know the oceans, we must go to the oceans. And what I'd like to talk to you today about, a little bit, is really transforming the relationship, or the interplay, between humans and oceans with a new capability that is not at all routine yet. I hope it will be. There are a few key points. One of them is the oceans are central to the quality of life on earth. Another is that there are bold, new ways of studying oceans that we have not used well yet. And the last is that these bold, new ways that we are exploring as a community will transform the way we look at our planet, our oceans, and eventually how we manage probably the entire planet, for what it's worth. So what scientists do when they begin is to start with the system. They define what the system is. The system isn't Chesapeake Bay. It's not the Kuril arc. It's not even the entire Pacific. It's the whole planet, the entire planet, continents and oceans together. That's the system.\nAnd basically, our challenge is to optimize the benefits and mitigate the risks of living on a planet that's driven by only two processes, two sources of energy, one of which is solar, that drives the winds, the waves, the clouds, the storms and photosynthesis. The second one is internal energy. And these two war against one another almost continuously. Mountain ranges, plate tectonics, moves the continents around, forms ore deposits. Volcanoes erupt. That's the planet that we live on. It's immensely complex.\nNow I don't expect all of you to see all the details here, but what I want you to see is this is about 10 percent of the processes that operate within the oceans almost continuously, and have for the last 4 billion years. This is a system that's been around a very long time. And these have all co-evolved. What do I mean by that? They interact with one another constantly. All of them interact with one another. So the complexity of this system that we're looking at, the one driven by the sun -- upper portion, mostly -- and the lower portion is partly driven by the input from heat below and by other processes. This is very, very important because this is the system, this is the crucible, out of which life on the planet came, and it's now time for us to understand it. We must understand it. That's one of the themes that Sylvia reminds us about: understand this ocean of ours, this basic life support system, the dominant life support system on the planet.\nLook at this complexity here. This is only one variable. If you can see the complexity, you can see how tiny, little eddies and large eddies and the motion -- this is just sea surface temperature, but it's immensely complicated. Now a layer in, the other two or three hundred processes that are all interacting, partly as a function of temperature, partly as a function of all the other factors, and you've got a really complicated system. That's our challenge, is to understand, understand this system in new and phenomenal ways. And there's an urgency to this. Part of the urgency comes from the fact that, of order, a billion people on the planet currently are undernourished or starving. And part of the issue is for Cody -- who's here, 16 years old -- and I have permission to relay this number. When he, 40 years from now, is the age of Nancy Brown, there are going to be another two and a half billion people on the planet. We can't solve all the problems by looking only at the oceans, but if we don't understand the fundamental life support system of this planet much more thoroughly than we do now, then the stresses that we will face, and that Cody will face, and even Nancy, who's going to live till she's 98, will have really problems coping.\nAll right, let's talk about another perspective on the importance of the oceans. Look at this diagram, which is showing warm waters in red, cool waters in blue, and on the continents, what you're seeing in bright green, is the growth of vegetation, and in olive green, the dieback of vegetation. And in the lower left hand corner there's a clock ticking away from 1982 to 1998 and then cycling again. What you'll see is that the rhythms of growth, of vegetation -- a subset of which is food on the continents -- is directly tied to the rhythms of the sea surface temperatures. The oceans control, or at least significantly influence, correlate with, the growth patterns and the drought patterns and the rain patterns on the continents. So people in Kansas, in a wheat field in Kansas, need to understand that the oceans are central to them as well. Another complexity: this is the age of the oceans. I'm going to layer in on top of this the tectonic plates. The age of the ocean, the tectonic plates, gives rise to a totally new phenomenon that we have heard about in this conference.\nAnd I share with you some very high-definition video that we collected in real time. Seconds after this video was taken, people in Beijing, people in Sydney, people in Amsterdam, people in Washington D.C. were watching this. Now you've heard of hydrothermal vents, but the other discovery is that deep below the sea floor, there is vast reservoir of microbial activity, which we have only just discovered and we have almost no way to study. Some people have estimated that the biomass tied up in these microbes living in the pours and the cracks of the sea floor and below rival the total amount of living biomass at the surface of the planet. It's an astonishing insight, and we have only found out about this recently. This is very, very exciting. It may be the next rainforest, in terms of pharmaceuticals. We know little or nothing about it.\nWell, Marcel Proust has this wonderful saying that, \"The real voyage of discovery consists not so much in seeking new territory, but possibly in having new sets of eyes,\" new ways of seeing things, a new mindset. And many of you remember the early stages of oceanography, when we had to use what we had at our fingertips. And it wasn't easy. It wasn't easy in those days. Some of you remember this, I'm sure. And now, we have an entire suite of tools that are really pretty powerful -- ships, satellites, moorings. But they don't quite cut it. They don't quite give us what we need.\nAnd the program that I wanted to talk to you about just a little bit here, was funded, and it involves autonomous vehicles like the one running across the base of this image. Modeling: on the right hand side, there's a very complex computational model. On the left hand side, there's a new type of mooring, which I'll show you in just a second. And on the basis of several points, the oceans are complex, and they're central to the life on earth. They are changing rapidly, but not predictably. And the models that we need to predict the future do not have enough data to refine them. The computational power is amazing. But without data, those models will never ever be predicted. And that's what we really need. For a variety of reasons they're dangerous, but we feel that OOI, this Ocean Observatory Initiative, which the National Science Foundation has begun to fund, has the potential to really transform things. And the goal of the program is to launch an era of scientific discovery and understanding across and within the ocean basins, utilizing widely accessible, interactive telepresence. It's a new world.\nWe will be present throughout the volume of the ocean, at will, communicating in real time. And this is what the system involves, a number of sites in the southern hemisphere, shown in those circles. And in the northern hemisphere there are four sites. I won't talk a lot about most of them right here, but the one on the west coast, that's in the box, is called the regional scale nodes. It was once called Neptune. And let me show you what's behind it.\nFiber: next-generation way of communicating. You can see the copper tips on these things. You can transmit power, but the bandwidth is in those tiny, little threads smaller than the hair on your head in diameter. And this particular set here can transmit something of the order of three to five terabits per second. This is phenomenal bandwidth. And this is what the planet looks like. We are already laced up as if we're in a fiber optic corset, if you like. This is what it looks like. And the cables go really continent to continent. It's a very powerful system, and most of our communications consist of it.\nSo this is the system that I'm talking about, off the west coast. It's coincident with the tectonic plate, the Juan de Fuca tectonic plate. And it's going to deliver abundant power and unprecedented bandwidth across this entire volume -- in the overlying ocean, on the sea floor and below the sea floor. Bandwidth and power and a wide variety of processes that will be operating. This is what one of those primary nodes looks like, and it's like a sub station with power and bandwidth that can spread out over an area the size of Seattle. And the kind of science that can be done will be determined by a variety of scientists who want to be involved and can bring the instrumentation to the table. They will bring it and link it in. It'll be, in a sense, like having time on a telescope, except you'll have your own port. Climate change, ocean acidification, dissolved oxygen, carbon cycle, coastal upwelling, fishing dynamics -- the full spectrum of earth science and ocean science simultaneously in the same volume. So anyone coming along later simply accesses the database and can draw down the information they need about anything that has taken place. And this is just the first of these. In conjunction with our Canadian colleagues, we've set this up.\nNow I want to take you into the caldera. On the left hand side there is a large volcano called Axial Seamount. And we're going to go down into the Axial Seamount using animation. Here's what this system is going to look like that we are funded to build at this point. Very powerful. That's an elevator that's constantly moving up and down, but it can be controlled by the folks on land who are responsible for it. Or they can transfer control to someone in India or China who can take over for a while, because it's all going to be directly connected through the Internet. There will be massive amounts of data flowing ashore, all available to anyone who has any interest in using it. This is going to be much more powerful than having a single ship in a single location, then move to a new location.\nWe're flying across the caldera floor. There is a number of robotic systems. There's cameras that can be turned on and off at your will, if those are your experiments. The kinds of systems that will be down there, the kinds of instruments that will be on the sea floor, consist of -- if you can read them there -- there's cameras, there's pressure sensors, fluorometers, there's seismometers. It's a full spectrum of tools. Now, that mound right there actually looks like this. This is what it actually looks like. And this is the kind of activity that we can see with high-definition video, because the bandwidth of these cables is so huge that we could have five to 10 stereo HD systems running continuously and, again, directed through robotic techniques from land. Very, very powerful. And these are the things that we're funded to do today.\nSo what can we actually do tomorrow? We're about to ride the wave of technological opportunity. There are emerging technologies throughout the field around oceanography, which we will incorporate into oceanography, and through that convergence, we will transform oceanography into something even more magical. Robotics systems are just incredible these days, absolutely incredible. And we will be bringing robotics of all sorts into the ocean. Nanotechnology: this is a small generator. It's smaller than a postage stamp, and it can generate power just by being attached to your shirt as you move. Just as you move, it generates power. There are many kinds of things that can be used in the ocean, continuously. Imaging: Many of you know a good deal more about this type of thing than I, but stereo imaging at four times the definition that we have in HD will be routine within five years.\nAnd this is the magic one. As a result of the human genome process, we are in a situation where events that take place in the ocean -- like an erupting volcano, or something of that sort -- can actually be sampled. We pump the fluid through one of these systems, and we press the button, and it's analyzed for the genomic character. And that's transmitted back to land immediately. So in the volume of the ocean, we will know, not just the physics and the chemistry, but the base of the food chain will be transparent to us with data on a continuous basis. Grid computing: the power of grid computers is going to be just amazing here. We will soon be using grid computing to do pretty much everything, like adjust the data and everything that goes with the data. The power generation will come from the ocean itself. And the next generation fiber will be simply magic. It's far beyond what we currently have. So the presence of the power and the bandwidth in the environment will allow all of these new technologies to converge in a manner that is just unprecedented.\nSo within five to seven years, I see us having a capacity to be completely present throughout the ocean and have all of that connected to the Internet, so we can reach many, many folks. Delivering the power and the bandwidth into the ocean will dramatically accelerate adaptation. Here's an example. When earthquakes take place, massive amounts of these new microbes we've never seen before come out of the sea floor. We have a way of addressing that, a new way of addressing that. We've determined from the earthquake activity that you're seeing here that the top of that volcano is erupting, so we deploy the troops. What are the troops? The troops are the autonomous vehicles, of course. And they fly into the erupting volcano. They sample the fluids coming out of the sea floor during an eruption, which have the microbes that have never been to the surface of the planet before. They eject it to the surface where it floats, and it is picked up by an autonomous airplane, and it's brought back to the laboratory within 24 hours of the eruption. This is doable. All the pieces are there.\nA laboratory: many of you heard what happened on 9/7. Some doctors in New York City removed the gallbladder of a woman in France. We could do work on the sea floor that would be stunning, and it would be on live TV, if we have interesting things to show. So we can bring an entirely new telepresence to the world, throughout the ocean. This -- I've shown you sea floor -- but so the goal here is real time interaction with the oceans from anywhere on earth. It's going to be amazing.\nAnd as I go here, I just want to show you what we can bring into classrooms, and indeed, what we can bring into your pocket. Many of you don't think of this yet, but the ocean will be in your pocket. It won't be long. It won't be long.\nSo let me leave you then with a few words from another poet, if you'll forgive me. In 1943, T.S. Eliot wrote the \"Four Quartets.\" He won the Nobel Prize for literature in 1948. In \"Little Gidding\" he says -- speaking I think for the human race, but certainly for the TED Conference and Sylvia -- \"We shall not cease from exploration, and the end of all our exploring will be to arrive where we started and know the place for the first time, arrive through the unknown remembered gate where the last of earth left to discover is that which was the beginning. At the source of the longest river the voice of a hidden waterfall not known because not looked for, but heard, half heard in the stillness beneath the waves of the sea.\"\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джон Дилэйни: Создавая интерактивный океан\nTED Talk Subtitles and Transcript: Океанограф Джон Дилэйни занимается строительством сети камер высокого разрешения и сенсоров, которые превратят Мировой океан в глобальную интерактивную лаборатория, проливающую яркий свет на жизнь подводного мира.\nЯ хочу, чтобы вы ненадолго нарисовали в своём воображении такую картину. Мы в Японии 17-го века на восточном побережье, и невысокий, сохлый монах спешит в ночи на вершину небольшого холма. Он достигает вершины, весь взмокший. Там он стоит, и смотрит на лежащий перед ним остров Садо. Он исследует взглядом океан, смотрит на небо. Потом он произносит, едва слышно: «Бурное море Протянулась до острова Садо Небесная река». Басё был исключительным человеком. Он мог сказать больше, говоря меньше, чем любой человек, чьи слова мне доводилось слышать или читать. Басё в 17 слогах сопоставил бурный океан, ведомый прошедшим ранее штормом, и уловил почти невозможную красоту нашей родной галактики с миллионами звёзд, сотнями и сотнями планет, сложно сказать точно, может с целым океаном, может так мы когда-нибудь назовём Сильвию. Когда смерть была уже близко, его адепты и последователи всё спрашивали: «В чём секрет? Как вы можете писать изумительные стихи хайку с такой лёгкостью?» И перед самой смертью он сказал: «Если хотите познать сосну, отправляйтесь к сосне». Это всё.\n(Смех)\nСильвия говорила, что мы должны использовать любую возможность, чтобы познать океаны. Выходит, чтобы познать океаны, мы должны отправиться в океаны. То, о чём бы я хотел с вами сегодня поговорить, решительно меняет взаимоотношение между людьми и океанами благодаря новой возможности, которая пока только входит в нашу жизнь. И, надеюсь, войдёт. Есть несколько ключевых моментов. Первый — океаны центральный фактор, определяющий качество жизни на Земле. Второй — существуют новые, смелые подходы к изучению океанов, ещё не реализованные в полной мере. И последний — эти смелые подходы, которые мы изучаем сообща изменят наш взгляд на планету, океаны, и вероятно со временем на то, как мы управляемся со всей планетой. С чего учёные всегда начинают, так это с системы. Они дают определение системе. Система это не Чесапикский залив. Это не Курильские острова. Даже не весь Тихий океан. Это вся планета: планета целиком, континенты и океаны, вместе. Это система.\nПо сути, наша задача в том, чтобы увеличить выгоду и смягчить риски жизни на планете, которой управляют всего два процесса, два вида энергии, одна из которых солнечная, она приводит в действие ветер, волны, облака, ураганы и процесс фотосинтеза. И вторая — это внутренняя энергия. И между этими двумя энергиями идёт постоянное противостояние. Формирование гор, тектоника плит, движение континентов, образование залежей руд. Извержения вулканов. Это планета, на которой мы живём. Она безмерно сложна.\nОт вас сейчас не требуется видеть все детали, просто знайте следующее: это всего лишь 10 процентов от тех процессов, что протекают в океанах почти постоянно, и так уже 4 миллиарда лет. Это система, существующая очень долгое время. Всё это эволюционировало бок о бок. Что я хочу этим сказать? Эти процессы постоянно взаимодействуют. Все они взаимодействуют друг с другом. И сложность этой системы, той, что движима солнцем — её верхняя часть в основном — и нижняя часть, частично движимая тепловой энергией снизу и другими процессами. Всё это очень важно, эта система — плавильный котёл, из которого вышла вся жизнь на планете, и пришло время изучить его. Мы должны понять его. Это одна из вещей, о которых Сильвия нам постоянно напоминает: понимание собственного океана, этой базовой системы жизнеобеспечения, главной такой системы на планете.\nСмотрите, какое многообразие. И это лишь один показатель. При таком комплексном подходе, вы можете видеть и крошечные вихри, и крупные вихри, и течения — это лишь температура поверхности океанов, но выглядит крайне запутано. Добавим ещё остальные две-три сотни процессов, в их взаимодействии, частично, как функции температуры, частично, как функции всех других факторов, и мы получим очень запутанную систему. Перед нами стоит задача понять эту систему с помощью новых, необыкновенных способов. Это крайне необходимо. Отчасти потому, что миллиард людей на планете сейчас недоедает или голодает. И ещё это проблема для Коди — он в зале, ему 16 лет — мне любезно позволили разгласить эту цифру. Когда, через 40 лет, он достигнет возраста Нэнси Браун, население планеты возрастёт на два с половиной миллиарда. Мы не можем решить все проблемы, обратившись лишь к океанам, но если мы не разберёмся в основной системе жизнеобеспечения этой планеты гораздо глубже, чем сейчас, тогда вызовы, с которыми мы столкнёмся, и Коди столкнётся, и даже Нэнси, которой тогда будет 98, введут нас в настоящее затруднение.\nДавайте поговорим о ещё одной причине, по которой океаны так важны. Взгляните на диаграмму, тёплые воды показаны красным, холодные синим, ярко зелёный цвет на континентах это рост растительности, тёмно-зелёный — её отмирание. В нижнем левом углу показан отсчёт с 1982 до 1998, и опять по новой. Можно видеть, что ритмы динамики растительности, а значит и продовольствия на континентах, напрямую привязаны к ритмам температуры водной поверхности. Океаны контролируют или, как минимум, значительно влияют, находясь в соотношении, на циклы роста, циклы засухи, распределение осадков на континентах. Людям, выращивающим пшеницу на полях Канзаса, стоит осознать, что и для них океаны играют ключевую роль. Другой уровень — возраст океанов. Поверх него я добавлю тектонические плиты. Возраст океанов и тектонические плиты дают рождение новому феномену, о котором уже говорилось на конференции.\nСейчас вы видите видео высокого разрешения, оно снималось в реальном времени. Спустя мгновения после записи, люди из Пекина, из Сиднея, Амстердама, Вашингтона, смотрели это видео. Мы все слышали про гидротермальные источники, но ещё обнаружилось, что глубоко под океанским дном, залегают массы микроскопических организмов, которые мы только обнаружили, но ещё не можем изучить. По некоторым подсчётам, общая биомасса всех этих микроорганизмов, живущих в полостях и трещинах океанского дна и под ним, сопоставима с общим весом биомассы, живущей на поверхности. Это потрясающая находка, и мы узнали об этом совсем недавно. Это очень занимательно. Для фармацевтической индустрии это как новый дождевой лес. Отчасти, а может и совсем, неизведанный.\nМарселю Прусту принадлежат замечательные слова: «Настоящее путешествие в открытие состоит не в том, чтобы стремиться находить все новые пейзажи, а в том, чтобы уметь по-новому увидеть то, что окружает нас», иначе взглянуть на вещи, под новым углом. Многие из вас помнят ранние годы океанографии, когда приходилось использовать простые средства. И это было нелегко. Совсем нелегко. Кто-то точно это вспомнит. Сейчас у нас целый набор инструментов, действительно мощных — суда, спутники, причалы. Но это не совсем то. Не то, что нам действительно нужно.\nПрограмма, о которой я бы хотел немного поговорить, включает в себя автономные транспортные средства, вроде тех, что вы видите внизу слайда. Моделирование: справа вы видите очень сложную компьютерную модель. Слева представлена новая разновидность причалов, подробнее о которой чуть позже. И на основе следующих пунктов: океаны сложны и основополагающи для жизни на Земле; Они крайне изменчивы, но не предсказуемы; Модели для прогнозирования будущего не имеют достаточно данных для анализа. Вычислительные мощности невероятны. Но без данных наши модели не будут поддаваться прогнозу. Именно это нам и нужно. Причин для беспокойства много, но мы уверены, что ИНО [OOI], Инициатива наблюдения за океанами, которую теперь финансирует Национальный научный фонд, может изменить положение дел. Цель программы начать эпоху научного исследования и изучения всех уголков океана, используя доступное, интерактивное телеприсутствие. Это новый мир.\nМы будем иметь присутствие во всём океане, по нашему усмотрению взаимодействуя в реальном времени. Вот из чего состоит система: несколько площадок в южном полушарии, они обведены кружками. В северном полушарии есть четыре площадки. Я не буду подробно на них останавливаться, за исключением той, что на Западном побережье, это узел регионального масштаба. Раньше он назывался Нептун. Вот из чего он состоит.\nОптоволокно: технология следующего поколения. Вы можете видеть тут медные жилы. Можно передавать энергию, но информация пойдёт по маленьким волокнам, которые меньше в диаметре, чем ваш волос. Данный образец может передавать данные порядка от трёх до пяти терабит в секунду. Феноменальная пропускная способность. Так выглядит планета. Мы уже оплетены чем-то вроде оптоволоконного корсета. Так это выглядит. Кабели идут от континента к континенту. Очень мощная система, основа почти всех наших коммуникаций.\nРечь идёт об этой конкретной системе, от Западного побережья. Она совпадает с тектонической плитой Хуан де Фурка. И она будет давать достаточную энергию и пропускную способность по всему объёму: как в самом океане, так и на его дне и под ним. Пропускная способность и энергия, и ряд других процессов, задействованных нами. Так выглядит один из первичных узлов, он вроде подстанции, которая может распределять энергию и информацию по территории размером с Сиэтл. Характер будущих исследований будут определять учёные, которые захотят с нами работать и будут иметь необходимый инструментарий. Они просто подключат его к нам. Это будет, как если бы вам дали пользоваться телескопом, просто выделив отдельный порт. Изменение климата, окисление океана, растворенный кислород, цикл углерода, прибрежный апвеллинг, динамика рыбной ловли — весь спектр наук о Земле и океане одновременно в одном месте. В будущем можно будет просто подключиться к базе данных и получить всю необходимую информацию о чём угодно. И это только наш первый проект. Он был запущен в сотрудничестве с нашими коллегами из Канады.\nТеперь давайте отправимся в кальдеру. На левой стороне вы видите крупный вулкан Аксиал. Сейчас мы опустимся на дно Аксиала с помощью компьютерной графики. Так будет выглядеть эта система, строительство которой уже профинансировано. Потрясающе. Вот подъёмник, который постоянно перемещается вверх-вниз, но им смогут управлять и люди на суше, ответственные за эту работу. Или они смогут передать управление кому-нибудь в Индии или Китае, чтобы они тоже могли поработать, ведь вся система будет соединена напрямую через Интернет. На сушу будут поступать огромные массивы информации, доступные каждому, кто будет заинтересован в них. Это будет куда эффективнее, чем использовать одно судно на одной локации, а потом перебрасывать на новую.\nМы перемещаемся по дну кальдеры. Тут есть роботизированные системы. Камеры, которые можно включать и выключать по желанию, если вы проводите эксперимент. Разновидности систем, которые там будут, инструменты находящихся на дне океана, представлены, как вы можете видеть: камерами, датчиками давления, флуорометрами, сейсмометрами. Полный набор инструментов. Холм, который вы видите, выглядит так. Так он выглядит на самом деле. Это тот уровень активности, который мы сможем видеть через камеры высокой чёткости, пропускная возможность кабелей столь велика, что мы сможем вести 5-10 стерео трансляций формата HD одновременно, при этом, управляя роботизированными системами с земли. Действительно потрясающе. И это то, чем мы занимаемся уже сегодня.\nА что же тогда будет завтра? У нас появился шанс быть на гребне прогресса. В близких к океанографии сферах появляются всё новые технологии, которые можно использовать в океанографии, и это слияние позволит нам превратить океанографию в нечто ещё более восхитительное. В наше время роботизированные системы просто невероятны. Мы будем использовать всевозможных роботов в океане. Нанотехнологии. Это крохотный генератор. Он меньше почтовой марки, и он может вырабатывать энергию просто от движения в пространстве. Вы двигаетесь, генератор работает. Есть множество того, что можно постоянно использовать в океане. Визуализация. Я не большой эксперт в этой области, но могу сказать, что стерео визуализация в четыре раза превосходящая формат HD скоро будет повсеместной.\nА вот ещё одна чудесная вещь. Прогресс в исследовании генома человека позволяет нам в случае каких-то событий в океане — извержения вулкана или чего-то подобного — собирать настоящие образцы. Мы прогоняем жидкость через одну из систем, нажимаем на кнопку, и получаем анализ генетических характеристик. И всё это моментально пересылается на сушу. Так что в масштабе океана мы сможем наблюдать не только физические и химические, но и биологические процессы, основу пищевой цепочки, используя постоянный поток данных. Грид вычисления. Мощность, которую дадут кластеры, будет невероятной. Мы будем использовать грид-системы практически для всего, что включает в себя информацию или с ней связано. Энергия будет вырабатываться с помощью самого океана. Оптоволокно следующего поколения будет просто сказочным. Гораздо лучше того, что мы имеем сейчас… Присутствие энергии и средств передачи информации в среде позволит совместить все эти технологии невиданным ранее образом.\nГде-то через пять-семь лет, я думаю, что мы будем иметь полное присутствие в пространстве океана, и всё это будет подключено к интернету, так что доступ будет у очень многих. Разместив информационные и энергетические мощности в океане мы резко ускорим адаптацию. Пример. Когда происходит землетрясение, огромное количество невиданных ранее микробов высвобождается из океанского дна. Теперь мы знаем, что с этим делать, у нас есть новые методы. По сейсмической активности, которую вы наблюдаете, мы узнаем, что началось извержение того вулкана, к нему выдвигается отряд. Что за отряд? Отряд автономных устройств транспортировщиков. Они подплывают к извергающемуся вулкану. Берут образец жидкости, идущей из океанского дна с извержением, в ней находятся микроорганизмы, которые ни разу не были на поверхности планеты. Они поднимают образец на поверхность, где его подбирает беспилотный самолёт, доставляющий его в лабораторию в течение 24 часов с момента извержения. Это возможно. У нас есть всё необходимое.\nЛаборатория. Многие слышали, что произошло 7 сентября. Доктора в Нью-Йорке удалили желчный пузырь пациентки во Франции. Много увлекательной работы ждёт нас на дне океана, и всё это будет в прямом эфире. Нам есть что показать. Мы сможем создать абсолютно новое телеприсутствие через океаны. Цель нашей работы — создать возможность непосредственного взаимодействия с океанами из любого места на Земле. Это будет великолепно.\nЯ хочу показать вам, что мы сможем дать для учебного процесса и что мы сможем фактически поместить у вас в кармане. Многие пока не представляют этого, но весь океан уместится в кармане. Это произойдёт скоро.\nИ на прощание я бы хотел сказать вам слова ещё одного поэта, если вы позволите. В 1943 Томас Элиот написал «Четыре квартета». Он получил Нобелевскую премию по литературе в 1948. В «Литтл Гиддинг» он пишет — обращаясь как бы ко всему человечеству, и несомненно к участникам TED и к Сильвии — «Мы не оставим исканий, И поиски кончатся там, Где начали их; оглянемся, Как будто здесь мы впервые. И ступив за ворота, Поймём — нам осталось Начать да и кончить: У истока тишайшей реки Шумы невидимого водопада, Только некому их доискаться, только слышно их, полуслышно в безмолвьи меж всплесками моря».\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
John Delaney: Wiring an interactive ocean
TED Talk Subtitles and Transcript: Oceanographer John Delaney is leading the team that is building an underwater network of high-def cameras and sensors that will turn our ocean into a global interactive lab -- sparking an explosion of rich data about the world below.
For a moment, what I need to do is project something on the screen of your imagination. We're in 17th century Japan on the west coast, and a little, wizened monk is hurrying along, near midnight, to the crest of a small hill. He arrives on the small hill, dripping with water. He stands there, and he looks across at the island, Sado. And he scans across the ocean, and he looks at the sky. Then he says to himself, very quietly, "[Turbulent the sea,] [Stretching across to Sado] [The Milky Way]." Basho was a brilliant man. He said more with less than any human that I have ever read or talked to. Basho, in 17 syllables, juxtaposed a turbulent ocean driven by a storm now past, and captured the almost impossible beauty of our home galaxy with millions of stars, probably hundreds and hundreds of -- who knows how many -- planets, maybe even an ocean that we will probably call Sylvia in time. As he was nearing his death, his disciples and followers kept asking him, "What's the secret? How can you make haiku poems so beautiful so easily?" And toward the end, he said, "If you would know the pine tree, go to the pine tree." That was it.
(Laughter)
Sylvia has said we must use every capacity we have in order to know the oceans. If we would know the oceans, we must go to the oceans. And what I'd like to talk to you today about, a little bit, is really transforming the relationship, or the interplay, between humans and oceans with a new capability that is not at all routine yet. I hope it will be. There are a few key points. One of them is the oceans are central to the quality of life on earth. Another is that there are bold, new ways of studying oceans that we have not used well yet. And the last is that these bold, new ways that we are exploring as a community will transform the way we look at our planet, our oceans, and eventually how we manage probably the entire planet, for what it's worth. So what scientists do when they begin is to start with the system. They define what the system is. The system isn't Chesapeake Bay. It's not the Kuril arc. It's not even the entire Pacific. It's the whole planet, the entire planet, continents and oceans together. That's the system.
And basically, our challenge is to optimize the benefits and mitigate the risks of living on a planet that's driven by only two processes, two sources of energy, one of which is solar, that drives the winds, the waves, the clouds, the storms and photosynthesis. The second one is internal energy. And these two war against one another almost continuously. Mountain ranges, plate tectonics, moves the continents around, forms ore deposits. Volcanoes erupt. That's the planet that we live on. It's immensely complex.
Now I don't expect all of you to see all the details here, but what I want you to see is this is about 10 percent of the processes that operate within the oceans almost continuously, and have for the last 4 billion years. This is a system that's been around a very long time. And these have all co-evolved. What do I mean by that? They interact with one another constantly. All of them interact with one another. So the complexity of this system that we're looking at, the one driven by the sun -- upper portion, mostly -- and the lower portion is partly driven by the input from heat below and by other processes. This is very, very important because this is the system, this is the crucible, out of which life on the planet came, and it's now time for us to understand it. We must understand it. That's one of the themes that Sylvia reminds us about: understand this ocean of ours, this basic life support system, the dominant life support system on the planet.
Look at this complexity here. This is only one variable. If you can see the complexity, you can see how tiny, little eddies and large eddies and the motion -- this is just sea surface temperature, but it's immensely complicated. Now a layer in, the other two or three hundred processes that are all interacting, partly as a function of temperature, partly as a function of all the other factors, and you've got a really complicated system. That's our challenge, is to understand, understand this system in new and phenomenal ways. And there's an urgency to this. Part of the urgency comes from the fact that, of order, a billion people on the planet currently are undernourished or starving. And part of the issue is for Cody -- who's here, 16 years old -- and I have permission to relay this number. When he, 40 years from now, is the age of Nancy Brown, there are going to be another two and a half billion people on the planet. We can't solve all the problems by looking only at the oceans, but if we don't understand the fundamental life support system of this planet much more thoroughly than we do now, then the stresses that we will face, and that Cody will face, and even Nancy, who's going to live till she's 98, will have really problems coping.
All right, let's talk about another perspective on the importance of the oceans. Look at this diagram, which is showing warm waters in red, cool waters in blue, and on the continents, what you're seeing in bright green, is the growth of vegetation, and in olive green, the dieback of vegetation. And in the lower left hand corner there's a clock ticking away from 1982 to 1998 and then cycling again. What you'll see is that the rhythms of growth, of vegetation -- a subset of which is food on the continents -- is directly tied to the rhythms of the sea surface temperatures. The oceans control, or at least significantly influence, correlate with, the growth patterns and the drought patterns and the rain patterns on the continents. So people in Kansas, in a wheat field in Kansas, need to understand that the oceans are central to them as well. Another complexity: this is the age of the oceans. I'm going to layer in on top of this the tectonic plates. The age of the ocean, the tectonic plates, gives rise to a totally new phenomenon that we have heard about in this conference.
And I share with you some very high-definition video that we collected in real time. Seconds after this video was taken, people in Beijing, people in Sydney, people in Amsterdam, people in Washington D.C. were watching this. Now you've heard of hydrothermal vents, but the other discovery is that deep below the sea floor, there is vast reservoir of microbial activity, which we have only just discovered and we have almost no way to study. Some people have estimated that the biomass tied up in these microbes living in the pours and the cracks of the sea floor and below rival the total amount of living biomass at the surface of the planet. It's an astonishing insight, and we have only found out about this recently. This is very, very exciting. It may be the next rainforest, in terms of pharmaceuticals. We know little or nothing about it.
Well, Marcel Proust has this wonderful saying that, "The real voyage of discovery consists not so much in seeking new territory, but possibly in having new sets of eyes," new ways of seeing things, a new mindset. And many of you remember the early stages of oceanography, when we had to use what we had at our fingertips. And it wasn't easy. It wasn't easy in those days. Some of you remember this, I'm sure. And now, we have an entire suite of tools that are really pretty powerful -- ships, satellites, moorings. But they don't quite cut it. They don't quite give us what we need.
And the program that I wanted to talk to you about just a little bit here, was funded, and it involves autonomous vehicles like the one running across the base of this image. Modeling: on the right hand side, there's a very complex computational model. On the left hand side, there's a new type of mooring, which I'll show you in just a second. And on the basis of several points, the oceans are complex, and they're central to the life on earth. They are changing rapidly, but not predictably. And the models that we need to predict the future do not have enough data to refine them. The computational power is amazing. But without data, those models will never ever be predicted. And that's what we really need. For a variety of reasons they're dangerous, but we feel that OOI, this Ocean Observatory Initiative, which the National Science Foundation has begun to fund, has the potential to really transform things. And the goal of the program is to launch an era of scientific discovery and understanding across and within the ocean basins, utilizing widely accessible, interactive telepresence. It's a new world.
We will be present throughout the volume of the ocean, at will, communicating in real time. And this is what the system involves, a number of sites in the southern hemisphere, shown in those circles. And in the northern hemisphere there are four sites. I won't talk a lot about most of them right here, but the one on the west coast, that's in the box, is called the regional scale nodes. It was once called Neptune. And let me show you what's behind it.
Fiber: next-generation way of communicating. You can see the copper tips on these things. You can transmit power, but the bandwidth is in those tiny, little threads smaller than the hair on your head in diameter. And this particular set here can transmit something of the order of three to five terabits per second. This is phenomenal bandwidth. And this is what the planet looks like. We are already laced up as if we're in a fiber optic corset, if you like. This is what it looks like. And the cables go really continent to continent. It's a very powerful system, and most of our communications consist of it.
So this is the system that I'm talking about, off the west coast. It's coincident with the tectonic plate, the Juan de Fuca tectonic plate. And it's going to deliver abundant power and unprecedented bandwidth across this entire volume -- in the overlying ocean, on the sea floor and below the sea floor. Bandwidth and power and a wide variety of processes that will be operating. This is what one of those primary nodes looks like, and it's like a sub station with power and bandwidth that can spread out over an area the size of Seattle. And the kind of science that can be done will be determined by a variety of scientists who want to be involved and can bring the instrumentation to the table. They will bring it and link it in. It'll be, in a sense, like having time on a telescope, except you'll have your own port. Climate change, ocean acidification, dissolved oxygen, carbon cycle, coastal upwelling, fishing dynamics -- the full spectrum of earth science and ocean science simultaneously in the same volume. So anyone coming along later simply accesses the database and can draw down the information they need about anything that has taken place. And this is just the first of these. In conjunction with our Canadian colleagues, we've set this up.
Now I want to take you into the caldera. On the left hand side there is a large volcano called Axial Seamount. And we're going to go down into the Axial Seamount using animation. Here's what this system is going to look like that we are funded to build at this point. Very powerful. That's an elevator that's constantly moving up and down, but it can be controlled by the folks on land who are responsible for it. Or they can transfer control to someone in India or China who can take over for a while, because it's all going to be directly connected through the Internet. There will be massive amounts of data flowing ashore, all available to anyone who has any interest in using it. This is going to be much more powerful than having a single ship in a single location, then move to a new location.
We're flying across the caldera floor. There is a number of robotic systems. There's cameras that can be turned on and off at your will, if those are your experiments. The kinds of systems that will be down there, the kinds of instruments that will be on the sea floor, consist of -- if you can read them there -- there's cameras, there's pressure sensors, fluorometers, there's seismometers. It's a full spectrum of tools. Now, that mound right there actually looks like this. This is what it actually looks like. And this is the kind of activity that we can see with high-definition video, because the bandwidth of these cables is so huge that we could have five to 10 stereo HD systems running continuously and, again, directed through robotic techniques from land. Very, very powerful. And these are the things that we're funded to do today.
So what can we actually do tomorrow? We're about to ride the wave of technological opportunity. There are emerging technologies throughout the field around oceanography, which we will incorporate into oceanography, and through that convergence, we will transform oceanography into something even more magical. Robotics systems are just incredible these days, absolutely incredible. And we will be bringing robotics of all sorts into the ocean. Nanotechnology: this is a small generator. It's smaller than a postage stamp, and it can generate power just by being attached to your shirt as you move. Just as you move, it generates power. There are many kinds of things that can be used in the ocean, continuously. Imaging: Many of you know a good deal more about this type of thing than I, but stereo imaging at four times the definition that we have in HD will be routine within five years.
And this is the magic one. As a result of the human genome process, we are in a situation where events that take place in the ocean -- like an erupting volcano, or something of that sort -- can actually be sampled. We pump the fluid through one of these systems, and we press the button, and it's analyzed for the genomic character. And that's transmitted back to land immediately. So in the volume of the ocean, we will know, not just the physics and the chemistry, but the base of the food chain will be transparent to us with data on a continuous basis. Grid computing: the power of grid computers is going to be just amazing here. We will soon be using grid computing to do pretty much everything, like adjust the data and everything that goes with the data. The power generation will come from the ocean itself. And the next generation fiber will be simply magic. It's far beyond what we currently have. So the presence of the power and the bandwidth in the environment will allow all of these new technologies to converge in a manner that is just unprecedented.
So within five to seven years, I see us having a capacity to be completely present throughout the ocean and have all of that connected to the Internet, so we can reach many, many folks. Delivering the power and the bandwidth into the ocean will dramatically accelerate adaptation. Here's an example. When earthquakes take place, massive amounts of these new microbes we've never seen before come out of the sea floor. We have a way of addressing that, a new way of addressing that. We've determined from the earthquake activity that you're seeing here that the top of that volcano is erupting, so we deploy the troops. What are the troops? The troops are the autonomous vehicles, of course. And they fly into the erupting volcano. They sample the fluids coming out of the sea floor during an eruption, which have the microbes that have never been to the surface of the planet before. They eject it to the surface where it floats, and it is picked up by an autonomous airplane, and it's brought back to the laboratory within 24 hours of the eruption. This is doable. All the pieces are there.
A laboratory: many of you heard what happened on 9/7. Some doctors in New York City removed the gallbladder of a woman in France. We could do work on the sea floor that would be stunning, and it would be on live TV, if we have interesting things to show. So we can bring an entirely new telepresence to the world, throughout the ocean. This -- I've shown you sea floor -- but so the goal here is real time interaction with the oceans from anywhere on earth. It's going to be amazing.
And as I go here, I just want to show you what we can bring into classrooms, and indeed, what we can bring into your pocket. Many of you don't think of this yet, but the ocean will be in your pocket. It won't be long. It won't be long.
So let me leave you then with a few words from another poet, if you'll forgive me. In 1943, T.S. Eliot wrote the "Four Quartets." He won the Nobel Prize for literature in 1948. In "Little Gidding" he says -- speaking I think for the human race, but certainly for the TED Conference and Sylvia -- "We shall not cease from exploration, and the end of all our exploring will be to arrive where we started and know the place for the first time, arrive through the unknown remembered gate where the last of earth left to discover is that which was the beginning. At the source of the longest river the voice of a hidden waterfall not known because not looked for, but heard, half heard in the stillness beneath the waves of the sea."
Thank you.
(Applause)
|
Джон Дилэйни: Создавая интерактивный океан
TED Talk Subtitles and Transcript: Океанограф Джон Дилэйни занимается строительством сети камер высокого разрешения и сенсоров, которые превратят Мировой океан в глобальную интерактивную лаборатория, проливающую яркий свет на жизнь подводного мира.
Я хочу, чтобы вы ненадолго нарисовали в своём воображении такую картину. Мы в Японии 17-го века на восточном побережье, и невысокий, сохлый монах спешит в ночи на вершину небольшого холма. Он достигает вершины, весь взмокший. Там он стоит, и смотрит на лежащий перед ним остров Садо. Он исследует взглядом океан, смотрит на небо. Потом он произносит, едва слышно: «Бурное море Протянулась до острова Садо Небесная река». Басё был исключительным человеком. Он мог сказать больше, говоря меньше, чем любой человек, чьи слова мне доводилось слышать или читать. Басё в 17 слогах сопоставил бурный океан, ведомый прошедшим ранее штормом, и уловил почти невозможную красоту нашей родной галактики с миллионами звёзд, сотнями и сотнями планет, сложно сказать точно, может с целым океаном, может так мы когда-нибудь назовём Сильвию. Когда смерть была уже близко, его адепты и последователи всё спрашивали: «В чём секрет? Как вы можете писать изумительные стихи хайку с такой лёгкостью?» И перед самой смертью он сказал: «Если хотите познать сосну, отправляйтесь к сосне». Это всё.
(Смех)
Сильвия говорила, что мы должны использовать любую возможность, чтобы познать океаны. Выходит, чтобы познать океаны, мы должны отправиться в океаны. То, о чём бы я хотел с вами сегодня поговорить, решительно меняет взаимоотношение между людьми и океанами благодаря новой возможности, которая пока только входит в нашу жизнь. И, надеюсь, войдёт. Есть несколько ключевых моментов. Первый — океаны центральный фактор, определяющий качество жизни на Земле. Второй — существуют новые, смелые подходы к изучению океанов, ещё не реализованные в полной мере. И последний — эти смелые подходы, которые мы изучаем сообща изменят наш взгляд на планету, океаны, и вероятно со временем на то, как мы управляемся со всей планетой. С чего учёные всегда начинают, так это с системы. Они дают определение системе. Система это не Чесапикский залив. Это не Курильские острова. Даже не весь Тихий океан. Это вся планета: планета целиком, континенты и океаны, вместе. Это система.
По сути, наша задача в том, чтобы увеличить выгоду и смягчить риски жизни на планете, которой управляют всего два процесса, два вида энергии, одна из которых солнечная, она приводит в действие ветер, волны, облака, ураганы и процесс фотосинтеза. И вторая — это внутренняя энергия. И между этими двумя энергиями идёт постоянное противостояние. Формирование гор, тектоника плит, движение континентов, образование залежей руд. Извержения вулканов. Это планета, на которой мы живём. Она безмерно сложна.
От вас сейчас не требуется видеть все детали, просто знайте следующее: это всего лишь 10 процентов от тех процессов, что протекают в океанах почти постоянно, и так уже 4 миллиарда лет. Это система, существующая очень долгое время. Всё это эволюционировало бок о бок. Что я хочу этим сказать? Эти процессы постоянно взаимодействуют. Все они взаимодействуют друг с другом. И сложность этой системы, той, что движима солнцем — её верхняя часть в основном — и нижняя часть, частично движимая тепловой энергией снизу и другими процессами. Всё это очень важно, эта система — плавильный котёл, из которого вышла вся жизнь на планете, и пришло время изучить его. Мы должны понять его. Это одна из вещей, о которых Сильвия нам постоянно напоминает: понимание собственного океана, этой базовой системы жизнеобеспечения, главной такой системы на планете.
Смотрите, какое многообразие. И это лишь один показатель. При таком комплексном подходе, вы можете видеть и крошечные вихри, и крупные вихри, и течения — это лишь температура поверхности океанов, но выглядит крайне запутано. Добавим ещё остальные две-три сотни процессов, в их взаимодействии, частично, как функции температуры, частично, как функции всех других факторов, и мы получим очень запутанную систему. Перед нами стоит задача понять эту систему с помощью новых, необыкновенных способов. Это крайне необходимо. Отчасти потому, что миллиард людей на планете сейчас недоедает или голодает. И ещё это проблема для Коди — он в зале, ему 16 лет — мне любезно позволили разгласить эту цифру. Когда, через 40 лет, он достигнет возраста Нэнси Браун, население планеты возрастёт на два с половиной миллиарда. Мы не можем решить все проблемы, обратившись лишь к океанам, но если мы не разберёмся в основной системе жизнеобеспечения этой планеты гораздо глубже, чем сейчас, тогда вызовы, с которыми мы столкнёмся, и Коди столкнётся, и даже Нэнси, которой тогда будет 98, введут нас в настоящее затруднение.
Давайте поговорим о ещё одной причине, по которой океаны так важны. Взгляните на диаграмму, тёплые воды показаны красным, холодные синим, ярко зелёный цвет на континентах это рост растительности, тёмно-зелёный — её отмирание. В нижнем левом углу показан отсчёт с 1982 до 1998, и опять по новой. Можно видеть, что ритмы динамики растительности, а значит и продовольствия на континентах, напрямую привязаны к ритмам температуры водной поверхности. Океаны контролируют или, как минимум, значительно влияют, находясь в соотношении, на циклы роста, циклы засухи, распределение осадков на континентах. Людям, выращивающим пшеницу на полях Канзаса, стоит осознать, что и для них океаны играют ключевую роль. Другой уровень — возраст океанов. Поверх него я добавлю тектонические плиты. Возраст океанов и тектонические плиты дают рождение новому феномену, о котором уже говорилось на конференции.
Сейчас вы видите видео высокого разрешения, оно снималось в реальном времени. Спустя мгновения после записи, люди из Пекина, из Сиднея, Амстердама, Вашингтона, смотрели это видео. Мы все слышали про гидротермальные источники, но ещё обнаружилось, что глубоко под океанским дном, залегают массы микроскопических организмов, которые мы только обнаружили, но ещё не можем изучить. По некоторым подсчётам, общая биомасса всех этих микроорганизмов, живущих в полостях и трещинах океанского дна и под ним, сопоставима с общим весом биомассы, живущей на поверхности. Это потрясающая находка, и мы узнали об этом совсем недавно. Это очень занимательно. Для фармацевтической индустрии это как новый дождевой лес. Отчасти, а может и совсем, неизведанный.
Марселю Прусту принадлежат замечательные слова: «Настоящее путешествие в открытие состоит не в том, чтобы стремиться находить все новые пейзажи, а в том, чтобы уметь по-новому увидеть то, что окружает нас», иначе взглянуть на вещи, под новым углом. Многие из вас помнят ранние годы океанографии, когда приходилось использовать простые средства. И это было нелегко. Совсем нелегко. Кто-то точно это вспомнит. Сейчас у нас целый набор инструментов, действительно мощных — суда, спутники, причалы. Но это не совсем то. Не то, что нам действительно нужно.
Программа, о которой я бы хотел немного поговорить, включает в себя автономные транспортные средства, вроде тех, что вы видите внизу слайда. Моделирование: справа вы видите очень сложную компьютерную модель. Слева представлена новая разновидность причалов, подробнее о которой чуть позже. И на основе следующих пунктов: океаны сложны и основополагающи для жизни на Земле; Они крайне изменчивы, но не предсказуемы; Модели для прогнозирования будущего не имеют достаточно данных для анализа. Вычислительные мощности невероятны. Но без данных наши модели не будут поддаваться прогнозу. Именно это нам и нужно. Причин для беспокойства много, но мы уверены, что ИНО [OOI], Инициатива наблюдения за океанами, которую теперь финансирует Национальный научный фонд, может изменить положение дел. Цель программы начать эпоху научного исследования и изучения всех уголков океана, используя доступное, интерактивное телеприсутствие. Это новый мир.
Мы будем иметь присутствие во всём океане, по нашему усмотрению взаимодействуя в реальном времени. Вот из чего состоит система: несколько площадок в южном полушарии, они обведены кружками. В северном полушарии есть четыре площадки. Я не буду подробно на них останавливаться, за исключением той, что на Западном побережье, это узел регионального масштаба. Раньше он назывался Нептун. Вот из чего он состоит.
Оптоволокно: технология следующего поколения. Вы можете видеть тут медные жилы. Можно передавать энергию, но информация пойдёт по маленьким волокнам, которые меньше в диаметре, чем ваш волос. Данный образец может передавать данные порядка от трёх до пяти терабит в секунду. Феноменальная пропускная способность. Так выглядит планета. Мы уже оплетены чем-то вроде оптоволоконного корсета. Так это выглядит. Кабели идут от континента к континенту. Очень мощная система, основа почти всех наших коммуникаций.
Речь идёт об этой конкретной системе, от Западного побережья. Она совпадает с тектонической плитой Хуан де Фурка. И она будет давать достаточную энергию и пропускную способность по всему объёму: как в самом океане, так и на его дне и под ним. Пропускная способность и энергия, и ряд других процессов, задействованных нами. Так выглядит один из первичных узлов, он вроде подстанции, которая может распределять энергию и информацию по территории размером с Сиэтл. Характер будущих исследований будут определять учёные, которые захотят с нами работать и будут иметь необходимый инструментарий. Они просто подключат его к нам. Это будет, как если бы вам дали пользоваться телескопом, просто выделив отдельный порт. Изменение климата, окисление океана, растворенный кислород, цикл углерода, прибрежный апвеллинг, динамика рыбной ловли — весь спектр наук о Земле и океане одновременно в одном месте. В будущем можно будет просто подключиться к базе данных и получить всю необходимую информацию о чём угодно. И это только наш первый проект. Он был запущен в сотрудничестве с нашими коллегами из Канады.
Теперь давайте отправимся в кальдеру. На левой стороне вы видите крупный вулкан Аксиал. Сейчас мы опустимся на дно Аксиала с помощью компьютерной графики. Так будет выглядеть эта система, строительство которой уже профинансировано. Потрясающе. Вот подъёмник, который постоянно перемещается вверх-вниз, но им смогут управлять и люди на суше, ответственные за эту работу. Или они смогут передать управление кому-нибудь в Индии или Китае, чтобы они тоже могли поработать, ведь вся система будет соединена напрямую через Интернет. На сушу будут поступать огромные массивы информации, доступные каждому, кто будет заинтересован в них. Это будет куда эффективнее, чем использовать одно судно на одной локации, а потом перебрасывать на новую.
Мы перемещаемся по дну кальдеры. Тут есть роботизированные системы. Камеры, которые можно включать и выключать по желанию, если вы проводите эксперимент. Разновидности систем, которые там будут, инструменты находящихся на дне океана, представлены, как вы можете видеть: камерами, датчиками давления, флуорометрами, сейсмометрами. Полный набор инструментов. Холм, который вы видите, выглядит так. Так он выглядит на самом деле. Это тот уровень активности, который мы сможем видеть через камеры высокой чёткости, пропускная возможность кабелей столь велика, что мы сможем вести 5-10 стерео трансляций формата HD одновременно, при этом, управляя роботизированными системами с земли. Действительно потрясающе. И это то, чем мы занимаемся уже сегодня.
А что же тогда будет завтра? У нас появился шанс быть на гребне прогресса. В близких к океанографии сферах появляются всё новые технологии, которые можно использовать в океанографии, и это слияние позволит нам превратить океанографию в нечто ещё более восхитительное. В наше время роботизированные системы просто невероятны. Мы будем использовать всевозможных роботов в океане. Нанотехнологии. Это крохотный генератор. Он меньше почтовой марки, и он может вырабатывать энергию просто от движения в пространстве. Вы двигаетесь, генератор работает. Есть множество того, что можно постоянно использовать в океане. Визуализация. Я не большой эксперт в этой области, но могу сказать, что стерео визуализация в четыре раза превосходящая формат HD скоро будет повсеместной.
А вот ещё одна чудесная вещь. Прогресс в исследовании генома человека позволяет нам в случае каких-то событий в океане — извержения вулкана или чего-то подобного — собирать настоящие образцы. Мы прогоняем жидкость через одну из систем, нажимаем на кнопку, и получаем анализ генетических характеристик. И всё это моментально пересылается на сушу. Так что в масштабе океана мы сможем наблюдать не только физические и химические, но и биологические процессы, основу пищевой цепочки, используя постоянный поток данных. Грид вычисления. Мощность, которую дадут кластеры, будет невероятной. Мы будем использовать грид-системы практически для всего, что включает в себя информацию или с ней связано. Энергия будет вырабатываться с помощью самого океана. Оптоволокно следующего поколения будет просто сказочным. Гораздо лучше того, что мы имеем сейчас… Присутствие энергии и средств передачи информации в среде позволит совместить все эти технологии невиданным ранее образом.
Где-то через пять-семь лет, я думаю, что мы будем иметь полное присутствие в пространстве океана, и всё это будет подключено к интернету, так что доступ будет у очень многих. Разместив информационные и энергетические мощности в океане мы резко ускорим адаптацию. Пример. Когда происходит землетрясение, огромное количество невиданных ранее микробов высвобождается из океанского дна. Теперь мы знаем, что с этим делать, у нас есть новые методы. По сейсмической активности, которую вы наблюдаете, мы узнаем, что началось извержение того вулкана, к нему выдвигается отряд. Что за отряд? Отряд автономных устройств транспортировщиков. Они подплывают к извергающемуся вулкану. Берут образец жидкости, идущей из океанского дна с извержением, в ней находятся микроорганизмы, которые ни разу не были на поверхности планеты. Они поднимают образец на поверхность, где его подбирает беспилотный самолёт, доставляющий его в лабораторию в течение 24 часов с момента извержения. Это возможно. У нас есть всё необходимое.
Лаборатория. Многие слышали, что произошло 7 сентября. Доктора в Нью-Йорке удалили желчный пузырь пациентки во Франции. Много увлекательной работы ждёт нас на дне океана, и всё это будет в прямом эфире. Нам есть что показать. Мы сможем создать абсолютно новое телеприсутствие через океаны. Цель нашей работы — создать возможность непосредственного взаимодействия с океанами из любого места на Земле. Это будет великолепно.
Я хочу показать вам, что мы сможем дать для учебного процесса и что мы сможем фактически поместить у вас в кармане. Многие пока не представляют этого, но весь океан уместится в кармане. Это произойдёт скоро.
И на прощание я бы хотел сказать вам слова ещё одного поэта, если вы позволите. В 1943 Томас Элиот написал «Четыре квартета». Он получил Нобелевскую премию по литературе в 1948. В «Литтл Гиддинг» он пишет — обращаясь как бы ко всему человечеству, и несомненно к участникам TED и к Сильвии — «Мы не оставим исканий, И поиски кончатся там, Где начали их; оглянемся, Как будто здесь мы впервые. И ступив за ворота, Поймём — нам осталось Начать да и кончить: У истока тишайшей реки Шумы невидимого водопада, Только некому их доискаться, только слышно их, полуслышно в безмолвьи меж всплесками моря».
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Harald Haas: Forget Wi-Fi. Meet the new Li-Fi Internet\nTED Talk Subtitles and Transcript: What if we could use existing technologies to provide Internet access to the more than 4 billion people living in places where the infrastructure can't support it? Using off-the-shelf LEDs and solar cells, Harald Haas and his team have pioneered a new technology that transmits data using light, and it may just be the key to bridging the digital divide. Take a look at what the future of the Internet could look like.\nI would like to demonstrate for the first time in public that it is possible to transmit a video from a standard off-the-shelf LED lamp to a solar cell with a laptop acting as a receiver. There is no Wi-Fi involved, it's just light.\nAnd you may wonder, what's the point? And the point is this: There will be a massive extension of the Internet to close the digital divide, and also to allow for what we call \"The Internet of Things\" -- tens of billions of devices connected to the Internet.\nIn my view, such an extension of the Internet can only work if it's almost energy-neutral. This means we need to use existing infrastructure as much as possible. And this is where the solar cell and the LED come in.\nI demonstrated for the first time, at TED in 2011, Li-Fi, or Light Fidelity. Li-Fi uses off-the-shelf LEDs to transmit data incredibly fast, and also in a safe and secure manner. Data is transported by the light, encoded in subtle changes of the brightness. If we look around, we have many LEDs around us, so there's a rich infrastructure of Li-Fi transmitters around us. But so far, we have been using special devices -- small photo detectors, to receive the information encoded in the data. I wanted to find a way to also use existing infrastructure to receive data from our Li-Fi lights. And this is why I have been looking into solar cells and solar panels.\nA solar cell absorbs light and converts it into electrical energy. This is why we can use a solar cell to charge our mobile phone. But now we need to remember that the data is encoded in subtle changes of the brightness of the LED, so if the incoming light fluctuates, so does the energy harvested from the solar cell. This means we have a principal mechanism in place to receive information from the light and by the solar cell, because the fluctuations of the energy harvested correspond to the data transmitted.\nOf course the question is: can we receive very fast and subtle changes of the brightness, such as the ones transmitted by our LED lights? And the answer to that is yes, we can. We have shown in the lab that we can receive up to 50 megabytes per second from a standard, off-the-shelf solar cell. And this is faster than most broadband connections these days.\nNow let me show you in practice. In this box is a standard, off-the-shelf LED lamp. This is a standard, off-the-shelf solar cell; it is connected to the laptop. And also we have an instrument here to visualize the energy we harvest from the solar cell. And this instrument shows something at the moment. This is because the solar cell already harvests light from the ambient light.\nNow what I would like to do first is switch on the light, and I'll simply, only switch on the light, for a moment, and what you'll notice is that the instrument jumps to the right. So the solar cell, for a moment, is harvesting energy from this artificial light source. If I turn it off, we see it drops. I turn it on ... So we harvest energy with the solar cell.\nBut next I would like to activate the streaming of the video. And I've done this by pressing this button. So now this LED lamp here is streaming a video by changing the brightness of the LED in a very subtle way, and in a way that you can't recognize with your eye, because the changes are too fast to recognize. But in order to prove the point, I can block the light of the solar cell. So first you notice the energy harvesting drops and the video stops as well. If I remove the blockage, the video will restart.\n(Applause)\nAnd I can repeat that. So we stop the transmission of the video and energy harvesting stops as well. So that is to show that the solar cell acts as a receiver.\nBut now imagine that this LED lamp is a street light, and there's fog. And so I want to simulate fog, and that's why I brought a handkerchief with me.\n(Laughter)\nAnd let me put the handkerchief over the solar cell. First you notice the energy harvested drops, as expected, but now the video still continues. This means, despite the blockage, there's sufficient light coming through the handkerchief to the solar cell, so that the solar cell is able to decode and stream that information, in this case, a high-definition video.\nWhat's really important here is that a solar cell has become a receiver for high-speed wireless signals encoded in light, while it maintains its primary function as an energy-harvesting device. That's why it is possible to use existing solar cells on the roof of a hut to act as a broadband receiver from a laser station on a close by hill, or indeed, lamp post.\nAnd It really doesn't matter where the beam hits the solar cell. And the same is true for translucent solar cells integrated into windows, solar cells integrated into street furniture, or indeed, solar cells integrated into these billions of devices that will form the Internet of Things. Because simply, we don't want to charge these devices regularly, or worse, replace the batteries every few months.\nAs I said to you, this is the first time I've shown this in public. It's very much a lab demonstration, a prototype. But my team and I are confident that we can take this to market within the next two to three years. And we hope we will be able to contribute to closing the digital divide, and also contribute to connecting all these billions of devices to the Internet. And all of this without causing a massive explosion of energy consumption -- because of the solar cells, quite the opposite.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Харальд Хаас: Новый рывок в будущее беспроводного Интернета\nTED Talk Subtitles and Transcript: Что, если бы мы могли использовать существующие технологии для обеспечения доступа к Интернету более чем 4 миллиардам человек, живущих там, где инфраструктура не может этого позволить? Используя стандартные светодиоды и фотоэлементы, Харальд Хаас и его команда разработали новую передовую технологию, которая передаёт данные при помощи света, а это может стать ключом к решению проблемы цифрового барьера. Взгляните, каким может оказаться будущее Интернета.\nЯ хочу впервые продемонстрировать на публике возможность передачи видео со стандартной светодиодной лампы на фотогальванический элемент, используя ноутбук как приёмник. Для этого не нужен Wi-Fi, только свет.\nМожет возникнуть вопрос: «Для чего это нужно?» А нужно это вот для чего: Интернет невероятно расширится, чтобы уменьшить «цифровой барьер» и сделать возможным то, что мы называем «Интернетом вещей», — десятки миллионов устройств, подключённых к Интернету.\nНа мой взгляд, такое расширение возможно только при условии, что оно практически не потребует затрат энергии. Это означает, что необходимо по максимуму использовать существующую инфраструктуру. Вот тут-то и понадобятся фотоэлемент и светодиод.\nНа конференции TED в 2011 году я впервые продемонстрировал Li-Fi, от слов Light Fidelity [«Световая верность»]. Для стремительной передачи данных Li-Fi задействует обычный светодиод, при этом передача безопасна и защищена. Данные передаются с помощью света, зашифрованные в едва уловимых изменениях яркости. Если оглянуться, то можно увидеть, как много вокруг светодиодов, а значит, уже существует богатая инфраструктура передатчиков Li-Fi. До сих пор мы использовали специальные устройства — мини-фотодетекторы — для получения зашифрованной информации. Я же хотел найти способ использовать также и существующую инфраструктуру, чтобы получать данные от наших Li-Fi источников света. Поэтому я и обратил внимание на фотоэлементы и солнечные батареи.\nФотоэлемент поглощает свет и преобразует его в электрическую энергию. Именно поэтому с их помощью можно подзарядить телефон. Но тут нужно вспомнить, что данные зашифрованы в незначительных изменениях яркости светодиода, а значит, если входящий свет постоянно меняется, то же происходит и с энергией, собираемой с этого фотоэлемента. А значит, основной механизм для передачи информации с помощью света через фотоэлемент уже имеется, ведь изменения собранной энергии соответствуют переданным данным.\nКонечно, возникает вопрос: можно ли запечатлеть стремительные и едва уловимые изменения яркости, излучаемые светодиодной лампой? Ответ: да, можно. В лаборатории мы доказали, что можно получить объём информации до 50 мегабайт в секудну от обычного стандартного светодиода, что быстрее большинства существующих широкополосных соединений.\nПокажу теперь на практике. В этой коробке находится обычная светодиодная лампа. Это — стандартный фотоэлемент. Он подключён к ноутбуку. Также тут у нас есть прибор для визуализации собираемой с фотоэлемента энергии. Прибор уже показывает активность. Это потому, что фотоэлемент сейчас собирает рассеянный свет.\nТеперь я сначала включу свет вот таким простым движением ненадолго. Обратите внимание, как стрелка прибора отпрыгнула вправо. В данный момент фотоэлемент собирает энергию от этого искусственного источника света. Если выключить свет, стрелка возвращается к нулевой отметке. Снова включаю. Так мы собираем энергию с помощью фотоэлемента.\nТеперь я начну трансляцию видео. Для этого я просто нажал вот эту кнопку. Теперь наш светодиод передаёт видео путём незаметных нам изменений яркости, которые не уловить невооружённым глазом, так как изменения слишком стремительны, чтобы их заметить. Но чтобы доказать вам работу теории, я загорожу фотоэлемент от света. Вы тут же замечаете, что сбор энергии прекратился, а видео остановилось. Если убрать преграду, видео снова запускается.\n(Аплодисменты)\nДействия можно повторить. Итак, мы останавливаем трансляцию видео, и сбор энергии также останавливается. Это доказывает, что фотоэлемент выступает как приёмник.\nА теперь представьте, что этот светодиод — уличный фонарь, окутанный туманом. Для симуляции тумана я принёс с собой платок.\n(Смех)\nЯ накрываю платком фотоэлемент. Первым делом вы замечаете, что сбор энергии прекратился, как и ожидалось, но видео по-прежнему работает. Это означает, что несмотря на блокировку, достаточное количество энергии поступает через платок на фотоэлемент, что позволяет ему раскодировать и воспроизводить информацию, в данном случае видео высокой чёткости.\nЗдесь важно отметить, что фотоэлемент превратился в приёмник высокоскоростных беспроводных сигналов, закодированных в свете, выполняя при этом и свою главную функцию устройства по сбору энергии. Поэтому возможно использовать существующие фотоэлементы на крыше дома в качестве широкополосного приёмника от лазерной станции на соседнем холме или же, как в примере, от уличного фонаря.\nИ не важно, где именно луч света касается фотоэлемента. То же верно и для полупрозрачных фотоэлементов, вмонтированных в окна, фотоэлементов, установленных на уличном оборудовании или же на миллиардах различных устройств, которые и образуют Интернет вещей. Ведь нам просто-напросто не хочется регулярно их подзаряжать или, того хуже, заменять аккумуляторы каждые несколько месяцев.\nКак я сказал, сегодня я впервые продемонстрировал это на публике. Это лабораторная демонстрация, прототип. Но я и моя команда уверены, что мы можем продвинуть нашу идею на рынок в течение следующих двух-трёх лет. И мы надеемся, что сможем помочь сократить цифровой барьер, а также поспособствовать подключению миллиардов устройств к Интернету. И всё это, не вызывая массивного роста в потреблении энергии. Напротив — ведь мы применяем фотоэлементы.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Harald Haas: Forget Wi-Fi. Meet the new Li-Fi Internet
TED Talk Subtitles and Transcript: What if we could use existing technologies to provide Internet access to the more than 4 billion people living in places where the infrastructure can't support it? Using off-the-shelf LEDs and solar cells, Harald Haas and his team have pioneered a new technology that transmits data using light, and it may just be the key to bridging the digital divide. Take a look at what the future of the Internet could look like.
I would like to demonstrate for the first time in public that it is possible to transmit a video from a standard off-the-shelf LED lamp to a solar cell with a laptop acting as a receiver. There is no Wi-Fi involved, it's just light.
And you may wonder, what's the point? And the point is this: There will be a massive extension of the Internet to close the digital divide, and also to allow for what we call "The Internet of Things" -- tens of billions of devices connected to the Internet.
In my view, such an extension of the Internet can only work if it's almost energy-neutral. This means we need to use existing infrastructure as much as possible. And this is where the solar cell and the LED come in.
I demonstrated for the first time, at TED in 2011, Li-Fi, or Light Fidelity. Li-Fi uses off-the-shelf LEDs to transmit data incredibly fast, and also in a safe and secure manner. Data is transported by the light, encoded in subtle changes of the brightness. If we look around, we have many LEDs around us, so there's a rich infrastructure of Li-Fi transmitters around us. But so far, we have been using special devices -- small photo detectors, to receive the information encoded in the data. I wanted to find a way to also use existing infrastructure to receive data from our Li-Fi lights. And this is why I have been looking into solar cells and solar panels.
A solar cell absorbs light and converts it into electrical energy. This is why we can use a solar cell to charge our mobile phone. But now we need to remember that the data is encoded in subtle changes of the brightness of the LED, so if the incoming light fluctuates, so does the energy harvested from the solar cell. This means we have a principal mechanism in place to receive information from the light and by the solar cell, because the fluctuations of the energy harvested correspond to the data transmitted.
Of course the question is: can we receive very fast and subtle changes of the brightness, such as the ones transmitted by our LED lights? And the answer to that is yes, we can. We have shown in the lab that we can receive up to 50 megabytes per second from a standard, off-the-shelf solar cell. And this is faster than most broadband connections these days.
Now let me show you in practice. In this box is a standard, off-the-shelf LED lamp. This is a standard, off-the-shelf solar cell; it is connected to the laptop. And also we have an instrument here to visualize the energy we harvest from the solar cell. And this instrument shows something at the moment. This is because the solar cell already harvests light from the ambient light.
Now what I would like to do first is switch on the light, and I'll simply, only switch on the light, for a moment, and what you'll notice is that the instrument jumps to the right. So the solar cell, for a moment, is harvesting energy from this artificial light source. If I turn it off, we see it drops. I turn it on ... So we harvest energy with the solar cell.
But next I would like to activate the streaming of the video. And I've done this by pressing this button. So now this LED lamp here is streaming a video by changing the brightness of the LED in a very subtle way, and in a way that you can't recognize with your eye, because the changes are too fast to recognize. But in order to prove the point, I can block the light of the solar cell. So first you notice the energy harvesting drops and the video stops as well. If I remove the blockage, the video will restart.
(Applause)
And I can repeat that. So we stop the transmission of the video and energy harvesting stops as well. So that is to show that the solar cell acts as a receiver.
But now imagine that this LED lamp is a street light, and there's fog. And so I want to simulate fog, and that's why I brought a handkerchief with me.
(Laughter)
And let me put the handkerchief over the solar cell. First you notice the energy harvested drops, as expected, but now the video still continues. This means, despite the blockage, there's sufficient light coming through the handkerchief to the solar cell, so that the solar cell is able to decode and stream that information, in this case, a high-definition video.
What's really important here is that a solar cell has become a receiver for high-speed wireless signals encoded in light, while it maintains its primary function as an energy-harvesting device. That's why it is possible to use existing solar cells on the roof of a hut to act as a broadband receiver from a laser station on a close by hill, or indeed, lamp post.
And It really doesn't matter where the beam hits the solar cell. And the same is true for translucent solar cells integrated into windows, solar cells integrated into street furniture, or indeed, solar cells integrated into these billions of devices that will form the Internet of Things. Because simply, we don't want to charge these devices regularly, or worse, replace the batteries every few months.
As I said to you, this is the first time I've shown this in public. It's very much a lab demonstration, a prototype. But my team and I are confident that we can take this to market within the next two to three years. And we hope we will be able to contribute to closing the digital divide, and also contribute to connecting all these billions of devices to the Internet. And all of this without causing a massive explosion of energy consumption -- because of the solar cells, quite the opposite.
Thank you.
(Applause)
|
Харальд Хаас: Новый рывок в будущее беспроводного Интернета
TED Talk Subtitles and Transcript: Что, если бы мы могли использовать существующие технологии для обеспечения доступа к Интернету более чем 4 миллиардам человек, живущих там, где инфраструктура не может этого позволить? Используя стандартные светодиоды и фотоэлементы, Харальд Хаас и его команда разработали новую передовую технологию, которая передаёт данные при помощи света, а это может стать ключом к решению проблемы цифрового барьера. Взгляните, каким может оказаться будущее Интернета.
Я хочу впервые продемонстрировать на публике возможность передачи видео со стандартной светодиодной лампы на фотогальванический элемент, используя ноутбук как приёмник. Для этого не нужен Wi-Fi, только свет.
Может возникнуть вопрос: «Для чего это нужно?» А нужно это вот для чего: Интернет невероятно расширится, чтобы уменьшить «цифровой барьер» и сделать возможным то, что мы называем «Интернетом вещей», — десятки миллионов устройств, подключённых к Интернету.
На мой взгляд, такое расширение возможно только при условии, что оно практически не потребует затрат энергии. Это означает, что необходимо по максимуму использовать существующую инфраструктуру. Вот тут-то и понадобятся фотоэлемент и светодиод.
На конференции TED в 2011 году я впервые продемонстрировал Li-Fi, от слов Light Fidelity [«Световая верность»]. Для стремительной передачи данных Li-Fi задействует обычный светодиод, при этом передача безопасна и защищена. Данные передаются с помощью света, зашифрованные в едва уловимых изменениях яркости. Если оглянуться, то можно увидеть, как много вокруг светодиодов, а значит, уже существует богатая инфраструктура передатчиков Li-Fi. До сих пор мы использовали специальные устройства — мини-фотодетекторы — для получения зашифрованной информации. Я же хотел найти способ использовать также и существующую инфраструктуру, чтобы получать данные от наших Li-Fi источников света. Поэтому я и обратил внимание на фотоэлементы и солнечные батареи.
Фотоэлемент поглощает свет и преобразует его в электрическую энергию. Именно поэтому с их помощью можно подзарядить телефон. Но тут нужно вспомнить, что данные зашифрованы в незначительных изменениях яркости светодиода, а значит, если входящий свет постоянно меняется, то же происходит и с энергией, собираемой с этого фотоэлемента. А значит, основной механизм для передачи информации с помощью света через фотоэлемент уже имеется, ведь изменения собранной энергии соответствуют переданным данным.
Конечно, возникает вопрос: можно ли запечатлеть стремительные и едва уловимые изменения яркости, излучаемые светодиодной лампой? Ответ: да, можно. В лаборатории мы доказали, что можно получить объём информации до 50 мегабайт в секудну от обычного стандартного светодиода, что быстрее большинства существующих широкополосных соединений.
Покажу теперь на практике. В этой коробке находится обычная светодиодная лампа. Это — стандартный фотоэлемент. Он подключён к ноутбуку. Также тут у нас есть прибор для визуализации собираемой с фотоэлемента энергии. Прибор уже показывает активность. Это потому, что фотоэлемент сейчас собирает рассеянный свет.
Теперь я сначала включу свет вот таким простым движением ненадолго. Обратите внимание, как стрелка прибора отпрыгнула вправо. В данный момент фотоэлемент собирает энергию от этого искусственного источника света. Если выключить свет, стрелка возвращается к нулевой отметке. Снова включаю. Так мы собираем энергию с помощью фотоэлемента.
Теперь я начну трансляцию видео. Для этого я просто нажал вот эту кнопку. Теперь наш светодиод передаёт видео путём незаметных нам изменений яркости, которые не уловить невооружённым глазом, так как изменения слишком стремительны, чтобы их заметить. Но чтобы доказать вам работу теории, я загорожу фотоэлемент от света. Вы тут же замечаете, что сбор энергии прекратился, а видео остановилось. Если убрать преграду, видео снова запускается.
(Аплодисменты)
Действия можно повторить. Итак, мы останавливаем трансляцию видео, и сбор энергии также останавливается. Это доказывает, что фотоэлемент выступает как приёмник.
А теперь представьте, что этот светодиод — уличный фонарь, окутанный туманом. Для симуляции тумана я принёс с собой платок.
(Смех)
Я накрываю платком фотоэлемент. Первым делом вы замечаете, что сбор энергии прекратился, как и ожидалось, но видео по-прежнему работает. Это означает, что несмотря на блокировку, достаточное количество энергии поступает через платок на фотоэлемент, что позволяет ему раскодировать и воспроизводить информацию, в данном случае видео высокой чёткости.
Здесь важно отметить, что фотоэлемент превратился в приёмник высокоскоростных беспроводных сигналов, закодированных в свете, выполняя при этом и свою главную функцию устройства по сбору энергии. Поэтому возможно использовать существующие фотоэлементы на крыше дома в качестве широкополосного приёмника от лазерной станции на соседнем холме или же, как в примере, от уличного фонаря.
И не важно, где именно луч света касается фотоэлемента. То же верно и для полупрозрачных фотоэлементов, вмонтированных в окна, фотоэлементов, установленных на уличном оборудовании или же на миллиардах различных устройств, которые и образуют Интернет вещей. Ведь нам просто-напросто не хочется регулярно их подзаряжать или, того хуже, заменять аккумуляторы каждые несколько месяцев.
Как я сказал, сегодня я впервые продемонстрировал это на публике. Это лабораторная демонстрация, прототип. Но я и моя команда уверены, что мы можем продвинуть нашу идею на рынок в течение следующих двух-трёх лет. И мы надеемся, что сможем помочь сократить цифровой барьер, а также поспособствовать подключению миллиардов устройств к Интернету. И всё это, не вызывая массивного роста в потреблении энергии. Напротив — ведь мы применяем фотоэлементы.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Andrew Blum: Discover the physical side of the internet\nTED Talk Subtitles and Transcript: When a squirrel chewed through a cable and knocked him offline, journalist Andrew Blum started wondering what the Internet was really made of. So he set out to go see it -- the underwater cables, secret switches and other physical bits that make up the net.\nI've always written primarily about architecture, about buildings, and writing about architecture is based on certain assumptions. An architect designs a building, and it becomes a place, or many architects design many buildings, and it becomes a city, and regardless of this complicated mix of forces of politics and culture and economics that shapes these places, at the end of the day, you can go and you can visit them. You can walk around them. You can smell them. You can get a feel for them. You can experience their sense of place.\nBut what was striking to me over the last several years was that less and less was I going out into the world, and more and more, I was sitting in front of my computer screen. And especially since about 2007, when I got an iPhone, I was not only sitting in front of my screen all day, but I was also getting up at the end of the day and looking at this little screen that I carried in my pocket. And what was surprising to me was how quickly my relationship to the physical world had changed. In this very short period of time, you know, whether you call it the last 15 years or so of being online, or the last, you know, four or five years of being online all the time, our relationship to our surroundings had changed in that our attention is constantly divided. You know, we're both looking inside the screens and we're looking out in the world around us.\nAnd what was even more striking to me, and what I really got hung up on, was that the world inside the screen seemed to have no physical reality of its own. If you went and looked for images of the Internet, this was all that you found, this famous image by Opte of the Internet as the kind of Milky Way, this infinite expanse where we don't seem to be anywhere on it. We can never seem to grasp it in its totality. It's always reminded me of the Apollo image of the Earth, the blue marble picture, and it's similarly meant to suggest, I think, that we can't really understand it as a whole. We're always sort of small in the face of its expanse.\nSo if there was this world and this screen, and if there was the physical world around me, I couldn't ever get them together in the same place.\nAnd then this happened. My Internet broke one day, as it occasionally does, and the cable guy came to fix it, and he started with the dusty clump of cables behind the couch, and he followed it to the front of my building and into the basement and out to the back yard, and there was this big jumble of cables against the wall. And then he saw a squirrel running along the wire, and he said, \"There's your problem. A squirrel is chewing on your Internet.\" (Laughter) And this seemed astounding. The Internet is a transcendent idea. It's a set of protocols that has changed everything from shopping to dating to revolutions. It was unequivocally not something a squirrel could chew on. (Laughter) But that in fact seemed to be the case. A squirrel had in fact chewed on my Internet. (Laughter) And then I got this image in my head of what would happen if you yanked the wire from the wall and if you started to follow it. Where would it go? Was the Internet actually a place that you could visit? Could I go there? Who would I meet? You know, was there something actually out there?\nAnd the answer, by all accounts, was no. This was the Internet, this black box with a red light on it, as represented in the sitcom \"The IT Crowd.\" Normally it lives on the top of Big Ben, because that's where you get the best reception, but they had negotiated that their colleague could borrow it for the afternoon to use in an office presentation. The elders of the Internet were willing to part with it for a short while, and she looks at it and she says, \"This is the Internet? The whole Internet? Is it heavy?\" They say, \"Of course not, the Internet doesn't weigh anything.\"\nAnd I was embarrassed. I was looking for this thing that only fools seem to look for. The Internet was that amorphous blob, or it was a silly black box with a blinking red light on it. It wasn't a real world out there.\nBut, in fact, it is. There is a real world of the Internet out there, and that's what I spent about two years visiting, these places of the Internet. I was in large data centers that use as much power as the cities in which they sit, and I visited places like this, 60 Hudson Street in New York, which is one of the buildings in the world, one of a very short list of buildings, about a dozen buildings, where more networks of the Internet connect to each other than anywhere else. And that connection is an unequivocally physical process. It's about the router of one network, a Facebook or a Google or a B.T. or a Comcast or a Time Warner, whatever it is, connecting with usually a yellow fiber optic cable up into the ceiling and down into the router of another network, and that's unequivocally physical, and it's surprisingly intimate. A building like 60 Hudson, and a dozen or so others, has 10 times more networks connecting within it than the next tier of buildings. There's a very short list of these places. And 60 Hudson in particular is interesting because it's home to about a half a dozen very important networks, which are the networks which serve the undersea cables that travel underneath the ocean that connect Europe and America and connect all of us. And it's those cables in particular that I want to focus on.\nIf the Internet is a global phenomenon, if we live in a global village, it's because there are cables underneath the ocean, cables like this. And in this dimension, they are incredibly small. You can you hold them in your hand. They're like a garden hose. But in the other dimension they are incredibly expansive, as expansive as you can imagine. They stretch across the ocean. They're three or five or eight thousand miles in length, and if the material science and the computational technology is incredibly complicated, the basic physical process is shockingly simple. Light goes in on one end of the ocean and comes out on the other, and it usually comes from a building called a landing station that's often tucked away inconspicuously in a little seaside neighborhood, and there are amplifiers that sit on the ocean floor that look kind of like bluefin tuna, and every 50 miles they amplify the signal, and since the rate of transmission is incredibly fast, the basic unit is a 10-gigabit-per-second wavelength of light, maybe a thousand times your own connection, or capable of carrying 10,000 video streams, but not only that, but you'll put not just one wavelength of light through one of the fibers, but you'll put maybe 50 or 60 or 70 different wavelengths or colors of light through a single fiber, and then you'll have maybe eight fibers in a cable, four going in each direction. And they're tiny. They're the thickness of a hair.\nAnd then they connect to the continent somewhere. They connect in a manhole like this. Literally, this is where the 5,000-mile cable plugs in. This is in Halifax, a cable that stretches from Halifax to Ireland. And the landscape is changing. Three years ago, when I started thinking about this, there was one cable down the Western coast of Africa, represented in this map by Steve Song as that thin black line. Now there are six cables and more coming, three down each coast. Because once a country gets plugged in by one cable, they realize that it's not enough. If they're going to build an industry around it, they need to know that their connection isn't tenuous but permanent, because if a cable breaks, you have to send a ship out into the water, throw a grappling hook over the side, pick it up, find the other end, and then fuse the two ends back together and then dump it over. It's an intensely, intensely physical process.\nSo this is my friend Simon Cooper, who until very recently worked for Tata Communications, the communications wing of Tata, the big Indian industrial conglomerate. And I've never met him. We've only communicated via this telepresence system, which always makes me think of him as the man inside the Internet. (Laughter) And he is English. The undersea cable industry is dominated by Englishmen, and they all seem to be 42. (Laughter) Because they all started at the same time with the boom about 20 years ago. And Tata had gotten its start as a communications business when they bought two cables, one across the Atlantic and one across the Pacific, and proceeded to add pieces onto them, until they had built a belt around the world, which means they will send your bits to the East or the West. They have -- this is literally a beam of light around the world, and if a cable breaks in the Pacific, it'll send it around the other direction. And then having done that, they started to look for places to wire next. They looked for the unwired places, and that's meant North and South, primarily these cables to Africa. But what amazes me is Simon's incredible geographic imagination. He thinks about the world with this incredible expansiveness.\nAnd I was particularly interested because I wanted to see one of these cables being built. See, you know, all the time online we experience these fleeting moments of connection, these sort of brief adjacencies, a tweet or a Facebook post or an email, and it seemed like there was a physical corollary to that. It seemed like there was a moment when the continent was being plugged in, and I wanted to see that. And Simon was working on a new cable, WACS, the West Africa Cable System, that stretched from Lisbon down the west coast of Africa, to Cote d'Ivoire, to Ghana, to Nigeria, to Cameroon. And he said there was coming soon, depending on the weather, but he'd let me know when, and so with about four days notice, he said to go to this beach south of Lisbon, and a little after 9, this guy will walk out of the water. (Laughter) And he'll be carrying a green nylon line, a lightweight line, called a messenger line, and that was the first link between sea and land, this link that would then be leveraged into this 9,000-mile path of light. Then a bulldozer began to pull the cable in from this specialized cable landing ship, and it was floated on these buoys until it was in the right place. Then you can see the English engineers looking on. And then, once it was in the right place, he got back in the water holding a big knife, and he cut each buoy off, and the buoy popped up into the air, and the cable dropped to the sea floor, and he did that all the way out to the ship, and when he got there, they gave him a glass of juice and a cookie, and then he jumped back in, and he swam back to shore, and then he lit a cigarette. (Laughter)\nAnd then once that cable was on shore, they began to prepare to connect it to the other side, for the cable that had been brought down from the landing station. And first they got it with a hacksaw, and then they start sort of shaving away at this plastic interior with a -- sort of working like chefs, and then finally they're working like jewelers to get these hair-thin fibers to line up with the cable that had come down, and with this hole-punch machine they fuse it together. And when you see these guys going at this cable with a hacksaw, you stop thinking about the Internet as a cloud. It starts to seem like an incredibly physical thing. And what surprised me as well was that as much as this is based on the most sophisticated technology, as much as this is an incredibly new thing, the physical process itself has been around for a long time, and the culture is the same. You see the local laborers. You see the English engineer giving directions in the background. And more importantly, the places are the same. These cables still connect these classic port cities, places like Lisbon, Mombasa, Mumbai, Singapore, New York.\nAnd then the process on shore takes around three or four days, and then, when it's done, they put the manhole cover back on top, and they push the sand over that, and we all forget about it.\nAnd it seems to me that we talk a lot about the cloud, but every time we put something on the cloud, we give up some responsibility for it. We are less connected to it. We let other people worry about it. And that doesn't seem right. There's a great Neal Stephenson line where he says that wired people should know something about wires. And we should know, I think, we should know where our Internet comes from, and we should know what it is that physically, physically connects us all. Thank you. (Applause) (Applause) Thanks. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Андрю Блум: Что такое Интернет на самом деле?\nTED Talk Subtitles and Transcript: После того как белка сжевала провод и выкинула его из сети, журналист Андрю Блум задумался над вопросом из чего же в самом деле состоит Интернет. Он вышел из дому в поисках Интернета — подводных проводов, секретных переключателей и других частиц, из которых и состоит сеть.\nЯ всегда писал главным образом об архитектуре, о зданиях; надо сказать, что когда пишешь об архитектуре, опираешься на определённые предпосылки. Архитектор проектирует здание — и проект превращается в реальное место, или несколько архитекторов проектируют несколько зданий и появляется город, и независимо от сложной комбинации факторов — политических, культурных и экономических, которые формируют эти места, мы можем в любое время посетить их. Мы можем прогуляться между ними. Мы можем вдохнуть их запах. Мы можем прочувствовать их. Мы осознаём их физическое присутствие.\nНо, что удивляло меня в течение последних нескольких лет так это то, что я всё меньше и меньше выходил из дому, и всё больше и больше сидел перед монитором компьютера. А с 2007 года, когда я приобрёл iPhone, я не только сидел за компьютером весь день, но и в конце дня я поднимался и смотрел на этот маленький экран, который я таскал в кармане. И поразительным было то, насколько быстро изменилось моё восприятие физического мира. За этот маленький промежуток времени, считаете ли вы последние 15 лет нашего присутствия онлайн, или же последние четыре-пять лет постоянного присутствия онлайн. наше восприятие окружающей действительности изменилось из-за того, что наше внимание постоянно раздваивается. Мы одновременно смотрим и на экраны, и на мир вокруг нас.\nИ, что было для меня ещё более поразительно и то, над чем я действительно задумался, так это то, что мир внутри экрана вроде как не имел собственной физической реальности. Если бы вы захотели найти визуальное изображение интернета, то единственное, что вы бы нашли, этот знаменитый образ Опти, изображающий интернет как млечный путь, такой бесконечный простор, где нас вообще и не видно. Мы никогда полностью не сможем осознать его. Это всегда напоминало мне изображение Земли с Аполлона, картинку с синим мраморным шариком, которая говорит нам, что мы действительно не сможем осознать его целиком. Мы всегда будем малы на фоне его просторов.\nТак что, существовал этот мир и этот экран, а так же физический мир вокруг меня, но я никак не мог объединить их в одном месте.\nА потом случилось вот что. Как это иногда случается мой Интернет как-то перестал работать. Когда мастер пришёл чинить его, он начал с пыльной горы кабелей за диваном. Он проследил кабель к выходу из здания, через подвал и на задний двор, где было огромное нагромождение кабелей у стены. И тогда он обнаружил белку, бегающую по кабелям, и он сказал: «Вот ваша проблема. Белка жует ваш Интернет». (Смех) И это меня поразило. Интернет — волшебная идея. Это набор протоколов, которые изменили всё, от того как мы делаем покупки до способа знакомств и проведения революции. Это однозначно не было чем-то, что белка могла бы прожевать. (Смех) Но на самом деле в этом-то и была проблема. Белка прожевала мой интернет... (Смех) Тут у меня в голове возник образ того, что произойдёт, если выдернуть кабель из стены и последовать за ним. Куда он приведёт? Был ли Интернет настоящим местом, которое можно посетить? Могу ли я туда попасть? Кого я встречу там? Есть ли там вообще что-нибудь?\nИ ответ, судя по всему, был — нет. Вот чем был Интернет, вот этот чёрный ящик с красной лампочкой, как показывали в сериале «Компьютерщики». Обычно он жил на вершине Биг Бена, потому что там лучше всего ловится сигнал, но один раз, они договорились, что их коллега одолжит его на вторую половину дня, для презентации на работе. Старейшины интернета были готовы расстаться с ним на короткое время, и вот она смотрит на него и говорит, «Это и есть интернет? Настоящий интернет? А он тяжёлый?» Они отвечают: «Конечно нет, интернет ничего не весит».\nИ тут я смутился. Я искал то, что пытаются найти только глупцы. Интернет был чем-то вроде бесформенного пузыря, или простого чёрного ящика с мерцающей красной лампочкой. Это не было реальным миром.\nНо, на самом деле, он всё-таки реален. Существует целый мир Интернета, и его-то я и посещал на протяжении двух лет. Я путешествовал по просторам Интернета. Я побывал в гигантских серверных центрах, на которые уходит столько же энергии, сколько и на города в которых они находятся. Я посетил, например, Гудзон-стрит, 60 в Нью-Йорке — одно из зданий из очень короткого списка примерно из двенадцати зданий, где друг к другу подключаются больше Интернет-сетей, чем где-либо ещё. И вот эта связь является несомненно физическим феноменом. Маршрутизатор одной сети — Facebook или Google, B.T. или Comcast, Time Warner, или любой другой — соединяется обычно жёлтым волоконно-оптическим кабелем через потолок, и вниз, в маршрутизатор другой сети. И эта связь однозначно реальна, и на удивление тесная. Здание №60 на Гудзон-стрит, и двенадцать или около того других, содержит в 10 раз больше сетей, соединяющихся внутри него, чем следующий уровень зданий. Существует очень короткий список этих мест. И Гудзон-стрит 60 в частности, интересно тем, что здесь расположено полдюжины очень важных сетей. Это сети, которые обслуживают подводные кабели, проложенные под океаном соединяющие Европу с Америкой и всех нас друг другом. Вот об этих проводах я и хочу поговорить.\nЕсли Интернет является глобальным явлением, если мы живём в глобальной деревне, то это благодаря тому, что под океаном проложены кабели, такие, как вот этот. И в этом измерении, они невероятно малы. Вы можете взять их в руки. Они как садовый шланг. Но в другом измерении они настолько вместительны, что трудно вообразить. Они протянулись через океан. Они три или пять или восемь тысяч миль в длину. И если материаловедение и вычислительные технологии это нечто невероятно сложное, то основной физический процесс здесь поразительно прост. Свет входит на одном конце океана и выходит на другом. Он обычно поступает из здания посадочной станции, которая часто запрятана где-то в сторонке, в небольшом приморском районе. Так же ещё существуют усилители, установленные на дне океана. Они немного похожи на голубого тунца, и каждые 50 миль усиливают сигнал, a так как скорость передачи невероятно быстра, то единицей измерения является 10-Гигабит в секунду на длину волны света. Это может быть в тысячу раз быстрее вашего собственного подключения, и может проводить 10 000 видео потоков, но это ещё не все. Можно вложить не только одну единицу волны света в каждый из волокон, можно вложить 50, 60 или 70 различных единиц волн или цветов в одно волокно и тогда у вас получится восемь волокон в кабеле, по четыре в каждом направлении. Они крошечные. Толщиной с волос.\nЗатем они где-то подключаются к континенту. Они соединяются вот в таком люке. Буквально, вот тут подключается 5 000-мильный кабель. Это в Галифаксе, кабель, который простирается от Галифакс в Ирландию. И ландшафт меняется. Три года назад, когда я начал думать об этом, там был один кабель, который спускался вдоль Западного побережья Африки, изображённый на карте Стива Сонга тонкой чёрной линией. Сейчас проложено уже шесть кабелей, и планируется ещё больше, по три вдоль каждого побережья. Потому что, как только страна подключается к одному кабелю, они тут же понимают, что этого не достаточно. Если они будут строить индустрию на его базе, им необходимо быть уверенными в том, что связь не будет прерываться, a будет постоянной, потому что если вдруг кабель рвётся, то надо отправлять корабль в плавание, становиться на якорь подбирать кабель, искать другой его конец, затем соединять концы и забрасывать его обратно. Это очень и очень тяжёлый процесс.\nЭто мой друг Саймон Купер, который до недавнего времени работал в коммуникационном крыле Tata Communications — большом индийском промышленном конгломерате. Я никогда в жизни не встречал его. Мы общались только через систему теле-связи, из-за чего я всегда думал о нем как о человеке из Интернета. (Смех) Он англичанин. В подводной кабельной промышленности доминируют англичане, и такое ощущение, что им всем по 42 года. (Смех) Потому что они все начали работать в одно и то же время, во время бума, около 20 лет назад. Tata зародилась как коммуникационная компания, когда они купили два кабеля, один через Атлантику и один через Тихий океан, и стали потихоньку увеличивать их пока не получился пояс, идущий вокруг всего мира, что значит, что они могут переправлять ваши биты и на восток и на запад. У них есть, буквально, луч света, который посылается вокруг мира, и если кабель рвётся в Тихом океане, луч будет послан в другую сторону. Закончив с этим, они начали искать другие места, которые можно было подключить к сети. Они стали искать места, ещё не подключённые к сети, и это означало север и юг, прежде всего эти кабели для Африки. Что меня поражает так это невероятное географическое видение Саймона. Он рассматривает мир с точки зрения постоянного роста.\nМне это все был особенно интересно, потому что я хотел увидеть постройку одного из этих кабелей. Знаете, часто онлайн у нас случаются мимолётные связи, своего рода неожиданные совпадения, в твите или в Facebook, или через электронную почту, а тут показалось, что у этого существует параллельное физическое измерение. Мне казалось, что есть момент, когда континент в первые подключается в сеть, и мне хотелось увидеть это. Саймон как раз работал над новым кабелем — Кабельная Система Западной Африки, которая тянется от Лиссабона, вниз вдоль западного побережья Африки, в Кот-д 'Ивуар, Гану, Нигерию, Камерун. И он сказал, что уже скоро, в зависимости от погоды, но он даст мне знать, когда точно. Где-то за четыре дня он сказал, чтобы я поехал на пляж к югу от Лиссабона, и чуть позже 9, я увижу какого-то парня выходящего из воды. (Смех) И он будет нести зелёный нейлоновый провод, тонкий проводок который называется провод-посредник, и вот это и будет первым звеном между морем и сушей, и вот это звено затем будет использовано при путешествии света длиной в 9 000 миль. Затем бульдозер начал тянуть кабель от специализированного корабля для посадки кабеля, и он был проведён через эти буи, пока он не оказался в нужном месте. Затем вы можете увидеть наблюдающих английских инженеров. А затем, когда кабель дошёл до нужного места, он вернулся в воду, держа в руке большой нож и отрезал поочерёдно каждый из буйков. Отрезанный буй взлетал в воздух, а кабель падал на морское дно. И так он делал вдоль всего кабеля, пока не дошёл до корабля, и когда он дошёл туда, ему дали стакан сока и печенье, Потом он прыгнул обратно в воду, и поплыл обратно к берегу, a затем закурил сигарету. (Смех)\nПосле того как кабель достиг берега, они стали готовиться подсоединить его к другой стороне, к кабелю, который принесли со станции посадки. Они начали работать с ножовкой, потом они стали состругивать с него пластик работая примерно как повара, а затем, наконец, они превратились в ювелиров, пытающихся выставить тончайшие волокна по толщине вровень с кабелем, который принесли с корабля, и с помощью дырокола они спаяли их. И когда вы видите этих ребят, пилящих кабель ножовкой, вы перестаёте думать об Интернете как об облаке. Он начинает казаться чем-то невероятно реальным. И что меня так же удивило, при том насколько это основано на самых современных технологиях, насколько это невероятно новый феномен, настолько сам физический процесс существует уже на протяжении долгих лет, и культура работы осталась той же самой. Вы видите местных рабочих. Вы видите английского инженера дающего указания на заднем плане. И что ещё более важно, города остались те же самые. Эти кабели продолжают соединять классические портовые города, такие как Лиссабон, Момбаса, Мумбаи, Сингапур, Нью-Йорк.\nПроцесс на берегу занимает где-то около трёх или четырёх дней, а когда всё будет закончено, крышку люка закроют, накидают сверху песка, и мы все забудем об этом.\nИ кажется мне, что мы много говорим об облаке, но каждый раз, когда мы отправляем что-либо на облако, мы отказываемся от некоей доли ответственности за него. Мы менее тесно связны с ним. Мы позволяем другим волноваться о нем. Мне кажется это не правильно. Существует замечательная фраза Нила Стивенсона, где он говорит, что сетевые люди должны знать что-то о сети. Я думаю, мы должны знать, откуда берётся наш Интернет, и мы должны знать что это, что физически соединяет нас всех. Спасибо. (Аплодисменты) (Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Andrew Blum: Discover the physical side of the internet
TED Talk Subtitles and Transcript: When a squirrel chewed through a cable and knocked him offline, journalist Andrew Blum started wondering what the Internet was really made of. So he set out to go see it -- the underwater cables, secret switches and other physical bits that make up the net.
I've always written primarily about architecture, about buildings, and writing about architecture is based on certain assumptions. An architect designs a building, and it becomes a place, or many architects design many buildings, and it becomes a city, and regardless of this complicated mix of forces of politics and culture and economics that shapes these places, at the end of the day, you can go and you can visit them. You can walk around them. You can smell them. You can get a feel for them. You can experience their sense of place.
But what was striking to me over the last several years was that less and less was I going out into the world, and more and more, I was sitting in front of my computer screen. And especially since about 2007, when I got an iPhone, I was not only sitting in front of my screen all day, but I was also getting up at the end of the day and looking at this little screen that I carried in my pocket. And what was surprising to me was how quickly my relationship to the physical world had changed. In this very short period of time, you know, whether you call it the last 15 years or so of being online, or the last, you know, four or five years of being online all the time, our relationship to our surroundings had changed in that our attention is constantly divided. You know, we're both looking inside the screens and we're looking out in the world around us.
And what was even more striking to me, and what I really got hung up on, was that the world inside the screen seemed to have no physical reality of its own. If you went and looked for images of the Internet, this was all that you found, this famous image by Opte of the Internet as the kind of Milky Way, this infinite expanse where we don't seem to be anywhere on it. We can never seem to grasp it in its totality. It's always reminded me of the Apollo image of the Earth, the blue marble picture, and it's similarly meant to suggest, I think, that we can't really understand it as a whole. We're always sort of small in the face of its expanse.
So if there was this world and this screen, and if there was the physical world around me, I couldn't ever get them together in the same place.
And then this happened. My Internet broke one day, as it occasionally does, and the cable guy came to fix it, and he started with the dusty clump of cables behind the couch, and he followed it to the front of my building and into the basement and out to the back yard, and there was this big jumble of cables against the wall. And then he saw a squirrel running along the wire, and he said, "There's your problem. A squirrel is chewing on your Internet." (Laughter) And this seemed astounding. The Internet is a transcendent idea. It's a set of protocols that has changed everything from shopping to dating to revolutions. It was unequivocally not something a squirrel could chew on. (Laughter) But that in fact seemed to be the case. A squirrel had in fact chewed on my Internet. (Laughter) And then I got this image in my head of what would happen if you yanked the wire from the wall and if you started to follow it. Where would it go? Was the Internet actually a place that you could visit? Could I go there? Who would I meet? You know, was there something actually out there?
And the answer, by all accounts, was no. This was the Internet, this black box with a red light on it, as represented in the sitcom "The IT Crowd." Normally it lives on the top of Big Ben, because that's where you get the best reception, but they had negotiated that their colleague could borrow it for the afternoon to use in an office presentation. The elders of the Internet were willing to part with it for a short while, and she looks at it and she says, "This is the Internet? The whole Internet? Is it heavy?" They say, "Of course not, the Internet doesn't weigh anything."
And I was embarrassed. I was looking for this thing that only fools seem to look for. The Internet was that amorphous blob, or it was a silly black box with a blinking red light on it. It wasn't a real world out there.
But, in fact, it is. There is a real world of the Internet out there, and that's what I spent about two years visiting, these places of the Internet. I was in large data centers that use as much power as the cities in which they sit, and I visited places like this, 60 Hudson Street in New York, which is one of the buildings in the world, one of a very short list of buildings, about a dozen buildings, where more networks of the Internet connect to each other than anywhere else. And that connection is an unequivocally physical process. It's about the router of one network, a Facebook or a Google or a B.T. or a Comcast or a Time Warner, whatever it is, connecting with usually a yellow fiber optic cable up into the ceiling and down into the router of another network, and that's unequivocally physical, and it's surprisingly intimate. A building like 60 Hudson, and a dozen or so others, has 10 times more networks connecting within it than the next tier of buildings. There's a very short list of these places. And 60 Hudson in particular is interesting because it's home to about a half a dozen very important networks, which are the networks which serve the undersea cables that travel underneath the ocean that connect Europe and America and connect all of us. And it's those cables in particular that I want to focus on.
If the Internet is a global phenomenon, if we live in a global village, it's because there are cables underneath the ocean, cables like this. And in this dimension, they are incredibly small. You can you hold them in your hand. They're like a garden hose. But in the other dimension they are incredibly expansive, as expansive as you can imagine. They stretch across the ocean. They're three or five or eight thousand miles in length, and if the material science and the computational technology is incredibly complicated, the basic physical process is shockingly simple. Light goes in on one end of the ocean and comes out on the other, and it usually comes from a building called a landing station that's often tucked away inconspicuously in a little seaside neighborhood, and there are amplifiers that sit on the ocean floor that look kind of like bluefin tuna, and every 50 miles they amplify the signal, and since the rate of transmission is incredibly fast, the basic unit is a 10-gigabit-per-second wavelength of light, maybe a thousand times your own connection, or capable of carrying 10,000 video streams, but not only that, but you'll put not just one wavelength of light through one of the fibers, but you'll put maybe 50 or 60 or 70 different wavelengths or colors of light through a single fiber, and then you'll have maybe eight fibers in a cable, four going in each direction. And they're tiny. They're the thickness of a hair.
And then they connect to the continent somewhere. They connect in a manhole like this. Literally, this is where the 5,000-mile cable plugs in. This is in Halifax, a cable that stretches from Halifax to Ireland. And the landscape is changing. Three years ago, when I started thinking about this, there was one cable down the Western coast of Africa, represented in this map by Steve Song as that thin black line. Now there are six cables and more coming, three down each coast. Because once a country gets plugged in by one cable, they realize that it's not enough. If they're going to build an industry around it, they need to know that their connection isn't tenuous but permanent, because if a cable breaks, you have to send a ship out into the water, throw a grappling hook over the side, pick it up, find the other end, and then fuse the two ends back together and then dump it over. It's an intensely, intensely physical process.
So this is my friend Simon Cooper, who until very recently worked for Tata Communications, the communications wing of Tata, the big Indian industrial conglomerate. And I've never met him. We've only communicated via this telepresence system, which always makes me think of him as the man inside the Internet. (Laughter) And he is English. The undersea cable industry is dominated by Englishmen, and they all seem to be 42. (Laughter) Because they all started at the same time with the boom about 20 years ago. And Tata had gotten its start as a communications business when they bought two cables, one across the Atlantic and one across the Pacific, and proceeded to add pieces onto them, until they had built a belt around the world, which means they will send your bits to the East or the West. They have -- this is literally a beam of light around the world, and if a cable breaks in the Pacific, it'll send it around the other direction. And then having done that, they started to look for places to wire next. They looked for the unwired places, and that's meant North and South, primarily these cables to Africa. But what amazes me is Simon's incredible geographic imagination. He thinks about the world with this incredible expansiveness.
And I was particularly interested because I wanted to see one of these cables being built. See, you know, all the time online we experience these fleeting moments of connection, these sort of brief adjacencies, a tweet or a Facebook post or an email, and it seemed like there was a physical corollary to that. It seemed like there was a moment when the continent was being plugged in, and I wanted to see that. And Simon was working on a new cable, WACS, the West Africa Cable System, that stretched from Lisbon down the west coast of Africa, to Cote d'Ivoire, to Ghana, to Nigeria, to Cameroon. And he said there was coming soon, depending on the weather, but he'd let me know when, and so with about four days notice, he said to go to this beach south of Lisbon, and a little after 9, this guy will walk out of the water. (Laughter) And he'll be carrying a green nylon line, a lightweight line, called a messenger line, and that was the first link between sea and land, this link that would then be leveraged into this 9,000-mile path of light. Then a bulldozer began to pull the cable in from this specialized cable landing ship, and it was floated on these buoys until it was in the right place. Then you can see the English engineers looking on. And then, once it was in the right place, he got back in the water holding a big knife, and he cut each buoy off, and the buoy popped up into the air, and the cable dropped to the sea floor, and he did that all the way out to the ship, and when he got there, they gave him a glass of juice and a cookie, and then he jumped back in, and he swam back to shore, and then he lit a cigarette. (Laughter)
And then once that cable was on shore, they began to prepare to connect it to the other side, for the cable that had been brought down from the landing station. And first they got it with a hacksaw, and then they start sort of shaving away at this plastic interior with a -- sort of working like chefs, and then finally they're working like jewelers to get these hair-thin fibers to line up with the cable that had come down, and with this hole-punch machine they fuse it together. And when you see these guys going at this cable with a hacksaw, you stop thinking about the Internet as a cloud. It starts to seem like an incredibly physical thing. And what surprised me as well was that as much as this is based on the most sophisticated technology, as much as this is an incredibly new thing, the physical process itself has been around for a long time, and the culture is the same. You see the local laborers. You see the English engineer giving directions in the background. And more importantly, the places are the same. These cables still connect these classic port cities, places like Lisbon, Mombasa, Mumbai, Singapore, New York.
And then the process on shore takes around three or four days, and then, when it's done, they put the manhole cover back on top, and they push the sand over that, and we all forget about it.
And it seems to me that we talk a lot about the cloud, but every time we put something on the cloud, we give up some responsibility for it. We are less connected to it. We let other people worry about it. And that doesn't seem right. There's a great Neal Stephenson line where he says that wired people should know something about wires. And we should know, I think, we should know where our Internet comes from, and we should know what it is that physically, physically connects us all. Thank you. (Applause) (Applause) Thanks. (Applause)
|
Андрю Блум: Что такое Интернет на самом деле?
TED Talk Subtitles and Transcript: После того как белка сжевала провод и выкинула его из сети, журналист Андрю Блум задумался над вопросом из чего же в самом деле состоит Интернет. Он вышел из дому в поисках Интернета — подводных проводов, секретных переключателей и других частиц, из которых и состоит сеть.
Я всегда писал главным образом об архитектуре, о зданиях; надо сказать, что когда пишешь об архитектуре, опираешься на определённые предпосылки. Архитектор проектирует здание — и проект превращается в реальное место, или несколько архитекторов проектируют несколько зданий и появляется город, и независимо от сложной комбинации факторов — политических, культурных и экономических, которые формируют эти места, мы можем в любое время посетить их. Мы можем прогуляться между ними. Мы можем вдохнуть их запах. Мы можем прочувствовать их. Мы осознаём их физическое присутствие.
Но, что удивляло меня в течение последних нескольких лет так это то, что я всё меньше и меньше выходил из дому, и всё больше и больше сидел перед монитором компьютера. А с 2007 года, когда я приобрёл iPhone, я не только сидел за компьютером весь день, но и в конце дня я поднимался и смотрел на этот маленький экран, который я таскал в кармане. И поразительным было то, насколько быстро изменилось моё восприятие физического мира. За этот маленький промежуток времени, считаете ли вы последние 15 лет нашего присутствия онлайн, или же последние четыре-пять лет постоянного присутствия онлайн. наше восприятие окружающей действительности изменилось из-за того, что наше внимание постоянно раздваивается. Мы одновременно смотрим и на экраны, и на мир вокруг нас.
И, что было для меня ещё более поразительно и то, над чем я действительно задумался, так это то, что мир внутри экрана вроде как не имел собственной физической реальности. Если бы вы захотели найти визуальное изображение интернета, то единственное, что вы бы нашли, этот знаменитый образ Опти, изображающий интернет как млечный путь, такой бесконечный простор, где нас вообще и не видно. Мы никогда полностью не сможем осознать его. Это всегда напоминало мне изображение Земли с Аполлона, картинку с синим мраморным шариком, которая говорит нам, что мы действительно не сможем осознать его целиком. Мы всегда будем малы на фоне его просторов.
Так что, существовал этот мир и этот экран, а так же физический мир вокруг меня, но я никак не мог объединить их в одном месте.
А потом случилось вот что. Как это иногда случается мой Интернет как-то перестал работать. Когда мастер пришёл чинить его, он начал с пыльной горы кабелей за диваном. Он проследил кабель к выходу из здания, через подвал и на задний двор, где было огромное нагромождение кабелей у стены. И тогда он обнаружил белку, бегающую по кабелям, и он сказал: «Вот ваша проблема. Белка жует ваш Интернет». (Смех) И это меня поразило. Интернет — волшебная идея. Это набор протоколов, которые изменили всё, от того как мы делаем покупки до способа знакомств и проведения революции. Это однозначно не было чем-то, что белка могла бы прожевать. (Смех) Но на самом деле в этом-то и была проблема. Белка прожевала мой интернет... (Смех) Тут у меня в голове возник образ того, что произойдёт, если выдернуть кабель из стены и последовать за ним. Куда он приведёт? Был ли Интернет настоящим местом, которое можно посетить? Могу ли я туда попасть? Кого я встречу там? Есть ли там вообще что-нибудь?
И ответ, судя по всему, был — нет. Вот чем был Интернет, вот этот чёрный ящик с красной лампочкой, как показывали в сериале «Компьютерщики». Обычно он жил на вершине Биг Бена, потому что там лучше всего ловится сигнал, но один раз, они договорились, что их коллега одолжит его на вторую половину дня, для презентации на работе. Старейшины интернета были готовы расстаться с ним на короткое время, и вот она смотрит на него и говорит, «Это и есть интернет? Настоящий интернет? А он тяжёлый?» Они отвечают: «Конечно нет, интернет ничего не весит».
И тут я смутился. Я искал то, что пытаются найти только глупцы. Интернет был чем-то вроде бесформенного пузыря, или простого чёрного ящика с мерцающей красной лампочкой. Это не было реальным миром.
Но, на самом деле, он всё-таки реален. Существует целый мир Интернета, и его-то я и посещал на протяжении двух лет. Я путешествовал по просторам Интернета. Я побывал в гигантских серверных центрах, на которые уходит столько же энергии, сколько и на города в которых они находятся. Я посетил, например, Гудзон-стрит, 60 в Нью-Йорке — одно из зданий из очень короткого списка примерно из двенадцати зданий, где друг к другу подключаются больше Интернет-сетей, чем где-либо ещё. И вот эта связь является несомненно физическим феноменом. Маршрутизатор одной сети — Facebook или Google, B.T. или Comcast, Time Warner, или любой другой — соединяется обычно жёлтым волоконно-оптическим кабелем через потолок, и вниз, в маршрутизатор другой сети. И эта связь однозначно реальна, и на удивление тесная. Здание №60 на Гудзон-стрит, и двенадцать или около того других, содержит в 10 раз больше сетей, соединяющихся внутри него, чем следующий уровень зданий. Существует очень короткий список этих мест. И Гудзон-стрит 60 в частности, интересно тем, что здесь расположено полдюжины очень важных сетей. Это сети, которые обслуживают подводные кабели, проложенные под океаном соединяющие Европу с Америкой и всех нас друг другом. Вот об этих проводах я и хочу поговорить.
Если Интернет является глобальным явлением, если мы живём в глобальной деревне, то это благодаря тому, что под океаном проложены кабели, такие, как вот этот. И в этом измерении, они невероятно малы. Вы можете взять их в руки. Они как садовый шланг. Но в другом измерении они настолько вместительны, что трудно вообразить. Они протянулись через океан. Они три или пять или восемь тысяч миль в длину. И если материаловедение и вычислительные технологии это нечто невероятно сложное, то основной физический процесс здесь поразительно прост. Свет входит на одном конце океана и выходит на другом. Он обычно поступает из здания посадочной станции, которая часто запрятана где-то в сторонке, в небольшом приморском районе. Так же ещё существуют усилители, установленные на дне океана. Они немного похожи на голубого тунца, и каждые 50 миль усиливают сигнал, a так как скорость передачи невероятно быстра, то единицей измерения является 10-Гигабит в секунду на длину волны света. Это может быть в тысячу раз быстрее вашего собственного подключения, и может проводить 10 000 видео потоков, но это ещё не все. Можно вложить не только одну единицу волны света в каждый из волокон, можно вложить 50, 60 или 70 различных единиц волн или цветов в одно волокно и тогда у вас получится восемь волокон в кабеле, по четыре в каждом направлении. Они крошечные. Толщиной с волос.
Затем они где-то подключаются к континенту. Они соединяются вот в таком люке. Буквально, вот тут подключается 5 000-мильный кабель. Это в Галифаксе, кабель, который простирается от Галифакс в Ирландию. И ландшафт меняется. Три года назад, когда я начал думать об этом, там был один кабель, который спускался вдоль Западного побережья Африки, изображённый на карте Стива Сонга тонкой чёрной линией. Сейчас проложено уже шесть кабелей, и планируется ещё больше, по три вдоль каждого побережья. Потому что, как только страна подключается к одному кабелю, они тут же понимают, что этого не достаточно. Если они будут строить индустрию на его базе, им необходимо быть уверенными в том, что связь не будет прерываться, a будет постоянной, потому что если вдруг кабель рвётся, то надо отправлять корабль в плавание, становиться на якорь подбирать кабель, искать другой его конец, затем соединять концы и забрасывать его обратно. Это очень и очень тяжёлый процесс.
Это мой друг Саймон Купер, который до недавнего времени работал в коммуникационном крыле Tata Communications — большом индийском промышленном конгломерате. Я никогда в жизни не встречал его. Мы общались только через систему теле-связи, из-за чего я всегда думал о нем как о человеке из Интернета. (Смех) Он англичанин. В подводной кабельной промышленности доминируют англичане, и такое ощущение, что им всем по 42 года. (Смех) Потому что они все начали работать в одно и то же время, во время бума, около 20 лет назад. Tata зародилась как коммуникационная компания, когда они купили два кабеля, один через Атлантику и один через Тихий океан, и стали потихоньку увеличивать их пока не получился пояс, идущий вокруг всего мира, что значит, что они могут переправлять ваши биты и на восток и на запад. У них есть, буквально, луч света, который посылается вокруг мира, и если кабель рвётся в Тихом океане, луч будет послан в другую сторону. Закончив с этим, они начали искать другие места, которые можно было подключить к сети. Они стали искать места, ещё не подключённые к сети, и это означало север и юг, прежде всего эти кабели для Африки. Что меня поражает так это невероятное географическое видение Саймона. Он рассматривает мир с точки зрения постоянного роста.
Мне это все был особенно интересно, потому что я хотел увидеть постройку одного из этих кабелей. Знаете, часто онлайн у нас случаются мимолётные связи, своего рода неожиданные совпадения, в твите или в Facebook, или через электронную почту, а тут показалось, что у этого существует параллельное физическое измерение. Мне казалось, что есть момент, когда континент в первые подключается в сеть, и мне хотелось увидеть это. Саймон как раз работал над новым кабелем — Кабельная Система Западной Африки, которая тянется от Лиссабона, вниз вдоль западного побережья Африки, в Кот-д 'Ивуар, Гану, Нигерию, Камерун. И он сказал, что уже скоро, в зависимости от погоды, но он даст мне знать, когда точно. Где-то за четыре дня он сказал, чтобы я поехал на пляж к югу от Лиссабона, и чуть позже 9, я увижу какого-то парня выходящего из воды. (Смех) И он будет нести зелёный нейлоновый провод, тонкий проводок который называется провод-посредник, и вот это и будет первым звеном между морем и сушей, и вот это звено затем будет использовано при путешествии света длиной в 9 000 миль. Затем бульдозер начал тянуть кабель от специализированного корабля для посадки кабеля, и он был проведён через эти буи, пока он не оказался в нужном месте. Затем вы можете увидеть наблюдающих английских инженеров. А затем, когда кабель дошёл до нужного места, он вернулся в воду, держа в руке большой нож и отрезал поочерёдно каждый из буйков. Отрезанный буй взлетал в воздух, а кабель падал на морское дно. И так он делал вдоль всего кабеля, пока не дошёл до корабля, и когда он дошёл туда, ему дали стакан сока и печенье, Потом он прыгнул обратно в воду, и поплыл обратно к берегу, a затем закурил сигарету. (Смех)
После того как кабель достиг берега, они стали готовиться подсоединить его к другой стороне, к кабелю, который принесли со станции посадки. Они начали работать с ножовкой, потом они стали состругивать с него пластик работая примерно как повара, а затем, наконец, они превратились в ювелиров, пытающихся выставить тончайшие волокна по толщине вровень с кабелем, который принесли с корабля, и с помощью дырокола они спаяли их. И когда вы видите этих ребят, пилящих кабель ножовкой, вы перестаёте думать об Интернете как об облаке. Он начинает казаться чем-то невероятно реальным. И что меня так же удивило, при том насколько это основано на самых современных технологиях, насколько это невероятно новый феномен, настолько сам физический процесс существует уже на протяжении долгих лет, и культура работы осталась той же самой. Вы видите местных рабочих. Вы видите английского инженера дающего указания на заднем плане. И что ещё более важно, города остались те же самые. Эти кабели продолжают соединять классические портовые города, такие как Лиссабон, Момбаса, Мумбаи, Сингапур, Нью-Йорк.
Процесс на берегу занимает где-то около трёх или четырёх дней, а когда всё будет закончено, крышку люка закроют, накидают сверху песка, и мы все забудем об этом.
И кажется мне, что мы много говорим об облаке, но каждый раз, когда мы отправляем что-либо на облако, мы отказываемся от некоей доли ответственности за него. Мы менее тесно связны с ним. Мы позволяем другим волноваться о нем. Мне кажется это не правильно. Существует замечательная фраза Нила Стивенсона, где он говорит, что сетевые люди должны знать что-то о сети. Я думаю, мы должны знать, откуда берётся наш Интернет, и мы должны знать что это, что физически соединяет нас всех. Спасибо. (Аплодисменты) (Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Maya Penn: Meet a young entrepreneur, cartoonist, designer, activist …\nTED Talk Subtitles and Transcript: Maya Penn started her first company when she was 8 years old, and thinks deeply about how to be responsible both to her customers and to the planet. She shares her story -- and some animations, and some designs, and some infectious energy -- in this charming talk.\nServer: May I help you, sir?\nCustomer: Uh, let's see.\nServer: We have pan seared registry error sprinkled with the finest corrupted data, binary brioche, RAM sandwiches, Conficker fitters, and a scripting salad with or without polymorphic dressing, and a grilled coding kabob.\nCustomer: I'd like a RAM sandwich and a glass of your finest Code 39.\nServer: Would you like any desserts, sir? Our special is tracking cookie.\nCustomer: I'd like a batch of some zombie tracking cookies, thank you.\nServer: Coming right up, sir. Your food will be served shortly.\n(Applause)\nMaya Penn: I've been drawing ever since I could hold a crayon, and I've been making animated flip books since I was three years old. At that age, I also learned about what an animator was. There was a program on TV about jobs most kids don't know about. When I understood that an animator makes the cartoons I saw on TV, I immediately said, \"That's what I want to be.\" I don't know if I said it mentally or out loud, but that was a greatly defining moment in my life.\nAnimation and art has always been my first love. It was my love for technology that sparked the idea for \"Malicious Dishes.\" There was a virus on my computer, and I was trying to get rid of it, and all of a sudden, I just thought, what if viruses have their own little world inside the computer? Maybe a restaurant where they meet up and do virusy things? And thus, \"Malicious Dishes\" was born.\nAt four years old, my dad showed me how to take apart a computer and put it back together again. That started my love for technology. I built my first website myself in HTML, and I'm learning JavaScript and Python.\nI'm also working on an animated series called \"The Pollinators.\" It's about bees and other pollinators in our environment and why they're so important. If plants aren't pollinated by the pollinators, then all creatures, including ourselves, that depend on these plants, would starve. So I decided to take these cool creatures and make a superhero team. (Applause) (Foot stomp) (Music) (Roar) Pollinator: Deforestsaurus! I should have known! I need to call on the rest of the Pollinators! (Music)\nThank you. (Applause)\nAll of my animations start with ideas, but what are ideas? Ideas can spark a movement. Ideas are opportunities and innovation. Ideas truly are what make the world go round. If it wasn't for ideas, we wouldn't be where we are now with technology, medicine, art, culture, and how we even live our lives. At eight years old, I took my ideas and started my own business called Maya's Ideas, and my nonprofit, Maya's Ideas for the Planet. (Laughter) And I make eco-friendly clothing and accessories. I'm 13 now, and although I started my business in 2008, my artistic journey started way before then. I was greatly influenced by art, and I wanted to incorporate it in everything I did, even my business. I would find different fabrics around the house, and say, "This could be a scarf or a hat," and I had all these ideas for designs. I noticed when I wore my creations, people would stop me and say, \"Wow, that's really cute. Where can I get one?\" And I thought, I can start my own business.\nNow I didn't have any business plans at only eight years old. I only knew I wanted to make pretty creations that were safe for the environment and I wanted to give back. My mom taught me how to sew, and on my back porch, I would sit and make little headbands out of ribbon, and I would write down the names and the price of each item. I started making more items like hats, scarves and bags. Soon, my items began selling all over the world, and I had customers in Denmark, Italy, Australia, Canada and more.\nNow, I had a lot to learn about my business, like branding and marketing, staying engaged with my customers, and seeing what sold the most and the least. Soon, my business really started to take off. Then one day, Forbes magazine contacted me when I was 10 years old. (Laughter) They wanted to feature me and my company in their article.\nNow a lot of people ask me, why is your business eco-friendly? I've had a passion for protecting the environment and its creatures since I was little. My parents taught me at an early age about giving back and being a good steward to the environment. I heard about how the dyes in some clothing or the process of even making the items was harmful to the people and the planet, so I started doing my own research, and I discovered that even after dyeing has being completed, there is a waste issue that gives a negative impact on the environment. For example, the grinding of materials, or the dumping of dried powder materials. These actions can pollute the air, making it toxic to anyone or anything that inhales it. So when I started my business, I knew two things: All of my items had to be eco-friendly, and 10 to 20 percent of the profits I made went to local and global charities and environmental organizations. (Applause) I feel I'm part of the new wave of entrepreneurs that not only seeks to have a successful business, but also a sustainable future. I feel that I can meet the needs of my customers without compromising the ability of future generations to live in a greener tomorrow.\nWe live in a big, diverse and beautiful world, and that makes me even more passionate to save it. But it's never enough to just to get it through your heads about the things that are happening in our world. It takes to get it through your hearts, because when you get it through your heart, that is when movements are sparked. That is when opportunities and innovation are created, and that is why ideas come to life.\nThank you, and peace and blessings.\n(Applause)\nThank you. (Applause)\nPat Mitchell: So, you heard Maya talk about the amazing parents who are behind this incredible woman. Where are they? Please, Mr. and Mrs. Penn. Would you just -- Ah! (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Майя Пенн: Встречайте молодого предпринимателя, художника-мультипликатора, дизайнера и активиста...\nTED Talk Subtitles and Transcript: Майя Пенн открыла свою первую компанию, когда ей было 8 лет. Она заботится не только о своих клиентах, но и о планете. В этой очаровательной речи она рассказывает свою историю, показывает несколько мультипликаций и дизайнерских проектов, а также поражает своей заразительной энергией.\nОфициант: Я могу вам помочь, сэр?\nКлиент: Да, пожалуй.\nОфициант: У нас есть ошибка реестра, обжаренная на сковороде и посыпанная лучшими повреждёнными данными, двоичная сдобная булочка, ОЗУ сандвичи, вирусные блинчики, скриптовый салат с полиморфным соусом или без него и кодированный кебаб на гриле.\nКлиент: Я буду ОЗУ сандвич и бокал вашего превосходного штрих-кода марки Code 39.\nОфициант: Не желаете заказать десерт, сэр? Наш фирменный десерт – отслеживающие печенья.\nКлиент: Партию отслеживающих зомби печений, пожалуйста.\nОфициант: Ваш заказ принят, сэр. Его подадут в ближайшее время.\n(Аплодисменты)\nМайя Пенн: Я рисую с тех пор, как впервые взяла в руки карандаш. Я создаю книги с «бегущими» картинками с трёх лет. В этом же возрасте я узнала, кто такой художник-мультипликатор. По телевизору показывали передачу о профессиях, о которых не знает большинство детей. Когда я поняла, что художник-мультипликатор создаёт мультфильмы, которые показывают по телевизору, я тут же заявила: «Я хочу этим заниматься». Я не знаю, сказала я это вслух или про себя, но это был поворотный момент в моей жизни.\nМоей первой любовью стали анимация и искусство. Благодаря любви к технологиям у меня возникла идея мультсериала Malicious Dishes. Я подцепила вирус на компьютере и пыталась избавиться от него, как вдруг подумала: что, если вирусы живут в своём собственном мире внутри компьютера? Может, у них есть ресторан, где они встречаются и делают свои дела? Так родилась идея Malicious Dishes.\nКогда мне было четыре, отец показал, как можно разобрать и снова собрать компьютер. Так началась моя любовь к технологиям. Я сама создала свой первый сайт в HTML, я также изучила JavaScript и Python.\nКроме того, я работала над серией мультипликаций под названием The Pollinators. В ней рассказывается о пчёлах и других опылителях и о том, почему они важны для окружающей среды. Если не произойдёт опыление растений, то все существа, включая людей, которые зависят от них, будут голодать. Я решила взять этих классных опылителей и сделать из них команду супергероев. (Аплодисменты) (Топот) (Музыка) (Рёв) Опылитель: Противлесозавр! Я должна была догадаться! Нужно позвать остальных опылителей! (Музыка)\nСпасибо. (Аплодисменты)\nВсе мои анимации начинались с идей, но что это за идеи? Идеи могут разжечь движение. Идеи – это перспективы и новшества. Идеи буквально движут миром. Если бы не идеи, мы были бы другими, у нас не было бы технологий, медицины, искусства, культуры и той жизни, к которой мы привыкли. В восемь лет я собрала все свои идеи и создала свой собственный бизнес Maya's Ideas, а также некоммерческую организацию Maya's Ideas for the Planet. (Смех) Я создаю экологически чистую одежду и аксессуары. Сейчас мне 13 лет, и несмотря на то, что я начала свой бизнес в 2008 году, мой творческий путь начался задолго до этого. Искусство сильно повлияло на меня, и мне хотелось использовать его везде, даже в бизнесе. Я нахожу различные кусочки ткани по всему дому и говорю: «Вот это будет шарф, а это шляпа». У меня всегда были дизайнерские идеи. Я заметила, что когда я надеваю свои творения, люди останавливают меня и говорят: «Ух ты, какая милая вещица! Где я могу купить такую же?» И я подумала, что могу начать свой бизнес.\nУ меня не было никаких бизнес-планов, мне было всего восемь. Я знала, что хочу создавать милые вещи, которые будут экологически чистыми. Мне хотелось внести свой вклад. Моя мама научила меня шить, я сидела у заднего крыльца и шила маленькие повязки на голову из лент, я записывала имена и указывала цены. Я стала шить больше шапок, шарфов и сумок. Вскоре мои вещи стали продаваться по всему миру: у меня есть покупатели в Дании, Италии, Австралии, Канаде и других странах.\nТогда мне пришлось всерьёз заняться бизнесом: изучить брендинг и маркетинг, оставаться на связи с покупателями и следить за тем, на что есть спрос, а на что его нет. Вскоре мой бизнес пошёл в гору. Однажды, когда мне было 10, со мной связался журнал Forbes. (Смех) Они хотели написать статью обо мне и моей компании.\nМногие люди спрашивают меня: «Почему ты создаёшь экологически чистые вещи?» Я яростно выступала в защиту окружающей среды и живых существ с малых лет. Мои родители учили меня, что необходимо уделять особое внимание окружающей среде. Я слышала, что окраска ткани, а иногда и сам процесс производства вещей опасны как для людей, так и для планеты. Я начала собственное исследование и обнаружила, что даже после завершения окраски ткани остаются вредные вещества, которые негативно воздействуют на окружающую среду. Например, растирка материалов или засыпка сухих порошковых веществ. Подобные процессы загрязняют воздух, делая его токсичным для любого существа, вдыхающего его. Когда я начала свой бизнес, я знала две вещи: все мои товары будут экологически чистыми, а 10-20% от своих доходов я буду отправлять в местные и всемирные благотворительные фонды по защите окружающей среды. (Аплодисменты) Я чувствую, что я часть новой волны предпринимателей, которых заботит не только успешный бизнес, но и экологически безопасное будущее. Я чувствую, что могу удовлетворять потребности своих клиентов, не лишая будущие поколения возможности жить в экологически благоприятном будущем.\nМы живём в большом, многообразном и прекрасном мире, и поэтому я хочу сохранить его с ещё бóльшим энтузиазмом. Но недостаточно просто вложить вам в голову те вещи, что происходят в мире. Необходимо понять их сердцем, потому что пропуская идеи через сердце, мы зажигаем новые движения. В этот момент мы находим возможности и создаём новшества. Именно так идеи воплощаются в жизнь.\nСпасибо. Мир вам и благослови вас Господь.\n(Аплодисменты)\nСпасибо. (Аплодисменты)\nПэт Митчел: Итак, вы услышали рассказ Майи о потрясающих родителях, которые воспитали эту невероятную девушку. Где же они? Мистер и миссис Пенн, не могли бы вы встать – а-а-а! (Аплодисменты)"
}
] |
Maya Penn: Meet a young entrepreneur, cartoonist, designer, activist …
TED Talk Subtitles and Transcript: Maya Penn started her first company when she was 8 years old, and thinks deeply about how to be responsible both to her customers and to the planet. She shares her story -- and some animations, and some designs, and some infectious energy -- in this charming talk.
Server: May I help you, sir?
Customer: Uh, let's see.
Server: We have pan seared registry error sprinkled with the finest corrupted data, binary brioche, RAM sandwiches, Conficker fitters, and a scripting salad with or without polymorphic dressing, and a grilled coding kabob.
Customer: I'd like a RAM sandwich and a glass of your finest Code 39.
Server: Would you like any desserts, sir? Our special is tracking cookie.
Customer: I'd like a batch of some zombie tracking cookies, thank you.
Server: Coming right up, sir. Your food will be served shortly.
(Applause)
Maya Penn: I've been drawing ever since I could hold a crayon, and I've been making animated flip books since I was three years old. At that age, I also learned about what an animator was. There was a program on TV about jobs most kids don't know about. When I understood that an animator makes the cartoons I saw on TV, I immediately said, "That's what I want to be." I don't know if I said it mentally or out loud, but that was a greatly defining moment in my life.
Animation and art has always been my first love. It was my love for technology that sparked the idea for "Malicious Dishes." There was a virus on my computer, and I was trying to get rid of it, and all of a sudden, I just thought, what if viruses have their own little world inside the computer? Maybe a restaurant where they meet up and do virusy things? And thus, "Malicious Dishes" was born.
At four years old, my dad showed me how to take apart a computer and put it back together again. That started my love for technology. I built my first website myself in HTML, and I'm learning JavaScript and Python.
I'm also working on an animated series called "The Pollinators." It's about bees and other pollinators in our environment and why they're so important. If plants aren't pollinated by the pollinators, then all creatures, including ourselves, that depend on these plants, would starve. So I decided to take these cool creatures and make a superhero team. (Applause) (Foot stomp) (Music) (Roar) Pollinator: Deforestsaurus! I should have known! I need to call on the rest of the Pollinators! (Music)
Thank you. (Applause)
All of my animations start with ideas, but what are ideas? Ideas can spark a movement. Ideas are opportunities and innovation. Ideas truly are what make the world go round. If it wasn't for ideas, we wouldn't be where we are now with technology, medicine, art, culture, and how we even live our lives. At eight years old, I took my ideas and started my own business called Maya's Ideas, and my nonprofit, Maya's Ideas for the Planet. (Laughter) And I make eco-friendly clothing and accessories. I'm 13 now, and although I started my business in 2008, my artistic journey started way before then. I was greatly influenced by art, and I wanted to incorporate it in everything I did, even my business. I would find different fabrics around the house, and say, "This could be a scarf or a hat," and I had all these ideas for designs. I noticed when I wore my creations, people would stop me and say, "Wow, that's really cute. Where can I get one?" And I thought, I can start my own business.
Now I didn't have any business plans at only eight years old. I only knew I wanted to make pretty creations that were safe for the environment and I wanted to give back. My mom taught me how to sew, and on my back porch, I would sit and make little headbands out of ribbon, and I would write down the names and the price of each item. I started making more items like hats, scarves and bags. Soon, my items began selling all over the world, and I had customers in Denmark, Italy, Australia, Canada and more.
Now, I had a lot to learn about my business, like branding and marketing, staying engaged with my customers, and seeing what sold the most and the least. Soon, my business really started to take off. Then one day, Forbes magazine contacted me when I was 10 years old. (Laughter) They wanted to feature me and my company in their article.
Now a lot of people ask me, why is your business eco-friendly? I've had a passion for protecting the environment and its creatures since I was little. My parents taught me at an early age about giving back and being a good steward to the environment. I heard about how the dyes in some clothing or the process of even making the items was harmful to the people and the planet, so I started doing my own research, and I discovered that even after dyeing has being completed, there is a waste issue that gives a negative impact on the environment. For example, the grinding of materials, or the dumping of dried powder materials. These actions can pollute the air, making it toxic to anyone or anything that inhales it. So when I started my business, I knew two things: All of my items had to be eco-friendly, and 10 to 20 percent of the profits I made went to local and global charities and environmental organizations. (Applause) I feel I'm part of the new wave of entrepreneurs that not only seeks to have a successful business, but also a sustainable future. I feel that I can meet the needs of my customers without compromising the ability of future generations to live in a greener tomorrow.
We live in a big, diverse and beautiful world, and that makes me even more passionate to save it. But it's never enough to just to get it through your heads about the things that are happening in our world. It takes to get it through your hearts, because when you get it through your heart, that is when movements are sparked. That is when opportunities and innovation are created, and that is why ideas come to life.
Thank you, and peace and blessings.
(Applause)
Thank you. (Applause)
Pat Mitchell: So, you heard Maya talk about the amazing parents who are behind this incredible woman. Where are they? Please, Mr. and Mrs. Penn. Would you just -- Ah! (Applause)
|
Майя Пенн: Встречайте молодого предпринимателя, художника-мультипликатора, дизайнера и активиста...
TED Talk Subtitles and Transcript: Майя Пенн открыла свою первую компанию, когда ей было 8 лет. Она заботится не только о своих клиентах, но и о планете. В этой очаровательной речи она рассказывает свою историю, показывает несколько мультипликаций и дизайнерских проектов, а также поражает своей заразительной энергией.
Официант: Я могу вам помочь, сэр?
Клиент: Да, пожалуй.
Официант: У нас есть ошибка реестра, обжаренная на сковороде и посыпанная лучшими повреждёнными данными, двоичная сдобная булочка, ОЗУ сандвичи, вирусные блинчики, скриптовый салат с полиморфным соусом или без него и кодированный кебаб на гриле.
Клиент: Я буду ОЗУ сандвич и бокал вашего превосходного штрих-кода марки Code 39.
Официант: Не желаете заказать десерт, сэр? Наш фирменный десерт – отслеживающие печенья.
Клиент: Партию отслеживающих зомби печений, пожалуйста.
Официант: Ваш заказ принят, сэр. Его подадут в ближайшее время.
(Аплодисменты)
Майя Пенн: Я рисую с тех пор, как впервые взяла в руки карандаш. Я создаю книги с «бегущими» картинками с трёх лет. В этом же возрасте я узнала, кто такой художник-мультипликатор. По телевизору показывали передачу о профессиях, о которых не знает большинство детей. Когда я поняла, что художник-мультипликатор создаёт мультфильмы, которые показывают по телевизору, я тут же заявила: «Я хочу этим заниматься». Я не знаю, сказала я это вслух или про себя, но это был поворотный момент в моей жизни.
Моей первой любовью стали анимация и искусство. Благодаря любви к технологиям у меня возникла идея мультсериала Malicious Dishes. Я подцепила вирус на компьютере и пыталась избавиться от него, как вдруг подумала: что, если вирусы живут в своём собственном мире внутри компьютера? Может, у них есть ресторан, где они встречаются и делают свои дела? Так родилась идея Malicious Dishes.
Когда мне было четыре, отец показал, как можно разобрать и снова собрать компьютер. Так началась моя любовь к технологиям. Я сама создала свой первый сайт в HTML, я также изучила JavaScript и Python.
Кроме того, я работала над серией мультипликаций под названием The Pollinators. В ней рассказывается о пчёлах и других опылителях и о том, почему они важны для окружающей среды. Если не произойдёт опыление растений, то все существа, включая людей, которые зависят от них, будут голодать. Я решила взять этих классных опылителей и сделать из них команду супергероев. (Аплодисменты) (Топот) (Музыка) (Рёв) Опылитель: Противлесозавр! Я должна была догадаться! Нужно позвать остальных опылителей! (Музыка)
Спасибо. (Аплодисменты)
Все мои анимации начинались с идей, но что это за идеи? Идеи могут разжечь движение. Идеи – это перспективы и новшества. Идеи буквально движут миром. Если бы не идеи, мы были бы другими, у нас не было бы технологий, медицины, искусства, культуры и той жизни, к которой мы привыкли. В восемь лет я собрала все свои идеи и создала свой собственный бизнес Maya's Ideas, а также некоммерческую организацию Maya's Ideas for the Planet. (Смех) Я создаю экологически чистую одежду и аксессуары. Сейчас мне 13 лет, и несмотря на то, что я начала свой бизнес в 2008 году, мой творческий путь начался задолго до этого. Искусство сильно повлияло на меня, и мне хотелось использовать его везде, даже в бизнесе. Я нахожу различные кусочки ткани по всему дому и говорю: «Вот это будет шарф, а это шляпа». У меня всегда были дизайнерские идеи. Я заметила, что когда я надеваю свои творения, люди останавливают меня и говорят: «Ух ты, какая милая вещица! Где я могу купить такую же?» И я подумала, что могу начать свой бизнес.
У меня не было никаких бизнес-планов, мне было всего восемь. Я знала, что хочу создавать милые вещи, которые будут экологически чистыми. Мне хотелось внести свой вклад. Моя мама научила меня шить, я сидела у заднего крыльца и шила маленькие повязки на голову из лент, я записывала имена и указывала цены. Я стала шить больше шапок, шарфов и сумок. Вскоре мои вещи стали продаваться по всему миру: у меня есть покупатели в Дании, Италии, Австралии, Канаде и других странах.
Тогда мне пришлось всерьёз заняться бизнесом: изучить брендинг и маркетинг, оставаться на связи с покупателями и следить за тем, на что есть спрос, а на что его нет. Вскоре мой бизнес пошёл в гору. Однажды, когда мне было 10, со мной связался журнал Forbes. (Смех) Они хотели написать статью обо мне и моей компании.
Многие люди спрашивают меня: «Почему ты создаёшь экологически чистые вещи?» Я яростно выступала в защиту окружающей среды и живых существ с малых лет. Мои родители учили меня, что необходимо уделять особое внимание окружающей среде. Я слышала, что окраска ткани, а иногда и сам процесс производства вещей опасны как для людей, так и для планеты. Я начала собственное исследование и обнаружила, что даже после завершения окраски ткани остаются вредные вещества, которые негативно воздействуют на окружающую среду. Например, растирка материалов или засыпка сухих порошковых веществ. Подобные процессы загрязняют воздух, делая его токсичным для любого существа, вдыхающего его. Когда я начала свой бизнес, я знала две вещи: все мои товары будут экологически чистыми, а 10-20% от своих доходов я буду отправлять в местные и всемирные благотворительные фонды по защите окружающей среды. (Аплодисменты) Я чувствую, что я часть новой волны предпринимателей, которых заботит не только успешный бизнес, но и экологически безопасное будущее. Я чувствую, что могу удовлетворять потребности своих клиентов, не лишая будущие поколения возможности жить в экологически благоприятном будущем.
Мы живём в большом, многообразном и прекрасном мире, и поэтому я хочу сохранить его с ещё бóльшим энтузиазмом. Но недостаточно просто вложить вам в голову те вещи, что происходят в мире. Необходимо понять их сердцем, потому что пропуская идеи через сердце, мы зажигаем новые движения. В этот момент мы находим возможности и создаём новшества. Именно так идеи воплощаются в жизнь.
Спасибо. Мир вам и благослови вас Господь.
(Аплодисменты)
Спасибо. (Аплодисменты)
Пэт Митчел: Итак, вы услышали рассказ Майи о потрясающих родителях, которые воспитали эту невероятную девушку. Где же они? Мистер и миссис Пенн, не могли бы вы встать – а-а-а! (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Ernest Madu: World-class health care\nTED Talk Subtitles and Transcript: Dr. Ernest Madu runs the Heart Institute of the Caribbean in Kingston, Jamaica, where he proves that -- with careful design, smart technical choices, and a true desire to serve -- it's possible to offer world-class healthcare in the developing world.\nIt is interesting that in the United States, the most significant health-care budget goes to cardiovascular disease care, whether it's private or public. There's no comparison at all. In Africa -- where it is a major killer -- it is totally ignored.\nAnd that situation cannot be right. We must do something about it. A health status of a nation parallels development of that nation. 17 million people die every year from heart disease. 32 million heart attacks and strokes occur. Most of this is in developing countries, and the majority is in Africa. 85 percent of global disease burden for cardiovascular disease is in developing countries -- not in the West -- and yet 90 percent of the resources are in the West.\nWho is at risk? People like you. It's not just the Africans that should be concerned about that. All friends of Africa, that will have reason to be in Africa at some point in time, should be very concerned about this deplorable situation. Has anyone here wondered what will happen if you go back to your room at night, and you start getting chest pains, shortness of breath, sweating? You're having a heart attack. What are you going to do? Will you fly back to the U.S., Germany, Europe? No, you will die. 50 percent will die within 24 hours, if not treated.\nThis is what's going on. In a look at the map of the U.S. -- the graph here, 10 million people here, 10 million here. By the time you get to 50, it's almost no one left in Nigeria -- life expectancy is 47. It's not because some people don't survive childhood illnesses -- they do -- but they do not survive after the time that they reach about 45 years old and 50 years old. And those are the times they're most productive. Those are the times that they should be contributing to Africa's development. But they're not there. The best way to spiral into a cycle of poverty is to kill the parents. If you cannot secure the parents, you cannot guarantee the security of the African child.\nWhat are the risk factors? It's very well known. I'm not going to spend a lot of time on those. These are just for information: hypertension, diabetes, obesity, lack of exercise. The usual suspects. Right here in Tanzania, 30 percent of individuals have hypertension. 20 percent are getting treated. Only less than one percent are adequately treated. If we can treat hypertension alone in Africa, we'll save 250,000 lives a year. That's quite significant!\nEasy to treat. Look at the situation in Mauritius. In eight short years -- we're here talking about HIV, malaria, which is all good. We cannot make the mistakes we've made with malaria and HIV. In eight short years, non-communicable diseases will become the leading causes of death in Africa.\nThat is something to keep in mind. We can't deal with it with situations like this. This is a typical African hospital. We can't depend on the elites -- they go to USA, Germany, U.K. for treatment. Unbelievable. You can't depend on foreign aid alone. Here is the situation: countries are turning inwards. Post-9/11, [the] United States has had a lot of trouble to deal with, their own internal issues. So, they spend their money trying to fix those problems. You can't rightly -- it's not their responsibility, it is my responsibility. I have to take care of my own problems. If they help, that's good! But that is not my expectation. These worsening indices of health care or health studies in Africa demand a new look. We cannot keep on doing things the way we've always done them. If they have not worked, we have to look for alternative solutions.\nI'm here to talk to you about solutions. This has been -- what has been a difficult sign to some of us. Several years ago, we started thinking about it. Everyone knows the problem. No one knows what the solutions are. We decided that we needed to put our money where our mouth is. Everyone is ready to throw in money, in terms of free money aid to developing countries. Talk about sustainable investment, no one is interested. You can't raise money. I have done businesses in healthcare in the United States -- I live in Nashville, Tennessee, health care capital of America. [It's] very easy to raise money for health-care ventures. But start telling them, you know, we're going to try to do it in Nigeria -- everyone runs away. That is totally wrong. Those of you in the audience here, if you want to help Africa, invest money in sustainable development.\nLet me lead you through a day in the life of the Heart Institute, so you get a glimpse of what we do, and I'll talk a little bit more about it. What we have done is to show that high-quality health care, comparable to the best anywhere in the world, can be done in a developing country environment. We have 25 positions right now -- all of them trained, board certified in the USA, Canada or Britain. We have every modality that can be done in Vanderbilt, Cleveland Clinic -- everywhere in the U.S. -- and we do it for about 10 percent of the cost that you will need to do those things in the United States. (Applause)\nAdditionally, we have a policy that no one is ever turned away because of ability to pay. We take care of everyone. (Applause) Whether you have one dollar, two dollars -- it doesn't matter. And I will tell you how we're able to do it.\nWe make sure that we select our equipment properly. We go for modular units. Units that have multi-modality functions have modular components. Easy to repair, and because of that, we do not take things that are not durable and cannot last. We emphasize training, and we make sure that this process is regenerative. Very soon we will all be dead and gone, but the problems will stay, unless we have people taking over from where we stopped.\nWe made sure that we produced some things ourselves. We do not buy unit doses of radiopharmaceuticals. We get the generators from the companies. We manufacture them in-house, ourselves. That keeps the costs down. So, for a radiopharmaceutical in the U.S. -- that you'll get a unit dose for 250 dollars -- when we're finished manufacturing it in-house, we come at a price of about two dollars. (Applause)\nWe recognize that the only way to bridge the gap between the rich and poor countries is through education and technology. All these problems we're talking about -- if we bring development, they will all disappear. Technology is a great equalizer. How do we make it work? It's been proved: self-care is cost-effective. It extends opportunity to the rural centers, and we can use expertise in a very smart way.\nThis is the way our centers are set up. We currently have three locations in the Caribbean, and we're planning a fourth one. And we have now decided to go into Africa. We will be doing the West African Heart Institute in Port Harcourt, Nigeria. That project will be starting within the next few months. We hope to open in 2008-09. And we will do other centers. This model can be adapted to every disease process. All the units, all the centers, are linked through a switched hub to a central server, and all the images are populated to review stations. And we designed this telemedicine solution. It's proprietary to us, and we are happy to share what we have learned with anyone who is interested in doing it. You can still be profitable.\nWe make sure that the telemedicine platform gives access to expert medical specialists anywhere in the world, just by a click of the button. I'll lead you through, to see how this happens. This is at the Heart Institute. The doctors from anywhere can log in. I can call you in Switzerland and say, \"Listen, go into our system. Look at Mrs. Jones. Look at the study, tell me what you think.\" They'll give me that information, and we'll make the care of the patient better. The patient doesn't have to travel. He doesn't have to experience the anxiety of not knowing because of limited expertise.\nWe also use [an] electronic medical record system. I'm happy to say that the things we have implemented -- 80 percent of U.S. practices do not have them, and yet the technology is there. But you know, they have that luxury. Because if you can't get it in Nashville, you can travel to Birmingham, two hours away, and you'll get it. If you can't get it in Cleveland, you can go to Cincinnati. We don't have that luxury, so we have to make it happen. When we do it, we will put the cost of care down. And we'll extend it to the rural centers and make it affordable. And everyone will get the care they deserve.\nIt cannot just be technology, we recognize that. Prevention must be part of the solution -- we emphasize that. But, you know, you have to tell people what can be done. It's not possible to tell people to do what is going to be expensive, and they go home and can't do it. They need to be alive, they need to feed. We recommend exercise as the most effective, simple, easy thing to do. We have had walks every year -- every March, April. We form people into groups and make them go into challenges. Which group loses the most weight, we give them prizes. Which groups record more walking distance by pedometer, we give them prizes. We do this constantly. We encourage them to bring children. That way we start exposing the children from very early on, on what these issues are. Because once they learn it,\nthey will stay with it. In doing this we have created at least 100 skilled jobs in Jamaica alone, and these are physicians with expertise and special training. We have taken care of over 1,000 indigent patients that could have died, including four free pacemakers in patients with complete heart block. For those that understand cardiology, complete heart block means certain death. If you don't get this pacemaker, you will be dead. So we are pleased with that.\nIndirectly, we have saved the government of Jamaica five million dollars from people that would have gone to Miami or Atlanta for care. And we've hopefully saved a lot of lives. By the end of this year, we would have contributed over one million dollars in indigent care. In the first four months, it's been 340,000 dollars, averaging 85,000 dollars a month. The government will not do that, because they have competing needs. They need to put resources elsewhere. But we can still do it. People say, \"How can you do that?\" This is how we can do that. At least 4,000 rich Jamaicans that were heading to Miami for treatment have self-confessed that they did not go to Miami because of the Heart Institute of the Caribbean. And, if they went to Miami, they will spend significantly more -- eight to 10 times more. And they feel happy spending it at home, getting the same quality of care. And for that money -- for every one patient that has the money to pay, it gives us an opportunity to take care of at least four people that do not have the resources to pay. (Applause)\nFor this to work, this progress must be sustainable. So, we emphasize training. Training is critical. We have gone further: we have formed a relationship with the University of Technology, Jamaica, where I now have an appointment. And we are starting a biomedical engineering program, so that we will train people locally, who can repair that equipment. That way we're not going to deal with obsolescence and all those kinds of issues. We're also starting ancillary health-care technology training programs -- training people in echocardiography, cardiac ultrasound, those kinds of things. Now, with that kind of training, it gives people motivation. Because now they will get a bachelors degree in medical imaging and all that kind of stuff. In the process, I want you to just hear from the trainees themselves what it has meant for them.\n(Video) Dr. Jason Topping: My name is Jason Topping. I'm a senior resident in anesthesia in intensive care at the University Hospital of the West Indies. I came to the Heart Institute in 2006, as part of my elective in my anesthesia and intensive care program. I spent three months at the Heart Institute. There's been no doubt around my colleagues about the utility of the training I received here, and I think there's been an increased interest now in -- particularly in echocardiography and its use in our setting.\nSharon Lazarus: I am an echocardiographer at the Heart Institute of the Caribbean, since the past two years. I received training at this institution. I think this aspect of training in cardiology that the Heart Institute of the Caribbean has introduced in Jamaica is very important in terms of diagnosing cardiac diseases.\nErnest Madu: The lesson in this is that it can be done, and it can be sustained, and you can make it possible for everyone. Who are we to decide that poor people cannot get the best care? When have you been appointed to play God? It is not my decision. My job is to make sure that every person, no matter what fate has assigned to you, will have the opportunity to get the best quality health care in life. Next stop is West African Heart Institute, that we are going to be doing in Port Harcourt, Nigeria, as I said before. We will do other centers across West Africa. We will extend the same system into other areas, like dialysis treatment. And anyone who is interested in doing it in any health care situation, we will be happy to assist you and tell you how we've done it,\nand how you can do it. If we do this, we can change the face of health care in Africa. Africa has been good to us; it is time for us to give back to Africa. I am going. Those who want to come, I welcome you to come along with me. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эрнест Маду о медицинской помощи мирового уровня\nTED Talk Subtitles and Transcript: Доктор Эрнест Маду управляет Институтом Сердца Карибских островов в Кингстоне, Ямайка, где доказывает, что при продуманном дизайне, умном техническом выборе и искреннем желании служить, возможно предоставить медицинскую помощь мирового уровня и в развивающихся странах.\nИнтересно, что в США самая большая часть бюджета здравоохранения, как частного, так и государственного, выделена на лечение сердечно-сосудистых заболеваний. Нигде в мире нет подобного. В Африке — где эти заболевания являются основной причиной смертности — они полностью игнорируются.\nТак быть не должно, мы обязаны что-то сделать. Состояние здоровья нации соответствует развитию этой нации. Ежегодно от сердечно-сосудистых заболеваний умирают 17 миллионов людей, случается 32 миллиона инфарктов и приступов стенокардии. Б́ольшая доля этого приходится на развивающиеся страны, в основном, на Африку. 85% сердечно-сосудистых заболеваний в мире приходится на развивающиеся страны — не на Запад — и при этом 90% денежных средств приходится на Запад.\nКто в опасности? Такие люди, как вы. Беспокоиться нужно не только об африканцах. Всем сочувствующим Африке, у которых будет причина находиться в Африке в какой-то момент времени, следует побеспокоиться об этой печальной ситуации. Кто-нибудь представлял, что случиться, если однажды ночью вы придёте к себе в комнату, и у вас начнутся боли в груди, одышка и испарина? Случится сердечный приступ. И что же вы сделаете? Полетите назад в США, Германию, Европу? Нет, вы умрёте. 50% умирают в течение 24 часов, если им не будет оказана медицинская помощь.\nВот что происходит. Посмотрим на карту США — этот график, 10 миллионов людей здесь, 10 миллионов — здесь. Когда вам будет под 50, в Нигерии уже почти никого не останется, потому что продолжительность жизни 47 лет. И это происходит не потому, что некоторые не выживают из-за детских болезней — они выживают — но они не выживают после того, как достигают 45 и 50 лет. А это время самой высокой производительности. Это время, когда они должны прилагать усилия к развитию Африки. Но их уже нет в живых. Лучший способ войти в цикл бедности — убить родителей. Если невозможно защитить родителей, то невозможно гарантировать безопасность африканского ребёнка.\nКаковы факторы риска? Они хорошо известны. Я не буду про них долго рассказывать. Просто для информации: гипертония, диабет, ожирение, недостаточная физическая нагрузка. Самые частые причины. Здесь, в Танзании, у 30% людей гипертония, и только 20% получают медицинскую помощь. Причём только меньше 1% получают компетентную медицинскую помощь. Если мы смогли бы лечить только гипертонию в Африке, то мы могли бы спасти 250 000 жизней в год. А это значительно!\nИ легко лечить. Взгляните на ситуацию в Маврикии. За 8 лет — мы говорим о ВИЧ, малярии, всё наладилось. Мы больше не можем допустить тех ошибок, которые допустили с малярией и ВИЧ. За восемь коротких лет, неинфекционные заболевания станут основной причиной смертности в Африке.\nОб этом нужно помнить. Мы не можем с этим бороться при таком положении дел. Вот типичная африканская больница. Нельзя рассчитывать на элиту — её представители едут лечиться в США, Германию, Великобританию. Немыслимо. Нельзя рассчитывать только на иностранную помощь. Ситуация такова, что страны начинают сосредотачиваться на себе. После 9/11 у США было множество проблем, которые нужно решить, своих внутренних неурядиц. И они тратили свои деньги в попытке решить эти проблемы. И нельзя [рассчитывать на них] — это не их обязанность, это моя обязанность. Я сам должен отвечать за мои проблемы. Здорово, если они помогут! Но я этого не жду. Ухудшение индексов здравоохранения и исследования здоровья Африки требуют нового взгляда на вещи. Мы не можем дальше решать проблемы теми путями, какими всегда решали. Если они не срабатывали, нужно искать новых решений.\nИ я здесь для того, чтобы рассказать вам об этих решениях. Это было тяжёлым сигналом для некоторых из нас. Несколько лет назад мы начали думать об этом. Каждый знает проблему. Но никто не знает решения. Мы решили, что нужно выполнять свои обещания. Любой готов отдать деньги, в смысле легко оказать денежную помощь развивающимся странам. Но если говорить об устойчивом развитии, то никто не заинтересован. На это невозможно собрать деньги. Я работал в сфере здравоохранения в США — я жил в Нэшвилле, Теннесси, столице здравоохранения Америки. Очень легко привлекать денежные средства для компаний сферы здравоохранения. Но стоит заговорить о том, что мы собираем для [подобной компании] в Нигерии — как все разбегаются. Это в корне неправильно. Те из вас, кто желает помочь Африке, инвестируйте деньги в устойчивое развитие.\nСейчас я покажу вам один день из жизни Института Сердца, чтобы у вас сложилось представление о том, что мы делаем, и я немного расскажу об этом. То, что мы сделали, показывает, что высококвалифицированное медицинское обслуживание, сравнимое с лучшим в мире, может быть предоставлено и в условиях развивающейся страны. Сейчас у нас 25 сотрудников — все они обучены и сертифицированы в США, Канаде и Великобритании. У нас есть все методики [лечения], которые могут быть применены в Вандербилт, клинике Кливленда — где угодно в США — и при этом делаем их всего за 10% их себестоимости в США. (Аплодисменты)\nДополнительно, у нас есть политика, согласно которой никому не отказывают только из-за невозможности оплатить услуги. Мы заботимся о каждом. (Аплодисменты) Есть ли у вас всего доллар, два доллара — это неважно. Я расскажу вам, как нам это удаётся.\nМы правильно подбираем оборудование. Мы выбираем модульные устройства. Устройства, которые обладают мультимодальными функциями, имеют модульные компоненты и которые легко ремонтировать. И поэтому мы не берём недолговечные устройства, которые не могут долго служить. Мы уделяем особое внимание обучению и следим за тем, чтобы это был возобновляющийся процесс. Все мы скоро умрём и исчезнем, а проблемы останутся до тех пор, пока другие люди не будут продолжать дела с того места, где мы закончили.\nМы следим за тем, что сами производим некоторые вещи. Мы не покупаем разовые дозы радиофармацевтических препаратов — мы покупаем напрямую у производителей генераторы и сами делаем эти препараты. Это снижает издержки. Если в США разовая доза радиофармацевтического препарата стоит 250 долларов, то при самостоятельном производстве мы снижаем цену до двух долларов. (Аплодисменты)\nМы признаем, что единственный способ сократить разрыв между богатыми и бедными странами — это образование и технология. Все эти проблемы, о которых мы говорим, исчезнут, если мы сделаем упор на развитии. Технология является превосходным уравнителем. Как заставить её работать? Доказано: самообслуживание экономически эффективно. Это предоставляет возможность сельским центрам, и мы можем разумно использовать опыт.\nТак устроены наши центры. В настоящее время у нас есть три [центра], расположенные на Карибских островах, и мы планируем построить четвёртый. На этот раз мы решили пойти в Африку. Мы будем строить Североафриканский Институт Сердца в Порт-Харкорт, Нигерия. Этот проект начнётся через несколько месяцев. Мы надеемся открыть его в 2008-2009 году. Мы построим и другие центры. Эта модель может быть адаптирована к любому процессу заболевания. Все элементы, все центры связаны посредством коммутатора с центральным сервером, и все изображения отправляются на аналитические станции. Мы спроектировали телемедицинскую помощь. Это наша собственная разработка, и мы счастливы поделиться тем, чему мы научились, с любым, кому интересно этим заниматься. И при этом можно получать прибыль.\nМы следим за тем, что телемедицинская платформа предоставляет доступ медицинским экспертам в любой точке мира простым нажатием кнопки. Я покажу вам, как это происходит. Это Институт Сердца. Любые врачи могут войти в его систему. Я могу позвонить вам в Швейцарию и сказать: «Зайди в нашу систему, посмотри на миссис Джонс, на её анализы. Что ты думаешь?» И они дают мне информацию, в результате чего мы можем лучше заботиться о пациенте. И пациенту не надо никуда ехать. И ему не придётся тревожиться из-за недостаточно профессионального диагноза.\nМы также применяем электронную систему медицинской регистрации. Я горжусь тем, что воплощённые нами [новшества] отсутствуют у 80% лечебных практик в США, хотя технология для этого есть. Но и они могут воспользоваться этой роскошью. Потому что если вы не можете получить должного в Нэшвилле, то поедете в Бирмингем, всего два часа езды, и вы получите нужное [лечение]. Если вы не можете получить его в Кливленде, то можете поехать в Цинциннати. Здесь же мы не можем такого позволить, поэтому сами всё делаем. Когда мы это делаем, мы снижаем стоимость лечения. Мы распространяем это и на сельские центры, делая доступным. Каждый получит лечение, которое он заслуживает.\nНо одной технологией здесь не обойтись, мы понимаем это. Профилактика должна быть частью решения — и мы делаем на ней акцент. Но при этом нужно объяснить людям, что можно сделать. Невозможно сказать им, что это будет дорого, они уйдут домой и не смогут этого сделать. Им надо жить, им надо есть. В качестве самого эффективного и простого решения мы рекомендуем физические упражнения. Каждый год мы проводим прогулки — каждый март и апрель. Мы объединяем людей в группы и даём им сложные задания. Та группа, которая потеряет больше всего веса, получает призы. Те группы, которые проходят больше всего согласно показаниям шагомера, тоже получают призы. Мы проводим такое постоянно. Мы поощряем участие детей. Так с самого детства мы приучаем детей к этим действиям. Потому что однажды выучив их,\nони привыкнут их делать. С нашей деятельностью мы создали только в одной Ямайке по меньшей мере 100 квалифицированных рабочих мест, и все они — врачи с опытом и специальным обучением. Мы вылечили более 1 000 малоимущих больных, которые могли бы умереть, включая установку четырёх бесплатных кардиостимуляторов пациентам с полной блокадой сердца. Те, кто разбираются в кардиологии, поймут, что полная блокада сердца значит смерть. Если человеку не установить кардиостимулятор, он умрёт. И мы довольны [своими достижениями].\nКосвенно, мы сберегли правительству Ямайки пять миллионов долларов от тех людей, которые бы полетели в Майями или Атланту лечиться. И мы, к счастью, спасли много жизней. К концу этого года наш вклад в лечение малоимущих составит более одного миллиона долларов. В первые четыре месяца он был 340 000 долларов, в среднем 85 000 долларов в месяц. Правительство бы не сделало этого, потому что ему приходится выбирать, куда вкладывать. Ему нужно инвестировать в другие нужды. Но мы всё ещё способны это делать. Нам говорят: «Как же вы можете это делать?» И вот как мы это делаем. По меньшей мере 4 000 богатых ямайцев, которые летали лечиться на Майями, поклялись, что не полетят на Майями, потому что на Карибских островах есть Институт Сердца. А если же они полетят на Майями, то потратят гораздо больше — в восемь-десять раз больше. И они рады потратить деньги дома, при этом получая лечение на том же уровне. И на эти деньги — от каждого, кто оплачивает лечение — мы можем лечить по меньшей мере четырёх людей, которые не способны оплачивать лечение. (Аплодисменты)\nНо для успешности этого процесса развитие должно быть устойчивым. Поэтому мы делаем акцент на обучении. Обучение критически важно. Мы зашли ещё дальше: мы наладили отношения с Университетом Технологии на Ямайке, где я сейчас тоже работаю. Мы начали медико-биологическую инженерную программу, чтобы обучать на местах людей, которые могут ремонтировать оборудование. Так нам не придётся сталкиваться с износом и подобным проблемами. Мы также начали дополнительные программы обучения работы с медицинскими технологиями — обучения людей эхокардиографии, и тому подобному. При таком виде обучения у людей есть мотивация. Потому что теперь они могут, к примеру, получить степень бакалавра в области медицинской визуализации. Хочу, чтобы вы послушали самих обучающихся, что это значит для них.\n(Видео) Доктор Джейсон Топпинг: «Меня зовут Джейсон Топпинг. Я являюсь старшим ординатором в анестезии в интенсивной терапии при Университетской Больнице Вест-Индии. Я пришёл в Институт Сердца в 2006 году, в качестве курса по выбору моей программы анестезии и интенсивной терапии. Я провёл три месяца в Институте Сердца. И среди моих коллег не было сомнения по поводу полезности обучения, которое я здесь получил. Думаю, что сейчас растёт интерес к эхокардиографии, в частности, и её применении в наших условиях».\nШерон Лазарус: «Я являюсь специалистом по эхокардиографии в Институте Сердца Карибских островов в течение последних двух лет. Я прошла обучение в Институте. Думаю, что этот аспект обучения в кардиологии, который предоставляет на Ямайке Институт Сердца Карибских островов, очень важен для диагностики сердечно-сосудистых заболеваний».\nЭрнест Маду: Урок, который можно извлечь из этого — это всё возможно воплотить и сделать устойчивым, и можно сделать доступным для любого. Кто мы такие, чтобы решать, что бедные люди не могут получить самую лучшую медицинскую помощь? Кто позволил вам быть господом Богом? Это не моё решение. Моя работа — следить за тем, чтобы у каждого человека, независимо от того, что дала ему судьба, была возможность получить лучшее медицинское обслуживание в жизни. Следующий пример — Североафриканский Институт Сердца, который мы собираемся построить в Порт-Харкорте, Нигерия, как я сказал ранее. Мы построим и другие центры в Западной Африке. Эти же системы мы перенесём и в другие области, например, диализное лечение. Любому, кто заинтересован в этом в любой сфере медицинских услуг, мы будем рады помочь и рассказать, как мы этого достигли\nи как он сможет этого достигнуть. Если мы будем это делать, то сможем изменить здравоохранение Африки. Африка была добра к нам, самое время отдать ей должное. Я ухожу. Те, кто хотят идти, могут пойти со мной. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Ernest Madu: World-class health care
TED Talk Subtitles and Transcript: Dr. Ernest Madu runs the Heart Institute of the Caribbean in Kingston, Jamaica, where he proves that -- with careful design, smart technical choices, and a true desire to serve -- it's possible to offer world-class healthcare in the developing world.
It is interesting that in the United States, the most significant health-care budget goes to cardiovascular disease care, whether it's private or public. There's no comparison at all. In Africa -- where it is a major killer -- it is totally ignored.
And that situation cannot be right. We must do something about it. A health status of a nation parallels development of that nation. 17 million people die every year from heart disease. 32 million heart attacks and strokes occur. Most of this is in developing countries, and the majority is in Africa. 85 percent of global disease burden for cardiovascular disease is in developing countries -- not in the West -- and yet 90 percent of the resources are in the West.
Who is at risk? People like you. It's not just the Africans that should be concerned about that. All friends of Africa, that will have reason to be in Africa at some point in time, should be very concerned about this deplorable situation. Has anyone here wondered what will happen if you go back to your room at night, and you start getting chest pains, shortness of breath, sweating? You're having a heart attack. What are you going to do? Will you fly back to the U.S., Germany, Europe? No, you will die. 50 percent will die within 24 hours, if not treated.
This is what's going on. In a look at the map of the U.S. -- the graph here, 10 million people here, 10 million here. By the time you get to 50, it's almost no one left in Nigeria -- life expectancy is 47. It's not because some people don't survive childhood illnesses -- they do -- but they do not survive after the time that they reach about 45 years old and 50 years old. And those are the times they're most productive. Those are the times that they should be contributing to Africa's development. But they're not there. The best way to spiral into a cycle of poverty is to kill the parents. If you cannot secure the parents, you cannot guarantee the security of the African child.
What are the risk factors? It's very well known. I'm not going to spend a lot of time on those. These are just for information: hypertension, diabetes, obesity, lack of exercise. The usual suspects. Right here in Tanzania, 30 percent of individuals have hypertension. 20 percent are getting treated. Only less than one percent are adequately treated. If we can treat hypertension alone in Africa, we'll save 250,000 lives a year. That's quite significant!
Easy to treat. Look at the situation in Mauritius. In eight short years -- we're here talking about HIV, malaria, which is all good. We cannot make the mistakes we've made with malaria and HIV. In eight short years, non-communicable diseases will become the leading causes of death in Africa.
That is something to keep in mind. We can't deal with it with situations like this. This is a typical African hospital. We can't depend on the elites -- they go to USA, Germany, U.K. for treatment. Unbelievable. You can't depend on foreign aid alone. Here is the situation: countries are turning inwards. Post-9/11, [the] United States has had a lot of trouble to deal with, their own internal issues. So, they spend their money trying to fix those problems. You can't rightly -- it's not their responsibility, it is my responsibility. I have to take care of my own problems. If they help, that's good! But that is not my expectation. These worsening indices of health care or health studies in Africa demand a new look. We cannot keep on doing things the way we've always done them. If they have not worked, we have to look for alternative solutions.
I'm here to talk to you about solutions. This has been -- what has been a difficult sign to some of us. Several years ago, we started thinking about it. Everyone knows the problem. No one knows what the solutions are. We decided that we needed to put our money where our mouth is. Everyone is ready to throw in money, in terms of free money aid to developing countries. Talk about sustainable investment, no one is interested. You can't raise money. I have done businesses in healthcare in the United States -- I live in Nashville, Tennessee, health care capital of America. [It's] very easy to raise money for health-care ventures. But start telling them, you know, we're going to try to do it in Nigeria -- everyone runs away. That is totally wrong. Those of you in the audience here, if you want to help Africa, invest money in sustainable development.
Let me lead you through a day in the life of the Heart Institute, so you get a glimpse of what we do, and I'll talk a little bit more about it. What we have done is to show that high-quality health care, comparable to the best anywhere in the world, can be done in a developing country environment. We have 25 positions right now -- all of them trained, board certified in the USA, Canada or Britain. We have every modality that can be done in Vanderbilt, Cleveland Clinic -- everywhere in the U.S. -- and we do it for about 10 percent of the cost that you will need to do those things in the United States. (Applause)
Additionally, we have a policy that no one is ever turned away because of ability to pay. We take care of everyone. (Applause) Whether you have one dollar, two dollars -- it doesn't matter. And I will tell you how we're able to do it.
We make sure that we select our equipment properly. We go for modular units. Units that have multi-modality functions have modular components. Easy to repair, and because of that, we do not take things that are not durable and cannot last. We emphasize training, and we make sure that this process is regenerative. Very soon we will all be dead and gone, but the problems will stay, unless we have people taking over from where we stopped.
We made sure that we produced some things ourselves. We do not buy unit doses of radiopharmaceuticals. We get the generators from the companies. We manufacture them in-house, ourselves. That keeps the costs down. So, for a radiopharmaceutical in the U.S. -- that you'll get a unit dose for 250 dollars -- when we're finished manufacturing it in-house, we come at a price of about two dollars. (Applause)
We recognize that the only way to bridge the gap between the rich and poor countries is through education and technology. All these problems we're talking about -- if we bring development, they will all disappear. Technology is a great equalizer. How do we make it work? It's been proved: self-care is cost-effective. It extends opportunity to the rural centers, and we can use expertise in a very smart way.
This is the way our centers are set up. We currently have three locations in the Caribbean, and we're planning a fourth one. And we have now decided to go into Africa. We will be doing the West African Heart Institute in Port Harcourt, Nigeria. That project will be starting within the next few months. We hope to open in 2008-09. And we will do other centers. This model can be adapted to every disease process. All the units, all the centers, are linked through a switched hub to a central server, and all the images are populated to review stations. And we designed this telemedicine solution. It's proprietary to us, and we are happy to share what we have learned with anyone who is interested in doing it. You can still be profitable.
We make sure that the telemedicine platform gives access to expert medical specialists anywhere in the world, just by a click of the button. I'll lead you through, to see how this happens. This is at the Heart Institute. The doctors from anywhere can log in. I can call you in Switzerland and say, "Listen, go into our system. Look at Mrs. Jones. Look at the study, tell me what you think." They'll give me that information, and we'll make the care of the patient better. The patient doesn't have to travel. He doesn't have to experience the anxiety of not knowing because of limited expertise.
We also use [an] electronic medical record system. I'm happy to say that the things we have implemented -- 80 percent of U.S. practices do not have them, and yet the technology is there. But you know, they have that luxury. Because if you can't get it in Nashville, you can travel to Birmingham, two hours away, and you'll get it. If you can't get it in Cleveland, you can go to Cincinnati. We don't have that luxury, so we have to make it happen. When we do it, we will put the cost of care down. And we'll extend it to the rural centers and make it affordable. And everyone will get the care they deserve.
It cannot just be technology, we recognize that. Prevention must be part of the solution -- we emphasize that. But, you know, you have to tell people what can be done. It's not possible to tell people to do what is going to be expensive, and they go home and can't do it. They need to be alive, they need to feed. We recommend exercise as the most effective, simple, easy thing to do. We have had walks every year -- every March, April. We form people into groups and make them go into challenges. Which group loses the most weight, we give them prizes. Which groups record more walking distance by pedometer, we give them prizes. We do this constantly. We encourage them to bring children. That way we start exposing the children from very early on, on what these issues are. Because once they learn it,
they will stay with it. In doing this we have created at least 100 skilled jobs in Jamaica alone, and these are physicians with expertise and special training. We have taken care of over 1,000 indigent patients that could have died, including four free pacemakers in patients with complete heart block. For those that understand cardiology, complete heart block means certain death. If you don't get this pacemaker, you will be dead. So we are pleased with that.
Indirectly, we have saved the government of Jamaica five million dollars from people that would have gone to Miami or Atlanta for care. And we've hopefully saved a lot of lives. By the end of this year, we would have contributed over one million dollars in indigent care. In the first four months, it's been 340,000 dollars, averaging 85,000 dollars a month. The government will not do that, because they have competing needs. They need to put resources elsewhere. But we can still do it. People say, "How can you do that?" This is how we can do that. At least 4,000 rich Jamaicans that were heading to Miami for treatment have self-confessed that they did not go to Miami because of the Heart Institute of the Caribbean. And, if they went to Miami, they will spend significantly more -- eight to 10 times more. And they feel happy spending it at home, getting the same quality of care. And for that money -- for every one patient that has the money to pay, it gives us an opportunity to take care of at least four people that do not have the resources to pay. (Applause)
For this to work, this progress must be sustainable. So, we emphasize training. Training is critical. We have gone further: we have formed a relationship with the University of Technology, Jamaica, where I now have an appointment. And we are starting a biomedical engineering program, so that we will train people locally, who can repair that equipment. That way we're not going to deal with obsolescence and all those kinds of issues. We're also starting ancillary health-care technology training programs -- training people in echocardiography, cardiac ultrasound, those kinds of things. Now, with that kind of training, it gives people motivation. Because now they will get a bachelors degree in medical imaging and all that kind of stuff. In the process, I want you to just hear from the trainees themselves what it has meant for them.
(Video) Dr. Jason Topping: My name is Jason Topping. I'm a senior resident in anesthesia in intensive care at the University Hospital of the West Indies. I came to the Heart Institute in 2006, as part of my elective in my anesthesia and intensive care program. I spent three months at the Heart Institute. There's been no doubt around my colleagues about the utility of the training I received here, and I think there's been an increased interest now in -- particularly in echocardiography and its use in our setting.
Sharon Lazarus: I am an echocardiographer at the Heart Institute of the Caribbean, since the past two years. I received training at this institution. I think this aspect of training in cardiology that the Heart Institute of the Caribbean has introduced in Jamaica is very important in terms of diagnosing cardiac diseases.
Ernest Madu: The lesson in this is that it can be done, and it can be sustained, and you can make it possible for everyone. Who are we to decide that poor people cannot get the best care? When have you been appointed to play God? It is not my decision. My job is to make sure that every person, no matter what fate has assigned to you, will have the opportunity to get the best quality health care in life. Next stop is West African Heart Institute, that we are going to be doing in Port Harcourt, Nigeria, as I said before. We will do other centers across West Africa. We will extend the same system into other areas, like dialysis treatment. And anyone who is interested in doing it in any health care situation, we will be happy to assist you and tell you how we've done it,
and how you can do it. If we do this, we can change the face of health care in Africa. Africa has been good to us; it is time for us to give back to Africa. I am going. Those who want to come, I welcome you to come along with me. Thank you. (Applause)
|
Эрнест Маду о медицинской помощи мирового уровня
TED Talk Subtitles and Transcript: Доктор Эрнест Маду управляет Институтом Сердца Карибских островов в Кингстоне, Ямайка, где доказывает, что при продуманном дизайне, умном техническом выборе и искреннем желании служить, возможно предоставить медицинскую помощь мирового уровня и в развивающихся странах.
Интересно, что в США самая большая часть бюджета здравоохранения, как частного, так и государственного, выделена на лечение сердечно-сосудистых заболеваний. Нигде в мире нет подобного. В Африке — где эти заболевания являются основной причиной смертности — они полностью игнорируются.
Так быть не должно, мы обязаны что-то сделать. Состояние здоровья нации соответствует развитию этой нации. Ежегодно от сердечно-сосудистых заболеваний умирают 17 миллионов людей, случается 32 миллиона инфарктов и приступов стенокардии. Б́ольшая доля этого приходится на развивающиеся страны, в основном, на Африку. 85% сердечно-сосудистых заболеваний в мире приходится на развивающиеся страны — не на Запад — и при этом 90% денежных средств приходится на Запад.
Кто в опасности? Такие люди, как вы. Беспокоиться нужно не только об африканцах. Всем сочувствующим Африке, у которых будет причина находиться в Африке в какой-то момент времени, следует побеспокоиться об этой печальной ситуации. Кто-нибудь представлял, что случиться, если однажды ночью вы придёте к себе в комнату, и у вас начнутся боли в груди, одышка и испарина? Случится сердечный приступ. И что же вы сделаете? Полетите назад в США, Германию, Европу? Нет, вы умрёте. 50% умирают в течение 24 часов, если им не будет оказана медицинская помощь.
Вот что происходит. Посмотрим на карту США — этот график, 10 миллионов людей здесь, 10 миллионов — здесь. Когда вам будет под 50, в Нигерии уже почти никого не останется, потому что продолжительность жизни 47 лет. И это происходит не потому, что некоторые не выживают из-за детских болезней — они выживают — но они не выживают после того, как достигают 45 и 50 лет. А это время самой высокой производительности. Это время, когда они должны прилагать усилия к развитию Африки. Но их уже нет в живых. Лучший способ войти в цикл бедности — убить родителей. Если невозможно защитить родителей, то невозможно гарантировать безопасность африканского ребёнка.
Каковы факторы риска? Они хорошо известны. Я не буду про них долго рассказывать. Просто для информации: гипертония, диабет, ожирение, недостаточная физическая нагрузка. Самые частые причины. Здесь, в Танзании, у 30% людей гипертония, и только 20% получают медицинскую помощь. Причём только меньше 1% получают компетентную медицинскую помощь. Если мы смогли бы лечить только гипертонию в Африке, то мы могли бы спасти 250 000 жизней в год. А это значительно!
И легко лечить. Взгляните на ситуацию в Маврикии. За 8 лет — мы говорим о ВИЧ, малярии, всё наладилось. Мы больше не можем допустить тех ошибок, которые допустили с малярией и ВИЧ. За восемь коротких лет, неинфекционные заболевания станут основной причиной смертности в Африке.
Об этом нужно помнить. Мы не можем с этим бороться при таком положении дел. Вот типичная африканская больница. Нельзя рассчитывать на элиту — её представители едут лечиться в США, Германию, Великобританию. Немыслимо. Нельзя рассчитывать только на иностранную помощь. Ситуация такова, что страны начинают сосредотачиваться на себе. После 9/11 у США было множество проблем, которые нужно решить, своих внутренних неурядиц. И они тратили свои деньги в попытке решить эти проблемы. И нельзя [рассчитывать на них] — это не их обязанность, это моя обязанность. Я сам должен отвечать за мои проблемы. Здорово, если они помогут! Но я этого не жду. Ухудшение индексов здравоохранения и исследования здоровья Африки требуют нового взгляда на вещи. Мы не можем дальше решать проблемы теми путями, какими всегда решали. Если они не срабатывали, нужно искать новых решений.
И я здесь для того, чтобы рассказать вам об этих решениях. Это было тяжёлым сигналом для некоторых из нас. Несколько лет назад мы начали думать об этом. Каждый знает проблему. Но никто не знает решения. Мы решили, что нужно выполнять свои обещания. Любой готов отдать деньги, в смысле легко оказать денежную помощь развивающимся странам. Но если говорить об устойчивом развитии, то никто не заинтересован. На это невозможно собрать деньги. Я работал в сфере здравоохранения в США — я жил в Нэшвилле, Теннесси, столице здравоохранения Америки. Очень легко привлекать денежные средства для компаний сферы здравоохранения. Но стоит заговорить о том, что мы собираем для [подобной компании] в Нигерии — как все разбегаются. Это в корне неправильно. Те из вас, кто желает помочь Африке, инвестируйте деньги в устойчивое развитие.
Сейчас я покажу вам один день из жизни Института Сердца, чтобы у вас сложилось представление о том, что мы делаем, и я немного расскажу об этом. То, что мы сделали, показывает, что высококвалифицированное медицинское обслуживание, сравнимое с лучшим в мире, может быть предоставлено и в условиях развивающейся страны. Сейчас у нас 25 сотрудников — все они обучены и сертифицированы в США, Канаде и Великобритании. У нас есть все методики [лечения], которые могут быть применены в Вандербилт, клинике Кливленда — где угодно в США — и при этом делаем их всего за 10% их себестоимости в США. (Аплодисменты)
Дополнительно, у нас есть политика, согласно которой никому не отказывают только из-за невозможности оплатить услуги. Мы заботимся о каждом. (Аплодисменты) Есть ли у вас всего доллар, два доллара — это неважно. Я расскажу вам, как нам это удаётся.
Мы правильно подбираем оборудование. Мы выбираем модульные устройства. Устройства, которые обладают мультимодальными функциями, имеют модульные компоненты и которые легко ремонтировать. И поэтому мы не берём недолговечные устройства, которые не могут долго служить. Мы уделяем особое внимание обучению и следим за тем, чтобы это был возобновляющийся процесс. Все мы скоро умрём и исчезнем, а проблемы останутся до тех пор, пока другие люди не будут продолжать дела с того места, где мы закончили.
Мы следим за тем, что сами производим некоторые вещи. Мы не покупаем разовые дозы радиофармацевтических препаратов — мы покупаем напрямую у производителей генераторы и сами делаем эти препараты. Это снижает издержки. Если в США разовая доза радиофармацевтического препарата стоит 250 долларов, то при самостоятельном производстве мы снижаем цену до двух долларов. (Аплодисменты)
Мы признаем, что единственный способ сократить разрыв между богатыми и бедными странами — это образование и технология. Все эти проблемы, о которых мы говорим, исчезнут, если мы сделаем упор на развитии. Технология является превосходным уравнителем. Как заставить её работать? Доказано: самообслуживание экономически эффективно. Это предоставляет возможность сельским центрам, и мы можем разумно использовать опыт.
Так устроены наши центры. В настоящее время у нас есть три [центра], расположенные на Карибских островах, и мы планируем построить четвёртый. На этот раз мы решили пойти в Африку. Мы будем строить Североафриканский Институт Сердца в Порт-Харкорт, Нигерия. Этот проект начнётся через несколько месяцев. Мы надеемся открыть его в 2008-2009 году. Мы построим и другие центры. Эта модель может быть адаптирована к любому процессу заболевания. Все элементы, все центры связаны посредством коммутатора с центральным сервером, и все изображения отправляются на аналитические станции. Мы спроектировали телемедицинскую помощь. Это наша собственная разработка, и мы счастливы поделиться тем, чему мы научились, с любым, кому интересно этим заниматься. И при этом можно получать прибыль.
Мы следим за тем, что телемедицинская платформа предоставляет доступ медицинским экспертам в любой точке мира простым нажатием кнопки. Я покажу вам, как это происходит. Это Институт Сердца. Любые врачи могут войти в его систему. Я могу позвонить вам в Швейцарию и сказать: «Зайди в нашу систему, посмотри на миссис Джонс, на её анализы. Что ты думаешь?» И они дают мне информацию, в результате чего мы можем лучше заботиться о пациенте. И пациенту не надо никуда ехать. И ему не придётся тревожиться из-за недостаточно профессионального диагноза.
Мы также применяем электронную систему медицинской регистрации. Я горжусь тем, что воплощённые нами [новшества] отсутствуют у 80% лечебных практик в США, хотя технология для этого есть. Но и они могут воспользоваться этой роскошью. Потому что если вы не можете получить должного в Нэшвилле, то поедете в Бирмингем, всего два часа езды, и вы получите нужное [лечение]. Если вы не можете получить его в Кливленде, то можете поехать в Цинциннати. Здесь же мы не можем такого позволить, поэтому сами всё делаем. Когда мы это делаем, мы снижаем стоимость лечения. Мы распространяем это и на сельские центры, делая доступным. Каждый получит лечение, которое он заслуживает.
Но одной технологией здесь не обойтись, мы понимаем это. Профилактика должна быть частью решения — и мы делаем на ней акцент. Но при этом нужно объяснить людям, что можно сделать. Невозможно сказать им, что это будет дорого, они уйдут домой и не смогут этого сделать. Им надо жить, им надо есть. В качестве самого эффективного и простого решения мы рекомендуем физические упражнения. Каждый год мы проводим прогулки — каждый март и апрель. Мы объединяем людей в группы и даём им сложные задания. Та группа, которая потеряет больше всего веса, получает призы. Те группы, которые проходят больше всего согласно показаниям шагомера, тоже получают призы. Мы проводим такое постоянно. Мы поощряем участие детей. Так с самого детства мы приучаем детей к этим действиям. Потому что однажды выучив их,
они привыкнут их делать. С нашей деятельностью мы создали только в одной Ямайке по меньшей мере 100 квалифицированных рабочих мест, и все они — врачи с опытом и специальным обучением. Мы вылечили более 1 000 малоимущих больных, которые могли бы умереть, включая установку четырёх бесплатных кардиостимуляторов пациентам с полной блокадой сердца. Те, кто разбираются в кардиологии, поймут, что полная блокада сердца значит смерть. Если человеку не установить кардиостимулятор, он умрёт. И мы довольны [своими достижениями].
Косвенно, мы сберегли правительству Ямайки пять миллионов долларов от тех людей, которые бы полетели в Майями или Атланту лечиться. И мы, к счастью, спасли много жизней. К концу этого года наш вклад в лечение малоимущих составит более одного миллиона долларов. В первые четыре месяца он был 340 000 долларов, в среднем 85 000 долларов в месяц. Правительство бы не сделало этого, потому что ему приходится выбирать, куда вкладывать. Ему нужно инвестировать в другие нужды. Но мы всё ещё способны это делать. Нам говорят: «Как же вы можете это делать?» И вот как мы это делаем. По меньшей мере 4 000 богатых ямайцев, которые летали лечиться на Майями, поклялись, что не полетят на Майями, потому что на Карибских островах есть Институт Сердца. А если же они полетят на Майями, то потратят гораздо больше — в восемь-десять раз больше. И они рады потратить деньги дома, при этом получая лечение на том же уровне. И на эти деньги — от каждого, кто оплачивает лечение — мы можем лечить по меньшей мере четырёх людей, которые не способны оплачивать лечение. (Аплодисменты)
Но для успешности этого процесса развитие должно быть устойчивым. Поэтому мы делаем акцент на обучении. Обучение критически важно. Мы зашли ещё дальше: мы наладили отношения с Университетом Технологии на Ямайке, где я сейчас тоже работаю. Мы начали медико-биологическую инженерную программу, чтобы обучать на местах людей, которые могут ремонтировать оборудование. Так нам не придётся сталкиваться с износом и подобным проблемами. Мы также начали дополнительные программы обучения работы с медицинскими технологиями — обучения людей эхокардиографии, и тому подобному. При таком виде обучения у людей есть мотивация. Потому что теперь они могут, к примеру, получить степень бакалавра в области медицинской визуализации. Хочу, чтобы вы послушали самих обучающихся, что это значит для них.
(Видео) Доктор Джейсон Топпинг: «Меня зовут Джейсон Топпинг. Я являюсь старшим ординатором в анестезии в интенсивной терапии при Университетской Больнице Вест-Индии. Я пришёл в Институт Сердца в 2006 году, в качестве курса по выбору моей программы анестезии и интенсивной терапии. Я провёл три месяца в Институте Сердца. И среди моих коллег не было сомнения по поводу полезности обучения, которое я здесь получил. Думаю, что сейчас растёт интерес к эхокардиографии, в частности, и её применении в наших условиях».
Шерон Лазарус: «Я являюсь специалистом по эхокардиографии в Институте Сердца Карибских островов в течение последних двух лет. Я прошла обучение в Институте. Думаю, что этот аспект обучения в кардиологии, который предоставляет на Ямайке Институт Сердца Карибских островов, очень важен для диагностики сердечно-сосудистых заболеваний».
Эрнест Маду: Урок, который можно извлечь из этого — это всё возможно воплотить и сделать устойчивым, и можно сделать доступным для любого. Кто мы такие, чтобы решать, что бедные люди не могут получить самую лучшую медицинскую помощь? Кто позволил вам быть господом Богом? Это не моё решение. Моя работа — следить за тем, чтобы у каждого человека, независимо от того, что дала ему судьба, была возможность получить лучшее медицинское обслуживание в жизни. Следующий пример — Североафриканский Институт Сердца, который мы собираемся построить в Порт-Харкорте, Нигерия, как я сказал ранее. Мы построим и другие центры в Западной Африке. Эти же системы мы перенесём и в другие области, например, диализное лечение. Любому, кто заинтересован в этом в любой сфере медицинских услуг, мы будем рады помочь и рассказать, как мы этого достигли
и как он сможет этого достигнуть. Если мы будем это делать, то сможем изменить здравоохранение Африки. Африка была добра к нам, самое время отдать ей должное. Я ухожу. Те, кто хотят идти, могут пойти со мной. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Joseph Lekuton: A parable for Kenya\nTED Talk Subtitles and Transcript: Joseph Lekuton, a member of parliament in Kenya, starts with the story of his remarkable education, then offers a parable of how Africa can grow. His message of hope has never been more relevant.\nMy name is Joseph, a Member of Parliament in Kenya. Picture a Maasai village, and one evening, government soldiers come, surround the village and ask each elder to bring one boy to school. That's how I went to school -- pretty much a government guy pointing a gun and told my father, \"You have to make a choice.\" I walked very comfortably to this missionary school, that was run by an American missionary. The first thing the American missionary gave me was a candy. I had never in my life ever tasted candy. So I said to myself, with all these hundred other boys, this is where I belong.\n(Laughter) I stayed.\nWhen everybody else was dropping out. My family moved; we're nomads. It was a boarding school, I was seven -- Every time it closed you had to travel to find them. 40-50 miles, it doesn't matter. You slept in the bush, but you kept going.\nAnd I stayed. I don't know why, but I did. All of a sudden I passed the national examination, found myself in a very beautiful high school in Kenya. And I finished high school. And just walking, I found a man who gave me a full scholarship to the United States. My mother still lived in a cow-dung hut, none of my brothers were going to school, and this man told me, \"Here, go.\"\nI got a scholarship to St. Lawrence University, Upstate New York; finished that. And after that I went to Harvard Graduate School; finished that. Then I worked in DC a little bit: I wrote a book for National Geographic and taught U.S. history. And every time, I kept going back home, listening to their problems -- sick people, people with no water, all this stuff -- every time I go back to America, I kept thinking about them.\nThen one day, an elder gave me a story that went like this: long time ago, there was a big war between tribes. This specific tribe was really afraid of this other Luhya tribe. Every time, they sent scouts to make sure no one attacked them. So one day, the scouts came running and told the villagers, \"The enemies are coming. Only half an hour away, they'll be here.\" So people scrambled, took their things and ready to go, move out. But there were two men: one man was blind, one man had no legs -- he was born like that. The leader of the chiefs said, \"No, sorry. We can't take you. You'll slow us down. We have to flee our women and children, we have to run.\" And they were left behind, waiting to die.\nBut these two people worked something out. The blind man said, \"Look, I'm a very strong man but I can't see.\" The man with no legs says, \"I can see as far as the end of the world, but I can't save myself from a cat, or whatever animals.\" The blind man went down on his knees like this, and told the man with no legs to go over his back, and stood up. The man on top can see, the blind man can walk. These guys took off, followed the footsteps of the villagers until they found and passed them.\nSo, this was told to me in a setup of elders. And it's a really poor area. I represent Northern Kenya: the most nomadic, remote areas you can even find. And that man told me, \"So, here you are. You've got a good education from America, you have a good life in America; what are you going to do for us? We want you to be our eyes, we'll give you the legs. We'll walk you, you lead us.\"\nThe opportunity came. I was always thinking about that: \"What can I do to help my people? Every time you go to an area where for 43 years of independence, we still don't have basic health facilities. A man has to be transported in a wheelbarrow 30 km for a hospital. No clean drinking water.\nSo I said, \"I'm going to dedicate myself. I'm leaving America. I'm going to run for office.\" Last June, I moved from America, ran in July election and won. And I came for them, and that's my goal.\nRight now I have in place, for the last nine months, a plan that in five years, every nomad will have clean drinking water. We're building dispensaries across that constituency. I'm asking my friends from America to help with bringing nurses or doctors to help us out. I'm trying to improve infrastructure. I'm using the knowledge I received from the United States and from my community to move them forward. I'm trying to develop homegrown solutions to our issues because people from outside can come and help us, but if we don't help ourselves, there's nothing to do.\nMy plan right now as I continue with introducing students to different fields -- some become doctors, some lawyers -- we want to produce a comprehensive group of people, students who can come back and help us see a community grow that is in the middle of a huge economic recession.\nAs I continue to be a Member of Parliament and as I continue listening to all of you talking about botany, health, democracy, new inventions, I'm hoping that one day in my own little community -- which is 26,000 square km, maybe five times Rhode Island -- with no roads, we'll be able to become a model to help others develop.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джозеф Лекутон рассказывает кенийскую притчу\nTED Talk Subtitles and Transcript: Джозеф Лекутон, член парламента Кении, начинает с истории своего удивительного образования, после чего рассказывает притчу о том, как Африка может вырасти. Его послание надежды не может быть более уместным.\nМеня зовут Джозеф, я член парламента Кении. Представьте себе деревню Масаев. И как-то вечером, приходят солдаты, окружают деревню, и хотят, чтобы каждый взростлый привел одного мальчика для школы. Вот так я пошел в школу - на деле пока военный насачивал оружие, и говорил моему отцу, „Вам надо сделать выбор”. Так что мне было очень удобно ходить в миссионерскую школу, которую содержал американский миссионер, и первое, что американский миссионер сделал, это дать мне конфету. Я никогда до тeх пор в жизни не пробовал конфеты. И я сказал себе, со всеми другими сотнями мальчишками, здесь мое место. Я оставался - (Смех) - когда все другие уходили из школы. Моя семья перемещалась. Мы номады. Каждый раз, когда школа закрывалась – она была интернатом, а мне было семь - приходилось ехать, что бы найти их. За 50 миль, за 40 миль, без значения. Спал в буше, но продолжал ходить.\nИ я оставался. Не знаю почему, но я оставался. И вдруг, я выдержал национальные экзамены, и оказался в очень красивой гимназии в Кении. И окончил гимназию. И просто расхаживая, встретил человека, который дал мне полную стипендию в США. Моя мать все еще живет в лачуге из коровьего навоза, никто из моих братьев не ходит в школу, а этот человек сказал мне, „Вот, иди”.\nТак я получил стипендию в Университет Св. Лаврентия, в северной части штата Нью-Йорк. Окончив его, после этого защитил научную степень в Гарварде. Окончив это, немного работал в Округе Колумбия. Написал книгу для National Geographic и преподавал историю, историю США. И каждый раз, возвращаясь домой, выслушивал проблемы этих людей, больных людей, людей без воды, все это. И каждый раз, когда уезжал обратно в Америку, думал о них.\nИ один день, кто то из взростлых рассказал мне историю, и вот какой она была. Давным-давно, шла большая война между племенами. И было это конкретное племя, которое очень боялось другого племени, племени Лухья. И каждый раз, они посылали лазутчиков, чтобы знали, что никто не нападает на них. И так один день, лазутчики прибежали и сказали жителям деревни, „Враги идут, они на полчаса отсюда – они будут здесь”. Так что люди разбежались, захвачивая свои вещи и были готовы уходить, выселяться. Но было двое мужчин, один был слепой, у другого не было ног – он так родился. Предводитель старейшин сказал, „Нет, к сожалению, не можем вас взять, вы нас замедлите. Нам надо бежать с женщинами и детьми, нам надо убегать”. И их оставили, в ожидании смерти.\nНо эти люди нашли решение. Слепой сказал, „Смотри, я очень сильный человек, хотя не вижу”. А безногий человек говорит, „Я вижу на край света, но не могу постоять за себя перед кошкой или перед другими животными”. Так что слепой встал на колени, вот так, и сказал безногому вскарабкаться на его спину и встал. Мужчина наверху видит, а слепой может идти. И мужики тронулись, пошли по следам жителей деревни, пока не нашли и не обогнали их.\nЭто мне рассказали в круге старейшин. А это очень бедный район, я представляю Северную Кению - самые номадские, отдаленные районы какие можете найти. И этот человек говорит мне, „Так вот и ты, ты получил хорошее образование в Америке, у тебя хорошая жизнь в Америке, а что ты сделаешь для нас? Нам надо, чтобы ты стал нашими глазами, мы дадим тебе ноги. Мы будем идти за тебя, а ты будешь показывать нам путь”.\nТаким образом предоставилась возможность и я всегда думаю об этом, как могу я помочь моему народу? Каждый раз, когда вы идете в район, где уже 43 лет независимости, у нас все еще нет элементарных условий для работы медиков. Больных надо транспортировать на телеге 20, 30 километров до больницы. Нет чистой питьевой воды.\nТак что я сказал, „Я посвещю себя, я уйду из Америки. Я буду участвовать в выборах”. И так в прошлом июле – я уехал из Америки в июне, участвовал в июльских выборах и победил. И пришел из-за них, а это моя цель.\nИ сейчас, я привел в действие за последние девять месяцев план, в результате которого за пять лет у каждого номада будет чистая питьевая вода. Мы строим диспансеры по всей территории этого избирательного района. Я прошу моих друзей из Америки помочь, высылая медсестер или докторов, которые помогли бы нам. Я пытаюсь улучшить инфраструктуру. Я использую знания, которые получил в Соединеных Штатах и в моей общности, что бы продвинуть их вперед. Я пытаюсь разрабатывать домашние решения на наши проблемы. Потому что мы знаем, мы сознаем, что люди извне могут прийти и помочь нам, но если мы сами не поможем себе, ничего не сможем постичь.\nТак что мой план сейчас, я продолжаю вводить студентов в разные области - некоторые станут докторами, некоторые адвокатами - мы хотим создать группу людей, студентов, с разнообразными специальностями, которые могут вернуться и помочь нам развивать общину, находящуюся в гигантской экономической рецессии.\nИ пока я продолжаю быть членом парламента, и пока я продолжаю выслушивать вас всех, кто говорит о ботанике, говорит о медицине, говорит о демократии, говорит о новых изобретениях, я надеюсь, один день, в моей маленькой общине - которая в 26,000 квадратных километров, может быть в пять раз размера острова Родоса, без дорог - мы сможем стать моделью, помагая другим развиваться. Большое всем спасибо."
}
] |
Joseph Lekuton: A parable for Kenya
TED Talk Subtitles and Transcript: Joseph Lekuton, a member of parliament in Kenya, starts with the story of his remarkable education, then offers a parable of how Africa can grow. His message of hope has never been more relevant.
My name is Joseph, a Member of Parliament in Kenya. Picture a Maasai village, and one evening, government soldiers come, surround the village and ask each elder to bring one boy to school. That's how I went to school -- pretty much a government guy pointing a gun and told my father, "You have to make a choice." I walked very comfortably to this missionary school, that was run by an American missionary. The first thing the American missionary gave me was a candy. I had never in my life ever tasted candy. So I said to myself, with all these hundred other boys, this is where I belong.
(Laughter) I stayed.
When everybody else was dropping out. My family moved; we're nomads. It was a boarding school, I was seven -- Every time it closed you had to travel to find them. 40-50 miles, it doesn't matter. You slept in the bush, but you kept going.
And I stayed. I don't know why, but I did. All of a sudden I passed the national examination, found myself in a very beautiful high school in Kenya. And I finished high school. And just walking, I found a man who gave me a full scholarship to the United States. My mother still lived in a cow-dung hut, none of my brothers were going to school, and this man told me, "Here, go."
I got a scholarship to St. Lawrence University, Upstate New York; finished that. And after that I went to Harvard Graduate School; finished that. Then I worked in DC a little bit: I wrote a book for National Geographic and taught U.S. history. And every time, I kept going back home, listening to their problems -- sick people, people with no water, all this stuff -- every time I go back to America, I kept thinking about them.
Then one day, an elder gave me a story that went like this: long time ago, there was a big war between tribes. This specific tribe was really afraid of this other Luhya tribe. Every time, they sent scouts to make sure no one attacked them. So one day, the scouts came running and told the villagers, "The enemies are coming. Only half an hour away, they'll be here." So people scrambled, took their things and ready to go, move out. But there were two men: one man was blind, one man had no legs -- he was born like that. The leader of the chiefs said, "No, sorry. We can't take you. You'll slow us down. We have to flee our women and children, we have to run." And they were left behind, waiting to die.
But these two people worked something out. The blind man said, "Look, I'm a very strong man but I can't see." The man with no legs says, "I can see as far as the end of the world, but I can't save myself from a cat, or whatever animals." The blind man went down on his knees like this, and told the man with no legs to go over his back, and stood up. The man on top can see, the blind man can walk. These guys took off, followed the footsteps of the villagers until they found and passed them.
So, this was told to me in a setup of elders. And it's a really poor area. I represent Northern Kenya: the most nomadic, remote areas you can even find. And that man told me, "So, here you are. You've got a good education from America, you have a good life in America; what are you going to do for us? We want you to be our eyes, we'll give you the legs. We'll walk you, you lead us."
The opportunity came. I was always thinking about that: "What can I do to help my people? Every time you go to an area where for 43 years of independence, we still don't have basic health facilities. A man has to be transported in a wheelbarrow 30 km for a hospital. No clean drinking water.
So I said, "I'm going to dedicate myself. I'm leaving America. I'm going to run for office." Last June, I moved from America, ran in July election and won. And I came for them, and that's my goal.
Right now I have in place, for the last nine months, a plan that in five years, every nomad will have clean drinking water. We're building dispensaries across that constituency. I'm asking my friends from America to help with bringing nurses or doctors to help us out. I'm trying to improve infrastructure. I'm using the knowledge I received from the United States and from my community to move them forward. I'm trying to develop homegrown solutions to our issues because people from outside can come and help us, but if we don't help ourselves, there's nothing to do.
My plan right now as I continue with introducing students to different fields -- some become doctors, some lawyers -- we want to produce a comprehensive group of people, students who can come back and help us see a community grow that is in the middle of a huge economic recession.
As I continue to be a Member of Parliament and as I continue listening to all of you talking about botany, health, democracy, new inventions, I'm hoping that one day in my own little community -- which is 26,000 square km, maybe five times Rhode Island -- with no roads, we'll be able to become a model to help others develop.
Thank you very much.
(Applause)
|
Джозеф Лекутон рассказывает кенийскую притчу
TED Talk Subtitles and Transcript: Джозеф Лекутон, член парламента Кении, начинает с истории своего удивительного образования, после чего рассказывает притчу о том, как Африка может вырасти. Его послание надежды не может быть более уместным.
Меня зовут Джозеф, я член парламента Кении. Представьте себе деревню Масаев. И как-то вечером, приходят солдаты, окружают деревню, и хотят, чтобы каждый взростлый привел одного мальчика для школы. Вот так я пошел в школу - на деле пока военный насачивал оружие, и говорил моему отцу, „Вам надо сделать выбор”. Так что мне было очень удобно ходить в миссионерскую школу, которую содержал американский миссионер, и первое, что американский миссионер сделал, это дать мне конфету. Я никогда до тeх пор в жизни не пробовал конфеты. И я сказал себе, со всеми другими сотнями мальчишками, здесь мое место. Я оставался - (Смех) - когда все другие уходили из школы. Моя семья перемещалась. Мы номады. Каждый раз, когда школа закрывалась – она была интернатом, а мне было семь - приходилось ехать, что бы найти их. За 50 миль, за 40 миль, без значения. Спал в буше, но продолжал ходить.
И я оставался. Не знаю почему, но я оставался. И вдруг, я выдержал национальные экзамены, и оказался в очень красивой гимназии в Кении. И окончил гимназию. И просто расхаживая, встретил человека, который дал мне полную стипендию в США. Моя мать все еще живет в лачуге из коровьего навоза, никто из моих братьев не ходит в школу, а этот человек сказал мне, „Вот, иди”.
Так я получил стипендию в Университет Св. Лаврентия, в северной части штата Нью-Йорк. Окончив его, после этого защитил научную степень в Гарварде. Окончив это, немного работал в Округе Колумбия. Написал книгу для National Geographic и преподавал историю, историю США. И каждый раз, возвращаясь домой, выслушивал проблемы этих людей, больных людей, людей без воды, все это. И каждый раз, когда уезжал обратно в Америку, думал о них.
И один день, кто то из взростлых рассказал мне историю, и вот какой она была. Давным-давно, шла большая война между племенами. И было это конкретное племя, которое очень боялось другого племени, племени Лухья. И каждый раз, они посылали лазутчиков, чтобы знали, что никто не нападает на них. И так один день, лазутчики прибежали и сказали жителям деревни, „Враги идут, они на полчаса отсюда – они будут здесь”. Так что люди разбежались, захвачивая свои вещи и были готовы уходить, выселяться. Но было двое мужчин, один был слепой, у другого не было ног – он так родился. Предводитель старейшин сказал, „Нет, к сожалению, не можем вас взять, вы нас замедлите. Нам надо бежать с женщинами и детьми, нам надо убегать”. И их оставили, в ожидании смерти.
Но эти люди нашли решение. Слепой сказал, „Смотри, я очень сильный человек, хотя не вижу”. А безногий человек говорит, „Я вижу на край света, но не могу постоять за себя перед кошкой или перед другими животными”. Так что слепой встал на колени, вот так, и сказал безногому вскарабкаться на его спину и встал. Мужчина наверху видит, а слепой может идти. И мужики тронулись, пошли по следам жителей деревни, пока не нашли и не обогнали их.
Это мне рассказали в круге старейшин. А это очень бедный район, я представляю Северную Кению - самые номадские, отдаленные районы какие можете найти. И этот человек говорит мне, „Так вот и ты, ты получил хорошее образование в Америке, у тебя хорошая жизнь в Америке, а что ты сделаешь для нас? Нам надо, чтобы ты стал нашими глазами, мы дадим тебе ноги. Мы будем идти за тебя, а ты будешь показывать нам путь”.
Таким образом предоставилась возможность и я всегда думаю об этом, как могу я помочь моему народу? Каждый раз, когда вы идете в район, где уже 43 лет независимости, у нас все еще нет элементарных условий для работы медиков. Больных надо транспортировать на телеге 20, 30 километров до больницы. Нет чистой питьевой воды.
Так что я сказал, „Я посвещю себя, я уйду из Америки. Я буду участвовать в выборах”. И так в прошлом июле – я уехал из Америки в июне, участвовал в июльских выборах и победил. И пришел из-за них, а это моя цель.
И сейчас, я привел в действие за последние девять месяцев план, в результате которого за пять лет у каждого номада будет чистая питьевая вода. Мы строим диспансеры по всей территории этого избирательного района. Я прошу моих друзей из Америки помочь, высылая медсестер или докторов, которые помогли бы нам. Я пытаюсь улучшить инфраструктуру. Я использую знания, которые получил в Соединеных Штатах и в моей общности, что бы продвинуть их вперед. Я пытаюсь разрабатывать домашние решения на наши проблемы. Потому что мы знаем, мы сознаем, что люди извне могут прийти и помочь нам, но если мы сами не поможем себе, ничего не сможем постичь.
Так что мой план сейчас, я продолжаю вводить студентов в разные области - некоторые станут докторами, некоторые адвокатами - мы хотим создать группу людей, студентов, с разнообразными специальностями, которые могут вернуться и помочь нам развивать общину, находящуюся в гигантской экономической рецессии.
И пока я продолжаю быть членом парламента, и пока я продолжаю выслушивать вас всех, кто говорит о ботанике, говорит о медицине, говорит о демократии, говорит о новых изобретениях, я надеюсь, один день, в моей маленькой общине - которая в 26,000 квадратных километров, может быть в пять раз размера острова Родоса, без дорог - мы сможем стать моделью, помагая другим развиваться. Большое всем спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Pattie Maes + Pranav Mistry: Meet the SixthSense interaction\nTED Talk Subtitles and Transcript: This demo -- from Pattie Maes' lab at MIT, spearheaded by Pranav Mistry -- was the buzz of TED. It's a wearable device with a projector that paves the way for profound interaction with our environment. Imagine \"Minority Report\" and then some.\nI've been intrigued by this question of whether we could evolve or develop a sixth sense -- a sense that would give us seamless access and easy access to meta-information or information that may exist somewhere that may be relevant to help us make the right decision about whatever it is that we're coming across. And some of you may argue, \"Well, don't today's cell phones do that already?\" But I would say no. When you meet someone here at TED -- and this is the top networking place, of course, of the year -- you don't shake somebody's hand and then say, \"Can you hold on for a moment while I take out my phone and Google you?\" Or when you go to the supermarket and you're standing there in that huge aisle of different types of toilet papers, you don't take out your cell phone, and open a browser, and go to a website to try to decide which of these different toilet papers is the most ecologically responsible purchase to make.\nSo we don't really have easy access to all this relevant information that can just help us make optimal decisions about what to do next and what actions to take. And so my research group at the Media Lab has been developing a series of inventions to give us access to this information in a sort of easy way, without requiring that the user changes any of their behavior. And I'm here to unveil our latest effort, and most successful effort so far, which is still very much a work in process. I'm actually wearing the device right now and we've sort of cobbled it together with components that are off the shelf -- and that, by the way, only cost 350 dollars at this point in time.\nI'm wearing a camera, just a simple web cam, a portable, battery-powered projection system with a little mirror. These components communicate to my cell phone in my pocket which acts as the communication and computation device. And in the video here we see my student Pranav Mistry, who's really the genius who's been implementing and designing this whole system. And we see how this system lets him walk up to any surface and start using his hands to interact with the information that is projected in front of him. The system tracks the four significant fingers. In this case, he's wearing simple marker caps that you may recognize. But if you want a more stylish version, you could also paint your nails in different colors.\nAnd the camera basically tracks these four fingers and recognizes any gestures that he's making so he can just go to, for example, a map of Long Beach, zoom in and out, etc. The system also recognizes iconic gestures such as the \"take a picture\" gesture, and then takes a picture of whatever is in front of you. And when he then walks back to the Media Lab, he can just go up to any wall and project all the pictures that he's taken, sort through them and organize them, and re-size them, etc., again using all natural gestures.\nSo, some of you most likely were here two years ago and saw the demo by Jeff Han, or some of you may think, \"Well, doesn't this look like the Microsoft Surface Table?\" And yes, you also interact using natural gestures, both hands, etc. But the difference here is that you can use any surface, you can walk up to any surface, including your hand, if nothing else is available, and interact with this projected data. The device is completely portable, and can be --\n(Applause)\n(Applause ends)\nSo, one important difference is that it's totally mobile. Another even more important difference is that in mass production, this would not cost more tomorrow than today's cell phones and would actually not sort of be a bigger packaging -- could look a lot more stylish than this version that I'm wearing around my neck. But other than letting some of you live out your fantasy of looking as cool as Tom Cruise in \"Minority Report,\" the reason why we're really excited about this device is that it really can act as one of these sixth-sense devices that gives you relevant information about whatever is in front of you. So we see Pranav here going into the supermarket and he's shopping for some paper towels. And, as he picks up a product, the system can recognize the product that he's picking up, using either image recognition or marker technology, and give him the green light or an orange light. He can ask for additional information. So this particular choice here is a particularly good choice, given his personal criteria. Some of you may want the toilet paper with the most bleach in it rather than the most ecologically responsible choice.\n(Laughter)\nIf he picks up a book in the bookstore, he can get an Amazon rating -- it gets projected right on the cover of the book. This is Juan's book, our previous speaker, which gets a great rating, by the way, at Amazon. And so, Pranav turns the page of the book and can then see additional information about the book -- reader comments, maybe sort of information by his favorite critic, etc. If he turns to a particular page, he finds an annotation by maybe an expert or a friend of ours that gives him a little bit of additional information about whatever is on that particular page. Reading the newspaper -- it never has to be outdated.\n(Laughter)\nYou can get video annotations of the events that you're reading about. You can get the latest sports scores, etc. This is a more controversial one.\n(Laughter)\nAs you interact with someone at TED, maybe you can see a word cloud of the tags, the words that are associated with that person in their blog and personal web pages. In this case, the student is interested in cameras, etc. On your way to the airport, if you pick up your boarding pass, it can tell you that your flight is delayed, that the gate has changed, etc. And, if you need to know what the current time is, it's as simple as drawing a watch --\n(Laughter)\n(Applause)\non your arm.\nSo that's where we're at so far in developing this sixth sense that would give us seamless access to all this relevant information about the things that we may come across. My student Pranav, who's really, like I said, the genius behind this.\n(Applause and cheering)\n(Applause ends)\nHe does deserve a lot of applause, because I don't think he's slept much in the last three months, actually. And his girlfriend is probably not very happy about him either. But it's not perfect yet, it's very much a work in progress. And who knows, maybe in another 10 years we'll be here with the ultimate sixth sense brain implant.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Пэтти Маас + Пранав Мистри: Встречайте «Шестое чувство»\nTED Talk Subtitles and Transcript: Демонстрация прибора, созданного в лаборатории Пэтти Маас в МТИ при решающем участии Пранава Мистри, оказалась настоящим хитом на TED. Этот прибор, оснащенный проектором, который можно носить на себе, открывает путь к интенсивному взаимодействию с окружением. Впечатлений — как от просмотра фильма «Особое мнение», и даже больше.\nМне всегда было интересно: можно ли развить в себе шестое чувство или создать его. Шестое чувство, которое даст нам беспрепятственный доступ, легкий доступ к внешнему пласту информации, к информации, которая может иметься где-то там, но которая нам необходима для принятия верного решения относительно стоящей прямо перед нами задачи. И кое-кто из вас, возможно, возразит, не предоставляют ли уже сегодняшние сотовые телефоны нам эту возможность? Но я позволю себе сказать, что это не так. Когда здесь, на TED, люди знакомятся – а эта конференция, конечно же, самое важное событие года для новых знакомств – никому не придёт в голову сразу после рукопожатия сказать: «Не могли бы вы подождать минуточку, пока я через телефон соединюсь с Google, чтобы узнать о Вас поподробнее?» Или, скажем, когда вы в супермаркете стоите в огромном проходе, разглядывая рулоны туалетной бумаги, вы не станете вытаскивать телефон, запускать браузер, и заходить на веб-сайт, чтобы решить, какой тип туалетной бумаги является наиболее экологически сознательным выбором для покупки.\nИтак, у нас в реальности нет простого доступа к нужной информации, которая может помочь нам принять оптимальное решение о том, какие шаги предпринять дальше. И вот, наша группа исследователей в лаборатории Media Lab начала разрабатывать серию изобретений, призванных обеспечить доступ к такого рода информации достаточно легкий доступ, который не требует от пользователя смены образа привычного поведения. Здесь я хотела бы раскрыть вам наши последние результаты, самые успешные на сегодняшний день, хотя работа в полном разгаре. Вот на мне как раз этот прибор. Мы его, как бы сказать, соорудили из имеющихся в свободной продаже частей – кстати, он обходится в 350 долларов по сегодняшним ценам.\nНа мне: камера, просто обычная вебкамера, а также работающая на батареях портативная система из проектора и небольшого зеркала. Эти элементы сообщаются с моим сотовым телефоном в кармане, который служит коммуникационным и вычислительным центром. Здесь на экране – мой студент Пранав Мистри. Это настоящий гений, всю эту систему разрабатывал и проектировал он. Мы видим, как эта система позволяет ему подойти к любой поверхности и [голыми] руками начать обрабатывать информацию, которая проецируется прямо перед ним. Система следит за движениями четырёх самых активных пальцев. В данном случае он надел простые шляпки от фломастера – возможно, вы уже заметили это. Но если хочется чего-то более элегантного, можете покрасить себе ногти в различные цвета.\nПо существу, камера нужна, чтобы прослеживать и распознавать любые движения, кторые он делает. К примеру, он может вызвать карту района Лонг-Бич [место проведения TED], укрупнить, сделать прочие операции. Система также распознает общепринятые жесты, как, например, жест обрамления в рамочку, и снимает то, что находится прямо напротив. А когда он вернётся в нашу лабораторию, он может подойти к любой стене, спроецировать все снятые фото, просмотреть и рассортировать их, подправить размеры и прочее, всё это при помощи естественных движений рук. Часть из присутствующих, скорее всего, была здесь два года назад и видела демонстрацию Джеффа Хана. Другая часть, возможно, подумала: «А разве это не похоже на Microsoft Surface Table?» Да, правильно, здесь вы тоже взаимодействуете с прибором используя естественные жесты, обе руки и т.д. Но разница в том, что наш прибор позволяет использовать любую поверхность, вы можете подойти к любой поверхности, включая собственную руку, если обстоятельства ничего другого не позволяют, и обрабатывать проецируемую информацию. Прибор можно очень легко носить и его можно… (Аплодисменты)\nИтак, одно важное отличие состоит в возможности носить его на себе. Другое, ещё более важное отличие в том, что при массовом производстве эта штука будет стоить завтра не больше, чем сегодня сотовый телефон, и размера будет, фактически, не большего – и выглядеть будет намного более элегантно, чем та модель, что висит у меня на шее. Не будем говорить о том, что этот прибор кое-кому даст возможность воплотить мечту и выглядеть так же впечатляюще, как Том Круз в фильме «Особое мнение». Для нас это устройство исключительно интересно тем, что оно действительно может функционировать как пресловутое шестое чувство, которое подсказывает нам нужную информацию о том, с кем или с чем мы имеем дело. Вот вы видите, как Пранав в супермаркете собирается купить бумажные полотенца. Как только он берет в руки товар, наша система может распознать продукт, который он взял с помощью распознавания образов или маркерной техники, и освещает либо зелёным, либо оранжевым лучом. Можно запросить дополнительную информацию. Итак, этот конкретный выбор оказался особенно удачный с точки зрения его личных критериев. Кто-то другой, выбирает более белую туалетную бумагу, а не более экологически сознательный вариант.\n(Смех)\nКогда в магазине он снимает с полки книгу, то он может узнать, какой у неё рейтинг на Amazon. Рейтинг проецируется прямо на обложку книги. Это – книга Хуана [Энрикеса], его выступление было перед нашим. У этой книги, между прочим, – прекрасный рейтинг на Amazon. А вот Пранав, перелистывая книгу, может получить дополнительную информацию о ней, отзывы читателей, или мнение уважаемого им критика и т.д. Если он откроет какую-то конкретную страницу, он найдёт там, возможно, аннотацию эксперта по [трудам] нашего друга, что даст ему дополнительную информацию о том, что написано на этой странице. Читая газету – она никогда не станет устаревшей.\n(Смех)\nВы можете получить видео-дополнение к событию, о котором читаете. Вы можете получить последние спортивные результаты и т.п. А вот – приложения, которые могут вызвать возражения.\n(Смех)\nВо время беседы с кем-либо на конференции TED, вы можете видеть его облако тегов -- слова, связанные с данным человеком из его блога или личных веб-страниц. В данном случае, этот студент интересуется фотоаппаратами и т.д. По дороге в аэропорт если вы вынете посадочный талон, то прибор сообщит вам о возможной задержке рейса или об изменении выхода на посадку и т.п. А если вам надо узнать, который час – это также легко, как очертить форму часов (Смех) (Аплодисменты) у себя на руке.\nВот что нам удалось пока что достичь в разработке шестого чувства, которое позволит открыть беспрепятственный доступ к информации о том, что находится прямо перед вами. Мой студент Пранав, как я сказала, наш настоящий гений-вдохновитель.\n(Аплодисменты)\nОн давно заслужил аплодисменты – последние три месяца ему не часто удавалось выспаться, вообще-то. И его подруга, возможно, не выражает особенного восторга. Но работа далека от совершенства, она ещё в полном разгаре. И как знать, может, через десяток лет мы всё-таки придём к шестому чувству в виде имплантации в мозг. Благодарю вас.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Pattie Maes + Pranav Mistry: Meet the SixthSense interaction
TED Talk Subtitles and Transcript: This demo -- from Pattie Maes' lab at MIT, spearheaded by Pranav Mistry -- was the buzz of TED. It's a wearable device with a projector that paves the way for profound interaction with our environment. Imagine "Minority Report" and then some.
I've been intrigued by this question of whether we could evolve or develop a sixth sense -- a sense that would give us seamless access and easy access to meta-information or information that may exist somewhere that may be relevant to help us make the right decision about whatever it is that we're coming across. And some of you may argue, "Well, don't today's cell phones do that already?" But I would say no. When you meet someone here at TED -- and this is the top networking place, of course, of the year -- you don't shake somebody's hand and then say, "Can you hold on for a moment while I take out my phone and Google you?" Or when you go to the supermarket and you're standing there in that huge aisle of different types of toilet papers, you don't take out your cell phone, and open a browser, and go to a website to try to decide which of these different toilet papers is the most ecologically responsible purchase to make.
So we don't really have easy access to all this relevant information that can just help us make optimal decisions about what to do next and what actions to take. And so my research group at the Media Lab has been developing a series of inventions to give us access to this information in a sort of easy way, without requiring that the user changes any of their behavior. And I'm here to unveil our latest effort, and most successful effort so far, which is still very much a work in process. I'm actually wearing the device right now and we've sort of cobbled it together with components that are off the shelf -- and that, by the way, only cost 350 dollars at this point in time.
I'm wearing a camera, just a simple web cam, a portable, battery-powered projection system with a little mirror. These components communicate to my cell phone in my pocket which acts as the communication and computation device. And in the video here we see my student Pranav Mistry, who's really the genius who's been implementing and designing this whole system. And we see how this system lets him walk up to any surface and start using his hands to interact with the information that is projected in front of him. The system tracks the four significant fingers. In this case, he's wearing simple marker caps that you may recognize. But if you want a more stylish version, you could also paint your nails in different colors.
And the camera basically tracks these four fingers and recognizes any gestures that he's making so he can just go to, for example, a map of Long Beach, zoom in and out, etc. The system also recognizes iconic gestures such as the "take a picture" gesture, and then takes a picture of whatever is in front of you. And when he then walks back to the Media Lab, he can just go up to any wall and project all the pictures that he's taken, sort through them and organize them, and re-size them, etc., again using all natural gestures.
So, some of you most likely were here two years ago and saw the demo by Jeff Han, or some of you may think, "Well, doesn't this look like the Microsoft Surface Table?" And yes, you also interact using natural gestures, both hands, etc. But the difference here is that you can use any surface, you can walk up to any surface, including your hand, if nothing else is available, and interact with this projected data. The device is completely portable, and can be --
(Applause)
(Applause ends)
So, one important difference is that it's totally mobile. Another even more important difference is that in mass production, this would not cost more tomorrow than today's cell phones and would actually not sort of be a bigger packaging -- could look a lot more stylish than this version that I'm wearing around my neck. But other than letting some of you live out your fantasy of looking as cool as Tom Cruise in "Minority Report," the reason why we're really excited about this device is that it really can act as one of these sixth-sense devices that gives you relevant information about whatever is in front of you. So we see Pranav here going into the supermarket and he's shopping for some paper towels. And, as he picks up a product, the system can recognize the product that he's picking up, using either image recognition or marker technology, and give him the green light or an orange light. He can ask for additional information. So this particular choice here is a particularly good choice, given his personal criteria. Some of you may want the toilet paper with the most bleach in it rather than the most ecologically responsible choice.
(Laughter)
If he picks up a book in the bookstore, he can get an Amazon rating -- it gets projected right on the cover of the book. This is Juan's book, our previous speaker, which gets a great rating, by the way, at Amazon. And so, Pranav turns the page of the book and can then see additional information about the book -- reader comments, maybe sort of information by his favorite critic, etc. If he turns to a particular page, he finds an annotation by maybe an expert or a friend of ours that gives him a little bit of additional information about whatever is on that particular page. Reading the newspaper -- it never has to be outdated.
(Laughter)
You can get video annotations of the events that you're reading about. You can get the latest sports scores, etc. This is a more controversial one.
(Laughter)
As you interact with someone at TED, maybe you can see a word cloud of the tags, the words that are associated with that person in their blog and personal web pages. In this case, the student is interested in cameras, etc. On your way to the airport, if you pick up your boarding pass, it can tell you that your flight is delayed, that the gate has changed, etc. And, if you need to know what the current time is, it's as simple as drawing a watch --
(Laughter)
(Applause)
on your arm.
So that's where we're at so far in developing this sixth sense that would give us seamless access to all this relevant information about the things that we may come across. My student Pranav, who's really, like I said, the genius behind this.
(Applause and cheering)
(Applause ends)
He does deserve a lot of applause, because I don't think he's slept much in the last three months, actually. And his girlfriend is probably not very happy about him either. But it's not perfect yet, it's very much a work in progress. And who knows, maybe in another 10 years we'll be here with the ultimate sixth sense brain implant.
Thank you.
(Applause)
|
Пэтти Маас + Пранав Мистри: Встречайте «Шестое чувство»
TED Talk Subtitles and Transcript: Демонстрация прибора, созданного в лаборатории Пэтти Маас в МТИ при решающем участии Пранава Мистри, оказалась настоящим хитом на TED. Этот прибор, оснащенный проектором, который можно носить на себе, открывает путь к интенсивному взаимодействию с окружением. Впечатлений — как от просмотра фильма «Особое мнение», и даже больше.
Мне всегда было интересно: можно ли развить в себе шестое чувство или создать его. Шестое чувство, которое даст нам беспрепятственный доступ, легкий доступ к внешнему пласту информации, к информации, которая может иметься где-то там, но которая нам необходима для принятия верного решения относительно стоящей прямо перед нами задачи. И кое-кто из вас, возможно, возразит, не предоставляют ли уже сегодняшние сотовые телефоны нам эту возможность? Но я позволю себе сказать, что это не так. Когда здесь, на TED, люди знакомятся – а эта конференция, конечно же, самое важное событие года для новых знакомств – никому не придёт в голову сразу после рукопожатия сказать: «Не могли бы вы подождать минуточку, пока я через телефон соединюсь с Google, чтобы узнать о Вас поподробнее?» Или, скажем, когда вы в супермаркете стоите в огромном проходе, разглядывая рулоны туалетной бумаги, вы не станете вытаскивать телефон, запускать браузер, и заходить на веб-сайт, чтобы решить, какой тип туалетной бумаги является наиболее экологически сознательным выбором для покупки.
Итак, у нас в реальности нет простого доступа к нужной информации, которая может помочь нам принять оптимальное решение о том, какие шаги предпринять дальше. И вот, наша группа исследователей в лаборатории Media Lab начала разрабатывать серию изобретений, призванных обеспечить доступ к такого рода информации достаточно легкий доступ, который не требует от пользователя смены образа привычного поведения. Здесь я хотела бы раскрыть вам наши последние результаты, самые успешные на сегодняшний день, хотя работа в полном разгаре. Вот на мне как раз этот прибор. Мы его, как бы сказать, соорудили из имеющихся в свободной продаже частей – кстати, он обходится в 350 долларов по сегодняшним ценам.
На мне: камера, просто обычная вебкамера, а также работающая на батареях портативная система из проектора и небольшого зеркала. Эти элементы сообщаются с моим сотовым телефоном в кармане, который служит коммуникационным и вычислительным центром. Здесь на экране – мой студент Пранав Мистри. Это настоящий гений, всю эту систему разрабатывал и проектировал он. Мы видим, как эта система позволяет ему подойти к любой поверхности и [голыми] руками начать обрабатывать информацию, которая проецируется прямо перед ним. Система следит за движениями четырёх самых активных пальцев. В данном случае он надел простые шляпки от фломастера – возможно, вы уже заметили это. Но если хочется чего-то более элегантного, можете покрасить себе ногти в различные цвета.
По существу, камера нужна, чтобы прослеживать и распознавать любые движения, кторые он делает. К примеру, он может вызвать карту района Лонг-Бич [место проведения TED], укрупнить, сделать прочие операции. Система также распознает общепринятые жесты, как, например, жест обрамления в рамочку, и снимает то, что находится прямо напротив. А когда он вернётся в нашу лабораторию, он может подойти к любой стене, спроецировать все снятые фото, просмотреть и рассортировать их, подправить размеры и прочее, всё это при помощи естественных движений рук. Часть из присутствующих, скорее всего, была здесь два года назад и видела демонстрацию Джеффа Хана. Другая часть, возможно, подумала: «А разве это не похоже на Microsoft Surface Table?» Да, правильно, здесь вы тоже взаимодействуете с прибором используя естественные жесты, обе руки и т.д. Но разница в том, что наш прибор позволяет использовать любую поверхность, вы можете подойти к любой поверхности, включая собственную руку, если обстоятельства ничего другого не позволяют, и обрабатывать проецируемую информацию. Прибор можно очень легко носить и его можно… (Аплодисменты)
Итак, одно важное отличие состоит в возможности носить его на себе. Другое, ещё более важное отличие в том, что при массовом производстве эта штука будет стоить завтра не больше, чем сегодня сотовый телефон, и размера будет, фактически, не большего – и выглядеть будет намного более элегантно, чем та модель, что висит у меня на шее. Не будем говорить о том, что этот прибор кое-кому даст возможность воплотить мечту и выглядеть так же впечатляюще, как Том Круз в фильме «Особое мнение». Для нас это устройство исключительно интересно тем, что оно действительно может функционировать как пресловутое шестое чувство, которое подсказывает нам нужную информацию о том, с кем или с чем мы имеем дело. Вот вы видите, как Пранав в супермаркете собирается купить бумажные полотенца. Как только он берет в руки товар, наша система может распознать продукт, который он взял с помощью распознавания образов или маркерной техники, и освещает либо зелёным, либо оранжевым лучом. Можно запросить дополнительную информацию. Итак, этот конкретный выбор оказался особенно удачный с точки зрения его личных критериев. Кто-то другой, выбирает более белую туалетную бумагу, а не более экологически сознательный вариант.
(Смех)
Когда в магазине он снимает с полки книгу, то он может узнать, какой у неё рейтинг на Amazon. Рейтинг проецируется прямо на обложку книги. Это – книга Хуана [Энрикеса], его выступление было перед нашим. У этой книги, между прочим, – прекрасный рейтинг на Amazon. А вот Пранав, перелистывая книгу, может получить дополнительную информацию о ней, отзывы читателей, или мнение уважаемого им критика и т.д. Если он откроет какую-то конкретную страницу, он найдёт там, возможно, аннотацию эксперта по [трудам] нашего друга, что даст ему дополнительную информацию о том, что написано на этой странице. Читая газету – она никогда не станет устаревшей.
(Смех)
Вы можете получить видео-дополнение к событию, о котором читаете. Вы можете получить последние спортивные результаты и т.п. А вот – приложения, которые могут вызвать возражения.
(Смех)
Во время беседы с кем-либо на конференции TED, вы можете видеть его облако тегов -- слова, связанные с данным человеком из его блога или личных веб-страниц. В данном случае, этот студент интересуется фотоаппаратами и т.д. По дороге в аэропорт если вы вынете посадочный талон, то прибор сообщит вам о возможной задержке рейса или об изменении выхода на посадку и т.п. А если вам надо узнать, который час – это также легко, как очертить форму часов (Смех) (Аплодисменты) у себя на руке.
Вот что нам удалось пока что достичь в разработке шестого чувства, которое позволит открыть беспрепятственный доступ к информации о том, что находится прямо перед вами. Мой студент Пранав, как я сказала, наш настоящий гений-вдохновитель.
(Аплодисменты)
Он давно заслужил аплодисменты – последние три месяца ему не часто удавалось выспаться, вообще-то. И его подруга, возможно, не выражает особенного восторга. Но работа далека от совершенства, она ещё в полном разгаре. И как знать, может, через десяток лет мы всё-таки придём к шестому чувству в виде имплантации в мозг. Благодарю вас.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Peter Donnelly: How juries are fooled by statistics\nTED Talk Subtitles and Transcript: Oxford mathematician Peter Donnelly reveals the common mistakes humans make in interpreting statistics -- and the devastating impact these errors can have on the outcome of criminal trials.\nAs other speakers have said, it's a rather daunting experience -- a particularly daunting experience -- to be speaking in front of this audience. But unlike the other speakers, I'm not going to tell you about the mysteries of the universe, or the wonders of evolution, or the really clever, innovative ways people are attacking the major inequalities in our world. Or even the challenges of nation-states in the modern global economy. My brief, as you've just heard, is to tell you about statistics -- and, to be more precise, to tell you some exciting things about statistics. And that's -- (Laughter) -- that's rather more challenging than all the speakers before me and all the ones coming after me. (Laughter) One of my senior colleagues told me, when I was a youngster in this profession, rather proudly, that statisticians were people who liked figures but didn't have the personality skills to become accountants. (Laughter) And there's another in-joke among statisticians, and that's, \"How do you tell the introverted statistician from the extroverted statistician?\" To which the answer is, \"The extroverted statistician's the one who looks at the other person's shoes.\" (Laughter) But I want to tell you something useful -- and here it is, so concentrate now. This evening, there's a reception in the University's Museum of Natural History. And it's a wonderful setting, as I hope you'll find, and a great icon to the best of the Victorian tradition. It's very unlikely -- in this special setting, and this collection of people -- but you might just find yourself talking to someone you'd rather wish that you weren't. So here's what you do. When they say to you, \"What do you do?\" -- you say, \"I'm a statistician.\" (Laughter) Well, except they've been pre-warned now, and they'll know you're making it up. And then one of two things will happen. They'll either discover their long-lost cousin in the other corner of the room and run over and talk to them. Or they'll suddenly become parched and/or hungry -- and often both -- and sprint off for a drink and some food. And you'll be left in peace to talk to the person you really want to talk to.\nIt's one of the challenges in our profession to try and explain what we do. We're not top on people's lists for dinner party guests and conversations and so on. And it's something I've never really found a good way of doing. But my wife -- who was then my girlfriend -- managed it much better than I've ever been able to. Many years ago, when we first started going out, she was working for the BBC in Britain, and I was, at that stage, working in America. I was coming back to visit her. She told this to one of her colleagues, who said, \"Well, what does your boyfriend do?\" Sarah thought quite hard about the things I'd explained -- and she concentrated, in those days, on listening. (Laughter) Don't tell her I said that. And she was thinking about the work I did developing mathematical models for understanding evolution and modern genetics. So when her colleague said, \"What does he do?\" She paused and said, \"He models things.\" (Laughter) Well, her colleague suddenly got much more interested than I had any right to expect and went on and said, \"What does he model?\" Well, Sarah thought a little bit more about my work and said, \"Genes.\" (Laughter) \"He models genes.\"\nThat is my first love, and that's what I'll tell you a little bit about. What I want to do more generally is to get you thinking about the place of uncertainty and randomness and chance in our world, and how we react to that, and how well we do or don't think about it. So you've had a pretty easy time up till now -- a few laughs, and all that kind of thing -- in the talks to date. You've got to think, and I'm going to ask you some questions. So here's the scene for the first question I'm going to ask you. Can you imagine tossing a coin successively? And for some reason -- which shall remain rather vague -- we're interested in a particular pattern. Here's one -- a head, followed by a tail, followed by a tail.\nSo suppose we toss a coin repeatedly. Then the pattern, head-tail-tail, that we've suddenly become fixated with happens here. And you can count: one, two, three, four, five, six, seven, eight, nine, 10 -- it happens after the 10th toss. So you might think there are more interesting things to do, but humor me for the moment. Imagine this half of the audience each get out coins, and they toss them until they first see the pattern head-tail-tail. The first time they do it, maybe it happens after the 10th toss, as here. The second time, maybe it's after the fourth toss. The next time, after the 15th toss. So you do that lots and lots of times, and you average those numbers. That's what I want this side to think about.\nThe other half of the audience doesn't like head-tail-tail -- they think, for deep cultural reasons, that's boring -- and they're much more interested in a different pattern -- head-tail-head. So, on this side, you get out your coins, and you toss and toss and toss. And you count the number of times until the pattern head-tail-head appears and you average them. OK? So on this side, you've got a number -- you've done it lots of times, so you get it accurately -- which is the average number of tosses until head-tail-tail. On this side, you've got a number -- the average number of tosses until head-tail-head.\nSo here's a deep mathematical fact -- if you've got two numbers, one of three things must be true. Either they're the same, or this one's bigger than this one, or this one's bigger than that one. So what's going on here? So you've all got to think about this, and you've all got to vote -- and we're not moving on. And I don't want to end up in the two-minute silence to give you more time to think about it, until everyone's expressed a view. OK. So what you want to do is compare the average number of tosses until we first see head-tail-head with the average number of tosses until we first see head-tail-tail.\nWho thinks that A is true -- that, on average, it'll take longer to see head-tail-head than head-tail-tail? Who thinks that B is true -- that on average, they're the same? Who thinks that C is true -- that, on average, it'll take less time to see head-tail-head than head-tail-tail? OK, who hasn't voted yet? Because that's really naughty -- I said you had to. (Laughter) OK. So most people think B is true. And you might be relieved to know even rather distinguished mathematicians think that. It's not. A is true here. It takes longer, on average. In fact, the average number of tosses till head-tail-head is 10 and the average number of tosses until head-tail-tail is eight. How could that be? Anything different about the two patterns? There is. Head-tail-head overlaps itself. If you went head-tail-head-tail-head, you can cunningly get two occurrences of the pattern in only five tosses. You can't do that with head-tail-tail. That turns out to be important.\nThere are two ways of thinking about this. I'll give you one of them. So imagine -- let's suppose we're doing it. On this side -- remember, you're excited about head-tail-tail; you're excited about head-tail-head. We start tossing a coin, and we get a head -- and you start sitting on the edge of your seat because something great and wonderful, or awesome, might be about to happen. The next toss is a tail -- you get really excited. The champagne's on ice just next to you; you've got the glasses chilled to celebrate. You're waiting with bated breath for the final toss. And if it comes down a head, that's great. You're done, and you celebrate. If it's a tail -- well, rather disappointedly, you put the glasses away and put the champagne back. And you keep tossing, to wait for the next head, to get excited.\nOn this side, there's a different experience. It's the same for the first two parts of the sequence. You're a little bit excited with the first head -- you get rather more excited with the next tail. Then you toss the coin. If it's a tail, you crack open the champagne. If it's a head you're disappointed, but you're still a third of the way to your pattern again. And that's an informal way of presenting it -- that's why there's a difference. Another way of thinking about it -- if we tossed a coin eight million times, then we'd expect a million head-tail-heads and a million head-tail-tails -- but the head-tail-heads could occur in clumps. So if you want to put a million things down amongst eight million positions and you can have some of them overlapping, the clumps will be further apart. It's another way of getting the intuition.\nWhat's the point I want to make? It's a very, very simple example, an easily stated question in probability, which every -- you're in good company -- everybody gets wrong. This is my little diversion into my real passion, which is genetics. There's a connection between head-tail-heads and head-tail-tails in genetics, and it's the following. When you toss a coin, you get a sequence of heads and tails. When you look at DNA, there's a sequence of not two things -- heads and tails -- but four letters -- As, Gs, Cs and Ts. And there are little chemical scissors, called restriction enzymes which cut DNA whenever they see particular patterns. And they're an enormously useful tool in modern molecular biology. And instead of asking the question, \"How long until I see a head-tail-head?\" -- you can ask, \"How big will the chunks be when I use a restriction enzyme which cuts whenever it sees G-A-A-G, for example? How long will those chunks be?\"\nThat's a rather trivial connection between probability and genetics. There's a much deeper connection, which I don't have time to go into and that is that modern genetics is a really exciting area of science. And we'll hear some talks later in the conference specifically about that. But it turns out that unlocking the secrets in the information generated by modern experimental technologies, a key part of that has to do with fairly sophisticated -- you'll be relieved to know that I do something useful in my day job, rather more sophisticated than the head-tail-head story -- but quite sophisticated computer modelings and mathematical modelings and modern statistical techniques. And I will give you two little snippets -- two examples -- of projects we're involved in in my group in Oxford, both of which I think are rather exciting. You know about the Human Genome Project. That was a project which aimed to read one copy of the human genome. The natural thing to do after you've done that -- and that's what this project, the International HapMap Project, which is a collaboration between labs in five or six different countries. Think of the Human Genome Project as learning what we've got in common, and the HapMap Project is trying to understand where there are differences between different people.\nWhy do we care about that? Well, there are lots of reasons. The most pressing one is that we want to understand how some differences make some people susceptible to one disease -- type-2 diabetes, for example -- and other differences make people more susceptible to heart disease, or stroke, or autism and so on. That's one big project. There's a second big project, recently funded by the Wellcome Trust in this country, involving very large studies -- thousands of individuals, with each of eight different diseases, common diseases like type-1 and type-2 diabetes, and coronary heart disease, bipolar disease and so on -- to try and understand the genetics. To try and understand what it is about genetic differences that causes the diseases. Why do we want to do that? Because we understand very little about most human diseases. We don't know what causes them. And if we can get in at the bottom and understand the genetics, we'll have a window on the way the disease works, and a whole new way about thinking about disease therapies and preventative treatment and so on. So that's, as I said, the little diversion on my main love.\nBack to some of the more mundane issues of thinking about uncertainty. Here's another quiz for you -- now suppose we've got a test for a disease which isn't infallible, but it's pretty good. It gets it right 99 percent of the time. And I take one of you, or I take someone off the street, and I test them for the disease in question. Let's suppose there's a test for HIV -- the virus that causes AIDS -- and the test says the person has the disease. What's the chance that they do? The test gets it right 99 percent of the time. So a natural answer is 99 percent. Who likes that answer? Come on -- everyone's got to get involved. Don't think you don't trust me anymore. (Laughter) Well, you're right to be a bit skeptical, because that's not the answer. That's what you might think. It's not the answer, and it's not because it's only part of the story. It actually depends on how common or how rare the disease is. So let me try and illustrate that. Here's a little caricature of a million individuals. So let's think about a disease that affects -- it's pretty rare, it affects one person in 10,000. Amongst these million individuals, most of them are healthy and some of them will have the disease. And in fact, if this is the prevalence of the disease, about 100 will have the disease and the rest won't. So now suppose we test them all. What happens? Well, amongst the 100 who do have the disease, the test will get it right 99 percent of the time, and 99 will test positive. Amongst all these other people who don't have the disease, the test will get it right 99 percent of the time. It'll only get it wrong one percent of the time. But there are so many of them that there'll be an enormous number of false positives. Put that another way -- of all of them who test positive -- so here they are, the individuals involved -- less than one in 100 actually have the disease. So even though we think the test is accurate, the important part of the story is there's another bit of information we need.\nHere's the key intuition. What we have to do, once we know the test is positive, is to weigh up the plausibility, or the likelihood, of two competing explanations. Each of those explanations has a likely bit and an unlikely bit. One explanation is that the person doesn't have the disease -- that's overwhelmingly likely, if you pick someone at random -- but the test gets it wrong, which is unlikely. The other explanation is that the person does have the disease -- that's unlikely -- but the test gets it right, which is likely. And the number we end up with -- that number which is a little bit less than one in 100 -- is to do with how likely one of those explanations is relative to the other. Each of them taken together is unlikely.\nHere's a more topical example of exactly the same thing. Those of you in Britain will know about what's become rather a celebrated case of a woman called Sally Clark, who had two babies who died suddenly. And initially, it was thought that they died of what's known informally as \"cot death,\" and more formally as \"Sudden Infant Death Syndrome.\" For various reasons, she was later charged with murder. And at the trial, her trial, a very distinguished pediatrician gave evidence that the chance of two cot deaths, innocent deaths, in a family like hers -- which was professional and non-smoking -- was one in 73 million. To cut a long story short, she was convicted at the time. Later, and fairly recently, acquitted on appeal -- in fact, on the second appeal. And just to set it in context, you can imagine how awful it is for someone to have lost one child, and then two, if they're innocent, to be convicted of murdering them. To be put through the stress of the trial, convicted of murdering them -- and to spend time in a women's prison, where all the other prisoners think you killed your children -- is a really awful thing to happen to someone. And it happened in large part here because the expert got the statistics horribly wrong, in two different ways.\nSo where did he get the one in 73 million number? He looked at some research, which said the chance of one cot death in a family like Sally Clark's is about one in 8,500. So he said, \"I'll assume that if you have one cot death in a family, the chance of a second child dying from cot death aren't changed.\" So that's what statisticians would call an assumption of independence. It's like saying, \"If you toss a coin and get a head the first time, that won't affect the chance of getting a head the second time.\" So if you toss a coin twice, the chance of getting a head twice are a half -- that's the chance the first time -- times a half -- the chance a second time. So he said, \"Here, I'll assume that these events are independent. When you multiply 8,500 together twice, you get about 73 million.\" And none of this was stated to the court as an assumption or presented to the jury that way. Unfortunately here -- and, really, regrettably -- first of all, in a situation like this you'd have to verify it empirically. And secondly, it's palpably false. There are lots and lots of things that we don't know about sudden infant deaths. It might well be that there are environmental factors that we're not aware of, and it's pretty likely to be the case that there are genetic factors we're not aware of. So if a family suffers from one cot death, you'd put them in a high-risk group. They've probably got these environmental risk factors and/or genetic risk factors we don't know about. And to argue, then, that the chance of a second death is as if you didn't know that information is really silly. It's worse than silly -- it's really bad science. Nonetheless, that's how it was presented, and at trial nobody even argued it. That's the first problem. The second problem is, what does the number of one in 73 million mean? So after Sally Clark was convicted -- you can imagine, it made rather a splash in the press -- one of the journalists from one of Britain's more reputable newspapers wrote that what the expert had said was, \"The chance that she was innocent was one in 73 million.\" Now, that's a logical error. It's exactly the same logical error as the logical error of thinking that after the disease test, which is 99 percent accurate, the chance of having the disease is 99 percent. In the disease example, we had to bear in mind two things, one of which was the possibility that the test got it right or not. And the other one was the chance, a priori, that the person had the disease or not. It's exactly the same in this context. There are two things involved -- two parts to the explanation. We want to know how likely, or relatively how likely, two different explanations are. One of them is that Sally Clark was innocent -- which is, a priori, overwhelmingly likely -- most mothers don't kill their children. And the second part of the explanation is that she suffered an incredibly unlikely event. Not as unlikely as one in 73 million, but nonetheless rather unlikely. The other explanation is that she was guilty. Now, we probably think a priori that's unlikely. And we certainly should think in the context of a criminal trial that that's unlikely, because of the presumption of innocence. And then if she were trying to kill the children, she succeeded. So the chance that she's innocent isn't one in 73 million. We don't know what it is. It has to do with weighing up the strength of the other evidence against her and the statistical evidence. We know the children died. What matters is how likely or unlikely, relative to each other, the two explanations are. And they're both implausible. There's a situation where errors in statistics had really profound and really unfortunate consequences. In fact, there are two other women who were convicted on the basis of the evidence of this pediatrician, who have subsequently been released on appeal. Many cases were reviewed. And it's particularly topical because he's currently facing a disrepute charge at Britain's General Medical Council.\nSo just to conclude -- what are the take-home messages from this? Well, we know that randomness and uncertainty and chance are very much a part of our everyday life. It's also true -- and, although, you, as a collective, are very special in many ways, you're completely typical in not getting the examples I gave right. It's very well documented that people get things wrong. They make errors of logic in reasoning with uncertainty. We can cope with the subtleties of language brilliantly -- and there are interesting evolutionary questions about how we got here. We are not good at reasoning with uncertainty. That's an issue in our everyday lives. As you've heard from many of the talks, statistics underpins an enormous amount of research in science -- in social science, in medicine and indeed, quite a lot of industry. All of quality control, which has had a major impact on industrial processing, is underpinned by statistics. It's something we're bad at doing. At the very least, we should recognize that, and we tend not to. To go back to the legal context, at the Sally Clark trial all of the lawyers just accepted what the expert said. So if a pediatrician had come out and said to a jury, \"I know how to build bridges. I've built one down the road. Please drive your car home over it,\" they would have said, \"Well, pediatricians don't know how to build bridges. That's what engineers do.\" On the other hand, he came out and effectively said, or implied, \"I know how to reason with uncertainty. I know how to do statistics.\" And everyone said, \"Well, that's fine. He's an expert.\" So we need to understand where our competence is and isn't. Exactly the same kinds of issues arose in the early days of DNA profiling, when scientists, and lawyers and in some cases judges, routinely misrepresented evidence. Usually -- one hopes -- innocently, but misrepresented evidence. Forensic scientists said, \"The chance that this guy's innocent is one in three million.\" Even if you believe the number, just like the 73 million to one, that's not what it meant. And there have been celebrated appeal cases in Britain and elsewhere because of that.\nAnd just to finish in the context of the legal system. It's all very well to say, \"Let's do our best to present the evidence.\" But more and more, in cases of DNA profiling -- this is another one -- we expect juries, who are ordinary people -- and it's documented they're very bad at this -- we expect juries to be able to cope with the sorts of reasoning that goes on. In other spheres of life, if people argued -- well, except possibly for politics -- but in other spheres of life, if people argued illogically, we'd say that's not a good thing. We sort of expect it of politicians and don't hope for much more. In the case of uncertainty, we get it wrong all the time -- and at the very least, we should be aware of that, and ideally, we might try and do something about it. Thanks very much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Питер Доннелли рассказывает как статистика одурачивает присяжных.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Оксфордский математик Питер Доннелли демонстритует распространенные ошибки, которые люди совершают, интерпретируя статистику — и ужасающее влияние эти ошибки могут иметь на результаты уголовных процессов.\nКак уже говорили другие докладчики, это довольно трудная задача — особенно трудная задача — выступать перед этой аудиторией. Но в отличие от других докладчиков, я не собираюсь рассказывать вам о тайнах вселенной, или о чудесах эволюции, или о очень изобретательных, новых способах борьбы со значительным неравенством в нашем мире. И даже не о трудностях национальных государств в современной глобальной экономике. Моя задача, как вы только что слышали, рассказать вам о статистике — а точнее, рассказать вам что-то захватывающee о статистике. А это (Смех) — а это гораздо более сложная задача и чем у всех докладчиков до меня, и чем у всех после. (Смех) Один из моих старших коллег сказал мне, когда я был еще юнцом в этой профессии, с долей гордости, что статистики это люди которым нравятся числа, но у которых не достаточно общительности, чтобы стать бухгалтерами. (Смех) Еще одна профессиональная шутка среди статистиков: «Как отличить статистика‐интроверта от статистика-экстраверта?» Ответ: «Статистик-экстраверт это тот кто смотрит на ботинки собеседника.» (Смех) Но я хочу рассказать вам кое‐что полезное — и сейчас начну, так что сконцентрируйтесь. Сегодня вечером будет прием в Музее естественной истории при университете. Это замечательное место, я надеюсь вы в этом убедитесь, и замечательный символ лучшего в Викторианской традиции. Маловероятно — в этих особых обстоятельствах, и в этой группе людей — но может оказаться что вы разговариваете с кем‐то, с кем вам бы не хотелось разговаривать. Вот что вам следует сделать. Когда собеседник спросит вас: «Кто вы по профессии?» — скажите «Я статистик.» (Смех) Правда теперь он был предупрежден, так что он будет знать что вы врете. И тогда произойдет одно из двух. Либо он обнаружит давно потерянную двоюродную сестру в углу комнаты и убежит поговорить с ней. Либо он неожиданно почувствует жажду или голод — а часто и то и другое — и помчится за едой и напитками. И оставит вас в покое чтобы вы смогли поговорить с кем хотели.\nОдна из сложностей нашей профессии в том, чтобы объяснить чем мы занимаемся. Мы не возглавляем списки приглашаемых на званые обеды, собеседников и так далее. Я так и не придумал как это делать. Но моя жена — тогда она еще была моей девушкой — преуспела в этом намного лучше чем я когда‐либо мог. Много лет назад, когда мы только начали встречаться, она работала на Би‐би‐си в Великобритании, я в тот момент работал в Америке. Я собирался навестить ее. Она рассказала об этом коллеге, и та спросила, «А чем занимается твой парень?» Сара поразмышляла над тем что я ей объяснял — тогда она в основном слушала. (Смех) Не говорите ей что я это сказал. Она подумала о моих занятиях по разработке математических моделей для изучения эволюции и современной генетики. И когда ее коллега спросила «Чем он занимается?» она, после паузы, сказала «Он работает с моделями.» (Смех) Тогда ее коллега заинтересовалось сильнее чем я мог бы ожидать, и спросила, «С какими моделями?» Сара подимала еще немножко о моей работе и сказала, «Генетическими.» (Смех) «Он занимается генетическими моделями.»\nЭто моя первая любовь, и я вам немножко об этом расскажу. В целом, я хочу заставить вас задуматься о месте неопределенности, случайности и шанса в нашем мире, как этому относиться, и о том насколько правильно или неправильно мы об этом думаем. Так что до сих пор все было довольно просто — несколько шуток, в таком духе — в предыдущих докладах. Вам прийдется думать, и я буду задавать вам вопросы. Вот ситуация про которую будет первый вопрос. Представьте себе многократное подбрасывание монетки. И по какой‐то причине — которая останется невыясненой — нас интересует определенная последовательность. Например такая - решка, затем орел, затем снова орел.\nИтак представьте что мы подбрасываем монетку многократно. Тогда последовательность решка‐орел‐орел, на которой мы внезапно сконцентрировались, встречается здесь. И вы можете посчитать: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять — она появляется после десятого броска. Вам может показаться, что есть занятия и поинтересней, но уважьте меня на время. Представьте, что эта половина аудитории достала монетки и начала их бросать до тех пор как они впервые не увидят последовательность решка‐орел‐орел. Когда они сделают это в первый раз, может быть это случится после десятого броска, как здесь. Во второй раз, может быть после четвертого броска. В следующий раз, после пятнадцатого. Они сделают это много раз, и посчитают среднее этих чисел. Эта половина пусть думает об этом.\nДругой половине аудитории не нравится решка‐орел‐орел — они считают, по глубоким культурным причинам, что это скучно — и их гораздо больше интересует другая последовательность — решка‐орел‐решка. Так что, на этой стороне, вы достаете свои монетки, и начинаете подбрасывать. И считаете количество бросков до появления последовательности решка‐орел‐решка и усредняете. ОК? Итак, эта сторона получила число — и вы сделали это много раз, так что подсчет довольно точный — среднее число подбрасываний до решка‐орел‐орел. На этой стороне, вы получили число среднее число подбрасываний до решка‐орел‐решка.\nЕсть глубокий математический факт — если у вас есть два числа, то верно одно из трех. Либо они одинаковы, либо это больше, чем это, либо это больше, чем то. А что получится здесь? Подумайте об этом, и проголосуйте — мы дальше не пойдем. Я не хочу получить две минуты молчания чтобы вы могли подумать об этом, пока каждый не выразил свое мнение. ОК. Вам нужно сравнить среднее количество бросков до первого появления решка‐орел‐решка со средним количеством бросков до первого появления решка‐орел‐орел.\nКто считает что верен ответ А — что, в среднем, до решка‐орел‐решка ждать дольше чем до решка‐орел‐орел? Кто считает что правильный ответ B — что, в среднем, они одинаковы? Кто считает что ответ C — что, в среднем, меньше ждать до решка‐орел‐решка чем до решка‐орел‐орел? ОК, кто еще не проголосовал? Какие непослушные — я сказал что все должны. (Смех) ОК. Большинство считает, что верен вариант B. И вас может быть утешит что даже достаточно выдающиеся математики так считают. Но это не верно. Правильный ответ A. Это занимает дольше, в среднем. На самом деле, среднее количество бросков до решка‐орел‐орел 10, а среднее количество бросков до решка‐орел‐решка 8. Как так может быть? Есть какая-то разница между двумя последовательностями? Есть. Решка‐орел‐решка пересекается сама с собой. Если у вас появится решка‐орел‐решка‐орел‐решка, вы хитрым образом получили два появления последовательности за пять бросков. С решка‐орел‐орел так не сделаешь. Оказывается, что это важно.\nЕсть два способа это понять. Я расскажу вам один из них. Итак представим что мы занимаемся этим. На этой стороне — помните, нас интересует решка‐орел‐орел, вас интересует решка‐орел‐решка. Мы начинаем бросать монетку, и получаем решку — и вот вы уже сидите на краю сиденья потому что что-то замечательное и великолепное, потрясающее, может вот-вот случиться. При следующем броске выпадает орел — и вы очень взволнованы. Шампанское поставлено на лед, стаканы охлаждены, все готово к празднованию. Вы затаив дыхание ждете последнего броска . И если выпадет решка, отлично. Процесс окончен, пора праздновать. Если орел — вы разочаровано убираете бокалы и возвращаете на место шампанское. И продолжаете бросать, ожидая следующей решки чтобы снова обрадоваться.\nУ этой стороны дело происходит по-другому. Все то же самое в первые два подбрасывания. Вы немножко взволнованы после первой решки — и значительно более взволнованы после последующего орла. Затем вы подбрасываете монетку. Если орел, вы открываете шампанское. Если решка, вы немного разочарованы, но вас уже опять есть треть вашей последовательности. Неформально говоря, именно в этом разница. По-другому об этом можно подумать так — если мы подбросим монетку восемь миллионов раз, можно ожидать миллион последовательностей решка‐орел‐решка и миллион последовательностей решка‐орел‐орел — но решка‐орел‐решки могут выпадать кучками. Если вы разбросаете миллион объектов среди восьми миллионов позиций и некоторые из них могут пересекаться, то кучки будут дальше друг от друга. Вот так еще можно интуитивно это представить.\nЧто я хочу этим показать? Это очень очень простой пример, вопрос по теории вероятностей, который легко сформулировать, и отвечая на который все — вы в хорошей компании — все ошибаются. Это мое небольшое отступление в предмет моей страсти, в генетику. Есть связь между решка‐орел‐решка и решка‐орел‐орел и генетикой, и она в следующем. Когда вы бросаете монетку, вы получаете последовательность орлов и решек. Когда вы смотрите на ДНК, видите последовательности не двух вещей — орлов и решек — а четырех букв — A, G, C и Т. И есть такие химические ножницы, они называются эндонуклеазы рестрикции, которые разрезают ДНК когда видят определенные последовательности. Это невероятно полезный инструмент в современной молекулярной биологии. И вместо того чтобы спросить \"Сколько пройдет пока я увижу решка-орел-решка?\" можно спросить \"Насколько большие кусочки получатся когда я использую эндонуклеазу рестрикции которая разрезает когда видит последовательность G-A-A-G, например? Какой длинны будут эти кусочки?\"\nЭто довольно тривиальная связь между теорией вероятности и генетикой. Есть более глубокая связь, говорить о которой у меня нет времени, и которая состоит в том что современная генетика это захватывающая научная область, и мы услышим несколько докладов как раз об этом позже на этой конференции, но оказывается, что чтобы раскрыть секреты информации получаемой современными экспериментальными технологиями, ключевой частью этого процесса являются достаточно сложные — будьте покойны, я на работе занимаюсь таки чем-то полезным — значительно более сложные чем история про решка-орел-решку — сложные компьютерные модели и математические модели и современные статистические приемы. Я расскажу два маленьких отрывка — два примера — проектов в которые вовлечена моя группа в Оксфорде, которые оба, по-моему, довольно интересны. Вы слышали о проекте «Геном человека». Это проект целью которого было прочесть одну копию генома человека. После того как вы это сделали, естественно перейти к — и в этом идея этого проекта, проекта «HapMap», совместной работы лабораторий в пяти или шести различных странах. Считайте что суть проекта «Геном человека» узнать, что нас объединяет, а проект «HapMap» попытка понять в чем различия между разными людьми.\nПочему нас это интересует? Ну, на это много причин. Самая насущная из которых в том чтобы понять как некоторые различия делают одних людей более подверженными одному заболеванию — диабету 2-го типа, например — а другие различия увеличивают риск сердечных заболеваний, или инсульта, или аутизма и так далее. Это один большой проект. Есть еще один большой проект, недавно профинансированный в Великобритании трастом Вэлкома, связанный с очень большими исследованиями — тысячи человек, с каждым из восьми различных заболеваний, распространенных заболеваний вроде диабета 1-го и 2-го типа, коронарной болезни сердца, биполярного расстройства и так далее — чтобы попытаться понять генетику. Попытаться понять что в генетических различиях становится причиной этих болезней. Почему мы хотим это сделать? Потому что мы очень мало понимаем о большинстве заболеваний человека. Мы не знаем их причин. И если мы можем начать с оснований и понять генетику, у нас будет окно в механизм заболевания. И совершенно новый взгляд на лечение, превентивные процедуры и тому подобное. Это было, как я и говорил, небольшое отступление о моем основном увлечении.\nВернемся к более прозаическим вопросам рассуждения о вероятностях. Вот вам еще один проверочный вопрос — допустим у вас есть тест на заболевание, не идеальный, но довольно неплохой. Он дает верный результат в 99и процентах случаев. И я выбираю одного из вас, или кого-то с улицы, и тестирую его на это заболевание. Допустим есть тест на ВИЧ — вирус вызывающий СПИД — и этот тест говорит что у этот человек болен. Какова вероятность что он на самом деле болен? Тест дает верный результат в 99и процентах случаев. Так что естественно ответить 99 процентов. Кому нравится этот ответ? Давайте-давайте — все должны поучаствовать Не думайте что вы мне больше не доверяете. (Смех) Что ж, вы не зря скептически настроены, этот ответ не верен. Так можно подумать. Этот ответ не верен, и не верен он потому что это только часть истории. На самом деле ответ зависит от отго насколько распространено или редко это заболевание. Давйте я попробую это проиллюстрировать. Вот небольшое карикатурное изображение миллиона людей. Давайте подумаем о заболевании которое затрагивает — довольно редком, оно затрагивает одного человека из 10000. Среди этих миллиона человек, большинство из них здоровы, но некоторые больны. И, при такой распространенности заболевания, примерно 100 будут больны, а остальные нет. Допустим мы всех их протестировали. Что случится? Среди 100 больных тест даст верный результат в 99и процентах случаев, и 99 получат положительный результат. Среди остальных, тех кто не болен, тест даст верный результат в 99и процентах случаев. Он ошибется только в одном проценте случаев. Но их так много, что будет огромное количество ложноположительныx результатов. Иначе говоря — среди всех у тех у кого тест дал положительный результат — вот они, эти люди — меньше чем один из ста на самом деле болен. Так что даже если мы считаем что тест надежен, важность этой истории в том, что нам нужна дополнительная информация.\nВот ключевая интуиция. Узнав, что результат теста положительный, мы должны взвесить правдоподобие, или вероятность, двух соревнующихся объяснений. В каждом из этих объяснений есть вероятная часть и есть маловероятная часть. Одно объяснение в том что человек не болен — это подавляюще вероятно, если выбрать кого-то случайным образом — но тест ошибся, что маловероятно. Другое объяснение в том что человек болен — это маловероятно — и тест прав, что вероятно. И число которое мы получаем — чуть меньше чем 1 на 100 — связано с тем какое из этих объяснений более вероятно по сравнению с другим. Они оба маловероятны.\nВот более животрепещущий пример ровно того же самого. Те из вас кто живет в Британии знают о прославившемся деле женщины по имени Салли Кларк, у которой было двое детей, которые неожиданно умерли. И сначала думали что они умерли от того что неформально называется «смерть в колыбели,» а более формально Синдром внезапной детской смерти. По разным причинам, позже ее обвинили в убийстве. И во время суда, суда над ней, очень выдающийся педиатр свидетельствовал, что вероятность двух смертей в колыбели, в семье как у нее — образованных и некурящих — была один на 73 миллиона. Короче говоря, в тогда ее признали виновной. Позже, и довольно недавно, освободили после апелляции — после второй апелляции. Просто чтобы добавить контекста, представьте себе насколько ужасно потерять ребенка, затем двоих, и, невиновным, быть осужденным за их убийство. Пройти через стресс суда, быть осужденным за их убийство — и провести время в женской тюрьме, где все остальные заключенные думают что ты убила своих детей — ужасное злоключение для кого бы то ни было. И все это случилось в большой мере потому, что эксперт совершил ужасающие ошибки в статистике, причем двумя способами.\nОткуда он взял цифру в 1 на 73 миллиона? Он посмотрел на исследования, которые утверждали что вероятность смерти в колыбели в семье как у Салли Кларк равна примерно одному на восемь с половиной тысяч. И сказал \"Я предположу, что если в вашей семье случилась одна смерть в колыбели, это не меняет шансы на то что второй ребенок умрет по той же причине.\" Это то, что статистики называют «предположением о независимости». Это как утверждение «Если подбросив монетку ты получишь решку, это не повлияет на вероятность получить решку во второй раз». Так что подбросив монетку два раза, вероятности получить решку дважды равна половине — это вероятность в первый раз — помноженной на половину — вероятность во второй раз. Так что он сказал «Давайте предположим, — я предположу, что эти события независимы. Если возвести восемь с половиной тысяч в квадрат, получится примерно 73 миллиона.\" Все это не было высказано суду как предположение или представлено присяжным в таком виде. К сожалению тут — и вправду, к несчастью— во-первых, в такой ситуации надо проверять это опытным путем. А во-вторых, это явно не верно. Мы очень и очень многого не знаем о внезапных детских смертях. Вполне может быть что есть внешние факторы, о которых мы не подозреваем, и скорее всего есть генетические факторы о которых мы не подозреваем. Так что если в семье случается такая смерть, их надо отнести к группе повышенного риска. У них наверное есть эти внешние факторы риска и/или генетические факторы риска о которых мы ничего не знаем. И значит рассудить что вероятность второй смерти такая же как если бы у нас не было этой информации — просто глупость. Это хоже чем глупость — это плохая наука. Тем не менее, вот так это было представлено, и во время суда никто с этим даже не спорил. Это первая проблема. Вторая проблема в том, что значит это число — один на 73 миллиона? После того как Салли Кларк была осуждена — можете себе представить, это вызвало значительный всплеск в печати — журналист одной из более уважаемых Британских газет написал что эксперт сказал, «Вероятность того, что она не виновна была один на 73 миллиона.» Это ошибка в логике. Точно такая же ошибка, как ошибка считать после теста на болезнь, верного в 99и процентах случаев, что вероятность болезни 99 процентов. В примере с болезнью, нам нужно было иметь в виду две вещи, одной из которых была вероятность того дал ли тест верный результат или нет. А другая была вероятность, априори, болен был человек или нет. Точно то же самое происходит и здесь. Тут участвуют две вещи — объяснение состоит из двух частей. Мы хотим знать насколько вероятны, или насколько относительно вероятны, два разных объяснения. Одно из них в том что Салли была не виновна — что, априори, чрезвычайно вероятно — большинство матерей не убивают своих детей. И вторая часть этого объяснения, в том что с ней случилось чрезвычайно редкое происшествие. Не настолько редкое как 1 на 73 миллиона, но достаточно редкое. Другое объяснение в том что она виновна. Мы наверняка считаем что это априори маловероятно. И нам конечно должно так считать в контексте уголовного суда, что это маловероятно, в виду презумпции невиновности. А что если она пыталась убить детей, ей это удалось. Так что вероятность того что она не виновна не один на 73 миллиона. Мы не знаем чему она равна. Она зависит от веса остальных улик против нее по отношению к весу статистических рассуждений. Мы знаем что дети погибли. Важно то, насколько вероятны или маловероятны по отношению друг к другу эти два объяснения. И они оба маловероятны. Это ситуация где ошибки в статистике имели очень глубокие и очень печальные последствия. Оказалось, что еще двое женщин были осуждены на основе показаний этого педиатра, и были позже освобождены по апелляциям. Много дел пришлось пересмотреть. И это особенно актуально, поскольку он сейчас предстал перед обвинением в недостойном поведении в Британском Общемедицинском Совете.\nИтак, чтобы подвести итог —в чем урок этого всего? Мы знаем что вероятность, и неопределенность, и случайность часть нашей повседневной жизни. И так же верно — и, несмотря на то что вы, как группа, очень особенны по многим параметрам, вы совершенно типичны в том что вы ошиблись в примерах которые я приводил. Хорошо проверено что люди ошибаются. Они совершают логические ошибки рассуждая о вероятностях. Мы легко справляемся с нюансами языка — это интересный вопрос о эволюции, как так получилось. Но мы плохо умеем рассуждать о вероятностях. Это проблема в повседневной жизни. Как вы слышали из многих докладов, статистика лежит в основе огромного количества научных исследований — в естественных науках, медицине и многого на производстве. Весь контроль качества, который очень сильно влияет на промышленные процессы, основан на статистике. На том что мы плохо умеем делать. По крайней мере, нам следует понимать это, а мы обычно не понимаем. Возвращаясь к судебному контексту, во время процесса Салли Кларк, все адвокаты просто согласились с тем что сказал эксперт. Если бы педиатр сказал присяжным: «Я умею строить мосты. Я построил там один, по дороге. Поезжайте домой через него,» они бы сказали «Педиатры не умеют строить мосты. Этим занимаются инженеры.» С другой стороны, он как будто бы сказал, или подразумевал, «Я умею рассуждать о вероятностях. Я умею заниматься статистикой.» И все сказали, «Хорошо. Он эксперт.» Так что стоит понимать в чем мы компетентны а в чем нет. Точно такие же проблемы возникли на заре ДНК-дактилоскопии, когда ученые, и адвокаты, и в некоторых случаях судьи, регулярно неправильно интерпретировали улики. Обычно — хочется надеяться — без злого умысла, но неправильно интерпретировали улики. Судебные эксперты говорили «Вероятность того что этот парень невиновен один на три миллиона.» Даже если верить этому числу, как и числу в один на 73 миллиона, оно обозначает совсем не то. И были известные случаи апелляций в Британии и в других странах, по этой причине.\nИ чтобы закончить в контексте судебной системы. Очень просто сказать «Давайте постараемся лучше представлять улики». Но все чаще и чаще, в случаях ДНК-дактилоскопирования — это еще один — мы ожидаем что присяжные, обычные люди — и у нас много подтверждений что они плохо это делают — мы ожидаем что присяжные смогут справится с этими рассуждениями. Во всех остальных сферах, если бы люди рассуждали — ну, может быть кроме политики. Но во всех остальных сферах, если бы люди рассуждали нелогично, мы бы считали, что это плохо. От политиков мы как-то уже этого ожидаем и не надеемся на большее. В случае неопределенности, мы все время ошибаемся — и, по крайней мере, нам стоит об этом знать. И, в идеале, мы можем попробовать что-то с этим сделать. Большое спасибо."
}
] |
Peter Donnelly: How juries are fooled by statistics
TED Talk Subtitles and Transcript: Oxford mathematician Peter Donnelly reveals the common mistakes humans make in interpreting statistics -- and the devastating impact these errors can have on the outcome of criminal trials.
As other speakers have said, it's a rather daunting experience -- a particularly daunting experience -- to be speaking in front of this audience. But unlike the other speakers, I'm not going to tell you about the mysteries of the universe, or the wonders of evolution, or the really clever, innovative ways people are attacking the major inequalities in our world. Or even the challenges of nation-states in the modern global economy. My brief, as you've just heard, is to tell you about statistics -- and, to be more precise, to tell you some exciting things about statistics. And that's -- (Laughter) -- that's rather more challenging than all the speakers before me and all the ones coming after me. (Laughter) One of my senior colleagues told me, when I was a youngster in this profession, rather proudly, that statisticians were people who liked figures but didn't have the personality skills to become accountants. (Laughter) And there's another in-joke among statisticians, and that's, "How do you tell the introverted statistician from the extroverted statistician?" To which the answer is, "The extroverted statistician's the one who looks at the other person's shoes." (Laughter) But I want to tell you something useful -- and here it is, so concentrate now. This evening, there's a reception in the University's Museum of Natural History. And it's a wonderful setting, as I hope you'll find, and a great icon to the best of the Victorian tradition. It's very unlikely -- in this special setting, and this collection of people -- but you might just find yourself talking to someone you'd rather wish that you weren't. So here's what you do. When they say to you, "What do you do?" -- you say, "I'm a statistician." (Laughter) Well, except they've been pre-warned now, and they'll know you're making it up. And then one of two things will happen. They'll either discover their long-lost cousin in the other corner of the room and run over and talk to them. Or they'll suddenly become parched and/or hungry -- and often both -- and sprint off for a drink and some food. And you'll be left in peace to talk to the person you really want to talk to.
It's one of the challenges in our profession to try and explain what we do. We're not top on people's lists for dinner party guests and conversations and so on. And it's something I've never really found a good way of doing. But my wife -- who was then my girlfriend -- managed it much better than I've ever been able to. Many years ago, when we first started going out, she was working for the BBC in Britain, and I was, at that stage, working in America. I was coming back to visit her. She told this to one of her colleagues, who said, "Well, what does your boyfriend do?" Sarah thought quite hard about the things I'd explained -- and she concentrated, in those days, on listening. (Laughter) Don't tell her I said that. And she was thinking about the work I did developing mathematical models for understanding evolution and modern genetics. So when her colleague said, "What does he do?" She paused and said, "He models things." (Laughter) Well, her colleague suddenly got much more interested than I had any right to expect and went on and said, "What does he model?" Well, Sarah thought a little bit more about my work and said, "Genes." (Laughter) "He models genes."
That is my first love, and that's what I'll tell you a little bit about. What I want to do more generally is to get you thinking about the place of uncertainty and randomness and chance in our world, and how we react to that, and how well we do or don't think about it. So you've had a pretty easy time up till now -- a few laughs, and all that kind of thing -- in the talks to date. You've got to think, and I'm going to ask you some questions. So here's the scene for the first question I'm going to ask you. Can you imagine tossing a coin successively? And for some reason -- which shall remain rather vague -- we're interested in a particular pattern. Here's one -- a head, followed by a tail, followed by a tail.
So suppose we toss a coin repeatedly. Then the pattern, head-tail-tail, that we've suddenly become fixated with happens here. And you can count: one, two, three, four, five, six, seven, eight, nine, 10 -- it happens after the 10th toss. So you might think there are more interesting things to do, but humor me for the moment. Imagine this half of the audience each get out coins, and they toss them until they first see the pattern head-tail-tail. The first time they do it, maybe it happens after the 10th toss, as here. The second time, maybe it's after the fourth toss. The next time, after the 15th toss. So you do that lots and lots of times, and you average those numbers. That's what I want this side to think about.
The other half of the audience doesn't like head-tail-tail -- they think, for deep cultural reasons, that's boring -- and they're much more interested in a different pattern -- head-tail-head. So, on this side, you get out your coins, and you toss and toss and toss. And you count the number of times until the pattern head-tail-head appears and you average them. OK? So on this side, you've got a number -- you've done it lots of times, so you get it accurately -- which is the average number of tosses until head-tail-tail. On this side, you've got a number -- the average number of tosses until head-tail-head.
So here's a deep mathematical fact -- if you've got two numbers, one of three things must be true. Either they're the same, or this one's bigger than this one, or this one's bigger than that one. So what's going on here? So you've all got to think about this, and you've all got to vote -- and we're not moving on. And I don't want to end up in the two-minute silence to give you more time to think about it, until everyone's expressed a view. OK. So what you want to do is compare the average number of tosses until we first see head-tail-head with the average number of tosses until we first see head-tail-tail.
Who thinks that A is true -- that, on average, it'll take longer to see head-tail-head than head-tail-tail? Who thinks that B is true -- that on average, they're the same? Who thinks that C is true -- that, on average, it'll take less time to see head-tail-head than head-tail-tail? OK, who hasn't voted yet? Because that's really naughty -- I said you had to. (Laughter) OK. So most people think B is true. And you might be relieved to know even rather distinguished mathematicians think that. It's not. A is true here. It takes longer, on average. In fact, the average number of tosses till head-tail-head is 10 and the average number of tosses until head-tail-tail is eight. How could that be? Anything different about the two patterns? There is. Head-tail-head overlaps itself. If you went head-tail-head-tail-head, you can cunningly get two occurrences of the pattern in only five tosses. You can't do that with head-tail-tail. That turns out to be important.
There are two ways of thinking about this. I'll give you one of them. So imagine -- let's suppose we're doing it. On this side -- remember, you're excited about head-tail-tail; you're excited about head-tail-head. We start tossing a coin, and we get a head -- and you start sitting on the edge of your seat because something great and wonderful, or awesome, might be about to happen. The next toss is a tail -- you get really excited. The champagne's on ice just next to you; you've got the glasses chilled to celebrate. You're waiting with bated breath for the final toss. And if it comes down a head, that's great. You're done, and you celebrate. If it's a tail -- well, rather disappointedly, you put the glasses away and put the champagne back. And you keep tossing, to wait for the next head, to get excited.
On this side, there's a different experience. It's the same for the first two parts of the sequence. You're a little bit excited with the first head -- you get rather more excited with the next tail. Then you toss the coin. If it's a tail, you crack open the champagne. If it's a head you're disappointed, but you're still a third of the way to your pattern again. And that's an informal way of presenting it -- that's why there's a difference. Another way of thinking about it -- if we tossed a coin eight million times, then we'd expect a million head-tail-heads and a million head-tail-tails -- but the head-tail-heads could occur in clumps. So if you want to put a million things down amongst eight million positions and you can have some of them overlapping, the clumps will be further apart. It's another way of getting the intuition.
What's the point I want to make? It's a very, very simple example, an easily stated question in probability, which every -- you're in good company -- everybody gets wrong. This is my little diversion into my real passion, which is genetics. There's a connection between head-tail-heads and head-tail-tails in genetics, and it's the following. When you toss a coin, you get a sequence of heads and tails. When you look at DNA, there's a sequence of not two things -- heads and tails -- but four letters -- As, Gs, Cs and Ts. And there are little chemical scissors, called restriction enzymes which cut DNA whenever they see particular patterns. And they're an enormously useful tool in modern molecular biology. And instead of asking the question, "How long until I see a head-tail-head?" -- you can ask, "How big will the chunks be when I use a restriction enzyme which cuts whenever it sees G-A-A-G, for example? How long will those chunks be?"
That's a rather trivial connection between probability and genetics. There's a much deeper connection, which I don't have time to go into and that is that modern genetics is a really exciting area of science. And we'll hear some talks later in the conference specifically about that. But it turns out that unlocking the secrets in the information generated by modern experimental technologies, a key part of that has to do with fairly sophisticated -- you'll be relieved to know that I do something useful in my day job, rather more sophisticated than the head-tail-head story -- but quite sophisticated computer modelings and mathematical modelings and modern statistical techniques. And I will give you two little snippets -- two examples -- of projects we're involved in in my group in Oxford, both of which I think are rather exciting. You know about the Human Genome Project. That was a project which aimed to read one copy of the human genome. The natural thing to do after you've done that -- and that's what this project, the International HapMap Project, which is a collaboration between labs in five or six different countries. Think of the Human Genome Project as learning what we've got in common, and the HapMap Project is trying to understand where there are differences between different people.
Why do we care about that? Well, there are lots of reasons. The most pressing one is that we want to understand how some differences make some people susceptible to one disease -- type-2 diabetes, for example -- and other differences make people more susceptible to heart disease, or stroke, or autism and so on. That's one big project. There's a second big project, recently funded by the Wellcome Trust in this country, involving very large studies -- thousands of individuals, with each of eight different diseases, common diseases like type-1 and type-2 diabetes, and coronary heart disease, bipolar disease and so on -- to try and understand the genetics. To try and understand what it is about genetic differences that causes the diseases. Why do we want to do that? Because we understand very little about most human diseases. We don't know what causes them. And if we can get in at the bottom and understand the genetics, we'll have a window on the way the disease works, and a whole new way about thinking about disease therapies and preventative treatment and so on. So that's, as I said, the little diversion on my main love.
Back to some of the more mundane issues of thinking about uncertainty. Here's another quiz for you -- now suppose we've got a test for a disease which isn't infallible, but it's pretty good. It gets it right 99 percent of the time. And I take one of you, or I take someone off the street, and I test them for the disease in question. Let's suppose there's a test for HIV -- the virus that causes AIDS -- and the test says the person has the disease. What's the chance that they do? The test gets it right 99 percent of the time. So a natural answer is 99 percent. Who likes that answer? Come on -- everyone's got to get involved. Don't think you don't trust me anymore. (Laughter) Well, you're right to be a bit skeptical, because that's not the answer. That's what you might think. It's not the answer, and it's not because it's only part of the story. It actually depends on how common or how rare the disease is. So let me try and illustrate that. Here's a little caricature of a million individuals. So let's think about a disease that affects -- it's pretty rare, it affects one person in 10,000. Amongst these million individuals, most of them are healthy and some of them will have the disease. And in fact, if this is the prevalence of the disease, about 100 will have the disease and the rest won't. So now suppose we test them all. What happens? Well, amongst the 100 who do have the disease, the test will get it right 99 percent of the time, and 99 will test positive. Amongst all these other people who don't have the disease, the test will get it right 99 percent of the time. It'll only get it wrong one percent of the time. But there are so many of them that there'll be an enormous number of false positives. Put that another way -- of all of them who test positive -- so here they are, the individuals involved -- less than one in 100 actually have the disease. So even though we think the test is accurate, the important part of the story is there's another bit of information we need.
Here's the key intuition. What we have to do, once we know the test is positive, is to weigh up the plausibility, or the likelihood, of two competing explanations. Each of those explanations has a likely bit and an unlikely bit. One explanation is that the person doesn't have the disease -- that's overwhelmingly likely, if you pick someone at random -- but the test gets it wrong, which is unlikely. The other explanation is that the person does have the disease -- that's unlikely -- but the test gets it right, which is likely. And the number we end up with -- that number which is a little bit less than one in 100 -- is to do with how likely one of those explanations is relative to the other. Each of them taken together is unlikely.
Here's a more topical example of exactly the same thing. Those of you in Britain will know about what's become rather a celebrated case of a woman called Sally Clark, who had two babies who died suddenly. And initially, it was thought that they died of what's known informally as "cot death," and more formally as "Sudden Infant Death Syndrome." For various reasons, she was later charged with murder. And at the trial, her trial, a very distinguished pediatrician gave evidence that the chance of two cot deaths, innocent deaths, in a family like hers -- which was professional and non-smoking -- was one in 73 million. To cut a long story short, she was convicted at the time. Later, and fairly recently, acquitted on appeal -- in fact, on the second appeal. And just to set it in context, you can imagine how awful it is for someone to have lost one child, and then two, if they're innocent, to be convicted of murdering them. To be put through the stress of the trial, convicted of murdering them -- and to spend time in a women's prison, where all the other prisoners think you killed your children -- is a really awful thing to happen to someone. And it happened in large part here because the expert got the statistics horribly wrong, in two different ways.
So where did he get the one in 73 million number? He looked at some research, which said the chance of one cot death in a family like Sally Clark's is about one in 8,500. So he said, "I'll assume that if you have one cot death in a family, the chance of a second child dying from cot death aren't changed." So that's what statisticians would call an assumption of independence. It's like saying, "If you toss a coin and get a head the first time, that won't affect the chance of getting a head the second time." So if you toss a coin twice, the chance of getting a head twice are a half -- that's the chance the first time -- times a half -- the chance a second time. So he said, "Here, I'll assume that these events are independent. When you multiply 8,500 together twice, you get about 73 million." And none of this was stated to the court as an assumption or presented to the jury that way. Unfortunately here -- and, really, regrettably -- first of all, in a situation like this you'd have to verify it empirically. And secondly, it's palpably false. There are lots and lots of things that we don't know about sudden infant deaths. It might well be that there are environmental factors that we're not aware of, and it's pretty likely to be the case that there are genetic factors we're not aware of. So if a family suffers from one cot death, you'd put them in a high-risk group. They've probably got these environmental risk factors and/or genetic risk factors we don't know about. And to argue, then, that the chance of a second death is as if you didn't know that information is really silly. It's worse than silly -- it's really bad science. Nonetheless, that's how it was presented, and at trial nobody even argued it. That's the first problem. The second problem is, what does the number of one in 73 million mean? So after Sally Clark was convicted -- you can imagine, it made rather a splash in the press -- one of the journalists from one of Britain's more reputable newspapers wrote that what the expert had said was, "The chance that she was innocent was one in 73 million." Now, that's a logical error. It's exactly the same logical error as the logical error of thinking that after the disease test, which is 99 percent accurate, the chance of having the disease is 99 percent. In the disease example, we had to bear in mind two things, one of which was the possibility that the test got it right or not. And the other one was the chance, a priori, that the person had the disease or not. It's exactly the same in this context. There are two things involved -- two parts to the explanation. We want to know how likely, or relatively how likely, two different explanations are. One of them is that Sally Clark was innocent -- which is, a priori, overwhelmingly likely -- most mothers don't kill their children. And the second part of the explanation is that she suffered an incredibly unlikely event. Not as unlikely as one in 73 million, but nonetheless rather unlikely. The other explanation is that she was guilty. Now, we probably think a priori that's unlikely. And we certainly should think in the context of a criminal trial that that's unlikely, because of the presumption of innocence. And then if she were trying to kill the children, she succeeded. So the chance that she's innocent isn't one in 73 million. We don't know what it is. It has to do with weighing up the strength of the other evidence against her and the statistical evidence. We know the children died. What matters is how likely or unlikely, relative to each other, the two explanations are. And they're both implausible. There's a situation where errors in statistics had really profound and really unfortunate consequences. In fact, there are two other women who were convicted on the basis of the evidence of this pediatrician, who have subsequently been released on appeal. Many cases were reviewed. And it's particularly topical because he's currently facing a disrepute charge at Britain's General Medical Council.
So just to conclude -- what are the take-home messages from this? Well, we know that randomness and uncertainty and chance are very much a part of our everyday life. It's also true -- and, although, you, as a collective, are very special in many ways, you're completely typical in not getting the examples I gave right. It's very well documented that people get things wrong. They make errors of logic in reasoning with uncertainty. We can cope with the subtleties of language brilliantly -- and there are interesting evolutionary questions about how we got here. We are not good at reasoning with uncertainty. That's an issue in our everyday lives. As you've heard from many of the talks, statistics underpins an enormous amount of research in science -- in social science, in medicine and indeed, quite a lot of industry. All of quality control, which has had a major impact on industrial processing, is underpinned by statistics. It's something we're bad at doing. At the very least, we should recognize that, and we tend not to. To go back to the legal context, at the Sally Clark trial all of the lawyers just accepted what the expert said. So if a pediatrician had come out and said to a jury, "I know how to build bridges. I've built one down the road. Please drive your car home over it," they would have said, "Well, pediatricians don't know how to build bridges. That's what engineers do." On the other hand, he came out and effectively said, or implied, "I know how to reason with uncertainty. I know how to do statistics." And everyone said, "Well, that's fine. He's an expert." So we need to understand where our competence is and isn't. Exactly the same kinds of issues arose in the early days of DNA profiling, when scientists, and lawyers and in some cases judges, routinely misrepresented evidence. Usually -- one hopes -- innocently, but misrepresented evidence. Forensic scientists said, "The chance that this guy's innocent is one in three million." Even if you believe the number, just like the 73 million to one, that's not what it meant. And there have been celebrated appeal cases in Britain and elsewhere because of that.
And just to finish in the context of the legal system. It's all very well to say, "Let's do our best to present the evidence." But more and more, in cases of DNA profiling -- this is another one -- we expect juries, who are ordinary people -- and it's documented they're very bad at this -- we expect juries to be able to cope with the sorts of reasoning that goes on. In other spheres of life, if people argued -- well, except possibly for politics -- but in other spheres of life, if people argued illogically, we'd say that's not a good thing. We sort of expect it of politicians and don't hope for much more. In the case of uncertainty, we get it wrong all the time -- and at the very least, we should be aware of that, and ideally, we might try and do something about it. Thanks very much.
|
Питер Доннелли рассказывает как статистика одурачивает присяжных.
TED Talk Subtitles and Transcript: Оксфордский математик Питер Доннелли демонстритует распространенные ошибки, которые люди совершают, интерпретируя статистику — и ужасающее влияние эти ошибки могут иметь на результаты уголовных процессов.
Как уже говорили другие докладчики, это довольно трудная задача — особенно трудная задача — выступать перед этой аудиторией. Но в отличие от других докладчиков, я не собираюсь рассказывать вам о тайнах вселенной, или о чудесах эволюции, или о очень изобретательных, новых способах борьбы со значительным неравенством в нашем мире. И даже не о трудностях национальных государств в современной глобальной экономике. Моя задача, как вы только что слышали, рассказать вам о статистике — а точнее, рассказать вам что-то захватывающee о статистике. А это (Смех) — а это гораздо более сложная задача и чем у всех докладчиков до меня, и чем у всех после. (Смех) Один из моих старших коллег сказал мне, когда я был еще юнцом в этой профессии, с долей гордости, что статистики это люди которым нравятся числа, но у которых не достаточно общительности, чтобы стать бухгалтерами. (Смех) Еще одна профессиональная шутка среди статистиков: «Как отличить статистика‐интроверта от статистика-экстраверта?» Ответ: «Статистик-экстраверт это тот кто смотрит на ботинки собеседника.» (Смех) Но я хочу рассказать вам кое‐что полезное — и сейчас начну, так что сконцентрируйтесь. Сегодня вечером будет прием в Музее естественной истории при университете. Это замечательное место, я надеюсь вы в этом убедитесь, и замечательный символ лучшего в Викторианской традиции. Маловероятно — в этих особых обстоятельствах, и в этой группе людей — но может оказаться что вы разговариваете с кем‐то, с кем вам бы не хотелось разговаривать. Вот что вам следует сделать. Когда собеседник спросит вас: «Кто вы по профессии?» — скажите «Я статистик.» (Смех) Правда теперь он был предупрежден, так что он будет знать что вы врете. И тогда произойдет одно из двух. Либо он обнаружит давно потерянную двоюродную сестру в углу комнаты и убежит поговорить с ней. Либо он неожиданно почувствует жажду или голод — а часто и то и другое — и помчится за едой и напитками. И оставит вас в покое чтобы вы смогли поговорить с кем хотели.
Одна из сложностей нашей профессии в том, чтобы объяснить чем мы занимаемся. Мы не возглавляем списки приглашаемых на званые обеды, собеседников и так далее. Я так и не придумал как это делать. Но моя жена — тогда она еще была моей девушкой — преуспела в этом намного лучше чем я когда‐либо мог. Много лет назад, когда мы только начали встречаться, она работала на Би‐би‐си в Великобритании, я в тот момент работал в Америке. Я собирался навестить ее. Она рассказала об этом коллеге, и та спросила, «А чем занимается твой парень?» Сара поразмышляла над тем что я ей объяснял — тогда она в основном слушала. (Смех) Не говорите ей что я это сказал. Она подумала о моих занятиях по разработке математических моделей для изучения эволюции и современной генетики. И когда ее коллега спросила «Чем он занимается?» она, после паузы, сказала «Он работает с моделями.» (Смех) Тогда ее коллега заинтересовалось сильнее чем я мог бы ожидать, и спросила, «С какими моделями?» Сара подимала еще немножко о моей работе и сказала, «Генетическими.» (Смех) «Он занимается генетическими моделями.»
Это моя первая любовь, и я вам немножко об этом расскажу. В целом, я хочу заставить вас задуматься о месте неопределенности, случайности и шанса в нашем мире, как этому относиться, и о том насколько правильно или неправильно мы об этом думаем. Так что до сих пор все было довольно просто — несколько шуток, в таком духе — в предыдущих докладах. Вам прийдется думать, и я буду задавать вам вопросы. Вот ситуация про которую будет первый вопрос. Представьте себе многократное подбрасывание монетки. И по какой‐то причине — которая останется невыясненой — нас интересует определенная последовательность. Например такая - решка, затем орел, затем снова орел.
Итак представьте что мы подбрасываем монетку многократно. Тогда последовательность решка‐орел‐орел, на которой мы внезапно сконцентрировались, встречается здесь. И вы можете посчитать: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять — она появляется после десятого броска. Вам может показаться, что есть занятия и поинтересней, но уважьте меня на время. Представьте, что эта половина аудитории достала монетки и начала их бросать до тех пор как они впервые не увидят последовательность решка‐орел‐орел. Когда они сделают это в первый раз, может быть это случится после десятого броска, как здесь. Во второй раз, может быть после четвертого броска. В следующий раз, после пятнадцатого. Они сделают это много раз, и посчитают среднее этих чисел. Эта половина пусть думает об этом.
Другой половине аудитории не нравится решка‐орел‐орел — они считают, по глубоким культурным причинам, что это скучно — и их гораздо больше интересует другая последовательность — решка‐орел‐решка. Так что, на этой стороне, вы достаете свои монетки, и начинаете подбрасывать. И считаете количество бросков до появления последовательности решка‐орел‐решка и усредняете. ОК? Итак, эта сторона получила число — и вы сделали это много раз, так что подсчет довольно точный — среднее число подбрасываний до решка‐орел‐орел. На этой стороне, вы получили число среднее число подбрасываний до решка‐орел‐решка.
Есть глубокий математический факт — если у вас есть два числа, то верно одно из трех. Либо они одинаковы, либо это больше, чем это, либо это больше, чем то. А что получится здесь? Подумайте об этом, и проголосуйте — мы дальше не пойдем. Я не хочу получить две минуты молчания чтобы вы могли подумать об этом, пока каждый не выразил свое мнение. ОК. Вам нужно сравнить среднее количество бросков до первого появления решка‐орел‐решка со средним количеством бросков до первого появления решка‐орел‐орел.
Кто считает что верен ответ А — что, в среднем, до решка‐орел‐решка ждать дольше чем до решка‐орел‐орел? Кто считает что правильный ответ B — что, в среднем, они одинаковы? Кто считает что ответ C — что, в среднем, меньше ждать до решка‐орел‐решка чем до решка‐орел‐орел? ОК, кто еще не проголосовал? Какие непослушные — я сказал что все должны. (Смех) ОК. Большинство считает, что верен вариант B. И вас может быть утешит что даже достаточно выдающиеся математики так считают. Но это не верно. Правильный ответ A. Это занимает дольше, в среднем. На самом деле, среднее количество бросков до решка‐орел‐орел 10, а среднее количество бросков до решка‐орел‐решка 8. Как так может быть? Есть какая-то разница между двумя последовательностями? Есть. Решка‐орел‐решка пересекается сама с собой. Если у вас появится решка‐орел‐решка‐орел‐решка, вы хитрым образом получили два появления последовательности за пять бросков. С решка‐орел‐орел так не сделаешь. Оказывается, что это важно.
Есть два способа это понять. Я расскажу вам один из них. Итак представим что мы занимаемся этим. На этой стороне — помните, нас интересует решка‐орел‐орел, вас интересует решка‐орел‐решка. Мы начинаем бросать монетку, и получаем решку — и вот вы уже сидите на краю сиденья потому что что-то замечательное и великолепное, потрясающее, может вот-вот случиться. При следующем броске выпадает орел — и вы очень взволнованы. Шампанское поставлено на лед, стаканы охлаждены, все готово к празднованию. Вы затаив дыхание ждете последнего броска . И если выпадет решка, отлично. Процесс окончен, пора праздновать. Если орел — вы разочаровано убираете бокалы и возвращаете на место шампанское. И продолжаете бросать, ожидая следующей решки чтобы снова обрадоваться.
У этой стороны дело происходит по-другому. Все то же самое в первые два подбрасывания. Вы немножко взволнованы после первой решки — и значительно более взволнованы после последующего орла. Затем вы подбрасываете монетку. Если орел, вы открываете шампанское. Если решка, вы немного разочарованы, но вас уже опять есть треть вашей последовательности. Неформально говоря, именно в этом разница. По-другому об этом можно подумать так — если мы подбросим монетку восемь миллионов раз, можно ожидать миллион последовательностей решка‐орел‐решка и миллион последовательностей решка‐орел‐орел — но решка‐орел‐решки могут выпадать кучками. Если вы разбросаете миллион объектов среди восьми миллионов позиций и некоторые из них могут пересекаться, то кучки будут дальше друг от друга. Вот так еще можно интуитивно это представить.
Что я хочу этим показать? Это очень очень простой пример, вопрос по теории вероятностей, который легко сформулировать, и отвечая на который все — вы в хорошей компании — все ошибаются. Это мое небольшое отступление в предмет моей страсти, в генетику. Есть связь между решка‐орел‐решка и решка‐орел‐орел и генетикой, и она в следующем. Когда вы бросаете монетку, вы получаете последовательность орлов и решек. Когда вы смотрите на ДНК, видите последовательности не двух вещей — орлов и решек — а четырех букв — A, G, C и Т. И есть такие химические ножницы, они называются эндонуклеазы рестрикции, которые разрезают ДНК когда видят определенные последовательности. Это невероятно полезный инструмент в современной молекулярной биологии. И вместо того чтобы спросить "Сколько пройдет пока я увижу решка-орел-решка?" можно спросить "Насколько большие кусочки получатся когда я использую эндонуклеазу рестрикции которая разрезает когда видит последовательность G-A-A-G, например? Какой длинны будут эти кусочки?"
Это довольно тривиальная связь между теорией вероятности и генетикой. Есть более глубокая связь, говорить о которой у меня нет времени, и которая состоит в том что современная генетика это захватывающая научная область, и мы услышим несколько докладов как раз об этом позже на этой конференции, но оказывается, что чтобы раскрыть секреты информации получаемой современными экспериментальными технологиями, ключевой частью этого процесса являются достаточно сложные — будьте покойны, я на работе занимаюсь таки чем-то полезным — значительно более сложные чем история про решка-орел-решку — сложные компьютерные модели и математические модели и современные статистические приемы. Я расскажу два маленьких отрывка — два примера — проектов в которые вовлечена моя группа в Оксфорде, которые оба, по-моему, довольно интересны. Вы слышали о проекте «Геном человека». Это проект целью которого было прочесть одну копию генома человека. После того как вы это сделали, естественно перейти к — и в этом идея этого проекта, проекта «HapMap», совместной работы лабораторий в пяти или шести различных странах. Считайте что суть проекта «Геном человека» узнать, что нас объединяет, а проект «HapMap» попытка понять в чем различия между разными людьми.
Почему нас это интересует? Ну, на это много причин. Самая насущная из которых в том чтобы понять как некоторые различия делают одних людей более подверженными одному заболеванию — диабету 2-го типа, например — а другие различия увеличивают риск сердечных заболеваний, или инсульта, или аутизма и так далее. Это один большой проект. Есть еще один большой проект, недавно профинансированный в Великобритании трастом Вэлкома, связанный с очень большими исследованиями — тысячи человек, с каждым из восьми различных заболеваний, распространенных заболеваний вроде диабета 1-го и 2-го типа, коронарной болезни сердца, биполярного расстройства и так далее — чтобы попытаться понять генетику. Попытаться понять что в генетических различиях становится причиной этих болезней. Почему мы хотим это сделать? Потому что мы очень мало понимаем о большинстве заболеваний человека. Мы не знаем их причин. И если мы можем начать с оснований и понять генетику, у нас будет окно в механизм заболевания. И совершенно новый взгляд на лечение, превентивные процедуры и тому подобное. Это было, как я и говорил, небольшое отступление о моем основном увлечении.
Вернемся к более прозаическим вопросам рассуждения о вероятностях. Вот вам еще один проверочный вопрос — допустим у вас есть тест на заболевание, не идеальный, но довольно неплохой. Он дает верный результат в 99и процентах случаев. И я выбираю одного из вас, или кого-то с улицы, и тестирую его на это заболевание. Допустим есть тест на ВИЧ — вирус вызывающий СПИД — и этот тест говорит что у этот человек болен. Какова вероятность что он на самом деле болен? Тест дает верный результат в 99и процентах случаев. Так что естественно ответить 99 процентов. Кому нравится этот ответ? Давайте-давайте — все должны поучаствовать Не думайте что вы мне больше не доверяете. (Смех) Что ж, вы не зря скептически настроены, этот ответ не верен. Так можно подумать. Этот ответ не верен, и не верен он потому что это только часть истории. На самом деле ответ зависит от отго насколько распространено или редко это заболевание. Давйте я попробую это проиллюстрировать. Вот небольшое карикатурное изображение миллиона людей. Давайте подумаем о заболевании которое затрагивает — довольно редком, оно затрагивает одного человека из 10000. Среди этих миллиона человек, большинство из них здоровы, но некоторые больны. И, при такой распространенности заболевания, примерно 100 будут больны, а остальные нет. Допустим мы всех их протестировали. Что случится? Среди 100 больных тест даст верный результат в 99и процентах случаев, и 99 получат положительный результат. Среди остальных, тех кто не болен, тест даст верный результат в 99и процентах случаев. Он ошибется только в одном проценте случаев. Но их так много, что будет огромное количество ложноположительныx результатов. Иначе говоря — среди всех у тех у кого тест дал положительный результат — вот они, эти люди — меньше чем один из ста на самом деле болен. Так что даже если мы считаем что тест надежен, важность этой истории в том, что нам нужна дополнительная информация.
Вот ключевая интуиция. Узнав, что результат теста положительный, мы должны взвесить правдоподобие, или вероятность, двух соревнующихся объяснений. В каждом из этих объяснений есть вероятная часть и есть маловероятная часть. Одно объяснение в том что человек не болен — это подавляюще вероятно, если выбрать кого-то случайным образом — но тест ошибся, что маловероятно. Другое объяснение в том что человек болен — это маловероятно — и тест прав, что вероятно. И число которое мы получаем — чуть меньше чем 1 на 100 — связано с тем какое из этих объяснений более вероятно по сравнению с другим. Они оба маловероятны.
Вот более животрепещущий пример ровно того же самого. Те из вас кто живет в Британии знают о прославившемся деле женщины по имени Салли Кларк, у которой было двое детей, которые неожиданно умерли. И сначала думали что они умерли от того что неформально называется «смерть в колыбели,» а более формально Синдром внезапной детской смерти. По разным причинам, позже ее обвинили в убийстве. И во время суда, суда над ней, очень выдающийся педиатр свидетельствовал, что вероятность двух смертей в колыбели, в семье как у нее — образованных и некурящих — была один на 73 миллиона. Короче говоря, в тогда ее признали виновной. Позже, и довольно недавно, освободили после апелляции — после второй апелляции. Просто чтобы добавить контекста, представьте себе насколько ужасно потерять ребенка, затем двоих, и, невиновным, быть осужденным за их убийство. Пройти через стресс суда, быть осужденным за их убийство — и провести время в женской тюрьме, где все остальные заключенные думают что ты убила своих детей — ужасное злоключение для кого бы то ни было. И все это случилось в большой мере потому, что эксперт совершил ужасающие ошибки в статистике, причем двумя способами.
Откуда он взял цифру в 1 на 73 миллиона? Он посмотрел на исследования, которые утверждали что вероятность смерти в колыбели в семье как у Салли Кларк равна примерно одному на восемь с половиной тысяч. И сказал "Я предположу, что если в вашей семье случилась одна смерть в колыбели, это не меняет шансы на то что второй ребенок умрет по той же причине." Это то, что статистики называют «предположением о независимости». Это как утверждение «Если подбросив монетку ты получишь решку, это не повлияет на вероятность получить решку во второй раз». Так что подбросив монетку два раза, вероятности получить решку дважды равна половине — это вероятность в первый раз — помноженной на половину — вероятность во второй раз. Так что он сказал «Давайте предположим, — я предположу, что эти события независимы. Если возвести восемь с половиной тысяч в квадрат, получится примерно 73 миллиона." Все это не было высказано суду как предположение или представлено присяжным в таком виде. К сожалению тут — и вправду, к несчастью— во-первых, в такой ситуации надо проверять это опытным путем. А во-вторых, это явно не верно. Мы очень и очень многого не знаем о внезапных детских смертях. Вполне может быть что есть внешние факторы, о которых мы не подозреваем, и скорее всего есть генетические факторы о которых мы не подозреваем. Так что если в семье случается такая смерть, их надо отнести к группе повышенного риска. У них наверное есть эти внешние факторы риска и/или генетические факторы риска о которых мы ничего не знаем. И значит рассудить что вероятность второй смерти такая же как если бы у нас не было этой информации — просто глупость. Это хоже чем глупость — это плохая наука. Тем не менее, вот так это было представлено, и во время суда никто с этим даже не спорил. Это первая проблема. Вторая проблема в том, что значит это число — один на 73 миллиона? После того как Салли Кларк была осуждена — можете себе представить, это вызвало значительный всплеск в печати — журналист одной из более уважаемых Британских газет написал что эксперт сказал, «Вероятность того, что она не виновна была один на 73 миллиона.» Это ошибка в логике. Точно такая же ошибка, как ошибка считать после теста на болезнь, верного в 99и процентах случаев, что вероятность болезни 99 процентов. В примере с болезнью, нам нужно было иметь в виду две вещи, одной из которых была вероятность того дал ли тест верный результат или нет. А другая была вероятность, априори, болен был человек или нет. Точно то же самое происходит и здесь. Тут участвуют две вещи — объяснение состоит из двух частей. Мы хотим знать насколько вероятны, или насколько относительно вероятны, два разных объяснения. Одно из них в том что Салли была не виновна — что, априори, чрезвычайно вероятно — большинство матерей не убивают своих детей. И вторая часть этого объяснения, в том что с ней случилось чрезвычайно редкое происшествие. Не настолько редкое как 1 на 73 миллиона, но достаточно редкое. Другое объяснение в том что она виновна. Мы наверняка считаем что это априори маловероятно. И нам конечно должно так считать в контексте уголовного суда, что это маловероятно, в виду презумпции невиновности. А что если она пыталась убить детей, ей это удалось. Так что вероятность того что она не виновна не один на 73 миллиона. Мы не знаем чему она равна. Она зависит от веса остальных улик против нее по отношению к весу статистических рассуждений. Мы знаем что дети погибли. Важно то, насколько вероятны или маловероятны по отношению друг к другу эти два объяснения. И они оба маловероятны. Это ситуация где ошибки в статистике имели очень глубокие и очень печальные последствия. Оказалось, что еще двое женщин были осуждены на основе показаний этого педиатра, и были позже освобождены по апелляциям. Много дел пришлось пересмотреть. И это особенно актуально, поскольку он сейчас предстал перед обвинением в недостойном поведении в Британском Общемедицинском Совете.
Итак, чтобы подвести итог —в чем урок этого всего? Мы знаем что вероятность, и неопределенность, и случайность часть нашей повседневной жизни. И так же верно — и, несмотря на то что вы, как группа, очень особенны по многим параметрам, вы совершенно типичны в том что вы ошиблись в примерах которые я приводил. Хорошо проверено что люди ошибаются. Они совершают логические ошибки рассуждая о вероятностях. Мы легко справляемся с нюансами языка — это интересный вопрос о эволюции, как так получилось. Но мы плохо умеем рассуждать о вероятностях. Это проблема в повседневной жизни. Как вы слышали из многих докладов, статистика лежит в основе огромного количества научных исследований — в естественных науках, медицине и многого на производстве. Весь контроль качества, который очень сильно влияет на промышленные процессы, основан на статистике. На том что мы плохо умеем делать. По крайней мере, нам следует понимать это, а мы обычно не понимаем. Возвращаясь к судебному контексту, во время процесса Салли Кларк, все адвокаты просто согласились с тем что сказал эксперт. Если бы педиатр сказал присяжным: «Я умею строить мосты. Я построил там один, по дороге. Поезжайте домой через него,» они бы сказали «Педиатры не умеют строить мосты. Этим занимаются инженеры.» С другой стороны, он как будто бы сказал, или подразумевал, «Я умею рассуждать о вероятностях. Я умею заниматься статистикой.» И все сказали, «Хорошо. Он эксперт.» Так что стоит понимать в чем мы компетентны а в чем нет. Точно такие же проблемы возникли на заре ДНК-дактилоскопии, когда ученые, и адвокаты, и в некоторых случаях судьи, регулярно неправильно интерпретировали улики. Обычно — хочется надеяться — без злого умысла, но неправильно интерпретировали улики. Судебные эксперты говорили «Вероятность того что этот парень невиновен один на три миллиона.» Даже если верить этому числу, как и числу в один на 73 миллиона, оно обозначает совсем не то. И были известные случаи апелляций в Британии и в других странах, по этой причине.
И чтобы закончить в контексте судебной системы. Очень просто сказать «Давайте постараемся лучше представлять улики». Но все чаще и чаще, в случаях ДНК-дактилоскопирования — это еще один — мы ожидаем что присяжные, обычные люди — и у нас много подтверждений что они плохо это делают — мы ожидаем что присяжные смогут справится с этими рассуждениями. Во всех остальных сферах, если бы люди рассуждали — ну, может быть кроме политики. Но во всех остальных сферах, если бы люди рассуждали нелогично, мы бы считали, что это плохо. От политиков мы как-то уже этого ожидаем и не надеемся на большее. В случае неопределенности, мы все время ошибаемся — и, по крайней мере, нам стоит об этом знать. И, в идеале, мы можем попробовать что-то с этим сделать. Большое спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Nathalie Cabrol: How Mars might hold the secret to the origin of life\nTED Talk Subtitles and Transcript: While we like to imagine little green men, it’s far more likely that life on other planets will be microbial. Planetary scientist Nathalie Cabrol takes us inside the search for microbes on Mars, a hunt which counterintuitively leads us to the remote lakes of the Andes mountains. This extreme environment — with its thin atmosphere and scorched land — approximates the surface of Mars about 3.5 billion years ago. How microbes adapt to survive here may just show us where to look on Mars — and could help us understand why some microbial pathways lead to civilization while others are a dead end.\nWell, you know, sometimes the most important things come in the smallest packages. I am going to try to convince you, in the 15 minutes I have, that microbes have a lot to say about questions such as, \"Are we alone?\" and they can tell us more about not only life in our solar system but also maybe beyond, and this is why I am tracking them down in the most impossible places on Earth, in extreme environments where conditions are really pushing them to the brink of survival. Actually, sometimes me too, when I'm trying to follow them too close. But here's the thing: We are the only advanced civilization in the solar system, but that doesn't mean that there is no microbial life nearby. In fact, the planets and moons you see here could host life -- all of them -- and we know that, and it's a strong possibility. And if we were going to find life on those moons and planets, then we would answer questions such as, are we alone in the solar system? Where are we coming from? Do we have family in the neighborhood? Is there life beyond our solar system?\nAnd we can ask all those questions because there has been a revolution in our understanding of what a habitable planet is, and today, a habitable planet is a planet that has a zone where water can stay stable, but to me this is a horizontal definition of habitability, because it involves a distance to a star, but there is another dimension to habitability, and this is a vertical dimension. Think of it as conditions in the subsurface of a planet where you are very far away from a sun, but you still have water, energy, nutrients, which for some of them means food, and a protection. And when you look at the Earth, very far away from any sunlight, deep in the ocean, you have life thriving and it uses only chemistry for life processes.\nSo when you think of it at that point, all walls collapse. You have no limitations, basically. And if you have been looking at the headlines lately, then you will see that we have discovered a subsurface ocean on Europa, on Ganymede, on Enceladus, on Titan, and now we are finding a geyser and hot springs on Enceladus, Our solar system is turning into a giant spa. For anybody who has gone to a spa knows how much microbes like that, right? (Laughter)\nSo at that point, think also about Mars. There is no life possible at the surface of Mars today, but it might still be hiding underground.\nSo, we have been making progress in our understanding of habitability, but we also have been making progress in our understanding of what the signatures of life are on Earth. And you can have what we call organic molecules, and these are the bricks of life, and you can have fossils, and you can minerals, biominerals, which is due to the reaction between bacteria and rocks, and of course you can have gases in the atmosphere. And when you look at those tiny green algae on the right of the slide here, they are the direct descendants of those who have been pumping oxygen a billion years ago in the atmosphere of the Earth. When they did that, they poisoned 90 percent of the life at the surface of the Earth, but they are the reason why you are breathing this air today.\nBut as much as our understanding grows of all of these things, there is one question we still cannot answer, and this is, where are we coming from? And you know, it's getting worse, because we won't be able to find the physical evidence of where we are coming from on this planet, and the reason being is that anything that is older than four billion years is gone. All record is gone, erased by plate tectonics and erosion. This is what I call the Earth's biological horizon. Beyond this horizon we don't know where we are coming from.\nSo is everything lost? Well, maybe not. And we might be able to find evidence of our own origin in the most unlikely place, and this place in Mars.\nHow is this possible? Well clearly at the beginning of the solar system, Mars and the Earth were bombarded by giant asteroids and comets, and there were ejecta from these impacts all over the place. Earth and Mars kept throwing rocks at each other for a very long time. Pieces of rocks landed on the Earth. Pieces of the Earth landed on Mars. So clearly, those two planets may have been seeded by the same material. So yeah, maybe Granddady is sitting there on the surface and waiting for us. But that also means that we can go to Mars and try to find traces of our own origin. Mars may hold that secret for us. This is why Mars is so special to us.\nBut for that to happen, Mars needed to be habitable at the time when conditions were right. So was Mars habitable? We have a number of missions telling us exactly the same thing today. At the time when life appeared on the Earth, Mars did have an ocean, it had volcanoes, it had lakes, and it had deltas like the beautiful picture you see here. This picture was sent by the Curiosity rover only a few weeks ago. It shows the remnants of a delta, and this picture tells us something: water was abundant and stayed founting at the surface for a very long time. This is good news for life. Life chemistry takes a long time to actually happen.\nSo this is extremely good news, but does that mean that if we go there, life will be easy to find on Mars? Not necessarily.\nHere's what happened: At the time when life exploded at the surface of the Earth, then everything went south for Mars, literally. The atmosphere was stripped away by solar winds, Mars lost its magnetosphere, and then cosmic rays and U.V. bombarded the surface and water escaped to space and went underground. So if we want to be able to understand, if we want to be able to find those traces of the signatures of life at the surface of Mars, if they are there, we need to understand what was the impact of each of these events on the preservation of its record. Only then will we be able to know where those signatures are hiding, and only then will we be able to send our rover to the right places where we can sample those rocks that may be telling us something really important about who we are, or, if not, maybe telling us that somewhere, independently, life has appeared on another planet.\nSo to do that, it's easy. You only need to go back 3.5 billion years ago in the past of a planet. We just need a time machine.\nEasy, right? Well, actually, it is. Look around you -- that's planet Earth. This is our time machine. Geologists are using it to go back in the past of our own planet. I am using it a little bit differently. I use planet Earth to go in very extreme environments where conditions were similar to those of Mars at the time when the climate changed, and there I'm trying to understand what happened. What are the signatures of life? What is left? How are we going to find it? So for one moment now I'm going to take you with me on a trip into that time machine.\nAnd now, what you see here, we are at 4,500 meters in the Andes, but in fact we are less than a billion years after the Earth and Mars formed. The Earth and Mars will have looked pretty much exactly like that -- volcanoes everywhere, evaporating lakes everywhere, minerals, hot springs, and then you see those mounds on the shore of those lakes? Those are built by the descendants of the first organisms that gave us the first fossil on Earth.\nBut if we want to understand what's going on, we need to go a little further. And the other thing about those sites is that exactly like on Mars three and a half billion years ago, the climate is changing very fast, and water and ice are disappearing. But we need to go back to that time when everything changed on Mars, and to do that, we need to go higher. Why is that? Because when you go higher, the atmosphere is getting thinner, it's getting more unstable, the temperature is getting cooler, and you have a lot more U.V. radiation. Basically, you are getting to those conditions on Mars when everything changed.\nSo I was not promising anything about a leisurely trip on the time machine. You are not going to be sitting in that time machine. You have to haul 1,000 pounds of equipment to the summit of this 20,000-foot volcano in the Andes here. That's about 6,000 meters. And you also have to sleep on 42-degree slopes and really hope that there won't be any earthquake that night. But when we get to the summit, we actually find the lake we came for. At this altitude, this lake is experiencing exactly the same conditions as those on Mars three and a half billion years ago. And now we have to change our voyage into an inner voyage inside that lake, and to do that, we have to remove our mountain gear and actually don suits and go for it. But at the time we enter that lake, at the very moment we enter that lake, we are stepping back three and a half billion years in the past of another planet, and then we are going to get the answer came for. Life is everywhere, absolutely everywhere. Everything you see in this picture is a living organism. Maybe not so the diver, but everything else. But this picture is very deceiving. Life is abundant in those lakes, but like in many places on Earth right now and due to climate change, there is a huge loss in biodiversity. In the samples that we took back home, 36 percent of the bacteria in those lakes were composed of three species, and those three species are the ones that have survived so far.\nHere's another lake, right next to the first one. The red color you see here is not due to minerals. It's actually due to the presence of a tiny algae. In this region, the U.V. radiation is really nasty. Anywhere on Earth, 11 is considered to be extreme. During U.V. storms there, the U.V. Index reaches 43. SPF 30 is not going to do anything to you over there, and the water is so transparent in those lakes that the algae has nowhere to hide, really, and so they are developing their own sunscreen, and this is the red color you see. But they can adapt only so far, and then when all the water is gone from the surface, microbes have only one solution left: They go underground. And those microbes, the rocks you see in that slide here, well, they are actually living inside rocks and they are using the protection of the translucence of the rocks to get the good part of the U.V. and discard the part that could actually damage their DNA. And this is why we are taking our rover to train them to search for life on Mars in these areas, because if there was life on Mars three and a half billion years ago, it had to use the same strategy to actually protect itself. Now, it is pretty obvious that going to extreme environments is helping us very much for the exploration of Mars and to prepare missions. So far, it has helped us to understand the geology of Mars. It has helped to understand the past climate of Mars and its evolution, but also its habitability potential. Our most recent rover on Mars has discovered traces of organics. Yeah, there are organics at the surface of Mars. And it also discovered traces of methane. And we don't know yet if the methane in question is really from geology or biology. Regardless, what we know is that because of the discovery, the hypothesis that there is still life present on Mars today remains a viable one.\nSo by now, I think I have convinced you that Mars is very special to us, but it would be a mistake to think that Mars is the only place in the solar system that is interesting to find potential microbial life. And the reason is because Mars and the Earth could have a common root to their tree of life, but when you go beyond Mars, it's not that easy. Celestial mechanics is not making it so easy for an exchange of material between planets, and so if we were to discover life on those planets, it would be different from us. It would be a different type of life. But in the end, it might be just us, it might be us and Mars, or it can be many trees of life in the solar system. I don't know the answer yet, but I can tell you something: No matter what the result is, no matter what that magic number is, it is going to give us a standard by which we are going to be able to measure the life potential, abundance and diversity beyond our own solar system. And this can be achieved by our generation. This can be our legacy, but only if we dare to explore.\nNow, finally, if somebody tells you that looking for alien microbes is not cool because you cannot have a philosophical conversation with them, let me show you why and how you can tell them they're wrong. Well, organic material is going to tell you about environment, about complexity and about diversity. DNA, or any information carrier, is going to tell you about adaptation, about evolution, about survival, about planetary changes and about the transfer of information. All together, they are telling us what started as a microbial pathway, and why what started as a microbial pathway sometimes ends up as a civilization or sometimes ends up as a dead end.\nLook at the solar system, and look at the Earth. On Earth, there are many intelligent species, but only one has achieved technology. Right here in the journey of our own solar system, there is a very, very powerful message that says here's how we should look for alien life, small and big. So yeah, microbes are talking and we are listening, and they are taking us, one planet at a time and one moon at a time, towards their big brothers out there. And they are telling us about diversity, they are telling us about abundance of life, and they are telling us how this life has survived thus far to reach civilization, intelligence, technology and, indeed, philosophy.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Натали Каброл: Как Марс может хранить тайну возникновения жизни\nTED Talk Subtitles and Transcript: Пока мы рассуждаем о зелёных человечках, гораздо более вероятно, что жизнь на других планетах представлена микроорганизмами. Натали Каброн, специалист по изучению планет, ведёт нас с собой в экспедицию по поиску микробов на Марсе; эта охота неожиданно приводит нас к далёкому озеру высоко в Андах. Экстремальные условия на этом озере — разрежённая атмосфера и выжженная земля — похожи на те условия, которые были на Марсе 3,5 миллиарда лет назад. То, как микробы здесь адаптируются, может указать направление поиска на Марсе, а также помочь нам понять, почему некоторые микроорганизмы в дальнейшем ведут к возникновению цивилизаций, а некоторые заходят в своём развитии в тупик.\nВы знаете, иногда самые важные вещи имеют совсем небольшие размеры. За отведённые мне 15 минут я собираюсь убедить вас, что микробы могут очень много сказать в ответ на вопросы вроде «Мы одни?» Микробы могут рассказать много не только о жизни в Солнечной системе, но, возможно, гораздо дальше, и поэтому я ищу их в самых невероятных местах на Земле, в экстремальных условиях, где среда обитания на самом деле подводит их к грани выживания. Вообще-то меня иногда тоже, когда я подхожу слишком близко. Дело вот в чём: мы — единственная продвинутая цивилизация в Солнечной системе, но это не означает, что по соседству не живут микробы. На самом деле планеты и их спутники, которые вы видите здесь, могут быть обитаемы — все они — мы знаем это, и вероятность достаточно велика. И если бы мы нашли жизнь на этих планетах и спутниках, мы смогли бы ответить на вопросы: «Мы одни в Солнечной системе?», «Откуда мы пришли?», «У нас есть родственники по соседству?», «Есть ли жизнь за пределами Солнечной системы?»\nМы можем задать все эти вопросы благодаря революции в нашем понимании того, что же такое обитаемая планета. Сегодня обитаемая планета — это планета, на которой вода может находиться в стабильном состоянии, но, как по мне, это горизонтальное определение обитаемости, потому что оно учитывает расстояние до звезды, но у обитаемости есть и другое измерение — вертикальное. Подумайте об этом как об условиях под поверхностью планеты, где вы очень далеко от Солнца, но у вас всё ещё есть вода, энергия, питательные вещества, которые для некоторых означают еду и защиту. Когда мы смотрим на Землю, очень далеко от солнечного света, в глубины океана, мы видим цветущую жизнь, она пользуется своей собственной химией для обеспечения жизнедеятельности.\nКогда вы посмотрите с этой точки зрения, все стены рухнут. Грубо говоря, у вас нет никаких ограничений. И если вы посмотрите заголовки недавних новостей, вы увидите, что мы нашли подземные океаны на Европе, на Ганимеде, на Энцеладе, на Титане; мы также нашли гейзер и горячие источники на Энцеладе — наша Солнечная система превращается в гигантское спа. Каждый, кто был в спа, знает, как сильно микробы любят это место, правда? (Смех)\nПодумайте и о Марсе в этом ключе. Жизнь на поверхности Марса сейчас невозможна, но она может прятаться внутри.\nМы далеко продвинулись в изучении пригодности для жизни, но мы также продвинулись в понимании того, каковы признаки жизни на Земле. У нас есть то, что мы называем органическими молекулами, и это кирпичики жизни, у нас есть окаменелости и ископаемые останки, минералы, биоминералы, которые образуются из-за химических реакций между бактериями и камнем, и, конечно, у нас есть газы в атмосфере. Посмотрите на эти маленькие зелёные водоросли на слайде справа — это прямые потомки тех водорослей, которые выбрасывали кислород в атмосферу Земли миллиард лет назад. Когда они делали это, они отравили 90% жизни на поверхности Земли, но именно благодаря им мы сегодня дышим этим воздухом.\nНесмотря на то, что наше понимание всех этих вещей растёт, у нас есть вопрос, на который мы пока не можем ответить: откуда мы пришли? Хуже того, мы не сможем найти физических подтверждений того, откуда мы появились на этой планете, потому что всё, что старше 4 миллиардов лет, — исчезло. Все свидетельства исчезли, стёрты с лица Земли движением тектонических плит и эрозиями. Я называю это «биологическим горизонтом Земли». За этим горизонтом мы не можем знать, откуда мы пришли.\nТак что, неужели утеряно всё? Может быть и нет. Возможно, нам удастся найти факты о нашем происхождении в самом неожиданном месте, и место это — Марс.\nКак такое возможно? Известно, что при зарождении Солнечной системы Марс и Земля подверглись бомбардировкам гигантских астероидов и комет, из-за этих столкновений выбрасывались огромные куски породы. Долгое время Земля и Марс бросали друг в друга эти камни. Обломки камней с Марса оставались на Земле. Камни с Земли долетали до Марса. Очевидно, жизнь на этих планетах могла произойти из одного источника. Так что, может быть, дедушка сидит там и ждёт нас. Это также значит, что мы можем попробовать найти на Марсе историю нашего появления. Возможно, Марс хранит эту тайну. Именно поэтому Марс — особенная планета для нас.\nНо чтобы случилось такое, Марс должен был быть пригоден для жизни, когда все условия были правильными. Был ли Марс пригоден для жизни? Мы отправляли несколько экспедиций на Марс, и все они говорят об одном. Когда на Земле зародилась жизнь, на Марсе был океан, вулканы, озёра, дельты, как вы видите на этой замечательной фотографии. Это изображение получено с марсохода «Кьюриосити» несколько недель назад. На нём обломки дельты, и это изображение говорит нам: вода была широко распространена и оставалась жидкой на поверхности очень долгое время. Это хорошие новости для жизни. Химическое зарождение жизни — долгий процесс.\nТак что это отличные новости, но значит ли это, что если мы прилетим на Марс, мы сразу найдём там жизнь? Не обязательно.\nВот что произошло: когда на Земле зародилась жизнь, на Марсе стало жарковато — в буквальном смысле. Атмосферу пронизывали солнечные ветра, Марс потерял свою магнитосферу, после чего космическое и ультрафиолетовое излучение буквально бомбардировало поверхность, и вода испарилась или ушла под землю. Так что если мы хотим понять, если хотим иметь возможность найти следы присутствия жизни на поверхности Марса, если они там есть, нам нужно понять, как каждое из этих событий повлияло на сохранение этой информации. Только тогда мы поймём, что скрывается за этими следами, и только тогда сможем отправить наши марсоходы в нужные места, чтобы взять образцы породы, которые смогут рассказать что-то действительно важное о том, кто мы, или, может, рассказать о том, что где-то на другой планете зародилась самостоятельная жизнь.\nЭто очень просто сделать. Нужно всего лишь вернуться на 3,5 миллиарда лет назад в прошлое нашей планеты. Нам просто нужна машина времени.\nНесложно, правда? На самом деле — да, несложно. Оглянитесь — это планета Земля. Это наша машина времени. Геологи используют её, чтобы заглянуть в прошлое. Я использую её немного по-другому. Я использую её, чтобы попасть в очень экстремальные условия, где всё вокруг похоже на Марс, времён, когда климат изменился, и я пытаюсь понять, что же произошло. Каковы характерные черты жизни? Что осталось? Как нам найти это? Я хочу взять вас с собой в путешествие на машине времени.\nКак видите, сейчас мы на высоте 4 500 метров в Андах, или на самом деле спустя миллиард лет после того, как появились Земля и Марс. Земля и Марс выглядели практически так же: повсюду вулканы, испаряющиеся озёра, минералы, горячие источники, и вот ещё, видите эти холмы на берегах озёр? Они образованы потомками первых микроорганизмов, давших нам первые на Земле ископаемые остатки.\nНо если мы хотим, понять, что происходит, мы должны зайти ещё дальше. Ещё один факт об этих местах: так же, как и на Марсе три с половиной миллиарда лет назад, климат очень быстро менялся, вода и лёд исчезали. Но нам нужно вернуться назад во время, когда всё менялось на Марсе, и для этого нам нужно пойти выше. Почему? Потому что чем выше, тем более разрежённой и нестабильной становится атмосфера, температура падает, а УФ-радиация становится сильнее. В общем, мы приближаемся к тем условиям, которые были тогда на Марсе.\nЯ не обещала вам развлекательной прогулки на нашей машине времени. Вы не будете просто сидеть в ней. Вам придётся затащить 500 килограммов оборудования на вершину вулкана в Андах. Его высота около 6 000 метров. Вам также нужно будет ночевать на склоне с уклоном в 42 градуса и надеяться, что сегодня ночью не будет землетрясения. Но когда мы поднялись на вершину, мы нашли то озеро, которое искали. На этой высоте озеро находится в точно таких же условиях, как озёра на Марсе 3,5 миллиарда лет назад. Теперь нам придётся спуститься внутрь этого озера, для этого мы откладываем в сторону нашу горную экипировку, надеваем водолазные костюмы и идём. В тот момент, когда мы входим в озеро, в этот самый момент мы шагаем назад на три с половиной миллиарда лет в прошлое другой планеты и собираемся найти ответ на вопрос, с которым мы пришли. Жизнь есть везде, абсолютно везде. Всё, что вы видите на фото, — это живые организмы. По крайней мере все, кроме дайвера, точно живые. Но это фото обманчиво. Жизнь изобилует в этих озёрах, но, как и во многих местах на Земле, из-за изменений климата биологическое разнообразие сокращается. В тех образцах, которые мы взяли, 36% всех микроорганизмов составляли три вида, и эти три вида живы по сей день.\nВот ещё одно озеро, совсем рядом с первым. Оно красное не из-за полезных ископаемых. На самом деле это из-за маленьких водорослей. В этом районе УФ-излучение просто ужасно. На Земле экстремальным считается уровень излучения 11. Здесь во время УФ-шторма уровень излучения достигает 43. Солнцезащитный крем с защитой SPF 30 здесь совершенно бесполезен. Вода в этих озёрах такая прозрачная, что водорослям некуда спрятаться, поэтому они развивают свой солнцезащитный экран — и это их красный цвет. Они могут адаптироваться только так, а когда вся вода уходит с поверхности, микробам остаётся только одно: они уходят под землю. И эти микроорганизмы в камнях, да, они действительно живут внутри камней, благодаря свойствам камней, так называемому просвечиванию, они получают «хорошие» УФ-лучи и спасаются от тех лучей, которые могут повредить их ДНК. Поэтому мы направляем наши исследовательские аппараты и учим их искать жизнь на Марсе в этих местах, потому что если полмиллиарда лет назад на Марсе была жизнь, она, должно быть, использовала ту же стратегию, чтобы защитить себя. Теперь ясно, что походы в экстремальные условия очень помогают нам в освоении Марса и подготовке миссий. Так, это уже помогло нам понять геологию Марса. Это помогло понять, каков был и как менялся климат Марса в прошлом, и это может помочь в поиске жизни. Недавно исследовательский аппарат обнаружил следы органики на Марсе. Да, на поверхности Марса есть органика. Также он обнаружил следы метана. Мы пока ещё не знаем, появился ли метан благодаря геологии или биологии. Независимо от этого, мы сейчас точно знаем, что благодаря этим открытиям, гипотеза о том, что на Марсе до сих пор существует жизнь, остаётся жизнеспособной.\nНадеюсь, я уже убедила вас в том, что Марс очень важен для нас, но будет ошибкой полагать, что Марс — это единственное место в Солнечной системе, в котором можно найти потенциальных микроорганизмов. Причина в том, что Марс и Земля могли иметь общие корни в своих деревьях жизни, но если посмотреть дальше Марса, не всё оказывается так просто. Небесная механика не даёт планетам запросто обмениваться материалами, поэтому, если мы найдём жизнь на других планетах, она может отличаться от нашей. Это может быть другой вид жизни. В конце концов, возможно, есть только мы, возможно, это мы и жизнь на Марсе, или же есть множество деревьев жизни в Солнечной системе. Я пока не знаю ответа, но я скажу вам вот что: неважно, каким будет результат, неважно, какое магическое число, это даст нам меру, с которой мы сможем оценивать возможность жизни, распространение и разнообразие жизни за пределами Солнечной системы. Это может сделать уже наше поколение. Это может стать нашим наследием, если только мы осмелимся искать.\nНаконец, если кто-нибудь скажет, что изучать инопланетных микробов скучно, потому что вы не можете вести с ними философскую беседу, позвольте я покажу вам, почему и как вы можете доказать им, что они неправы. Органика может рассказать вам об окружающей среде и разнообразии. ДНК или другой носитель информации расскажет вам об адаптации, эволюции, выживании, изменениях на планете и о сохранении и переносе информации. Все вместе, они рассказывают нам, как началось развитие микроорганизмов, и почему то, что началось с микроорганизмов, иногда вырастает в цивилизацию, а иногда оканчивается в тупике.\nПосмотрите на Солнечную систему и посмотрите на Землю. На Земле множество разумных существ, но только один вид достиг такого уровня технологии. Сейчас по нашей Солнечной системе путешествует очень мощное послание, которое показывает, какими мы выглядим для другой жизни, большой и маленькой. Так что да, микробы говорят, а мы слушаем. И они ведут нас от планеты к планете, от спутника к спутнику, к нашим старшим братьям где-то далеко. Они говорят о многообразии, они говорят о видовом богатстве, они говорят о том, как жизнь на Земле выжила и достигла такого уровня цивилизации, интеллекта, технологий, и, вообще-то, философии.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Nathalie Cabrol: How Mars might hold the secret to the origin of life
TED Talk Subtitles and Transcript: While we like to imagine little green men, it’s far more likely that life on other planets will be microbial. Planetary scientist Nathalie Cabrol takes us inside the search for microbes on Mars, a hunt which counterintuitively leads us to the remote lakes of the Andes mountains. This extreme environment — with its thin atmosphere and scorched land — approximates the surface of Mars about 3.5 billion years ago. How microbes adapt to survive here may just show us where to look on Mars — and could help us understand why some microbial pathways lead to civilization while others are a dead end.
Well, you know, sometimes the most important things come in the smallest packages. I am going to try to convince you, in the 15 minutes I have, that microbes have a lot to say about questions such as, "Are we alone?" and they can tell us more about not only life in our solar system but also maybe beyond, and this is why I am tracking them down in the most impossible places on Earth, in extreme environments where conditions are really pushing them to the brink of survival. Actually, sometimes me too, when I'm trying to follow them too close. But here's the thing: We are the only advanced civilization in the solar system, but that doesn't mean that there is no microbial life nearby. In fact, the planets and moons you see here could host life -- all of them -- and we know that, and it's a strong possibility. And if we were going to find life on those moons and planets, then we would answer questions such as, are we alone in the solar system? Where are we coming from? Do we have family in the neighborhood? Is there life beyond our solar system?
And we can ask all those questions because there has been a revolution in our understanding of what a habitable planet is, and today, a habitable planet is a planet that has a zone where water can stay stable, but to me this is a horizontal definition of habitability, because it involves a distance to a star, but there is another dimension to habitability, and this is a vertical dimension. Think of it as conditions in the subsurface of a planet where you are very far away from a sun, but you still have water, energy, nutrients, which for some of them means food, and a protection. And when you look at the Earth, very far away from any sunlight, deep in the ocean, you have life thriving and it uses only chemistry for life processes.
So when you think of it at that point, all walls collapse. You have no limitations, basically. And if you have been looking at the headlines lately, then you will see that we have discovered a subsurface ocean on Europa, on Ganymede, on Enceladus, on Titan, and now we are finding a geyser and hot springs on Enceladus, Our solar system is turning into a giant spa. For anybody who has gone to a spa knows how much microbes like that, right? (Laughter)
So at that point, think also about Mars. There is no life possible at the surface of Mars today, but it might still be hiding underground.
So, we have been making progress in our understanding of habitability, but we also have been making progress in our understanding of what the signatures of life are on Earth. And you can have what we call organic molecules, and these are the bricks of life, and you can have fossils, and you can minerals, biominerals, which is due to the reaction between bacteria and rocks, and of course you can have gases in the atmosphere. And when you look at those tiny green algae on the right of the slide here, they are the direct descendants of those who have been pumping oxygen a billion years ago in the atmosphere of the Earth. When they did that, they poisoned 90 percent of the life at the surface of the Earth, but they are the reason why you are breathing this air today.
But as much as our understanding grows of all of these things, there is one question we still cannot answer, and this is, where are we coming from? And you know, it's getting worse, because we won't be able to find the physical evidence of where we are coming from on this planet, and the reason being is that anything that is older than four billion years is gone. All record is gone, erased by plate tectonics and erosion. This is what I call the Earth's biological horizon. Beyond this horizon we don't know where we are coming from.
So is everything lost? Well, maybe not. And we might be able to find evidence of our own origin in the most unlikely place, and this place in Mars.
How is this possible? Well clearly at the beginning of the solar system, Mars and the Earth were bombarded by giant asteroids and comets, and there were ejecta from these impacts all over the place. Earth and Mars kept throwing rocks at each other for a very long time. Pieces of rocks landed on the Earth. Pieces of the Earth landed on Mars. So clearly, those two planets may have been seeded by the same material. So yeah, maybe Granddady is sitting there on the surface and waiting for us. But that also means that we can go to Mars and try to find traces of our own origin. Mars may hold that secret for us. This is why Mars is so special to us.
But for that to happen, Mars needed to be habitable at the time when conditions were right. So was Mars habitable? We have a number of missions telling us exactly the same thing today. At the time when life appeared on the Earth, Mars did have an ocean, it had volcanoes, it had lakes, and it had deltas like the beautiful picture you see here. This picture was sent by the Curiosity rover only a few weeks ago. It shows the remnants of a delta, and this picture tells us something: water was abundant and stayed founting at the surface for a very long time. This is good news for life. Life chemistry takes a long time to actually happen.
So this is extremely good news, but does that mean that if we go there, life will be easy to find on Mars? Not necessarily.
Here's what happened: At the time when life exploded at the surface of the Earth, then everything went south for Mars, literally. The atmosphere was stripped away by solar winds, Mars lost its magnetosphere, and then cosmic rays and U.V. bombarded the surface and water escaped to space and went underground. So if we want to be able to understand, if we want to be able to find those traces of the signatures of life at the surface of Mars, if they are there, we need to understand what was the impact of each of these events on the preservation of its record. Only then will we be able to know where those signatures are hiding, and only then will we be able to send our rover to the right places where we can sample those rocks that may be telling us something really important about who we are, or, if not, maybe telling us that somewhere, independently, life has appeared on another planet.
So to do that, it's easy. You only need to go back 3.5 billion years ago in the past of a planet. We just need a time machine.
Easy, right? Well, actually, it is. Look around you -- that's planet Earth. This is our time machine. Geologists are using it to go back in the past of our own planet. I am using it a little bit differently. I use planet Earth to go in very extreme environments where conditions were similar to those of Mars at the time when the climate changed, and there I'm trying to understand what happened. What are the signatures of life? What is left? How are we going to find it? So for one moment now I'm going to take you with me on a trip into that time machine.
And now, what you see here, we are at 4,500 meters in the Andes, but in fact we are less than a billion years after the Earth and Mars formed. The Earth and Mars will have looked pretty much exactly like that -- volcanoes everywhere, evaporating lakes everywhere, minerals, hot springs, and then you see those mounds on the shore of those lakes? Those are built by the descendants of the first organisms that gave us the first fossil on Earth.
But if we want to understand what's going on, we need to go a little further. And the other thing about those sites is that exactly like on Mars three and a half billion years ago, the climate is changing very fast, and water and ice are disappearing. But we need to go back to that time when everything changed on Mars, and to do that, we need to go higher. Why is that? Because when you go higher, the atmosphere is getting thinner, it's getting more unstable, the temperature is getting cooler, and you have a lot more U.V. radiation. Basically, you are getting to those conditions on Mars when everything changed.
So I was not promising anything about a leisurely trip on the time machine. You are not going to be sitting in that time machine. You have to haul 1,000 pounds of equipment to the summit of this 20,000-foot volcano in the Andes here. That's about 6,000 meters. And you also have to sleep on 42-degree slopes and really hope that there won't be any earthquake that night. But when we get to the summit, we actually find the lake we came for. At this altitude, this lake is experiencing exactly the same conditions as those on Mars three and a half billion years ago. And now we have to change our voyage into an inner voyage inside that lake, and to do that, we have to remove our mountain gear and actually don suits and go for it. But at the time we enter that lake, at the very moment we enter that lake, we are stepping back three and a half billion years in the past of another planet, and then we are going to get the answer came for. Life is everywhere, absolutely everywhere. Everything you see in this picture is a living organism. Maybe not so the diver, but everything else. But this picture is very deceiving. Life is abundant in those lakes, but like in many places on Earth right now and due to climate change, there is a huge loss in biodiversity. In the samples that we took back home, 36 percent of the bacteria in those lakes were composed of three species, and those three species are the ones that have survived so far.
Here's another lake, right next to the first one. The red color you see here is not due to minerals. It's actually due to the presence of a tiny algae. In this region, the U.V. radiation is really nasty. Anywhere on Earth, 11 is considered to be extreme. During U.V. storms there, the U.V. Index reaches 43. SPF 30 is not going to do anything to you over there, and the water is so transparent in those lakes that the algae has nowhere to hide, really, and so they are developing their own sunscreen, and this is the red color you see. But they can adapt only so far, and then when all the water is gone from the surface, microbes have only one solution left: They go underground. And those microbes, the rocks you see in that slide here, well, they are actually living inside rocks and they are using the protection of the translucence of the rocks to get the good part of the U.V. and discard the part that could actually damage their DNA. And this is why we are taking our rover to train them to search for life on Mars in these areas, because if there was life on Mars three and a half billion years ago, it had to use the same strategy to actually protect itself. Now, it is pretty obvious that going to extreme environments is helping us very much for the exploration of Mars and to prepare missions. So far, it has helped us to understand the geology of Mars. It has helped to understand the past climate of Mars and its evolution, but also its habitability potential. Our most recent rover on Mars has discovered traces of organics. Yeah, there are organics at the surface of Mars. And it also discovered traces of methane. And we don't know yet if the methane in question is really from geology or biology. Regardless, what we know is that because of the discovery, the hypothesis that there is still life present on Mars today remains a viable one.
So by now, I think I have convinced you that Mars is very special to us, but it would be a mistake to think that Mars is the only place in the solar system that is interesting to find potential microbial life. And the reason is because Mars and the Earth could have a common root to their tree of life, but when you go beyond Mars, it's not that easy. Celestial mechanics is not making it so easy for an exchange of material between planets, and so if we were to discover life on those planets, it would be different from us. It would be a different type of life. But in the end, it might be just us, it might be us and Mars, or it can be many trees of life in the solar system. I don't know the answer yet, but I can tell you something: No matter what the result is, no matter what that magic number is, it is going to give us a standard by which we are going to be able to measure the life potential, abundance and diversity beyond our own solar system. And this can be achieved by our generation. This can be our legacy, but only if we dare to explore.
Now, finally, if somebody tells you that looking for alien microbes is not cool because you cannot have a philosophical conversation with them, let me show you why and how you can tell them they're wrong. Well, organic material is going to tell you about environment, about complexity and about diversity. DNA, or any information carrier, is going to tell you about adaptation, about evolution, about survival, about planetary changes and about the transfer of information. All together, they are telling us what started as a microbial pathway, and why what started as a microbial pathway sometimes ends up as a civilization or sometimes ends up as a dead end.
Look at the solar system, and look at the Earth. On Earth, there are many intelligent species, but only one has achieved technology. Right here in the journey of our own solar system, there is a very, very powerful message that says here's how we should look for alien life, small and big. So yeah, microbes are talking and we are listening, and they are taking us, one planet at a time and one moon at a time, towards their big brothers out there. And they are telling us about diversity, they are telling us about abundance of life, and they are telling us how this life has survived thus far to reach civilization, intelligence, technology and, indeed, philosophy.
Thank you.
(Applause)
|
Натали Каброл: Как Марс может хранить тайну возникновения жизни
TED Talk Subtitles and Transcript: Пока мы рассуждаем о зелёных человечках, гораздо более вероятно, что жизнь на других планетах представлена микроорганизмами. Натали Каброн, специалист по изучению планет, ведёт нас с собой в экспедицию по поиску микробов на Марсе; эта охота неожиданно приводит нас к далёкому озеру высоко в Андах. Экстремальные условия на этом озере — разрежённая атмосфера и выжженная земля — похожи на те условия, которые были на Марсе 3,5 миллиарда лет назад. То, как микробы здесь адаптируются, может указать направление поиска на Марсе, а также помочь нам понять, почему некоторые микроорганизмы в дальнейшем ведут к возникновению цивилизаций, а некоторые заходят в своём развитии в тупик.
Вы знаете, иногда самые важные вещи имеют совсем небольшие размеры. За отведённые мне 15 минут я собираюсь убедить вас, что микробы могут очень много сказать в ответ на вопросы вроде «Мы одни?» Микробы могут рассказать много не только о жизни в Солнечной системе, но, возможно, гораздо дальше, и поэтому я ищу их в самых невероятных местах на Земле, в экстремальных условиях, где среда обитания на самом деле подводит их к грани выживания. Вообще-то меня иногда тоже, когда я подхожу слишком близко. Дело вот в чём: мы — единственная продвинутая цивилизация в Солнечной системе, но это не означает, что по соседству не живут микробы. На самом деле планеты и их спутники, которые вы видите здесь, могут быть обитаемы — все они — мы знаем это, и вероятность достаточно велика. И если бы мы нашли жизнь на этих планетах и спутниках, мы смогли бы ответить на вопросы: «Мы одни в Солнечной системе?», «Откуда мы пришли?», «У нас есть родственники по соседству?», «Есть ли жизнь за пределами Солнечной системы?»
Мы можем задать все эти вопросы благодаря революции в нашем понимании того, что же такое обитаемая планета. Сегодня обитаемая планета — это планета, на которой вода может находиться в стабильном состоянии, но, как по мне, это горизонтальное определение обитаемости, потому что оно учитывает расстояние до звезды, но у обитаемости есть и другое измерение — вертикальное. Подумайте об этом как об условиях под поверхностью планеты, где вы очень далеко от Солнца, но у вас всё ещё есть вода, энергия, питательные вещества, которые для некоторых означают еду и защиту. Когда мы смотрим на Землю, очень далеко от солнечного света, в глубины океана, мы видим цветущую жизнь, она пользуется своей собственной химией для обеспечения жизнедеятельности.
Когда вы посмотрите с этой точки зрения, все стены рухнут. Грубо говоря, у вас нет никаких ограничений. И если вы посмотрите заголовки недавних новостей, вы увидите, что мы нашли подземные океаны на Европе, на Ганимеде, на Энцеладе, на Титане; мы также нашли гейзер и горячие источники на Энцеладе — наша Солнечная система превращается в гигантское спа. Каждый, кто был в спа, знает, как сильно микробы любят это место, правда? (Смех)
Подумайте и о Марсе в этом ключе. Жизнь на поверхности Марса сейчас невозможна, но она может прятаться внутри.
Мы далеко продвинулись в изучении пригодности для жизни, но мы также продвинулись в понимании того, каковы признаки жизни на Земле. У нас есть то, что мы называем органическими молекулами, и это кирпичики жизни, у нас есть окаменелости и ископаемые останки, минералы, биоминералы, которые образуются из-за химических реакций между бактериями и камнем, и, конечно, у нас есть газы в атмосфере. Посмотрите на эти маленькие зелёные водоросли на слайде справа — это прямые потомки тех водорослей, которые выбрасывали кислород в атмосферу Земли миллиард лет назад. Когда они делали это, они отравили 90% жизни на поверхности Земли, но именно благодаря им мы сегодня дышим этим воздухом.
Несмотря на то, что наше понимание всех этих вещей растёт, у нас есть вопрос, на который мы пока не можем ответить: откуда мы пришли? Хуже того, мы не сможем найти физических подтверждений того, откуда мы появились на этой планете, потому что всё, что старше 4 миллиардов лет, — исчезло. Все свидетельства исчезли, стёрты с лица Земли движением тектонических плит и эрозиями. Я называю это «биологическим горизонтом Земли». За этим горизонтом мы не можем знать, откуда мы пришли.
Так что, неужели утеряно всё? Может быть и нет. Возможно, нам удастся найти факты о нашем происхождении в самом неожиданном месте, и место это — Марс.
Как такое возможно? Известно, что при зарождении Солнечной системы Марс и Земля подверглись бомбардировкам гигантских астероидов и комет, из-за этих столкновений выбрасывались огромные куски породы. Долгое время Земля и Марс бросали друг в друга эти камни. Обломки камней с Марса оставались на Земле. Камни с Земли долетали до Марса. Очевидно, жизнь на этих планетах могла произойти из одного источника. Так что, может быть, дедушка сидит там и ждёт нас. Это также значит, что мы можем попробовать найти на Марсе историю нашего появления. Возможно, Марс хранит эту тайну. Именно поэтому Марс — особенная планета для нас.
Но чтобы случилось такое, Марс должен был быть пригоден для жизни, когда все условия были правильными. Был ли Марс пригоден для жизни? Мы отправляли несколько экспедиций на Марс, и все они говорят об одном. Когда на Земле зародилась жизнь, на Марсе был океан, вулканы, озёра, дельты, как вы видите на этой замечательной фотографии. Это изображение получено с марсохода «Кьюриосити» несколько недель назад. На нём обломки дельты, и это изображение говорит нам: вода была широко распространена и оставалась жидкой на поверхности очень долгое время. Это хорошие новости для жизни. Химическое зарождение жизни — долгий процесс.
Так что это отличные новости, но значит ли это, что если мы прилетим на Марс, мы сразу найдём там жизнь? Не обязательно.
Вот что произошло: когда на Земле зародилась жизнь, на Марсе стало жарковато — в буквальном смысле. Атмосферу пронизывали солнечные ветра, Марс потерял свою магнитосферу, после чего космическое и ультрафиолетовое излучение буквально бомбардировало поверхность, и вода испарилась или ушла под землю. Так что если мы хотим понять, если хотим иметь возможность найти следы присутствия жизни на поверхности Марса, если они там есть, нам нужно понять, как каждое из этих событий повлияло на сохранение этой информации. Только тогда мы поймём, что скрывается за этими следами, и только тогда сможем отправить наши марсоходы в нужные места, чтобы взять образцы породы, которые смогут рассказать что-то действительно важное о том, кто мы, или, может, рассказать о том, что где-то на другой планете зародилась самостоятельная жизнь.
Это очень просто сделать. Нужно всего лишь вернуться на 3,5 миллиарда лет назад в прошлое нашей планеты. Нам просто нужна машина времени.
Несложно, правда? На самом деле — да, несложно. Оглянитесь — это планета Земля. Это наша машина времени. Геологи используют её, чтобы заглянуть в прошлое. Я использую её немного по-другому. Я использую её, чтобы попасть в очень экстремальные условия, где всё вокруг похоже на Марс, времён, когда климат изменился, и я пытаюсь понять, что же произошло. Каковы характерные черты жизни? Что осталось? Как нам найти это? Я хочу взять вас с собой в путешествие на машине времени.
Как видите, сейчас мы на высоте 4 500 метров в Андах, или на самом деле спустя миллиард лет после того, как появились Земля и Марс. Земля и Марс выглядели практически так же: повсюду вулканы, испаряющиеся озёра, минералы, горячие источники, и вот ещё, видите эти холмы на берегах озёр? Они образованы потомками первых микроорганизмов, давших нам первые на Земле ископаемые остатки.
Но если мы хотим, понять, что происходит, мы должны зайти ещё дальше. Ещё один факт об этих местах: так же, как и на Марсе три с половиной миллиарда лет назад, климат очень быстро менялся, вода и лёд исчезали. Но нам нужно вернуться назад во время, когда всё менялось на Марсе, и для этого нам нужно пойти выше. Почему? Потому что чем выше, тем более разрежённой и нестабильной становится атмосфера, температура падает, а УФ-радиация становится сильнее. В общем, мы приближаемся к тем условиям, которые были тогда на Марсе.
Я не обещала вам развлекательной прогулки на нашей машине времени. Вы не будете просто сидеть в ней. Вам придётся затащить 500 килограммов оборудования на вершину вулкана в Андах. Его высота около 6 000 метров. Вам также нужно будет ночевать на склоне с уклоном в 42 градуса и надеяться, что сегодня ночью не будет землетрясения. Но когда мы поднялись на вершину, мы нашли то озеро, которое искали. На этой высоте озеро находится в точно таких же условиях, как озёра на Марсе 3,5 миллиарда лет назад. Теперь нам придётся спуститься внутрь этого озера, для этого мы откладываем в сторону нашу горную экипировку, надеваем водолазные костюмы и идём. В тот момент, когда мы входим в озеро, в этот самый момент мы шагаем назад на три с половиной миллиарда лет в прошлое другой планеты и собираемся найти ответ на вопрос, с которым мы пришли. Жизнь есть везде, абсолютно везде. Всё, что вы видите на фото, — это живые организмы. По крайней мере все, кроме дайвера, точно живые. Но это фото обманчиво. Жизнь изобилует в этих озёрах, но, как и во многих местах на Земле, из-за изменений климата биологическое разнообразие сокращается. В тех образцах, которые мы взяли, 36% всех микроорганизмов составляли три вида, и эти три вида живы по сей день.
Вот ещё одно озеро, совсем рядом с первым. Оно красное не из-за полезных ископаемых. На самом деле это из-за маленьких водорослей. В этом районе УФ-излучение просто ужасно. На Земле экстремальным считается уровень излучения 11. Здесь во время УФ-шторма уровень излучения достигает 43. Солнцезащитный крем с защитой SPF 30 здесь совершенно бесполезен. Вода в этих озёрах такая прозрачная, что водорослям некуда спрятаться, поэтому они развивают свой солнцезащитный экран — и это их красный цвет. Они могут адаптироваться только так, а когда вся вода уходит с поверхности, микробам остаётся только одно: они уходят под землю. И эти микроорганизмы в камнях, да, они действительно живут внутри камней, благодаря свойствам камней, так называемому просвечиванию, они получают «хорошие» УФ-лучи и спасаются от тех лучей, которые могут повредить их ДНК. Поэтому мы направляем наши исследовательские аппараты и учим их искать жизнь на Марсе в этих местах, потому что если полмиллиарда лет назад на Марсе была жизнь, она, должно быть, использовала ту же стратегию, чтобы защитить себя. Теперь ясно, что походы в экстремальные условия очень помогают нам в освоении Марса и подготовке миссий. Так, это уже помогло нам понять геологию Марса. Это помогло понять, каков был и как менялся климат Марса в прошлом, и это может помочь в поиске жизни. Недавно исследовательский аппарат обнаружил следы органики на Марсе. Да, на поверхности Марса есть органика. Также он обнаружил следы метана. Мы пока ещё не знаем, появился ли метан благодаря геологии или биологии. Независимо от этого, мы сейчас точно знаем, что благодаря этим открытиям, гипотеза о том, что на Марсе до сих пор существует жизнь, остаётся жизнеспособной.
Надеюсь, я уже убедила вас в том, что Марс очень важен для нас, но будет ошибкой полагать, что Марс — это единственное место в Солнечной системе, в котором можно найти потенциальных микроорганизмов. Причина в том, что Марс и Земля могли иметь общие корни в своих деревьях жизни, но если посмотреть дальше Марса, не всё оказывается так просто. Небесная механика не даёт планетам запросто обмениваться материалами, поэтому, если мы найдём жизнь на других планетах, она может отличаться от нашей. Это может быть другой вид жизни. В конце концов, возможно, есть только мы, возможно, это мы и жизнь на Марсе, или же есть множество деревьев жизни в Солнечной системе. Я пока не знаю ответа, но я скажу вам вот что: неважно, каким будет результат, неважно, какое магическое число, это даст нам меру, с которой мы сможем оценивать возможность жизни, распространение и разнообразие жизни за пределами Солнечной системы. Это может сделать уже наше поколение. Это может стать нашим наследием, если только мы осмелимся искать.
Наконец, если кто-нибудь скажет, что изучать инопланетных микробов скучно, потому что вы не можете вести с ними философскую беседу, позвольте я покажу вам, почему и как вы можете доказать им, что они неправы. Органика может рассказать вам об окружающей среде и разнообразии. ДНК или другой носитель информации расскажет вам об адаптации, эволюции, выживании, изменениях на планете и о сохранении и переносе информации. Все вместе, они рассказывают нам, как началось развитие микроорганизмов, и почему то, что началось с микроорганизмов, иногда вырастает в цивилизацию, а иногда оканчивается в тупике.
Посмотрите на Солнечную систему и посмотрите на Землю. На Земле множество разумных существ, но только один вид достиг такого уровня технологии. Сейчас по нашей Солнечной системе путешествует очень мощное послание, которое показывает, какими мы выглядим для другой жизни, большой и маленькой. Так что да, микробы говорят, а мы слушаем. И они ведут нас от планеты к планете, от спутника к спутнику, к нашим старшим братьям где-то далеко. Они говорят о многообразии, они говорят о видовом богатстве, они говорят о том, как жизнь на Земле выжила и достигла такого уровня цивилизации, интеллекта, технологий, и, вообще-то, философии.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Charles Leadbeater: Education innovation in the slums\nTED Talk Subtitles and Transcript: Charles Leadbeater went looking for radical new forms of education -- and found them in the slums of Rio and Kibera, where some of the world's poorest kids are finding transformative new ways to learn. And this informal, disruptive new kind of school, he says, is what all schools need to become.\nIt's a great pleasure to be here. It's a great pleasure to speak after Brian Cox from CERN. I think CERN is the home of the Large Hadron Collider. What ever happened to the Small Hadron Collider? Where is the Small Hadron Collider? Because the Small Hadron Collider once was the big thing. Now, the Small Hadron Collider is in a cupboard, overlooked and neglected. You know when the Large Hadron Collider started, and it didn't work, and people tried to work out why, it was the Small Hadron Collider team who sabotaged it because they were so jealous. The whole Hadron Collider family needs unlocking.\nThe lesson of Brian's presentation, in a way -- all those fantastic pictures -- is this really: that vantage point determines everything that you see. What Brian was saying was science has opened up successively different vantage points from which we can see ourselves, and that's why it's so valuable. So the vantage point you take determines virtually everything that you will see. The question that you will ask will determine much of the answer that you get.\nAnd so if you ask this question: Where would you look to see the future of education? The answer that we've traditionally given to that is very straightforward, at least in the last 20 years: You go to Finland. Finland is the best place in the world to see school systems. The Finns may be a bit boring and depressive and there's a very high suicide rate, but by golly, they are qualified. And they have absolutely amazing education systems. So we all troop off to Finland, and we wonder at the social democratic miracle of Finland and its cultural homogeneity and all the rest of it, and then we struggle to imagine how we might bring lessons back.\nWell, so, for this last year, with the help of Cisco who sponsored me, for some balmy reason, to do this, I've been looking somewhere else. Because actually radical innovation does sometimes come from the very best, but it often comes from places where you have huge need -- unmet, latent demand -- and not enough resources for traditional solutions to work -- traditional, high-cost solutions, which depend on professionals, which is what schools and hospitals are.\nSo I ended up in places like this. This is a place called Monkey Hill. It's one of the hundreds of favelas in Rio. Most of the population growth of the next 50 years will be in cities. We'll grow by six cities of 12 million people a year for the next 30 years. Almost all of that growth will be in the developed world. Almost all of that growth will be in places like Monkey Hill. This is where you'll find the fastest growing young populations of the world. So if you want recipes to work -- for virtually anything -- health, education, government politics and education -- you have to go to these places. And if you go to these places, you meet people like this.\nThis is a guy called Juanderson. At the age of 14, in common with many 14-year-olds in the Brazilian education system, he dropped out of school. It was boring. And Juanderson, instead, went into what provided kind of opportunity and hope in the place that he lived, which was the drugs trade. And by the age of 16, with rapid promotion, he was running the drugs trade in 10 favelas. He was turning over 200,000 dollars a week. He employed 200 people. He was going to be dead by the age of 25. And luckily, he met this guy, who is Rodrigo Baggio, the owner of the first laptop to ever appear in Brazil. 1994, Rodrigo started something called CDI, which took computers donated by corporations, put them into community centers in favelas and created places like this. What turned Juanderson around was technology for learning that made learning fun and accessible.\nOr you can go to places like this. This is Kibera, which is the largest slum in East Africa. Millions of people living here, stretched over many kilometers. And there I met these two, Azra on the left, Maureen on the right. They just finished their Kenyan certificate of secondary education. That name should tell you that the Kenyan education system borrows almost everything from Britain, circa 1950, but has managed to make it even worse. So there are schools in slums like this. They're places like this. That's where Maureen went to school. They're private schools. There are no state schools in slums. And the education they got was pitiful. It was in places like this. This a school set up by some nuns in another slum called Nakuru. Half the children in this classroom have no parents because they've died through AIDS. The other half have one parent because the other parent has died through AIDS. So the challenges of education in this kind of place are not to learn the kings and queens of Kenya or Britain. They are to stay alive, to earn a living, to not become HIV positive. The one technology that spans rich and poor in places like this is not anything to do with industrial technology. It's not to do with electricity or water. It's the mobile phone. If you want to design from scratch virtually any service in Africa, you would start now with the mobile phone. Or you could go to places like this.\nThis is a place called the Madangiri Settlement Colony, which is a very developed slum about 25 minutes outside New Delhi, where I met these characters who showed me around for the day. The remarkable thing about these girls, and the sign of the kind of social revolution sweeping through the developing world is that these girls are not married. Ten years ago, they certainly would have been married. Now they're not married, and they want to go on to study further, to have a career. They've been brought up by mothers who are illiterate, who have never ever done homework. All across the developing world there are millions of parents -- tens, hundreds of millions -- who for the first time are with children doing homework and exams. And the reason they carry on studying is not because they went to a school like this. This is a private school. This is a fee-pay school. This is a good school. This is the best you can get in Hyderabad in Indian education. The reason they went on studying was this.\nThis is a computer installed in the entrance to their slum by a revolutionary social entrepreneur called Sugata Mitra who has conducted the most radical experiments, showing that children, in the right conditions, can learn on their own with the help of computers. Those girls have never touched Google. They know nothing about Wikipedia. Imagine what their lives would be like if you could get that to them.\nSo if you look, as I did, through this tour, and by looking at about a hundred case studies of different social entrepreneurs working in these very extreme conditions, look at the recipes that they come up with for learning, they look nothing like school. What do they look like? Well, education is a global religion. And education, plus technology, is a great source of hope. You can go to places like this.\nThis is a school three hours outside of Sao Paulo. Most of the children there have parents who are illiterate. Many of them don't have electricity at home. But they find it completely obvious to use computers, websites, make videos, so on and so forth. When you go to places like this what you see is that education in these settings works by pull, not push. Most of our education system is push. I was literally pushed to school. When you get to school, things are pushed at you: knowledge, exams, systems, timetables. If you want to attract people like Juanderson who could, for instance, buy guns, wear jewelry, ride motorbikes and get girls through the drugs trade, and you want to attract him into education, having a compulsory curriculum doesn't really make sense. That isn't really going to attract him. You need to pull him. And so education needs to work by pull, not push.\nAnd so the idea of a curriculum is completely irrelevant in a setting like this. You need to start education from things that make a difference to them in their settings. What does that? Well, the key is motivation, and there are two aspects to it. One is to deliver extrinsic motivation, that education has a payoff. Our education systems all work on the principle that there is a payoff, but you have to wait quite a long time. That's too long if you're poor. Waiting 10 years for the payoff from education is too long when you need to meet daily needs, when you've got siblings to look after or a business to help with. So you need education to be relevant and help people to make a living there and then, often. And you also need to make it intrinsically interesting.\nSo time and again, I found people like this. This is an amazing guy, Sebastiao Rocha, in Belo Horizonte, in the third largest city in Brazil. He's invented more than 200 games to teach virtually any subject under the sun. In the schools and communities that Taio works in, the day always starts in a circle and always starts from a question. Imagine an education system that started from questions, not from knowledge to be imparted, or started from a game, not from a lesson, or started from the premise that you have to engage people first before you can possibly teach them. Our education systems, you do all that stuff afterward, if you're lucky, sport, drama, music. These things, they teach through. They attract people to learning because it's really a dance project or a circus project or, the best example of all -- El Sistema in Venezuela -- it's a music project. And so you attract people through that into learning, not adding that on after all the learning has been done and you've eaten your cognitive greens.\nSo El Sistema in Venezuela uses a violin as a technology of learning. Taio Rocha uses making soap as a technology of learning. And what you find when you go to these schemes is that they use people and places in incredibly creative ways. Masses of peer learning. How do you get learning to people when there are no teachers, when teachers won't come, when you can't afford them, and even if you do get teachers, what they teach isn't relevant to the communities that they serve? Well, you create your own teachers. You create peer-to-peer learning, or you create para-teachers, or you bring in specialist skills. But you find ways to get learning that's relevant to people through technology, people and places that are different.\nSo this is a school in a bus on a building site in Pune, the fastest growing city in Asia. Pune has 5,000 building sites. It has 30,000 children on those building sites. That's one city. Imagine that urban explosion that's going to take place across the developing world and how many thousands of children will spend their school years on building sites. Well, this is a very simple scheme to get the learning to them through a bus. And they all treat learning, not as some sort of academic, analytical activity, but as that's something that's productive, something you make, something that you can do, perhaps earn a living from.\nSo I met this character, Steven. He'd spent three years in Nairobi living on the streets because his parents had died of AIDS. And he was finally brought back into school, not by the offer of GCSEs, but by the offer of learning how to become a carpenter, a practical making skill. So the trendiest schools in the world, High Tech High and others, they espouse a philosophy of learning as productive activity. Here, there isn't really an option. Learning has to be productive in order for it to make sense.\nAnd finally, they have a different model of scale, and it's a Chinese restaurant model of how to scale. And I learned it from this guy, who is an amazing character. He's probably the most remarkable social entrepreneur in education in the world. His name is Madhav Chavan, and he created something called Pratham. And Pratham runs preschool play groups for, now, 21 million children in India. It's the largest NGO in education in the world. And it also supports working-class kids going into Indian schools. He's a complete revolutionary. He's actually a trade union organizer by background, and that's how he learned the skills to build his organization.\nWhen they got to a certain stage, Pratham got big enough to attract some pro bono support from McKinsey. McKinsey came along and looked at his model and said, \"You know what you should do with this, Madhav? You should turn it into McDonald's. And what you do when you go to any new site is you kind of roll out a franchise. And it's the same wherever you go. It's reliable and people know exactly where they are. And there will be no mistakes.\" And Madhav said, \"Why do we have to do it that way? Why can't we do it more like the Chinese restaurants?\"\nThere are Chinese restaurants everywhere, but there is no Chinese restaurant chain. Yet, everyone knows what is a Chinese restaurant. They know what to expect, even though it'll be subtly different and the colors will be different and the name will be different. You know a Chinese restaurant when you see it. These people work with the Chinese restaurant model -- same principles, different applications and different settings -- not the McDonald's model. The McDonald's model scales. The Chinese restaurant model spreads.\nSo mass education started with social entrepreneurship in the 19th century. And that's desperately what we need again on a global scale. And what can we learn from all of that? Well, we can learn a lot because our education systems are failing desperately in many ways. They fail to reach the people they most need to serve. They often hit their target but miss the point. Improvement is increasingly difficult to organize; our faith in these systems, incredibly fraught. And this is just a very simple way of understanding what kind of innovation, what kind of different design we need.\nThere are two basic types of innovation. There's sustaining innovation, which will sustain an existing institution or an organization, and disruptive innovation that will break it apart, create some different way of doing it. There are formal settings -- schools, colleges, hospitals -- in which innovation can take place, and informal settings -- communities, families, social networks. Almost all our effort goes in this box, sustaining innovation in formal settings, getting a better version of the essentially Bismarckian school system that developed in the 19th century. And as I said, the trouble with this is that, in the developing world there just aren't teachers to make this model work. You'd need millions and millions of teachers in China, India, Nigeria and the rest of developing world to meet need. And in our system, we know that simply doing more of this won't eat into deep educational inequalities, especially in inner cities and former industrial areas.\nSo that's why we need three more kinds of innovation. We need more reinvention. And all around the world now you see more and more schools reinventing themselves. They're recognizably schools, but they look different. There are Big Picture schools in the U.S. and Australia. There are Kunskapsskolan schools in Sweden. Of 14 of them, only two of them are in schools. Most of them are in other buildings not designed as schools. There is an amazing school in Northen Queensland called Jaringan. And they all have the same kind of features: highly collaborative, very personalized, often pervasive technology, learning that starts from questions and problems and projects, not from knowledge and curriculum. So we certainly need more of that.\nBut because so many of the issues in education aren't just in school, they're in family and community, what you also need, definitely, is more on the right hand side. You need efforts to supplement schools. The most famous of these is Reggio Emilia in Italy, the family-based learning system to support and encourage people in schools. The most exciting is the Harlem Children's Zone, which over 10 years, led by Geoffrey Canada, has, through a mixture of schooling and family and community projects, attempted to transform not just education in schools, but the entire culture and aspiration of about 10,000 families in Harlem. We need more of that completely new and radical thinking. You can go to places an hour away, less, from this room, just down the road, which need that, which need radicalism of a kind that we haven't imagined.\nAnd finally, you need transformational innovation that could imagine getting learning to people in completely new and different ways. So we are on the verge, 2015, of an amazing achievement, the schoolification of the world. Every child up to the age of 15 who wants a place in school will be able to have one in 2015. It's an amazing thing. But it is, unlike cars, which have developed so rapidly and orderly, actually the school system is recognizably an inheritance from the 19th century, from a Bismarkian model of German schooling that got taken up by English reformers, and often by religious missionaries, taken up in the United States as a force of social cohesion, and then in Japan and South Korea as they developed.\nIt's recognizably 19th century in its roots. And of course it's a huge achievement. And of course it will bring great things. It will bring skills and learning and reading. But it will also lay waste to imagination. It will lay waste to appetite. It will lay waste to social confidence. It will stratify society as much as it liberates it. And we are bequeathing to the developing world school systems that they will now spend a century trying to reform. That is why we need really radical thinking, and why radical thinking is now more possible and more needed than ever in how we learn.\nThank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Чарльз Лидбитер: Инновации системы образования в трущобах\nTED Talk Subtitles and Transcript: Чарльз Лидбитер отправился на поиски радикально новых форм обучения - и нашел их в трущобах Рио-де-Жанейро и Киберы, где беднейшие дети мира придумывают новые преобразующие способы обучения. Он считает, что именно такими неформальными, \"прорывными\" должны стать все школы в мире.\nЯ очень рад находиться здесь. Для меня огромное удовольствие выйти на сцену после Брайана Кокса из ЦЕРНа. Насколько я знаю, ЦЕРН - это дом Большого адронного коллайдера. А что случилось с Малым адронным коллайдером? Где Малый адронный коллайдер? Когда-то Малый адронный коллайдер был великим проектом. Но теперь его сдали в архив, им пренебрегли, и он забыт. Знаете, когда начался запуск Большого адронного коллайдера и процесс не пошел, все пытались понять, почему. Так вот, его саботировали участники проекта Малого коллайдера из чистой зависти. А внимания заслуживает все семейство Адронных Коллайдеров.\nУрок, который можно извлечь из презентации Брайана, - картины просто фантастические, - заключается в следующем: все, что мы видим, зависит от точки обзора. Брайан, в сущности, сказал, что наука последовательно находит одну за другой новые точки обзора, с которых мы можем смотреть на себя. Это очень важно, и вот почему. Точка обзора, которую вы выбираете, определяет буквально все, что вы увидите. Вопрос, который вы зададите, определит ответ, который вы получите.\nИ когда вы спрашиваете, где искать будущее системы образования, традиционный ответ на этот вопрос очень прост, по крайней мере в течение последних 20 лет: \"Поезжайте в Финляндию. В Финляндии – лучшие в мире системы школьного образования. Пусть финны скучноваты, подвержены депрессиям и у них высокий уровень самоубийств, но, честное слово, их квалификации позавидуешь. И у них просто поразительная система образования. И мы топаем в Финляндию и начинаем восхищаться социально-демократическим чудом, культурной однородностью и всем прочим, после чего ломаем голову над тем, как использовать полученный у них опыт.\nНо получилось так, что в течение последнего года благодаря помощи компании „Сиско”, выступившей моим спонсором по каким-то не вполне ясным причинам, я искал ответ на этот вопрос в других местах. Поскольку действительно радикальные инновации можно найти у лучших специалистов, но вы нередко встретите их и там, где есть огромная потребность в образовании, потенциальный, но не удовлетворенный спрос, - и нехватка ресурсов на то, чтобы работали традиционные решения, - решения, которые требуют больших затрат и которые зависят от профессионалов, каковыми решениями и яляются школы и больницы.\nТак я попал в эти края. Это место называется Обезьяний холм. Таких фавел в Рио-де-Жанейро сотни. В ближайшие 50 лет прирост населения Земли будет происходить в основном в городах. Каждый год у нас будет появляться шесть городов с населением в 12 миллионов человек каждый. Таков прогноз на ближайшие 30 лет. И почти весь прирост будет приходиться на развивающиеся страны. Почти весь прирост населения будет происходить в таких местах, как Обезьяний холм. Именно здесь вы найдете самое быстро увеличивающееся молодое население в мире. Так что если вы хотите, чтобы рецепты работали, - в какой угодно области – здравоохранении, образовании, осуществлении политики провительства, и образовании тоже, - вы должны ехать вот в такие места. И если вы приедете вот в такое место, вы встретите вот таких людей.\nЭтого парня зовут Жуандерсон. В 14 лет, как и многие другие 14-летние учащиеся бразильской системы образования, он бросил школу. Там было скучно. Вместо этого Жуандерсон взялся за то, что давало ему какие-то возможности и надежду там, где он жил, и это была торговля наркотиками. Быстро продвигаясь в ирархии системы, к 16 годам он уже возглавлял торговлю наркотиками в 10 фавелах. Оборот операций превышал 200 000 долларов в неделю. На него работало 200 человек. Ему не удалось бы дожить до 25 лет. Добрый случай свел его с этим парнем, Родриго Бажио, владельцем первого лаптопа, появившегося в Бразилии. В 1994 г. Родриго создал группу, которая называлась CDI, они брали компьютеры, полученные в дар от крупных корпораций, устанавливали их в общинных центрах в фавелах и создавали вот такие места. Жуандерсона заставила изменить свою жизнь технология обучения, которая делает учение интересным и доступным.\nВы можете посетить и такое место. Это – Кибера, самые большие трущобы Восточной Африки. Здесь живут миллионы людей. Кибера простирается на много километров. Здесь я встретил вот этих двоих, слева – Азра, справа – Морин. Они только что получили свидетельства об окончании кенийской средней школы. Это название должно подсказать вам, что кенийская система образования почти все переняла у британской системы периода 50-х годов, но ухитрилась сделать ее еще хуже. Итак, в этих трущобах есть школы. И они выглядят вот так. В эту школу ходила Морин. Это – частные школы. В трущобах нет государственных школ. И образование, которое здесь получат, достойно жалости. Есть и такие места. Эту школу основали монахины в трущобах Накуру. У половины детей в этой классной комнате нет родителей, так как они умерли от СПИДа. У другой половины – один родитель, так как второй умер от СПИДа. Так что задача, стоящая перед образованием в таком месте, - не зубрить имена королей и королев Кении или Британии. Задача в том, чтобы выжить, зарабатывать на жизнь и не стать ВИЧ-позитивным. В таких местах действует единственная технология, она одна и для богатых, и для бедных, не имеет ничего общего с промышленностью, не требует ни электричества, ни воды. Это – мобильный телефон. Если вы собираетесь на пустом месте создать в Африке какое угодно обслуживание, вам придется начать с мобильного телефона. Вы можете заглянуть и сюда.\nПоселок называется сеттльмент Мадангири. Это очень развитые трущобы, они находятся примерно в получасе езды от Нью-Дели. Там я встретил этих двоих. Они показали мне поселок. Примечательно то, что эти девушки, - и это признак социальной революции, охватившей развивающиеся страны, - то, что эти девушки не замужем. 10 лет тому назад их наверняка уже выдали бы замуж. Сегодня они незамужние, они хотят учиться дальше и приобрести профессию. Их вырастили неграмотные матери, не знавшие, что такое учить дома уроки на завтра. Повсюду в развивающихся странах живут миллионы родителей, десятки, сотни миллионов, у которых впервые выросли дети, которые делают дома уроки и являются на экзамены. И они продолжают учебу не потому, что посещали вот такую школу. Это – частная школа. Это школа, за которую платят. Это хорошая школа. Это лучшее, что предлагает в Хайдарабаде индийское образование. Причина,по которой они продолжают учиться, следующая.\nЭто – компьютер на входе в их трущобы Его поставил социальный предприниматель-революционер, которого зовут Шугата Митра. Он проделал самые радикальные эксперименты и доказал, что в подходящих условиях дети могут самостоятельно учиться с помощью компьютера. Эти девушки никогда не соприкасались с Гуглом. Они ничего не знают о Википедии. Представьте себе, какой была бы их жизнь, если вы бы могли дать им это.\nТак что если вы увидите то, что увидел я во время этой поездки, и потом просмотрите сотню исследовательских отчетов социальных предпринимателей, работающих в таких , чрезвычайно экстремальных, условиях, увидите рецепты обучения которые они разработали, вам покажется, что это вообше не школа. Тогда что же это? Образование - глобальная религия. А образование плюс технологии - мощный источник надежды. Приезжайте сюда.\nЭта школа находится в трех часах езды от Сан-Паулу. У большинства детей родители неграмотны. У многих дома нет электричества. Но для них в порядке вещей пользоваться компьютером, просматривать сайты, снимать видеоролики и т. д., и т. п. Попадая в такое место, вы видите: в таких условиях образование работает потому, что к нему не толкают – к нему тянутся. Большинство наших систем образования - подталкивание. Меня буквально затолкали в школу. Вы попадаете в школу, и вас начинают напихивать всякой всячиной: информацией, экзаменами, системами, расписаниями. Если вы хотите привлечь к учебе таких ребят, как Жуандерсон, кто мог бы вместо этого, к примеру, купить себе пистолет, носить золотую цепь, гонять на мотоцикле и кадрить девочек на деньги от наркотиков, а вам хотелось бы, чтобы он учился, от обязательного учебного плана толку не будет. Этим вы его не привлечете. Вы должны сделать так, чтобы его потянуло заниматься. Словом, к образованию нужно притягивать, а не толкать.\nКонцепция учебного плана совсем не соотносится с такими обстоятельствами. Вам надо начинать обучение с того, что как-то изменит жизнь детей, живущих в таких местах. Что это может быть? Ключом является мотивация, а у нее два аспекта. Один – предложить внешнюю мотивацию. Объяснить, что образование принесет свои плоды. Все наши системы образования работают на принципе: дело того стоит, но плодов придется долго ждать. Но это слишком долго, если вы бедны. 10 лет ждать, чтобы образование принесло пользу, - это слишком большой срок, если вам необходимо удовлетворять ежедневные потребности, присматривать за младшими братьями и сестрами или помогать в лавке или мастерской. Значит, образование должно быть привязано к повседневной жизни и помогать зарабатывать на жизнь здесь и сейчас. Кроме того, вы должны сделать его интересным по сути.\nВремя от времени я встречаю людей, которые умеют делать это. Этот потрясающий парень, Себастьяо Роша, живет в Бело Оризонте, третьем по величине городе Бразилии. Он выдумал более 200 игр для виртуального обучения по любому предмету, какие только существуют под солнцем. В школах и общинах, где работает Тайо, день всегда начинается в кругу и всегда начинается с вопроса. Представьте себе систему образования, которая начинает не с того, что наделяет вас знаниями, а с того, что задает вопрос. Или начинает с игры, а не с урока, или с предпосылки, что необходимо овладеть вниманием людей прежде, чем вы начнете обучать их. В наших системах образования вы делаете это потом, если удастся. Спорт, театр, музыка, - вот через что преподают эти люди. Они привлекают детей к учебе, так как в сущности предлагают танцевальный проект, или цирковой проект, или, - и это лучший пример из всех, - „Эль Система” в Венесуэле, - музыкальный проект. Через все это вы привлекаете людей к учению, вместо того, чтобы прибавить все это впоследствии, когда все прочее уже выучено и обязательная порция полезных знаний поглощена.\nИтак: „Эль Система” в Венесуэле использует в качестве инструмента учебы скрипку. Тайо Роша использует как средство учебы производство мыла. И когда вы видите эти проекты в действии, вы понимаете, что они используют людей и обстановку невероятно творчески и созидательно. Массово используется обучение ровесниками. Как передать знания ученикам, когда нет учителей, когда учителя не идут к вам, когда вам нечем им платить, и даже если учителя находятся, то, что они преподают, никак не связано с действительностью в районах, где они работают? В этом случае вы сами создаете себе учителей. Вы организуете обучение ровесников ровесниками, или вы создаете пара-учителей, или привлекаете преподавателя конкретных навыков и умений. Так или иначе, вы находите способ дать людям знания, которые имеют смысл для них, используя нетрадиционные методы, людей или места.\nЭто школа в автобусе на стройплощадке в Пуне, самом быстрорастущем городе Азии. В Пуне 5 000 строек. На этих стройках 30 000 детей. И это – только один город. Представьте себе демографический взрыв, который произойдет в развивающихся странах, и подумайте, сколько тысяч детей проведут свои школьные годы на стройках. Это очень простой способ - донести до них знания при помощи автобуса. Для каждого из них учеба - не некая академическая, аналитическая деятельность, а нечто продуктивное, что вы создаете, с чем можете справиться и на чем, возможно, даже заработаете.\nЯ познакомился с этим парнем, его зовут Стивен. Он прожил три года в Найроби на улице, так как его родители умерли от СПИДа. Он вернулся в школу не потому, что ему посулили диплом, а потому, что ему предложили выучиться на плотника, приобрести практические знания. Самые модерные учебные заведения мира, такие, как High Tech High в США и подобные им, исповедуют философию учения как производительной деятельности. Здесь же вариантов нет. Учение должно быть продуктивным, чтобы иметь смысл.\nИ более того, у них своя шкала, совсем другой модели. Она заимствована у китайского ресторана. Она показывает, как оценивать ситуацию. Это мне объяснил совершенно потрясающий парень, пожалуй, самый удивительный в мире социальный предприниматель в области образования. Его зовут Мадав Чаван и он создал организацию, которую назвал Пратам. Пратам организует в Индии группы для дошкольников, которые сегодня посещает уже 21 миллион детей. Это самая большая в мире НПО в деле образования. Кроме того, она оказывает поддержку детям рабочих, которые учатся в индийских школах. Он абсолютный революционер, в прошлом был профсоюзным организатором. Вот как он учился создавать свою организацию.\nНа каком-то этапе Пратам выросла настолько, что могла рассчитывать на некоторую безвозмездную помощь от „Маккинси”. Представители „Маккинси” приехали, ознакомились с его моделью и сказали, „Мадав, знаешь, что тебе надо сделать с этим? Превратить это в „Макдональдс”. Когда затеваешь дело на новом участке, надо выкинуть что-то вроде франшизы. Так делается везде. Это надежно, люди точно знают, что к чему, И не будет ошибок”. Мадав ответил: „Зачем нам делать это таким образом? Почему не сделать так, как делают китайские рестораны?”.\nКитайские рестораны есть где угодно, но нигде нет сети китайских ресторанов. При этом все знают, что такое китайский ресторан, и что от него ожидать, хотя будет известная разница с соседним рестораном, и оформление будет другое, и название будет другим, но при этом вы сразу понимаете, что перед вами китайский ресторан. В Пратаме работают по модели китайского ресторана: принципы одни, но детали и обстановка разные. Не по модели „Макдональдса”. И шкала модели „Макдональдса” здесь не в ходу. Модель китайского ресторана получает распространение.\nНапомним, что массовое образование началось с социальным предпринимательством в ХІХ веке. и мы вновь крайне нуждаемся в нем в глобальном масштабе. Какие же уроки мы можем извлечь из всего этого? Множество, так как наши системы образования катастрофически не справляются со своей задачей во многих отношениях. Они не доносят знания до учащихся, которым должны бы служить в первую очередь. Они часто попадают в цель, но упускают смысл. Становится все труднее и труднее внести в них какие-то улучшения. Наша вера в эти системы все больше гаснет. А здесь перед нами очень простой способ понять, какие же инновации, какие новые схемы нам необходимы.\nСуществует два основных типа инноваций. Есть поддерживающие инновации, которые будут поддерживать существующий институт или организацию, а есть разрушительные инновации, которые сломают их и создадут иные методы работы. Есть официальные структуры - школы, коллежи, больницы, - где можно осуществить инновацию, а есть неформальные структуры - кварталы, семьи, сети социального обслужвания. Почти все наши усилия уходят вот сюда, - „поддерживающая инновация в официальных структурах”, и все затем, чтобы получить улучшенную версию системы школьного образования, созданной по инициативе Бисмарка и разработанной в ХІХ веке. Как я уже сказал, проблема в том, что в развивающихся странах нет учителей, которые бы смогли заставить эту модель работать. Вам понадобятся миллионы и миллионы преподавателей в Китае, Индии, Нигерии, и в остальных развивающихся странах, чтобы удовлетворить спрос. А мы знаем, что в нашей системе сколько бы мы ни прилагали усилий все в том же направлении, это не преодолеет глубокое неравенство в образовании, в особености в глубинке и бывших промышленных регионах.\nПоэтому нам необходимы еще три вида инноваций. Нам необходимы решения, изобретенны заново. Вы видите, что сейчас во всем мире все больше и больше школ изобретают себя, находят себя заново. Они очевидно школы, но они выглядят иначе. Есть сеть школ, которая называется „Широкая картина” в США и Австралии. Есть сеть школ „Кунскап” в Швеции. Их всего 14, но только две из них размещаются в школьных зданиях. Остальные находятся в зданиях, не проектированных под школы. Удивительная школа есть в Северном Квинсленде, Австралия, она называется „Джаринган” (от индонез. „сеть”). У всех этих учебных заведений - сходные черты: тесное сотрудничество, высоко персонализированный подход, в многих случаев - технологии широкого охвата. Обучение начинается с вопросов, проблем и проектов, а не с информации и учебного плана. Нам безусловно нужно больше таких методов обучения.\nНо поскольку многие проблемы образования связаны не только с школой, они и в семье, и в квартале, и в районе, нам также определенно нужно проявлять больше активности. Нужно что-то делать, чтобы дополнять школьный курс обучения. Самая известная из таких мер – система „Реджио-Эмилия” в Италии, учебная система на базе семьи для поддержки и поощрения учащихся. А самая волнующая – „Зона детей Гарлема”, которая под руководством Джэффри Канады больше десяти лет, комбинируя учебную подготовку с семейными проектами и проектами общины стремится преобразовать не только образование в школах, но и культуру, и стремления десятка тысяч гарлемских семей. Нам необходимо больше такого совершенно нового и радикального мышления. Вы можете посетить места, которые находятся на расстоянии часа пути от этого зала, если не меньше, совсем рядом, и которым это очень нужно, нужен радикализм такого типа, о котором мы и не задумывались.\nИ наконец, нам необходимы преобразующие инновации, которые сумеют отыскать пути донесения знаний до учащихся совершенно новыми и разными методами. Мы подходим к порогу удивительного достижения - „школофикации” мира. В 2015 г. каждый ребенок младше 15 лет, который хочет ходить в школу, получит место в школе. Это изумительно. Однако, в отличие от производства автомобилей, которое развивалось быстро и точно, система школьного обучения явно обнаруживает наследие ХІХ века, черты модели немецкой школы Бисмарка, которую взяли на вооружение английские реформаторы, а потом и многие религиозные миссионеры. В Соединеных Штатах ее подхватили как форму социального сцепления, а позже она перебралась в Японию и Южную Корею в период их развития.\nОчевидно, что ее корни уходят в ХІХ век. И конечно, она является огромным достижением. И конечно, она даст великие результаты. Она даст навыки, знания и начитанность. Но она также опустошит воображение. Убьет аппетит к знаниям. Лишит социальной уверенности в себе. Она стратифицирует общество в той же мере, в какой либерализовала его. Мы передаем в наследство развивающимся странам такую систему школ, что им придется потратить столетие на попытки реформировать ее. Вот почему нам нужно воистину радикальное мышление, и почему сегодня более, чем когда-либо, возможно и необходимо радикальное мышление в вопросе о том, как мы учимся.\nБлагодарю за внимание."
}
] |
Charles Leadbeater: Education innovation in the slums
TED Talk Subtitles and Transcript: Charles Leadbeater went looking for radical new forms of education -- and found them in the slums of Rio and Kibera, where some of the world's poorest kids are finding transformative new ways to learn. And this informal, disruptive new kind of school, he says, is what all schools need to become.
It's a great pleasure to be here. It's a great pleasure to speak after Brian Cox from CERN. I think CERN is the home of the Large Hadron Collider. What ever happened to the Small Hadron Collider? Where is the Small Hadron Collider? Because the Small Hadron Collider once was the big thing. Now, the Small Hadron Collider is in a cupboard, overlooked and neglected. You know when the Large Hadron Collider started, and it didn't work, and people tried to work out why, it was the Small Hadron Collider team who sabotaged it because they were so jealous. The whole Hadron Collider family needs unlocking.
The lesson of Brian's presentation, in a way -- all those fantastic pictures -- is this really: that vantage point determines everything that you see. What Brian was saying was science has opened up successively different vantage points from which we can see ourselves, and that's why it's so valuable. So the vantage point you take determines virtually everything that you will see. The question that you will ask will determine much of the answer that you get.
And so if you ask this question: Where would you look to see the future of education? The answer that we've traditionally given to that is very straightforward, at least in the last 20 years: You go to Finland. Finland is the best place in the world to see school systems. The Finns may be a bit boring and depressive and there's a very high suicide rate, but by golly, they are qualified. And they have absolutely amazing education systems. So we all troop off to Finland, and we wonder at the social democratic miracle of Finland and its cultural homogeneity and all the rest of it, and then we struggle to imagine how we might bring lessons back.
Well, so, for this last year, with the help of Cisco who sponsored me, for some balmy reason, to do this, I've been looking somewhere else. Because actually radical innovation does sometimes come from the very best, but it often comes from places where you have huge need -- unmet, latent demand -- and not enough resources for traditional solutions to work -- traditional, high-cost solutions, which depend on professionals, which is what schools and hospitals are.
So I ended up in places like this. This is a place called Monkey Hill. It's one of the hundreds of favelas in Rio. Most of the population growth of the next 50 years will be in cities. We'll grow by six cities of 12 million people a year for the next 30 years. Almost all of that growth will be in the developed world. Almost all of that growth will be in places like Monkey Hill. This is where you'll find the fastest growing young populations of the world. So if you want recipes to work -- for virtually anything -- health, education, government politics and education -- you have to go to these places. And if you go to these places, you meet people like this.
This is a guy called Juanderson. At the age of 14, in common with many 14-year-olds in the Brazilian education system, he dropped out of school. It was boring. And Juanderson, instead, went into what provided kind of opportunity and hope in the place that he lived, which was the drugs trade. And by the age of 16, with rapid promotion, he was running the drugs trade in 10 favelas. He was turning over 200,000 dollars a week. He employed 200 people. He was going to be dead by the age of 25. And luckily, he met this guy, who is Rodrigo Baggio, the owner of the first laptop to ever appear in Brazil. 1994, Rodrigo started something called CDI, which took computers donated by corporations, put them into community centers in favelas and created places like this. What turned Juanderson around was technology for learning that made learning fun and accessible.
Or you can go to places like this. This is Kibera, which is the largest slum in East Africa. Millions of people living here, stretched over many kilometers. And there I met these two, Azra on the left, Maureen on the right. They just finished their Kenyan certificate of secondary education. That name should tell you that the Kenyan education system borrows almost everything from Britain, circa 1950, but has managed to make it even worse. So there are schools in slums like this. They're places like this. That's where Maureen went to school. They're private schools. There are no state schools in slums. And the education they got was pitiful. It was in places like this. This a school set up by some nuns in another slum called Nakuru. Half the children in this classroom have no parents because they've died through AIDS. The other half have one parent because the other parent has died through AIDS. So the challenges of education in this kind of place are not to learn the kings and queens of Kenya or Britain. They are to stay alive, to earn a living, to not become HIV positive. The one technology that spans rich and poor in places like this is not anything to do with industrial technology. It's not to do with electricity or water. It's the mobile phone. If you want to design from scratch virtually any service in Africa, you would start now with the mobile phone. Or you could go to places like this.
This is a place called the Madangiri Settlement Colony, which is a very developed slum about 25 minutes outside New Delhi, where I met these characters who showed me around for the day. The remarkable thing about these girls, and the sign of the kind of social revolution sweeping through the developing world is that these girls are not married. Ten years ago, they certainly would have been married. Now they're not married, and they want to go on to study further, to have a career. They've been brought up by mothers who are illiterate, who have never ever done homework. All across the developing world there are millions of parents -- tens, hundreds of millions -- who for the first time are with children doing homework and exams. And the reason they carry on studying is not because they went to a school like this. This is a private school. This is a fee-pay school. This is a good school. This is the best you can get in Hyderabad in Indian education. The reason they went on studying was this.
This is a computer installed in the entrance to their slum by a revolutionary social entrepreneur called Sugata Mitra who has conducted the most radical experiments, showing that children, in the right conditions, can learn on their own with the help of computers. Those girls have never touched Google. They know nothing about Wikipedia. Imagine what their lives would be like if you could get that to them.
So if you look, as I did, through this tour, and by looking at about a hundred case studies of different social entrepreneurs working in these very extreme conditions, look at the recipes that they come up with for learning, they look nothing like school. What do they look like? Well, education is a global religion. And education, plus technology, is a great source of hope. You can go to places like this.
This is a school three hours outside of Sao Paulo. Most of the children there have parents who are illiterate. Many of them don't have electricity at home. But they find it completely obvious to use computers, websites, make videos, so on and so forth. When you go to places like this what you see is that education in these settings works by pull, not push. Most of our education system is push. I was literally pushed to school. When you get to school, things are pushed at you: knowledge, exams, systems, timetables. If you want to attract people like Juanderson who could, for instance, buy guns, wear jewelry, ride motorbikes and get girls through the drugs trade, and you want to attract him into education, having a compulsory curriculum doesn't really make sense. That isn't really going to attract him. You need to pull him. And so education needs to work by pull, not push.
And so the idea of a curriculum is completely irrelevant in a setting like this. You need to start education from things that make a difference to them in their settings. What does that? Well, the key is motivation, and there are two aspects to it. One is to deliver extrinsic motivation, that education has a payoff. Our education systems all work on the principle that there is a payoff, but you have to wait quite a long time. That's too long if you're poor. Waiting 10 years for the payoff from education is too long when you need to meet daily needs, when you've got siblings to look after or a business to help with. So you need education to be relevant and help people to make a living there and then, often. And you also need to make it intrinsically interesting.
So time and again, I found people like this. This is an amazing guy, Sebastiao Rocha, in Belo Horizonte, in the third largest city in Brazil. He's invented more than 200 games to teach virtually any subject under the sun. In the schools and communities that Taio works in, the day always starts in a circle and always starts from a question. Imagine an education system that started from questions, not from knowledge to be imparted, or started from a game, not from a lesson, or started from the premise that you have to engage people first before you can possibly teach them. Our education systems, you do all that stuff afterward, if you're lucky, sport, drama, music. These things, they teach through. They attract people to learning because it's really a dance project or a circus project or, the best example of all -- El Sistema in Venezuela -- it's a music project. And so you attract people through that into learning, not adding that on after all the learning has been done and you've eaten your cognitive greens.
So El Sistema in Venezuela uses a violin as a technology of learning. Taio Rocha uses making soap as a technology of learning. And what you find when you go to these schemes is that they use people and places in incredibly creative ways. Masses of peer learning. How do you get learning to people when there are no teachers, when teachers won't come, when you can't afford them, and even if you do get teachers, what they teach isn't relevant to the communities that they serve? Well, you create your own teachers. You create peer-to-peer learning, or you create para-teachers, or you bring in specialist skills. But you find ways to get learning that's relevant to people through technology, people and places that are different.
So this is a school in a bus on a building site in Pune, the fastest growing city in Asia. Pune has 5,000 building sites. It has 30,000 children on those building sites. That's one city. Imagine that urban explosion that's going to take place across the developing world and how many thousands of children will spend their school years on building sites. Well, this is a very simple scheme to get the learning to them through a bus. And they all treat learning, not as some sort of academic, analytical activity, but as that's something that's productive, something you make, something that you can do, perhaps earn a living from.
So I met this character, Steven. He'd spent three years in Nairobi living on the streets because his parents had died of AIDS. And he was finally brought back into school, not by the offer of GCSEs, but by the offer of learning how to become a carpenter, a practical making skill. So the trendiest schools in the world, High Tech High and others, they espouse a philosophy of learning as productive activity. Here, there isn't really an option. Learning has to be productive in order for it to make sense.
And finally, they have a different model of scale, and it's a Chinese restaurant model of how to scale. And I learned it from this guy, who is an amazing character. He's probably the most remarkable social entrepreneur in education in the world. His name is Madhav Chavan, and he created something called Pratham. And Pratham runs preschool play groups for, now, 21 million children in India. It's the largest NGO in education in the world. And it also supports working-class kids going into Indian schools. He's a complete revolutionary. He's actually a trade union organizer by background, and that's how he learned the skills to build his organization.
When they got to a certain stage, Pratham got big enough to attract some pro bono support from McKinsey. McKinsey came along and looked at his model and said, "You know what you should do with this, Madhav? You should turn it into McDonald's. And what you do when you go to any new site is you kind of roll out a franchise. And it's the same wherever you go. It's reliable and people know exactly where they are. And there will be no mistakes." And Madhav said, "Why do we have to do it that way? Why can't we do it more like the Chinese restaurants?"
There are Chinese restaurants everywhere, but there is no Chinese restaurant chain. Yet, everyone knows what is a Chinese restaurant. They know what to expect, even though it'll be subtly different and the colors will be different and the name will be different. You know a Chinese restaurant when you see it. These people work with the Chinese restaurant model -- same principles, different applications and different settings -- not the McDonald's model. The McDonald's model scales. The Chinese restaurant model spreads.
So mass education started with social entrepreneurship in the 19th century. And that's desperately what we need again on a global scale. And what can we learn from all of that? Well, we can learn a lot because our education systems are failing desperately in many ways. They fail to reach the people they most need to serve. They often hit their target but miss the point. Improvement is increasingly difficult to organize; our faith in these systems, incredibly fraught. And this is just a very simple way of understanding what kind of innovation, what kind of different design we need.
There are two basic types of innovation. There's sustaining innovation, which will sustain an existing institution or an organization, and disruptive innovation that will break it apart, create some different way of doing it. There are formal settings -- schools, colleges, hospitals -- in which innovation can take place, and informal settings -- communities, families, social networks. Almost all our effort goes in this box, sustaining innovation in formal settings, getting a better version of the essentially Bismarckian school system that developed in the 19th century. And as I said, the trouble with this is that, in the developing world there just aren't teachers to make this model work. You'd need millions and millions of teachers in China, India, Nigeria and the rest of developing world to meet need. And in our system, we know that simply doing more of this won't eat into deep educational inequalities, especially in inner cities and former industrial areas.
So that's why we need three more kinds of innovation. We need more reinvention. And all around the world now you see more and more schools reinventing themselves. They're recognizably schools, but they look different. There are Big Picture schools in the U.S. and Australia. There are Kunskapsskolan schools in Sweden. Of 14 of them, only two of them are in schools. Most of them are in other buildings not designed as schools. There is an amazing school in Northen Queensland called Jaringan. And they all have the same kind of features: highly collaborative, very personalized, often pervasive technology, learning that starts from questions and problems and projects, not from knowledge and curriculum. So we certainly need more of that.
But because so many of the issues in education aren't just in school, they're in family and community, what you also need, definitely, is more on the right hand side. You need efforts to supplement schools. The most famous of these is Reggio Emilia in Italy, the family-based learning system to support and encourage people in schools. The most exciting is the Harlem Children's Zone, which over 10 years, led by Geoffrey Canada, has, through a mixture of schooling and family and community projects, attempted to transform not just education in schools, but the entire culture and aspiration of about 10,000 families in Harlem. We need more of that completely new and radical thinking. You can go to places an hour away, less, from this room, just down the road, which need that, which need radicalism of a kind that we haven't imagined.
And finally, you need transformational innovation that could imagine getting learning to people in completely new and different ways. So we are on the verge, 2015, of an amazing achievement, the schoolification of the world. Every child up to the age of 15 who wants a place in school will be able to have one in 2015. It's an amazing thing. But it is, unlike cars, which have developed so rapidly and orderly, actually the school system is recognizably an inheritance from the 19th century, from a Bismarkian model of German schooling that got taken up by English reformers, and often by religious missionaries, taken up in the United States as a force of social cohesion, and then in Japan and South Korea as they developed.
It's recognizably 19th century in its roots. And of course it's a huge achievement. And of course it will bring great things. It will bring skills and learning and reading. But it will also lay waste to imagination. It will lay waste to appetite. It will lay waste to social confidence. It will stratify society as much as it liberates it. And we are bequeathing to the developing world school systems that they will now spend a century trying to reform. That is why we need really radical thinking, and why radical thinking is now more possible and more needed than ever in how we learn.
Thank you. (Applause)
|
Чарльз Лидбитер: Инновации системы образования в трущобах
TED Talk Subtitles and Transcript: Чарльз Лидбитер отправился на поиски радикально новых форм обучения - и нашел их в трущобах Рио-де-Жанейро и Киберы, где беднейшие дети мира придумывают новые преобразующие способы обучения. Он считает, что именно такими неформальными, "прорывными" должны стать все школы в мире.
Я очень рад находиться здесь. Для меня огромное удовольствие выйти на сцену после Брайана Кокса из ЦЕРНа. Насколько я знаю, ЦЕРН - это дом Большого адронного коллайдера. А что случилось с Малым адронным коллайдером? Где Малый адронный коллайдер? Когда-то Малый адронный коллайдер был великим проектом. Но теперь его сдали в архив, им пренебрегли, и он забыт. Знаете, когда начался запуск Большого адронного коллайдера и процесс не пошел, все пытались понять, почему. Так вот, его саботировали участники проекта Малого коллайдера из чистой зависти. А внимания заслуживает все семейство Адронных Коллайдеров.
Урок, который можно извлечь из презентации Брайана, - картины просто фантастические, - заключается в следующем: все, что мы видим, зависит от точки обзора. Брайан, в сущности, сказал, что наука последовательно находит одну за другой новые точки обзора, с которых мы можем смотреть на себя. Это очень важно, и вот почему. Точка обзора, которую вы выбираете, определяет буквально все, что вы увидите. Вопрос, который вы зададите, определит ответ, который вы получите.
И когда вы спрашиваете, где искать будущее системы образования, традиционный ответ на этот вопрос очень прост, по крайней мере в течение последних 20 лет: "Поезжайте в Финляндию. В Финляндии – лучшие в мире системы школьного образования. Пусть финны скучноваты, подвержены депрессиям и у них высокий уровень самоубийств, но, честное слово, их квалификации позавидуешь. И у них просто поразительная система образования. И мы топаем в Финляндию и начинаем восхищаться социально-демократическим чудом, культурной однородностью и всем прочим, после чего ломаем голову над тем, как использовать полученный у них опыт.
Но получилось так, что в течение последнего года благодаря помощи компании „Сиско”, выступившей моим спонсором по каким-то не вполне ясным причинам, я искал ответ на этот вопрос в других местах. Поскольку действительно радикальные инновации можно найти у лучших специалистов, но вы нередко встретите их и там, где есть огромная потребность в образовании, потенциальный, но не удовлетворенный спрос, - и нехватка ресурсов на то, чтобы работали традиционные решения, - решения, которые требуют больших затрат и которые зависят от профессионалов, каковыми решениями и яляются школы и больницы.
Так я попал в эти края. Это место называется Обезьяний холм. Таких фавел в Рио-де-Жанейро сотни. В ближайшие 50 лет прирост населения Земли будет происходить в основном в городах. Каждый год у нас будет появляться шесть городов с населением в 12 миллионов человек каждый. Таков прогноз на ближайшие 30 лет. И почти весь прирост будет приходиться на развивающиеся страны. Почти весь прирост населения будет происходить в таких местах, как Обезьяний холм. Именно здесь вы найдете самое быстро увеличивающееся молодое население в мире. Так что если вы хотите, чтобы рецепты работали, - в какой угодно области – здравоохранении, образовании, осуществлении политики провительства, и образовании тоже, - вы должны ехать вот в такие места. И если вы приедете вот в такое место, вы встретите вот таких людей.
Этого парня зовут Жуандерсон. В 14 лет, как и многие другие 14-летние учащиеся бразильской системы образования, он бросил школу. Там было скучно. Вместо этого Жуандерсон взялся за то, что давало ему какие-то возможности и надежду там, где он жил, и это была торговля наркотиками. Быстро продвигаясь в ирархии системы, к 16 годам он уже возглавлял торговлю наркотиками в 10 фавелах. Оборот операций превышал 200 000 долларов в неделю. На него работало 200 человек. Ему не удалось бы дожить до 25 лет. Добрый случай свел его с этим парнем, Родриго Бажио, владельцем первого лаптопа, появившегося в Бразилии. В 1994 г. Родриго создал группу, которая называлась CDI, они брали компьютеры, полученные в дар от крупных корпораций, устанавливали их в общинных центрах в фавелах и создавали вот такие места. Жуандерсона заставила изменить свою жизнь технология обучения, которая делает учение интересным и доступным.
Вы можете посетить и такое место. Это – Кибера, самые большие трущобы Восточной Африки. Здесь живут миллионы людей. Кибера простирается на много километров. Здесь я встретил вот этих двоих, слева – Азра, справа – Морин. Они только что получили свидетельства об окончании кенийской средней школы. Это название должно подсказать вам, что кенийская система образования почти все переняла у британской системы периода 50-х годов, но ухитрилась сделать ее еще хуже. Итак, в этих трущобах есть школы. И они выглядят вот так. В эту школу ходила Морин. Это – частные школы. В трущобах нет государственных школ. И образование, которое здесь получат, достойно жалости. Есть и такие места. Эту школу основали монахины в трущобах Накуру. У половины детей в этой классной комнате нет родителей, так как они умерли от СПИДа. У другой половины – один родитель, так как второй умер от СПИДа. Так что задача, стоящая перед образованием в таком месте, - не зубрить имена королей и королев Кении или Британии. Задача в том, чтобы выжить, зарабатывать на жизнь и не стать ВИЧ-позитивным. В таких местах действует единственная технология, она одна и для богатых, и для бедных, не имеет ничего общего с промышленностью, не требует ни электричества, ни воды. Это – мобильный телефон. Если вы собираетесь на пустом месте создать в Африке какое угодно обслуживание, вам придется начать с мобильного телефона. Вы можете заглянуть и сюда.
Поселок называется сеттльмент Мадангири. Это очень развитые трущобы, они находятся примерно в получасе езды от Нью-Дели. Там я встретил этих двоих. Они показали мне поселок. Примечательно то, что эти девушки, - и это признак социальной революции, охватившей развивающиеся страны, - то, что эти девушки не замужем. 10 лет тому назад их наверняка уже выдали бы замуж. Сегодня они незамужние, они хотят учиться дальше и приобрести профессию. Их вырастили неграмотные матери, не знавшие, что такое учить дома уроки на завтра. Повсюду в развивающихся странах живут миллионы родителей, десятки, сотни миллионов, у которых впервые выросли дети, которые делают дома уроки и являются на экзамены. И они продолжают учебу не потому, что посещали вот такую школу. Это – частная школа. Это школа, за которую платят. Это хорошая школа. Это лучшее, что предлагает в Хайдарабаде индийское образование. Причина,по которой они продолжают учиться, следующая.
Это – компьютер на входе в их трущобы Его поставил социальный предприниматель-революционер, которого зовут Шугата Митра. Он проделал самые радикальные эксперименты и доказал, что в подходящих условиях дети могут самостоятельно учиться с помощью компьютера. Эти девушки никогда не соприкасались с Гуглом. Они ничего не знают о Википедии. Представьте себе, какой была бы их жизнь, если вы бы могли дать им это.
Так что если вы увидите то, что увидел я во время этой поездки, и потом просмотрите сотню исследовательских отчетов социальных предпринимателей, работающих в таких , чрезвычайно экстремальных, условиях, увидите рецепты обучения которые они разработали, вам покажется, что это вообше не школа. Тогда что же это? Образование - глобальная религия. А образование плюс технологии - мощный источник надежды. Приезжайте сюда.
Эта школа находится в трех часах езды от Сан-Паулу. У большинства детей родители неграмотны. У многих дома нет электричества. Но для них в порядке вещей пользоваться компьютером, просматривать сайты, снимать видеоролики и т. д., и т. п. Попадая в такое место, вы видите: в таких условиях образование работает потому, что к нему не толкают – к нему тянутся. Большинство наших систем образования - подталкивание. Меня буквально затолкали в школу. Вы попадаете в школу, и вас начинают напихивать всякой всячиной: информацией, экзаменами, системами, расписаниями. Если вы хотите привлечь к учебе таких ребят, как Жуандерсон, кто мог бы вместо этого, к примеру, купить себе пистолет, носить золотую цепь, гонять на мотоцикле и кадрить девочек на деньги от наркотиков, а вам хотелось бы, чтобы он учился, от обязательного учебного плана толку не будет. Этим вы его не привлечете. Вы должны сделать так, чтобы его потянуло заниматься. Словом, к образованию нужно притягивать, а не толкать.
Концепция учебного плана совсем не соотносится с такими обстоятельствами. Вам надо начинать обучение с того, что как-то изменит жизнь детей, живущих в таких местах. Что это может быть? Ключом является мотивация, а у нее два аспекта. Один – предложить внешнюю мотивацию. Объяснить, что образование принесет свои плоды. Все наши системы образования работают на принципе: дело того стоит, но плодов придется долго ждать. Но это слишком долго, если вы бедны. 10 лет ждать, чтобы образование принесло пользу, - это слишком большой срок, если вам необходимо удовлетворять ежедневные потребности, присматривать за младшими братьями и сестрами или помогать в лавке или мастерской. Значит, образование должно быть привязано к повседневной жизни и помогать зарабатывать на жизнь здесь и сейчас. Кроме того, вы должны сделать его интересным по сути.
Время от времени я встречаю людей, которые умеют делать это. Этот потрясающий парень, Себастьяо Роша, живет в Бело Оризонте, третьем по величине городе Бразилии. Он выдумал более 200 игр для виртуального обучения по любому предмету, какие только существуют под солнцем. В школах и общинах, где работает Тайо, день всегда начинается в кругу и всегда начинается с вопроса. Представьте себе систему образования, которая начинает не с того, что наделяет вас знаниями, а с того, что задает вопрос. Или начинает с игры, а не с урока, или с предпосылки, что необходимо овладеть вниманием людей прежде, чем вы начнете обучать их. В наших системах образования вы делаете это потом, если удастся. Спорт, театр, музыка, - вот через что преподают эти люди. Они привлекают детей к учебе, так как в сущности предлагают танцевальный проект, или цирковой проект, или, - и это лучший пример из всех, - „Эль Система” в Венесуэле, - музыкальный проект. Через все это вы привлекаете людей к учению, вместо того, чтобы прибавить все это впоследствии, когда все прочее уже выучено и обязательная порция полезных знаний поглощена.
Итак: „Эль Система” в Венесуэле использует в качестве инструмента учебы скрипку. Тайо Роша использует как средство учебы производство мыла. И когда вы видите эти проекты в действии, вы понимаете, что они используют людей и обстановку невероятно творчески и созидательно. Массово используется обучение ровесниками. Как передать знания ученикам, когда нет учителей, когда учителя не идут к вам, когда вам нечем им платить, и даже если учителя находятся, то, что они преподают, никак не связано с действительностью в районах, где они работают? В этом случае вы сами создаете себе учителей. Вы организуете обучение ровесников ровесниками, или вы создаете пара-учителей, или привлекаете преподавателя конкретных навыков и умений. Так или иначе, вы находите способ дать людям знания, которые имеют смысл для них, используя нетрадиционные методы, людей или места.
Это школа в автобусе на стройплощадке в Пуне, самом быстрорастущем городе Азии. В Пуне 5 000 строек. На этих стройках 30 000 детей. И это – только один город. Представьте себе демографический взрыв, который произойдет в развивающихся странах, и подумайте, сколько тысяч детей проведут свои школьные годы на стройках. Это очень простой способ - донести до них знания при помощи автобуса. Для каждого из них учеба - не некая академическая, аналитическая деятельность, а нечто продуктивное, что вы создаете, с чем можете справиться и на чем, возможно, даже заработаете.
Я познакомился с этим парнем, его зовут Стивен. Он прожил три года в Найроби на улице, так как его родители умерли от СПИДа. Он вернулся в школу не потому, что ему посулили диплом, а потому, что ему предложили выучиться на плотника, приобрести практические знания. Самые модерные учебные заведения мира, такие, как High Tech High в США и подобные им, исповедуют философию учения как производительной деятельности. Здесь же вариантов нет. Учение должно быть продуктивным, чтобы иметь смысл.
И более того, у них своя шкала, совсем другой модели. Она заимствована у китайского ресторана. Она показывает, как оценивать ситуацию. Это мне объяснил совершенно потрясающий парень, пожалуй, самый удивительный в мире социальный предприниматель в области образования. Его зовут Мадав Чаван и он создал организацию, которую назвал Пратам. Пратам организует в Индии группы для дошкольников, которые сегодня посещает уже 21 миллион детей. Это самая большая в мире НПО в деле образования. Кроме того, она оказывает поддержку детям рабочих, которые учатся в индийских школах. Он абсолютный революционер, в прошлом был профсоюзным организатором. Вот как он учился создавать свою организацию.
На каком-то этапе Пратам выросла настолько, что могла рассчитывать на некоторую безвозмездную помощь от „Маккинси”. Представители „Маккинси” приехали, ознакомились с его моделью и сказали, „Мадав, знаешь, что тебе надо сделать с этим? Превратить это в „Макдональдс”. Когда затеваешь дело на новом участке, надо выкинуть что-то вроде франшизы. Так делается везде. Это надежно, люди точно знают, что к чему, И не будет ошибок”. Мадав ответил: „Зачем нам делать это таким образом? Почему не сделать так, как делают китайские рестораны?”.
Китайские рестораны есть где угодно, но нигде нет сети китайских ресторанов. При этом все знают, что такое китайский ресторан, и что от него ожидать, хотя будет известная разница с соседним рестораном, и оформление будет другое, и название будет другим, но при этом вы сразу понимаете, что перед вами китайский ресторан. В Пратаме работают по модели китайского ресторана: принципы одни, но детали и обстановка разные. Не по модели „Макдональдса”. И шкала модели „Макдональдса” здесь не в ходу. Модель китайского ресторана получает распространение.
Напомним, что массовое образование началось с социальным предпринимательством в ХІХ веке. и мы вновь крайне нуждаемся в нем в глобальном масштабе. Какие же уроки мы можем извлечь из всего этого? Множество, так как наши системы образования катастрофически не справляются со своей задачей во многих отношениях. Они не доносят знания до учащихся, которым должны бы служить в первую очередь. Они часто попадают в цель, но упускают смысл. Становится все труднее и труднее внести в них какие-то улучшения. Наша вера в эти системы все больше гаснет. А здесь перед нами очень простой способ понять, какие же инновации, какие новые схемы нам необходимы.
Существует два основных типа инноваций. Есть поддерживающие инновации, которые будут поддерживать существующий институт или организацию, а есть разрушительные инновации, которые сломают их и создадут иные методы работы. Есть официальные структуры - школы, коллежи, больницы, - где можно осуществить инновацию, а есть неформальные структуры - кварталы, семьи, сети социального обслужвания. Почти все наши усилия уходят вот сюда, - „поддерживающая инновация в официальных структурах”, и все затем, чтобы получить улучшенную версию системы школьного образования, созданной по инициативе Бисмарка и разработанной в ХІХ веке. Как я уже сказал, проблема в том, что в развивающихся странах нет учителей, которые бы смогли заставить эту модель работать. Вам понадобятся миллионы и миллионы преподавателей в Китае, Индии, Нигерии, и в остальных развивающихся странах, чтобы удовлетворить спрос. А мы знаем, что в нашей системе сколько бы мы ни прилагали усилий все в том же направлении, это не преодолеет глубокое неравенство в образовании, в особености в глубинке и бывших промышленных регионах.
Поэтому нам необходимы еще три вида инноваций. Нам необходимы решения, изобретенны заново. Вы видите, что сейчас во всем мире все больше и больше школ изобретают себя, находят себя заново. Они очевидно школы, но они выглядят иначе. Есть сеть школ, которая называется „Широкая картина” в США и Австралии. Есть сеть школ „Кунскап” в Швеции. Их всего 14, но только две из них размещаются в школьных зданиях. Остальные находятся в зданиях, не проектированных под школы. Удивительная школа есть в Северном Квинсленде, Австралия, она называется „Джаринган” (от индонез. „сеть”). У всех этих учебных заведений - сходные черты: тесное сотрудничество, высоко персонализированный подход, в многих случаев - технологии широкого охвата. Обучение начинается с вопросов, проблем и проектов, а не с информации и учебного плана. Нам безусловно нужно больше таких методов обучения.
Но поскольку многие проблемы образования связаны не только с школой, они и в семье, и в квартале, и в районе, нам также определенно нужно проявлять больше активности. Нужно что-то делать, чтобы дополнять школьный курс обучения. Самая известная из таких мер – система „Реджио-Эмилия” в Италии, учебная система на базе семьи для поддержки и поощрения учащихся. А самая волнующая – „Зона детей Гарлема”, которая под руководством Джэффри Канады больше десяти лет, комбинируя учебную подготовку с семейными проектами и проектами общины стремится преобразовать не только образование в школах, но и культуру, и стремления десятка тысяч гарлемских семей. Нам необходимо больше такого совершенно нового и радикального мышления. Вы можете посетить места, которые находятся на расстоянии часа пути от этого зала, если не меньше, совсем рядом, и которым это очень нужно, нужен радикализм такого типа, о котором мы и не задумывались.
И наконец, нам необходимы преобразующие инновации, которые сумеют отыскать пути донесения знаний до учащихся совершенно новыми и разными методами. Мы подходим к порогу удивительного достижения - „школофикации” мира. В 2015 г. каждый ребенок младше 15 лет, который хочет ходить в школу, получит место в школе. Это изумительно. Однако, в отличие от производства автомобилей, которое развивалось быстро и точно, система школьного обучения явно обнаруживает наследие ХІХ века, черты модели немецкой школы Бисмарка, которую взяли на вооружение английские реформаторы, а потом и многие религиозные миссионеры. В Соединеных Штатах ее подхватили как форму социального сцепления, а позже она перебралась в Японию и Южную Корею в период их развития.
Очевидно, что ее корни уходят в ХІХ век. И конечно, она является огромным достижением. И конечно, она даст великие результаты. Она даст навыки, знания и начитанность. Но она также опустошит воображение. Убьет аппетит к знаниям. Лишит социальной уверенности в себе. Она стратифицирует общество в той же мере, в какой либерализовала его. Мы передаем в наследство развивающимся странам такую систему школ, что им придется потратить столетие на попытки реформировать ее. Вот почему нам нужно воистину радикальное мышление, и почему сегодня более, чем когда-либо, возможно и необходимо радикальное мышление в вопросе о том, как мы учимся.
Благодарю за внимание.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Henry Markram: A brain in a supercomputer\nTED Talk Subtitles and Transcript: Henry Markram says the mysteries of the mind can be solved -- soon. Mental illness, memory, perception: they're made of neurons and electric signals, and he plans to find them with a supercomputer that models all the brain's 100,000,000,000,000 synapses.\nOur mission is to build a detailed, realistic computer model of the human brain. And we've done, in the past four years, a proof of concept on a small part of the rodent brain, and with this proof of concept we are now scaling the project up to reach the human brain.\nWhy are we doing this? There are three important reasons. The first is, it's essential for us to understand the human brain if we do want to get along in society, and I think that it is a key step in evolution. The second reason is, we cannot keep doing animal experimentation forever, and we have to embody all our data and all our knowledge into a working model. It's like a Noah's Ark. It's like an archive. And the third reason is that there are two billion people on the planet that are affected by mental disorder, and the drugs that are used today are largely empirical. I think that we can come up with very concrete solutions on how to treat disorders.\nNow, even at this stage, we can use the brain model to explore some fundamental questions about how the brain works. And here, at TED, for the first time, I'd like to share with you how we're addressing one theory -- there are many theories -- one theory of how the brain works. So, this theory is that the brain creates, builds, a version of the universe, and projects this version of the universe, like a bubble, all around us.\nNow, this is of course a topic of philosophical debate for centuries. But, for the first time, we can actually address this, with brain simulation, and ask very systematic and rigorous questions, whether this theory could possibly be true. The reason why the moon is huge on the horizon is simply because our perceptual bubble does not stretch out 380,000 kilometers. It runs out of space. And so what we do is we compare the buildings within our perceptual bubble, and we make a decision. We make a decision it's that big, even though it's not that big.\nAnd what that illustrates is that decisions are the key things that support our perceptual bubble. It keeps it alive. Without decisions you cannot see, you cannot think, you cannot feel. And you may think that anesthetics work by sending you into some deep sleep, or by blocking your receptors so that you don't feel pain, but in fact most anesthetics don't work that way. What they do is they introduce a noise into the brain so that the neurons cannot understand each other. They are confused, and you cannot make a decision. So, while you're trying to make up your mind what the doctor, the surgeon, is doing while he's hacking away at your body, he's long gone. He's at home having tea. (Laughter)\nSo, when you walk up to a door and you open it, what you compulsively have to do to perceive is to make decisions, thousands of decisions about the size of the room, the walls, the height, the objects in this room. 99 percent of what you see is not what comes in through the eyes. It is what you infer about that room. So I can say, with some certainty, \"I think, therefore I am.\" But I cannot say, \"You think, therefore you are,\" because \"you\" are within my perceptual bubble.\nNow, we can speculate and philosophize this, but we don't actually have to for the next hundred years. We can ask a very concrete question. \"Can the brain build such a perception?\" Is it capable of doing it? Does it have the substance to do it? And that's what I'm going to describe to you today.\nSo, it took the universe 11 billion years to build the brain. It had to improve it a little bit. It had to add to the frontal part, so that you would have instincts, because they had to cope on land. But the real big step was the neocortex. It's a new brain. You needed it. The mammals needed it because they had to cope with parenthood, social interactions, complex cognitive functions.\nSo, you can think of the neocortex actually as the ultimate solution today, of the universe as we know it. It's the pinnacle, it's the final product that the universe has produced. It was so successful in evolution that from mouse to man it expanded about a thousandfold in terms of the numbers of neurons, to produce this almost frightening organ, structure. And it has not stopped its evolutionary path. In fact, the neocortex in the human brain is evolving at an enormous speed.\nIf you zoom into the surface of the neocortex, you discover that it's made up of little modules, G5 processors, like in a computer. But there are about a million of them. They were so successful in evolution that what we did was to duplicate them over and over and add more and more of them to the brain until we ran out of space in the skull. And the brain started to fold in on itself, and that's why the neocortex is so highly convoluted. We're just packing in columns, so that we'd have more neocortical columns to perform more complex functions.\nSo you can think of the neocortex actually as a massive grand piano, a million-key grand piano. Each of these neocortical columns would produce a note. You stimulate it; it produces a symphony. But it's not just a symphony of perception. It's a symphony of your universe, your reality. Now, of course it takes years to learn how to master a grand piano with a million keys. That's why you have to send your kids to good schools, hopefully eventually to Oxford. But it's not only education. It's also genetics. You may be born lucky, where you know how to master your neocortical column, and you can play a fantastic symphony.\nIn fact, there is a new theory of autism called the \"intense world\" theory, which suggests that the neocortical columns are super-columns. They are highly reactive, and they are super-plastic, and so the autists are probably capable of building and learning a symphony which is unthinkable for us. But you can also understand that if you have a disease within one of these columns, the note is going to be off. The perception, the symphony that you create is going to be corrupted, and you will have symptoms of disease.\nSo, the Holy Grail for neuroscience is really to understand the design of the neocoritical column -- and it's not just for neuroscience; it's perhaps to understand perception, to understand reality, and perhaps to even also understand physical reality. So, what we did was, for the past 15 years, was to dissect out the neocortex, systematically. It's a bit like going and cataloging a piece of the rainforest. How many trees does it have? What shapes are the trees? How many of each type of tree do you have? Where are they positioned?\nBut it's a bit more than cataloging because you actually have to describe and discover all the rules of communication, the rules of connectivity, because the neurons don't just like to connect with any neuron. They choose very carefully who they connect with. It's also more than cataloging because you actually have to build three-dimensional digital models of them. And we did that for tens of thousands of neurons, built digital models of all the different types of neurons we came across. And once you have that, you can actually begin to build the neocortical column.\nAnd here we're coiling them up. But as you do this, what you see is that the branches intersect actually in millions of locations, and at each of these intersections they can form a synapse. And a synapse is a chemical location where they communicate with each other. And these synapses together form the network or the circuit of the brain. Now, the circuit, you could also think of as the fabric of the brain. And when you think of the fabric of the brain, the structure, how is it built? What is the pattern of the carpet? You realize that this poses a fundamental challenge to any theory of the brain, and especially to a theory that says that there is some reality that emerges out of this carpet, out of this particular carpet with a particular pattern.\nThe reason is because the most important design secret of the brain is diversity. Every neuron is different. It's the same in the forest. Every pine tree is different. You may have many different types of trees, but every pine tree is different. And in the brain it's the same. So there is no neuron in my brain that is the same as another, and there is no neuron in my brain that is the same as in yours. And your neurons are not going to be oriented and positioned in exactly the same way. And you may have more or less neurons. So it's very unlikely that you got the same fabric, the same circuitry.\nSo, how could we possibly create a reality that we can even understand each other? Well, we don't have to speculate. We can look at all 10 million synapses now. We can look at the fabric. And we can change neurons. We can use different neurons with different variations. We can position them in different places, orient them in different places. We can use less or more of them. And when we do that what we discovered is that the circuitry does change. But the pattern of how the circuitry is designed does not. So, the fabric of the brain, even though your brain may be smaller, bigger, it may have different types of neurons, different morphologies of neurons, we actually do share the same fabric. And we think this is species-specific, which means that that could explain why we can't communicate across species.\nSo, let's switch it on. But to do it, what you have to do is you have to make this come alive. We make it come alive with equations, a lot of mathematics. And, in fact, the equations that make neurons into electrical generators were discovered by two Cambridge Nobel Laureates. So, we have the mathematics to make neurons come alive. We also have the mathematics to describe how neurons collect information, and how they create a little lightning bolt to communicate with each other. And when they get to the synapse, what they do is they effectively, literally, shock the synapse. It's like electrical shock that releases the chemicals from these synapses.\nAnd we've got the mathematics to describe this process. So we can describe the communication between the neurons. There literally are only a handful of equations that you need to simulate the activity of the neocortex. But what you do need is a very big computer. And in fact you need one laptop to do all the calculations just for one neuron. So you need 10,000 laptops. So where do you go? You go to IBM, and you get a supercomputer, because they know how to take 10,000 laptops and put it into the size of a refrigerator. So now we have this Blue Gene supercomputer. We can load up all the neurons, each one on to its processor, and fire it up, and see what happens. Take the magic carpet for a ride.\nHere we activate it. And this gives the first glimpse of what is happening in your brain when there is a stimulation. It's the first view. Now, when you look at that the first time, you think, \"My god. How is reality coming out of that?\" But, in fact, you can start, even though we haven't trained this neocortical column to create a specific reality. But we can ask, \"Where is the rose?\" We can ask, \"Where is it inside, if we stimulate it with a picture?\" Where is it inside the neocortex? Ultimately it's got to be there if we stimulated it with it.\nSo, the way that we can look at that is to ignore the neurons, ignore the synapses, and look just at the raw electrical activity. Because that is what it's creating. It's creating electrical patterns. So when we did this, we indeed, for the first time, saw these ghost-like structures: electrical objects appearing within the neocortical column. And it's these electrical objects that are holding all the information about whatever stimulated it. And then when we zoomed into this, it's like a veritable universe.\nSo the next step is just to take these brain coordinates and to project them into perceptual space. And if you do that, you will be able to step inside the reality that is created by this machine, by this piece of the brain. So, in summary, I think that the universe may have -- it's possible -- evolved a brain to see itself, which may be a first step in becoming aware of itself. There is a lot more to do to test these theories, and to test any other theories. But I hope that you are at least partly convinced that it is not impossible to build a brain. We can do it within 10 years, and if we do succeed, we will send to TED, in 10 years, a hologram to talk to you. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Генри Маркрам строит мозг в суперкомпьютере\nTED Talk Subtitles and Transcript: Тайны устройства разума могут быть решены, и довольно скоро, говорит Генри Маркрам. Поскольку умственные заболевания, память и восприятие составлены из нейронов и электрических сигналов, он планирует обнаружить всё это с помощью суперкомпьютера, который смоделирует все 100 триллионов синапсов в мозге.\nНаша миссия – построить детальную, реалистичную компьютерную модель человеческого мозга. За последние четыре года мы показали, что концепция состоятельна на примере небольшой части мозга грызуна, и на основе этого расширяем проект на крупные масштабы, чтобы достичь уровня мозга человека.\nПочему мы это делаем? Для этого есть три важные причины. Первая. Понимание устройства человеческого мозга для нас важно, если мы намерены сосуществовать как сообщество, а это, по моему мнению, – поворотный этап для эволюции. Вторая причина – нельзя вечно продолжать экспериментировать на животных: необходимо отразить все полученные сведения и знания в работающей модели. Это как Ноев ковчег, как архив. И третья причина в том, что два миллиарда человек на планете страдают умственными расстройствами, а используемые сегодня лекарства, – в основном, эмпирические. Думаю, что нам удастся найти вполне конкретные способы излечения заболеваний.\nНо уже сейчас, на данной стадии, можно использовать модель мозга для разработки фундаментальных вопросов о способах работы мозга. Здесь, на конференции TED, я намерен впервые поделиться с вами о том, как мы разрешаем вопросы, связанные с одной теорией – а теорий существует много – с одной теорией работы мозга. Эта теория говорит, что мозг создаёт и выстраивает свой вариант вселенной, и проецирует этот вариант вселенной на всё вокруг себя, как если бы его окружал мыльный пузырь.\nКонечно, на эту тему можно философствовать веками. Но теперь впервые есть возможность взяться за эту тему с помощью компьютерного моделирования мозга, мы можем ставить весьма систематические и чёткие вопросы, чтобы разобраться, насколько эта теория верна. Так, Луна на горизонте нам кажется огромного размера по той простой причине, что наш пузырь восприятия не может растянуться на 380 тысяч километров. Его на это не хватает. А потому человек сравнивает строения, попадающие в пределы пузыря восприятия, и [на основании этого] принимает решение. Решение о том, что луна настолько велика, хотя на самом деле она не настолько велика.\nЭто демонстрирует, что решения являются опорными точками пузыря восприятия. Они позволяют нам выживать. Без принятия решений человек не может видеть, не может думать, не может чувствовать. Возможно, вы думаете, что действие анестезии состоит в том, чтобы ввести вас в глубокий сон или заблокировать ваши рецепторы, чтобы вы не чувствовали боли. Но на самом деле большинство анестетиков воздействуют иным образом. Они создают в мозгу отвлекающий шум с тем, чтобы нейроны не могли друг друга понять. А когда они в замешательстве, человек не в состоянии принять решение. Пока вы всё ещё соображаете, что там делает хирург, кромсающий ваше тело, хирург уже давно ушёл. Сидит себе дома, чай пьёт. (Смех)\nТак, когда вы приближаетесь к двери и открываете её, то для [выполнения этой операции] вы неосознанно принимаете решения, тысячи решений: о размерах комнаты, стены, предметов в комнате. 99% того, что вы видите, – это не информация, поступающая через глаза. Это ваши заключения относительно комнаты. Например, с определённой долей уверенности, можно сказать: «Я мыслю, значит, я существую». Но нельзя утверждать: «Вы мыслите, значит, вы существуете», поскольку понятие «вы» находится внутри моего пузыря восприятия.\nТема, конечно, может вызвать рассуждения и философствования, но в них не будет надобности в течение следующих ста лет. Можно поставить очень конкретный вопрос: «Может ли мозг построить такого рода восприятие?» В состоянии ли он сделать это? Располагает ли он для этого необходимым материалом? Именно об этом я собираюсь рассказать вам сегодня.\nИтак, для построения мозга вселенной понадобилось 11 миллиардов лет. Ей пришлось улучшать его маленькими шагами. Пришлось развить фронтальную часть, чтобы обеспечить нас инстинктами, потому что этого требовало выживание на суше. По-настоящему крупным шагом вперёд был неокортекс. Это – новый мозг. Он был необходим нам. Он необходим млекопитающим, чтобы они могли справиться со статусом родителя, с социальными связями, c комплексными когнитивными функциями.\nМожно считать, что неокортекс – это лучшее на сегодня решение, к которому пришла вселенная в той мере, в какой мы её понимаем. Это – вершина, конечный продукт, созданный вселенной. Он настолько успешно эволюционировал, что увеличился, от мыши к человеку, тысячекратно, если считать число нейронов. Получился этот почти устрашающий орган, вот такая структура. Путь эволюции неокортекса ещё не завершился: на самом деле, неокортекс внутри мозга человека развивается с колоссальной скоростью.\nПри рассмотрении поверхности неокортекса крупным планом можно заметить, что он состоит из маленьких модулей, типа процессоров G5, как в компьютере. Но их – около миллиона штук. Для эволюции они оказались настолько успешными, что человек их множил и множил, добавляя всё больше к своему мозгу до тех пор, пока внутри черепа уже не осталось места. Тогда мозг начал сворачиваться в складки – вот почему на неокортексе так много извилин. Мозг упаковывает колонки неокортекса с тем, чтобы иметь их побольше для выполнения более сложных функций.\nМожно представить себе неокортекс как огромный рояль с миллионами клавиш. При этом каждая из колонок неокортекса воспроизводит какую-то ноту. При стимулировании получается симфония. Но это не просто симфония восприятия. Это – симфония вашей вселенной, вашей реальности. Конечно же, требуются годы, чтобы достичь мастерства в игре на таком инструменте с миллионом клавиш. Вот почему детей надо посылать в высококлассные центры, рассчитывая в конечном итоге, скажем, на Оксфорд. Но дело не только в образовании. Большое значение имеет генетика. Кому-то повезло с рождением, или кто-то смог овладеть своими колонками неокортекса, и исполняет потрясающие симфонии.\nКстати, есть новая теория аутизма – теория «интенсивного мира» – согласно которой колонки неокортекса являются супер-колонками, Эти колонки крайне реактивны и супер-пластичны, поэтому аутисты, по-видимому, способны создавать и узнавать симфонии, непостижимые для нас. Однако ясно, что если внутри одной из колонок имеется отклонение, то одна нота диссонирует. Восприятие – та симфония, которую вы создаете – станет искаженным и обнаружатся симптомы заболевания.\nЗначит, заветной целью нейробиологии – да и не только нейробиологии – является понимание устройства колонки неокортекса; возможно, так мы поймём, что такое восприятие, реальность, и даже что такое физическая реальность. Так вот, в течение последних 15 лет мы систематически рассекали неокортекс. Это можно сравнить с составлением каталога джунглей. Сколько тут деревьев? Какова их форма? Сколько деревьев каждого типа? Где они расположены?\nОднако здесь задача выходит за рамки простого составления каталога – необходимо описать и раскрыть все правила коммуникации, правила соединения, поскольку нейроны не так просто соединяются с другими нейронами. Они тщательно выбирают, с кем соединяться. Задача выходит за рамки простого составления каталога ещё и потому, что нам надо построить трёхмерную цифровую модель нейронов. Что мы и сделали для десятков тысяч нейронов: построили цифровые модели для нейронов всех различных типов, с которыми мы имели дело. Имея такие модели, мы смогли начать строить колонку неокортекса.\nВот как мы её возводим. Но по мере этого процесса выяснилось, что пунктов пересечения ветвей – миллионы, и в каждом из этих пунктов они могут образовать синапс. Синапс – это пункт их химической взаимосвязи. Синапсы в совокупности образуют сеть, или контур мозга. Контур также можно считать структурой строения мозга. Но если речь о структуре строения мозга, то как она устроена? Каков узор на этом ковре? Выясняется, что тут скрыта глубочайшая проблема для любой теории мозга, и в особенности для такой теории, которая утверждает, что сквозь этот ковёр, через его конкретный узор, проглядывает некая реальность.\nДело в том, что наиважнейшая тайна структуры мозга – его разнообразие. Каждый нейрон отличается от других. В лесу то же самое: каждая сосна – другая. В лесу может быть много различных видов деревьев, но каждая сосна отличается от других. И в мозгу то же самое: в моём мозгу нет нейрона, идентичного другому, и нет у меня такого нейрона, идентичного какому-либо нейрону в вашем мозгу. Более того, ваши нейроны не будут ориентированы и расположены в точности одинаково. У кого-то окажется больше нейронов, у кого-то меньше. Весьма маловероятно, чтобы у вас оказалось то же строение мозга, те же контуры.\nВ таком случае, как же человеку удаётся построить такую реальность, что люди могут друг друга понимать? Что ж, заниматься домыслами нам не придётся. Сегодня мы можем изучить все 10 миллионов синапсов. Мы можем изучить строение мозга. И мы в состоянии изменить нейроны. Мы можем по-разному использовать различные нейроны: расположить их в различных местах и ориентировать их по-разному. Можем использовать большее или меньшее число нейронов. Обнаружилось, что когда человек это делает, контуры связей меняются, но узоры устройства контуров остаются те же. Значит, строение мозга, несмотря на то, что его размеры могут быть меньше или больше, несмотря на то, что он может иметь разные типы нейронов, разную морфологию нейронов, несмотря на это, у всех нас строение мозга одинаково. Мы считаем, что это – характеристика вида животного, что, возможно, объясняет невозможность общения различных видов между собой.\nСейчас мы включим эту штуку. Для этого сначала придётся её оживить, и мы оживим её с помощью уравнений и большой дозы высшей математики. Кстати, уравнения, трактующие нейроны в качестве электрических генераторов, были обнаружены двумя нобелевскими лауреатами из Кембриджа. Итак, мы располагаем математическим аппаратом, способным оживить нейроны. Мы также располагаем математическим аппаратом для описания их способа сбора информации, для описания того, как они создают маленькие искры для коммуникации друг с другом. И когда эти искорки достигают синапсов, они буквально встряхивают его. Это подобно удару электрическим током, который высвобождает из синапсов химические элементы.\nУ нас есть математическое описание процесса, значит, мы можем описать связь между нейронами. Всего лишь несколькими уравнениями можно смоделировать деятельность неокортекса. Однако для этого требуется очень мощный компьютер. Фактически, вычисление работы одного-единственного нейрона требует ресурсов одного ноутбука. Так что, потребуется 10000 ноутбуков. Где же их найти? Надо обратиться в IBM, чтобы они сделали суперкомпьютер – там знают, как разместить 10000 ноутбуков в размер обычного холодильника. Вот так мы и получили наш суперкомпьютер Blue Gene [Синий Ген]. Мы загружаем туда данные по всем нейронам, каждый на свой микропроцессор, и активизируем их, чтобы посмотреть, что происходит. Приглашаю сесть на Ковёр-Самолёт.\nВот мы его заводим. А вот первый пейзаж того, что происходит в мозгу при стимулировании. Это – первый обзор. Когда видишь такое впервые, возникает мысль: «С ума сойти! Как из этого выводится реальность?» Но, на самом деле, можно начать строить конкретную реальность, хотя мы и не обучали этому данную колонку неокортекса. Можно спросить: «Где роза?» Разумно спросить: «Где роза внутри…» – если создать стимул через картину – «…где внутри неокортекса находится роза?» Раз уж мы стимулируем его розой, то она в конечном итоге должна быть где-то внутри неокортекса.\nТак вот, для ответа на этот вопрос можно спокойно игнорировать нейроны, игнорировать синапсы и следить только за чисто электрической составляющей. Ведь нейроны порождают именно это, они порождают электрические структуры. Когда мы осуществили это, мы действительно впервые увидели призрачные структуры в качестве электрических объектов внутри колонок неокортекса. Так вот, именно эти электрические объекты содержат всю информацию о том, что составляло источник стимула. Крупным планом это выглядит как настоящая вселенная.\nЗначит, следующий шаг – спроецировать координаты мозга на пространство восприятия. Если это сделать, то можно будет войти внутрь реальности, создаваемой этим машиной, этой частью мозга. Итак, в качестве резюме скажу, что вселенная, возможно, – да, это вполне возможно – в своей эволюции создала мозг, чтобы увидеть себя. Это может быть первым шагом на пути к её самосознанию. Для проверки этой теории, да и любой другой теории, потребуется ещё многое сделать. Но я надеюсь, что вы убедились, по крайней мере, частично, что построить мозг – в пределах возможного. Мы можем добиться этого за 10 лет, и если нам это удастся, то через 10 лет мы пошлём на конференцию TED голограмму, которая сделает вам доклад. Благодарю. (Аплодисменты)"
}
] |
Henry Markram: A brain in a supercomputer
TED Talk Subtitles and Transcript: Henry Markram says the mysteries of the mind can be solved -- soon. Mental illness, memory, perception: they're made of neurons and electric signals, and he plans to find them with a supercomputer that models all the brain's 100,000,000,000,000 synapses.
Our mission is to build a detailed, realistic computer model of the human brain. And we've done, in the past four years, a proof of concept on a small part of the rodent brain, and with this proof of concept we are now scaling the project up to reach the human brain.
Why are we doing this? There are three important reasons. The first is, it's essential for us to understand the human brain if we do want to get along in society, and I think that it is a key step in evolution. The second reason is, we cannot keep doing animal experimentation forever, and we have to embody all our data and all our knowledge into a working model. It's like a Noah's Ark. It's like an archive. And the third reason is that there are two billion people on the planet that are affected by mental disorder, and the drugs that are used today are largely empirical. I think that we can come up with very concrete solutions on how to treat disorders.
Now, even at this stage, we can use the brain model to explore some fundamental questions about how the brain works. And here, at TED, for the first time, I'd like to share with you how we're addressing one theory -- there are many theories -- one theory of how the brain works. So, this theory is that the brain creates, builds, a version of the universe, and projects this version of the universe, like a bubble, all around us.
Now, this is of course a topic of philosophical debate for centuries. But, for the first time, we can actually address this, with brain simulation, and ask very systematic and rigorous questions, whether this theory could possibly be true. The reason why the moon is huge on the horizon is simply because our perceptual bubble does not stretch out 380,000 kilometers. It runs out of space. And so what we do is we compare the buildings within our perceptual bubble, and we make a decision. We make a decision it's that big, even though it's not that big.
And what that illustrates is that decisions are the key things that support our perceptual bubble. It keeps it alive. Without decisions you cannot see, you cannot think, you cannot feel. And you may think that anesthetics work by sending you into some deep sleep, or by blocking your receptors so that you don't feel pain, but in fact most anesthetics don't work that way. What they do is they introduce a noise into the brain so that the neurons cannot understand each other. They are confused, and you cannot make a decision. So, while you're trying to make up your mind what the doctor, the surgeon, is doing while he's hacking away at your body, he's long gone. He's at home having tea. (Laughter)
So, when you walk up to a door and you open it, what you compulsively have to do to perceive is to make decisions, thousands of decisions about the size of the room, the walls, the height, the objects in this room. 99 percent of what you see is not what comes in through the eyes. It is what you infer about that room. So I can say, with some certainty, "I think, therefore I am." But I cannot say, "You think, therefore you are," because "you" are within my perceptual bubble.
Now, we can speculate and philosophize this, but we don't actually have to for the next hundred years. We can ask a very concrete question. "Can the brain build such a perception?" Is it capable of doing it? Does it have the substance to do it? And that's what I'm going to describe to you today.
So, it took the universe 11 billion years to build the brain. It had to improve it a little bit. It had to add to the frontal part, so that you would have instincts, because they had to cope on land. But the real big step was the neocortex. It's a new brain. You needed it. The mammals needed it because they had to cope with parenthood, social interactions, complex cognitive functions.
So, you can think of the neocortex actually as the ultimate solution today, of the universe as we know it. It's the pinnacle, it's the final product that the universe has produced. It was so successful in evolution that from mouse to man it expanded about a thousandfold in terms of the numbers of neurons, to produce this almost frightening organ, structure. And it has not stopped its evolutionary path. In fact, the neocortex in the human brain is evolving at an enormous speed.
If you zoom into the surface of the neocortex, you discover that it's made up of little modules, G5 processors, like in a computer. But there are about a million of them. They were so successful in evolution that what we did was to duplicate them over and over and add more and more of them to the brain until we ran out of space in the skull. And the brain started to fold in on itself, and that's why the neocortex is so highly convoluted. We're just packing in columns, so that we'd have more neocortical columns to perform more complex functions.
So you can think of the neocortex actually as a massive grand piano, a million-key grand piano. Each of these neocortical columns would produce a note. You stimulate it; it produces a symphony. But it's not just a symphony of perception. It's a symphony of your universe, your reality. Now, of course it takes years to learn how to master a grand piano with a million keys. That's why you have to send your kids to good schools, hopefully eventually to Oxford. But it's not only education. It's also genetics. You may be born lucky, where you know how to master your neocortical column, and you can play a fantastic symphony.
In fact, there is a new theory of autism called the "intense world" theory, which suggests that the neocortical columns are super-columns. They are highly reactive, and they are super-plastic, and so the autists are probably capable of building and learning a symphony which is unthinkable for us. But you can also understand that if you have a disease within one of these columns, the note is going to be off. The perception, the symphony that you create is going to be corrupted, and you will have symptoms of disease.
So, the Holy Grail for neuroscience is really to understand the design of the neocoritical column -- and it's not just for neuroscience; it's perhaps to understand perception, to understand reality, and perhaps to even also understand physical reality. So, what we did was, for the past 15 years, was to dissect out the neocortex, systematically. It's a bit like going and cataloging a piece of the rainforest. How many trees does it have? What shapes are the trees? How many of each type of tree do you have? Where are they positioned?
But it's a bit more than cataloging because you actually have to describe and discover all the rules of communication, the rules of connectivity, because the neurons don't just like to connect with any neuron. They choose very carefully who they connect with. It's also more than cataloging because you actually have to build three-dimensional digital models of them. And we did that for tens of thousands of neurons, built digital models of all the different types of neurons we came across. And once you have that, you can actually begin to build the neocortical column.
And here we're coiling them up. But as you do this, what you see is that the branches intersect actually in millions of locations, and at each of these intersections they can form a synapse. And a synapse is a chemical location where they communicate with each other. And these synapses together form the network or the circuit of the brain. Now, the circuit, you could also think of as the fabric of the brain. And when you think of the fabric of the brain, the structure, how is it built? What is the pattern of the carpet? You realize that this poses a fundamental challenge to any theory of the brain, and especially to a theory that says that there is some reality that emerges out of this carpet, out of this particular carpet with a particular pattern.
The reason is because the most important design secret of the brain is diversity. Every neuron is different. It's the same in the forest. Every pine tree is different. You may have many different types of trees, but every pine tree is different. And in the brain it's the same. So there is no neuron in my brain that is the same as another, and there is no neuron in my brain that is the same as in yours. And your neurons are not going to be oriented and positioned in exactly the same way. And you may have more or less neurons. So it's very unlikely that you got the same fabric, the same circuitry.
So, how could we possibly create a reality that we can even understand each other? Well, we don't have to speculate. We can look at all 10 million synapses now. We can look at the fabric. And we can change neurons. We can use different neurons with different variations. We can position them in different places, orient them in different places. We can use less or more of them. And when we do that what we discovered is that the circuitry does change. But the pattern of how the circuitry is designed does not. So, the fabric of the brain, even though your brain may be smaller, bigger, it may have different types of neurons, different morphologies of neurons, we actually do share the same fabric. And we think this is species-specific, which means that that could explain why we can't communicate across species.
So, let's switch it on. But to do it, what you have to do is you have to make this come alive. We make it come alive with equations, a lot of mathematics. And, in fact, the equations that make neurons into electrical generators were discovered by two Cambridge Nobel Laureates. So, we have the mathematics to make neurons come alive. We also have the mathematics to describe how neurons collect information, and how they create a little lightning bolt to communicate with each other. And when they get to the synapse, what they do is they effectively, literally, shock the synapse. It's like electrical shock that releases the chemicals from these synapses.
And we've got the mathematics to describe this process. So we can describe the communication between the neurons. There literally are only a handful of equations that you need to simulate the activity of the neocortex. But what you do need is a very big computer. And in fact you need one laptop to do all the calculations just for one neuron. So you need 10,000 laptops. So where do you go? You go to IBM, and you get a supercomputer, because they know how to take 10,000 laptops and put it into the size of a refrigerator. So now we have this Blue Gene supercomputer. We can load up all the neurons, each one on to its processor, and fire it up, and see what happens. Take the magic carpet for a ride.
Here we activate it. And this gives the first glimpse of what is happening in your brain when there is a stimulation. It's the first view. Now, when you look at that the first time, you think, "My god. How is reality coming out of that?" But, in fact, you can start, even though we haven't trained this neocortical column to create a specific reality. But we can ask, "Where is the rose?" We can ask, "Where is it inside, if we stimulate it with a picture?" Where is it inside the neocortex? Ultimately it's got to be there if we stimulated it with it.
So, the way that we can look at that is to ignore the neurons, ignore the synapses, and look just at the raw electrical activity. Because that is what it's creating. It's creating electrical patterns. So when we did this, we indeed, for the first time, saw these ghost-like structures: electrical objects appearing within the neocortical column. And it's these electrical objects that are holding all the information about whatever stimulated it. And then when we zoomed into this, it's like a veritable universe.
So the next step is just to take these brain coordinates and to project them into perceptual space. And if you do that, you will be able to step inside the reality that is created by this machine, by this piece of the brain. So, in summary, I think that the universe may have -- it's possible -- evolved a brain to see itself, which may be a first step in becoming aware of itself. There is a lot more to do to test these theories, and to test any other theories. But I hope that you are at least partly convinced that it is not impossible to build a brain. We can do it within 10 years, and if we do succeed, we will send to TED, in 10 years, a hologram to talk to you. Thank you. (Applause)
|
Генри Маркрам строит мозг в суперкомпьютере
TED Talk Subtitles and Transcript: Тайны устройства разума могут быть решены, и довольно скоро, говорит Генри Маркрам. Поскольку умственные заболевания, память и восприятие составлены из нейронов и электрических сигналов, он планирует обнаружить всё это с помощью суперкомпьютера, который смоделирует все 100 триллионов синапсов в мозге.
Наша миссия – построить детальную, реалистичную компьютерную модель человеческого мозга. За последние четыре года мы показали, что концепция состоятельна на примере небольшой части мозга грызуна, и на основе этого расширяем проект на крупные масштабы, чтобы достичь уровня мозга человека.
Почему мы это делаем? Для этого есть три важные причины. Первая. Понимание устройства человеческого мозга для нас важно, если мы намерены сосуществовать как сообщество, а это, по моему мнению, – поворотный этап для эволюции. Вторая причина – нельзя вечно продолжать экспериментировать на животных: необходимо отразить все полученные сведения и знания в работающей модели. Это как Ноев ковчег, как архив. И третья причина в том, что два миллиарда человек на планете страдают умственными расстройствами, а используемые сегодня лекарства, – в основном, эмпирические. Думаю, что нам удастся найти вполне конкретные способы излечения заболеваний.
Но уже сейчас, на данной стадии, можно использовать модель мозга для разработки фундаментальных вопросов о способах работы мозга. Здесь, на конференции TED, я намерен впервые поделиться с вами о том, как мы разрешаем вопросы, связанные с одной теорией – а теорий существует много – с одной теорией работы мозга. Эта теория говорит, что мозг создаёт и выстраивает свой вариант вселенной, и проецирует этот вариант вселенной на всё вокруг себя, как если бы его окружал мыльный пузырь.
Конечно, на эту тему можно философствовать веками. Но теперь впервые есть возможность взяться за эту тему с помощью компьютерного моделирования мозга, мы можем ставить весьма систематические и чёткие вопросы, чтобы разобраться, насколько эта теория верна. Так, Луна на горизонте нам кажется огромного размера по той простой причине, что наш пузырь восприятия не может растянуться на 380 тысяч километров. Его на это не хватает. А потому человек сравнивает строения, попадающие в пределы пузыря восприятия, и [на основании этого] принимает решение. Решение о том, что луна настолько велика, хотя на самом деле она не настолько велика.
Это демонстрирует, что решения являются опорными точками пузыря восприятия. Они позволяют нам выживать. Без принятия решений человек не может видеть, не может думать, не может чувствовать. Возможно, вы думаете, что действие анестезии состоит в том, чтобы ввести вас в глубокий сон или заблокировать ваши рецепторы, чтобы вы не чувствовали боли. Но на самом деле большинство анестетиков воздействуют иным образом. Они создают в мозгу отвлекающий шум с тем, чтобы нейроны не могли друг друга понять. А когда они в замешательстве, человек не в состоянии принять решение. Пока вы всё ещё соображаете, что там делает хирург, кромсающий ваше тело, хирург уже давно ушёл. Сидит себе дома, чай пьёт. (Смех)
Так, когда вы приближаетесь к двери и открываете её, то для [выполнения этой операции] вы неосознанно принимаете решения, тысячи решений: о размерах комнаты, стены, предметов в комнате. 99% того, что вы видите, – это не информация, поступающая через глаза. Это ваши заключения относительно комнаты. Например, с определённой долей уверенности, можно сказать: «Я мыслю, значит, я существую». Но нельзя утверждать: «Вы мыслите, значит, вы существуете», поскольку понятие «вы» находится внутри моего пузыря восприятия.
Тема, конечно, может вызвать рассуждения и философствования, но в них не будет надобности в течение следующих ста лет. Можно поставить очень конкретный вопрос: «Может ли мозг построить такого рода восприятие?» В состоянии ли он сделать это? Располагает ли он для этого необходимым материалом? Именно об этом я собираюсь рассказать вам сегодня.
Итак, для построения мозга вселенной понадобилось 11 миллиардов лет. Ей пришлось улучшать его маленькими шагами. Пришлось развить фронтальную часть, чтобы обеспечить нас инстинктами, потому что этого требовало выживание на суше. По-настоящему крупным шагом вперёд был неокортекс. Это – новый мозг. Он был необходим нам. Он необходим млекопитающим, чтобы они могли справиться со статусом родителя, с социальными связями, c комплексными когнитивными функциями.
Можно считать, что неокортекс – это лучшее на сегодня решение, к которому пришла вселенная в той мере, в какой мы её понимаем. Это – вершина, конечный продукт, созданный вселенной. Он настолько успешно эволюционировал, что увеличился, от мыши к человеку, тысячекратно, если считать число нейронов. Получился этот почти устрашающий орган, вот такая структура. Путь эволюции неокортекса ещё не завершился: на самом деле, неокортекс внутри мозга человека развивается с колоссальной скоростью.
При рассмотрении поверхности неокортекса крупным планом можно заметить, что он состоит из маленьких модулей, типа процессоров G5, как в компьютере. Но их – около миллиона штук. Для эволюции они оказались настолько успешными, что человек их множил и множил, добавляя всё больше к своему мозгу до тех пор, пока внутри черепа уже не осталось места. Тогда мозг начал сворачиваться в складки – вот почему на неокортексе так много извилин. Мозг упаковывает колонки неокортекса с тем, чтобы иметь их побольше для выполнения более сложных функций.
Можно представить себе неокортекс как огромный рояль с миллионами клавиш. При этом каждая из колонок неокортекса воспроизводит какую-то ноту. При стимулировании получается симфония. Но это не просто симфония восприятия. Это – симфония вашей вселенной, вашей реальности. Конечно же, требуются годы, чтобы достичь мастерства в игре на таком инструменте с миллионом клавиш. Вот почему детей надо посылать в высококлассные центры, рассчитывая в конечном итоге, скажем, на Оксфорд. Но дело не только в образовании. Большое значение имеет генетика. Кому-то повезло с рождением, или кто-то смог овладеть своими колонками неокортекса, и исполняет потрясающие симфонии.
Кстати, есть новая теория аутизма – теория «интенсивного мира» – согласно которой колонки неокортекса являются супер-колонками, Эти колонки крайне реактивны и супер-пластичны, поэтому аутисты, по-видимому, способны создавать и узнавать симфонии, непостижимые для нас. Однако ясно, что если внутри одной из колонок имеется отклонение, то одна нота диссонирует. Восприятие – та симфония, которую вы создаете – станет искаженным и обнаружатся симптомы заболевания.
Значит, заветной целью нейробиологии – да и не только нейробиологии – является понимание устройства колонки неокортекса; возможно, так мы поймём, что такое восприятие, реальность, и даже что такое физическая реальность. Так вот, в течение последних 15 лет мы систематически рассекали неокортекс. Это можно сравнить с составлением каталога джунглей. Сколько тут деревьев? Какова их форма? Сколько деревьев каждого типа? Где они расположены?
Однако здесь задача выходит за рамки простого составления каталога – необходимо описать и раскрыть все правила коммуникации, правила соединения, поскольку нейроны не так просто соединяются с другими нейронами. Они тщательно выбирают, с кем соединяться. Задача выходит за рамки простого составления каталога ещё и потому, что нам надо построить трёхмерную цифровую модель нейронов. Что мы и сделали для десятков тысяч нейронов: построили цифровые модели для нейронов всех различных типов, с которыми мы имели дело. Имея такие модели, мы смогли начать строить колонку неокортекса.
Вот как мы её возводим. Но по мере этого процесса выяснилось, что пунктов пересечения ветвей – миллионы, и в каждом из этих пунктов они могут образовать синапс. Синапс – это пункт их химической взаимосвязи. Синапсы в совокупности образуют сеть, или контур мозга. Контур также можно считать структурой строения мозга. Но если речь о структуре строения мозга, то как она устроена? Каков узор на этом ковре? Выясняется, что тут скрыта глубочайшая проблема для любой теории мозга, и в особенности для такой теории, которая утверждает, что сквозь этот ковёр, через его конкретный узор, проглядывает некая реальность.
Дело в том, что наиважнейшая тайна структуры мозга – его разнообразие. Каждый нейрон отличается от других. В лесу то же самое: каждая сосна – другая. В лесу может быть много различных видов деревьев, но каждая сосна отличается от других. И в мозгу то же самое: в моём мозгу нет нейрона, идентичного другому, и нет у меня такого нейрона, идентичного какому-либо нейрону в вашем мозгу. Более того, ваши нейроны не будут ориентированы и расположены в точности одинаково. У кого-то окажется больше нейронов, у кого-то меньше. Весьма маловероятно, чтобы у вас оказалось то же строение мозга, те же контуры.
В таком случае, как же человеку удаётся построить такую реальность, что люди могут друг друга понимать? Что ж, заниматься домыслами нам не придётся. Сегодня мы можем изучить все 10 миллионов синапсов. Мы можем изучить строение мозга. И мы в состоянии изменить нейроны. Мы можем по-разному использовать различные нейроны: расположить их в различных местах и ориентировать их по-разному. Можем использовать большее или меньшее число нейронов. Обнаружилось, что когда человек это делает, контуры связей меняются, но узоры устройства контуров остаются те же. Значит, строение мозга, несмотря на то, что его размеры могут быть меньше или больше, несмотря на то, что он может иметь разные типы нейронов, разную морфологию нейронов, несмотря на это, у всех нас строение мозга одинаково. Мы считаем, что это – характеристика вида животного, что, возможно, объясняет невозможность общения различных видов между собой.
Сейчас мы включим эту штуку. Для этого сначала придётся её оживить, и мы оживим её с помощью уравнений и большой дозы высшей математики. Кстати, уравнения, трактующие нейроны в качестве электрических генераторов, были обнаружены двумя нобелевскими лауреатами из Кембриджа. Итак, мы располагаем математическим аппаратом, способным оживить нейроны. Мы также располагаем математическим аппаратом для описания их способа сбора информации, для описания того, как они создают маленькие искры для коммуникации друг с другом. И когда эти искорки достигают синапсов, они буквально встряхивают его. Это подобно удару электрическим током, который высвобождает из синапсов химические элементы.
У нас есть математическое описание процесса, значит, мы можем описать связь между нейронами. Всего лишь несколькими уравнениями можно смоделировать деятельность неокортекса. Однако для этого требуется очень мощный компьютер. Фактически, вычисление работы одного-единственного нейрона требует ресурсов одного ноутбука. Так что, потребуется 10000 ноутбуков. Где же их найти? Надо обратиться в IBM, чтобы они сделали суперкомпьютер – там знают, как разместить 10000 ноутбуков в размер обычного холодильника. Вот так мы и получили наш суперкомпьютер Blue Gene [Синий Ген]. Мы загружаем туда данные по всем нейронам, каждый на свой микропроцессор, и активизируем их, чтобы посмотреть, что происходит. Приглашаю сесть на Ковёр-Самолёт.
Вот мы его заводим. А вот первый пейзаж того, что происходит в мозгу при стимулировании. Это – первый обзор. Когда видишь такое впервые, возникает мысль: «С ума сойти! Как из этого выводится реальность?» Но, на самом деле, можно начать строить конкретную реальность, хотя мы и не обучали этому данную колонку неокортекса. Можно спросить: «Где роза?» Разумно спросить: «Где роза внутри…» – если создать стимул через картину – «…где внутри неокортекса находится роза?» Раз уж мы стимулируем его розой, то она в конечном итоге должна быть где-то внутри неокортекса.
Так вот, для ответа на этот вопрос можно спокойно игнорировать нейроны, игнорировать синапсы и следить только за чисто электрической составляющей. Ведь нейроны порождают именно это, они порождают электрические структуры. Когда мы осуществили это, мы действительно впервые увидели призрачные структуры в качестве электрических объектов внутри колонок неокортекса. Так вот, именно эти электрические объекты содержат всю информацию о том, что составляло источник стимула. Крупным планом это выглядит как настоящая вселенная.
Значит, следующий шаг – спроецировать координаты мозга на пространство восприятия. Если это сделать, то можно будет войти внутрь реальности, создаваемой этим машиной, этой частью мозга. Итак, в качестве резюме скажу, что вселенная, возможно, – да, это вполне возможно – в своей эволюции создала мозг, чтобы увидеть себя. Это может быть первым шагом на пути к её самосознанию. Для проверки этой теории, да и любой другой теории, потребуется ещё многое сделать. Но я надеюсь, что вы убедились, по крайней мере, частично, что построить мозг – в пределах возможного. Мы можем добиться этого за 10 лет, и если нам это удастся, то через 10 лет мы пошлём на конференцию TED голограмму, которая сделает вам доклад. Благодарю. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Christopher Ryan: Are we designed to be sexual omnivores?\nTED Talk Subtitles and Transcript: An idea permeates our modern view of relationships: that men and women have always paired off in sexually exclusive relationships. But before the dawn of agriculture, humans may actually have been quite promiscuous. Author Christopher Ryan walks us through the controversial evidence that human beings are sexual omnivores by nature, in hopes that a more nuanced understanding may put an end to discrimination, shame and the kind of unrealistic expectations that kill relationships.\nI'm going to go off script and make Chris quite nervous here by making this audience participation. All right. Are you with me? Yeah. Yeah. All right.\nSo what I'd like to do is have you raise your hand if you've ever heard a heterosexual couple having sex. Could be the neighbors, hotel room, your parents. Sorry. Okay. Pretty much everybody. Now raise your hand if the man was making more noise than the woman. I see one guy there. It doesn't count if it was you, sir. (Laughter) So his hand's down. And one woman. Okay. Sitting next to a loud guy.\nNow what does this tell us? It tells us that human beings make noise when they have sex, and it's generally the woman who makes more noise. This is known as female copulatory vocalization to the clipboard crowd. I wasn't even going to mention this, but somebody told me that Meg Ryan might be here, and she is the world's most famous female copulatory vocalizer. So I thought, got to talk about that. We'll get back to that a little bit later.\nLet me start by saying human beings are not descended from apes, despite what you may have heard. We are apes. We are more closely related to the chimp and the bonobo than the African elephant is to the Indian elephant, as Jared Diamond pointed out in one of his early books. We're more closely related to chimps and bonobos than chimps and bonobos are related to any other primate -- gorillas, orangutans, what have you. So we're extremely closely related to them, and as you'll see in terms of our behavior, we've got some relationship as well. So what I'm asking today, the question I want to explore with you today is, what kind of ape are we in terms of our sexuality? Now, since Darwin's day there's been what Cacilda and I have called the standard narrative of human sexual evolution, and you're all familiar with it, even if you haven't read this stuff. The idea is that, as part of human nature, from the beginning of our species' time, men have sort of leased women's reproductive potential by providing them with certain goods and services. Generally we're talking about meat, shelter, status, protection, things like that. And in exchange, women have offered fidelity, or at least a promise of fidelity. Now this sets men and women up in an oppositional relationship. The war between the sexes is built right into our DNA, according to this vision. Right? What Cacilda and I have argued is that no, this economic relationship, this oppositional relationship, is actually an artifact of agriculture, which only arose about 10,000 years ago at the earliest. Anatomically modern human beings have been around for about 200,000 years, so we're talking about five percent, at most, of our time as a modern, distinct species. So before agriculture, before the agricultural revolution, it's important to understand that human beings lived in hunter-gatherer groups that are characterized wherever they're found in the world by what anthropologists called fierce egalitarianism. They not only share things, they demand that things be shared: meat, shelter, protection, all these things that were supposedly being traded to women for their sexual fidelity, it turns out, are shared widely among these societies. Now I'm not saying that our ancestors were noble savages, and I'm not saying modern day hunter-gatherers are noble savages either. What I'm saying is that this is simply the best way to mitigate risk in a foraging context. And there's really no argument about this among anthropologists. All Cacilda and I have done is extend this sharing behavior to sexuality. So we've argued that human sexuality has essentially evolved, until agriculture, as a way of establishing and maintaining the complex, flexible social systems, networks, that our ancestors were very good at, and that's why our species has survived so well.\nNow, this makes some people uncomfortable, and so I always need to take a moment in these talks to say, listen, I'm saying our ancestors were promiscuous, but I'm not saying they were having sex with strangers. There were no strangers. Right? In a hunter-gatherer band, there are no strangers. You've known these people your entire life. So I'm saying, yes, there were overlapping sexual relationships, that our ancestors probably had several different sexual relationships going on at any given moment in their adult lives. But I'm not saying they were having sex with strangers. I'm not saying that they didn't love the people they were having sex with. And I'm not saying there was no pair-bonding going on. I'm just saying it wasn't sexually exclusive.\nAnd those of us who have chosen to be monogamous -- my parents, for example, have been married for 52 years monogamously, and if it wasn't monogamously, Mom and Dad, I don't want to hear about it— I'm not criticizing this and I'm not saying there's anything wrong with this. What I'm saying is that to argue that our ancestors were sexual omnivores is no more a criticism of monogamy than to argue that our ancestors were dietary omnivores is a criticism of vegetarianism. You can choose to be a vegetarian, but don't think that just because you've made that decision, bacon suddenly stops smelling good. Okay? So this is my point. (Laughter) That one took a minute to sink in, huh?\nNow, in addition to being a great genius, a wonderful man, a wonderful husband, a wonderful father, Charles Darwin was also a world-class Victorian prude. All right? He was perplexed by the sexual swellings of certain primates, including chimps and bonobos, because these sexual swellings tend to provoke many males to mate with the females. So he couldn't understand why on Earth would the female have developed this thing if all they were supposed to be doing is forming their pair bond, right? Chimps and bonobos, Darwin didn't really know this, but chimps and bonobos mate one to four times per hour with up to a dozen males per day when they have their sexual swellings. Interestingly, chimps have sexual swellings through 40 percent, roughly, of their menstrual cycle, bonobos 90 percent, and humans are among the only species on the planet where the female is available for sex throughout the menstrual cycle, whether she's menstruating, whether she's post-menopausal, whether she's already pregnant. This is vanishingly rare among mammals. So it's a very interesting aspect of human sexuality. Now, Darwin ignored the reflections of the sexual swelling in his own day, as scientists tend to do sometimes.\nSo what we're talking about is sperm competition. Now the average human ejaculate has about 300 million sperm cells, so it's already a competitive environment. The question is whether these sperm are competing against other men's sperm or just their own. There's a lot to talk about in this chart. The one thing I'll call your attention to right away is the little musical note above the female chimp and bonobo and human. That indicates female copulatory vocalization. Just look at the numbers. The average human has sex about 1,000 times per birth. If that number seems high for some of you, I assure you it seems low for others in the room. We share that ratio with chimps and bonobos. We don't share it with the other three apes, the gorilla, the orangutan and the gibbon, who are more typical of mammals, having sex only about a dozen times per birth. Humans and bonobos are the only animals that have sex face-to-face when both of them are alive. (Laughter) And you'll see that the human, chimp and bonobo all have external testicles, which in our book we equate to a special fridge you have in the garage just for beer. If you're the kind of guy who has a beer fridge in the garage, you expect a party to happen at any moment, and you need to be ready. That's what the external testicles are. They keep the sperm cells cool so you can have frequent ejaculations. I'm sorry. It's true. The human, some of you will be happy to hear, has the largest, thickest penis of any primate.\nNow, this evidence goes way beyond anatomy. It goes into anthropology as well. Historical records are full of accounts of people around the world who have sexual practices that should be impossible given what we have assumed about human sexual evolution. These women are the Mosuo from southwestern China. In their society, everyone, men and women, are completely sexually autonomous. There's no shame associated with sexual behavior. Women have hundreds of partners. It doesn't matter. Nobody cares. Nobody gossips. It's not an issue. When the woman becomes pregnant, the child is cared for by her, her sisters, and her brothers. The biological father is a nonissue. On the other side of the planet, in the Amazon, we've got many tribes which practice what anthropologists call partible paternity. These people actually believe -- and they have no contact among them, no common language or anything, so it's not an idea that spread, it's an idea that's arisen around the world -- they believe that a fetus is literally made of accumulated semen. So a woman who wants to have a child who's smart and funny and strong makes sure she has lots of sex with the smart guy, the funny guy and the strong guy, to get the essence of each of these men into the baby, and then when the child is born, these different men will come forward and acknowledge their paternity of the child. So paternity is actually sort of a team endeavor in this society. So there are all sorts of examples like this that we go through in the book.\nNow, why does this matter? Edward Wilson says we need to understand that human sexuality is first a bonding device and only secondarily procreation. I think that's true. This matters because our evolved sexuality is in direct conflict with many aspects of the modern world. The contradictions between what we're told we should feel and what we actually do feel generates a huge amount of unnecessary suffering. My hope is that a more accurate, updated understanding of human sexuality will lead us to have greater tolerance for ourselves, for each other, greater respect for unconventional relationship configurations like same-sex marriage or polyamorous unions, and that we'll finally put to rest the idea that men have some innate, instinctive right to monitor and control women's sexual behavior. (Applause) Thank you. And we'll see that it's not only gay people that have to come out of the closet. We all have closets we have to come out of. Right? And when we do come out of those closets, we'll recognize that our fight is not with each other, our fight is with an outdated, Victorian sense of human sexuality that conflates desire with property rights, generates shame and confusion in place of understanding and empathy. It's time we moved beyond Mars and Venus, because the truth is that men are from Africa and women are from Africa.\nThank you.\n(Applause)\nChris Anderson: Thank you. Christopher Ryan: Thank you.\nCA: So a question. It's so perplexing, trying to use arguments about evolutionary history to turn that into what we ought to do today. Someone could give a talk and say, look at us, we've got these really sharp teeth and muscles and a brain that's really good at throwing weapons, and if you look at lots of societies around the world, you'll see very high rates of violence. Nonviolence is a choice like vegetarianism, but it's not who you are. How is that different from the talk you gave?\nCR: Well first of all, the evidence for high levels of violence in prehistory is very debatable. But that's just an example. Certainly, you know, lots of people say to me, just because we lived a certain way in the past doesn't mean we should live that way now, and I agree with that. Everyone has to respond to the modern world. But the body does have its inherent evolved trajectories. And so you could live on McDonald's and milkshakes, but your body will rebel against that. We have appetites. I think it was Schopenhauer who said, a person can do what they want but not want what they want. And so what I'm arguing against is the shame that's associated with desires. It's the idea that if you love your husband or wife but you still are attracted to other people, there's something wrong with you, there's something wrong with your marriage, something wrong with your partner. I think a lot of families are fractured by unrealistic expectations that are based upon this false vision of human sexuality. That's what I'm trying to get at.\nCA: Thank you. Communicated powerfully. Thanks a lot.\nCR: Thank you, Chris. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Кристофер Райан: Люди — сексуально всеядны?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Идея, нитью проходящая через современный взгляд на отношения: мужчины и женщины всегда объединялись в пары подразумевающие исключительность в интимной жизни. Однако на заре эпохи земледелия люди были намного менее ограничены сексуально. Писатель Кристофер Райан приводит неоднозначные доказательства того, что люди полигамны по своей природе. Он надеется, что более тонкое понимание данного вопроса сможет положить конец дискриминации, стыду и своего рода несбыточным ожиданиям, разрушающим отношения.\nЯ пойду не по сценарию и заставлю понервничать Криса привлекая аудиторию в моё выступление. Вы со мной? Да-да, отлично.\nЯ бы хотел, чтобы подняли руки те, кто слышал, как гетеросексуальная пара занимается сексом. Может быть, соседи, постояльцы отеля, ваши родители. Прошу прощения. Хорошо. Практически все. Теперь поднимите руку, кто слышал, что мужчина издавал больше шума, чем женщина. Я вижу там одного парня. Не считается, если это были вы. (Смех) Он опустил руку. И ещё одна женщина, сидящая рядом с громким парнем.\nЧто же это говорит нам? Это говорит нам о том, что люди издают во время секса звуки, и женщины, как правило, делают это громче. Среди учёных это явление известно под названием женской копулятивной вокализацией. Я не собирался об этом упоминать, но кто-то сказал мне, что Мэг Райан может быть в зале. А ведь она самый известный в мире женский копулятивный вокализатор. Я решил, что об этом стоит сказать. Немного позже мы к этому вернёмся.\nПозвольте начать с того, что люди произошли не от обезьян, хотя вы наверняка об этом слышали. Мы и есть обезьяны. Люди ближе к шимпанзе и бонобо, чем с африканский слон к индийскому, о чём в одной из своих ранних книг упоминал Джаред Даймонд. Мы ближе к шимпанзе и бонобо, чем шимпанзе и бонобо к любым другими приматам, — гориллам, орангутангам и т.д. Мы настолько близки, что, как вы сейчас увидите, и в плане поведения, можно заметить некоторые сходства. Вопрос, который я собираюсь вам задать, и на который мы вместе ответим, следующий: К какому виду обезьян мы принадлежим с точки зрения сексуальности? Ещё со времён Дарвина берёт своё начало то, что мы с женой Касильдой назвали стандартная теория сексуальной эволюции человека. Вы все с ней знакомы, даже если не читали о ней. Идея в том, что человеческая природа такова: со времени появления нашего вида, мужчины в некотором роде «арендуют» репродуктивный потенциал женщины в обмен обеспечивая их потребности в определённых вопросах. Обычно мы имеем в виду еду, жилище, статус, защита, и всё такое. Взамен, женщины предлагали верность, или, по крайней мере, пообещали. Так мы противопоставили женщину мужчине. Согласно этой версии, война между полами заложена в нашей ДНК. Понимаете? Мы с Касильдой утверждаем, что нет, эти экономические отношения, это противостояние, на самом деле — плод эпохи земледелия, и возраст его — 10 000 лет. Максимум. Анатомически современные люди существуют около 200 000 лет, так что речь идёт о 5%, от силы, периода времени нашего существования как современный отдельный вид. Так вот, до земледелия, до аграрной революции, — важно понять, что человеческие существа люди жили группами охотников-собирателей, основная черта которых в том — где бы сейчас подобные группы ни наблюдали — что антропологи называют крайним эгалитаризмом. Они не только делились вещами, они требовали, чтобы всё было общим: еда, жильё, защита — все те вещи, которыми, вроде бы как нужно завлекать женщин в обмен на их верность — делятся поровну в таких обществах. Важно заметить — я не утверждаю, что наши предки были благородными дикарями, и не говорю, что современные охотники-собиратели — благородные дикари тоже. Я лишь утверждаю, что это просто-напросто наилучший способ распределить риск будучи собирателем. И на этот счёт никаких споров среди антропологов не возникает. Всё что мы с Касильдой предлагаем — включить сексуальность в этот список. Мы утверждаем, что сексуальность человека развивалась и эволюционировала, вплоть до аграрной революции, как способ установления и поддержания сложных, гибких общественных систем и отношений. У наших предков это отлично получалось, поэтому наш вид выживал так успешно.\nНекоторым людям неприятно слышать подобное, поэтому я всегда делаю небольшую паузу, чтобы подчеркнуть: Я утверждаю, что наши предки не были однолюбами, но я не говорю, что они вступали в соитие с незнакомцами. Ведь незнакомцев не было как понятия. Понимаете? В группе охотников и собирателей нет чужих. Они знали этих людей всю свою жизнь. Да, имели место одновременные, пересекающиеся во времени половые отношения, что наши предки вероятно совмещали несколько разных сексуальных связей, на протяжении всей взрослой жизни. Но не говорю, что они сношались с кем попало. Не говорю, что они не любили тех, с кем вступали в отношения. И это не значит, что среди этих отношений не было особенных. Только лишь говорю, что не было исключительности в половом плане.\nИ те, кто выбрал моногамные отношения — например, мои родители женаты вот уже 52 года, моногамно, а если не моногамно, мама и папа, я не хочу ничего знать — (Смех) Я не критикую и не говорю, что это неправильно. По-моему, утверждать, что наши предки были сексуально всеядны, критикует моногамию не больше, чем тот факт, что наши предки были всеядными в плане пищи, критикует вегетарианство. Вы можете выбрать вегетарианство, но не думайте, что просто от того, что вы так решили, бекон внезапно перестанет вкусно пахнуть. Ясно? Вот к чему это я. (Смех) Эта шутка доходит не сразу, не так ли?\nДалее. Кроме того, что он был великим гением, замечательным человеком, прекрасным мужем и чудесным отцом, Чарльз Дарвин, помимо всего прочего. был Викторианским ханжой мирового уровня. Он был крайне озадачен тем, что промежности некоторых приматов набухают, включая шимпанзе и бонобо, потому что набухание провоцирует сразу множество самцов на желание спариваться с самкой. Учёный не мог понять, зачем самкам такое набухание промежности, если всё, что требуется — образовать пару. Шимпанзе и бонобо — о чём Дарвин не знал — самки шимпанзе и бонобо спариваются от одного до четырёх раз в час с несколькими самцами — до дюжины, в течение дня, в период такого набухания. Интересно, что период набухания промежности у шимпанзе, составляет примерно 40% от их менструального цикла, а у самок бонобо — 90%. И только люди, единственный вид на планете, самка которых может заниматься сексом на протяжении всего менструального цикла: во время менструации, после менопаузы или же во время беременности. Среди млекопитающих подобное — крайне редко. Это очень интересный аспект человеческой сексуальности. Кстати, в своё время Дарвин игнорировал проявления таких набуханий. С учёными такое случается.\nТеперь давайте поговорим о конкуренции семени. В среднем, в эякуляте мужчины примерно 300 миллионов сперматозоидов. И так уже весьма соревновательная обстановка. Вопрос в том — соревнуются ли они с семенем других мужчин или сами с собой. Давайте подробнее остановимся на этой диаграмме. Я хочу обратить ваше внимание на одну вещь: Это маленькая музыкальная нотка, объединяющая самок шимпанзе, бонобо и человека, означает женскую копулятивную вокализацию. Взгляните на цифры. В среднем, у человека лишь один из 1000 половых актов приводит к рождению ребёнка. Одним эта цифра покажется высокой, уверяю вас, другие в зале скажут, что мало. Это соотношение объединяет нас с шимпанзе и бонобо и отличает от трёх других видов: горилл, орангутангов и гиббонов, у которых, как у типичных млекопитающих, одно рождение приходится на каждое десятое совокупление. Люди и бонобо — единственные, кто занимается сексом лицом друг к другу, если, конечно, они оба живы. (Смех) Вы видите, что яички человека, шимпанзе и бонобо располагаются снаружи, что, согласно нашей книги, похоже на специальный холодильник у вас в гараже, где вы храните только пиво. Если вы из тех, у которого в гараже пивной холодильник, значит, вы ждёте, что в любой момент может случиться вечеринка, а вам нужно быть наготове. Вот в чём смысл внешнего расположения яичек. Это сохраняет семя в прохладе, что позволяет иметь частые эякуляции. Простите, но так и есть. Некоторые из вас будут рады услышать, что у человека самый большой и толстый пенис среди приматов.\nЭтот факт выходит за рамки анатомии и переходит в границы антропологии. Исторические записи полны рассказами людей со всего мира, которые практикуют такие формы соития и межполовых отношений, которые должны быть невозможны, если оглядываться на принятые сейчас понятия о сексуальной эволюции человека. Это женщины народности Мосуо, проживающей в юго-западном Китае. В их обществе и мужчины и женщины полностью сексуально автономны. Нет никакого позора, связанного с сексуальным поведением. Женщины имеют сотни партнёров. Всем всё равно. Никто не сплетничает. Это совершенно нормально. Когда женщина беременеет, о ребёнке заботится она, её сестры и братья. Никому не интересно, кто биологический отец. На другом краю планеты, в бассейне Амазонки, многие племена практикуют то, что антропологи называют частичным отцовством. Эти люди действительно верят в то — важно понять, они не контактируют между собой, не говорят на одном языке, не имеют вообще ничего общего, эта идея не передавалась от одного племени к другому, она развилась по всему миру самостоятельно — так вот, они верили, что зародыш буквально состоит из накопленного семени. Если женщина хочет иметь умного, забавного и сильного малыша, она должна заняться сексом с умным парнем, со смешным парнем и сильным парнем, чтобы суть каждого из них перешла ребёнку. Как только малыш родится, эти разные мужчины откликнутся и признают своё отцовство. Отцовство — своего рода командная работа в таком обществе. Вы найдёте много подобных примеров на страницах нашей книги.\nТак почему же это так важно? Эдвард Уилсон говорит, что нам необходимо понять, что, прежде всего, сексуальность — способ создания связи, и только потом — средство воспроизводства. Я думаю, что это правда. Это имеет значение, потому что наша сексуальность напрямую конфликтует с другими аспектами современного мира. Противоречия между тем, что нам сказано чувствовать и тем, что мы чувствуем на самом деле, создают огромное количество ненужных страданий. Я надеюсь, что более точное, современное понимание человеческой сексуальности поможет нам быть терпимее как к себе, так и к другим людям, а также научит уважать нетрадиционные отношения, такие как однополые браки или полиаморные союзы. Наконец-то, мы положим конец идее, что мужчины обладают врождённым, свыше данным правом отслеживать и контролировать сексуальное поведение женщины. (Аплодисменты) Спасибо. Мы увидим, что не только геям нужно открывать правду о себе окружающим. У нас всех найдётся в чём признаться, понимаете? И когда мы это сделаем, мы поймём, что боремся не друг с другом, а с устаревшим, викторианским пониманием человеческой сексуальности, которое сливает воедино вожделение с правами на собственность, порождает стыд и смущение, вместо понимания и сочувствия. Пора бы забыть про Марс и Венеру, потому что правда в том, что мужчины родом из Африки и женщины тоже из Африки.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nКрис Андерсон: Спасибо. Кристофер Райан: Спасибо.\nКA: У меня возник вопрос. Ведь очень непросто, используя аргументы, апеллирующие к эволюционной истории, определить то, как нам следует вести себя сегодня. Так можно и что-нибудь наговорить вроде: «Гляньте, да у нас очень острые зубы, и мышцы, и мозг, с которыми очень неплохо получается копья метать. И если взглянуть на многие племена и общества по всему миру, то заметите очень высокий уровень насилия. Ненасилие — выбор людей, как и вегетарианство, но это не то, кто мы на самом деле». Чем это выступление отличается от вашего?\nКР: Прежде всего, свидетельства о высоком уровне насилия в доисторический период достаточно спорны. Но это всего лишь пример. Конечно, многие люди говорят мне, то, как мы жили в прошлом, не означает, что мы должны жить так в настоящем, и я согласен с ними. Каждый из нас должен соответствовать требованиям современного мира. Но только вот тело наше унаследовало определённую траекторию развития. Вы можете питаться только в McDonald's и пить молочные коктейли, но ваше тело вскоре взбунтуется. У нас есть аппетиты. Кажется, именно Шопенгауэр сказал, человек может делать то, что хочет, но не может хотеть то, что хочет. И поэтому я выступаю против того стыда, что возникает вслед за желанием. Многие думают, что если вы любите своего мужа или жену, но вас по-прежнему влечёт к другим людям, то с вами явно что-то не так, с вашим браком что-то не так и с вашим партнёром тоже что-то не так. Я думаю, что многие семьи разрушаются из-за несбыточных ожиданий, основанных на ложном понимании человеческой сексуальности. Вот что я пытаюсь до вас донести.\nКА: Спасибо. Мысль донесена отлично. Большое спасибо.\nКР: Спасибо, Крис. (Аплодисменты)"
}
] |
Christopher Ryan: Are we designed to be sexual omnivores?
TED Talk Subtitles and Transcript: An idea permeates our modern view of relationships: that men and women have always paired off in sexually exclusive relationships. But before the dawn of agriculture, humans may actually have been quite promiscuous. Author Christopher Ryan walks us through the controversial evidence that human beings are sexual omnivores by nature, in hopes that a more nuanced understanding may put an end to discrimination, shame and the kind of unrealistic expectations that kill relationships.
I'm going to go off script and make Chris quite nervous here by making this audience participation. All right. Are you with me? Yeah. Yeah. All right.
So what I'd like to do is have you raise your hand if you've ever heard a heterosexual couple having sex. Could be the neighbors, hotel room, your parents. Sorry. Okay. Pretty much everybody. Now raise your hand if the man was making more noise than the woman. I see one guy there. It doesn't count if it was you, sir. (Laughter) So his hand's down. And one woman. Okay. Sitting next to a loud guy.
Now what does this tell us? It tells us that human beings make noise when they have sex, and it's generally the woman who makes more noise. This is known as female copulatory vocalization to the clipboard crowd. I wasn't even going to mention this, but somebody told me that Meg Ryan might be here, and she is the world's most famous female copulatory vocalizer. So I thought, got to talk about that. We'll get back to that a little bit later.
Let me start by saying human beings are not descended from apes, despite what you may have heard. We are apes. We are more closely related to the chimp and the bonobo than the African elephant is to the Indian elephant, as Jared Diamond pointed out in one of his early books. We're more closely related to chimps and bonobos than chimps and bonobos are related to any other primate -- gorillas, orangutans, what have you. So we're extremely closely related to them, and as you'll see in terms of our behavior, we've got some relationship as well. So what I'm asking today, the question I want to explore with you today is, what kind of ape are we in terms of our sexuality? Now, since Darwin's day there's been what Cacilda and I have called the standard narrative of human sexual evolution, and you're all familiar with it, even if you haven't read this stuff. The idea is that, as part of human nature, from the beginning of our species' time, men have sort of leased women's reproductive potential by providing them with certain goods and services. Generally we're talking about meat, shelter, status, protection, things like that. And in exchange, women have offered fidelity, or at least a promise of fidelity. Now this sets men and women up in an oppositional relationship. The war between the sexes is built right into our DNA, according to this vision. Right? What Cacilda and I have argued is that no, this economic relationship, this oppositional relationship, is actually an artifact of agriculture, which only arose about 10,000 years ago at the earliest. Anatomically modern human beings have been around for about 200,000 years, so we're talking about five percent, at most, of our time as a modern, distinct species. So before agriculture, before the agricultural revolution, it's important to understand that human beings lived in hunter-gatherer groups that are characterized wherever they're found in the world by what anthropologists called fierce egalitarianism. They not only share things, they demand that things be shared: meat, shelter, protection, all these things that were supposedly being traded to women for their sexual fidelity, it turns out, are shared widely among these societies. Now I'm not saying that our ancestors were noble savages, and I'm not saying modern day hunter-gatherers are noble savages either. What I'm saying is that this is simply the best way to mitigate risk in a foraging context. And there's really no argument about this among anthropologists. All Cacilda and I have done is extend this sharing behavior to sexuality. So we've argued that human sexuality has essentially evolved, until agriculture, as a way of establishing and maintaining the complex, flexible social systems, networks, that our ancestors were very good at, and that's why our species has survived so well.
Now, this makes some people uncomfortable, and so I always need to take a moment in these talks to say, listen, I'm saying our ancestors were promiscuous, but I'm not saying they were having sex with strangers. There were no strangers. Right? In a hunter-gatherer band, there are no strangers. You've known these people your entire life. So I'm saying, yes, there were overlapping sexual relationships, that our ancestors probably had several different sexual relationships going on at any given moment in their adult lives. But I'm not saying they were having sex with strangers. I'm not saying that they didn't love the people they were having sex with. And I'm not saying there was no pair-bonding going on. I'm just saying it wasn't sexually exclusive.
And those of us who have chosen to be monogamous -- my parents, for example, have been married for 52 years monogamously, and if it wasn't monogamously, Mom and Dad, I don't want to hear about it— I'm not criticizing this and I'm not saying there's anything wrong with this. What I'm saying is that to argue that our ancestors were sexual omnivores is no more a criticism of monogamy than to argue that our ancestors were dietary omnivores is a criticism of vegetarianism. You can choose to be a vegetarian, but don't think that just because you've made that decision, bacon suddenly stops smelling good. Okay? So this is my point. (Laughter) That one took a minute to sink in, huh?
Now, in addition to being a great genius, a wonderful man, a wonderful husband, a wonderful father, Charles Darwin was also a world-class Victorian prude. All right? He was perplexed by the sexual swellings of certain primates, including chimps and bonobos, because these sexual swellings tend to provoke many males to mate with the females. So he couldn't understand why on Earth would the female have developed this thing if all they were supposed to be doing is forming their pair bond, right? Chimps and bonobos, Darwin didn't really know this, but chimps and bonobos mate one to four times per hour with up to a dozen males per day when they have their sexual swellings. Interestingly, chimps have sexual swellings through 40 percent, roughly, of their menstrual cycle, bonobos 90 percent, and humans are among the only species on the planet where the female is available for sex throughout the menstrual cycle, whether she's menstruating, whether she's post-menopausal, whether she's already pregnant. This is vanishingly rare among mammals. So it's a very interesting aspect of human sexuality. Now, Darwin ignored the reflections of the sexual swelling in his own day, as scientists tend to do sometimes.
So what we're talking about is sperm competition. Now the average human ejaculate has about 300 million sperm cells, so it's already a competitive environment. The question is whether these sperm are competing against other men's sperm or just their own. There's a lot to talk about in this chart. The one thing I'll call your attention to right away is the little musical note above the female chimp and bonobo and human. That indicates female copulatory vocalization. Just look at the numbers. The average human has sex about 1,000 times per birth. If that number seems high for some of you, I assure you it seems low for others in the room. We share that ratio with chimps and bonobos. We don't share it with the other three apes, the gorilla, the orangutan and the gibbon, who are more typical of mammals, having sex only about a dozen times per birth. Humans and bonobos are the only animals that have sex face-to-face when both of them are alive. (Laughter) And you'll see that the human, chimp and bonobo all have external testicles, which in our book we equate to a special fridge you have in the garage just for beer. If you're the kind of guy who has a beer fridge in the garage, you expect a party to happen at any moment, and you need to be ready. That's what the external testicles are. They keep the sperm cells cool so you can have frequent ejaculations. I'm sorry. It's true. The human, some of you will be happy to hear, has the largest, thickest penis of any primate.
Now, this evidence goes way beyond anatomy. It goes into anthropology as well. Historical records are full of accounts of people around the world who have sexual practices that should be impossible given what we have assumed about human sexual evolution. These women are the Mosuo from southwestern China. In their society, everyone, men and women, are completely sexually autonomous. There's no shame associated with sexual behavior. Women have hundreds of partners. It doesn't matter. Nobody cares. Nobody gossips. It's not an issue. When the woman becomes pregnant, the child is cared for by her, her sisters, and her brothers. The biological father is a nonissue. On the other side of the planet, in the Amazon, we've got many tribes which practice what anthropologists call partible paternity. These people actually believe -- and they have no contact among them, no common language or anything, so it's not an idea that spread, it's an idea that's arisen around the world -- they believe that a fetus is literally made of accumulated semen. So a woman who wants to have a child who's smart and funny and strong makes sure she has lots of sex with the smart guy, the funny guy and the strong guy, to get the essence of each of these men into the baby, and then when the child is born, these different men will come forward and acknowledge their paternity of the child. So paternity is actually sort of a team endeavor in this society. So there are all sorts of examples like this that we go through in the book.
Now, why does this matter? Edward Wilson says we need to understand that human sexuality is first a bonding device and only secondarily procreation. I think that's true. This matters because our evolved sexuality is in direct conflict with many aspects of the modern world. The contradictions between what we're told we should feel and what we actually do feel generates a huge amount of unnecessary suffering. My hope is that a more accurate, updated understanding of human sexuality will lead us to have greater tolerance for ourselves, for each other, greater respect for unconventional relationship configurations like same-sex marriage or polyamorous unions, and that we'll finally put to rest the idea that men have some innate, instinctive right to monitor and control women's sexual behavior. (Applause) Thank you. And we'll see that it's not only gay people that have to come out of the closet. We all have closets we have to come out of. Right? And when we do come out of those closets, we'll recognize that our fight is not with each other, our fight is with an outdated, Victorian sense of human sexuality that conflates desire with property rights, generates shame and confusion in place of understanding and empathy. It's time we moved beyond Mars and Venus, because the truth is that men are from Africa and women are from Africa.
Thank you.
(Applause)
Chris Anderson: Thank you. Christopher Ryan: Thank you.
CA: So a question. It's so perplexing, trying to use arguments about evolutionary history to turn that into what we ought to do today. Someone could give a talk and say, look at us, we've got these really sharp teeth and muscles and a brain that's really good at throwing weapons, and if you look at lots of societies around the world, you'll see very high rates of violence. Nonviolence is a choice like vegetarianism, but it's not who you are. How is that different from the talk you gave?
CR: Well first of all, the evidence for high levels of violence in prehistory is very debatable. But that's just an example. Certainly, you know, lots of people say to me, just because we lived a certain way in the past doesn't mean we should live that way now, and I agree with that. Everyone has to respond to the modern world. But the body does have its inherent evolved trajectories. And so you could live on McDonald's and milkshakes, but your body will rebel against that. We have appetites. I think it was Schopenhauer who said, a person can do what they want but not want what they want. And so what I'm arguing against is the shame that's associated with desires. It's the idea that if you love your husband or wife but you still are attracted to other people, there's something wrong with you, there's something wrong with your marriage, something wrong with your partner. I think a lot of families are fractured by unrealistic expectations that are based upon this false vision of human sexuality. That's what I'm trying to get at.
CA: Thank you. Communicated powerfully. Thanks a lot.
CR: Thank you, Chris. (Applause)
|
Кристофер Райан: Люди — сексуально всеядны?
TED Talk Subtitles and Transcript: Идея, нитью проходящая через современный взгляд на отношения: мужчины и женщины всегда объединялись в пары подразумевающие исключительность в интимной жизни. Однако на заре эпохи земледелия люди были намного менее ограничены сексуально. Писатель Кристофер Райан приводит неоднозначные доказательства того, что люди полигамны по своей природе. Он надеется, что более тонкое понимание данного вопроса сможет положить конец дискриминации, стыду и своего рода несбыточным ожиданиям, разрушающим отношения.
Я пойду не по сценарию и заставлю понервничать Криса привлекая аудиторию в моё выступление. Вы со мной? Да-да, отлично.
Я бы хотел, чтобы подняли руки те, кто слышал, как гетеросексуальная пара занимается сексом. Может быть, соседи, постояльцы отеля, ваши родители. Прошу прощения. Хорошо. Практически все. Теперь поднимите руку, кто слышал, что мужчина издавал больше шума, чем женщина. Я вижу там одного парня. Не считается, если это были вы. (Смех) Он опустил руку. И ещё одна женщина, сидящая рядом с громким парнем.
Что же это говорит нам? Это говорит нам о том, что люди издают во время секса звуки, и женщины, как правило, делают это громче. Среди учёных это явление известно под названием женской копулятивной вокализацией. Я не собирался об этом упоминать, но кто-то сказал мне, что Мэг Райан может быть в зале. А ведь она самый известный в мире женский копулятивный вокализатор. Я решил, что об этом стоит сказать. Немного позже мы к этому вернёмся.
Позвольте начать с того, что люди произошли не от обезьян, хотя вы наверняка об этом слышали. Мы и есть обезьяны. Люди ближе к шимпанзе и бонобо, чем с африканский слон к индийскому, о чём в одной из своих ранних книг упоминал Джаред Даймонд. Мы ближе к шимпанзе и бонобо, чем шимпанзе и бонобо к любым другими приматам, — гориллам, орангутангам и т.д. Мы настолько близки, что, как вы сейчас увидите, и в плане поведения, можно заметить некоторые сходства. Вопрос, который я собираюсь вам задать, и на который мы вместе ответим, следующий: К какому виду обезьян мы принадлежим с точки зрения сексуальности? Ещё со времён Дарвина берёт своё начало то, что мы с женой Касильдой назвали стандартная теория сексуальной эволюции человека. Вы все с ней знакомы, даже если не читали о ней. Идея в том, что человеческая природа такова: со времени появления нашего вида, мужчины в некотором роде «арендуют» репродуктивный потенциал женщины в обмен обеспечивая их потребности в определённых вопросах. Обычно мы имеем в виду еду, жилище, статус, защита, и всё такое. Взамен, женщины предлагали верность, или, по крайней мере, пообещали. Так мы противопоставили женщину мужчине. Согласно этой версии, война между полами заложена в нашей ДНК. Понимаете? Мы с Касильдой утверждаем, что нет, эти экономические отношения, это противостояние, на самом деле — плод эпохи земледелия, и возраст его — 10 000 лет. Максимум. Анатомически современные люди существуют около 200 000 лет, так что речь идёт о 5%, от силы, периода времени нашего существования как современный отдельный вид. Так вот, до земледелия, до аграрной революции, — важно понять, что человеческие существа люди жили группами охотников-собирателей, основная черта которых в том — где бы сейчас подобные группы ни наблюдали — что антропологи называют крайним эгалитаризмом. Они не только делились вещами, они требовали, чтобы всё было общим: еда, жильё, защита — все те вещи, которыми, вроде бы как нужно завлекать женщин в обмен на их верность — делятся поровну в таких обществах. Важно заметить — я не утверждаю, что наши предки были благородными дикарями, и не говорю, что современные охотники-собиратели — благородные дикари тоже. Я лишь утверждаю, что это просто-напросто наилучший способ распределить риск будучи собирателем. И на этот счёт никаких споров среди антропологов не возникает. Всё что мы с Касильдой предлагаем — включить сексуальность в этот список. Мы утверждаем, что сексуальность человека развивалась и эволюционировала, вплоть до аграрной революции, как способ установления и поддержания сложных, гибких общественных систем и отношений. У наших предков это отлично получалось, поэтому наш вид выживал так успешно.
Некоторым людям неприятно слышать подобное, поэтому я всегда делаю небольшую паузу, чтобы подчеркнуть: Я утверждаю, что наши предки не были однолюбами, но я не говорю, что они вступали в соитие с незнакомцами. Ведь незнакомцев не было как понятия. Понимаете? В группе охотников и собирателей нет чужих. Они знали этих людей всю свою жизнь. Да, имели место одновременные, пересекающиеся во времени половые отношения, что наши предки вероятно совмещали несколько разных сексуальных связей, на протяжении всей взрослой жизни. Но не говорю, что они сношались с кем попало. Не говорю, что они не любили тех, с кем вступали в отношения. И это не значит, что среди этих отношений не было особенных. Только лишь говорю, что не было исключительности в половом плане.
И те, кто выбрал моногамные отношения — например, мои родители женаты вот уже 52 года, моногамно, а если не моногамно, мама и папа, я не хочу ничего знать — (Смех) Я не критикую и не говорю, что это неправильно. По-моему, утверждать, что наши предки были сексуально всеядны, критикует моногамию не больше, чем тот факт, что наши предки были всеядными в плане пищи, критикует вегетарианство. Вы можете выбрать вегетарианство, но не думайте, что просто от того, что вы так решили, бекон внезапно перестанет вкусно пахнуть. Ясно? Вот к чему это я. (Смех) Эта шутка доходит не сразу, не так ли?
Далее. Кроме того, что он был великим гением, замечательным человеком, прекрасным мужем и чудесным отцом, Чарльз Дарвин, помимо всего прочего. был Викторианским ханжой мирового уровня. Он был крайне озадачен тем, что промежности некоторых приматов набухают, включая шимпанзе и бонобо, потому что набухание провоцирует сразу множество самцов на желание спариваться с самкой. Учёный не мог понять, зачем самкам такое набухание промежности, если всё, что требуется — образовать пару. Шимпанзе и бонобо — о чём Дарвин не знал — самки шимпанзе и бонобо спариваются от одного до четырёх раз в час с несколькими самцами — до дюжины, в течение дня, в период такого набухания. Интересно, что период набухания промежности у шимпанзе, составляет примерно 40% от их менструального цикла, а у самок бонобо — 90%. И только люди, единственный вид на планете, самка которых может заниматься сексом на протяжении всего менструального цикла: во время менструации, после менопаузы или же во время беременности. Среди млекопитающих подобное — крайне редко. Это очень интересный аспект человеческой сексуальности. Кстати, в своё время Дарвин игнорировал проявления таких набуханий. С учёными такое случается.
Теперь давайте поговорим о конкуренции семени. В среднем, в эякуляте мужчины примерно 300 миллионов сперматозоидов. И так уже весьма соревновательная обстановка. Вопрос в том — соревнуются ли они с семенем других мужчин или сами с собой. Давайте подробнее остановимся на этой диаграмме. Я хочу обратить ваше внимание на одну вещь: Это маленькая музыкальная нотка, объединяющая самок шимпанзе, бонобо и человека, означает женскую копулятивную вокализацию. Взгляните на цифры. В среднем, у человека лишь один из 1000 половых актов приводит к рождению ребёнка. Одним эта цифра покажется высокой, уверяю вас, другие в зале скажут, что мало. Это соотношение объединяет нас с шимпанзе и бонобо и отличает от трёх других видов: горилл, орангутангов и гиббонов, у которых, как у типичных млекопитающих, одно рождение приходится на каждое десятое совокупление. Люди и бонобо — единственные, кто занимается сексом лицом друг к другу, если, конечно, они оба живы. (Смех) Вы видите, что яички человека, шимпанзе и бонобо располагаются снаружи, что, согласно нашей книги, похоже на специальный холодильник у вас в гараже, где вы храните только пиво. Если вы из тех, у которого в гараже пивной холодильник, значит, вы ждёте, что в любой момент может случиться вечеринка, а вам нужно быть наготове. Вот в чём смысл внешнего расположения яичек. Это сохраняет семя в прохладе, что позволяет иметь частые эякуляции. Простите, но так и есть. Некоторые из вас будут рады услышать, что у человека самый большой и толстый пенис среди приматов.
Этот факт выходит за рамки анатомии и переходит в границы антропологии. Исторические записи полны рассказами людей со всего мира, которые практикуют такие формы соития и межполовых отношений, которые должны быть невозможны, если оглядываться на принятые сейчас понятия о сексуальной эволюции человека. Это женщины народности Мосуо, проживающей в юго-западном Китае. В их обществе и мужчины и женщины полностью сексуально автономны. Нет никакого позора, связанного с сексуальным поведением. Женщины имеют сотни партнёров. Всем всё равно. Никто не сплетничает. Это совершенно нормально. Когда женщина беременеет, о ребёнке заботится она, её сестры и братья. Никому не интересно, кто биологический отец. На другом краю планеты, в бассейне Амазонки, многие племена практикуют то, что антропологи называют частичным отцовством. Эти люди действительно верят в то — важно понять, они не контактируют между собой, не говорят на одном языке, не имеют вообще ничего общего, эта идея не передавалась от одного племени к другому, она развилась по всему миру самостоятельно — так вот, они верили, что зародыш буквально состоит из накопленного семени. Если женщина хочет иметь умного, забавного и сильного малыша, она должна заняться сексом с умным парнем, со смешным парнем и сильным парнем, чтобы суть каждого из них перешла ребёнку. Как только малыш родится, эти разные мужчины откликнутся и признают своё отцовство. Отцовство — своего рода командная работа в таком обществе. Вы найдёте много подобных примеров на страницах нашей книги.
Так почему же это так важно? Эдвард Уилсон говорит, что нам необходимо понять, что, прежде всего, сексуальность — способ создания связи, и только потом — средство воспроизводства. Я думаю, что это правда. Это имеет значение, потому что наша сексуальность напрямую конфликтует с другими аспектами современного мира. Противоречия между тем, что нам сказано чувствовать и тем, что мы чувствуем на самом деле, создают огромное количество ненужных страданий. Я надеюсь, что более точное, современное понимание человеческой сексуальности поможет нам быть терпимее как к себе, так и к другим людям, а также научит уважать нетрадиционные отношения, такие как однополые браки или полиаморные союзы. Наконец-то, мы положим конец идее, что мужчины обладают врождённым, свыше данным правом отслеживать и контролировать сексуальное поведение женщины. (Аплодисменты) Спасибо. Мы увидим, что не только геям нужно открывать правду о себе окружающим. У нас всех найдётся в чём признаться, понимаете? И когда мы это сделаем, мы поймём, что боремся не друг с другом, а с устаревшим, викторианским пониманием человеческой сексуальности, которое сливает воедино вожделение с правами на собственность, порождает стыд и смущение, вместо понимания и сочувствия. Пора бы забыть про Марс и Венеру, потому что правда в том, что мужчины родом из Африки и женщины тоже из Африки.
Спасибо.
(Аплодисменты)
Крис Андерсон: Спасибо. Кристофер Райан: Спасибо.
КA: У меня возник вопрос. Ведь очень непросто, используя аргументы, апеллирующие к эволюционной истории, определить то, как нам следует вести себя сегодня. Так можно и что-нибудь наговорить вроде: «Гляньте, да у нас очень острые зубы, и мышцы, и мозг, с которыми очень неплохо получается копья метать. И если взглянуть на многие племена и общества по всему миру, то заметите очень высокий уровень насилия. Ненасилие — выбор людей, как и вегетарианство, но это не то, кто мы на самом деле». Чем это выступление отличается от вашего?
КР: Прежде всего, свидетельства о высоком уровне насилия в доисторический период достаточно спорны. Но это всего лишь пример. Конечно, многие люди говорят мне, то, как мы жили в прошлом, не означает, что мы должны жить так в настоящем, и я согласен с ними. Каждый из нас должен соответствовать требованиям современного мира. Но только вот тело наше унаследовало определённую траекторию развития. Вы можете питаться только в McDonald's и пить молочные коктейли, но ваше тело вскоре взбунтуется. У нас есть аппетиты. Кажется, именно Шопенгауэр сказал, человек может делать то, что хочет, но не может хотеть то, что хочет. И поэтому я выступаю против того стыда, что возникает вслед за желанием. Многие думают, что если вы любите своего мужа или жену, но вас по-прежнему влечёт к другим людям, то с вами явно что-то не так, с вашим браком что-то не так и с вашим партнёром тоже что-то не так. Я думаю, что многие семьи разрушаются из-за несбыточных ожиданий, основанных на ложном понимании человеческой сексуальности. Вот что я пытаюсь до вас донести.
КА: Спасибо. Мысль донесена отлично. Большое спасибо.
КР: Спасибо, Крис. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Bunker Roy: Learning from a barefoot movement\nTED Talk Subtitles and Transcript: In Rajasthan, India, an extraordinary school teaches rural women and men -- many of them illiterate -- to become solar engineers, artisans, dentists and doctors in their own villages. It's called the Barefoot College, and its founder, Bunker Roy, explains how it works.\nI'd like to take you to another world. And I'd like to share a 45 year-old love story with the poor, living on less than one dollar a day. I went to a very elitist, snobbish, expensive education in India, and that almost destroyed me. I was all set to be a diplomat, teacher, doctor -- all laid out. Then, I don't look it, but I was the Indian national squash champion for three years. (Laughter) The whole world was laid out for me. Everything was at my feet. I could do nothing wrong. And then I thought out of curiosity I'd like to go and live and work and just see what a village is like.\nSo in 1965, I went to what was called the worst Bihar famine in India, and I saw starvation, death, people dying of hunger, for the first time. It changed my life. I came back home, told my mother, \"I'd like to live and work in a village.\" Mother went into a coma. (Laughter) \"What is this? The whole world is laid out for you, the best jobs are laid out for you, and you want to go and work in a village? I mean, is there something wrong with you?\" I said, \"No, I've got the best eduction. It made me think. And I wanted to give something back in my own way.\" \"What do you want to do in a village? No job, no money, no security, no prospect.\" I said, \"I want to live and dig wells for five years.\" \"Dig wells for five years? You went to the most expensive school and college in India, and you want to dig wells for five years?\" She didn't speak to me for a very long time, because she thought I'd let my family down.\nBut then, I was exposed to the most extraordinary knowledge and skills that very poor people have, which are never brought into the mainstream -- which is never identified, respected, applied on a large scale. And I thought I'd start a Barefoot College -- college only for the poor. What the poor thought was important would be reflected in the college. I went to this village for the first time. Elders came to me and said, \"Are you running from the police?\" I said, \"No.\" (Laughter) \"You failed in your exam?\" I said, \"No.\" \"You didn't get a government job?\" I said, \"No.\" \"What are you doing here? Why are you here? The education system in India makes you look at Paris and New Delhi and Zurich; what are you doing in this village? Is there something wrong with you you're not telling us?\" I said, \"No, I want to actually start a college only for the poor. What the poor thought was important would be reflected in the college.\"\nSo the elders gave me some very sound and profound advice. They said, \"Please, don't bring anyone with a degree and qualification into your college.\" So it's the only college in India where, if you should have a Ph.D. or a Master's, you are disqualified to come. You have to be a cop-out or a wash-out or a dropout to come to our college. You have to work with your hands. You have to have a dignity of labor. You have to show that you have a skill that you can offer to the community and provide a service to the community. So we started the Barefoot College, and we redefined professionalism.\nWho is a professional? A professional is someone who has a combination of competence, confidence and belief. A water diviner is a professional. A traditional midwife is a professional. A traditional bone setter is a professional. These are professionals all over the world. You find them in any inaccessible village around the world. And we thought that these people should come into the mainstream and show that the knowledge and skills that they have is universal. It needs to be used, needs to be applied, needs to be shown to the world outside -- that these knowledge and skills are relevant even today.\nSo the college works following the lifestyle and workstyle of Mahatma Gandhi. You eat on the floor, you sleep on the floor, you work on the floor. There are no contracts, no written contracts. You can stay with me for 20 years, go tomorrow. And no one can get more than $100 a month. You come for the money, you don't come to Barefoot College. You come for the work and the challenge, you'll come to the Barefoot College. That is where we want you to try crazy ideas. Whatever idea you have, come and try it. It doesn't matter if you fail. Battered, bruised, you start again. It's the only college where the teacher is the learner and the learner is the teacher. And it's the only college where we don't give a certificate. You are certified by the community you serve. You don't need a paper to hang on the wall to show that you are an engineer.\nSo when I said that, they said, \"Well show us what is possible. What are you doing? This is all mumbo-jumbo if you can't show it on the ground.\" So we built the first Barefoot College in 1986. It was built by 12 Barefoot architects who can't read and write, built on $1.50 a sq. ft. 150 people lived there, worked there. They got the Aga Khan Award for Architecture in 2002. But then they suspected, they thought there was an architect behind it. I said, \"Yes, they made the blueprints, but the Barefoot architects actually constructed the college.\" We are the only ones who actually returned the award for $50,000, because they didn't believe us, and we thought that they were actually casting aspersions on the Barefoot architects of Tilonia.\nI asked a forester -- high-powered, paper-qualified expert -- I said, \"What can you build in this place?\" He had one look at the soil and said, \"Forget it. No way. Not even worth it. No water, rocky soil.\" I was in a bit of a spot. And I said, \"Okay, I'll go to the old man in village and say, 'What should I grow in this spot?'\" He looked quietly at me and said, \"You build this, you build this, you put this, and it'll work.\" This is what it looks like today.\nWent to the roof, and all the women said, \"Clear out. The men should clear out because we don't want to share this technology with the men. This is waterproofing the roof.\" (Laughter) It is a bit of jaggery, a bit of urens and a bit of other things I don't know. But it actually doesn't leak. Since 1986, it hasn't leaked. This technology, the women will not share with the men.\n(Laughter)\nIt's the only college which is fully solar-electrified. All the power comes from the sun. 45 kilowatts of panels on the roof. And everything works off the sun for the next 25 years. So long as the sun shines, we'll have no problem with power. But the beauty is that is was installed by a priest, a Hindu priest, who's only done eight years of primary schooling -- never been to school, never been to college. He knows more about solar than anyone I know anywhere in the world guaranteed.\nFood, if you come to the Barefoot College, is solar cooked. But the people who fabricated that solar cooker are women, illiterate women, who actually fabricate the most sophisticated solar cooker. It's a parabolic Scheffler solar cooker. Unfortunately, they're almost half German, they're so precise. (Laughter) You'll never find Indian women so precise. Absolutely to the last inch, they can make that cooker. And we have 60 meals twice a day of solar cooking.\nWe have a dentist -- she's a grandmother, illiterate, who's a dentist. She actually looks after the teeth of 7,000 children. Barefoot technology: this was 1986 -- no engineer, no architect thought of it -- but we are collecting rainwater from the roofs. Very little water is wasted. All the roofs are connected underground to a 400,000 liter tank, and no water is wasted. If we have four years of drought, we still have water on the campus, because we collect rainwater.\n60 percent of children don't go to school, because they have to look after animals -- sheep, goats -- domestic chores. So we thought of starting a school at night for the children. Because the night schools of Tilonia, over 75,000 children have gone through these night schools. Because it's for the convenience of the child; it's not for the convenience of the teacher. And what do we teach in these schools? Democracy, citizenship, how you should measure your land, what you should do if you're arrested, what you should do if your animal is sick. This is what we teach in the night schools. But all the schools are solar-lit.\nEvery five years we have an election. Between six to 14 year-old children participate in a democratic process, and they elect a prime minister. The prime minister is 12 years old. She looks after 20 goats in the morning, but she's prime minister in the evening. She has a cabinet, a minister of education, a minister for energy, a minister for health. And they actually monitor and supervise 150 schools for 7,000 children. She got the World's Children's Prize five years ago, and she went to Sweden. First time ever going out of her village. Never seen Sweden. Wasn't dazzled at all by what was happening. And the Queen of Sweden, who's there, turned to me and said, \"Can you ask this child where she got her confidence from? She's only 12 years old, and she's not dazzled by anything.\" And the girl, who's on her left, turned to me and looked at the queen straight in the eye and said, \"Please tell her I'm the prime minister.\"\n(Laughter)\n(Applause)\nWhere the percentage of illiteracy is very high, we use puppetry. Puppets is the way we communicate. You have Jokhim Chacha who is 300 years old. He is my psychoanalyst. He is my teacher. He's my doctor. He's my lawyer. He's my donor. He actually raises money, solves my disputes. He solves my problems in the village. If there's tension in the village, if attendance at the schools goes down and there's a friction between the teacher and the parent, the puppet calls the teacher and the parent in front of the whole village and says, \"Shake hands. The attendance must not drop.\" These puppets are made out of recycled World Bank reports.\n(Laughter)\n(Applause)\nSo this decentralized, demystified approach of solar-electrifying villages, we've covered all over India from Ladakh up to Bhutan -- all solar-electrified villages by people who have been trained. And we went to Ladakh, and we asked this woman -- this, at minus 40, you have to come out of the roof, because there's no place, it was all snowed up on both sides -- and we asked this woman, \"What was the benefit you had from solar electricity?\" And she thought for a minute and said, \"It's the first time I can see my husband's face in winter.\"\n(Laughter)\nWent to Afghanistan. One lesson we learned in India was men are untrainable. (Laughter) Men are restless, men are ambitious, men are compulsively mobile, and they all want a certificate. (Laughter) All across the globe, you have this tendency of men wanting a certificate. Why? Because they want to leave the village and go to a city, looking for a job. So we came up with a great solution: train grandmothers. What's the best way of communicating in the world today? Television? No. Telegraph? No. Telephone? No. Tell a woman.\n(Laughter)\n(Applause)\nSo we went to Afghanistan for the first time, and we picked three women and said, \"We want to take them to India.\" They said, \"Impossible. They don't even go out of their rooms, and you want to take them to India.\" I said, \"I'll make a concession. I'll take the husbands along as well.\" So I took the husbands along. Of course, the women were much more intelligent than the men. In six months, how do we train these women? Sign language. You don't choose the written word. You don't choose the spoken word. You use sign language. And in six months they can become solar engineers. They go back and solar-electrify their own village.\nThis woman went back and solar-electrified the first village, set up a workshop -- the first village ever to be solar-electrified in Afghanistan [was] by the three women. This woman is an extraordinary grandmother. 55 years old, and she's solar-electrified 200 houses for me in Afghanistan. And they haven't collapsed. She actually went and spoke to an engineering department in Afghanistan and told the head of the department the difference between AC and DC. He didn't know. Those three women have trained 27 more women and solar-electrified 100 villages in Afghanistan.\nWe went to Africa, and we did the same thing. All these women sitting at one table from eight, nine countries, all chatting to each other, not understanding a word, because they're all speaking a different language. But their body language is great. They're speaking to each other and actually becoming solar engineers. I went to Sierra Leone, and there was this minister driving down in the dead of night -- comes across this village. Comes back, goes into the village, says, \"Well what's the story?\" They said, \"These two grandmothers ... \" \"Grandmothers?\" The minister couldn't believe what was happening. \"Where did they go?\" \"Went to India and back.\" Went straight to the president. He said, \"Do you know there's a solar-electrified village in Sierra Leone?\" He said, \"No.\" Half the cabinet went to see the grandmothers the next day. \"What's the story.\" So he summoned me and said, \"Can you train me 150 grandmothers?\" I said, \"I can't, Mr. President. But they will. The grandmothers will.\" So he built me the first Barefoot training center in Sierra Leone. And 150 grandmothers have been trained in Sierra Leone.\nGambia: we went to select a grandmother in Gambia. Went to this village. I knew which woman I would like to take. The community got together and said, \"Take these two women.\" I said, \"No, I want to take this woman.\" They said, \"Why? She doesn't know the language. You don't know her.\" I said, \"I like the body language. I like the way she speaks.\" \"Difficult husband; not possible.\" Called the husband, the husband came, swaggering, politician, mobile in his hand. \"Not possible.\" \"Why not?\" \"The woman, look how beautiful she is.\" I said, \"Yeah, she is very beautiful.\" \"What happens if she runs off with an Indian man?\" That was his biggest fear. I said, \"She'll be happy. She'll ring you up on the mobile.\" She went like a grandmother and came back like a tiger. She walked out of the plane and spoke to the whole press as if she was a veteran. She handled the national press, and she was a star. And when I went back six months later, I said, \"Where's your husband?\" \"Oh, somewhere. It doesn't matter.\" (Laughter) Success story.\n(Laughter)\n(Applause)\nI'll just wind up by saying that I think you don't have to look for solutions outside. Look for solutions within. And listen to people. They have the solutions in front of you. They're all over the world. Don't even worry. Don't listen to the World Bank, listen to the people on the ground. They have all the solutions in the world.\nI'll end with a quotation by Mahatma Gandhi. \"First they ignore you, then they laugh at you, then they fight you, and then you win.\"\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Бункер Рой: Уроки босоногого движения\nTED Talk Subtitles and Transcript: В Раджастане, Индия, есть необычная школа, где учат сельских женщин и мужчин (многие из которых неграмотные) становиться инженерами в области солнечной энергетики, ремесленниками, стоматологами и докторами в их собственных деревнях. Она называется Босоногий Колледж, и её основатель, Бункер Рой, объясняет, как это работает.\nЯ хотел бы показать вам другой мир. И хотел бы поделиться 45-летней историей любви к бедным, живущими менее чем на один доллар в день. Я получил очень элитарное, снобистское, дорогое образование в Индии, и это почти разрушило меня. Я мог стать кем угодно — дипломатом, учителем, врачом — всё предопределено. Тогда это мне не было важно, но я был национальным чемпионом Индии по сквошу на протяжении трёх лет. (Смех) Весь мир лежал передо мной. Всё было у моих ног. Я не мог сделать ничего плохого. И тогда из любопытства я подумал: я бы хотел пожить и поработать и просто посмотреть, что такое деревня.\nТак что в 1965-м я отправился в голодный штат Бихар, считавшийся худшим в Индии, и я увидел голод, смерть, людей умирающих от голода, впервые в моей жизни. Это изменило мою жизнь. Я вернулся домой, сказал моей матери: «Я хотел бы жить и работать в деревне». Мать впала в кому. (Смех) «В чём дело? Весь мир открыт перед тобою, лучшая работа доступна тебе, а ты хочешь работать в деревне? Я имею в виду, что-то с тобой не так?» Я сказал: «Нет, я получил лучшее образование. Это заставило меня думать. Я хотел бы что-то дать взамен сам». «Чем ты хочешь заняться в деревне? Без работы, без денег, без социального обеспечения, без перспектив». Я сказал: «Я хочу жить и копать колодцы пять лет». «Копать колодцы пять лет? Ты учился в самой дорогой школе и колледже Индии и ты хочешь пять лет копать колодцы?» Она не разговорила со мной очень долго, потому как она решила, что я подвел свою семью.\nНо тогда я познал самые необычные знания и навыки, которыми обладают очень бедные люди, которым никогда не обучают в рамках общего образования, которые никогда не признавались, не пользовались уважением и не имели широкого распространения. Я решил открыть Босоногий колледж — колледж только для бедных. То, что было важно для бедных нашло своё отражение в колледже. Я поехал в эту деревню в первый раз. Старейшины пришли ко мне и спросили: «Ты прячешься от полиции?» Я ответил: «Нет». (Смех) «Ты провалил экзамены?» Я ответил: «Нет». «Ты не получил государственную работу?» Я ответил: «Нет». «Что ты делаешь здесь? Почему ты здесь? Система образования в Индии открывает тебе возможности для работы в Париже, Нью-Дели и Цюрихе; что ты делаешь в этой деревне? Есть что-то недостойное, о чём ты не хотел бы рассказать нам?» Я сказал: «Нет, я хочу открыть колледж исключительно для бедных. То, что бедные считают важным для себя будет преподаваться в этом колледже».\nТогда старейшины дали мне очень хороший и мудрый совет. Они сказали: «Пожалуйста, не приводи кого-либо со степенью и квалификацией в твой колледж». Так что это единственный колледж в Индии где, если у вас есть докторская или магистерская степень, вы дисквалифицированы и непригодны. Вы должны быть либо провалившимся, либо бросившим учебу для того чтобы прийти в наш колледж. Вы должны уметь работать своими руками. Вы должны уважать труд. Вы должны показать что у вас есть навыки, которые вы могли бы предложить общине и оказать помощь общине. Мы открыли Босоногий колледж и мы дали новое определение профессионализму.\nКто такой профессионал? Профессионал это некто, в ком сочетаются компетенция, уверенность и вера. Искатель воды является профессионалом. И повитуха из народа является профессионалом. Традиционный лудильщик миски есть профессионал. Они, профессионалы, есть по всему миру. Вы можете найти их в самых недоступных деревнях по всему свету. Мы думали, что эти люди должны прийти в общее образование и показать, что те знания и навыки, которыми они обладают, являются универсальными. Они должны использоваться и применяться, должны быть показаны всему миру, что эти знания и навыки пригодны и сегодня.\nКолледж работает следуя образу жизни и работы Махатма Ганди. Ты ешь на полу, ты спишь на полу, ты работаешь на полу. Здесь нет договорённостей, нет контрактов в письменной форме. Вы можете оставаться со мной 20 лет и уйти завтра. И никто не может заработать больше чем 100$ в месяц. Если вы приходите ради денег, тогда вам не в Босоногий колледж. Если вы ищете работу и желаете решать проблемы, тогда вам в Босоногий колледж. Это здесь мы хотим, чтобы вы пробовали создавать идеи. Какой бы идея не была, приходите и попробуйте. И вовсе не важно, если вам не удастся. Побитые, в синяках, вы начнёте снова. Это единственный колледж, где учитель является учеником, а ученик — учителем. И это единственный колледж, где мы не выдаём сертификат. Вы сертифицированы общиной, которой вы служите. Вам не потребуется бумажка, чтобы повесить её на стену и показывать, что вы — инженер.\nИ когда я сказал это, они ответили: «Хорошо, покажи нам то, что возможно. Чем ты занимаешься? Это всё пустые слова, если ты не в состоянии показать наглядно». Итак, мы построили первый Босоногий колледж в 1986-м. Его построили 12 босоногих архитекторов которые не умели ни читать, ни писать. Построили за 16 долларов за квадратный метр. 150 человек жило и работало здесь. Они получили награду Ага Кхана за архитектуру в 2002. Позднее они заподозрили, что за всем этим стоит архитектор. Я сказал: «Да, он сделал чертежи, но фактически Босоногие архитекторы построили колледж». Мы единственные, кто вернул награду в $50,000, потому что они не поверили нам, и мы подумали, что они хотели бросить тень на Босоногих архитекторов Тилонии.\nЯ спросил лесничего, очень важного, дипломированного эксперта: «Что ты можешь построить на этом месте?» Он взглянул на почву и сказал: «Забудь это. Ни за что. Нет смысла. Нет воды, земля — сплошные камни». Я оказался в затруднительном положении. Я сказал: «Хорошо, я иду за советом к старейшине деревни и спросил: «Что я должен вырастить на этом месте?» Старейшина глянул на меня и сказал: «Ты построй это, ты построй то, вы посадите это, и всё получится». Посмотрите как это выглядит сегодня.\nЯ пошел на крышу, все женщины сказали: «Убирайся. Мужчина должен уйти потому, что мы не хотим поделиться этой технологией с мужчинами. Это гидроизоляция крыши». (Смех) Немного неочищенного тростникового сахара, немного мочи и немного других материалов, о которых я не знаю. Но крыша на самом деле не протекает. С 1986-го года она не протекает. Этой технологией женщины не поделятся с мужчинами.\n(Смех)\nЭто единственный колледж, который полностью электрифицирован за счёт использования солнечной энергии. Вся энергия поступает от солнца. На крыше панели в 45 киловатт. Всё будет работать от солнечной энергии в течении ближайших 25 лет. До тех пор пока светит солнце, у нас не будет проблем с электричеством. Но красота в том что панели были установлены священником, индуистским священником, который окончил только восемь классов начальной школы — он никогда не учился ни в школе, ни в колледже. Он знает больше о солнечной энергии, чем кто-либо где-либо в мире, я гарантирую.\nЕсли вы посетите Босоногий колледж, то увидите, что пища приготовлена с использованием солнечной энергии. Но люди, которые создали эту солнечную плиту — это женщины, неграмотные женщины, кто на самом деле создали очень сложную солнечную печь. Это параболическая солнечная печь Шеффлера. К сожелению, они почти на половину немки, они настолько точны. (Смех) Вам не удастся найти настолько аккуратных индийских женщин. Абсолютно до последнего сантиметра, они могут создать эту печь. И мы готовим 60 блюд дважды в день с помощью солнечной печи.\nУ нас есть стоматолог — она бабушка, неграмотная и она стоматолог. Она заботиться о зубах 7 000 детей. Босоногие технологии: это был 1986 год — без инженера, а об архитекторе даже не мечатили — но мы собираем дождевую воду с крыш. Упускаем совсем немного воды. Все крыши соединены под землей с 400 000 литровой емкостью и вода не теряется. И даже после четырехлетней засухи у нас в колледже всё ещё будет вода, потому что мы собираем дождевую воду.\n60% детей не посещают школу, так, как они должны заботиться о животных — овцах, козах — домашнем хозяйстве. Мы стали думать о создании вечерней школы для детей. Вечерняя школа в Тилонии позволила более 75 000 детей учиться. Эта было сделано для удобства детей; не для удобства учителей. И чем заняты учителя в школе? Демократия, гражданство, как измерить вашу землю, что вы должны делать, если вас арестовали, что вы делать, если ваши животные заболели. Вот чему мы учим в вечерней школе. И все школы освещены благодаря солнечной энергии.\nКаждые пять лет у нас проходят выборы. Дети от шести до четрынадцати лет участвуют в демократическом процессе, и они выбирают премьер-министра. Премьер-министру 12 лет. Она заботится о 20 козах по утрам, но она премьер-министр по вечерам. У нее есть кабинет, министр образования, министр энергетики и министр здравоохранения. Они на самом деле наблюдают и контролируют 150 школ и 7 000 учеников. Она получила Всемирную детскую премию пять лет назад, и она поехала в Швецию. Впервые в жизни уехала из своей деревни. Никогда не видела Швецию. Вовсе не была ослеплена происходящим. Королева Швеции, присутствующая там, обернулась ко мне и сказала: «Можете ли вы спросить это дитя, где она обрела свою уверенность? Ей всего 12 лет, и она не ослеплена происходящим». Девочка, стоявшая слева от королевы, повернулась ко мне и посмотрев королеве прямо в глаза сказала: «Пожалуйста, скажите ей — я премьер-министр».\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nТам, где процент неграмотности очень высок, мы используем куклы. Куклы это способ коммуникации. Здесь у нас Хаоким Чача (Jaokim Chacha) которому 300 лет. Он мой психоаналитик. Он мой учитель. Он мой доктор. Он мой адвокат. Он мой донор. А вообще, он собирает пожертвования, помогает разрешить споры. Он решает мои проблемы в деревне. Если возникает напряжённость в деревне, если посещаемость в школе снижается и есть трения между учителем и родителями, кукла звонит учителям и родителям на глазах у всей деревни и говорит: «Пожмите друг другу руки. Посещаемость не должна снижаться». Эти куклы сделаны из переработанных отчетов Всемирного банка.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nТак что этот децентрализованный, демистифицированный подход к обеспечению деревни солнечной энергией мы распространили по всей Индии от Ладакха до Бутана — все деревни обеспечены солнечной энергией людьми, которых мы обучили. Мы поехали в Ладакх, и спросили эту женщину — это при минус 40, вам надо выйти из под крыши, потому что там нет места, всё это было заснеженно с обеих сторон — мы спросили эту женщину: «Какую пользу вы получили от солнечной энергии?» Она на минуту задумалась и сказала: «Впервые я могу видеть лицо моего мужа, зимой».\n(Смех)\nПоехали в Афганистан. Один урок мы выучили в Индии — мужчины не поддаются обучению. (Смех) Мужчины беспокойные, мужчины амбициозные, мужчины крайне подвижны, и они все хотят сертификат. (Смех) По всему миру вы можете видеть эту тенденцию — мужчины хотят сертификат. Почему? Потому что они хотят покинуть свою деревню и поехать в города искать работу. Поэтому мы пришли к замечательному решению — обучать бабушек. Какой лучший способ коммуникации в мире сегодня? Телевиденье? Нет. Телеграф? Нет. Телефон? Нет. Скажите женщине.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nИ так, мы поехали в Афганистан впервые, и мы выбрали трёх женщин и сказали: «Мы хотим их взять в Индию». Они сказали: «Невозможно. Они не выходят из их комнат, а вы хотите взять их в Индию». Я сказал: «Я уступлю. Я возьму и их мужей». И я пригласил их мужей. Конечно, женщины были более сообразительные чем мужчины. За шесть месяцев как мы изменили женщин? При помощи языка жестов. Вы не используете письменное слово. Вы не применяете устное слово. Вы используете язык жестов. Через шесть месяцев они могут стать инженерами по солнечной энергии. Они возвращаются и электрифицируют солнечной энергией их собственные деревни.\nЭта женщина вернулись обратно и электрифицировала солнечной энергией первую деревню, создала мастерскую — первая деревня, когда либо электрифицированная солнечной энергией в Афганистане тремя женщинами. Эта женщина необыкновенная бабушка. Ей 55 лет и она электрифицировала солнечной энергией 200 домов для меня в Афганистане. И они не рухнули. На самом деле она пошла говорить с техническим департаментом Афганистана и рассказала главе департамента какова разница между переменным током и постоянным током. Он этого не знал. Эти три женщины обучили ещё 27 женщин и обеспечили солнечной энергией 100 деревень в Афганистане.\nМы поехали в Африку, и cделали то же самое. Эти женщины, сидящие за столом, из восьми или девяти стран; все болтают между собою, но не понимают ни слова, потому что они все говорят на разных языках. Но язык их тела просто замечательный. Они говорят между собой и на самом деле становятся инженерами солнечной энергии. Я поехал в Сьерра-Леоне, где повстречал министра, проезжяющего в глухой ночи мимо деревни. Он вернулся обратно, пошел в деревню и спросил: «Рассказывайте» Они сказали: «Эти две бабушки...» «Бабушки?» Министр не мог поверить в то, что происходило. «Куда они ездили?» «Ездили в Индию и обратно». Он пошел прямо к президенту. Он спросил: «Знаете ли вы о деревне, электрифицированной солнечной энергией в Сьерра-Леоне?» Он ответил: «Нет». Половина кабинета поехала посмотреть на этих бабушек на следующий день. «Вот такая история». Он вызвал меня к себе и спросил: «Можете вы обучить 150 бабушек?» Я ответил: «Я не могу, господин Президент. Но они обучат. Бабушки обучат». Тогда он построил мне первый Босоногий учебный центр в Сьерра-Леоне. И 150 бабушек были обучены в Сьерра-Леоне.\nГамбия: мы поехали, чтобы выбрать бабушку в Гамбии. Поехали в эту деревню. Я знал какую женщину я взял бы. Община собралась вместе и сказала: «Возьмите одну из этих двух женщин». Я ответил: «Нет, я хочу взять эту женщину». Они спросили: «Почему? Она не знает языка. Вы не знаете её». Я сказал: «Мне нравится язык тела. Мне нравится, как она говорит». «Трудный муж, не получится». Позвали мужа, пришел муж, чванливый, политик, мобильники в его руках. «Это невозможно». «Почему бы и нет?» «Женщина, посмотрите, как она красива». Я сказал: «Да, она очень красивая». «Что произойдет, если она убежит с индийским мужчиной?» Это был его самый большой страх. Я сказал: «Она будет счастливой. Она позвонит вам на мобильник.» Она поехала как бабушка, а вернулась обратно как тигрица. Она вышла из самолета и говорила с прессой так, словно она ветеран в этом. Она справилась с национальной прессой, и она была звездой. И когда я вернулся через полгода, я спросил: «Где твой муж?» «О, где-то. Это не имеет значения». (Смех) История успеха.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nИ в завершении я скажу, что вам незачем далеко ходить за решениями. Ищите решения рядом. И прислушайтесь к людям. У них есть решения прямо под носом. Они есть по всюду. И даже не беспокойтесь. Не слушайте Всемирный банк, слушайте людей на земле. У них есть все решения в мире.\nЯ закончу цитатой Махатмы Ганди. «Сначала они игнорируют вас, потом они смеются над вами, потом они борются с вами, а потом вы побеждаете».\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Bunker Roy: Learning from a barefoot movement
TED Talk Subtitles and Transcript: In Rajasthan, India, an extraordinary school teaches rural women and men -- many of them illiterate -- to become solar engineers, artisans, dentists and doctors in their own villages. It's called the Barefoot College, and its founder, Bunker Roy, explains how it works.
I'd like to take you to another world. And I'd like to share a 45 year-old love story with the poor, living on less than one dollar a day. I went to a very elitist, snobbish, expensive education in India, and that almost destroyed me. I was all set to be a diplomat, teacher, doctor -- all laid out. Then, I don't look it, but I was the Indian national squash champion for three years. (Laughter) The whole world was laid out for me. Everything was at my feet. I could do nothing wrong. And then I thought out of curiosity I'd like to go and live and work and just see what a village is like.
So in 1965, I went to what was called the worst Bihar famine in India, and I saw starvation, death, people dying of hunger, for the first time. It changed my life. I came back home, told my mother, "I'd like to live and work in a village." Mother went into a coma. (Laughter) "What is this? The whole world is laid out for you, the best jobs are laid out for you, and you want to go and work in a village? I mean, is there something wrong with you?" I said, "No, I've got the best eduction. It made me think. And I wanted to give something back in my own way." "What do you want to do in a village? No job, no money, no security, no prospect." I said, "I want to live and dig wells for five years." "Dig wells for five years? You went to the most expensive school and college in India, and you want to dig wells for five years?" She didn't speak to me for a very long time, because she thought I'd let my family down.
But then, I was exposed to the most extraordinary knowledge and skills that very poor people have, which are never brought into the mainstream -- which is never identified, respected, applied on a large scale. And I thought I'd start a Barefoot College -- college only for the poor. What the poor thought was important would be reflected in the college. I went to this village for the first time. Elders came to me and said, "Are you running from the police?" I said, "No." (Laughter) "You failed in your exam?" I said, "No." "You didn't get a government job?" I said, "No." "What are you doing here? Why are you here? The education system in India makes you look at Paris and New Delhi and Zurich; what are you doing in this village? Is there something wrong with you you're not telling us?" I said, "No, I want to actually start a college only for the poor. What the poor thought was important would be reflected in the college."
So the elders gave me some very sound and profound advice. They said, "Please, don't bring anyone with a degree and qualification into your college." So it's the only college in India where, if you should have a Ph.D. or a Master's, you are disqualified to come. You have to be a cop-out or a wash-out or a dropout to come to our college. You have to work with your hands. You have to have a dignity of labor. You have to show that you have a skill that you can offer to the community and provide a service to the community. So we started the Barefoot College, and we redefined professionalism.
Who is a professional? A professional is someone who has a combination of competence, confidence and belief. A water diviner is a professional. A traditional midwife is a professional. A traditional bone setter is a professional. These are professionals all over the world. You find them in any inaccessible village around the world. And we thought that these people should come into the mainstream and show that the knowledge and skills that they have is universal. It needs to be used, needs to be applied, needs to be shown to the world outside -- that these knowledge and skills are relevant even today.
So the college works following the lifestyle and workstyle of Mahatma Gandhi. You eat on the floor, you sleep on the floor, you work on the floor. There are no contracts, no written contracts. You can stay with me for 20 years, go tomorrow. And no one can get more than $100 a month. You come for the money, you don't come to Barefoot College. You come for the work and the challenge, you'll come to the Barefoot College. That is where we want you to try crazy ideas. Whatever idea you have, come and try it. It doesn't matter if you fail. Battered, bruised, you start again. It's the only college where the teacher is the learner and the learner is the teacher. And it's the only college where we don't give a certificate. You are certified by the community you serve. You don't need a paper to hang on the wall to show that you are an engineer.
So when I said that, they said, "Well show us what is possible. What are you doing? This is all mumbo-jumbo if you can't show it on the ground." So we built the first Barefoot College in 1986. It was built by 12 Barefoot architects who can't read and write, built on $1.50 a sq. ft. 150 people lived there, worked there. They got the Aga Khan Award for Architecture in 2002. But then they suspected, they thought there was an architect behind it. I said, "Yes, they made the blueprints, but the Barefoot architects actually constructed the college." We are the only ones who actually returned the award for $50,000, because they didn't believe us, and we thought that they were actually casting aspersions on the Barefoot architects of Tilonia.
I asked a forester -- high-powered, paper-qualified expert -- I said, "What can you build in this place?" He had one look at the soil and said, "Forget it. No way. Not even worth it. No water, rocky soil." I was in a bit of a spot. And I said, "Okay, I'll go to the old man in village and say, 'What should I grow in this spot?'" He looked quietly at me and said, "You build this, you build this, you put this, and it'll work." This is what it looks like today.
Went to the roof, and all the women said, "Clear out. The men should clear out because we don't want to share this technology with the men. This is waterproofing the roof." (Laughter) It is a bit of jaggery, a bit of urens and a bit of other things I don't know. But it actually doesn't leak. Since 1986, it hasn't leaked. This technology, the women will not share with the men.
(Laughter)
It's the only college which is fully solar-electrified. All the power comes from the sun. 45 kilowatts of panels on the roof. And everything works off the sun for the next 25 years. So long as the sun shines, we'll have no problem with power. But the beauty is that is was installed by a priest, a Hindu priest, who's only done eight years of primary schooling -- never been to school, never been to college. He knows more about solar than anyone I know anywhere in the world guaranteed.
Food, if you come to the Barefoot College, is solar cooked. But the people who fabricated that solar cooker are women, illiterate women, who actually fabricate the most sophisticated solar cooker. It's a parabolic Scheffler solar cooker. Unfortunately, they're almost half German, they're so precise. (Laughter) You'll never find Indian women so precise. Absolutely to the last inch, they can make that cooker. And we have 60 meals twice a day of solar cooking.
We have a dentist -- she's a grandmother, illiterate, who's a dentist. She actually looks after the teeth of 7,000 children. Barefoot technology: this was 1986 -- no engineer, no architect thought of it -- but we are collecting rainwater from the roofs. Very little water is wasted. All the roofs are connected underground to a 400,000 liter tank, and no water is wasted. If we have four years of drought, we still have water on the campus, because we collect rainwater.
60 percent of children don't go to school, because they have to look after animals -- sheep, goats -- domestic chores. So we thought of starting a school at night for the children. Because the night schools of Tilonia, over 75,000 children have gone through these night schools. Because it's for the convenience of the child; it's not for the convenience of the teacher. And what do we teach in these schools? Democracy, citizenship, how you should measure your land, what you should do if you're arrested, what you should do if your animal is sick. This is what we teach in the night schools. But all the schools are solar-lit.
Every five years we have an election. Between six to 14 year-old children participate in a democratic process, and they elect a prime minister. The prime minister is 12 years old. She looks after 20 goats in the morning, but she's prime minister in the evening. She has a cabinet, a minister of education, a minister for energy, a minister for health. And they actually monitor and supervise 150 schools for 7,000 children. She got the World's Children's Prize five years ago, and she went to Sweden. First time ever going out of her village. Never seen Sweden. Wasn't dazzled at all by what was happening. And the Queen of Sweden, who's there, turned to me and said, "Can you ask this child where she got her confidence from? She's only 12 years old, and she's not dazzled by anything." And the girl, who's on her left, turned to me and looked at the queen straight in the eye and said, "Please tell her I'm the prime minister."
(Laughter)
(Applause)
Where the percentage of illiteracy is very high, we use puppetry. Puppets is the way we communicate. You have Jokhim Chacha who is 300 years old. He is my psychoanalyst. He is my teacher. He's my doctor. He's my lawyer. He's my donor. He actually raises money, solves my disputes. He solves my problems in the village. If there's tension in the village, if attendance at the schools goes down and there's a friction between the teacher and the parent, the puppet calls the teacher and the parent in front of the whole village and says, "Shake hands. The attendance must not drop." These puppets are made out of recycled World Bank reports.
(Laughter)
(Applause)
So this decentralized, demystified approach of solar-electrifying villages, we've covered all over India from Ladakh up to Bhutan -- all solar-electrified villages by people who have been trained. And we went to Ladakh, and we asked this woman -- this, at minus 40, you have to come out of the roof, because there's no place, it was all snowed up on both sides -- and we asked this woman, "What was the benefit you had from solar electricity?" And she thought for a minute and said, "It's the first time I can see my husband's face in winter."
(Laughter)
Went to Afghanistan. One lesson we learned in India was men are untrainable. (Laughter) Men are restless, men are ambitious, men are compulsively mobile, and they all want a certificate. (Laughter) All across the globe, you have this tendency of men wanting a certificate. Why? Because they want to leave the village and go to a city, looking for a job. So we came up with a great solution: train grandmothers. What's the best way of communicating in the world today? Television? No. Telegraph? No. Telephone? No. Tell a woman.
(Laughter)
(Applause)
So we went to Afghanistan for the first time, and we picked three women and said, "We want to take them to India." They said, "Impossible. They don't even go out of their rooms, and you want to take them to India." I said, "I'll make a concession. I'll take the husbands along as well." So I took the husbands along. Of course, the women were much more intelligent than the men. In six months, how do we train these women? Sign language. You don't choose the written word. You don't choose the spoken word. You use sign language. And in six months they can become solar engineers. They go back and solar-electrify their own village.
This woman went back and solar-electrified the first village, set up a workshop -- the first village ever to be solar-electrified in Afghanistan [was] by the three women. This woman is an extraordinary grandmother. 55 years old, and she's solar-electrified 200 houses for me in Afghanistan. And they haven't collapsed. She actually went and spoke to an engineering department in Afghanistan and told the head of the department the difference between AC and DC. He didn't know. Those three women have trained 27 more women and solar-electrified 100 villages in Afghanistan.
We went to Africa, and we did the same thing. All these women sitting at one table from eight, nine countries, all chatting to each other, not understanding a word, because they're all speaking a different language. But their body language is great. They're speaking to each other and actually becoming solar engineers. I went to Sierra Leone, and there was this minister driving down in the dead of night -- comes across this village. Comes back, goes into the village, says, "Well what's the story?" They said, "These two grandmothers ... " "Grandmothers?" The minister couldn't believe what was happening. "Where did they go?" "Went to India and back." Went straight to the president. He said, "Do you know there's a solar-electrified village in Sierra Leone?" He said, "No." Half the cabinet went to see the grandmothers the next day. "What's the story." So he summoned me and said, "Can you train me 150 grandmothers?" I said, "I can't, Mr. President. But they will. The grandmothers will." So he built me the first Barefoot training center in Sierra Leone. And 150 grandmothers have been trained in Sierra Leone.
Gambia: we went to select a grandmother in Gambia. Went to this village. I knew which woman I would like to take. The community got together and said, "Take these two women." I said, "No, I want to take this woman." They said, "Why? She doesn't know the language. You don't know her." I said, "I like the body language. I like the way she speaks." "Difficult husband; not possible." Called the husband, the husband came, swaggering, politician, mobile in his hand. "Not possible." "Why not?" "The woman, look how beautiful she is." I said, "Yeah, she is very beautiful." "What happens if she runs off with an Indian man?" That was his biggest fear. I said, "She'll be happy. She'll ring you up on the mobile." She went like a grandmother and came back like a tiger. She walked out of the plane and spoke to the whole press as if she was a veteran. She handled the national press, and she was a star. And when I went back six months later, I said, "Where's your husband?" "Oh, somewhere. It doesn't matter." (Laughter) Success story.
(Laughter)
(Applause)
I'll just wind up by saying that I think you don't have to look for solutions outside. Look for solutions within. And listen to people. They have the solutions in front of you. They're all over the world. Don't even worry. Don't listen to the World Bank, listen to the people on the ground. They have all the solutions in the world.
I'll end with a quotation by Mahatma Gandhi. "First they ignore you, then they laugh at you, then they fight you, and then you win."
Thank you.
(Applause)
|
Бункер Рой: Уроки босоногого движения
TED Talk Subtitles and Transcript: В Раджастане, Индия, есть необычная школа, где учат сельских женщин и мужчин (многие из которых неграмотные) становиться инженерами в области солнечной энергетики, ремесленниками, стоматологами и докторами в их собственных деревнях. Она называется Босоногий Колледж, и её основатель, Бункер Рой, объясняет, как это работает.
Я хотел бы показать вам другой мир. И хотел бы поделиться 45-летней историей любви к бедным, живущими менее чем на один доллар в день. Я получил очень элитарное, снобистское, дорогое образование в Индии, и это почти разрушило меня. Я мог стать кем угодно — дипломатом, учителем, врачом — всё предопределено. Тогда это мне не было важно, но я был национальным чемпионом Индии по сквошу на протяжении трёх лет. (Смех) Весь мир лежал передо мной. Всё было у моих ног. Я не мог сделать ничего плохого. И тогда из любопытства я подумал: я бы хотел пожить и поработать и просто посмотреть, что такое деревня.
Так что в 1965-м я отправился в голодный штат Бихар, считавшийся худшим в Индии, и я увидел голод, смерть, людей умирающих от голода, впервые в моей жизни. Это изменило мою жизнь. Я вернулся домой, сказал моей матери: «Я хотел бы жить и работать в деревне». Мать впала в кому. (Смех) «В чём дело? Весь мир открыт перед тобою, лучшая работа доступна тебе, а ты хочешь работать в деревне? Я имею в виду, что-то с тобой не так?» Я сказал: «Нет, я получил лучшее образование. Это заставило меня думать. Я хотел бы что-то дать взамен сам». «Чем ты хочешь заняться в деревне? Без работы, без денег, без социального обеспечения, без перспектив». Я сказал: «Я хочу жить и копать колодцы пять лет». «Копать колодцы пять лет? Ты учился в самой дорогой школе и колледже Индии и ты хочешь пять лет копать колодцы?» Она не разговорила со мной очень долго, потому как она решила, что я подвел свою семью.
Но тогда я познал самые необычные знания и навыки, которыми обладают очень бедные люди, которым никогда не обучают в рамках общего образования, которые никогда не признавались, не пользовались уважением и не имели широкого распространения. Я решил открыть Босоногий колледж — колледж только для бедных. То, что было важно для бедных нашло своё отражение в колледже. Я поехал в эту деревню в первый раз. Старейшины пришли ко мне и спросили: «Ты прячешься от полиции?» Я ответил: «Нет». (Смех) «Ты провалил экзамены?» Я ответил: «Нет». «Ты не получил государственную работу?» Я ответил: «Нет». «Что ты делаешь здесь? Почему ты здесь? Система образования в Индии открывает тебе возможности для работы в Париже, Нью-Дели и Цюрихе; что ты делаешь в этой деревне? Есть что-то недостойное, о чём ты не хотел бы рассказать нам?» Я сказал: «Нет, я хочу открыть колледж исключительно для бедных. То, что бедные считают важным для себя будет преподаваться в этом колледже».
Тогда старейшины дали мне очень хороший и мудрый совет. Они сказали: «Пожалуйста, не приводи кого-либо со степенью и квалификацией в твой колледж». Так что это единственный колледж в Индии где, если у вас есть докторская или магистерская степень, вы дисквалифицированы и непригодны. Вы должны быть либо провалившимся, либо бросившим учебу для того чтобы прийти в наш колледж. Вы должны уметь работать своими руками. Вы должны уважать труд. Вы должны показать что у вас есть навыки, которые вы могли бы предложить общине и оказать помощь общине. Мы открыли Босоногий колледж и мы дали новое определение профессионализму.
Кто такой профессионал? Профессионал это некто, в ком сочетаются компетенция, уверенность и вера. Искатель воды является профессионалом. И повитуха из народа является профессионалом. Традиционный лудильщик миски есть профессионал. Они, профессионалы, есть по всему миру. Вы можете найти их в самых недоступных деревнях по всему свету. Мы думали, что эти люди должны прийти в общее образование и показать, что те знания и навыки, которыми они обладают, являются универсальными. Они должны использоваться и применяться, должны быть показаны всему миру, что эти знания и навыки пригодны и сегодня.
Колледж работает следуя образу жизни и работы Махатма Ганди. Ты ешь на полу, ты спишь на полу, ты работаешь на полу. Здесь нет договорённостей, нет контрактов в письменной форме. Вы можете оставаться со мной 20 лет и уйти завтра. И никто не может заработать больше чем 100$ в месяц. Если вы приходите ради денег, тогда вам не в Босоногий колледж. Если вы ищете работу и желаете решать проблемы, тогда вам в Босоногий колледж. Это здесь мы хотим, чтобы вы пробовали создавать идеи. Какой бы идея не была, приходите и попробуйте. И вовсе не важно, если вам не удастся. Побитые, в синяках, вы начнёте снова. Это единственный колледж, где учитель является учеником, а ученик — учителем. И это единственный колледж, где мы не выдаём сертификат. Вы сертифицированы общиной, которой вы служите. Вам не потребуется бумажка, чтобы повесить её на стену и показывать, что вы — инженер.
И когда я сказал это, они ответили: «Хорошо, покажи нам то, что возможно. Чем ты занимаешься? Это всё пустые слова, если ты не в состоянии показать наглядно». Итак, мы построили первый Босоногий колледж в 1986-м. Его построили 12 босоногих архитекторов которые не умели ни читать, ни писать. Построили за 16 долларов за квадратный метр. 150 человек жило и работало здесь. Они получили награду Ага Кхана за архитектуру в 2002. Позднее они заподозрили, что за всем этим стоит архитектор. Я сказал: «Да, он сделал чертежи, но фактически Босоногие архитекторы построили колледж». Мы единственные, кто вернул награду в $50,000, потому что они не поверили нам, и мы подумали, что они хотели бросить тень на Босоногих архитекторов Тилонии.
Я спросил лесничего, очень важного, дипломированного эксперта: «Что ты можешь построить на этом месте?» Он взглянул на почву и сказал: «Забудь это. Ни за что. Нет смысла. Нет воды, земля — сплошные камни». Я оказался в затруднительном положении. Я сказал: «Хорошо, я иду за советом к старейшине деревни и спросил: «Что я должен вырастить на этом месте?» Старейшина глянул на меня и сказал: «Ты построй это, ты построй то, вы посадите это, и всё получится». Посмотрите как это выглядит сегодня.
Я пошел на крышу, все женщины сказали: «Убирайся. Мужчина должен уйти потому, что мы не хотим поделиться этой технологией с мужчинами. Это гидроизоляция крыши». (Смех) Немного неочищенного тростникового сахара, немного мочи и немного других материалов, о которых я не знаю. Но крыша на самом деле не протекает. С 1986-го года она не протекает. Этой технологией женщины не поделятся с мужчинами.
(Смех)
Это единственный колледж, который полностью электрифицирован за счёт использования солнечной энергии. Вся энергия поступает от солнца. На крыше панели в 45 киловатт. Всё будет работать от солнечной энергии в течении ближайших 25 лет. До тех пор пока светит солнце, у нас не будет проблем с электричеством. Но красота в том что панели были установлены священником, индуистским священником, который окончил только восемь классов начальной школы — он никогда не учился ни в школе, ни в колледже. Он знает больше о солнечной энергии, чем кто-либо где-либо в мире, я гарантирую.
Если вы посетите Босоногий колледж, то увидите, что пища приготовлена с использованием солнечной энергии. Но люди, которые создали эту солнечную плиту — это женщины, неграмотные женщины, кто на самом деле создали очень сложную солнечную печь. Это параболическая солнечная печь Шеффлера. К сожелению, они почти на половину немки, они настолько точны. (Смех) Вам не удастся найти настолько аккуратных индийских женщин. Абсолютно до последнего сантиметра, они могут создать эту печь. И мы готовим 60 блюд дважды в день с помощью солнечной печи.
У нас есть стоматолог — она бабушка, неграмотная и она стоматолог. Она заботиться о зубах 7 000 детей. Босоногие технологии: это был 1986 год — без инженера, а об архитекторе даже не мечатили — но мы собираем дождевую воду с крыш. Упускаем совсем немного воды. Все крыши соединены под землей с 400 000 литровой емкостью и вода не теряется. И даже после четырехлетней засухи у нас в колледже всё ещё будет вода, потому что мы собираем дождевую воду.
60% детей не посещают школу, так, как они должны заботиться о животных — овцах, козах — домашнем хозяйстве. Мы стали думать о создании вечерней школы для детей. Вечерняя школа в Тилонии позволила более 75 000 детей учиться. Эта было сделано для удобства детей; не для удобства учителей. И чем заняты учителя в школе? Демократия, гражданство, как измерить вашу землю, что вы должны делать, если вас арестовали, что вы делать, если ваши животные заболели. Вот чему мы учим в вечерней школе. И все школы освещены благодаря солнечной энергии.
Каждые пять лет у нас проходят выборы. Дети от шести до четрынадцати лет участвуют в демократическом процессе, и они выбирают премьер-министра. Премьер-министру 12 лет. Она заботится о 20 козах по утрам, но она премьер-министр по вечерам. У нее есть кабинет, министр образования, министр энергетики и министр здравоохранения. Они на самом деле наблюдают и контролируют 150 школ и 7 000 учеников. Она получила Всемирную детскую премию пять лет назад, и она поехала в Швецию. Впервые в жизни уехала из своей деревни. Никогда не видела Швецию. Вовсе не была ослеплена происходящим. Королева Швеции, присутствующая там, обернулась ко мне и сказала: «Можете ли вы спросить это дитя, где она обрела свою уверенность? Ей всего 12 лет, и она не ослеплена происходящим». Девочка, стоявшая слева от королевы, повернулась ко мне и посмотрев королеве прямо в глаза сказала: «Пожалуйста, скажите ей — я премьер-министр».
(Смех)
(Аплодисменты)
Там, где процент неграмотности очень высок, мы используем куклы. Куклы это способ коммуникации. Здесь у нас Хаоким Чача (Jaokim Chacha) которому 300 лет. Он мой психоаналитик. Он мой учитель. Он мой доктор. Он мой адвокат. Он мой донор. А вообще, он собирает пожертвования, помогает разрешить споры. Он решает мои проблемы в деревне. Если возникает напряжённость в деревне, если посещаемость в школе снижается и есть трения между учителем и родителями, кукла звонит учителям и родителям на глазах у всей деревни и говорит: «Пожмите друг другу руки. Посещаемость не должна снижаться». Эти куклы сделаны из переработанных отчетов Всемирного банка.
(Смех)
(Аплодисменты)
Так что этот децентрализованный, демистифицированный подход к обеспечению деревни солнечной энергией мы распространили по всей Индии от Ладакха до Бутана — все деревни обеспечены солнечной энергией людьми, которых мы обучили. Мы поехали в Ладакх, и спросили эту женщину — это при минус 40, вам надо выйти из под крыши, потому что там нет места, всё это было заснеженно с обеих сторон — мы спросили эту женщину: «Какую пользу вы получили от солнечной энергии?» Она на минуту задумалась и сказала: «Впервые я могу видеть лицо моего мужа, зимой».
(Смех)
Поехали в Афганистан. Один урок мы выучили в Индии — мужчины не поддаются обучению. (Смех) Мужчины беспокойные, мужчины амбициозные, мужчины крайне подвижны, и они все хотят сертификат. (Смех) По всему миру вы можете видеть эту тенденцию — мужчины хотят сертификат. Почему? Потому что они хотят покинуть свою деревню и поехать в города искать работу. Поэтому мы пришли к замечательному решению — обучать бабушек. Какой лучший способ коммуникации в мире сегодня? Телевиденье? Нет. Телеграф? Нет. Телефон? Нет. Скажите женщине.
(Смех)
(Аплодисменты)
И так, мы поехали в Афганистан впервые, и мы выбрали трёх женщин и сказали: «Мы хотим их взять в Индию». Они сказали: «Невозможно. Они не выходят из их комнат, а вы хотите взять их в Индию». Я сказал: «Я уступлю. Я возьму и их мужей». И я пригласил их мужей. Конечно, женщины были более сообразительные чем мужчины. За шесть месяцев как мы изменили женщин? При помощи языка жестов. Вы не используете письменное слово. Вы не применяете устное слово. Вы используете язык жестов. Через шесть месяцев они могут стать инженерами по солнечной энергии. Они возвращаются и электрифицируют солнечной энергией их собственные деревни.
Эта женщина вернулись обратно и электрифицировала солнечной энергией первую деревню, создала мастерскую — первая деревня, когда либо электрифицированная солнечной энергией в Афганистане тремя женщинами. Эта женщина необыкновенная бабушка. Ей 55 лет и она электрифицировала солнечной энергией 200 домов для меня в Афганистане. И они не рухнули. На самом деле она пошла говорить с техническим департаментом Афганистана и рассказала главе департамента какова разница между переменным током и постоянным током. Он этого не знал. Эти три женщины обучили ещё 27 женщин и обеспечили солнечной энергией 100 деревень в Афганистане.
Мы поехали в Африку, и cделали то же самое. Эти женщины, сидящие за столом, из восьми или девяти стран; все болтают между собою, но не понимают ни слова, потому что они все говорят на разных языках. Но язык их тела просто замечательный. Они говорят между собой и на самом деле становятся инженерами солнечной энергии. Я поехал в Сьерра-Леоне, где повстречал министра, проезжяющего в глухой ночи мимо деревни. Он вернулся обратно, пошел в деревню и спросил: «Рассказывайте» Они сказали: «Эти две бабушки...» «Бабушки?» Министр не мог поверить в то, что происходило. «Куда они ездили?» «Ездили в Индию и обратно». Он пошел прямо к президенту. Он спросил: «Знаете ли вы о деревне, электрифицированной солнечной энергией в Сьерра-Леоне?» Он ответил: «Нет». Половина кабинета поехала посмотреть на этих бабушек на следующий день. «Вот такая история». Он вызвал меня к себе и спросил: «Можете вы обучить 150 бабушек?» Я ответил: «Я не могу, господин Президент. Но они обучат. Бабушки обучат». Тогда он построил мне первый Босоногий учебный центр в Сьерра-Леоне. И 150 бабушек были обучены в Сьерра-Леоне.
Гамбия: мы поехали, чтобы выбрать бабушку в Гамбии. Поехали в эту деревню. Я знал какую женщину я взял бы. Община собралась вместе и сказала: «Возьмите одну из этих двух женщин». Я ответил: «Нет, я хочу взять эту женщину». Они спросили: «Почему? Она не знает языка. Вы не знаете её». Я сказал: «Мне нравится язык тела. Мне нравится, как она говорит». «Трудный муж, не получится». Позвали мужа, пришел муж, чванливый, политик, мобильники в его руках. «Это невозможно». «Почему бы и нет?» «Женщина, посмотрите, как она красива». Я сказал: «Да, она очень красивая». «Что произойдет, если она убежит с индийским мужчиной?» Это был его самый большой страх. Я сказал: «Она будет счастливой. Она позвонит вам на мобильник.» Она поехала как бабушка, а вернулась обратно как тигрица. Она вышла из самолета и говорила с прессой так, словно она ветеран в этом. Она справилась с национальной прессой, и она была звездой. И когда я вернулся через полгода, я спросил: «Где твой муж?» «О, где-то. Это не имеет значения». (Смех) История успеха.
(Смех)
(Аплодисменты)
И в завершении я скажу, что вам незачем далеко ходить за решениями. Ищите решения рядом. И прислушайтесь к людям. У них есть решения прямо под носом. Они есть по всюду. И даже не беспокойтесь. Не слушайте Всемирный банк, слушайте людей на земле. У них есть все решения в мире.
Я закончу цитатой Махатмы Ганди. «Сначала они игнорируют вас, потом они смеются над вами, потом они борются с вами, а потом вы побеждаете».
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Charles Leadbeater: The era of open innovation\nTED Talk Subtitles and Transcript: In this deceptively casual talk, Charles Leadbeater weaves a tight argument that innovation isn't just for professionals anymore. Passionate amateurs, using new tools, are creating products and paradigms that companies can't.\nWhat I'm going to do, in the spirit of collaborative creativity, is simply repeat many of the points that the three people before me have already made, but do them -- this is called \"creative collaboration;\" it's actually called \"borrowing\" -- but do it through a particular perspective, and that is to ask about the role of users and consumers in this emerging world of collaborative creativity that Jimmy and others have talked about.\nLet me just ask you, to start with, this simple question: who invented the mountain bike? Because traditional economic theory would say, well, the mountain bike was probably invented by some big bike corporation that had a big R&D lab where they were thinking up new projects, and it came out of there. It didn't come from there. Another answer might be, well, it came from a sort of lone genius working in his garage, who, working away on different kinds of bikes, comes up with a bike out of thin air.\nIt didn't come from there. The mountain bike came from users, came from young users, particularly a group in Northern California, who were frustrated with traditional racing bikes, which were those sort of bikes that Eddy Merckx rode, or your big brother, and they're very glamorous. But also frustrated with the bikes that your dad rode, which sort of had big handlebars like that, and they were too heavy. So, they got the frames from these big bikes, put them together with the gears from the racing bikes, got the brakes from motorcycles, and sort of mixed and matched various ingredients. And for the first, I don't know, three to five years of their life, mountain bikes were known as \"clunkers.\" And they were just made in a community of bikers, mainly in Northern California.\nAnd then one of these companies that was importing parts for the clunkers decided to set up in business, start selling them to other people, and gradually another company emerged out of that, Marin, and it probably was, I don't know, 10, maybe even 15, years, before the big bike companies realized there was a market. Thirty years later, mountain bike sales and mountain bike equipment account for 65 percent of bike sales in America. That's 58 billion dollars.\nThis is a category entirely created by consumers that would not have been created by the mainstream bike market because they couldn't see the need, the opportunity; they didn't have the incentive to innovate. The one thing I think I disagree with about Yochai's presentation is when he said the Internet causes this distributive capacity for innovation to come alive. It's when the Internet combines with these kinds of passionate pro-am consumers -- who are knowledgeable; they've got the incentive to innovate; they've got the tools; they want to -- that you get this kind of explosion of creative collaboration. And out of that, you get the need for the kind of things that Jimmy was talking about, which is our new kinds of organization, or a better way to put it: how do we organize ourselves without organizations? That's now possible; you don't need an organization to be organized, to achieve large and complex tasks, like innovating new software programs.\nSo this is a huge challenge to the way we think creativity comes about. The traditional view, still enshrined in much of the way that we think about creativity -- in organizations, in government -- is that creativity is about special people: wear baseball caps the wrong way round, come to conferences like this, in special places, elite universities, R&D labs in the forests, water, maybe special rooms in companies painted funny colors, you know, bean bags, maybe the odd table-football table. Special people, special places, think up special ideas, then you have a pipeline that takes the ideas down to the waiting consumers, who are passive. They can say \"yes\" or \"no\" to the invention. That's the idea of creativity. What's the policy recommendation out of that if you're in government, or you're running a large company? More special people, more special places. Build creative clusters in cities; create more R&D parks, so on and so forth. Expand the pipeline down to the consumers.\nWell this view, I think, is increasingly wrong. I think it's always been wrong, because I think always creativity has been highly collaborative, and it's probably been largely interactive. But it's increasingly wrong, and one of the reasons it's wrong is that the ideas are flowing back up the pipeline. The ideas are coming back from the consumers, and they're often ahead of the producers. Why is that? Well, one issue is that radical innovation, when you've got ideas that affect a large number of technologies or people, have a great deal of uncertainty attached to them. The payoffs to innovation are greatest where the uncertainty is highest. And when you get a radical innovation, it's often very uncertain how it can be applied.\nThe whole history of telephony is a story of dealing with that uncertainty. The very first landline telephones, the inventors thought that they would be used for people to listen in to live performances from West End theaters. When the mobile telephone companies invented SMS, they had no idea what it was for; it was only when that technology got into the hands of teenage users that they invented the use.\nSo the more radical the innovation, the more the uncertainty, the more you need innovation in use to work out what a technology is for. All of our patents, our entire approach to patents and invention, is based on the idea that the inventor knows what the invention is for; we can say what it's for. More and more, the inventors of things will not be able to say that in advance. It will be worked out in use, in collaboration with users. We like to think that invention is a sort of moment of creation: there is a moment of birth when someone comes up with an idea. The truth is that most creativity is cumulative and collaborative; like Wikipedia, it develops over a long period of time.\nThe second reason why users are more and more important is that they are the source of big, disruptive innovations. If you want to find the big new ideas, it's often difficult to find them in mainstream markets, in big organizations. And just look inside large organizations and you'll see why that is so. So, you're in a big corporation. You're obviously keen to go up the corporate ladder. Do you go into your board and say, \"Look, I've got a fantastic idea for an embryonic product in a marginal market, with consumers we've never dealt with before, and I'm not sure it's going to have a big payoff, but it could be really, really big in the future?\" No, what you do, is you go in and you say, \"I've got a fantastic idea for an incremental innovation to an existing product we sell through existing channels to existing users, and I can guarantee you get this much return out of it over the next three years.\"\nBig corporations have an in-built tendency to reinforce past success. They've got so much sunk in it that it's very difficult for them to spot emerging new markets. Emerging new markets, then, are the breeding grounds for passionate users. Best example: who in the music industry, 30 years ago, would have said, \"Yes, let's invent a musical form which is all about dispossessed black men in ghettos expressing their frustration with the world through a form of music that many people find initially quite difficult to listen to. That sounds like a winner; we'll go with it.\" (Laughter). So what happens? Rap music is created by the users. They do it on their own tapes, with their own recording equipment; they distribute it themselves. 30 years later, rap music is the dominant musical form of popular culture -- would never have come from the big companies. Had to start -- this is the third point -- with these pro-ams.\nThis is the phrase that I've used in some stuff which I've done with a think tank in London called Demos, where we've been looking at these people who are amateurs -- i.e., they do it for the love of it -- but they want to do it to very high standards. And across a whole range of fields -- from software, astronomy, natural sciences, vast areas of leisure and culture like kite-surfing, so on and so forth -- you find people who want to do things because they love it, but they want to do these things to very high standards. They work at their leisure, if you like. They take their leisure very seriously: they acquire skills; they invest time; they use technology that's getting cheaper -- it's not just the Internet: cameras, design technology, leisure technology, surfboards, so on and so forth. Largely through globalization, a lot of this equipment has got a lot cheaper. More knowledgeable consumers, more educated, more able to connect with one another, more able to do things together. Consumption, in that sense, is an expression of their productive potential. Why, we found, people were interested in this, is that at work they don't feel very expressed. They don't feel as if they're doing something that really matters to them, so they pick up these kinds of activities. This has huge organizational implications for very large areas of life.\nTake astronomy as an example, which Yochai has already mentioned. Twenty years ago, 30 years ago, only big professional astronomers with very big telescopes could see far into space. And there's a big telescope in Northern England called Jodrell Bank, and when I was a kid, it was amazing, because the moon shots would take off, and this thing would move on rails. And it was huge -- it was absolutely enormous. Now, six amateur astronomers, working with the Internet, with Dobsonian digital telescopes -- which are pretty much open source -- with some light sensors developed over the last 10 years, the Internet -- they can do what Jodrell Bank could only do 30 years ago. So here in astronomy, you have this vast explosion of new productive resources. The users can be producers.\nWhat does this mean, then, for our organizational landscape? Well, just imagine a world, for the moment, divided into two camps. Over here, you've got the old, traditional corporate model: special people, special places; patent it, push it down the pipeline to largely waiting, passive consumers. Over here, let's imagine we've got Wikipedia, Linux, and beyond -- open source. This is open; this is closed. This is new; this is traditional. Well, the first thing you can say, I think with certainty, is what Yochai has said already -- is there is a great big struggle between those two organizational forms. These people over there will do everything they can to stop these kinds of organizations succeeding, because they're threatened by them. And so the debates about copyright, digital rights, so on and so forth -- these are all about trying to stifle, in my view, these kinds of organizations. What we're seeing is a complete corruption of the idea of patents and copyright. Meant to be a way to incentivize invention, meant to be a way to orchestrate the dissemination of knowledge, they are increasingly being used by large companies to create thickets of patents to prevent innovation taking place.\nLet me just give you two examples. The first is: imagine yourself going to a venture capitalist and saying, \"I've got a fantastic idea. I've invented this brilliant new program that is much, much better than Microsoft Outlook.\" Which venture capitalist in their right mind is going to give you any money to set up a venture competing with Microsoft, with Microsoft Outlook? No one. That is why the competition with Microsoft is bound to come -- will only come -- from an open-source kind of project.\nSo, there is a huge competitive argument about sustaining the capacity for open-source and consumer-driven innovation, because it's one of the greatest competitive levers against monopoly. There'll be huge professional arguments as well. Because the professionals, over here in these closed organizations -- they might be academics; they might be programmers; they might be doctors; they might be journalists -- my former profession -- say, \"No, no -- you can't trust these people over here.\"\nWhen I started in journalism -- Financial Times, 20 years ago -- it was very, very exciting to see someone reading the newspaper. And you'd kind of look over their shoulder on the Tube to see if they were reading your article. Usually they were reading the share prices, and the bit of the paper with your article on was on the floor, or something like that, and you know, \"For heaven's sake, what are they doing! They're not reading my brilliant article!\" And we allowed users, readers, two places where they could contribute to the paper: the letters page, where they could write a letter in, and we would condescend to them, cut it in half, and print it three days later. Or the op-ed page, where if they knew the editor -- had been to school with him, slept with his wife -- they could write an article for the op-ed page. Those were the two places.\nShock, horror: now, the readers want to be writers and publishers. That's not their role; they're supposed to read what we write. But they don't want to be journalists. The journalists think that the bloggers want to be journalists; they don't want to be journalists; they just want to have a voice. They want to, as Jimmy said, they want to have a dialogue, a conversation. They want to be part of that flow of information. What's happening there is that the whole domain of creativity is expanding. So, there's going to be a tremendous struggle. But, also, there's going to be tremendous movement from the open to the closed.\nWhat you'll see, I think, is two things that are critical, and these, I think, are two challenges for the open movement. The first is: can we really survive on volunteers? If this is so critical, do we not need it funded, organized, supported in much more structured ways? I think the idea of creating the Red Cross for information and knowledge is a fantastic idea, but can we really organize that, just on volunteers? What kind of changes do we need in public policy and funding to make that possible? What's the role of the BBC, for instance, in that world? What should be the role of public policy? And finally, what I think you will see is the intelligent, closed organizations moving increasingly in the open direction. So it's not going to be a contest between two camps, but, in between them, you'll find all sorts of interesting places that people will occupy. New organizational models coming about, mixing closed and open in tricky ways. It won't be so clear-cut; it won't be Microsoft versus Linux -- there'll be all sorts of things in between. And those organizational models, it turns out, are incredibly powerful, and the people who can understand them will be very, very successful.\nLet me just give you one final example of what that means. I was in Shanghai, in an office block built on what was a rice paddy five years ago -- one of the 2,500 skyscrapers they've built in Shanghai in the last 10 years. And I was having dinner with this guy called Timothy Chan. Timothy Chan set up an Internet business in 2000. Didn't go into the Internet, kept his money, decided to go into computer games. He runs a company called Shanda, which is the largest computer games company in China. Nine thousand servers all over China, has 250 million subscribers. At any one time, there are four million people playing one of his games. How many people does he employ to service that population? 500 people. Well, how can he service 250 million people from 500 employees? Because basically, he doesn't service them. He gives them a platform; he gives them some rules; he gives them the tools and then he kind of orchestrates the conversation; he orchestrates the action. But actually, a lot of the content is created by the users themselves. And it creates a kind of stickiness between the community and the company which is really, really powerful.\nThe best measure of that: so you go into one of his games, you create a character that you develop in the course of the game. If, for some reason, your credit card bounces, or there's some other problem, you lose your character. You've got two options. One option: you can create a new character, right from scratch, but with none of the history of your player. That costs about 100 dollars. Or you can get on a plane, fly to Shanghai, queue up outside Shanda's offices -- cost probably 600, 700 dollars -- and reclaim your character, get your history back. Every morning, there are 600 people queuing outside their offices to reclaim these characters. (Laughter) So this is about companies built on communities, that provide communities with tools, resources, platforms in which they can share. He's not open source, but it's very, very powerful.\nSo here is one of the challenges, I think, for people like me, who do a lot of work with government. If you're a games company, and you've got a million players in your game, you only need one percent of them to be co-developers, contributing ideas, and you've got a development workforce of 10,000 people. Imagine you could take all the children in education in Britain, and one percent of them were co-developers of education. What would that do to the resources available to the education system? Or if you got one percent of the patients in the NHS to, in some sense, be co-producers of health.\nThe reason why -- despite all the efforts to cut it down, to constrain it, to hold it back -- why these open models will still start emerging with tremendous force, is that they multiply our productive resources. And one of the reasons they do that is that they turn users into producers, consumers into designers.\nThank you very much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Чарьльз Лидбитер об инновациях.\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этой обманчиво небрежной лекции Чарльз Лидбитер приводит сильные доказательства того, что инновации теперь доступны не только профессионалам. Страстные любители, используя новые инструменты, создают новые продукты и парадигмы, которые не под силу создать компаниям.\nЧто я собираюсь сделать, в духе совместного творчества, так это просто повторить множество точек зрения, которые уже высказали три докладчика до меня. Но сделать это -- то, что называется совместным творчеством, в действительности называется заимствованием. Но делается это через определенную перспективу, и здесь важно спросить о роли пользователей и потребителей в этом зарождающемся мире совместного творчества, о чем говорили Джимми и другие. Позвольте для начала задать вам этот простой вопрос: кто изобрел горный велосипед? Традиционная экономическая теория сказала бы, что горный велосипед, вероятно, был изобретен какой то крупной корпорацией, у которой была большая исследовательская лаборатория, в которой они придумывали новые проекты, и этот продукт вышел оттуда. Но он не вышел оттуда. Другой ответ может быть такой, что это изобрел некий одинокий гений, который работал в своем гараже, и который разрабатывал разные модели велосипедов, и которому пришла идея такого велосипеда из ниоткуда. И это не верно. Горный велосипед появился благодаря пользователям; появился благодаря молодым пользователям, в частности, группой из Северной Калифорнии, которые были разочарованы традиционными гоночными велосипедами, вроде тех, на которых ездит Эдди Меркс, или ваш старший брат, и они были очень гламурными. Они были также разочарованы велосипедами, на которых ездили ваши отцы, у которых были такие большие рули, и которые были слишком тяжелыми. Итак, они взяли рамы от этих больших велосипедов, соединили их с механикой от гоночных велосипедов, приспособили тормоза от мотоцикла, и совместили смесь различных компонентов. И первое время, я не знаю точно, от трех до пяти лет, горные велосипеды были известны как \"кланкеры\" (\"драндулеты\") И они делались только в сообществе велосипедистов, в основном в Северной Калифорнии. Потом одна из тех компаний, которая поставляла части для драндулетов, решила сделать бизнес, начав продавать их другим людям, и постепенно другая компания появилась из этого, Марин (Marin), и вероятно это было, не уверен точно, за 10, может быть 15 лет, до того, как большие велосипедные компании поняли, что существовал такой рынок. 30 лет спустя, продажи горных велосипедов, и оборудования для горных велосипедов, составили 65 процентов от продаж всех велосипедов в Америке. Это около 58 миллиардов долларов. Эта категория была полностью создана потребителями, которая не была создана в рамках существующего рынка велосипедов, поскольку они не видели потребности, этой возможности; у них не было стимула для инновации. В одной вещи я не согласен с презентацией Йокаи, когда он говорит, что Интернет привел к тому что распределенная возможность для инноваций претворилась в жизнь. Это когда Интернет объединил этот тип страстных потребителей - \"профессиональных любителей\" - которые компетентны, у которых есть стимул для инноваций, у них есть инструменты, они хотят -- тогда вы получаете взрыв совместного творчества. И помимо этого, у вас появляется новая необходимость, о чем говорил Джимми, каковы наши новые модели организации, если точнее сформулировать: каким образом мы можем самоорганизоваться без организаций? Это сейчас стало возможно, вам не нужна организация, чтобы организоваться, чтобы реализовать большие и сложные задачи, например, изобретение новых компьютерных программ. И это огромный вызов нашему образу того, как появляется креативность. Традиционное видение, все еще закрепленное в большинстве моделей, которыми мы мыслим о креативности, - в организациях, в правительстве - в том, что креативность - это для особенных людей: которые носят перевернутые бейсболки, собираются на конференциях вроде этой, в специальных местах, элитных университетах, исследовательских лабораториях в лесах, у воды, может быть в фирмах в специальных комнатах, раскрашенных веселыми цветами, знаете, бин-беги, чудные столы, футбольные столы. Особенные люди, особенные места, размышление над особенными идеями, а потом идеи по трубопроводу идут вниз к ждущим потребителям, которые пассивны. Они могут сказать \"Да\" или \"Нет\" изобретению; такова идея о креативности. Что рекомендует традиционный порядок поведения, если вы в правительстве, или руководите большой компанией? Больше особенных людей, больше особенных мест. Стройте креативные кластеры в городах; создавайте больше исследовательских парков, и так далее. Расширьте трубопровод, идущий к потребителям. Такое видение, мне кажется, становится все более неверным. Я думаю, что оно всегда было неправильным, потому что креативность всегда сильно зависела от сотрудничества и, возможно, была в значительной степени взаимодействием. Но это все более неверно, и одна из причин этого в том, что идеи текут обратно вверх по трубопроводу. Идеи возвращаются от потребителей, и зачастую они опережают производителей. Почему так? Одна причина в том, что радикальные инновации, когда у вас появляются идеи, которые повлияют на большое количество технологий или людей, они столкнутся с неуверенностью, заложенной в саму эту идею. Отдача от инноваций наиболее велика, когда наиболее высока неопределенность. Когда у вас появляется радикальная инновация, зачастую очень мало определенности, каким образом она может быть применена. Вся история телефонии - это история действий с этой самой неопределенностью. Самые первые кабельные телефоны, их изобретатели думали, что они будут полезны людям, чтобы слушать живые представления из театров Вест-Энда (часть Лондона). Когда операторы мобильной связи изобрели SMS, у них не было идеи, для чего этого нужно; только когда технология попала в руки пользователей подросткового возраста, тогда они придумали применение. Итак, чем более радикальна инновация, тем больше неопределенности; тем более необходимо инновации быть в употреблении, чтобы определить, для чего нужна эта технология. Все наши патенты, весь наш подход к патентам и изобретениям, основан на идее, что изобретатель знает, для чего нужно его изобретение; мы можем сказать, для чего это. Все больше и больше, изобретатели вещей не смогут сказать этого заранее. Это будет определено в использовании в сотрудничестве с пользователями. Нам нравится думать, что изобретение - это своего рода момент создания: есть момент рождения, когда у кого-то возникает идея. Правда в том, что большая часть креативности совокупная и совместная, подобно Википедии, она развивается на протяжении длинного периода. Вторая причина, почему пользователи становятся все более важными в том, что они являются источником больших, прорывных инноваций. Если вы хотите найти серьезные новые идеи, часто трудно найти их на массовых рынках, в больших организациях. Вы только загляните внутрь больших организаций, и вы поймете почему. Итак, вы в большой корпорации; вы, очевидно, жаждете продвинуться по карьерной лестнице. Пойдете ли вы в правление и скажете: Слушайте, у меня есть фантастическая идея продукта в зачаточной фазе для маргинального рынка, с которым потребители прежде никогда не сталкивались, и я не уверен, что с него будет большая отдача, но она может стать реально большой в будущем? Нет, что вы делаете - это входите и говорите, У меня есть фантастическая идея поэтапной инновации для существующего продукта, который мы продаем по существующим каналам сбыта существующим потребителям, и я могу гарантировать, что вы получите такой размер доходности от нее в следующие три года. У больших корпораций есть встроенная склонность укреплять прошлые успехи. Они настолько погрузились в это, что для них очень трудно заметить зарождающиеся новые рынки. Зарождающиеся рынки, тогда, становятся плодоносными землями для страстных пользователей. Лучший пример: кто в музыкальной индустрии, 30 лет назад мог бы сказать: \"Да, давайте изобретем музыкальную форму, которая всецело посвящена обездоленным черным людям в гетто, выражающим свою безысходность миру через форму музыки, которую многим людям изначально будет очень сложно слушать. Намечается прибыльный бизнес, давайте будем им заниматься.\" (Смех). Так что произошло? Рэп как музыкальный стиль создается потребителями. Они записывают его на свои пленки, своим звукозаписывающим оборудованием; они распространяют его самостоятельно. 30 лет спустя рэп является доминирующей музыкальной формой поп-культуры -- чего не могло бы произойти из больших компаний. Должен перейти - это третий пункт - к этим профессиональным любителям. Это фраза, которую я использовал в некоторых материалах, которые я делал с группой экспертов в Лондоне, которая называется Демос, где мы пытались разобраться с этими людьми, которые являются любителями -- т.е., они делают это из любви к этому -- но они хотят это делать по самым высоким стандартам. И через весь спектр различных областей деятельности -- программное обеспечение, астрономия, естественные науки, обширные области досуга и культуры, как кайт-серфинг, и так далее, и тому подобное -- вы найдете людей, которые хотят делать что-то, потому что они любят это, но они хотят делать эти вещи по самым высоким стандартам. Они работают на отдыхе, можно сказать. Они проводят свой досуг очень серьезно: они овладевают навыками, они инвестируют время, они используют технологии, которые менее затратны: это не только Интернет; камеры, технологии дизайна, технологии отдыха, доски для серфинга, и так далее. Главным образом из-за глобализации, большинство этого оборудования стало существенно дешевле. Более компетентные потребители, более образованные, более способные связываться друг с другом, более способные делать что-то вместе. Потребление, в этом смысле, это выражение их продуктивного потенциала. Причина, почему люди люди в этом заинтересованы - это то, что они не чувствуют возможности выразиться на работе. Они не чувствуют, что делают что-то действительно несущее для них смысл, поэтому они включаются в такого рода занятия. Это ведет к огромным организационным последствиям в очень больших областях жизни. Возьмем астрономию для примера, о которой Йокаи уже упоминал. 20-30 лет назад только серьезные профессиональные астрономы с очень большими телескопами могли наблюдать далекий космос. В северной Англии есть большой телескоп под названием Джодрелл Бэнк, и когда я был ребенком, это было удивительно, потому что будут делаться снимки луны, и эта штука будет двигаться по рельсам. И он был огромным - он был абсолютно грандиозным. Сейчас шестеро астрономов-любителей, работающих через интернет с цифровыми телескопами Добсониан -- которые почти что с открытым исходным кодом -- с некоторыми световыми сенсорами, разработанными за последние 10 лет, и интернет -- они могут делать то, что Джодрелл Бэнк мог делать 30 лет назад. Теперь в астрономии идет стремительное расширение новых продуктивных ресурсов. Пользователи могут быть производителями. Что это значит для нашего организационного ландшафта? Только представьте себе мир, на момент, разделенный на два лагеря. Здесь у вас есть старая традиционная корпоративная модель. Особенные люди, особенные места; патентуйте это, отправьте вниз по трубопроводу ожидающим пассивным потребителям. А здесь, представьте, что есть Википедия, Линукс и, кроме того, - открытый исходный код. Это открыто, это закрыто; это новое, это традиционное. Хорошо, первое, что вы скажете, я уверен, это то, что сказал уже Йокаи -- что идет большая битва между этими двумя организационными формами. Эти люди оттуда сделают все возможное, чтобы предотвратить успех этого типа организаций, потому что последние прдставляют для них угрозу. Все дебаты об авторских правах, цифровых правах и т.п. -- все это, по моему мнению, попытки задушить этот тип организаций. Мы наблюдаем тотальную коррупцию идеи патентов и авторских прав. Предназначенные для стимулирования изобретений, предназначенные для дирижирования распространением знания, они все больше используются большими компаниями, чтобы создать дебри патентов, и предотвратить возникновение инноваций. Позвольте мне привести вам два примера. Первый - представьте себя идущим к венчурному капиталисту и говорящим: \"У меня фантастическая идея. Я изобрел блестящую новую программу, которая намного, намного лучше, чем Microsoft Outlook.\" Какой венчурный капиталист в здравом уме даст вам деньги на организацию рискованного предприятия, конкурирующего с Microsoft, с Microsoft Outlook? Никакой. Вот почему конкуренция с Microsoft непременно начнется -- только так и начнется -- из проектов с открытым исходным кодом. Есть колоссальное конкурентное преимущество, поддерживающее объем инноваций с открытым кодом и направляемых потребителями, потому что это один из величайших конкурентных механизмов против монополий. Будут приведены и серьезные профессиональные доводы. Потому что профессионалы, оттуда, из этих закрытых организаций -- они могут быть академиками, могут быть программистами, могут быть докторами, могут быть журналистами -- моя бывшая профессия -- скажут: \"Нет, нет - вы не можете верить людям оттуда.\" Когда я начал заниматься журналистикой - Financial Times, 20 лет назад -- это было очень волнующе увидеть кого-то, читающего газету. И ты в метро заглядывал через плечо, чтобы увидеть, может он читает твою - читает твою статью. Обычно они читали курс акций, а часть газеты с твоей статьей была в самом низу, или что-то вроде этого, и, знаете: \"Бог ты мой, что они делают! Они не читают мою блестящую статью!\" И мы позволили пользователям, читателям, иметь два места, где они могут внести свой вклад в газету: страница писем, для которой они могли написать письмо, а мы снизойдем до них, отрежем половину, и напечатаем его через три дня. Или раздел \"Мнения и обсуждения\", где, если вы знали редактора -- ходили с ним в школу, спали с его женой -- вы могли написать статью для этой рубрики. Было всего два места. Шок, ужас - теперь читатели хотят быть писателями и издателями! Это не их роль; им полагается читать то, что мы пишем. Но они не хотят быть журналистами. Журналисты думают, что блоггеры хотят быть журналистами; они не хотят быть журналистами, они просто хотят иметь голос. Они хотят, как сказал Джимми, они хотят диалога, разговора. Они хотят быть частью потока информации. Что сейчас происходит - вся область творчества расширяется. Похоже, что будет громадная битва. Но также похоже, что возникнет мощное движение от открытого к закрытому. Что вы увидите, я думаю, что две вещи станут решающими, и это, мне кажется, два вызова движению открытости. Первая - действительно мы сможем выжить за счет волонтеров? Если это так критически важно, действительно ли нам не нужно это финансировать, организовывать , поддерживать значительно более структурированным образом? Мне кажется, что идея Красного Креста для информации и знания - это фантастическая идея, но действительно ли мы сможем это организовать только за счет волонтеров? Какие необходимы изменения в общественной политике и финансирование, чтобы сделать это возможным? Какова роль BBC, например, в этом мире? Какой должна быть роль общественной политики? И, наконец, я думаю, что вы увидите разумные, закрытые организации, которые неуклонно движутся по направлению к открытости. Вряд ли это будет столкновением двух лагерей, скорее между ними вы обнаружите разные интересные позиции, которые выберут люди. Возникают новые организационные модели, смешивающие хитрыми способами закрытость и открытость. Не будет четкого очертания, не будет Майкрософт против Линукс, будут все разновидности между двумя крайностями. Все эти организационные модели, как выясняется, невероятно сильны, и люди, которые смогут это понять, будут очень и очень успешны. Позвольте мне привести вам последний пример того, что это значит. Я был в Шанхае, в офисном центре, построенном там, где пять лет назад были рисовые поля. Один из 2500 небоскребов, которые были построены в Шанхае за последние 10 лет. Я обедал вместе с парнем по имени Тимоти Чен. Тимоти Чен основал бизнес в Интернете в 2000 году. Решил не продолжать бизнес в Интернете, сохранил свои деньги, и решил перейти на компьютерные игры. Он запустил компанию Шанда, которая стала крупнейшей компанией компьютерных игр в Китае. 9000 серверов по всему Китаю; у которых 250 миллионов подписчиков. Единовременно 4 миллиона человек играют в одну из его игр. Сколько людей он нанял, чтобы обслуживать такую численность? 500 человек. Как он может обслуживать два-с-половиной -- 250 миллионов человек с помощью 500 сотрудников? Потому что по сути он их не обслуживает. Он дает им платформу, он дает им некоторые правила, он дает им инструменты и потом он дирижирует общением; он дирижирует действием. Фактически, множество содержания создается пользователями самостоятельно. Это создает что-то вроде липкости между сообществом и компанией, которая очень и очень мощна. Лучший показатель этого: итак, вы начинаете одну из его игр, вы создаете персонажа, которого вы будете развивать на протяжении игры. Если по какой-то причине ваша кредитная карта не принимается, или есть какие-то другие проблемы, вы теряете своего персонажа. У вас есть две возможности. Первая - вы создаете нового персонажа, с нуля, но у него не будет истории вашего игрока. Это стоит около 100 долларов. Или вы можете сесть на самолет, полететь в Шанхай, встать в очередь в офисы Шанда -- стоит примерно 600-700 долларов -- и возродить своего персонажа, вернуть свою историю. Каждое утро около 600 людей стоят в очереди к их офисам, чтобы вернуть этих персонажей. Это касательно компаний, построенных на сообществах, которые обеспечивают сообщества инструментами, ресурсами, платформами, которые они могут коллективно использовать. Это не открытый код, но это очень мощно. И это один из вызовов, я думаю, для людей моего типа, которые много работают с правительством. Если вы - компания компьютерных игр, и у вас есть миллион игроков в вашей игре, то вам нужен только один процент из них, которые станут со-разработчиками, распространяющие идеи, и у вас появляется рабочий штат из 10000 человек. Представьте, что вы бы собрали всех детей, которые учатся в Британии, и один процент из них стал бы со-разработчиком образования. Как бы это повлияло на ресурсы, доступные системе образования? Или если один процент пациентов Службы Здравоохранения стал бы в каком-то смысле со-продюсером здоровья. Причина того -- несмотря на все попытки сократить это, ограничить это, сдержать это -- почему эти открытые модели будут продолжать возникать с колоссальной силой, в том что они приумножают наши продуктивные ресурсы. И одна из причин, по которой это происходит -- они превращают пользователей в авторов; потребителей - в разработчиков. Большое спасибо."
}
] |
Charles Leadbeater: The era of open innovation
TED Talk Subtitles and Transcript: In this deceptively casual talk, Charles Leadbeater weaves a tight argument that innovation isn't just for professionals anymore. Passionate amateurs, using new tools, are creating products and paradigms that companies can't.
What I'm going to do, in the spirit of collaborative creativity, is simply repeat many of the points that the three people before me have already made, but do them -- this is called "creative collaboration;" it's actually called "borrowing" -- but do it through a particular perspective, and that is to ask about the role of users and consumers in this emerging world of collaborative creativity that Jimmy and others have talked about.
Let me just ask you, to start with, this simple question: who invented the mountain bike? Because traditional economic theory would say, well, the mountain bike was probably invented by some big bike corporation that had a big R&D lab where they were thinking up new projects, and it came out of there. It didn't come from there. Another answer might be, well, it came from a sort of lone genius working in his garage, who, working away on different kinds of bikes, comes up with a bike out of thin air.
It didn't come from there. The mountain bike came from users, came from young users, particularly a group in Northern California, who were frustrated with traditional racing bikes, which were those sort of bikes that Eddy Merckx rode, or your big brother, and they're very glamorous. But also frustrated with the bikes that your dad rode, which sort of had big handlebars like that, and they were too heavy. So, they got the frames from these big bikes, put them together with the gears from the racing bikes, got the brakes from motorcycles, and sort of mixed and matched various ingredients. And for the first, I don't know, three to five years of their life, mountain bikes were known as "clunkers." And they were just made in a community of bikers, mainly in Northern California.
And then one of these companies that was importing parts for the clunkers decided to set up in business, start selling them to other people, and gradually another company emerged out of that, Marin, and it probably was, I don't know, 10, maybe even 15, years, before the big bike companies realized there was a market. Thirty years later, mountain bike sales and mountain bike equipment account for 65 percent of bike sales in America. That's 58 billion dollars.
This is a category entirely created by consumers that would not have been created by the mainstream bike market because they couldn't see the need, the opportunity; they didn't have the incentive to innovate. The one thing I think I disagree with about Yochai's presentation is when he said the Internet causes this distributive capacity for innovation to come alive. It's when the Internet combines with these kinds of passionate pro-am consumers -- who are knowledgeable; they've got the incentive to innovate; they've got the tools; they want to -- that you get this kind of explosion of creative collaboration. And out of that, you get the need for the kind of things that Jimmy was talking about, which is our new kinds of organization, or a better way to put it: how do we organize ourselves without organizations? That's now possible; you don't need an organization to be organized, to achieve large and complex tasks, like innovating new software programs.
So this is a huge challenge to the way we think creativity comes about. The traditional view, still enshrined in much of the way that we think about creativity -- in organizations, in government -- is that creativity is about special people: wear baseball caps the wrong way round, come to conferences like this, in special places, elite universities, R&D labs in the forests, water, maybe special rooms in companies painted funny colors, you know, bean bags, maybe the odd table-football table. Special people, special places, think up special ideas, then you have a pipeline that takes the ideas down to the waiting consumers, who are passive. They can say "yes" or "no" to the invention. That's the idea of creativity. What's the policy recommendation out of that if you're in government, or you're running a large company? More special people, more special places. Build creative clusters in cities; create more R&D parks, so on and so forth. Expand the pipeline down to the consumers.
Well this view, I think, is increasingly wrong. I think it's always been wrong, because I think always creativity has been highly collaborative, and it's probably been largely interactive. But it's increasingly wrong, and one of the reasons it's wrong is that the ideas are flowing back up the pipeline. The ideas are coming back from the consumers, and they're often ahead of the producers. Why is that? Well, one issue is that radical innovation, when you've got ideas that affect a large number of technologies or people, have a great deal of uncertainty attached to them. The payoffs to innovation are greatest where the uncertainty is highest. And when you get a radical innovation, it's often very uncertain how it can be applied.
The whole history of telephony is a story of dealing with that uncertainty. The very first landline telephones, the inventors thought that they would be used for people to listen in to live performances from West End theaters. When the mobile telephone companies invented SMS, they had no idea what it was for; it was only when that technology got into the hands of teenage users that they invented the use.
So the more radical the innovation, the more the uncertainty, the more you need innovation in use to work out what a technology is for. All of our patents, our entire approach to patents and invention, is based on the idea that the inventor knows what the invention is for; we can say what it's for. More and more, the inventors of things will not be able to say that in advance. It will be worked out in use, in collaboration with users. We like to think that invention is a sort of moment of creation: there is a moment of birth when someone comes up with an idea. The truth is that most creativity is cumulative and collaborative; like Wikipedia, it develops over a long period of time.
The second reason why users are more and more important is that they are the source of big, disruptive innovations. If you want to find the big new ideas, it's often difficult to find them in mainstream markets, in big organizations. And just look inside large organizations and you'll see why that is so. So, you're in a big corporation. You're obviously keen to go up the corporate ladder. Do you go into your board and say, "Look, I've got a fantastic idea for an embryonic product in a marginal market, with consumers we've never dealt with before, and I'm not sure it's going to have a big payoff, but it could be really, really big in the future?" No, what you do, is you go in and you say, "I've got a fantastic idea for an incremental innovation to an existing product we sell through existing channels to existing users, and I can guarantee you get this much return out of it over the next three years."
Big corporations have an in-built tendency to reinforce past success. They've got so much sunk in it that it's very difficult for them to spot emerging new markets. Emerging new markets, then, are the breeding grounds for passionate users. Best example: who in the music industry, 30 years ago, would have said, "Yes, let's invent a musical form which is all about dispossessed black men in ghettos expressing their frustration with the world through a form of music that many people find initially quite difficult to listen to. That sounds like a winner; we'll go with it." (Laughter). So what happens? Rap music is created by the users. They do it on their own tapes, with their own recording equipment; they distribute it themselves. 30 years later, rap music is the dominant musical form of popular culture -- would never have come from the big companies. Had to start -- this is the third point -- with these pro-ams.
This is the phrase that I've used in some stuff which I've done with a think tank in London called Demos, where we've been looking at these people who are amateurs -- i.e., they do it for the love of it -- but they want to do it to very high standards. And across a whole range of fields -- from software, astronomy, natural sciences, vast areas of leisure and culture like kite-surfing, so on and so forth -- you find people who want to do things because they love it, but they want to do these things to very high standards. They work at their leisure, if you like. They take their leisure very seriously: they acquire skills; they invest time; they use technology that's getting cheaper -- it's not just the Internet: cameras, design technology, leisure technology, surfboards, so on and so forth. Largely through globalization, a lot of this equipment has got a lot cheaper. More knowledgeable consumers, more educated, more able to connect with one another, more able to do things together. Consumption, in that sense, is an expression of their productive potential. Why, we found, people were interested in this, is that at work they don't feel very expressed. They don't feel as if they're doing something that really matters to them, so they pick up these kinds of activities. This has huge organizational implications for very large areas of life.
Take astronomy as an example, which Yochai has already mentioned. Twenty years ago, 30 years ago, only big professional astronomers with very big telescopes could see far into space. And there's a big telescope in Northern England called Jodrell Bank, and when I was a kid, it was amazing, because the moon shots would take off, and this thing would move on rails. And it was huge -- it was absolutely enormous. Now, six amateur astronomers, working with the Internet, with Dobsonian digital telescopes -- which are pretty much open source -- with some light sensors developed over the last 10 years, the Internet -- they can do what Jodrell Bank could only do 30 years ago. So here in astronomy, you have this vast explosion of new productive resources. The users can be producers.
What does this mean, then, for our organizational landscape? Well, just imagine a world, for the moment, divided into two camps. Over here, you've got the old, traditional corporate model: special people, special places; patent it, push it down the pipeline to largely waiting, passive consumers. Over here, let's imagine we've got Wikipedia, Linux, and beyond -- open source. This is open; this is closed. This is new; this is traditional. Well, the first thing you can say, I think with certainty, is what Yochai has said already -- is there is a great big struggle between those two organizational forms. These people over there will do everything they can to stop these kinds of organizations succeeding, because they're threatened by them. And so the debates about copyright, digital rights, so on and so forth -- these are all about trying to stifle, in my view, these kinds of organizations. What we're seeing is a complete corruption of the idea of patents and copyright. Meant to be a way to incentivize invention, meant to be a way to orchestrate the dissemination of knowledge, they are increasingly being used by large companies to create thickets of patents to prevent innovation taking place.
Let me just give you two examples. The first is: imagine yourself going to a venture capitalist and saying, "I've got a fantastic idea. I've invented this brilliant new program that is much, much better than Microsoft Outlook." Which venture capitalist in their right mind is going to give you any money to set up a venture competing with Microsoft, with Microsoft Outlook? No one. That is why the competition with Microsoft is bound to come -- will only come -- from an open-source kind of project.
So, there is a huge competitive argument about sustaining the capacity for open-source and consumer-driven innovation, because it's one of the greatest competitive levers against monopoly. There'll be huge professional arguments as well. Because the professionals, over here in these closed organizations -- they might be academics; they might be programmers; they might be doctors; they might be journalists -- my former profession -- say, "No, no -- you can't trust these people over here."
When I started in journalism -- Financial Times, 20 years ago -- it was very, very exciting to see someone reading the newspaper. And you'd kind of look over their shoulder on the Tube to see if they were reading your article. Usually they were reading the share prices, and the bit of the paper with your article on was on the floor, or something like that, and you know, "For heaven's sake, what are they doing! They're not reading my brilliant article!" And we allowed users, readers, two places where they could contribute to the paper: the letters page, where they could write a letter in, and we would condescend to them, cut it in half, and print it three days later. Or the op-ed page, where if they knew the editor -- had been to school with him, slept with his wife -- they could write an article for the op-ed page. Those were the two places.
Shock, horror: now, the readers want to be writers and publishers. That's not their role; they're supposed to read what we write. But they don't want to be journalists. The journalists think that the bloggers want to be journalists; they don't want to be journalists; they just want to have a voice. They want to, as Jimmy said, they want to have a dialogue, a conversation. They want to be part of that flow of information. What's happening there is that the whole domain of creativity is expanding. So, there's going to be a tremendous struggle. But, also, there's going to be tremendous movement from the open to the closed.
What you'll see, I think, is two things that are critical, and these, I think, are two challenges for the open movement. The first is: can we really survive on volunteers? If this is so critical, do we not need it funded, organized, supported in much more structured ways? I think the idea of creating the Red Cross for information and knowledge is a fantastic idea, but can we really organize that, just on volunteers? What kind of changes do we need in public policy and funding to make that possible? What's the role of the BBC, for instance, in that world? What should be the role of public policy? And finally, what I think you will see is the intelligent, closed organizations moving increasingly in the open direction. So it's not going to be a contest between two camps, but, in between them, you'll find all sorts of interesting places that people will occupy. New organizational models coming about, mixing closed and open in tricky ways. It won't be so clear-cut; it won't be Microsoft versus Linux -- there'll be all sorts of things in between. And those organizational models, it turns out, are incredibly powerful, and the people who can understand them will be very, very successful.
Let me just give you one final example of what that means. I was in Shanghai, in an office block built on what was a rice paddy five years ago -- one of the 2,500 skyscrapers they've built in Shanghai in the last 10 years. And I was having dinner with this guy called Timothy Chan. Timothy Chan set up an Internet business in 2000. Didn't go into the Internet, kept his money, decided to go into computer games. He runs a company called Shanda, which is the largest computer games company in China. Nine thousand servers all over China, has 250 million subscribers. At any one time, there are four million people playing one of his games. How many people does he employ to service that population? 500 people. Well, how can he service 250 million people from 500 employees? Because basically, he doesn't service them. He gives them a platform; he gives them some rules; he gives them the tools and then he kind of orchestrates the conversation; he orchestrates the action. But actually, a lot of the content is created by the users themselves. And it creates a kind of stickiness between the community and the company which is really, really powerful.
The best measure of that: so you go into one of his games, you create a character that you develop in the course of the game. If, for some reason, your credit card bounces, or there's some other problem, you lose your character. You've got two options. One option: you can create a new character, right from scratch, but with none of the history of your player. That costs about 100 dollars. Or you can get on a plane, fly to Shanghai, queue up outside Shanda's offices -- cost probably 600, 700 dollars -- and reclaim your character, get your history back. Every morning, there are 600 people queuing outside their offices to reclaim these characters. (Laughter) So this is about companies built on communities, that provide communities with tools, resources, platforms in which they can share. He's not open source, but it's very, very powerful.
So here is one of the challenges, I think, for people like me, who do a lot of work with government. If you're a games company, and you've got a million players in your game, you only need one percent of them to be co-developers, contributing ideas, and you've got a development workforce of 10,000 people. Imagine you could take all the children in education in Britain, and one percent of them were co-developers of education. What would that do to the resources available to the education system? Or if you got one percent of the patients in the NHS to, in some sense, be co-producers of health.
The reason why -- despite all the efforts to cut it down, to constrain it, to hold it back -- why these open models will still start emerging with tremendous force, is that they multiply our productive resources. And one of the reasons they do that is that they turn users into producers, consumers into designers.
Thank you very much.
|
Чарьльз Лидбитер об инновациях.
TED Talk Subtitles and Transcript: В этой обманчиво небрежной лекции Чарльз Лидбитер приводит сильные доказательства того, что инновации теперь доступны не только профессионалам. Страстные любители, используя новые инструменты, создают новые продукты и парадигмы, которые не под силу создать компаниям.
Что я собираюсь сделать, в духе совместного творчества, так это просто повторить множество точек зрения, которые уже высказали три докладчика до меня. Но сделать это -- то, что называется совместным творчеством, в действительности называется заимствованием. Но делается это через определенную перспективу, и здесь важно спросить о роли пользователей и потребителей в этом зарождающемся мире совместного творчества, о чем говорили Джимми и другие. Позвольте для начала задать вам этот простой вопрос: кто изобрел горный велосипед? Традиционная экономическая теория сказала бы, что горный велосипед, вероятно, был изобретен какой то крупной корпорацией, у которой была большая исследовательская лаборатория, в которой они придумывали новые проекты, и этот продукт вышел оттуда. Но он не вышел оттуда. Другой ответ может быть такой, что это изобрел некий одинокий гений, который работал в своем гараже, и который разрабатывал разные модели велосипедов, и которому пришла идея такого велосипеда из ниоткуда. И это не верно. Горный велосипед появился благодаря пользователям; появился благодаря молодым пользователям, в частности, группой из Северной Калифорнии, которые были разочарованы традиционными гоночными велосипедами, вроде тех, на которых ездит Эдди Меркс, или ваш старший брат, и они были очень гламурными. Они были также разочарованы велосипедами, на которых ездили ваши отцы, у которых были такие большие рули, и которые были слишком тяжелыми. Итак, они взяли рамы от этих больших велосипедов, соединили их с механикой от гоночных велосипедов, приспособили тормоза от мотоцикла, и совместили смесь различных компонентов. И первое время, я не знаю точно, от трех до пяти лет, горные велосипеды были известны как "кланкеры" ("драндулеты") И они делались только в сообществе велосипедистов, в основном в Северной Калифорнии. Потом одна из тех компаний, которая поставляла части для драндулетов, решила сделать бизнес, начав продавать их другим людям, и постепенно другая компания появилась из этого, Марин (Marin), и вероятно это было, не уверен точно, за 10, может быть 15 лет, до того, как большие велосипедные компании поняли, что существовал такой рынок. 30 лет спустя, продажи горных велосипедов, и оборудования для горных велосипедов, составили 65 процентов от продаж всех велосипедов в Америке. Это около 58 миллиардов долларов. Эта категория была полностью создана потребителями, которая не была создана в рамках существующего рынка велосипедов, поскольку они не видели потребности, этой возможности; у них не было стимула для инновации. В одной вещи я не согласен с презентацией Йокаи, когда он говорит, что Интернет привел к тому что распределенная возможность для инноваций претворилась в жизнь. Это когда Интернет объединил этот тип страстных потребителей - "профессиональных любителей" - которые компетентны, у которых есть стимул для инноваций, у них есть инструменты, они хотят -- тогда вы получаете взрыв совместного творчества. И помимо этого, у вас появляется новая необходимость, о чем говорил Джимми, каковы наши новые модели организации, если точнее сформулировать: каким образом мы можем самоорганизоваться без организаций? Это сейчас стало возможно, вам не нужна организация, чтобы организоваться, чтобы реализовать большие и сложные задачи, например, изобретение новых компьютерных программ. И это огромный вызов нашему образу того, как появляется креативность. Традиционное видение, все еще закрепленное в большинстве моделей, которыми мы мыслим о креативности, - в организациях, в правительстве - в том, что креативность - это для особенных людей: которые носят перевернутые бейсболки, собираются на конференциях вроде этой, в специальных местах, элитных университетах, исследовательских лабораториях в лесах, у воды, может быть в фирмах в специальных комнатах, раскрашенных веселыми цветами, знаете, бин-беги, чудные столы, футбольные столы. Особенные люди, особенные места, размышление над особенными идеями, а потом идеи по трубопроводу идут вниз к ждущим потребителям, которые пассивны. Они могут сказать "Да" или "Нет" изобретению; такова идея о креативности. Что рекомендует традиционный порядок поведения, если вы в правительстве, или руководите большой компанией? Больше особенных людей, больше особенных мест. Стройте креативные кластеры в городах; создавайте больше исследовательских парков, и так далее. Расширьте трубопровод, идущий к потребителям. Такое видение, мне кажется, становится все более неверным. Я думаю, что оно всегда было неправильным, потому что креативность всегда сильно зависела от сотрудничества и, возможно, была в значительной степени взаимодействием. Но это все более неверно, и одна из причин этого в том, что идеи текут обратно вверх по трубопроводу. Идеи возвращаются от потребителей, и зачастую они опережают производителей. Почему так? Одна причина в том, что радикальные инновации, когда у вас появляются идеи, которые повлияют на большое количество технологий или людей, они столкнутся с неуверенностью, заложенной в саму эту идею. Отдача от инноваций наиболее велика, когда наиболее высока неопределенность. Когда у вас появляется радикальная инновация, зачастую очень мало определенности, каким образом она может быть применена. Вся история телефонии - это история действий с этой самой неопределенностью. Самые первые кабельные телефоны, их изобретатели думали, что они будут полезны людям, чтобы слушать живые представления из театров Вест-Энда (часть Лондона). Когда операторы мобильной связи изобрели SMS, у них не было идеи, для чего этого нужно; только когда технология попала в руки пользователей подросткового возраста, тогда они придумали применение. Итак, чем более радикальна инновация, тем больше неопределенности; тем более необходимо инновации быть в употреблении, чтобы определить, для чего нужна эта технология. Все наши патенты, весь наш подход к патентам и изобретениям, основан на идее, что изобретатель знает, для чего нужно его изобретение; мы можем сказать, для чего это. Все больше и больше, изобретатели вещей не смогут сказать этого заранее. Это будет определено в использовании в сотрудничестве с пользователями. Нам нравится думать, что изобретение - это своего рода момент создания: есть момент рождения, когда у кого-то возникает идея. Правда в том, что большая часть креативности совокупная и совместная, подобно Википедии, она развивается на протяжении длинного периода. Вторая причина, почему пользователи становятся все более важными в том, что они являются источником больших, прорывных инноваций. Если вы хотите найти серьезные новые идеи, часто трудно найти их на массовых рынках, в больших организациях. Вы только загляните внутрь больших организаций, и вы поймете почему. Итак, вы в большой корпорации; вы, очевидно, жаждете продвинуться по карьерной лестнице. Пойдете ли вы в правление и скажете: Слушайте, у меня есть фантастическая идея продукта в зачаточной фазе для маргинального рынка, с которым потребители прежде никогда не сталкивались, и я не уверен, что с него будет большая отдача, но она может стать реально большой в будущем? Нет, что вы делаете - это входите и говорите, У меня есть фантастическая идея поэтапной инновации для существующего продукта, который мы продаем по существующим каналам сбыта существующим потребителям, и я могу гарантировать, что вы получите такой размер доходности от нее в следующие три года. У больших корпораций есть встроенная склонность укреплять прошлые успехи. Они настолько погрузились в это, что для них очень трудно заметить зарождающиеся новые рынки. Зарождающиеся рынки, тогда, становятся плодоносными землями для страстных пользователей. Лучший пример: кто в музыкальной индустрии, 30 лет назад мог бы сказать: "Да, давайте изобретем музыкальную форму, которая всецело посвящена обездоленным черным людям в гетто, выражающим свою безысходность миру через форму музыки, которую многим людям изначально будет очень сложно слушать. Намечается прибыльный бизнес, давайте будем им заниматься." (Смех). Так что произошло? Рэп как музыкальный стиль создается потребителями. Они записывают его на свои пленки, своим звукозаписывающим оборудованием; они распространяют его самостоятельно. 30 лет спустя рэп является доминирующей музыкальной формой поп-культуры -- чего не могло бы произойти из больших компаний. Должен перейти - это третий пункт - к этим профессиональным любителям. Это фраза, которую я использовал в некоторых материалах, которые я делал с группой экспертов в Лондоне, которая называется Демос, где мы пытались разобраться с этими людьми, которые являются любителями -- т.е., они делают это из любви к этому -- но они хотят это делать по самым высоким стандартам. И через весь спектр различных областей деятельности -- программное обеспечение, астрономия, естественные науки, обширные области досуга и культуры, как кайт-серфинг, и так далее, и тому подобное -- вы найдете людей, которые хотят делать что-то, потому что они любят это, но они хотят делать эти вещи по самым высоким стандартам. Они работают на отдыхе, можно сказать. Они проводят свой досуг очень серьезно: они овладевают навыками, они инвестируют время, они используют технологии, которые менее затратны: это не только Интернет; камеры, технологии дизайна, технологии отдыха, доски для серфинга, и так далее. Главным образом из-за глобализации, большинство этого оборудования стало существенно дешевле. Более компетентные потребители, более образованные, более способные связываться друг с другом, более способные делать что-то вместе. Потребление, в этом смысле, это выражение их продуктивного потенциала. Причина, почему люди люди в этом заинтересованы - это то, что они не чувствуют возможности выразиться на работе. Они не чувствуют, что делают что-то действительно несущее для них смысл, поэтому они включаются в такого рода занятия. Это ведет к огромным организационным последствиям в очень больших областях жизни. Возьмем астрономию для примера, о которой Йокаи уже упоминал. 20-30 лет назад только серьезные профессиональные астрономы с очень большими телескопами могли наблюдать далекий космос. В северной Англии есть большой телескоп под названием Джодрелл Бэнк, и когда я был ребенком, это было удивительно, потому что будут делаться снимки луны, и эта штука будет двигаться по рельсам. И он был огромным - он был абсолютно грандиозным. Сейчас шестеро астрономов-любителей, работающих через интернет с цифровыми телескопами Добсониан -- которые почти что с открытым исходным кодом -- с некоторыми световыми сенсорами, разработанными за последние 10 лет, и интернет -- они могут делать то, что Джодрелл Бэнк мог делать 30 лет назад. Теперь в астрономии идет стремительное расширение новых продуктивных ресурсов. Пользователи могут быть производителями. Что это значит для нашего организационного ландшафта? Только представьте себе мир, на момент, разделенный на два лагеря. Здесь у вас есть старая традиционная корпоративная модель. Особенные люди, особенные места; патентуйте это, отправьте вниз по трубопроводу ожидающим пассивным потребителям. А здесь, представьте, что есть Википедия, Линукс и, кроме того, - открытый исходный код. Это открыто, это закрыто; это новое, это традиционное. Хорошо, первое, что вы скажете, я уверен, это то, что сказал уже Йокаи -- что идет большая битва между этими двумя организационными формами. Эти люди оттуда сделают все возможное, чтобы предотвратить успех этого типа организаций, потому что последние прдставляют для них угрозу. Все дебаты об авторских правах, цифровых правах и т.п. -- все это, по моему мнению, попытки задушить этот тип организаций. Мы наблюдаем тотальную коррупцию идеи патентов и авторских прав. Предназначенные для стимулирования изобретений, предназначенные для дирижирования распространением знания, они все больше используются большими компаниями, чтобы создать дебри патентов, и предотвратить возникновение инноваций. Позвольте мне привести вам два примера. Первый - представьте себя идущим к венчурному капиталисту и говорящим: "У меня фантастическая идея. Я изобрел блестящую новую программу, которая намного, намного лучше, чем Microsoft Outlook." Какой венчурный капиталист в здравом уме даст вам деньги на организацию рискованного предприятия, конкурирующего с Microsoft, с Microsoft Outlook? Никакой. Вот почему конкуренция с Microsoft непременно начнется -- только так и начнется -- из проектов с открытым исходным кодом. Есть колоссальное конкурентное преимущество, поддерживающее объем инноваций с открытым кодом и направляемых потребителями, потому что это один из величайших конкурентных механизмов против монополий. Будут приведены и серьезные профессиональные доводы. Потому что профессионалы, оттуда, из этих закрытых организаций -- они могут быть академиками, могут быть программистами, могут быть докторами, могут быть журналистами -- моя бывшая профессия -- скажут: "Нет, нет - вы не можете верить людям оттуда." Когда я начал заниматься журналистикой - Financial Times, 20 лет назад -- это было очень волнующе увидеть кого-то, читающего газету. И ты в метро заглядывал через плечо, чтобы увидеть, может он читает твою - читает твою статью. Обычно они читали курс акций, а часть газеты с твоей статьей была в самом низу, или что-то вроде этого, и, знаете: "Бог ты мой, что они делают! Они не читают мою блестящую статью!" И мы позволили пользователям, читателям, иметь два места, где они могут внести свой вклад в газету: страница писем, для которой они могли написать письмо, а мы снизойдем до них, отрежем половину, и напечатаем его через три дня. Или раздел "Мнения и обсуждения", где, если вы знали редактора -- ходили с ним в школу, спали с его женой -- вы могли написать статью для этой рубрики. Было всего два места. Шок, ужас - теперь читатели хотят быть писателями и издателями! Это не их роль; им полагается читать то, что мы пишем. Но они не хотят быть журналистами. Журналисты думают, что блоггеры хотят быть журналистами; они не хотят быть журналистами, они просто хотят иметь голос. Они хотят, как сказал Джимми, они хотят диалога, разговора. Они хотят быть частью потока информации. Что сейчас происходит - вся область творчества расширяется. Похоже, что будет громадная битва. Но также похоже, что возникнет мощное движение от открытого к закрытому. Что вы увидите, я думаю, что две вещи станут решающими, и это, мне кажется, два вызова движению открытости. Первая - действительно мы сможем выжить за счет волонтеров? Если это так критически важно, действительно ли нам не нужно это финансировать, организовывать , поддерживать значительно более структурированным образом? Мне кажется, что идея Красного Креста для информации и знания - это фантастическая идея, но действительно ли мы сможем это организовать только за счет волонтеров? Какие необходимы изменения в общественной политике и финансирование, чтобы сделать это возможным? Какова роль BBC, например, в этом мире? Какой должна быть роль общественной политики? И, наконец, я думаю, что вы увидите разумные, закрытые организации, которые неуклонно движутся по направлению к открытости. Вряд ли это будет столкновением двух лагерей, скорее между ними вы обнаружите разные интересные позиции, которые выберут люди. Возникают новые организационные модели, смешивающие хитрыми способами закрытость и открытость. Не будет четкого очертания, не будет Майкрософт против Линукс, будут все разновидности между двумя крайностями. Все эти организационные модели, как выясняется, невероятно сильны, и люди, которые смогут это понять, будут очень и очень успешны. Позвольте мне привести вам последний пример того, что это значит. Я был в Шанхае, в офисном центре, построенном там, где пять лет назад были рисовые поля. Один из 2500 небоскребов, которые были построены в Шанхае за последние 10 лет. Я обедал вместе с парнем по имени Тимоти Чен. Тимоти Чен основал бизнес в Интернете в 2000 году. Решил не продолжать бизнес в Интернете, сохранил свои деньги, и решил перейти на компьютерные игры. Он запустил компанию Шанда, которая стала крупнейшей компанией компьютерных игр в Китае. 9000 серверов по всему Китаю; у которых 250 миллионов подписчиков. Единовременно 4 миллиона человек играют в одну из его игр. Сколько людей он нанял, чтобы обслуживать такую численность? 500 человек. Как он может обслуживать два-с-половиной -- 250 миллионов человек с помощью 500 сотрудников? Потому что по сути он их не обслуживает. Он дает им платформу, он дает им некоторые правила, он дает им инструменты и потом он дирижирует общением; он дирижирует действием. Фактически, множество содержания создается пользователями самостоятельно. Это создает что-то вроде липкости между сообществом и компанией, которая очень и очень мощна. Лучший показатель этого: итак, вы начинаете одну из его игр, вы создаете персонажа, которого вы будете развивать на протяжении игры. Если по какой-то причине ваша кредитная карта не принимается, или есть какие-то другие проблемы, вы теряете своего персонажа. У вас есть две возможности. Первая - вы создаете нового персонажа, с нуля, но у него не будет истории вашего игрока. Это стоит около 100 долларов. Или вы можете сесть на самолет, полететь в Шанхай, встать в очередь в офисы Шанда -- стоит примерно 600-700 долларов -- и возродить своего персонажа, вернуть свою историю. Каждое утро около 600 людей стоят в очереди к их офисам, чтобы вернуть этих персонажей. Это касательно компаний, построенных на сообществах, которые обеспечивают сообщества инструментами, ресурсами, платформами, которые они могут коллективно использовать. Это не открытый код, но это очень мощно. И это один из вызовов, я думаю, для людей моего типа, которые много работают с правительством. Если вы - компания компьютерных игр, и у вас есть миллион игроков в вашей игре, то вам нужен только один процент из них, которые станут со-разработчиками, распространяющие идеи, и у вас появляется рабочий штат из 10000 человек. Представьте, что вы бы собрали всех детей, которые учатся в Британии, и один процент из них стал бы со-разработчиком образования. Как бы это повлияло на ресурсы, доступные системе образования? Или если один процент пациентов Службы Здравоохранения стал бы в каком-то смысле со-продюсером здоровья. Причина того -- несмотря на все попытки сократить это, ограничить это, сдержать это -- почему эти открытые модели будут продолжать возникать с колоссальной силой, в том что они приумножают наши продуктивные ресурсы. И одна из причин, по которой это происходит -- они превращают пользователей в авторов; потребителей - в разработчиков. Большое спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Andras Forgacs: Leather and meat without killing animals\nTED Talk Subtitles and Transcript: By 2050, it will take 100 billion land animals to provide the world's population with meat, dairy, eggs and leather goods. Maintaining this herd will take a huge, potentially unsustainable toll on the planet. What if there were a different way? In this eye-opening talk, tissue engineering advocate Andras Forgacs argues that biofabricating meat and leather is a civilized way to move past killing animals for hamburgers and handbags.\nWhen my father and I started a company to 3D print human tissues and organs, some people initially thought we were a little crazy. But since then, much progress has been made, both in our lab and other labs around the world. And given this, we started getting questions like, \"If you can grow human body parts, can you also grow animal products like meat and leather?\"\nWhen someone first suggested this to me, quite frankly I thought they were a little crazy, but what I soon came to realize was that this is not so crazy after all. What's crazy is what we do today. I'm convinced that in 30 years, when we look back on today and on how we raise and slaughter billions of animals to make our hamburgers and our handbags, we'll see this as being wasteful and indeed crazy. Did you know that today we maintain a global herd of 60 billion animals to provide our meat, dairy, eggs and leather goods? And over the next few decades, as the world's population expands to 10 billion, this will need to nearly double to 100 billion animals.\nBut maintaining this herd takes a major toll on our planet. Animals are not just raw materials. They're living beings, and already our livestock is one of the largest users of land, fresh water, and one of the biggest producers of greenhouse gases which drive climate change. On top of this, when you get so many animals so close together, it creates a breeding ground for disease and opportunities for harm and abuse. Clearly, we cannot continue on this path which puts the environment, public health, and food security at risk.\nThere is another way, because essentially, animal products are just collections of tissues, and right now we breed and raise highly complex animals only to create products that are made of relatively simple tissues. What if, instead of starting with a complex and sentient animal, we started with what the tissues are made of, the basic unit of life, the cell?\nThis is biofabrication, where cells themselves can be used to grow biological products like tissues and organs. Already in medicine, biofabrication techniques have been used to grow sophisticated body parts, like ears, windpipes, skin, blood vessels and bone, that have been successfully implanted into patients. And beyond medicine, biofabrication can be a humane, sustainable and scalable new industry.\nAnd we should begin by reimagining leather. I emphasize leather because it is so widely used. It is beautiful, and it has long been a part of our history. Growing leather is also technically simpler than growing other animal products like meat. It mainly uses one cell type, and it is largely two-dimensional. It is also less polarizing for consumers and regulators. Until biofabrication is better understood, it is clear that, initially at least, more people would be willing to wear novel materials than would be willing to eat novel foods, no matter how delicious. In this sense, leather is a gateway material, a beginning for the mainstream biofabrication industry. If we can succeed here, it brings our other consumer bioproducts like meat closer on the horizon.\nNow how do we do it? To grow leather, we begin by taking cells from an animal, through a simple biopsy. The animal could be a cow, lamb, or even something more exotic. This process does no harm, and Daisy the cow can live a happy life. We then isolate the skin cells and multiply them in a cell culture medium. This takes millions of cells and expands them into billions. And we then coax these cells to produce collagen, as they would naturally. This collagen is the stuff between cells. It's natural connective tissue. It's the extracellular matrix, but in leather, it's the main building block. And what we next do is we take the cells and their collagen and we spread them out to form sheets, and then we layer these thin sheets on top of one another, like phyllo pastry, to form thicker sheets, which we then let mature. And finally, we take this multilayered skin and through a shorter and much less chemical tanning process, we create leather. And so I'm very excited to show you, for the first time, the first batch of our cultured leather, fresh from the lab. This is real, genuine leather, without the animal sacrifice. It can have all the characteristics of leather because it is made of the same cells, and better yet, there is no hair to remove, no scars or insect's bites, and no waste. This leather can be grown in the shape of a wallet, a handbag or a car seat. It is not limited to the irregular shape of a cow or an alligator.\nAnd because we make this material, we grow this leather from the ground up, we can control its properties in very interesting ways. This piece of leather is a mere seven tissue layers thick, and as you can see, it is nearly transparent. And this leather is 21 layers thick and quite opaque. You don't have that kind of fine control with conventional leather. And we can tune this leather for other desirable qualities, like softness, breathability, durability, elasticity and even things like pattern. We can mimic nature, but in some ways also improve upon it. This type of leather can do what today's leather does, but with imagination, probably much more.\nWhat could the future of animal products look like? It need not look like this, which is actually the state of the art today. Rather, it could be much more like this. Already, we have been manufacturing with cell cultures for thousands of years, beginning with products like wine, beer and yogurt. And speaking of food, our cultured food has evolved, and today we prepare cultured food in beautiful, sterile facilities like this. A brewery is essentially a bioreactor. It is where cell culture takes place. Imagine that in this facility, instead of brewing beer, we were brewing leather or meat. Imagine touring this facility, learning about how the leather or meat is cultured, seeing the process from beginning to end, and even trying some. It's clean, open and educational, and this is in contrast to the hidden, guarded and remote factories where leather and meat is produced today. Perhaps biofabrication is a natural evolution of manufacturing for mankind. It's environmentally responsible, efficient and humane. It allows us to be creative. We can design new materials, new products, and new facilities. We need to move past just killing animals as a resource to something more civilized and evolved. Perhaps we are ready for something literally and figuratively more cultured.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Андрас Форгакс: Кожа и мясо без убийства животных\nTED Talk Subtitles and Transcript: К 2050 году понадобится поголовье в 100 миллиардов сельскохозяйственных животных, чтобы обеспечить население планеты мясом, молочными продуктами, яйцами и кожаным изделиями. Что, если бы мы могли найти другой способ производства всех этих продуктов? В этой поучительной беседе тканевый инженер Андраш Форгакс утверждает, что биофабрикация, или трёхмерная биопечать мяса и кожи, поможет нам найти цивилизованный способ производства продуктов и отказаться от убийства животных ради гамбургеров и сумок.\nКогда мы с моим отцом основали компанию трёхмерной биопечати человеческих тканей и органов, некоторые изначально подумали, что мы немного не в себе. Но с тех пор мы продвинулись далеко вперёд как в нашей лаборатории, так и в других по всему миру. На протяжении этого времени нам задавали вопросы: «Если вы можете вырастить части человеческого тела, сможете ли вы также вырастить продукты, например, мясо или кожу?»\nКогда я впервые услышал об этой идее, честно говоря, она показалась мне немного сумасшедшей. Однако вскоре я понял, что это совсем не так. Сумасшедшим является то, что мы делаем сегодня. Я уверен, что через 30 лет мы обернёмся назад, вспомним прошлое, то, как мы выращивали и убивали миллиарды животных ради гамбургеров и сумок, и поймём, как это было не нужно и на самом деле абсурдно. Знаете ли вы, что на сегодняшний день мы содержим стадо в 60 миллиардов голов скота для обеспечения планеты мясом, молочными продуктами, яйцами и кожаными изделиями? Поскольку за следующие несколько десятков лет мировое население увеличится на 10 миллиардов человек, мировое поголовье скота должно будет удвоиться, достичь практически 100 миллиардов.\nСодержание такого поголовья наносит огромный ущерб планете. Животные не просто сырьё. Они живые существа. Уже сегодня они являются крупнейшими потребителями земельных ресурсов и свежей воды. Они также один из крупнейших производителей парниковых газов, приводящих к изменениям климата. Кроме того, тесные условия содержания большого количества животных приводят к образованию различных болезней, создают почву для нанесения вреда и жестокого обращения. Очевидно, мы не можем и дальше продолжать ставить под угрозу окружающую среду, здравоохранение и продовольственную безопасность.\nНужно найти решение проблемы, ведь, по сути дела, животные продукты — это набор тканей, и сегодня мы выращиваем чрезвычайно сложные живые организмы, чтобы создать продукты, состоящие из относительно простых тканей. Что, если вместо сложного процесса выращивания разумного существа, мы попробуем выращивать то, из чего сделаны ткани, — а именно, мельчайшие частицы, клетки?\nЭто называется биофабрикацией: сами клетки можно использовать для выращивания таких биологических продуктов как ткани и органы. В медицине трёхмерная биопечать используются для создания сложных частей тела, например, ушей, трахеи, кожи, кровеносных сосудов и костей, которые затем успешно имплантируются пациентам. Кроме медицины биофабрикацию можно было бы использовать в качестве гуманной, устойчивой и масштабируемой новой отрасли.\nМы должны начать с переосмысления кожи. Я выделяю именно кожу, ведь она так широко используется. Она красива, она на протяжении долгих лет является частью нашей истории. Кроме того, выращивать кожу намного проще, нежели другие животные продукты, например, мясо. В ней задействован один тип клеток, который в значительной степени двумерный. Это также будет легче воспринято потребителями и ответственными учреждениями. Пока биофабрикация будет по-настоящему принята, ясно, что в начале большинство людей будут скорее без проблем носить инновационные материалы, нежели употреблять в пищу инновационные продукты, даже если они будут очень вкусными. Именно поэтому кожа стала бы поворотным материалом, дала бы начало индустрии биофабрикации. Если с ней мы добьёмся успеха, успех других продуктов биофабрикации будет ещё ближе.\nКак же всё это делается? Чтобы вырастить кожу, мы берём животные клетки путём обычной биопсии. Животным-донором может быть корова, овца или же более экзотическое существо. Этот процесс не причиняет никакого вреда, и корова Дэйзи продолжит свою счастливую жизнь. Затем мы изолируем клетки кожи и делим их в среде культивирования клеток. Для этого нужны миллионы клеток, которые затем превращаются в триллионы. Затем мы даём этим клеткам установку на производство коллагена, что они бы делали естественным образом. Коллаген — это вещество вокруг клеток. Это природная соединительная ткань. Для клеток это внеклеточный материал, а для кожи это основной строительный материал. Затем мы берём клетки и коллаген и распределяем их на тонких пластах. После ласты накладываются друг на друга как листовое тесто для формирования более толстых слоёв. Затем их оставляют вызревать. В итоге мы берём этот многослойный материал и путём более короткого и щадящего химического процесса дубления создаём кожу. Я очень рад впервые показать сегодня первую партию произведённой таким образом кожи, она прямо из лаборатории. Это натуральная кожа, полученная без убийства животного. У неё есть все характеристики обыкновенной кожи, ведь она сделана из таких же клеток. Она даже лучше, ведь на ней не была удалена шерсть, на ней нет шрамов или укусов. Нет и отходов производства. Такую кожу можно выпускать в виде кошелька, сумки или же сиденья машины. Мы не ограничены несимметричной формой коровы или аллигатора.\nТот факт, что именно мы делаем этот материал, выращиваем его с нуля, позволяет нам контролировать его будущие характеристики. Этот кусок кожи состоит из семи слоёв. Как видите, он почти прозрачен. В этом же куске 21 слой, он матовый. У вас нет таких возможностей при работе с обычной кожей. Мы можем наделить кожу всевозможными качествами, например, мягкостью, воздухопроницаемостью, прочностью, эластичностью и даже узором. Мы можем имитировать природу, а также в какой-то мере улучшить её работу. Такой вид кожи выполняет функции традиционной кожи, но при желании делает много больше.\nКак же выглядит будущее животных продуктов? Оно не должно выглядеть вот так. А именно так дело обстоит сегодня. Оно могло бы выглядеть вот так. Мы занимаемся клеточным производством на протяжении тысячелетий, производя вино, пиво, йогурт. Что касается пищи, её производство эволюционировало, и сегодня мы производим продукты в таких красивых и стерильных условиях. Пивоварня, по сути, — это биореактор. Именно там происходит работа клеток. Представьте, что на таком предприятии мы производим не пиво, а кожу или мясо. Представьте, как вы осматриваете производство, изучаете процесс производства кожи или мяса от начала до конца и даже пробуете конечный результат. Всё чисто, прозрачно и доступно. Эта полная противоположность закрытым, охраняемым и неприступным фабрикам, где сегодня производятся кожа и мясо. Возможно, биофабрикация — это естественная эволюция нашего процесса производства. Она не вредит окружающей среде, она эффективна и гуманна, она позволяет нам творить. Мы можем разрабатывать новые материалы, изделия и оборудование. Мы должны отойти от убийства животных как источника продуктов и найти более цивилизованные и приемлемые способы их добычи. Возможно, мы готовы эволюционировать, в прямом и переносном смысле этого слова.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Andras Forgacs: Leather and meat without killing animals
TED Talk Subtitles and Transcript: By 2050, it will take 100 billion land animals to provide the world's population with meat, dairy, eggs and leather goods. Maintaining this herd will take a huge, potentially unsustainable toll on the planet. What if there were a different way? In this eye-opening talk, tissue engineering advocate Andras Forgacs argues that biofabricating meat and leather is a civilized way to move past killing animals for hamburgers and handbags.
When my father and I started a company to 3D print human tissues and organs, some people initially thought we were a little crazy. But since then, much progress has been made, both in our lab and other labs around the world. And given this, we started getting questions like, "If you can grow human body parts, can you also grow animal products like meat and leather?"
When someone first suggested this to me, quite frankly I thought they were a little crazy, but what I soon came to realize was that this is not so crazy after all. What's crazy is what we do today. I'm convinced that in 30 years, when we look back on today and on how we raise and slaughter billions of animals to make our hamburgers and our handbags, we'll see this as being wasteful and indeed crazy. Did you know that today we maintain a global herd of 60 billion animals to provide our meat, dairy, eggs and leather goods? And over the next few decades, as the world's population expands to 10 billion, this will need to nearly double to 100 billion animals.
But maintaining this herd takes a major toll on our planet. Animals are not just raw materials. They're living beings, and already our livestock is one of the largest users of land, fresh water, and one of the biggest producers of greenhouse gases which drive climate change. On top of this, when you get so many animals so close together, it creates a breeding ground for disease and opportunities for harm and abuse. Clearly, we cannot continue on this path which puts the environment, public health, and food security at risk.
There is another way, because essentially, animal products are just collections of tissues, and right now we breed and raise highly complex animals only to create products that are made of relatively simple tissues. What if, instead of starting with a complex and sentient animal, we started with what the tissues are made of, the basic unit of life, the cell?
This is biofabrication, where cells themselves can be used to grow biological products like tissues and organs. Already in medicine, biofabrication techniques have been used to grow sophisticated body parts, like ears, windpipes, skin, blood vessels and bone, that have been successfully implanted into patients. And beyond medicine, biofabrication can be a humane, sustainable and scalable new industry.
And we should begin by reimagining leather. I emphasize leather because it is so widely used. It is beautiful, and it has long been a part of our history. Growing leather is also technically simpler than growing other animal products like meat. It mainly uses one cell type, and it is largely two-dimensional. It is also less polarizing for consumers and regulators. Until biofabrication is better understood, it is clear that, initially at least, more people would be willing to wear novel materials than would be willing to eat novel foods, no matter how delicious. In this sense, leather is a gateway material, a beginning for the mainstream biofabrication industry. If we can succeed here, it brings our other consumer bioproducts like meat closer on the horizon.
Now how do we do it? To grow leather, we begin by taking cells from an animal, through a simple biopsy. The animal could be a cow, lamb, or even something more exotic. This process does no harm, and Daisy the cow can live a happy life. We then isolate the skin cells and multiply them in a cell culture medium. This takes millions of cells and expands them into billions. And we then coax these cells to produce collagen, as they would naturally. This collagen is the stuff between cells. It's natural connective tissue. It's the extracellular matrix, but in leather, it's the main building block. And what we next do is we take the cells and their collagen and we spread them out to form sheets, and then we layer these thin sheets on top of one another, like phyllo pastry, to form thicker sheets, which we then let mature. And finally, we take this multilayered skin and through a shorter and much less chemical tanning process, we create leather. And so I'm very excited to show you, for the first time, the first batch of our cultured leather, fresh from the lab. This is real, genuine leather, without the animal sacrifice. It can have all the characteristics of leather because it is made of the same cells, and better yet, there is no hair to remove, no scars or insect's bites, and no waste. This leather can be grown in the shape of a wallet, a handbag or a car seat. It is not limited to the irregular shape of a cow or an alligator.
And because we make this material, we grow this leather from the ground up, we can control its properties in very interesting ways. This piece of leather is a mere seven tissue layers thick, and as you can see, it is nearly transparent. And this leather is 21 layers thick and quite opaque. You don't have that kind of fine control with conventional leather. And we can tune this leather for other desirable qualities, like softness, breathability, durability, elasticity and even things like pattern. We can mimic nature, but in some ways also improve upon it. This type of leather can do what today's leather does, but with imagination, probably much more.
What could the future of animal products look like? It need not look like this, which is actually the state of the art today. Rather, it could be much more like this. Already, we have been manufacturing with cell cultures for thousands of years, beginning with products like wine, beer and yogurt. And speaking of food, our cultured food has evolved, and today we prepare cultured food in beautiful, sterile facilities like this. A brewery is essentially a bioreactor. It is where cell culture takes place. Imagine that in this facility, instead of brewing beer, we were brewing leather or meat. Imagine touring this facility, learning about how the leather or meat is cultured, seeing the process from beginning to end, and even trying some. It's clean, open and educational, and this is in contrast to the hidden, guarded and remote factories where leather and meat is produced today. Perhaps biofabrication is a natural evolution of manufacturing for mankind. It's environmentally responsible, efficient and humane. It allows us to be creative. We can design new materials, new products, and new facilities. We need to move past just killing animals as a resource to something more civilized and evolved. Perhaps we are ready for something literally and figuratively more cultured.
Thank you.
(Applause)
|
Андрас Форгакс: Кожа и мясо без убийства животных
TED Talk Subtitles and Transcript: К 2050 году понадобится поголовье в 100 миллиардов сельскохозяйственных животных, чтобы обеспечить население планеты мясом, молочными продуктами, яйцами и кожаным изделиями. Что, если бы мы могли найти другой способ производства всех этих продуктов? В этой поучительной беседе тканевый инженер Андраш Форгакс утверждает, что биофабрикация, или трёхмерная биопечать мяса и кожи, поможет нам найти цивилизованный способ производства продуктов и отказаться от убийства животных ради гамбургеров и сумок.
Когда мы с моим отцом основали компанию трёхмерной биопечати человеческих тканей и органов, некоторые изначально подумали, что мы немного не в себе. Но с тех пор мы продвинулись далеко вперёд как в нашей лаборатории, так и в других по всему миру. На протяжении этого времени нам задавали вопросы: «Если вы можете вырастить части человеческого тела, сможете ли вы также вырастить продукты, например, мясо или кожу?»
Когда я впервые услышал об этой идее, честно говоря, она показалась мне немного сумасшедшей. Однако вскоре я понял, что это совсем не так. Сумасшедшим является то, что мы делаем сегодня. Я уверен, что через 30 лет мы обернёмся назад, вспомним прошлое, то, как мы выращивали и убивали миллиарды животных ради гамбургеров и сумок, и поймём, как это было не нужно и на самом деле абсурдно. Знаете ли вы, что на сегодняшний день мы содержим стадо в 60 миллиардов голов скота для обеспечения планеты мясом, молочными продуктами, яйцами и кожаными изделиями? Поскольку за следующие несколько десятков лет мировое население увеличится на 10 миллиардов человек, мировое поголовье скота должно будет удвоиться, достичь практически 100 миллиардов.
Содержание такого поголовья наносит огромный ущерб планете. Животные не просто сырьё. Они живые существа. Уже сегодня они являются крупнейшими потребителями земельных ресурсов и свежей воды. Они также один из крупнейших производителей парниковых газов, приводящих к изменениям климата. Кроме того, тесные условия содержания большого количества животных приводят к образованию различных болезней, создают почву для нанесения вреда и жестокого обращения. Очевидно, мы не можем и дальше продолжать ставить под угрозу окружающую среду, здравоохранение и продовольственную безопасность.
Нужно найти решение проблемы, ведь, по сути дела, животные продукты — это набор тканей, и сегодня мы выращиваем чрезвычайно сложные живые организмы, чтобы создать продукты, состоящие из относительно простых тканей. Что, если вместо сложного процесса выращивания разумного существа, мы попробуем выращивать то, из чего сделаны ткани, — а именно, мельчайшие частицы, клетки?
Это называется биофабрикацией: сами клетки можно использовать для выращивания таких биологических продуктов как ткани и органы. В медицине трёхмерная биопечать используются для создания сложных частей тела, например, ушей, трахеи, кожи, кровеносных сосудов и костей, которые затем успешно имплантируются пациентам. Кроме медицины биофабрикацию можно было бы использовать в качестве гуманной, устойчивой и масштабируемой новой отрасли.
Мы должны начать с переосмысления кожи. Я выделяю именно кожу, ведь она так широко используется. Она красива, она на протяжении долгих лет является частью нашей истории. Кроме того, выращивать кожу намного проще, нежели другие животные продукты, например, мясо. В ней задействован один тип клеток, который в значительной степени двумерный. Это также будет легче воспринято потребителями и ответственными учреждениями. Пока биофабрикация будет по-настоящему принята, ясно, что в начале большинство людей будут скорее без проблем носить инновационные материалы, нежели употреблять в пищу инновационные продукты, даже если они будут очень вкусными. Именно поэтому кожа стала бы поворотным материалом, дала бы начало индустрии биофабрикации. Если с ней мы добьёмся успеха, успех других продуктов биофабрикации будет ещё ближе.
Как же всё это делается? Чтобы вырастить кожу, мы берём животные клетки путём обычной биопсии. Животным-донором может быть корова, овца или же более экзотическое существо. Этот процесс не причиняет никакого вреда, и корова Дэйзи продолжит свою счастливую жизнь. Затем мы изолируем клетки кожи и делим их в среде культивирования клеток. Для этого нужны миллионы клеток, которые затем превращаются в триллионы. Затем мы даём этим клеткам установку на производство коллагена, что они бы делали естественным образом. Коллаген — это вещество вокруг клеток. Это природная соединительная ткань. Для клеток это внеклеточный материал, а для кожи это основной строительный материал. Затем мы берём клетки и коллаген и распределяем их на тонких пластах. После ласты накладываются друг на друга как листовое тесто для формирования более толстых слоёв. Затем их оставляют вызревать. В итоге мы берём этот многослойный материал и путём более короткого и щадящего химического процесса дубления создаём кожу. Я очень рад впервые показать сегодня первую партию произведённой таким образом кожи, она прямо из лаборатории. Это натуральная кожа, полученная без убийства животного. У неё есть все характеристики обыкновенной кожи, ведь она сделана из таких же клеток. Она даже лучше, ведь на ней не была удалена шерсть, на ней нет шрамов или укусов. Нет и отходов производства. Такую кожу можно выпускать в виде кошелька, сумки или же сиденья машины. Мы не ограничены несимметричной формой коровы или аллигатора.
Тот факт, что именно мы делаем этот материал, выращиваем его с нуля, позволяет нам контролировать его будущие характеристики. Этот кусок кожи состоит из семи слоёв. Как видите, он почти прозрачен. В этом же куске 21 слой, он матовый. У вас нет таких возможностей при работе с обычной кожей. Мы можем наделить кожу всевозможными качествами, например, мягкостью, воздухопроницаемостью, прочностью, эластичностью и даже узором. Мы можем имитировать природу, а также в какой-то мере улучшить её работу. Такой вид кожи выполняет функции традиционной кожи, но при желании делает много больше.
Как же выглядит будущее животных продуктов? Оно не должно выглядеть вот так. А именно так дело обстоит сегодня. Оно могло бы выглядеть вот так. Мы занимаемся клеточным производством на протяжении тысячелетий, производя вино, пиво, йогурт. Что касается пищи, её производство эволюционировало, и сегодня мы производим продукты в таких красивых и стерильных условиях. Пивоварня, по сути, — это биореактор. Именно там происходит работа клеток. Представьте, что на таком предприятии мы производим не пиво, а кожу или мясо. Представьте, как вы осматриваете производство, изучаете процесс производства кожи или мяса от начала до конца и даже пробуете конечный результат. Всё чисто, прозрачно и доступно. Эта полная противоположность закрытым, охраняемым и неприступным фабрикам, где сегодня производятся кожа и мясо. Возможно, биофабрикация — это естественная эволюция нашего процесса производства. Она не вредит окружающей среде, она эффективна и гуманна, она позволяет нам творить. Мы можем разрабатывать новые материалы, изделия и оборудование. Мы должны отойти от убийства животных как источника продуктов и найти более цивилизованные и приемлемые способы их добычи. Возможно, мы готовы эволюционировать, в прямом и переносном смысле этого слова.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Nicole Paris and Ed Cage: A beatboxing lesson from a father-daughter duo\nTED Talk Subtitles and Transcript: Nicole Paris was raised to be a beatboxer -- when she was young, her father, Ed Cage, used to beatbox her to sleep at night. Now the duo is known for their beatbox battles and jam sessions, which mix classic rap beats with electronic dance sounds. Prepare yourself for a bit of a hip-hop history lesson, and enjoy the show.\nNicole Paris: TEDYouth, make some noise!\n(Beatboxing) TEDYouth, make some --\n(Beatboxing)\n(Beatboxing ends)\nAre you ready?\n(Cheers and applause)\nAre you ready?\nEd Cage: Yeah, yeah, yeah!\n(Beatboxing)\n(Laughter)\nEC: Y'all like that? Let me show you how we used to do it --\nNP: Get it pops, go ahead.\nEC: ... when I was growing up in the '90s.\n(Beatboxing)\n(Beatboxing ends)\n(Laughter)\n(Beatboxing)\nNP: Pops, pops, pops, pops, pops, pops, hold up, hold up, hold up, hold up! Oh my God. OK, he's trying to battle me. Hold on, right now, hold on. Do you remember when you used to beatbox me to sleep?\nEC: Yeah, yeah, I remember. That's when she was a little baby. We would do something like this.\n(Beatboxing)\nNP: I remember that.\n(Beatboxing)\nNP: All right, pops, pops, pops, chill out, chill out. Hold up, hold up, hold up.\nEC: Y'all remember the video. This is like a little payback or something for 50 million people calling me the loser.\nNP: Hold up, hold up. But a lot of people out there don't really know what beatboxing is, where it started from.\nEC: Right, right.\nNP: Where it came from. So why don't you give them a little history -- just a tickle -- a bit of history of where it comes from.\nEC: Beatbox started here in New York.\n(Cheers)\nThat's right, that's right. New York, New York! Everybody like, \"Yeah!\" Well, we from St. Louis.\n(Laughter)\nNP: Now you can put y'all hands down.\n(Laughter)\nEC: But beatbox started here in New York. What you would have is that, when we would go to parties, you would have the DJ and you would have the rapper. But because I don't have electricity coming out of me, we had to emulate what the beats was doing. So when you would see the beatboxer, you would see us over to the side. Then you would see a rapper, and when the rapper began to rap, we would do a simple beat, because back then the beats were simple --\n(Beatboxing)\nor --\n(Beatboxing)\nThose were simple beats. But now, you got folks that want to do all type of stuff with their beats now, and they want to humiliate their father, which is not right when you want to humiliate the person that take care of you, pay all your tuition, (Nicole laughs) especially when you have 50 million people that just go around and call you \"the loser.\" Well, I'm taking that to heart. But now we do something different in our house, so we have these jam sessions, and our jam sessions consist of us jamming in church. You know, in church, we'll look at each other like,\n(Beatboxing)\n(Laughter)\nand we'll text the beat to each other. Or we'll be in the kitchen cooking, road trips, airports.\nNP: Standing right there in the corner, \"Aw, Dad -- listen to that.\"\n(Beatboxing)\nNaw, I'm kidding. But you know what? We're talking all about this jam session and everything.\nEC: Yeah.\nNP: Why don't we give them a little peek, just a tiny bit of our jam session?\nNP: Y'all want to hear some jam session? EC: Y'all ready for a jam session?\n(Cheers)\nNP: Sorry? I can't hear you.\n(Cheers)\nYeah! Kick it, pops!\n(Beatboxing)\n(Applause)\n(Beatboxing)\n(Beatboxing ends)\n(Applause)\nNP: I'm getting ready to go!\nEC: Y'all ready? Everybody stand up! Come on, everybody stand up! Get on up! Come on, stretch!\n(Beatboxing)\n(Beatboxing ends)\nNP: That's it.\n(Cheers and applause)\nThank you! Make some noise!\nEG: Thank you, everybody!\nNP: Make some noise! Make some noise!\nThank you!.\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Николь Пэрис и Эд Кейдж: Урок битбокса от дуэта отца и дочери\nTED Talk Subtitles and Transcript: Николь Пэрис воспитывали как будущего битбоксера: когда она была маленькой, Эд Кейдж, её отец, битбоксил ей на ночь перед сном. Сейчас дуэт известен своими битбокс-битвами и джем-импровизациями, которые объединяют классические рэп-биты и звуки электронной музыки. Приготовьтесь к небольшому уроку хип-хоп истории и насладитесь выступлением дуэта.\nНиколь Пэрис: TEDYouth, пошумим немного!\n(Битбокс) TEDYouth, пошумим!\n(Битбокс)\n(Конец битбокса)\nВы готовы?\n(Одобрительные возгласы и аплодисменты)\nВы готовы?\nЭд Кейдж: Да, да, да!\n(Битбокс)\n(Смех)\nЭК: Нравится, да? Позвольте я покажу вам, как это делали мы…\nНП: О, давай, папань! Покажи!\nЭК: …во времена моего взросления, в 90-е.\n(Битбокс)\n(Конец битбокса)\n(Смех)\n(Битбокс)\nНП: Пап, пап, пап, пап, пап, пап, постой-постой-постой-постой! О боже! ОК, он пытается вызвать меня на битву. Подожди, сейчас, подожди. Помнишь ли ты, как ты битбоксил мне на ночь перед сном?\nЭК: Да, конечно, я помню. Она была крохотной малышкой. Нам нравилось что-то вроде этого.\n(Битбокс)\nНП: Я помню.\n(Битбокс)\nНП: Хорошо, пап, пап, пап, расслабься-расслабься. Постой-постой-постой.\nЭК: Вы помните то видео… Это вроде небольшой расплаты за 50 миллионов людей, назвавших меня неудачником.\nНП: Подожди-подожди. Многие люди здесь не знают, что такое битбоксинг на самом деле и где он начался.\nЭК: Верно, верно.\nНП: Откуда он пришёл. Почему бы тебе не рассказать им немного об этом, совсем немного, кусочек истории, откуда он вышел.\nЭК: Битбокс начался здесь, в Нью-Йорке.\n(Одобрительные возгласы)\nВсё верно, всё верно! В Нью-Йорке, в Нью-Йорке! Каждый такой: «Да!» Что ж, сами-то мы из Сент-Луиса.\n(Смех)\nНП: Можете сбавить ваш восторг!\n(Смех)\nЭК: Но битбокс начался здесь, в Нью-Йорке. Что вы хотели бы в ситуации, когда идёте на вечеринку? Вы захотите, чтобы там были диджей и рэпер. Но из-за того, что на мне нет розетки с электричеством, мы вынуждены подражать звучанию бит-ударов. Поэтому если вы увидели битбоксера, он, скорее всего, стоял в стороне. Вы увидите и рэпера, и когда он начинает читать рэп, мы делаем простой бит, в своё время биты были простые:\n(Битбокс)\nили\n(Битбокс)\nТогда были простые биты. А сейчас ваша родня хочет всего и сразу со своими новыми битами, в стремлении принизить своего отца, что неправильно, когда ты хочешь принизить человека, который заботится о тебе, оплачивая образование, (Николь смеётся) особенно когда 50 миллионов человек итак обсуждают тебя и называют неудачником. Я принимаю это близко к сердцу. Но сейчас в нашем доме мы делаем кое-что другое: у нас есть джем-импровизации, и наши джем-импровизации включают наше взаимодействие в церкви. Знаете, в церкви мы смотрим друг на друга вот так,\n(Битбокс)\n(Смех)\nпересылая друг другу аудиозаписи битбокса. Или когда мы готовим на кухне, в приключениях на дороге, в аэропортах.\nНП: Стоя где-нибудь в уголке: «О, пап, послушай это!»\n(Битбокс)\nЯ шучу, конечно. Но вы знаете что? Вот мы рассказываем о наших импровизациях.\nЭК: Да.\nНП: А почему бы нам не побитбоксить немного в небольшой джем-импровизации?\nНП: Вы хотите послушать джем-импровизацию? ЭК: Вы готовы к импровизации?\n(Одобрительные возгласы)\nНП: Извините? Я не слышу вас.\n(Одобрительные возгласы)\nДа! Начинай, папань!\n(Битбокс)\n(Аплодисменты)\n(Битбокс)\n(Конец битбокса)\n(Аплодисменты)\nНП: Я собираюсь продолжить!\nЭК: Вы готовы? Вставайте! Давайте, вставайте все! Поднимайтесь! Давайте, разомнитесь!\n(Битбокс)\n(Конец битбокса)\nНП: Как-то так.\n(Одобрительные возгласы и аплодисменты)\nСпасибо! Пошумите!\nЭК: Спасибо вам!\nНП: Пошумите же, ещё!\nСпасибо!"
}
] |
Nicole Paris and Ed Cage: A beatboxing lesson from a father-daughter duo
TED Talk Subtitles and Transcript: Nicole Paris was raised to be a beatboxer -- when she was young, her father, Ed Cage, used to beatbox her to sleep at night. Now the duo is known for their beatbox battles and jam sessions, which mix classic rap beats with electronic dance sounds. Prepare yourself for a bit of a hip-hop history lesson, and enjoy the show.
Nicole Paris: TEDYouth, make some noise!
(Beatboxing) TEDYouth, make some --
(Beatboxing)
(Beatboxing ends)
Are you ready?
(Cheers and applause)
Are you ready?
Ed Cage: Yeah, yeah, yeah!
(Beatboxing)
(Laughter)
EC: Y'all like that? Let me show you how we used to do it --
NP: Get it pops, go ahead.
EC: ... when I was growing up in the '90s.
(Beatboxing)
(Beatboxing ends)
(Laughter)
(Beatboxing)
NP: Pops, pops, pops, pops, pops, pops, hold up, hold up, hold up, hold up! Oh my God. OK, he's trying to battle me. Hold on, right now, hold on. Do you remember when you used to beatbox me to sleep?
EC: Yeah, yeah, I remember. That's when she was a little baby. We would do something like this.
(Beatboxing)
NP: I remember that.
(Beatboxing)
NP: All right, pops, pops, pops, chill out, chill out. Hold up, hold up, hold up.
EC: Y'all remember the video. This is like a little payback or something for 50 million people calling me the loser.
NP: Hold up, hold up. But a lot of people out there don't really know what beatboxing is, where it started from.
EC: Right, right.
NP: Where it came from. So why don't you give them a little history -- just a tickle -- a bit of history of where it comes from.
EC: Beatbox started here in New York.
(Cheers)
That's right, that's right. New York, New York! Everybody like, "Yeah!" Well, we from St. Louis.
(Laughter)
NP: Now you can put y'all hands down.
(Laughter)
EC: But beatbox started here in New York. What you would have is that, when we would go to parties, you would have the DJ and you would have the rapper. But because I don't have electricity coming out of me, we had to emulate what the beats was doing. So when you would see the beatboxer, you would see us over to the side. Then you would see a rapper, and when the rapper began to rap, we would do a simple beat, because back then the beats were simple --
(Beatboxing)
or --
(Beatboxing)
Those were simple beats. But now, you got folks that want to do all type of stuff with their beats now, and they want to humiliate their father, which is not right when you want to humiliate the person that take care of you, pay all your tuition, (Nicole laughs) especially when you have 50 million people that just go around and call you "the loser." Well, I'm taking that to heart. But now we do something different in our house, so we have these jam sessions, and our jam sessions consist of us jamming in church. You know, in church, we'll look at each other like,
(Beatboxing)
(Laughter)
and we'll text the beat to each other. Or we'll be in the kitchen cooking, road trips, airports.
NP: Standing right there in the corner, "Aw, Dad -- listen to that."
(Beatboxing)
Naw, I'm kidding. But you know what? We're talking all about this jam session and everything.
EC: Yeah.
NP: Why don't we give them a little peek, just a tiny bit of our jam session?
NP: Y'all want to hear some jam session? EC: Y'all ready for a jam session?
(Cheers)
NP: Sorry? I can't hear you.
(Cheers)
Yeah! Kick it, pops!
(Beatboxing)
(Applause)
(Beatboxing)
(Beatboxing ends)
(Applause)
NP: I'm getting ready to go!
EC: Y'all ready? Everybody stand up! Come on, everybody stand up! Get on up! Come on, stretch!
(Beatboxing)
(Beatboxing ends)
NP: That's it.
(Cheers and applause)
Thank you! Make some noise!
EG: Thank you, everybody!
NP: Make some noise! Make some noise!
Thank you!
|
Николь Пэрис и Эд Кейдж: Урок битбокса от дуэта отца и дочери
TED Talk Subtitles and Transcript: Николь Пэрис воспитывали как будущего битбоксера: когда она была маленькой, Эд Кейдж, её отец, битбоксил ей на ночь перед сном. Сейчас дуэт известен своими битбокс-битвами и джем-импровизациями, которые объединяют классические рэп-биты и звуки электронной музыки. Приготовьтесь к небольшому уроку хип-хоп истории и насладитесь выступлением дуэта.
Николь Пэрис: TEDYouth, пошумим немного!
(Битбокс) TEDYouth, пошумим!
(Битбокс)
(Конец битбокса)
Вы готовы?
(Одобрительные возгласы и аплодисменты)
Вы готовы?
Эд Кейдж: Да, да, да!
(Битбокс)
(Смех)
ЭК: Нравится, да? Позвольте я покажу вам, как это делали мы…
НП: О, давай, папань! Покажи!
ЭК: …во времена моего взросления, в 90-е.
(Битбокс)
(Конец битбокса)
(Смех)
(Битбокс)
НП: Пап, пап, пап, пап, пап, пап, постой-постой-постой-постой! О боже! ОК, он пытается вызвать меня на битву. Подожди, сейчас, подожди. Помнишь ли ты, как ты битбоксил мне на ночь перед сном?
ЭК: Да, конечно, я помню. Она была крохотной малышкой. Нам нравилось что-то вроде этого.
(Битбокс)
НП: Я помню.
(Битбокс)
НП: Хорошо, пап, пап, пап, расслабься-расслабься. Постой-постой-постой.
ЭК: Вы помните то видео… Это вроде небольшой расплаты за 50 миллионов людей, назвавших меня неудачником.
НП: Подожди-подожди. Многие люди здесь не знают, что такое битбоксинг на самом деле и где он начался.
ЭК: Верно, верно.
НП: Откуда он пришёл. Почему бы тебе не рассказать им немного об этом, совсем немного, кусочек истории, откуда он вышел.
ЭК: Битбокс начался здесь, в Нью-Йорке.
(Одобрительные возгласы)
Всё верно, всё верно! В Нью-Йорке, в Нью-Йорке! Каждый такой: «Да!» Что ж, сами-то мы из Сент-Луиса.
(Смех)
НП: Можете сбавить ваш восторг!
(Смех)
ЭК: Но битбокс начался здесь, в Нью-Йорке. Что вы хотели бы в ситуации, когда идёте на вечеринку? Вы захотите, чтобы там были диджей и рэпер. Но из-за того, что на мне нет розетки с электричеством, мы вынуждены подражать звучанию бит-ударов. Поэтому если вы увидели битбоксера, он, скорее всего, стоял в стороне. Вы увидите и рэпера, и когда он начинает читать рэп, мы делаем простой бит, в своё время биты были простые:
(Битбокс)
или
(Битбокс)
Тогда были простые биты. А сейчас ваша родня хочет всего и сразу со своими новыми битами, в стремлении принизить своего отца, что неправильно, когда ты хочешь принизить человека, который заботится о тебе, оплачивая образование, (Николь смеётся) особенно когда 50 миллионов человек итак обсуждают тебя и называют неудачником. Я принимаю это близко к сердцу. Но сейчас в нашем доме мы делаем кое-что другое: у нас есть джем-импровизации, и наши джем-импровизации включают наше взаимодействие в церкви. Знаете, в церкви мы смотрим друг на друга вот так,
(Битбокс)
(Смех)
пересылая друг другу аудиозаписи битбокса. Или когда мы готовим на кухне, в приключениях на дороге, в аэропортах.
НП: Стоя где-нибудь в уголке: «О, пап, послушай это!»
(Битбокс)
Я шучу, конечно. Но вы знаете что? Вот мы рассказываем о наших импровизациях.
ЭК: Да.
НП: А почему бы нам не побитбоксить немного в небольшой джем-импровизации?
НП: Вы хотите послушать джем-импровизацию? ЭК: Вы готовы к импровизации?
(Одобрительные возгласы)
НП: Извините? Я не слышу вас.
(Одобрительные возгласы)
Да! Начинай, папань!
(Битбокс)
(Аплодисменты)
(Битбокс)
(Конец битбокса)
(Аплодисменты)
НП: Я собираюсь продолжить!
ЭК: Вы готовы? Вставайте! Давайте, вставайте все! Поднимайтесь! Давайте, разомнитесь!
(Битбокс)
(Конец битбокса)
НП: Как-то так.
(Одобрительные возгласы и аплодисменты)
Спасибо! Пошумите!
ЭК: Спасибо вам!
НП: Пошумите же, ещё!
Спасибо!
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jinsop Lee: Design for all 5 senses\nTED Talk Subtitles and Transcript: Good design looks great, yes -- but why shouldn't it also feel great, smell great and sound great? Designer Jinsop Lee (a TED Talent Search winner) shares his theory of 5-sense design, with a handy graph and a few examples. His hope: to inspire you to notice great multisensory experiences.\nIn an age of global strife and climate change, I'm here to answer the all important question: Why is sex so damn good? If you're laughing, you know what I mean. Now, before we get to that answer, let me tell you about Chris Hosmer. Chris is a great friend of mine from my university days, but secretly, I hate him. Here's why. Back in university, we had a quick project to design some solar-powered clocks. Here's my clock. It uses something called the dwarf sunflower, which grows to about 12 inches in height. Now, as you know, sunflowers track the sun during the course of the day. So in the morning, you see which direction the sunflower is facing, and you mark it on the blank area in the base. At noon, you mark the changed position of the sunflower, and in the evening again, and that's your clock. Now, I know my clock doesn't tell you the exact time, but it does give you a general idea using a flower. So, in my completely unbiased, subjective opinion, it's brilliant. However, here's Chris' clock. It's five magnifying glasses with a shot glass under each one. In each shot glass is a different scented oil. In the morning, the sunlight will shine down on the first magnifying glass, focusing a beam of light on the shot glass underneath. This will warm up the scented oil inside, and a particular smell will be emitted. A couple of hours later, the sun will shine on the next magnifying glass, and a different smell will be emitted. So during the course of the day, five different smells are dispersed throughout that environment. Anyone living in that house can tell the time just by the smell. You can see why I hate Chris. I thought my idea was pretty good, but his idea is genius, and at the time, I knew his idea was better than mine, but I just couldn't explain why. One thing you have to know about me is I hate to lose. This problem's been bugging me for well over a decade. All right, let's get back to the question of why sex is so good. Many years after the solar powered clocks project, a young lady I knew suggested maybe sex is so good because of the five senses. And when she said this, I had an epiphany. So I decided to evaluate different experiences I had in my life from the point of view of the five senses. To do this, I devised something called the five senses graph. Along the y-axis, you have a scale from zero to 10, and along the x-axis, you have, of course, the five senses. Anytime I had a memorable experience in my life, I would record it on this graph like a five senses diary. Here's a quick video to show you how it works. (Video) Jinsop Lee: Hey, my name's Jinsop, and today, I'm going to show you what riding motorbikes is like from the point of view of the five senses. Hey! Bike designer: This is [unclear], custom bike designer. (Motorcyle revving) [Sound] [Touch] [Sight] [Smell] [Taste] JL: And that's how the five senses graph works. Now, for a period of three years, I gathered data, not just me but also some of my friends, and I used to teach in university, so I forced my -- I mean, I asked my students to do this as well. So here are some other results. The first is for instant noodles. Now obviously, taste and smell are quite high, but notice sound is at three. Many people told me a big part of the noodle-eating experience is the slurping noise. You know. (Slurps) Needless to say, I no longer dine with these people. Okay, next, clubbing. Okay, here what I found interesting was that taste is at four, and many respondents told me it's because of the taste of drinks, but also, in some cases, kissing is a big part of the clubbing experience. These people I still do hang out with. All right, and smoking. Here I found touch is at [six], and one of the reasons is that smokers told me the sensation of holding a cigarette and bringing it up to your lips is a big part of the smoking experience, which shows, it's kind of scary to think how well cigarettes are designed by the manufacturers. Okay. Now, what would the perfect experience look like on the five senses graph? It would, of course, be a horizontal line along the top. Now you can see, not even as intense an experience as riding a motorbike comes close. In fact, in the years that I gathered data, only one experience came close to being the perfect one. That is, of course, sex. Great sex. Respondents said that great sex hits all of the five senses at an extreme level. Here I'll quote one of my students who said, \"Sex is so good, it's good even when it's bad.\" So the five senses theory does help explain why sex is so good. Now in the middle of all this five senses work, I suddenly remembered the solar-powered clocks project from my youth. And I realized this theory also explains why Chris' clock is so much better than mine. You see, my clock only focuses on sight, and a little bit of touch. Here's Chris' clock. It's the first clock ever that uses smell to tell the time. In fact, in terms of the five senses, Chris' clock is a revolution. And that's what this theory taught me about my field. You see, up till now, us designers, we've mainly focused on making things look very pretty, and a little bit of touch, which means we've ignored the other three senses. Chris' clock shows us that even raising just one of those other senses can make for a brilliant product. So what if we started using the five senses theory in all of our designs? Here's three quick ideas I came up with. This is an iron, you know, for your clothes, to which I added a spraying mechanism, so you fill up the vial with your favorite scent, and your clothes will smell nicer, but hopefully it should also make the ironing experience more enjoyable. We could call this \"the perfumator.\" All right, next. So I brush my teeth twice a day, and what if we had a toothbrush that tastes like candy, and when the taste of candy ran out, you'd know it's time to change your toothbrush? Finally, I have a thing for the keys on a flute or a clarinet. It's not just the way they look, but I love the way they feel when you press down on them. Now, I don't play the flute or the clarinet, so I decided to combine these keys with an instrument I do play: the television remote control. Now, when we look at these three ideas together, you'll notice that the five senses theory doesn't only change the way we use these products but also the way they look. So in conclusion, I've found the five senses theory to be a very useful tool in evaluating different experiences in my life, and then taking those best experiences and hopefully incorporating them into my designs. Now, I realize the five senses isn't the only thing that makes life interesting. There's also the six emotions and that elusive x-factor. Maybe that could be the topic of my next talk. Until then, please have fun using the five senses in your own lives and your own designs. Oh, one last thing before I leave. Here's the experience you all had while listening to the TED Talks. However, it would be better if we could boost up a couple of the other senses like smell and taste. And the best way to do that is with free candy. You guys ready? All right. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джинсоп Ли: Дизайн для пяти чувств\nTED Talk Subtitles and Transcript: Хороший дизайн отлично выглядит, но не должен ли он также вкусно пахнуть, хорошо звучать и быть приятным на ощупь? Дизайнер Джинсоп Ли (победитель TED Talent Search) решил поделиться теорией пяти чувств на примере нескольких конкретных идей. Он надеется, что люди заметят, какую роль играют органы чувств в событиях нашей жизни.\nВ век глобального соперничества и изменения климата, я здесь, чтобы ответить на важный вопрос: почему же секс так чертовски хорош? Если вы смеётесь, то вам понятно, о чём идёт речь.\nПрежде чем перейти к ответу, я расскажу о Крисе Хосмере. Крис — мой хороший друг ещё с университетской поры, но, честно говоря, я ненавижу его. Вот почему. В университете мы делали проект по разработке солнечных часов. Вот мои часы. Они состоят из карликового подсолнуха, который вырастает на 30 сантиметров в высоту. Как вы знаете, подсолнухи поворачиваются вслед за Солнцем в течение дня. Утром вы помечаете на основании, в какую сторону смотрит подсолнух. Днём вы снова делаете пометку на основании. Ещё раз вечером. Ваши часы готовы. Я знаю, что эти часы не показывают точное время, однако вы уловили идею создания часов с помощью цветка. По моему сугубо субъективному мнению, это замечательная идея.\nА вот часы Криса. Они состоят из пяти луп, под каждой стоит рюмка. В рюмках — разные ароматические масла. Утром солнце светит на первую лупу, которая направляет пучок света на рюмку. Таким образом, масло нагревается, распространяя повсюду аромат. Через пару часов солнце остановится на следующей лупе и проявится новый запах. Итак, в течение дня в воздухе появляются пять разных запахов. Каждый обитатель дома может по запаху определить, который час. Теперь вы понимаете, почему я ненавижу Криса? Я считал свою идею довольно неплохой, но его идея была гениальной. Я понимал, что его идея лучше моей, но не мог объяснить почему. Вы должны знать кое-что обо мне – я ненавижу проигрывать. Эта проблема не давала мне покоя вот уже 10 лет.\nТеперь вернёмся к вопросу: почему же секс так чертовски хорош? Через много лет после проекта по созданию солнечных часов одна молодая особа предположила, что секс хорош из-за пяти чувств. Как только она сказала это, меня озарило. Я решил оценить различные события моей жизни с точки зрения пяти чувств.\nЯ разработал так называемый график пяти чувств. На оси Y шкала от 0 до 10, на оси X, естественно, пять чувств. Каждый раз, когда в моей жизни происходит знаменательное событие, я отмечаю его на графике на подобии дневника пяти чувств.\nВ этом видео вы увидите, как это работает.\n(Видео) Джинсоп Ли: Привет, меня зовут Джинсоп, и сегодня я покажу вам вождение мотоцикла с точки зрения пяти чувств. Эй!\nДизайнер мотоциклов: Это [неразборчиво] дизайнер мотоциклов на заказ.\n(Рёв мотоцикла) [Слух] [Осязание] [Зрение] [Обоняние] [Вкус]\nДж.Л.: Таким образом работает график пяти чувств.\nВ течение трёх лет я собирал данные, не только свои, но и некоторых друзей, и т.к. я преподавал в университете, я заставил – я хотел сказать, попросил – своих студентов делать то же самое. Вот некоторые результаты. Первый – поедание лапши быстрого приготовления. Очевидно, что вкус и запах занимают первые два места, но, обратите внимание, звук – на третьем. Многие утверждают, что не последнюю роль в процессе поедания лапши играет чавканье. Вы знаете (чавкает). Само собой, я больше не обедаю с этими людьми.\nДальше, ночные клубы. Здесь интересно то, что вкус — на отметке четыре. Многие сказали, что это из-за вкуса напитков, но не только. Поцелуи тоже играют большую роль. С этими людьми я всё ещё общаюсь.\nИ теперь курение. Я обнаружил, что осязание занимает отметку четыре. Курильщики рассказали мне, что момент ощущения сигареты в руке и поднесение её ко рту играет важную роль в процессе курения. Что показывает — страшно подумать — как мастерски сделаны сигареты. Хорошо. Как же должно выглядеть идеальное событие на графике пяти чувств? Это будет горизонтальная линия на вершине графика. Вы видите, что даже такое яркое событие, как езда на мотоцикле, не поднимается достаточно высоко. Вообще-то, за весь период сбора данных лишь одно событие приблизилось к идеалу вплотную. Естественно, это секс. Отличный секс. Опрашиваемые утверждают, что отличный секс заставляет работать все пять чувств. Я процитирую одного из своих студентов, который сказал: «Секс всегда хорош, даже когда он плох». И теория пяти чувств объясняет, почему это так.\nВ процессе работы над теорией пяти чувств я вдруг вспомнил свой проект по созданию солнечных часов. И я понял, почему часы Криса были гораздо лучше моих. Мои часы сосредоточены только на зрении и в меньшей степени на осязании. Посмотрите на часы Криса. Это первые часы, которые позволяют определить время по запаху. В теории пяти чувств часы Криса – прорыв.\nВот чему научила меня собственная теория. До сих пор мы, дизайнеры, в основном были сосредоточены на том, чтобы вещи выглядели хорошо, ну и немного на ощущениях. Но это значит, что мы игнорировали оставшиеся три чувства. Часы Криса показали, что если вовлечь хотя бы одно из оставшихся трёх чувств, то получится замечательный продукт.\nА что если мы начнём использовать теорию пяти чувств во всех наших проектах? Вот три идеи, которые сразу пришли мне в голову.\nУтюг для одежды, который я снабдил разбрызгивателем. Итак, вы добавляете ваш любимый аромат, и ваша одежда пахнет лучше, ну и, конечно, это превращает процесс глажки во что-то более приятное. Можно назвать его «парфюмеризатор».\nОтлично, поехали дальше. Я чищу зубы дважды в день. А что если бы зубная щётка была со вкусом леденцов, и если вкус начинает исчезать, значит щётку пора бы поменять?\nНаконец, мне очень нравятся клапаны от флейты или кларнета. Не только то, как они выглядят, но и то, какие они на ощупь. Я не играю ни на флейте, ни на кларнете, поэтому я решил совместить эти клапаны с вещью, которой я пользуюсь – пультом. А теперь, если рассмотреть эти три идеи вместе, вы поймёте, что теория пяти чувств меняет не только то, как мы используем вещь, но и её внешний вид.\nИ в заключение, я обнаружил, что теория пяти чувств отлично подходит для оценки различных событий моей жизни, а затем использования лучших из них в моих проектах.\nЯ понимаю, что не только теория пяти чувств делает жизнь интересной. У нас ещё шесть эмоций и неуловимый Х-фактор. Возможно, они станут темой моего следующего выступления. А пока развлекайтесь, используя мою теорию в своей жизни и проектах.\nИ последнее, перед тем как я уйду. Вот что вы ощущаете, слушая выступления TED. Однако было бы неплохо расширить этот опыт, используя другие чувства, такие как обоняние и вкус. И лучше всего это получится с бесплатной конфетой.\nВы готовы?\nОтлично.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Jinsop Lee: Design for all 5 senses
TED Talk Subtitles and Transcript: Good design looks great, yes -- but why shouldn't it also feel great, smell great and sound great? Designer Jinsop Lee (a TED Talent Search winner) shares his theory of 5-sense design, with a handy graph and a few examples. His hope: to inspire you to notice great multisensory experiences.
In an age of global strife and climate change, I'm here to answer the all important question: Why is sex so damn good? If you're laughing, you know what I mean. Now, before we get to that answer, let me tell you about Chris Hosmer. Chris is a great friend of mine from my university days, but secretly, I hate him. Here's why. Back in university, we had a quick project to design some solar-powered clocks. Here's my clock. It uses something called the dwarf sunflower, which grows to about 12 inches in height. Now, as you know, sunflowers track the sun during the course of the day. So in the morning, you see which direction the sunflower is facing, and you mark it on the blank area in the base. At noon, you mark the changed position of the sunflower, and in the evening again, and that's your clock. Now, I know my clock doesn't tell you the exact time, but it does give you a general idea using a flower. So, in my completely unbiased, subjective opinion, it's brilliant. However, here's Chris' clock. It's five magnifying glasses with a shot glass under each one. In each shot glass is a different scented oil. In the morning, the sunlight will shine down on the first magnifying glass, focusing a beam of light on the shot glass underneath. This will warm up the scented oil inside, and a particular smell will be emitted. A couple of hours later, the sun will shine on the next magnifying glass, and a different smell will be emitted. So during the course of the day, five different smells are dispersed throughout that environment. Anyone living in that house can tell the time just by the smell. You can see why I hate Chris. I thought my idea was pretty good, but his idea is genius, and at the time, I knew his idea was better than mine, but I just couldn't explain why. One thing you have to know about me is I hate to lose. This problem's been bugging me for well over a decade. All right, let's get back to the question of why sex is so good. Many years after the solar powered clocks project, a young lady I knew suggested maybe sex is so good because of the five senses. And when she said this, I had an epiphany. So I decided to evaluate different experiences I had in my life from the point of view of the five senses. To do this, I devised something called the five senses graph. Along the y-axis, you have a scale from zero to 10, and along the x-axis, you have, of course, the five senses. Anytime I had a memorable experience in my life, I would record it on this graph like a five senses diary. Here's a quick video to show you how it works. (Video) Jinsop Lee: Hey, my name's Jinsop, and today, I'm going to show you what riding motorbikes is like from the point of view of the five senses. Hey! Bike designer: This is [unclear], custom bike designer. (Motorcyle revving) [Sound] [Touch] [Sight] [Smell] [Taste] JL: And that's how the five senses graph works. Now, for a period of three years, I gathered data, not just me but also some of my friends, and I used to teach in university, so I forced my -- I mean, I asked my students to do this as well. So here are some other results. The first is for instant noodles. Now obviously, taste and smell are quite high, but notice sound is at three. Many people told me a big part of the noodle-eating experience is the slurping noise. You know. (Slurps) Needless to say, I no longer dine with these people. Okay, next, clubbing. Okay, here what I found interesting was that taste is at four, and many respondents told me it's because of the taste of drinks, but also, in some cases, kissing is a big part of the clubbing experience. These people I still do hang out with. All right, and smoking. Here I found touch is at [six], and one of the reasons is that smokers told me the sensation of holding a cigarette and bringing it up to your lips is a big part of the smoking experience, which shows, it's kind of scary to think how well cigarettes are designed by the manufacturers. Okay. Now, what would the perfect experience look like on the five senses graph? It would, of course, be a horizontal line along the top. Now you can see, not even as intense an experience as riding a motorbike comes close. In fact, in the years that I gathered data, only one experience came close to being the perfect one. That is, of course, sex. Great sex. Respondents said that great sex hits all of the five senses at an extreme level. Here I'll quote one of my students who said, "Sex is so good, it's good even when it's bad." So the five senses theory does help explain why sex is so good. Now in the middle of all this five senses work, I suddenly remembered the solar-powered clocks project from my youth. And I realized this theory also explains why Chris' clock is so much better than mine. You see, my clock only focuses on sight, and a little bit of touch. Here's Chris' clock. It's the first clock ever that uses smell to tell the time. In fact, in terms of the five senses, Chris' clock is a revolution. And that's what this theory taught me about my field. You see, up till now, us designers, we've mainly focused on making things look very pretty, and a little bit of touch, which means we've ignored the other three senses. Chris' clock shows us that even raising just one of those other senses can make for a brilliant product. So what if we started using the five senses theory in all of our designs? Here's three quick ideas I came up with. This is an iron, you know, for your clothes, to which I added a spraying mechanism, so you fill up the vial with your favorite scent, and your clothes will smell nicer, but hopefully it should also make the ironing experience more enjoyable. We could call this "the perfumator." All right, next. So I brush my teeth twice a day, and what if we had a toothbrush that tastes like candy, and when the taste of candy ran out, you'd know it's time to change your toothbrush? Finally, I have a thing for the keys on a flute or a clarinet. It's not just the way they look, but I love the way they feel when you press down on them. Now, I don't play the flute or the clarinet, so I decided to combine these keys with an instrument I do play: the television remote control. Now, when we look at these three ideas together, you'll notice that the five senses theory doesn't only change the way we use these products but also the way they look. So in conclusion, I've found the five senses theory to be a very useful tool in evaluating different experiences in my life, and then taking those best experiences and hopefully incorporating them into my designs. Now, I realize the five senses isn't the only thing that makes life interesting. There's also the six emotions and that elusive x-factor. Maybe that could be the topic of my next talk. Until then, please have fun using the five senses in your own lives and your own designs. Oh, one last thing before I leave. Here's the experience you all had while listening to the TED Talks. However, it would be better if we could boost up a couple of the other senses like smell and taste. And the best way to do that is with free candy. You guys ready? All right. (Applause)
|
Джинсоп Ли: Дизайн для пяти чувств
TED Talk Subtitles and Transcript: Хороший дизайн отлично выглядит, но не должен ли он также вкусно пахнуть, хорошо звучать и быть приятным на ощупь? Дизайнер Джинсоп Ли (победитель TED Talent Search) решил поделиться теорией пяти чувств на примере нескольких конкретных идей. Он надеется, что люди заметят, какую роль играют органы чувств в событиях нашей жизни.
В век глобального соперничества и изменения климата, я здесь, чтобы ответить на важный вопрос: почему же секс так чертовски хорош? Если вы смеётесь, то вам понятно, о чём идёт речь.
Прежде чем перейти к ответу, я расскажу о Крисе Хосмере. Крис — мой хороший друг ещё с университетской поры, но, честно говоря, я ненавижу его. Вот почему. В университете мы делали проект по разработке солнечных часов. Вот мои часы. Они состоят из карликового подсолнуха, который вырастает на 30 сантиметров в высоту. Как вы знаете, подсолнухи поворачиваются вслед за Солнцем в течение дня. Утром вы помечаете на основании, в какую сторону смотрит подсолнух. Днём вы снова делаете пометку на основании. Ещё раз вечером. Ваши часы готовы. Я знаю, что эти часы не показывают точное время, однако вы уловили идею создания часов с помощью цветка. По моему сугубо субъективному мнению, это замечательная идея.
А вот часы Криса. Они состоят из пяти луп, под каждой стоит рюмка. В рюмках — разные ароматические масла. Утром солнце светит на первую лупу, которая направляет пучок света на рюмку. Таким образом, масло нагревается, распространяя повсюду аромат. Через пару часов солнце остановится на следующей лупе и проявится новый запах. Итак, в течение дня в воздухе появляются пять разных запахов. Каждый обитатель дома может по запаху определить, который час. Теперь вы понимаете, почему я ненавижу Криса? Я считал свою идею довольно неплохой, но его идея была гениальной. Я понимал, что его идея лучше моей, но не мог объяснить почему. Вы должны знать кое-что обо мне – я ненавижу проигрывать. Эта проблема не давала мне покоя вот уже 10 лет.
Теперь вернёмся к вопросу: почему же секс так чертовски хорош? Через много лет после проекта по созданию солнечных часов одна молодая особа предположила, что секс хорош из-за пяти чувств. Как только она сказала это, меня озарило. Я решил оценить различные события моей жизни с точки зрения пяти чувств.
Я разработал так называемый график пяти чувств. На оси Y шкала от 0 до 10, на оси X, естественно, пять чувств. Каждый раз, когда в моей жизни происходит знаменательное событие, я отмечаю его на графике на подобии дневника пяти чувств.
В этом видео вы увидите, как это работает.
(Видео) Джинсоп Ли: Привет, меня зовут Джинсоп, и сегодня я покажу вам вождение мотоцикла с точки зрения пяти чувств. Эй!
Дизайнер мотоциклов: Это [неразборчиво] дизайнер мотоциклов на заказ.
(Рёв мотоцикла) [Слух] [Осязание] [Зрение] [Обоняние] [Вкус]
Дж.Л.: Таким образом работает график пяти чувств.
В течение трёх лет я собирал данные, не только свои, но и некоторых друзей, и т.к. я преподавал в университете, я заставил – я хотел сказать, попросил – своих студентов делать то же самое. Вот некоторые результаты. Первый – поедание лапши быстрого приготовления. Очевидно, что вкус и запах занимают первые два места, но, обратите внимание, звук – на третьем. Многие утверждают, что не последнюю роль в процессе поедания лапши играет чавканье. Вы знаете (чавкает). Само собой, я больше не обедаю с этими людьми.
Дальше, ночные клубы. Здесь интересно то, что вкус — на отметке четыре. Многие сказали, что это из-за вкуса напитков, но не только. Поцелуи тоже играют большую роль. С этими людьми я всё ещё общаюсь.
И теперь курение. Я обнаружил, что осязание занимает отметку четыре. Курильщики рассказали мне, что момент ощущения сигареты в руке и поднесение её ко рту играет важную роль в процессе курения. Что показывает — страшно подумать — как мастерски сделаны сигареты. Хорошо. Как же должно выглядеть идеальное событие на графике пяти чувств? Это будет горизонтальная линия на вершине графика. Вы видите, что даже такое яркое событие, как езда на мотоцикле, не поднимается достаточно высоко. Вообще-то, за весь период сбора данных лишь одно событие приблизилось к идеалу вплотную. Естественно, это секс. Отличный секс. Опрашиваемые утверждают, что отличный секс заставляет работать все пять чувств. Я процитирую одного из своих студентов, который сказал: «Секс всегда хорош, даже когда он плох». И теория пяти чувств объясняет, почему это так.
В процессе работы над теорией пяти чувств я вдруг вспомнил свой проект по созданию солнечных часов. И я понял, почему часы Криса были гораздо лучше моих. Мои часы сосредоточены только на зрении и в меньшей степени на осязании. Посмотрите на часы Криса. Это первые часы, которые позволяют определить время по запаху. В теории пяти чувств часы Криса – прорыв.
Вот чему научила меня собственная теория. До сих пор мы, дизайнеры, в основном были сосредоточены на том, чтобы вещи выглядели хорошо, ну и немного на ощущениях. Но это значит, что мы игнорировали оставшиеся три чувства. Часы Криса показали, что если вовлечь хотя бы одно из оставшихся трёх чувств, то получится замечательный продукт.
А что если мы начнём использовать теорию пяти чувств во всех наших проектах? Вот три идеи, которые сразу пришли мне в голову.
Утюг для одежды, который я снабдил разбрызгивателем. Итак, вы добавляете ваш любимый аромат, и ваша одежда пахнет лучше, ну и, конечно, это превращает процесс глажки во что-то более приятное. Можно назвать его «парфюмеризатор».
Отлично, поехали дальше. Я чищу зубы дважды в день. А что если бы зубная щётка была со вкусом леденцов, и если вкус начинает исчезать, значит щётку пора бы поменять?
Наконец, мне очень нравятся клапаны от флейты или кларнета. Не только то, как они выглядят, но и то, какие они на ощупь. Я не играю ни на флейте, ни на кларнете, поэтому я решил совместить эти клапаны с вещью, которой я пользуюсь – пультом. А теперь, если рассмотреть эти три идеи вместе, вы поймёте, что теория пяти чувств меняет не только то, как мы используем вещь, но и её внешний вид.
И в заключение, я обнаружил, что теория пяти чувств отлично подходит для оценки различных событий моей жизни, а затем использования лучших из них в моих проектах.
Я понимаю, что не только теория пяти чувств делает жизнь интересной. У нас ещё шесть эмоций и неуловимый Х-фактор. Возможно, они станут темой моего следующего выступления. А пока развлекайтесь, используя мою теорию в своей жизни и проектах.
И последнее, перед тем как я уйду. Вот что вы ощущаете, слушая выступления TED. Однако было бы неплохо расширить этот опыт, используя другие чувства, такие как обоняние и вкус. И лучше всего это получится с бесплатной конфетой.
Вы готовы?
Отлично.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sebastian Wernicke: How to use data to make a hit TV show\nTED Talk Subtitles and Transcript: Does collecting more data lead to better decision-making? Competitive, data-savvy companies like Amazon, Google and Netflix have learned that data analysis alone doesn't always produce optimum results. In this talk, data scientist Sebastian Wernicke breaks down what goes wrong when we make decisions based purely on data -- and suggests a brainier way to use it.\nRoy Price is a man that most of you have probably never heard about, even though he may have been responsible for 22 somewhat mediocre minutes of your life on April 19, 2013. He may have also been responsible for 22 very entertaining minutes, but not very many of you. And all of that goes back to a decision that Roy had to make about three years ago.\nSo you see, Roy Price is a senior executive with Amazon Studios. That's the TV production company of Amazon. He's 47 years old, slim, spiky hair, describes himself on Twitter as \"movies, TV, technology, tacos.\" And Roy Price has a very responsible job, because it's his responsibility to pick the shows, the original content that Amazon is going to make. And of course that's a highly competitive space. I mean, there are so many TV shows already out there, that Roy can't just choose any show. He has to find shows that are really, really great. So in other words, he has to find shows that are on the very right end of this curve here.\nSo this curve here is the rating distribution of about 2,500 TV shows on the website IMDB, and the rating goes from one to 10, and the height here shows you how many shows get that rating. So if your show gets a rating of nine points or higher, that's a winner. Then you have a top two percent show. That's shows like \"Breaking Bad,\" \"Game of Thrones,\" \"The Wire,\" so all of these shows that are addictive, whereafter you've watched a season, your brain is basically like, \"Where can I get more of these episodes?\" That kind of show. On the left side, just for clarity, here on that end, you have a show called \"Toddlers and Tiaras\" --\n(Laughter)\n-- which should tell you enough about what's going on on that end of the curve.\nNow, Roy Price is not worried about getting on the left end of the curve, because I think you would have to have some serious brainpower to undercut \"Toddlers and Tiaras.\" So what he's worried about is this middle bulge here, the bulge of average TV, you know, those shows that aren't really good or really bad, they don't really get you excited. So he needs to make sure that he's really on the right end of this.\nSo the pressure is on, and of course it's also the first time that Amazon is even doing something like this, so Roy Price does not want to take any chances. He wants to engineer success. He needs a guaranteed success, and so what he does is, he holds a competition.\nSo he takes a bunch of ideas for TV shows, and from those ideas, through an evaluation, they select eight candidates for TV shows, and then he just makes the first episode of each one of these shows and puts them online for free for everyone to watch. And so when Amazon is giving out free stuff, you're going to take it, right? So millions of viewers are watching those episodes.\nWhat they don't realize is that, while they're watching their shows, actually, they are being watched. They are being watched by Roy Price and his team, who record everything. They record when somebody presses play, when somebody presses pause, what parts they skip, what parts they watch again. So they collect millions of data points, because they want to have those data points to then decide which show they should make. And sure enough, so they collect all the data, they do all the data crunching, and an answer emerges, and the answer is, \"Amazon should do a sitcom about four Republican US Senators.\" They did that show.\nSo does anyone know the name of the show? (Audience: \"Alpha House.\") Yes, \"Alpha House,\" but it seems like not too many of you here remember that show, actually, because it didn't turn out that great. It's actually just an average show, actually -- literally, in fact, because the average of this curve here is at 7.4, and \"Alpha House\" lands at 7.5, so a slightly above average show, but certainly not what Roy Price and his team were aiming for. Meanwhile, however, at about the same time, at another company, another executive did manage to land a top show using data analysis, and his name is Ted, Ted Sarandos, who is the Chief Content Officer of Netflix, and just like Roy, he's on a constant mission to find that great TV show, and he uses data as well to do that, except he does it a little bit differently. So instead of holding a competition, what he did -- and his team of course -- was they looked at all the data they already had about Netflix viewers, you know, the ratings they give their shows, the viewing histories, what shows people like, and so on. And then they use that data to discover all of these little bits and pieces about the audience: what kinds of shows they like, what kind of producers, what kind of actors. And once they had all of these pieces together, they took a leap of faith, and they decided to license not a sitcom about four Senators but a drama series about a single Senator. You guys know the show?\n(Laughter)\nYes, \"House of Cards,\" and Netflix of course, nailed it with that show, at least for the first two seasons.\n(Laughter) (Applause)\n\"House of Cards\" gets a 9.1 rating on this curve, so it's exactly where they wanted it to be.\nNow, the question of course is, what happened here? So you have two very competitive, data-savvy companies. They connect all of these millions of data points, and then it works beautifully for one of them, and it doesn't work for the other one. So why? Because logic kind of tells you that this should be working all the time. I mean, if you're collecting millions of data points on a decision you're going to make, then you should be able to make a pretty good decision. You have 200 years of statistics to rely on. You're amplifying it with very powerful computers. The least you could expect is good TV, right?\nAnd if data analysis does not work that way, then it actually gets a little scary, because we live in a time where we're turning to data more and more to make very serious decisions that go far beyond TV. Does anyone here know the company Multi-Health Systems? No one. OK, that's good actually. OK, so Multi-Health Systems is a software company, and I hope that nobody here in this room ever comes into contact with that software, because if you do, it means you're in prison.\n(Laughter)\nIf someone here in the US is in prison, and they apply for parole, then it's very likely that data analysis software from that company will be used in determining whether to grant that parole. So it's the same principle as Amazon and Netflix, but now instead of deciding whether a TV show is going to be good or bad, you're deciding whether a person is going to be good or bad. And mediocre TV, 22 minutes, that can be pretty bad, but more years in prison, I guess, even worse.\nAnd unfortunately, there is actually some evidence that this data analysis, despite having lots of data, does not always produce optimum results. And that's not because a company like Multi-Health Systems doesn't know what to do with data. Even the most data-savvy companies get it wrong. Yes, even Google gets it wrong sometimes.\nIn 2009, Google announced that they were able, with data analysis, to predict outbreaks of influenza, the nasty kind of flu, by doing data analysis on their Google searches. And it worked beautifully, and it made a big splash in the news, including the pinnacle of scientific success: a publication in the journal \"Nature.\" It worked beautifully for year after year after year, until one year it failed. And nobody could even tell exactly why. It just didn't work that year, and of course that again made big news, including now a retraction of a publication from the journal \"Nature.\" So even the most data-savvy companies, Amazon and Google, they sometimes get it wrong. And despite all those failures, data is moving rapidly into real-life decision-making -- into the workplace, law enforcement, medicine. So we should better make sure that data is helping.\nNow, personally I've seen a lot of this struggle with data myself, because I work in computational genetics, which is also a field where lots of very smart people are using unimaginable amounts of data to make pretty serious decisions like deciding on a cancer therapy or developing a drug. And over the years, I've noticed a sort of pattern or kind of rule, if you will, about the difference between successful decision-making with data and unsuccessful decision-making, and I find this a pattern worth sharing, and it goes something like this.\nSo whenever you're solving a complex problem, you're doing essentially two things. The first one is, you take that problem apart into its bits and pieces so that you can deeply analyze those bits and pieces, and then of course you do the second part. You put all of these bits and pieces back together again to come to your conclusion. And sometimes you have to do it over again, but it's always those two things: taking apart and putting back together again.\nAnd now the crucial thing is that data and data analysis is only good for the first part. Data and data analysis, no matter how powerful, can only help you taking a problem apart and understanding its pieces. It's not suited to put those pieces back together again and then to come to a conclusion. There's another tool that can do that, and we all have it, and that tool is the brain. If there's one thing a brain is good at, it's taking bits and pieces back together again, even when you have incomplete information, and coming to a good conclusion, especially if it's the brain of an expert.\nAnd that's why I believe that Netflix was so successful, because they used data and brains where they belong in the process. They use data to first understand lots of pieces about their audience that they otherwise wouldn't have been able to understand at that depth, but then the decision to take all these bits and pieces and put them back together again and make a show like \"House of Cards,\" that was nowhere in the data. Ted Sarandos and his team made that decision to license that show, which also meant, by the way, that they were taking a pretty big personal risk with that decision. And Amazon, on the other hand, they did it the wrong way around. They used data all the way to drive their decision-making, first when they held their competition of TV ideas, then when they selected \"Alpha House\" to make as a show. Which of course was a very safe decision for them, because they could always point at the data, saying, \"This is what the data tells us.\" But it didn't lead to the exceptional results that they were hoping for.\nSo data is of course a massively useful tool to make better decisions, but I believe that things go wrong when data is starting to drive those decisions. No matter how powerful, data is just a tool, and to keep that in mind, I find this device here quite useful. Many of you will ...\n(Laughter)\nBefore there was data, this was the decision-making device to use.\n(Laughter)\nMany of you will know this. This toy here is called the Magic 8 Ball, and it's really amazing, because if you have a decision to make, a yes or no question, all you have to do is you shake the ball, and then you get an answer -- \"Most Likely\" -- right here in this window in real time. I'll have it out later for tech demos.\n(Laughter)\nNow, the thing is, of course -- so I've made some decisions in my life where, in hindsight, I should have just listened to the ball. But, you know, of course, if you have the data available, you want to replace this with something much more sophisticated, like data analysis to come to a better decision. But that does not change the basic setup. So the ball may get smarter and smarter and smarter, but I believe it's still on us to make the decisions if we want to achieve something extraordinary, on the right end of the curve. And I find that a very encouraging message, in fact, that even in the face of huge amounts of data, it still pays off to make decisions, to be an expert in what you're doing and take risks. Because in the end, it's not data, it's risks that will land you on the right end of the curve.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Себастьян Верник: Как использовать данные, чтобы создать топовый сериал\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ведёт ли сбор данных к более эффективному принятию решений? Конкурентоспособные, опытные в работе с данными компании, такие как Amazon, Google и Netflix, на своём опыте выяснили, что анализ данных не всегда ведёт к оптимальным результатам. В этом выступлении специалист по данным Себастьян Верник рассматривает, что идёт не так, когда мы принимаем решения, основываясь только на данных, и предлагает более умное решение.\nРой Прайс — это человек, о котором большинство из вас никогда не слышало, а он мог быть ответственным за 22 посредственных минуты вашего времени 19 апреля 2013 года. Он также мог быть ответственным за 22 весьма развлекательных минуты, но не для многих из вас. Всё это ведёт нас к решению, которое Рой должен был принять три года назад.\nРой Прайс — ответственный менеджер в Amazon Studios. Это подразделение Amazon по производству телепрограмм. Ему 47 лет, худощавый, с «ёжиком» на голове, в Твиттере он описывает себя так: «фильмы, ТВ, технологии, тако». У Роя Прайса очень ответственная работа, потому что он отвечает за выбор сериалов, оригинального контента, который будет производить Amazon. Безусловно, это очень конкурентная среда. Уже есть столько сериалов, что Рой не может просто выбрать любой сериал. Ему нужно находить сериалы, которые действительно очень хороши. Другими словами, ему нужно находить сериалы, которые будут на самом правом краю этой кривой.\nЭта кривая — распределение рейтингов порядка 2 500 телесериалов, по данным сайта IMDB. Рейтинг может быть от 1 до 10, высота показывает, сколько сериалов получают данный рейтинг. Если у вашего сериала рейтинг 9 и выше, это победитель. Ваш сериал в 2% самых успешных. Это такие сериалы, как «Во все тяжкие», «Игра престолов», «Прослушка», все они затягивают, после того, как вы посмотрите сезон, ваш мозг думает: «Где бы мне достать ещё эпизодов?» Вот такие сериалы. Для ясности: на левой стороне у нас сериал «Коронованные детки»,\n(Смех)\nи это должно сказать достаточно о том, что происходит на левом краю кривой.\nРой Прайс не боится попасть на левый край, потому что нужны серьёзные мыслительные способности, чтобы обойти «Коронованных деток». О чём он волновался, так это о средней части этой кривой, там где находятся средние сериалы, сериалы, которые не хороши и не плохи, которые никого не будоражат. Рою нужно непременно попасть на правый край.\nДавление нарастает, и, конечно, это первый раз, когда Amazon делает что-то подобное, поэтому Рой Прайс не хочет рисковать. Он хочет сделать успешное шоу. Ему нужен гарантированный успех, поэтому он проводит соревнование.\nОн берёт несколько идей для сериалов, из которых затем с помощью оценки они выбирают восемь кандидатов для сериала, а потом снимают первый эпизод для каждого из этих сериалов и выкладывают их онлайн бесплатно, чтобы все могли посмотреть. Когда Amazon бесплатно раздаёт что-то, мы, конечно, берём, правда? Миллионы зрителей смотрят эти эпизоды.\nНо они не осознают, что пока они смотрят сериалы, на самом деле наблюдают за ними. За ними наблюдает Рой Прайс и его команда, они записывают всё. Записывают, когда кто-то нажал «Воспроизвести», «Пауза», какие части они пропускают, какие — пересматривают. Они собирают миллионы ориентиров, потому что они хотят иметь эти данные, чтобы на их основе решить, какой сериал снимать. Закономерно, что они собирают данные, обрабатывают их и получают ответ, и ответ таков: «Amazon должна снять ситком о четырёх сенаторах-республиканцах». Они его сняли.\nКто-нибудь знает, как он называется? (Зал: «Альфа-дом») Да, «Альфа-дом», но, похоже, немногие из вас помнят этот сериал, потому что он не был таким классным. На самом деле это средний сериал, буквально средний, потому что средняя цифра на этой кривой — 7.4, а у «Альфа-дома» рейтинг 7.5, чуть-чуть выше среднего сериала, но это явно не то, к чему Рой Прайс и его команда стремились. А между тем примерно в то же время другая компания, другой менеджер умудрился сделать топовый сериал, используя анализ данных. Его зовут Тед, Тед Сарандос, программный директор в Netflix, и, как и Рой, он постоянно работает над тем, чтобы найти отличный сериал, и он также использует для этого данные, но делает это немного по-другому. Вместо того, чтобы проводить соревнование, он — и его команда, конечно, — посмотрели на данные, которые уже имелись о зрителях Netflix: оценки, которые зрители ставили сериалам, история просмотров, какие сериалы нравятся и так далее. Они использовали эти данные, чтобы выяснить мелочи и детали об аудитории: какие сериалы им нравятся, какие продюсеры, какие актёры. Когда они собрали эти данные вместе, они совершили решительный шаг, они решили сделать не ситком о четырёх сенаторах, а драму об одном сенаторе. Вы, ребята, знаете этот сериал?\n(Смех)\nДа, «Карточный домик», и Netflix отлично справился с этим сериалом, по крайней мере, с первыми двумя сезонами.\n(Смех) (Аплодисменты)\nУ «Карточного домика» рейтинг 9.1 по этой кривой, именно такой, какой они хотели.\nСамо собой, вопрос в том, что произошло? Две конкурентоспособные, понимающие в данных компании. Они собирают миллионы индикаторов, которые отлично работают для одной из них и совсем не работают для другой. Почему? Логика подсказывает нам, что это должно было сработать в обоих случаях. В смысле, если вы собираете миллионы индикаторов для решения, которое собираетесь принять, то вы должны принять очень хорошее решение. У вас есть статистика за 200 лет. Вы анализируете данные с помощью очень мощных компьютеров. Как минимум, вы можете ожидать хорошего сериала, да?\nИ если анализ данных не работает, то это даже страшновато, потому что мы живём во время, когда мы всё больше работаем с данными для принятия серьёзных решений, которые выходят далеко за рамки ТВ. Кто-нибудь знает компанию Multi-Health Systems? Никто. Это даже хорошо. Multi-Health Systems — это компания-разработчик, и я надеюсь, никто в этом зале никогда не столкнётся с их ПО, потому что если столкнётесь, значит, вы в тюрьме.\n(Смех)\nЕсли в США заключённый просит о досрочном освобождении, весьма вероятно, что будет использован анализ данных от этой компании, чтобы решить, стоит ли его предоставить. Это то же самый принцип, как у Amazon и Netflix, только вместо того, чтобы решать, будет ли сериал хорошим или плохим, вы решаете, будет ли человек хорошим или плохим. Средненькая серия на 22 минуты — да, это может быть не очень хорошо, но больше лет в тюрьме — это много хуже.\nК сожалению, есть доказательства, что такой анализ данных, несмотря на огромное количество данных, не всегда выдаёт оптимальные результаты. Это не потому, что компании вроде Multi-Health Systems не знают, что делать с данными. Даже самые понимающие в данных компании ошибаются. Да, даже Google иногда ошибается.\nВ 2009 году Google заявил, что благодаря анализу данных они могут предсказать эпидемию гриппа, основываясь на анализе поисковых запросов. Это отлично работало, это вызвало резонанс в новостях, включая максимальный успех для научного исследования — публикацию в журнале Nature. Это отлично работало год за годом, год за годом, пока однажды не провалилось. Никто не может точно сказать почему. Это просто не сработало в том году; конечно, снова был резонанс в новостях, включая отзы́в статьи из журнала Nature. Так что даже самые опытные компании, Amazon и Google, иногда ошибаются. Но несмотря на эти ошибки, данные всё больше вовлекаются в ежедневное принятие решений — в рабочее пространство, в работу правоохранительных органов, медицину. Так что нам бы хорошо убедиться, что данные помогают.\nЯ лично сталкивался с заминками в работе с данными, потому что я работаю в вычислительной генетике, а это сфера, где очень умные люди используют невообразимые объёмы данных для принятия серьёзных решений, например, решения о терапии рака или разработки лекарства. За годы я заметил что-то вроде тенденции или правила, если хотите, о разнице между успешным решением, основанным на данных, и неуспешным решением, и я думаю, что эта тенденция стоит того, чтобы поделиться ей. Вот она:\nкогда вы решаете сложную проблему, вы обязательно делаете две вещи. Во-первых, вы берёте проблему и раскладываете её на кусочки, чтобы суметь глубоко проанализировать эти кусочки, а потом, конечно, вы делаете вторую часть. Вы собираете эти кусочки в одно целое, чтобы прийти к решению. Иногда приходится делать это не раз, но всегда есть два этапа: разложить на кусочки и собрать обратно.\nСамое важное состоит в том, что данные и анализ данных годятся только для первого шага. Данные и анализ данных, не важно, насколько мощные, могут помочь только с разделением проблемы на кусочки и пониманием их. Они не подходят для собирания кусочков в единое целое и принятия решения. Для этого существует другой инструмент, который есть у всех нас, — это наш мозг. Что мозг умеет делать хорошо — так это собирать кусочки воедино, даже в условиях недостаточной информации, и делать правильные выводы, особенно если это мозг эксперта.\nЯ думаю, именно поэтому Netflix получил такой успех — они использовали и данные, и силу человеческого мозга, где необходимо. Они использовали данные, чтобы детально понять свою аудиторию, иначе они не смогли бы сделать такой глубокий анализ, но их решение, когда пришло время собирать кусочки воедино и снимать сериал вроде «Карточного домика», было принято не данными. Это решение приняли Тед Сарандос и его команда, что, кстати, означает, что они лично серьёзно рисковали с этим решением. С другой стороны, Amazon сделали всё наоборот. Они использовали данные на обоих этапах принятия решения: сначала провели соревнование сценариев для сериала, а затем выбрали «Альфа-дом». Это, конечно, было весьма безопасное решение для них, потому что они всегда могли бы сказать: «Вот что говорят нам данные». Но это не привело их к выдающемуся результату, к которому они стремились.\nДанные — это, безусловно, полезный инструмент для принятия хороших решений, но я уверен, что неправильно, когда данные начинают управлять этими решениями. Вне зависимости от своей силы, данные — это всего лишь инструмент, учитывая это, я думаю, что вот эта штука очень полезная. Многие из вас...\n(Смех)\nДо того, как появились данные, эту штуку использовали для принятия решений.\n(Смех)\nМногие знают, что это. Это называется «Шар предсказаний», он правда классный, потому что, если вам нужен ответ на вопрос «да или нет», всё, что нужно сделать, это потрясти шар, и у вас есть ответ — «Вероятнее всего» — прямо здесь, прямо сейчас. Вы сможете попробовать попозже.\n(Смех)\nЯ принимал в своей жизни много решений, в которых, как я сейчас понимаю, лучше было послушаться шара. Но, конечно, если у вас есть данные, вы захотите использовать нечто посерьёзнее шара, вроде анализа данных, чтобы прийти к лучшему решению. Но это не меняет основной идеи. Шар может становиться умнее, умнее и умнее, но принятие решений — всё ещё наша ответственность, если мы хотим достичь чего-то выдающегося, попасть в правую часть кривой. Я нахожу это очень вдохновляющим: даже перед лицом огромных объёмов данных всё ещё стоит принимать решения, быть экспертом в своём деле и рисковать. Потому что в конце концов не данные, а риск приведёт вас в правую часть кривой.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Sebastian Wernicke: How to use data to make a hit TV show
TED Talk Subtitles and Transcript: Does collecting more data lead to better decision-making? Competitive, data-savvy companies like Amazon, Google and Netflix have learned that data analysis alone doesn't always produce optimum results. In this talk, data scientist Sebastian Wernicke breaks down what goes wrong when we make decisions based purely on data -- and suggests a brainier way to use it.
Roy Price is a man that most of you have probably never heard about, even though he may have been responsible for 22 somewhat mediocre minutes of your life on April 19, 2013. He may have also been responsible for 22 very entertaining minutes, but not very many of you. And all of that goes back to a decision that Roy had to make about three years ago.
So you see, Roy Price is a senior executive with Amazon Studios. That's the TV production company of Amazon. He's 47 years old, slim, spiky hair, describes himself on Twitter as "movies, TV, technology, tacos." And Roy Price has a very responsible job, because it's his responsibility to pick the shows, the original content that Amazon is going to make. And of course that's a highly competitive space. I mean, there are so many TV shows already out there, that Roy can't just choose any show. He has to find shows that are really, really great. So in other words, he has to find shows that are on the very right end of this curve here.
So this curve here is the rating distribution of about 2,500 TV shows on the website IMDB, and the rating goes from one to 10, and the height here shows you how many shows get that rating. So if your show gets a rating of nine points or higher, that's a winner. Then you have a top two percent show. That's shows like "Breaking Bad," "Game of Thrones," "The Wire," so all of these shows that are addictive, whereafter you've watched a season, your brain is basically like, "Where can I get more of these episodes?" That kind of show. On the left side, just for clarity, here on that end, you have a show called "Toddlers and Tiaras" --
(Laughter)
-- which should tell you enough about what's going on on that end of the curve.
Now, Roy Price is not worried about getting on the left end of the curve, because I think you would have to have some serious brainpower to undercut "Toddlers and Tiaras." So what he's worried about is this middle bulge here, the bulge of average TV, you know, those shows that aren't really good or really bad, they don't really get you excited. So he needs to make sure that he's really on the right end of this.
So the pressure is on, and of course it's also the first time that Amazon is even doing something like this, so Roy Price does not want to take any chances. He wants to engineer success. He needs a guaranteed success, and so what he does is, he holds a competition.
So he takes a bunch of ideas for TV shows, and from those ideas, through an evaluation, they select eight candidates for TV shows, and then he just makes the first episode of each one of these shows and puts them online for free for everyone to watch. And so when Amazon is giving out free stuff, you're going to take it, right? So millions of viewers are watching those episodes.
What they don't realize is that, while they're watching their shows, actually, they are being watched. They are being watched by Roy Price and his team, who record everything. They record when somebody presses play, when somebody presses pause, what parts they skip, what parts they watch again. So they collect millions of data points, because they want to have those data points to then decide which show they should make. And sure enough, so they collect all the data, they do all the data crunching, and an answer emerges, and the answer is, "Amazon should do a sitcom about four Republican US Senators." They did that show.
So does anyone know the name of the show? (Audience: "Alpha House.") Yes, "Alpha House," but it seems like not too many of you here remember that show, actually, because it didn't turn out that great. It's actually just an average show, actually -- literally, in fact, because the average of this curve here is at 7.4, and "Alpha House" lands at 7.5, so a slightly above average show, but certainly not what Roy Price and his team were aiming for. Meanwhile, however, at about the same time, at another company, another executive did manage to land a top show using data analysis, and his name is Ted, Ted Sarandos, who is the Chief Content Officer of Netflix, and just like Roy, he's on a constant mission to find that great TV show, and he uses data as well to do that, except he does it a little bit differently. So instead of holding a competition, what he did -- and his team of course -- was they looked at all the data they already had about Netflix viewers, you know, the ratings they give their shows, the viewing histories, what shows people like, and so on. And then they use that data to discover all of these little bits and pieces about the audience: what kinds of shows they like, what kind of producers, what kind of actors. And once they had all of these pieces together, they took a leap of faith, and they decided to license not a sitcom about four Senators but a drama series about a single Senator. You guys know the show?
(Laughter)
Yes, "House of Cards," and Netflix of course, nailed it with that show, at least for the first two seasons.
(Laughter) (Applause)
"House of Cards" gets a 9.1 rating on this curve, so it's exactly where they wanted it to be.
Now, the question of course is, what happened here? So you have two very competitive, data-savvy companies. They connect all of these millions of data points, and then it works beautifully for one of them, and it doesn't work for the other one. So why? Because logic kind of tells you that this should be working all the time. I mean, if you're collecting millions of data points on a decision you're going to make, then you should be able to make a pretty good decision. You have 200 years of statistics to rely on. You're amplifying it with very powerful computers. The least you could expect is good TV, right?
And if data analysis does not work that way, then it actually gets a little scary, because we live in a time where we're turning to data more and more to make very serious decisions that go far beyond TV. Does anyone here know the company Multi-Health Systems? No one. OK, that's good actually. OK, so Multi-Health Systems is a software company, and I hope that nobody here in this room ever comes into contact with that software, because if you do, it means you're in prison.
(Laughter)
If someone here in the US is in prison, and they apply for parole, then it's very likely that data analysis software from that company will be used in determining whether to grant that parole. So it's the same principle as Amazon and Netflix, but now instead of deciding whether a TV show is going to be good or bad, you're deciding whether a person is going to be good or bad. And mediocre TV, 22 minutes, that can be pretty bad, but more years in prison, I guess, even worse.
And unfortunately, there is actually some evidence that this data analysis, despite having lots of data, does not always produce optimum results. And that's not because a company like Multi-Health Systems doesn't know what to do with data. Even the most data-savvy companies get it wrong. Yes, even Google gets it wrong sometimes.
In 2009, Google announced that they were able, with data analysis, to predict outbreaks of influenza, the nasty kind of flu, by doing data analysis on their Google searches. And it worked beautifully, and it made a big splash in the news, including the pinnacle of scientific success: a publication in the journal "Nature." It worked beautifully for year after year after year, until one year it failed. And nobody could even tell exactly why. It just didn't work that year, and of course that again made big news, including now a retraction of a publication from the journal "Nature." So even the most data-savvy companies, Amazon and Google, they sometimes get it wrong. And despite all those failures, data is moving rapidly into real-life decision-making -- into the workplace, law enforcement, medicine. So we should better make sure that data is helping.
Now, personally I've seen a lot of this struggle with data myself, because I work in computational genetics, which is also a field where lots of very smart people are using unimaginable amounts of data to make pretty serious decisions like deciding on a cancer therapy or developing a drug. And over the years, I've noticed a sort of pattern or kind of rule, if you will, about the difference between successful decision-making with data and unsuccessful decision-making, and I find this a pattern worth sharing, and it goes something like this.
So whenever you're solving a complex problem, you're doing essentially two things. The first one is, you take that problem apart into its bits and pieces so that you can deeply analyze those bits and pieces, and then of course you do the second part. You put all of these bits and pieces back together again to come to your conclusion. And sometimes you have to do it over again, but it's always those two things: taking apart and putting back together again.
And now the crucial thing is that data and data analysis is only good for the first part. Data and data analysis, no matter how powerful, can only help you taking a problem apart and understanding its pieces. It's not suited to put those pieces back together again and then to come to a conclusion. There's another tool that can do that, and we all have it, and that tool is the brain. If there's one thing a brain is good at, it's taking bits and pieces back together again, even when you have incomplete information, and coming to a good conclusion, especially if it's the brain of an expert.
And that's why I believe that Netflix was so successful, because they used data and brains where they belong in the process. They use data to first understand lots of pieces about their audience that they otherwise wouldn't have been able to understand at that depth, but then the decision to take all these bits and pieces and put them back together again and make a show like "House of Cards," that was nowhere in the data. Ted Sarandos and his team made that decision to license that show, which also meant, by the way, that they were taking a pretty big personal risk with that decision. And Amazon, on the other hand, they did it the wrong way around. They used data all the way to drive their decision-making, first when they held their competition of TV ideas, then when they selected "Alpha House" to make as a show. Which of course was a very safe decision for them, because they could always point at the data, saying, "This is what the data tells us." But it didn't lead to the exceptional results that they were hoping for.
So data is of course a massively useful tool to make better decisions, but I believe that things go wrong when data is starting to drive those decisions. No matter how powerful, data is just a tool, and to keep that in mind, I find this device here quite useful. Many of you will ...
(Laughter)
Before there was data, this was the decision-making device to use.
(Laughter)
Many of you will know this. This toy here is called the Magic 8 Ball, and it's really amazing, because if you have a decision to make, a yes or no question, all you have to do is you shake the ball, and then you get an answer -- "Most Likely" -- right here in this window in real time. I'll have it out later for tech demos.
(Laughter)
Now, the thing is, of course -- so I've made some decisions in my life where, in hindsight, I should have just listened to the ball. But, you know, of course, if you have the data available, you want to replace this with something much more sophisticated, like data analysis to come to a better decision. But that does not change the basic setup. So the ball may get smarter and smarter and smarter, but I believe it's still on us to make the decisions if we want to achieve something extraordinary, on the right end of the curve. And I find that a very encouraging message, in fact, that even in the face of huge amounts of data, it still pays off to make decisions, to be an expert in what you're doing and take risks. Because in the end, it's not data, it's risks that will land you on the right end of the curve.
Thank you.
(Applause)
|
Себастьян Верник: Как использовать данные, чтобы создать топовый сериал
TED Talk Subtitles and Transcript: Ведёт ли сбор данных к более эффективному принятию решений? Конкурентоспособные, опытные в работе с данными компании, такие как Amazon, Google и Netflix, на своём опыте выяснили, что анализ данных не всегда ведёт к оптимальным результатам. В этом выступлении специалист по данным Себастьян Верник рассматривает, что идёт не так, когда мы принимаем решения, основываясь только на данных, и предлагает более умное решение.
Рой Прайс — это человек, о котором большинство из вас никогда не слышало, а он мог быть ответственным за 22 посредственных минуты вашего времени 19 апреля 2013 года. Он также мог быть ответственным за 22 весьма развлекательных минуты, но не для многих из вас. Всё это ведёт нас к решению, которое Рой должен был принять три года назад.
Рой Прайс — ответственный менеджер в Amazon Studios. Это подразделение Amazon по производству телепрограмм. Ему 47 лет, худощавый, с «ёжиком» на голове, в Твиттере он описывает себя так: «фильмы, ТВ, технологии, тако». У Роя Прайса очень ответственная работа, потому что он отвечает за выбор сериалов, оригинального контента, который будет производить Amazon. Безусловно, это очень конкурентная среда. Уже есть столько сериалов, что Рой не может просто выбрать любой сериал. Ему нужно находить сериалы, которые действительно очень хороши. Другими словами, ему нужно находить сериалы, которые будут на самом правом краю этой кривой.
Эта кривая — распределение рейтингов порядка 2 500 телесериалов, по данным сайта IMDB. Рейтинг может быть от 1 до 10, высота показывает, сколько сериалов получают данный рейтинг. Если у вашего сериала рейтинг 9 и выше, это победитель. Ваш сериал в 2% самых успешных. Это такие сериалы, как «Во все тяжкие», «Игра престолов», «Прослушка», все они затягивают, после того, как вы посмотрите сезон, ваш мозг думает: «Где бы мне достать ещё эпизодов?» Вот такие сериалы. Для ясности: на левой стороне у нас сериал «Коронованные детки»,
(Смех)
и это должно сказать достаточно о том, что происходит на левом краю кривой.
Рой Прайс не боится попасть на левый край, потому что нужны серьёзные мыслительные способности, чтобы обойти «Коронованных деток». О чём он волновался, так это о средней части этой кривой, там где находятся средние сериалы, сериалы, которые не хороши и не плохи, которые никого не будоражат. Рою нужно непременно попасть на правый край.
Давление нарастает, и, конечно, это первый раз, когда Amazon делает что-то подобное, поэтому Рой Прайс не хочет рисковать. Он хочет сделать успешное шоу. Ему нужен гарантированный успех, поэтому он проводит соревнование.
Он берёт несколько идей для сериалов, из которых затем с помощью оценки они выбирают восемь кандидатов для сериала, а потом снимают первый эпизод для каждого из этих сериалов и выкладывают их онлайн бесплатно, чтобы все могли посмотреть. Когда Amazon бесплатно раздаёт что-то, мы, конечно, берём, правда? Миллионы зрителей смотрят эти эпизоды.
Но они не осознают, что пока они смотрят сериалы, на самом деле наблюдают за ними. За ними наблюдает Рой Прайс и его команда, они записывают всё. Записывают, когда кто-то нажал «Воспроизвести», «Пауза», какие части они пропускают, какие — пересматривают. Они собирают миллионы ориентиров, потому что они хотят иметь эти данные, чтобы на их основе решить, какой сериал снимать. Закономерно, что они собирают данные, обрабатывают их и получают ответ, и ответ таков: «Amazon должна снять ситком о четырёх сенаторах-республиканцах». Они его сняли.
Кто-нибудь знает, как он называется? (Зал: «Альфа-дом») Да, «Альфа-дом», но, похоже, немногие из вас помнят этот сериал, потому что он не был таким классным. На самом деле это средний сериал, буквально средний, потому что средняя цифра на этой кривой — 7.4, а у «Альфа-дома» рейтинг 7.5, чуть-чуть выше среднего сериала, но это явно не то, к чему Рой Прайс и его команда стремились. А между тем примерно в то же время другая компания, другой менеджер умудрился сделать топовый сериал, используя анализ данных. Его зовут Тед, Тед Сарандос, программный директор в Netflix, и, как и Рой, он постоянно работает над тем, чтобы найти отличный сериал, и он также использует для этого данные, но делает это немного по-другому. Вместо того, чтобы проводить соревнование, он — и его команда, конечно, — посмотрели на данные, которые уже имелись о зрителях Netflix: оценки, которые зрители ставили сериалам, история просмотров, какие сериалы нравятся и так далее. Они использовали эти данные, чтобы выяснить мелочи и детали об аудитории: какие сериалы им нравятся, какие продюсеры, какие актёры. Когда они собрали эти данные вместе, они совершили решительный шаг, они решили сделать не ситком о четырёх сенаторах, а драму об одном сенаторе. Вы, ребята, знаете этот сериал?
(Смех)
Да, «Карточный домик», и Netflix отлично справился с этим сериалом, по крайней мере, с первыми двумя сезонами.
(Смех) (Аплодисменты)
У «Карточного домика» рейтинг 9.1 по этой кривой, именно такой, какой они хотели.
Само собой, вопрос в том, что произошло? Две конкурентоспособные, понимающие в данных компании. Они собирают миллионы индикаторов, которые отлично работают для одной из них и совсем не работают для другой. Почему? Логика подсказывает нам, что это должно было сработать в обоих случаях. В смысле, если вы собираете миллионы индикаторов для решения, которое собираетесь принять, то вы должны принять очень хорошее решение. У вас есть статистика за 200 лет. Вы анализируете данные с помощью очень мощных компьютеров. Как минимум, вы можете ожидать хорошего сериала, да?
И если анализ данных не работает, то это даже страшновато, потому что мы живём во время, когда мы всё больше работаем с данными для принятия серьёзных решений, которые выходят далеко за рамки ТВ. Кто-нибудь знает компанию Multi-Health Systems? Никто. Это даже хорошо. Multi-Health Systems — это компания-разработчик, и я надеюсь, никто в этом зале никогда не столкнётся с их ПО, потому что если столкнётесь, значит, вы в тюрьме.
(Смех)
Если в США заключённый просит о досрочном освобождении, весьма вероятно, что будет использован анализ данных от этой компании, чтобы решить, стоит ли его предоставить. Это то же самый принцип, как у Amazon и Netflix, только вместо того, чтобы решать, будет ли сериал хорошим или плохим, вы решаете, будет ли человек хорошим или плохим. Средненькая серия на 22 минуты — да, это может быть не очень хорошо, но больше лет в тюрьме — это много хуже.
К сожалению, есть доказательства, что такой анализ данных, несмотря на огромное количество данных, не всегда выдаёт оптимальные результаты. Это не потому, что компании вроде Multi-Health Systems не знают, что делать с данными. Даже самые понимающие в данных компании ошибаются. Да, даже Google иногда ошибается.
В 2009 году Google заявил, что благодаря анализу данных они могут предсказать эпидемию гриппа, основываясь на анализе поисковых запросов. Это отлично работало, это вызвало резонанс в новостях, включая максимальный успех для научного исследования — публикацию в журнале Nature. Это отлично работало год за годом, год за годом, пока однажды не провалилось. Никто не может точно сказать почему. Это просто не сработало в том году; конечно, снова был резонанс в новостях, включая отзы́в статьи из журнала Nature. Так что даже самые опытные компании, Amazon и Google, иногда ошибаются. Но несмотря на эти ошибки, данные всё больше вовлекаются в ежедневное принятие решений — в рабочее пространство, в работу правоохранительных органов, медицину. Так что нам бы хорошо убедиться, что данные помогают.
Я лично сталкивался с заминками в работе с данными, потому что я работаю в вычислительной генетике, а это сфера, где очень умные люди используют невообразимые объёмы данных для принятия серьёзных решений, например, решения о терапии рака или разработки лекарства. За годы я заметил что-то вроде тенденции или правила, если хотите, о разнице между успешным решением, основанным на данных, и неуспешным решением, и я думаю, что эта тенденция стоит того, чтобы поделиться ей. Вот она:
когда вы решаете сложную проблему, вы обязательно делаете две вещи. Во-первых, вы берёте проблему и раскладываете её на кусочки, чтобы суметь глубоко проанализировать эти кусочки, а потом, конечно, вы делаете вторую часть. Вы собираете эти кусочки в одно целое, чтобы прийти к решению. Иногда приходится делать это не раз, но всегда есть два этапа: разложить на кусочки и собрать обратно.
Самое важное состоит в том, что данные и анализ данных годятся только для первого шага. Данные и анализ данных, не важно, насколько мощные, могут помочь только с разделением проблемы на кусочки и пониманием их. Они не подходят для собирания кусочков в единое целое и принятия решения. Для этого существует другой инструмент, который есть у всех нас, — это наш мозг. Что мозг умеет делать хорошо — так это собирать кусочки воедино, даже в условиях недостаточной информации, и делать правильные выводы, особенно если это мозг эксперта.
Я думаю, именно поэтому Netflix получил такой успех — они использовали и данные, и силу человеческого мозга, где необходимо. Они использовали данные, чтобы детально понять свою аудиторию, иначе они не смогли бы сделать такой глубокий анализ, но их решение, когда пришло время собирать кусочки воедино и снимать сериал вроде «Карточного домика», было принято не данными. Это решение приняли Тед Сарандос и его команда, что, кстати, означает, что они лично серьёзно рисковали с этим решением. С другой стороны, Amazon сделали всё наоборот. Они использовали данные на обоих этапах принятия решения: сначала провели соревнование сценариев для сериала, а затем выбрали «Альфа-дом». Это, конечно, было весьма безопасное решение для них, потому что они всегда могли бы сказать: «Вот что говорят нам данные». Но это не привело их к выдающемуся результату, к которому они стремились.
Данные — это, безусловно, полезный инструмент для принятия хороших решений, но я уверен, что неправильно, когда данные начинают управлять этими решениями. Вне зависимости от своей силы, данные — это всего лишь инструмент, учитывая это, я думаю, что вот эта штука очень полезная. Многие из вас...
(Смех)
До того, как появились данные, эту штуку использовали для принятия решений.
(Смех)
Многие знают, что это. Это называется «Шар предсказаний», он правда классный, потому что, если вам нужен ответ на вопрос «да или нет», всё, что нужно сделать, это потрясти шар, и у вас есть ответ — «Вероятнее всего» — прямо здесь, прямо сейчас. Вы сможете попробовать попозже.
(Смех)
Я принимал в своей жизни много решений, в которых, как я сейчас понимаю, лучше было послушаться шара. Но, конечно, если у вас есть данные, вы захотите использовать нечто посерьёзнее шара, вроде анализа данных, чтобы прийти к лучшему решению. Но это не меняет основной идеи. Шар может становиться умнее, умнее и умнее, но принятие решений — всё ещё наша ответственность, если мы хотим достичь чего-то выдающегося, попасть в правую часть кривой. Я нахожу это очень вдохновляющим: даже перед лицом огромных объёмов данных всё ещё стоит принимать решения, быть экспертом в своём деле и рисковать. Потому что в конце концов не данные, а риск приведёт вас в правую часть кривой.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mary Roach: 10 things you didn't know about orgasm\nTED Talk Subtitles and Transcript: \"Bonk\" author Mary Roach delves into obscure scientific research, some of it centuries old, to make 10 surprising claims about sexual climax, ranging from the bizarre to the hilarious. (This talk is aimed at adults. Viewer discretion advised.)\nAlright. I'm going to show you a couple of images from a very diverting paper in The Journal of Ultrasound in Medicine. I'm going to go way out on a limb and say that it is the most diverting paper ever published in The Journal of Ultrasound in Medicine. The title is \"Observations of In-Utero Masturbation.\"\n(Laughter)\nOkay. Now on the left you can see the hand -- that's the big arrow -- and the penis on the right. The hand hovering. And over here we have, in the words of radiologist Israel Meisner, \"The hand grasping the penis in a fashion resembling masturbation movements.\" Bear in mind this was an ultrasound, so it would have been moving images.\nOrgasm is a reflex of the autonomic nervous system. Now, this is the part of the nervous system that deals with the things that we don't consciously control, like digestion, heart rate and sexual arousal. And the orgasm reflex can be triggered by a surprisingly broad range of input. Genital stimulation. Duh. But also, Kinsey interviewed a woman who could be brought to orgasm by having someone stroke her eyebrow. People with spinal cord injuries, like paraplegias, quadriplegias, will often develop a very, very sensitive area right above the level of their injury, wherever that is. There is such a thing as a knee orgasm in the literature.\nI think the most curious one that I came across was a case report of a woman who had an orgasm every time she brushed her teeth.\n(Laughter)\nSomething in the complex sensory-motor action of brushing her teeth was triggering orgasm. And she went to a neurologist, who was fascinated. He checked to see if it was something in the toothpaste, but no -- it happened with any brand. They stimulated her gums with a toothpick, to see if that was doing it. No. It was the whole, you know, motion. And the amazing thing to me is that you would think this woman would have excellent oral hygiene.\n(Laughter)\nSadly -- this is what it said in the journal paper -- \"She believed that she was possessed by demons and switched to mouthwash for her oral care.\" It's so sad.\n(Laughter)\nWhen I was working on the book, I interviewed a woman who can think herself to orgasm. She was part of a study at Rutgers University. You've got to love that. Rutgers. So I interviewed her in Oakland, in a sushi restaurant. And I said, \"So, could you do it right here?\" And she said, \"Yeah, but you know I'd rather finish my meal if you don't mind.\"\n(Laughter)\nBut afterwards, she was kind enough to demonstrate on a bench outside. It was remarkable. It took about one minute. And I said to her, \"Are you just doing this all the time?\"\n(Laughter)\nShe said, \"No. Honestly, when I get home, I'm usually too tired.\"\n(Laughter)\nShe said that the last time she had done it was on the Disneyland tram.\n(Laughter)\nThe headquarters for orgasm, along the spinal nerve, is something called the sacral nerve root, which is back here. And if you trigger, if you stimulate with an electrode, the precise spot, you will trigger an orgasm. And it is a fact that you can trigger spinal reflexes in dead people -- a certain kind of dead person, a beating-heart cadaver. Now this is somebody who is brain-dead, legally dead, definitely checked out, but is being kept alive on a respirator, so that their organs will be oxygenated for transplantation. Now in one of these brain-dead people, if you trigger the right spot, you will see something every now and then. There is a reflex called the Lazarus reflex. And this is -- I'll demonstrate as best I can, not being dead. It's like this. You trigger the spot. The dead guy, or gal, goes... like that. Very unsettling for people working in pathology labs.\n(Laughter)\nNow, if you can trigger the Lazarus reflex in a dead person, why not the orgasm reflex? I asked this question to a brain death expert, Stephanie Mann, who was foolish enough to return my emails.\n(Laughter)\nI said, \"So, could you conceivably trigger an orgasm in a dead person?\" She said, \"Yes, if the sacral nerve is being oxygenated, you conceivably could.\" Obviously it wouldn't be as much fun for the person. But it would be an orgasm --\n(Laughter)\nnonetheless.\nThere is a researcher at the University of Alabama who does orgasm research. I said to her, \"You should do an experiment. You know? You can get cadavers if you work at a university.\" I said, \"You should actually do this.\" She said, \"You get the human subjects review board approval for this one.\"\n(Laughter)\nAccording to 1930s marriage manual author, Theodoor van De Velde, a slight seminal odor can be detected on the breath of a woman within about an hour after sexual intercourse. Theodoor van De Velde was something of a semen connoisseur.\n(Laughter)\nThis is a guy writing a book, \"Ideal Marriage,\" you know. Very heavy hetero guy. But he wrote in this book, \"Ideal Marriage\" -- he said that he could differentiate between the semen of a young man, which he said had a fresh, exhilarating smell, and the semen of mature men, whose semen smelled, quote, \"Remarkably like that of the flowers of the Spanish chestnut. Sometimes quite freshly floral, and then again sometimes extremely pungent.\"\n(Laughter)\nOkay. In 1999, in the state of Israel, a man began hiccupping. And this was one of those cases that went on and on. He tried everything his friends suggested. Nothing seemed to help. Days went by. At a certain point, the man, still hiccupping, had sex with his wife. And lo and behold, the hiccups went away. He told his doctor, who published a case report in a Canadian medical journal under the title, \"Sexual Intercourse as a Potential Treatment for Intractable Hiccups.\" I love this article because at a certain point they suggested that unattached hiccuppers could try masturbation.\n(Laughter)\nI love that because there is like a whole demographic: unattached hiccuppers.\n(Laughter)\nMarried, single, unattached hiccupper. In the 1900s, early 1900s, a lot of gynecologists believed that when a woman has an orgasm, the contractions serve to suck the semen up through the cervix and sort of deliver it really quickly to the egg, thereby upping the odds of conception. It was called the \"upsuck\" theory.\n(Laughter)\nIf you go all the way back to Hippocrates, physicians believed that orgasm in women was not just helpful for conception, but necessary. Doctors back then were routinely telling men the importance of pleasuring their wives. Marriage-manual author and semen-sniffer Theodoor van De Velde --\n(Laughter)\nhas a line in his book. I loved this guy. I got a lot of mileage out of Theodoor van De Velde. He had this line in his book that supposedly comes from the Habsburg Monarchy, where there was an empress Maria Theresa, who was having trouble conceiving. And apparently the royal court physician said to her, \"I am of the opinion that the vulva of your most sacred majesty be titillated for some time prior to intercourse.\"\n(Laughter)\nIt's apparently, I don't know, on the record somewhere.\nMasters and Johnson: now we're moving forward to the 1950s. Masters and Johnson were upsuck skeptics, which is also really fun to say. They didn't buy it. And they decided, being Masters and Johnson, that they would get to the bottom of it. They brought women into the lab -- I think it was five women -- and outfitted them with cervical caps containing artificial semen. And in the artificial semen was a radio-opaque substance, such that it would show up on an X-ray. This is the 1950s. Anyway, these women sat in front of an X-ray device. And they masturbated. And Masters and Johnson looked to see if the semen was being sucked up. Did not find any evidence of upsuck. You may be wondering, \"How do you make artificial semen?\"\n(Laughter)\nI have an answer for you. I have two answers. You can use flour and water, or cornstarch and water. I actually found three separate recipes in the literature.\n(Laughter)\nMy favorite being the one that says -- you know, they have the ingredients listed, and then in a recipe it will say, for example, \"Yield: two dozen cupcakes.\" This one said, \"Yield: one ejaculate.\"\n(Laughter)\nThere's another way that orgasm might boost fertility. This one involves men. Sperm that sit around in the body for a week or more start to develop abnormalities that make them less effective at head-banging their way into the egg. British sexologist Roy Levin has speculated that this is perhaps why men evolved to be such enthusiastic and frequent masturbators. He said, \"If I keep tossing myself off I get fresh sperm being made.\" Which I thought was an interesting idea, theory. So now you have an evolutionary excuse.\n(Laughter)\nOkay.\n(Laughter)\nAll righty. There is considerable evidence for upsuck in the animal kingdom -- pigs, for instance. In Denmark, the Danish National Committee for Pig Production found out that if you sexually stimulate a sow while you artificially inseminate her, you will see a six-percent increase in the farrowing rate, which is the number of piglets produced. So they came up with this five-point stimulation plan for the sows. There is posters they put in the barn, and they have a DVD. And I got a copy of this DVD.\n(Laughter)\nThis is my unveiling, because I am going to show you a clip.\n(Laughter)\nSo, okay. Now, here we go, la la la, off to work. It all looks very innocent. He's going to be doing things with his hands that the boar would use his snout, lacking hands. Okay.\n(Laughter)\nThis is it. The boar has a very odd courtship repertoire.\n(Laughter)\nThis is to mimic the weight of the boar.\n(Laughter)\nYou should know, the clitoris of the pig is inside the vagina. So this may be sort of titillating for her. Here we go.\n(Laughter)\nAnd the happy result.\n(Applause)\nI love this video. There is a point in this video, towards the beginning, where they zoom in for a close up of his hand with his wedding ring, as if to say, \"It's okay, it's just his job. He really does like women.\"\n(Laughter)\nOkay. When I was in Denmark, my host was named Anne Marie. And I said, \"So why don't you just stimulate the clitoris of the pig? Why don't you have the farmers do that? That's not one of your five steps.\" I have to read you what she said, because I love it. She said, \"It was a big hurdle just to get farmers to touch underneath the vulva. So we thought, let's not mention the clitoris right now.\"\n(Laughter)\nShy but ambitious pig farmers, however, can purchase a -- this is true -- a sow vibrator, that hangs on the sperm feeder tube to vibrate. Because, as I mentioned, the clitoris is inside the vagina. So possibly, you know, a little more arousing than it looks. And I also said to her, \"Now, these sows. I mean, you may have noticed there. The sow doesn't look to be in the throes of ecstasy.\" And she said, you can't make that conclusion, because animals don't register pain or pleasure on their faces in the same way that we do. Pigs, for example, are more like dogs. They use the upper half of the face; the ears are very expressive. So you're not really sure what's going on with the pig.\nPrimates, on the other hand, we use our mouths more. This is the ejaculation face of the stump-tailed macaque.\n(Laughter)\nAnd, interestingly, this has been observed in female macaques, but only when mounting another female.\n(Laughter)\nMasters and Johnson. In the 1950s, they decided, okay, we're going to figure out the entire human sexual response cycle, from arousal, all the way through orgasm, in men and women -- everything that happens in the human body. Okay, with women, a lot of this is happening inside. This did not stop Masters and Johnson. They developed an artificial coition machine. This is basically a penis camera on a motor. There is a phallus, clear acrylic phallus, with a camera and a light source, attached to a motor that is kind of going like this. And the woman would have sex with it. That is what they would do. Pretty amazing. Sadly, this device has been dismantled. This just kills me, not because I wanted to use it -- I wanted to see it.\n(Laughter)\nOne fine day, Alfred Kinsey decided to calculate the average distance traveled by ejaculated semen. This was not idle curiosity. Doctor Kinsey had heard -- and there was a theory going around at the time, this being the 1940s -- that the force with which semen is thrown against the cervix was a factor in fertility. Kinsey thought it was bunk, so he got to work. He got together in his lab 300 men, a measuring tape, and a movie camera.\n(Laughter)\nAnd in fact, he found that in three quarters of the men the stuff just kind of slopped out. It wasn't spurted or thrown or ejected under great force. However, the record holder landed just shy of the eight-foot mark, which is impressive.\n(Laughter)\n(Applause)\nYes. Exactly.\n(Laughter)\nSadly, he's anonymous. His name is not mentioned.\n(Laughter)\nIn his write-up of this experiment in his book, Kinsey wrote, \"Two sheets were laid down to protect the oriental carpets.\"\n(Laughter)\nWhich is my second favorite line in the entire oeuvre of Alfred Kinsey. My favorite being, \"Cheese crumbs spread before a pair of copulating rats will distract the female, but not the male.\"\n(Laughter)\nThank you very much.\n(Applause)\nThanks!.\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мэри Роуч: 10 фактов, которых вы не знаете об оргазме\nTED Talk Subtitles and Transcript: Автор монографии «Трах» Мэри Роуч обращается к малоизвестным научным исследованиям, в том числе многовековой давности, чтобы сделать десять неожиданных, иногда странных, а иногда гомерически смешных заявлений о высшей точке в сексе. (Это выступление предназначено только для взрослых).\nЛадно. Я вам покажу пару картинок из очень занятной статьи из журнала «Ультразвук в медицине». Я даже рискну и скажу, что это самая занятная статья, когда-либо опубликованная в журнале «Ультразвук в медицине». Она называется «Наблюдения за внутриматочной мастурбацией». (Смех) ОК. Слева вы видите руку, на неё указывает большая стрелка. А справа пенис, рука над ним. А на этом кадре мы видим, как выразился радиолог Израэль Майзнер, как «рука хватает пенис жестом, который похож на мастурбирующие движения». Учтите, что это УЗИ. Так что были видны движения.\nОргазм — это рефлекс автономной нервной системы. Это та часть нервной системы, которая занимается тем, что мы не контролируем сознательно. Вроде пищеварения, сердцебиения, полового возбуждения. И оргазмический рефлекс может быть запущен поразительно широким набором воздействий. Стимуляция гениталий. Не без этого! Но кроме того, Кинси расспрашивал женщину, которая могла получить оргазм, когда ей гладили бровь. Люди с повреждениями позвоночника такими как параплегия, тетраплегия (паралич конечностей), часто приобретают очень высокую чувствительность в области прямо над уровнем повреждения. Где бы эта зона ни была. В литературе описана такая штука как коленный оргазм.\nПожалуй, самый забавный случай, с которым мне приходилось сталкиваться, был с одной женщиной, которая испытывала оргазм всякий раз, когда чистила зубы. (Смех) Что-то было такое в этом сложном сенсорно-моторном действии — в чистке зубов, что вызывало оргазм. И она пошла к неврологу, который был поражён. Он проверил, нет ли чего-нибудь эдакого в её зубной пасте. Но нет, любая марка пасты давала тот же эффект. Они стмулировали ей дёсны зубочисткой, что понять, в этом ли причина. Но нет. Дело было во всех этих, знаете ли, движениях. И самое удивительное для меня вот что. Можно было бы предположить, что эта женщина очень тщательно относится к гигиене ротовой полости. (Смех) Но, к сожалению, в той статье написано: «Она уверилась, что одержима демонами и теперь вместо чистки полоскает рот». Печальный финал.\n(Смех)\nКогда я работала над книгой, то беседовала с женщиной, Которая может довести себя до оргазма одной силой мысли. Она участвовала в исследовании в университете Ратгерс. Вам это должно понравиться. Мы говорили в Окленде, в японском ресторане. И я сказала: «Что, вы прямо тут это можете сделать?» А она говорит: «Да. Но если вы не против, я бы сначала доела». (Смех) Но потом она любезно согласилась это продемонстрировать на скамейке снаружи. Это было потрясающе. Заняло около минуты. И я ей сказала: «Вы этим небось всё время занимаетесь?» (Смех) А она: «Нет. Честно говоря, обычно прихожу домой слишком усталая». (Смех) Она сказала, что в последний раз делала это в трамвайчике в Диснейленде.\n(Смех)\nГлавный штаб оргазма — это место у спинного мозга, которое называется «корешок крестцового нерва». Это тут сзади. И если стимулировать эту точку электродом, то это приведёт к оргазму. И точно установлено, что спинномозговые рефлексы можно вызывать у мёртвых. Точнее — не у любых мёртвых, а у тех, у которых ещё бьётся сердце. Речь идёт о теле в состоянии мозговой смерти, когда человек с точки зрения закона мёртв, стопудово откинулся, но жизнь в теле сохраняется на аппарате искусственного дыхания, что позволяет доставлять кислород к его органам, для дальнейшей пересадки. Если у такого человека с мёртвым мозгом стимулировать нужную точку, то время от времени можно увидеть реакцию — так называемый рефлекс Лазаря. Я покажу, что это, насколько получится, учитывая, что я ещё не умерла. Так вот, стимулируете точку, и мёртвый — или мёртвая — делает вот так. Очень нервирует работников морга.\n(Смех)\nПоскольку можно спровоцировать у мёртвого рефлекс Лазаря, то почему бы и не рефлекс оргазма? Я задала этот вопрос эксперту по мозговой смерти, Стефани Манн, которой хватило глупости отвечать на мои письма. (Смех) Я спросила: «Так можно ли хотя бы теоретически вызвать оргазм у мёртвого человека?» И она ответила: «Да, если кислород поступает к крестцовому нерву». «В принципе это возможно». Конечно, для самого человека это уже не такое удовольствие. Но всё же это был бы оргазм, (Смех) тем не менее. Я даже предложила одной исследовательнице в университете Алабамы, которая занимается исследованием оргазма, я ей сказала: «Тебе стоило бы провести эксперимент. Понимаешь? Ты ведь можешь получить труп, раз работаешь в университете». Я ей говорю: «Тебе правда надо это сделать». А она мне: «Только если ТЫ получишь разрешение комитета по этике».\n(Смех)\nСогласно учебнику семейной жизни, написанному в тридцатые годы автором по имени Теодор ван де Вельде, в дыхании женщины можно различить лёгкий запах семени в течении примерно часа после полового акта. Теодор ван де Вельде был своего рода знатоком спермы. (Смех) Понимаете, этот чувак написал книгу «Идеальный брак». Он был адски гетеросексуален. Но в этой самой своей книге про идеальный брак он написал, что может отличить сперму молодого мужчины которая, по его словам, имеет свежий и бодрящий запах, от семени зрелого мужчины, семя которого пахнет, я цитирую: «Совершенно как цветы испанского каштана: временами это свежий цветочный аромат, а временами и весьма едкий».\n(Смех)\nНу так вот. В 1999 году в Израиле мужчина начал икать. И это оказался один из тех случаев, когда икота не прекращается. Он попробовал всё, что предлагали его друзья. Ничто не помогало. Шли дни. В какой-то момент этот мужчина, не переставая икать, занялся сексом с женой. И вдруг, о чудо! Икота пропала. Он рассказал об этом своему врачу, который опубликовал сообщение об этом случае в одном канадском медицинском журнале под заголовком «Секс как возможное средство избавления от трудноизлечимой икоты». Мне страшно нравится эта статья, потому что в ней среди прочего предлагают неженатым пациентам, страдающим икотой, попробовать мастурбировать. (Смех) Класс. Такая социальная группа — страдающие икотой холостяки. (Смех) Семейное положение: не замужем, икаю.\nВ начале 1900-х годов многие гинекологи считали, что когда женщина испытывает оргазм, мышечные сокращения помогают засосать семя через шейку матки и как бы доставить его очень быстро к яйцеклетке. Что повышает шансы зачатия. Это называлось теорией всасывания. (Смех) Это мнение восходит ко временам Гиппократа, когда врачи считали, что оргазм не просто способствует зачатию, а прямо-таки необходим для него. Доктора в те времена постоянно напоминали мужчинам, как важно доставлять удовольствие жёнам. Автор книги о семейной жизни и любитель нюхать сперму Теодор ван де Вельде (Смех) пишет в своей книге: (Обожаю старину Теодора, он мне очень помогает) Так вот, он в своей книге приводит цитату якобы из времён Габсбургской династии. Императрица по имени Мария Тереза никак не могла зачать ребёнка. И придворный врач ей якобы сказал: «Я придерживаюсь мнения, что вульву Вашего Всемилостивейшего Императорского Величества следует несколько пощекотать перед соитием». (Смех) Вроде бы это так и записано в каком-то архиве, не знаю.\nМастерс и Джонсон. Мы уже добрались до пятидесятых годов. Мастерс и Джонсон скептически относились к всасыванию. Звучит уморительно, кстати. Они во всасывание не верили. И они решили, что не будь они Мастерс и Джонсон, если они в этом не разберутся. Они пригласили в лабораторию женщин, пятерых, если не ошибаюсь. И надели им маточные колпачки с искусственным семенем. А в этом искусственном семени было рентгеноконтрастное вещество, так что его было видно на рентгене. Это пятидесятые годы. Так вот, эти женщины сидели перед рентгеновским аппаратом и мастурбировали. А Мастерс и Джонсон смотрели, происходит ли всасывание семени. Ничего подобного не обнаружили. Возможно, вы задаётесь вопросом: «Как делается искусственная сперма?» (Смех) У меня есть ответ. Даже два ответа. Можно сделать из муки с водой, а можно — из крахмала с водой. Собственно, в литературе я нашла три различных рецепта. (Смех) Мне больше всего нравится вот что. Ну, в начале перечисляются ингредиенты, а потом в рецепте пишут обычно, скажем: «Выход: две дюжины кексов». А в этом рецепте стояло: «Выход: один эякулят».\n(Смех)\nЕсть другой способ, которым оргазм может способствовать плодовитости. Но он относится к мужчинам. В сперме, которая остаётся в теле мужчины больше недели, начинают происходить изменения, которые снижают способность сперматозиодов пробиваться к яйцеклетке. Британский сексолог Рой Левин предположил, что, возможно, именно поэтому эволюция привела мужчин к столь частой и увлечённой мастурбации. Он решил: «Если я то и дело буду рукоблудить, то будет вырабатываться свежая сперма». Мне кажется, это интересная идея, теория. Так что теперь у вас есть эволюционное оправдание.\n(Смех)\nЛадно.\n(Смех)\nЛадушки. Есть серьёзные доказательства эффекта всасывания среди животных, например, свиней. Датский Национальный Свиноводческий Комитет установил, что если во время искусственного осеменения свиноматку сексуально стимулировать, то на 6% увеличивается её плодовитость, то есть среднее количество рождаемых поросят. Так что они составили этот план стимуляции из пяти пунктов для свиноматок. Они для фермеров развешивают плакаты в свинарниках, и выпустили учебный DVD. И у меня есть копия этой видеозаписи. (Смех) Считайте это торжественной премьерой. Потому что я вам это видео покажу.\n(Смех)\nНу вот. Вот он — ля-ля-ля, собрался на работу. Пока всё вполне невинно выглядит. Он будет делать руками то, что хряк, за неимением рук, делал бы рылом. (Смех) Вот оно. У свиней очень странная манера ухаживать. (Смех) Это — чтобы имитировать вес хряка. (Смех) К вашему сведению, клитор у свиньи внутри влагалища. Так что это для неё, наверное, как пощекотать в чувствительных местах. (Смех) И вот — свидетельство успеха! (Аплодисменты) Очень мне нравится эта запись. В начале этого видео крупным планом, показана его рука с обручальным кольцом, нам как бы говорят: «Всё нормально, у него просто такая работа. Ему вообще-то женщины нравятся, правда-правда».\n(Смех)\nТак вот, когда я была в Дании, меня туда пригласила Анна-Мария. И я её спрашиваю: «Почему бы просто не стимулировать клитор свиньи?» «Почему бы не предложить это фермерам?» «В ваши пять пунктов это не входит». Она ответила — я вам прочту её ответ, он отличный. Она ответила: «Было очень трудно заставить фермеров хотя бы снизу потрогать влагалище. Так что мы решили, что про клитор лучше пока не упоминать». (Смех) Впрочем, застенчивые, но целеустремлённые фермеры могут, и это правда, купить свиной вибратор, который подвешивается к осеменительному шприцу-катетеру. Поскольку, как я уже упоминала, клитор находится внутри влагалища. Так что, возможно, это возбуждает больше, чем может показаться. И ещё я ей сказала, «Вы, возможно, заметили, что сама-то свиноматка не то чтобы бьётся в экстазе». А она говорит: «Не стоит торопиться с выводами». Потому что животные не выражают лицом боль или удовольствие так, как мы с вами. Свиньи в этом смысле скорее как собаки. Они используют верхнюю часть морды. Уши очень выразительны. Так что трудно сказать, что чувствовала эта свинья.\nМы, приматы, с другой стороны, больше используем рот. Вот так выглядит лицо медвежьего макака в момент эякуляции. (Смех) И, что интересно, это и у самок макак наблюдалось. Но только в тех случаях, когда они покрывали других самок.\n(Смех)\nВ пятидесятые годы Мастерс и Джонсон решили, что разберутся во всём цикле сексуальных реакций человека. Начиная с возбуждения и до оргазма, для мужчин и для женщин. Всё, что происходит в теле человека. Так вот, у женщин многое из этого происходит внутри. Но Мастерса и Джонсона это не остановило. Они разработали аппарат искусственного соития. Это, по сути, камера на пенисе с мотором. Просто акриловый фаллос, с камерой и подсветкой, прикреплённый к моторчику, который ходит вот так вот. И женщине надо было заниматься сексом с этой штукой. Да-да, именно это они и делали. Поразительно. К сожалению, это устройство разобрали. Это меня просто убивает. Не потому, что я хотела бы им воспользоваться. А потому, что я хотела бы на него взглянуть.\n(Смех)\nВ один прекрасный день Альфред Кинси решил посчитать среднее расстояние, которое преодолевает эякулированное семя. Это было не праздное любопытство. Доктор Кинси слыхал, а в те времена, в сороковые годы, была в ходу такая теория, что сила, с которой семя извергается в матку, влияет на плодовитость. Кинси считал это ерундой. Поэтому он взялся за дело. Он собрал в своей лаборатории триста мужчин, линейку и кинокамеру. (Смех) И надо сказать, он установил, что у трёх четвертей мужчин оно просто проливалось. Семя не било струёй, не извергалось, не выталкивалось с силой. С другой стороны, мужчина, установивший рекорд, почти добил до двух с половиной метров. Что впечатляет. (Смех) (Аплодисменты) Да, вот именно. (Смех) К сожалению, его имя история не сохранила.\nВ своём отчёте об этом эксперименте в своей книге Кинси написал: «Были постелены две простыни, чтобы защитить восточные ковры». (Смех) Это моя вторая самая любимая фраза из всего творчества Альфреда Кинси, после вот этой: «Сырные крошки, рассыпанные перед парой совокупляющихся крыс, отвлекают самку, но не самца».\n(Смех)\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)\nСпасибо!"
}
] |
Mary Roach: 10 things you didn't know about orgasm
TED Talk Subtitles and Transcript: "Bonk" author Mary Roach delves into obscure scientific research, some of it centuries old, to make 10 surprising claims about sexual climax, ranging from the bizarre to the hilarious. (This talk is aimed at adults. Viewer discretion advised.)
Alright. I'm going to show you a couple of images from a very diverting paper in The Journal of Ultrasound in Medicine. I'm going to go way out on a limb and say that it is the most diverting paper ever published in The Journal of Ultrasound in Medicine. The title is "Observations of In-Utero Masturbation."
(Laughter)
Okay. Now on the left you can see the hand -- that's the big arrow -- and the penis on the right. The hand hovering. And over here we have, in the words of radiologist Israel Meisner, "The hand grasping the penis in a fashion resembling masturbation movements." Bear in mind this was an ultrasound, so it would have been moving images.
Orgasm is a reflex of the autonomic nervous system. Now, this is the part of the nervous system that deals with the things that we don't consciously control, like digestion, heart rate and sexual arousal. And the orgasm reflex can be triggered by a surprisingly broad range of input. Genital stimulation. Duh. But also, Kinsey interviewed a woman who could be brought to orgasm by having someone stroke her eyebrow. People with spinal cord injuries, like paraplegias, quadriplegias, will often develop a very, very sensitive area right above the level of their injury, wherever that is. There is such a thing as a knee orgasm in the literature.
I think the most curious one that I came across was a case report of a woman who had an orgasm every time she brushed her teeth.
(Laughter)
Something in the complex sensory-motor action of brushing her teeth was triggering orgasm. And she went to a neurologist, who was fascinated. He checked to see if it was something in the toothpaste, but no -- it happened with any brand. They stimulated her gums with a toothpick, to see if that was doing it. No. It was the whole, you know, motion. And the amazing thing to me is that you would think this woman would have excellent oral hygiene.
(Laughter)
Sadly -- this is what it said in the journal paper -- "She believed that she was possessed by demons and switched to mouthwash for her oral care." It's so sad.
(Laughter)
When I was working on the book, I interviewed a woman who can think herself to orgasm. She was part of a study at Rutgers University. You've got to love that. Rutgers. So I interviewed her in Oakland, in a sushi restaurant. And I said, "So, could you do it right here?" And she said, "Yeah, but you know I'd rather finish my meal if you don't mind."
(Laughter)
But afterwards, she was kind enough to demonstrate on a bench outside. It was remarkable. It took about one minute. And I said to her, "Are you just doing this all the time?"
(Laughter)
She said, "No. Honestly, when I get home, I'm usually too tired."
(Laughter)
She said that the last time she had done it was on the Disneyland tram.
(Laughter)
The headquarters for orgasm, along the spinal nerve, is something called the sacral nerve root, which is back here. And if you trigger, if you stimulate with an electrode, the precise spot, you will trigger an orgasm. And it is a fact that you can trigger spinal reflexes in dead people -- a certain kind of dead person, a beating-heart cadaver. Now this is somebody who is brain-dead, legally dead, definitely checked out, but is being kept alive on a respirator, so that their organs will be oxygenated for transplantation. Now in one of these brain-dead people, if you trigger the right spot, you will see something every now and then. There is a reflex called the Lazarus reflex. And this is -- I'll demonstrate as best I can, not being dead. It's like this. You trigger the spot. The dead guy, or gal, goes... like that. Very unsettling for people working in pathology labs.
(Laughter)
Now, if you can trigger the Lazarus reflex in a dead person, why not the orgasm reflex? I asked this question to a brain death expert, Stephanie Mann, who was foolish enough to return my emails.
(Laughter)
I said, "So, could you conceivably trigger an orgasm in a dead person?" She said, "Yes, if the sacral nerve is being oxygenated, you conceivably could." Obviously it wouldn't be as much fun for the person. But it would be an orgasm --
(Laughter)
nonetheless.
There is a researcher at the University of Alabama who does orgasm research. I said to her, "You should do an experiment. You know? You can get cadavers if you work at a university." I said, "You should actually do this." She said, "You get the human subjects review board approval for this one."
(Laughter)
According to 1930s marriage manual author, Theodoor van De Velde, a slight seminal odor can be detected on the breath of a woman within about an hour after sexual intercourse. Theodoor van De Velde was something of a semen connoisseur.
(Laughter)
This is a guy writing a book, "Ideal Marriage," you know. Very heavy hetero guy. But he wrote in this book, "Ideal Marriage" -- he said that he could differentiate between the semen of a young man, which he said had a fresh, exhilarating smell, and the semen of mature men, whose semen smelled, quote, "Remarkably like that of the flowers of the Spanish chestnut. Sometimes quite freshly floral, and then again sometimes extremely pungent."
(Laughter)
Okay. In 1999, in the state of Israel, a man began hiccupping. And this was one of those cases that went on and on. He tried everything his friends suggested. Nothing seemed to help. Days went by. At a certain point, the man, still hiccupping, had sex with his wife. And lo and behold, the hiccups went away. He told his doctor, who published a case report in a Canadian medical journal under the title, "Sexual Intercourse as a Potential Treatment for Intractable Hiccups." I love this article because at a certain point they suggested that unattached hiccuppers could try masturbation.
(Laughter)
I love that because there is like a whole demographic: unattached hiccuppers.
(Laughter)
Married, single, unattached hiccupper. In the 1900s, early 1900s, a lot of gynecologists believed that when a woman has an orgasm, the contractions serve to suck the semen up through the cervix and sort of deliver it really quickly to the egg, thereby upping the odds of conception. It was called the "upsuck" theory.
(Laughter)
If you go all the way back to Hippocrates, physicians believed that orgasm in women was not just helpful for conception, but necessary. Doctors back then were routinely telling men the importance of pleasuring their wives. Marriage-manual author and semen-sniffer Theodoor van De Velde --
(Laughter)
has a line in his book. I loved this guy. I got a lot of mileage out of Theodoor van De Velde. He had this line in his book that supposedly comes from the Habsburg Monarchy, where there was an empress Maria Theresa, who was having trouble conceiving. And apparently the royal court physician said to her, "I am of the opinion that the vulva of your most sacred majesty be titillated for some time prior to intercourse."
(Laughter)
It's apparently, I don't know, on the record somewhere.
Masters and Johnson: now we're moving forward to the 1950s. Masters and Johnson were upsuck skeptics, which is also really fun to say. They didn't buy it. And they decided, being Masters and Johnson, that they would get to the bottom of it. They brought women into the lab -- I think it was five women -- and outfitted them with cervical caps containing artificial semen. And in the artificial semen was a radio-opaque substance, such that it would show up on an X-ray. This is the 1950s. Anyway, these women sat in front of an X-ray device. And they masturbated. And Masters and Johnson looked to see if the semen was being sucked up. Did not find any evidence of upsuck. You may be wondering, "How do you make artificial semen?"
(Laughter)
I have an answer for you. I have two answers. You can use flour and water, or cornstarch and water. I actually found three separate recipes in the literature.
(Laughter)
My favorite being the one that says -- you know, they have the ingredients listed, and then in a recipe it will say, for example, "Yield: two dozen cupcakes." This one said, "Yield: one ejaculate."
(Laughter)
There's another way that orgasm might boost fertility. This one involves men. Sperm that sit around in the body for a week or more start to develop abnormalities that make them less effective at head-banging their way into the egg. British sexologist Roy Levin has speculated that this is perhaps why men evolved to be such enthusiastic and frequent masturbators. He said, "If I keep tossing myself off I get fresh sperm being made." Which I thought was an interesting idea, theory. So now you have an evolutionary excuse.
(Laughter)
Okay.
(Laughter)
All righty. There is considerable evidence for upsuck in the animal kingdom -- pigs, for instance. In Denmark, the Danish National Committee for Pig Production found out that if you sexually stimulate a sow while you artificially inseminate her, you will see a six-percent increase in the farrowing rate, which is the number of piglets produced. So they came up with this five-point stimulation plan for the sows. There is posters they put in the barn, and they have a DVD. And I got a copy of this DVD.
(Laughter)
This is my unveiling, because I am going to show you a clip.
(Laughter)
So, okay. Now, here we go, la la la, off to work. It all looks very innocent. He's going to be doing things with his hands that the boar would use his snout, lacking hands. Okay.
(Laughter)
This is it. The boar has a very odd courtship repertoire.
(Laughter)
This is to mimic the weight of the boar.
(Laughter)
You should know, the clitoris of the pig is inside the vagina. So this may be sort of titillating for her. Here we go.
(Laughter)
And the happy result.
(Applause)
I love this video. There is a point in this video, towards the beginning, where they zoom in for a close up of his hand with his wedding ring, as if to say, "It's okay, it's just his job. He really does like women."
(Laughter)
Okay. When I was in Denmark, my host was named Anne Marie. And I said, "So why don't you just stimulate the clitoris of the pig? Why don't you have the farmers do that? That's not one of your five steps." I have to read you what she said, because I love it. She said, "It was a big hurdle just to get farmers to touch underneath the vulva. So we thought, let's not mention the clitoris right now."
(Laughter)
Shy but ambitious pig farmers, however, can purchase a -- this is true -- a sow vibrator, that hangs on the sperm feeder tube to vibrate. Because, as I mentioned, the clitoris is inside the vagina. So possibly, you know, a little more arousing than it looks. And I also said to her, "Now, these sows. I mean, you may have noticed there. The sow doesn't look to be in the throes of ecstasy." And she said, you can't make that conclusion, because animals don't register pain or pleasure on their faces in the same way that we do. Pigs, for example, are more like dogs. They use the upper half of the face; the ears are very expressive. So you're not really sure what's going on with the pig.
Primates, on the other hand, we use our mouths more. This is the ejaculation face of the stump-tailed macaque.
(Laughter)
And, interestingly, this has been observed in female macaques, but only when mounting another female.
(Laughter)
Masters and Johnson. In the 1950s, they decided, okay, we're going to figure out the entire human sexual response cycle, from arousal, all the way through orgasm, in men and women -- everything that happens in the human body. Okay, with women, a lot of this is happening inside. This did not stop Masters and Johnson. They developed an artificial coition machine. This is basically a penis camera on a motor. There is a phallus, clear acrylic phallus, with a camera and a light source, attached to a motor that is kind of going like this. And the woman would have sex with it. That is what they would do. Pretty amazing. Sadly, this device has been dismantled. This just kills me, not because I wanted to use it -- I wanted to see it.
(Laughter)
One fine day, Alfred Kinsey decided to calculate the average distance traveled by ejaculated semen. This was not idle curiosity. Doctor Kinsey had heard -- and there was a theory going around at the time, this being the 1940s -- that the force with which semen is thrown against the cervix was a factor in fertility. Kinsey thought it was bunk, so he got to work. He got together in his lab 300 men, a measuring tape, and a movie camera.
(Laughter)
And in fact, he found that in three quarters of the men the stuff just kind of slopped out. It wasn't spurted or thrown or ejected under great force. However, the record holder landed just shy of the eight-foot mark, which is impressive.
(Laughter)
(Applause)
Yes. Exactly.
(Laughter)
Sadly, he's anonymous. His name is not mentioned.
(Laughter)
In his write-up of this experiment in his book, Kinsey wrote, "Two sheets were laid down to protect the oriental carpets."
(Laughter)
Which is my second favorite line in the entire oeuvre of Alfred Kinsey. My favorite being, "Cheese crumbs spread before a pair of copulating rats will distract the female, but not the male."
(Laughter)
Thank you very much.
(Applause)
Thanks!
|
Мэри Роуч: 10 фактов, которых вы не знаете об оргазме
TED Talk Subtitles and Transcript: Автор монографии «Трах» Мэри Роуч обращается к малоизвестным научным исследованиям, в том числе многовековой давности, чтобы сделать десять неожиданных, иногда странных, а иногда гомерически смешных заявлений о высшей точке в сексе. (Это выступление предназначено только для взрослых).
Ладно. Я вам покажу пару картинок из очень занятной статьи из журнала «Ультразвук в медицине». Я даже рискну и скажу, что это самая занятная статья, когда-либо опубликованная в журнале «Ультразвук в медицине». Она называется «Наблюдения за внутриматочной мастурбацией». (Смех) ОК. Слева вы видите руку, на неё указывает большая стрелка. А справа пенис, рука над ним. А на этом кадре мы видим, как выразился радиолог Израэль Майзнер, как «рука хватает пенис жестом, который похож на мастурбирующие движения». Учтите, что это УЗИ. Так что были видны движения.
Оргазм — это рефлекс автономной нервной системы. Это та часть нервной системы, которая занимается тем, что мы не контролируем сознательно. Вроде пищеварения, сердцебиения, полового возбуждения. И оргазмический рефлекс может быть запущен поразительно широким набором воздействий. Стимуляция гениталий. Не без этого! Но кроме того, Кинси расспрашивал женщину, которая могла получить оргазм, когда ей гладили бровь. Люди с повреждениями позвоночника такими как параплегия, тетраплегия (паралич конечностей), часто приобретают очень высокую чувствительность в области прямо над уровнем повреждения. Где бы эта зона ни была. В литературе описана такая штука как коленный оргазм.
Пожалуй, самый забавный случай, с которым мне приходилось сталкиваться, был с одной женщиной, которая испытывала оргазм всякий раз, когда чистила зубы. (Смех) Что-то было такое в этом сложном сенсорно-моторном действии — в чистке зубов, что вызывало оргазм. И она пошла к неврологу, который был поражён. Он проверил, нет ли чего-нибудь эдакого в её зубной пасте. Но нет, любая марка пасты давала тот же эффект. Они стмулировали ей дёсны зубочисткой, что понять, в этом ли причина. Но нет. Дело было во всех этих, знаете ли, движениях. И самое удивительное для меня вот что. Можно было бы предположить, что эта женщина очень тщательно относится к гигиене ротовой полости. (Смех) Но, к сожалению, в той статье написано: «Она уверилась, что одержима демонами и теперь вместо чистки полоскает рот». Печальный финал.
(Смех)
Когда я работала над книгой, то беседовала с женщиной, Которая может довести себя до оргазма одной силой мысли. Она участвовала в исследовании в университете Ратгерс. Вам это должно понравиться. Мы говорили в Окленде, в японском ресторане. И я сказала: «Что, вы прямо тут это можете сделать?» А она говорит: «Да. Но если вы не против, я бы сначала доела». (Смех) Но потом она любезно согласилась это продемонстрировать на скамейке снаружи. Это было потрясающе. Заняло около минуты. И я ей сказала: «Вы этим небось всё время занимаетесь?» (Смех) А она: «Нет. Честно говоря, обычно прихожу домой слишком усталая». (Смех) Она сказала, что в последний раз делала это в трамвайчике в Диснейленде.
(Смех)
Главный штаб оргазма — это место у спинного мозга, которое называется «корешок крестцового нерва». Это тут сзади. И если стимулировать эту точку электродом, то это приведёт к оргазму. И точно установлено, что спинномозговые рефлексы можно вызывать у мёртвых. Точнее — не у любых мёртвых, а у тех, у которых ещё бьётся сердце. Речь идёт о теле в состоянии мозговой смерти, когда человек с точки зрения закона мёртв, стопудово откинулся, но жизнь в теле сохраняется на аппарате искусственного дыхания, что позволяет доставлять кислород к его органам, для дальнейшей пересадки. Если у такого человека с мёртвым мозгом стимулировать нужную точку, то время от времени можно увидеть реакцию — так называемый рефлекс Лазаря. Я покажу, что это, насколько получится, учитывая, что я ещё не умерла. Так вот, стимулируете точку, и мёртвый — или мёртвая — делает вот так. Очень нервирует работников морга.
(Смех)
Поскольку можно спровоцировать у мёртвого рефлекс Лазаря, то почему бы и не рефлекс оргазма? Я задала этот вопрос эксперту по мозговой смерти, Стефани Манн, которой хватило глупости отвечать на мои письма. (Смех) Я спросила: «Так можно ли хотя бы теоретически вызвать оргазм у мёртвого человека?» И она ответила: «Да, если кислород поступает к крестцовому нерву». «В принципе это возможно». Конечно, для самого человека это уже не такое удовольствие. Но всё же это был бы оргазм, (Смех) тем не менее. Я даже предложила одной исследовательнице в университете Алабамы, которая занимается исследованием оргазма, я ей сказала: «Тебе стоило бы провести эксперимент. Понимаешь? Ты ведь можешь получить труп, раз работаешь в университете». Я ей говорю: «Тебе правда надо это сделать». А она мне: «Только если ТЫ получишь разрешение комитета по этике».
(Смех)
Согласно учебнику семейной жизни, написанному в тридцатые годы автором по имени Теодор ван де Вельде, в дыхании женщины можно различить лёгкий запах семени в течении примерно часа после полового акта. Теодор ван де Вельде был своего рода знатоком спермы. (Смех) Понимаете, этот чувак написал книгу «Идеальный брак». Он был адски гетеросексуален. Но в этой самой своей книге про идеальный брак он написал, что может отличить сперму молодого мужчины которая, по его словам, имеет свежий и бодрящий запах, от семени зрелого мужчины, семя которого пахнет, я цитирую: «Совершенно как цветы испанского каштана: временами это свежий цветочный аромат, а временами и весьма едкий».
(Смех)
Ну так вот. В 1999 году в Израиле мужчина начал икать. И это оказался один из тех случаев, когда икота не прекращается. Он попробовал всё, что предлагали его друзья. Ничто не помогало. Шли дни. В какой-то момент этот мужчина, не переставая икать, занялся сексом с женой. И вдруг, о чудо! Икота пропала. Он рассказал об этом своему врачу, который опубликовал сообщение об этом случае в одном канадском медицинском журнале под заголовком «Секс как возможное средство избавления от трудноизлечимой икоты». Мне страшно нравится эта статья, потому что в ней среди прочего предлагают неженатым пациентам, страдающим икотой, попробовать мастурбировать. (Смех) Класс. Такая социальная группа — страдающие икотой холостяки. (Смех) Семейное положение: не замужем, икаю.
В начале 1900-х годов многие гинекологи считали, что когда женщина испытывает оргазм, мышечные сокращения помогают засосать семя через шейку матки и как бы доставить его очень быстро к яйцеклетке. Что повышает шансы зачатия. Это называлось теорией всасывания. (Смех) Это мнение восходит ко временам Гиппократа, когда врачи считали, что оргазм не просто способствует зачатию, а прямо-таки необходим для него. Доктора в те времена постоянно напоминали мужчинам, как важно доставлять удовольствие жёнам. Автор книги о семейной жизни и любитель нюхать сперму Теодор ван де Вельде (Смех) пишет в своей книге: (Обожаю старину Теодора, он мне очень помогает) Так вот, он в своей книге приводит цитату якобы из времён Габсбургской династии. Императрица по имени Мария Тереза никак не могла зачать ребёнка. И придворный врач ей якобы сказал: «Я придерживаюсь мнения, что вульву Вашего Всемилостивейшего Императорского Величества следует несколько пощекотать перед соитием». (Смех) Вроде бы это так и записано в каком-то архиве, не знаю.
Мастерс и Джонсон. Мы уже добрались до пятидесятых годов. Мастерс и Джонсон скептически относились к всасыванию. Звучит уморительно, кстати. Они во всасывание не верили. И они решили, что не будь они Мастерс и Джонсон, если они в этом не разберутся. Они пригласили в лабораторию женщин, пятерых, если не ошибаюсь. И надели им маточные колпачки с искусственным семенем. А в этом искусственном семени было рентгеноконтрастное вещество, так что его было видно на рентгене. Это пятидесятые годы. Так вот, эти женщины сидели перед рентгеновским аппаратом и мастурбировали. А Мастерс и Джонсон смотрели, происходит ли всасывание семени. Ничего подобного не обнаружили. Возможно, вы задаётесь вопросом: «Как делается искусственная сперма?» (Смех) У меня есть ответ. Даже два ответа. Можно сделать из муки с водой, а можно — из крахмала с водой. Собственно, в литературе я нашла три различных рецепта. (Смех) Мне больше всего нравится вот что. Ну, в начале перечисляются ингредиенты, а потом в рецепте пишут обычно, скажем: «Выход: две дюжины кексов». А в этом рецепте стояло: «Выход: один эякулят».
(Смех)
Есть другой способ, которым оргазм может способствовать плодовитости. Но он относится к мужчинам. В сперме, которая остаётся в теле мужчины больше недели, начинают происходить изменения, которые снижают способность сперматозиодов пробиваться к яйцеклетке. Британский сексолог Рой Левин предположил, что, возможно, именно поэтому эволюция привела мужчин к столь частой и увлечённой мастурбации. Он решил: «Если я то и дело буду рукоблудить, то будет вырабатываться свежая сперма». Мне кажется, это интересная идея, теория. Так что теперь у вас есть эволюционное оправдание.
(Смех)
Ладно.
(Смех)
Ладушки. Есть серьёзные доказательства эффекта всасывания среди животных, например, свиней. Датский Национальный Свиноводческий Комитет установил, что если во время искусственного осеменения свиноматку сексуально стимулировать, то на 6% увеличивается её плодовитость, то есть среднее количество рождаемых поросят. Так что они составили этот план стимуляции из пяти пунктов для свиноматок. Они для фермеров развешивают плакаты в свинарниках, и выпустили учебный DVD. И у меня есть копия этой видеозаписи. (Смех) Считайте это торжественной премьерой. Потому что я вам это видео покажу.
(Смех)
Ну вот. Вот он — ля-ля-ля, собрался на работу. Пока всё вполне невинно выглядит. Он будет делать руками то, что хряк, за неимением рук, делал бы рылом. (Смех) Вот оно. У свиней очень странная манера ухаживать. (Смех) Это — чтобы имитировать вес хряка. (Смех) К вашему сведению, клитор у свиньи внутри влагалища. Так что это для неё, наверное, как пощекотать в чувствительных местах. (Смех) И вот — свидетельство успеха! (Аплодисменты) Очень мне нравится эта запись. В начале этого видео крупным планом, показана его рука с обручальным кольцом, нам как бы говорят: «Всё нормально, у него просто такая работа. Ему вообще-то женщины нравятся, правда-правда».
(Смех)
Так вот, когда я была в Дании, меня туда пригласила Анна-Мария. И я её спрашиваю: «Почему бы просто не стимулировать клитор свиньи?» «Почему бы не предложить это фермерам?» «В ваши пять пунктов это не входит». Она ответила — я вам прочту её ответ, он отличный. Она ответила: «Было очень трудно заставить фермеров хотя бы снизу потрогать влагалище. Так что мы решили, что про клитор лучше пока не упоминать». (Смех) Впрочем, застенчивые, но целеустремлённые фермеры могут, и это правда, купить свиной вибратор, который подвешивается к осеменительному шприцу-катетеру. Поскольку, как я уже упоминала, клитор находится внутри влагалища. Так что, возможно, это возбуждает больше, чем может показаться. И ещё я ей сказала, «Вы, возможно, заметили, что сама-то свиноматка не то чтобы бьётся в экстазе». А она говорит: «Не стоит торопиться с выводами». Потому что животные не выражают лицом боль или удовольствие так, как мы с вами. Свиньи в этом смысле скорее как собаки. Они используют верхнюю часть морды. Уши очень выразительны. Так что трудно сказать, что чувствовала эта свинья.
Мы, приматы, с другой стороны, больше используем рот. Вот так выглядит лицо медвежьего макака в момент эякуляции. (Смех) И, что интересно, это и у самок макак наблюдалось. Но только в тех случаях, когда они покрывали других самок.
(Смех)
В пятидесятые годы Мастерс и Джонсон решили, что разберутся во всём цикле сексуальных реакций человека. Начиная с возбуждения и до оргазма, для мужчин и для женщин. Всё, что происходит в теле человека. Так вот, у женщин многое из этого происходит внутри. Но Мастерса и Джонсона это не остановило. Они разработали аппарат искусственного соития. Это, по сути, камера на пенисе с мотором. Просто акриловый фаллос, с камерой и подсветкой, прикреплённый к моторчику, который ходит вот так вот. И женщине надо было заниматься сексом с этой штукой. Да-да, именно это они и делали. Поразительно. К сожалению, это устройство разобрали. Это меня просто убивает. Не потому, что я хотела бы им воспользоваться. А потому, что я хотела бы на него взглянуть.
(Смех)
В один прекрасный день Альфред Кинси решил посчитать среднее расстояние, которое преодолевает эякулированное семя. Это было не праздное любопытство. Доктор Кинси слыхал, а в те времена, в сороковые годы, была в ходу такая теория, что сила, с которой семя извергается в матку, влияет на плодовитость. Кинси считал это ерундой. Поэтому он взялся за дело. Он собрал в своей лаборатории триста мужчин, линейку и кинокамеру. (Смех) И надо сказать, он установил, что у трёх четвертей мужчин оно просто проливалось. Семя не било струёй, не извергалось, не выталкивалось с силой. С другой стороны, мужчина, установивший рекорд, почти добил до двух с половиной метров. Что впечатляет. (Смех) (Аплодисменты) Да, вот именно. (Смех) К сожалению, его имя история не сохранила.
В своём отчёте об этом эксперименте в своей книге Кинси написал: «Были постелены две простыни, чтобы защитить восточные ковры». (Смех) Это моя вторая самая любимая фраза из всего творчества Альфреда Кинси, после вот этой: «Сырные крошки, рассыпанные перед парой совокупляющихся крыс, отвлекают самку, но не самца».
(Смех)
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
Спасибо!
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Anil Ananthaswamy: What it takes to do extreme astrophysics\nTED Talk Subtitles and Transcript: All over the planet, giant telescopes and detectors are looking (and listening) for clues to the workings of the universe. At the INK Conference, science writer Anil Ananthaswamy tours us around these amazing installations, taking us to some of the most remote and silent places on Earth.\nI would like to talk today about what I think is one of the greatest adventures human beings have embarked upon, which is the quest to understand the universe and our place in it. My own interest in this subject, and my passion for it, began rather accidentally. I had bought a copy of this book, \"The Universe and Dr. Einstein\" -- a used paperback from a secondhand bookstore in Seattle. A few years after that, in Bangalore, I was finding it hard to fall asleep one night, and I picked up this book, thinking it would put me to sleep in 10 minutes. And as it happened, I read it from midnight to five in the morning in one shot. And I was left with this intense feeling of awe and exhilaration at the universe and our own ability to understand as much as we do. And that feeling hasn't left me yet.\nThat feeling was the trigger for me to actually change my career -- from being a software engineer to become a science writer -- so that I could partake in the joy of science, and also the joy of communicating it to others. And that feeling also led me to a pilgrimage of sorts, to go literally to the ends of the earth to see telescopes, detectors, instruments that people are building, or have built, in order to probe the cosmos in greater and greater detail. So it took me from places like Chile -- the Atacama Desert in Chile -- to Siberia, to underground mines in the Japanese Alps, in Northern America, all the way to Antarctica and even to the South Pole.\nAnd today I would like to share with you some images, some stories of these trips. I have been basically spending the last few years documenting the efforts of some extremely intrepid men and women who are putting, literally at times, their lives at stake working in some very remote and very hostile places so that they may gather the faintest signals from the cosmos in order for us to understand this universe.\nAnd I first begin with a pie chart -- and I promise this is the only pie chart in the whole presentation -- but it sets up the state of our knowledge of the cosmos. All the theories in physics that we have today properly explain what is called normal matter -- the stuff that we're all made of -- and that's four percent of the universe. Astronomers and cosmologists and physicists think that there is something called dark matter in the universe, which makes up 23 percent of the universe, and something called dark energy, which permeates the fabric of space-time, that makes up another 73 percent. So if you look at this pie chart, 96 percent of the universe, at this point in our exploration of it, is unknown or not well understood. And most of the experiments, telescopes that I went to see are in some way addressing this question, these two twin mysteries of dark matter and dark energy.\nI will take you first to an underground mine in Northern Minnesota where people are looking for something called dark matter. And the idea here is that they are looking for a sign of a dark matter particle hitting one of their detectors. And the reason why they have to go underground is that, if you did this experiment on the surface of the Earth, the same experiment would be swamped by signals that could be created by things like cosmic rays, ambient radio activity, even our own bodies. You might not believe it, but even our own bodies are radioactive enough to disturb this experiment. So they go deep inside mines to find a kind of environmental silence that will allow them to hear the ping of a dark matter particle hitting their detector.\nAnd I went to see one of these experiments, and this is actually -- you can barely see it, and the reason for that is it's entirely dark in there -- this is a cavern that was left behind by the miners who left this mine in 1960. And physicists came and started using it sometime in the 1980s. And the miners in the early part of the last century worked, literally, in candlelight. And today, you would see this inside the mine, half a mile underground. This is one of the largest underground labs in the world. And, among other things, they're looking for dark matter.\nThere is another way to search for dark matter, which is indirectly. If dark matter exists in our universe, in our galaxy, then these particles should be smashing together and producing other particles that we know about -- one of them being neutrinos. And neutrinos you can detect by the signature they leave when they hit water molecules. When a neutrino hits a water molecule it emits a kind of blue light, a flash of blue light, and by looking for this blue light, you can essentially understand something about the neutrino and then, indirectly, something about the dark matter that might have created this neutrino. But you need very, very large volumes of water in order to do this. You need something like tens of megatons of water -- almost a gigaton of water -- in order to have any chance of catching this neutrino. And where in the world would you find such water? Well the Russians have a tank in their own backyard.\nThis is Lake Baikal. It is the largest lake in the world. It's 800 km long. It's about 40 to 50 km wide in most places, and one to two kilometers deep. And what the Russians are doing is they're building these detectors and immersing them about a kilometer beneath the surface of the lake so that they can watch for these flashes of blue light. And this is the scene that greeted me when I landed there. This is Lake Baikal in the peak of the Siberian winter. The lake is entirely frozen. And the line of black dots that you see in the background, that's the ice camp where the physicists are working. The reason why they have to work in winter is because they don't have the money to work in summer and spring, which, if they did that, they would need ships and submersibles to do their work. So they wait until winter -- the lake is completely frozen over -- and they use this meter-thick ice as a platform on which to establish their ice camp and do their work.\nSo this is the Russians working on the ice in the peak of the Siberian winter. They have to drill holes in the ice, dive down into the water -- cold, cold water -- to get hold of the instrument, bring it up, do any repairs and maintenance that they need to do, put it back and get out before the ice melts. Because that phase of solid ice lasts for two months and it's full of cracks. And you have to imagine, there's an entire sea-like lake underneath, moving. I still don't understand this one Russian man working in his bare chest, but that tells you how hard he was working. And these people, a handful of people, have been working for 20 years, looking for particles that may or may not exist. And they have dedicated their lives to it. And just to give you an idea, they have spent 20 million over 20 years. It's very harsh conditions. They work on a shoestring budget. The toilets there are literally holes in the ground covered with a wooden shack. And it's that basic, but they do this every year.\nFrom Siberia to the Atacama Desert in Chile, to see something called The Very Large Telescope. The Very Large Telescope is one of these things that astronomers do -- they name their telescopes rather unimaginatively. I can tell you for a fact, that the next one that they're planning is called The Extremely Large Telescope. (Laughter) And you wouldn't believe it, but the one after that is going to be called The Overwhelmingly Large Telescope. But nonetheless, it's an extraordinary piece of engineering. These are four 8.2 meter telescopes. And these telescopes, among other things, they're being used to study how the expansion of the universe is changing with time. And the more you understand that, the better you would understand what this dark energy that the universe is made of is all about.\nAnd one piece of engineering that I want to leave you with as regards this telescope is the mirror. Each mirror, there are four of them, is made of a single piece of glass, a monolithic piece of high-tech ceramic, that has been ground down and polished to such accuracy that the only way to understand what that is is [to] imagine a city like Paris, with all its buildings and the Eiffel Tower, if you grind down Paris to that kind of accuracy, you would be left with bumps that are one millimeter high. And that's the kind of polishing that these mirrors have endured. An extraordinary set of telescopes. Here's another view of the same. The reason why you have to build these telescopes in places like the Atacama Desert is because of the high altitude desert. The dry air is really good for telescopes, and also, the cloud cover is below the summit of these mountains so that the telescopes have about 300 days of clear skies.\nFinally, I want to take you to Antarctica. I want to spend most of my time on this part of the world. This is cosmology's final frontier. Some of the most amazing experiments, some of the most extreme experiments, are being done in Antarctica. I was there to view something called a long-duration balloon flight, which basically takes telescopes and instruments all the way to the upper atmosphere, the upper stratosphere, 40 km up. And that's where they do their experiments, and then the balloon, the payload, is brought down. So this is us landing on the Ross Ice Shelf in Antarctica. That's an American C-17 cargo plane that flew us from New Zealand to McMurdo in Antarctica. And here we are about to board our bus. And I don't know if you can read the lettering, but it says, \"Ivan the Terribus.\" And that's taking us to McMurdo.\nAnd this is the scene that greets you in McMurdo. And you barely might be able to make out this hut here. This hut was built by Robert Falcon Scott and his men when they first came to Antarctica on their first expedition to go to the South Pole. Because it's so cold, the entire contents of that hut is still as they left it, with the remnants of the last meal they cooked still there. It's an extraordinary place. This is McMurdo itself. About a thousand people work here in summer, and about 200 in winter when it's completely dark for six months.\nI was here to see the launch of this particular type of instrument. This is a cosmic ray experiment that has been launched all the way to the upper-stratosphere to an altitude of 40 km. What I want you to imagine is this is two tons in weight. So you're using a balloon to carry something that is two tons all the way to an altitude of 40 km. And the engineers, the technicians, the physicists have all got to assemble on the Ross Ice Shelf, because Antarctica -- I won't go into the reasons why -- but it's one of the most favorable places for doing these balloon launches, except for the weather. The weather, as you can imagine, this is summer, and you're standing on 200 ft of ice. And there's a volcano behind, which has glaciers at the very top. And what they have to do is they have to assemble the entire balloon -- the fabric, parachute and everything -- on the ice and then fill it up with helium. And that process takes about two hours.\nAnd the weather can change as they're putting together this whole assembly. For instance, here they are laying down the balloon fabric behind, which is eventually going to be filled up with helium. Those two trucks you see at the very end carry 12 tanks each of compressed helium. Now, in case the weather changes before the launch, they have to actually pack everything back up into their boxes and take it out back to McMurdo Station. And this particular balloon, because it has to launch two tons of weight, is an extremely huge balloon. The fabric alone weighs two tons. In order to minimize the weight, it's very thin, it's as thin as a sandwich wrapper. And if they have to pack it back, they have to put it into boxes and stamp on it so that it fits into the box again -- except, when they did it first, it would have been done in Texas. Here, they can't do it with the kind shoes they're wearing, so they have to take their shoes off, get barefoot into the boxes, in this cold, and do that kind of work. That's the kind of dedication these people have.\nHere's the balloon being filled up with helium, and you can see it's a gorgeous sight. Here's a scene that shows you the balloon and the payload end-to-end. So the balloon is being filled up with helium on the left-hand side, and the fabric actually runs all the way to the middle where there's a piece of electronics and explosives being connected to a parachute, and then the parachute is then connected to the payload. And remember, all this wiring is being done by people in extreme cold, in sub-zero temperatures. They're wearing about 15 kg of clothing and stuff, but they have to take their gloves off in order to do that. And I would like to share with you a launch.\n(Video) Radio: Okay, release the balloon, release the balloon, release the balloon.\nAnil Ananthaswamy: And I'll finally like to leave you with two images. This is an observatory in the Himalayas, in Ladakh in India. And the thing I want you to look at here is the telescope on the right-hand side. And on the far left there is a 400 year-old Buddhist monastery. This is a close-up of the Buddhist monastery. And I was struck by the juxtaposition of these two enormous disciplines that humanity has. One is exploring the cosmos on the outside, and the other one is exploring our interior being. And both require silence of some sort.\nAnd what struck me was every place that I went to to see these telescopes, the astronomers and cosmologists are in search of a certain kind of silence, whether it's silence from radio pollution or light pollution or whatever. And it was very obvious that, if we destroy these silent places on Earth, we will be stuck on a planet without the ability to look outwards, because we will not be able to understand the signals that come from outer space.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Анил Анантасвами: Чего стоит экстремальная астрофизика\nTED Talk Subtitles and Transcript: Гигантские телескопы и детекторы, расположенные по всей планете, ищут ключи к пониманию структуры Вселенной. На этой конференции INK писатель-популяризатор Анил Анантасвами проводит экскурсию по этим удивительным устройствам, расположенным в самых удалённых и тихих местах планеты Земля.\nЯ хотел бы поговорить сегодня о том, что я считаю одним из величайших приключений, в которое ввязалось человечество, а именно о стремлении понять Вселенную и наше место в ней. Мой собственный интерес к этой теме и моя страсть к ней начались довольно случайно. Я купил экземпляр этой книги, «Вселенная и доктор Эйнштейн» – подержанная книга из букинистического магазина в Сиэтле. Через несколько лет после этого в Бангалоре однажды ночью я не мог заснуть, и я достал эту книгу, думая, что она усыпит меня минут за 10. Кончилось тем, что я не мог оторваться от чтения с двенадцати ночи до пяти утра. И у меня осталось сильное чувство страха и восторга по поводу Вселенной и наших способностей понять столько, сколько мы понимаем. И это чувство ещё не покинуло меня.\nЭто чувство на самом деле заставило меня изменить карьеру с инженера-программиста на писателя-популяризатора, так что я могу получать и радости науки, и радости передачи её другим людям. И также это чувство подтолкнуло меня к некоему паломничеству: пойти буквально на край земли, чтобы увидеть телескопы, детекторы, приборы, которые люди строят или построили для того, чтобы зондировать космос всё более и более подробно. Это привело меня в такие места, как Чили – пустыня Атакама в Чили, – в Сибирь, в подземные рудники, в японские Альпы, в Северную Америку, в сердце Антарктиды и даже на Южный полюс.\nИ сегодня я хотел бы представить вам несколько изображений и историй об этих поездках. Я в основном потратил последние несколько лет на документирование усилий чрезвычайно отважных мужчин и женщин, которые ставят на карту свою жизнь (иногда буквально), работая в очень отдаленных и враждебных местах, чтобы получить слабейшие сигналы из космоса, чтобы мы могли понять эту Вселенную.\nИ начну я с круговой диаграммы. Обещаю, это единственная круговая диаграмма во всей презентации. Но она даёт нам понятие о наших знаниях о космосе. Все теории в физике на сегодняшний день правильно объясняют то, что называется нормальной материей, то, из чего мы все сделаны, – и это четыре процента Вселенной. Астрономы, космологии и физики думают, что во Вселенной есть так называемая тёмная материя, которая составляет 23% Вселенной, и нечто, называемое тёмной энергией, которая пронизывает ткань пространства-времени и составляет оставшиеся 73%. Если посмотреть на эту круговую диаграмму, 96% Вселенной на данном этапе наших исследований неизвестны или не очень понятны. И большинство из экспериментов, телескопы, которые я видел в некотором роде ищут ответы на эти вопросы, пытаются раскрыть двойную тайну тёмной материи и тёмной энергии.\nСначала я покажу вам подземный рудник в Северной Миннесоте, где люди ищут то, что называется тёмной материей. Идея в том, что они ищут признаки удара частиц тёмной материи об один из детекторов. Почему же они должны работать в подземелье? Если бы эксперимент проводили на поверхности Земли, подобный эксперимент был бы переполнен сигналами, вызванными различными источниками: космические лучи, фоновая радиоактивность и даже наши тела. Вы можете не верить, но даже наши собственные тела достаточно радиоактивны, чтобы нарушить этот эксперимент. Итак, они спускаются глубоко в шахты, чтобы найти своего рода экологическую тишину, которая позволит им услышать как частица тёмной материи ударяется о их детектор.\nЯ поехал, чтобы посмотреть на такой эксперимент, и фактически – вы с трудом сможете увидеть его, потому что там совершенно темно. Это пещеры, оставшиеся от шахтёров, оставивших шахту в 1960 году. И физики пришли и начали использовать её в 1980-х годах. А шахтеры в начале прошлого века работали буквально при свечах. Сегодня в шахте на глубине 800 метров вы можете увидеть вот это. Это одна из крупнейших подземных лабораторий в мире. И, помимо всего прочего, они ищут тёмную материю.\nЕсть и другой способ поиска тёмной материи, косвенный. Если тёмная материя существует в нашей Вселенной, в нашей Галактике, то эти частицы должны сталкиваться друг с другом и производить другие частицы, которые мы знаем – одной из таких частиц является нейтрино. И нейтрино можно обнаружить по следу, который они оставляют при соударении с молекулами воды. Когда нейтрино ударяется о молекулу воды, оно излучает некий голубой свет, вспышку голубого света, и, наблюдая этот голубой свет, вы можете понять некоторые вещи о нейтрино и затем, косвенно, и о тёмной материи, которая, возможно, была источником этого нейтрино. Но для того чтобы сделать это, нужны очень, очень большие объёмы воды. Нужно примерно десять миллионов тонн воды – почти гигатонна воды – чтобы был хоть какой-то шанс поймать нейтрино. А где в мире вы найдете столько воды? Ну, у русских есть такой бак с водой на заднем дворе.\nЭто озеро Байкал. Это самое большое озеро в мире. Его длина 800 км. Ширина его по большей части от 40 до 50 км, а глубина – от одного до двух километров. Чем же занимаются русские? Они как раз и строят детекторы и погружают их под воду на глубину около километра, чтобы можно было следить за этими вспышками голубого света. Вот что предстало предо мной, когда я приземлился там. Это озеро Байкал в разгар сибирской зимы. Озеро полностью замёрзло. Ряд чёрных точек, который вы видите на заднем плане, – это ледовый лагерь, где работают физики. Они вынуждены работать зимой, потому что у них нет денег, чтобы работать летом и весной, ведь в этом случае им понадобились бы корабли и подводные лодки. Итак, они ждут зимы, когда озеро полностью замерзает, и тогда они используют лёд метровой толщины как платформу, чтобы установить свой лагерь и сделать свою работу.\nВот они, русские, работающие на льду в разгар сибирской зимы. Им приходится сверлить отверстия во льду, погружаться в воду – очень, очень холодную воду – чтобы добраться до приборов, поднять их, произвести необходимое техническое обслуживание и погрузить их обратно, прежде чем лёд растает, потому что фаза твёрдого льда длится всего два месяца, и лёд полон трещин. А под ним, только представьте себе, озеро, размером с море, постоянно движется. Я до сих пор не понял, почему этот русский человек работал обнажённым по пояс, но это показывает нам, как тяжело он работал. И все эти люди, горстка людей, работают уже 20 лет, чтобы найти частицы, которые, возможно, даже не существуют. И они посвятили этому всю свою жизнь. Чтобы вы имели представление, скажу, что они потратили 20 миллионов за 20 лет. Условия очень тяжёлые. Они работают на ограниченном бюджете. Туалеты у них – в буквальном смысле ямы в земле, а сверху деревянный сарай. Вот в таких примитивных условиях они всё равно делают это каждый год.\nИз Сибири перенесёмся в пустыню Атакама в Чили, чтобы увидеть то, что называется Очень Большой Телескоп. Очень Большой Телескоп – это типично для астрономов, они называют телескопы без всякого воображения. Я могу наверняка сказать, что следующий они планируют назвать Крайне Большой Телескоп. (Смех в зале) И вы не поверите, но следующий после этого они назовут Чрезвычайно Большим Телескопом. Но тем не менее, это выдающееся произведение инженерного искусства. Это четыре 8,2-метровых телескопа. Эти телескопы, среди прочего, используются для изучения того, как расширение Вселенной изменяется во времени. И чем больше мы понимаем это, тем лучше мы сможем понять, что такое эта тёмная энергия, из которой состоит Вселенная.\nЕщё одно инженерное чудо, о котором я хочу упомянуть в связи с этим телескопом – это зеркало. Каждое зеркало, а всего их четыре, изготовлено из цельного куска стекла, монолитной высокотехнологичной керамики. Его отшлифовали и отполировали с такой точностью, что единственный способ представить себе, что это такое, это представить город размером с Париж со всеми его зданиями и Эйфелевой башней, отшлифованный до такой степени, что высота неровностей не будет превышать одного миллиметра. Вот какой полировке подверглись эти зеркала. Это необыкновенные телескопы. Взглянем на те же телескопы с другой стороны. Зачем нужно было строить эти телескопы в таком месте, как пустыня Атакама? Потому что она расположена высоко над уровнем моря. Сухой воздух очень хорош для телескопов, кроме того, облачность располагается ниже вершины этой горы, так что у этих телескопов есть примерно 300 ясных дней в году.\nНаконец, я хочу перенестись в Антарктиду. Я бы хотел как можно больше рассказать о этой части света. Это последний рубеж в космологии. Некоторые из самых удивительных экспериментов, самых экстремальных экспериментов, проводятся именно в Антарктиде. Я ездил туда, чтобы посмотреть долгосрочный полёт воздушного шара, который поднимает телескопы и измерительные приборы до верхних слоев атмосферы, до верхней части стратосферы, на 40 км вверх. Именно там они проводят эксперименты, а затем шар и его груз опускаются вниз. Вот мы высаживаемся на шельфовый ледник Росса в Антарктиде. Это американский грузовой самолет С-17, в котором мы прилетели из Новой Зеландии в Мак-Мердо в Антарктиде. Мы собираемся сесть на наш автобус. И я не знаю, можете ли вы прочесть надпись, – там написано \"Иванобус Грозный\". И он везёт нас к Мак-Мердо.\nИ вот какой вид встречает вас в Мак-Мердо. И вы едва можете различить там эту хижину. Она была построена Робертом Фалконом Скоттом и его людьми, когда они впервые пришли в Антарктиду во время их первой экспедиции к Южному полюсу. Из-за сильного холода всё в хижине осталось таким же, как когда они покинули её, даже остатки последнего обеда, который они там готовили. Это необыкновенное место. Это сама станция Мак-Мердо. Летом здесь работает около 1000 человек, а зимой – около 200, когда в течение шести месяцев здесь совершенно темно.\nЯ был здесь, чтобы посмотреть запуск вот этого прибора для эксперимента, связанного с космическими лучами. Он был запущен в верхнюю часть стратосферы на высоту 40 км. Представьте себе, эта штука весит две тонны. Итак, нечто весом в 2 тонны поднимают на высоту 40 км при помощи воздушного шара. Все инженеры, техники, физики собираются на шельфовом леднике Росса, потому что Антарктида – не буду вдаваться в причины, почему – одно из наиболее благоприятных мест для запуска шаров-зондов, если бы не погода. Погоду вы можете себе представить. Это лето, и вы стоите на 60-метровом слое льда, а позади высится вулкан с ледниками на вершине. И им приходится собирать всю конструкцию шара – ткань, парашют и всё остальное – на льду, а затем заполнять его гелием. Этот процесс занимает около двух часов.\nА погода может измениться, пока они находятся в процессе сборки. Вот, например, они раскладывают ткань шара, которая затем будет заполнена гелием. Два грузовика, которые вы видите в самом конце, перевозят 12 баллонов сжатого гелия каждый. Теперь, если погода изменится до запуска, им придётся упаковать все обратно в коробки и увезти обратно на станцию Мак-Мердо. Этот шар должен нести полезную нагрузку в две тонны, поэтому он огромен. Только сама ткань весит две тонны. В целях минимизации веса это очень тонкая ткань, вроде папиросной бумаги. И если им нужно упаковать её обратно, они должны сложить её в коробки и утоптать ткань так, чтобы она влезла в них. Но только когда её изначально складывали, все происходило в Техасе. А здесь они не могут топтаться по ткани в этой обуви, поэтому они вынуждены разуться, босиком влезть в коробки на этом морозе и сделать свою работу. Самоотверженность этих людей поражает.\nВот шар заполняют гелием, и вы можете видеть это великолепное зрелище. Вот здесь видно, как к воздушному шару привязывают его груз. Итак, слева виден шар, который наполняют гелием, и ткань шара на самом деле тянется до середины фото, где закреплена кое-какая электроника и взрывчатка, затем присоединяется парашют и, наконец, к парашюту привязывают полезный груз. Теперь вспомним, что весь монтаж соединений люди делают в ужасном холоде, при отрицательных температурах. На них одето по 15 кг одежды и снаряжения, но для такой работы они вынуждены снимать перчатки. И я хотел бы поделиться с вами зрелищем запуска.\n(Видео) Радио: Хорошо, отпускайте шар, отпускайте шар, отпускайте шар.\nАнил Анантасвами: И, наконец, покажу ещё два изображения. Это обсерватория в Гималаях, в районе Ладакх в Индии. Здесь посмотрите, пожалуйста, на телескоп справа. А слева вдали – 400-летний буддийский монастырь. Это более крупное фото буддийского монастыря. И я был поражён сопоставлением этих двух великих дисциплин, что есть у человечества. Одна из них изучает космос снаружи, а другая – наше внутреннее бытие, и обе требуют определённой тишины.\nИ что меня поразило во всех местах, куда я ездил, чтобы посмотреть на телескопы, астрономы и космологи ищут определенного вида тишины, – тишины в виде отсутствия радиопомех, световых помех и прочего. И было совершенно очевидно, что, если мы уничтожим эти тихие места на Земле, мы застрянем на планете, не имея возможности посмотреть наружу, потому что мы не сможем понять сигналы, которые приходят из космоса.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Anil Ananthaswamy: What it takes to do extreme astrophysics
TED Talk Subtitles and Transcript: All over the planet, giant telescopes and detectors are looking (and listening) for clues to the workings of the universe. At the INK Conference, science writer Anil Ananthaswamy tours us around these amazing installations, taking us to some of the most remote and silent places on Earth.
I would like to talk today about what I think is one of the greatest adventures human beings have embarked upon, which is the quest to understand the universe and our place in it. My own interest in this subject, and my passion for it, began rather accidentally. I had bought a copy of this book, "The Universe and Dr. Einstein" -- a used paperback from a secondhand bookstore in Seattle. A few years after that, in Bangalore, I was finding it hard to fall asleep one night, and I picked up this book, thinking it would put me to sleep in 10 minutes. And as it happened, I read it from midnight to five in the morning in one shot. And I was left with this intense feeling of awe and exhilaration at the universe and our own ability to understand as much as we do. And that feeling hasn't left me yet.
That feeling was the trigger for me to actually change my career -- from being a software engineer to become a science writer -- so that I could partake in the joy of science, and also the joy of communicating it to others. And that feeling also led me to a pilgrimage of sorts, to go literally to the ends of the earth to see telescopes, detectors, instruments that people are building, or have built, in order to probe the cosmos in greater and greater detail. So it took me from places like Chile -- the Atacama Desert in Chile -- to Siberia, to underground mines in the Japanese Alps, in Northern America, all the way to Antarctica and even to the South Pole.
And today I would like to share with you some images, some stories of these trips. I have been basically spending the last few years documenting the efforts of some extremely intrepid men and women who are putting, literally at times, their lives at stake working in some very remote and very hostile places so that they may gather the faintest signals from the cosmos in order for us to understand this universe.
And I first begin with a pie chart -- and I promise this is the only pie chart in the whole presentation -- but it sets up the state of our knowledge of the cosmos. All the theories in physics that we have today properly explain what is called normal matter -- the stuff that we're all made of -- and that's four percent of the universe. Astronomers and cosmologists and physicists think that there is something called dark matter in the universe, which makes up 23 percent of the universe, and something called dark energy, which permeates the fabric of space-time, that makes up another 73 percent. So if you look at this pie chart, 96 percent of the universe, at this point in our exploration of it, is unknown or not well understood. And most of the experiments, telescopes that I went to see are in some way addressing this question, these two twin mysteries of dark matter and dark energy.
I will take you first to an underground mine in Northern Minnesota where people are looking for something called dark matter. And the idea here is that they are looking for a sign of a dark matter particle hitting one of their detectors. And the reason why they have to go underground is that, if you did this experiment on the surface of the Earth, the same experiment would be swamped by signals that could be created by things like cosmic rays, ambient radio activity, even our own bodies. You might not believe it, but even our own bodies are radioactive enough to disturb this experiment. So they go deep inside mines to find a kind of environmental silence that will allow them to hear the ping of a dark matter particle hitting their detector.
And I went to see one of these experiments, and this is actually -- you can barely see it, and the reason for that is it's entirely dark in there -- this is a cavern that was left behind by the miners who left this mine in 1960. And physicists came and started using it sometime in the 1980s. And the miners in the early part of the last century worked, literally, in candlelight. And today, you would see this inside the mine, half a mile underground. This is one of the largest underground labs in the world. And, among other things, they're looking for dark matter.
There is another way to search for dark matter, which is indirectly. If dark matter exists in our universe, in our galaxy, then these particles should be smashing together and producing other particles that we know about -- one of them being neutrinos. And neutrinos you can detect by the signature they leave when they hit water molecules. When a neutrino hits a water molecule it emits a kind of blue light, a flash of blue light, and by looking for this blue light, you can essentially understand something about the neutrino and then, indirectly, something about the dark matter that might have created this neutrino. But you need very, very large volumes of water in order to do this. You need something like tens of megatons of water -- almost a gigaton of water -- in order to have any chance of catching this neutrino. And where in the world would you find such water? Well the Russians have a tank in their own backyard.
This is Lake Baikal. It is the largest lake in the world. It's 800 km long. It's about 40 to 50 km wide in most places, and one to two kilometers deep. And what the Russians are doing is they're building these detectors and immersing them about a kilometer beneath the surface of the lake so that they can watch for these flashes of blue light. And this is the scene that greeted me when I landed there. This is Lake Baikal in the peak of the Siberian winter. The lake is entirely frozen. And the line of black dots that you see in the background, that's the ice camp where the physicists are working. The reason why they have to work in winter is because they don't have the money to work in summer and spring, which, if they did that, they would need ships and submersibles to do their work. So they wait until winter -- the lake is completely frozen over -- and they use this meter-thick ice as a platform on which to establish their ice camp and do their work.
So this is the Russians working on the ice in the peak of the Siberian winter. They have to drill holes in the ice, dive down into the water -- cold, cold water -- to get hold of the instrument, bring it up, do any repairs and maintenance that they need to do, put it back and get out before the ice melts. Because that phase of solid ice lasts for two months and it's full of cracks. And you have to imagine, there's an entire sea-like lake underneath, moving. I still don't understand this one Russian man working in his bare chest, but that tells you how hard he was working. And these people, a handful of people, have been working for 20 years, looking for particles that may or may not exist. And they have dedicated their lives to it. And just to give you an idea, they have spent 20 million over 20 years. It's very harsh conditions. They work on a shoestring budget. The toilets there are literally holes in the ground covered with a wooden shack. And it's that basic, but they do this every year.
From Siberia to the Atacama Desert in Chile, to see something called The Very Large Telescope. The Very Large Telescope is one of these things that astronomers do -- they name their telescopes rather unimaginatively. I can tell you for a fact, that the next one that they're planning is called The Extremely Large Telescope. (Laughter) And you wouldn't believe it, but the one after that is going to be called The Overwhelmingly Large Telescope. But nonetheless, it's an extraordinary piece of engineering. These are four 8.2 meter telescopes. And these telescopes, among other things, they're being used to study how the expansion of the universe is changing with time. And the more you understand that, the better you would understand what this dark energy that the universe is made of is all about.
And one piece of engineering that I want to leave you with as regards this telescope is the mirror. Each mirror, there are four of them, is made of a single piece of glass, a monolithic piece of high-tech ceramic, that has been ground down and polished to such accuracy that the only way to understand what that is is [to] imagine a city like Paris, with all its buildings and the Eiffel Tower, if you grind down Paris to that kind of accuracy, you would be left with bumps that are one millimeter high. And that's the kind of polishing that these mirrors have endured. An extraordinary set of telescopes. Here's another view of the same. The reason why you have to build these telescopes in places like the Atacama Desert is because of the high altitude desert. The dry air is really good for telescopes, and also, the cloud cover is below the summit of these mountains so that the telescopes have about 300 days of clear skies.
Finally, I want to take you to Antarctica. I want to spend most of my time on this part of the world. This is cosmology's final frontier. Some of the most amazing experiments, some of the most extreme experiments, are being done in Antarctica. I was there to view something called a long-duration balloon flight, which basically takes telescopes and instruments all the way to the upper atmosphere, the upper stratosphere, 40 km up. And that's where they do their experiments, and then the balloon, the payload, is brought down. So this is us landing on the Ross Ice Shelf in Antarctica. That's an American C-17 cargo plane that flew us from New Zealand to McMurdo in Antarctica. And here we are about to board our bus. And I don't know if you can read the lettering, but it says, "Ivan the Terribus." And that's taking us to McMurdo.
And this is the scene that greets you in McMurdo. And you barely might be able to make out this hut here. This hut was built by Robert Falcon Scott and his men when they first came to Antarctica on their first expedition to go to the South Pole. Because it's so cold, the entire contents of that hut is still as they left it, with the remnants of the last meal they cooked still there. It's an extraordinary place. This is McMurdo itself. About a thousand people work here in summer, and about 200 in winter when it's completely dark for six months.
I was here to see the launch of this particular type of instrument. This is a cosmic ray experiment that has been launched all the way to the upper-stratosphere to an altitude of 40 km. What I want you to imagine is this is two tons in weight. So you're using a balloon to carry something that is two tons all the way to an altitude of 40 km. And the engineers, the technicians, the physicists have all got to assemble on the Ross Ice Shelf, because Antarctica -- I won't go into the reasons why -- but it's one of the most favorable places for doing these balloon launches, except for the weather. The weather, as you can imagine, this is summer, and you're standing on 200 ft of ice. And there's a volcano behind, which has glaciers at the very top. And what they have to do is they have to assemble the entire balloon -- the fabric, parachute and everything -- on the ice and then fill it up with helium. And that process takes about two hours.
And the weather can change as they're putting together this whole assembly. For instance, here they are laying down the balloon fabric behind, which is eventually going to be filled up with helium. Those two trucks you see at the very end carry 12 tanks each of compressed helium. Now, in case the weather changes before the launch, they have to actually pack everything back up into their boxes and take it out back to McMurdo Station. And this particular balloon, because it has to launch two tons of weight, is an extremely huge balloon. The fabric alone weighs two tons. In order to minimize the weight, it's very thin, it's as thin as a sandwich wrapper. And if they have to pack it back, they have to put it into boxes and stamp on it so that it fits into the box again -- except, when they did it first, it would have been done in Texas. Here, they can't do it with the kind shoes they're wearing, so they have to take their shoes off, get barefoot into the boxes, in this cold, and do that kind of work. That's the kind of dedication these people have.
Here's the balloon being filled up with helium, and you can see it's a gorgeous sight. Here's a scene that shows you the balloon and the payload end-to-end. So the balloon is being filled up with helium on the left-hand side, and the fabric actually runs all the way to the middle where there's a piece of electronics and explosives being connected to a parachute, and then the parachute is then connected to the payload. And remember, all this wiring is being done by people in extreme cold, in sub-zero temperatures. They're wearing about 15 kg of clothing and stuff, but they have to take their gloves off in order to do that. And I would like to share with you a launch.
(Video) Radio: Okay, release the balloon, release the balloon, release the balloon.
Anil Ananthaswamy: And I'll finally like to leave you with two images. This is an observatory in the Himalayas, in Ladakh in India. And the thing I want you to look at here is the telescope on the right-hand side. And on the far left there is a 400 year-old Buddhist monastery. This is a close-up of the Buddhist monastery. And I was struck by the juxtaposition of these two enormous disciplines that humanity has. One is exploring the cosmos on the outside, and the other one is exploring our interior being. And both require silence of some sort.
And what struck me was every place that I went to to see these telescopes, the astronomers and cosmologists are in search of a certain kind of silence, whether it's silence from radio pollution or light pollution or whatever. And it was very obvious that, if we destroy these silent places on Earth, we will be stuck on a planet without the ability to look outwards, because we will not be able to understand the signals that come from outer space.
Thank you.
(Applause)
|
Анил Анантасвами: Чего стоит экстремальная астрофизика
TED Talk Subtitles and Transcript: Гигантские телескопы и детекторы, расположенные по всей планете, ищут ключи к пониманию структуры Вселенной. На этой конференции INK писатель-популяризатор Анил Анантасвами проводит экскурсию по этим удивительным устройствам, расположенным в самых удалённых и тихих местах планеты Земля.
Я хотел бы поговорить сегодня о том, что я считаю одним из величайших приключений, в которое ввязалось человечество, а именно о стремлении понять Вселенную и наше место в ней. Мой собственный интерес к этой теме и моя страсть к ней начались довольно случайно. Я купил экземпляр этой книги, «Вселенная и доктор Эйнштейн» – подержанная книга из букинистического магазина в Сиэтле. Через несколько лет после этого в Бангалоре однажды ночью я не мог заснуть, и я достал эту книгу, думая, что она усыпит меня минут за 10. Кончилось тем, что я не мог оторваться от чтения с двенадцати ночи до пяти утра. И у меня осталось сильное чувство страха и восторга по поводу Вселенной и наших способностей понять столько, сколько мы понимаем. И это чувство ещё не покинуло меня.
Это чувство на самом деле заставило меня изменить карьеру с инженера-программиста на писателя-популяризатора, так что я могу получать и радости науки, и радости передачи её другим людям. И также это чувство подтолкнуло меня к некоему паломничеству: пойти буквально на край земли, чтобы увидеть телескопы, детекторы, приборы, которые люди строят или построили для того, чтобы зондировать космос всё более и более подробно. Это привело меня в такие места, как Чили – пустыня Атакама в Чили, – в Сибирь, в подземные рудники, в японские Альпы, в Северную Америку, в сердце Антарктиды и даже на Южный полюс.
И сегодня я хотел бы представить вам несколько изображений и историй об этих поездках. Я в основном потратил последние несколько лет на документирование усилий чрезвычайно отважных мужчин и женщин, которые ставят на карту свою жизнь (иногда буквально), работая в очень отдаленных и враждебных местах, чтобы получить слабейшие сигналы из космоса, чтобы мы могли понять эту Вселенную.
И начну я с круговой диаграммы. Обещаю, это единственная круговая диаграмма во всей презентации. Но она даёт нам понятие о наших знаниях о космосе. Все теории в физике на сегодняшний день правильно объясняют то, что называется нормальной материей, то, из чего мы все сделаны, – и это четыре процента Вселенной. Астрономы, космологии и физики думают, что во Вселенной есть так называемая тёмная материя, которая составляет 23% Вселенной, и нечто, называемое тёмной энергией, которая пронизывает ткань пространства-времени и составляет оставшиеся 73%. Если посмотреть на эту круговую диаграмму, 96% Вселенной на данном этапе наших исследований неизвестны или не очень понятны. И большинство из экспериментов, телескопы, которые я видел в некотором роде ищут ответы на эти вопросы, пытаются раскрыть двойную тайну тёмной материи и тёмной энергии.
Сначала я покажу вам подземный рудник в Северной Миннесоте, где люди ищут то, что называется тёмной материей. Идея в том, что они ищут признаки удара частиц тёмной материи об один из детекторов. Почему же они должны работать в подземелье? Если бы эксперимент проводили на поверхности Земли, подобный эксперимент был бы переполнен сигналами, вызванными различными источниками: космические лучи, фоновая радиоактивность и даже наши тела. Вы можете не верить, но даже наши собственные тела достаточно радиоактивны, чтобы нарушить этот эксперимент. Итак, они спускаются глубоко в шахты, чтобы найти своего рода экологическую тишину, которая позволит им услышать как частица тёмной материи ударяется о их детектор.
Я поехал, чтобы посмотреть на такой эксперимент, и фактически – вы с трудом сможете увидеть его, потому что там совершенно темно. Это пещеры, оставшиеся от шахтёров, оставивших шахту в 1960 году. И физики пришли и начали использовать её в 1980-х годах. А шахтеры в начале прошлого века работали буквально при свечах. Сегодня в шахте на глубине 800 метров вы можете увидеть вот это. Это одна из крупнейших подземных лабораторий в мире. И, помимо всего прочего, они ищут тёмную материю.
Есть и другой способ поиска тёмной материи, косвенный. Если тёмная материя существует в нашей Вселенной, в нашей Галактике, то эти частицы должны сталкиваться друг с другом и производить другие частицы, которые мы знаем – одной из таких частиц является нейтрино. И нейтрино можно обнаружить по следу, который они оставляют при соударении с молекулами воды. Когда нейтрино ударяется о молекулу воды, оно излучает некий голубой свет, вспышку голубого света, и, наблюдая этот голубой свет, вы можете понять некоторые вещи о нейтрино и затем, косвенно, и о тёмной материи, которая, возможно, была источником этого нейтрино. Но для того чтобы сделать это, нужны очень, очень большие объёмы воды. Нужно примерно десять миллионов тонн воды – почти гигатонна воды – чтобы был хоть какой-то шанс поймать нейтрино. А где в мире вы найдете столько воды? Ну, у русских есть такой бак с водой на заднем дворе.
Это озеро Байкал. Это самое большое озеро в мире. Его длина 800 км. Ширина его по большей части от 40 до 50 км, а глубина – от одного до двух километров. Чем же занимаются русские? Они как раз и строят детекторы и погружают их под воду на глубину около километра, чтобы можно было следить за этими вспышками голубого света. Вот что предстало предо мной, когда я приземлился там. Это озеро Байкал в разгар сибирской зимы. Озеро полностью замёрзло. Ряд чёрных точек, который вы видите на заднем плане, – это ледовый лагерь, где работают физики. Они вынуждены работать зимой, потому что у них нет денег, чтобы работать летом и весной, ведь в этом случае им понадобились бы корабли и подводные лодки. Итак, они ждут зимы, когда озеро полностью замерзает, и тогда они используют лёд метровой толщины как платформу, чтобы установить свой лагерь и сделать свою работу.
Вот они, русские, работающие на льду в разгар сибирской зимы. Им приходится сверлить отверстия во льду, погружаться в воду – очень, очень холодную воду – чтобы добраться до приборов, поднять их, произвести необходимое техническое обслуживание и погрузить их обратно, прежде чем лёд растает, потому что фаза твёрдого льда длится всего два месяца, и лёд полон трещин. А под ним, только представьте себе, озеро, размером с море, постоянно движется. Я до сих пор не понял, почему этот русский человек работал обнажённым по пояс, но это показывает нам, как тяжело он работал. И все эти люди, горстка людей, работают уже 20 лет, чтобы найти частицы, которые, возможно, даже не существуют. И они посвятили этому всю свою жизнь. Чтобы вы имели представление, скажу, что они потратили 20 миллионов за 20 лет. Условия очень тяжёлые. Они работают на ограниченном бюджете. Туалеты у них – в буквальном смысле ямы в земле, а сверху деревянный сарай. Вот в таких примитивных условиях они всё равно делают это каждый год.
Из Сибири перенесёмся в пустыню Атакама в Чили, чтобы увидеть то, что называется Очень Большой Телескоп. Очень Большой Телескоп – это типично для астрономов, они называют телескопы без всякого воображения. Я могу наверняка сказать, что следующий они планируют назвать Крайне Большой Телескоп. (Смех в зале) И вы не поверите, но следующий после этого они назовут Чрезвычайно Большим Телескопом. Но тем не менее, это выдающееся произведение инженерного искусства. Это четыре 8,2-метровых телескопа. Эти телескопы, среди прочего, используются для изучения того, как расширение Вселенной изменяется во времени. И чем больше мы понимаем это, тем лучше мы сможем понять, что такое эта тёмная энергия, из которой состоит Вселенная.
Ещё одно инженерное чудо, о котором я хочу упомянуть в связи с этим телескопом – это зеркало. Каждое зеркало, а всего их четыре, изготовлено из цельного куска стекла, монолитной высокотехнологичной керамики. Его отшлифовали и отполировали с такой точностью, что единственный способ представить себе, что это такое, это представить город размером с Париж со всеми его зданиями и Эйфелевой башней, отшлифованный до такой степени, что высота неровностей не будет превышать одного миллиметра. Вот какой полировке подверглись эти зеркала. Это необыкновенные телескопы. Взглянем на те же телескопы с другой стороны. Зачем нужно было строить эти телескопы в таком месте, как пустыня Атакама? Потому что она расположена высоко над уровнем моря. Сухой воздух очень хорош для телескопов, кроме того, облачность располагается ниже вершины этой горы, так что у этих телескопов есть примерно 300 ясных дней в году.
Наконец, я хочу перенестись в Антарктиду. Я бы хотел как можно больше рассказать о этой части света. Это последний рубеж в космологии. Некоторые из самых удивительных экспериментов, самых экстремальных экспериментов, проводятся именно в Антарктиде. Я ездил туда, чтобы посмотреть долгосрочный полёт воздушного шара, который поднимает телескопы и измерительные приборы до верхних слоев атмосферы, до верхней части стратосферы, на 40 км вверх. Именно там они проводят эксперименты, а затем шар и его груз опускаются вниз. Вот мы высаживаемся на шельфовый ледник Росса в Антарктиде. Это американский грузовой самолет С-17, в котором мы прилетели из Новой Зеландии в Мак-Мердо в Антарктиде. Мы собираемся сесть на наш автобус. И я не знаю, можете ли вы прочесть надпись, – там написано "Иванобус Грозный". И он везёт нас к Мак-Мердо.
И вот какой вид встречает вас в Мак-Мердо. И вы едва можете различить там эту хижину. Она была построена Робертом Фалконом Скоттом и его людьми, когда они впервые пришли в Антарктиду во время их первой экспедиции к Южному полюсу. Из-за сильного холода всё в хижине осталось таким же, как когда они покинули её, даже остатки последнего обеда, который они там готовили. Это необыкновенное место. Это сама станция Мак-Мердо. Летом здесь работает около 1000 человек, а зимой – около 200, когда в течение шести месяцев здесь совершенно темно.
Я был здесь, чтобы посмотреть запуск вот этого прибора для эксперимента, связанного с космическими лучами. Он был запущен в верхнюю часть стратосферы на высоту 40 км. Представьте себе, эта штука весит две тонны. Итак, нечто весом в 2 тонны поднимают на высоту 40 км при помощи воздушного шара. Все инженеры, техники, физики собираются на шельфовом леднике Росса, потому что Антарктида – не буду вдаваться в причины, почему – одно из наиболее благоприятных мест для запуска шаров-зондов, если бы не погода. Погоду вы можете себе представить. Это лето, и вы стоите на 60-метровом слое льда, а позади высится вулкан с ледниками на вершине. И им приходится собирать всю конструкцию шара – ткань, парашют и всё остальное – на льду, а затем заполнять его гелием. Этот процесс занимает около двух часов.
А погода может измениться, пока они находятся в процессе сборки. Вот, например, они раскладывают ткань шара, которая затем будет заполнена гелием. Два грузовика, которые вы видите в самом конце, перевозят 12 баллонов сжатого гелия каждый. Теперь, если погода изменится до запуска, им придётся упаковать все обратно в коробки и увезти обратно на станцию Мак-Мердо. Этот шар должен нести полезную нагрузку в две тонны, поэтому он огромен. Только сама ткань весит две тонны. В целях минимизации веса это очень тонкая ткань, вроде папиросной бумаги. И если им нужно упаковать её обратно, они должны сложить её в коробки и утоптать ткань так, чтобы она влезла в них. Но только когда её изначально складывали, все происходило в Техасе. А здесь они не могут топтаться по ткани в этой обуви, поэтому они вынуждены разуться, босиком влезть в коробки на этом морозе и сделать свою работу. Самоотверженность этих людей поражает.
Вот шар заполняют гелием, и вы можете видеть это великолепное зрелище. Вот здесь видно, как к воздушному шару привязывают его груз. Итак, слева виден шар, который наполняют гелием, и ткань шара на самом деле тянется до середины фото, где закреплена кое-какая электроника и взрывчатка, затем присоединяется парашют и, наконец, к парашюту привязывают полезный груз. Теперь вспомним, что весь монтаж соединений люди делают в ужасном холоде, при отрицательных температурах. На них одето по 15 кг одежды и снаряжения, но для такой работы они вынуждены снимать перчатки. И я хотел бы поделиться с вами зрелищем запуска.
(Видео) Радио: Хорошо, отпускайте шар, отпускайте шар, отпускайте шар.
Анил Анантасвами: И, наконец, покажу ещё два изображения. Это обсерватория в Гималаях, в районе Ладакх в Индии. Здесь посмотрите, пожалуйста, на телескоп справа. А слева вдали – 400-летний буддийский монастырь. Это более крупное фото буддийского монастыря. И я был поражён сопоставлением этих двух великих дисциплин, что есть у человечества. Одна из них изучает космос снаружи, а другая – наше внутреннее бытие, и обе требуют определённой тишины.
И что меня поразило во всех местах, куда я ездил, чтобы посмотреть на телескопы, астрономы и космологи ищут определенного вида тишины, – тишины в виде отсутствия радиопомех, световых помех и прочего. И было совершенно очевидно, что, если мы уничтожим эти тихие места на Земле, мы застрянем на планете, не имея возможности посмотреть наружу, потому что мы не сможем понять сигналы, которые приходят из космоса.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Amy Tan: Where does creativity hide?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Novelist Amy Tan digs deep into the creative process, looking for hints of how hers evolved.\nThe Value of Nothing: Out of Nothing Comes Something. That was an essay I wrote when I was 11 years old and I got a B+. (Laughter) What I'm going to talk about: nothing out of something, and how we create. And I'm gonna try and do that within the 18-minute time span that we were told to stay within, and to follow the TED commandments: that is, actually, something that creates a near-death experience, but near-death is good for creativity. (Laughter) OK.\nSo, I also want to explain, because Dave Eggers said he was going to heckle me if I said anything that was a lie, or not true to universal creativity. And I've done it this way for half the audience, who is scientific. When I say we, I don't mean you, necessarily; I mean me, and my right brain, my left brain and the one that's in between that is the censor and tells me what I'm saying is wrong. And I'm going do that also by looking at what I think is part of my creative process, which includes a number of things that happened, actually -- the nothing started even earlier than the moment in which I'm creating something new. And that includes nature, and nurture, and what I refer to as nightmares.\nNow in the nature area, we look at whether or not we are innately equipped with something, perhaps in our brains, some abnormal chromosome that causes this muse-like effect. And some people would say that we're born with it in some other means. And others, like my mother, would say that I get my material from past lives. Some people would also say that creativity may be a function of some other neurological quirk -- van Gogh syndrome -- that you have a little bit of, you know, psychosis, or depression. I do have to say, somebody -- I read recently that van Gogh wasn't really necessarily psychotic, that he might have had temporal lobe seizures, and that might have caused his spurt of creativity, and I don't -- I suppose it does something in some part of your brain. And I will mention that I actually developed temporal lobe seizures a number of years ago, but it was during the time I was writing my last book, and some people say that book is quite different.\nI think that part of it also begins with a sense of identity crisis: you know, who am I, why am I this particular person, why am I not black like everybody else? And sometimes you're equipped with skills, but they may not be the kind of skills that enable creativity. I used to draw. I thought I would be an artist. And I had a miniature poodle. And it wasn't bad, but it wasn't really creative. Because all I could really do was represent in a very one-on-one way. And I have a sense that I probably copied this from a book. And then, I also wasn't really shining in a certain area that I wanted to be, and you know, you look at those scores, and it wasn't bad, but it was not certainly predictive that I would one day make my living out of the artful arrangement of words.\nAlso, one of the principles of creativity is to have a little childhood trauma. And I had the usual kind that I think a lot of people had, and that is that, you know, I had expectations placed on me. That figure right there, by the way, figure right there was a toy given to me when I was but nine years old, and it was to help me become a doctor from a very early age. I have some ones that were long lasting: from the age of five to 15, this was supposed to be my side occupation, and it led to a sense of failure.\nBut actually, there was something quite real in my life that happened when I was about 14. And it was discovered that my brother, in 1967, and then my father, six months later, had brain tumors. And my mother believed that something had gone wrong, and she was gonna find out what it was, and she was gonna fix it. My father was a Baptist minister, and he believed in miracles, and that God's will would take care of that. But, of course, they ended up dying, six months apart. And after that, my mother believed that it was fate, or curses -- she went looking through all the reasons in the universe why this would have happened. Everything except randomness. She did not believe in randomness. There was a reason for everything. And one of the reasons, she thought, was that her mother, who had died when she was very young, was angry at her. And so, I had this notion of death all around me, because my mother also believed that I would be next, and she would be next. And when you are faced with the prospect of death very soon, you begin to think very much about everything. You become very creative, in a survival sense.\nAnd this, then, led to my big questions. And they're the same ones that I have today. And they are: why do things happen, and how do things happen? And the one my mother asked: how do I make things happen? It's a wonderful way to look at these questions, when you write a story. Because, after all, in that framework, between page one and 300, you have to answer this question of why things happen, how things happen, in what order they happen. What are the influences? How do I, as the narrator, as the writer, also influence that? And it's also one that, I think, many of our scientists have been asking. It's a kind of cosmology, and I have to develop a cosmology of my own universe, as the creator of that universe.\nAnd you see, there's a lot of back and forth in trying to make that happen, trying to figure it out -- years and years, oftentimes. So, when I look at creativity, I also think that it is this sense or this inability to repress, my looking at associations in practically anything in life. And I got a lot of them during what's been going on throughout this conference, almost everything that's been going on.\nAnd so I'm going to use, as the metaphor, this association: quantum mechanics, which I really don't understand, but I'm still gonna use it as the process for explaining how it is the metaphor. So, in quantum mechanics, of course, you have dark energy and dark matter. And it's the same thing in looking at these questions of how things happen. There's a lot of unknown, and you often don't know what it is except by its absence. But when you make those associations, you want them to come together in a kind of synergy in the story, and what you're finding is what matters. The meaning. And that's what I look for in my work, a personal meaning.\nThere is also the uncertainty principle, which is part of quantum mechanics, as I understand it. (Laughter) And this happens constantly in the writing. And there's the terrible and dreaded observer effect, in which you're looking for something, and you know, things are happening simultaneously, and you're looking at it in a different way, and you're trying to really look for the about-ness, or what is this story about. And if you try too hard, then you will only write the about. You won't discover anything. And what you were supposed to find, what you hoped to find in some serendipitous way, is no longer there. Now, I don't want to ignore the other side of what happens in our universe, like many of our scientists have. And so, I am going to just throw in string theory here, and just say that creative people are multidimensional, and there are 11 levels, I think, of anxiety. (Laughter) And they all operate at the same time.\nThere is also a big question of ambiguity. And I would link that to something called the cosmological constant. And you don't know what is operating, but something is operating there. And ambiguity, to me, is very uncomfortable in my life, and I have it. Moral ambiguity. It is constantly there. And, just as an example, this is one that recently came to me. It was something I read in an editorial by a woman who was talking about the war in Iraq. And she said, \"Save a man from drowning, you are responsible to him for life.\" A very famous Chinese saying, she said. And that means because we went into Iraq, we should stay there until things were solved. You know, maybe even 100 years. So, there was another one that I came across, and it's \"saving fish from drowning.\" And it's what Buddhist fishermen say, because they're not supposed to kill anything. And they also have to make a living, and people need to be fed. So their way of rationalizing that is they are saving the fish from drowning, and unfortunately, in the process the fish die.\nNow, what's encapsulated in both these drowning metaphors -- actually, one of them is my mother's interpretation, and it is a famous Chinese saying, because she said it to me: \"save a man from drowning, you are responsible to him for life.\" And it was a warning -- don't get involved in other people's business, or you're going to get stuck. OK. I think if somebody really was drowning, she'd save them. But, both of these sayings -- saving a fish from drowning, or saving a man from drowning -- to me they had to do with intentions.\nAnd all of us in life, when we see a situation, we have a response. And then we have intentions. There's an ambiguity of what that should be that we should do, and then we do something. And the results of that may not match what our intentions had been. Maybe things go wrong. And so, after that, what are our responsibilities? What are we supposed to do? Do we stay in for life, or do we do something else and justify and say, well, my intentions were good, and therefore I cannot be held responsible for all of it? That is the ambiguity in my life that really disturbed me, and led me to write a book called \"Saving Fish From Drowning.\"\nI saw examples of that. Once I identified this question, it was all over the place. I got these hints everywhere. And then, in a way, I knew that they had always been there. And then writing, that's what happens. I get these hints, these clues, and I realize that they've been obvious, and yet they have not been. And what I need, in effect, is a focus. And when I have the question, it is a focus. And all these things that seem to be flotsam and jetsam in life actually go through that question, and what happens is those particular things become relevant. And it seems like it's happening all the time. You think there's a sort of coincidence going on, a serendipity, in which you're getting all this help from the universe. And it may also be explained that now you have a focus. And you are noticing it more often.\nBut you apply this. You begin to look at things having to do with your tensions. Your brother, who's fallen in trouble, do you take care of him? Why or why not? It may be something that is perhaps more serious -- as I said, human rights in Burma. I was thinking that I shouldn't go because somebody said, if I did, it would show that I approved of the military regime there. And then, after a while, I had to ask myself, \"Why do we take on knowledge, why do we take on assumptions that other people have given us?\" And it was the same thing that I felt when I was growing up, and was hearing these rules of moral conduct from my father, who was a Baptist minister. So I decided that I would go to Burma for my own intentions, and still didn't know that if I went there, what the result of that would be, if I wrote a book -- and I just would have to face that later, when the time came.\nWe are all concerned with things that we see in the world that we are aware of. We come to this point and say, what do I as an individual do? Not all of us can go to Africa, or work at hospitals, so what do we do, if we have this moral response, this feeling? Also, I think one of the biggest things we are all looking at, and we talked about today, is genocide. This leads to this question. When I look at all these things that are morally ambiguous and uncomfortable, and I consider what my intentions should be, I realize it goes back to this identity question that I had when I was a child -- and why am I here, and what is the meaning of my life, and what is my place in the universe?\nIt seems so obvious, and yet it is not. We all hate moral ambiguity in some sense, and yet it is also absolutely necessary. In writing a story, it is the place where I begin. Sometimes I get help from the universe, it seems. My mother would say it was the ghost of my grandmother from the very first book, because it seemed I knew things I was not supposed to know. Instead of writing that the grandmother died accidentally, from an overdose of opium, while having too much of a good time, I actually put down in the story that the woman killed herself, and that actually was the way it happened. And my mother decided that that information must have come from my grandmother.\nThere are also things, quite uncanny, which bring me information that will help me in the writing of the book. In this case, I was writing a story that included some kind of detail, period of history, a certain location. And I needed to find something historically that would match that. And I took down this book, and I -- first page that I flipped it to was exactly the setting, and the time period, and the kind of character I needed -- was the Taiping rebellion, happening in the area near Guilin, outside of that, and a character who thought he was the son of God.\nYou wonder, are these things random chance? Well, what is random? What is chance? What is luck? What are things that you get from the universe that you can't really explain? And that goes into the story, too. These are the things I constantly think about from day to day. Especially when good things happen, and, in particular, when bad things happen. But I do think there's a kind of serendipity, and I do want to know what those elements are, so I can thank them, and also try to find them in my life. Because, again, I think that when I am aware of them, more of them happen.\nAnother chance encounter is when I went to a place -- I just was with some friends, and we drove randomly to a different place, and we ended up in this non-tourist location, a beautiful village, pristine. And we walked three valleys beyond, and the third valley, there was something quite mysterious and ominous, a discomfort I felt. And then I knew that had to be [the] setting of my book. And in writing one of the scenes, it happened in that third valley. For some reason I wrote about cairns -- stacks of rocks -- that a man was building. And I didn't know exactly why I had it, but it was so vivid. I got stuck, and a friend, when she asked if I would go for a walk with her dogs, that I said, sure. And about 45 minutes later, walking along the beach, I came across this. And it was a man, a Chinese man, and he was stacking these things, not with glue, not with anything. And I asked him, \"How is it possible to do this?\" And he said, \"Well, I guess with everything in life, there's a place of balance.\" And this was exactly the meaning of my story at that point. I had so many examples -- I have so many instances like this, when I'm writing a story, and I cannot explain it. Is it because I had the filter that I have such a strong coincidence in writing about these things? Or is it a kind of serendipity that we cannot explain, like the cosmological constant?\nA big thing that I also think about is accidents. And as I said, my mother did not believe in randomness. What is the nature of accidents? And how are we going to assign what the responsibility and the causes are, outside of a court of law? I was able to see that in a firsthand way, when I went to beautiful Dong village, in Guizhou, the poorest province of China. And I saw this beautiful place. I knew I wanted to come back. And I had a chance to do that, when National Geographic asked me if I wanted to write anything about China. And I said yes, about this village of singing people, singing minority. And they agreed, and between the time I saw this place and the next time I went, there was a terrible accident. A man, an old man, fell asleep, and his quilt dropped in a pan of fire that kept him warm. 60 homes were destroyed, and 40 were damaged. Responsibility was assigned to the family. The man's sons were banished to live three kilometers away, in a cowshed. And, of course, as Westerners, we say, \"Well, it was an accident. That's not fair. It's the son, not the father.\"\nWhen I go on a story, I have to let go of those kinds of beliefs. It takes a while, but I have to let go of them and just go there, and be there. And so I was there on three occasions, different seasons. And I began to sense something different about the history, and what had happened before, and the nature of life in a very poor village, and what you find as your joys, and your rituals, your traditions, your links with other families. And I saw how this had a kind of justice, in its responsibility. I was able to find out also about the ceremony that they were using, a ceremony they hadn't used in about 29 years. And it was to send some men -- a Feng Shui master sent men down to the underworld on ghost horses. Now you, as Westerners, and I, as Westerners, would say well, that's superstition. But after being there for a while, and seeing the amazing things that happened, you begin to wonder whose beliefs are those that are in operation in the world, determining how things happen.\nSo I remained with them, and the more I wrote that story, the more I got into those beliefs, and I think that's important for me -- to take on the beliefs, because that is where the story is real, and that is where I'm gonna find the answers to how I feel about certain questions that I have in life. Years go by, of course, and the writing, it doesn't happen instantly, as I'm trying to convey it to you here at TED. The book comes and it goes. When it arrives, it is no longer my book. It is in the hands of readers, and they interpret it differently. But I go back to this question of, how do I create something out of nothing? And how do I create my own life?\nAnd I think it is by questioning, and saying to myself that there are no absolute truths. I believe in specifics, the specifics of story, and the past, the specifics of that past, and what is happening in the story at that point. I also believe that in thinking about things -- my thinking about luck, and fate, and coincidences and accidents, God's will, and the synchrony of mysterious forces -- I will come to some notion of what that is, how we create. I have to think of my role. Where I am in the universe, and did somebody intend for me to be that way, or is it just something I came up with? And I also can find that by imagining fully, and becoming what is imagined -- and yet is in that real world, the fictional world. And that is how I find particles of truth, not the absolute truth, or the whole truth. And they have to be in all possibilities, including those I never considered before.\nSo, there are never complete answers. Or rather, if there is an answer, it is to remind myself that there is uncertainty in everything, and that is good, because then I will discover something new. And if there is a partial answer, a more complete answer from me, it is to simply imagine. And to imagine is to put myself in that story, until there was only -- there is a transparency between me and the story that I am creating.\nAnd that's how I've discovered that if I feel what is in the story -- in one story -- then I come the closest, I think, to knowing what compassion is, to feeling that compassion. Because for everything, in that question of how things happen, it has to do with the feeling. I have to become the story in order to understand a lot of that. We've come to the end of the talk, and I will reveal what is in the bag, and it is the muse, and it is the things that transform in our lives, that are wonderful and stay with us. There she is. Thank you very much! (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эми Тан о творчестве\nTED Talk Subtitles and Transcript: Писательница Эми Тан исследует процесс творчества, в поисках объяснения того, как ей самой удается что-то придумывать.\nЦенность ничего: как из ничего рождается нечто. Это было моим сочинением, когда мне было 11 лет и я получила за него 4+ (Смех) Я расскажу о том, как из ничего появляется нечто, о том, как мы творим И я это сделаю за 18 минут - этого времени нас просили придерживаться - и буду следовать указаниям ТЕД, что рождает ощущения, похожие на переживания на грани смерти, но близость к смерти - это хорошо для творчества. (Смех) OK\nИтак, я также хочу объяснить, поскольку Дейв Эггерс сказал, что забросает меня вопросами, если я совру, или скажу что-то, что будет неправдой, с точки зрения универсального подхода к творчеству. Я подготовилась для той половины аудитории, которой важна научная точность. Когда я говорю \"мы\", я не обязательно имею в виду вас. Я говорю про себя, мои левое и правое полушария мозга, и находящийся посередине \"цензор\", который сообщает, что мои высказывания ошибочны. Также, я собираюсь рассмотреть то, что, на мой взгляд, является частью моего процесса творчества, что включает в себя ряд реально произошедших событий: на самом деле ничего возникло даже до того момента, когда я начала творить что-то новое. И это включает в себя природу, воспитание, и то, что я называю ночными кошмарами.\nСейчас с точки зрения природы мы пытаемся определить, есть ли у нас с рождения нечто, может некие аномальные хромосомы в головном мозге, которые вызывают эффект \"музы\". И кто-то скажет, что эта способность неким образом принадлежит нам уже с рождения, а кто-то, как, например, моя мама, скажет, что я беру все это из прошлых жизней. Некоторые также считают что творчество может быть функцией другого неврологического феномена - синдрома Ван Гога, который в некоторой степени может присутствовать у каждого - например, в виде психоза и депрессии. Следует отметить, что я недавно прочитала, что Ван Гог совсем не обязательно был болен психозом - всплески творчества могли быть вызваны приступами височной доли мозга. Это все же имеет свое влияние на работу вашего мозга. Признаюсь, что несколько лет тому назад у меня начались приступы височной доли, но это произошло, когда я работала над своей последней книгой. Некоторые считают, что эта книга отличается от других.\nДумаю также, отчасти это вызвано кризисом личности и сопутствующими ему вопросами: кто я и почему я именно этот человек, почему я не черная, как все вокруг? Иногда у вас могут быть некие навыки, но они могут быть не теми навыками, которые способствуют проявлению творческих способностей. Когда-то я рисовала. Думала стану художником. Я нарисовала карликового пуделя. Получилось неплохо, но творческой искры в этом не было. Потому что все, на что я была способна, это нарисовать его один к одному. Мне кажется, что я скопировала это из книги. Впоследствие я тоже не блистала там, где мне хотелось бы, однако, знаете, у меня были неплохие оценки, тем не менее ничто не предвещало того, что однажды я буду зарабатывать на хлеб искусным упорядочиванием слов.\nТакже, один из залогов творчества - это травма, полученная в детстве У меня была такая травма, думаю, как и у многих: когда на вас возлагают определенные надежды. Кстати, вот этот рисунок - это игрушка, которую мне подарили, когда мне было 9 лет, она должна была помочь мне стать врачом. Были игрушки, которыми я пользовалась долго: с 5-ти до 15-ти лет, вот это должно было стать моим вторым призванием, но закончилось чувством поражения.\nНа самом деле, в моей жизни произошло нечто очень важное когда мне было 14. В 1967 году, сначала у моего брата, а затем, 6 месяцев спустя, у моего отца обнаружили опухоль головного мозга. Моя мать верила, что произошла ошибка, и она собиралась выяснить, в чем она заключалась и исправить ее. Мой отец был баптистским священником, он верил в чудеса, и что Бог обо всем позаботится. Но, конечно, они оба умерли, с разницей в полгода. После этого, моя мать верила, что это судьба, или проклятие, она пересмотрела все возможные причины, почему это произошло. Все, кроме случайности. Она не верила в случайность. У всего была причина. И одна из причин, как она думала, была в том, что ее мать, которая умерла, когда она была маленькой, была зла на нее. Печать смерти была вокруг меня, потому что моя мать считала, что я буду следующей, и она тоже. Когда сталкиваешься с перспективой смерти очень рано, начинаешь много думать об этом. Становишься очень креативным, в смысле выживания.\nВ итоге, это привело меня к важным вопросам. Я по-прежнему задаю их себе. Почему все происходит? И как все происходит? И тот, который задавал моя мама: Что я делаю, чтобы что-то произошло? Работа писателя - это хороший способ подумать над ответом. В конце концов, между первой и 300-ой страницей, вам придется ответить, почему что-то происходит, как это происходит и в каком порядке. Каковы факторы влияния? Как я, в качестве рассказчика и писателя, влияю на события? Думаю, многие ученые задавали такие же вопросы. Это похоже на космологию, и мне, творцу, пришлось изобрести космологию созданной мною вселенной.\nПопытка осуществить это неотрывно связана с поиском, на который могут уйти многие годы. Поэтому, когда я обращаюсь к вопросу творчества, я также думаю, что творчество - это неспособность ограничиваться в поиске ассоциаций во всех аспектах бытия. И я нашла массу ассоциаций во время этой конференции - во всем, что здесь происходит.\nВ качестве метафоры, я воспользуюсь ассоциацией с квантовой механикой, которую я в действительности не понимаю, но все равно буду использовать как метафору для объяснения. В квантовой механике различают черную энергию и черную материю. Подобным образом можно описать устройство бытия. Многое неизвестно, и порой все, что вы знаете, так это то, что чего-то нет. Но стоит только воспользоваться ассоциациями, как вам уже хочется, чтобы они объединились в некую синергию в одной истории, и то, что вы открываете для себя, как раз и имеет значение. Смысл. Личный смысл - вот, что я ищу в своих работах.\nВ квантовой механике существует принцип неопределенности, насколько я это понимаю (смех). Это постоянно происходит, когда пишешь. Существует ужасный, пугающий эффект наблюдателя: когда мы что-то ищем, и события происходят одновременно, а мы стараемся посмотреть на вещи под новым углом, стараемся во всем увидеть связи. О чем эта история? И если перестараться, то можно написать исключительно \"о чем\" она. Вы ничего не откроете. То, что вы должны были найти, что вы надеялись найти неким сказочным образом, уже больше не там. Не хочу игнорировать другую сторону того, что происходит во вселенной, в отличие от большинства наших ученых. Я хочу упомянуть теорию струн, и сообщить, что творческие люди - многомерны, думаю также, что существует 11 уровней тревоги. (смех) И они все работают одновременно.\nТакже существует проблема непределенности. Я бы связала ее с тем, что называют космологической постоянной. Вы знаете лишь то, что нечто действует, не зная что именно. Неопределенность для меня - большое неудобство в моей жизни и я с ней сталкиваюсь. Моральная неопределенность. Она все время существует. Например, одна из них произошла со мной не давно. В колонке одной женщины-редактора я прочитала о войне в Ираке. Она написала: \"Спасти утопающего, значит быть ответственым за его жизнь.\" Она сказала, что это - известная китайская пословица. Это означает, раз мы пришли в Ирак,то мы должны оставаться там, до тех пор, пока все проблемы не будут решены, может быть даже 100 лет. Но есть и другая пословица \"спасать тонущую рыбу\". Ее можно услышать от рыбаков-буддистов, поскольку им не разрешается убивать. Но они должны чем-то зарабатывать на жизнь, люди должны есть. Их способ как-то оправдать себя - это сказать, что они спасают тонущую рыбу, и, к несчастью, в процессе спасения рыба умирает.\nЧто же заключено в этих двух метафорах о тонущих? На самом деле, одна из них - интерпретация моей мамы, и это знаменитая китайская пословица, потому что она мне сказала: \"Спасти тонущего человека - значит быть в ответе за его жизнь\" Это было предупреждение: не суй свой нос в чужие дела - в противном случае можешь влипнуть. Хорошо. Думаю, если бы кто-то действительно тонул, она бы спасла его. Но обе эти пословицы, о спасении тонущих рыбы и человека, по-моему, говорят о намерениях.\nУ каждого из нас находится решение для возникающих ситуаций. Затем, появляются намерения. Существует неопределенность относительно того, как поступить, а затем мы что-то предпринимаем. Результаты могут не оправдать ожиданий. Ситуация может выйти из под контроля. И если это случится, какова будет наша ответственность? Как нужно было поступать? Ничего не менять всю жизнь, или все-таки что-то предпринять, а потом оправдываться и говорить: у меня были хорошие намерения, а следовательно, я не могу быть в ответе за случившееся? Вот неопределенность моей жизни, которая задела мои глубинные струны и заставила написать книгу \"Спасение тонущей рыбы\".\nПоняв однажды проблему, я видела примеры везде. Я получала подсказки отовсюду. Я догадывалась, они всегда были там. Я стала писать, так бывает. Я получаю эти намеки, подсказки, и я понимаю, что они одновременно были и не были очевидны. Все, что мне нужно - это сфокусировать свое внимание. Когда у меня появляется вопрос - это фокусирование внимания. И все, что раньше казалось кучей хлама в жизни, проходя через призму этого вопроса, начинает обретать смысл. И так, по-видимому, происходит всю жизнь. Можно подумать, что наверное это что-то вроде совпадения, мистика, благодаря которой мы получаем помощь от вселенной. Вероятно, это также можно обяснить тем, что теперь у вас есть фокус. И вы замечаете это чаще.\nИ применяете это. Вы начинаете изучать источники волнений. Брат попал в беду. Стоит ли ему помочь? Почему да или нет? А возможно, это что-то более серьезное, как например, права человека в Бирме. Я думала, что мне не стоит туда ехать, поскольку мне сказали, что, поехав, я поддержу военный режим в стране. Затем, мне пришлось задать себе вопрос: \"Почему мы принимаем на веру факты и предположения, данные нам другими людьми?\" Подобное я чувствовала в детстве, когда я слушала как мой отец, баптистский священник, говорил о морали. Я решила, что поехала бы в Бирму ради своих целей и я до сих пор не знаю, что бы случилось, если поехав туда, я бы написала книгу - разобраться с этим я могла лишь впоследствии, когда пришло время.\nМы все беспокоимся о том, что происходит в мире. Мы осознаем это и спрашиваем: а что сделал я? Не каждый едет в Африку или работает в больницах, но что же делать, если мы чувствуем моральную ответственность? Также, я думаю, что одной из наиболее важных проблем, о которых мы сегодня говорили, является геноцид. Возникает следующий вопрос: когда я думаю о вещах, которые неоднозначны и неудобны с точки зрения морали, и решаю, какими должны быть мои намерения, я понимаю, что это неизбежно возвращает меня к вопросу самоидентификации, который возник у меня еще в детстве: почему я здесь и в чем смысл моей жизни, каково мое место во вселенной?\nЭто кажется очевидным, однако это не так. Мы все в некоторой степени не любим моральную двусмысленность, однако она абсолютно необходима. Когда я пишу рассказ - это моя точка отсчета. Иногда я, кажется, получаю помощь от вселенной. Моя мать скажет, что со времени написания самой первой книги мне помогал призрак моей бабушки: я знала вещи, о которых я знать не могла. Вместо того, чтобы написать, что бабушка умерла случайно, в результате передозировки опиума, \"слишком хорошо\" проводя время, я написала, что женщина покончила самоубийством - и это соответствовало действительности. Моя мать решила, что эта информация пришла от моей бабушки.\nЕсть еще пара жутких вещей, которые помогают мне получить информацию для написания книги. Я писала рассказ, который включал в себя детали исторического периода в определенной местности. Мне было необходимо найти исторические факты, которые бы для этого подошли. Я взяла книгу, и на первой странице, которую я открыла, описывались детали необходимой мне сцены в нужный период. Мне нужен был персонаж, участник восстания в Тайпинге, происходившего в регионе по соседству с Куалин, за его пределами, и типаж, который мне был нужен, считал себя сыном Бога.\nВы считаете, что выбор был случайным? Но что такое случайность, шанс, удача? Что это за вещи, которые приходят из вселенной и которые невозможно объяснить? Это тоже становится частью повествования. Я думаю о таких вещах изо дня в день. Особенно, когда происходят хорошие события, иногда, особенно, когда происходят плохие события. Однако я думаю, что существует некое волшебство, и я хочу знать, какими являются его элементы, чтобы поблагодарить их и попробовать найти их в моей жизни. Причина тому - я думаю, что чем больше я о них знаю, тем больше они происходят.\nДругой случай столковения с шансом имел место, когда я отправилась в поездку: я была с моими друзьями и мы просто беспорядочно переезжали с места на место, в конце концов очутившись в месте, куда туристы не ездят: в прекрасной старинной деревне. Мы прошли пешком через три долины, и третья долина была загадочной и зловещей, я почувствовала себя некомфортно. Потом я осознала, что это станет основой моей книги. И когда я описывала одну из сцен, произошедших в третьей долине, произошло следующее. Сама не знаю почему, я написала о каменных пирамидах - грудах камней, построенных человеком. Я не знаю почему этот образ пришел ко мне, но он был очень ярким. Я застряла на одном из моментов, и когда моя подруга попросила прогуляться с собакой, я согласилась. 45 минут спустя, когда я шла вдоль пляжа, я увидела такое: это был мужчина, китаец, он ставил в стопку камни, но не при помощи клея, совсем без ничего. Я спросила, как такое может быть возможно? На что он ответил, что во всем в жизни есть точка равновесия. И это и стало значением моей истории. У меня было множество примеров, случаев, когда я пишу рассказ, но не могу его объяснить. Потому ли это, что у меня было множество значительных совпадений в процессе написания моих произведений? Или может быть это волшебство, которое нельзя объяснить, вроде космологической константы.\nЯ много думаю о случайностях. Моя мать, как я уже сказала, не верила в случай. В чем природа случая? И как мы можем определить ответственность и причины за пределами суда и закона? У меня была возможность засвидетельствовать это самой, когда я поехала в прекрасную деревню Донг в Гуижоу, беднейшей провинции Китая. Я увидела это прекрасное место и знала, что хочу вернуться. И у меня появилась возможность, когда журнал Нешнл Джеографик спросил меня, хочу ли я написать о Китае. Я сказала, что хочу написать об этой деревне Поющих людей, Поющего меньшинства. Они согласились и в промежутке между тем, как я увидела это место и когда я снова туда отправилась, там случилось ужасное происшествие. Пожилой мужчина, уснув, не заметил, как его одеяло упало в сковороду с углями, которые его согревали. 60 домов было разрушено, 40 было повреждено. Ответственность была возложена на семью. Сыновьям мужчины было наказано жить в трех километрах от деревни, в сарае. Мы, люди Запада, сказали бы, что произошел несчастный случай и подобные меры несправедливы. Это сын, а не отец.\nКогда я еду, чтобы написать рассказ, мне приходится избавляться от подобных убеждений. Это приходит не сразу, однако мне нужно от них избавляться, просто поехать туда и быть там. Я была там трижды, в разное время года. И ко мне пришло другое понимаение истории, того, что произошло и законов жизни в очень бедной деревне, того, что становится радостями, ритуалами, традициями и связями с другими семьями. Я поняла, в чем справедливость ситуации с точки зрения ответственности. Я также смогла познакомиться с церемонией, которой жители придерживались - церемонии, которую не использовали на протяжении 29 лет. Она заключалась в том, что мужчины отправлялись мастером Фен Шуй в подземный мир на конях-призраках. Сейчас мы, люди Запада скажем, что это предрассудок. Однако побыв там недолго и увидев невероятные вещи, которые там происходили, начинаешь думать о том, чьи верования, которые находятся в мировом обиходе, определяют течение вещей.\nПоэтому я осталась с ними, и чем дальше я писала рассказ, тем больше я прониклась их убеждениями, и это для меня важно - проникнуться убеждениями - это делает историю реалистичной, и здесь я нахожу свои ответы о том, как я понимаю проблемы, с которыми встречаюсь в жизни. Годы проходят и написание не происходит мгновенно, что я и пытаюсь донести до вас здесь, на конференции ТЕД. Книга приходит и уходит. Когда она готова - это уже не моя книга. Она в руках читателей, они ее по-своему истолкуют. Однако, вернемся к вопросу о том, как из ничего появляется нечто? Как я создаю свою жизнь?\nЯ думаю это происходит в процессе размышления и осознания, что абсолютных истин нет. Я верю в особенности, особенности истории и прошлое, особенности прошлого, так же как и в то, что происходит с рассказом в это время. Я также верю в обдумывание явлений, мои мысли об удаче, судьбе, совпадениях и случайностях. По воле Бога и благодаря совместной работе загадочных сил, я прийду к некоему пониманию того, как мы создаем. Мне приходится думать о моей роли, о моем месте во вселенной и намеревался ли кто-то создать меня именно такой или же это случайность? Я могу обнаружить также, отдавшись воображению и став воображаемым, что воображаемый мир все же находится в мире реальном. Таким образом я нахожу частички истины, не абсолютной и не полной. Они находятся в возможностях, включая те, о которых я никогда раньше не задумывалась.\nПоэтому не существует полных ответов. Я бы сказала, что если ответ и есть, то для того, чтобы напомнить о том, что неоднозначность заключена во всем и что это хорошо. Это дает возможность для новых открытий. Если частичный ответ существует, для получения более полного ответа нужно просто довериться воображению. Вообразить - это поставить себя всередину истории, между мной и повествованием есть некая прозрачность.\nТаким образом я поняла, что если я чувствую содержание рассказа - одного рассказа - у меня получилось подойти наиболее близко, к понимаю сопереживания, чувству сопереживания. Потому, что все в вопросе о природе явлений связано с чувствами. Мне приходится стать частью рассказа, чтобы понять многое из того. Ну вот и конец доклада, и я покажу, что у меня в сумке, это моя муза, это те вещи, которые меняют нашу жизнь, которые прекрасны и остаются с нами. Вот она. Большое спасибо! (Апплодисменты)"
}
] |
Amy Tan: Where does creativity hide?
TED Talk Subtitles and Transcript: Novelist Amy Tan digs deep into the creative process, looking for hints of how hers evolved.
The Value of Nothing: Out of Nothing Comes Something. That was an essay I wrote when I was 11 years old and I got a B+. (Laughter) What I'm going to talk about: nothing out of something, and how we create. And I'm gonna try and do that within the 18-minute time span that we were told to stay within, and to follow the TED commandments: that is, actually, something that creates a near-death experience, but near-death is good for creativity. (Laughter) OK.
So, I also want to explain, because Dave Eggers said he was going to heckle me if I said anything that was a lie, or not true to universal creativity. And I've done it this way for half the audience, who is scientific. When I say we, I don't mean you, necessarily; I mean me, and my right brain, my left brain and the one that's in between that is the censor and tells me what I'm saying is wrong. And I'm going do that also by looking at what I think is part of my creative process, which includes a number of things that happened, actually -- the nothing started even earlier than the moment in which I'm creating something new. And that includes nature, and nurture, and what I refer to as nightmares.
Now in the nature area, we look at whether or not we are innately equipped with something, perhaps in our brains, some abnormal chromosome that causes this muse-like effect. And some people would say that we're born with it in some other means. And others, like my mother, would say that I get my material from past lives. Some people would also say that creativity may be a function of some other neurological quirk -- van Gogh syndrome -- that you have a little bit of, you know, psychosis, or depression. I do have to say, somebody -- I read recently that van Gogh wasn't really necessarily psychotic, that he might have had temporal lobe seizures, and that might have caused his spurt of creativity, and I don't -- I suppose it does something in some part of your brain. And I will mention that I actually developed temporal lobe seizures a number of years ago, but it was during the time I was writing my last book, and some people say that book is quite different.
I think that part of it also begins with a sense of identity crisis: you know, who am I, why am I this particular person, why am I not black like everybody else? And sometimes you're equipped with skills, but they may not be the kind of skills that enable creativity. I used to draw. I thought I would be an artist. And I had a miniature poodle. And it wasn't bad, but it wasn't really creative. Because all I could really do was represent in a very one-on-one way. And I have a sense that I probably copied this from a book. And then, I also wasn't really shining in a certain area that I wanted to be, and you know, you look at those scores, and it wasn't bad, but it was not certainly predictive that I would one day make my living out of the artful arrangement of words.
Also, one of the principles of creativity is to have a little childhood trauma. And I had the usual kind that I think a lot of people had, and that is that, you know, I had expectations placed on me. That figure right there, by the way, figure right there was a toy given to me when I was but nine years old, and it was to help me become a doctor from a very early age. I have some ones that were long lasting: from the age of five to 15, this was supposed to be my side occupation, and it led to a sense of failure.
But actually, there was something quite real in my life that happened when I was about 14. And it was discovered that my brother, in 1967, and then my father, six months later, had brain tumors. And my mother believed that something had gone wrong, and she was gonna find out what it was, and she was gonna fix it. My father was a Baptist minister, and he believed in miracles, and that God's will would take care of that. But, of course, they ended up dying, six months apart. And after that, my mother believed that it was fate, or curses -- she went looking through all the reasons in the universe why this would have happened. Everything except randomness. She did not believe in randomness. There was a reason for everything. And one of the reasons, she thought, was that her mother, who had died when she was very young, was angry at her. And so, I had this notion of death all around me, because my mother also believed that I would be next, and she would be next. And when you are faced with the prospect of death very soon, you begin to think very much about everything. You become very creative, in a survival sense.
And this, then, led to my big questions. And they're the same ones that I have today. And they are: why do things happen, and how do things happen? And the one my mother asked: how do I make things happen? It's a wonderful way to look at these questions, when you write a story. Because, after all, in that framework, between page one and 300, you have to answer this question of why things happen, how things happen, in what order they happen. What are the influences? How do I, as the narrator, as the writer, also influence that? And it's also one that, I think, many of our scientists have been asking. It's a kind of cosmology, and I have to develop a cosmology of my own universe, as the creator of that universe.
And you see, there's a lot of back and forth in trying to make that happen, trying to figure it out -- years and years, oftentimes. So, when I look at creativity, I also think that it is this sense or this inability to repress, my looking at associations in practically anything in life. And I got a lot of them during what's been going on throughout this conference, almost everything that's been going on.
And so I'm going to use, as the metaphor, this association: quantum mechanics, which I really don't understand, but I'm still gonna use it as the process for explaining how it is the metaphor. So, in quantum mechanics, of course, you have dark energy and dark matter. And it's the same thing in looking at these questions of how things happen. There's a lot of unknown, and you often don't know what it is except by its absence. But when you make those associations, you want them to come together in a kind of synergy in the story, and what you're finding is what matters. The meaning. And that's what I look for in my work, a personal meaning.
There is also the uncertainty principle, which is part of quantum mechanics, as I understand it. (Laughter) And this happens constantly in the writing. And there's the terrible and dreaded observer effect, in which you're looking for something, and you know, things are happening simultaneously, and you're looking at it in a different way, and you're trying to really look for the about-ness, or what is this story about. And if you try too hard, then you will only write the about. You won't discover anything. And what you were supposed to find, what you hoped to find in some serendipitous way, is no longer there. Now, I don't want to ignore the other side of what happens in our universe, like many of our scientists have. And so, I am going to just throw in string theory here, and just say that creative people are multidimensional, and there are 11 levels, I think, of anxiety. (Laughter) And they all operate at the same time.
There is also a big question of ambiguity. And I would link that to something called the cosmological constant. And you don't know what is operating, but something is operating there. And ambiguity, to me, is very uncomfortable in my life, and I have it. Moral ambiguity. It is constantly there. And, just as an example, this is one that recently came to me. It was something I read in an editorial by a woman who was talking about the war in Iraq. And she said, "Save a man from drowning, you are responsible to him for life." A very famous Chinese saying, she said. And that means because we went into Iraq, we should stay there until things were solved. You know, maybe even 100 years. So, there was another one that I came across, and it's "saving fish from drowning." And it's what Buddhist fishermen say, because they're not supposed to kill anything. And they also have to make a living, and people need to be fed. So their way of rationalizing that is they are saving the fish from drowning, and unfortunately, in the process the fish die.
Now, what's encapsulated in both these drowning metaphors -- actually, one of them is my mother's interpretation, and it is a famous Chinese saying, because she said it to me: "save a man from drowning, you are responsible to him for life." And it was a warning -- don't get involved in other people's business, or you're going to get stuck. OK. I think if somebody really was drowning, she'd save them. But, both of these sayings -- saving a fish from drowning, or saving a man from drowning -- to me they had to do with intentions.
And all of us in life, when we see a situation, we have a response. And then we have intentions. There's an ambiguity of what that should be that we should do, and then we do something. And the results of that may not match what our intentions had been. Maybe things go wrong. And so, after that, what are our responsibilities? What are we supposed to do? Do we stay in for life, or do we do something else and justify and say, well, my intentions were good, and therefore I cannot be held responsible for all of it? That is the ambiguity in my life that really disturbed me, and led me to write a book called "Saving Fish From Drowning."
I saw examples of that. Once I identified this question, it was all over the place. I got these hints everywhere. And then, in a way, I knew that they had always been there. And then writing, that's what happens. I get these hints, these clues, and I realize that they've been obvious, and yet they have not been. And what I need, in effect, is a focus. And when I have the question, it is a focus. And all these things that seem to be flotsam and jetsam in life actually go through that question, and what happens is those particular things become relevant. And it seems like it's happening all the time. You think there's a sort of coincidence going on, a serendipity, in which you're getting all this help from the universe. And it may also be explained that now you have a focus. And you are noticing it more often.
But you apply this. You begin to look at things having to do with your tensions. Your brother, who's fallen in trouble, do you take care of him? Why or why not? It may be something that is perhaps more serious -- as I said, human rights in Burma. I was thinking that I shouldn't go because somebody said, if I did, it would show that I approved of the military regime there. And then, after a while, I had to ask myself, "Why do we take on knowledge, why do we take on assumptions that other people have given us?" And it was the same thing that I felt when I was growing up, and was hearing these rules of moral conduct from my father, who was a Baptist minister. So I decided that I would go to Burma for my own intentions, and still didn't know that if I went there, what the result of that would be, if I wrote a book -- and I just would have to face that later, when the time came.
We are all concerned with things that we see in the world that we are aware of. We come to this point and say, what do I as an individual do? Not all of us can go to Africa, or work at hospitals, so what do we do, if we have this moral response, this feeling? Also, I think one of the biggest things we are all looking at, and we talked about today, is genocide. This leads to this question. When I look at all these things that are morally ambiguous and uncomfortable, and I consider what my intentions should be, I realize it goes back to this identity question that I had when I was a child -- and why am I here, and what is the meaning of my life, and what is my place in the universe?
It seems so obvious, and yet it is not. We all hate moral ambiguity in some sense, and yet it is also absolutely necessary. In writing a story, it is the place where I begin. Sometimes I get help from the universe, it seems. My mother would say it was the ghost of my grandmother from the very first book, because it seemed I knew things I was not supposed to know. Instead of writing that the grandmother died accidentally, from an overdose of opium, while having too much of a good time, I actually put down in the story that the woman killed herself, and that actually was the way it happened. And my mother decided that that information must have come from my grandmother.
There are also things, quite uncanny, which bring me information that will help me in the writing of the book. In this case, I was writing a story that included some kind of detail, period of history, a certain location. And I needed to find something historically that would match that. And I took down this book, and I -- first page that I flipped it to was exactly the setting, and the time period, and the kind of character I needed -- was the Taiping rebellion, happening in the area near Guilin, outside of that, and a character who thought he was the son of God.
You wonder, are these things random chance? Well, what is random? What is chance? What is luck? What are things that you get from the universe that you can't really explain? And that goes into the story, too. These are the things I constantly think about from day to day. Especially when good things happen, and, in particular, when bad things happen. But I do think there's a kind of serendipity, and I do want to know what those elements are, so I can thank them, and also try to find them in my life. Because, again, I think that when I am aware of them, more of them happen.
Another chance encounter is when I went to a place -- I just was with some friends, and we drove randomly to a different place, and we ended up in this non-tourist location, a beautiful village, pristine. And we walked three valleys beyond, and the third valley, there was something quite mysterious and ominous, a discomfort I felt. And then I knew that had to be [the] setting of my book. And in writing one of the scenes, it happened in that third valley. For some reason I wrote about cairns -- stacks of rocks -- that a man was building. And I didn't know exactly why I had it, but it was so vivid. I got stuck, and a friend, when she asked if I would go for a walk with her dogs, that I said, sure. And about 45 minutes later, walking along the beach, I came across this. And it was a man, a Chinese man, and he was stacking these things, not with glue, not with anything. And I asked him, "How is it possible to do this?" And he said, "Well, I guess with everything in life, there's a place of balance." And this was exactly the meaning of my story at that point. I had so many examples -- I have so many instances like this, when I'm writing a story, and I cannot explain it. Is it because I had the filter that I have such a strong coincidence in writing about these things? Or is it a kind of serendipity that we cannot explain, like the cosmological constant?
A big thing that I also think about is accidents. And as I said, my mother did not believe in randomness. What is the nature of accidents? And how are we going to assign what the responsibility and the causes are, outside of a court of law? I was able to see that in a firsthand way, when I went to beautiful Dong village, in Guizhou, the poorest province of China. And I saw this beautiful place. I knew I wanted to come back. And I had a chance to do that, when National Geographic asked me if I wanted to write anything about China. And I said yes, about this village of singing people, singing minority. And they agreed, and between the time I saw this place and the next time I went, there was a terrible accident. A man, an old man, fell asleep, and his quilt dropped in a pan of fire that kept him warm. 60 homes were destroyed, and 40 were damaged. Responsibility was assigned to the family. The man's sons were banished to live three kilometers away, in a cowshed. And, of course, as Westerners, we say, "Well, it was an accident. That's not fair. It's the son, not the father."
When I go on a story, I have to let go of those kinds of beliefs. It takes a while, but I have to let go of them and just go there, and be there. And so I was there on three occasions, different seasons. And I began to sense something different about the history, and what had happened before, and the nature of life in a very poor village, and what you find as your joys, and your rituals, your traditions, your links with other families. And I saw how this had a kind of justice, in its responsibility. I was able to find out also about the ceremony that they were using, a ceremony they hadn't used in about 29 years. And it was to send some men -- a Feng Shui master sent men down to the underworld on ghost horses. Now you, as Westerners, and I, as Westerners, would say well, that's superstition. But after being there for a while, and seeing the amazing things that happened, you begin to wonder whose beliefs are those that are in operation in the world, determining how things happen.
So I remained with them, and the more I wrote that story, the more I got into those beliefs, and I think that's important for me -- to take on the beliefs, because that is where the story is real, and that is where I'm gonna find the answers to how I feel about certain questions that I have in life. Years go by, of course, and the writing, it doesn't happen instantly, as I'm trying to convey it to you here at TED. The book comes and it goes. When it arrives, it is no longer my book. It is in the hands of readers, and they interpret it differently. But I go back to this question of, how do I create something out of nothing? And how do I create my own life?
And I think it is by questioning, and saying to myself that there are no absolute truths. I believe in specifics, the specifics of story, and the past, the specifics of that past, and what is happening in the story at that point. I also believe that in thinking about things -- my thinking about luck, and fate, and coincidences and accidents, God's will, and the synchrony of mysterious forces -- I will come to some notion of what that is, how we create. I have to think of my role. Where I am in the universe, and did somebody intend for me to be that way, or is it just something I came up with? And I also can find that by imagining fully, and becoming what is imagined -- and yet is in that real world, the fictional world. And that is how I find particles of truth, not the absolute truth, or the whole truth. And they have to be in all possibilities, including those I never considered before.
So, there are never complete answers. Or rather, if there is an answer, it is to remind myself that there is uncertainty in everything, and that is good, because then I will discover something new. And if there is a partial answer, a more complete answer from me, it is to simply imagine. And to imagine is to put myself in that story, until there was only -- there is a transparency between me and the story that I am creating.
And that's how I've discovered that if I feel what is in the story -- in one story -- then I come the closest, I think, to knowing what compassion is, to feeling that compassion. Because for everything, in that question of how things happen, it has to do with the feeling. I have to become the story in order to understand a lot of that. We've come to the end of the talk, and I will reveal what is in the bag, and it is the muse, and it is the things that transform in our lives, that are wonderful and stay with us. There she is. Thank you very much! (Applause)
|
Эми Тан о творчестве
TED Talk Subtitles and Transcript: Писательница Эми Тан исследует процесс творчества, в поисках объяснения того, как ей самой удается что-то придумывать.
Ценность ничего: как из ничего рождается нечто. Это было моим сочинением, когда мне было 11 лет и я получила за него 4+ (Смех) Я расскажу о том, как из ничего появляется нечто, о том, как мы творим И я это сделаю за 18 минут - этого времени нас просили придерживаться - и буду следовать указаниям ТЕД, что рождает ощущения, похожие на переживания на грани смерти, но близость к смерти - это хорошо для творчества. (Смех) OK
Итак, я также хочу объяснить, поскольку Дейв Эггерс сказал, что забросает меня вопросами, если я совру, или скажу что-то, что будет неправдой, с точки зрения универсального подхода к творчеству. Я подготовилась для той половины аудитории, которой важна научная точность. Когда я говорю "мы", я не обязательно имею в виду вас. Я говорю про себя, мои левое и правое полушария мозга, и находящийся посередине "цензор", который сообщает, что мои высказывания ошибочны. Также, я собираюсь рассмотреть то, что, на мой взгляд, является частью моего процесса творчества, что включает в себя ряд реально произошедших событий: на самом деле ничего возникло даже до того момента, когда я начала творить что-то новое. И это включает в себя природу, воспитание, и то, что я называю ночными кошмарами.
Сейчас с точки зрения природы мы пытаемся определить, есть ли у нас с рождения нечто, может некие аномальные хромосомы в головном мозге, которые вызывают эффект "музы". И кто-то скажет, что эта способность неким образом принадлежит нам уже с рождения, а кто-то, как, например, моя мама, скажет, что я беру все это из прошлых жизней. Некоторые также считают что творчество может быть функцией другого неврологического феномена - синдрома Ван Гога, который в некоторой степени может присутствовать у каждого - например, в виде психоза и депрессии. Следует отметить, что я недавно прочитала, что Ван Гог совсем не обязательно был болен психозом - всплески творчества могли быть вызваны приступами височной доли мозга. Это все же имеет свое влияние на работу вашего мозга. Признаюсь, что несколько лет тому назад у меня начались приступы височной доли, но это произошло, когда я работала над своей последней книгой. Некоторые считают, что эта книга отличается от других.
Думаю также, отчасти это вызвано кризисом личности и сопутствующими ему вопросами: кто я и почему я именно этот человек, почему я не черная, как все вокруг? Иногда у вас могут быть некие навыки, но они могут быть не теми навыками, которые способствуют проявлению творческих способностей. Когда-то я рисовала. Думала стану художником. Я нарисовала карликового пуделя. Получилось неплохо, но творческой искры в этом не было. Потому что все, на что я была способна, это нарисовать его один к одному. Мне кажется, что я скопировала это из книги. Впоследствие я тоже не блистала там, где мне хотелось бы, однако, знаете, у меня были неплохие оценки, тем не менее ничто не предвещало того, что однажды я буду зарабатывать на хлеб искусным упорядочиванием слов.
Также, один из залогов творчества - это травма, полученная в детстве У меня была такая травма, думаю, как и у многих: когда на вас возлагают определенные надежды. Кстати, вот этот рисунок - это игрушка, которую мне подарили, когда мне было 9 лет, она должна была помочь мне стать врачом. Были игрушки, которыми я пользовалась долго: с 5-ти до 15-ти лет, вот это должно было стать моим вторым призванием, но закончилось чувством поражения.
На самом деле, в моей жизни произошло нечто очень важное когда мне было 14. В 1967 году, сначала у моего брата, а затем, 6 месяцев спустя, у моего отца обнаружили опухоль головного мозга. Моя мать верила, что произошла ошибка, и она собиралась выяснить, в чем она заключалась и исправить ее. Мой отец был баптистским священником, он верил в чудеса, и что Бог обо всем позаботится. Но, конечно, они оба умерли, с разницей в полгода. После этого, моя мать верила, что это судьба, или проклятие, она пересмотрела все возможные причины, почему это произошло. Все, кроме случайности. Она не верила в случайность. У всего была причина. И одна из причин, как она думала, была в том, что ее мать, которая умерла, когда она была маленькой, была зла на нее. Печать смерти была вокруг меня, потому что моя мать считала, что я буду следующей, и она тоже. Когда сталкиваешься с перспективой смерти очень рано, начинаешь много думать об этом. Становишься очень креативным, в смысле выживания.
В итоге, это привело меня к важным вопросам. Я по-прежнему задаю их себе. Почему все происходит? И как все происходит? И тот, который задавал моя мама: Что я делаю, чтобы что-то произошло? Работа писателя - это хороший способ подумать над ответом. В конце концов, между первой и 300-ой страницей, вам придется ответить, почему что-то происходит, как это происходит и в каком порядке. Каковы факторы влияния? Как я, в качестве рассказчика и писателя, влияю на события? Думаю, многие ученые задавали такие же вопросы. Это похоже на космологию, и мне, творцу, пришлось изобрести космологию созданной мною вселенной.
Попытка осуществить это неотрывно связана с поиском, на который могут уйти многие годы. Поэтому, когда я обращаюсь к вопросу творчества, я также думаю, что творчество - это неспособность ограничиваться в поиске ассоциаций во всех аспектах бытия. И я нашла массу ассоциаций во время этой конференции - во всем, что здесь происходит.
В качестве метафоры, я воспользуюсь ассоциацией с квантовой механикой, которую я в действительности не понимаю, но все равно буду использовать как метафору для объяснения. В квантовой механике различают черную энергию и черную материю. Подобным образом можно описать устройство бытия. Многое неизвестно, и порой все, что вы знаете, так это то, что чего-то нет. Но стоит только воспользоваться ассоциациями, как вам уже хочется, чтобы они объединились в некую синергию в одной истории, и то, что вы открываете для себя, как раз и имеет значение. Смысл. Личный смысл - вот, что я ищу в своих работах.
В квантовой механике существует принцип неопределенности, насколько я это понимаю (смех). Это постоянно происходит, когда пишешь. Существует ужасный, пугающий эффект наблюдателя: когда мы что-то ищем, и события происходят одновременно, а мы стараемся посмотреть на вещи под новым углом, стараемся во всем увидеть связи. О чем эта история? И если перестараться, то можно написать исключительно "о чем" она. Вы ничего не откроете. То, что вы должны были найти, что вы надеялись найти неким сказочным образом, уже больше не там. Не хочу игнорировать другую сторону того, что происходит во вселенной, в отличие от большинства наших ученых. Я хочу упомянуть теорию струн, и сообщить, что творческие люди - многомерны, думаю также, что существует 11 уровней тревоги. (смех) И они все работают одновременно.
Также существует проблема непределенности. Я бы связала ее с тем, что называют космологической постоянной. Вы знаете лишь то, что нечто действует, не зная что именно. Неопределенность для меня - большое неудобство в моей жизни и я с ней сталкиваюсь. Моральная неопределенность. Она все время существует. Например, одна из них произошла со мной не давно. В колонке одной женщины-редактора я прочитала о войне в Ираке. Она написала: "Спасти утопающего, значит быть ответственым за его жизнь." Она сказала, что это - известная китайская пословица. Это означает, раз мы пришли в Ирак,то мы должны оставаться там, до тех пор, пока все проблемы не будут решены, может быть даже 100 лет. Но есть и другая пословица "спасать тонущую рыбу". Ее можно услышать от рыбаков-буддистов, поскольку им не разрешается убивать. Но они должны чем-то зарабатывать на жизнь, люди должны есть. Их способ как-то оправдать себя - это сказать, что они спасают тонущую рыбу, и, к несчастью, в процессе спасения рыба умирает.
Что же заключено в этих двух метафорах о тонущих? На самом деле, одна из них - интерпретация моей мамы, и это знаменитая китайская пословица, потому что она мне сказала: "Спасти тонущего человека - значит быть в ответе за его жизнь" Это было предупреждение: не суй свой нос в чужие дела - в противном случае можешь влипнуть. Хорошо. Думаю, если бы кто-то действительно тонул, она бы спасла его. Но обе эти пословицы, о спасении тонущих рыбы и человека, по-моему, говорят о намерениях.
У каждого из нас находится решение для возникающих ситуаций. Затем, появляются намерения. Существует неопределенность относительно того, как поступить, а затем мы что-то предпринимаем. Результаты могут не оправдать ожиданий. Ситуация может выйти из под контроля. И если это случится, какова будет наша ответственность? Как нужно было поступать? Ничего не менять всю жизнь, или все-таки что-то предпринять, а потом оправдываться и говорить: у меня были хорошие намерения, а следовательно, я не могу быть в ответе за случившееся? Вот неопределенность моей жизни, которая задела мои глубинные струны и заставила написать книгу "Спасение тонущей рыбы".
Поняв однажды проблему, я видела примеры везде. Я получала подсказки отовсюду. Я догадывалась, они всегда были там. Я стала писать, так бывает. Я получаю эти намеки, подсказки, и я понимаю, что они одновременно были и не были очевидны. Все, что мне нужно - это сфокусировать свое внимание. Когда у меня появляется вопрос - это фокусирование внимания. И все, что раньше казалось кучей хлама в жизни, проходя через призму этого вопроса, начинает обретать смысл. И так, по-видимому, происходит всю жизнь. Можно подумать, что наверное это что-то вроде совпадения, мистика, благодаря которой мы получаем помощь от вселенной. Вероятно, это также можно обяснить тем, что теперь у вас есть фокус. И вы замечаете это чаще.
И применяете это. Вы начинаете изучать источники волнений. Брат попал в беду. Стоит ли ему помочь? Почему да или нет? А возможно, это что-то более серьезное, как например, права человека в Бирме. Я думала, что мне не стоит туда ехать, поскольку мне сказали, что, поехав, я поддержу военный режим в стране. Затем, мне пришлось задать себе вопрос: "Почему мы принимаем на веру факты и предположения, данные нам другими людьми?" Подобное я чувствовала в детстве, когда я слушала как мой отец, баптистский священник, говорил о морали. Я решила, что поехала бы в Бирму ради своих целей и я до сих пор не знаю, что бы случилось, если поехав туда, я бы написала книгу - разобраться с этим я могла лишь впоследствии, когда пришло время.
Мы все беспокоимся о том, что происходит в мире. Мы осознаем это и спрашиваем: а что сделал я? Не каждый едет в Африку или работает в больницах, но что же делать, если мы чувствуем моральную ответственность? Также, я думаю, что одной из наиболее важных проблем, о которых мы сегодня говорили, является геноцид. Возникает следующий вопрос: когда я думаю о вещах, которые неоднозначны и неудобны с точки зрения морали, и решаю, какими должны быть мои намерения, я понимаю, что это неизбежно возвращает меня к вопросу самоидентификации, который возник у меня еще в детстве: почему я здесь и в чем смысл моей жизни, каково мое место во вселенной?
Это кажется очевидным, однако это не так. Мы все в некоторой степени не любим моральную двусмысленность, однако она абсолютно необходима. Когда я пишу рассказ - это моя точка отсчета. Иногда я, кажется, получаю помощь от вселенной. Моя мать скажет, что со времени написания самой первой книги мне помогал призрак моей бабушки: я знала вещи, о которых я знать не могла. Вместо того, чтобы написать, что бабушка умерла случайно, в результате передозировки опиума, "слишком хорошо" проводя время, я написала, что женщина покончила самоубийством - и это соответствовало действительности. Моя мать решила, что эта информация пришла от моей бабушки.
Есть еще пара жутких вещей, которые помогают мне получить информацию для написания книги. Я писала рассказ, который включал в себя детали исторического периода в определенной местности. Мне было необходимо найти исторические факты, которые бы для этого подошли. Я взяла книгу, и на первой странице, которую я открыла, описывались детали необходимой мне сцены в нужный период. Мне нужен был персонаж, участник восстания в Тайпинге, происходившего в регионе по соседству с Куалин, за его пределами, и типаж, который мне был нужен, считал себя сыном Бога.
Вы считаете, что выбор был случайным? Но что такое случайность, шанс, удача? Что это за вещи, которые приходят из вселенной и которые невозможно объяснить? Это тоже становится частью повествования. Я думаю о таких вещах изо дня в день. Особенно, когда происходят хорошие события, иногда, особенно, когда происходят плохие события. Однако я думаю, что существует некое волшебство, и я хочу знать, какими являются его элементы, чтобы поблагодарить их и попробовать найти их в моей жизни. Причина тому - я думаю, что чем больше я о них знаю, тем больше они происходят.
Другой случай столковения с шансом имел место, когда я отправилась в поездку: я была с моими друзьями и мы просто беспорядочно переезжали с места на место, в конце концов очутившись в месте, куда туристы не ездят: в прекрасной старинной деревне. Мы прошли пешком через три долины, и третья долина была загадочной и зловещей, я почувствовала себя некомфортно. Потом я осознала, что это станет основой моей книги. И когда я описывала одну из сцен, произошедших в третьей долине, произошло следующее. Сама не знаю почему, я написала о каменных пирамидах - грудах камней, построенных человеком. Я не знаю почему этот образ пришел ко мне, но он был очень ярким. Я застряла на одном из моментов, и когда моя подруга попросила прогуляться с собакой, я согласилась. 45 минут спустя, когда я шла вдоль пляжа, я увидела такое: это был мужчина, китаец, он ставил в стопку камни, но не при помощи клея, совсем без ничего. Я спросила, как такое может быть возможно? На что он ответил, что во всем в жизни есть точка равновесия. И это и стало значением моей истории. У меня было множество примеров, случаев, когда я пишу рассказ, но не могу его объяснить. Потому ли это, что у меня было множество значительных совпадений в процессе написания моих произведений? Или может быть это волшебство, которое нельзя объяснить, вроде космологической константы.
Я много думаю о случайностях. Моя мать, как я уже сказала, не верила в случай. В чем природа случая? И как мы можем определить ответственность и причины за пределами суда и закона? У меня была возможность засвидетельствовать это самой, когда я поехала в прекрасную деревню Донг в Гуижоу, беднейшей провинции Китая. Я увидела это прекрасное место и знала, что хочу вернуться. И у меня появилась возможность, когда журнал Нешнл Джеографик спросил меня, хочу ли я написать о Китае. Я сказала, что хочу написать об этой деревне Поющих людей, Поющего меньшинства. Они согласились и в промежутке между тем, как я увидела это место и когда я снова туда отправилась, там случилось ужасное происшествие. Пожилой мужчина, уснув, не заметил, как его одеяло упало в сковороду с углями, которые его согревали. 60 домов было разрушено, 40 было повреждено. Ответственность была возложена на семью. Сыновьям мужчины было наказано жить в трех километрах от деревни, в сарае. Мы, люди Запада, сказали бы, что произошел несчастный случай и подобные меры несправедливы. Это сын, а не отец.
Когда я еду, чтобы написать рассказ, мне приходится избавляться от подобных убеждений. Это приходит не сразу, однако мне нужно от них избавляться, просто поехать туда и быть там. Я была там трижды, в разное время года. И ко мне пришло другое понимаение истории, того, что произошло и законов жизни в очень бедной деревне, того, что становится радостями, ритуалами, традициями и связями с другими семьями. Я поняла, в чем справедливость ситуации с точки зрения ответственности. Я также смогла познакомиться с церемонией, которой жители придерживались - церемонии, которую не использовали на протяжении 29 лет. Она заключалась в том, что мужчины отправлялись мастером Фен Шуй в подземный мир на конях-призраках. Сейчас мы, люди Запада скажем, что это предрассудок. Однако побыв там недолго и увидев невероятные вещи, которые там происходили, начинаешь думать о том, чьи верования, которые находятся в мировом обиходе, определяют течение вещей.
Поэтому я осталась с ними, и чем дальше я писала рассказ, тем больше я прониклась их убеждениями, и это для меня важно - проникнуться убеждениями - это делает историю реалистичной, и здесь я нахожу свои ответы о том, как я понимаю проблемы, с которыми встречаюсь в жизни. Годы проходят и написание не происходит мгновенно, что я и пытаюсь донести до вас здесь, на конференции ТЕД. Книга приходит и уходит. Когда она готова - это уже не моя книга. Она в руках читателей, они ее по-своему истолкуют. Однако, вернемся к вопросу о том, как из ничего появляется нечто? Как я создаю свою жизнь?
Я думаю это происходит в процессе размышления и осознания, что абсолютных истин нет. Я верю в особенности, особенности истории и прошлое, особенности прошлого, так же как и в то, что происходит с рассказом в это время. Я также верю в обдумывание явлений, мои мысли об удаче, судьбе, совпадениях и случайностях. По воле Бога и благодаря совместной работе загадочных сил, я прийду к некоему пониманию того, как мы создаем. Мне приходится думать о моей роли, о моем месте во вселенной и намеревался ли кто-то создать меня именно такой или же это случайность? Я могу обнаружить также, отдавшись воображению и став воображаемым, что воображаемый мир все же находится в мире реальном. Таким образом я нахожу частички истины, не абсолютной и не полной. Они находятся в возможностях, включая те, о которых я никогда раньше не задумывалась.
Поэтому не существует полных ответов. Я бы сказала, что если ответ и есть, то для того, чтобы напомнить о том, что неоднозначность заключена во всем и что это хорошо. Это дает возможность для новых открытий. Если частичный ответ существует, для получения более полного ответа нужно просто довериться воображению. Вообразить - это поставить себя всередину истории, между мной и повествованием есть некая прозрачность.
Таким образом я поняла, что если я чувствую содержание рассказа - одного рассказа - у меня получилось подойти наиболее близко, к понимаю сопереживания, чувству сопереживания. Потому, что все в вопросе о природе явлений связано с чувствами. Мне приходится стать частью рассказа, чтобы понять многое из того. Ну вот и конец доклада, и я покажу, что у меня в сумке, это моя муза, это те вещи, которые меняют нашу жизнь, которые прекрасны и остаются с нами. Вот она. Большое спасибо! (Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dan Barasch: A park underneath the hustle and bustle of New York City\nTED Talk Subtitles and Transcript: Dan Barasch and James Ramsey have a crazy plan — to create a park, filled with greenery, underneath New York City. The two are developing the Lowline, an underground greenspace the size of a football field. They're building it in a trolley terminal abandoned in 1948, using technology that harvests sunlight above-ground and directs it down below. It's a park that can thrive, even in winter.\nMy dream is to build the world's first underground park in New York City. Now, why would someone want to build an underground park, and why in New York City?\nThese three tough little buggers are, on the left, my grandmother, age five, and then her sister and brother, ages 11 and nine. This photo was taken just before they left from Italy to immigrate to the United States, just about a century ago. And like many immigrants at the time, they arrived on the Lower East Side in New York City and they encountered a crazy melting pot. What was amazing about their generation was that they were not only building new lives in this new, unfamiliar area, but they were also literally building the city. I've always been fascinated by those decades and by that history, and I would often beg my grandmother to tell me as many stories as possible about the old New York. But she would often just shrug it off, tell me to eat more meatballs, more pasta, and so I very rarely got any of the history that I wanted to hear about.\nThe New York City that I encountered felt pretty built up. I always knew as a kid that I wanted to make a difference, and to somehow make the world more beautiful, more interesting and more just. I just didn't really know how. At first, I thought I wanted to go work abroad, so I took a job with UNICEF in Kenya. But it felt weird to me that I knew more about local Kenyan politics than the politics of my own hometown. I took a job with the City of New York, but very quickly felt frustrated with the slowness of government bureaucracy. I even took a job at Google, where very fast I drank the Kool-Aid and believed almost wholeheartedly that technology could solve all social problems. But I still didn't feel like I was making the world a better place.\nIt was in 2009 that my friend and now business partner James Ramsey alerted me to the location of a pretty spectacular site, which is this. This is the former trolley terminal that was the depot for passengers traveling over the Williamsburg Bridge from Brooklyn to Manhattan, and it was open between 1908 and 1948, just around the time when my grandparents were living right in the area. And we learned also that the site was entirely abandoned in 1948. Fascinated by this discovery, we begged the authorities to draw us into the space, and we finally got a tour, and this is what we saw. Now, this photo doesn't really do it justice. It's kind of hard to imagine the unbelievably magical feeling that you have when you get in this space. It's a football field of unused land immediately below a very crowded area of the city, and it almost feels like you're Indiana Jones on an archaeological dig, and all the details are all still there. It's really pretty remarkable.\nNow, the site itself is located at the very heart of the Lower East Side, and today it still remains one of the most crowded neighborhoods in the city. New York City has two thirds the green space per resident as other big cities, and this neighborhood as one tenth the green space. So we immediately started thinking about how we could take this site and turn it into something that could be used for the public, but also could potentially even be green. Our plan, in a nutshell, is to draw natural sunlight underground using a simple system that harvests sunlight above the street, directs it below the city sidewalks, and would allow plants and trees to grow with the light that's directed underneath. With this approach, you could take a site that looks like this today and transform it into something that looks like this.\nIn 2011, we first released some of these images, and what was funny was, a lot of people said to us, \"Oh, it kind of looks like the High Line underground.\" And so what our nickname ended up becoming, and what ended up sticking, was the Lowline, so the Lowline was born. What was also clear was that people really wanted to know a lot more about how the technology would look and feel, and that there was really much more interest in this than we had ever thought possible. So, like a crazy person, I decided to quit my job and focus entirely on this project. Here is us with our team putting together a technology demonstration in a warehouse. Here's the underbelly of this solar canopy which we built to show the technology. You can see the six solar collectors at the center there. And here's the full exhibit all put together in this warehouse. You can see the solar canopy overhead, the light streaming in, and this entirely live green space below. So in the course of just a few weeks, tens of thousands of people came to see our exhibit, and since that time, we've grown our numbers of supporters both locally and among design enthusiasts all over the world.\nHere's a rendering of the neighborhood just immediately above the Line's site, and a rendering of how it will look after major redevelopment that is coming over the course of the next 10 years. Notice how crowded the neighborhood still feels and how there's really a lack of green space. So what we're proposing is really something that will add one football field of green space underneath this neighborhood, but more importantly will introduce a really community-driven focus in a rapidly gentrifying area. And right now, we're focusing very closely on how we engage with the City of New York on really transforming the overall ecosystem in an integrated way.\nHere's our rendering of how we would actually invite people into the space itself. So here you see this iconic entrance in which we would literally peel up the street and reveal the historical layers of the city, and invite people into this warm underground space. In the middle of winter, when it's absolutely freezing outside, the last place you'd want to go would be an outdoor space or outdoor park. The Lowline would really be a four-season space and a respite for the city. So I like to think that the Lowline actually brings my own family's story full circle. If my grandparents and my parents were really focused on building the city up and out, I think my generation is focused on reclaiming the spaces that we already have, rediscovering our shared history, and reimagining how we can make our communities more interesting, more beautiful and more just.\nThanks.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэн Бараш: Парк прямо под шумом и сутолокой Нью-Йорка\nTED Talk Subtitles and Transcript: У Дэна Бараша и Джеймса Рамси возник сумасшедший план: создать полный зелени парк прямо под улицами Нью-Йорка. Они разрабатывают проект постройки Лоу-Лайн, подземного парка размером с футбольное поле. Его построят в пустующем с 1948 года трамвайном депо с использованием технологии сбора солнечных лучей снаружи и отражения их под землю. Этот парк сможет оставаться зелёным даже зимой.\nЯ мечтаю построить первый в мире подземный парк в Нью-Йорке. Зачем такой парк нужен и почему именно в Нью-Йорке?\nВот фотография трёх сорванцов. Слева моя бабушка, ей здесь 5 лет. Рядом её сестра и брат — сестре 11 лет, а брату 9. Фотография была сделана перед иммиграцией в США из Италии примерно 100 лет тому назад. Как многие иммигранты тогда, они прибыли в Нижний Ист-Сайд в Нью-Йорке и окунулись в плавильный котёл культур и народов. То поколение примечательно тем, что они не только строили новую жизнь на новом, незнакомом месте, — они в буквальном смысле строили сам город. Меня всегда живо интересовали те годы и история того времени. Я часто упрашивал бабушку рассказать мне как можно больше о старом Нью-Йорке. Но она просто отмахивалась от меня, уговаривая съесть ещё фрикаделек и пасты, так что мне редко удавалось разузнать хоть что-то о тех временах.\nНью-Йорк моего времени уже был застроенным. С детства я всегда хотел принести какую-то пользу, сделать мир прекраснее, интереснее и справедливее. Просто я не знал как. Сначала я хотел работать за границей и поэтому начал с ЮНИСЕФ в Кении. Мне стало казаться странным, что я разбирался в политике Кении лучше, чем в делах моего родного города. Я нашёл работу в Нью-Йорке, но очень скоро разочаровался в медлительном бюрократическом аппарате города. Я даже работал в Google, где я быстро начал слепо верить в идеалы компании и свято полагать, что технологии способны решить любые проблемы общества. И всё же я не чувствовал, что меняю мир к лучшему.\nИ вот в 2009 году мой друг и теперь мой бизнес-партнёр Джеймс Рамси обратил моё внимание на весьма примечательное место, которое вы видите на фото. Это бывшее трамвайное депо, построенное для пассажиров, направлявшихся по Вильямсбургскому мосту из Бруклина на Манхэттен, и проработавшее с 1908 по 1948 годы, — примерно в то время, когда мои дедушка и бабушка жили в этом районе. Также мы узнали, что депо было полностью заброшено с 1948 года. Поражённые этим открытием, мы упросили местные власти дать нам доступ к этому пространству. Наконец нам это удалось, и вот что мы увидели. Конечно, по фото нельзя понять, насколько невероятно волшебные чувства пробуждаются, когда ты попадаешь в это место. Пустошь размером с футбольное поле прямо под густонаселённым районом города. Чувствуешь себя Индианой Джонсом на археологических раскопках, где всё осталось в первозданном виде. Действительно поразительно.\nЭто место находится в самом сердце Нижнего Ист-Сайда — сегодня это один из самых густонаселённых районов города. На ньюйоркца приходится на 1/3 меньше зелени, чем на жителей других мегаполисов. А в этом районе зелёных насаждений меньше на 9/10. Поэтому мы начали думать о том, как можно превратить это место в общественное пространство и как его при этом сделать зелёным. Суть нашего плана такова: провести солнечный свет под землю, используя простую систему, собирающую лучи снаружи и направляющую их внутрь. Это позволит зелени расти с помощью света, направленного под землю. Так можно превратить место, которое сегодня выглядит вот так, в пространство, которое будет вот таким.\nВ 2011 году мы впервые показали эти наброски. Забавно, но многие говорили: «Да это же похоже на парк Хай-Лайн». В итоге нас начали называть Лоу-Лайн, и это название так и осталось. Так родился проект «Лоу-Лайн». Людям действительно хотелось узнать побольше о том, как всё будет выглядеть. Оказалось, что интерес к проекту гораздо выше, чем мы могли ожидать. Поэтому я как безумец бросил работу и сосредоточился на этом проекте. Здесь наша команда готовится продемонстрировать технологию в складском помещении. Это днище солнечного купола, который мы построили для демонстрации процесса. В центре видны шесть солнечных панелей. А вот вся инсталляция в собранном виде в складском здании. Вверху вы видите солнечный купол и проходящий через него свет, а внизу — живые растения. Всего за несколько недель десятки тысяч посетителей пришли на нашу выставку, и с тех пор число людей, которые нас поддерживают, как на местном уровне, так и по всему миру, продолжает увеличиваться.\nПеред вами визуализация квартала, находящегося непосредственно над Лоу-Лайн: таким он будет после масштабной перепланировки, которая будет проводиться в течение 10 лет. Посмотрите, он всё ещё кажется очень тесным, и всё так же чувствуется нехватка зелени. Мы предлагаем проект, который даст нам зелёное пространство размером с футбольное поле прямо под территорией квартала. Что ещё важнее, проект станет точкой общественного фокуса этого быстроразвивающегося района. Сейчас мы сосредоточились над поиском общего языка с властями Нью-Йорка в деле всестороннего и комплексного преобразования экосистемы всего города.\nЭто то, как мы задумываем привлекать людей в наш парк. Вот знаковый вход, где мы буквально приподнимаем тротуар, обнажаем исторически сложившиеся пласты города и приглашаем прохожих в этот тёплый подземный уголок. Посреди зимы, когда трещат морозы, вряд ли вам захочется пойти в парк на открытом воздухе. Лоу-Лайн станет всесезонным местом, пространством, где можно перевести дух. Мне бы хотелось, чтобы Лоу-Лайн замкнул круг истории моей семьи. Мои дедушка и бабушка, мои родители отстраивали город ввысь и вширь. Моё поколение сосредоточилось на возрождении того, что у нас уже есть, на открытии нашей общей истории заново и переосмыслении способов сделать общество более интересным, прекрасным и справедливым.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Dan Barasch: A park underneath the hustle and bustle of New York City
TED Talk Subtitles and Transcript: Dan Barasch and James Ramsey have a crazy plan — to create a park, filled with greenery, underneath New York City. The two are developing the Lowline, an underground greenspace the size of a football field. They're building it in a trolley terminal abandoned in 1948, using technology that harvests sunlight above-ground and directs it down below. It's a park that can thrive, even in winter.
My dream is to build the world's first underground park in New York City. Now, why would someone want to build an underground park, and why in New York City?
These three tough little buggers are, on the left, my grandmother, age five, and then her sister and brother, ages 11 and nine. This photo was taken just before they left from Italy to immigrate to the United States, just about a century ago. And like many immigrants at the time, they arrived on the Lower East Side in New York City and they encountered a crazy melting pot. What was amazing about their generation was that they were not only building new lives in this new, unfamiliar area, but they were also literally building the city. I've always been fascinated by those decades and by that history, and I would often beg my grandmother to tell me as many stories as possible about the old New York. But she would often just shrug it off, tell me to eat more meatballs, more pasta, and so I very rarely got any of the history that I wanted to hear about.
The New York City that I encountered felt pretty built up. I always knew as a kid that I wanted to make a difference, and to somehow make the world more beautiful, more interesting and more just. I just didn't really know how. At first, I thought I wanted to go work abroad, so I took a job with UNICEF in Kenya. But it felt weird to me that I knew more about local Kenyan politics than the politics of my own hometown. I took a job with the City of New York, but very quickly felt frustrated with the slowness of government bureaucracy. I even took a job at Google, where very fast I drank the Kool-Aid and believed almost wholeheartedly that technology could solve all social problems. But I still didn't feel like I was making the world a better place.
It was in 2009 that my friend and now business partner James Ramsey alerted me to the location of a pretty spectacular site, which is this. This is the former trolley terminal that was the depot for passengers traveling over the Williamsburg Bridge from Brooklyn to Manhattan, and it was open between 1908 and 1948, just around the time when my grandparents were living right in the area. And we learned also that the site was entirely abandoned in 1948. Fascinated by this discovery, we begged the authorities to draw us into the space, and we finally got a tour, and this is what we saw. Now, this photo doesn't really do it justice. It's kind of hard to imagine the unbelievably magical feeling that you have when you get in this space. It's a football field of unused land immediately below a very crowded area of the city, and it almost feels like you're Indiana Jones on an archaeological dig, and all the details are all still there. It's really pretty remarkable.
Now, the site itself is located at the very heart of the Lower East Side, and today it still remains one of the most crowded neighborhoods in the city. New York City has two thirds the green space per resident as other big cities, and this neighborhood as one tenth the green space. So we immediately started thinking about how we could take this site and turn it into something that could be used for the public, but also could potentially even be green. Our plan, in a nutshell, is to draw natural sunlight underground using a simple system that harvests sunlight above the street, directs it below the city sidewalks, and would allow plants and trees to grow with the light that's directed underneath. With this approach, you could take a site that looks like this today and transform it into something that looks like this.
In 2011, we first released some of these images, and what was funny was, a lot of people said to us, "Oh, it kind of looks like the High Line underground." And so what our nickname ended up becoming, and what ended up sticking, was the Lowline, so the Lowline was born. What was also clear was that people really wanted to know a lot more about how the technology would look and feel, and that there was really much more interest in this than we had ever thought possible. So, like a crazy person, I decided to quit my job and focus entirely on this project. Here is us with our team putting together a technology demonstration in a warehouse. Here's the underbelly of this solar canopy which we built to show the technology. You can see the six solar collectors at the center there. And here's the full exhibit all put together in this warehouse. You can see the solar canopy overhead, the light streaming in, and this entirely live green space below. So in the course of just a few weeks, tens of thousands of people came to see our exhibit, and since that time, we've grown our numbers of supporters both locally and among design enthusiasts all over the world.
Here's a rendering of the neighborhood just immediately above the Line's site, and a rendering of how it will look after major redevelopment that is coming over the course of the next 10 years. Notice how crowded the neighborhood still feels and how there's really a lack of green space. So what we're proposing is really something that will add one football field of green space underneath this neighborhood, but more importantly will introduce a really community-driven focus in a rapidly gentrifying area. And right now, we're focusing very closely on how we engage with the City of New York on really transforming the overall ecosystem in an integrated way.
Here's our rendering of how we would actually invite people into the space itself. So here you see this iconic entrance in which we would literally peel up the street and reveal the historical layers of the city, and invite people into this warm underground space. In the middle of winter, when it's absolutely freezing outside, the last place you'd want to go would be an outdoor space or outdoor park. The Lowline would really be a four-season space and a respite for the city. So I like to think that the Lowline actually brings my own family's story full circle. If my grandparents and my parents were really focused on building the city up and out, I think my generation is focused on reclaiming the spaces that we already have, rediscovering our shared history, and reimagining how we can make our communities more interesting, more beautiful and more just.
Thanks.
(Applause)
|
Дэн Бараш: Парк прямо под шумом и сутолокой Нью-Йорка
TED Talk Subtitles and Transcript: У Дэна Бараша и Джеймса Рамси возник сумасшедший план: создать полный зелени парк прямо под улицами Нью-Йорка. Они разрабатывают проект постройки Лоу-Лайн, подземного парка размером с футбольное поле. Его построят в пустующем с 1948 года трамвайном депо с использованием технологии сбора солнечных лучей снаружи и отражения их под землю. Этот парк сможет оставаться зелёным даже зимой.
Я мечтаю построить первый в мире подземный парк в Нью-Йорке. Зачем такой парк нужен и почему именно в Нью-Йорке?
Вот фотография трёх сорванцов. Слева моя бабушка, ей здесь 5 лет. Рядом её сестра и брат — сестре 11 лет, а брату 9. Фотография была сделана перед иммиграцией в США из Италии примерно 100 лет тому назад. Как многие иммигранты тогда, они прибыли в Нижний Ист-Сайд в Нью-Йорке и окунулись в плавильный котёл культур и народов. То поколение примечательно тем, что они не только строили новую жизнь на новом, незнакомом месте, — они в буквальном смысле строили сам город. Меня всегда живо интересовали те годы и история того времени. Я часто упрашивал бабушку рассказать мне как можно больше о старом Нью-Йорке. Но она просто отмахивалась от меня, уговаривая съесть ещё фрикаделек и пасты, так что мне редко удавалось разузнать хоть что-то о тех временах.
Нью-Йорк моего времени уже был застроенным. С детства я всегда хотел принести какую-то пользу, сделать мир прекраснее, интереснее и справедливее. Просто я не знал как. Сначала я хотел работать за границей и поэтому начал с ЮНИСЕФ в Кении. Мне стало казаться странным, что я разбирался в политике Кении лучше, чем в делах моего родного города. Я нашёл работу в Нью-Йорке, но очень скоро разочаровался в медлительном бюрократическом аппарате города. Я даже работал в Google, где я быстро начал слепо верить в идеалы компании и свято полагать, что технологии способны решить любые проблемы общества. И всё же я не чувствовал, что меняю мир к лучшему.
И вот в 2009 году мой друг и теперь мой бизнес-партнёр Джеймс Рамси обратил моё внимание на весьма примечательное место, которое вы видите на фото. Это бывшее трамвайное депо, построенное для пассажиров, направлявшихся по Вильямсбургскому мосту из Бруклина на Манхэттен, и проработавшее с 1908 по 1948 годы, — примерно в то время, когда мои дедушка и бабушка жили в этом районе. Также мы узнали, что депо было полностью заброшено с 1948 года. Поражённые этим открытием, мы упросили местные власти дать нам доступ к этому пространству. Наконец нам это удалось, и вот что мы увидели. Конечно, по фото нельзя понять, насколько невероятно волшебные чувства пробуждаются, когда ты попадаешь в это место. Пустошь размером с футбольное поле прямо под густонаселённым районом города. Чувствуешь себя Индианой Джонсом на археологических раскопках, где всё осталось в первозданном виде. Действительно поразительно.
Это место находится в самом сердце Нижнего Ист-Сайда — сегодня это один из самых густонаселённых районов города. На ньюйоркца приходится на 1/3 меньше зелени, чем на жителей других мегаполисов. А в этом районе зелёных насаждений меньше на 9/10. Поэтому мы начали думать о том, как можно превратить это место в общественное пространство и как его при этом сделать зелёным. Суть нашего плана такова: провести солнечный свет под землю, используя простую систему, собирающую лучи снаружи и направляющую их внутрь. Это позволит зелени расти с помощью света, направленного под землю. Так можно превратить место, которое сегодня выглядит вот так, в пространство, которое будет вот таким.
В 2011 году мы впервые показали эти наброски. Забавно, но многие говорили: «Да это же похоже на парк Хай-Лайн». В итоге нас начали называть Лоу-Лайн, и это название так и осталось. Так родился проект «Лоу-Лайн». Людям действительно хотелось узнать побольше о том, как всё будет выглядеть. Оказалось, что интерес к проекту гораздо выше, чем мы могли ожидать. Поэтому я как безумец бросил работу и сосредоточился на этом проекте. Здесь наша команда готовится продемонстрировать технологию в складском помещении. Это днище солнечного купола, который мы построили для демонстрации процесса. В центре видны шесть солнечных панелей. А вот вся инсталляция в собранном виде в складском здании. Вверху вы видите солнечный купол и проходящий через него свет, а внизу — живые растения. Всего за несколько недель десятки тысяч посетителей пришли на нашу выставку, и с тех пор число людей, которые нас поддерживают, как на местном уровне, так и по всему миру, продолжает увеличиваться.
Перед вами визуализация квартала, находящегося непосредственно над Лоу-Лайн: таким он будет после масштабной перепланировки, которая будет проводиться в течение 10 лет. Посмотрите, он всё ещё кажется очень тесным, и всё так же чувствуется нехватка зелени. Мы предлагаем проект, который даст нам зелёное пространство размером с футбольное поле прямо под территорией квартала. Что ещё важнее, проект станет точкой общественного фокуса этого быстроразвивающегося района. Сейчас мы сосредоточились над поиском общего языка с властями Нью-Йорка в деле всестороннего и комплексного преобразования экосистемы всего города.
Это то, как мы задумываем привлекать людей в наш парк. Вот знаковый вход, где мы буквально приподнимаем тротуар, обнажаем исторически сложившиеся пласты города и приглашаем прохожих в этот тёплый подземный уголок. Посреди зимы, когда трещат морозы, вряд ли вам захочется пойти в парк на открытом воздухе. Лоу-Лайн станет всесезонным местом, пространством, где можно перевести дух. Мне бы хотелось, чтобы Лоу-Лайн замкнул круг истории моей семьи. Мои дедушка и бабушка, мои родители отстраивали город ввысь и вширь. Моё поколение сосредоточилось на возрождении того, что у нас уже есть, на открытии нашей общей истории заново и переосмыслении способов сделать общество более интересным, прекрасным и справедливым.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mac Barnett: Why a good book is a secret door\nTED Talk Subtitles and Transcript: Childhood is surreal. Why shouldn't children's books be? In this whimsical talk, award-winning author Mac Barnett speaks about writing that escapes the page, art as a doorway to wonder -- and what real kids say to a fictional whale.\nHi everybody. So my name is Mac. My job is that I lie to children, but they're honest lies.\nI write children's books, and there's a quote from Pablo Picasso, \"We all know that Art is not truth. Art is a lie that makes us realize truth or at least the truth that is given us to understand. The artist must know the manner whereby to convince others of the truthfulness of his lies.\"\nI first heard this when I was a kid, and I loved it, but I had no idea what it meant. (Laughter)\nSo I thought, you know what, it's what I'm here to talk to you today about, though, truth and lies, fiction and reality. So how could I untangle this knotted bunch of sentences? And I said, I've got PowerPoint. Let's do a Venn diagram. [\"Truth. Lies.\"] (Laughter) So there it is, right there, boom. We've got truth and lies and then there's this little space, the edge, in the middle. That liminal space, that's art. All right. Venn diagram. (Laughter) (Applause)\nBut that's actually not very helpful either. The thing that made me understand that quote and really kind of what art, at least the art of fiction, was, was working with kids. I used to be a summer camp counselor. I would do it on my summers off from college, and I loved it. It was a sports summer camp for four- to six-year-olds. I was in charge of the four-year-olds, which is good, because four-year-olds can't play sports, and neither can I. (Laughter) I play sports at a four-year-old level, so what would happen is the kids would dribble around some cones, and then got hot, and then they would go sit underneath the tree where I was already sitting — (Laughter) — and I would just make up stories and tell them to them and I would tell them stories about my life. I would tell them about how, on the weekends, I would go home and I would spy for the Queen of England. And soon, other kids who weren't even in my group of kids, they would come up to me, and they would say, \"You're Mac Barnett, right? You're the guy who spies for the Queen of England.\" And I had been waiting my whole life for strangers to come up and ask me that question. In my fantasy, they were svelte Russian women, but, you know, four-year-olds — you take what you can get in Berkeley, California.\nAnd I realized that the stories that I was telling were real in this way that was familiar to me and really exciting. I think the pinnacle of this for me — I'll never forget this — there was this little girl named Riley. She was tiny, and she used to always take out her lunch every day and she would throw out her fruit. She would just take her fruit, her mom packed her a melon every day, and she would just throw it in the ivy and then she would eat fruit snacks and pudding cups, and I was like, \"Riley, you can't do that, you have to eat the fruit.\" And she was like, \"Why?\" And I was like, \"Well, when you throw the fruit in the ivy, pretty soon, it's going to be overgrown with melons,\" which is why I think I ended up telling stories to children and not being a nutritionist for children. And so Riley was like, \"That will never happen. That's not going to happen.\" And so, on the last day of camp, I got up early and I got a big cantaloupe from the grocery store and I hid it in the ivy, and then at lunchtime, I was like, \"Riley, why don't you go over there and see what you've done.\" And — (Laughter) — she went trudging through the ivy, and then her eyes just got so wide, and she pointed out this melon that was bigger than her head, and then all the kids ran over there and rushed around her, and one of the kids was like, \"Hey, why is there a sticker on this?\" (Laughter) And I was like, \"That is also why I say do not throw your stickers in the ivy. Put them in the trash can. It ruins nature when you do this.\" And Riley carried that melon around with her all day, and she was so proud.\nAnd Riley knew she didn't grow a melon in seven days, but she also knew that she did, and it's a weird place, but it's not just a place that kids can get to. It's anything. Art can get us to that place. She was right in that place in the middle, that place which you could call art or fiction. I'm going to call it wonder. It's what Coleridge called the willing suspension of disbelief or poetic faith, for those moments where a story, no matter how strange, has some semblance of the truth, and then you're able to believe it. It's not just kids who can get there. Adults can too, and we get there when we read. It's why in two days, people will be descending on Dublin to take the walking tour of Bloomsday and see everything that happened in \"Ulysses,\" even though none of that happened. Or people go to London and they visit Baker Street to see Sherlock Holmes' apartment, even though 221B is just a number that was painted on a building that never actually had that address. We know these characters aren't real, but we have real feelings about them, and we're able to do that. We know these characters aren't real, and yet we also know that they are.\nKids can get there a lot more easily than adults can, and that's why I love writing for kids. I think kids are the best audience for serious literary fiction. When I was a kid, I was obsessed with secret door novels, things like \"Narnia,\" where you would open a wardrobe and go through to a magical land. And I was convinced that secret doors really did exist and I would look for them and try to go through them. I wanted to live and cross over into that fictional world, which is — I would always just open people's closet doors. (Laughter) I would just go through my mom's boyfriend's closet, and there was not a secret magical land there. There was some other weird stuff that I think my mom should know about. (Laughter) And I was happy to tell her all about it.\nAfter college, my first job was working behind one of these secret doors. This is a place called 826 Valencia. It's at 826 Valencia Street in the Mission in San Francisco, and when I worked there, there was a publishing company headquartered there called McSweeney's, a nonprofit writing center called 826 Valencia, but then the front of it was a strange shop. You see, this place was zoned retail, and in San Francisco, they were not going to give us a variance, and so the writer who founded it, a writer named Dave Eggers, to come into compliance with code, he said, \"Fine, I'm just going to build a pirate supply store.\" And that's what he did. (Laughter) And it's beautiful. It's all wood. There's drawers you can pull out and get citrus so you don't get scurvy. They have eyepatches in lots of colors, because when it's springtime, pirates want to go wild. You don't know. Black is boring. Pastel. Or eyes, also in lots of colors, just glass eyes, depending on how you want to deal with that situation. And the store, strangely, people came to them and bought things, and they ended up paying the rent for our tutoring center, which was behind it, but to me, more important was the fact that I think the quality of work you do, kids would come and get instruction in writing, and when you have to walk this weird, liminal, fictional space like this to go do your writing, it's going to affect the kind of work that you make. It's a secret door that you can walk through.\nSo I ran the 826 in Los Angeles, and it was my job to build the store down there. So we have The Echo Park Time Travel Mart. That's our motto: \"Whenever you are, we're already then.\" (Laughter) And it's on Sunset Boulevard in Los Angeles. Our friendly staff is ready to help you. They're from all eras, including just the 1980s, that guy on the end, he's from the very recent past. There's our Employees of the Month, including Genghis Khan, Charles Dickens. Some great people have come up through our ranks. This is our kind of pharmacy section. We have some patent medicines, Canopic jars for your organs, communist soap that says, \"This is your soap for the year.\" (Laughter) Our slushy machine broke on the opening night and we didn't know what to do. Our architect was covered in red syrup. It looked like he had just murdered somebody, which it was not out of the question for this particular architect, and we didn't know what to do. It was going to be the highlight of our store. So we just put that sign on it that said, \"Out of order. Come back yesterday.\" (Laughter) And that ended up being a better joke than slushies, so we just left it there forever. Mammoth Chunks. These things weigh, like, seven pounds each. Barbarian repellent. It's full of salad and potpourri — things that barbarians hate. Dead languages. (Laughter) Leeches, nature's tiny doctors. And Viking Odorant, which comes in lots of great scents: toenails, sweat and rotten vegetables, pyre ash. Because we believe that Axe Body Spray is something that you should only find on the battlefield, not under your arms. (Laughter) And these are robot emotion chips, so robots can feel love or fear. Our biggest seller is Schadenfreude, which we did not expect. (Laughter) We did not think that was going to happen. But there's a nonprofit behind it, and kids go through a door that says \"Employees Only\" and they end up in this space where they do homework and write stories and make films and this is a book release party where kids will read. There's a quarterly that's published with just writing that's done by the kids who come every day after school, and we have release parties and they eat cake and read for their parents and drink milk out of champagne glasses. And it's a very special space, because it's this weird space in the front. The joke isn't a joke. You can't find the seams on the fiction, and I love that. It's this little bit of fiction that's colonized the real world. I see it as kind of a book in three dimensions.\nThere's a term called metafiction, and that's just stories about stories, and meta's having a moment now. Its last big moment was probably in the 1960s with novelists like John Barth and William Gaddis, but it's been around. It's almost as old as storytelling itself. And one metafictive technique is breaking the fourth wall. Right? It's when an actor will turn to the audience and say, \"I am an actor, these are just rafters.\" And even that supposedly honest moment, I would argue, is in service of the lie, but it's supposed to foreground the artificiality of the fiction. For me, I kind of prefer the opposite. If I'm going to break down the fourth wall, I want fiction to escape and come into the real world. I want a book to be a secret door that opens and lets the stories out into reality.\nAnd so I try to do this in my books. And here's just one example. This is the first book that I ever made. It's called \"Billy Twitters and his Blue Whale Problem.\" And it's about a kid who gets a blue whale as a pet but it's a punishment and it ruins his life. So it's delivered overnight by FedUp. (Laughter) And he has to take it to school with him. He lives in San Francisco — very tough city to own a blue whale in. A lot of hills, real estate is at a premium. This market's crazy, everybody. But underneath the jacket is this case, and that's the cover underneath the book, the jacket, and there's an ad that offers a free 30-day risk-free trial for a blue whale. And you can just send in a self-addressed stamped envelope and we'll send you a whale. And kids do write in.\nSo here's a letter. It says, \"Dear people, I bet you 10 bucks you won't send me a blue whale. Eliot Gannon (age 6).\" (Laughter) (Applause)\nSo what Eliot and the other kids who send these in get back is a letter in very small print from a Norwegian law firm — (Laughter) — that says that due to a change in customs laws, their whale has been held up in Sognefjord, which is a very lovely fjord, and then it just kind of talks about Sognefjord and Norwegian food for a little while. It digresses. (Laughter) But it finishes off by saying that your whale would love to hear from you. He's got a phone number, and you can call and leave him a message. And when you call and leave him a message, you just, on the outgoing message, it's just whale sounds and then a beep, which actually sounds a lot like a whale sound. And they get a picture of their whale too. So this is Randolph, and Randolph belongs to a kid named Nico who was one of the first kids to ever call in, and I'll play you some of Nico's message. This is the first message I ever got from Nico.\n(Audio) Nico: Hello, this is Nico. I am your owner, Randolph. Hello. So this is the first time I can ever talk to you, and I might talk to you soon another day. Bye.\nMac Barnett: So Nico called back, like, an hour later. (Laughter) And here's another one of Nico's messages.\n(Audio) Nico: Hello, Randolph, this is Nico. I haven't talked to you for a long time, but I talked to you on Saturday or Sunday, yeah, Saturday or Sunday, so now I'm calling you again to say hello and I wonder what you're doing right now, and I'm going to probably call you again tomorrow or today, so I'll talk to you later. Bye.\nMB: So he did, he called back that day again. He's left over 25 messages for Randolph over four years. You find out all about him and the grandma that he loves and the grandma that he likes a little bit less — (Laughter) — and the crossword puzzles that he does, and this is — I'll play you one more message from Nico. This is the Christmas message from Nico.\n[Beep] (Audio) Nico: Hello, Randolph, sorry I haven't talked to you in a long time. It's just that I've been so busy because school started, as you might not know, probably, since you're a whale, you don't know, and I'm calling you to just say, to wish you a merry Christmas. So have a nice Christmas, and bye-bye, Randolph. Goodbye. MB: I actually got Nico, I hadn't heard from in 18 months, and he just left a message two days ago. His voice is completely different, but he put his babysitter on the phone, and she was very nice to Randolph as well.\nBut Nico's the best reader I could hope for. I would want anyone I was writing for to be in that place emotionally with the things that I create. I feel lucky. Kids like Nico are the best readers, and they deserve the best stories we can give them.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мак Барнет: Почему хорошая книга — это тайная дверь\nTED Talk Subtitles and Transcript: Детство сюрреалистично. Почему бы и детским книгам таковыми не быть? В этом необычном выступлении отмеченный наградами автор книг Мак Барнет говорит о литературе, вырывающейся из мира фантазии, искусстве как портале в чудо и о том, что настоящие дети говорят выдуманному киту.\nВсем привет! Меня зовут Мак. Моя работа — врать детям, но это честная ложь.\nЯ пишу детские книги. Пабло Пикассо говорил: «Мы все знаем, что искусство не является правдой. Искусство — это ложь, которая приводит к тому, что мы начинаем осознавать правду, по крайней мере ту правду, которую нам дано понять. Художник должен знать, как убедить других в правдивости его лжи».\nЯ услышал это изречение впервые, когда был маленьким, и оно мне очень понравилось, хотя я понятия не имел, что имелось в виду. (Смех)\nИ я подумал, знаете, вот зачем я здесь, чтобы поговорить с вами о правде и лжи, о выдуманном и настоящем. Ну и как же мне распутать этот запутанный клубок предложений? Я подумал: «У меня есть Power Point. Сделаю-ка я диаграмму Венна». [«Правда. Ложь»] (Смех) Так что, вот вам и пожалуйста. Бум. У нас тут правда, и ложь, и маленькая область, грань посередине. Эта пороговая область — искусство. Ну хорошо. Диаграмма Венна. (Смех) (Аплодисменты)\nНо это, в самом деле, тоже не очень полезно. Что помогло мне понять эту цитату и то, чем является искусство, по крайней мере, литературное, — так это работа с детьми. Я работал вожатым в летнем лагере. Я работал на каникулах, когда учился в колледже, и я обожал это. Это был спортивный летний лагерь для детей от 4 до 6 лет. Я следил за 4-летними, что было хорошо, потому что 4-летние не могут заниматься спортом, как и я. (Смех) Я занимаюсь спортом на уровне 4-летнего. В общем, дети обычно бегали с мячиком, пока им не становилось жарко, и потом они садились под деревом, где к тому моменту уже сидел я, — (Смех) — и я просто придумывал и рассказывал им истории, истории о своей жизни. Я рассказывал, как по выходным я возвращался домой и шпионил для королевы Англии. Вскоре другие дети, даже не из моего отряда, подходили ко мне и спрашивали: «Вы Мак Барнет, да? Вы тот парень, который шпионит для королевы Англии». Я всю свою жизнь ждал, чтобы незнакомцы подходили ко мне и задавали этот вопрос. В моих фантазиях это были стройные русские женщины, а не 4-летки — но приходится брать то, что есть в Калифорнии в Беркли.\nИ я понял, что истории, которые я рассказывал были настоящими в знакомом мне смысле и очень увлекательными. Я думаю кульминацией — никогда это не забуду — была маленькая девочка по имени Райли. Она была крошечной. Она всегда брала с собой обед и выбрасывала из него фрукты. Мама каждый день давала ей с собой кусочек дыни, а она просто брала его и выбрасывала его в кусты плюща, а потом ела бутерброды и пудинг. Я ей говорил: «Райли, нельзя так делать, надо есть фрукты». А она: «Почему?» И я: «Если будешь выбрасывать фрукты в кусты, они очень скоро порастут дынями». Вот почему, думаю, я и стал рассказчиком детских историй, а не детским диетологом. И она отвечала: «Этого никогда не случится. Этого не случится». И вот в последний день лагеря я встал рано и купил большую дыню в магазине, спрятал её в кустах, а во время обеда я спросил: «Райли, не хочешь пойти и посмотреть, что ты натворила?» (Смех) Она пошла, продираясь сквозь плющ, и потом широко раскрыла глаза и указала на дыню, которая была больше её головы. Остальные дети подбежали и стали носиться вокруг неё, и один из них возмутился: «Эй, а почему на дыне наклейка?» (Смех) Ну и я ответил: «Вот поэтому я говорю вам не выбрасывать наклейки в кусты. Выбрасывайте их в мусорное ведро. Они вредят окружающей среде». И Райли носила с собой эту дыню весь день и была очень довольна.\nРайли знала, что дыню не вырастить за 7 дней, но также понимала, что она выросла. Это чудное состояние, но пребывать в нём могут не только дети. Искусство всех нас может туда привести. Она была прямо в той области посередине, которую можно назвать искусством или фантазией. Я буду называть это чудом. Это то, что Кольридж назвал отстранением от неверия или поэтической верой, в те моменты, когда история, даже очень странная, в какой-то степени похожа на правду, и тогда в неё получается поверить. Не только дети так могут. Взрослые тоже, и у нас это получается, когда мы читаем. Именно поэтому люди собираются в Дублине для пеших прогулок по маршруту Блума, чтобы увидеть всё, что случилось в «Улиссе», хоть ничего этого в действительности не происходило. Или люди едут в Лондон и идут на Бейкер Стрит, чтобы увидеть квартиру Шерлока Холмса, хотя 221В — это просто номер, нарисованный на здании, у которого такого адреса никогда не было. Мы знаем, что эти персонажи — выдумка, но мы испытываем к ним настоящие чувства. Мы знаем, что эти персонажи были выдуманы, но всё же думаем о них, как о реальных людях.\nДети могут попасть в это состояние гораздо легче, чем взрослые, поэтому я люблю писать для детей. Я считаю детей лучшей аудиторией для серьёзной художественной литературы. Когда я был маленьким, я был помешан на романах с тайными дверьми, такими как «Нарния», где открываешь шкаф и попадаешь в волшебную страну. Я был убеждён, что тайные двери действительно существуют, я их искал и пытался через них пройти. Я хотел перейти и жить в вымышленном мире, а по сути я просто открывал шкафы тех, у кого был дома. (Смех) Я просто шарил в шкафу сожителя моей мамы, но там не было тайной волшебной страны. Там были другие странные вещи, о которых маме хорошо было бы знать. (Смех) И я с радостью рассказывал ей о них.\nПосле колледжа я устроился работать за одной из таких тайных дверей. Это место называется «826 Валенсия». Это на улице Валенсия, дом 826 в округе Мишин, Сан-Франциско. Там был главный офис издательской компании «МакСвинис», некоммерческого писательского центра «826 Валенсия». Но перед ним был странный магазин. Дело в том, что в округе разрешалась лишь розничная торговля, и в Сан-Франциско нам навстречу не пошли бы, поэтому писатель, основавший этот центр, Дэйв Эгерс, чтобы работать согласно предписанию, сказал: «Ладно, тогда я просто построю магазин пиратских принадлежностей». И он так и сделал. (Смех) Очень красивый магазин. Весь из дерева. Там есть ящики с цитрусовыми, чтобы не заболеть цингой. У них есть повязки на глаза разных цветов, потому что весной пираты отрываются. Разве вы не знаете? Чёрный скучен. Пастель. Или глаза, тоже множества разных цветов, стеклянные глаза, всё зависит от вашего вкуса. И в этот магазин, удивительно, приходили люди и покупали вещи, и в итоге они могли платить аренду за наш центр обучения, находившийся за магазином. Но для меня более важным был факт качества выполненной работы. Когда дети будут приходить и учиться писать рассказы, через это пороговое выдуманное пространство, это повлияет на их работу. Это потайная дверь, через которую можно пройти.\nЯ управлял «826» в Лос-Анджелесе, и мне надо было построить там магазин. В округе Эко Парк мы открыли «Лавку путешествий во времени». Наш девиз был: «Когда бы вы ни были, мы уже тогда». (Смех) Наш магазин находится на бульваре Сансет в Лос-Анджелесе. Наши дружелюбные работники готовы вам помочь. Они из всех эпох, включая 1980-е, тот парень в конце — из очень недалёкого прошлого. Вот наши работники месяца, там есть Чингисхан, Чарльз Диккенс. В наши ряды попали некоторые великие люди. Вот что-то вроде нашей аптеки. У нас тут оригинальные лекарства, канопы для органов, коммунистическое мыло, на котором написано: «Это ваше мыло на ближайший год». (Смех) Наша лимонадная машина сломалась накануне открытия, и мы не знали, что делать. Наш инженер был весь в красном сиропе. Казалось, будто он кого-то убил, что не исключалось полностью в случае этого конкретного инженера. Но мы не знали, что делать. Это должно было быть изюминкой нашего магазина. И мы просто повесили табличку: «Автомат не работает. Приходите вчера». (Смех) В итоге шутка вышла лучше, чем лимонад, так что мы просто оставили её там. Мамонтятина. Эти банки весят по 3 килограмма. Средство, отпугивающее варваров. Там полно зелени и ароматических смесей — то, что варвары ненавидят. Мёртвые языки. (Смех) Пиявки, маленькие доктора природы. Дезодорант для викингов, есть разные потрясающие ароматы: ногти на пальцах ног, пот, тухлые овощи, пепел погребального костра. Потому что мы считаем, что дезодоранты Axe [англ. — топор] должны быть лишь на полях сражений, а не на подмышках. (Смех) А это чипы эмоций для роботов, чтобы роботы могли чувствовать любовь или страх. Хитом продаж было злорадство, чего мы не ожидали. (Смех) Мы совсем такого не ожидали. Но за всем этим стоит некоммерческая работа, дети проходят в дверь «Только для персонала» и находят себя в месте, где они делают домашнюю работу, пишут рассказы и снимают фильмы. А вот вечер, посвящённый выходу книги, на котором дети читают. Есть квартальное издание, где печатаются рассказы детей, приходящих каждый день после школы. У нас есть выпускные вечера, они едят пирожные, читают своим родителям и пьют молоко из бокалов для шампанского. Это особенное место благодаря этому чудному магазину. Эта шутка — не шутка. Нельзя найти швы в этой выдумке, и мне это нравится. Это такая часть фантазии, которая захватывает реальный мир. Мне это видится книгой в трёх измерениях.\nЕсть термин метапроза — это рассказы о рассказах. К метапрозе сейчас повышенный интерес. Последний ажиотаж был в 1960-х благодаря таким писателям как Джон Барт и Уильям Гэддис, но интерес был всегда. Она примерно так же стара, как и само сказительство. Одной из техник метапрозы является разрушение четвёртой стены. Это когда актёр поворачивается к аудитории и говорит: «Я актёр, а это просто балки». И даже такой, казалось бы, честный момент, я поспорю, работает на ложь, но подразумевает вывести на передний план искусственность художественного произведения. Лично я предпочитаю обратное. Если я ломаю четвёртую стену, я хочу, чтобы выдумка вырвалась и вошла в настоящий мир. Я хочу, чтобы книга была тайной дверью, которая открывается и выпускает истории в реальность.\nИ я пытаюсь это сделать в своих книгах. И вот лишь один пример. Это моя самая первая книга. Она называется «Билли Твиттерс и проблема голубого кита». Она о мальчике, получившем домашнего синего кита, но это наказание, и оно портит ему жизнь. Кита доставляют по «Недоэкспресс почте». (Смех) И ему приходится брать кита в школу. Он живёт в Сан-Франциско, очень сложном городе для содержания синего кита. Много холмов, частные участки на пике популярности. Сумасшедший рынок, ребята. Под суперобложкой крышка переплёта, просто обложка под суперобложкой, и там объявление, предлагающее 30-дневный безопасный пробный период покупки синего кита. Можно просто подать заявку с обратным адресом на конверте, и мы вам отправим кита. И дети стали писать.\nВот письмо, в котором говорится: «Дорогие люди, ставлю 10 баксов, что вы мне кита не пришлёте. Элиот Гэнон (6 лет)». (Смех) (Аплодисменты)\nТак вот, Элиот и другие дети, написавшие нам, в ответ получили письмо с мелким шрифтом от норвежской юридической фирмы, (Смех) в котором говорится, что в связи с изменениями таможенных законов их кит задерживается в Согне-фьорде, очень красивый фьорд, и потом говорится о Согне-фьорде и немного о норвежской еде. Ну и идёт отклонение от темы. (Смех) Но оно заканчивается пометкой: ваш кит с радостью послушает, что вы ему хотите сказать. У него есть телефон, и вы можете позвонить и оставить ему сообщение. И когда вы звоните и оставляете сообщение, на том конце провода слышны звуки, очень похожие на те, которые на самом деле издаёт кит. И ещё они получали фото кита. Это Рэндольф. Рэндольф принадлежит ребёнку по имени Нико, который был одним из первых позвонивших; я дам вам послушать некоторые сообщения Нико. Это первое сообщение, полученное от Нико.\n(Аудио) Нико: «Привет, это Нико. Это твой хозяин, Рэндольф. Привет. Это первый раз, когда я могу поговорить с тобой, и я, может, ещё поговорю с тобой на днях. Пока».\nМак Барнет: И Нико перезвонил через час. (Смех) Вот другое сообщение от Нико.\n(Аудио) Нико: «Привет, Рэндольф, это Нико. Не говорил с тобой очень долго, но я говорил с тобой в субботу или воскресенье, да, в субботу или воскресенье, и вот я снова тебе звоню, чтобы поздороваться и поинтересоваться, что ты сейчас делаешь. Я, может, ещё позвоню тебе завтра или сегодня, до связи. Пока».\nМак: И он позвонил снова в тот же день. Он оставил более 25 сообщений Рэндольфу за 4 года. Можно узнать про него всё, и про бабушку, которую он любит, и про бабушку, которую любит чуть меньше, (Смех) и кроссворды, которые он решает, и это — я дам вам послушать ещё одно сообщение Нико. Это сообщение от Нико накануне Рождества.\n(Аудио) Нико: «Привет, Рэндольф, извини, что не звонил так долго. Просто был очень занят, потому что началась школа, ведь ты можешь не знать, потому что ты кит, ты не знаешь. Я звоню просто сказать, пожелать тебе счастливого Рождества. Так что хорошего праздника и пока, Рэндольф. Пока». Марк: Я получил сообщение от Нико, от него ничего не было слышно полтора года, и вот он оставил сообщение два дня назад. Голос у него совсем поменялся, но он дал трубку няне, которая тоже была очень добра к Рэндольфу.\nНико — лучший читатель, о котором я могу мечтать. Я хочу, чтобы любой, для кого я пишу, был эмоционально там же, с вещами, которые я создаю. Мне очень повезло. Такие дети, как Нико, — лучшие читатели, и они заслуживают лучших историй, которые только можно придумать.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Mac Barnett: Why a good book is a secret door
TED Talk Subtitles and Transcript: Childhood is surreal. Why shouldn't children's books be? In this whimsical talk, award-winning author Mac Barnett speaks about writing that escapes the page, art as a doorway to wonder -- and what real kids say to a fictional whale.
Hi everybody. So my name is Mac. My job is that I lie to children, but they're honest lies.
I write children's books, and there's a quote from Pablo Picasso, "We all know that Art is not truth. Art is a lie that makes us realize truth or at least the truth that is given us to understand. The artist must know the manner whereby to convince others of the truthfulness of his lies."
I first heard this when I was a kid, and I loved it, but I had no idea what it meant. (Laughter)
So I thought, you know what, it's what I'm here to talk to you today about, though, truth and lies, fiction and reality. So how could I untangle this knotted bunch of sentences? And I said, I've got PowerPoint. Let's do a Venn diagram. ["Truth. Lies."] (Laughter) So there it is, right there, boom. We've got truth and lies and then there's this little space, the edge, in the middle. That liminal space, that's art. All right. Venn diagram. (Laughter) (Applause)
But that's actually not very helpful either. The thing that made me understand that quote and really kind of what art, at least the art of fiction, was, was working with kids. I used to be a summer camp counselor. I would do it on my summers off from college, and I loved it. It was a sports summer camp for four- to six-year-olds. I was in charge of the four-year-olds, which is good, because four-year-olds can't play sports, and neither can I. (Laughter) I play sports at a four-year-old level, so what would happen is the kids would dribble around some cones, and then got hot, and then they would go sit underneath the tree where I was already sitting — (Laughter) — and I would just make up stories and tell them to them and I would tell them stories about my life. I would tell them about how, on the weekends, I would go home and I would spy for the Queen of England. And soon, other kids who weren't even in my group of kids, they would come up to me, and they would say, "You're Mac Barnett, right? You're the guy who spies for the Queen of England." And I had been waiting my whole life for strangers to come up and ask me that question. In my fantasy, they were svelte Russian women, but, you know, four-year-olds — you take what you can get in Berkeley, California.
And I realized that the stories that I was telling were real in this way that was familiar to me and really exciting. I think the pinnacle of this for me — I'll never forget this — there was this little girl named Riley. She was tiny, and she used to always take out her lunch every day and she would throw out her fruit. She would just take her fruit, her mom packed her a melon every day, and she would just throw it in the ivy and then she would eat fruit snacks and pudding cups, and I was like, "Riley, you can't do that, you have to eat the fruit." And she was like, "Why?" And I was like, "Well, when you throw the fruit in the ivy, pretty soon, it's going to be overgrown with melons," which is why I think I ended up telling stories to children and not being a nutritionist for children. And so Riley was like, "That will never happen. That's not going to happen." And so, on the last day of camp, I got up early and I got a big cantaloupe from the grocery store and I hid it in the ivy, and then at lunchtime, I was like, "Riley, why don't you go over there and see what you've done." And — (Laughter) — she went trudging through the ivy, and then her eyes just got so wide, and she pointed out this melon that was bigger than her head, and then all the kids ran over there and rushed around her, and one of the kids was like, "Hey, why is there a sticker on this?" (Laughter) And I was like, "That is also why I say do not throw your stickers in the ivy. Put them in the trash can. It ruins nature when you do this." And Riley carried that melon around with her all day, and she was so proud.
And Riley knew she didn't grow a melon in seven days, but she also knew that she did, and it's a weird place, but it's not just a place that kids can get to. It's anything. Art can get us to that place. She was right in that place in the middle, that place which you could call art or fiction. I'm going to call it wonder. It's what Coleridge called the willing suspension of disbelief or poetic faith, for those moments where a story, no matter how strange, has some semblance of the truth, and then you're able to believe it. It's not just kids who can get there. Adults can too, and we get there when we read. It's why in two days, people will be descending on Dublin to take the walking tour of Bloomsday and see everything that happened in "Ulysses," even though none of that happened. Or people go to London and they visit Baker Street to see Sherlock Holmes' apartment, even though 221B is just a number that was painted on a building that never actually had that address. We know these characters aren't real, but we have real feelings about them, and we're able to do that. We know these characters aren't real, and yet we also know that they are.
Kids can get there a lot more easily than adults can, and that's why I love writing for kids. I think kids are the best audience for serious literary fiction. When I was a kid, I was obsessed with secret door novels, things like "Narnia," where you would open a wardrobe and go through to a magical land. And I was convinced that secret doors really did exist and I would look for them and try to go through them. I wanted to live and cross over into that fictional world, which is — I would always just open people's closet doors. (Laughter) I would just go through my mom's boyfriend's closet, and there was not a secret magical land there. There was some other weird stuff that I think my mom should know about. (Laughter) And I was happy to tell her all about it.
After college, my first job was working behind one of these secret doors. This is a place called 826 Valencia. It's at 826 Valencia Street in the Mission in San Francisco, and when I worked there, there was a publishing company headquartered there called McSweeney's, a nonprofit writing center called 826 Valencia, but then the front of it was a strange shop. You see, this place was zoned retail, and in San Francisco, they were not going to give us a variance, and so the writer who founded it, a writer named Dave Eggers, to come into compliance with code, he said, "Fine, I'm just going to build a pirate supply store." And that's what he did. (Laughter) And it's beautiful. It's all wood. There's drawers you can pull out and get citrus so you don't get scurvy. They have eyepatches in lots of colors, because when it's springtime, pirates want to go wild. You don't know. Black is boring. Pastel. Or eyes, also in lots of colors, just glass eyes, depending on how you want to deal with that situation. And the store, strangely, people came to them and bought things, and they ended up paying the rent for our tutoring center, which was behind it, but to me, more important was the fact that I think the quality of work you do, kids would come and get instruction in writing, and when you have to walk this weird, liminal, fictional space like this to go do your writing, it's going to affect the kind of work that you make. It's a secret door that you can walk through.
So I ran the 826 in Los Angeles, and it was my job to build the store down there. So we have The Echo Park Time Travel Mart. That's our motto: "Whenever you are, we're already then." (Laughter) And it's on Sunset Boulevard in Los Angeles. Our friendly staff is ready to help you. They're from all eras, including just the 1980s, that guy on the end, he's from the very recent past. There's our Employees of the Month, including Genghis Khan, Charles Dickens. Some great people have come up through our ranks. This is our kind of pharmacy section. We have some patent medicines, Canopic jars for your organs, communist soap that says, "This is your soap for the year." (Laughter) Our slushy machine broke on the opening night and we didn't know what to do. Our architect was covered in red syrup. It looked like he had just murdered somebody, which it was not out of the question for this particular architect, and we didn't know what to do. It was going to be the highlight of our store. So we just put that sign on it that said, "Out of order. Come back yesterday." (Laughter) And that ended up being a better joke than slushies, so we just left it there forever. Mammoth Chunks. These things weigh, like, seven pounds each. Barbarian repellent. It's full of salad and potpourri — things that barbarians hate. Dead languages. (Laughter) Leeches, nature's tiny doctors. And Viking Odorant, which comes in lots of great scents: toenails, sweat and rotten vegetables, pyre ash. Because we believe that Axe Body Spray is something that you should only find on the battlefield, not under your arms. (Laughter) And these are robot emotion chips, so robots can feel love or fear. Our biggest seller is Schadenfreude, which we did not expect. (Laughter) We did not think that was going to happen. But there's a nonprofit behind it, and kids go through a door that says "Employees Only" and they end up in this space where they do homework and write stories and make films and this is a book release party where kids will read. There's a quarterly that's published with just writing that's done by the kids who come every day after school, and we have release parties and they eat cake and read for their parents and drink milk out of champagne glasses. And it's a very special space, because it's this weird space in the front. The joke isn't a joke. You can't find the seams on the fiction, and I love that. It's this little bit of fiction that's colonized the real world. I see it as kind of a book in three dimensions.
There's a term called metafiction, and that's just stories about stories, and meta's having a moment now. Its last big moment was probably in the 1960s with novelists like John Barth and William Gaddis, but it's been around. It's almost as old as storytelling itself. And one metafictive technique is breaking the fourth wall. Right? It's when an actor will turn to the audience and say, "I am an actor, these are just rafters." And even that supposedly honest moment, I would argue, is in service of the lie, but it's supposed to foreground the artificiality of the fiction. For me, I kind of prefer the opposite. If I'm going to break down the fourth wall, I want fiction to escape and come into the real world. I want a book to be a secret door that opens and lets the stories out into reality.
And so I try to do this in my books. And here's just one example. This is the first book that I ever made. It's called "Billy Twitters and his Blue Whale Problem." And it's about a kid who gets a blue whale as a pet but it's a punishment and it ruins his life. So it's delivered overnight by FedUp. (Laughter) And he has to take it to school with him. He lives in San Francisco — very tough city to own a blue whale in. A lot of hills, real estate is at a premium. This market's crazy, everybody. But underneath the jacket is this case, and that's the cover underneath the book, the jacket, and there's an ad that offers a free 30-day risk-free trial for a blue whale. And you can just send in a self-addressed stamped envelope and we'll send you a whale. And kids do write in.
So here's a letter. It says, "Dear people, I bet you 10 bucks you won't send me a blue whale. Eliot Gannon (age 6)." (Laughter) (Applause)
So what Eliot and the other kids who send these in get back is a letter in very small print from a Norwegian law firm — (Laughter) — that says that due to a change in customs laws, their whale has been held up in Sognefjord, which is a very lovely fjord, and then it just kind of talks about Sognefjord and Norwegian food for a little while. It digresses. (Laughter) But it finishes off by saying that your whale would love to hear from you. He's got a phone number, and you can call and leave him a message. And when you call and leave him a message, you just, on the outgoing message, it's just whale sounds and then a beep, which actually sounds a lot like a whale sound. And they get a picture of their whale too. So this is Randolph, and Randolph belongs to a kid named Nico who was one of the first kids to ever call in, and I'll play you some of Nico's message. This is the first message I ever got from Nico.
(Audio) Nico: Hello, this is Nico. I am your owner, Randolph. Hello. So this is the first time I can ever talk to you, and I might talk to you soon another day. Bye.
Mac Barnett: So Nico called back, like, an hour later. (Laughter) And here's another one of Nico's messages.
(Audio) Nico: Hello, Randolph, this is Nico. I haven't talked to you for a long time, but I talked to you on Saturday or Sunday, yeah, Saturday or Sunday, so now I'm calling you again to say hello and I wonder what you're doing right now, and I'm going to probably call you again tomorrow or today, so I'll talk to you later. Bye.
MB: So he did, he called back that day again. He's left over 25 messages for Randolph over four years. You find out all about him and the grandma that he loves and the grandma that he likes a little bit less — (Laughter) — and the crossword puzzles that he does, and this is — I'll play you one more message from Nico. This is the Christmas message from Nico.
[Beep] (Audio) Nico: Hello, Randolph, sorry I haven't talked to you in a long time. It's just that I've been so busy because school started, as you might not know, probably, since you're a whale, you don't know, and I'm calling you to just say, to wish you a merry Christmas. So have a nice Christmas, and bye-bye, Randolph. Goodbye. MB: I actually got Nico, I hadn't heard from in 18 months, and he just left a message two days ago. His voice is completely different, but he put his babysitter on the phone, and she was very nice to Randolph as well.
But Nico's the best reader I could hope for. I would want anyone I was writing for to be in that place emotionally with the things that I create. I feel lucky. Kids like Nico are the best readers, and they deserve the best stories we can give them.
Thank you very much.
(Applause)
|
Мак Барнет: Почему хорошая книга — это тайная дверь
TED Talk Subtitles and Transcript: Детство сюрреалистично. Почему бы и детским книгам таковыми не быть? В этом необычном выступлении отмеченный наградами автор книг Мак Барнет говорит о литературе, вырывающейся из мира фантазии, искусстве как портале в чудо и о том, что настоящие дети говорят выдуманному киту.
Всем привет! Меня зовут Мак. Моя работа — врать детям, но это честная ложь.
Я пишу детские книги. Пабло Пикассо говорил: «Мы все знаем, что искусство не является правдой. Искусство — это ложь, которая приводит к тому, что мы начинаем осознавать правду, по крайней мере ту правду, которую нам дано понять. Художник должен знать, как убедить других в правдивости его лжи».
Я услышал это изречение впервые, когда был маленьким, и оно мне очень понравилось, хотя я понятия не имел, что имелось в виду. (Смех)
И я подумал, знаете, вот зачем я здесь, чтобы поговорить с вами о правде и лжи, о выдуманном и настоящем. Ну и как же мне распутать этот запутанный клубок предложений? Я подумал: «У меня есть Power Point. Сделаю-ка я диаграмму Венна». [«Правда. Ложь»] (Смех) Так что, вот вам и пожалуйста. Бум. У нас тут правда, и ложь, и маленькая область, грань посередине. Эта пороговая область — искусство. Ну хорошо. Диаграмма Венна. (Смех) (Аплодисменты)
Но это, в самом деле, тоже не очень полезно. Что помогло мне понять эту цитату и то, чем является искусство, по крайней мере, литературное, — так это работа с детьми. Я работал вожатым в летнем лагере. Я работал на каникулах, когда учился в колледже, и я обожал это. Это был спортивный летний лагерь для детей от 4 до 6 лет. Я следил за 4-летними, что было хорошо, потому что 4-летние не могут заниматься спортом, как и я. (Смех) Я занимаюсь спортом на уровне 4-летнего. В общем, дети обычно бегали с мячиком, пока им не становилось жарко, и потом они садились под деревом, где к тому моменту уже сидел я, — (Смех) — и я просто придумывал и рассказывал им истории, истории о своей жизни. Я рассказывал, как по выходным я возвращался домой и шпионил для королевы Англии. Вскоре другие дети, даже не из моего отряда, подходили ко мне и спрашивали: «Вы Мак Барнет, да? Вы тот парень, который шпионит для королевы Англии». Я всю свою жизнь ждал, чтобы незнакомцы подходили ко мне и задавали этот вопрос. В моих фантазиях это были стройные русские женщины, а не 4-летки — но приходится брать то, что есть в Калифорнии в Беркли.
И я понял, что истории, которые я рассказывал были настоящими в знакомом мне смысле и очень увлекательными. Я думаю кульминацией — никогда это не забуду — была маленькая девочка по имени Райли. Она была крошечной. Она всегда брала с собой обед и выбрасывала из него фрукты. Мама каждый день давала ей с собой кусочек дыни, а она просто брала его и выбрасывала его в кусты плюща, а потом ела бутерброды и пудинг. Я ей говорил: «Райли, нельзя так делать, надо есть фрукты». А она: «Почему?» И я: «Если будешь выбрасывать фрукты в кусты, они очень скоро порастут дынями». Вот почему, думаю, я и стал рассказчиком детских историй, а не детским диетологом. И она отвечала: «Этого никогда не случится. Этого не случится». И вот в последний день лагеря я встал рано и купил большую дыню в магазине, спрятал её в кустах, а во время обеда я спросил: «Райли, не хочешь пойти и посмотреть, что ты натворила?» (Смех) Она пошла, продираясь сквозь плющ, и потом широко раскрыла глаза и указала на дыню, которая была больше её головы. Остальные дети подбежали и стали носиться вокруг неё, и один из них возмутился: «Эй, а почему на дыне наклейка?» (Смех) Ну и я ответил: «Вот поэтому я говорю вам не выбрасывать наклейки в кусты. Выбрасывайте их в мусорное ведро. Они вредят окружающей среде». И Райли носила с собой эту дыню весь день и была очень довольна.
Райли знала, что дыню не вырастить за 7 дней, но также понимала, что она выросла. Это чудное состояние, но пребывать в нём могут не только дети. Искусство всех нас может туда привести. Она была прямо в той области посередине, которую можно назвать искусством или фантазией. Я буду называть это чудом. Это то, что Кольридж назвал отстранением от неверия или поэтической верой, в те моменты, когда история, даже очень странная, в какой-то степени похожа на правду, и тогда в неё получается поверить. Не только дети так могут. Взрослые тоже, и у нас это получается, когда мы читаем. Именно поэтому люди собираются в Дублине для пеших прогулок по маршруту Блума, чтобы увидеть всё, что случилось в «Улиссе», хоть ничего этого в действительности не происходило. Или люди едут в Лондон и идут на Бейкер Стрит, чтобы увидеть квартиру Шерлока Холмса, хотя 221В — это просто номер, нарисованный на здании, у которого такого адреса никогда не было. Мы знаем, что эти персонажи — выдумка, но мы испытываем к ним настоящие чувства. Мы знаем, что эти персонажи были выдуманы, но всё же думаем о них, как о реальных людях.
Дети могут попасть в это состояние гораздо легче, чем взрослые, поэтому я люблю писать для детей. Я считаю детей лучшей аудиторией для серьёзной художественной литературы. Когда я был маленьким, я был помешан на романах с тайными дверьми, такими как «Нарния», где открываешь шкаф и попадаешь в волшебную страну. Я был убеждён, что тайные двери действительно существуют, я их искал и пытался через них пройти. Я хотел перейти и жить в вымышленном мире, а по сути я просто открывал шкафы тех, у кого был дома. (Смех) Я просто шарил в шкафу сожителя моей мамы, но там не было тайной волшебной страны. Там были другие странные вещи, о которых маме хорошо было бы знать. (Смех) И я с радостью рассказывал ей о них.
После колледжа я устроился работать за одной из таких тайных дверей. Это место называется «826 Валенсия». Это на улице Валенсия, дом 826 в округе Мишин, Сан-Франциско. Там был главный офис издательской компании «МакСвинис», некоммерческого писательского центра «826 Валенсия». Но перед ним был странный магазин. Дело в том, что в округе разрешалась лишь розничная торговля, и в Сан-Франциско нам навстречу не пошли бы, поэтому писатель, основавший этот центр, Дэйв Эгерс, чтобы работать согласно предписанию, сказал: «Ладно, тогда я просто построю магазин пиратских принадлежностей». И он так и сделал. (Смех) Очень красивый магазин. Весь из дерева. Там есть ящики с цитрусовыми, чтобы не заболеть цингой. У них есть повязки на глаза разных цветов, потому что весной пираты отрываются. Разве вы не знаете? Чёрный скучен. Пастель. Или глаза, тоже множества разных цветов, стеклянные глаза, всё зависит от вашего вкуса. И в этот магазин, удивительно, приходили люди и покупали вещи, и в итоге они могли платить аренду за наш центр обучения, находившийся за магазином. Но для меня более важным был факт качества выполненной работы. Когда дети будут приходить и учиться писать рассказы, через это пороговое выдуманное пространство, это повлияет на их работу. Это потайная дверь, через которую можно пройти.
Я управлял «826» в Лос-Анджелесе, и мне надо было построить там магазин. В округе Эко Парк мы открыли «Лавку путешествий во времени». Наш девиз был: «Когда бы вы ни были, мы уже тогда». (Смех) Наш магазин находится на бульваре Сансет в Лос-Анджелесе. Наши дружелюбные работники готовы вам помочь. Они из всех эпох, включая 1980-е, тот парень в конце — из очень недалёкого прошлого. Вот наши работники месяца, там есть Чингисхан, Чарльз Диккенс. В наши ряды попали некоторые великие люди. Вот что-то вроде нашей аптеки. У нас тут оригинальные лекарства, канопы для органов, коммунистическое мыло, на котором написано: «Это ваше мыло на ближайший год». (Смех) Наша лимонадная машина сломалась накануне открытия, и мы не знали, что делать. Наш инженер был весь в красном сиропе. Казалось, будто он кого-то убил, что не исключалось полностью в случае этого конкретного инженера. Но мы не знали, что делать. Это должно было быть изюминкой нашего магазина. И мы просто повесили табличку: «Автомат не работает. Приходите вчера». (Смех) В итоге шутка вышла лучше, чем лимонад, так что мы просто оставили её там. Мамонтятина. Эти банки весят по 3 килограмма. Средство, отпугивающее варваров. Там полно зелени и ароматических смесей — то, что варвары ненавидят. Мёртвые языки. (Смех) Пиявки, маленькие доктора природы. Дезодорант для викингов, есть разные потрясающие ароматы: ногти на пальцах ног, пот, тухлые овощи, пепел погребального костра. Потому что мы считаем, что дезодоранты Axe [англ. — топор] должны быть лишь на полях сражений, а не на подмышках. (Смех) А это чипы эмоций для роботов, чтобы роботы могли чувствовать любовь или страх. Хитом продаж было злорадство, чего мы не ожидали. (Смех) Мы совсем такого не ожидали. Но за всем этим стоит некоммерческая работа, дети проходят в дверь «Только для персонала» и находят себя в месте, где они делают домашнюю работу, пишут рассказы и снимают фильмы. А вот вечер, посвящённый выходу книги, на котором дети читают. Есть квартальное издание, где печатаются рассказы детей, приходящих каждый день после школы. У нас есть выпускные вечера, они едят пирожные, читают своим родителям и пьют молоко из бокалов для шампанского. Это особенное место благодаря этому чудному магазину. Эта шутка — не шутка. Нельзя найти швы в этой выдумке, и мне это нравится. Это такая часть фантазии, которая захватывает реальный мир. Мне это видится книгой в трёх измерениях.
Есть термин метапроза — это рассказы о рассказах. К метапрозе сейчас повышенный интерес. Последний ажиотаж был в 1960-х благодаря таким писателям как Джон Барт и Уильям Гэддис, но интерес был всегда. Она примерно так же стара, как и само сказительство. Одной из техник метапрозы является разрушение четвёртой стены. Это когда актёр поворачивается к аудитории и говорит: «Я актёр, а это просто балки». И даже такой, казалось бы, честный момент, я поспорю, работает на ложь, но подразумевает вывести на передний план искусственность художественного произведения. Лично я предпочитаю обратное. Если я ломаю четвёртую стену, я хочу, чтобы выдумка вырвалась и вошла в настоящий мир. Я хочу, чтобы книга была тайной дверью, которая открывается и выпускает истории в реальность.
И я пытаюсь это сделать в своих книгах. И вот лишь один пример. Это моя самая первая книга. Она называется «Билли Твиттерс и проблема голубого кита». Она о мальчике, получившем домашнего синего кита, но это наказание, и оно портит ему жизнь. Кита доставляют по «Недоэкспресс почте». (Смех) И ему приходится брать кита в школу. Он живёт в Сан-Франциско, очень сложном городе для содержания синего кита. Много холмов, частные участки на пике популярности. Сумасшедший рынок, ребята. Под суперобложкой крышка переплёта, просто обложка под суперобложкой, и там объявление, предлагающее 30-дневный безопасный пробный период покупки синего кита. Можно просто подать заявку с обратным адресом на конверте, и мы вам отправим кита. И дети стали писать.
Вот письмо, в котором говорится: «Дорогие люди, ставлю 10 баксов, что вы мне кита не пришлёте. Элиот Гэнон (6 лет)». (Смех) (Аплодисменты)
Так вот, Элиот и другие дети, написавшие нам, в ответ получили письмо с мелким шрифтом от норвежской юридической фирмы, (Смех) в котором говорится, что в связи с изменениями таможенных законов их кит задерживается в Согне-фьорде, очень красивый фьорд, и потом говорится о Согне-фьорде и немного о норвежской еде. Ну и идёт отклонение от темы. (Смех) Но оно заканчивается пометкой: ваш кит с радостью послушает, что вы ему хотите сказать. У него есть телефон, и вы можете позвонить и оставить ему сообщение. И когда вы звоните и оставляете сообщение, на том конце провода слышны звуки, очень похожие на те, которые на самом деле издаёт кит. И ещё они получали фото кита. Это Рэндольф. Рэндольф принадлежит ребёнку по имени Нико, который был одним из первых позвонивших; я дам вам послушать некоторые сообщения Нико. Это первое сообщение, полученное от Нико.
(Аудио) Нико: «Привет, это Нико. Это твой хозяин, Рэндольф. Привет. Это первый раз, когда я могу поговорить с тобой, и я, может, ещё поговорю с тобой на днях. Пока».
Мак Барнет: И Нико перезвонил через час. (Смех) Вот другое сообщение от Нико.
(Аудио) Нико: «Привет, Рэндольф, это Нико. Не говорил с тобой очень долго, но я говорил с тобой в субботу или воскресенье, да, в субботу или воскресенье, и вот я снова тебе звоню, чтобы поздороваться и поинтересоваться, что ты сейчас делаешь. Я, может, ещё позвоню тебе завтра или сегодня, до связи. Пока».
Мак: И он позвонил снова в тот же день. Он оставил более 25 сообщений Рэндольфу за 4 года. Можно узнать про него всё, и про бабушку, которую он любит, и про бабушку, которую любит чуть меньше, (Смех) и кроссворды, которые он решает, и это — я дам вам послушать ещё одно сообщение Нико. Это сообщение от Нико накануне Рождества.
(Аудио) Нико: «Привет, Рэндольф, извини, что не звонил так долго. Просто был очень занят, потому что началась школа, ведь ты можешь не знать, потому что ты кит, ты не знаешь. Я звоню просто сказать, пожелать тебе счастливого Рождества. Так что хорошего праздника и пока, Рэндольф. Пока». Марк: Я получил сообщение от Нико, от него ничего не было слышно полтора года, и вот он оставил сообщение два дня назад. Голос у него совсем поменялся, но он дал трубку няне, которая тоже была очень добра к Рэндольфу.
Нико — лучший читатель, о котором я могу мечтать. Я хочу, чтобы любой, для кого я пишу, был эмоционально там же, с вещами, которые я создаю. Мне очень повезло. Такие дети, как Нико, — лучшие читатели, и они заслуживают лучших историй, которые только можно придумать.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Deborah Gordon: The emergent genius of ant colonies\nTED Talk Subtitles and Transcript: Deborah Gordon studies ant colonies in the Arizona desert to understand their complex social system. She asks: How do these chitinous creatures get down to business -- and even multitask when they need to -- with no language, memory or visible leadership? Her answers could lead to a better understanding of all complex systems, from the brain to the Web. Thanks, ants.\nI study ants, and that's because I like to think about how organizations work. And in particular, how the simple parts of organizations interact to create the behavior of the whole organization. So, ant colonies are a good example of an organization like that, and there are many others. The web is one. There are many biological systems like that -- brains, cells, developing embryos.\nThere are about 10,000 species of ants. They all live in colonies consisting of one or a few queens, and then all the ants you see walking around are sterile female workers. And all ant colonies have in common that there's no central control. Nobody tells anybody what to do. The queen just lays the eggs. There's no management. No ant directs the behavior of any other ant. And I try to figure out how that works. And I've been working for the past 20 years on a population of seed-eating ants in southeastern Arizona.\nHere's my study site. This is really a picture of ants, and the rabbit just happens to be there. And these ants are called harvester ants because they eat seeds. This is the nest of the mature colony, and there's the nest entrance. And they forage maybe for about 20 meters away, gather up the seeds and bring them back to the nest, and store them. And every year I go there and make a map of my study site. This is just a road. And it's not very big: it's about 250 meters on one side, 400 on the other. And every colony has a name, which is a number, which is painted on a rock. And I go there every year and look for all the colonies that were alive the year before, and figure out which ones have died, and put all the new ones on the map. And by doing this I know how old they all are. And because of that, I've been able to study how their behavior changes as the colony gets older and larger.\nSo I want to tell you about the life cycle of a colony. Ants never make more ants; colonies make more colonies. And they do that by each year sending out the reproductives -- those are the ones with wings -- on a mating flight. So every year, on the same day -- and it's a mystery exactly how that happens -- each colony sends out its virgin, unmated queens with wings, and the males, and they all fly to a common place. And they mate. And this shows a recently virgin queen. Here's her wings. And she's in the process of mating with this male, and there's another male on top waiting his turn. Often the queens mate more than once. And after that, the males all die. That's it for them.\n(Laughter)\nAnd then the newly mated queens fly off somewhere, drop their wings, dig a hole and go into that hole and start laying eggs. And they will live for 15 or 20 years, continuing to lay eggs using the sperm from that original mating. So the queen goes down in there. She lays eggs, she feeds the larvae -- so an ant starts as an egg, then it's a larva. She feeds the larvae by regurgitating from her fat reserves. Then, as soon as the ants -- the first group of ants -- emerge, they're larvae. Then they're pupae. Then they come out as adult ants. They go out, they get the food, they dig the nest, and the queen never comes out again.\nSo this is a one-year-old colony -- this happens to be 536. There's the nest entrance, there's a pencil for scale. So this is the colony founded by a queen the previous summer. This is a three-year-old colony. There's the nest entrance, there's a pencil for scale. They make a midden, a pile of refuse -- mostly the husks of the seeds that they eat. This is a five-year-old colony. This is the nest entrance, here's a pencil for scale. This is about as big as they get, about a meter across. And then this is how colony size and numbers of worker ants changes -- so this is about 10,000 worker ants -- changes as a function of colony age, in years. So it starts out with zero ants, just the founding queen, and it grows to a size of about 10 or 12 thousand ants when the colony is five. And it stays that size until the queen dies and there's nobody to make more ants, when she's about 15 or 20 years old. And it's when they reach this stable size, in numbers of ants, that they start to reproduce. That is, to send more winged queens and males to that year's mating flight. And I know how colony size changes as a function of colony age because I've dug up colonies of known age and counted all the ants. (Laughter) So that's not the most fun part of this research, although it's interesting.\n(Laughter)\nReally the question that I think about with these ants is what I call task allocation. That's not just how is the colony organized, but how does it change what it's doing? How is it that the colony manages to adjust the numbers of workers performing each task as conditions change? So, things happen to an ant colony. When it rains in the summer, it floods in the desert. There's a lot of damage to the nest, and extra ants are needed to clean up that mess. When extra food becomes available -- and this is what everybody knows about picnics -- then extra ants are allocated to collect the food. So, with nobody telling anybody what to do, how is it that the colony manages to adjust the numbers of workers performing each task? And that's the process that I call task allocation.\nAnd in harvester ants, I divide the tasks of the ants I see just outside the nest into these four categories: where an ant is foraging, when it's out along the foraging trail, searching for food or bringing food back. The patrollers -- that's supposed to be a magnifying glass -- are an interesting group that go out early in the morning before the foragers are active. They somehow choose the direction that the foragers will go, and by coming back -- just by making it back -- they tell the foragers that it's safe to go out. Then the nest maintenance workers work inside the nest, and I wanted to say that the nests look a lot like Bill Lishman's house. That is, that there are chambers inside, they line the walls of the chambers with moist soil and it dries to a kind of an adobe-like surface in it. It also looks very similar to some of the cave dwellings of the Hopi people that are in that area. And the nest maintenance workers do that inside the nest, and then they come out of the nest carrying bits of dry soil in their mandibles. So you see the nest maintenance workers come out with a bit of sand, put it down, turn around, and go back in. And finally, the midden workers put some kind of territorial chemical in the garbage. So what you see the midden workers doing is making a pile of refuse. On one day, it'll all be here, and then the next day they'll move it over there, and then they'll move it back. So that's what the midden workers do. And these four groups are just the ants outside the nest. So that's only about 25 percent of the colony, and they're the oldest ants.\nSo, an ant starts out somewhere near the queen. And when we dig up nests we find they're about as deep as the colony is wide, so about a meter deep for the big old nests. And then there's another long tunnel and a chamber, where we often find the queen, after eight hours of hacking away at the rock with pickaxes. I don't think that chamber has evolved because of me and my backhoe and my crew of students with pickaxes, but instead because when there's flooding, occasionally the colony has to go down deep. So there's this whole network of chambers. The queen's in there somewhere; she just lays eggs. There's the larvae, and they consume most of the food. And this is true of most ants -- that the ants you see walking around don't do much eating. They bring it back and feed it to the larvae. When the foragers come in with food, they just drop it into the upper chamber, and other ants come up from below, get the food, bring it back, husk the seeds, and pile them up. There are nest maintenance workers working throughout the nest. And curiously, and interestingly, it looks as though at any time about half the ants in the colony are just doing nothing. So, despite what it says in the Bible, about, you know, \"Look to the ant, thou sluggard,\" in fact, you could think of those ants as reserves. That is to say, if something happened -- and I've never seen anything like this happen, but I've only been looking for 20 years -- if something happened, they might all come out if they were needed. But in fact, mostly they're just hanging around in there.\nAnd I think it's a very interesting question -- what is there about the way the colony is organized that might give some function to a reserve of ants who are doing nothing? And they sort of stand as a buffer in between the ants working deep inside the nest and the ants working outside. And if you mark ants that are working outside, and dig up a colony, you never see them deep down. So what's happening is that the ants work inside the nest when they're younger. They somehow get into this reserve. And then eventually they get recruited to join this exterior workforce. And once they belong to the ants that work outside, they never go back down. Now ants -- most ants, including these, don't see very well. They have eyes, they can distinguish between light and dark, but they mostly work by smell. So just to reinforce that what you might have thought about ant queens isn't true -- you know, even if the queen did have the intelligence to send chemical messages through this whole network of chambers to tell the ants outside what to do, there is no way that such messages could make it in time to see the shifts in the allocation of workers that we actually see outside the nest. So that's one way that we know the queen isn't directing the behavior of the colony.\nSo when I first set out to work on task allocation, my first question was, \"What's the relationship between the ants doing different tasks? Does it matter to the foragers what the nest maintenance workers are doing? Does it matter to the midden workers what the patrollers are doing?\" And I was working in the context of a view of ant colonies in which each ant was somehow dedicated to its task from birth and sort of performed independently of the others, knowing its place on the assembly line. And instead I wanted to ask, \"How are the different task groups interdependent?\"\nSo I did experiments where I changed one thing. So for example, I created more work for the nest maintenance workers by putting out a pile of toothpicks near the nest entrance, early in the morning when the nest maintenance workers are first active. This is what it looks like about 20 minutes later. Here it is about 40 minutes later. And the nest maintenance workers just take all the toothpicks to the outer edge of the nest mound and leave them there. And what I wanted to know was, \"OK, here's a situation where extra nest maintenance workers were recruited -- is this going to have any effect on the workers performing other tasks?\" Then we repeated all those experiments with the ants marked. So here's some blue nest maintenance workers. And lately we've gotten more sophisticated and we have this three-color system. And we can mark them individually so we know which ant is which. We started out with model airplane paint and then we found these wonderful little Japanese markers, and they work really well. And so just to summarize the result, well it turns out that yes, the different tasks are interdependent. So, if I change the numbers performing one task, it changes the numbers performing another. So for example, if I make a mess that the nest maintenance workers have to clean up, then I see fewer ants out foraging. And this was true for all the pair-wise combinations of tasks.\nAnd the second result, which was surprising to a lot of people, was that ants actually switch tasks. The same ant doesn't do the same task over and over its whole life. So for example, if I put out extra food, everybody else -- the midden workers stop doing midden work and go get the food, they become foragers. The nest maintenance workers become foragers. The patrollers become foragers. But not every transition is possible. And this shows how it works. Like I just said, if there is more food to collect, the patrollers, the midden workers, the nest maintenance workers will all change to forage. If there's more patrolling to do -- so I created a disturbance, so extra patrollers were needed -- the nest maintenance workers will switch to patrol. But if more nest maintenance work is needed -- for example, if I put out a bunch of toothpicks -- then nobody will ever switch back to nest maintenance, they have to get nest maintenance workers from inside the nest. So foraging acts as a sink, and the ants inside the nest act as a source. And finally, it looks like each ant is deciding moment to moment whether to be active or not.\nSo, for example, when there's extra nest maintenance work to do, it's not that the foragers switch over. I know that they don't do that. But the foragers somehow decide not to come out. And here was the most intriguing result: the task allocation. This process changes with colony age, and it changes like this. When I do these experiments with older colonies -- so ones that are five years or older -- they're much more consistent from one time to another and much more homeostatic. The worse things get, the more I hassle them, the more they act like undisturbed colonies. Whereas the young, small colonies -- the two-year-old colonies of just 2,000 ants -- are much more variable. And the amazing thing about this is that an ant lives only a year. It could be this year, or this year. So, the ants in the older colony that seem to be more stable are not any older than the ants in the younger colony. It's not due to the experience of older, wiser ants. Instead, something about the organization must be changing as the colony gets older. And the obvious thing that's changing is its size.\nSo since I've had this result, I've spent a lot of time trying to figure out what kinds of decision rules -- very simple, local, probably olfactory, chemical rules could an ant could be using, since no ant can assess the global situation -- that would have the outcome that I see, these predictable dynamics, in who does what task. And it would change as the colony gets larger. And what I've found out is that ants are using a network of antennal contact. So anybody who's ever looked at ants has seen them touch antennae. They smell with their antennae. When one ant touches another, it's smelling it, and it can tell, for example, whether the other ant is a nest mate because ants cover themselves and each other, through grooming, with a layer of grease, which carries a colony-specific odor. And what we're learning is that an ant uses the pattern of its antennal contacts, the rate at which it meets ants of other tasks, in deciding what to do. And so what the message is, is not any message that they transmit from one ant to another, but the pattern. The pattern itself is the message. And I'll tell you a little bit more about that.\nBut first you might be wondering: how is it that an ant can tell, for example, I'm a forager. I expect to meet another forager every so often. But if instead I start to meet a higher number of nest maintenance workers, I'm less likely to forage. So it has to know the difference between a forager and a nest maintenance worker. And we've learned that, in this species -- and I suspect in others as well -- these hydrocarbons, this layer of grease on the outside of ants, is different as ants perform different tasks. And we've done experiments that show that that's because the longer an ant stays outside, the more these simple hydrocarbons on its surface change, and so they come to smell different by doing different tasks. And they can use that task-specific odor in cuticular hydrocarbons -- they can use that in their brief antennal contacts to somehow keep track of the rate at which they're meeting ants of certain tasks. And we've just recently demonstrated this by putting extract of hydrocarbons on little glass beads, and dropping the beads gently down into the nest entrance at the right rate. And it turns out that ants will respond to the right rate of contact with a glass bead with hydrocarbon extract on it, as they would to contact with real ants.\nSo I want now to show you a bit of film -- and this will start out, first of all, showing you the nest entrance. So the idea is that ants are coming in and out of the nest entrance. They've gone out to do different tasks, and the rate at which they meet as they come in and out of the nest entrance determines, or influences, each ant's decision about whether to go out, and which task to perform. This is taken through a fiber optics microscope. It's down inside the nest. In the beginning you see the ants just kind of engaging with the fiber optics microscope. But the idea is that the ants are in there, and each ant is experiencing a certain flow of ants past it -- a stream of contacts with other ants. And the pattern of these interactions determines whether the ant comes back out, and what it does when it comes back out. You can also see this in the ants just outside the nest entrance like these. Each ant, then, as it comes back in, is contacting other ants. And the ants that are waiting just inside the nest entrance to decide whether to go out on their next trip, are contacting the ants coming in.\nSo, what's interesting about this system is that it's messy. It's variable. It's noisy. And, in particular, in two ways. The first is that the experience of the ant -- of each ant -- can't be very predictable. Because the rate at which ants come back depends on all the little things that happen to an ant as it goes out and does its task outside. And the second thing is that an ant's ability to assess this pattern must be very crude because no ant can do any sophisticated counting. So, we do a lot of simulation and modeling, and also experimental work, to try to figure out how those two kinds of noise combine to, in the aggregate, produce the predictable behavior of ant colonies.\nAgain, I don't want to say that this kind of haphazard pattern of interactions produces a factory that works with the precision and efficiency of clockwork. In fact, if you watch ants at all, you end up trying to help them because they never seem to be doing anything exactly the way that you think that they ought to be doing it. So it's not really that out of these haphazard contacts, perfection arises. But it works pretty well. Ants have been around for several hundred million years. They cover the earth, except for Antarctica. Something that they're doing is clearly successful enough that this pattern of haphazard contacts, in the aggregate, produces something that allows ants to make a lot more ants. And one of the things that we're studying is how natural selection might be acting now to shape this use of interaction patterns -- this network of interaction patterns -- to perhaps increase the foraging efficiency of ant colonies.\nSo the one thing, though, that I want you to remember about this is that these patterns of interactions are something that you'd expect to be closely connected to colony size. The simplest idea is that when an ant is in a small colony -- and an ant in a large colony can use the same rule, like \"I expect to meet another forager every three seconds.\" But in a small colony, it's likely to meet fewer foragers, just because there are fewer other foragers there to meet. So this is the kind of rule that, as the colony develops and gets older and larger, will produce different behavior in an old colony and a small young one.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дебора Гордон откапывает муравьёв\nTED Talk Subtitles and Transcript: С помощью лопаты, японских маркеров и нескольких студентов под рукой, Дебора Гордон откапывает колонии муравьёв в пустыне Аризоны в поисках ключа к пониманию сложных систем.\nЯ изучаю муравьёв, потому что люблю думать, как работают организации. И, в частности, как простые части организаций взаимодействуют для создания поведения всей организации в целом. Так, муравьиная колония — это хороший пример подобной организации. Есть также много и других. Например, сеть. Существует большое количество подобных биосистем: мозг, клетки, развитие эмбриона.\nСуществует около 10 000 видов муравьёв. Все они живут в колониях, в которых есть одна или несколько королев. Все муравьи, которых вы сейчас видите — бесплодные рабочие самки. Все колонии схожи тем, что в них отсутствует централизованное управление. Никто никому не говорит, что надо делать. Королева только что отложила яйца. Нет никакого руководства. Ни один муравей не управляет поведением другого. И я пытаюсь понять, как в таком случае они живут. Уже 20 лет я изучаю популяцию муравьёв-семяедов на юго-востоке Аризоны.\nЭто то самое место. И фотография муравьёв с кроликом, который случайно оказался там. Эти муравьи называются муравьи-жнецы, так как они питаются семенами. Это гнездо развитой колонии и вход в него. Муравьи уходят порой за 20 метров от гнезда, собирают семена, приносят их назад в гнездо и делают запасы. Каждый год я езжу туда и составляю карту местности. Это просто дорога. И она небольшая. Около 250 метров с одной стороны и 400 с другой. У каждой колонии есть имя-номер, которое написано на камне. И я езжу туда каждый год и ищу колонии, которые были в прошлом году, чтобы узнать какие погибли, и заношу все новые на карту. Делая это, можно узнать возраст колоний. Так как колония стареет и развивается, я могу изучать изменение поведения муравьёв.\nЯ хочу рассказать вам о жизненном цикле колонии. Муравьи никогда не производят больше муравьёв, только колонии производят больше колоний. И делают они это, посылая, каждый год, способных к размножению муравьёв — тех, что с крыльями — на брачный полет. Так каждый год, в один и тот же день (это просто загадка как это происходит), каждая колония посылает своих молодых, неоплодотворённых королев с крыльями и самцов в одно место, где они спариваются. Это молодая королева. Вот её крылья. Она спаривается с самцом, а другой самец, наверху, ждёт своей очереди. Очень часто королевы спариваются несколько раз. После этого, все самцы умирают. Для них всё уже кончено.\n(Смех)\nОплодотворённые королевы улетают куда-нибудь, сбрасывают крылья, выкапывают ямку, заползают туда и начинают откладывать яйца. Они будут жить от 15 до 20 лет продолжать откладывать яйца, используя сохранившуюся сперму от того самого спаривания. Так вот, королева заползает в ямку. Она откладывает яйца и кормит личинки, которыми становятся муравьи, вылупившись из яйца. Кормит она их, отрыгивая свои запасы жира. Затем, появляется первая группа муравьёв, муравьёв-личинок. Они становятся куколками. Потом, вырастают во взрослых муравьёв. Они выходят из гнезда, добывают пищу, роют гнездо, а королева уже больше никогда не выходит на поверхность.\nЭто колония возрастом в 1 год, кажется, номер 536. Вот вход в гнездо. И карандаш для сравнения размера. Эта колония была основана королевой прошлым летом. А это трёхлетняя колония. Вход в гнездо и карандаш. Они делают кучу из мусора, обычно из шелухи семян, которые они едят. Пятилетняя колония. Вход в гнездо с карандашом. Она почти равна расстоянию, на которое они ходят — метру в диаметре. А это как размер колонии и количество муравьёв изменяется — здесь примерно 10 000 рабочих муравьёв — изменяется в соответствии с возрастом колонии. Так, колония рождается вообще без муравьёв, есть только королева-основательница, и разрастается до около 10-12 тысяч муравьёв за пять лет. Колония останется такого размера, пока королева не умрёт в возрасте 15-20 лет, и уже некому будет рожать муравьёв. А когда они достигают этого стабильного размера и количества муравьёв, они начинают воспроизводиться. То есть, посылают больше королев и самцов на брачный полет. И я знаю, как размер колонии изменяется с её возрастом, так как я раскапывала колонии разных возрастов и пересчитывала всех муравьёв. (Смех) И хотя это очень интересно, это ещё не самая весёлая часть моего исследования.\n(Смех)\nНа самом деле тот вопрос, который я задаю себе, касается распределения сил в колонии. Это не просто как колонии организованы, а как они меняют направление своей деятельности. Как колонии умудряются регулировать поведение такого большого количества рабочих с изменением условий. С колонией может произойти много чего. Так, когда летом идёт дождь, он заливает пустыню, причиняя большие разрушения гнезду. Для восстановления требуются больше муравьёв, чем есть. Когда можно снова собирать пищу — и это то, что все знают о пикниках — назначаются дополнительные муравьи для её сбора. Как же без управления колония направляет определённое количество рабочих выполнять какое-либо задание? Именно этот процесс я и называю распределением сил.\nУ тех муравьёв-жнецов, которых я видела вне гнезда, различаются четыре категории заданий. Первое — добывание пищи, когда муравей ищет еду или несёт уже найденную кем-то в гнездо. Дозор — это по идее, лупа у него — очень интересная группа муравьёв, которая выходит утром, пока не начался сбор пищи. Они каким-то образом выбирают направление, в котором пойдут сборщики пищи и, по своему возвращению, они говорят им, что путь безопасен. Также есть муравьи, ухаживающие за гнездом. И я хочу сказать, что гнезда очень похожи на дома Билла Лишмана. В гнезде есть, так называемые, палаты. И эти муравьи выкладывают стены этих палат влажной почвой. Высыхая, она становится похожей на глину. Также это очень похоже на некоторые пещеры народа Хопи, проживающего на этой территории. Муравьи-строители делают свою работу внутри гнезда, а затем, они выходят на поверхность с сухой почвой во рту. Вот вы видите, как они выходят с небольшим количеством песка, кладут его, разворачиваются и идут назад. И наконец, муравьи, строящие кучу из мусора, которую они метят чем-то вроде химиката. То, что вы видите, это как эти муравьи строят кучу из мусора. В один день она будет здесь, а уже на следующий они переместят её, а потом вернут на прежнее место. Вот, чем занимаются эти муравьи. И эти четыре группы всего лишь муравьи, выходящие на поверхность. Всего лишь 25 % всей колонии. Все они старые муравьи.\nТак что, муравей сначала находится где-то рядом с королевой. Когда мы раскапывали гнезда, оказалось, что они находятся на глубине примерно одного метра у уже старых гнёзд, что совпадает с их шириной. И ещё есть также другой длинный туннель и палата, в которой мы часто находим королеву, после того как восемь часов копали там мотыгой. И я не думаю, что эта палата появилась из-за меня и моей лопаты и моей команды студентов с мотыгами, а, из-за затопления, когда колонии иногда уходят глубже. Так что, это целая система палат. Королева где-то там и откладывает яйца. Вот личинки. Они потребляют большую часть пищи. А это большинство муравьёв колонии, те, что ходят туда и обратно. Они почти совсем не едят, а только кормят личинки. Когда муравьи-добытчики приносят пищу, они просто бросают её в верхней палате, а другие муравьи снизу берут её, несут вниз, очищают от шелухи и сваливают в кучу. Это муравьи, которые работают по всему гнезду. И очень любопытно, но получается, что в любое время, около половины муравьёв колонии просто ничего не делают. Так что, несмотря на то, что в Библии сказано «Пойди к муравью, ленивец», на самом деле, можно считать этих муравьёв резервом. Скажем, на случай, если что-нибудь случиться. Хотя, я ни разу не видела такого. Правда, я наблюдала за муравьями всего лишь 20 лет. Возможно, если что-нибудь случиться, они все выйдут из гнезда, если будут нужны. Но на самом деле, они в основном просто слоняются без дела.\nИ я думаю, что это очень любопытно, как же так организованы колонии, что создают резерв муравьёв, которые ничего не делают? И они являются чем-то вроде амортизатора между муравьями, работающими глубоко внизу гнезда, и муравьями, работающими на поверхности. Если пометить всех муравьёв на поверхности, и вскопать гнездо, вы никогда не найдёте их глубоко. Так что получается, что муравьи работают в гнезде, когда они молоды. Затем, как-то попадают в резерв. И, в конце концов, присоединяются к рабочей силе на поверхности. И после того, как они начинают работать вне гнезда, они уже никогда не возвращаются назад. Большинство муравьёв, включая и работающих вне гнезда, не очень хорошо видят. У них есть глаза, они могут различать темноту и свет, но в основном они работают, ориентируясь на запах. Так что, то о чем вы возможно подумали о королеве — неправда. Даже если королева обладала бы интеллектом и посылала химические сообщения через целую систему палат, говоря муравьям снаружи, что нужно делать, то эти сообщения никак бы не смогли прийти вовремя, чтобы объяснить то распределение сил, которое мы видим вне гнезда. И это лишь одно объяснение, почему королева не управляет поведением колонии.\nКогда я в первый раз занялась вопросом распределения сил, у меня в голове возник вопрос. Каковы отношения между муравьями, выполняющими разные задания? Имеет ли значение для добытчиков, что делают строители? Имеет ли значение для строителей кучи, что делают дозорные? Я думала над ответом, подразумевая, что в колонии каждый муравей был каким-то образом, с рождения, определён для конкретного задания и выполнял его независимо от других, зная своё место в муравьином сообществе. Но вместо того вопроса, я, на самом деле, хотела узнать, как взаимосвязаны разные группы муравьёв.\nТак что я провела ряд экспериментов, изменяя что-то в обычной жизни муравьёв. Например, я создавала больше работы для муравьёв, ремонтирующих гнездо, поместив несколько зубочисток рядом со входом рано утром, когда эта группа ещё единственная, кто работает. Вот, как это выглядело через 20 минут. А вот, как через 40. Они просто взяли все зубочистки и перенесли их на границы холма, оставив их там. Это было все, что я хотела узнать. Вот ситуация, когда понадобятся дополнительные рабочие. Отразиться ли это на муравьях, выполняющие другие задания? Сначала мы повторили подобные эксперименты, пометив муравьёв. Вот они, синие рабочие. Затем, ещё больше усложнили и ввели трёхцветную систему. Мы можем помечать их индивидуально, так что точно знаем, какой муравей, что делает. Сначала мы работали с краской для моделей самолётов, а потом нашли эти удивительные маленькие японские маркеры, которые работали просто превосходно. В общем, выяснилось, что да, различные задания взаимосвязаны. Так, если я изменю количество муравьёв, выполняющих одно задание, то измениться и количество, выполняющих другое. Например, если я наведу беспорядок, который придётся убирать муравьям-рабочим, то я увижу, что количество муравьёв-добытчиков сократилось. И так было для всех парных комбинаций заданий.\nВторой результат, который удивил многих, заключается в том, что муравьи в действительности меняются заданиями. Один и тот же муравей не выполняет одно и то же задание всю жизнь. Например, если я давала муравьям дополнительную еду, те, кто занимался кучей, прекращали свою работу и шли за едой. Они становились добытчиками. Строители становились добытчиками. Дозорные становились добытчиками. Но не все переходы возможны. И это показывает, как это работает. Как я только, что сказала, если есть дополнительная еда, дозорные, муравьи, занимающиеся кучей, строители — все начнут добывать пищу. Если нужно больше муравьёв для патрулирования — я создавала условия, чтобы так произошло — муравьи-строители становились патрульными. Но если больше требовалось строителей, например, если я кладу зубочистки, то никто не станет строителем. Новые строители приходят только из гнезда. Таким образом, добывание пищи универсально, а муравьи внутри гнезда являются первоисточником всех на поверхности. Наконец, всё выглядит так, как будто каждый муравей сам решает, когда ему быть активным, а когда нет.\nНапример, когда требуется рабочая сила для ремонта гнезда, добытчики не становятся строителями. Я точно это знаю. Но ведь они как-то решают, что не должны это делать. И вот самый интригующий результат: распределение сил на задания. Этот процесс изменяется с возрастом колонии, и изменяется он таким образом. Когда я провожу этот эксперимент со старыми колониями, с теми, которым пять и более лет, они оказываются намного более последовательными и намного более гомеостатическими. Чем труднее была ситуация, чем больше проблем я для них создавала, тем больше они вели себя как непотревоженная колония. В то время как молодые, небольшие колонии — двухлетние с всего 2 000 муравьёв — были более изменчивы. И самое удивительное во всем этом это то, что муравьи живут один год. Это может быть этот год, или этот. Но муравьи в более старых колониях, которые кажутся более стабильными, не старее муравьёв в молодых колониях. Это все не благодаря опыту пожилых, более мудрых муравьёв. Напротив, что-то в самой организации должно меняться с возрастом колонии. И очевидной вещью, которая меняется, является размер.\nС тех пор как я получила все эти результаты, я потратила много времени, выясняя какие правила влияют на решение — очень простые, частные, возможно обонятельные, химические правила могли бы использовать муравьями, если отдельно взятый муравей не знает общей ситуации. Правила, которые дали бы увиденный мной результат, которые предсказывали бы динамику распределения заданий. И те, которые бы изменялись с увеличением размеров колонии. И я обнаружила, что муравьи используют систему усикового контакта. Все, кто когда-нибудь наблюдал за муравьями, видели, как они касаются своих усиков. Они нюхают с их помощью. Когда один муравей касается другого, он чувствует запах, и может понять, например, что другой муравей — это самка из гнезда, потому что муравьи покрывают себя и других слоем жира со специфичным ароматом колонии. Мы можем понять, что муравьи используют систему усикового контакта, когда он встречает муравья, выполняющего другое задание, в качестве показателя, говорящего ему, что нужно делать. И самое главное здесь, не просто сообщение, которое они передают друг другу, а сама система. Сама система и есть сообщение. И сейчас я расскажу вам немного об этом.\nНо, вы наверное не можете понять, как муравей может понять, что я, например, добытчик. По идее я должна встречаться с добытчиками время от времени. Но, вместо этого, я встречаю много строителей гнезда. Значит, шансов, что я лично стану добытчиком невелики. Так, что муравей знает разницу между добытчиком и строителем. И мы выяснили, что у этого вида муравьёв — и я думаю, что и у других видов тоже — эти углеводороды, этот слой жира на муравьях, различается и зависит от задания. И мы провели ряд экспериментов, которые показали, что чем дольше муравей находиться на поверхности, тем больше этот углеводородный слой меняется. Они пахнут по-разному, выполняя разные задания. И они могут использовать этот специфичный запах, в своём коротком прикосновении с чьими-либо усиками, продолжая затем встречаться с муравьями, выполняющими какое-либо задание. И совсем недавно мы подтвердили это, поместив экстракт углеводород на небольшие стеклянные бусинки, и поместив их рядом со входом в нужном количестве. И оказалось, что муравьи контактировали со стеклянными бусинками со слоем углеводорода, как будто они были настоящими муравьями.\nТеперь я хочу показать вам небольшой фильм. Он начинается с показа входа в гнездо. Муравьи входят в гнездо и выходят оттуда. Они выполняют разные задания, и то, что они встречаются, на входе, определяет или влияет на решения муравья: стоит ли ему выходить и какое задание выполнять. Это было снято с помощью волоконно-оптического микроскопа. Это происходит глубоко внутри гнезда. Вначале вы видите муравьёв, которые очень заинтересованы волоконно-оптическим микроскопом. Но, здесь важно, что муравьи, находящееся там, каждый муравей ждёт определённого потока муравьёв, которые пройдут мимо, потока контактов с другими муравьями. И модель этого контакта определит, стоит ли муравью идти на поверхность, и что ему делать наверху. Вы также можете видеть, как муравьи на поверхности ведут себя идентично. Каждый муравей, возвращаясь в гнездо, контактирует с другими муравьями. А муравьи, ожидающие в гнезде ответа, о том, что им нужно будет делать, контактируют с пришедшими муравьями.\nЧем интересна эта система, так тем, что она беспорядочна. Она непостоянна. Она неспокойна. В особенности в двух случаях. Во-первых, опыт муравья — каждого муравья — предсказуем. Количество возвращающихся муравьёв зависит от всех мелочей, которые происходят с муравьём, когда он выходит из гнезда и выполняет задание. Во-вторых, способность определить модель поведения довольно примитивна, так как муравьи не умеют считать. Так что, мы много моделировали, воспроизводили, и экспериментировали, чтобы выяснить, как эти две вещи сочетаются во множестве, производя предсказуемое поведение муравьиной колонии.\nОпять же, я не хочу сказать, что эта бессистемная модель взаимодействия создаёт фабрику, которая работает как часы. На самом деле, после того как вы понаблюдаете за муравьями, вам захочется помочь им, так как кажется, что они не делают ничего, что, по вашему мнению, должны. Так что совершенство появляется вовсе не из-за случайных контактов. Но это система работает достаточно хорошо. И продолжает делать это уже на протяжении нескольких сотен миллионов лет. Муравьи обитают везде, кроме Антарктики. То, что они делают, определённо успешно. И система случайных контактов в совокупности вырабатывает что-то, что позволяет муравьям множиться. И одна из тех вещей, которую мы сейчас изучаем, это как естественный отбор работает сейчас, формируя использование контактов, сети этих контактов, для увеличения эффективности кормодобывания у муравьиных колоний.\nОднако есть одна вещь, о которой я хочу вам напомнить. Модели взаимодействия, по идее, должны быть тесно связаны с размером колонии. Самая простая идея, что муравей в маленькой колонии и муравей в большой колонии используют одно и то же правило, например, «Я думаю, что буду встречать добытчика каждые три секунды». Но в маленькой колонии, шанс встретить добытчика меньше, просто, потому что самих добытчиков меньше. Так что это правило, с развитием и старением колонии, будет порождать отличное поведение в старой и молодой колонии.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)."
}
] |
Deborah Gordon: The emergent genius of ant colonies
TED Talk Subtitles and Transcript: Deborah Gordon studies ant colonies in the Arizona desert to understand their complex social system. She asks: How do these chitinous creatures get down to business -- and even multitask when they need to -- with no language, memory or visible leadership? Her answers could lead to a better understanding of all complex systems, from the brain to the Web. Thanks, ants.
I study ants, and that's because I like to think about how organizations work. And in particular, how the simple parts of organizations interact to create the behavior of the whole organization. So, ant colonies are a good example of an organization like that, and there are many others. The web is one. There are many biological systems like that -- brains, cells, developing embryos.
There are about 10,000 species of ants. They all live in colonies consisting of one or a few queens, and then all the ants you see walking around are sterile female workers. And all ant colonies have in common that there's no central control. Nobody tells anybody what to do. The queen just lays the eggs. There's no management. No ant directs the behavior of any other ant. And I try to figure out how that works. And I've been working for the past 20 years on a population of seed-eating ants in southeastern Arizona.
Here's my study site. This is really a picture of ants, and the rabbit just happens to be there. And these ants are called harvester ants because they eat seeds. This is the nest of the mature colony, and there's the nest entrance. And they forage maybe for about 20 meters away, gather up the seeds and bring them back to the nest, and store them. And every year I go there and make a map of my study site. This is just a road. And it's not very big: it's about 250 meters on one side, 400 on the other. And every colony has a name, which is a number, which is painted on a rock. And I go there every year and look for all the colonies that were alive the year before, and figure out which ones have died, and put all the new ones on the map. And by doing this I know how old they all are. And because of that, I've been able to study how their behavior changes as the colony gets older and larger.
So I want to tell you about the life cycle of a colony. Ants never make more ants; colonies make more colonies. And they do that by each year sending out the reproductives -- those are the ones with wings -- on a mating flight. So every year, on the same day -- and it's a mystery exactly how that happens -- each colony sends out its virgin, unmated queens with wings, and the males, and they all fly to a common place. And they mate. And this shows a recently virgin queen. Here's her wings. And she's in the process of mating with this male, and there's another male on top waiting his turn. Often the queens mate more than once. And after that, the males all die. That's it for them.
(Laughter)
And then the newly mated queens fly off somewhere, drop their wings, dig a hole and go into that hole and start laying eggs. And they will live for 15 or 20 years, continuing to lay eggs using the sperm from that original mating. So the queen goes down in there. She lays eggs, she feeds the larvae -- so an ant starts as an egg, then it's a larva. She feeds the larvae by regurgitating from her fat reserves. Then, as soon as the ants -- the first group of ants -- emerge, they're larvae. Then they're pupae. Then they come out as adult ants. They go out, they get the food, they dig the nest, and the queen never comes out again.
So this is a one-year-old colony -- this happens to be 536. There's the nest entrance, there's a pencil for scale. So this is the colony founded by a queen the previous summer. This is a three-year-old colony. There's the nest entrance, there's a pencil for scale. They make a midden, a pile of refuse -- mostly the husks of the seeds that they eat. This is a five-year-old colony. This is the nest entrance, here's a pencil for scale. This is about as big as they get, about a meter across. And then this is how colony size and numbers of worker ants changes -- so this is about 10,000 worker ants -- changes as a function of colony age, in years. So it starts out with zero ants, just the founding queen, and it grows to a size of about 10 or 12 thousand ants when the colony is five. And it stays that size until the queen dies and there's nobody to make more ants, when she's about 15 or 20 years old. And it's when they reach this stable size, in numbers of ants, that they start to reproduce. That is, to send more winged queens and males to that year's mating flight. And I know how colony size changes as a function of colony age because I've dug up colonies of known age and counted all the ants. (Laughter) So that's not the most fun part of this research, although it's interesting.
(Laughter)
Really the question that I think about with these ants is what I call task allocation. That's not just how is the colony organized, but how does it change what it's doing? How is it that the colony manages to adjust the numbers of workers performing each task as conditions change? So, things happen to an ant colony. When it rains in the summer, it floods in the desert. There's a lot of damage to the nest, and extra ants are needed to clean up that mess. When extra food becomes available -- and this is what everybody knows about picnics -- then extra ants are allocated to collect the food. So, with nobody telling anybody what to do, how is it that the colony manages to adjust the numbers of workers performing each task? And that's the process that I call task allocation.
And in harvester ants, I divide the tasks of the ants I see just outside the nest into these four categories: where an ant is foraging, when it's out along the foraging trail, searching for food or bringing food back. The patrollers -- that's supposed to be a magnifying glass -- are an interesting group that go out early in the morning before the foragers are active. They somehow choose the direction that the foragers will go, and by coming back -- just by making it back -- they tell the foragers that it's safe to go out. Then the nest maintenance workers work inside the nest, and I wanted to say that the nests look a lot like Bill Lishman's house. That is, that there are chambers inside, they line the walls of the chambers with moist soil and it dries to a kind of an adobe-like surface in it. It also looks very similar to some of the cave dwellings of the Hopi people that are in that area. And the nest maintenance workers do that inside the nest, and then they come out of the nest carrying bits of dry soil in their mandibles. So you see the nest maintenance workers come out with a bit of sand, put it down, turn around, and go back in. And finally, the midden workers put some kind of territorial chemical in the garbage. So what you see the midden workers doing is making a pile of refuse. On one day, it'll all be here, and then the next day they'll move it over there, and then they'll move it back. So that's what the midden workers do. And these four groups are just the ants outside the nest. So that's only about 25 percent of the colony, and they're the oldest ants.
So, an ant starts out somewhere near the queen. And when we dig up nests we find they're about as deep as the colony is wide, so about a meter deep for the big old nests. And then there's another long tunnel and a chamber, where we often find the queen, after eight hours of hacking away at the rock with pickaxes. I don't think that chamber has evolved because of me and my backhoe and my crew of students with pickaxes, but instead because when there's flooding, occasionally the colony has to go down deep. So there's this whole network of chambers. The queen's in there somewhere; she just lays eggs. There's the larvae, and they consume most of the food. And this is true of most ants -- that the ants you see walking around don't do much eating. They bring it back and feed it to the larvae. When the foragers come in with food, they just drop it into the upper chamber, and other ants come up from below, get the food, bring it back, husk the seeds, and pile them up. There are nest maintenance workers working throughout the nest. And curiously, and interestingly, it looks as though at any time about half the ants in the colony are just doing nothing. So, despite what it says in the Bible, about, you know, "Look to the ant, thou sluggard," in fact, you could think of those ants as reserves. That is to say, if something happened -- and I've never seen anything like this happen, but I've only been looking for 20 years -- if something happened, they might all come out if they were needed. But in fact, mostly they're just hanging around in there.
And I think it's a very interesting question -- what is there about the way the colony is organized that might give some function to a reserve of ants who are doing nothing? And they sort of stand as a buffer in between the ants working deep inside the nest and the ants working outside. And if you mark ants that are working outside, and dig up a colony, you never see them deep down. So what's happening is that the ants work inside the nest when they're younger. They somehow get into this reserve. And then eventually they get recruited to join this exterior workforce. And once they belong to the ants that work outside, they never go back down. Now ants -- most ants, including these, don't see very well. They have eyes, they can distinguish between light and dark, but they mostly work by smell. So just to reinforce that what you might have thought about ant queens isn't true -- you know, even if the queen did have the intelligence to send chemical messages through this whole network of chambers to tell the ants outside what to do, there is no way that such messages could make it in time to see the shifts in the allocation of workers that we actually see outside the nest. So that's one way that we know the queen isn't directing the behavior of the colony.
So when I first set out to work on task allocation, my first question was, "What's the relationship between the ants doing different tasks? Does it matter to the foragers what the nest maintenance workers are doing? Does it matter to the midden workers what the patrollers are doing?" And I was working in the context of a view of ant colonies in which each ant was somehow dedicated to its task from birth and sort of performed independently of the others, knowing its place on the assembly line. And instead I wanted to ask, "How are the different task groups interdependent?"
So I did experiments where I changed one thing. So for example, I created more work for the nest maintenance workers by putting out a pile of toothpicks near the nest entrance, early in the morning when the nest maintenance workers are first active. This is what it looks like about 20 minutes later. Here it is about 40 minutes later. And the nest maintenance workers just take all the toothpicks to the outer edge of the nest mound and leave them there. And what I wanted to know was, "OK, here's a situation where extra nest maintenance workers were recruited -- is this going to have any effect on the workers performing other tasks?" Then we repeated all those experiments with the ants marked. So here's some blue nest maintenance workers. And lately we've gotten more sophisticated and we have this three-color system. And we can mark them individually so we know which ant is which. We started out with model airplane paint and then we found these wonderful little Japanese markers, and they work really well. And so just to summarize the result, well it turns out that yes, the different tasks are interdependent. So, if I change the numbers performing one task, it changes the numbers performing another. So for example, if I make a mess that the nest maintenance workers have to clean up, then I see fewer ants out foraging. And this was true for all the pair-wise combinations of tasks.
And the second result, which was surprising to a lot of people, was that ants actually switch tasks. The same ant doesn't do the same task over and over its whole life. So for example, if I put out extra food, everybody else -- the midden workers stop doing midden work and go get the food, they become foragers. The nest maintenance workers become foragers. The patrollers become foragers. But not every transition is possible. And this shows how it works. Like I just said, if there is more food to collect, the patrollers, the midden workers, the nest maintenance workers will all change to forage. If there's more patrolling to do -- so I created a disturbance, so extra patrollers were needed -- the nest maintenance workers will switch to patrol. But if more nest maintenance work is needed -- for example, if I put out a bunch of toothpicks -- then nobody will ever switch back to nest maintenance, they have to get nest maintenance workers from inside the nest. So foraging acts as a sink, and the ants inside the nest act as a source. And finally, it looks like each ant is deciding moment to moment whether to be active or not.
So, for example, when there's extra nest maintenance work to do, it's not that the foragers switch over. I know that they don't do that. But the foragers somehow decide not to come out. And here was the most intriguing result: the task allocation. This process changes with colony age, and it changes like this. When I do these experiments with older colonies -- so ones that are five years or older -- they're much more consistent from one time to another and much more homeostatic. The worse things get, the more I hassle them, the more they act like undisturbed colonies. Whereas the young, small colonies -- the two-year-old colonies of just 2,000 ants -- are much more variable. And the amazing thing about this is that an ant lives only a year. It could be this year, or this year. So, the ants in the older colony that seem to be more stable are not any older than the ants in the younger colony. It's not due to the experience of older, wiser ants. Instead, something about the organization must be changing as the colony gets older. And the obvious thing that's changing is its size.
So since I've had this result, I've spent a lot of time trying to figure out what kinds of decision rules -- very simple, local, probably olfactory, chemical rules could an ant could be using, since no ant can assess the global situation -- that would have the outcome that I see, these predictable dynamics, in who does what task. And it would change as the colony gets larger. And what I've found out is that ants are using a network of antennal contact. So anybody who's ever looked at ants has seen them touch antennae. They smell with their antennae. When one ant touches another, it's smelling it, and it can tell, for example, whether the other ant is a nest mate because ants cover themselves and each other, through grooming, with a layer of grease, which carries a colony-specific odor. And what we're learning is that an ant uses the pattern of its antennal contacts, the rate at which it meets ants of other tasks, in deciding what to do. And so what the message is, is not any message that they transmit from one ant to another, but the pattern. The pattern itself is the message. And I'll tell you a little bit more about that.
But first you might be wondering: how is it that an ant can tell, for example, I'm a forager. I expect to meet another forager every so often. But if instead I start to meet a higher number of nest maintenance workers, I'm less likely to forage. So it has to know the difference between a forager and a nest maintenance worker. And we've learned that, in this species -- and I suspect in others as well -- these hydrocarbons, this layer of grease on the outside of ants, is different as ants perform different tasks. And we've done experiments that show that that's because the longer an ant stays outside, the more these simple hydrocarbons on its surface change, and so they come to smell different by doing different tasks. And they can use that task-specific odor in cuticular hydrocarbons -- they can use that in their brief antennal contacts to somehow keep track of the rate at which they're meeting ants of certain tasks. And we've just recently demonstrated this by putting extract of hydrocarbons on little glass beads, and dropping the beads gently down into the nest entrance at the right rate. And it turns out that ants will respond to the right rate of contact with a glass bead with hydrocarbon extract on it, as they would to contact with real ants.
So I want now to show you a bit of film -- and this will start out, first of all, showing you the nest entrance. So the idea is that ants are coming in and out of the nest entrance. They've gone out to do different tasks, and the rate at which they meet as they come in and out of the nest entrance determines, or influences, each ant's decision about whether to go out, and which task to perform. This is taken through a fiber optics microscope. It's down inside the nest. In the beginning you see the ants just kind of engaging with the fiber optics microscope. But the idea is that the ants are in there, and each ant is experiencing a certain flow of ants past it -- a stream of contacts with other ants. And the pattern of these interactions determines whether the ant comes back out, and what it does when it comes back out. You can also see this in the ants just outside the nest entrance like these. Each ant, then, as it comes back in, is contacting other ants. And the ants that are waiting just inside the nest entrance to decide whether to go out on their next trip, are contacting the ants coming in.
So, what's interesting about this system is that it's messy. It's variable. It's noisy. And, in particular, in two ways. The first is that the experience of the ant -- of each ant -- can't be very predictable. Because the rate at which ants come back depends on all the little things that happen to an ant as it goes out and does its task outside. And the second thing is that an ant's ability to assess this pattern must be very crude because no ant can do any sophisticated counting. So, we do a lot of simulation and modeling, and also experimental work, to try to figure out how those two kinds of noise combine to, in the aggregate, produce the predictable behavior of ant colonies.
Again, I don't want to say that this kind of haphazard pattern of interactions produces a factory that works with the precision and efficiency of clockwork. In fact, if you watch ants at all, you end up trying to help them because they never seem to be doing anything exactly the way that you think that they ought to be doing it. So it's not really that out of these haphazard contacts, perfection arises. But it works pretty well. Ants have been around for several hundred million years. They cover the earth, except for Antarctica. Something that they're doing is clearly successful enough that this pattern of haphazard contacts, in the aggregate, produces something that allows ants to make a lot more ants. And one of the things that we're studying is how natural selection might be acting now to shape this use of interaction patterns -- this network of interaction patterns -- to perhaps increase the foraging efficiency of ant colonies.
So the one thing, though, that I want you to remember about this is that these patterns of interactions are something that you'd expect to be closely connected to colony size. The simplest idea is that when an ant is in a small colony -- and an ant in a large colony can use the same rule, like "I expect to meet another forager every three seconds." But in a small colony, it's likely to meet fewer foragers, just because there are fewer other foragers there to meet. So this is the kind of rule that, as the colony develops and gets older and larger, will produce different behavior in an old colony and a small young one.
Thank you.
(Applause)
|
Дебора Гордон откапывает муравьёв
TED Talk Subtitles and Transcript: С помощью лопаты, японских маркеров и нескольких студентов под рукой, Дебора Гордон откапывает колонии муравьёв в пустыне Аризоны в поисках ключа к пониманию сложных систем.
Я изучаю муравьёв, потому что люблю думать, как работают организации. И, в частности, как простые части организаций взаимодействуют для создания поведения всей организации в целом. Так, муравьиная колония — это хороший пример подобной организации. Есть также много и других. Например, сеть. Существует большое количество подобных биосистем: мозг, клетки, развитие эмбриона.
Существует около 10 000 видов муравьёв. Все они живут в колониях, в которых есть одна или несколько королев. Все муравьи, которых вы сейчас видите — бесплодные рабочие самки. Все колонии схожи тем, что в них отсутствует централизованное управление. Никто никому не говорит, что надо делать. Королева только что отложила яйца. Нет никакого руководства. Ни один муравей не управляет поведением другого. И я пытаюсь понять, как в таком случае они живут. Уже 20 лет я изучаю популяцию муравьёв-семяедов на юго-востоке Аризоны.
Это то самое место. И фотография муравьёв с кроликом, который случайно оказался там. Эти муравьи называются муравьи-жнецы, так как они питаются семенами. Это гнездо развитой колонии и вход в него. Муравьи уходят порой за 20 метров от гнезда, собирают семена, приносят их назад в гнездо и делают запасы. Каждый год я езжу туда и составляю карту местности. Это просто дорога. И она небольшая. Около 250 метров с одной стороны и 400 с другой. У каждой колонии есть имя-номер, которое написано на камне. И я езжу туда каждый год и ищу колонии, которые были в прошлом году, чтобы узнать какие погибли, и заношу все новые на карту. Делая это, можно узнать возраст колоний. Так как колония стареет и развивается, я могу изучать изменение поведения муравьёв.
Я хочу рассказать вам о жизненном цикле колонии. Муравьи никогда не производят больше муравьёв, только колонии производят больше колоний. И делают они это, посылая, каждый год, способных к размножению муравьёв — тех, что с крыльями — на брачный полет. Так каждый год, в один и тот же день (это просто загадка как это происходит), каждая колония посылает своих молодых, неоплодотворённых королев с крыльями и самцов в одно место, где они спариваются. Это молодая королева. Вот её крылья. Она спаривается с самцом, а другой самец, наверху, ждёт своей очереди. Очень часто королевы спариваются несколько раз. После этого, все самцы умирают. Для них всё уже кончено.
(Смех)
Оплодотворённые королевы улетают куда-нибудь, сбрасывают крылья, выкапывают ямку, заползают туда и начинают откладывать яйца. Они будут жить от 15 до 20 лет продолжать откладывать яйца, используя сохранившуюся сперму от того самого спаривания. Так вот, королева заползает в ямку. Она откладывает яйца и кормит личинки, которыми становятся муравьи, вылупившись из яйца. Кормит она их, отрыгивая свои запасы жира. Затем, появляется первая группа муравьёв, муравьёв-личинок. Они становятся куколками. Потом, вырастают во взрослых муравьёв. Они выходят из гнезда, добывают пищу, роют гнездо, а королева уже больше никогда не выходит на поверхность.
Это колония возрастом в 1 год, кажется, номер 536. Вот вход в гнездо. И карандаш для сравнения размера. Эта колония была основана королевой прошлым летом. А это трёхлетняя колония. Вход в гнездо и карандаш. Они делают кучу из мусора, обычно из шелухи семян, которые они едят. Пятилетняя колония. Вход в гнездо с карандашом. Она почти равна расстоянию, на которое они ходят — метру в диаметре. А это как размер колонии и количество муравьёв изменяется — здесь примерно 10 000 рабочих муравьёв — изменяется в соответствии с возрастом колонии. Так, колония рождается вообще без муравьёв, есть только королева-основательница, и разрастается до около 10-12 тысяч муравьёв за пять лет. Колония останется такого размера, пока королева не умрёт в возрасте 15-20 лет, и уже некому будет рожать муравьёв. А когда они достигают этого стабильного размера и количества муравьёв, они начинают воспроизводиться. То есть, посылают больше королев и самцов на брачный полет. И я знаю, как размер колонии изменяется с её возрастом, так как я раскапывала колонии разных возрастов и пересчитывала всех муравьёв. (Смех) И хотя это очень интересно, это ещё не самая весёлая часть моего исследования.
(Смех)
На самом деле тот вопрос, который я задаю себе, касается распределения сил в колонии. Это не просто как колонии организованы, а как они меняют направление своей деятельности. Как колонии умудряются регулировать поведение такого большого количества рабочих с изменением условий. С колонией может произойти много чего. Так, когда летом идёт дождь, он заливает пустыню, причиняя большие разрушения гнезду. Для восстановления требуются больше муравьёв, чем есть. Когда можно снова собирать пищу — и это то, что все знают о пикниках — назначаются дополнительные муравьи для её сбора. Как же без управления колония направляет определённое количество рабочих выполнять какое-либо задание? Именно этот процесс я и называю распределением сил.
У тех муравьёв-жнецов, которых я видела вне гнезда, различаются четыре категории заданий. Первое — добывание пищи, когда муравей ищет еду или несёт уже найденную кем-то в гнездо. Дозор — это по идее, лупа у него — очень интересная группа муравьёв, которая выходит утром, пока не начался сбор пищи. Они каким-то образом выбирают направление, в котором пойдут сборщики пищи и, по своему возвращению, они говорят им, что путь безопасен. Также есть муравьи, ухаживающие за гнездом. И я хочу сказать, что гнезда очень похожи на дома Билла Лишмана. В гнезде есть, так называемые, палаты. И эти муравьи выкладывают стены этих палат влажной почвой. Высыхая, она становится похожей на глину. Также это очень похоже на некоторые пещеры народа Хопи, проживающего на этой территории. Муравьи-строители делают свою работу внутри гнезда, а затем, они выходят на поверхность с сухой почвой во рту. Вот вы видите, как они выходят с небольшим количеством песка, кладут его, разворачиваются и идут назад. И наконец, муравьи, строящие кучу из мусора, которую они метят чем-то вроде химиката. То, что вы видите, это как эти муравьи строят кучу из мусора. В один день она будет здесь, а уже на следующий они переместят её, а потом вернут на прежнее место. Вот, чем занимаются эти муравьи. И эти четыре группы всего лишь муравьи, выходящие на поверхность. Всего лишь 25 % всей колонии. Все они старые муравьи.
Так что, муравей сначала находится где-то рядом с королевой. Когда мы раскапывали гнезда, оказалось, что они находятся на глубине примерно одного метра у уже старых гнёзд, что совпадает с их шириной. И ещё есть также другой длинный туннель и палата, в которой мы часто находим королеву, после того как восемь часов копали там мотыгой. И я не думаю, что эта палата появилась из-за меня и моей лопаты и моей команды студентов с мотыгами, а, из-за затопления, когда колонии иногда уходят глубже. Так что, это целая система палат. Королева где-то там и откладывает яйца. Вот личинки. Они потребляют большую часть пищи. А это большинство муравьёв колонии, те, что ходят туда и обратно. Они почти совсем не едят, а только кормят личинки. Когда муравьи-добытчики приносят пищу, они просто бросают её в верхней палате, а другие муравьи снизу берут её, несут вниз, очищают от шелухи и сваливают в кучу. Это муравьи, которые работают по всему гнезду. И очень любопытно, но получается, что в любое время, около половины муравьёв колонии просто ничего не делают. Так что, несмотря на то, что в Библии сказано «Пойди к муравью, ленивец», на самом деле, можно считать этих муравьёв резервом. Скажем, на случай, если что-нибудь случиться. Хотя, я ни разу не видела такого. Правда, я наблюдала за муравьями всего лишь 20 лет. Возможно, если что-нибудь случиться, они все выйдут из гнезда, если будут нужны. Но на самом деле, они в основном просто слоняются без дела.
И я думаю, что это очень любопытно, как же так организованы колонии, что создают резерв муравьёв, которые ничего не делают? И они являются чем-то вроде амортизатора между муравьями, работающими глубоко внизу гнезда, и муравьями, работающими на поверхности. Если пометить всех муравьёв на поверхности, и вскопать гнездо, вы никогда не найдёте их глубоко. Так что получается, что муравьи работают в гнезде, когда они молоды. Затем, как-то попадают в резерв. И, в конце концов, присоединяются к рабочей силе на поверхности. И после того, как они начинают работать вне гнезда, они уже никогда не возвращаются назад. Большинство муравьёв, включая и работающих вне гнезда, не очень хорошо видят. У них есть глаза, они могут различать темноту и свет, но в основном они работают, ориентируясь на запах. Так что, то о чем вы возможно подумали о королеве — неправда. Даже если королева обладала бы интеллектом и посылала химические сообщения через целую систему палат, говоря муравьям снаружи, что нужно делать, то эти сообщения никак бы не смогли прийти вовремя, чтобы объяснить то распределение сил, которое мы видим вне гнезда. И это лишь одно объяснение, почему королева не управляет поведением колонии.
Когда я в первый раз занялась вопросом распределения сил, у меня в голове возник вопрос. Каковы отношения между муравьями, выполняющими разные задания? Имеет ли значение для добытчиков, что делают строители? Имеет ли значение для строителей кучи, что делают дозорные? Я думала над ответом, подразумевая, что в колонии каждый муравей был каким-то образом, с рождения, определён для конкретного задания и выполнял его независимо от других, зная своё место в муравьином сообществе. Но вместо того вопроса, я, на самом деле, хотела узнать, как взаимосвязаны разные группы муравьёв.
Так что я провела ряд экспериментов, изменяя что-то в обычной жизни муравьёв. Например, я создавала больше работы для муравьёв, ремонтирующих гнездо, поместив несколько зубочисток рядом со входом рано утром, когда эта группа ещё единственная, кто работает. Вот, как это выглядело через 20 минут. А вот, как через 40. Они просто взяли все зубочистки и перенесли их на границы холма, оставив их там. Это было все, что я хотела узнать. Вот ситуация, когда понадобятся дополнительные рабочие. Отразиться ли это на муравьях, выполняющие другие задания? Сначала мы повторили подобные эксперименты, пометив муравьёв. Вот они, синие рабочие. Затем, ещё больше усложнили и ввели трёхцветную систему. Мы можем помечать их индивидуально, так что точно знаем, какой муравей, что делает. Сначала мы работали с краской для моделей самолётов, а потом нашли эти удивительные маленькие японские маркеры, которые работали просто превосходно. В общем, выяснилось, что да, различные задания взаимосвязаны. Так, если я изменю количество муравьёв, выполняющих одно задание, то измениться и количество, выполняющих другое. Например, если я наведу беспорядок, который придётся убирать муравьям-рабочим, то я увижу, что количество муравьёв-добытчиков сократилось. И так было для всех парных комбинаций заданий.
Второй результат, который удивил многих, заключается в том, что муравьи в действительности меняются заданиями. Один и тот же муравей не выполняет одно и то же задание всю жизнь. Например, если я давала муравьям дополнительную еду, те, кто занимался кучей, прекращали свою работу и шли за едой. Они становились добытчиками. Строители становились добытчиками. Дозорные становились добытчиками. Но не все переходы возможны. И это показывает, как это работает. Как я только, что сказала, если есть дополнительная еда, дозорные, муравьи, занимающиеся кучей, строители — все начнут добывать пищу. Если нужно больше муравьёв для патрулирования — я создавала условия, чтобы так произошло — муравьи-строители становились патрульными. Но если больше требовалось строителей, например, если я кладу зубочистки, то никто не станет строителем. Новые строители приходят только из гнезда. Таким образом, добывание пищи универсально, а муравьи внутри гнезда являются первоисточником всех на поверхности. Наконец, всё выглядит так, как будто каждый муравей сам решает, когда ему быть активным, а когда нет.
Например, когда требуется рабочая сила для ремонта гнезда, добытчики не становятся строителями. Я точно это знаю. Но ведь они как-то решают, что не должны это делать. И вот самый интригующий результат: распределение сил на задания. Этот процесс изменяется с возрастом колонии, и изменяется он таким образом. Когда я провожу этот эксперимент со старыми колониями, с теми, которым пять и более лет, они оказываются намного более последовательными и намного более гомеостатическими. Чем труднее была ситуация, чем больше проблем я для них создавала, тем больше они вели себя как непотревоженная колония. В то время как молодые, небольшие колонии — двухлетние с всего 2 000 муравьёв — были более изменчивы. И самое удивительное во всем этом это то, что муравьи живут один год. Это может быть этот год, или этот. Но муравьи в более старых колониях, которые кажутся более стабильными, не старее муравьёв в молодых колониях. Это все не благодаря опыту пожилых, более мудрых муравьёв. Напротив, что-то в самой организации должно меняться с возрастом колонии. И очевидной вещью, которая меняется, является размер.
С тех пор как я получила все эти результаты, я потратила много времени, выясняя какие правила влияют на решение — очень простые, частные, возможно обонятельные, химические правила могли бы использовать муравьями, если отдельно взятый муравей не знает общей ситуации. Правила, которые дали бы увиденный мной результат, которые предсказывали бы динамику распределения заданий. И те, которые бы изменялись с увеличением размеров колонии. И я обнаружила, что муравьи используют систему усикового контакта. Все, кто когда-нибудь наблюдал за муравьями, видели, как они касаются своих усиков. Они нюхают с их помощью. Когда один муравей касается другого, он чувствует запах, и может понять, например, что другой муравей — это самка из гнезда, потому что муравьи покрывают себя и других слоем жира со специфичным ароматом колонии. Мы можем понять, что муравьи используют систему усикового контакта, когда он встречает муравья, выполняющего другое задание, в качестве показателя, говорящего ему, что нужно делать. И самое главное здесь, не просто сообщение, которое они передают друг другу, а сама система. Сама система и есть сообщение. И сейчас я расскажу вам немного об этом.
Но, вы наверное не можете понять, как муравей может понять, что я, например, добытчик. По идее я должна встречаться с добытчиками время от времени. Но, вместо этого, я встречаю много строителей гнезда. Значит, шансов, что я лично стану добытчиком невелики. Так, что муравей знает разницу между добытчиком и строителем. И мы выяснили, что у этого вида муравьёв — и я думаю, что и у других видов тоже — эти углеводороды, этот слой жира на муравьях, различается и зависит от задания. И мы провели ряд экспериментов, которые показали, что чем дольше муравей находиться на поверхности, тем больше этот углеводородный слой меняется. Они пахнут по-разному, выполняя разные задания. И они могут использовать этот специфичный запах, в своём коротком прикосновении с чьими-либо усиками, продолжая затем встречаться с муравьями, выполняющими какое-либо задание. И совсем недавно мы подтвердили это, поместив экстракт углеводород на небольшие стеклянные бусинки, и поместив их рядом со входом в нужном количестве. И оказалось, что муравьи контактировали со стеклянными бусинками со слоем углеводорода, как будто они были настоящими муравьями.
Теперь я хочу показать вам небольшой фильм. Он начинается с показа входа в гнездо. Муравьи входят в гнездо и выходят оттуда. Они выполняют разные задания, и то, что они встречаются, на входе, определяет или влияет на решения муравья: стоит ли ему выходить и какое задание выполнять. Это было снято с помощью волоконно-оптического микроскопа. Это происходит глубоко внутри гнезда. Вначале вы видите муравьёв, которые очень заинтересованы волоконно-оптическим микроскопом. Но, здесь важно, что муравьи, находящееся там, каждый муравей ждёт определённого потока муравьёв, которые пройдут мимо, потока контактов с другими муравьями. И модель этого контакта определит, стоит ли муравью идти на поверхность, и что ему делать наверху. Вы также можете видеть, как муравьи на поверхности ведут себя идентично. Каждый муравей, возвращаясь в гнездо, контактирует с другими муравьями. А муравьи, ожидающие в гнезде ответа, о том, что им нужно будет делать, контактируют с пришедшими муравьями.
Чем интересна эта система, так тем, что она беспорядочна. Она непостоянна. Она неспокойна. В особенности в двух случаях. Во-первых, опыт муравья — каждого муравья — предсказуем. Количество возвращающихся муравьёв зависит от всех мелочей, которые происходят с муравьём, когда он выходит из гнезда и выполняет задание. Во-вторых, способность определить модель поведения довольно примитивна, так как муравьи не умеют считать. Так что, мы много моделировали, воспроизводили, и экспериментировали, чтобы выяснить, как эти две вещи сочетаются во множестве, производя предсказуемое поведение муравьиной колонии.
Опять же, я не хочу сказать, что эта бессистемная модель взаимодействия создаёт фабрику, которая работает как часы. На самом деле, после того как вы понаблюдаете за муравьями, вам захочется помочь им, так как кажется, что они не делают ничего, что, по вашему мнению, должны. Так что совершенство появляется вовсе не из-за случайных контактов. Но это система работает достаточно хорошо. И продолжает делать это уже на протяжении нескольких сотен миллионов лет. Муравьи обитают везде, кроме Антарктики. То, что они делают, определённо успешно. И система случайных контактов в совокупности вырабатывает что-то, что позволяет муравьям множиться. И одна из тех вещей, которую мы сейчас изучаем, это как естественный отбор работает сейчас, формируя использование контактов, сети этих контактов, для увеличения эффективности кормодобывания у муравьиных колоний.
Однако есть одна вещь, о которой я хочу вам напомнить. Модели взаимодействия, по идее, должны быть тесно связаны с размером колонии. Самая простая идея, что муравей в маленькой колонии и муравей в большой колонии используют одно и то же правило, например, «Я думаю, что буду встречать добытчика каждые три секунды». Но в маленькой колонии, шанс встретить добытчика меньше, просто, потому что самих добытчиков меньше. Так что это правило, с развитием и старением колонии, будет порождать отличное поведение в старой и молодой колонии.
Спасибо.
(Аплодисменты).
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Larry Page: Where’s Google going next?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Onstage at TED2014, Charlie Rose interviews Google CEO Larry Page about his far-off vision for the company. It includes aerial bikeways and internet balloons … and then it gets even more interesting, as Page talks through the company’s recent acquisition of Deep Mind, an AI that is learning some surprising things.\nCharlie Rose: So Larry sent me an email and he basically said, we've got to make sure that we don't seem like we're a couple of middle-aged boring men. I said, I'm flattered by that -- (Laughter) — because I'm a bit older, and he has a bit more net worth than I do.\nLarry Page: Well, thank you.\nCR: So we'll have a conversation about the Internet, and we'll have a conversation Google, and we'll have a conversation about search and privacy, and also about your philosophy and a sense of how you've connected the dots and how this journey that began some time ago has such interesting prospects. Mainly we want to talk about the future. So my first question: Where is Google and where is it going? LP: Well, this is something we think about a lot, and our mission we defined a long time ago is to organize the world's information and make it universally accessible and useful. And people always say, is that really what you guys are still doing? And I always kind of think about that myself, and I'm not quite sure. But actually, when I think about search, it's such a deep thing for all of us, to really understand what you want, to understand the world's information, and we're still very much in the early stages of that, which is totally crazy. We've been at it for 15 years already, but it's not at all done.\nCR: When it's done, how will it be?\nLP: Well, I guess, in thinking about where we're going -- you know, why is it not done? -- a lot of it is just computing's kind of a mess. You know, your computer doesn't know where you are, it doesn't know what you're doing, it doesn't know what you know, and a lot we've been trying to do recently is just make your devices work, make them understand your context. Google Now, you know, knows where you are, knows what you may need. So really having computing work and understand you and understand that information, we really haven't done that yet. It's still very, very clunky.\nCR: Tell me, when you look at what Google is doing, where does Deep Mind fit?\nLP: Yeah, so Deep Mind is a company we just acquired recently. It's in the U.K. First, let me tell you the way we got there, which was looking at search and really understanding, trying to understand everything, and also make the computers not clunky and really understand you -- like, voice was really important. So what's the state of the art on speech recognition? It's not very good. It doesn't really understand you. So we started doing machine learning research to improve that. That helped a lot. And we started just looking at things like YouTube. Can we understand YouTube? But we actually ran machine learning on YouTube and it discovered cats, just by itself. Now, that's an important concept. And we realized there's really something here. If we can learn what cats are, that must be really important. So I think Deep Mind, what's really amazing about Deep Mind is that it can actually -- they're learning things in this unsupervised way. They started with video games, and really just, maybe I can show the video, just playing video games, and learning how to do that automatically.\nCR: Take a look at the video games and how machines are coming to be able to do some remarkable things.\nLP: The amazing thing about this is this is, I mean, obviously, these are old games, but the system just sees what you see, the pixels, and it has the controls and it has the score, and it's learned to play all of these games, same program. It's learned to play all of these games with superhuman performance. We've not been able to do things like this with computers before. And maybe I'll just narrate this one quickly. This is boxing, and it figures out it can sort of pin the opponent down. The computer's on the left, and it's just racking up points. So imagine if this kind of intelligence were thrown at your schedule, or your information needs, or things like that. We're really just at the beginning of that, and that's what I'm really excited about.\nCR: When you look at all that's taken place with Deep Mind and the boxing, also a part of where we're going is artificial intelligence. Where are we, when you look at that?\nLP: Well, I think for me, this is kind of one of the most exciting things I've seen in a long time. The guy who started this company, Demis, has a neuroscience and a computer science background. He went back to school to get his Ph.D. to study the brain. And so I think we're seeing a lot of exciting work going on that sort of crosses computer science and neuroscience in terms of really understanding what it takes to make something smart and do really interesting things.\nCR: But where's the level of it now? And how fast do you think we are moving?\nLP: Well, this is the state of the art right now, understanding cats on YouTube and things like that, improving voice recognition. We used a lot of machine learning to improve things incrementally, but I think for me, this example's really exciting, because it's one program that can do a lot of different things.\nCR: I don't know if we can do this, but we've got the image of the cat. It would be wonderful to see this. This is how machines looked at cats and what they came up with. Can we see that image?\nLP: Yeah. CR: There it is. Can you see the cat? Designed by machines, seen by machines.\nLP: That's right. So this is learned from just watching YouTube. And there's no training, no notion of a cat, but this concept of a cat is something important that you would understand, and now that the machines can kind of understand. Maybe just finishing also on the search part, it started with search, really understanding people's context and their information. I did have a video I wanted to show quickly on that that we actually found.\n(Video) [\"Soy, Kenya\"]\nZack Matere: Not long ago, I planted a crop of potatoes. Then suddenly they started dying one after the other. I checked out the books and they didn't tell me much. So, I went and I did a search. [\"Zack Matere, Farmer\"] Potato diseases. One of the websites told me that ants could be the problem. It said, sprinkle wood ash over the plants. Then after a few days the ants disappeared. I got excited about the Internet. I have this friend who really would like to expand his business. So I went with him to the cyber cafe and we checked out several sites. When I met him next, he was going to put a windmill at the local school. I felt proud because something that wasn't there before was suddenly there. I realized that not everybody can be able to access what I was able to access. I thought that I need to have an Internet that my grandmother can use. So I thought about a notice board. A simple wooden notice board. When I get information on my phone, I'm able to post the information on the notice board. So it's basically like a computer. I use the Internet to help people. I think I am searching for a better life for me and my neighbors. So many people have access to information, but there's no follow-up to that. I think the follow-up to that is our knowledge. When people have the knowledge, they can find solutions without having to helped out. Information is powerful, but it is how we use it that will define us.\n(Applause)\nLP: Now, the amazing thing about that video, actually, was we just read about it in the news, and we found this gentlemen, and made that little clip.\nCR: When I talk to people about you, they say to me, people who know you well, say, Larry wants to change the world, and he believes technology can show the way. And that means access to the Internet. It has to do with languages. It also means how people can get access and do things that will affect their community, and this is an example. LP: Yeah, that's right, and I think for me, I have been focusing on access more, if we're talking about the future. We recently released this Loon Project which is using balloons to do it. It sounds totally crazy. We can show the video here. Actually, two out of three people in the world don't have good Internet access now. We actually think this can really help people sort of cost-efficiently.\nCR: It's a balloon. LP: Yeah, get access to the Internet.\nCR: And why does this balloon give you access to the Internet? Because there was some interesting things you had to do to figure out how to make balloons possible, they didn't have to be tethered.\nLP: Yeah, and this is a good example of innovation. Like, we've been thinking about this idea for five years or more before we started working on it, but it was just really, how do we get access points up high, cheaply? You normally have to use satellites and it takes a long time to launch them. But you saw there how easy it is to launch a balloon and get it up, and actually again, it's the power of the Internet, I did a search on it, and I found, 30, 40 years ago, someone had put up a balloon and it had gone around the Earth multiple times. And I thought, why can't we do that today? And that's how this project got going.\nCR: But are you at the mercy of the wind?\nLP: Yeah, but it turns out, we did some weather simulations which probably hadn't really been done before, and if you control the altitude of the balloons, which you can do by pumping air into them and other ways, you can actually control roughly where they go, and so I think we can build a worldwide mesh of these balloons that can cover the whole planet.\nCR: Before I talk about the future and transportation, where you've been a nerd for a while, and this fascination you have with transportation and automated cars and bicycles, let me talk a bit about what's been the subject here earlier with Edward Snowden. It is security and privacy. You have to have been thinking about that.\nLP: Yeah, absolutely. I saw the picture of Sergey with Edward Snowden yesterday. Some of you may have seen it. But I think, for me, I guess, privacy and security are a really important thing. We think about it in terms of both things, and I think you can't have privacy without security, so let me just talk about security first, because you asked about Snowden and all of that, and then I'll say a little bit about privacy. I think for me, it's tremendously disappointing that the government secretly did all this stuff and didn't tell us. I don't think we can have a democracy if we're having to protect you and our users from the government for stuff that we've never had a conversation about. And I don't mean we have to know what the particular terrorist attack is they're worried about protecting us from, but we do need to know what the parameters of it is, what kind of surveillance the government's going to do and how and why, and I think we haven't had that conversation. So I think the government's actually done itself a tremendous disservice by doing all that in secret.\nCR: Never coming to Google to ask for anything.\nLP: Not Google, but the public. I think we need to have a debate about that, or we can't have a functioning democracy. It's just not possible. So I'm sad that Google's in the position of protecting you and our users from the government doing secret thing that nobody knows about. It doesn't make any sense.\nCR: Yeah. And then there's a privacy side of it.\nLP: Yes. The privacy side, I think it's -- the world is changing. You carry a phone. It knows where you are. There's so much more information about you, and that's an important thing, and it makes sense why people are asking difficult questions. We spend a lot of time thinking about this and what the issues are. I'm a little bit -- I think the main thing that we need to do is just provide people choice, show them what data's being collected -- search history, location data. We're excited about incognito mode in Chrome, and doing that in more ways, just giving people more choice and more awareness of what's going on. I also think it's very easy. What I'm worried is that we throw out the baby with the bathwater. And I look at, on your show, actually, I kind of lost my voice, and I haven't gotten it back. I'm hoping that by talking to you I'm going to get it back.\nCR: If I could do anything, I would do that.\nLP: All right. So get out your voodoo doll and whatever you need to do. But I think, you know what, I look at that, I made that public, and I got all this information. We got a survey done on medical conditions with people who have similar issues, and I look at medical records, and I say, wouldn't it be amazing if everyone's medical records were available anonymously to research doctors? And when someone accesses your medical record, a research doctor, they could see, you could see which doctor accessed it and why, and you could maybe learn about what conditions you have. I think if we just did that, we'd save 100,000 lives this year.\nCR: Absolutely. Let me go — (Applause)\nLP: So I guess I'm just very worried that with Internet privacy, we're doing the same thing we're doing with medical records, is we're throwing out the baby with the bathwater, and we're not really thinking about the tremendous good that can come from people sharing information with the right people in the right ways.\nCR: And the necessary condition that people have to have confidence that their information will not be abused.\nLP: Yeah, and I had this problem with my voice stuff. I was scared to share it. Sergey encouraged me to do that, and it was a great thing to do.\nCR: And the response has been overwhelming.\nLP: Yeah, and people are super positive. We got thousands and thousands of people with similar conditions, which there's no data on today. So it was a really good thing.\nCR: So talking about the future, what is it about you and transportation systems?\nLP: Yeah. I guess I was just frustrated with this when I was at college in Michigan. I had to get on the bus and take it and wait for it. And it was cold and snowing. I did some research on how much it cost, and I just became a bit obsessed with transportation systems.\nCR: And that began the idea of an automated car.\nLP: Yeah, about 18 years ago I learned about people working on automated cars, and I became fascinated by that, and it takes a while to get these projects going, but I'm super excited about the possibilities of that improving the world. There's 20 million people or more injured per year. It's the leading cause of death for people under 34 in the U.S.\nCR: So you're talking about saving lives.\nLP: Yeah, and also saving space and making life better. Los Angeles is half parking lots and roads, half of the area, and most cities are not far behind, actually. It's just crazy that that's what we use our space for.\nCR: And how soon will we be there?\nLP: I think we can be there very, very soon. We've driven well over 100,000 miles now totally automated. I'm super excited about getting that out quickly.\nCR: But it's not only you're talking about automated cars. You also have this idea for bicycles.\nLP: Well at Google, we got this idea that we should just provide free bikes to everyone, and that's been amazing, most of the trips. You see bikes going everywhere, and the bikes wear out. They're getting used 24 hours a day.\nCR: But you want to put them above the street, too.\nLP: Well I said, how do we get people using bikes more?\nCR: We may have a video here.\nLP: Yeah, let's show the video. I just got excited about this.\n(Music) So this is actually how you might separate bikes from cars with minimal cost. Anyway, it looks totally crazy, but I was actually thinking about our campus, working with the Zippies and stuff, and just trying to get a lot more bike usage, and I was thinking about, how do you cost-effectively separate the bikes from traffic? And I went and searched, and this is what I found. And we're not actually working on this, that particular thing, but it gets your imagination going.\nCR: Let me close with this. Give me a sense of the philosophy of your own mind. You have this idea of [Google X]. You don't simply want to go in some small, measurable arena of progress.\nLP: Yeah, I think many of the things we just talked about are like that, where they're really -- I almost use the economic concept of additionality, which means that you're doing something that wouldn't happen unless you were actually doing it. And I think the more you can do things like that, the bigger impact you have, and that's about doing things that people might not think are possible. And I've been amazed, the more I learn about technology, the more I realize I don't know, and that's because this technological horizon, the thing that you can see to do next, the more you learn about technology, the more you learn what's possible. You learn that the balloons are possible because there's some material that will work for them.\nCR: What's interesting about you too, though, for me, is that, we have lots of people who are thinking about the future, and they are going and looking and they're coming back, but we never see the implementation. I think of somebody you knew and read about, Tesla. The principle of that for you is what?\nLP: Well, I think invention is not enough. If you invent something, Tesla invented electric power that we use, but he struggled to get it out to people. That had to be done by other people. It took a long time. And I think if we can actually combine both things, where we have an innovation and invention focus, plus the ability to really -- a company that can really commercialize things and get them to people in a way that's positive for the world and to give people hope. You know, I'm amazed with the Loon Project just how excited people were about that, because it gave them hope for the two thirds of the world that doesn't have Internet right now that's any good.\nCR: Which is a second thing about corporations. You are one of those people who believe that corporations are an agent of change if they are run well.\nLP: Yeah. I'm really dismayed most people think companies are basically evil. They get a bad rap. And I think that's somewhat correct. Companies are doing the same incremental thing that they did 50 years ago or 20 years ago. That's not really what we need. We need, especially in technology, we need revolutionary change, not incremental change.\nCR: You once said, actually, as I think I've got this about right, that you might consider, rather than giving your money, if you were leaving it to some cause, just simply giving it to Elon Musk, because you had confidence that he would change the future, and that you would therefore —\nLP: Yeah, if you want to go Mars, he wants to go to Mars, to back up humanity, that's a worthy goal, but it's a company, and it's philanthropical. So I think we aim to do kind of similar things. And I think, you ask, we have a lot of employees at Google who have become pretty wealthy. People make a lot of money in technology. A lot of people in the room are pretty wealthy. You're working because you want to change the world. You want to make it better. Why isn't the company that you work for worthy not just of your time but your money as well? I mean, but we don't have a concept of that. That's not how we think about companies, and I think it's sad, because companies are most of our effort. They're where most of people's time is, where a lot of the money is, and so I think I'd like for us to help out more than we are.\nCR: When I close conversations with lots of people, I always ask this question: What state of mind, what quality of mind is it that has served you best? People like Rupert Murdoch have said curiosity, and other people in the media have said that. Bill Gates and Warren Buffett have said focus. What quality of mind, as I leave this audience, has enabled you to think about the future and at the same time change the present?\nLP: You know, I think the most important thing -- I looked at lots of companies and why I thought they don't succeed over time. We've had a more rapid turnover of companies. And I said, what did they fundamentally do wrong? What did those companies all do wrong? And usually it's just that they missed the future. And so I think, for me, I just try to focus on that and say, what is that future really going to be and how do we create it, and how do we cause our organization, to really focus on that and drive that at a really high rate? And so that's been curiosity, it's been looking at things people might not think about, working on things that no one else is working on, because that's where the additionality really is, and be willing to do that, to take that risk. Look at Android. I felt guilty about working on Android when it was starting. It was a little startup we bought. It wasn't really what we were really working on. And I felt guilty about spending time on that. That was stupid. That was the future, right? That was a good thing to be working on.\nCR: It is great to see you here. It's great to hear from you, and a pleasure to sit at this table with you. Thanks, Larry.\nLP: Thank you.\n(Applause)\nCR: Larry Page..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Чарли Роуз и Ларри Пэйдж: В каком направлении движется Google?\nTED Talk Subtitles and Transcript: На сцене TED2014 Чарли Роуз беседует с генеральным директором Google Ларри Пэйджем о планах на будущее его компании. Оно включает в себя воздушные велодорожки и воздушные шары для доступа в Интернет... Но это ещё не всё: разговор становится ещё более интересным, когда Пэйдж рассказывает о приобретённой ими компании Deep Mind и об искусственном интеллекте, который способен обучиться невероятным вещам.\nЧарли Роуз: Ларри написал мне письмо и сказал, что мы должны постараться не превращать наше выступление в разговор двух зануд средних лет. Я сказал, что он мне льстит, — (Смех) — ведь я немного старше и из него точно получится более интересный собеседник.\nЛарри Пэйдж: Спасибо.\nЧР: Мы поговорим об Интернете, о твоей работе в Google, мы поговорим об аспектах поиска и об охране персональных данных, а также о твоей философской позиции, о том, как ты нашёл свой путь в перспективном путешествии, начатом некоторое время назад. В основном мы будем говорить о будущем. И вот мой первый вопрос: чем сейчас занимается Google, и каковы планы компании на будущее? ЛП: Мы много над этим думаем, и мы определили нашу главную цель достаточно давно: организовать мировую информацию и сделать её доступной и полезной во всём мире. Люди постоянно спрашивают, занимаемся ли мы этим до сих пор. Я и сам зачастую спрашиваю себя об этом, и не всегда мой ответ однозначен. Но когда я думаю о поиске, я понимаю: он очень важен для нас, чтобы понять, чего мы хотим, понять мировую информацию, а мы всё ещё на начальной стадии его разработки, с ума сойти. Мы работаем над поиском уже 15 лет, но работа ещё не закончена.\nЧР: Когда вы завершите её, как будет выглядеть поиск?\nЛП: Думаю, если рассмотреть наш проект — знаешь, почему работа ещё не закончена? Вычисления как таковые создают много путаницы. Компьютер не знает, где ты находишься, не знает, что ты делаешь, не знает, что ты уже знаешь. Поэтому в последнее время мы в основном и пытались заставить компьютер работать, заставить его понять, где ты и кто ты. Персонализированный сервис Google Now знает, где ты, и что тебе может понадобится. Но мы пока не создали вычисления, которые по-настоящему работают и понимают тебя и информацию вокруг. Они до сих пор малоэффективны.\nЧР: Как ты рассматриваешь компанию Deep Mind в контексте Google?\nDeep Mind — это компания, приобретённая нами совсем недавно. Она находится в Великобритании. Для начала я объясню, зачем нам это понадобилось. Мы изучали поиск, пытались понять его во всех возможных деталях, пытались сделать компьютеры менее неуклюжими и заставить их понимать пользователя. Например, работа с человеческим голосом. На какой стадии сегодня технологии распознавания речи? Они не так уж хороши. Компьютер плохо вас понимает. Поэтому мы начали исследовать машинное обучение, чтобы улучшить ситуацию. Это помогло. Затем мы обратились к таким платформам, как YouTube. Понимаем ли мы YouTube? Мы пропустили YouTube через машинное обучение и обнаружили котов. Всё произошло само собой. Это важная идея. Мы поняли, что здесь должно быть что-то интересное. Если мы сможем обучить компьютер распознавать котов, мы сможем достичь важных вещей. Я думаю, компания Deep Mind удивительна именно тем, что она фактически может обучать чему-либо бесконтрольным способом. Они начали с видеоигр — может, будет лучше, если я покажу вам видео. Компьютер играет в видеоигру и обучается игре автоматически.\nЧР: Посмотрите на видеоигры и на то, как компьютеры начинают делать невероятные вещи.\nЛП: Здесь замечательно то, что — естественно, здесь изображены старые игры — но система видит то, что видите вы, пиксели, она контролирует ситуацию и счёт. Одна и та же программа научилась играть во все эти игры. Она научилась играть со сверхчеловеческой эффективностью. Раньше мы не могли достигнуть таких результатов с компьютерами. Я немного опишу вот эту игру. Это бокс. Программа понимает, как она может припереть противника к стене. Компьютер слева, и он очень быстро набирает очки. Только представьте, что бы было, если бы такого рода интеллект можно было использовать в планировании вашего графика работы или информационных потребностей. Мы только начинаем работу, и я нахожу это очень захватывающим.\nЧР: Оценивая то, что уже было сделано в рамках Deep Mind и игры в бокс, а также в рамках наших программ по развитию искусственного интеллекта, где мы находимся? Что уже сделано?\nЯ буду отвечать за себя. Это одна из самых замечательных вещей, которые я когда-либо наблюдал. Парня, который основал компанию, зовут Демис. Он изучал неврологию и информатику. Затем он захотел защитить докторскую в сфере изучения мозга. Именно поэтому, думаю, в работе мы наблюдаем захватывающее переплетение информатики и неврологии, которое даёт нам возможность понять, что нужно для того, чтобы делать по-настоящему интересные вещи и создавать умные продукты.\nЧР: Но чего мы уже достигли? И как быстро мы продвигаемся вперёд?\nЛП: Пока мы дошли до уровня распознавания котов на YouTube и похожих задач, улучшили распознавание речи. Мы широко использовали машинное обучение для постепенного улучшения результатов. Для меня именно этот результат замечателен, ведь это только одна программа, способная выполнять множество задач.\nЧР: Не знаю, сможем ли мы показать это, но у нас есть изображение кота. Было бы замечательно это показать. Вот как машины видят и представляют себе котов. Покажите нам изображение.\nЛП: Да. ЧР: Вот оно. Видите кота? Вот как машина видит и изображает кота.\nЛП: Совершенно верно. И этому они научились, просто просматривая видео на YouTube. Мы их не натаскивали, не задавали им понятие кота. Концепция кота — это нечто важное, что понимает человек, а теперь и машины смогли в какой-то мере это сделать. Хотел бы закончить начатую идею о поиске. Мы изначально хотели, чтобы поиск понимал контекст пользователей и уже имеющуюся у них информацию. Я подготовил видео, которое покажет, что мы обнаружили.\n(Видео) [Сой, Кения]\nЗак Матере: Недавно я посадил картофель. Внезапно растения одно за другим начали погибать. Я просмотрел кое-какие книги, но не нашёл ничего полезного. Поэтому я поехал и провёл поиск. [Зак Матере, фермер] Заболевания картофеля. На одном из сайтов я прочитал, что муравьи могут быть причиной. Там было сказано посыпать растения золой. Через несколько дней муравьи исчезли. Интернет очень обрадовал меня. У меня есть друг, который очень хочет расширить бизнес. Мы вместе пошли в интернет-кафе и просмотрели несколько сайтов. Когда я в следующий раз увидел его, он собирался строить ветряную мельницу возле местной школы. Я был горд: нечто, чего у нас прежде не было, обрело жизнь. Я осознал, что не у всех есть доступ к ресурсам, которыми могу пользоваться я. Я подумал, неплохо было бы иметь Интернет, которым могла бы пользоваться и моя бабушка. И мне пришла в голову идея доски объявлений. Обычная доска объявлений. Я получаю информацию на телефоне и могу поделиться ею на доске. Это как компьютер. Я пользуюсь Интернетом, чтобы помогать людям. Я ищу возможности для лучшей жизни для меня и моих соседей. У многих есть доступ к информации, но они с ней ничего не делают. Думаю, её результатом должны быть знания. Когда у людей есть знания, они могут найти решения проблем без помощи других. Информация могущественна, но именно то, как мы её используем, определит, кто мы есть на самом деле.\n(Аплодисменты)\nЛП: Удивительно здесь то, что мы прочитали об этом мужчине в новостях, решили найти его и снять видеоролик с его участием.\nЧР: Когда я разговариваю о тебе с людьми, с теми, кто тебя хорошо знает, они говорят мне: «Ларри хочет изменить мир и думает, что технология может указать, как этого добиться». Это означает, что нужен доступ в Интернет, владение языками, нужно, чтобы люди могли делать то, что может положительно повлиять на их сообщество, и мы увидели один из таких примеров. ЛП: Ты прав. Что касается меня, в последнее время я уделял много времени расширению доступа в Интернет. Именно это мне бы хотелось видеть в будущем. Недавно мы обнародовали проект Loon Project, в котором для этого используются воздушные шары. Звучит безумно, не так ли? Посмотрите видео. Сейчас у двоих из трёх людей в мире нет хорошего доступа в Интернет. Мы думаем, что этот проект очень поможет людям и будет эффективен экономически.\nЧР: Это воздушный шар. ЛП: Да, он даёт доступ в Интернет.\nЧР: И как он это делает? В процессе работы над шаром вы должны были решить ряд задач, чтобы всё действительно получилось, — шар не должен был быть привязанным.\nЛП: Да, и это хороший пример инновации. Мы обдумывали этот проект на протяжении более пяти лет, прежде чем мы начали над ним работу. Мы всё не могли понять, как получить дешёвый доступ в Интернет высоко в небе? Обычно это возможно при помощи спутников, но их запуск занимает много времени. Но только посмотрите, как легко и быстро запустить в небо воздушный шар. Кстати, говоря о силе Интернета: я поискал информацию на эту тему и нашёл вот что: 30-40 лет назад кто-то запустил воздушный шар, который пролетел вокруг Земли несколько раз. И я подумал: почему бы нам не сделать это сегодня? И вот как родился этот проект.\nЧР: Помогает ли вам ветер?\nЛП: Да, но мы должны были симулировать некоторые погодные условия, что до нас никто не делал. Можно контролировать высоту полёта шара, регулируя подачу воздуха или применяя другие способы. Так можно приблизительно контролировать, куда он движется. Думаю, нам под силу создать всемирный парк таких шаров, который смог бы покрыть Интернетом всю планету.\nЧР: Прежде чем мы поговорим о будущем и транспорте — ты в последнее время просто подсел на сферу транспорта, перевозок, беспилотных автомобилей и велосипедов — позволь мне вернуться к тому, о чём здесь недавно говорил Эдвард Сноуден. Вопросы безопасности и охраны личных данных. Ты точно об этом задумывался.\nЛП: Да, конечно. Я вчера видел фотографию Сергея с Эдвардом Сноуденом. Некоторые из вас тоже её видели. Лично для меня охрана личных данных и их безопасность очень важны. Мы рассматриваем их как две разные вещи, но я думаю, у нас не может быть одного без другого. Сначала о безопасности, поскольку мы говорим о Сноудене, а затем я скажу кое-что об охране данных. Я считаю вопиющим тот факт, что правительство в тайне от нас сделало то, что сделало. Не думаю, что мы можем говорить о демократии, если мы должны защищать себя и пользователей от правительства, которое совершает ни с кем не оговорённые поступки. Я не говорю, что мы должны точно знать, от какой именно террористической атаки они защищают нас в этот раз. Но мы должны знать масштаб того, что они предпринимают, какой именно надзор они осуществляют, как и почему. Не думаю, что нам было об этом сказано. Я считаю, что правительство показало себя с очень плохой стороны, совершив все эти действия в тайне от нас.\nЧР: Они точно не спросили у Google, как поступить.\nЛП: Они должны были спросить не у Google, а у людей; нам нужно публичное обсуждение, иначе демократия не может существовать. Иначе это просто невозможно. Поэтому мне жаль, что Google вынужден защищать вас и наших пользователей от секретных действий правительства, о которых никто не имеет никакого понятия. Это просто абсурдно.\nЧР: Да. Но есть ещё и охрана персональных данных.\nЛП: Да. Охрана персональных данных. Думаю, мир меняется. У тебя с собой сотовый телефон, и можно определить, где ты. О тебе известно ещё больше информации, и это важно, поэтому понятно, почему люди задают сложные вопросы. Мы много над этим работаем, пытаясь понять какие у нас проблемы. Думаю, самое главное, что мы можем сделать, — дать людям выбор, показать им, какая информация собирается: история поиска, местонахождение. Нам нравится режим инкогнито в браузере Chrome. Похожие шаги в других направлениях дадут людям больше выбора и осведомят о том, что происходит. Думаю, это сделать довольно просто. Но я боюсь, что мы можем потерять суть, отбрасывая детали. Кстати, я потерял голос именно на твоём шоу, и он ко мне так и не вернулся. Я надеюсь, что снова разговаривая с тобой, я смогу заполучить его назад.\nЧР: Я бы сделал всё возможное, чтобы это произошло.\nЛП: Ну хорошо, доставай свою куклу вуду, или что ты там обычно делаешь. Знаешь, что я думаю? Я открыто заявил о своей проблеме, нашёл много информации. Мы провели обследование людей с похожей проблемой. И когда я посмотрел на результаты, я подумал: как бы было замечательно, если бы медицинская документация анонимно была доступна врачам-исследователям. Когда врач-исследователь просматривает твою медицинскую документацию, ты можешь видеть, что это за доктор и для чего ему это, и, возможно, тебе станет более понятно твоё медицинское заключение. Думаю, это дало бы нам возможность спасать 100 000 жизней каждый год.\nЧР: Конечно. Позволь мне продолжить — (Аплодисменты)\nЛП: Я только боюсь, что мы поступаем с охраной личных данных в Интернете так же, как с медицинской документацией — отбрасываем как плохое, так и хорошее. Заботясь о деталях, мы упускаем огромное благо, которое мы могли бы получить от людей, делящихся информацией с нужными людьми в нужный момент.\nЧР: Очень важно, чтобы люди были уверены: их информацией не будут злоупотреблять.\nЛП: У меня было то же опасение, когда я узнал о проблеме с голосом. Я боялся поделиться информацией. Сергей подбадривал меня, я ему очень за это благодарен.\nЧР: И результаты были ошеломляющими.\nЛП: Да, люди очень поддержали меня. С нами связались тысячи людей с похожей проблемой, которая на сегодняшний день практически не изучена. Это было замечательно.\nЧР: Давай поговорим о будущем. Расскажи, чем вы занимаетесь в рамках транспортной системы?\nЛП: Думаю, этот вопрос мучил меня, ещё когда я учился в колледже в Мичигане. Я должен был добираться на автобусе и долго его ждать. Было очень холодно и снежно. Я провёл исследование, во сколько вся эта система обходится, и именно тогда очень сильно увлёкся системами транспортировки.\nЧР: И так родилась идея беспилотного автомобиля.\nЛП: Да. Около 18 лет назад я узнал о людях, работающих на таких машинах, и меня это очаровало. Нужно много времени, прежде чем подобный проект воплотится в жизнь, но я рад, что с его помощью у нас есть возможность улучшить нашу планету. Каждый год увечья получают более 20 млн человек. Это самая распространённая причина смерти среди людей моложе 34 лет в США.\nЧР: Ты говоришь о спасении жизней.\nЛП: Да, а также об экономии пространства и улучшении жизни. Лос-Анджелес наполовину заполнен парковками и дорогами, наполовину! И большинство городов далеко не лучше. Немыслимо, что мы используем пространство именно для этого.\nЧР: Как скоро мы сможем изменить ситуацию?\nЛП: Думаю, очень-очень скоро. Мы уже проехали более 160 000 км на полностью беспилотной машине. Не могу дождаться момента, когда мы представим этот проект публике.\nЧР: Но ты говоришь не только о беспилотных автомобилях, но также о беспилотных велосипедах.\nЛП: У нас в Google появилась идея: у каждого должен быть доступ к велосипеду. И идея сработала во многих местах. Ты видишь, велосипеды повсюду, они изнашиваются, потому что люди используют их 24 часа в сутки.\nЧР: Вы хотите также оторвать их от земли.\nЛП: Я подумал: как можно заставить людей чаще использовать велосипед?\nЧР: У нас есть видео.\nЛП: Да, давай покажем видео. Мне это безумно нравится.\n(Музыка) Вот как можно отделить велосипеды от автомобилей при минимальных расходах. Кажется невероятным, но я как раз размышлял о наших университетских городках. Мы работаем с городскими управлениями, пытаясь увеличить количество велосипедов в городах. Я подумал: как можно при наименьших затратах отделить велосипеды от потока машин? Я поискал и нашёл вот это. Мы на самом деле над этим не работаем, именно над этой идеей, но она захватывает воображение.\nЧР: Давай закончим на следующем. Дай мне представление о твоей жизненной философии. У вас есть подразделение Google X, и вы не хотите заниматься обычными проектами с посредственными результатами.\nЛП: Да, думаю, что большинство идей, о которых мы поговорили, совсем другие, они масштабные. Я бы даже упомянул принцип дополнительности: мы разрабатываем что-то, что не было бы возможным, если бы мы это не разрабатывали. Чем больше мы занимаемся такими проектами, тем важнее их результат. Мы хотим делать то, что до сегодняшнего дня казалось невозможным. Это изумительно, чем больше я узнаю о технологии, тем чаще я осознаю, что я о ней ничего не знаю. Тот технологический горизонт, та вещь, которую можно сделать следующей, — чем больше ты узнаёшь о технологии, тем больше понимаешь, что ещё можно создавать. Ты осознаёшь, что использование воздушных шаров возможно только благодаря специальному материалу, из которых они сделаны.\nЧР: В тебе мне интересен тот аспект, что — к нам приходит много людей, думающих о будущем, они приходят и уходят, и мы никогда не видим практическую реализацию идей. Я думаю об одном человеке, которого ты точно знаешь и о котором читал — Тесла. Что бы ты у него позаимствовал?\nЛП: Думаю, недостаточно просто изобрести что-либо. Если ты что-либо изобретаешь — Тесла дал нам электричество в том виде, в котором мы сегодня его используем, но ему было трудно передать его людям. Другие должны были это сделать. Понадобилось время. Думаю, если нам удастся соединить эти две вещи — инновации, изобретения и способность какой-либо компании поставить продукт на коммерческую ногу — мы могли бы передать инновации людям, что повлияло бы положительно на мир и дало бы людям надежду. Я изумлён проектом Loon Project точно так же, как и другие люди, потому что он дал надежду на лучшее двум третьим нашей планеты, не имеющим доступа в Интернет.\nЧР: Что подводит нас к вопросу о корпорациях. Ты один из тех, кто убеждён, что корпорации могут привнести положительные перемены, если ими как следует управляют.\nЛП: Да, меня тревожит тот факт, что большинство людей считают крупные компании воплощением зла. У них плохая репутация. Думаю, нужно это менять. Компании развиваются точно так же, как они это делали 50 или 20 лет назад. Но нам нужно не это. Особенно в сфере технологий, нам нужны революционные, а не постепенные изменения.\nЧР: Однажды ты сказал — поправь меня, если я не прав — что если ты решишь пожертвовать свои сбережения на что-либо, вместо того, чтобы отдавать их на какой-либо проект, ты бы отдал их Илону Маску, потому что он-то точно знает, как можно изменить будущее и таким образом —\nЛП: Да, если ты хочешь полететь на Марс — он этого хочет, чтобы найти новые ресурсы для человечества — тогда можно его поддержать. Он основал благотворительную компанию. Думаю, мы с ним нацелены на похожие вещи. Да, в Google есть много сотрудников, которые прилично разбогатели. Люди зарабатывают много денег, работая в сфере технологий. Многие из присутствующих в зале тоже довольно состоятельные люди. Мы работаем, чтобы изменить мир. Мы хотим сделать его лучше. Почему компания, на которую вы работаете, не достойна не только вашего времени, но и ваших денег? Мы об этом даже не задумываемся. Мы не думаем о наших компаниях, и это печально, ведь мы отдаём компаниям бóльшую часть наших сил. Мы проводим там бóльшую часть нашего времени, и там находится очень много денег, поэтому мне бы хотелось, чтобы мы помогали больше, чем мы помогаем.\nЧР: Когда я заканчиваю беседу, я обычно спрашиваю своих собеседников: какое душевное состояние, какое качество ума послужило тебе больше всего в жизни? Руперт Мёрдок назвал любопытство, другие люди в медиабизнесе тоже упомянули любопытство. Билл Гейтс и Уоррен Баффетт назвали сосредоточенность. Какое качество ума перед тем, как мы закончим, позволило тебе думать о будущем и в то же время менять настоящее?\nЛП: Думаю, самое главное — я много думал о разных компаниях и о причинах их неудач. Оборот наших компаний был более быстрым. Я подумал: что же они делали не так? В чём была их главная ошибка? Обычно я понимаю, что они не думали о будущем. Я всегда пытаюсь сосредоточиться на будущем, пытаюсь представить его и определить средства, которые помогут нам его создать. Как мы можем заставить нашу компанию сосредоточится на будущем и стремиться к нему на высочайшем уровне? Для этого важно любопытство, способность увидеть то, что не видят другие. Нужно работать над тем, над чем другие не работают потому что именно так можно найти дополнительные возможности. Но для этого нужно очень этого хотеть и не бояться рисковать. Возьми Android. Когда появился Android, мне было некомфортно с ним работать. Мы приобрели маленькую стартап-компанию, которая не особо вписывалась в наш бизнес. Мне было жалко тратить не неё время. Это было глупо с моей стороны, что будущее и показало, не так ли? Над этим перспективным проектом стоило работать.\nЧР: Как здорово, что ты пришёл сюда. Было замечательно беседовать с тобой и сидеть за этим столом. Спасибо, Ларри.\nЛП: Спасибо тебе.\n(Аплодисменты)\nСР: Ларри Пэйдж."
}
] |
Larry Page: Where’s Google going next?
TED Talk Subtitles and Transcript: Onstage at TED2014, Charlie Rose interviews Google CEO Larry Page about his far-off vision for the company. It includes aerial bikeways and internet balloons … and then it gets even more interesting, as Page talks through the company’s recent acquisition of Deep Mind, an AI that is learning some surprising things.
Charlie Rose: So Larry sent me an email and he basically said, we've got to make sure that we don't seem like we're a couple of middle-aged boring men. I said, I'm flattered by that -- (Laughter) — because I'm a bit older, and he has a bit more net worth than I do.
Larry Page: Well, thank you.
CR: So we'll have a conversation about the Internet, and we'll have a conversation Google, and we'll have a conversation about search and privacy, and also about your philosophy and a sense of how you've connected the dots and how this journey that began some time ago has such interesting prospects. Mainly we want to talk about the future. So my first question: Where is Google and where is it going? LP: Well, this is something we think about a lot, and our mission we defined a long time ago is to organize the world's information and make it universally accessible and useful. And people always say, is that really what you guys are still doing? And I always kind of think about that myself, and I'm not quite sure. But actually, when I think about search, it's such a deep thing for all of us, to really understand what you want, to understand the world's information, and we're still very much in the early stages of that, which is totally crazy. We've been at it for 15 years already, but it's not at all done.
CR: When it's done, how will it be?
LP: Well, I guess, in thinking about where we're going -- you know, why is it not done? -- a lot of it is just computing's kind of a mess. You know, your computer doesn't know where you are, it doesn't know what you're doing, it doesn't know what you know, and a lot we've been trying to do recently is just make your devices work, make them understand your context. Google Now, you know, knows where you are, knows what you may need. So really having computing work and understand you and understand that information, we really haven't done that yet. It's still very, very clunky.
CR: Tell me, when you look at what Google is doing, where does Deep Mind fit?
LP: Yeah, so Deep Mind is a company we just acquired recently. It's in the U.K. First, let me tell you the way we got there, which was looking at search and really understanding, trying to understand everything, and also make the computers not clunky and really understand you -- like, voice was really important. So what's the state of the art on speech recognition? It's not very good. It doesn't really understand you. So we started doing machine learning research to improve that. That helped a lot. And we started just looking at things like YouTube. Can we understand YouTube? But we actually ran machine learning on YouTube and it discovered cats, just by itself. Now, that's an important concept. And we realized there's really something here. If we can learn what cats are, that must be really important. So I think Deep Mind, what's really amazing about Deep Mind is that it can actually -- they're learning things in this unsupervised way. They started with video games, and really just, maybe I can show the video, just playing video games, and learning how to do that automatically.
CR: Take a look at the video games and how machines are coming to be able to do some remarkable things.
LP: The amazing thing about this is this is, I mean, obviously, these are old games, but the system just sees what you see, the pixels, and it has the controls and it has the score, and it's learned to play all of these games, same program. It's learned to play all of these games with superhuman performance. We've not been able to do things like this with computers before. And maybe I'll just narrate this one quickly. This is boxing, and it figures out it can sort of pin the opponent down. The computer's on the left, and it's just racking up points. So imagine if this kind of intelligence were thrown at your schedule, or your information needs, or things like that. We're really just at the beginning of that, and that's what I'm really excited about.
CR: When you look at all that's taken place with Deep Mind and the boxing, also a part of where we're going is artificial intelligence. Where are we, when you look at that?
LP: Well, I think for me, this is kind of one of the most exciting things I've seen in a long time. The guy who started this company, Demis, has a neuroscience and a computer science background. He went back to school to get his Ph.D. to study the brain. And so I think we're seeing a lot of exciting work going on that sort of crosses computer science and neuroscience in terms of really understanding what it takes to make something smart and do really interesting things.
CR: But where's the level of it now? And how fast do you think we are moving?
LP: Well, this is the state of the art right now, understanding cats on YouTube and things like that, improving voice recognition. We used a lot of machine learning to improve things incrementally, but I think for me, this example's really exciting, because it's one program that can do a lot of different things.
CR: I don't know if we can do this, but we've got the image of the cat. It would be wonderful to see this. This is how machines looked at cats and what they came up with. Can we see that image?
LP: Yeah. CR: There it is. Can you see the cat? Designed by machines, seen by machines.
LP: That's right. So this is learned from just watching YouTube. And there's no training, no notion of a cat, but this concept of a cat is something important that you would understand, and now that the machines can kind of understand. Maybe just finishing also on the search part, it started with search, really understanding people's context and their information. I did have a video I wanted to show quickly on that that we actually found.
(Video) ["Soy, Kenya"]
Zack Matere: Not long ago, I planted a crop of potatoes. Then suddenly they started dying one after the other. I checked out the books and they didn't tell me much. So, I went and I did a search. ["Zack Matere, Farmer"] Potato diseases. One of the websites told me that ants could be the problem. It said, sprinkle wood ash over the plants. Then after a few days the ants disappeared. I got excited about the Internet. I have this friend who really would like to expand his business. So I went with him to the cyber cafe and we checked out several sites. When I met him next, he was going to put a windmill at the local school. I felt proud because something that wasn't there before was suddenly there. I realized that not everybody can be able to access what I was able to access. I thought that I need to have an Internet that my grandmother can use. So I thought about a notice board. A simple wooden notice board. When I get information on my phone, I'm able to post the information on the notice board. So it's basically like a computer. I use the Internet to help people. I think I am searching for a better life for me and my neighbors. So many people have access to information, but there's no follow-up to that. I think the follow-up to that is our knowledge. When people have the knowledge, they can find solutions without having to helped out. Information is powerful, but it is how we use it that will define us.
(Applause)
LP: Now, the amazing thing about that video, actually, was we just read about it in the news, and we found this gentlemen, and made that little clip.
CR: When I talk to people about you, they say to me, people who know you well, say, Larry wants to change the world, and he believes technology can show the way. And that means access to the Internet. It has to do with languages. It also means how people can get access and do things that will affect their community, and this is an example. LP: Yeah, that's right, and I think for me, I have been focusing on access more, if we're talking about the future. We recently released this Loon Project which is using balloons to do it. It sounds totally crazy. We can show the video here. Actually, two out of three people in the world don't have good Internet access now. We actually think this can really help people sort of cost-efficiently.
CR: It's a balloon. LP: Yeah, get access to the Internet.
CR: And why does this balloon give you access to the Internet? Because there was some interesting things you had to do to figure out how to make balloons possible, they didn't have to be tethered.
LP: Yeah, and this is a good example of innovation. Like, we've been thinking about this idea for five years or more before we started working on it, but it was just really, how do we get access points up high, cheaply? You normally have to use satellites and it takes a long time to launch them. But you saw there how easy it is to launch a balloon and get it up, and actually again, it's the power of the Internet, I did a search on it, and I found, 30, 40 years ago, someone had put up a balloon and it had gone around the Earth multiple times. And I thought, why can't we do that today? And that's how this project got going.
CR: But are you at the mercy of the wind?
LP: Yeah, but it turns out, we did some weather simulations which probably hadn't really been done before, and if you control the altitude of the balloons, which you can do by pumping air into them and other ways, you can actually control roughly where they go, and so I think we can build a worldwide mesh of these balloons that can cover the whole planet.
CR: Before I talk about the future and transportation, where you've been a nerd for a while, and this fascination you have with transportation and automated cars and bicycles, let me talk a bit about what's been the subject here earlier with Edward Snowden. It is security and privacy. You have to have been thinking about that.
LP: Yeah, absolutely. I saw the picture of Sergey with Edward Snowden yesterday. Some of you may have seen it. But I think, for me, I guess, privacy and security are a really important thing. We think about it in terms of both things, and I think you can't have privacy without security, so let me just talk about security first, because you asked about Snowden and all of that, and then I'll say a little bit about privacy. I think for me, it's tremendously disappointing that the government secretly did all this stuff and didn't tell us. I don't think we can have a democracy if we're having to protect you and our users from the government for stuff that we've never had a conversation about. And I don't mean we have to know what the particular terrorist attack is they're worried about protecting us from, but we do need to know what the parameters of it is, what kind of surveillance the government's going to do and how and why, and I think we haven't had that conversation. So I think the government's actually done itself a tremendous disservice by doing all that in secret.
CR: Never coming to Google to ask for anything.
LP: Not Google, but the public. I think we need to have a debate about that, or we can't have a functioning democracy. It's just not possible. So I'm sad that Google's in the position of protecting you and our users from the government doing secret thing that nobody knows about. It doesn't make any sense.
CR: Yeah. And then there's a privacy side of it.
LP: Yes. The privacy side, I think it's -- the world is changing. You carry a phone. It knows where you are. There's so much more information about you, and that's an important thing, and it makes sense why people are asking difficult questions. We spend a lot of time thinking about this and what the issues are. I'm a little bit -- I think the main thing that we need to do is just provide people choice, show them what data's being collected -- search history, location data. We're excited about incognito mode in Chrome, and doing that in more ways, just giving people more choice and more awareness of what's going on. I also think it's very easy. What I'm worried is that we throw out the baby with the bathwater. And I look at, on your show, actually, I kind of lost my voice, and I haven't gotten it back. I'm hoping that by talking to you I'm going to get it back.
CR: If I could do anything, I would do that.
LP: All right. So get out your voodoo doll and whatever you need to do. But I think, you know what, I look at that, I made that public, and I got all this information. We got a survey done on medical conditions with people who have similar issues, and I look at medical records, and I say, wouldn't it be amazing if everyone's medical records were available anonymously to research doctors? And when someone accesses your medical record, a research doctor, they could see, you could see which doctor accessed it and why, and you could maybe learn about what conditions you have. I think if we just did that, we'd save 100,000 lives this year.
CR: Absolutely. Let me go — (Applause)
LP: So I guess I'm just very worried that with Internet privacy, we're doing the same thing we're doing with medical records, is we're throwing out the baby with the bathwater, and we're not really thinking about the tremendous good that can come from people sharing information with the right people in the right ways.
CR: And the necessary condition that people have to have confidence that their information will not be abused.
LP: Yeah, and I had this problem with my voice stuff. I was scared to share it. Sergey encouraged me to do that, and it was a great thing to do.
CR: And the response has been overwhelming.
LP: Yeah, and people are super positive. We got thousands and thousands of people with similar conditions, which there's no data on today. So it was a really good thing.
CR: So talking about the future, what is it about you and transportation systems?
LP: Yeah. I guess I was just frustrated with this when I was at college in Michigan. I had to get on the bus and take it and wait for it. And it was cold and snowing. I did some research on how much it cost, and I just became a bit obsessed with transportation systems.
CR: And that began the idea of an automated car.
LP: Yeah, about 18 years ago I learned about people working on automated cars, and I became fascinated by that, and it takes a while to get these projects going, but I'm super excited about the possibilities of that improving the world. There's 20 million people or more injured per year. It's the leading cause of death for people under 34 in the U.S.
CR: So you're talking about saving lives.
LP: Yeah, and also saving space and making life better. Los Angeles is half parking lots and roads, half of the area, and most cities are not far behind, actually. It's just crazy that that's what we use our space for.
CR: And how soon will we be there?
LP: I think we can be there very, very soon. We've driven well over 100,000 miles now totally automated. I'm super excited about getting that out quickly.
CR: But it's not only you're talking about automated cars. You also have this idea for bicycles.
LP: Well at Google, we got this idea that we should just provide free bikes to everyone, and that's been amazing, most of the trips. You see bikes going everywhere, and the bikes wear out. They're getting used 24 hours a day.
CR: But you want to put them above the street, too.
LP: Well I said, how do we get people using bikes more?
CR: We may have a video here.
LP: Yeah, let's show the video. I just got excited about this.
(Music) So this is actually how you might separate bikes from cars with minimal cost. Anyway, it looks totally crazy, but I was actually thinking about our campus, working with the Zippies and stuff, and just trying to get a lot more bike usage, and I was thinking about, how do you cost-effectively separate the bikes from traffic? And I went and searched, and this is what I found. And we're not actually working on this, that particular thing, but it gets your imagination going.
CR: Let me close with this. Give me a sense of the philosophy of your own mind. You have this idea of [Google X]. You don't simply want to go in some small, measurable arena of progress.
LP: Yeah, I think many of the things we just talked about are like that, where they're really -- I almost use the economic concept of additionality, which means that you're doing something that wouldn't happen unless you were actually doing it. And I think the more you can do things like that, the bigger impact you have, and that's about doing things that people might not think are possible. And I've been amazed, the more I learn about technology, the more I realize I don't know, and that's because this technological horizon, the thing that you can see to do next, the more you learn about technology, the more you learn what's possible. You learn that the balloons are possible because there's some material that will work for them.
CR: What's interesting about you too, though, for me, is that, we have lots of people who are thinking about the future, and they are going and looking and they're coming back, but we never see the implementation. I think of somebody you knew and read about, Tesla. The principle of that for you is what?
LP: Well, I think invention is not enough. If you invent something, Tesla invented electric power that we use, but he struggled to get it out to people. That had to be done by other people. It took a long time. And I think if we can actually combine both things, where we have an innovation and invention focus, plus the ability to really -- a company that can really commercialize things and get them to people in a way that's positive for the world and to give people hope. You know, I'm amazed with the Loon Project just how excited people were about that, because it gave them hope for the two thirds of the world that doesn't have Internet right now that's any good.
CR: Which is a second thing about corporations. You are one of those people who believe that corporations are an agent of change if they are run well.
LP: Yeah. I'm really dismayed most people think companies are basically evil. They get a bad rap. And I think that's somewhat correct. Companies are doing the same incremental thing that they did 50 years ago or 20 years ago. That's not really what we need. We need, especially in technology, we need revolutionary change, not incremental change.
CR: You once said, actually, as I think I've got this about right, that you might consider, rather than giving your money, if you were leaving it to some cause, just simply giving it to Elon Musk, because you had confidence that he would change the future, and that you would therefore —
LP: Yeah, if you want to go Mars, he wants to go to Mars, to back up humanity, that's a worthy goal, but it's a company, and it's philanthropical. So I think we aim to do kind of similar things. And I think, you ask, we have a lot of employees at Google who have become pretty wealthy. People make a lot of money in technology. A lot of people in the room are pretty wealthy. You're working because you want to change the world. You want to make it better. Why isn't the company that you work for worthy not just of your time but your money as well? I mean, but we don't have a concept of that. That's not how we think about companies, and I think it's sad, because companies are most of our effort. They're where most of people's time is, where a lot of the money is, and so I think I'd like for us to help out more than we are.
CR: When I close conversations with lots of people, I always ask this question: What state of mind, what quality of mind is it that has served you best? People like Rupert Murdoch have said curiosity, and other people in the media have said that. Bill Gates and Warren Buffett have said focus. What quality of mind, as I leave this audience, has enabled you to think about the future and at the same time change the present?
LP: You know, I think the most important thing -- I looked at lots of companies and why I thought they don't succeed over time. We've had a more rapid turnover of companies. And I said, what did they fundamentally do wrong? What did those companies all do wrong? And usually it's just that they missed the future. And so I think, for me, I just try to focus on that and say, what is that future really going to be and how do we create it, and how do we cause our organization, to really focus on that and drive that at a really high rate? And so that's been curiosity, it's been looking at things people might not think about, working on things that no one else is working on, because that's where the additionality really is, and be willing to do that, to take that risk. Look at Android. I felt guilty about working on Android when it was starting. It was a little startup we bought. It wasn't really what we were really working on. And I felt guilty about spending time on that. That was stupid. That was the future, right? That was a good thing to be working on.
CR: It is great to see you here. It's great to hear from you, and a pleasure to sit at this table with you. Thanks, Larry.
LP: Thank you.
(Applause)
CR: Larry Page.
|
Чарли Роуз и Ларри Пэйдж: В каком направлении движется Google?
TED Talk Subtitles and Transcript: На сцене TED2014 Чарли Роуз беседует с генеральным директором Google Ларри Пэйджем о планах на будущее его компании. Оно включает в себя воздушные велодорожки и воздушные шары для доступа в Интернет... Но это ещё не всё: разговор становится ещё более интересным, когда Пэйдж рассказывает о приобретённой ими компании Deep Mind и об искусственном интеллекте, который способен обучиться невероятным вещам.
Чарли Роуз: Ларри написал мне письмо и сказал, что мы должны постараться не превращать наше выступление в разговор двух зануд средних лет. Я сказал, что он мне льстит, — (Смех) — ведь я немного старше и из него точно получится более интересный собеседник.
Ларри Пэйдж: Спасибо.
ЧР: Мы поговорим об Интернете, о твоей работе в Google, мы поговорим об аспектах поиска и об охране персональных данных, а также о твоей философской позиции, о том, как ты нашёл свой путь в перспективном путешествии, начатом некоторое время назад. В основном мы будем говорить о будущем. И вот мой первый вопрос: чем сейчас занимается Google, и каковы планы компании на будущее? ЛП: Мы много над этим думаем, и мы определили нашу главную цель достаточно давно: организовать мировую информацию и сделать её доступной и полезной во всём мире. Люди постоянно спрашивают, занимаемся ли мы этим до сих пор. Я и сам зачастую спрашиваю себя об этом, и не всегда мой ответ однозначен. Но когда я думаю о поиске, я понимаю: он очень важен для нас, чтобы понять, чего мы хотим, понять мировую информацию, а мы всё ещё на начальной стадии его разработки, с ума сойти. Мы работаем над поиском уже 15 лет, но работа ещё не закончена.
ЧР: Когда вы завершите её, как будет выглядеть поиск?
ЛП: Думаю, если рассмотреть наш проект — знаешь, почему работа ещё не закончена? Вычисления как таковые создают много путаницы. Компьютер не знает, где ты находишься, не знает, что ты делаешь, не знает, что ты уже знаешь. Поэтому в последнее время мы в основном и пытались заставить компьютер работать, заставить его понять, где ты и кто ты. Персонализированный сервис Google Now знает, где ты, и что тебе может понадобится. Но мы пока не создали вычисления, которые по-настоящему работают и понимают тебя и информацию вокруг. Они до сих пор малоэффективны.
ЧР: Как ты рассматриваешь компанию Deep Mind в контексте Google?
Deep Mind — это компания, приобретённая нами совсем недавно. Она находится в Великобритании. Для начала я объясню, зачем нам это понадобилось. Мы изучали поиск, пытались понять его во всех возможных деталях, пытались сделать компьютеры менее неуклюжими и заставить их понимать пользователя. Например, работа с человеческим голосом. На какой стадии сегодня технологии распознавания речи? Они не так уж хороши. Компьютер плохо вас понимает. Поэтому мы начали исследовать машинное обучение, чтобы улучшить ситуацию. Это помогло. Затем мы обратились к таким платформам, как YouTube. Понимаем ли мы YouTube? Мы пропустили YouTube через машинное обучение и обнаружили котов. Всё произошло само собой. Это важная идея. Мы поняли, что здесь должно быть что-то интересное. Если мы сможем обучить компьютер распознавать котов, мы сможем достичь важных вещей. Я думаю, компания Deep Mind удивительна именно тем, что она фактически может обучать чему-либо бесконтрольным способом. Они начали с видеоигр — может, будет лучше, если я покажу вам видео. Компьютер играет в видеоигру и обучается игре автоматически.
ЧР: Посмотрите на видеоигры и на то, как компьютеры начинают делать невероятные вещи.
ЛП: Здесь замечательно то, что — естественно, здесь изображены старые игры — но система видит то, что видите вы, пиксели, она контролирует ситуацию и счёт. Одна и та же программа научилась играть во все эти игры. Она научилась играть со сверхчеловеческой эффективностью. Раньше мы не могли достигнуть таких результатов с компьютерами. Я немного опишу вот эту игру. Это бокс. Программа понимает, как она может припереть противника к стене. Компьютер слева, и он очень быстро набирает очки. Только представьте, что бы было, если бы такого рода интеллект можно было использовать в планировании вашего графика работы или информационных потребностей. Мы только начинаем работу, и я нахожу это очень захватывающим.
ЧР: Оценивая то, что уже было сделано в рамках Deep Mind и игры в бокс, а также в рамках наших программ по развитию искусственного интеллекта, где мы находимся? Что уже сделано?
Я буду отвечать за себя. Это одна из самых замечательных вещей, которые я когда-либо наблюдал. Парня, который основал компанию, зовут Демис. Он изучал неврологию и информатику. Затем он захотел защитить докторскую в сфере изучения мозга. Именно поэтому, думаю, в работе мы наблюдаем захватывающее переплетение информатики и неврологии, которое даёт нам возможность понять, что нужно для того, чтобы делать по-настоящему интересные вещи и создавать умные продукты.
ЧР: Но чего мы уже достигли? И как быстро мы продвигаемся вперёд?
ЛП: Пока мы дошли до уровня распознавания котов на YouTube и похожих задач, улучшили распознавание речи. Мы широко использовали машинное обучение для постепенного улучшения результатов. Для меня именно этот результат замечателен, ведь это только одна программа, способная выполнять множество задач.
ЧР: Не знаю, сможем ли мы показать это, но у нас есть изображение кота. Было бы замечательно это показать. Вот как машины видят и представляют себе котов. Покажите нам изображение.
ЛП: Да. ЧР: Вот оно. Видите кота? Вот как машина видит и изображает кота.
ЛП: Совершенно верно. И этому они научились, просто просматривая видео на YouTube. Мы их не натаскивали, не задавали им понятие кота. Концепция кота — это нечто важное, что понимает человек, а теперь и машины смогли в какой-то мере это сделать. Хотел бы закончить начатую идею о поиске. Мы изначально хотели, чтобы поиск понимал контекст пользователей и уже имеющуюся у них информацию. Я подготовил видео, которое покажет, что мы обнаружили.
(Видео) [Сой, Кения]
Зак Матере: Недавно я посадил картофель. Внезапно растения одно за другим начали погибать. Я просмотрел кое-какие книги, но не нашёл ничего полезного. Поэтому я поехал и провёл поиск. [Зак Матере, фермер] Заболевания картофеля. На одном из сайтов я прочитал, что муравьи могут быть причиной. Там было сказано посыпать растения золой. Через несколько дней муравьи исчезли. Интернет очень обрадовал меня. У меня есть друг, который очень хочет расширить бизнес. Мы вместе пошли в интернет-кафе и просмотрели несколько сайтов. Когда я в следующий раз увидел его, он собирался строить ветряную мельницу возле местной школы. Я был горд: нечто, чего у нас прежде не было, обрело жизнь. Я осознал, что не у всех есть доступ к ресурсам, которыми могу пользоваться я. Я подумал, неплохо было бы иметь Интернет, которым могла бы пользоваться и моя бабушка. И мне пришла в голову идея доски объявлений. Обычная доска объявлений. Я получаю информацию на телефоне и могу поделиться ею на доске. Это как компьютер. Я пользуюсь Интернетом, чтобы помогать людям. Я ищу возможности для лучшей жизни для меня и моих соседей. У многих есть доступ к информации, но они с ней ничего не делают. Думаю, её результатом должны быть знания. Когда у людей есть знания, они могут найти решения проблем без помощи других. Информация могущественна, но именно то, как мы её используем, определит, кто мы есть на самом деле.
(Аплодисменты)
ЛП: Удивительно здесь то, что мы прочитали об этом мужчине в новостях, решили найти его и снять видеоролик с его участием.
ЧР: Когда я разговариваю о тебе с людьми, с теми, кто тебя хорошо знает, они говорят мне: «Ларри хочет изменить мир и думает, что технология может указать, как этого добиться». Это означает, что нужен доступ в Интернет, владение языками, нужно, чтобы люди могли делать то, что может положительно повлиять на их сообщество, и мы увидели один из таких примеров. ЛП: Ты прав. Что касается меня, в последнее время я уделял много времени расширению доступа в Интернет. Именно это мне бы хотелось видеть в будущем. Недавно мы обнародовали проект Loon Project, в котором для этого используются воздушные шары. Звучит безумно, не так ли? Посмотрите видео. Сейчас у двоих из трёх людей в мире нет хорошего доступа в Интернет. Мы думаем, что этот проект очень поможет людям и будет эффективен экономически.
ЧР: Это воздушный шар. ЛП: Да, он даёт доступ в Интернет.
ЧР: И как он это делает? В процессе работы над шаром вы должны были решить ряд задач, чтобы всё действительно получилось, — шар не должен был быть привязанным.
ЛП: Да, и это хороший пример инновации. Мы обдумывали этот проект на протяжении более пяти лет, прежде чем мы начали над ним работу. Мы всё не могли понять, как получить дешёвый доступ в Интернет высоко в небе? Обычно это возможно при помощи спутников, но их запуск занимает много времени. Но только посмотрите, как легко и быстро запустить в небо воздушный шар. Кстати, говоря о силе Интернета: я поискал информацию на эту тему и нашёл вот что: 30-40 лет назад кто-то запустил воздушный шар, который пролетел вокруг Земли несколько раз. И я подумал: почему бы нам не сделать это сегодня? И вот как родился этот проект.
ЧР: Помогает ли вам ветер?
ЛП: Да, но мы должны были симулировать некоторые погодные условия, что до нас никто не делал. Можно контролировать высоту полёта шара, регулируя подачу воздуха или применяя другие способы. Так можно приблизительно контролировать, куда он движется. Думаю, нам под силу создать всемирный парк таких шаров, который смог бы покрыть Интернетом всю планету.
ЧР: Прежде чем мы поговорим о будущем и транспорте — ты в последнее время просто подсел на сферу транспорта, перевозок, беспилотных автомобилей и велосипедов — позволь мне вернуться к тому, о чём здесь недавно говорил Эдвард Сноуден. Вопросы безопасности и охраны личных данных. Ты точно об этом задумывался.
ЛП: Да, конечно. Я вчера видел фотографию Сергея с Эдвардом Сноуденом. Некоторые из вас тоже её видели. Лично для меня охрана личных данных и их безопасность очень важны. Мы рассматриваем их как две разные вещи, но я думаю, у нас не может быть одного без другого. Сначала о безопасности, поскольку мы говорим о Сноудене, а затем я скажу кое-что об охране данных. Я считаю вопиющим тот факт, что правительство в тайне от нас сделало то, что сделало. Не думаю, что мы можем говорить о демократии, если мы должны защищать себя и пользователей от правительства, которое совершает ни с кем не оговорённые поступки. Я не говорю, что мы должны точно знать, от какой именно террористической атаки они защищают нас в этот раз. Но мы должны знать масштаб того, что они предпринимают, какой именно надзор они осуществляют, как и почему. Не думаю, что нам было об этом сказано. Я считаю, что правительство показало себя с очень плохой стороны, совершив все эти действия в тайне от нас.
ЧР: Они точно не спросили у Google, как поступить.
ЛП: Они должны были спросить не у Google, а у людей; нам нужно публичное обсуждение, иначе демократия не может существовать. Иначе это просто невозможно. Поэтому мне жаль, что Google вынужден защищать вас и наших пользователей от секретных действий правительства, о которых никто не имеет никакого понятия. Это просто абсурдно.
ЧР: Да. Но есть ещё и охрана персональных данных.
ЛП: Да. Охрана персональных данных. Думаю, мир меняется. У тебя с собой сотовый телефон, и можно определить, где ты. О тебе известно ещё больше информации, и это важно, поэтому понятно, почему люди задают сложные вопросы. Мы много над этим работаем, пытаясь понять какие у нас проблемы. Думаю, самое главное, что мы можем сделать, — дать людям выбор, показать им, какая информация собирается: история поиска, местонахождение. Нам нравится режим инкогнито в браузере Chrome. Похожие шаги в других направлениях дадут людям больше выбора и осведомят о том, что происходит. Думаю, это сделать довольно просто. Но я боюсь, что мы можем потерять суть, отбрасывая детали. Кстати, я потерял голос именно на твоём шоу, и он ко мне так и не вернулся. Я надеюсь, что снова разговаривая с тобой, я смогу заполучить его назад.
ЧР: Я бы сделал всё возможное, чтобы это произошло.
ЛП: Ну хорошо, доставай свою куклу вуду, или что ты там обычно делаешь. Знаешь, что я думаю? Я открыто заявил о своей проблеме, нашёл много информации. Мы провели обследование людей с похожей проблемой. И когда я посмотрел на результаты, я подумал: как бы было замечательно, если бы медицинская документация анонимно была доступна врачам-исследователям. Когда врач-исследователь просматривает твою медицинскую документацию, ты можешь видеть, что это за доктор и для чего ему это, и, возможно, тебе станет более понятно твоё медицинское заключение. Думаю, это дало бы нам возможность спасать 100 000 жизней каждый год.
ЧР: Конечно. Позволь мне продолжить — (Аплодисменты)
ЛП: Я только боюсь, что мы поступаем с охраной личных данных в Интернете так же, как с медицинской документацией — отбрасываем как плохое, так и хорошее. Заботясь о деталях, мы упускаем огромное благо, которое мы могли бы получить от людей, делящихся информацией с нужными людьми в нужный момент.
ЧР: Очень важно, чтобы люди были уверены: их информацией не будут злоупотреблять.
ЛП: У меня было то же опасение, когда я узнал о проблеме с голосом. Я боялся поделиться информацией. Сергей подбадривал меня, я ему очень за это благодарен.
ЧР: И результаты были ошеломляющими.
ЛП: Да, люди очень поддержали меня. С нами связались тысячи людей с похожей проблемой, которая на сегодняшний день практически не изучена. Это было замечательно.
ЧР: Давай поговорим о будущем. Расскажи, чем вы занимаетесь в рамках транспортной системы?
ЛП: Думаю, этот вопрос мучил меня, ещё когда я учился в колледже в Мичигане. Я должен был добираться на автобусе и долго его ждать. Было очень холодно и снежно. Я провёл исследование, во сколько вся эта система обходится, и именно тогда очень сильно увлёкся системами транспортировки.
ЧР: И так родилась идея беспилотного автомобиля.
ЛП: Да. Около 18 лет назад я узнал о людях, работающих на таких машинах, и меня это очаровало. Нужно много времени, прежде чем подобный проект воплотится в жизнь, но я рад, что с его помощью у нас есть возможность улучшить нашу планету. Каждый год увечья получают более 20 млн человек. Это самая распространённая причина смерти среди людей моложе 34 лет в США.
ЧР: Ты говоришь о спасении жизней.
ЛП: Да, а также об экономии пространства и улучшении жизни. Лос-Анджелес наполовину заполнен парковками и дорогами, наполовину! И большинство городов далеко не лучше. Немыслимо, что мы используем пространство именно для этого.
ЧР: Как скоро мы сможем изменить ситуацию?
ЛП: Думаю, очень-очень скоро. Мы уже проехали более 160 000 км на полностью беспилотной машине. Не могу дождаться момента, когда мы представим этот проект публике.
ЧР: Но ты говоришь не только о беспилотных автомобилях, но также о беспилотных велосипедах.
ЛП: У нас в Google появилась идея: у каждого должен быть доступ к велосипеду. И идея сработала во многих местах. Ты видишь, велосипеды повсюду, они изнашиваются, потому что люди используют их 24 часа в сутки.
ЧР: Вы хотите также оторвать их от земли.
ЛП: Я подумал: как можно заставить людей чаще использовать велосипед?
ЧР: У нас есть видео.
ЛП: Да, давай покажем видео. Мне это безумно нравится.
(Музыка) Вот как можно отделить велосипеды от автомобилей при минимальных расходах. Кажется невероятным, но я как раз размышлял о наших университетских городках. Мы работаем с городскими управлениями, пытаясь увеличить количество велосипедов в городах. Я подумал: как можно при наименьших затратах отделить велосипеды от потока машин? Я поискал и нашёл вот это. Мы на самом деле над этим не работаем, именно над этой идеей, но она захватывает воображение.
ЧР: Давай закончим на следующем. Дай мне представление о твоей жизненной философии. У вас есть подразделение Google X, и вы не хотите заниматься обычными проектами с посредственными результатами.
ЛП: Да, думаю, что большинство идей, о которых мы поговорили, совсем другие, они масштабные. Я бы даже упомянул принцип дополнительности: мы разрабатываем что-то, что не было бы возможным, если бы мы это не разрабатывали. Чем больше мы занимаемся такими проектами, тем важнее их результат. Мы хотим делать то, что до сегодняшнего дня казалось невозможным. Это изумительно, чем больше я узнаю о технологии, тем чаще я осознаю, что я о ней ничего не знаю. Тот технологический горизонт, та вещь, которую можно сделать следующей, — чем больше ты узнаёшь о технологии, тем больше понимаешь, что ещё можно создавать. Ты осознаёшь, что использование воздушных шаров возможно только благодаря специальному материалу, из которых они сделаны.
ЧР: В тебе мне интересен тот аспект, что — к нам приходит много людей, думающих о будущем, они приходят и уходят, и мы никогда не видим практическую реализацию идей. Я думаю об одном человеке, которого ты точно знаешь и о котором читал — Тесла. Что бы ты у него позаимствовал?
ЛП: Думаю, недостаточно просто изобрести что-либо. Если ты что-либо изобретаешь — Тесла дал нам электричество в том виде, в котором мы сегодня его используем, но ему было трудно передать его людям. Другие должны были это сделать. Понадобилось время. Думаю, если нам удастся соединить эти две вещи — инновации, изобретения и способность какой-либо компании поставить продукт на коммерческую ногу — мы могли бы передать инновации людям, что повлияло бы положительно на мир и дало бы людям надежду. Я изумлён проектом Loon Project точно так же, как и другие люди, потому что он дал надежду на лучшее двум третьим нашей планеты, не имеющим доступа в Интернет.
ЧР: Что подводит нас к вопросу о корпорациях. Ты один из тех, кто убеждён, что корпорации могут привнести положительные перемены, если ими как следует управляют.
ЛП: Да, меня тревожит тот факт, что большинство людей считают крупные компании воплощением зла. У них плохая репутация. Думаю, нужно это менять. Компании развиваются точно так же, как они это делали 50 или 20 лет назад. Но нам нужно не это. Особенно в сфере технологий, нам нужны революционные, а не постепенные изменения.
ЧР: Однажды ты сказал — поправь меня, если я не прав — что если ты решишь пожертвовать свои сбережения на что-либо, вместо того, чтобы отдавать их на какой-либо проект, ты бы отдал их Илону Маску, потому что он-то точно знает, как можно изменить будущее и таким образом —
ЛП: Да, если ты хочешь полететь на Марс — он этого хочет, чтобы найти новые ресурсы для человечества — тогда можно его поддержать. Он основал благотворительную компанию. Думаю, мы с ним нацелены на похожие вещи. Да, в Google есть много сотрудников, которые прилично разбогатели. Люди зарабатывают много денег, работая в сфере технологий. Многие из присутствующих в зале тоже довольно состоятельные люди. Мы работаем, чтобы изменить мир. Мы хотим сделать его лучше. Почему компания, на которую вы работаете, не достойна не только вашего времени, но и ваших денег? Мы об этом даже не задумываемся. Мы не думаем о наших компаниях, и это печально, ведь мы отдаём компаниям бóльшую часть наших сил. Мы проводим там бóльшую часть нашего времени, и там находится очень много денег, поэтому мне бы хотелось, чтобы мы помогали больше, чем мы помогаем.
ЧР: Когда я заканчиваю беседу, я обычно спрашиваю своих собеседников: какое душевное состояние, какое качество ума послужило тебе больше всего в жизни? Руперт Мёрдок назвал любопытство, другие люди в медиабизнесе тоже упомянули любопытство. Билл Гейтс и Уоррен Баффетт назвали сосредоточенность. Какое качество ума перед тем, как мы закончим, позволило тебе думать о будущем и в то же время менять настоящее?
ЛП: Думаю, самое главное — я много думал о разных компаниях и о причинах их неудач. Оборот наших компаний был более быстрым. Я подумал: что же они делали не так? В чём была их главная ошибка? Обычно я понимаю, что они не думали о будущем. Я всегда пытаюсь сосредоточиться на будущем, пытаюсь представить его и определить средства, которые помогут нам его создать. Как мы можем заставить нашу компанию сосредоточится на будущем и стремиться к нему на высочайшем уровне? Для этого важно любопытство, способность увидеть то, что не видят другие. Нужно работать над тем, над чем другие не работают потому что именно так можно найти дополнительные возможности. Но для этого нужно очень этого хотеть и не бояться рисковать. Возьми Android. Когда появился Android, мне было некомфортно с ним работать. Мы приобрели маленькую стартап-компанию, которая не особо вписывалась в наш бизнес. Мне было жалко тратить не неё время. Это было глупо с моей стороны, что будущее и показало, не так ли? Над этим перспективным проектом стоило работать.
ЧР: Как здорово, что ты пришёл сюда. Было замечательно беседовать с тобой и сидеть за этим столом. Спасибо, Ларри.
ЛП: Спасибо тебе.
(Аплодисменты)
СР: Ларри Пэйдж.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Ray Kurzweil: The accelerating power of technology\nTED Talk Subtitles and Transcript: Inventor, entrepreneur and visionary Ray Kurzweil explains in abundant, grounded detail why, by the 2020s, we will have reverse-engineered the human brain and nanobots will be operating your consciousness.\nWell, it's great to be here. We've heard a lot about the promise of technology, and the peril. I've been quite interested in both. If we could convert 0.03 percent of the sunlight that falls on the earth into energy, we could meet all of our projected needs for 2030. We can't do that today because solar panels are heavy, expensive and very inefficient. There are nano-engineered designs, which at least have been analyzed theoretically, that show the potential to be very lightweight, very inexpensive, very efficient, and we'd be able to actually provide all of our energy needs in this renewable way. Nano-engineered fuel cells could provide the energy where it's needed. That's a key trend, which is decentralization, moving from centralized nuclear power plants and liquid natural gas tankers to decentralized resources that are environmentally more friendly, a lot more efficient and capable and safe from disruption.\nBono spoke very eloquently, that we have the tools, for the first time, to address age-old problems of disease and poverty. Most regions of the world are moving in that direction. In 1990, in East Asia and the Pacific region, there were 500 million people living in poverty -- that number now is under 200 million. The World Bank projects by 2011, it will be under 20 million, which is a reduction of 95 percent. I did enjoy Bono's comment linking Haight-Ashbury to Silicon Valley. Being from the Massachusetts high-tech community myself, I'd point out that we were hippies also in the 1960s, although we hung around Harvard Square. But we do have the potential to overcome disease and poverty, and I'm going to talk about those issues, if we have the will.\nKevin Kelly talked about the acceleration of technology. That's been a strong interest of mine, and a theme that I've developed for some 30 years. I realized that my technologies had to make sense when I finished a project. That invariably, the world was a different place when I would introduce a technology. And, I noticed that most inventions fail, not because the R&D department can't get it to work -- if you look at most business plans, they will actually succeed if given the opportunity to build what they say they're going to build -- and 90 percent of those projects or more will fail, because the timing is wrong -- not all the enabling factors will be in place when they're needed.\nSo I began to be an ardent student of technology trends, and track where technology would be at different points in time, and began to build the mathematical models of that. It's kind of taken on a life of its own. I've got a group of 10 people that work with me to gather data on key measures of technology in many different areas, and we build models. And you'll hear people say, well, we can't predict the future. And if you ask me, will the price of Google be higher or lower than it is today three years from now, that's very hard to say. Will WiMax CDMA G3 be the wireless standard three years from now? That's hard to say. But if you ask me, what will it cost for one MIPS of computing in 2010, or the cost to sequence a base pair of DNA in 2012, or the cost of sending a megabyte of data wirelessly in 2014, it turns out that those are very predictable.\nThere are remarkably smooth exponential curves that govern price performance, capacity, bandwidth. And I'm going to show you a small sample of this, but there's really a theoretical reason why technology develops in an exponential fashion. And a lot of people, when they think about the future, think about it linearly. They think they're going to continue to develop a problem or address a problem using today's tools, at today's pace of progress, and fail to take into consideration this exponential growth.\nThe Genome Project was a controversial project in 1990. We had our best Ph.D. students, our most advanced equipment around the world, we got 1/10,000th of the project done, so how're we going to get this done in 15 years? And 10 years into the project, the skeptics were still going strong -- says, \"You're two-thirds through this project, and you've managed to only sequence a very tiny percentage of the whole genome.\" But it's the nature of exponential growth that once it reaches the knee of the curve, it explodes. Most of the project was done in the last few years of the project. It took us 15 years to sequence HIV -- we sequenced SARS in 31 days. So we are gaining the potential to overcome these problems.\nI'm going to show you just a few examples of how pervasive this phenomena is. The actual paradigm-shift rate, the rate of adopting new ideas, is doubling every decade, according to our models. These are all logarithmic graphs, so as you go up the levels it represents, generally multiplying by factor of 10 or 100. It took us half a century to adopt the telephone, the first virtual-reality technology. Cell phones were adopted in about eight years. If you put different communication technologies on this logarithmic graph, television, radio, telephone were adopted in decades. Recent technologies -- like the PC, the web, cell phones -- were under a decade. Now this is an interesting chart, and this really gets at the fundamental reason why an evolutionary process -- and both biology and technology are evolutionary processes -- accelerate. They work through interaction -- they create a capability, and then it uses that capability to bring on the next stage.\nSo the first step in biological evolution, the evolution of DNA -- actually it was RNA came first -- took billions of years, but then evolution used that information-processing backbone to bring on the next stage. So the Cambrian Explosion, when all the body plans of the animals were evolved, took only 10 million years. It was 200 times faster. And then evolution used those body plans to evolve higher cognitive functions, and biological evolution kept accelerating. It's an inherent nature of an evolutionary process. So Homo sapiens, the first technology-creating species, the species that combined a cognitive function with an opposable appendage -- and by the way, chimpanzees don't really have a very good opposable thumb -- so we could actually manipulate our environment with a power grip and fine motor coordination, and use our mental models to actually change the world and bring on technology.\nBut anyway, the evolution of our species took hundreds of thousands of years, and then working through interaction, evolution used, essentially, the technology-creating species to bring on the next stage, which were the first steps in technological evolution. And the first step took tens of thousands of years -- stone tools, fire, the wheel -- kept accelerating. We always used then the latest generation of technology to create the next generation. Printing press took a century to be adopted; the first computers were designed pen-on-paper -- now we use computers. And we've had a continual acceleration of this process.\nNow by the way, if you look at this on a linear graph, it looks like everything has just happened, but some observer says, \"Well, Kurzweil just put points on this graph that fall on that straight line.\" So, I took 15 different lists from key thinkers, like the Encyclopedia Britannica, the Museum of Natural History, Carl Sagan's Cosmic Calendar on the same -- and these people were not trying to make my point; these were just lists in reference works, and I think that's what they thought the key events were in biological evolution and technological evolution. And again, it forms the same straight line. You have a little bit of thickening in the line because people do have disagreements, what the key points are, there's differences of opinion when agriculture started, or how long the Cambrian Explosion took. But you see a very clear trend. There's a basic, profound acceleration of this evolutionary process. Information technologies double their capacity, price performance, bandwidth, every year. And that's a very profound explosion of exponential growth. A personal experience, when I was at MIT -- computer taking up about the size of this room, less powerful than the computer in your cell phone. But Moore's Law, which is very often identified with this exponential growth, is just one example of many, because it's basically a property of the evolutionary process of technology.\nI put 49 famous computers on this logarithmic graph -- by the way, a straight line on a logarithmic graph is exponential growth -- that's another exponential. It took us three years to double our price performance of computing in 1900, two years in the middle; we're now doubling it every one year. And that's exponential growth through five different paradigms. Moore's Law was just the last part of that, where we were shrinking transistors on an integrated circuit, but we had electro-mechanical calculators, relay-based computers that cracked the German Enigma Code, vacuum tubes in the 1950s predicted the election of Eisenhower, discreet transistors used in the first space flights and then Moore's Law. Every time one paradigm ran out of steam, another paradigm came out of left field to continue the exponential growth. They were shrinking vacuum tubes, making them smaller and smaller. That hit a wall. They couldn't shrink them and keep the vacuum. Whole different paradigm -- transistors came out of the woodwork. In fact, when we see the end of the line for a particular paradigm, it creates research pressure to create the next paradigm. And because we've been predicting the end of Moore's Law for quite a long time -- the first prediction said 2002, until now it says 2022. But by the teen years, the features of transistors will be a few atoms in width, and we won't be able to shrink them any more. That'll be the end of Moore's Law, but it won't be the end of the exponential growth of computing, because chips are flat. We live in a three-dimensional world; we might as well use the third dimension. We will go into the third dimension and there's been tremendous progress, just in the last few years, of getting three-dimensional, self-organizing molecular circuits to work. We'll have those ready well before Moore's Law runs out of steam. Supercomputers -- same thing. Processor performance on Intel chips, the average price of a transistor -- 1968, you could buy one transistor for a dollar. You could buy 10 million in 2002.\nIt's pretty remarkable how smooth an exponential process that is. I mean, you'd think this is the result of some tabletop experiment, but this is the result of worldwide chaotic behavior -- countries accusing each other of dumping products, IPOs, bankruptcies, marketing programs. You would think it would be a very erratic process, and you have a very smooth outcome of this chaotic process. Just as we can't predict what one molecule in a gas will do -- it's hopeless to predict a single molecule -- yet we can predict the properties of the whole gas, using thermodynamics, very accurately. It's the same thing here. We can't predict any particular project, but the result of this whole worldwide, chaotic, unpredictable activity of competition and the evolutionary process of technology is very predictable. And we can predict these trends far into the future. Unlike Gertrude Stein's roses, it's not the case that a transistor is a transistor. As we make them smaller and less expensive, the electrons have less distance to travel. They're faster, so you've got exponential growth in the speed of transistors, so the cost of a cycle of one transistor has been coming down with a halving rate of 1.1 years. You add other forms of innovation and processor design, you get a doubling of price performance of computing every one year.\nAnd that's basically deflation -- 50 percent deflation. And it's not just computers. I mean, it's true of DNA sequencing; it's true of brain scanning; it's true of the World Wide Web. I mean, anything that we can quantify, we have hundreds of different measurements of different, information-related measurements -- capacity, adoption rates -- and they basically double every 12, 13, 15 months, depending on what you're looking at. In terms of price performance, that's a 40 to 50 percent deflation rate. And economists have actually started worrying about that. We had deflation during the Depression, but that was collapse of the money supply, collapse of consumer confidence, a completely different phenomena. This is due to greater productivity, but the economist says, \"But there's no way you're going to be able to keep up with that. If you have 50 percent deflation, people may increase their volume 30, 40 percent, but they won't keep up with it.\" But what we're actually seeing is that we actually more than keep up with it. We've had 28 percent per year compounded growth in dollars in information technology over the last 50 years. I mean, people didn't build iPods for 10,000 dollars 10 years ago. As the price performance makes new applications feasible, new applications come to the market. And this is a very widespread phenomena. Magnetic data storage -- that's not Moore's Law, it's shrinking magnetic spots, different engineers, different companies, same exponential process.\nA key revolution is that we're understanding our own biology in these information terms. We're understanding the software programs that make our body run. These were evolved in very different times -- we'd like to actually change those programs. One little software program, called the fat insulin receptor gene, basically says, \"Hold onto every calorie, because the next hunting season may not work out so well.\" That was in the interests of the species tens of thousands of years ago. We'd like to actually turn that program off. They tried that in animals, and these mice ate ravenously and remained slim and got the health benefits of being slim. They didn't get diabetes; they didn't get heart disease; they lived 20 percent longer; they got the health benefits of caloric restriction without the restriction. Four or five pharmaceutical companies have noticed this, felt that would be interesting drug for the human market, and that's just one of the 30,000 genes that affect our biochemistry.\nWe were evolved in an era where it wasn't in the interests of people at the age of most people at this conference, like myself, to live much longer, because we were using up the precious resources which were better deployed towards the children and those caring for them. So, life -- long lifespans -- like, that is to say, much more than 30 -- weren't selected for, but we are learning to actually manipulate and change these software programs through the biotechnology revolution. For example, we can inhibit genes now with RNA interference. There are exciting new forms of gene therapy that overcome the problem of placing the genetic material in the right place on the chromosome. There's actually a -- for the first time now, something going to human trials, that actually cures pulmonary hypertension -- a fatal disease -- using gene therapy. So we'll have not just designer babies, but designer baby boomers. And this technology is also accelerating. It cost 10 dollars per base pair in 1990, then a penny in 2000. It's now under a 10th of a cent. The amount of genetic data -- basically this shows that smooth exponential growth doubled every year, enabling the genome project to be completed.\nAnother major revolution: the communications revolution. The price performance, bandwidth, capacity of communications measured many different ways; wired, wireless is growing exponentially. The Internet has been doubling in power and continues to, measured many different ways. This is based on the number of hosts.\nMiniaturization -- we're shrinking the size of technology at an exponential rate, both wired and wireless. These are some designs from Eric Drexler's book -- which we're now showing are feasible with super-computing simulations, where actually there are scientists building molecule-scale robots. One has one that actually walks with a surprisingly human-like gait, that's built out of molecules. There are little machines doing things in experimental bases. The most exciting opportunity is actually to go inside the human body and perform therapeutic and diagnostic functions. And this is less futuristic than it may sound. These things have already been done in animals.\nThere's one nano-engineered device that cures type 1 diabetes. It's blood cell-sized. They put tens of thousands of these in the blood cell -- they tried this in rats -- it lets insulin out in a controlled fashion, and actually cures type 1 diabetes. What you're watching is a design of a robotic red blood cell, and it does bring up the issue that our biology is actually very sub-optimal, even though it's remarkable in its intricacy. Once we understand its principles of operation, and the pace with which we are reverse-engineering biology is accelerating, we can actually design these things to be thousands of times more capable. An analysis of this respirocyte, designed by Rob Freitas, indicates if you replace 10 percent of your red blood cells with these robotic versions, you could do an Olympic sprint for 15 minutes without taking a breath. You could sit at the bottom of your pool for four hours -- so, \"Honey, I'm in the pool,\" will take on a whole new meaning. It will be interesting to see what we do in our Olympic trials. Presumably we'll ban them, but then we'll have the specter of teenagers in their high schools gyms routinely out-performing the Olympic athletes. Freitas has a design for a robotic white blood cell. These are 2020-circa scenarios, but they're not as futuristic as it may sound. There are four major conferences on building blood cell-sized devices; there are many experiments in animals. There's actually one going into human trial, so this is feasible technology.\nIf we come back to our exponential growth of computing, 1,000 dollars of computing is now somewhere between an insect and a mouse brain. It will intersect human intelligence in terms of capacity in the 2020s, but that'll be the hardware side of the equation. Where will we get the software? Well, it turns out we can see inside the human brain, and in fact not surprisingly, the spatial and temporal resolution of brain scanning is doubling every year. And with the new generation of scanning tools, for the first time we can actually see individual inter-neural fibers and see them processing and signaling in real time -- but then the question is, OK, we can get this data now, but can we understand it? Doug Hofstadter wonders, well, maybe our intelligence just isn't great enough to understand our intelligence, and if we were smarter, well, then our brains would be that much more complicated, and we'd never catch up to it. It turns out that we can understand it.\nThis is a block diagram of a model and simulation of the human auditory cortex that actually works quite well -- in applying psychoacoustic tests, gets very similar results to human auditory perception. There's another simulation of the cerebellum -- that's more than half the neurons in the brain -- again, works very similarly to human skill formation. This is at an early stage, but you can show with the exponential growth of the amount of information about the brain and the exponential improvement in the resolution of brain scanning, we will succeed in reverse-engineering the human brain by the 2020s. We've already had very good models and simulation of about 15 regions out of the several hundred.\nAll of this is driving exponentially growing economic progress. We've had productivity go from 30 dollars to 150 dollars per hour of labor in the last 50 years. E-commerce has been growing exponentially. It's now a trillion dollars. You might wonder, well, wasn't there a boom and a bust? That was strictly a capital-markets phenomena. Wall Street noticed that this was a revolutionary technology, which it was, but then six months later, when it hadn't revolutionized all business models, they figured, well, that was wrong, and then we had this bust.\nAll right, this is a technology that we put together using some of the technologies we're involved in. This will be a routine feature in a cell phone. It would be able to translate from one language to another.\nSo let me just end with a couple of scenarios. By 2010 computers will disappear. They'll be so small, they'll be embedded in our clothing, in our environment. Images will be written directly to our retina, providing full-immersion virtual reality, augmented real reality. We'll be interacting with virtual personalities.\nBut if we go to 2029, we really have the full maturity of these trends, and you have to appreciate how many turns of the screw in terms of generations of technology, which are getting faster and faster, we'll have at that point. I mean, we will have two-to-the-25th-power greater price performance, capacity and bandwidth of these technologies, which is pretty phenomenal. It'll be millions of times more powerful than it is today. We'll have completed the reverse-engineering of the human brain, 1,000 dollars of computing will be far more powerful than the human brain in terms of basic raw capacity. Computers will combine the subtle pan-recognition powers of human intelligence with ways in which machines are already superior, in terms of doing analytic thinking, remembering billions of facts accurately. Machines can share their knowledge very quickly. But it's not just an alien invasion of intelligent machines. We are going to merge with our technology.\nThese nano-bots I mentioned will first be used for medical and health applications: cleaning up the environment, providing powerful fuel cells and widely distributed decentralized solar panels and so on in the environment. But they'll also go inside our brain, interact with our biological neurons. We've demonstrated the key principles of being able to do this. So, for example, full-immersion virtual reality from within the nervous system, the nano-bots shut down the signals coming from your real senses, replace them with the signals that your brain would be receiving if you were in the virtual environment, and then it'll feel like you're in that virtual environment. You can go there with other people, have any kind of experience with anyone involving all of the senses. \"Experience beamers,\" I call them, will put their whole flow of sensory experiences in the neurological correlates of their emotions out on the Internet. You can plug in and experience what it's like to be someone else. But most importantly, it'll be a tremendous expansion of human intelligence through this direct merger with our technology, which in some sense we're doing already. We routinely do intellectual feats that would be impossible without our technology. Human life expectancy is expanding. It was 37 in 1800, and with this sort of biotechnology, nano-technology revolutions, this will move up very rapidly in the years ahead.\nMy main message is that progress in technology is exponential, not linear. Many -- even scientists -- assume a linear model, so they'll say, \"Oh, it'll be hundreds of years before we have self-replicating nano-technology assembly or artificial intelligence.\" If you really look at the power of exponential growth, you'll see that these things are pretty soon at hand. And information technology is increasingly encompassing all of our lives, from our music to our manufacturing to our biology to our energy to materials.\nWe'll be able to manufacture almost anything we need in the 2020s, from information, in very inexpensive raw materials, using nano-technology. These are very powerful technologies. They both empower our promise and our peril. So we have to have the will to apply them to the right problems.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Рэй Курцвейл о том, как технология изменит нас\nTED Talk Subtitles and Transcript: Изобретатель и предприниматель с далёким видением Рэй Курцвэйл обоснованно и с обилием деталей разъясняет, почему к 2020-м годам будет сконструирован человеческой мозг, а нанороботы будут управлять нашим сознанием.\nКак здорово быть здесь. Много было сказано о технологии, её перспективах и опасностях. Мне интересны обе эти стороны. Если бы можно было преобразовать 0,03% от попадающего на Землю солнечного света в энергию, то все планируемые на 2030 год потребности были бы удовлетворены. Сегодня это невозможно, потому что солнечные батареи громоздки, дороги и весьма неэффективны. Имеются нанотехнологические проекты, которые, согласно теоретическим выкладкам, могут оказаться очень лёгкими, очень дешёвыми и очень эффективными, и все энергетические потребности могли бы быть удовлетворены за счёт этого возобновляемого источника. Топливные элементы, разработанные на основе нанотехнологии, могли бы предоставлять энергию там, где она нужна. Здесь основное направление – децентрализация, переход от централизованных АЭС и резервуаров со сжиженным газом к децентрализованным источникам, более экологически чистым, более эффективным, более ёмким и более устойчивым.\nВыступавший до меня Боно очень красиво выразился, что впервые в истории у нас есть средства, чтобы решать древнейшие проблемы: болезнь и бедность. И в этом направлении движется большинство стран мира. В 1990 г. в Восточной Азии и Тихоокеанском регионе в бедности жили 500 млн. человек, сегодня их число составляет менее 200 млн. человек. По прогнозам Всемирного банка, к 2011 г. цифра упадёт ниже 20 млн., т.е. сократится на 95%. Мне понравилось, как Боно провёл связь от района Хейт-Эшбери [центр движения хиппи] к расположенной недалеко от него Силиконовой долине [центр компьютерной технологии]. Я сам из Массачусетса, центра высоких технологий, и могу сказать, что в 60-х годах мы тоже были хиппи, просто центром наших сборов было место возле метро «Гарвардская площадь» [недалеко от MIT]. Да, возможность преодолеть болезни и бедность у нас есть, при условии, что мы сможем проявить волю – об этом я ещё поговорю.\nКевин Келли говорил об ускорении развития в технологии, – тема, которая меня всегда интересовала. Я разрабатываю эту проблематику в течение примерно 30 лет. Выяснилось, что мои технические изобретения должны внедряться по окончании проекта, но мир к тому моменту все ещё не был готов к их внедрению. Я также отметил, что большинство изобретений неудачны не потому, что отдел разработок не может найти им применение – большинство бизнес-планов были бы действительно успешны, будь у них возможность создать то, что они намечали – но свыше 90% проектов терпят неудачу из-за того, что для них ещё не настало время: далеко не все факторы внешней среды способствуют успешному внедрению.\nТогда я бросился изучать тенденции в технологическом развитии, рассчитывать, к чему может привести технология в различные моменты в будущем и начал строить для этого математические модели. Это увлечение зажило собственной жизнью. Образовалась группа из 10 человек, мы занялись сбором решающих технологических параметров в разнообразных областях и построением для этого моделей. Многие говорят, что будущее не прогнозируемо. Спросите меня, будет ли через три года стоимость акции Google выше или ниже, чем сегодня – мне будет трудно ответить. Будут ли через три года WiMax, CDMA, G3 стандартами беспроводной связи? Затрудняюсь ответить. Но спросите меня, во сколько обойдётся вычисление одного миллиона операций в секунду в 2010-м году, или секвенирование пары оснований ДНК в 2012-м году, или беспроводная передача одного мегабайта данных в 2014-м году, – как оказалось, эти вещи вполне прогнозируемы. Изменения описываются\nзамечательно гладкими экспоненциальными кривыми в ряде областей: производительность на единицу цены, мощность, пропускная способность. Я покажу вам небольшие примеры этих прогнозов, но сначала следует отметить, что для экспоненциальной скорости развития технологии имеется теоретическое обоснование. Многие, представляя себе будущее, мыслят линейно. Людям кажется, что можно продолжать разработку вопроса или решение проблемы с помощью инструментов сегодняшнего дня и с сегодняшней скоростью продвижения, но они упускают из расчётов эффект экспоненциального роста.\nПроект \"Геном человека\" в 1990-м году вызывал много споров. В его распоряжении была наша самая перспективная молодёжь, самое лучшее в мире оборудование. [Через пару лет] была завершена лишь 1/10000 часть проекта. Как же закончить проект за 15 лет? Спустя 10 лет скептики настаивали: «Прошло две трети срока, а вам удалось секвенировать лишь небольшой процент всего генома». Но ведь экспоненциальный рост по самой своей сути таков, что, как только достигнута точка перегиба, рост идёт взрывообразный. Большая часть результатов была получена за последние годы. Секвенирование ВИЧ заняло 15 лет, секвенирование вируса атипичной пневмонии – 31 день. Потенциал решения проблем накапливается.\nНа паре примеров я покажу, насколько всеохватывающе это явление. Скорость реальной смены парадигм, скорость принятия новых идей, согласно нашим моделям, удваивается каждые десять лет. Перед вами – логарифмическая шкала. На такой шкале переход на 1 или 2 ступени вверх означает умножение на 10 или на 100. Полвека ушло у человечества на распространение телефона, этой первой технологии виртуальной реальности. Мобильные телефоны распространились примерно за восемь лет. Если на этой логарифмической шкале отметить распространение различных коммуникационных технологий – телевидения, радио, телефона – то в каждом случае это были десятки лет. Недавние технологии – персональный компьютер, веб, мобильные телефоны – потребовали менее десяти лет. Перед вами интересный график. Тут показана главная причина ускорения эволюционных процессов – а ведь и биология, и технология являются эволюционными процессами. Двигателем каждого из этих процессов является взаимодействие. Оно создаёт новые возможности, которые затем используются для перехода на следующий этап.\nПервый этап биологической эволюции, эволюция ДНК – на самом деле, сначала появилась РНК – занял миллиарды лет, но затем эволюция использовала этот носитель информации для перехода на следующий этап. Кембрийский взрыв, во время которого образовалась структура тела животных, занял 10 миллионов лет, что в 200 раз быстрее. Затем эволюция использовала сформировавшиеся структуры тел, чтобы развить высшие когнитивные функции, и биологическая эволюция продолжила ускоряться. Это присуще процессу эволюции. Homo sapiens –это вид, который впервые создал технику, и при этом имеет и когнитивные функции, и противостоящий отросток [в виде больших пальцев рук] – кстати, большой палец у шимпанзе на самом деле годится не на очень-то многое. Homo sapiens смог изменять своё окружение с помощью хватки пальцами и тонкой координации движений, используя умственные модели для реального изменения мира и создания техники.\nТак вот, эволюция нашего вида заняла сотни тысяч лет. Затем, с помощью взаимодействия, эволюция, по существу, использовала создающий технику вид для перехода на следующую стадию – на первые шаги эволюции технологической. Первые шаги: каменные орудия, огонь, колесо, – заняли десятки тысяч лет – ускорение продолжалось. Человек всегда использовал последнее поколение техники для создания последующего. Для распространения печатного станка понадобилось сто лет. Первые компьютеры проектировали на бумаге, сейчас они проектируются на компьютерах. Процесс неуклонно ускорялся. Обратите внимание:\nесли график линейный, то кажется, что все события произошли только что. Некоторые стали утверждать, что я просто ставлю на график точки так, чтобы он попадали на прямую. Тогда я взял 15 авторитетных источников на эту тематику – Британская энциклопедия, Музей естественной истории, космический календарь Карла Сагана, – замечу, что эти источники не имели цель продвигать мою точку зрения. Это просто справочные списки событий, которые они посчитали достаточно важными для включения в список этапов биологической и технологической эволюции. Опять получается прямая линия, хотя она, естественно, слегка утолщается оттого, что есть разница во мнениях о том, что считать решающим событием: разнятся мнения о том, когда зародилось сельское хозяйство, или сколько времени занял Кембрийский взрыв. Однако проявляется очень ясная тенденция: несомненное и основополагающее ускорение процесса эволюции. Мощность, производительность на единицу стоимости и пропускная способность информационных технологий удваиваются ежегодно. Это – глубоко заложенный взрывной потенциал. Это– экспоненциальный рост. Из моего личного опыта: в период моей учёбы в MIT компьютер размером примерно с это помещение был менее мощным, чем компьютер в сегодняшних мобильных телефонах. Закон Мура, который часто отождествляют с понятием экспоненциального роста – лишь один из многих примеров. Он характерен для процесса технологической эволюции.\nНа этой логарифмической шкале я отметил 49 известных моделей компьютеров – кстати, прямая на логарифмической шкале означает экспоненциальный рост – и рост опять получается экспоненциальный. В 1900-х годах требовалось 3 года для удвоения производительности вычислений на единицу стоимости, в середине века – 2 года, сейчас удвоение идёт за год. Рост остаётся экспоненциальным, несмотря на смену пяти концепций. Закон Мура относится к последней концепции: интегральным микросхемам, и касается уменьшения размеров транзисторов. Но до этого были электромеханические калькуляторы, которые помогли расшифровать код Энигма немецких подводных лодок; были вакуумные лампы – они помогли посчитать прогноз президентских выборов Эйзенхауэра; дискретные транзисторы, которые использовались в первых космических полётах; и только потом – закон Мура. Едва иссякал потенциал одной из концепций, ей на смену приходила другая и экспоненциальный рост продолжался. Вакуумные лампы становились всё меньше и меньше, но этому был предел. Невозможно было уменьшать размер далее и сохранять вакуум. Тут нежданно-негаданно появляется новая парадигма: транзисторы. На самом деле, проявление признаков конца одной концепции подталкивает исследования в направлении создания другой. Конец закона Мура прогнозируется уже давно: в первом прогнозе была дата –2002-й год, в сегодняшних – 2022-й год. Но примерно к 2013-2019-м годам транзисторы будут иметь ширину в несколько атомов, и дальше их уменьшать станет невозможно. Это будет концом закона Мура, но не экспоненциального роста вычислительных мощностей, потому что чипы пока ещё плоские. Мы живём в трёхмерном мире и могли бы использовать и третье измерение. Так оно и произойдёт: за несколько последних лет уже достигнут впечатляющий прогресс в разработке трёхмерных самоорганизующихся молекулярных схем. Они появятся задолго до того, как прекратится действие закона Мура. То же относится и к суперкомпьютерам. То же относится и к производительности процессоров Intel, и средней цене транзистора. В 1968-м году на один доллар можно было купить один транзистор. В 2002-м году – 10 миллионов транзисторов.\nПримечательно, насколько гладким получается экспоненциальный процесс. Можно было бы подумать, что это всё – кабинетный эксперимент, подбор цифр. Но нет, тут отражены непредсказуемые события по всему миру: обвинения разных стран в международном демпинге, размещение акций, банкротства, маркетинговые кампании. Казалось бы, процесс не должен поддаваться расчётам, однако результат этого хаотичного процесса – очень ровная прямая. Точно так же невозможно прогнозировать поведение одной молекулы газа – невозможно говорить просто об одной молекуле. Наряду с этим, свойства газа в целом прогнозируемы достаточно точно с помощью термодинамики. Так же и здесь: нельзя прогнозировать результат отдельного проекта, но результат глобальной, хаотичной, непредсказуемой деятельности конкурентной среды и процесс эволюции технологии очень даже можно прогнозировать. Мы можем делать прогнозы далёкого будущего. В отличие от воды, которая всегда – вода, нельзя сказать, что транзистор – всегда транзистор. Они становятся меньше и дешевле, и электронам нужно преодолевать меньшее расстояние. Транзистор становится быстрее, а отсюда – экспоненциальный рост их скорости, так что стоимость цикла одного транзистора уменьшается вдвое каждые 1,1 года. С влиянием прочих изобретений и усовершенствований в дизайне процессоров производительность на единицу стоимости удваивается каждый год.\nВедь это не что иное, как падение цены, 50%-ое падение цены, причём не только компьютеров. Это относится к секвенированию ДНК, к сканированию мозга, к всемирной сети Интернет. Всё, что поддаётся выражению в виде числа, – а существуют сотни связанных с информацией измерений: мощность, скорость внедрения – удваивается, в целом, каждые 12, 13, 15 месяцев, в зависимости от объекта измерения. Производительность на единицу стоимости растёт на 40-50%, а это – дефляция цены. Такое явление даже вызвало беспокойство среди экономистов. Падение цен было во времена Великой депрессии, но то был развал денежного обращения и крушение доверия потребителя, то есть явления другого ряда. А сейчас причина – увеличение производительности. Экономисты говорят: \"Это не может долго продолжаться. При 50%-ом падении цен, население может повысить объём потребления на 30-40%, чего будет недостаточно для поддержания производства\". Однако в реальности потребление более чем достаточно для поддержания уровня производства. За последние 50 лет темп роста информационных технологий, усреднённый на весь период, составил 28% ежегодно. Лет 10 назад никто и не думал производить iPod за 10 000 долларов, но как только производительность на единицу стоимости сделала выгодным создание новых приложений, они тут же появились на рынке. И такие явления повсеместны. Возьмём магнитные средства хранения информации – это не закон Мура: речь об уменьшении магнитных частиц. И вновь: различные изобретатели, различные фирмы, но рост тот же –экспоненциальный.\nСамая глубокая из всех революций в том, что человек стал понимать собственную биологию в информационных терминах. Человек начинает понимать те вычислительные программки, посредством которых функционирует человеческое тело. Программки зародились в совершенно другую эпоху, и их хотелось, вообще говоря, заменить. Одна из таких программок – ген инсулинового жирового рецептора – диктует: «Сохраняй каждую калорию, поскольку следующий сезон охоты может оказаться не столь удачным.» Десятки тысяч лет назад это было в интересах вида. Хотелось бы отключить эту программку. Эксперимент уже проведён на мышах. Подопытные мыши ненасытно поедали пищу, но не прибавляли в весе и имели все связанные с этим преимущества: у них не было диабета, болезней сердца, и жили они на 20% дольше. Короче, они наслаждались позитивной стороной ограничений в приёме калорий без самого ограничения. Несколько фармацевтических фирм обратили на это внимание, высоко оценив рыночные перспективы подобного препарата для людей. А это всего лишь один из 30 тысяч генов, влияющих на биохимию человека.\nВ ту эпоху, когда человек эволюционировал, не в его интересах было, достигнув возраста большинства участников этой конференции, например, моего возраста, продолжать жить много дольше, так как в этом случае истощались бы драгоценные ресурсы, которые следовало бы направить детям и тем, кто их растит. Поэтому продолжительная жизнь, то есть намного дольше 30 лет, не имела при эволюционном отборе преимуществ. Однако мы учимся влиять на эти программки и изменять их благодаря революции в биотехнологии. Например, мы может подавлять гены посредством вмешательства на уровне РНК. Интересные новые формы генной терапии решают проблему размещения генетического материала в нужном месте хромосомы. Сейчас методы генной терапии впервые перешли к этапу испытания на людях с целью излечения от смертельного заболевания –лёгочной гипертензии. Так что, в будущем будут не только дети на заказ, но и старички на заказ. Эта технология тоже ускоряется. В 1990-м году секвенирование одной пары оснований стоило 10 долларов, в 2000-м году – один цент, а сейчас – менее 1/10 цента. Количество генетической информации… Этот график отражает гладкий экспоненциальный рост с ежегодным удвоением, что и позволило завершить проект \"Геном человека\".\nЕщё одна крупная революция – коммуникационная. Производительность на единицу цены, пропускная способность, мощность, измеренные самыми разными методами; проводная и беспроводная связь – всё это растёт экспоненциально. Интернет как удваивал, так и продолжает удваивать мощность, согласно самым разнообразным измерениям. Вот это, например, основано на количестве узлов сети.\nМиниатюризация: размер технических средств уменьшается экспоненциально, как проводных, так и беспроводных. Вот пара проектов из книги Эрика Дрекслера – как теперь показано с помощью симуляций на суперкомпьютере, это вполне реально, – где учёные конструируют роботов молекулярных размеров. У одного робота удивительно человеческая походка, но он сконструирован из молекул. Имеются маленькие механизмы, работающие на экспериментальной основе. Самая интересная перспектива – проникновение в человеческое тело и выполнение диагностических и терапевтических функций. Это не столь фантастично, как может показаться. Подобные опыты уже были проведены на животных. Одно из\nнанотехнологических устройств лечит диабет 1-го типа. Оно размером с кровяную клетку. Десятки тысяч таких устройств помещаются в клетку крови – испытания проводились на крысах – что позволяет контролировать выделение инсулина и реально излечивать диабет 1-го типа. Вы сейчас видите проект создания красной кровяной клетки-робота. Тут мы сталкиваемся с такой проблемой: наша биологическая структура недостаточно оптимальна, хотя и имеет потрясающую сложность. Если мы поймём принцип её функционирования, то, с учётом ускорения темпов наших биологических разработок, мы сможем разработать устройства, в тысячи раз более эффективные. Анализ искусственного эритроцита, который проектирует Роб Фрейтас, показал, что, если удастся заменить 10% красных кровяных клеток этими роботами, то можно пробежать олимпийский спринт за 15 минут без единого вдоха, или можно просидеть 4 часа на дне бассейна. Тогда выражение \"Дорогая, я пошёл в бассейн\" приобретёт новое значение. Интересно, что произойдёт с олимпийскими отборочными соревнованиями. Скорее всего, их упразднят: ведь подростки в физкультурных залах школ будут с лёгкостью превосходить олимпийцев. Фрейтас разработал проект белой кровяной клетки-робота. Реализация возможна в районе 2020-го года, но они не отдалённы, как может показаться. Регулярно проводятся 4 крупные конференции по созданию устройств размера кровяных клеток, много экспериментов проводится на животных, а один сейчас – и с людьми, так что эта технология вполне реальна.\nВернёмся к экспоненциальному росту вычислительной техники. Объём вычисления стоимостью в 1000 долларов находится на уровне примерно между мозгом насекомого и мозгом мыши, и он достигнет уровня человеческого мозга, считая только мощность, к 2020-м годам. Но это только аппаратное оборудование. Где же взять программное обеспечение? Оказывается, можно поискать внутри мозга человека. Не вызывает удивления ежегодное удвоение разрешающей способности сканирования мозга в пространстве и во времени. С новым поколением инструментов сканирования мы впервые в состоянии увидеть отдельные межнейронные волокна и проследить в реальном времени их обработку и передачу сигналов. Но тут возникает вопрос: Хорошо, мы сегодня можем получить такие данные, но можем ли мы понять их? Дуглас Хофштадтер размышляет так: Возможно, наш ум недостаточно большой, чтобы понять себя, но если бы мы были умнее, то мозг обладал бы намного большей сложностью, за которой мы тоже не угнались бы. Как выясняется, понять мозг мы можем.\nПеред вами блок-схема симуляции слуховой коры человеческого мозга. Модель хорошо работает в психо-акустических тестах и даёт результаты, весьма близкие к слуховому восприятию у человека. Вот ещё одна симуляция – мозжечка, то есть области, охватывающей более половины всех нейронов мозга. Опять-таки, результаты весьма близки к формированию способностей у человека. Исследования находятся на ранней стадии, но можно показать, что при экспоненциальном росте объёма информации о мозге и при экспоненциальном росте совершенствования разрешающей способности сканирования мозга, конструирование человеческого мозга станет возможно к 2020-м годам. Уже имеются хорошие модели и симуляции около 15 регионов мозга из общего числа в несколько сот.\nВсё это даёт импульс экспоненциально растущему экономическому прогрессу. Производительность труда поднялась за последние 50 лет с 30 до 150 долларов в час. Объём электронной торговли растёт экспоненциально и уже составил 1 триллион долларов. Вы спросите, а разве в экономике не было бума и спада? Эти явления относятся чисто к рынку капитала. На Уолл-Стрите обнаружили, что у технологии революционный потенциал, что действительно так, но через полгода, когда революция всех бизнес-моделей так и не произошла, там решили, что это мнение ошибочно, и после этого произошёл спад.\nА вот перед вами технология, создаваемая на базе наших наработок: обычной опцией в мобильном телефоне станет перевод с одного языка на другой.\nВ заключение представлю вам несколько вариантов развития. К 2010-му году компьютеры станут исчезать. Они будут настолько малыми, что будут внедрены в одежду и в среду. Изображение образов будет вписываться прямо в клетчатку, что создаст виртуальную реальность полного погружения, т.н. обогащённую реальную реальность. Мы будем общаться с виртуальными личностями.\nА переход к 2029-му году знаменует полную зрелость всех направлений. Надо представлять себе, как много новых оборотов наберут к тому времени всё ускоряющиеся поколения техники. Производительность увеличится в 2 в 25-й степени раз, то же произойдёт с мощностью и пропускной способностью технологии, что само по себе феноменально. Техника будет в миллионы раз более мощной, чем сегодня, будет завершено конструирование человеческого мозга, вычисления стоимостью в 1000 долларов будут намного продуктивнее человеческого мозга в терминах только мощности. Компьютеры совместят в себе тонкие способности распознавания, присущие человеку, с возможностями в областях, где превосходство машин уже достигнуто: применение аналитического аппарата и безошибочное запоминание миллиардов фактов. Кроме того, машины могут очень быстро обмениваться информацией. Но речь не идёт о вторжении пришельцев в виде заумных машин: человек начнёт сливаться с техникой.\nНанороботы, о которых я упоминал, будут использоваться поначалу в медицине и гигиене: при очищении среды, создании источников энергии, как то: мощных топливных элементов, распределённых децентрализованных солнечных панелей и прочего. Они же будут работать внутри мозга человека, взаимодействуя с биологическими нейронами. Мы указали на главные принципы, при которых такое возможно. Например, полное погружение в виртуальную реальность изнутри нервной системы [происходит так]: нанороботы перекрывают сигналы, поступающие от органов чувств, и заменяют их на сигналы, получаемые мозгом из виртуальной реальности, что создаёт ощущение полного присутствия в виртуальной среде, в которую можно переместиться с друзьями и вместе ощутить любые переживания по всему спектру органов чувств. Устройства, которые я называю «Проектором переживаний» разместят целые потоки чувственного опыта на интернете посредством неврологических аналогов эмоций. Каждый может подключиться и ощутить, что такое стать другим человеком. Но самое главное – человеческий ум получит колоссальное развитие через непосредственное слияние с такой технологией, и этим, в каком-то смысле, мы уже занимаемся. Для нас стали обыденностью интеллектуальные достижения, которые были бы немыслимы без технологии. Продолжительность жизни, которая составляла в 1800-м году 37 лет, будет очень быстро увеличиваться благодаря революциям в биотехнологии и нанотехнологии в последующие годы.\nГлавная мысль, которую я хочу донести, – технический прогресс идёт не линейно, а экспоненциально. Многие, даже учёные, исходя из линейной модели, говорят: «Пройдут сотни лет, прежде чем человек сможет создать самовоспроизводящееся поточное производство нанороботов или искусственный интеллект». Но если вникнуть в смысл экспоненциального роста, то станет ясно, что это всё станет доступно довольно скоро. Информационные технологии всё больше охватывают все аспекты нашей жизни: музыку, производство, биологию, энергетику, материалы.\nВ 2020-х годах человек сможет производить почти всё, что ему нужно, из информации и очень дешёвого сырья, применяя нанотехнологию. Такая технология обладает огромной мощью и таит в себе и надежду и погибель. А мы обязаны обладать волей, чтобы направить её на правильное применение.\nБлагодарю вас.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Ray Kurzweil: The accelerating power of technology
TED Talk Subtitles and Transcript: Inventor, entrepreneur and visionary Ray Kurzweil explains in abundant, grounded detail why, by the 2020s, we will have reverse-engineered the human brain and nanobots will be operating your consciousness.
Well, it's great to be here. We've heard a lot about the promise of technology, and the peril. I've been quite interested in both. If we could convert 0.03 percent of the sunlight that falls on the earth into energy, we could meet all of our projected needs for 2030. We can't do that today because solar panels are heavy, expensive and very inefficient. There are nano-engineered designs, which at least have been analyzed theoretically, that show the potential to be very lightweight, very inexpensive, very efficient, and we'd be able to actually provide all of our energy needs in this renewable way. Nano-engineered fuel cells could provide the energy where it's needed. That's a key trend, which is decentralization, moving from centralized nuclear power plants and liquid natural gas tankers to decentralized resources that are environmentally more friendly, a lot more efficient and capable and safe from disruption.
Bono spoke very eloquently, that we have the tools, for the first time, to address age-old problems of disease and poverty. Most regions of the world are moving in that direction. In 1990, in East Asia and the Pacific region, there were 500 million people living in poverty -- that number now is under 200 million. The World Bank projects by 2011, it will be under 20 million, which is a reduction of 95 percent. I did enjoy Bono's comment linking Haight-Ashbury to Silicon Valley. Being from the Massachusetts high-tech community myself, I'd point out that we were hippies also in the 1960s, although we hung around Harvard Square. But we do have the potential to overcome disease and poverty, and I'm going to talk about those issues, if we have the will.
Kevin Kelly talked about the acceleration of technology. That's been a strong interest of mine, and a theme that I've developed for some 30 years. I realized that my technologies had to make sense when I finished a project. That invariably, the world was a different place when I would introduce a technology. And, I noticed that most inventions fail, not because the R&D department can't get it to work -- if you look at most business plans, they will actually succeed if given the opportunity to build what they say they're going to build -- and 90 percent of those projects or more will fail, because the timing is wrong -- not all the enabling factors will be in place when they're needed.
So I began to be an ardent student of technology trends, and track where technology would be at different points in time, and began to build the mathematical models of that. It's kind of taken on a life of its own. I've got a group of 10 people that work with me to gather data on key measures of technology in many different areas, and we build models. And you'll hear people say, well, we can't predict the future. And if you ask me, will the price of Google be higher or lower than it is today three years from now, that's very hard to say. Will WiMax CDMA G3 be the wireless standard three years from now? That's hard to say. But if you ask me, what will it cost for one MIPS of computing in 2010, or the cost to sequence a base pair of DNA in 2012, or the cost of sending a megabyte of data wirelessly in 2014, it turns out that those are very predictable.
There are remarkably smooth exponential curves that govern price performance, capacity, bandwidth. And I'm going to show you a small sample of this, but there's really a theoretical reason why technology develops in an exponential fashion. And a lot of people, when they think about the future, think about it linearly. They think they're going to continue to develop a problem or address a problem using today's tools, at today's pace of progress, and fail to take into consideration this exponential growth.
The Genome Project was a controversial project in 1990. We had our best Ph.D. students, our most advanced equipment around the world, we got 1/10,000th of the project done, so how're we going to get this done in 15 years? And 10 years into the project, the skeptics were still going strong -- says, "You're two-thirds through this project, and you've managed to only sequence a very tiny percentage of the whole genome." But it's the nature of exponential growth that once it reaches the knee of the curve, it explodes. Most of the project was done in the last few years of the project. It took us 15 years to sequence HIV -- we sequenced SARS in 31 days. So we are gaining the potential to overcome these problems.
I'm going to show you just a few examples of how pervasive this phenomena is. The actual paradigm-shift rate, the rate of adopting new ideas, is doubling every decade, according to our models. These are all logarithmic graphs, so as you go up the levels it represents, generally multiplying by factor of 10 or 100. It took us half a century to adopt the telephone, the first virtual-reality technology. Cell phones were adopted in about eight years. If you put different communication technologies on this logarithmic graph, television, radio, telephone were adopted in decades. Recent technologies -- like the PC, the web, cell phones -- were under a decade. Now this is an interesting chart, and this really gets at the fundamental reason why an evolutionary process -- and both biology and technology are evolutionary processes -- accelerate. They work through interaction -- they create a capability, and then it uses that capability to bring on the next stage.
So the first step in biological evolution, the evolution of DNA -- actually it was RNA came first -- took billions of years, but then evolution used that information-processing backbone to bring on the next stage. So the Cambrian Explosion, when all the body plans of the animals were evolved, took only 10 million years. It was 200 times faster. And then evolution used those body plans to evolve higher cognitive functions, and biological evolution kept accelerating. It's an inherent nature of an evolutionary process. So Homo sapiens, the first technology-creating species, the species that combined a cognitive function with an opposable appendage -- and by the way, chimpanzees don't really have a very good opposable thumb -- so we could actually manipulate our environment with a power grip and fine motor coordination, and use our mental models to actually change the world and bring on technology.
But anyway, the evolution of our species took hundreds of thousands of years, and then working through interaction, evolution used, essentially, the technology-creating species to bring on the next stage, which were the first steps in technological evolution. And the first step took tens of thousands of years -- stone tools, fire, the wheel -- kept accelerating. We always used then the latest generation of technology to create the next generation. Printing press took a century to be adopted; the first computers were designed pen-on-paper -- now we use computers. And we've had a continual acceleration of this process.
Now by the way, if you look at this on a linear graph, it looks like everything has just happened, but some observer says, "Well, Kurzweil just put points on this graph that fall on that straight line." So, I took 15 different lists from key thinkers, like the Encyclopedia Britannica, the Museum of Natural History, Carl Sagan's Cosmic Calendar on the same -- and these people were not trying to make my point; these were just lists in reference works, and I think that's what they thought the key events were in biological evolution and technological evolution. And again, it forms the same straight line. You have a little bit of thickening in the line because people do have disagreements, what the key points are, there's differences of opinion when agriculture started, or how long the Cambrian Explosion took. But you see a very clear trend. There's a basic, profound acceleration of this evolutionary process. Information technologies double their capacity, price performance, bandwidth, every year. And that's a very profound explosion of exponential growth. A personal experience, when I was at MIT -- computer taking up about the size of this room, less powerful than the computer in your cell phone. But Moore's Law, which is very often identified with this exponential growth, is just one example of many, because it's basically a property of the evolutionary process of technology.
I put 49 famous computers on this logarithmic graph -- by the way, a straight line on a logarithmic graph is exponential growth -- that's another exponential. It took us three years to double our price performance of computing in 1900, two years in the middle; we're now doubling it every one year. And that's exponential growth through five different paradigms. Moore's Law was just the last part of that, where we were shrinking transistors on an integrated circuit, but we had electro-mechanical calculators, relay-based computers that cracked the German Enigma Code, vacuum tubes in the 1950s predicted the election of Eisenhower, discreet transistors used in the first space flights and then Moore's Law. Every time one paradigm ran out of steam, another paradigm came out of left field to continue the exponential growth. They were shrinking vacuum tubes, making them smaller and smaller. That hit a wall. They couldn't shrink them and keep the vacuum. Whole different paradigm -- transistors came out of the woodwork. In fact, when we see the end of the line for a particular paradigm, it creates research pressure to create the next paradigm. And because we've been predicting the end of Moore's Law for quite a long time -- the first prediction said 2002, until now it says 2022. But by the teen years, the features of transistors will be a few atoms in width, and we won't be able to shrink them any more. That'll be the end of Moore's Law, but it won't be the end of the exponential growth of computing, because chips are flat. We live in a three-dimensional world; we might as well use the third dimension. We will go into the third dimension and there's been tremendous progress, just in the last few years, of getting three-dimensional, self-organizing molecular circuits to work. We'll have those ready well before Moore's Law runs out of steam. Supercomputers -- same thing. Processor performance on Intel chips, the average price of a transistor -- 1968, you could buy one transistor for a dollar. You could buy 10 million in 2002.
It's pretty remarkable how smooth an exponential process that is. I mean, you'd think this is the result of some tabletop experiment, but this is the result of worldwide chaotic behavior -- countries accusing each other of dumping products, IPOs, bankruptcies, marketing programs. You would think it would be a very erratic process, and you have a very smooth outcome of this chaotic process. Just as we can't predict what one molecule in a gas will do -- it's hopeless to predict a single molecule -- yet we can predict the properties of the whole gas, using thermodynamics, very accurately. It's the same thing here. We can't predict any particular project, but the result of this whole worldwide, chaotic, unpredictable activity of competition and the evolutionary process of technology is very predictable. And we can predict these trends far into the future. Unlike Gertrude Stein's roses, it's not the case that a transistor is a transistor. As we make them smaller and less expensive, the electrons have less distance to travel. They're faster, so you've got exponential growth in the speed of transistors, so the cost of a cycle of one transistor has been coming down with a halving rate of 1.1 years. You add other forms of innovation and processor design, you get a doubling of price performance of computing every one year.
And that's basically deflation -- 50 percent deflation. And it's not just computers. I mean, it's true of DNA sequencing; it's true of brain scanning; it's true of the World Wide Web. I mean, anything that we can quantify, we have hundreds of different measurements of different, information-related measurements -- capacity, adoption rates -- and they basically double every 12, 13, 15 months, depending on what you're looking at. In terms of price performance, that's a 40 to 50 percent deflation rate. And economists have actually started worrying about that. We had deflation during the Depression, but that was collapse of the money supply, collapse of consumer confidence, a completely different phenomena. This is due to greater productivity, but the economist says, "But there's no way you're going to be able to keep up with that. If you have 50 percent deflation, people may increase their volume 30, 40 percent, but they won't keep up with it." But what we're actually seeing is that we actually more than keep up with it. We've had 28 percent per year compounded growth in dollars in information technology over the last 50 years. I mean, people didn't build iPods for 10,000 dollars 10 years ago. As the price performance makes new applications feasible, new applications come to the market. And this is a very widespread phenomena. Magnetic data storage -- that's not Moore's Law, it's shrinking magnetic spots, different engineers, different companies, same exponential process.
A key revolution is that we're understanding our own biology in these information terms. We're understanding the software programs that make our body run. These were evolved in very different times -- we'd like to actually change those programs. One little software program, called the fat insulin receptor gene, basically says, "Hold onto every calorie, because the next hunting season may not work out so well." That was in the interests of the species tens of thousands of years ago. We'd like to actually turn that program off. They tried that in animals, and these mice ate ravenously and remained slim and got the health benefits of being slim. They didn't get diabetes; they didn't get heart disease; they lived 20 percent longer; they got the health benefits of caloric restriction without the restriction. Four or five pharmaceutical companies have noticed this, felt that would be interesting drug for the human market, and that's just one of the 30,000 genes that affect our biochemistry.
We were evolved in an era where it wasn't in the interests of people at the age of most people at this conference, like myself, to live much longer, because we were using up the precious resources which were better deployed towards the children and those caring for them. So, life -- long lifespans -- like, that is to say, much more than 30 -- weren't selected for, but we are learning to actually manipulate and change these software programs through the biotechnology revolution. For example, we can inhibit genes now with RNA interference. There are exciting new forms of gene therapy that overcome the problem of placing the genetic material in the right place on the chromosome. There's actually a -- for the first time now, something going to human trials, that actually cures pulmonary hypertension -- a fatal disease -- using gene therapy. So we'll have not just designer babies, but designer baby boomers. And this technology is also accelerating. It cost 10 dollars per base pair in 1990, then a penny in 2000. It's now under a 10th of a cent. The amount of genetic data -- basically this shows that smooth exponential growth doubled every year, enabling the genome project to be completed.
Another major revolution: the communications revolution. The price performance, bandwidth, capacity of communications measured many different ways; wired, wireless is growing exponentially. The Internet has been doubling in power and continues to, measured many different ways. This is based on the number of hosts.
Miniaturization -- we're shrinking the size of technology at an exponential rate, both wired and wireless. These are some designs from Eric Drexler's book -- which we're now showing are feasible with super-computing simulations, where actually there are scientists building molecule-scale robots. One has one that actually walks with a surprisingly human-like gait, that's built out of molecules. There are little machines doing things in experimental bases. The most exciting opportunity is actually to go inside the human body and perform therapeutic and diagnostic functions. And this is less futuristic than it may sound. These things have already been done in animals.
There's one nano-engineered device that cures type 1 diabetes. It's blood cell-sized. They put tens of thousands of these in the blood cell -- they tried this in rats -- it lets insulin out in a controlled fashion, and actually cures type 1 diabetes. What you're watching is a design of a robotic red blood cell, and it does bring up the issue that our biology is actually very sub-optimal, even though it's remarkable in its intricacy. Once we understand its principles of operation, and the pace with which we are reverse-engineering biology is accelerating, we can actually design these things to be thousands of times more capable. An analysis of this respirocyte, designed by Rob Freitas, indicates if you replace 10 percent of your red blood cells with these robotic versions, you could do an Olympic sprint for 15 minutes without taking a breath. You could sit at the bottom of your pool for four hours -- so, "Honey, I'm in the pool," will take on a whole new meaning. It will be interesting to see what we do in our Olympic trials. Presumably we'll ban them, but then we'll have the specter of teenagers in their high schools gyms routinely out-performing the Olympic athletes. Freitas has a design for a robotic white blood cell. These are 2020-circa scenarios, but they're not as futuristic as it may sound. There are four major conferences on building blood cell-sized devices; there are many experiments in animals. There's actually one going into human trial, so this is feasible technology.
If we come back to our exponential growth of computing, 1,000 dollars of computing is now somewhere between an insect and a mouse brain. It will intersect human intelligence in terms of capacity in the 2020s, but that'll be the hardware side of the equation. Where will we get the software? Well, it turns out we can see inside the human brain, and in fact not surprisingly, the spatial and temporal resolution of brain scanning is doubling every year. And with the new generation of scanning tools, for the first time we can actually see individual inter-neural fibers and see them processing and signaling in real time -- but then the question is, OK, we can get this data now, but can we understand it? Doug Hofstadter wonders, well, maybe our intelligence just isn't great enough to understand our intelligence, and if we were smarter, well, then our brains would be that much more complicated, and we'd never catch up to it. It turns out that we can understand it.
This is a block diagram of a model and simulation of the human auditory cortex that actually works quite well -- in applying psychoacoustic tests, gets very similar results to human auditory perception. There's another simulation of the cerebellum -- that's more than half the neurons in the brain -- again, works very similarly to human skill formation. This is at an early stage, but you can show with the exponential growth of the amount of information about the brain and the exponential improvement in the resolution of brain scanning, we will succeed in reverse-engineering the human brain by the 2020s. We've already had very good models and simulation of about 15 regions out of the several hundred.
All of this is driving exponentially growing economic progress. We've had productivity go from 30 dollars to 150 dollars per hour of labor in the last 50 years. E-commerce has been growing exponentially. It's now a trillion dollars. You might wonder, well, wasn't there a boom and a bust? That was strictly a capital-markets phenomena. Wall Street noticed that this was a revolutionary technology, which it was, but then six months later, when it hadn't revolutionized all business models, they figured, well, that was wrong, and then we had this bust.
All right, this is a technology that we put together using some of the technologies we're involved in. This will be a routine feature in a cell phone. It would be able to translate from one language to another.
So let me just end with a couple of scenarios. By 2010 computers will disappear. They'll be so small, they'll be embedded in our clothing, in our environment. Images will be written directly to our retina, providing full-immersion virtual reality, augmented real reality. We'll be interacting with virtual personalities.
But if we go to 2029, we really have the full maturity of these trends, and you have to appreciate how many turns of the screw in terms of generations of technology, which are getting faster and faster, we'll have at that point. I mean, we will have two-to-the-25th-power greater price performance, capacity and bandwidth of these technologies, which is pretty phenomenal. It'll be millions of times more powerful than it is today. We'll have completed the reverse-engineering of the human brain, 1,000 dollars of computing will be far more powerful than the human brain in terms of basic raw capacity. Computers will combine the subtle pan-recognition powers of human intelligence with ways in which machines are already superior, in terms of doing analytic thinking, remembering billions of facts accurately. Machines can share their knowledge very quickly. But it's not just an alien invasion of intelligent machines. We are going to merge with our technology.
These nano-bots I mentioned will first be used for medical and health applications: cleaning up the environment, providing powerful fuel cells and widely distributed decentralized solar panels and so on in the environment. But they'll also go inside our brain, interact with our biological neurons. We've demonstrated the key principles of being able to do this. So, for example, full-immersion virtual reality from within the nervous system, the nano-bots shut down the signals coming from your real senses, replace them with the signals that your brain would be receiving if you were in the virtual environment, and then it'll feel like you're in that virtual environment. You can go there with other people, have any kind of experience with anyone involving all of the senses. "Experience beamers," I call them, will put their whole flow of sensory experiences in the neurological correlates of their emotions out on the Internet. You can plug in and experience what it's like to be someone else. But most importantly, it'll be a tremendous expansion of human intelligence through this direct merger with our technology, which in some sense we're doing already. We routinely do intellectual feats that would be impossible without our technology. Human life expectancy is expanding. It was 37 in 1800, and with this sort of biotechnology, nano-technology revolutions, this will move up very rapidly in the years ahead.
My main message is that progress in technology is exponential, not linear. Many -- even scientists -- assume a linear model, so they'll say, "Oh, it'll be hundreds of years before we have self-replicating nano-technology assembly or artificial intelligence." If you really look at the power of exponential growth, you'll see that these things are pretty soon at hand. And information technology is increasingly encompassing all of our lives, from our music to our manufacturing to our biology to our energy to materials.
We'll be able to manufacture almost anything we need in the 2020s, from information, in very inexpensive raw materials, using nano-technology. These are very powerful technologies. They both empower our promise and our peril. So we have to have the will to apply them to the right problems.
Thank you very much.
(Applause)
|
Рэй Курцвейл о том, как технология изменит нас
TED Talk Subtitles and Transcript: Изобретатель и предприниматель с далёким видением Рэй Курцвэйл обоснованно и с обилием деталей разъясняет, почему к 2020-м годам будет сконструирован человеческой мозг, а нанороботы будут управлять нашим сознанием.
Как здорово быть здесь. Много было сказано о технологии, её перспективах и опасностях. Мне интересны обе эти стороны. Если бы можно было преобразовать 0,03% от попадающего на Землю солнечного света в энергию, то все планируемые на 2030 год потребности были бы удовлетворены. Сегодня это невозможно, потому что солнечные батареи громоздки, дороги и весьма неэффективны. Имеются нанотехнологические проекты, которые, согласно теоретическим выкладкам, могут оказаться очень лёгкими, очень дешёвыми и очень эффективными, и все энергетические потребности могли бы быть удовлетворены за счёт этого возобновляемого источника. Топливные элементы, разработанные на основе нанотехнологии, могли бы предоставлять энергию там, где она нужна. Здесь основное направление – децентрализация, переход от централизованных АЭС и резервуаров со сжиженным газом к децентрализованным источникам, более экологически чистым, более эффективным, более ёмким и более устойчивым.
Выступавший до меня Боно очень красиво выразился, что впервые в истории у нас есть средства, чтобы решать древнейшие проблемы: болезнь и бедность. И в этом направлении движется большинство стран мира. В 1990 г. в Восточной Азии и Тихоокеанском регионе в бедности жили 500 млн. человек, сегодня их число составляет менее 200 млн. человек. По прогнозам Всемирного банка, к 2011 г. цифра упадёт ниже 20 млн., т.е. сократится на 95%. Мне понравилось, как Боно провёл связь от района Хейт-Эшбери [центр движения хиппи] к расположенной недалеко от него Силиконовой долине [центр компьютерной технологии]. Я сам из Массачусетса, центра высоких технологий, и могу сказать, что в 60-х годах мы тоже были хиппи, просто центром наших сборов было место возле метро «Гарвардская площадь» [недалеко от MIT]. Да, возможность преодолеть болезни и бедность у нас есть, при условии, что мы сможем проявить волю – об этом я ещё поговорю.
Кевин Келли говорил об ускорении развития в технологии, – тема, которая меня всегда интересовала. Я разрабатываю эту проблематику в течение примерно 30 лет. Выяснилось, что мои технические изобретения должны внедряться по окончании проекта, но мир к тому моменту все ещё не был готов к их внедрению. Я также отметил, что большинство изобретений неудачны не потому, что отдел разработок не может найти им применение – большинство бизнес-планов были бы действительно успешны, будь у них возможность создать то, что они намечали – но свыше 90% проектов терпят неудачу из-за того, что для них ещё не настало время: далеко не все факторы внешней среды способствуют успешному внедрению.
Тогда я бросился изучать тенденции в технологическом развитии, рассчитывать, к чему может привести технология в различные моменты в будущем и начал строить для этого математические модели. Это увлечение зажило собственной жизнью. Образовалась группа из 10 человек, мы занялись сбором решающих технологических параметров в разнообразных областях и построением для этого моделей. Многие говорят, что будущее не прогнозируемо. Спросите меня, будет ли через три года стоимость акции Google выше или ниже, чем сегодня – мне будет трудно ответить. Будут ли через три года WiMax, CDMA, G3 стандартами беспроводной связи? Затрудняюсь ответить. Но спросите меня, во сколько обойдётся вычисление одного миллиона операций в секунду в 2010-м году, или секвенирование пары оснований ДНК в 2012-м году, или беспроводная передача одного мегабайта данных в 2014-м году, – как оказалось, эти вещи вполне прогнозируемы. Изменения описываются
замечательно гладкими экспоненциальными кривыми в ряде областей: производительность на единицу цены, мощность, пропускная способность. Я покажу вам небольшие примеры этих прогнозов, но сначала следует отметить, что для экспоненциальной скорости развития технологии имеется теоретическое обоснование. Многие, представляя себе будущее, мыслят линейно. Людям кажется, что можно продолжать разработку вопроса или решение проблемы с помощью инструментов сегодняшнего дня и с сегодняшней скоростью продвижения, но они упускают из расчётов эффект экспоненциального роста.
Проект "Геном человека" в 1990-м году вызывал много споров. В его распоряжении была наша самая перспективная молодёжь, самое лучшее в мире оборудование. [Через пару лет] была завершена лишь 1/10000 часть проекта. Как же закончить проект за 15 лет? Спустя 10 лет скептики настаивали: «Прошло две трети срока, а вам удалось секвенировать лишь небольшой процент всего генома». Но ведь экспоненциальный рост по самой своей сути таков, что, как только достигнута точка перегиба, рост идёт взрывообразный. Большая часть результатов была получена за последние годы. Секвенирование ВИЧ заняло 15 лет, секвенирование вируса атипичной пневмонии – 31 день. Потенциал решения проблем накапливается.
На паре примеров я покажу, насколько всеохватывающе это явление. Скорость реальной смены парадигм, скорость принятия новых идей, согласно нашим моделям, удваивается каждые десять лет. Перед вами – логарифмическая шкала. На такой шкале переход на 1 или 2 ступени вверх означает умножение на 10 или на 100. Полвека ушло у человечества на распространение телефона, этой первой технологии виртуальной реальности. Мобильные телефоны распространились примерно за восемь лет. Если на этой логарифмической шкале отметить распространение различных коммуникационных технологий – телевидения, радио, телефона – то в каждом случае это были десятки лет. Недавние технологии – персональный компьютер, веб, мобильные телефоны – потребовали менее десяти лет. Перед вами интересный график. Тут показана главная причина ускорения эволюционных процессов – а ведь и биология, и технология являются эволюционными процессами. Двигателем каждого из этих процессов является взаимодействие. Оно создаёт новые возможности, которые затем используются для перехода на следующий этап.
Первый этап биологической эволюции, эволюция ДНК – на самом деле, сначала появилась РНК – занял миллиарды лет, но затем эволюция использовала этот носитель информации для перехода на следующий этап. Кембрийский взрыв, во время которого образовалась структура тела животных, занял 10 миллионов лет, что в 200 раз быстрее. Затем эволюция использовала сформировавшиеся структуры тел, чтобы развить высшие когнитивные функции, и биологическая эволюция продолжила ускоряться. Это присуще процессу эволюции. Homo sapiens –это вид, который впервые создал технику, и при этом имеет и когнитивные функции, и противостоящий отросток [в виде больших пальцев рук] – кстати, большой палец у шимпанзе на самом деле годится не на очень-то многое. Homo sapiens смог изменять своё окружение с помощью хватки пальцами и тонкой координации движений, используя умственные модели для реального изменения мира и создания техники.
Так вот, эволюция нашего вида заняла сотни тысяч лет. Затем, с помощью взаимодействия, эволюция, по существу, использовала создающий технику вид для перехода на следующую стадию – на первые шаги эволюции технологической. Первые шаги: каменные орудия, огонь, колесо, – заняли десятки тысяч лет – ускорение продолжалось. Человек всегда использовал последнее поколение техники для создания последующего. Для распространения печатного станка понадобилось сто лет. Первые компьютеры проектировали на бумаге, сейчас они проектируются на компьютерах. Процесс неуклонно ускорялся. Обратите внимание:
если график линейный, то кажется, что все события произошли только что. Некоторые стали утверждать, что я просто ставлю на график точки так, чтобы он попадали на прямую. Тогда я взял 15 авторитетных источников на эту тематику – Британская энциклопедия, Музей естественной истории, космический календарь Карла Сагана, – замечу, что эти источники не имели цель продвигать мою точку зрения. Это просто справочные списки событий, которые они посчитали достаточно важными для включения в список этапов биологической и технологической эволюции. Опять получается прямая линия, хотя она, естественно, слегка утолщается оттого, что есть разница во мнениях о том, что считать решающим событием: разнятся мнения о том, когда зародилось сельское хозяйство, или сколько времени занял Кембрийский взрыв. Однако проявляется очень ясная тенденция: несомненное и основополагающее ускорение процесса эволюции. Мощность, производительность на единицу стоимости и пропускная способность информационных технологий удваиваются ежегодно. Это – глубоко заложенный взрывной потенциал. Это– экспоненциальный рост. Из моего личного опыта: в период моей учёбы в MIT компьютер размером примерно с это помещение был менее мощным, чем компьютер в сегодняшних мобильных телефонах. Закон Мура, который часто отождествляют с понятием экспоненциального роста – лишь один из многих примеров. Он характерен для процесса технологической эволюции.
На этой логарифмической шкале я отметил 49 известных моделей компьютеров – кстати, прямая на логарифмической шкале означает экспоненциальный рост – и рост опять получается экспоненциальный. В 1900-х годах требовалось 3 года для удвоения производительности вычислений на единицу стоимости, в середине века – 2 года, сейчас удвоение идёт за год. Рост остаётся экспоненциальным, несмотря на смену пяти концепций. Закон Мура относится к последней концепции: интегральным микросхемам, и касается уменьшения размеров транзисторов. Но до этого были электромеханические калькуляторы, которые помогли расшифровать код Энигма немецких подводных лодок; были вакуумные лампы – они помогли посчитать прогноз президентских выборов Эйзенхауэра; дискретные транзисторы, которые использовались в первых космических полётах; и только потом – закон Мура. Едва иссякал потенциал одной из концепций, ей на смену приходила другая и экспоненциальный рост продолжался. Вакуумные лампы становились всё меньше и меньше, но этому был предел. Невозможно было уменьшать размер далее и сохранять вакуум. Тут нежданно-негаданно появляется новая парадигма: транзисторы. На самом деле, проявление признаков конца одной концепции подталкивает исследования в направлении создания другой. Конец закона Мура прогнозируется уже давно: в первом прогнозе была дата –2002-й год, в сегодняшних – 2022-й год. Но примерно к 2013-2019-м годам транзисторы будут иметь ширину в несколько атомов, и дальше их уменьшать станет невозможно. Это будет концом закона Мура, но не экспоненциального роста вычислительных мощностей, потому что чипы пока ещё плоские. Мы живём в трёхмерном мире и могли бы использовать и третье измерение. Так оно и произойдёт: за несколько последних лет уже достигнут впечатляющий прогресс в разработке трёхмерных самоорганизующихся молекулярных схем. Они появятся задолго до того, как прекратится действие закона Мура. То же относится и к суперкомпьютерам. То же относится и к производительности процессоров Intel, и средней цене транзистора. В 1968-м году на один доллар можно было купить один транзистор. В 2002-м году – 10 миллионов транзисторов.
Примечательно, насколько гладким получается экспоненциальный процесс. Можно было бы подумать, что это всё – кабинетный эксперимент, подбор цифр. Но нет, тут отражены непредсказуемые события по всему миру: обвинения разных стран в международном демпинге, размещение акций, банкротства, маркетинговые кампании. Казалось бы, процесс не должен поддаваться расчётам, однако результат этого хаотичного процесса – очень ровная прямая. Точно так же невозможно прогнозировать поведение одной молекулы газа – невозможно говорить просто об одной молекуле. Наряду с этим, свойства газа в целом прогнозируемы достаточно точно с помощью термодинамики. Так же и здесь: нельзя прогнозировать результат отдельного проекта, но результат глобальной, хаотичной, непредсказуемой деятельности конкурентной среды и процесс эволюции технологии очень даже можно прогнозировать. Мы можем делать прогнозы далёкого будущего. В отличие от воды, которая всегда – вода, нельзя сказать, что транзистор – всегда транзистор. Они становятся меньше и дешевле, и электронам нужно преодолевать меньшее расстояние. Транзистор становится быстрее, а отсюда – экспоненциальный рост их скорости, так что стоимость цикла одного транзистора уменьшается вдвое каждые 1,1 года. С влиянием прочих изобретений и усовершенствований в дизайне процессоров производительность на единицу стоимости удваивается каждый год.
Ведь это не что иное, как падение цены, 50%-ое падение цены, причём не только компьютеров. Это относится к секвенированию ДНК, к сканированию мозга, к всемирной сети Интернет. Всё, что поддаётся выражению в виде числа, – а существуют сотни связанных с информацией измерений: мощность, скорость внедрения – удваивается, в целом, каждые 12, 13, 15 месяцев, в зависимости от объекта измерения. Производительность на единицу стоимости растёт на 40-50%, а это – дефляция цены. Такое явление даже вызвало беспокойство среди экономистов. Падение цен было во времена Великой депрессии, но то был развал денежного обращения и крушение доверия потребителя, то есть явления другого ряда. А сейчас причина – увеличение производительности. Экономисты говорят: "Это не может долго продолжаться. При 50%-ом падении цен, население может повысить объём потребления на 30-40%, чего будет недостаточно для поддержания производства". Однако в реальности потребление более чем достаточно для поддержания уровня производства. За последние 50 лет темп роста информационных технологий, усреднённый на весь период, составил 28% ежегодно. Лет 10 назад никто и не думал производить iPod за 10 000 долларов, но как только производительность на единицу стоимости сделала выгодным создание новых приложений, они тут же появились на рынке. И такие явления повсеместны. Возьмём магнитные средства хранения информации – это не закон Мура: речь об уменьшении магнитных частиц. И вновь: различные изобретатели, различные фирмы, но рост тот же –экспоненциальный.
Самая глубокая из всех революций в том, что человек стал понимать собственную биологию в информационных терминах. Человек начинает понимать те вычислительные программки, посредством которых функционирует человеческое тело. Программки зародились в совершенно другую эпоху, и их хотелось, вообще говоря, заменить. Одна из таких программок – ген инсулинового жирового рецептора – диктует: «Сохраняй каждую калорию, поскольку следующий сезон охоты может оказаться не столь удачным.» Десятки тысяч лет назад это было в интересах вида. Хотелось бы отключить эту программку. Эксперимент уже проведён на мышах. Подопытные мыши ненасытно поедали пищу, но не прибавляли в весе и имели все связанные с этим преимущества: у них не было диабета, болезней сердца, и жили они на 20% дольше. Короче, они наслаждались позитивной стороной ограничений в приёме калорий без самого ограничения. Несколько фармацевтических фирм обратили на это внимание, высоко оценив рыночные перспективы подобного препарата для людей. А это всего лишь один из 30 тысяч генов, влияющих на биохимию человека.
В ту эпоху, когда человек эволюционировал, не в его интересах было, достигнув возраста большинства участников этой конференции, например, моего возраста, продолжать жить много дольше, так как в этом случае истощались бы драгоценные ресурсы, которые следовало бы направить детям и тем, кто их растит. Поэтому продолжительная жизнь, то есть намного дольше 30 лет, не имела при эволюционном отборе преимуществ. Однако мы учимся влиять на эти программки и изменять их благодаря революции в биотехнологии. Например, мы может подавлять гены посредством вмешательства на уровне РНК. Интересные новые формы генной терапии решают проблему размещения генетического материала в нужном месте хромосомы. Сейчас методы генной терапии впервые перешли к этапу испытания на людях с целью излечения от смертельного заболевания –лёгочной гипертензии. Так что, в будущем будут не только дети на заказ, но и старички на заказ. Эта технология тоже ускоряется. В 1990-м году секвенирование одной пары оснований стоило 10 долларов, в 2000-м году – один цент, а сейчас – менее 1/10 цента. Количество генетической информации… Этот график отражает гладкий экспоненциальный рост с ежегодным удвоением, что и позволило завершить проект "Геном человека".
Ещё одна крупная революция – коммуникационная. Производительность на единицу цены, пропускная способность, мощность, измеренные самыми разными методами; проводная и беспроводная связь – всё это растёт экспоненциально. Интернет как удваивал, так и продолжает удваивать мощность, согласно самым разнообразным измерениям. Вот это, например, основано на количестве узлов сети.
Миниатюризация: размер технических средств уменьшается экспоненциально, как проводных, так и беспроводных. Вот пара проектов из книги Эрика Дрекслера – как теперь показано с помощью симуляций на суперкомпьютере, это вполне реально, – где учёные конструируют роботов молекулярных размеров. У одного робота удивительно человеческая походка, но он сконструирован из молекул. Имеются маленькие механизмы, работающие на экспериментальной основе. Самая интересная перспектива – проникновение в человеческое тело и выполнение диагностических и терапевтических функций. Это не столь фантастично, как может показаться. Подобные опыты уже были проведены на животных. Одно из
нанотехнологических устройств лечит диабет 1-го типа. Оно размером с кровяную клетку. Десятки тысяч таких устройств помещаются в клетку крови – испытания проводились на крысах – что позволяет контролировать выделение инсулина и реально излечивать диабет 1-го типа. Вы сейчас видите проект создания красной кровяной клетки-робота. Тут мы сталкиваемся с такой проблемой: наша биологическая структура недостаточно оптимальна, хотя и имеет потрясающую сложность. Если мы поймём принцип её функционирования, то, с учётом ускорения темпов наших биологических разработок, мы сможем разработать устройства, в тысячи раз более эффективные. Анализ искусственного эритроцита, который проектирует Роб Фрейтас, показал, что, если удастся заменить 10% красных кровяных клеток этими роботами, то можно пробежать олимпийский спринт за 15 минут без единого вдоха, или можно просидеть 4 часа на дне бассейна. Тогда выражение "Дорогая, я пошёл в бассейн" приобретёт новое значение. Интересно, что произойдёт с олимпийскими отборочными соревнованиями. Скорее всего, их упразднят: ведь подростки в физкультурных залах школ будут с лёгкостью превосходить олимпийцев. Фрейтас разработал проект белой кровяной клетки-робота. Реализация возможна в районе 2020-го года, но они не отдалённы, как может показаться. Регулярно проводятся 4 крупные конференции по созданию устройств размера кровяных клеток, много экспериментов проводится на животных, а один сейчас – и с людьми, так что эта технология вполне реальна.
Вернёмся к экспоненциальному росту вычислительной техники. Объём вычисления стоимостью в 1000 долларов находится на уровне примерно между мозгом насекомого и мозгом мыши, и он достигнет уровня человеческого мозга, считая только мощность, к 2020-м годам. Но это только аппаратное оборудование. Где же взять программное обеспечение? Оказывается, можно поискать внутри мозга человека. Не вызывает удивления ежегодное удвоение разрешающей способности сканирования мозга в пространстве и во времени. С новым поколением инструментов сканирования мы впервые в состоянии увидеть отдельные межнейронные волокна и проследить в реальном времени их обработку и передачу сигналов. Но тут возникает вопрос: Хорошо, мы сегодня можем получить такие данные, но можем ли мы понять их? Дуглас Хофштадтер размышляет так: Возможно, наш ум недостаточно большой, чтобы понять себя, но если бы мы были умнее, то мозг обладал бы намного большей сложностью, за которой мы тоже не угнались бы. Как выясняется, понять мозг мы можем.
Перед вами блок-схема симуляции слуховой коры человеческого мозга. Модель хорошо работает в психо-акустических тестах и даёт результаты, весьма близкие к слуховому восприятию у человека. Вот ещё одна симуляция – мозжечка, то есть области, охватывающей более половины всех нейронов мозга. Опять-таки, результаты весьма близки к формированию способностей у человека. Исследования находятся на ранней стадии, но можно показать, что при экспоненциальном росте объёма информации о мозге и при экспоненциальном росте совершенствования разрешающей способности сканирования мозга, конструирование человеческого мозга станет возможно к 2020-м годам. Уже имеются хорошие модели и симуляции около 15 регионов мозга из общего числа в несколько сот.
Всё это даёт импульс экспоненциально растущему экономическому прогрессу. Производительность труда поднялась за последние 50 лет с 30 до 150 долларов в час. Объём электронной торговли растёт экспоненциально и уже составил 1 триллион долларов. Вы спросите, а разве в экономике не было бума и спада? Эти явления относятся чисто к рынку капитала. На Уолл-Стрите обнаружили, что у технологии революционный потенциал, что действительно так, но через полгода, когда революция всех бизнес-моделей так и не произошла, там решили, что это мнение ошибочно, и после этого произошёл спад.
А вот перед вами технология, создаваемая на базе наших наработок: обычной опцией в мобильном телефоне станет перевод с одного языка на другой.
В заключение представлю вам несколько вариантов развития. К 2010-му году компьютеры станут исчезать. Они будут настолько малыми, что будут внедрены в одежду и в среду. Изображение образов будет вписываться прямо в клетчатку, что создаст виртуальную реальность полного погружения, т.н. обогащённую реальную реальность. Мы будем общаться с виртуальными личностями.
А переход к 2029-му году знаменует полную зрелость всех направлений. Надо представлять себе, как много новых оборотов наберут к тому времени всё ускоряющиеся поколения техники. Производительность увеличится в 2 в 25-й степени раз, то же произойдёт с мощностью и пропускной способностью технологии, что само по себе феноменально. Техника будет в миллионы раз более мощной, чем сегодня, будет завершено конструирование человеческого мозга, вычисления стоимостью в 1000 долларов будут намного продуктивнее человеческого мозга в терминах только мощности. Компьютеры совместят в себе тонкие способности распознавания, присущие человеку, с возможностями в областях, где превосходство машин уже достигнуто: применение аналитического аппарата и безошибочное запоминание миллиардов фактов. Кроме того, машины могут очень быстро обмениваться информацией. Но речь не идёт о вторжении пришельцев в виде заумных машин: человек начнёт сливаться с техникой.
Нанороботы, о которых я упоминал, будут использоваться поначалу в медицине и гигиене: при очищении среды, создании источников энергии, как то: мощных топливных элементов, распределённых децентрализованных солнечных панелей и прочего. Они же будут работать внутри мозга человека, взаимодействуя с биологическими нейронами. Мы указали на главные принципы, при которых такое возможно. Например, полное погружение в виртуальную реальность изнутри нервной системы [происходит так]: нанороботы перекрывают сигналы, поступающие от органов чувств, и заменяют их на сигналы, получаемые мозгом из виртуальной реальности, что создаёт ощущение полного присутствия в виртуальной среде, в которую можно переместиться с друзьями и вместе ощутить любые переживания по всему спектру органов чувств. Устройства, которые я называю «Проектором переживаний» разместят целые потоки чувственного опыта на интернете посредством неврологических аналогов эмоций. Каждый может подключиться и ощутить, что такое стать другим человеком. Но самое главное – человеческий ум получит колоссальное развитие через непосредственное слияние с такой технологией, и этим, в каком-то смысле, мы уже занимаемся. Для нас стали обыденностью интеллектуальные достижения, которые были бы немыслимы без технологии. Продолжительность жизни, которая составляла в 1800-м году 37 лет, будет очень быстро увеличиваться благодаря революциям в биотехнологии и нанотехнологии в последующие годы.
Главная мысль, которую я хочу донести, – технический прогресс идёт не линейно, а экспоненциально. Многие, даже учёные, исходя из линейной модели, говорят: «Пройдут сотни лет, прежде чем человек сможет создать самовоспроизводящееся поточное производство нанороботов или искусственный интеллект». Но если вникнуть в смысл экспоненциального роста, то станет ясно, что это всё станет доступно довольно скоро. Информационные технологии всё больше охватывают все аспекты нашей жизни: музыку, производство, биологию, энергетику, материалы.
В 2020-х годах человек сможет производить почти всё, что ему нужно, из информации и очень дешёвого сырья, применяя нанотехнологию. Такая технология обладает огромной мощью и таит в себе и надежду и погибель. А мы обязаны обладать волей, чтобы направить её на правильное применение.
Благодарю вас.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Fahad Al-Attiya: A country with no water\nTED Talk Subtitles and Transcript: Imagine a country with abundant power -- oil and gas, sunshine, wind (and money) -- but missing one key essential for life: water. Infrastructure engineer Fahad Al-Attiya talks about the unexpected ways that the small Middle Eastern nation of Qatar creates its water supply.\nSalaam alaikum. Welcome to Doha. I am in charge of making this country's food secure. That is my job for the next two years, to design an entire master plan, and then for the next 10 years to implement it -- of course, with so many other people. But first, I need to talk to you about a story, which is my story, about the story of this country that you're all here in today. And of course, most of you have had three meals today, and probably will continue to have after this event.\nSo going in, what was Qatar in the 1940s? We were about 11,000 people living here. There was no water. There was no energy, no oil, no cars, none of that. Most of the people who lived here either lived in coastal villages, fishing, or were nomads who roamed around with the environment trying to find water. None of the glamour that you see today existed. No cities like you see today in Doha or Dubai or Abu Dhabi or Kuwait or Riyadh. It wasn't that they couldn't develop cities. Resources weren't there to develop them. And you can see that life expectancy was also short. Most people died around the age of 50.\nSo let's move to chapter two: the oil era. 1939, that's when they discovered oil. But unfortunately, it wasn't really fully exploited commercially until after the Second World War. What did it do? It changed the face of this country, as you can see today and witness. It also made all those people who roamed around the desert -- looking for water, looking for food, trying to take care of their livestock -- urbanize.\nYou might find this strange, but in my family we have different accents. My mother has an accent that is so different to my father, and we're all a population of about 300,000 people in the same country. There are about five or six accents in this country as I speak. Someone says, \"How so? How could this happen?\" Because we lived scattered. We couldn't live in a concentrated way simply because there was no resources. And when the resources came, be it oil, we started building these fancy technologies and bringing people together because we needed the concentration. People started to get to know each other. And we realized that there are some differences in accents.\nSo that is the chapter two: the oil era. Let's look at today. This is probably the skyline that most of you know about Doha. So what's the population today? It's 1.7 million people. That is in less than 60 years. The average growth of our economy is about 15 percent for the past five years. Lifespan has increased to 78. Water consumption has increased to 430 liters. And this is amongst the highest worldwide. From having no water whatsoever to consuming water to the highest degree, higher than any other nation. I don't know if this was a reaction to lack of water.\nBut what is interesting about the story that I've just said? The interesting part is that we continue to grow 15 percent every year for the past five years without water. Now that is historic. It's never happened before in history. Cities were totally wiped out because of the lack of water. This is history being made in this region. Not only cities that we're building, but cities with dreams and people who are wishing to be scientists, doctors. Build a nice home, bring the architect, design my house. These people are adamant that this is a livable space when it wasn't. But of course, with the use of technology. So Brazil has 1,782 millimeters per year of precipitation of rain. Qatar has 74, and we have that growth rate.\nThe question is how. How could we survive that? We have no water whatsoever. Simply because of this gigantic, mammoth machine called desalination. Energy is the key factor here. It changed everything. It is that thing that we pump out of the ground, we burn tons of, probably most of you used it coming to Doha. So that is our lake, if you can see it. That is our river. That is how you all happen to use and enjoy water. This is the best technology that this region could ever have: desalination.\nSo what are the risks? Do you worry much? I would say, perhaps if you look at the global facts, you will realize, of course I have to worry. There is growing demand, growing population. We've turned seven billion only a few months ago. And so that number also demands food. And there's predictions that we'll be nine billion by 2050.\nSo a country that has no water has to worry about what happens beyond its borders. There's also changing diets. By elevating to a higher socio-economic level, they also change their diet. They start eating more meat and so on and so forth. On the other hand, there is declining yields because of climate change and because of other factors. And so someone has to really realize when the crisis is going to happen.\nThis is the situation in Qatar, for those who don't know. We only have two days of water reserve. We import 90 percent of our food, and we only cultivate less than one percent of our land. The limited number of farmers that we have have been pushed out of their farming practices as a result of open market policy and bringing the big competitions, etc., etc. So we also face risks. These risks directly affect the sustainability of this nation and its continuity.\nThe question is, is there a solution? Is there a sustainable solution? Indeed there is. This slide sums up thousands of pages of technical documents that we've been working on over the past two years. Let's start with the water. So we know very well -- I showed you earlier -- that we need this energy. So if we're going to need energy, what sort of energy? A depletable energy? Fossil fuel? Or should we use something else? Do we have the comparative advantage to use another sort of energy? I guess most of you by now realize that we do: 300 days of sun. And so we will use that renewable energy to produce the water that we need. And we will probably put 1,800 megawatts of solar systems to produce 3.5 million cubic meters of water. And that is a lot of water.\nThat water will go then to the farmers, and the farmers will be able to water their plants, and they will be able then to supply society with food. But in order to sustain the horizontal line -- because these are the projects, these are the systems that we will deliver -- we need to also develop the vertical line: system sustenance, high-level education, research and development, industries, technologies, to produce these technologies for application, and finally markets. But what gels all of it, what enables it, is legislation, policies, regulations. Without it we can't do anything.\nSo that's what we are planning to do. Within two years we should hopefully be done with this plan and taking it to implementation. Our objective is to be a millennium city, just like many millennium cities around: Istanbul, Rome, London, Paris, Damascus, Cairo. We are only 60 years old, but we want to live forever as a city, to live in peace.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Фахад аль-Аттия: Страна без воды\nTED Talk Subtitles and Transcript: Представьте себе страну с огромными запасами энергии — нефти и газа, солнечной, ветряной энергии, — но в которой нет одного важного для жизни элемента: воды. Инфраструктурный инженер Фахад аль-Аттия рассказывает, какими хитроумными способами маленькая ближневосточная страна Катар обеспечивает себя водой.\nСалям алейкум. Добро пожаловать в Доху. Моя работа — обеспечить эту страну пищей. Этим я буду заниматься в ближайшие два года: разрабатывать генеральный план, а в следующие 10 лет — внедрять его, разумеется, не в одиночку. Но сначала я должен рассказать историю — о себе и одновременно об этой стране, где вы сейчас находитесь. Думаю, все вы сегодня три раза поели, а возможно, продолжите есть и после этого доклада.\nБлиже к теме: каким был Катар в 1940-х годах? Нас было около 11 000 человек. И здесь не было воды. Не было ни энергии, ни нефти, ни машин, ничего. Большинство населения составляли либо рыбаки из рыбацких деревень, либо кочевники, мигрировавшие по пустыне в поисках воды. Не было всей этой красоты, что вы видите сегодня. Не было городов наподобие Дохи, Дубая, Абу-Даби, Кувейта или Эль-Рияда. И не потому, что люди не умели строить города. Просто не было ресурсов для строительства. Как вы видите, продолжительность жизни также была низкой. Большинство людей умирали в возрасте 50 лет.\nПерейдём ко второй главе: нефтяная эра. В 1939 году была найдена нефть. К сожалению, коммерческое использование началось только после окончания Второй мировой войны. И что же произошло? Нефть изменила лицо этой страны, как вы могли убедиться. А все те, кто кочевал по пустыне в поисках воды и пищи, кто пас стада, — все они стали горожанами.\nВам это покажется странным, но в моей семье разные акценты. Акцент моей матери сильно отличается от того, с которым говорит мой отец. А ведь мы все принадлежим к населению одной небольшой страны. Сейчас в нашей стране 5 или 6 разных акцентов. Вы спросите: «Как же так получилось?» А всё потому, что мы жили очень разрозненно. Мы не могли жить большими общинами потому, что нам не хватило бы ресурсов. И когда ресурсы появились — а именно нефть, — мы начали развивать новые технологии и собираться вместе, потому что нужно было много работников. Люди начали узнавать друг друга и заметили, что произносят некоторые слова по-разному.\nВот что принесла с собой эра нефти. Давайте вернёмся в настоящее время. Наверняка большинство из вас знает Доху такой. Сколько же сейчас населения? 1,7 млн человек. И это менее чем за 60 лет. В среднем рост нашей экономики за последние 5 лет составил около 15%. Продолжительность жизни возросла до 78 лет. Потребление воды увеличилось до 430 литров. Это одно из самых высоких значений в мире. От полного отсутствия воды — до потребления на уровне выше всех других стран. Возможно, это компенсация отсутствия воды в прошлом?\nНо что интересно в моей истории: мы продолжаем расти, на 15% каждый год в течение пяти лет, без воды. Это исторические события. Такого раньше никогда не случалось. Города полностью вымирали из-за нехватки воды. В этом регионе мы делаем историю. Мы строим не просто города, а города мечты, города для будущих учёных, врачей. Мы стоим красивые дома, разрабатываем дизайн, развиваем архитектуру. Люди полны решимости жить здесь, где раньше это было невозможно. Разумеется, с помощью технологий. В Бразилии в год выпадает 1782 мм осадков. В Катаре — 74, и при этом у нас такой рост.\nКак же это удаётся? Как мы выживаем? Ведь у нас вообще нет воды. Мы живём благодаря этой гигантской машине для опреснения воды. Ключевой фактор здесь — энергия. Она всё изменила. Всё благодаря той субстанции, которую мы выкачиваем из земли и сжигаем тоннами, вероятно, большинству из вас она тоже понадобилась, чтобы приехать сюда. Так что вот это наше озеро, наша речка. Вот почему у всех вас здесь есть чистая вода. Опреснение — лучшая технология, которая могла появиться в этом регионе.\nКаковы же риски? Беспокоюсь ли я? Я бы сказал, с учётом глобальных факторов, у меня есть повод для беспокойства. Население и его запросы растут. Несколько месяцев назад людей в мире стало уже 7 миллиардов. И всем им нужна пища. А по прогнозам, к 2050 году будет 9 миллиардов.\nПоэтому страна, в которой нет воды, должна задуматься, что происходит за её пределами. Также меняются предпочтения в еде. После выхода на высокий уровень социо-экономического развития люди стали питаться по-другому, есть больше мяса и так далее. С другой стороны, урожаи падают из-за изменения климата и других факторов. Так что придётся признать, что кризис неизбежен.\nВ Катаре дела обстоят следующим образом. У нас есть запас воды только на два дня. Мы импортируем 90% продуктов питания, а обрабатываем менее 1% площадей. Тем немногим фермерам, которые возделывали землю, пришлось бросить это занятие из-за свободного рынка, высокой конкуренции и т.д. Так что риски есть. И эти риски напрямую связаны с жизнеобеспечением и развитием этой страны.\nВопрос: есть ли решение? Надёжное, долговременное решение? Оно есть. На этом слайде вы видите итог тысяч страниц технической документации, Которую мы разрабатывали в течение двух лет. Начнём с воды. Как я объяснил, нам нужна энергия. Но какая именно энергия? Истощимые ресурсы? Углеводороды? Или нужно использовать что-то другое? Есть ли у нас другие, более выгодные источники энергии? Думаю, все уже поняли, что есть: ведь у нас 300 солнечных дней в году. И мы будем использовать этот возобновляемый источник энергии для опреснения воды. Предположительно мы будем вырабатывать 1800 мегаватт солнечной энергии для производства 3,5 млн кубометров воды. Это очень много.\nЭта вода достанется фермерам, а фермеры будут поливать свои посадки и смогут обеспечивать общество пищей. Но чтобы поддержать горизонтальную линию — а это проекты, это разрабатываемые системы, — нам нужно развивать и вертикальную — системную поддержку: качественное образование, исследования и разработку, производство, технологии, чтобы применять эти технологии, и наконец, рынок. Но в основе всего лежит законодательство, стандарты, регламенты. Без них мы ничего не сможем сделать.\nТаков наш план. Мы надеемся через два года полностью его доработать и начать претворять в жизнь. Наша цель — тысячелетний город, подобный другим тысячелетним городам: Стамбулу. Риму, Лондону, Парижу, Дамаску, Каиру. Нам всего 60 лет, но мы хотим жить вечно, быть вечным городом, жить в мире.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Fahad Al-Attiya: A country with no water
TED Talk Subtitles and Transcript: Imagine a country with abundant power -- oil and gas, sunshine, wind (and money) -- but missing one key essential for life: water. Infrastructure engineer Fahad Al-Attiya talks about the unexpected ways that the small Middle Eastern nation of Qatar creates its water supply.
Salaam alaikum. Welcome to Doha. I am in charge of making this country's food secure. That is my job for the next two years, to design an entire master plan, and then for the next 10 years to implement it -- of course, with so many other people. But first, I need to talk to you about a story, which is my story, about the story of this country that you're all here in today. And of course, most of you have had three meals today, and probably will continue to have after this event.
So going in, what was Qatar in the 1940s? We were about 11,000 people living here. There was no water. There was no energy, no oil, no cars, none of that. Most of the people who lived here either lived in coastal villages, fishing, or were nomads who roamed around with the environment trying to find water. None of the glamour that you see today existed. No cities like you see today in Doha or Dubai or Abu Dhabi or Kuwait or Riyadh. It wasn't that they couldn't develop cities. Resources weren't there to develop them. And you can see that life expectancy was also short. Most people died around the age of 50.
So let's move to chapter two: the oil era. 1939, that's when they discovered oil. But unfortunately, it wasn't really fully exploited commercially until after the Second World War. What did it do? It changed the face of this country, as you can see today and witness. It also made all those people who roamed around the desert -- looking for water, looking for food, trying to take care of their livestock -- urbanize.
You might find this strange, but in my family we have different accents. My mother has an accent that is so different to my father, and we're all a population of about 300,000 people in the same country. There are about five or six accents in this country as I speak. Someone says, "How so? How could this happen?" Because we lived scattered. We couldn't live in a concentrated way simply because there was no resources. And when the resources came, be it oil, we started building these fancy technologies and bringing people together because we needed the concentration. People started to get to know each other. And we realized that there are some differences in accents.
So that is the chapter two: the oil era. Let's look at today. This is probably the skyline that most of you know about Doha. So what's the population today? It's 1.7 million people. That is in less than 60 years. The average growth of our economy is about 15 percent for the past five years. Lifespan has increased to 78. Water consumption has increased to 430 liters. And this is amongst the highest worldwide. From having no water whatsoever to consuming water to the highest degree, higher than any other nation. I don't know if this was a reaction to lack of water.
But what is interesting about the story that I've just said? The interesting part is that we continue to grow 15 percent every year for the past five years without water. Now that is historic. It's never happened before in history. Cities were totally wiped out because of the lack of water. This is history being made in this region. Not only cities that we're building, but cities with dreams and people who are wishing to be scientists, doctors. Build a nice home, bring the architect, design my house. These people are adamant that this is a livable space when it wasn't. But of course, with the use of technology. So Brazil has 1,782 millimeters per year of precipitation of rain. Qatar has 74, and we have that growth rate.
The question is how. How could we survive that? We have no water whatsoever. Simply because of this gigantic, mammoth machine called desalination. Energy is the key factor here. It changed everything. It is that thing that we pump out of the ground, we burn tons of, probably most of you used it coming to Doha. So that is our lake, if you can see it. That is our river. That is how you all happen to use and enjoy water. This is the best technology that this region could ever have: desalination.
So what are the risks? Do you worry much? I would say, perhaps if you look at the global facts, you will realize, of course I have to worry. There is growing demand, growing population. We've turned seven billion only a few months ago. And so that number also demands food. And there's predictions that we'll be nine billion by 2050.
So a country that has no water has to worry about what happens beyond its borders. There's also changing diets. By elevating to a higher socio-economic level, they also change their diet. They start eating more meat and so on and so forth. On the other hand, there is declining yields because of climate change and because of other factors. And so someone has to really realize when the crisis is going to happen.
This is the situation in Qatar, for those who don't know. We only have two days of water reserve. We import 90 percent of our food, and we only cultivate less than one percent of our land. The limited number of farmers that we have have been pushed out of their farming practices as a result of open market policy and bringing the big competitions, etc., etc. So we also face risks. These risks directly affect the sustainability of this nation and its continuity.
The question is, is there a solution? Is there a sustainable solution? Indeed there is. This slide sums up thousands of pages of technical documents that we've been working on over the past two years. Let's start with the water. So we know very well -- I showed you earlier -- that we need this energy. So if we're going to need energy, what sort of energy? A depletable energy? Fossil fuel? Or should we use something else? Do we have the comparative advantage to use another sort of energy? I guess most of you by now realize that we do: 300 days of sun. And so we will use that renewable energy to produce the water that we need. And we will probably put 1,800 megawatts of solar systems to produce 3.5 million cubic meters of water. And that is a lot of water.
That water will go then to the farmers, and the farmers will be able to water their plants, and they will be able then to supply society with food. But in order to sustain the horizontal line -- because these are the projects, these are the systems that we will deliver -- we need to also develop the vertical line: system sustenance, high-level education, research and development, industries, technologies, to produce these technologies for application, and finally markets. But what gels all of it, what enables it, is legislation, policies, regulations. Without it we can't do anything.
So that's what we are planning to do. Within two years we should hopefully be done with this plan and taking it to implementation. Our objective is to be a millennium city, just like many millennium cities around: Istanbul, Rome, London, Paris, Damascus, Cairo. We are only 60 years old, but we want to live forever as a city, to live in peace.
Thank you very much.
(Applause)
|
Фахад аль-Аттия: Страна без воды
TED Talk Subtitles and Transcript: Представьте себе страну с огромными запасами энергии — нефти и газа, солнечной, ветряной энергии, — но в которой нет одного важного для жизни элемента: воды. Инфраструктурный инженер Фахад аль-Аттия рассказывает, какими хитроумными способами маленькая ближневосточная страна Катар обеспечивает себя водой.
Салям алейкум. Добро пожаловать в Доху. Моя работа — обеспечить эту страну пищей. Этим я буду заниматься в ближайшие два года: разрабатывать генеральный план, а в следующие 10 лет — внедрять его, разумеется, не в одиночку. Но сначала я должен рассказать историю — о себе и одновременно об этой стране, где вы сейчас находитесь. Думаю, все вы сегодня три раза поели, а возможно, продолжите есть и после этого доклада.
Ближе к теме: каким был Катар в 1940-х годах? Нас было около 11 000 человек. И здесь не было воды. Не было ни энергии, ни нефти, ни машин, ничего. Большинство населения составляли либо рыбаки из рыбацких деревень, либо кочевники, мигрировавшие по пустыне в поисках воды. Не было всей этой красоты, что вы видите сегодня. Не было городов наподобие Дохи, Дубая, Абу-Даби, Кувейта или Эль-Рияда. И не потому, что люди не умели строить города. Просто не было ресурсов для строительства. Как вы видите, продолжительность жизни также была низкой. Большинство людей умирали в возрасте 50 лет.
Перейдём ко второй главе: нефтяная эра. В 1939 году была найдена нефть. К сожалению, коммерческое использование началось только после окончания Второй мировой войны. И что же произошло? Нефть изменила лицо этой страны, как вы могли убедиться. А все те, кто кочевал по пустыне в поисках воды и пищи, кто пас стада, — все они стали горожанами.
Вам это покажется странным, но в моей семье разные акценты. Акцент моей матери сильно отличается от того, с которым говорит мой отец. А ведь мы все принадлежим к населению одной небольшой страны. Сейчас в нашей стране 5 или 6 разных акцентов. Вы спросите: «Как же так получилось?» А всё потому, что мы жили очень разрозненно. Мы не могли жить большими общинами потому, что нам не хватило бы ресурсов. И когда ресурсы появились — а именно нефть, — мы начали развивать новые технологии и собираться вместе, потому что нужно было много работников. Люди начали узнавать друг друга и заметили, что произносят некоторые слова по-разному.
Вот что принесла с собой эра нефти. Давайте вернёмся в настоящее время. Наверняка большинство из вас знает Доху такой. Сколько же сейчас населения? 1,7 млн человек. И это менее чем за 60 лет. В среднем рост нашей экономики за последние 5 лет составил около 15%. Продолжительность жизни возросла до 78 лет. Потребление воды увеличилось до 430 литров. Это одно из самых высоких значений в мире. От полного отсутствия воды — до потребления на уровне выше всех других стран. Возможно, это компенсация отсутствия воды в прошлом?
Но что интересно в моей истории: мы продолжаем расти, на 15% каждый год в течение пяти лет, без воды. Это исторические события. Такого раньше никогда не случалось. Города полностью вымирали из-за нехватки воды. В этом регионе мы делаем историю. Мы строим не просто города, а города мечты, города для будущих учёных, врачей. Мы стоим красивые дома, разрабатываем дизайн, развиваем архитектуру. Люди полны решимости жить здесь, где раньше это было невозможно. Разумеется, с помощью технологий. В Бразилии в год выпадает 1782 мм осадков. В Катаре — 74, и при этом у нас такой рост.
Как же это удаётся? Как мы выживаем? Ведь у нас вообще нет воды. Мы живём благодаря этой гигантской машине для опреснения воды. Ключевой фактор здесь — энергия. Она всё изменила. Всё благодаря той субстанции, которую мы выкачиваем из земли и сжигаем тоннами, вероятно, большинству из вас она тоже понадобилась, чтобы приехать сюда. Так что вот это наше озеро, наша речка. Вот почему у всех вас здесь есть чистая вода. Опреснение — лучшая технология, которая могла появиться в этом регионе.
Каковы же риски? Беспокоюсь ли я? Я бы сказал, с учётом глобальных факторов, у меня есть повод для беспокойства. Население и его запросы растут. Несколько месяцев назад людей в мире стало уже 7 миллиардов. И всем им нужна пища. А по прогнозам, к 2050 году будет 9 миллиардов.
Поэтому страна, в которой нет воды, должна задуматься, что происходит за её пределами. Также меняются предпочтения в еде. После выхода на высокий уровень социо-экономического развития люди стали питаться по-другому, есть больше мяса и так далее. С другой стороны, урожаи падают из-за изменения климата и других факторов. Так что придётся признать, что кризис неизбежен.
В Катаре дела обстоят следующим образом. У нас есть запас воды только на два дня. Мы импортируем 90% продуктов питания, а обрабатываем менее 1% площадей. Тем немногим фермерам, которые возделывали землю, пришлось бросить это занятие из-за свободного рынка, высокой конкуренции и т.д. Так что риски есть. И эти риски напрямую связаны с жизнеобеспечением и развитием этой страны.
Вопрос: есть ли решение? Надёжное, долговременное решение? Оно есть. На этом слайде вы видите итог тысяч страниц технической документации, Которую мы разрабатывали в течение двух лет. Начнём с воды. Как я объяснил, нам нужна энергия. Но какая именно энергия? Истощимые ресурсы? Углеводороды? Или нужно использовать что-то другое? Есть ли у нас другие, более выгодные источники энергии? Думаю, все уже поняли, что есть: ведь у нас 300 солнечных дней в году. И мы будем использовать этот возобновляемый источник энергии для опреснения воды. Предположительно мы будем вырабатывать 1800 мегаватт солнечной энергии для производства 3,5 млн кубометров воды. Это очень много.
Эта вода достанется фермерам, а фермеры будут поливать свои посадки и смогут обеспечивать общество пищей. Но чтобы поддержать горизонтальную линию — а это проекты, это разрабатываемые системы, — нам нужно развивать и вертикальную — системную поддержку: качественное образование, исследования и разработку, производство, технологии, чтобы применять эти технологии, и наконец, рынок. Но в основе всего лежит законодательство, стандарты, регламенты. Без них мы ничего не сможем сделать.
Таков наш план. Мы надеемся через два года полностью его доработать и начать претворять в жизнь. Наша цель — тысячелетний город, подобный другим тысячелетним городам: Стамбулу. Риму, Лондону, Парижу, Дамаску, Каиру. Нам всего 60 лет, но мы хотим жить вечно, быть вечным городом, жить в мире.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jennifer Healey: If cars could talk, accidents might be avoidable\nTED Talk Subtitles and Transcript: When we drive, we get into a glass bubble, lock the doors and press the accelerator, relying on our eyes to guide us -- even though we can only see the few cars ahead of and behind us. But what if cars could share data with each other about their position and velocity, and use predictive models to calculate the safest routes for everyone on the road? Jennifer Healey imagines a world without accidents. (Filmed at TED@Intel.)\nLet's face it: Driving is dangerous. It's one of the things that we don't like to think about, but the fact that religious icons and good luck charms show up on dashboards around the world betrays the fact that we know this to be true. Car accidents are the leading cause of death in people ages 16 to 19 in the United States -- leading cause of death -- and 75 percent of these accidents have nothing to do with drugs or alcohol.\nSo what happens? No one can say for sure, but I remember my first accident. I was a young driver out on the highway, and the car in front of me, I saw the brake lights go on. I'm like, \"Okay, all right, this guy is slowing down, I'll slow down too.\" I step on the brake. But no, this guy isn't slowing down. This guy is stopping, dead stop, dead stop on the highway. It was just going 65 -- to zero? I slammed on the brakes. I felt the ABS kick in, and the car is still going, and it's not going to stop, and I know it's not going to stop, and the air bag deploys, the car is totaled, and fortunately, no one was hurt. But I had no idea that car was stopping, and I think we can do a lot better than that. I think we can transform the driving experience by letting our cars talk to each other.\nI just want you to think a little bit about what the experience of driving is like now. Get into your car. Close the door. You're in a glass bubble. You can't really directly sense the world around you. You're in this extended body. You're tasked with navigating it down partially-seen roadways, in and amongst other metal giants, at super-human speeds. Okay? And all you have to guide you are your two eyes. Okay, so that's all you have, eyes that weren't really designed for this task, but then people ask you to do things like, you want to make a lane change, what's the first thing they ask you do? Take your eyes off the road. That's right. Stop looking where you're going, turn, check your blind spot, and drive down the road without looking where you're going. You and everyone else. This is the safe way to drive. Why do we do this? Because we have to, we have to make a choice, do I look here or do I look here? What's more important? And usually we do a fantastic job picking and choosing what we attend to on the road. But occasionally we miss something. Occasionally we sense something wrong or too late. In countless accidents, the driver says, \"I didn't see it coming.\" And I believe that. I believe that. We can only watch so much.\nBut the technology exists now that can help us improve that. In the future, with cars exchanging data with each other, we will be able to see not just three cars ahead and three cars behind, to the right and left, all at the same time, bird's eye view, we will actually be able to see into those cars. We will be able to see the velocity of the car in front of us, to see how fast that guy's going or stopping. If that guy's going down to zero, I'll know.\nAnd with computation and algorithms and predictive models, we will be able to see the future. You may think that's impossible. How can you predict the future? That's really hard. Actually, no. With cars, it's not impossible. Cars are three-dimensional objects that have a fixed position and velocity. They travel down roads. Often they travel on pre-published routes. It's really not that hard to make reasonable predictions about where a car's going to be in the near future. Even if, when you're in your car and some motorcyclist comes -- bshoom! -- 85 miles an hour down, lane-splitting -- I know you've had this experience -- that guy didn't \"just come out of nowhere.\" That guy's been on the road probably for the last half hour. (Laughter) Right? I mean, somebody's seen him. Ten, 20, 30 miles back, someone's seen that guy, and as soon as one car sees that guy and puts him on the map, he's on the map -- position, velocity, good estimate he'll continue going 85 miles an hour. You'll know, because your car will know, because that other car will have whispered something in his ear, like, \"By the way, five minutes, motorcyclist, watch out.\" You can make reasonable predictions about how cars behave. I mean, they're Newtonian objects. That's very nice about them.\nSo how do we get there? We can start with something as simple as sharing our position data between cars, just sharing GPS. If I have a GPS and a camera in my car, I have a pretty precise idea of where I am and how fast I'm going. With computer vision, I can estimate where the cars around me are, sort of, and where they're going. And same with the other cars. They can have a precise idea of where they are, and sort of a vague idea of where the other cars are. What happens if two cars share that data, if they talk to each other? I can tell you exactly what happens. Both models improve. Everybody wins. Professor Bob Wang and his team have done computer simulations of what happens when fuzzy estimates combine, even in light traffic, when cars just share GPS data, and we've moved this research out of the computer simulation and into robot test beds that have the actual sensors that are in cars now on these robots: stereo cameras, GPS, and the two-dimensional laser range finders that are common in backup systems. We also attach a discrete short-range communication radio, and the robots talk to each other. When these robots come at each other, they track each other's position precisely, and they can avoid each other.\nWe're now adding more and more robots into the mix, and we encountered some problems. One of the problems, when you get too much chatter, it's hard to process all the packets, so you have to prioritize, and that's where the predictive model helps you. If your robot cars are all tracking the predicted trajectories, you don't pay as much attention to those packets. You prioritize the one guy who seems to be going a little off course. That guy could be a problem. And you can predict the new trajectory. So you don't only know that he's going off course, you know how. And you know which drivers you need to alert to get out of the way.\nAnd we wanted to do -- how can we best alert everyone? How can these cars whisper, \"You need to get out of the way?\" Well, it depends on two things: one, the ability of the car, and second the ability of the driver. If one guy has a really great car, but they're on their phone or, you know, doing something, they're not probably in the best position to react in an emergency. So we started a separate line of research doing driver state modeling. And now, using a series of three cameras, we can detect if a driver is looking forward, looking away, looking down, on the phone, or having a cup of coffee. We can predict the accident and we can predict who, which cars, are in the best position to move out of the way to calculate the safest route for everyone. Fundamentally, these technologies exist today.\nI think the biggest problem that we face is our own willingness to share our data. I think it's a very disconcerting notion, this idea that our cars will be watching us, talking about us to other cars, that we'll be going down the road in a sea of gossip. But I believe it can be done in a way that protects our privacy, just like right now, when I look at your car from the outside, I don't really know about you. If I look at your license plate number, I don't really know who you are. I believe our cars can talk about us behind our backs.\n(Laughter)\nAnd I think it's going to be a great thing. I want you to consider for a moment if you really don't want the distracted teenager behind you to know that you're braking, that you're coming to a dead stop. By sharing our data willingly, we can do what's best for everyone.\nSo let your car gossip about you. It's going to make the roads a lot safer.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дженифер Хейли: Если бы машины могли разговаривать, аварий удалось бы избежать\nTED Talk Subtitles and Transcript: Когда мы садимся в машину, мы попадаем в стеклянный шар. Мы закрываем двери и жмём на газ, полностью полагаясь на наше зрение — несмотря на то, что видим лишь несколько машин спереди и сзади. Но чтобы бы произошло, если автомобили могли обмениваться информацией о своём положении и скорости и умели, используя прогностические модели, прокладывать безопасные маршруты для всех участников движения? Дженнифер Хейли пытается представить мир без автомобильных аварий. (Снято на TED@Intel)\nДавайте посмотрим правде в глаза! Вождение — это опасность. Это то, о чем не принято даже думать, но факт того, что всё больше иконок и амулетов появляются на приборных панелях автомобилей по всему миру, ясно даёт понять, что на самом деле мы осознаем эту опасность. Автокатастрофы являются ведущей причиной смерти молодых людей от 16 до 19 в США — основная причина смерти — и 75% этих происшествий никак не связаны ни с наркотиками, ни с алкоголем.\nТак что же происходит? Никто не может точно сказать, но я помню свою первую аварию. Я тогда ещё была неопытным водителем и ехала по шоссе, и у машины впереди меня включились тормозные фонари. Я подумала «Ладно, без паники, он притормаживает, надо бы тоже притормозить». Я нажала на тормоз. Но нет, он не притормаживает. Он останавливается, резко тормозит, полное торможение на оживлённом шоссе! Скорость должна была упасть с 65 — до нуля? Я вдавила педаль тормоза. Я почувствовала, как включилась антиблокировочная система торможения, а машина продолжает двигаться и не собирается останавливаться, и я знаю, что она не остановится, сработали подушки безопасности, машина помята, но к счастью, никто не пострадал. Но я и понятия не имела, что машина останавливалась, и я думаю, что подобные ситуации можно избежать. Мне кажется, что можно преобразить вождение, разрешив нашим машинам «разговаривать» друг с другом.\nЯ хочу, чтобы вы задумались о том, что сейчас представляет собой процесс вождения. Сядьте в машину. Закройте дверь. Вы в стеклянном шаре. Вы не можете напрямую воспринимать мир вокруг вас. Вы в этом вытянутом агрегате. Ваша задача — управлять им на плохо просматриваемых дорогах, среди других таких же металлических гигантов на нечеловеческих скоростях. Так? И единственное, что помогает ориентироваться во всем этом, это ваши глаза. Хорошо, это всё, что у вас есть, глаза не предназначены для такого, но потом приходится делать что-то, например, перестроиться в другой ряд. Что от вас требуется в первую очередь? Перевести взгляд с дороги. Именно так. Перестать следить за дорогой, повернуться, проверить слепые зоны, и продолжить движение не видя, куда едешь. Вы и все остальные. Такое вождение считается безопасным. Почему мы это делаем? Потому что мы вынуждены, нам нужно сделать выбор, куда же смотреть? Что более важно? И обычно мы прилагаем нереальные усилия, выбирая, чему же уделить внимание на дороге. Но иногда мы что-то упускаем. Иногда мы чувствуем, что что-то идёт не так или замечаем это слишком поздно. После бесчисленных аварий водители обычно говорят «Я не заметил, откуда он взялся!» И я этому верю. Действительно верю. Нам только и остаётся, что смотреть изо всех сил.\nНо существуют технологии, которые могут помочь исправить ситуацию. В будущем, когда машины смогут обмениваться информацией друг с другом, мы сможем увидеть не только три машины впереди или три машины сзади, справа и слева, все в один момент, настоящее орлиное зрение, мы сможем заглянуть в эти машины. Мы сможем увидеть скорость, с которой двигается идущая впереди машина, понять, с какой скоростью она движется и собирается ли она останавливаться. Если водитель собирается резко затормозить, я сразу пойму.\nИ благодаря расчётам, алгоритмам и прогностическим моделям, мы сможем заглянуть в будущее. Может показаться, что это невозможно. Как можно предсказать будущее? Это действительно нелегко. На самом деле нет. С машинами это действительно возможно. Машины — это трёхмерные объекты, которые обладают определённым положением в пространстве и скоростью передвижения Они едут по дорогам. Зачастую они едут по заранее определённым маршрутам. На самом деле не так сложно сделать логичные предположения о том, где машина окажется в ближайшем будущем. Даже если вы находитесь в вашей машине и какой-то мотоцикл проезжает мимо —вжик! — 140 км/ч, поперёк движения — Я уверена, вы с этим сталкивались — этот парень не появился «из ниоткуда». Этот парень, по-видимому, уже как полчаса едет по дороге. (Смех) Так? Я имею в виду, кто-то точно видел его. 10, 20, 30 километров позади, кто-то точно заметил этого мотоциклиста, и как только один водитель замечает его и отмечает его положение на карте, он замечен — его положение, скорость, предположение, что он продолжит двигаться со скоростью 140 км/ч. Вы будете знать, потому что ваша машина узнает, потому что та другая машина нашептала ей на ушко, типа «Кстати, 5 минут, мотоциклист, берегись». Вы можете предположить, как машины ведут себя. Я имею в виду, они ньютоновские объекты. И это играет нам на руку.\nТак как нам достигнуть всего этого? Можно начать с чего-то простого как обмен координатами между машинами, обмен данными навигатора. Если у меня в машине установлен навигатор и камера, я точно знаю, где нахожусь и с какой скоростью двигаюсь. Благодаря компьютерному зрению я могу рассчитать, где находятся машины вокруг меня и в каком направлении они двигаются. И то же самое с другими машинами. Они могут точно понять, где они и приблизительно оценить положение других машин. Что произойдёт, если две машины обменяются этой информацией, если они поговорят друг с другом? Я точно могу ответить на этот вопрос. Качество вождения улучшится. Все останутся в выигрыше. Профессор Боб Вонг и его команда произвели компьютерные расчёты на тему того, что произойдёт, если объединить неточные данные, даже при не загруженных дорогах, если машины обменяются данными навигаторов и мы пошли дальше, выведя эти исследования на практический уровень используя тесты на специальных роботах с сенсорами, которые установлены в машинах на этих роботах, стереокамеры, навигатор и двумерные лазерные дальномеры, которые распространены в резервных системах. Мы так же установили скрытые приёмники ближней радиосвязи и роботы начали общаться между собой. Когда роботы натыкались друг на друга, они точно определяли положение друг друга, и им удавалось избежать столкновения.\nМы добавляем больше и больше роботов в эту конструкцию, и мы столкнулись с некоторыми проблемами. Одна из проблем заключается в том, что когда получаешь слишком много «болтовни», тяжело обработать всю информацию и нужно научиться её фильтровать, и именно здесь прогнозирующие модели могут помочь. Если автоматы в машине отслеживают предсказанные траектории, уже нет необходимости уделять внимание всем объектам вокруг. Система концентрируется на том водителе, который отклоняется от заданного курса. Из-за него могут возникнуть проблемы. И вы сможете предугадать новую траекторию. То есть вы не только знаете, что он отклоняется, но вы знаете как. И вы знаете, каких водителей нужно предупредить, чтобы они ушли с пути его следования.\nИ что мы хотели предпринять — как лучше всего всех предупредить? Как эти машины могут прошептать «Лучше убраться с дороги?» Это зависит от двух вещей: во-первых, от характеристик машины, во-вторых, от навыка самого водителя. Если у одного парня действительно отличная машина, но он говорит по телефону или, ну вы знаете, занимается тем, чем не стоило бы заниматься за рулём, чтобы суметь отреагировать на опасность. Так что мы начали двигаться в другом направлении исследований, моделируя возможные ситуации на дорогах. И теперь, используя систему из трёх камер, мы можем определить, смотрит ли водитель перед собой в сторону, внизу, говорит по телефону или пьёт кофе. Мы можем предугадать аварию, и мы можем сказать, кому и каким машинам проще всего сдвинуться с пути, чтобы рассчитать самую безопасную траекторию движения для каждого. В принципе, такие технологии существуют и сейчас.\nЯ думаю, что основная проблема в том, готовы ли мы делиться своей информацией. Это может привести в замешательство, что наши машины наблюдают за нами, обсуждают нас с другими машинами, что мы будем двигаться по дороге в потоке болтовни. Но я уверена, что это может быть достигнуто путём, при котором не затрагивается наша частная жизнь. Как сейчас, когда я смотрю на вашу машину со стороны, я на самом деле ничего о вас не знаю. Если я взгляну на ваш номерной знак, это ничего не скажет мне о вас. Я верю, что наши машины могут шушукаться о нас у нас за спиной.\n(Смех)\nИ я считаю, что это станет великим достижением. Я хочу, чтобы вы задумались на минуту, действительно ли вы не хотите, чтобы невнимательный подросток за вами узнал, что вы притормаживаете, что вы собираетесь резко остановиться. Делясь своей информацией по собственному желанию, мы можем сделать что-то для всеобщего блага.\nТак что позвольте вашему автомобилю посплетничать о вас. Это поможет сделать дороги безопаснее.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Jennifer Healey: If cars could talk, accidents might be avoidable
TED Talk Subtitles and Transcript: When we drive, we get into a glass bubble, lock the doors and press the accelerator, relying on our eyes to guide us -- even though we can only see the few cars ahead of and behind us. But what if cars could share data with each other about their position and velocity, and use predictive models to calculate the safest routes for everyone on the road? Jennifer Healey imagines a world without accidents. (Filmed at TED@Intel.)
Let's face it: Driving is dangerous. It's one of the things that we don't like to think about, but the fact that religious icons and good luck charms show up on dashboards around the world betrays the fact that we know this to be true. Car accidents are the leading cause of death in people ages 16 to 19 in the United States -- leading cause of death -- and 75 percent of these accidents have nothing to do with drugs or alcohol.
So what happens? No one can say for sure, but I remember my first accident. I was a young driver out on the highway, and the car in front of me, I saw the brake lights go on. I'm like, "Okay, all right, this guy is slowing down, I'll slow down too." I step on the brake. But no, this guy isn't slowing down. This guy is stopping, dead stop, dead stop on the highway. It was just going 65 -- to zero? I slammed on the brakes. I felt the ABS kick in, and the car is still going, and it's not going to stop, and I know it's not going to stop, and the air bag deploys, the car is totaled, and fortunately, no one was hurt. But I had no idea that car was stopping, and I think we can do a lot better than that. I think we can transform the driving experience by letting our cars talk to each other.
I just want you to think a little bit about what the experience of driving is like now. Get into your car. Close the door. You're in a glass bubble. You can't really directly sense the world around you. You're in this extended body. You're tasked with navigating it down partially-seen roadways, in and amongst other metal giants, at super-human speeds. Okay? And all you have to guide you are your two eyes. Okay, so that's all you have, eyes that weren't really designed for this task, but then people ask you to do things like, you want to make a lane change, what's the first thing they ask you do? Take your eyes off the road. That's right. Stop looking where you're going, turn, check your blind spot, and drive down the road without looking where you're going. You and everyone else. This is the safe way to drive. Why do we do this? Because we have to, we have to make a choice, do I look here or do I look here? What's more important? And usually we do a fantastic job picking and choosing what we attend to on the road. But occasionally we miss something. Occasionally we sense something wrong or too late. In countless accidents, the driver says, "I didn't see it coming." And I believe that. I believe that. We can only watch so much.
But the technology exists now that can help us improve that. In the future, with cars exchanging data with each other, we will be able to see not just three cars ahead and three cars behind, to the right and left, all at the same time, bird's eye view, we will actually be able to see into those cars. We will be able to see the velocity of the car in front of us, to see how fast that guy's going or stopping. If that guy's going down to zero, I'll know.
And with computation and algorithms and predictive models, we will be able to see the future. You may think that's impossible. How can you predict the future? That's really hard. Actually, no. With cars, it's not impossible. Cars are three-dimensional objects that have a fixed position and velocity. They travel down roads. Often they travel on pre-published routes. It's really not that hard to make reasonable predictions about where a car's going to be in the near future. Even if, when you're in your car and some motorcyclist comes -- bshoom! -- 85 miles an hour down, lane-splitting -- I know you've had this experience -- that guy didn't "just come out of nowhere." That guy's been on the road probably for the last half hour. (Laughter) Right? I mean, somebody's seen him. Ten, 20, 30 miles back, someone's seen that guy, and as soon as one car sees that guy and puts him on the map, he's on the map -- position, velocity, good estimate he'll continue going 85 miles an hour. You'll know, because your car will know, because that other car will have whispered something in his ear, like, "By the way, five minutes, motorcyclist, watch out." You can make reasonable predictions about how cars behave. I mean, they're Newtonian objects. That's very nice about them.
So how do we get there? We can start with something as simple as sharing our position data between cars, just sharing GPS. If I have a GPS and a camera in my car, I have a pretty precise idea of where I am and how fast I'm going. With computer vision, I can estimate where the cars around me are, sort of, and where they're going. And same with the other cars. They can have a precise idea of where they are, and sort of a vague idea of where the other cars are. What happens if two cars share that data, if they talk to each other? I can tell you exactly what happens. Both models improve. Everybody wins. Professor Bob Wang and his team have done computer simulations of what happens when fuzzy estimates combine, even in light traffic, when cars just share GPS data, and we've moved this research out of the computer simulation and into robot test beds that have the actual sensors that are in cars now on these robots: stereo cameras, GPS, and the two-dimensional laser range finders that are common in backup systems. We also attach a discrete short-range communication radio, and the robots talk to each other. When these robots come at each other, they track each other's position precisely, and they can avoid each other.
We're now adding more and more robots into the mix, and we encountered some problems. One of the problems, when you get too much chatter, it's hard to process all the packets, so you have to prioritize, and that's where the predictive model helps you. If your robot cars are all tracking the predicted trajectories, you don't pay as much attention to those packets. You prioritize the one guy who seems to be going a little off course. That guy could be a problem. And you can predict the new trajectory. So you don't only know that he's going off course, you know how. And you know which drivers you need to alert to get out of the way.
And we wanted to do -- how can we best alert everyone? How can these cars whisper, "You need to get out of the way?" Well, it depends on two things: one, the ability of the car, and second the ability of the driver. If one guy has a really great car, but they're on their phone or, you know, doing something, they're not probably in the best position to react in an emergency. So we started a separate line of research doing driver state modeling. And now, using a series of three cameras, we can detect if a driver is looking forward, looking away, looking down, on the phone, or having a cup of coffee. We can predict the accident and we can predict who, which cars, are in the best position to move out of the way to calculate the safest route for everyone. Fundamentally, these technologies exist today.
I think the biggest problem that we face is our own willingness to share our data. I think it's a very disconcerting notion, this idea that our cars will be watching us, talking about us to other cars, that we'll be going down the road in a sea of gossip. But I believe it can be done in a way that protects our privacy, just like right now, when I look at your car from the outside, I don't really know about you. If I look at your license plate number, I don't really know who you are. I believe our cars can talk about us behind our backs.
(Laughter)
And I think it's going to be a great thing. I want you to consider for a moment if you really don't want the distracted teenager behind you to know that you're braking, that you're coming to a dead stop. By sharing our data willingly, we can do what's best for everyone.
So let your car gossip about you. It's going to make the roads a lot safer.
Thank you.
(Applause)
|
Дженифер Хейли: Если бы машины могли разговаривать, аварий удалось бы избежать
TED Talk Subtitles and Transcript: Когда мы садимся в машину, мы попадаем в стеклянный шар. Мы закрываем двери и жмём на газ, полностью полагаясь на наше зрение — несмотря на то, что видим лишь несколько машин спереди и сзади. Но чтобы бы произошло, если автомобили могли обмениваться информацией о своём положении и скорости и умели, используя прогностические модели, прокладывать безопасные маршруты для всех участников движения? Дженнифер Хейли пытается представить мир без автомобильных аварий. (Снято на TED@Intel)
Давайте посмотрим правде в глаза! Вождение — это опасность. Это то, о чем не принято даже думать, но факт того, что всё больше иконок и амулетов появляются на приборных панелях автомобилей по всему миру, ясно даёт понять, что на самом деле мы осознаем эту опасность. Автокатастрофы являются ведущей причиной смерти молодых людей от 16 до 19 в США — основная причина смерти — и 75% этих происшествий никак не связаны ни с наркотиками, ни с алкоголем.
Так что же происходит? Никто не может точно сказать, но я помню свою первую аварию. Я тогда ещё была неопытным водителем и ехала по шоссе, и у машины впереди меня включились тормозные фонари. Я подумала «Ладно, без паники, он притормаживает, надо бы тоже притормозить». Я нажала на тормоз. Но нет, он не притормаживает. Он останавливается, резко тормозит, полное торможение на оживлённом шоссе! Скорость должна была упасть с 65 — до нуля? Я вдавила педаль тормоза. Я почувствовала, как включилась антиблокировочная система торможения, а машина продолжает двигаться и не собирается останавливаться, и я знаю, что она не остановится, сработали подушки безопасности, машина помята, но к счастью, никто не пострадал. Но я и понятия не имела, что машина останавливалась, и я думаю, что подобные ситуации можно избежать. Мне кажется, что можно преобразить вождение, разрешив нашим машинам «разговаривать» друг с другом.
Я хочу, чтобы вы задумались о том, что сейчас представляет собой процесс вождения. Сядьте в машину. Закройте дверь. Вы в стеклянном шаре. Вы не можете напрямую воспринимать мир вокруг вас. Вы в этом вытянутом агрегате. Ваша задача — управлять им на плохо просматриваемых дорогах, среди других таких же металлических гигантов на нечеловеческих скоростях. Так? И единственное, что помогает ориентироваться во всем этом, это ваши глаза. Хорошо, это всё, что у вас есть, глаза не предназначены для такого, но потом приходится делать что-то, например, перестроиться в другой ряд. Что от вас требуется в первую очередь? Перевести взгляд с дороги. Именно так. Перестать следить за дорогой, повернуться, проверить слепые зоны, и продолжить движение не видя, куда едешь. Вы и все остальные. Такое вождение считается безопасным. Почему мы это делаем? Потому что мы вынуждены, нам нужно сделать выбор, куда же смотреть? Что более важно? И обычно мы прилагаем нереальные усилия, выбирая, чему же уделить внимание на дороге. Но иногда мы что-то упускаем. Иногда мы чувствуем, что что-то идёт не так или замечаем это слишком поздно. После бесчисленных аварий водители обычно говорят «Я не заметил, откуда он взялся!» И я этому верю. Действительно верю. Нам только и остаётся, что смотреть изо всех сил.
Но существуют технологии, которые могут помочь исправить ситуацию. В будущем, когда машины смогут обмениваться информацией друг с другом, мы сможем увидеть не только три машины впереди или три машины сзади, справа и слева, все в один момент, настоящее орлиное зрение, мы сможем заглянуть в эти машины. Мы сможем увидеть скорость, с которой двигается идущая впереди машина, понять, с какой скоростью она движется и собирается ли она останавливаться. Если водитель собирается резко затормозить, я сразу пойму.
И благодаря расчётам, алгоритмам и прогностическим моделям, мы сможем заглянуть в будущее. Может показаться, что это невозможно. Как можно предсказать будущее? Это действительно нелегко. На самом деле нет. С машинами это действительно возможно. Машины — это трёхмерные объекты, которые обладают определённым положением в пространстве и скоростью передвижения Они едут по дорогам. Зачастую они едут по заранее определённым маршрутам. На самом деле не так сложно сделать логичные предположения о том, где машина окажется в ближайшем будущем. Даже если вы находитесь в вашей машине и какой-то мотоцикл проезжает мимо —вжик! — 140 км/ч, поперёк движения — Я уверена, вы с этим сталкивались — этот парень не появился «из ниоткуда». Этот парень, по-видимому, уже как полчаса едет по дороге. (Смех) Так? Я имею в виду, кто-то точно видел его. 10, 20, 30 километров позади, кто-то точно заметил этого мотоциклиста, и как только один водитель замечает его и отмечает его положение на карте, он замечен — его положение, скорость, предположение, что он продолжит двигаться со скоростью 140 км/ч. Вы будете знать, потому что ваша машина узнает, потому что та другая машина нашептала ей на ушко, типа «Кстати, 5 минут, мотоциклист, берегись». Вы можете предположить, как машины ведут себя. Я имею в виду, они ньютоновские объекты. И это играет нам на руку.
Так как нам достигнуть всего этого? Можно начать с чего-то простого как обмен координатами между машинами, обмен данными навигатора. Если у меня в машине установлен навигатор и камера, я точно знаю, где нахожусь и с какой скоростью двигаюсь. Благодаря компьютерному зрению я могу рассчитать, где находятся машины вокруг меня и в каком направлении они двигаются. И то же самое с другими машинами. Они могут точно понять, где они и приблизительно оценить положение других машин. Что произойдёт, если две машины обменяются этой информацией, если они поговорят друг с другом? Я точно могу ответить на этот вопрос. Качество вождения улучшится. Все останутся в выигрыше. Профессор Боб Вонг и его команда произвели компьютерные расчёты на тему того, что произойдёт, если объединить неточные данные, даже при не загруженных дорогах, если машины обменяются данными навигаторов и мы пошли дальше, выведя эти исследования на практический уровень используя тесты на специальных роботах с сенсорами, которые установлены в машинах на этих роботах, стереокамеры, навигатор и двумерные лазерные дальномеры, которые распространены в резервных системах. Мы так же установили скрытые приёмники ближней радиосвязи и роботы начали общаться между собой. Когда роботы натыкались друг на друга, они точно определяли положение друг друга, и им удавалось избежать столкновения.
Мы добавляем больше и больше роботов в эту конструкцию, и мы столкнулись с некоторыми проблемами. Одна из проблем заключается в том, что когда получаешь слишком много «болтовни», тяжело обработать всю информацию и нужно научиться её фильтровать, и именно здесь прогнозирующие модели могут помочь. Если автоматы в машине отслеживают предсказанные траектории, уже нет необходимости уделять внимание всем объектам вокруг. Система концентрируется на том водителе, который отклоняется от заданного курса. Из-за него могут возникнуть проблемы. И вы сможете предугадать новую траекторию. То есть вы не только знаете, что он отклоняется, но вы знаете как. И вы знаете, каких водителей нужно предупредить, чтобы они ушли с пути его следования.
И что мы хотели предпринять — как лучше всего всех предупредить? Как эти машины могут прошептать «Лучше убраться с дороги?» Это зависит от двух вещей: во-первых, от характеристик машины, во-вторых, от навыка самого водителя. Если у одного парня действительно отличная машина, но он говорит по телефону или, ну вы знаете, занимается тем, чем не стоило бы заниматься за рулём, чтобы суметь отреагировать на опасность. Так что мы начали двигаться в другом направлении исследований, моделируя возможные ситуации на дорогах. И теперь, используя систему из трёх камер, мы можем определить, смотрит ли водитель перед собой в сторону, внизу, говорит по телефону или пьёт кофе. Мы можем предугадать аварию, и мы можем сказать, кому и каким машинам проще всего сдвинуться с пути, чтобы рассчитать самую безопасную траекторию движения для каждого. В принципе, такие технологии существуют и сейчас.
Я думаю, что основная проблема в том, готовы ли мы делиться своей информацией. Это может привести в замешательство, что наши машины наблюдают за нами, обсуждают нас с другими машинами, что мы будем двигаться по дороге в потоке болтовни. Но я уверена, что это может быть достигнуто путём, при котором не затрагивается наша частная жизнь. Как сейчас, когда я смотрю на вашу машину со стороны, я на самом деле ничего о вас не знаю. Если я взгляну на ваш номерной знак, это ничего не скажет мне о вас. Я верю, что наши машины могут шушукаться о нас у нас за спиной.
(Смех)
И я считаю, что это станет великим достижением. Я хочу, чтобы вы задумались на минуту, действительно ли вы не хотите, чтобы невнимательный подросток за вами узнал, что вы притормаживаете, что вы собираетесь резко остановиться. Делясь своей информацией по собственному желанию, мы можем сделать что-то для всеобщего блага.
Так что позвольте вашему автомобилю посплетничать о вас. Это поможет сделать дороги безопаснее.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Gabe Barcia-Colombo: My DNA vending machine\nTED Talk Subtitles and Transcript: Vending machines generally offer up sodas, candy bars and chips. Not so for the one created by TED Fellow Gabe Barcia-Colombo. This artist has dreamed up a DNA Vending Machine, which dispenses extracted human DNA, packaged in a vial along with a collectible photo of the person who gave it. It’s charming and quirky, but points out larger ethical issues that will arise as access to biotechnology increases.\nThis is a vending machine in Los Angeles. It's in a shopping mall, and it sells fish eggs. It's a caviar vending machine.\nThis is the Art-o-mat, an art vending machine that sells small artistic creations by different artists, usually on small wood blocks or matchboxes, in limited edition.\nThis is Oliver Medvedik. He's not a vending machine, but he is one of the founders of Genspace, a community biolab in Brooklyn, New York, where anybody can go and take classes and learn how to do things like grow E. coli that glows in the dark or learn how to take strawberry DNA. In fact, I saw Oliver do one of these strawberry DNA extractions about a year ago, and this is what led me onto this bizarre path that I'm going to talk to you right now. Because strawberry DNA is really fascinating, because it's so beautiful. I'd never thought about DNA being a beautiful thing before, before I saw it in this form. And a lot of people, especially in the art community, don't necessarily engage in science in this way. I instantly joined Genspace after this, and I asked Oliver, \"Well, if we can do this strawberries, can we do this with people as well?\" And about 10 minutes later, we were both spinning it in vials together and coming up with a protocol for human DNA extraction. And I started doing this on my own, and this is what my DNA actually looks like.\nAnd I was at a dinner party with some friends, some artist friends, and I was telling them about this project, and they couldn't believe that you could actually see DNA. So I said, all right, let's get out some supplies right now. And I started having these bizarre dinner parties at my house on Friday nights where people would come over and we would do DNA extractions, and I would actually capture them on video, because it created this kind of funny portrait as well. (Laughter) These are people who don't necessarily regularly engage with science whatsoever. You can kind of tell from their reactions. But they became fascinated by it, and it was really exciting for me to see them get excited about science.\nAnd so I started doing this regularly. It's kind of an odd thing to do with your Friday nights, but this is what I started doing, and I started collecting a whole group of my friends' DNA in small vials and categorizing them. This is what that looked like. And it started to make me think about a couple of things. First of all, this looked a lot like my Facebook wall. So in a way, I've created sort of a genetic network, a genetic social network, really.\nAnd the second thing was, one time a friend came over and looked at this on my table and was like, \"Oh. Why are they numbered? Is this person more rare than the other one?\" And I hadn't even thought about that. They were just numbered because that was the order that I extracted the DNA in. But that made me think about collecting toys, and this thing that's going on right now in the toy world with blind box toys, and being able to collect these rare toys. You buy these boxes. You're not sure what's going to be inside of them. But then, when you open them up, you have different rarities of the toys. And so I thought that was interesting. I started thinking about this and the caviar vending machine and the Art-o-mat all together, and some reason, I was one night drawing a vending machine, thinking about doing paintings of a vending machine, and the little vial of my DNA was sitting there, and I saw this kind of beautiful collaboration between the strands of DNA and the coils of a vending machine. And so, of course, I decided to create an art installation called the DNA Vending Machine. Here it is.\n(Music)\n[\"DNA Vending Machine is an art installation about our increasing access to biotechnology.\"]\n[\"For a reasonable cost, you can purchase a sample of human DNA from a traditional vending machine.\"]\n[\"Each sample comes packaged with a collectible limited edition portrait of the human specimen.\"]\n[\"DNA Vending Machine treats DNA as a collectible material and brings to light legal issues over the ownership of DNA.\"]\nGabriel Garcia-Colombo: So the DNA Vending Machine is currently in a couple galleries in New York, and it's selling out pretty well, actually. We're in the first edition of 100 pieces, hoping to do another edition pretty soon. I'd actually like to get it into more of a metro hub, like Grand Central or Penn Station, right next to some of the other, actual vending machines in that location.\nBut really with this project and a lot of my art projects I want to ask the audience a question, and that is, when biotechnology and DNA sequencing becomes as cheap as, say, laser cutting or 3D printing or buying caviar from a vending machine, will you still submit your sample of DNA to be part of the vending machine? And how much will these samples be worth? And will you buy someone else's sample? And what will you be able to do with that sample?\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Габриэль Барсиа-Коломбо: Мой автомат по продаже ДНК\nTED Talk Subtitles and Transcript: Обычно в торговых автоматах можно купить газированную воду, шоколадные батончики и чипсы. Однако торговый автомат, созданный участником программы TED Fellow Габриэлем Барсиа-Коломбо, совсем другой. Художник придумал автомат по продаже ДНК, который выдаёт пробирку с человеческой ДНК, в комплекте с которой идёт коллекционное фото её владельца. Это не только чарует и изумляет, но и обращает наше внимание на куда более серьёзные этические проблемы, которые возникнут по мере расширения доступа к биотехнологии.\nЭто торговый автомат в Лос-Анджелесе. Он находится в торговом центре, и в нём продаётся икра. Это автомат по продаже икры.\nА это «искусствомат» — автомат по продаже миниатюрных произведений различных художников, обычно на небольших деревянных брусочках и спичечных коробках, представленных в ограниченном количестве.\nА это Оливер Медведик. Он, конечно, не торговый автомат, зато он — один из основателей «Дженспейс», общественной биолаборатории в Бруклине, штат Нью-Йорк, где можно, записаться на различные курсы и научиться, например, выращивать кишечную палочку, светящуюся в темноте, или брать образец ДНК клубники. Около года назад я сам видел, как Оливер берёт образец ДНК клубники, и именно это вдохновило меня пойти тем странным путём, о котором я собираюсь рассказать вам сейчас. ДНК клубники удивительна, она прекрасна. Я не мог и подумать, что ДНК настолько прекрасна, до тех пор пока не увидел её собственными глазами. Многие люди, особенно творческие, относятся к науке совсем по-другому. После увиденного я присоединился к «Дженспейс» и спросил Оливера: «Если можно проделать это с клубникой, то, быть может, можно проделать то же самое с людьми?» И минут 10 спустя мы оба возились с различными пробирками и разрабатывали протокол выделения человеческой ДНК. Затем я занялся этим самостоятельно, и вот как выглядит моя ДНК.\nКогда я на одной вечеринке рассказал друзьям, любителям искусства, об этом проекте, они не могли поверить, что в самом деле можно увидеть ДНК человека. Я сказал им: «Давайте прямо сейчас достанем оборудование, и я покажу вам». С тех пор каждую пятницу я начал у себя дома устраивать вот такие странные вечеринки: ко мне приходили люди, и мы брали образцы ДНК. При этом я снимал всё это на видео, и получались вот такие забавные кадры. (Смех) Это не обязательно люди, разбирающиеся в науке, это видно по их реакции. Но теперь они восхищены наукой. И я был в восторге от того, что наука приводила их в такое волнение.\nЯ стал заниматься этим на регулярной основе. Странно посвящать подобному пятничные вечера, однако я занялся именно этим. Я начал собирать ДНК своих друзей в маленькие пробирки и категоризировать полученное. Вот как это выглядело. И это заставило меня задуматься о нескольких вещах. Во-первых, это было похоже на мою стену в Фейсбуке. Так что, получается, я создал нечто вроде генетической сети. Точнее, социальной генетической сети.\nВо-вторых, однажды ко мне зашёл мой друг, взглянул на эту коллекцию, лежащую на столе, и удивился: «А почему они все пронумерованы? Разве один человек более ценен, чем другой?» Мне подобное даже не приходило в голову. Они просто были пронумерованы в порядке, в котором я брал образцы ДНК. Но это напомнило мне коллекционирование игрушек, а именно покупку игрушек в непрозрачных коробках, при которой есть возможность собрать редкие экземпляры. Вы покупаете эти коробки и не знаете, что окажется внутри. Но затем, когда вы их открываете, внутри оказываются редкие экземпляры. Я подумал, что это будет интересно. Я попытался связать воедино эту мысль с автоматом по продаже икры и с «искусствоматом». И однажды ночью я рисовал торговый автомат, думая, собственно, о рисовании торгового автомата, и я нарисовал в нём пробирку с моей ДНК, увидев прекрасную возможность связать нить ДНК с механизмом торгового автомата. И конечно же, я решил создать инсталляцию под названием «Автомат по продаже ДНК». Вот она.\n(Музыка)\n[«Автомат по продаже ДНК – это инсталляция, посвященная расширению нашего доступа к биотехнологии».] [«По разумной цене вы можете приобрести\nобразец человеческой ДНК в обычном торговом автомате».]\n[«В комплект каждого коллекционного образца этого ограниченного тиража входит фотография человеческой особи».]\n[«Автомат по продаже ДНК воспринимает ДНК как материал для сбора и вносит ясность в юридические вопросы, касающиеся владельца этой ДНК».]\nГабриэль Барсиа-Коломбо: Автомат по продаже ДНК сейчас стоит в паре галерей Нью Йорка, и продажи, между прочим, идут весьма неплохо. Мы продаём первый тираж из 100 штук и надеемся вскоре запустить второй. На самом деле я бы хотел поставить их ещё и в метро, на станциях вроде Гранд-Централ и Пенн-стейшн, в непосредственной близости с другими, настоящими торговыми автоматами.\nНо на самом деле с помощью этого и многих других моих проектов я хочу задать аудитории один вопрос: «Когда биотехнология и определение последовательности ДНК станут такими же доступными, как, скажем, лазерная резка, 3D печать или покупка икры в торговом автомате, станете ли вы по-прежнему предоставлять образцы своей ДНК для торгового автомата? И сколько эти образцы будут стоить? И купите ли вы образец ДНК другого человека? И что вы сможете сделать с этим образцом?\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Gabe Barcia-Colombo: My DNA vending machine
TED Talk Subtitles and Transcript: Vending machines generally offer up sodas, candy bars and chips. Not so for the one created by TED Fellow Gabe Barcia-Colombo. This artist has dreamed up a DNA Vending Machine, which dispenses extracted human DNA, packaged in a vial along with a collectible photo of the person who gave it. It’s charming and quirky, but points out larger ethical issues that will arise as access to biotechnology increases.
This is a vending machine in Los Angeles. It's in a shopping mall, and it sells fish eggs. It's a caviar vending machine.
This is the Art-o-mat, an art vending machine that sells small artistic creations by different artists, usually on small wood blocks or matchboxes, in limited edition.
This is Oliver Medvedik. He's not a vending machine, but he is one of the founders of Genspace, a community biolab in Brooklyn, New York, where anybody can go and take classes and learn how to do things like grow E. coli that glows in the dark or learn how to take strawberry DNA. In fact, I saw Oliver do one of these strawberry DNA extractions about a year ago, and this is what led me onto this bizarre path that I'm going to talk to you right now. Because strawberry DNA is really fascinating, because it's so beautiful. I'd never thought about DNA being a beautiful thing before, before I saw it in this form. And a lot of people, especially in the art community, don't necessarily engage in science in this way. I instantly joined Genspace after this, and I asked Oliver, "Well, if we can do this strawberries, can we do this with people as well?" And about 10 minutes later, we were both spinning it in vials together and coming up with a protocol for human DNA extraction. And I started doing this on my own, and this is what my DNA actually looks like.
And I was at a dinner party with some friends, some artist friends, and I was telling them about this project, and they couldn't believe that you could actually see DNA. So I said, all right, let's get out some supplies right now. And I started having these bizarre dinner parties at my house on Friday nights where people would come over and we would do DNA extractions, and I would actually capture them on video, because it created this kind of funny portrait as well. (Laughter) These are people who don't necessarily regularly engage with science whatsoever. You can kind of tell from their reactions. But they became fascinated by it, and it was really exciting for me to see them get excited about science.
And so I started doing this regularly. It's kind of an odd thing to do with your Friday nights, but this is what I started doing, and I started collecting a whole group of my friends' DNA in small vials and categorizing them. This is what that looked like. And it started to make me think about a couple of things. First of all, this looked a lot like my Facebook wall. So in a way, I've created sort of a genetic network, a genetic social network, really.
And the second thing was, one time a friend came over and looked at this on my table and was like, "Oh. Why are they numbered? Is this person more rare than the other one?" And I hadn't even thought about that. They were just numbered because that was the order that I extracted the DNA in. But that made me think about collecting toys, and this thing that's going on right now in the toy world with blind box toys, and being able to collect these rare toys. You buy these boxes. You're not sure what's going to be inside of them. But then, when you open them up, you have different rarities of the toys. And so I thought that was interesting. I started thinking about this and the caviar vending machine and the Art-o-mat all together, and some reason, I was one night drawing a vending machine, thinking about doing paintings of a vending machine, and the little vial of my DNA was sitting there, and I saw this kind of beautiful collaboration between the strands of DNA and the coils of a vending machine. And so, of course, I decided to create an art installation called the DNA Vending Machine. Here it is.
(Music)
["DNA Vending Machine is an art installation about our increasing access to biotechnology."]
["For a reasonable cost, you can purchase a sample of human DNA from a traditional vending machine."]
["Each sample comes packaged with a collectible limited edition portrait of the human specimen."]
["DNA Vending Machine treats DNA as a collectible material and brings to light legal issues over the ownership of DNA."]
Gabriel Garcia-Colombo: So the DNA Vending Machine is currently in a couple galleries in New York, and it's selling out pretty well, actually. We're in the first edition of 100 pieces, hoping to do another edition pretty soon. I'd actually like to get it into more of a metro hub, like Grand Central or Penn Station, right next to some of the other, actual vending machines in that location.
But really with this project and a lot of my art projects I want to ask the audience a question, and that is, when biotechnology and DNA sequencing becomes as cheap as, say, laser cutting or 3D printing or buying caviar from a vending machine, will you still submit your sample of DNA to be part of the vending machine? And how much will these samples be worth? And will you buy someone else's sample? And what will you be able to do with that sample?
Thank you.
(Applause)
|
Габриэль Барсиа-Коломбо: Мой автомат по продаже ДНК
TED Talk Subtitles and Transcript: Обычно в торговых автоматах можно купить газированную воду, шоколадные батончики и чипсы. Однако торговый автомат, созданный участником программы TED Fellow Габриэлем Барсиа-Коломбо, совсем другой. Художник придумал автомат по продаже ДНК, который выдаёт пробирку с человеческой ДНК, в комплекте с которой идёт коллекционное фото её владельца. Это не только чарует и изумляет, но и обращает наше внимание на куда более серьёзные этические проблемы, которые возникнут по мере расширения доступа к биотехнологии.
Это торговый автомат в Лос-Анджелесе. Он находится в торговом центре, и в нём продаётся икра. Это автомат по продаже икры.
А это «искусствомат» — автомат по продаже миниатюрных произведений различных художников, обычно на небольших деревянных брусочках и спичечных коробках, представленных в ограниченном количестве.
А это Оливер Медведик. Он, конечно, не торговый автомат, зато он — один из основателей «Дженспейс», общественной биолаборатории в Бруклине, штат Нью-Йорк, где можно, записаться на различные курсы и научиться, например, выращивать кишечную палочку, светящуюся в темноте, или брать образец ДНК клубники. Около года назад я сам видел, как Оливер берёт образец ДНК клубники, и именно это вдохновило меня пойти тем странным путём, о котором я собираюсь рассказать вам сейчас. ДНК клубники удивительна, она прекрасна. Я не мог и подумать, что ДНК настолько прекрасна, до тех пор пока не увидел её собственными глазами. Многие люди, особенно творческие, относятся к науке совсем по-другому. После увиденного я присоединился к «Дженспейс» и спросил Оливера: «Если можно проделать это с клубникой, то, быть может, можно проделать то же самое с людьми?» И минут 10 спустя мы оба возились с различными пробирками и разрабатывали протокол выделения человеческой ДНК. Затем я занялся этим самостоятельно, и вот как выглядит моя ДНК.
Когда я на одной вечеринке рассказал друзьям, любителям искусства, об этом проекте, они не могли поверить, что в самом деле можно увидеть ДНК человека. Я сказал им: «Давайте прямо сейчас достанем оборудование, и я покажу вам». С тех пор каждую пятницу я начал у себя дома устраивать вот такие странные вечеринки: ко мне приходили люди, и мы брали образцы ДНК. При этом я снимал всё это на видео, и получались вот такие забавные кадры. (Смех) Это не обязательно люди, разбирающиеся в науке, это видно по их реакции. Но теперь они восхищены наукой. И я был в восторге от того, что наука приводила их в такое волнение.
Я стал заниматься этим на регулярной основе. Странно посвящать подобному пятничные вечера, однако я занялся именно этим. Я начал собирать ДНК своих друзей в маленькие пробирки и категоризировать полученное. Вот как это выглядело. И это заставило меня задуматься о нескольких вещах. Во-первых, это было похоже на мою стену в Фейсбуке. Так что, получается, я создал нечто вроде генетической сети. Точнее, социальной генетической сети.
Во-вторых, однажды ко мне зашёл мой друг, взглянул на эту коллекцию, лежащую на столе, и удивился: «А почему они все пронумерованы? Разве один человек более ценен, чем другой?» Мне подобное даже не приходило в голову. Они просто были пронумерованы в порядке, в котором я брал образцы ДНК. Но это напомнило мне коллекционирование игрушек, а именно покупку игрушек в непрозрачных коробках, при которой есть возможность собрать редкие экземпляры. Вы покупаете эти коробки и не знаете, что окажется внутри. Но затем, когда вы их открываете, внутри оказываются редкие экземпляры. Я подумал, что это будет интересно. Я попытался связать воедино эту мысль с автоматом по продаже икры и с «искусствоматом». И однажды ночью я рисовал торговый автомат, думая, собственно, о рисовании торгового автомата, и я нарисовал в нём пробирку с моей ДНК, увидев прекрасную возможность связать нить ДНК с механизмом торгового автомата. И конечно же, я решил создать инсталляцию под названием «Автомат по продаже ДНК». Вот она.
(Музыка)
[«Автомат по продаже ДНК – это инсталляция, посвященная расширению нашего доступа к биотехнологии».] [«По разумной цене вы можете приобрести
образец человеческой ДНК в обычном торговом автомате».]
[«В комплект каждого коллекционного образца этого ограниченного тиража входит фотография человеческой особи».]
[«Автомат по продаже ДНК воспринимает ДНК как материал для сбора и вносит ясность в юридические вопросы, касающиеся владельца этой ДНК».]
Габриэль Барсиа-Коломбо: Автомат по продаже ДНК сейчас стоит в паре галерей Нью Йорка, и продажи, между прочим, идут весьма неплохо. Мы продаём первый тираж из 100 штук и надеемся вскоре запустить второй. На самом деле я бы хотел поставить их ещё и в метро, на станциях вроде Гранд-Централ и Пенн-стейшн, в непосредственной близости с другими, настоящими торговыми автоматами.
Но на самом деле с помощью этого и многих других моих проектов я хочу задать аудитории один вопрос: «Когда биотехнология и определение последовательности ДНК станут такими же доступными, как, скажем, лазерная резка, 3D печать или покупка икры в торговом автомате, станете ли вы по-прежнему предоставлять образцы своей ДНК для торгового автомата? И сколько эти образцы будут стоить? И купите ли вы образец ДНК другого человека? И что вы сможете сделать с этим образцом?
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Fabian Hemmert: The shape-shifting future of the mobile phone\nTED Talk Subtitles and Transcript: In this short, amazing demo, Fabien Hemmert imagines one future of the mobile phone -- a shape-shifting and weight-shifting handset that \"displays\" information nonvisually. It's a delightfully intuitive way to communicate.\nI am a Ph.D. student and that means I have a question: how can we make digital content graspable? Because you see, on the one hand, there is the digital world and no question, many things are happening there right now. And for us humans, it's not quite material, it's not really there -- it's virtual. On the other hand, we humans, we live in a physical world. It's rich, it tastes good, it feels good, it smells good. So the question is: how do we get the stuff over from the digital into the physical? That's my question. If you look at the iPhone with its touch and the Wii with its bodily activity, you can see the tendency; it's getting physical. The question is: what's next?\nNow, I have three options that I would like to show you. The first one is mass. As humans, we are sensitive to where an object in our hand is heavy. So, could we use that in mobile phones? Let me show you the weight-shifting mobile. It is a mobile phone-shaped box that has an iron weight inside, which we can move around, and you can feel where it's heavy. We shift the gravitational center of it. For example, we can augment digital content with physical mass. So you move around the content on a display, but you can also feel where it is just from the weight of the device. Another thing it's good for is navigation -- it can guide you around in a city. It can tell you by its weight, \"Okay, move right. Walk ahead. Make a left here.\" And the good thing about that is you don't have to look at the device all the time; you have your eyes free to see the city.\nNow, mass is the first thing; the second thing, that's shape. We're also sensitive to the shape of objects we have in [our] hands. So if I download an e-book and it has 20 pages -- well, they could be thin, right -- but if it has 500 pages, I want to feel that \"Harry Potter\" -- it's thick. (Laughter) So let me show you the shape-changing mobile. Again, it's a mobile phone-shaped box, and this one can change its shape. We can play with the shape itself. For example, it can be thin in your pocket, which we of course want it to be; but then if you hold it in your hand, it can lean towards you, be thick. It's like tapered to the downside. If you change the grasp, it can adjust to that. It's also useful if you want to put it down on your nightstand to watch a movie or use as an alarm clock, it stands. It's fairly simple. Another thing is, sometimes we watch things on a mobile phone, they are bigger than the phone itself. So in that case -- like here, there's an app that's bigger than the phone's screen -- the shape of the phone could tell you, \"Okay, off the screen right here, there is more content. You can't see it, but it's there.\" And you can feel that because it's thicker at that edge.\nThe shape is the second thing. The third thing operates on a different level. As humans, we are social, we are empathic, and that's great. Wouldn't that be a way to make mobile phones more intuitive? Think of a hamster in the pocket. Well, I can feel it, it's doing all right -- I don't have to check it. Let me show you the living mobile phone. So, once again, mobile phone-shaped box, but this one, it has a breath and a heartbeat, and it feels very organic. (Laughter) And you can tell, it's relaxed right now. Oh now, missed call, a new call, new girlfriend maybe -- very exciting. (Laughter) How do we calm it down? You give it a pat behind the ears, and everything is all right again. So, that's very intuitive, and that's what we want.\nSo, what we have seen are three ways to make the digital graspable for us. And I think making it physical is a good way to do that. What's behind that is a postulation, namely that not humans should get much more technical in the future; rather than that, technology, a bit more human.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Фабиан Хеммерт: Телефон будущего, способный изменять форму.\nTED Talk Subtitles and Transcript: На TEDxBerlin, Фабиан Хеммерт показывает нам возможное будущее мобильников - трубку, способную менять форму и перемещать центр масс, таким образом, отображая информацию не визуально и демонстрируя потрясающе интуитивный способ взаимодействия.\nСейчас я пишу кандидатскую и это означает, что передо мной стоит вопрос: как мы можем сделать цифровой контент более приспособленным для восприятия? Потому что, видите ли, с одной стороны, есть мир цифровой, в котором сейчас без сомнения происходит много чего. И для нас - людей - он нематериален, не очень-то реален. Он виртуален. С другой стороны мы - люди - мы живем в материальном, вещественном мире. Он разнообразен, он хорош на вкус, на ощупь, он хорошо пахнет. Итак, вопрос в том, как перенести что-то из цифрового мира в материальный? Эту задачу я решаю. Если мы рассмотрим iPhone с его тактильной и Wii с его двигательной активностью, то можно заметить тенденцию: взаимодействие переходит в физическую область. Вопрос в том, что же дальше?\nСейчас я хочу показать вам три варианта развития. Первый связан с массой. Мы, люди, чувствительны к тяжести объекта в наших руках. Как же мы можем использовать это в мобильниках? Позвольте мне представить вам первый мобильник, который способен смещать центр тяжести. Это коробка в форме мобильного телефона, у которой внутри есть железный грузик, который мы можем перемещать. И вы можете чувствовать эти перемещения. Мы смещаем его центр тяжести. Мы можем, например, дополнить цифровой контент физической массой. Итак, вы двигаете контент на экране, но также вы можете почувствовать, где он находится, только благодаря весу девайса. Еще такой прием хорош для навигации. Он помогает направлять вас в городе. Прибор может сказать вам только своим весом \"Окей, теперь направо. Идите вперед. Тут поверните налево.\" И что самое прекрасное - вам не надо все время смотреть на девайс, ваши глаза свободны для созерцания города.\nИтак, масса - это было первое. Второе - это форма. Мы также можем чувствовать форму объектов, находящихся у нас в руках. Итак, если я загружаю электронную книжку, в которой 20 страниц - ну, наверное она должна быть будет токной - но если в ней 500 страниц, я хочу почувствовать этого \"Гарри Поттера\" Он толстый. Итак, позвольте вам представить телефон, способный изменять форму. Опять же, это коробка в форме мобильника. И она может менять форму. Мы можем поиграть с самой формой. Например, телефон может быть тонким в вашем кармане, и, конечно, мы хотим, чтоб так и было, но в ваших руках он может становиться толще, подаваться вперед и сужаться снизу. Он может адаптироваться к смене захвата. Такое свойство также пригодится когда вы захотите поставить телефон на ночной столик, чтоб посмотреть кино или использовать его как будильник. Это довольно-таки просто. Еще один случай: иногда мы смотрим на мобильнике что-то, что больше самого телефона. И в этом случае - например, вот здесь приложение, которое не помещается на экран телефона - форма телефона может сказать вам, \"Окей, вот тут за границей экрана есть еще содержимое. Вам его не видно, но оно есть.\" И вы можете это почувствовать, потому что телефон толще с этого конца.\nИтак, форма - это второй момент. Третий вариант работает на другом уровне. Мы, люди - существа общественные, мы умеем сочувствовать, и это здорово. Может быть, можно сделать мобильные телефоны более дружественными и в этом смысле? Представьте себе хомячка в кармане. Окей, я его чувствую. С ним все в порядке. И мне не нужно это проверять. Позвольте мне показать вам оживший мобильник. Итак, опять же, коробка в форме телефона. Но она дышит и у нее бьется сердце и это выглядит очень натурально. (Смех) Вы точно можете сказать, что сейчас он расслаблен и спокоен. А вот теперь есть пропущенный новый вызов. Может, новая девушка. Очень волнующе. Как же нам его успокоить? Надо погладить его за ушком, и снова все в порядке. Это очень интуитивно, и это именно то, что нам нужно.\nИтак, сейчас мы увидели три способа улучшения восприятия цифрового контента. И я думаю, что \"физический\" способ очень хорош для этого. За всем этим стоит утверждение, которое состоит в том, что люди должны стать более технически образованными в будущем. Но вместо этого лучше технологиям стать ближе к человеку.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Fabian Hemmert: The shape-shifting future of the mobile phone
TED Talk Subtitles and Transcript: In this short, amazing demo, Fabien Hemmert imagines one future of the mobile phone -- a shape-shifting and weight-shifting handset that "displays" information nonvisually. It's a delightfully intuitive way to communicate.
I am a Ph.D. student and that means I have a question: how can we make digital content graspable? Because you see, on the one hand, there is the digital world and no question, many things are happening there right now. And for us humans, it's not quite material, it's not really there -- it's virtual. On the other hand, we humans, we live in a physical world. It's rich, it tastes good, it feels good, it smells good. So the question is: how do we get the stuff over from the digital into the physical? That's my question. If you look at the iPhone with its touch and the Wii with its bodily activity, you can see the tendency; it's getting physical. The question is: what's next?
Now, I have three options that I would like to show you. The first one is mass. As humans, we are sensitive to where an object in our hand is heavy. So, could we use that in mobile phones? Let me show you the weight-shifting mobile. It is a mobile phone-shaped box that has an iron weight inside, which we can move around, and you can feel where it's heavy. We shift the gravitational center of it. For example, we can augment digital content with physical mass. So you move around the content on a display, but you can also feel where it is just from the weight of the device. Another thing it's good for is navigation -- it can guide you around in a city. It can tell you by its weight, "Okay, move right. Walk ahead. Make a left here." And the good thing about that is you don't have to look at the device all the time; you have your eyes free to see the city.
Now, mass is the first thing; the second thing, that's shape. We're also sensitive to the shape of objects we have in [our] hands. So if I download an e-book and it has 20 pages -- well, they could be thin, right -- but if it has 500 pages, I want to feel that "Harry Potter" -- it's thick. (Laughter) So let me show you the shape-changing mobile. Again, it's a mobile phone-shaped box, and this one can change its shape. We can play with the shape itself. For example, it can be thin in your pocket, which we of course want it to be; but then if you hold it in your hand, it can lean towards you, be thick. It's like tapered to the downside. If you change the grasp, it can adjust to that. It's also useful if you want to put it down on your nightstand to watch a movie or use as an alarm clock, it stands. It's fairly simple. Another thing is, sometimes we watch things on a mobile phone, they are bigger than the phone itself. So in that case -- like here, there's an app that's bigger than the phone's screen -- the shape of the phone could tell you, "Okay, off the screen right here, there is more content. You can't see it, but it's there." And you can feel that because it's thicker at that edge.
The shape is the second thing. The third thing operates on a different level. As humans, we are social, we are empathic, and that's great. Wouldn't that be a way to make mobile phones more intuitive? Think of a hamster in the pocket. Well, I can feel it, it's doing all right -- I don't have to check it. Let me show you the living mobile phone. So, once again, mobile phone-shaped box, but this one, it has a breath and a heartbeat, and it feels very organic. (Laughter) And you can tell, it's relaxed right now. Oh now, missed call, a new call, new girlfriend maybe -- very exciting. (Laughter) How do we calm it down? You give it a pat behind the ears, and everything is all right again. So, that's very intuitive, and that's what we want.
So, what we have seen are three ways to make the digital graspable for us. And I think making it physical is a good way to do that. What's behind that is a postulation, namely that not humans should get much more technical in the future; rather than that, technology, a bit more human.
(Applause)
|
Фабиан Хеммерт: Телефон будущего, способный изменять форму.
TED Talk Subtitles and Transcript: На TEDxBerlin, Фабиан Хеммерт показывает нам возможное будущее мобильников - трубку, способную менять форму и перемещать центр масс, таким образом, отображая информацию не визуально и демонстрируя потрясающе интуитивный способ взаимодействия.
Сейчас я пишу кандидатскую и это означает, что передо мной стоит вопрос: как мы можем сделать цифровой контент более приспособленным для восприятия? Потому что, видите ли, с одной стороны, есть мир цифровой, в котором сейчас без сомнения происходит много чего. И для нас - людей - он нематериален, не очень-то реален. Он виртуален. С другой стороны мы - люди - мы живем в материальном, вещественном мире. Он разнообразен, он хорош на вкус, на ощупь, он хорошо пахнет. Итак, вопрос в том, как перенести что-то из цифрового мира в материальный? Эту задачу я решаю. Если мы рассмотрим iPhone с его тактильной и Wii с его двигательной активностью, то можно заметить тенденцию: взаимодействие переходит в физическую область. Вопрос в том, что же дальше?
Сейчас я хочу показать вам три варианта развития. Первый связан с массой. Мы, люди, чувствительны к тяжести объекта в наших руках. Как же мы можем использовать это в мобильниках? Позвольте мне представить вам первый мобильник, который способен смещать центр тяжести. Это коробка в форме мобильного телефона, у которой внутри есть железный грузик, который мы можем перемещать. И вы можете чувствовать эти перемещения. Мы смещаем его центр тяжести. Мы можем, например, дополнить цифровой контент физической массой. Итак, вы двигаете контент на экране, но также вы можете почувствовать, где он находится, только благодаря весу девайса. Еще такой прием хорош для навигации. Он помогает направлять вас в городе. Прибор может сказать вам только своим весом "Окей, теперь направо. Идите вперед. Тут поверните налево." И что самое прекрасное - вам не надо все время смотреть на девайс, ваши глаза свободны для созерцания города.
Итак, масса - это было первое. Второе - это форма. Мы также можем чувствовать форму объектов, находящихся у нас в руках. Итак, если я загружаю электронную книжку, в которой 20 страниц - ну, наверное она должна быть будет токной - но если в ней 500 страниц, я хочу почувствовать этого "Гарри Поттера" Он толстый. Итак, позвольте вам представить телефон, способный изменять форму. Опять же, это коробка в форме мобильника. И она может менять форму. Мы можем поиграть с самой формой. Например, телефон может быть тонким в вашем кармане, и, конечно, мы хотим, чтоб так и было, но в ваших руках он может становиться толще, подаваться вперед и сужаться снизу. Он может адаптироваться к смене захвата. Такое свойство также пригодится когда вы захотите поставить телефон на ночной столик, чтоб посмотреть кино или использовать его как будильник. Это довольно-таки просто. Еще один случай: иногда мы смотрим на мобильнике что-то, что больше самого телефона. И в этом случае - например, вот здесь приложение, которое не помещается на экран телефона - форма телефона может сказать вам, "Окей, вот тут за границей экрана есть еще содержимое. Вам его не видно, но оно есть." И вы можете это почувствовать, потому что телефон толще с этого конца.
Итак, форма - это второй момент. Третий вариант работает на другом уровне. Мы, люди - существа общественные, мы умеем сочувствовать, и это здорово. Может быть, можно сделать мобильные телефоны более дружественными и в этом смысле? Представьте себе хомячка в кармане. Окей, я его чувствую. С ним все в порядке. И мне не нужно это проверять. Позвольте мне показать вам оживший мобильник. Итак, опять же, коробка в форме телефона. Но она дышит и у нее бьется сердце и это выглядит очень натурально. (Смех) Вы точно можете сказать, что сейчас он расслаблен и спокоен. А вот теперь есть пропущенный новый вызов. Может, новая девушка. Очень волнующе. Как же нам его успокоить? Надо погладить его за ушком, и снова все в порядке. Это очень интуитивно, и это именно то, что нам нужно.
Итак, сейчас мы увидели три способа улучшения восприятия цифрового контента. И я думаю, что "физический" способ очень хорош для этого. За всем этим стоит утверждение, которое состоит в том, что люди должны стать более технически образованными в будущем. Но вместо этого лучше технологиям стать ближе к человеку.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Norman Spack: How I help transgender teens become who they want to be\nTED Talk Subtitles and Transcript: Puberty is an awkward time for just about everybody, but for transgender teens it can be a nightmare, as they grow overnight into bodies they aren't comfortable with. In a heartfelt talk, endocrinologist Norman Spack tells a personal story of how he became one of the few doctors in the US to treat minors with hormone replacement therapy. By staving off the effects of puberty, Spack gives trans teens the time they need. (Filmed at TEDxBeaconStreet.)\nI want you all to think about the third word that was ever said about you -- or, if you were delivering, about the person you were delivering. And you can all mouth it if you want or say it out loud. It was -- the first two were, \"It's a ...\"\nAudience: (Mixed reply) Girl. Boy.\n(Laughter)\nWell, it shows you that -- I also deal with issues where there's not certainty of whether it's a girl or a boy, so the mixed answer was very appropriate.\nOf course, now the answer often comes not at birth but at the ultrasound, unless the prospective parents choose to be surprised, like we all were.\nBut I want you to think about what it is that leads to that statement on the third word, because the third word is a description of your sex. And by that I mean, made by a description of your genitals. Now, as a pediatric endocrinologist, I used to be very, very involved and still somewhat am, in cases in which there are mismatches in the externals or between the externals and the internals, and we literally have to figure out what is the description of your sex. But there is nothing that is definable at the time of birth that would define you. And when I talk about definition, I'm talking about your sexual orientation. We don't say, \"It's a ... gay boy!\" \"A lesbian girl!\" Those situations don't really define themselves more until the second decade of life. Nor do they define your gender, which, as different from your anatomic sex, describes your self-concept:\nDo you see yourself as a male or female, or somewhere in the spectrum in between? That sometimes shows up in the first decade of life, but it can be very confusing for parents, because it is quite normative for children to act in a cross-gender play and way, and, in fact, there are studies that show that even 80 percent of children who act in that fashion will not persist in wanting to be the opposite gender at the time when puberty begins.\nBut, at the time that puberty begins -- that means between about age 10 to 12 in girls, 12 to 14 in boys -- with breast budding, or two to three times' increase in the gonads in the case of genetic males, by that particular point, the child who says they are in the absolute wrong body is almost certain to be transgender and is extremely unlikely to change those feelings, no matter how anybody tries reparative therapy or any other noxious things.\nNow, this is relatively rare, so I had relatively little personal experience with this. And my experience was more typical, only because I had an adolescent practice. And I saw someone age 24, genetically female, went through Harvard with three male roommates who knew the whole story, a registrar who always listed his name on course lists as a male name, and came to me after graduating, saying, \"Help me. I know you know a lot of endocrinology.\" And indeed, I've treated a lot of people who were born without gonads. This wasn't rocket science. But I made a deal with him: \"I'll treat you if you teach me.\"\nAnd so he did. And what an education I got from taking care of all the members of his support group. And then I got really confused, because I thought it was relatively easy at that age to just give people the hormones of the gender in which they were affirming. But then my patient married, and he married a woman who had been born as a male, had married as a male, had two children, then went through a transition into female. And now this delightful female was attached to my male patient -- in fact, got legally married, because they showed up as a man and a woman, and who knew, right?\n(Laughter)\nAnd I was confused -- \"Does this make so-and-so gay? Does this make so-and-so straight?\" I was getting sexual orientation confused with gender identity. And my patient said to me, \"Look, look, look. If you just think of the following, you'll get it right: Sexual orientation is who you go to bed with. Gender identity is who you go to bed as.\"\n(Laughter)\nAnd I subsequently learned from the many adults -- I took care of about 200 adults -- I learned from them that if I didn't peek as to who their partner was in the waiting room, I would never be able to guess better than chance, whether they were gay, straight, bi or asexual in their affirmed gender. In other words, one thing has absolutely nothing to do with the other. And the data show it.\nNow, as I took care of the 200 adults, I found it extremely painful. These people -- many of them -- had to give up so much of their lives. Sometimes their parents would reject them, siblings, their own children, and then their divorcing spouse would forbid them from seeing their children. It was so awful, but why did they do it at 40 and 50? Because they felt they had to affirm themselves before they would kill themselves. And indeed, the rate of suicide among untreated transgendered people is among the highest in the world.\nSo, what to do? I was intrigued, in going to a conference in Holland, where they are experts in this, and saw the most remarkable thing. They were treating young adolescents after giving them the most intense psychometric testing of gender, and they were treating them by blocking the puberty that they didn't want. Because basically, kids look about the same, each sex, until they go through puberty, at which point, if you feel you're in the wrong sex, you feel like Pinocchio becoming a donkey. The fantasy that you had that your body will change to be who you want it to be, with puberty, actually is nullified by the puberty you get. And they fall apart.\nSo that's why putting the puberty on hold -- why on hold? You can't just give them the opposite hormones that young. They'll end up stunted in growth, and you think you can have a meaningful conversation about the fertility effects of such treatment with a 10-year-old girl, a 12-year-old boy? So this buys time in the diagnostic process for four or five years, so that they can work it out. They can have more and more testing, they can live without feeling their bodies are running away from them. And then, in a program they call 12-16-18, around age 12 is when they give the blocking hormones, and then at age 16, with retesting, they re-qualify to receive -- now remember, the blocking hormones are reversible, but when you give the hormones of the opposite sex, you now start spouting breasts and facial hair and voice change, depending on what you're using, and those effects are permanent, or require surgery to remove, or electrolysis, and you can never really affect the voice. So this is serious, and this is 15-, 16-year-old stuff.\nAnd then at 18, they're eligible for surgery. And while there's no good surgery for females to males genitally, the male-to-female surgery has fooled gynecologists. That's how good it can be. So I looked at how the patients were doing, and I looked at patients who just looked like everybody else, except they were pubertally delayed. But once they gave them the hormones consistent with the gender they affirm, they look beautiful. They look normal. They had normal heights. You would never be able to pick them out in a crowd.\nSo at that point, I decided I'm going to do this. This is really where the pediatric endocrine realm comes in, because, in fact, if you're going to deal with it in kids aged 10 to 14, that's pediatric endocrinology. So I brought some kids in, and this now became the standard of care, and the [Boston] Children's Hospital was behind it. By my showing them the kids before and after, people who never got treated and people who wished to be treated, and pictures of the Dutch -- they came to me and said, \"You've got to do something for these kids.\" Well, where were these kids before? They were out there suffering, is where they were.\nSo we started a program in 2007. It became the first program of its kind -- but it's really of the Dutch kind -- in North America. And since then, we have 160 patients. Did they come from Afghanistan? No. 75 percent of them came from within 150 miles of Boston.\nAnd some came from England. Jackie had been abused in the Midlands, in England. She's 12 years old there, she was living as a girl, but she was being beaten up. It was a horror show, they had to homeschool her. And the reason the British were coming was because they would not treat anybody with anything under age 16, which means they were consigning them to an adult body no matter what happened, even if they tested them well. Jackie, on top of it, was, by virtue of skeletal markings, destined to be six feet five. And yet, she had just begun a male puberty.\nWell, I did something a little bit innovative, because I do know hormones, and that estrogen is much more potent in closing epiphyses, the growth plates, and stopping growth, than testosterone is. So we blocked her testosterone with a blocking hormone, but we added estrogen, not at 16, but at 13. And so here she is at 16, on the left. And on her 16th birthday, she went to Thailand, where they would do a genital plastic surgery. They will do it at 18 now. And she ended up 5'11\". But more than that, she has normal breast size, because by blocking testosterone, every one of our patients has normal breast size if they get to us at the appropriate age, not too late.\nAnd on the far right, there she is. She went public -- semifinalist in the Miss England competition. The judges debated as to, can they do this? And one of them quipped, I'm told, \"But she has more natural self than half the other contestants.\"\n(Laughter)\nAnd some of them have been rearranged a little bit, but it's all her DNA. And she's become a remarkable spokeswoman. And she was offered contracts as a model, at which point she teased me, when she said, \"You know, I might have had a better chance as a model if you'd made me six feet one.\"\n(Laughter)\nGo figure.\nSo this picture, I think, says it all. It really says it all. These are Nicole and brother Jonas, identical twin boys, and proven to be identical. Nicole had affirmed herself as a girl as early as age three. At age seven, they changed her name, and came to me at the very beginnings of a male puberty. Now you can imagine looking at Jonas at only 14, that male puberty is early in this family, because he looks more like a 16-year-old. But it makes the point all the more, of why you have to be conscious of where the patient is. Nicole is on pubertal blockade in here, and Jonas is just going -- biologic control. This is what Nicole would look like if we weren't doing what we were doing. He's got a prominent Adam's apple. He's got angular bones to the face, a mustache, and you can see there's a height difference, because he's gone through a growth spurt that she won't get. Now Nicole is on estrogen. She has a bit of a form to her.\nThis family went to the White House last spring, because of their work in overturning an anti-discrimination -- there was a bill that would block the right of transgender people in Maine to use public bathrooms, and it looked like the bill was going to pass, and that would have been a problem, but Nicole went personally to every legislator in Maine and said, \"I can do this. If they see me, they'll understand why I'm no threat in the ladies' room, but I can be threatened in the men's room.\" And then they finally got it.\nSo where do we go from here? Well, we still have a ways to go in terms of anti-discrimination. There are only 17 states that have an anti-discrimination law against discrimination in housing, employment, public accommodation -- only 17 states, and five of them are in New England. We need less expensive drugs. They cost a fortune. And we need to get this condition out of the DSM. It is as much a psychiatric disease as being gay and lesbian, and that went out the window in 1973, and the whole world changed.\nAnd this isn't going to break anybody's budget. This is not that common. But the risks of not doing anything for them not only puts all of them at risk of losing their lives to suicide, but it also says something about whether we are a truly inclusive society.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Норман Спэк: Как я помогаю трансгендерным подросткам стать теми, кем они хотят\nTED Talk Subtitles and Transcript: Период полового созревания — это тяжёлый период для всех, но для трансгендерных подростков он может стать просто кошмаром, так как они развиваются внутри тела, в котором чувствуют себя не комфортно. В открытой беседе эндокринолог Норман Спэк расскажет свою собственную историю о том, как он стал одним из немногих докторов США, который лечит несовершеннолетних, используя гормонозаместительную терапию. Откладывая последствия периода полового созревания, Спэк даёт трансгендерным подросткам то время, которое им нужно. (Записано на TEDxBeaconStreet)\nЯ хочу, чтобы вы задумались о третьем слове, которое было сказано в ваш адрес, или, если бы вы рожали ребёнка, о человеке, которого вы произвели на свет. Если хотите, можно его прошептать или сказать вслух. Первые две фразы были «Это девочка» или «Это мальчик».\nЭто свидетельствует о том, что и у меня бывают проблемы с определением того, мальчик это или девочка, поэтому смешанный ответ подошёл бы как нельзя лучше.\nСейчас, конечно, ответ часто можно узнать вовсе не в родильной, а в кабинете УЗИ, если потенциальные родители, конечно, не предпочитают дождаться сюрприза, как когда-то ждали мы.\nНо я хочу, чтобы вы задумались о том, что именно ведёт к необходимости появления третьего слова, потому оно также является обозначением вашего пола. Я имею в виду то, что заключение делается на основе гениталий. Я детский эндокринолог, и раньше я очень увлечённо, как, впрочем, и сейчас, занимался случаями, в которых имели место несоответствия во внешних показателях, а также между внешними и внутренними. В этих случаях нам буквально приходится выяснять, как описать ваш пол. Но во время рождения нет ничего, что бы вас определяло, а когда я говорю об определении, я говорю о вашей сексуальной ориентации. Мы не говорим: «Этот мальчик — гей, а девочка — лесбиянка». Эти признаки не появляются до второго десятилетия жизни. И они не характеризуют пол в отличие от анатомического пола, они описывают представление о самом себе. Как вы видите себя, мужчиной или женщиной, или кем-то посередине? Это иногда выясняется в первом десятилетии жизни, но это сбивает с толку родителей, потому что принято, чтобы дети играли с противоположным полом, хотя некоторые исследования показали, что 80% детей, которые ведут себя таким образом, не сохранят своё желание быть противоположным полом к моменту полового созревания. Но в момент начала полового созревания, с 10 до 12 лет для девочек и с 12 до 14 для мальчиков, когда происходит рост груди или увеличение гонад в 2-3 раза в случае с мужчинами, к этому моменту ребёнок, который говорит, что он не в своём теле, практически точно окажется трангендером, и эти представления крайне маловероятно изменятся, независимо от репаративной терапии или других вредных вещей.\nЭто очень редкий случай, и у меня было очень мало личного опыта, он был среднестатистическим, потому что я имел дело с подростковыми случаями. Я встретил 24-летнего человека, закончившего Гарвард. Генетически это была женщина. Он жил в Гарварде с тремя парнями, которые знали его историю. Секретарь всегда заносил его имя в списке курса как мужское. Он подошёл ко мне после выпуска и сказал: «Помогите мне. Я слышал, Вы много знаете об эндокринологии». И действительно, я лечил многих, кто был рождён без гонад. Для меня это не было китайской грамотой. Я заключил с ним сделку: Я вылечу тебя, если ты меня научишь.\nИ он научил. И какое образование я получил, пока заботился о всех членах его группы поддержки. Потом я впал в замешательство, потому что мне казалось, что в этом возрасте легко просто дать людям гормоны того пола, в котором они хотят утвердиться. Но потом мой пациент женился, и он женился на женщине, которая была рождена мужчиной. Этот мужчина был женат, растил двух детей, потом прошёл через смену пола, и теперь эта восхитительная женщина была в отношениях с мои пациентом, даже легально вышла за него замуж: они выглядели как мужчина и женщина, кто бы мог подумать? Правда? (Смех)\nИ я был в замешательстве от того, делает ли это кого-то геем? Делает ли это кого-то натуралом? Я путал сексуальную ориентацию с гендерной идентичностью. И пациент сказал мне: «Подождите. Посмотрите на это в таком свете, тогда станет понятно: сексуальная ориентация — это то, с кем ты идёшь в постель; гендерная — это то, кем ты идёшь в постель».\nИ позже я узнал от многих взрослых людей, под моим наблюдением было около 200 человек — я узнал, что если не посмотреть, не подсмотреть за дверь, с кем из партнёров человек пришёл, у меня не будет шансов угадать, разве что случайно, гей он, натурал или бисексуал, или бесполый по самоутверждённому полу. Другими словами, одно никак не связанно с другим. Факты это подтверждают.\nНаблюдение за двумя сотнями взрослых было очень болезненным для меня. Эти люди, большинство из них, поставили крест на своей жизни. Иногда родители отвергали их, братья, сёстры, их собственные дети, а потом развод с супругом, который запрещает видеться с собственными детьми. Это было настолько ужасно, и зачем они это делали в 40 и 50 лет? Потому что они чувствовали, что должны заявить о себе, пока не наложили на себя руки. И действительно, показатель самоубийств среди тренсгендеров, не прошедших лечение, является одним из самых высоких в мире.\nЧто делать? Я был приглашён на конференцию в Голландию, где находятся эксперты в данной области, и я увидел невероятные вещи. Лечение подростков происходило после прохождения серьёзного психометрического тестирования пола, и лечили их посредством блокирования периода полового созревания, наступления которого они так боялись. Потому что, в сущности, дети выглядят почти одинаково, обоих полов, пока они не пройдут через период полового созревания, и в этот момент, если ты чувствуешь, что ты не того пола, ты чувствуешь себя Пиноккио, который превращается в осла. Мечты о том, что в период полового созревания тело изменится так, как ты этого хочешь, рушатся, когда этот период наступает. И они перестают справляться.\nПоэтому, поставив период полового созревания на паузу, — почему на паузу? Нельзя давать гормоны противоположного пола в раннем возрасте. Их рост остановится, и вы думаете, что можно будет провести серьёзную беседу о положительных эффектах такого лечения с 10-летней девочкой или 12-летним мальчиком? Это даст время для диагностического процесса, 4 или 5 лет, чтобы они могли разобраться. Они смогут пройти множество тестов и жить без чувства, что их тела бегут от них. Они называют это программой «12-16-18», в возрасте 12 лет даются блокирующие гормоны, а в 16 лет, пройдя повторное тестирование, они переквалифицируются. Но блокирующие гормоны обладают двусторонним эффектом: когда вы даёте гормоны противоположного пола, начинает расти грудь, волосы на лице, и меняется голос, в зависимости от того, что используется. Это долговременные эффекты, и для их удаления требуется операция или электролиз, а голос никогда уже не изменится. Это серьёзно, и это проблемы 15-16-летних.\nВ 18 лет они имеют право на операцию. Пока нет хороших операций для смены женского пола на мужской, однако смена мужского на женский уже может запутать гинекологов. Настолько хорош её уровень. Я смотрел на состояние пациентов, и смотрел на пациентов, которые выглядели как все, за исключением того, что их пубертатный период был устранён. Но как только мы давали гормоны того пола, с каким они себя отождествляли, они преображались. Они выглядели нормальными. Нормального роста. Вы бы не отличили их в толпе.\nИ тогда я решил, что хочу в этом участвовать. Так как это действительно входит в сферу детской эндокринологии, потому что если вы работаете с детьми 10-12, 10-14 лет — это детская эндокринология. Я подключил нескольких детей, сейчас это уже стандартное лечение, и это никак не было связано с детской больницей. Я показывал им детей до и после, людей, которых никогда не лечили, и людей, которые хотели бы пройти лечение, и фото голландцев, они подошли ко мне и сказали: «Ты должен сделать что-то для этих детей». Где эти дети были раньше? Они страдали, вот что они делали.\nМы начали программу в 2007. Это была первая в своём роде программа, правда, заимствованная у Голландии, в Северной Америке. С того времени у нас насчитывается 160 пациентов. Откуда они взялись? Из Афганистана? Нет. 75% людей были в пределах 240 км от Бостона.\nНекоторые были из Англии. Джеки была изнасилована в Мидлендс, в Англии. Здесь ей 12 лет, она жила девочкой, но её избивали. Это была кошмарная история. Им пришлось перевести её на домашнее обучение. Англичане приезжали, потому что у них не лечили никого в возрасте менее 16 лет, а это значило, что им навязывали взрослое тело, несмотря ни на что, даже если тестирование имело хорошие результаты. Помимо всего рост Джеки, в силу особенностей скелета, составлял 1,95 м. И всё же у неё началось мужское половое созревание.\nЯ сделал нечто слегка инновационное, потому что я хорошо знаю гормоны, и то, что эстроген является гораздо более мощным для закрытия эпифизов, пластин роста, и остановки роста, чем тестостерон. Мы заблокировали её тестостерон с помощью блокирующего гормона и добавили эстроген не в 16, а в 13. И вот она в 16, слева. На своё 16-летие она поехала в Таиланд, чтобы сделать пластическую операцию на гениталии. Сейчас это делается в 18 лет. Сейчас её рост 1,80 м, но что более важно, у неё нормальный размер груди, потому что блокирование тестостерона даёт каждому из наших пациентов нормальный размер груди, если они своевременно обращаются к нам.\nИ вот она крайняя справа. Она стала известной, она полуфиналистка конкурса Мисс Англия. У судей были разногласия, могут ли они пойти на такое? Могут ли они дать ей титул? Мне сказали, что один из них съязвил: «У неё натурального больше, чем у остальной половины конкурсанток». (Смех) Мы кое над чем поработали, но всё это — её собственная ДНК. Она стала непревзойдённым оратором. Ей, как модели, были предложены контракты, и она меня дразнила: «Знаешь, у меня бы было больше шансов в модельном бизнесе, если бы ты сделал меня ростом 1,85 м». Кто бы мог подумать. (Смех)\nЭта фотография говорит обо всём. Действительно обо всём. Это Николь и её брат Джонас, однояйцевые мальчики-близнецы. Доказано, что они однояйцевые, и Николь заявила о себе как о девочке уже в возрасте 3-х лет. В 7 лет ей поменяли имя и обратились ко мне в самом начале мужского полового созревания. Вы можете себе представить, смотря на 14-летнего Джонаса, что в этой семье мужское половое созревание раннее, ведь он выглядит больше на 16-летнего, и это тем более даёт понять, почему вы должны осознавать что за пациент перед вами. Здесь у Николь заблокирован пубертатный период, а Джонас развивается биологически. И так бы выглядела Николь, если бы мы не делали, что делаем. У него выступает кадык. У него есть угловые кости, идущие к лицу, усы, и также есть разница в росте, потому что он прошёл через скачок роста, которого у неё уже не будет. Сейчас Николь на эстрогене. У неё своя форма.\nПрошлой весной их семья ездила в Белый Дом, с работой на тему уничтожения дискриминации. Был законопроект, который запрещал трансгендерным людям в штате Мэн пользоваться общественным туалетом, и законопроект вот-вот должен был вступить в силу. Это бы стало проблемой, но Николь лично подошла к каждому из законодателей штата Мэн и сказала: «Я смогу это сделать. Если они увидят меня, они поймут, что угрозы от меня в женском туалете нет, а вот в мужском находится мне было бы опасно». И в итоге они согласились.\nК чему мы идём? У нас ещё есть нерешённые вопросы по теме борьбы с дискриминацией. Только в 17 штатах существует антидискриминационное законодательство против дискриминации в домах, на работе, в местах общественного пользования. Только в 17 штатах, и 5 из них находятся в Новой Англии. Нам нужны менее дорогие медикаменты. Они стоят целое состояние. И нам необходимо вывести это положение из разряда DSM [Руководство по диагностике и статистике психических расстройств]. Это столько же психиатрическое заболевание, сколько позиция гея или лесбиянки, это исчезло в 1973, и весь мир изменился. Для этого не нужны большие траты. Это не настолько распространено. Бездеятельность в отношении этих людей не только ставит каждого из них под угрозу совершения самоубийства, но также говорит о том, действительно ли мы общество, которое даёт равные возможности всем.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Norman Spack: How I help transgender teens become who they want to be
TED Talk Subtitles and Transcript: Puberty is an awkward time for just about everybody, but for transgender teens it can be a nightmare, as they grow overnight into bodies they aren't comfortable with. In a heartfelt talk, endocrinologist Norman Spack tells a personal story of how he became one of the few doctors in the US to treat minors with hormone replacement therapy. By staving off the effects of puberty, Spack gives trans teens the time they need. (Filmed at TEDxBeaconStreet.)
I want you all to think about the third word that was ever said about you -- or, if you were delivering, about the person you were delivering. And you can all mouth it if you want or say it out loud. It was -- the first two were, "It's a ..."
Audience: (Mixed reply) Girl. Boy.
(Laughter)
Well, it shows you that -- I also deal with issues where there's not certainty of whether it's a girl or a boy, so the mixed answer was very appropriate.
Of course, now the answer often comes not at birth but at the ultrasound, unless the prospective parents choose to be surprised, like we all were.
But I want you to think about what it is that leads to that statement on the third word, because the third word is a description of your sex. And by that I mean, made by a description of your genitals. Now, as a pediatric endocrinologist, I used to be very, very involved and still somewhat am, in cases in which there are mismatches in the externals or between the externals and the internals, and we literally have to figure out what is the description of your sex. But there is nothing that is definable at the time of birth that would define you. And when I talk about definition, I'm talking about your sexual orientation. We don't say, "It's a ... gay boy!" "A lesbian girl!" Those situations don't really define themselves more until the second decade of life. Nor do they define your gender, which, as different from your anatomic sex, describes your self-concept:
Do you see yourself as a male or female, or somewhere in the spectrum in between? That sometimes shows up in the first decade of life, but it can be very confusing for parents, because it is quite normative for children to act in a cross-gender play and way, and, in fact, there are studies that show that even 80 percent of children who act in that fashion will not persist in wanting to be the opposite gender at the time when puberty begins.
But, at the time that puberty begins -- that means between about age 10 to 12 in girls, 12 to 14 in boys -- with breast budding, or two to three times' increase in the gonads in the case of genetic males, by that particular point, the child who says they are in the absolute wrong body is almost certain to be transgender and is extremely unlikely to change those feelings, no matter how anybody tries reparative therapy or any other noxious things.
Now, this is relatively rare, so I had relatively little personal experience with this. And my experience was more typical, only because I had an adolescent practice. And I saw someone age 24, genetically female, went through Harvard with three male roommates who knew the whole story, a registrar who always listed his name on course lists as a male name, and came to me after graduating, saying, "Help me. I know you know a lot of endocrinology." And indeed, I've treated a lot of people who were born without gonads. This wasn't rocket science. But I made a deal with him: "I'll treat you if you teach me."
And so he did. And what an education I got from taking care of all the members of his support group. And then I got really confused, because I thought it was relatively easy at that age to just give people the hormones of the gender in which they were affirming. But then my patient married, and he married a woman who had been born as a male, had married as a male, had two children, then went through a transition into female. And now this delightful female was attached to my male patient -- in fact, got legally married, because they showed up as a man and a woman, and who knew, right?
(Laughter)
And I was confused -- "Does this make so-and-so gay? Does this make so-and-so straight?" I was getting sexual orientation confused with gender identity. And my patient said to me, "Look, look, look. If you just think of the following, you'll get it right: Sexual orientation is who you go to bed with. Gender identity is who you go to bed as."
(Laughter)
And I subsequently learned from the many adults -- I took care of about 200 adults -- I learned from them that if I didn't peek as to who their partner was in the waiting room, I would never be able to guess better than chance, whether they were gay, straight, bi or asexual in their affirmed gender. In other words, one thing has absolutely nothing to do with the other. And the data show it.
Now, as I took care of the 200 adults, I found it extremely painful. These people -- many of them -- had to give up so much of their lives. Sometimes their parents would reject them, siblings, their own children, and then their divorcing spouse would forbid them from seeing their children. It was so awful, but why did they do it at 40 and 50? Because they felt they had to affirm themselves before they would kill themselves. And indeed, the rate of suicide among untreated transgendered people is among the highest in the world.
So, what to do? I was intrigued, in going to a conference in Holland, where they are experts in this, and saw the most remarkable thing. They were treating young adolescents after giving them the most intense psychometric testing of gender, and they were treating them by blocking the puberty that they didn't want. Because basically, kids look about the same, each sex, until they go through puberty, at which point, if you feel you're in the wrong sex, you feel like Pinocchio becoming a donkey. The fantasy that you had that your body will change to be who you want it to be, with puberty, actually is nullified by the puberty you get. And they fall apart.
So that's why putting the puberty on hold -- why on hold? You can't just give them the opposite hormones that young. They'll end up stunted in growth, and you think you can have a meaningful conversation about the fertility effects of such treatment with a 10-year-old girl, a 12-year-old boy? So this buys time in the diagnostic process for four or five years, so that they can work it out. They can have more and more testing, they can live without feeling their bodies are running away from them. And then, in a program they call 12-16-18, around age 12 is when they give the blocking hormones, and then at age 16, with retesting, they re-qualify to receive -- now remember, the blocking hormones are reversible, but when you give the hormones of the opposite sex, you now start spouting breasts and facial hair and voice change, depending on what you're using, and those effects are permanent, or require surgery to remove, or electrolysis, and you can never really affect the voice. So this is serious, and this is 15-, 16-year-old stuff.
And then at 18, they're eligible for surgery. And while there's no good surgery for females to males genitally, the male-to-female surgery has fooled gynecologists. That's how good it can be. So I looked at how the patients were doing, and I looked at patients who just looked like everybody else, except they were pubertally delayed. But once they gave them the hormones consistent with the gender they affirm, they look beautiful. They look normal. They had normal heights. You would never be able to pick them out in a crowd.
So at that point, I decided I'm going to do this. This is really where the pediatric endocrine realm comes in, because, in fact, if you're going to deal with it in kids aged 10 to 14, that's pediatric endocrinology. So I brought some kids in, and this now became the standard of care, and the [Boston] Children's Hospital was behind it. By my showing them the kids before and after, people who never got treated and people who wished to be treated, and pictures of the Dutch -- they came to me and said, "You've got to do something for these kids." Well, where were these kids before? They were out there suffering, is where they were.
So we started a program in 2007. It became the first program of its kind -- but it's really of the Dutch kind -- in North America. And since then, we have 160 patients. Did they come from Afghanistan? No. 75 percent of them came from within 150 miles of Boston.
And some came from England. Jackie had been abused in the Midlands, in England. She's 12 years old there, she was living as a girl, but she was being beaten up. It was a horror show, they had to homeschool her. And the reason the British were coming was because they would not treat anybody with anything under age 16, which means they were consigning them to an adult body no matter what happened, even if they tested them well. Jackie, on top of it, was, by virtue of skeletal markings, destined to be six feet five. And yet, she had just begun a male puberty.
Well, I did something a little bit innovative, because I do know hormones, and that estrogen is much more potent in closing epiphyses, the growth plates, and stopping growth, than testosterone is. So we blocked her testosterone with a blocking hormone, but we added estrogen, not at 16, but at 13. And so here she is at 16, on the left. And on her 16th birthday, she went to Thailand, where they would do a genital plastic surgery. They will do it at 18 now. And she ended up 5'11". But more than that, she has normal breast size, because by blocking testosterone, every one of our patients has normal breast size if they get to us at the appropriate age, not too late.
And on the far right, there she is. She went public -- semifinalist in the Miss England competition. The judges debated as to, can they do this? And one of them quipped, I'm told, "But she has more natural self than half the other contestants."
(Laughter)
And some of them have been rearranged a little bit, but it's all her DNA. And she's become a remarkable spokeswoman. And she was offered contracts as a model, at which point she teased me, when she said, "You know, I might have had a better chance as a model if you'd made me six feet one."
(Laughter)
Go figure.
So this picture, I think, says it all. It really says it all. These are Nicole and brother Jonas, identical twin boys, and proven to be identical. Nicole had affirmed herself as a girl as early as age three. At age seven, they changed her name, and came to me at the very beginnings of a male puberty. Now you can imagine looking at Jonas at only 14, that male puberty is early in this family, because he looks more like a 16-year-old. But it makes the point all the more, of why you have to be conscious of where the patient is. Nicole is on pubertal blockade in here, and Jonas is just going -- biologic control. This is what Nicole would look like if we weren't doing what we were doing. He's got a prominent Adam's apple. He's got angular bones to the face, a mustache, and you can see there's a height difference, because he's gone through a growth spurt that she won't get. Now Nicole is on estrogen. She has a bit of a form to her.
This family went to the White House last spring, because of their work in overturning an anti-discrimination -- there was a bill that would block the right of transgender people in Maine to use public bathrooms, and it looked like the bill was going to pass, and that would have been a problem, but Nicole went personally to every legislator in Maine and said, "I can do this. If they see me, they'll understand why I'm no threat in the ladies' room, but I can be threatened in the men's room." And then they finally got it.
So where do we go from here? Well, we still have a ways to go in terms of anti-discrimination. There are only 17 states that have an anti-discrimination law against discrimination in housing, employment, public accommodation -- only 17 states, and five of them are in New England. We need less expensive drugs. They cost a fortune. And we need to get this condition out of the DSM. It is as much a psychiatric disease as being gay and lesbian, and that went out the window in 1973, and the whole world changed.
And this isn't going to break anybody's budget. This is not that common. But the risks of not doing anything for them not only puts all of them at risk of losing their lives to suicide, but it also says something about whether we are a truly inclusive society.
Thank you.
(Applause)
|
Норман Спэк: Как я помогаю трансгендерным подросткам стать теми, кем они хотят
TED Talk Subtitles and Transcript: Период полового созревания — это тяжёлый период для всех, но для трансгендерных подростков он может стать просто кошмаром, так как они развиваются внутри тела, в котором чувствуют себя не комфортно. В открытой беседе эндокринолог Норман Спэк расскажет свою собственную историю о том, как он стал одним из немногих докторов США, который лечит несовершеннолетних, используя гормонозаместительную терапию. Откладывая последствия периода полового созревания, Спэк даёт трансгендерным подросткам то время, которое им нужно. (Записано на TEDxBeaconStreet)
Я хочу, чтобы вы задумались о третьем слове, которое было сказано в ваш адрес, или, если бы вы рожали ребёнка, о человеке, которого вы произвели на свет. Если хотите, можно его прошептать или сказать вслух. Первые две фразы были «Это девочка» или «Это мальчик».
Это свидетельствует о том, что и у меня бывают проблемы с определением того, мальчик это или девочка, поэтому смешанный ответ подошёл бы как нельзя лучше.
Сейчас, конечно, ответ часто можно узнать вовсе не в родильной, а в кабинете УЗИ, если потенциальные родители, конечно, не предпочитают дождаться сюрприза, как когда-то ждали мы.
Но я хочу, чтобы вы задумались о том, что именно ведёт к необходимости появления третьего слова, потому оно также является обозначением вашего пола. Я имею в виду то, что заключение делается на основе гениталий. Я детский эндокринолог, и раньше я очень увлечённо, как, впрочем, и сейчас, занимался случаями, в которых имели место несоответствия во внешних показателях, а также между внешними и внутренними. В этих случаях нам буквально приходится выяснять, как описать ваш пол. Но во время рождения нет ничего, что бы вас определяло, а когда я говорю об определении, я говорю о вашей сексуальной ориентации. Мы не говорим: «Этот мальчик — гей, а девочка — лесбиянка». Эти признаки не появляются до второго десятилетия жизни. И они не характеризуют пол в отличие от анатомического пола, они описывают представление о самом себе. Как вы видите себя, мужчиной или женщиной, или кем-то посередине? Это иногда выясняется в первом десятилетии жизни, но это сбивает с толку родителей, потому что принято, чтобы дети играли с противоположным полом, хотя некоторые исследования показали, что 80% детей, которые ведут себя таким образом, не сохранят своё желание быть противоположным полом к моменту полового созревания. Но в момент начала полового созревания, с 10 до 12 лет для девочек и с 12 до 14 для мальчиков, когда происходит рост груди или увеличение гонад в 2-3 раза в случае с мужчинами, к этому моменту ребёнок, который говорит, что он не в своём теле, практически точно окажется трангендером, и эти представления крайне маловероятно изменятся, независимо от репаративной терапии или других вредных вещей.
Это очень редкий случай, и у меня было очень мало личного опыта, он был среднестатистическим, потому что я имел дело с подростковыми случаями. Я встретил 24-летнего человека, закончившего Гарвард. Генетически это была женщина. Он жил в Гарварде с тремя парнями, которые знали его историю. Секретарь всегда заносил его имя в списке курса как мужское. Он подошёл ко мне после выпуска и сказал: «Помогите мне. Я слышал, Вы много знаете об эндокринологии». И действительно, я лечил многих, кто был рождён без гонад. Для меня это не было китайской грамотой. Я заключил с ним сделку: Я вылечу тебя, если ты меня научишь.
И он научил. И какое образование я получил, пока заботился о всех членах его группы поддержки. Потом я впал в замешательство, потому что мне казалось, что в этом возрасте легко просто дать людям гормоны того пола, в котором они хотят утвердиться. Но потом мой пациент женился, и он женился на женщине, которая была рождена мужчиной. Этот мужчина был женат, растил двух детей, потом прошёл через смену пола, и теперь эта восхитительная женщина была в отношениях с мои пациентом, даже легально вышла за него замуж: они выглядели как мужчина и женщина, кто бы мог подумать? Правда? (Смех)
И я был в замешательстве от того, делает ли это кого-то геем? Делает ли это кого-то натуралом? Я путал сексуальную ориентацию с гендерной идентичностью. И пациент сказал мне: «Подождите. Посмотрите на это в таком свете, тогда станет понятно: сексуальная ориентация — это то, с кем ты идёшь в постель; гендерная — это то, кем ты идёшь в постель».
И позже я узнал от многих взрослых людей, под моим наблюдением было около 200 человек — я узнал, что если не посмотреть, не подсмотреть за дверь, с кем из партнёров человек пришёл, у меня не будет шансов угадать, разве что случайно, гей он, натурал или бисексуал, или бесполый по самоутверждённому полу. Другими словами, одно никак не связанно с другим. Факты это подтверждают.
Наблюдение за двумя сотнями взрослых было очень болезненным для меня. Эти люди, большинство из них, поставили крест на своей жизни. Иногда родители отвергали их, братья, сёстры, их собственные дети, а потом развод с супругом, который запрещает видеться с собственными детьми. Это было настолько ужасно, и зачем они это делали в 40 и 50 лет? Потому что они чувствовали, что должны заявить о себе, пока не наложили на себя руки. И действительно, показатель самоубийств среди тренсгендеров, не прошедших лечение, является одним из самых высоких в мире.
Что делать? Я был приглашён на конференцию в Голландию, где находятся эксперты в данной области, и я увидел невероятные вещи. Лечение подростков происходило после прохождения серьёзного психометрического тестирования пола, и лечили их посредством блокирования периода полового созревания, наступления которого они так боялись. Потому что, в сущности, дети выглядят почти одинаково, обоих полов, пока они не пройдут через период полового созревания, и в этот момент, если ты чувствуешь, что ты не того пола, ты чувствуешь себя Пиноккио, который превращается в осла. Мечты о том, что в период полового созревания тело изменится так, как ты этого хочешь, рушатся, когда этот период наступает. И они перестают справляться.
Поэтому, поставив период полового созревания на паузу, — почему на паузу? Нельзя давать гормоны противоположного пола в раннем возрасте. Их рост остановится, и вы думаете, что можно будет провести серьёзную беседу о положительных эффектах такого лечения с 10-летней девочкой или 12-летним мальчиком? Это даст время для диагностического процесса, 4 или 5 лет, чтобы они могли разобраться. Они смогут пройти множество тестов и жить без чувства, что их тела бегут от них. Они называют это программой «12-16-18», в возрасте 12 лет даются блокирующие гормоны, а в 16 лет, пройдя повторное тестирование, они переквалифицируются. Но блокирующие гормоны обладают двусторонним эффектом: когда вы даёте гормоны противоположного пола, начинает расти грудь, волосы на лице, и меняется голос, в зависимости от того, что используется. Это долговременные эффекты, и для их удаления требуется операция или электролиз, а голос никогда уже не изменится. Это серьёзно, и это проблемы 15-16-летних.
В 18 лет они имеют право на операцию. Пока нет хороших операций для смены женского пола на мужской, однако смена мужского на женский уже может запутать гинекологов. Настолько хорош её уровень. Я смотрел на состояние пациентов, и смотрел на пациентов, которые выглядели как все, за исключением того, что их пубертатный период был устранён. Но как только мы давали гормоны того пола, с каким они себя отождествляли, они преображались. Они выглядели нормальными. Нормального роста. Вы бы не отличили их в толпе.
И тогда я решил, что хочу в этом участвовать. Так как это действительно входит в сферу детской эндокринологии, потому что если вы работаете с детьми 10-12, 10-14 лет — это детская эндокринология. Я подключил нескольких детей, сейчас это уже стандартное лечение, и это никак не было связано с детской больницей. Я показывал им детей до и после, людей, которых никогда не лечили, и людей, которые хотели бы пройти лечение, и фото голландцев, они подошли ко мне и сказали: «Ты должен сделать что-то для этих детей». Где эти дети были раньше? Они страдали, вот что они делали.
Мы начали программу в 2007. Это была первая в своём роде программа, правда, заимствованная у Голландии, в Северной Америке. С того времени у нас насчитывается 160 пациентов. Откуда они взялись? Из Афганистана? Нет. 75% людей были в пределах 240 км от Бостона.
Некоторые были из Англии. Джеки была изнасилована в Мидлендс, в Англии. Здесь ей 12 лет, она жила девочкой, но её избивали. Это была кошмарная история. Им пришлось перевести её на домашнее обучение. Англичане приезжали, потому что у них не лечили никого в возрасте менее 16 лет, а это значило, что им навязывали взрослое тело, несмотря ни на что, даже если тестирование имело хорошие результаты. Помимо всего рост Джеки, в силу особенностей скелета, составлял 1,95 м. И всё же у неё началось мужское половое созревание.
Я сделал нечто слегка инновационное, потому что я хорошо знаю гормоны, и то, что эстроген является гораздо более мощным для закрытия эпифизов, пластин роста, и остановки роста, чем тестостерон. Мы заблокировали её тестостерон с помощью блокирующего гормона и добавили эстроген не в 16, а в 13. И вот она в 16, слева. На своё 16-летие она поехала в Таиланд, чтобы сделать пластическую операцию на гениталии. Сейчас это делается в 18 лет. Сейчас её рост 1,80 м, но что более важно, у неё нормальный размер груди, потому что блокирование тестостерона даёт каждому из наших пациентов нормальный размер груди, если они своевременно обращаются к нам.
И вот она крайняя справа. Она стала известной, она полуфиналистка конкурса Мисс Англия. У судей были разногласия, могут ли они пойти на такое? Могут ли они дать ей титул? Мне сказали, что один из них съязвил: «У неё натурального больше, чем у остальной половины конкурсанток». (Смех) Мы кое над чем поработали, но всё это — её собственная ДНК. Она стала непревзойдённым оратором. Ей, как модели, были предложены контракты, и она меня дразнила: «Знаешь, у меня бы было больше шансов в модельном бизнесе, если бы ты сделал меня ростом 1,85 м». Кто бы мог подумать. (Смех)
Эта фотография говорит обо всём. Действительно обо всём. Это Николь и её брат Джонас, однояйцевые мальчики-близнецы. Доказано, что они однояйцевые, и Николь заявила о себе как о девочке уже в возрасте 3-х лет. В 7 лет ей поменяли имя и обратились ко мне в самом начале мужского полового созревания. Вы можете себе представить, смотря на 14-летнего Джонаса, что в этой семье мужское половое созревание раннее, ведь он выглядит больше на 16-летнего, и это тем более даёт понять, почему вы должны осознавать что за пациент перед вами. Здесь у Николь заблокирован пубертатный период, а Джонас развивается биологически. И так бы выглядела Николь, если бы мы не делали, что делаем. У него выступает кадык. У него есть угловые кости, идущие к лицу, усы, и также есть разница в росте, потому что он прошёл через скачок роста, которого у неё уже не будет. Сейчас Николь на эстрогене. У неё своя форма.
Прошлой весной их семья ездила в Белый Дом, с работой на тему уничтожения дискриминации. Был законопроект, который запрещал трансгендерным людям в штате Мэн пользоваться общественным туалетом, и законопроект вот-вот должен был вступить в силу. Это бы стало проблемой, но Николь лично подошла к каждому из законодателей штата Мэн и сказала: «Я смогу это сделать. Если они увидят меня, они поймут, что угрозы от меня в женском туалете нет, а вот в мужском находится мне было бы опасно». И в итоге они согласились.
К чему мы идём? У нас ещё есть нерешённые вопросы по теме борьбы с дискриминацией. Только в 17 штатах существует антидискриминационное законодательство против дискриминации в домах, на работе, в местах общественного пользования. Только в 17 штатах, и 5 из них находятся в Новой Англии. Нам нужны менее дорогие медикаменты. Они стоят целое состояние. И нам необходимо вывести это положение из разряда DSM [Руководство по диагностике и статистике психических расстройств]. Это столько же психиатрическое заболевание, сколько позиция гея или лесбиянки, это исчезло в 1973, и весь мир изменился. Для этого не нужны большие траты. Это не настолько распространено. Бездеятельность в отношении этих людей не только ставит каждого из них под угрозу совершения самоубийства, но также говорит о том, действительно ли мы общество, которое даёт равные возможности всем.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Boaz Almog: The levitating superconductor\nTED Talk Subtitles and Transcript: How can a super-thin 3-inch disk levitate something 70,000 times its own weight? In a riveting demonstration, Boaz Almog shows how a phenomenon known as quantum locking allows a superconductor disk to float over a magnetic rail -- completely frictionlessly and with zero energy loss. Experiment: Prof. Guy Deutscher, Mishael Azoulay, Boaz Almog, of the High Tc Superconductivity Group, School of Physics and Astronomy, Tel Aviv University.\nThe phenomenon you saw here for a brief moment is called quantum levitation and quantum locking. And the object that was levitating here is called a superconductor. Superconductivity is a quantum state of matter, and it occurs only below a certain critical temperature.\nNow, it's quite an old phenomenon; it was discovered 100 years ago. However, only recently, due to several technological advancements, we are now able to demonstrate to you quantum levitation and quantum locking.\nSo, a superconductor is defined by two properties. The first is zero electrical resistance, and the second is the expulsion of a magnetic field from the interior of the superconductor. That sounds complicated, right? But what is electrical resistance? So, electricity is the flow of electrons inside a material. And these electrons, while flowing, they collide with the atoms, and in these collisions they lose a certain amount of energy. And they dissipate this energy in the form of heat, and you know that effect. However, inside a superconductor there are no collisions, so there is no energy dissipation.\nIt's quite remarkable. Think about it. In classical physics, there is always some friction, some energy loss. But not here, because it is a quantum effect. But that's not all, because superconductors don't like magnetic fields. So a superconductor will try to expel magnetic field from the inside, and it has the means to do that by circulating currents. Now, the combination of both effects -- the expulsion of magnetic fields and zero electrical resistance -- is exactly a superconductor.\nBut the picture isn't always perfect, as we all know, and sometimes strands of magnetic field remain inside the superconductor. Now, under proper conditions, which we have here, these strands of magnetic field can be trapped inside the superconductor. And these strands of magnetic field inside the superconductor, they come in discrete quantities. Why? Because it is a quantum phenomenon. It's quantum physics. And it turns out that they behave like quantum particles.\nIn this movie here, you can see how they flow one by one discretely. This is strands of magnetic field. These are not particles, but they behave like particles. So, this is why we call this effect quantum levitation and quantum locking.\nBut what happens to the superconductor when we put it inside a magnetic field? Well, first there are strands of magnetic field left inside, but now the superconductor doesn't like them moving around, because their movements dissipate energy, which breaks the superconductivity state. So what it actually does, it locks these strands, which are called fluxons, and it locks these fluxons in place. And by doing that, what it actually does is locking itself in place. Why? Because any movement of the superconductor will change their place, will change their configuration.\nSo we get quantum locking. And let me show you how this works. I have here a superconductor, which I wrapped up so it'd stay cold long enough. And when I place it on top of a regular magnet, it just stays locked in midair.\n(Applause)\nNow, this is not just levitation. It's not just repulsion. I can rearrange the fluxons, and it will be locked in this new configuration. Like this, or move it slightly to the right or to the left. So, this is quantum locking -- actually locking -- three-dimensional locking of the superconductor. Of course, I can turn it upside down, and it will remain locked.\nNow, now that we understand that this so-called levitation is actually locking, Yeah, we understand that. You won't be surprised to hear that if I take this circular magnet, in which the magnetic field is the same all around, the superconductor will be able to freely rotate around the axis of the magnet. Why? Because as long as it rotates, the locking is maintained. You see? I can adjust and I can rotate the superconductor. We have frictionless motion. It is still levitating, but can move freely all around.\nSo, we have quantum locking and we can levitate it on top of this magnet. But how many fluxons, how many magnetic strands are there in a single disk like this? Well, we can calculate it, and it turns out, quite a lot. One hundred billion strands of magnetic field inside this three-inch disk.\nBut that's not the amazing part yet, because there is something I haven't told you yet. And, yeah, the amazing part is that this superconductor that you see here is only half a micron thick. It's extremely thin. And this extremely thin layer is able to levitate more than 70,000 times its own weight. It's a remarkable effect. It's very strong.\nNow, I can extend this circular magnet, and make whatever track I want. For example, I can make a large circular rail here. And when I place the superconducting disk on top of this rail, it moves freely.\n(Applause)\nAnd again, that's not all. I can adjust its position like this, and rotate, and it freely moves in this new position. And I can even try a new thing; let's try it for the first time. I can take this disk and put it here, and while it stays here -- don't move -- I will try to rotate the track, and hopefully, if I did it correctly, it stays suspended.\n(Applause)\nYou see, it's quantum locking, not levitation. Now, while I'll let it circulate for a little more, let me tell you a little bit about superconductors. Now -- (Laughter) -- So we now know that we are able to transfer enormous amount of currents inside superconductors, so we can use them to produce strong magnetic fields, such as needed in MRI machines, particle accelerators and so on. But we can also store energy using superconductors, because we have no dissipation.\nAnd we could also produce power cables, to transfer enormous amounts of current between power stations. Imagine you could back up a single power station with a single superconducting cable. But what is the future of quantum levitation and quantum locking? Well, let me answer this simple question by giving you an example. Imagine you would have a disk similar to the one I have here in my hand, three-inch diameter, with a single difference. The superconducting layer, instead of being half a micron thin, being two millimeters thin, quite thin. This two-millimeter-thin superconducting layer could hold 1,000 kilograms, a small car, in my hand. Amazing. Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Боаз Альмог заставляет суперпроводник левитировать\nTED Talk Subtitles and Transcript: Как может супертонкий диск чуть меньше 8 см в диаметре поднимать вес в 70 тысяч раз больше собственного? Боаз Альмог показывает как феномен, известный под названием квантовый замо́к, даёт суперпроводнику возможность двигаться над магнитным рельсом без трения и без потери энергии. Выступление поражает фантастичностью и захватывающими демонстрациями.\nФеномен, который вы сейчас недолго наблюдали, называется квантовой левитацией и квантовым замком. А объект, который здесь левитировал, называется суперпроводником. Суперпроводимость — квантовое состояние материи (пятое состояние вещества), которое возникает только ниже определённой критической температуры.\nВ общем-то, это достаточно известный феномен; он был открыт 100 лет назад. Но только недавно, в результате развития высоких технологий, мы можем теперь демонстрировать вам эффект квантовой левитации и квантового замка.\nИтак, суперпроводник определяется по двум свойствам: первое: нулевое сопротивление в электрическом поле, второе: выталкивание магнитного поля из себя (непроницаемость для магнитного поля). Сложно звучит, правда? Но что же такое электрическое сопротивление? Электричество — это поток электронов внутри материала. Эти электроны, пока движутся, сталкиваются с атомами и в результате таких коллизий, теряется определённое количество энергии. Электроны рассеивают эту энергию в виде тепла. Вы все знаете этот эффект. Тем не менее, внутри суперпроводника таких столкновений нет, поэтому нет потери энергии.\nЗдорово, только подумайте об этом. В классической физике всегда существует трение, то есть потеря энергии. Но не в нашем случае, не при квантовом эффекте. И это ещё не всё: суперпроводники не любят магнитное поле. Следовательно, суперпроводник будет пытаться изгнать магнитное поле вон из себя, а делать это он будет путём циркуляции электрического тока. Вот и получается, слияние двух эффектов: непроницаемость для магнитного поля и нулевое сопротивление в электрическом поле — вот что такое есть суперпроводник.\nНо мы знаем, что идеальной картинки часто не получается, иногда линии магнитного поля остаются внутри суперпроводника. И при соответствующих условиях, которые у нас здесь есть, эти линии магнитного поля могут быть заперты внутри суперпроводника. Эти «нити» магнитного поля внутри суперпроводника дискретны (порционны). Почему? Потому что это и есть квантовый феномен. Квантовая физика. И получается, что ведут себя эти линии магнитного поля, как квантовые частицы.\nВ клипе видно, как они движутся один за другим дискретно (порциями). Это — линии магнитного поля. Это не частицы, но ведут они себя, как частицы. Именно поэтому мы называем этот эффект квантовой левитацией и квантовым замком.\nЧто же происходит с суперпроводником, когда мы помещаем его в магнитное поле? Ну, во-первых, силовые линии магнитного поля «сидят» внутри, а суперпроводник не хочет, чтобы они там двигались, потому что такое движение вызывает потерю энергии, а это нарушает состояние суперпроводимости. И суперпроводник блокирует эти силовые линии, которые называются флюксонами, то есть запирает (зажимает) флюксоны на месте. И делая это, он и себя фиксирует в постоянном состоянии. Почему? Потому что любое движение самого суперпроводника изменит и местоположение линий, изменит их конфигурацию.\nТак мы получаем квантовый замок. Позвольте покажу, как это работает. Вот у меня здесь суперпроводник, который я укутал , чтобы он оставался холодным. Когда я помещаю его над обыкновенным магнитом, он словно зависает в воздухе.\n(Аплодисменты)\nИ это не просто левитация. Это не просто отталкивание. Я могу поменять позицию флюксонов и снова он «замкнётся» в новом положении. Вот так, или чуть вправо, или влево... Квантовый замок — это фиксирование суперпроводника в трёхмерном пространстве. Конечно, я могу перевернуть его вверх ногами, и он останется зафиксированным.\nТолько сейчас мы понимаем, что так называемая левитация... на самом деле является замком (сцеплением). Вы не удивитесь, узнав, что если я возьму этот круговой магнит, в котором магнитное поле одинаковое по кругу, что позволит суперпроводнику свободно вращаться по оси магнита. Почему? Потому что пока он вращается, сцепление (замок) остаётся неизменным. Видите? Я могу немного подправить его положение и снова раскрутить. У нас движение без трения. Он левитирует и свободно движется вокруг себя.\nИтак, у нас есть квантовый замок и левитация над данным магнитом. Но сколько там флюксонов, сколько линий магнитного поля внутри одного такого диска? Ну, можно посчитать, и получится достаточно много. Сто триллионов «нитей» магнитного поля внутри 7 сантиметрового диска .\nНо это ещё не самое занимательное, потому что я ещё не всё вам рассказал. А вот занимательная часть в том, что суперпроводник, который вы видите, толщиной только в полмикрона. Он очень тонкий. И эта очень тонкая пластина может выдержать нагрузку в 70 тысяч раз больше собственного веса. Это удивительный эффект. Очень он сильный.\nЯ могу увеличить круговой магнит, и сделать из него любую конфигурацию. Например, могу сделать большую круглую железную дорогу. И когда я помещаю суперпроводник над этим рельсом, он свободно движется.\n(Аплодисменты)\nИ это ещё не всё. Я могу изменить его положение вот так и снова запустить по кругу, и он снова вращается и крутится в новом заданном положении. Я могу даже попробовать новую идею. Давайте попробуем. Это впервые. Я могу взять диск и подвесить его здесь, а пока он висит здесь... не двигайся... я попробую перевернуть рельсу, и, надеюсь, если я правильно все сделал, диск останется подвешенным.\n(Аплодисменты)\nВидите, это квантовый замок, а не левитация. Пусть он покрутится ещё немного, а я ещё расскажу о суперпроводниках. Итак... (Смех) Мы теперь знаем, что можем закрыть огромное количество силовых линий полей внутри, это даёт нам возможность производить сильное магнитное поле, которое необходимо для магнитно-резонансной аппаратуры, для ускорителей частиц и прочее. Мы можем сохранять энергию, используя суперпроводники, потому что нет потери энергии.\nМожет производить супер высоковольтные кабели, которые будут передавать электрический ток. Представьте, что можно обойтись одним суперпроводниковым кабелем, чтобы обеспечить работу всей электростанции. Но какое будущее у квантовой левитации и квантового замка? Позвольте мне ответить на этот вопрос примером. Представьте, что есть почти такой диск, как у меня в руке, 7 см в диаметре, но с одним отличием. Слой суперпроводимости вместо половины микрона толщиной будет два миллиметра, то есть достаточно большой. Этот двухмиллиметровый суперпроводниковый слой сможет выдержать нагрузку в тысячу кг, то есть маленькую машину, которую я смогу держать в руках. Поразительно. Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Boaz Almog: The levitating superconductor
TED Talk Subtitles and Transcript: How can a super-thin 3-inch disk levitate something 70,000 times its own weight? In a riveting demonstration, Boaz Almog shows how a phenomenon known as quantum locking allows a superconductor disk to float over a magnetic rail -- completely frictionlessly and with zero energy loss. Experiment: Prof. Guy Deutscher, Mishael Azoulay, Boaz Almog, of the High Tc Superconductivity Group, School of Physics and Astronomy, Tel Aviv University.
The phenomenon you saw here for a brief moment is called quantum levitation and quantum locking. And the object that was levitating here is called a superconductor. Superconductivity is a quantum state of matter, and it occurs only below a certain critical temperature.
Now, it's quite an old phenomenon; it was discovered 100 years ago. However, only recently, due to several technological advancements, we are now able to demonstrate to you quantum levitation and quantum locking.
So, a superconductor is defined by two properties. The first is zero electrical resistance, and the second is the expulsion of a magnetic field from the interior of the superconductor. That sounds complicated, right? But what is electrical resistance? So, electricity is the flow of electrons inside a material. And these electrons, while flowing, they collide with the atoms, and in these collisions they lose a certain amount of energy. And they dissipate this energy in the form of heat, and you know that effect. However, inside a superconductor there are no collisions, so there is no energy dissipation.
It's quite remarkable. Think about it. In classical physics, there is always some friction, some energy loss. But not here, because it is a quantum effect. But that's not all, because superconductors don't like magnetic fields. So a superconductor will try to expel magnetic field from the inside, and it has the means to do that by circulating currents. Now, the combination of both effects -- the expulsion of magnetic fields and zero electrical resistance -- is exactly a superconductor.
But the picture isn't always perfect, as we all know, and sometimes strands of magnetic field remain inside the superconductor. Now, under proper conditions, which we have here, these strands of magnetic field can be trapped inside the superconductor. And these strands of magnetic field inside the superconductor, they come in discrete quantities. Why? Because it is a quantum phenomenon. It's quantum physics. And it turns out that they behave like quantum particles.
In this movie here, you can see how they flow one by one discretely. This is strands of magnetic field. These are not particles, but they behave like particles. So, this is why we call this effect quantum levitation and quantum locking.
But what happens to the superconductor when we put it inside a magnetic field? Well, first there are strands of magnetic field left inside, but now the superconductor doesn't like them moving around, because their movements dissipate energy, which breaks the superconductivity state. So what it actually does, it locks these strands, which are called fluxons, and it locks these fluxons in place. And by doing that, what it actually does is locking itself in place. Why? Because any movement of the superconductor will change their place, will change their configuration.
So we get quantum locking. And let me show you how this works. I have here a superconductor, which I wrapped up so it'd stay cold long enough. And when I place it on top of a regular magnet, it just stays locked in midair.
(Applause)
Now, this is not just levitation. It's not just repulsion. I can rearrange the fluxons, and it will be locked in this new configuration. Like this, or move it slightly to the right or to the left. So, this is quantum locking -- actually locking -- three-dimensional locking of the superconductor. Of course, I can turn it upside down, and it will remain locked.
Now, now that we understand that this so-called levitation is actually locking, Yeah, we understand that. You won't be surprised to hear that if I take this circular magnet, in which the magnetic field is the same all around, the superconductor will be able to freely rotate around the axis of the magnet. Why? Because as long as it rotates, the locking is maintained. You see? I can adjust and I can rotate the superconductor. We have frictionless motion. It is still levitating, but can move freely all around.
So, we have quantum locking and we can levitate it on top of this magnet. But how many fluxons, how many magnetic strands are there in a single disk like this? Well, we can calculate it, and it turns out, quite a lot. One hundred billion strands of magnetic field inside this three-inch disk.
But that's not the amazing part yet, because there is something I haven't told you yet. And, yeah, the amazing part is that this superconductor that you see here is only half a micron thick. It's extremely thin. And this extremely thin layer is able to levitate more than 70,000 times its own weight. It's a remarkable effect. It's very strong.
Now, I can extend this circular magnet, and make whatever track I want. For example, I can make a large circular rail here. And when I place the superconducting disk on top of this rail, it moves freely.
(Applause)
And again, that's not all. I can adjust its position like this, and rotate, and it freely moves in this new position. And I can even try a new thing; let's try it for the first time. I can take this disk and put it here, and while it stays here -- don't move -- I will try to rotate the track, and hopefully, if I did it correctly, it stays suspended.
(Applause)
You see, it's quantum locking, not levitation. Now, while I'll let it circulate for a little more, let me tell you a little bit about superconductors. Now -- (Laughter) -- So we now know that we are able to transfer enormous amount of currents inside superconductors, so we can use them to produce strong magnetic fields, such as needed in MRI machines, particle accelerators and so on. But we can also store energy using superconductors, because we have no dissipation.
And we could also produce power cables, to transfer enormous amounts of current between power stations. Imagine you could back up a single power station with a single superconducting cable. But what is the future of quantum levitation and quantum locking? Well, let me answer this simple question by giving you an example. Imagine you would have a disk similar to the one I have here in my hand, three-inch diameter, with a single difference. The superconducting layer, instead of being half a micron thin, being two millimeters thin, quite thin. This two-millimeter-thin superconducting layer could hold 1,000 kilograms, a small car, in my hand. Amazing. Thank you.
(Applause)
|
Боаз Альмог заставляет суперпроводник левитировать
TED Talk Subtitles and Transcript: Как может супертонкий диск чуть меньше 8 см в диаметре поднимать вес в 70 тысяч раз больше собственного? Боаз Альмог показывает как феномен, известный под названием квантовый замо́к, даёт суперпроводнику возможность двигаться над магнитным рельсом без трения и без потери энергии. Выступление поражает фантастичностью и захватывающими демонстрациями.
Феномен, который вы сейчас недолго наблюдали, называется квантовой левитацией и квантовым замком. А объект, который здесь левитировал, называется суперпроводником. Суперпроводимость — квантовое состояние материи (пятое состояние вещества), которое возникает только ниже определённой критической температуры.
В общем-то, это достаточно известный феномен; он был открыт 100 лет назад. Но только недавно, в результате развития высоких технологий, мы можем теперь демонстрировать вам эффект квантовой левитации и квантового замка.
Итак, суперпроводник определяется по двум свойствам: первое: нулевое сопротивление в электрическом поле, второе: выталкивание магнитного поля из себя (непроницаемость для магнитного поля). Сложно звучит, правда? Но что же такое электрическое сопротивление? Электричество — это поток электронов внутри материала. Эти электроны, пока движутся, сталкиваются с атомами и в результате таких коллизий, теряется определённое количество энергии. Электроны рассеивают эту энергию в виде тепла. Вы все знаете этот эффект. Тем не менее, внутри суперпроводника таких столкновений нет, поэтому нет потери энергии.
Здорово, только подумайте об этом. В классической физике всегда существует трение, то есть потеря энергии. Но не в нашем случае, не при квантовом эффекте. И это ещё не всё: суперпроводники не любят магнитное поле. Следовательно, суперпроводник будет пытаться изгнать магнитное поле вон из себя, а делать это он будет путём циркуляции электрического тока. Вот и получается, слияние двух эффектов: непроницаемость для магнитного поля и нулевое сопротивление в электрическом поле — вот что такое есть суперпроводник.
Но мы знаем, что идеальной картинки часто не получается, иногда линии магнитного поля остаются внутри суперпроводника. И при соответствующих условиях, которые у нас здесь есть, эти линии магнитного поля могут быть заперты внутри суперпроводника. Эти «нити» магнитного поля внутри суперпроводника дискретны (порционны). Почему? Потому что это и есть квантовый феномен. Квантовая физика. И получается, что ведут себя эти линии магнитного поля, как квантовые частицы.
В клипе видно, как они движутся один за другим дискретно (порциями). Это — линии магнитного поля. Это не частицы, но ведут они себя, как частицы. Именно поэтому мы называем этот эффект квантовой левитацией и квантовым замком.
Что же происходит с суперпроводником, когда мы помещаем его в магнитное поле? Ну, во-первых, силовые линии магнитного поля «сидят» внутри, а суперпроводник не хочет, чтобы они там двигались, потому что такое движение вызывает потерю энергии, а это нарушает состояние суперпроводимости. И суперпроводник блокирует эти силовые линии, которые называются флюксонами, то есть запирает (зажимает) флюксоны на месте. И делая это, он и себя фиксирует в постоянном состоянии. Почему? Потому что любое движение самого суперпроводника изменит и местоположение линий, изменит их конфигурацию.
Так мы получаем квантовый замок. Позвольте покажу, как это работает. Вот у меня здесь суперпроводник, который я укутал , чтобы он оставался холодным. Когда я помещаю его над обыкновенным магнитом, он словно зависает в воздухе.
(Аплодисменты)
И это не просто левитация. Это не просто отталкивание. Я могу поменять позицию флюксонов и снова он «замкнётся» в новом положении. Вот так, или чуть вправо, или влево... Квантовый замок — это фиксирование суперпроводника в трёхмерном пространстве. Конечно, я могу перевернуть его вверх ногами, и он останется зафиксированным.
Только сейчас мы понимаем, что так называемая левитация... на самом деле является замком (сцеплением). Вы не удивитесь, узнав, что если я возьму этот круговой магнит, в котором магнитное поле одинаковое по кругу, что позволит суперпроводнику свободно вращаться по оси магнита. Почему? Потому что пока он вращается, сцепление (замок) остаётся неизменным. Видите? Я могу немного подправить его положение и снова раскрутить. У нас движение без трения. Он левитирует и свободно движется вокруг себя.
Итак, у нас есть квантовый замок и левитация над данным магнитом. Но сколько там флюксонов, сколько линий магнитного поля внутри одного такого диска? Ну, можно посчитать, и получится достаточно много. Сто триллионов «нитей» магнитного поля внутри 7 сантиметрового диска .
Но это ещё не самое занимательное, потому что я ещё не всё вам рассказал. А вот занимательная часть в том, что суперпроводник, который вы видите, толщиной только в полмикрона. Он очень тонкий. И эта очень тонкая пластина может выдержать нагрузку в 70 тысяч раз больше собственного веса. Это удивительный эффект. Очень он сильный.
Я могу увеличить круговой магнит, и сделать из него любую конфигурацию. Например, могу сделать большую круглую железную дорогу. И когда я помещаю суперпроводник над этим рельсом, он свободно движется.
(Аплодисменты)
И это ещё не всё. Я могу изменить его положение вот так и снова запустить по кругу, и он снова вращается и крутится в новом заданном положении. Я могу даже попробовать новую идею. Давайте попробуем. Это впервые. Я могу взять диск и подвесить его здесь, а пока он висит здесь... не двигайся... я попробую перевернуть рельсу, и, надеюсь, если я правильно все сделал, диск останется подвешенным.
(Аплодисменты)
Видите, это квантовый замок, а не левитация. Пусть он покрутится ещё немного, а я ещё расскажу о суперпроводниках. Итак... (Смех) Мы теперь знаем, что можем закрыть огромное количество силовых линий полей внутри, это даёт нам возможность производить сильное магнитное поле, которое необходимо для магнитно-резонансной аппаратуры, для ускорителей частиц и прочее. Мы можем сохранять энергию, используя суперпроводники, потому что нет потери энергии.
Может производить супер высоковольтные кабели, которые будут передавать электрический ток. Представьте, что можно обойтись одним суперпроводниковым кабелем, чтобы обеспечить работу всей электростанции. Но какое будущее у квантовой левитации и квантового замка? Позвольте мне ответить на этот вопрос примером. Представьте, что есть почти такой диск, как у меня в руке, 7 см в диаметре, но с одним отличием. Слой суперпроводимости вместо половины микрона толщиной будет два миллиметра, то есть достаточно большой. Этот двухмиллиметровый суперпроводниковый слой сможет выдержать нагрузку в тысячу кг, то есть маленькую машину, которую я смогу держать в руках. Поразительно. Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sting: How I started writing songs again\nTED Talk Subtitles and Transcript: Sting’s early life was dominated by a shipyard—and he dreamed of nothing more than escaping the industrial drudgery. But after a nasty bout of writer’s block that stretched on for years, Sting found himself channeling the stories of the shipyard workers he knew in his youth for song material. In a lyrical, confessional talk, Sting treats us to songs from his upcoming musical, and to an encore of “Message in a Bottle.”\n(Music) ♪ It's all there in gospels ♪\n♪A Magdalene girl comes to pay her respects ♪\n♪ But her mind is awhirl ♪\n♪ When she finds the tomb empty ♪\n♪ Straw had been rolled ♪\n♪ Not a sign of a corpse ♪\n♪ In the dark and the cold ♪\n♪ When she reaches the door ♪\n♪ Sees an unholy sight ♪\n♪ There's a solitary figure and a halo of light ♪\n♪ He just carries on floating past Calvary Hill ♪\n♪ In an Almighty hurry ♪\n♪ Aye, but she might catch him still ♪\n♪ Tell me where are you gone, Lord ♪\n♪ And why in such haste? ♪\n♪ Oh don't hinder me, woman ♪ ♪ I've no time to waste ♪\n♪ For they're launching a boat on the morrow at noon ♪\n♪ And I have to be there before daybreak ♪\n♪ Oh I cannot be missing ♪\n♪ The lads'll expect me ♪\n♪ Why else would the Good Lord Himself resurrect me? ♪\n♪ For nothing'll stop me. I have to prevail ♪\n♪ Through the teeth of this tempest ♪\n♪ In the mouth of a gale ♪\n♪ May the angels protect me ♪\n♪ If all else should fail ♪\n♪ And the last ship sails ♪\n♪ Oh the roar of the chains ♪\n♪ And the cracking of timbers ♪\n♪ The noise at the end of the world in your ears ♪\n♪ As a mountain of steel makes its way to the sea ♪\n♪ And the last ship sails ♪\nSo I was born and raised in the shadow of a shipyard in a little town on the northeast coast of England. Some of my earliest memories are of giant ships blocking the end of my street, as well as the sun, for a lot of the year. Every morning as a child, I'd watch thousands of men walk down that hill to work in the shipyard. I'd watch those same men walking back home every night. It has to be said, the shipyard was not the most pleasant place to live next door to, or indeed work in. The shipyard was noisy, dangerous, highly toxic, with an appalling health and safety record.\nDespite that, the men and women who worked on those ships were extraordinarily proud of the work they did, and justifiably so. Some of the largest vessels ever constructed on planet Earth were built right at the end of my street.\nMy grandfather had been a shipwright, and as a child, as there were few other jobs in the town, I would wonder with some anxiety whether that would be my destiny too. I was fairly determined that it wouldn't be. I had other dreams, not necessarily practical ones, but at the age of eight, I was bequeathed a guitar. It was a battered old thing with five rusty strings, and was out of tune, but quickly I learned to play it and realized that I'd found a friend for life, an accomplice, a co-conspirator in my plan to escape from this surreal industrial landscape.\nWell, they say if you dream something hard enough, it will come to pass. Either that, or I was extremely lucky, but this was my dream. I dreamt I would leave this town, and just like those ships, once they were launched, I'd never come back. I dreamt I'd become a writer of songs, that I would sing those songs to vast numbers of people all over the world, that I would be paid extravagant amounts of money, that I'd become famous, that I'd marry a beautiful woman, have children, raise a family, buy a big house in the country, keep dogs, grow wine, have rooms full of Grammy Awards, platinum discs, and what have you. So far, so good, right? (Laughter)\nAnd then one day, the songs stopped coming, and while you've suffered from periods of writer's block before, albeit briefly, this is something chronic. Day after day, you face a blank page, and nothing's coming. And those days turned to weeks, and weeks to months, and pretty soon those months have turned into years with very little to show for your efforts. No songs. So you start asking yourself questions. What have I done to offend the gods that they would abandon me so? Is the gift of songwriting taken away as easily as it seems to have been bestowed? Or perhaps there's a more -- a deeper psychological reason. It was always a Faustian pact anyway. You're rewarded for revealing your innermost thoughts, your private emotions on the page for the entertainment of others, for the analysis, the scrutiny of others, and perhaps you've given enough of your privacy away.\nAnd yet, if you look at your work, could it be argued that your best work wasn't about you at all, it was about somebody else? Did your best work occur when you sidestepped your own ego and you stopped telling your story, but told someone else's story, someone perhaps without a voice, where empathetically, you stood in his shoes for a while or saw the world through his eyes?\nWell they say, write what you know. If you can't write about yourself anymore, then who do you write about? So it's ironic that the landscape I'd worked so hard to escape from, and the community that I'd more or less abandoned and exiled myself from should be the very landscape, the very community I would have to return to to find my missing muse.\nAnd as soon as I did that, as soon as I decided to honor the community I came from and tell their story, that the songs started to come thick and fast. I've described it as a kind of projectile vomiting, a torrent of ideas, of characters, of voices, of verses, couplets, entire songs almost formed whole, materialized in front of me as if they'd been bottled up inside me for many, many years. One of the first things I wrote was just a list of names of people I'd known, and they become characters in a kind of three-dimensional drama, where they explain who they are, what they do, their hopes and their fears for the future.\nThis is Jackie White. He's the foreman of the shipyard.\nMy name is Jackie White, and I'm foreman of the yard, and you don't mess with Jackie on this quayside. I'm as hard as iron plate, woe betide you if you're late when we have to push a boat out on the spring tide. Now you can die and hope for heaven, but you need to work your shift, and I'd expect you all to back us to the hilt, for if St. Peter at his gate were to ask you why you're late, why, you tell him that you had to get a ship built. We build battleships and cruisers\nfor Her Majesty the Queen, supertankers for Onassis, and all the classes in between, We built the greatest ship in tonnage what the world has ever seen\n♪ And the only life worth knowing is in the shipyard ♪\n♪ Steel in the stockyard, iron in the soul ♪\n♪ Would conjure up a ship ♪\n♪ Where there used to be a hull ♪\n♪ And we don't know what we'll do ♪\n♪ If this yard gets sold ♪\n♪ For the only life worth knowing is in the shipyard ♪\n(Applause)\nSo having decided to write about other people instead of myself, a further irony is that sometimes you reveal more about yourself than you'd ever intended. This song is called \"Dead Man's Boots,\" which is an expression which describes how difficult it is to get a job; in other words, you'd only get a job in the shipyard if somebody else died. Or perhaps your father could finagle you an apprenticeship at the age of 15. But sometimes a father's love can be misconstrued as controlling, and conversely, the scope of his son's ambition can seem like some pie-in-the-sky fantasy. (Music)\n♪ You see these work boots in my hands ♪\n♪ They'll probably fit you now, my son ♪\n♪ Take them, they're a gift from me ♪\n♪ Why don't you try them on? ♪\n♪ It would do your old man good to see ♪\n♪ You walking in these boots one day ♪\n♪ And take your place among the men ♪\n♪ Who work upon the slipway ♪\n♪ These dead man's boots, though they're old and curled ♪\n♪ When a fellow needs a job and a place in the world ♪\n♪ And it's time for a man to put down roots ♪\n♪ And walk to the river in his old man's boots ♪\n♪ He said, \"I'm dying, son, and asking ♪\n♪ That you do one final thing for me ♪\n♪ You're barely but a sapling, and you think that you're a tree ♪\n♪ If you need a seed to prosper ♪\n♪ You must first put down some roots ♪\n♪ Just one foot then the other in ♪\n♪ These dead man's boots\" ♪\n♪ These dead man's boots, though they're old and curled ♪\n♪ When a fellow needs a job and a place in the world ♪\n♪ And it's time for a man to put down roots ♪\n♪ And walk to the river in his old man's boots ♪\n♪ I said, \"Why in the hell would I do that? ♪\n♪ Why would I agree?\" ♪\n♪ When his hand was all that I'd received ♪\n♪ As far as I remember ♪\n♪ It's not as if he'd spoiled me with his kindness ♪\n♪ Up to then, you see ♪\n♪ I'd a plan of my own and I'd quit this place ♪\n♪ When I came of age September ♪\n♪ These dead man's boots know their way down the hill ♪\n♪ They could walk there themselves, and they probably will ♪\n♪ I've plenty of choices, I've plenty other routes ♪\n♪ And you'll never see me walking in these dead man's boots ♪\n♪ What was it made him think ♪\n♪ I'd be happy ending up like him ♪\n♪ When he'd hardly got two halfpennies left ♪\n♪ Or a broken pot to piss in? ♪\n♪ He wanted this same thing for me ♪\n♪ Was that his final wish? ♪\n♪ He said, \"What the hell are you gonna do?\" ♪\n♪ I said, \"Anything but this!\" ♪\n♪ These dead man's boots know their way down the hill ♪\n♪ They can walk there themselves and they probably will ♪\n♪ But they won't walk with me ‘cause I'm off the other way ♪\n♪ I've had it up to here, I'm gonna have my say ♪\n♪ When all you've got left is that cross on the wall ♪\n♪ I want nothing from you, I want nothing at all ♪\n♪ Not a pension, nor a pittance, when your whole life is through ♪\n♪ Get this through your head, I'm nothing like you ♪\n♪ I'm done with all the arguments, there'll be no more disputes ♪\n♪ And you'll die before you see me in your dead man's boots ♪\n(Applause)\nThank you.\nSo whenever they'd launch a big ship, they would invite some dignitary up from London on the train to make a speech, break a bottle of champagne over the bows, launch it down the slipway into the river and out to sea. Occasionally on a really important ship, they'd get a member of the royal family to come, Duke of Edinburgh, Princess Anne or somebody. And you have to remember, it wasn't that long ago that the royal family in England were considered to have magical healing powers. Sick children were held up in crowds to try and touch the cloak of the king or the queen to cure them of some terrible disease. It wasn't like that in my day, but we still got very excited.\nSo it's a launch day, it's a Saturday, and my mother has dressed me up in my Sunday best. I'm not very happy with her. All the kids are out in the street, and we have little Union Jacks to wave, and at the top of the hill, there's a motorcycle cortege appears. In the middle of the motorcycles, there's a big, black Rolls-Royce. Inside the Rolls-Royce is the Queen Mother. This is a big deal. So the procession is moving at a stately pace down my street, and as it approaches my house, I start to wave my flag vigorously, and there is the Queen Mother. I see her, and she seems to see me. She acknowledges me. She waves, and she smiles. And I wave my flag even more vigorously. We're having a moment, me and the Queen Mother. She's acknowledged me. And then she's gone.\nWell, I wasn't cured of anything. It was the opposite, actually. I was infected. I was infected with an idea. I don't belong in this street. I don't want to live in that house. I don't want to end up in that shipyard. I want to be in that car. (Laughter) I want a bigger life. I want a life beyond this town. I want a life that's out of the ordinary. It's my right. It's my right as much as hers. And so here I am at TED, I suppose to tell that story, and I think it's appropriate to say the obvious that there's a symbiotic and intrinsic link between storytelling and community, between community and art, between community and science and technology, between community and economics. It's my belief that abstract economic theory that denies the needs of community or denies the contribution that community makes to economy is shortsighted, cruel and untenable.\n(Applause)\nThe fact is, whether you're a rock star or whether you're a welder in a shipyard, or a tribesman in the upper Amazon, or the queen of England, at the end of the day, we're all in the same boat.\n♪ Aye, the footmen are frantic in their indignation ♪\n♪ You see the queen's took a taxi herself to the station ♪\n♪ Where the porters, surprised by her lack of royal baggage ♪\n♪ Bustle her and three corgis to the rear of the carriage ♪\n♪ For the train it is crammed with all Europe's nobility ♪\n♪ And there's none of them famous for their compatibility ♪\n♪ There's a fight over seats ♪\n♪ \"I beg pardon, Your Grace ♪\n♪ But you'll find that one's mine, so get back in your place!\" ♪\n♪ \"Aye, but where are they going?\" ♪\n♪ All the porters debate ♪\n♪ \"Why they're going to Newcastle and they daren't be late ♪\n♪ For they're launching a boat on the Tyne at high tide ♪\n♪ And they've come from all over, from far and from wide\" ♪\n♪ There's the old Dalai Lama ♪\n♪ And the pontiff of Rome ♪\n♪ Every palace in Europe, and there's nay bugger home ♪\n♪ There's the Duchess of Cornwall and the loyal Prince of Wales ♪\n♪ Looking crushed and uncomfortable in his top hat and tails ♪\n♪ Well, they haven't got tickets ♪\n♪ Come now, it's just a detail ♪\n♪ There was no time to purchase and one simply has to prevail ♪\n♪ For we'll get to the shipyards or we'll end up in jail! ♪\n♪ When the last ship sails ♪\n♪ Oh the roar of the chains ♪\n♪ And the cracking of timbers ♪\n♪ The noise at the end of the world in your ears ♪\n♪ As a mountain of steel makes its way to the sea ♪\n♪ And the last ship sails ♪\n♪ And whatever you'd promised ♪\n♪ Whatever you've done ♪\n♪ And whatever the station in life you've become ♪\n♪ In the name of the Father, in the name of the Son ♪\n♪ And no matter the weave of this life that you've spun ♪\n♪ On the Earth or in Heaven or under the Sun ♪\n♪ When the last ship sails ♪\n♪ Oh the roar of the chains ♪\n♪ And the cracking of timbers ♪\n♪ The noise at the end of the world in your ears ♪\n♪ As a mountain of steel makes its way to the sea ♪\n♪ And the last ship sails ♪\nThanks very much for listening to my song. Thank you. (Applause)\nThank you.\nOkay, you have to join in if you know it. (Music) (Applause)\n♪ Just a castaway ♪\n♪ An island lost at sea, oh ♪\n♪ Another lonely day ♪\n♪ With no one here but me, oh ♪\n♪ More loneliness than any man could bear ♪\n♪ Rescue me before I fall into despair ♪\n♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪\n♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪\n♪ I hope that someone gets my ♪\n♪ I hope that someone gets my ♪\n♪ I hope that someone gets my ♪\n♪ Message in a bottle ♪\n♪ Message in a bottle ♪\n♪ A year has passed since I wrote my note ♪\n♪ I should have known this right from the start ♪\n♪ Only hope can keep me together ♪\n♪ Love can mend your life ♪\n♪ but love can break your heart ♪\n♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪\n♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪\n♪ I hope that someone gets my ♪\n♪ I hope that someone gets my ♪\n♪ I hope that someone gets my ♪\n♪ Message in a bottle ♪\n♪ Message in a bottle ♪\n♪ Message in a bottle ♪\n♪ Message in a bottle ♪\n♪ Walked out this morning ♪\n♪ I don't believe what I saw ♪\n♪ A hundred billion bottles ♪\n♪ Washed up on the shore ♪\n♪ Seems I'm not alone in being alone ♪\n♪ A hundred billion castaways ♪\n♪ Looking for a home ♪\n♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪\n♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪\n♪ I hope that someone gets my ♪\n♪ I hope that someone gets my ♪\n♪ I hope that someone gets my ♪\n♪ Message in a bottle ♪\n♪ Message in a bottle ♪\n♪ Message in a bottle ♪\n♪ Message in a bottle ♪\nSo I'm going to ask you to sing after me, okay, the next part. It's very easy. Sing in unison. Here we go.\n♪ Sending out an S.O.S. ♪ Come on now.\nAudience: ♪ Sending out an S.O.S. ♪\nSting: ♪ Sending out an S.O.S. ♪\nAudience: ♪ Sending out an S.O.S. ♪\nSting: ♪ I'm sending out an S.O.S. ♪\nAudience: ♪ Sending out an S.O.S. ♪\nSting: ♪ Sending out an S.O.S. ♪\nAudience: ♪ Sending out an S.O.S. ♪\nSting: ♪ Sending out ♪\n♪ Sending out an S.O.S. ♪\n♪ Sending out an S.O.S. ♪\n♪ Sending out an S.O.S. ♪\n♪ Sending out an S.O.S. ♪\n♪ Yoooooooo ♪\nThank you, TED. Goodnight.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Стинг: Как я вновь начал писать песни\nTED Talk Subtitles and Transcript: В раннем возрасте доминирующую роль в жизни Стинга играла верфь, и все его мечты были о том, чтобы избежать каторжного труда на этом заводе. Но когда настигший его творческий кризис растянулся на годы, он нашёл источник вдохновения в историях судостроителей, знакомых ему с детства. В трогательном, исповедальном выступлении Стинг знакомит нас с песнями из своего мюзикла, исполняя на бис «Послание в бутылке».\n(Музыка) ♪ Известно из Евангелия нам, ♪\n♪ Что для почтения памяти явилась ♪\n♪ К могиле Магдалена, и найдя ♪\n♪ Её пустой, немало удивилась. ♪\n♪ Солома свёрнута была ♪\n♪ И об усопшем, ♪\n♪ Не ведали не холод и не мгла. ♪\n♪ Она спешит к двери, и перед ней ♪\n♪ Вдруг возникает жуткое виденье — ♪\n♪ Фигура одинокая в кольце Собою всё затмившего свеченья. ♪\n♪ И этот образ, в воздухе паря, ♪\n♪ Мимо Голгофы в спешке пролетает. ♪\n♪ Вдогонку, в след ему кричит она: ♪\n♪ «Иисус, куда же ты? Зачем нас покидаешь? ♪\n♪ И почему торопишься ты так?» ♪\n♪ «Ах, женщина, препятствовать не смей мне, ♪ ♪ Нет времени, чтоб тратить его зря. ♪\n♪ Корабль собирают ровно в полночь, ♪\n♪ Мне на него опаздывать нельзя. ♪\n♪ Я должен появиться до рассвета, ♪\n♪ Меня там будут ожидать друзья. ♪\n♪ В противном случае зачем бы было Богу Ещё угодно воскрешать меня?♪\n♪ Остановить меня ничто не сможет, ♪\n♪ Преодолею грозы, бури, ♪\n♪ Шторм любой. ♪\n♪ Пусть ангелы придут мне на подмогу, ♪\n♪ Коли помочь не в силах мне никто другой». ♪\n♪ И вот корабль последний отплывает, ♪\n♪ Скрипит каркас, ♪\n♪ скрежещут якоря. ♪\n♪ Так мир звучит у самого у края, ♪\n♪ Когда свой путь железная гора Проделывает к морю. Отплывает ♪\n♪ Корабль последний... ♪\nЯ родился и вырос неподалёку от вефи, в маленьком городке на северо-восточном побережье Англии. В некоторых из моих ранних воспоминаний появляются огромные корабли в самом конце моей улицы, которые закрывали солнце бóльшую часть года. В детстве каждое утро я наблюдал за тем, как тысячи мужчин идут по склону холма, чтобы приступить к работе на верфи. А вечерами я наблюдал за тем, как они возвращаются по домам. Стоит упомянуть, что верфь не то место, с которым хотелось бы соседствовать или где хотелось бы работать. Это шумное, опасное, высокотоксичное место, ужасно влияющее на здоровье.\nНо несмотря на это, люди, работавшие на тех судах, были невероятно горды своей работой, что вполне справедливо. Некоторые из крупнейших судов на нашей планете были построены как раз в конце той улицы, где я жил.\nМой дед был корабельным плотником, и так как другой работы в городе было мало, я, будучи ребёнком, с беспокойством думал о том, что меня, возможно, ожидает такая же судьба. Но я был настроен прожить иную жизнь. У меня были другие мечты, пусть и не вполне практичные, но в возрасте 8 лет я по завещанию получил гитару. Она была очень старой, расстроенной, с пятью ржавыми струнами, но я очень быстро научился играть на ней, осознав, что нашел лучшего друга, сторонника и сообщника в моём плане побега из этой сюрреалистичной индустриальной местности.\nГоворят, если ты предан своей мечте, то она обязательно сбудется. Может так, а может, я просто был счастливчиком, но именно это и было моей мечтой. Я мечтал уехать из этого города и подобно кораблям, отчаливающим от берега, никогда не возвращаться назад. Я мечтал стать автором песен, мечтал исполнять их перед огромным количеством людей по всему миру, зарабатывать невероятные суммы денег, стать известным, жениться на красивой женщине, завести детей, создать семью, купить большой загородный дом, держать собак, делать вино, иметь комнату, полную статуэток Грэмми, платиновых дисков и прочего. Неплохо я преуспел, правда? (Смех)\nИ вдруг однажды песни перестали приходить ко мне, и хотя я и раньше переживал периоды краткого творческого кризиса, этот был затяжным. День за днём я глядел на пустой лист бумаги, не в силах написать ни строчки. Дни складывались в недели, недели в месяцы, и вот уже вскоре месяцы стали складываться в года, отмеченные лишь незначительными успехами. Без песен. Тогда я начал задаваться вопросами: чем я мог обидеть богов, отвернувшихся от меня? Дар творить был отнят у меня так же легко, как и был пожалован? А, может быть, всё намного сложнее и имеет психологические причины. Это всегда походило на сделку с дьяволом. Тебе воздаётся за то, что ты обнажаешь свой внутренний мир, отдаёшь бумаге свои сокровенные переживания для развлечения публики, для анализа, для скурпулёзного изучения, и, возможно, таким образом раздаёшь частички себя.\nВ то же время, взглянув на своё творчество, разве я мог поспорить с тем, что лучшие мои работы были вовсе не обо мне, а о ком-то другом? Разве лучшие произведения появляются не тогда, когда твоё эго отступает, позволяя начать рассказ не о себе, а о ком-то другом, лишённом возможности высказаться, о ком-то, на чьё место ты смог поставить себя и чьими глазами ты смог взглянуть на мир?\nГоворят, надо писать о том, что познал сам. Но если не можешь больше писать о себе, так о ком же писать? Сколько же иронии в том, что местность, из которой я так мечтал уехать, и сообщество, от которого я так или иначе отрёкся и покинул, стали ничем иным, как сообществом и местностью, куда я вернулся в поисках утраченной Музы.\nКак только я сделал это, как только я воздал должное сообществу, которому принадлежал, и рассказал их историю, песни снова стали писаться легко и просто. Это была своеобразная «рвота фонтаном», поток идей, героев, голосов, стихов, куплетов, целых песен, появляющихся передо мной во всей красе, словно они были закупорены на дне бутылки в течение многих лет. Первым, что я написал, был список имён тех людей, которых я знал, и они стали героями в своего рода 3D-драме, где они рассказывали о себе, о том, чем они занимаются, о том, чего боятся и чего ждут от будущего.\nЭто Джеки Уайт. Он бригадир на верфи.\nМоё имя — Джеки Уайт, Я на верфи бригадир. Хочешь мирно поживать, Лучше с Джеки не шути. Жёсток я, как лист железа, И в момент, когда корабль На воду мы в прилив спускаем, Опоздаешь — ждёт беда! Можешь умереть с молитвой,\nТолько смену отслужи, Будь поддержкой в нашей «битве», До последнего трудись. И когда апостол Пётр Спросит, где ты заплутал, Говори ему, что строить Ты корабль помогал. Строим крейсеры, линкоры.\nКоролевский был заказ. Для Онасиса мы строим Супертанкеров подкласс. Можем мы построить даже Супер крупного тоннажа Корабли, каких никто в мире не видал ещё.\n♪ Жизнь удалась, коли работаешь на верфи. ♪\n♪ Запасы стали, из металла дух. ♪\n♪ Был лишь каркас, а теперь на его месте ♪\n♪ Чудесным образом корабль возведут. ♪\n♪ Не знаем мы, что будем дальше делать, ♪\n♪ Если завод однажды продадут, ♪\n♪ Ведь стоит жить, только работая на верфи. ♪\n(Аплодисменты)\nРешив писать о других людях, а не о себе, я столкнулся с иронией другого рода, начав открывать в себе те грани, о которых и не подозревал. Эта песня называется «Ботинки мертвеца». Она о том, как трудно найти работу, а точнее, о том, что работу на верфи можно получить, только если кто-то умрёт. Или если отец пристроит тебя на обучение в 15-летнем возрасте. Но иногда отцовскую любовь ошибочно принимают за контроль, а устремления сына, в ответ, принимаются за пустые фантазии. (Музыка)\n♪ В моих руках рабочие ботинки, ♪\n♪ Возможно, сын мой, подойдут тебе. ♪\n♪ Возьми их — это мой тебе подарок. ♪\n♪ Ну же, давай, примерь-ка их скорей! ♪\n♪ И будет старику приятно видеть, ♪\n♪ Как в этих же ботинках ты пойдёшь ♪\n♪ Однажды среди всех других рабочих, ♪\n♪ Чтобы трудиться в слипе на завод. ♪\n♪ Ботинки умершего — стоптаны и стары — ♪\n♪ Для жизни и работы всё ж годны. ♪\n♪ В них чувствуешь, что связь жива с корнями. ♪\n♪ Остепенись, работай у реки. ♪\n♪ Просил он умирая: «Сын, послушай ♪\n♪ Последнее желание моё. ♪\n♪ Себя ты видишь деревом могучим, Но ты лишь только молодой росток. ♪\n♪ Коль хочешь благоденствие посеять, ♪\n♪ Корнями должен в землю прорасти. ♪\n♪ Ботинки умершего путь укажут верный ♪\n♪ За шагом шаг, по жизни в них иди». ♪\n♪ Ботинки умершего — стоптаны и стары — ♪\n♪ Для жизни и работы всё ж годны. ♪\n♪ В них чувствуешь, что связь жива с корнями. ♪\n♪ Остепенись, работай у реки. ♪\n♪ Ответил я: «Зачем мне это делать? ♪\n♪ Зачем мне соглашаться, чёрт возьми?» ♪\n♪ Но помню лишь, как он вместо ответа ♪\n♪ Слегка рукой повёл. Решите вы, ♪\n♪ Что он меня избаловал, изнежил, ♪\n♪ Что слишком добр был. Просто я давно ♪\n♪ Решил уже из этих мест уехать ♪\n♪ Как только верный возраст подойдёт. ♪\n♪ Ботинки умершего знают путь по склону, ♪\n♪ Они могли б его пройти одни ♪\n♪ Но у меня на жизнь совсем другие планы ♪\n♪ Клянусь, меня ты не увидишь в них. ♪\n♪ Как только мог решить он, что завидной ♪\n♪ Покажется и мне его судьба? ♪\n♪ Ведь за душою нет его ни пенса, ♪\n♪ Ни старого, разбитого горшка. ♪\n♪ Он жизни для меня хотел такой же ♪\n♪ И напоследок мне вопрос задал: ♪\n♪ «Кем будешь ты? Чем ты тогда займёшься?» ♪\n♪ «Хоть чем, только не этим», — я сказал. ♪\n♪ Ботинки умершего — стоптаны и стары — ♪\n♪ Для жизни и работы всё ж годны. ♪\n♪ А я пойду совсем другой дорогой, ♪\n♪ Чтобы мечты в реальность претворить. ♪\n♪ Всё, что осталось у тебя, — лишь крест с иконой, ♪\n♪ Мне ничего не надо от тебя, ♪\n♪ Ни ренты и ни жалости. Жизнь в прошлом. ♪\n♪ И мы ничуть не схожи — ты и я. ♪\n♪ С тобою спорить больше не желаю, О чём ещё тут можно говорить? ♪\n♪ Умрешь ты раньше, чем я пожелаю Начать ботинки мертвеца носить. ♪\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\nКаждый раз при спуске на воду судна из Лондона приглашали высокопоставленное лицо, приезжавшее поездом, чтобы сказать речь, разбить бутылку шампанского о нос корабля и направить его вниз по склону реки к морю. Иногда при спуске особо важных судов присутствовали члены королевской семьи — герцог Эдинбургский, принцесса Анна или кто-то ещё. Вы, наверное, помните, что не так давно английская королевская семья считалась обладателем магической силы исцеления. Больных детей поднимали над толпой, чтобы они коснулись мантии короля или королевы и исцелились от ужасных заболеваний. В моё время так уже не считали, но всё же мы очень воодушевлялись.\nИ вот день спуска, суббота. Мать одевает меня в мой лучший выходной костюм. Меня это не очень-то радует. Все дети вывалили на улицу, в руках у нас маленькие флажки Великобритании, и вот на вершине холма появляется кортеж мотоциклов. В центре кортежа двигается большой чёрный роллс-ройс, в котором находится королева-мать. Важный момент. Процессия торжественно плывёт по улице, приближаясь к моему дому, и я, при виде королевы-матери, начинаю энергично размахивать флажком. Я вижу её и, кажется, она видит меня. Так и есть — она машет и улыбается, а я размахиваю флагом ещё энергичнее. Это был наш момент, мой и королевы-матери. Она заметила меня. А потом уехала.\nЯ ни от чего не излечился, напротив, я заразился. Я заразился идеей. Я не хотел жить на этой улице и в этом доме. Я не хотел всю жизнь проработать на верфи. Я хотел быть в той машине. (Смех) Я хотел от жизни большего. Я хотел вырваться из этого города. Я хотел жить необычной жизнью. И имел право на это. Такое же право, какое имеет она. И вот я здесь, чтобы рассказать эту историю. Думаю, сейчас уместно сказать очевидное: существует символичная и важная связь между повествованием и обществом, между обществом и искусством, между обществом и наукой и технологиями, между обществом и экономикой. Я уверен в том, что абстрактная экономическая теория, не учитывающая нужд общества и отрицающая вклад, который оно делает, — недальновидна, жестока и несостоятельна.\n(Аплодисменты)\nПравда такова, что независимо от того, кем ты являешься — рок-звездой, сварщиком на верфи, членом племени в верховьях Амазонки или королевой Англии — в конце дня мы все оказываемся равны.\n♪ Лакеи негодуют: королева ♪\n♪ Сама взяла до станции такси. ♪\n♪ Смутились грузчики отсутствием поклажи, ♪\n♪ В вагон её и псов трёх посадив. ♪\n♪ Набит был поезд европейской знатью, ♪\n♪ Но среди них никто не ровня ей. ♪\n♪ За место завязалась перебранка: ♪\n♪ «Простите, Ваша Светлость, только здесь ♪\n♪ Сидеть был должен я, а Вы вернитесь, ♪\n♪ На своё место». Грузчики гадали: ♪\n♪ «Зачем же так они спешат в Ньюкасл? ♪\n♪ Должно быть, на приливе там спускают ♪\n♪ Корабль в воды Тайна. Потому ♪\n♪ Со всех концов земли туда и едут». ♪\n♪ Соберутся там все: и старик Далай Лама, ♪\n♪ и понтифик из Рима, ♪\n♪ и дворцовая знать, ♪\n♪ Герцогиня Корнуолл и принц Уэльский лояльный, ♪\n♪ Ненавидящий фрак и цилиндр надевать. ♪\n♪ Но билетов они на руках не имели: ♪\n♪ «Это только деталь, ерунда да и всё! ♪\n♪ Уж смиритесь, что мы их купить не успели. ♪\n♪ Путь один — быть на верфи нам, либо в тюрьме». ♪\n♪ Когда отплывает последний корабль, ♪\n♪ И слышен повсюду грохот цепей, ♪\n♪ Скрипит древесина, весь мир на исходе, ♪\n♪ И звуки твоих достигают ушей. ♪\n♪ Гора из железа к морю стремится, ♪\n♪ Последний корабль плывёт по воде. ♪\n♪ И что б ты ни сделал, ♪\n♪ И в чём бы ни клялся, ♪\n♪ Каких бы вершин ни достиг ты уже, ♪\n♪ Во имя Отца или Сына, решайся, ♪\n♪ Какое бы жизни не выткал сукно, ♪\n♪ Под солнцем, на небе или земле. ♪\n♪ Когда отплывает последний корабль ♪\n♪ И слышен повсюду грохот цепей. ♪\n♪ Скрипит древесина, весь мир на исходе ♪\n♪ И звуки твоих достигают ушей. ♪\n♪ Гора из железа к морю стремится ,♪\n♪ Последний корабль плывёт по воде. ♪\nСпасибо, что слушаете мои песни. Спасибо (Аплодисменты)\nСпасибо.\nПойте со мной, если знаете слова. (Музыка) (Аплодисменты)\n♪ Отшельнику подобен я, ♪\n♪ Как остров в море. ♪\n♪ День одинокий, ♪\n♪ Рядом ни души. ♪\n♪ Невыносимо одиночество такое. ♪\n♪ Я в бездну опускаюсь. Помоги! ♪\n♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪\n♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру. ♪\n♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪\n♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪\n♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт ♪\n♪ Моё послание в бутылке. ♪\n♪ Моё послание в бутылке. ♪\n♪ Год миновал, как я письмо отправил. ♪\n♪ Мне следовало изначально знать, ♪\n♪ Что заставляет нас держаться лишь надежда. ♪\n♪ Любовь как и сегодня, так и прежде, ♪\n♪ Умеет и латать, и разбивать. ♪\n♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪\n♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪\n♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪\n♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪\n♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪\n♪ Моё послание в бутылке, ♪\n♪ Моё послание в бутылке. ♪\n♪ Моё послание в бутылке. ♪\n♪ Моё послание в бутылке. ♪\n♪ Утром выйдя прогуляться, ♪\n♪ Не поверил я глазам: ♪\n♪ Миллиард бутылок разных ♪\n♪ На берег вынесла волна. ♪\n♪ Не одинок я в одиночестве своём, ♪\n♪ Ведь миллиард таких же одиноких, ♪\n♪ Блуждая рядом, так же ищут дом. ♪\n♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪\n♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪\n♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪\n♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪\n♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪\n♪ Моё послание в бутылке, ♪\n♪ Моё послание в бутылке, ♪\n♪ Моё послание в бутылке, ♪\n♪ Моё послание в бутылке. ♪\nЯ хочу вас попросить спеть со мной следующий отрывок. Это очень легко. Пойте в унисон. Начинаем.\n♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪ Повторяйте.\nЗал: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\nСтинг: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\nЗал: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\nСтинг: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\nЗал: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\nСтинг: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\nЗал: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\nСтинг: ♪ Посылаю. ♪\n♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\n♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\n♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\n♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪\n♪ О-о-о-о-о ♪\nСпасибо, TED! Спокойной ночи.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Sting: How I started writing songs again
TED Talk Subtitles and Transcript: Sting’s early life was dominated by a shipyard—and he dreamed of nothing more than escaping the industrial drudgery. But after a nasty bout of writer’s block that stretched on for years, Sting found himself channeling the stories of the shipyard workers he knew in his youth for song material. In a lyrical, confessional talk, Sting treats us to songs from his upcoming musical, and to an encore of “Message in a Bottle.”
(Music) ♪ It's all there in gospels ♪
♪A Magdalene girl comes to pay her respects ♪
♪ But her mind is awhirl ♪
♪ When she finds the tomb empty ♪
♪ Straw had been rolled ♪
♪ Not a sign of a corpse ♪
♪ In the dark and the cold ♪
♪ When she reaches the door ♪
♪ Sees an unholy sight ♪
♪ There's a solitary figure and a halo of light ♪
♪ He just carries on floating past Calvary Hill ♪
♪ In an Almighty hurry ♪
♪ Aye, but she might catch him still ♪
♪ Tell me where are you gone, Lord ♪
♪ And why in such haste? ♪
♪ Oh don't hinder me, woman ♪ ♪ I've no time to waste ♪
♪ For they're launching a boat on the morrow at noon ♪
♪ And I have to be there before daybreak ♪
♪ Oh I cannot be missing ♪
♪ The lads'll expect me ♪
♪ Why else would the Good Lord Himself resurrect me? ♪
♪ For nothing'll stop me. I have to prevail ♪
♪ Through the teeth of this tempest ♪
♪ In the mouth of a gale ♪
♪ May the angels protect me ♪
♪ If all else should fail ♪
♪ And the last ship sails ♪
♪ Oh the roar of the chains ♪
♪ And the cracking of timbers ♪
♪ The noise at the end of the world in your ears ♪
♪ As a mountain of steel makes its way to the sea ♪
♪ And the last ship sails ♪
So I was born and raised in the shadow of a shipyard in a little town on the northeast coast of England. Some of my earliest memories are of giant ships blocking the end of my street, as well as the sun, for a lot of the year. Every morning as a child, I'd watch thousands of men walk down that hill to work in the shipyard. I'd watch those same men walking back home every night. It has to be said, the shipyard was not the most pleasant place to live next door to, or indeed work in. The shipyard was noisy, dangerous, highly toxic, with an appalling health and safety record.
Despite that, the men and women who worked on those ships were extraordinarily proud of the work they did, and justifiably so. Some of the largest vessels ever constructed on planet Earth were built right at the end of my street.
My grandfather had been a shipwright, and as a child, as there were few other jobs in the town, I would wonder with some anxiety whether that would be my destiny too. I was fairly determined that it wouldn't be. I had other dreams, not necessarily practical ones, but at the age of eight, I was bequeathed a guitar. It was a battered old thing with five rusty strings, and was out of tune, but quickly I learned to play it and realized that I'd found a friend for life, an accomplice, a co-conspirator in my plan to escape from this surreal industrial landscape.
Well, they say if you dream something hard enough, it will come to pass. Either that, or I was extremely lucky, but this was my dream. I dreamt I would leave this town, and just like those ships, once they were launched, I'd never come back. I dreamt I'd become a writer of songs, that I would sing those songs to vast numbers of people all over the world, that I would be paid extravagant amounts of money, that I'd become famous, that I'd marry a beautiful woman, have children, raise a family, buy a big house in the country, keep dogs, grow wine, have rooms full of Grammy Awards, platinum discs, and what have you. So far, so good, right? (Laughter)
And then one day, the songs stopped coming, and while you've suffered from periods of writer's block before, albeit briefly, this is something chronic. Day after day, you face a blank page, and nothing's coming. And those days turned to weeks, and weeks to months, and pretty soon those months have turned into years with very little to show for your efforts. No songs. So you start asking yourself questions. What have I done to offend the gods that they would abandon me so? Is the gift of songwriting taken away as easily as it seems to have been bestowed? Or perhaps there's a more -- a deeper psychological reason. It was always a Faustian pact anyway. You're rewarded for revealing your innermost thoughts, your private emotions on the page for the entertainment of others, for the analysis, the scrutiny of others, and perhaps you've given enough of your privacy away.
And yet, if you look at your work, could it be argued that your best work wasn't about you at all, it was about somebody else? Did your best work occur when you sidestepped your own ego and you stopped telling your story, but told someone else's story, someone perhaps without a voice, where empathetically, you stood in his shoes for a while or saw the world through his eyes?
Well they say, write what you know. If you can't write about yourself anymore, then who do you write about? So it's ironic that the landscape I'd worked so hard to escape from, and the community that I'd more or less abandoned and exiled myself from should be the very landscape, the very community I would have to return to to find my missing muse.
And as soon as I did that, as soon as I decided to honor the community I came from and tell their story, that the songs started to come thick and fast. I've described it as a kind of projectile vomiting, a torrent of ideas, of characters, of voices, of verses, couplets, entire songs almost formed whole, materialized in front of me as if they'd been bottled up inside me for many, many years. One of the first things I wrote was just a list of names of people I'd known, and they become characters in a kind of three-dimensional drama, where they explain who they are, what they do, their hopes and their fears for the future.
This is Jackie White. He's the foreman of the shipyard.
My name is Jackie White, and I'm foreman of the yard, and you don't mess with Jackie on this quayside. I'm as hard as iron plate, woe betide you if you're late when we have to push a boat out on the spring tide. Now you can die and hope for heaven, but you need to work your shift, and I'd expect you all to back us to the hilt, for if St. Peter at his gate were to ask you why you're late, why, you tell him that you had to get a ship built. We build battleships and cruisers
for Her Majesty the Queen, supertankers for Onassis, and all the classes in between, We built the greatest ship in tonnage what the world has ever seen
♪ And the only life worth knowing is in the shipyard ♪
♪ Steel in the stockyard, iron in the soul ♪
♪ Would conjure up a ship ♪
♪ Where there used to be a hull ♪
♪ And we don't know what we'll do ♪
♪ If this yard gets sold ♪
♪ For the only life worth knowing is in the shipyard ♪
(Applause)
So having decided to write about other people instead of myself, a further irony is that sometimes you reveal more about yourself than you'd ever intended. This song is called "Dead Man's Boots," which is an expression which describes how difficult it is to get a job; in other words, you'd only get a job in the shipyard if somebody else died. Or perhaps your father could finagle you an apprenticeship at the age of 15. But sometimes a father's love can be misconstrued as controlling, and conversely, the scope of his son's ambition can seem like some pie-in-the-sky fantasy. (Music)
♪ You see these work boots in my hands ♪
♪ They'll probably fit you now, my son ♪
♪ Take them, they're a gift from me ♪
♪ Why don't you try them on? ♪
♪ It would do your old man good to see ♪
♪ You walking in these boots one day ♪
♪ And take your place among the men ♪
♪ Who work upon the slipway ♪
♪ These dead man's boots, though they're old and curled ♪
♪ When a fellow needs a job and a place in the world ♪
♪ And it's time for a man to put down roots ♪
♪ And walk to the river in his old man's boots ♪
♪ He said, "I'm dying, son, and asking ♪
♪ That you do one final thing for me ♪
♪ You're barely but a sapling, and you think that you're a tree ♪
♪ If you need a seed to prosper ♪
♪ You must first put down some roots ♪
♪ Just one foot then the other in ♪
♪ These dead man's boots" ♪
♪ These dead man's boots, though they're old and curled ♪
♪ When a fellow needs a job and a place in the world ♪
♪ And it's time for a man to put down roots ♪
♪ And walk to the river in his old man's boots ♪
♪ I said, "Why in the hell would I do that? ♪
♪ Why would I agree?" ♪
♪ When his hand was all that I'd received ♪
♪ As far as I remember ♪
♪ It's not as if he'd spoiled me with his kindness ♪
♪ Up to then, you see ♪
♪ I'd a plan of my own and I'd quit this place ♪
♪ When I came of age September ♪
♪ These dead man's boots know their way down the hill ♪
♪ They could walk there themselves, and they probably will ♪
♪ I've plenty of choices, I've plenty other routes ♪
♪ And you'll never see me walking in these dead man's boots ♪
♪ What was it made him think ♪
♪ I'd be happy ending up like him ♪
♪ When he'd hardly got two halfpennies left ♪
♪ Or a broken pot to piss in? ♪
♪ He wanted this same thing for me ♪
♪ Was that his final wish? ♪
♪ He said, "What the hell are you gonna do?" ♪
♪ I said, "Anything but this!" ♪
♪ These dead man's boots know their way down the hill ♪
♪ They can walk there themselves and they probably will ♪
♪ But they won't walk with me ‘cause I'm off the other way ♪
♪ I've had it up to here, I'm gonna have my say ♪
♪ When all you've got left is that cross on the wall ♪
♪ I want nothing from you, I want nothing at all ♪
♪ Not a pension, nor a pittance, when your whole life is through ♪
♪ Get this through your head, I'm nothing like you ♪
♪ I'm done with all the arguments, there'll be no more disputes ♪
♪ And you'll die before you see me in your dead man's boots ♪
(Applause)
Thank you.
So whenever they'd launch a big ship, they would invite some dignitary up from London on the train to make a speech, break a bottle of champagne over the bows, launch it down the slipway into the river and out to sea. Occasionally on a really important ship, they'd get a member of the royal family to come, Duke of Edinburgh, Princess Anne or somebody. And you have to remember, it wasn't that long ago that the royal family in England were considered to have magical healing powers. Sick children were held up in crowds to try and touch the cloak of the king or the queen to cure them of some terrible disease. It wasn't like that in my day, but we still got very excited.
So it's a launch day, it's a Saturday, and my mother has dressed me up in my Sunday best. I'm not very happy with her. All the kids are out in the street, and we have little Union Jacks to wave, and at the top of the hill, there's a motorcycle cortege appears. In the middle of the motorcycles, there's a big, black Rolls-Royce. Inside the Rolls-Royce is the Queen Mother. This is a big deal. So the procession is moving at a stately pace down my street, and as it approaches my house, I start to wave my flag vigorously, and there is the Queen Mother. I see her, and she seems to see me. She acknowledges me. She waves, and she smiles. And I wave my flag even more vigorously. We're having a moment, me and the Queen Mother. She's acknowledged me. And then she's gone.
Well, I wasn't cured of anything. It was the opposite, actually. I was infected. I was infected with an idea. I don't belong in this street. I don't want to live in that house. I don't want to end up in that shipyard. I want to be in that car. (Laughter) I want a bigger life. I want a life beyond this town. I want a life that's out of the ordinary. It's my right. It's my right as much as hers. And so here I am at TED, I suppose to tell that story, and I think it's appropriate to say the obvious that there's a symbiotic and intrinsic link between storytelling and community, between community and art, between community and science and technology, between community and economics. It's my belief that abstract economic theory that denies the needs of community or denies the contribution that community makes to economy is shortsighted, cruel and untenable.
(Applause)
The fact is, whether you're a rock star or whether you're a welder in a shipyard, or a tribesman in the upper Amazon, or the queen of England, at the end of the day, we're all in the same boat.
♪ Aye, the footmen are frantic in their indignation ♪
♪ You see the queen's took a taxi herself to the station ♪
♪ Where the porters, surprised by her lack of royal baggage ♪
♪ Bustle her and three corgis to the rear of the carriage ♪
♪ For the train it is crammed with all Europe's nobility ♪
♪ And there's none of them famous for their compatibility ♪
♪ There's a fight over seats ♪
♪ "I beg pardon, Your Grace ♪
♪ But you'll find that one's mine, so get back in your place!" ♪
♪ "Aye, but where are they going?" ♪
♪ All the porters debate ♪
♪ "Why they're going to Newcastle and they daren't be late ♪
♪ For they're launching a boat on the Tyne at high tide ♪
♪ And they've come from all over, from far and from wide" ♪
♪ There's the old Dalai Lama ♪
♪ And the pontiff of Rome ♪
♪ Every palace in Europe, and there's nay bugger home ♪
♪ There's the Duchess of Cornwall and the loyal Prince of Wales ♪
♪ Looking crushed and uncomfortable in his top hat and tails ♪
♪ Well, they haven't got tickets ♪
♪ Come now, it's just a detail ♪
♪ There was no time to purchase and one simply has to prevail ♪
♪ For we'll get to the shipyards or we'll end up in jail! ♪
♪ When the last ship sails ♪
♪ Oh the roar of the chains ♪
♪ And the cracking of timbers ♪
♪ The noise at the end of the world in your ears ♪
♪ As a mountain of steel makes its way to the sea ♪
♪ And the last ship sails ♪
♪ And whatever you'd promised ♪
♪ Whatever you've done ♪
♪ And whatever the station in life you've become ♪
♪ In the name of the Father, in the name of the Son ♪
♪ And no matter the weave of this life that you've spun ♪
♪ On the Earth or in Heaven or under the Sun ♪
♪ When the last ship sails ♪
♪ Oh the roar of the chains ♪
♪ And the cracking of timbers ♪
♪ The noise at the end of the world in your ears ♪
♪ As a mountain of steel makes its way to the sea ♪
♪ And the last ship sails ♪
Thanks very much for listening to my song. Thank you. (Applause)
Thank you.
Okay, you have to join in if you know it. (Music) (Applause)
♪ Just a castaway ♪
♪ An island lost at sea, oh ♪
♪ Another lonely day ♪
♪ With no one here but me, oh ♪
♪ More loneliness than any man could bear ♪
♪ Rescue me before I fall into despair ♪
♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪
♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪
♪ I hope that someone gets my ♪
♪ I hope that someone gets my ♪
♪ I hope that someone gets my ♪
♪ Message in a bottle ♪
♪ Message in a bottle ♪
♪ A year has passed since I wrote my note ♪
♪ I should have known this right from the start ♪
♪ Only hope can keep me together ♪
♪ Love can mend your life ♪
♪ but love can break your heart ♪
♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪
♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪
♪ I hope that someone gets my ♪
♪ I hope that someone gets my ♪
♪ I hope that someone gets my ♪
♪ Message in a bottle ♪
♪ Message in a bottle ♪
♪ Message in a bottle ♪
♪ Message in a bottle ♪
♪ Walked out this morning ♪
♪ I don't believe what I saw ♪
♪ A hundred billion bottles ♪
♪ Washed up on the shore ♪
♪ Seems I'm not alone in being alone ♪
♪ A hundred billion castaways ♪
♪ Looking for a home ♪
♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪
♪ I'll send an S.O.S. to the world ♪
♪ I hope that someone gets my ♪
♪ I hope that someone gets my ♪
♪ I hope that someone gets my ♪
♪ Message in a bottle ♪
♪ Message in a bottle ♪
♪ Message in a bottle ♪
♪ Message in a bottle ♪
So I'm going to ask you to sing after me, okay, the next part. It's very easy. Sing in unison. Here we go.
♪ Sending out an S.O.S. ♪ Come on now.
Audience: ♪ Sending out an S.O.S. ♪
Sting: ♪ Sending out an S.O.S. ♪
Audience: ♪ Sending out an S.O.S. ♪
Sting: ♪ I'm sending out an S.O.S. ♪
Audience: ♪ Sending out an S.O.S. ♪
Sting: ♪ Sending out an S.O.S. ♪
Audience: ♪ Sending out an S.O.S. ♪
Sting: ♪ Sending out ♪
♪ Sending out an S.O.S. ♪
♪ Sending out an S.O.S. ♪
♪ Sending out an S.O.S. ♪
♪ Sending out an S.O.S. ♪
♪ Yoooooooo ♪
Thank you, TED. Goodnight.
(Applause)
|
Стинг: Как я вновь начал писать песни
TED Talk Subtitles and Transcript: В раннем возрасте доминирующую роль в жизни Стинга играла верфь, и все его мечты были о том, чтобы избежать каторжного труда на этом заводе. Но когда настигший его творческий кризис растянулся на годы, он нашёл источник вдохновения в историях судостроителей, знакомых ему с детства. В трогательном, исповедальном выступлении Стинг знакомит нас с песнями из своего мюзикла, исполняя на бис «Послание в бутылке».
(Музыка) ♪ Известно из Евангелия нам, ♪
♪ Что для почтения памяти явилась ♪
♪ К могиле Магдалена, и найдя ♪
♪ Её пустой, немало удивилась. ♪
♪ Солома свёрнута была ♪
♪ И об усопшем, ♪
♪ Не ведали не холод и не мгла. ♪
♪ Она спешит к двери, и перед ней ♪
♪ Вдруг возникает жуткое виденье — ♪
♪ Фигура одинокая в кольце Собою всё затмившего свеченья. ♪
♪ И этот образ, в воздухе паря, ♪
♪ Мимо Голгофы в спешке пролетает. ♪
♪ Вдогонку, в след ему кричит она: ♪
♪ «Иисус, куда же ты? Зачем нас покидаешь? ♪
♪ И почему торопишься ты так?» ♪
♪ «Ах, женщина, препятствовать не смей мне, ♪ ♪ Нет времени, чтоб тратить его зря. ♪
♪ Корабль собирают ровно в полночь, ♪
♪ Мне на него опаздывать нельзя. ♪
♪ Я должен появиться до рассвета, ♪
♪ Меня там будут ожидать друзья. ♪
♪ В противном случае зачем бы было Богу Ещё угодно воскрешать меня?♪
♪ Остановить меня ничто не сможет, ♪
♪ Преодолею грозы, бури, ♪
♪ Шторм любой. ♪
♪ Пусть ангелы придут мне на подмогу, ♪
♪ Коли помочь не в силах мне никто другой». ♪
♪ И вот корабль последний отплывает, ♪
♪ Скрипит каркас, ♪
♪ скрежещут якоря. ♪
♪ Так мир звучит у самого у края, ♪
♪ Когда свой путь железная гора Проделывает к морю. Отплывает ♪
♪ Корабль последний... ♪
Я родился и вырос неподалёку от вефи, в маленьком городке на северо-восточном побережье Англии. В некоторых из моих ранних воспоминаний появляются огромные корабли в самом конце моей улицы, которые закрывали солнце бóльшую часть года. В детстве каждое утро я наблюдал за тем, как тысячи мужчин идут по склону холма, чтобы приступить к работе на верфи. А вечерами я наблюдал за тем, как они возвращаются по домам. Стоит упомянуть, что верфь не то место, с которым хотелось бы соседствовать или где хотелось бы работать. Это шумное, опасное, высокотоксичное место, ужасно влияющее на здоровье.
Но несмотря на это, люди, работавшие на тех судах, были невероятно горды своей работой, что вполне справедливо. Некоторые из крупнейших судов на нашей планете были построены как раз в конце той улицы, где я жил.
Мой дед был корабельным плотником, и так как другой работы в городе было мало, я, будучи ребёнком, с беспокойством думал о том, что меня, возможно, ожидает такая же судьба. Но я был настроен прожить иную жизнь. У меня были другие мечты, пусть и не вполне практичные, но в возрасте 8 лет я по завещанию получил гитару. Она была очень старой, расстроенной, с пятью ржавыми струнами, но я очень быстро научился играть на ней, осознав, что нашел лучшего друга, сторонника и сообщника в моём плане побега из этой сюрреалистичной индустриальной местности.
Говорят, если ты предан своей мечте, то она обязательно сбудется. Может так, а может, я просто был счастливчиком, но именно это и было моей мечтой. Я мечтал уехать из этого города и подобно кораблям, отчаливающим от берега, никогда не возвращаться назад. Я мечтал стать автором песен, мечтал исполнять их перед огромным количеством людей по всему миру, зарабатывать невероятные суммы денег, стать известным, жениться на красивой женщине, завести детей, создать семью, купить большой загородный дом, держать собак, делать вино, иметь комнату, полную статуэток Грэмми, платиновых дисков и прочего. Неплохо я преуспел, правда? (Смех)
И вдруг однажды песни перестали приходить ко мне, и хотя я и раньше переживал периоды краткого творческого кризиса, этот был затяжным. День за днём я глядел на пустой лист бумаги, не в силах написать ни строчки. Дни складывались в недели, недели в месяцы, и вот уже вскоре месяцы стали складываться в года, отмеченные лишь незначительными успехами. Без песен. Тогда я начал задаваться вопросами: чем я мог обидеть богов, отвернувшихся от меня? Дар творить был отнят у меня так же легко, как и был пожалован? А, может быть, всё намного сложнее и имеет психологические причины. Это всегда походило на сделку с дьяволом. Тебе воздаётся за то, что ты обнажаешь свой внутренний мир, отдаёшь бумаге свои сокровенные переживания для развлечения публики, для анализа, для скурпулёзного изучения, и, возможно, таким образом раздаёшь частички себя.
В то же время, взглянув на своё творчество, разве я мог поспорить с тем, что лучшие мои работы были вовсе не обо мне, а о ком-то другом? Разве лучшие произведения появляются не тогда, когда твоё эго отступает, позволяя начать рассказ не о себе, а о ком-то другом, лишённом возможности высказаться, о ком-то, на чьё место ты смог поставить себя и чьими глазами ты смог взглянуть на мир?
Говорят, надо писать о том, что познал сам. Но если не можешь больше писать о себе, так о ком же писать? Сколько же иронии в том, что местность, из которой я так мечтал уехать, и сообщество, от которого я так или иначе отрёкся и покинул, стали ничем иным, как сообществом и местностью, куда я вернулся в поисках утраченной Музы.
Как только я сделал это, как только я воздал должное сообществу, которому принадлежал, и рассказал их историю, песни снова стали писаться легко и просто. Это была своеобразная «рвота фонтаном», поток идей, героев, голосов, стихов, куплетов, целых песен, появляющихся передо мной во всей красе, словно они были закупорены на дне бутылки в течение многих лет. Первым, что я написал, был список имён тех людей, которых я знал, и они стали героями в своего рода 3D-драме, где они рассказывали о себе, о том, чем они занимаются, о том, чего боятся и чего ждут от будущего.
Это Джеки Уайт. Он бригадир на верфи.
Моё имя — Джеки Уайт, Я на верфи бригадир. Хочешь мирно поживать, Лучше с Джеки не шути. Жёсток я, как лист железа, И в момент, когда корабль На воду мы в прилив спускаем, Опоздаешь — ждёт беда! Можешь умереть с молитвой,
Только смену отслужи, Будь поддержкой в нашей «битве», До последнего трудись. И когда апостол Пётр Спросит, где ты заплутал, Говори ему, что строить Ты корабль помогал. Строим крейсеры, линкоры.
Королевский был заказ. Для Онасиса мы строим Супертанкеров подкласс. Можем мы построить даже Супер крупного тоннажа Корабли, каких никто в мире не видал ещё.
♪ Жизнь удалась, коли работаешь на верфи. ♪
♪ Запасы стали, из металла дух. ♪
♪ Был лишь каркас, а теперь на его месте ♪
♪ Чудесным образом корабль возведут. ♪
♪ Не знаем мы, что будем дальше делать, ♪
♪ Если завод однажды продадут, ♪
♪ Ведь стоит жить, только работая на верфи. ♪
(Аплодисменты)
Решив писать о других людях, а не о себе, я столкнулся с иронией другого рода, начав открывать в себе те грани, о которых и не подозревал. Эта песня называется «Ботинки мертвеца». Она о том, как трудно найти работу, а точнее, о том, что работу на верфи можно получить, только если кто-то умрёт. Или если отец пристроит тебя на обучение в 15-летнем возрасте. Но иногда отцовскую любовь ошибочно принимают за контроль, а устремления сына, в ответ, принимаются за пустые фантазии. (Музыка)
♪ В моих руках рабочие ботинки, ♪
♪ Возможно, сын мой, подойдут тебе. ♪
♪ Возьми их — это мой тебе подарок. ♪
♪ Ну же, давай, примерь-ка их скорей! ♪
♪ И будет старику приятно видеть, ♪
♪ Как в этих же ботинках ты пойдёшь ♪
♪ Однажды среди всех других рабочих, ♪
♪ Чтобы трудиться в слипе на завод. ♪
♪ Ботинки умершего — стоптаны и стары — ♪
♪ Для жизни и работы всё ж годны. ♪
♪ В них чувствуешь, что связь жива с корнями. ♪
♪ Остепенись, работай у реки. ♪
♪ Просил он умирая: «Сын, послушай ♪
♪ Последнее желание моё. ♪
♪ Себя ты видишь деревом могучим, Но ты лишь только молодой росток. ♪
♪ Коль хочешь благоденствие посеять, ♪
♪ Корнями должен в землю прорасти. ♪
♪ Ботинки умершего путь укажут верный ♪
♪ За шагом шаг, по жизни в них иди». ♪
♪ Ботинки умершего — стоптаны и стары — ♪
♪ Для жизни и работы всё ж годны. ♪
♪ В них чувствуешь, что связь жива с корнями. ♪
♪ Остепенись, работай у реки. ♪
♪ Ответил я: «Зачем мне это делать? ♪
♪ Зачем мне соглашаться, чёрт возьми?» ♪
♪ Но помню лишь, как он вместо ответа ♪
♪ Слегка рукой повёл. Решите вы, ♪
♪ Что он меня избаловал, изнежил, ♪
♪ Что слишком добр был. Просто я давно ♪
♪ Решил уже из этих мест уехать ♪
♪ Как только верный возраст подойдёт. ♪
♪ Ботинки умершего знают путь по склону, ♪
♪ Они могли б его пройти одни ♪
♪ Но у меня на жизнь совсем другие планы ♪
♪ Клянусь, меня ты не увидишь в них. ♪
♪ Как только мог решить он, что завидной ♪
♪ Покажется и мне его судьба? ♪
♪ Ведь за душою нет его ни пенса, ♪
♪ Ни старого, разбитого горшка. ♪
♪ Он жизни для меня хотел такой же ♪
♪ И напоследок мне вопрос задал: ♪
♪ «Кем будешь ты? Чем ты тогда займёшься?» ♪
♪ «Хоть чем, только не этим», — я сказал. ♪
♪ Ботинки умершего — стоптаны и стары — ♪
♪ Для жизни и работы всё ж годны. ♪
♪ А я пойду совсем другой дорогой, ♪
♪ Чтобы мечты в реальность претворить. ♪
♪ Всё, что осталось у тебя, — лишь крест с иконой, ♪
♪ Мне ничего не надо от тебя, ♪
♪ Ни ренты и ни жалости. Жизнь в прошлом. ♪
♪ И мы ничуть не схожи — ты и я. ♪
♪ С тобою спорить больше не желаю, О чём ещё тут можно говорить? ♪
♪ Умрешь ты раньше, чем я пожелаю Начать ботинки мертвеца носить. ♪
(Аплодисменты)
Спасибо.
Каждый раз при спуске на воду судна из Лондона приглашали высокопоставленное лицо, приезжавшее поездом, чтобы сказать речь, разбить бутылку шампанского о нос корабля и направить его вниз по склону реки к морю. Иногда при спуске особо важных судов присутствовали члены королевской семьи — герцог Эдинбургский, принцесса Анна или кто-то ещё. Вы, наверное, помните, что не так давно английская королевская семья считалась обладателем магической силы исцеления. Больных детей поднимали над толпой, чтобы они коснулись мантии короля или королевы и исцелились от ужасных заболеваний. В моё время так уже не считали, но всё же мы очень воодушевлялись.
И вот день спуска, суббота. Мать одевает меня в мой лучший выходной костюм. Меня это не очень-то радует. Все дети вывалили на улицу, в руках у нас маленькие флажки Великобритании, и вот на вершине холма появляется кортеж мотоциклов. В центре кортежа двигается большой чёрный роллс-ройс, в котором находится королева-мать. Важный момент. Процессия торжественно плывёт по улице, приближаясь к моему дому, и я, при виде королевы-матери, начинаю энергично размахивать флажком. Я вижу её и, кажется, она видит меня. Так и есть — она машет и улыбается, а я размахиваю флагом ещё энергичнее. Это был наш момент, мой и королевы-матери. Она заметила меня. А потом уехала.
Я ни от чего не излечился, напротив, я заразился. Я заразился идеей. Я не хотел жить на этой улице и в этом доме. Я не хотел всю жизнь проработать на верфи. Я хотел быть в той машине. (Смех) Я хотел от жизни большего. Я хотел вырваться из этого города. Я хотел жить необычной жизнью. И имел право на это. Такое же право, какое имеет она. И вот я здесь, чтобы рассказать эту историю. Думаю, сейчас уместно сказать очевидное: существует символичная и важная связь между повествованием и обществом, между обществом и искусством, между обществом и наукой и технологиями, между обществом и экономикой. Я уверен в том, что абстрактная экономическая теория, не учитывающая нужд общества и отрицающая вклад, который оно делает, — недальновидна, жестока и несостоятельна.
(Аплодисменты)
Правда такова, что независимо от того, кем ты являешься — рок-звездой, сварщиком на верфи, членом племени в верховьях Амазонки или королевой Англии — в конце дня мы все оказываемся равны.
♪ Лакеи негодуют: королева ♪
♪ Сама взяла до станции такси. ♪
♪ Смутились грузчики отсутствием поклажи, ♪
♪ В вагон её и псов трёх посадив. ♪
♪ Набит был поезд европейской знатью, ♪
♪ Но среди них никто не ровня ей. ♪
♪ За место завязалась перебранка: ♪
♪ «Простите, Ваша Светлость, только здесь ♪
♪ Сидеть был должен я, а Вы вернитесь, ♪
♪ На своё место». Грузчики гадали: ♪
♪ «Зачем же так они спешат в Ньюкасл? ♪
♪ Должно быть, на приливе там спускают ♪
♪ Корабль в воды Тайна. Потому ♪
♪ Со всех концов земли туда и едут». ♪
♪ Соберутся там все: и старик Далай Лама, ♪
♪ и понтифик из Рима, ♪
♪ и дворцовая знать, ♪
♪ Герцогиня Корнуолл и принц Уэльский лояльный, ♪
♪ Ненавидящий фрак и цилиндр надевать. ♪
♪ Но билетов они на руках не имели: ♪
♪ «Это только деталь, ерунда да и всё! ♪
♪ Уж смиритесь, что мы их купить не успели. ♪
♪ Путь один — быть на верфи нам, либо в тюрьме». ♪
♪ Когда отплывает последний корабль, ♪
♪ И слышен повсюду грохот цепей, ♪
♪ Скрипит древесина, весь мир на исходе, ♪
♪ И звуки твоих достигают ушей. ♪
♪ Гора из железа к морю стремится, ♪
♪ Последний корабль плывёт по воде. ♪
♪ И что б ты ни сделал, ♪
♪ И в чём бы ни клялся, ♪
♪ Каких бы вершин ни достиг ты уже, ♪
♪ Во имя Отца или Сына, решайся, ♪
♪ Какое бы жизни не выткал сукно, ♪
♪ Под солнцем, на небе или земле. ♪
♪ Когда отплывает последний корабль ♪
♪ И слышен повсюду грохот цепей. ♪
♪ Скрипит древесина, весь мир на исходе ♪
♪ И звуки твоих достигают ушей. ♪
♪ Гора из железа к морю стремится ,♪
♪ Последний корабль плывёт по воде. ♪
Спасибо, что слушаете мои песни. Спасибо (Аплодисменты)
Спасибо.
Пойте со мной, если знаете слова. (Музыка) (Аплодисменты)
♪ Отшельнику подобен я, ♪
♪ Как остров в море. ♪
♪ День одинокий, ♪
♪ Рядом ни души. ♪
♪ Невыносимо одиночество такое. ♪
♪ Я в бездну опускаюсь. Помоги! ♪
♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪
♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру. ♪
♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪
♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪
♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт ♪
♪ Моё послание в бутылке. ♪
♪ Моё послание в бутылке. ♪
♪ Год миновал, как я письмо отправил. ♪
♪ Мне следовало изначально знать, ♪
♪ Что заставляет нас держаться лишь надежда. ♪
♪ Любовь как и сегодня, так и прежде, ♪
♪ Умеет и латать, и разбивать. ♪
♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪
♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪
♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪
♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪
♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪
♪ Моё послание в бутылке, ♪
♪ Моё послание в бутылке. ♪
♪ Моё послание в бутылке. ♪
♪ Моё послание в бутылке. ♪
♪ Утром выйдя прогуляться, ♪
♪ Не поверил я глазам: ♪
♪ Миллиард бутылок разных ♪
♪ На берег вынесла волна. ♪
♪ Не одинок я в одиночестве своём, ♪
♪ Ведь миллиард таких же одиноких, ♪
♪ Блуждая рядом, так же ищут дом. ♪
♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪
♪ Сигналы S.O.S. пошлю по миру, ♪
♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪
♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪
♪ Надеюсь кто-нибудь прочтёт, ♪
♪ Моё послание в бутылке, ♪
♪ Моё послание в бутылке, ♪
♪ Моё послание в бутылке, ♪
♪ Моё послание в бутылке. ♪
Я хочу вас попросить спеть со мной следующий отрывок. Это очень легко. Пойте в унисон. Начинаем.
♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪ Повторяйте.
Зал: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
Стинг: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
Зал: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
Стинг: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
Зал: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
Стинг: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
Зал: ♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
Стинг: ♪ Посылаю. ♪
♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
♪ Посылаю S.O.S. сигнал. ♪
♪ О-о-о-о-о ♪
Спасибо, TED! Спокойной ночи.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dayananda Saraswati: The profound journey of compassion\nTED Talk Subtitles and Transcript: Swami Dayananda Saraswati unravels the parallel paths of personal development and attaining true compassion. He walks us through each step of self-realization, from helpless infancy to the fearless act of caring for others.\nA human child is born, and for quite a long time is a consumer. It cannot be consciously a contributor. It is helpless. It doesn't know how to survive, even though it is endowed with an instinct to survive. It needs the help of mother, or a foster mother, to survive. It can't afford to doubt the person who tends the child. It has to totally surrender, as one surrenders to an anesthesiologist.\nIt has to totally surrender. That implies a lot of trust. That implies the trusted person won't violate the trust. As the child grows, it begins to discover that the person trusted is violating the trust. It doesn't know even the word \"violation.\" Therefore, it has to blame itself, a wordless blame, which is more difficult to really resolve -- the wordless self-blame.\nAs the child grows to become an adult: so far, it has been a consumer, but the growth of a human being lies in his or her capacity to contribute, to be a contributor. One cannot contribute unless one feels secure, one feels big, one feels: I have enough.\nTo be compassionate is not a joke. It's not that simple. One has to discover a certain bigness in oneself. That bigness should be centered on oneself, not in terms of money, not in terms of power you wield, not in terms of any status that you can command in the society, but it should be centered on oneself. The self: you are self-aware. On that self, it should be centered -- a bigness, a wholeness. Otherwise, compassion is just a word and a dream.\nYou can be compassionate occasionally, more moved by empathy than by compassion. Thank God we are empathetic. When somebody's in pain, we pick up the pain.\nIn a Wimbledon final match, these two guys fight it out. Each one has got two games. It can be anybody's game. What they have sweated so far has no meaning. One person wins. The tennis etiquette is, both the players have to come to the net and shake hands. The winner boxes the air and kisses the ground, throws his shirt as though somebody is waiting for it. (Laughter) And this guy has to come to the net. When he comes to the net, you see, his whole face changes. It looks as though he's wishing that he didn't win. Why? Empathy.\nThat's human heart. No human heart is denied of that empathy. No religion can demolish that by indoctrination. No culture, no nation and nationalism -- nothing can touch it because it is empathy. And that capacity to empathize is the window through which you reach out to people, you do something that makes a difference in somebody's life -- even words, even time.\nCompassion is not defined in one form. There's no Indian compassion. There's no American compassion. It transcends nation, the gender, the age. Why? Because it is there in everybody. It's experienced by people occasionally.\nThen this occasional compassion, we are not talking about -- it will never remain occasional. By mandate, you cannot make a person compassionate. You can't say, \"Please love me.\" Love is something you discover. It's not an action, but in the English language, it is also an action. I will come to it later.\nSo one has got to discover a certain wholeness. I am going to cite the possibility of being whole, which is within our experience, everybody's experience. In spite of a very tragic life, one is happy in moments which are very few and far between. And the one who is happy, even for a slapstick joke, accepts himself and also the scheme of things in which one finds oneself.\nThat means the whole universe, known things and unknown things. All of them are totally accepted because you discover your wholeness in yourself. The subject -- \"me\" -- and the object -- the scheme of things -- fuse into oneness, an experience nobody can say, \"I am denied of,\" an experience common to all and sundry.\nThat experience confirms that, in spite of all your limitations -- all your wants, desires, unfulfilled, and the credit cards and layoffs and, finally, baldness -- you can be happy. But the extension of the logic is that you don't need to fulfill your desire to be happy. You are the very happiness, the wholeness that you want to be.\nThere's no choice in this: that only confirms the reality that the wholeness cannot be different from you, cannot be minus you. It has got to be you. You cannot be a part of wholeness and still be whole. Your moment of happiness reveals that reality, that realization, that recognition: \"Maybe I am the whole. Maybe the swami is right.\nMaybe the swami is right.\" You start your new life. Then everything becomes meaningful. I have no more reason to blame myself. If one has to blame oneself, one has a million reasons plus many. But if I say, in spite of my body being limited -- if it is black it is not white, if it is white it is not black: body is limited any which way you look at it. Limited.\nYour knowledge is limited, health is limited, and power is therefore limited, and the cheerfulness is going to be limited. Compassion is going to be limited. Everything is going to be limitless. You cannot command compassion unless you become limitless, and nobody can become limitless, either you are or you are not. Period. And there is no way of your being not limitless too.\nYour own experience reveals, in spite of all limitations, you are the whole. And the wholeness is the reality of you when you relate to the world. It is love first. When you relate to the world, the dynamic manifestation of the wholeness is, what we say, love. And itself becomes compassion if the object that you relate to evokes that emotion. Then that again transforms into giving, into sharing. You express yourself because you have compassion.\nTo discover compassion, you need to be compassionate. To discover the capacity to give and share, you need to be giving and sharing. There is no shortcut: it is like swimming by swimming. You learn swimming by swimming. You cannot learn swimming on a foam mattress and enter into water. (Laughter) You learn swimming by swimming. You learn cycling by cycling. You learn cooking by cooking, having some sympathetic people around you to eat what you cook. (Laughter)\nAnd, therefore, what I say, you have to fake it and make it. (Laughter) You need to. My predecessor meant that. You have to act it out. You have to act compassionately.\nThere is no verb for compassion, but you have an adverb for compassion. That's interesting to me. You act compassionately. But then, how to act compassionately if you don't have compassion? That is where you fake. You fake it and make it. This is the mantra of the United States of America. (Laughter)\nYou fake it and make it. You act compassionately as though you have compassion: grind your teeth, take all the support system. If you know how to pray, pray. Ask for compassion. Let me act compassionately. Do it. You'll discover compassion and also slowly a relative compassion, and slowly, perhaps if you get the right teaching, you'll discover compassion is a dynamic manifestation of the reality of yourself, which is oneness, wholeness, and that's what you are.\nWith these words, thank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Постигая милосердие\nTED Talk Subtitles and Transcript: Свами Даянанда Сарасвати показывает как развивая личные качества можно достичь истинного сострадания. Он ведет нас по пути самореализации, от беспомощного младенчества к самоотверженной заботе о других.\nЧеловек рождается и долгое время остается зависимым. Он не может быть самостоятельным. Он беспомощен. Он даже не знает, как выживать, хотя обладает инстинктом самосохранения. Он нуждается в помощи матери или кормилицы, чтобы выжить. Он не может позволить себе сомневаться в человеке, который о нем заботится. Он должен полностью покориться, как человек покоряется анестезиологу.\nОн должен покориться полностью. Для этого требуется полное доверие. Для этого требуется, чтобы человек, которому доверяешь, не утрачивал доверия. Дитя растет и начинает понимать, что человек, которому оно доверяет, не всегда достоин доверия. Дитя даже не знает слова \"недоверие\". Следовательно, оно должно упрекать само себя. Безмолвный упрек, который очень трудно разрешить, безмолвное самообвинение.\nКогда ребенок подрастает и становится взрослым, все еще оставаясь зависимым, но выросшим человеком, он способен вносить вклад и быть самостоятельным. Никто не может вносить свой вклад до тех пор, пока не почувствует себя уверенным, не почувствует себя взрослым, не почувствует себя самодостаточным.\nНе шуточное дело быть милосердным. Это не так просто. Каждый должен почувствовать свою значимость. Значимость сосредоточенную на самом себе, не на деньгах, не в обладании властью, не в положении в обществе, но значимость сосредоточенную на самом себе. Осознание себя. Сосредоточенность на своей значимости, полноценности, в противном случае милосердие это только слова и грезы.\nВы можете быть милосердным случайно, более руководствуясь эмпатией, чем милосердием. Слава Богу, мы эмапатичны. Когда у кого-то что-то болит, мы разделяем боль.\nУимблдонский турнир, финал — двое борются за победу. У каждого по два гейма. Каждый может выиграть. Не имеет значения, что оба стараются. Победитель только один. Этикет тенниса требует, чтобы после матча игроки подошли к сетке и пожали друг другу руки. Победитель машет руками целует землю и бросает свою майку думая, что кому-то она нужна. (Смех) Но он должен подойти к сетке. Когда он подходит к сетке, вы видите, как его лицо полностью меняется. Оно выглядит так, будто он не хотел выигрывать. Почему? Эмпатия.\nЧеловеческое сердце. Человеческое сердце открыто к сопереживанию. Никакая религия не разрушит сопереживание своей индоктринацией. Никакая культура, никакая страна, никакой национализм, ничто не может затронуть этого, потому, что это эмпатия. И эта способность сопереживать, является окном, через которое вы можете дотянуться до людей, вы делаете что-то, что изменяет жизни других людей. Даже слова, даже время.\nМилосердие везде одинаково. Нет индийского милосердия. Нет американского милосердия. Оно простирается через страны, пол и возраст. Почему? Потому, что оно здесь, в каждом. Каждый испытывает, его время от времени.\nМы сейчас не говорим о таком случайном милосердии. Оно не должно быть случайным. Вы не можете потребовать от человека быть милосердным. Вы не можете потребовать, что бы человек любил вас. Любовь это нечто, что вы обнаруживаете. Это не действие, правда, в английском языке это также и действие. Я вернусь к этому позже.\nИтак, каждый должен раскрыть целостность. Я хочу провозгласить возможность быть целостным, которая в нашем опыте, в опыте каждого. Назло жизненным печалям, и нечастым моментам счастья. И тот, кто счастлив, даже несмотря на насмешки, принимает самого себя как он есть и способен найти свое место в мире.\nЭто означает, что вся вселенная, известное и неизвестное. Всё полностью приемлемо потому, что вы нашли целостность в самом себе. Субъект — Я, и объект — порядок вещей, объединяются в единое целое, в опыт, когда никто не может сказать: “Я отвержен”, в опыт для всех и каждого.\nТакой опыт подтверждает что, несмотря на все ваши ограничения, ваши желания и устремления, кредиты, увольнения, и даже облысение, вы все же можете быть счастливым. Логически все это подтверждает, что вы не нуждаетесь в исполнении ваших устремлений, чтобы быть счастливым. Вы сами совершенное счастье и целостность — то, чем вы хотите быть.\nДругого выбора нет. Реальность подтверждает, что целостность не может быть вне вас, без вас. Она должна быть вами. Вы не можете быть частью целостности и оставаться целым. И в тот момент, когда вы счастливы, открывается реальность, осознание и признание. Может быть, я есть целое. Может быть учитель прав.\nМожет быть свами прав. Вы начинаете вашу новую жизнь. Все приобретает значение. У меня больше нет причин винить самого себя. Если кто-то обвиняет сам себя и он имеет на это достаточно поводов, но если я скажу, будучи ограниченным, несмотря на мое тело, если оно черное, оно не белое; если оно белое, оно не черное, тело ограничено, смотря с какой стороны вы на него смотрите.\nВаши знания ограничены, здоровье ограничено, следовательно, энергия тоже ограничена и способность радоваться тоже будет ограничена. Милосердие будет ограничено. Все будет ограничено. Вы не преуспеете в милосердии, пока не станете свободным, и никто не может сделать вас свободным, только вы и никто другой. Точка. И вы не можете жить не свободным.\nВаш опыт подсказывает что, несмотря на все ограничения, вы цельны. И целостность является реальностью вашего существования в этом мире. В основе всего — любовь. Когда вы рассматриваете себя как часть мира, вы находите непрерывные проявления целостности то, что мы называем любовью, которая становится милосердием, когда рассматриваемый объект вызывает душевные волнение, и затем она преобразуется в жертвенность и сострадание. Вы выражаете самого себя потому, что у вас есть милосердие.\nЧтобы найти милосердие вы должны быть милосердны. Чтобы открыть в себе способность давать и делиться, необходимо, давать и делиться. Здесь не существует короткого пути. Это так же, как учится плавать. Вы учитесь плавать — плавая. Вы не можете научиться плавать на матрасе и потом пойти в воду. (Смех) Вы учитесь плавать — плавая. Вы учитесь ездить на велосипеде через езду на велосипеде. Вы учитесь готовить пищу готовя, предлагая окружающим вас людям попробовать то, что вы приготовили. (Смех)\nИ, следовательно, я говорю, вы должны притворятся и делать. (Смех) Вам это необходимо. Мои предшественники имели ввиду именно это. Вы должны действовать. Вы должны поступать милосердно.\nНет глагола для слова “милосердие”, но есть наречие для слова “милосердие”. Это интересно. Вы должны поступать милосердно. Но как поступать милосердно, не имея милосердия? Это как раз то где вам надо притвориться. Притворяетесь и делайте. Это мантра США. (Смех)\nПритворяетесь и делайте. Вы поступаете милосердно, полагая, что вы имеете милосердие, стисните зубы, призовите на помощь все силы, если умеете молиться, молитесь. Просите, что бы вам было дано милосердие: \"Дай мне силу поступать милосердно!\" Поступайте так. Вы узнаете милосердие, и все что связанно с ним, постепенно. Пусть у вас будет хороший учитель, и вы узнаете, что милосердие это непрерывное проявление бытия, нашей реальности, которое едина и целостна и это то, что вы есть.\nС этими словами я заканчиваю. Огромное спасибо вам. (Аплодисменты)"
}
] |
Dayananda Saraswati: The profound journey of compassion
TED Talk Subtitles and Transcript: Swami Dayananda Saraswati unravels the parallel paths of personal development and attaining true compassion. He walks us through each step of self-realization, from helpless infancy to the fearless act of caring for others.
A human child is born, and for quite a long time is a consumer. It cannot be consciously a contributor. It is helpless. It doesn't know how to survive, even though it is endowed with an instinct to survive. It needs the help of mother, or a foster mother, to survive. It can't afford to doubt the person who tends the child. It has to totally surrender, as one surrenders to an anesthesiologist.
It has to totally surrender. That implies a lot of trust. That implies the trusted person won't violate the trust. As the child grows, it begins to discover that the person trusted is violating the trust. It doesn't know even the word "violation." Therefore, it has to blame itself, a wordless blame, which is more difficult to really resolve -- the wordless self-blame.
As the child grows to become an adult: so far, it has been a consumer, but the growth of a human being lies in his or her capacity to contribute, to be a contributor. One cannot contribute unless one feels secure, one feels big, one feels: I have enough.
To be compassionate is not a joke. It's not that simple. One has to discover a certain bigness in oneself. That bigness should be centered on oneself, not in terms of money, not in terms of power you wield, not in terms of any status that you can command in the society, but it should be centered on oneself. The self: you are self-aware. On that self, it should be centered -- a bigness, a wholeness. Otherwise, compassion is just a word and a dream.
You can be compassionate occasionally, more moved by empathy than by compassion. Thank God we are empathetic. When somebody's in pain, we pick up the pain.
In a Wimbledon final match, these two guys fight it out. Each one has got two games. It can be anybody's game. What they have sweated so far has no meaning. One person wins. The tennis etiquette is, both the players have to come to the net and shake hands. The winner boxes the air and kisses the ground, throws his shirt as though somebody is waiting for it. (Laughter) And this guy has to come to the net. When he comes to the net, you see, his whole face changes. It looks as though he's wishing that he didn't win. Why? Empathy.
That's human heart. No human heart is denied of that empathy. No religion can demolish that by indoctrination. No culture, no nation and nationalism -- nothing can touch it because it is empathy. And that capacity to empathize is the window through which you reach out to people, you do something that makes a difference in somebody's life -- even words, even time.
Compassion is not defined in one form. There's no Indian compassion. There's no American compassion. It transcends nation, the gender, the age. Why? Because it is there in everybody. It's experienced by people occasionally.
Then this occasional compassion, we are not talking about -- it will never remain occasional. By mandate, you cannot make a person compassionate. You can't say, "Please love me." Love is something you discover. It's not an action, but in the English language, it is also an action. I will come to it later.
So one has got to discover a certain wholeness. I am going to cite the possibility of being whole, which is within our experience, everybody's experience. In spite of a very tragic life, one is happy in moments which are very few and far between. And the one who is happy, even for a slapstick joke, accepts himself and also the scheme of things in which one finds oneself.
That means the whole universe, known things and unknown things. All of them are totally accepted because you discover your wholeness in yourself. The subject -- "me" -- and the object -- the scheme of things -- fuse into oneness, an experience nobody can say, "I am denied of," an experience common to all and sundry.
That experience confirms that, in spite of all your limitations -- all your wants, desires, unfulfilled, and the credit cards and layoffs and, finally, baldness -- you can be happy. But the extension of the logic is that you don't need to fulfill your desire to be happy. You are the very happiness, the wholeness that you want to be.
There's no choice in this: that only confirms the reality that the wholeness cannot be different from you, cannot be minus you. It has got to be you. You cannot be a part of wholeness and still be whole. Your moment of happiness reveals that reality, that realization, that recognition: "Maybe I am the whole. Maybe the swami is right.
Maybe the swami is right." You start your new life. Then everything becomes meaningful. I have no more reason to blame myself. If one has to blame oneself, one has a million reasons plus many. But if I say, in spite of my body being limited -- if it is black it is not white, if it is white it is not black: body is limited any which way you look at it. Limited.
Your knowledge is limited, health is limited, and power is therefore limited, and the cheerfulness is going to be limited. Compassion is going to be limited. Everything is going to be limitless. You cannot command compassion unless you become limitless, and nobody can become limitless, either you are or you are not. Period. And there is no way of your being not limitless too.
Your own experience reveals, in spite of all limitations, you are the whole. And the wholeness is the reality of you when you relate to the world. It is love first. When you relate to the world, the dynamic manifestation of the wholeness is, what we say, love. And itself becomes compassion if the object that you relate to evokes that emotion. Then that again transforms into giving, into sharing. You express yourself because you have compassion.
To discover compassion, you need to be compassionate. To discover the capacity to give and share, you need to be giving and sharing. There is no shortcut: it is like swimming by swimming. You learn swimming by swimming. You cannot learn swimming on a foam mattress and enter into water. (Laughter) You learn swimming by swimming. You learn cycling by cycling. You learn cooking by cooking, having some sympathetic people around you to eat what you cook. (Laughter)
And, therefore, what I say, you have to fake it and make it. (Laughter) You need to. My predecessor meant that. You have to act it out. You have to act compassionately.
There is no verb for compassion, but you have an adverb for compassion. That's interesting to me. You act compassionately. But then, how to act compassionately if you don't have compassion? That is where you fake. You fake it and make it. This is the mantra of the United States of America. (Laughter)
You fake it and make it. You act compassionately as though you have compassion: grind your teeth, take all the support system. If you know how to pray, pray. Ask for compassion. Let me act compassionately. Do it. You'll discover compassion and also slowly a relative compassion, and slowly, perhaps if you get the right teaching, you'll discover compassion is a dynamic manifestation of the reality of yourself, which is oneness, wholeness, and that's what you are.
With these words, thank you very much. (Applause)
|
Постигая милосердие
TED Talk Subtitles and Transcript: Свами Даянанда Сарасвати показывает как развивая личные качества можно достичь истинного сострадания. Он ведет нас по пути самореализации, от беспомощного младенчества к самоотверженной заботе о других.
Человек рождается и долгое время остается зависимым. Он не может быть самостоятельным. Он беспомощен. Он даже не знает, как выживать, хотя обладает инстинктом самосохранения. Он нуждается в помощи матери или кормилицы, чтобы выжить. Он не может позволить себе сомневаться в человеке, который о нем заботится. Он должен полностью покориться, как человек покоряется анестезиологу.
Он должен покориться полностью. Для этого требуется полное доверие. Для этого требуется, чтобы человек, которому доверяешь, не утрачивал доверия. Дитя растет и начинает понимать, что человек, которому оно доверяет, не всегда достоин доверия. Дитя даже не знает слова "недоверие". Следовательно, оно должно упрекать само себя. Безмолвный упрек, который очень трудно разрешить, безмолвное самообвинение.
Когда ребенок подрастает и становится взрослым, все еще оставаясь зависимым, но выросшим человеком, он способен вносить вклад и быть самостоятельным. Никто не может вносить свой вклад до тех пор, пока не почувствует себя уверенным, не почувствует себя взрослым, не почувствует себя самодостаточным.
Не шуточное дело быть милосердным. Это не так просто. Каждый должен почувствовать свою значимость. Значимость сосредоточенную на самом себе, не на деньгах, не в обладании властью, не в положении в обществе, но значимость сосредоточенную на самом себе. Осознание себя. Сосредоточенность на своей значимости, полноценности, в противном случае милосердие это только слова и грезы.
Вы можете быть милосердным случайно, более руководствуясь эмпатией, чем милосердием. Слава Богу, мы эмапатичны. Когда у кого-то что-то болит, мы разделяем боль.
Уимблдонский турнир, финал — двое борются за победу. У каждого по два гейма. Каждый может выиграть. Не имеет значения, что оба стараются. Победитель только один. Этикет тенниса требует, чтобы после матча игроки подошли к сетке и пожали друг другу руки. Победитель машет руками целует землю и бросает свою майку думая, что кому-то она нужна. (Смех) Но он должен подойти к сетке. Когда он подходит к сетке, вы видите, как его лицо полностью меняется. Оно выглядит так, будто он не хотел выигрывать. Почему? Эмпатия.
Человеческое сердце. Человеческое сердце открыто к сопереживанию. Никакая религия не разрушит сопереживание своей индоктринацией. Никакая культура, никакая страна, никакой национализм, ничто не может затронуть этого, потому, что это эмпатия. И эта способность сопереживать, является окном, через которое вы можете дотянуться до людей, вы делаете что-то, что изменяет жизни других людей. Даже слова, даже время.
Милосердие везде одинаково. Нет индийского милосердия. Нет американского милосердия. Оно простирается через страны, пол и возраст. Почему? Потому, что оно здесь, в каждом. Каждый испытывает, его время от времени.
Мы сейчас не говорим о таком случайном милосердии. Оно не должно быть случайным. Вы не можете потребовать от человека быть милосердным. Вы не можете потребовать, что бы человек любил вас. Любовь это нечто, что вы обнаруживаете. Это не действие, правда, в английском языке это также и действие. Я вернусь к этому позже.
Итак, каждый должен раскрыть целостность. Я хочу провозгласить возможность быть целостным, которая в нашем опыте, в опыте каждого. Назло жизненным печалям, и нечастым моментам счастья. И тот, кто счастлив, даже несмотря на насмешки, принимает самого себя как он есть и способен найти свое место в мире.
Это означает, что вся вселенная, известное и неизвестное. Всё полностью приемлемо потому, что вы нашли целостность в самом себе. Субъект — Я, и объект — порядок вещей, объединяются в единое целое, в опыт, когда никто не может сказать: “Я отвержен”, в опыт для всех и каждого.
Такой опыт подтверждает что, несмотря на все ваши ограничения, ваши желания и устремления, кредиты, увольнения, и даже облысение, вы все же можете быть счастливым. Логически все это подтверждает, что вы не нуждаетесь в исполнении ваших устремлений, чтобы быть счастливым. Вы сами совершенное счастье и целостность — то, чем вы хотите быть.
Другого выбора нет. Реальность подтверждает, что целостность не может быть вне вас, без вас. Она должна быть вами. Вы не можете быть частью целостности и оставаться целым. И в тот момент, когда вы счастливы, открывается реальность, осознание и признание. Может быть, я есть целое. Может быть учитель прав.
Может быть свами прав. Вы начинаете вашу новую жизнь. Все приобретает значение. У меня больше нет причин винить самого себя. Если кто-то обвиняет сам себя и он имеет на это достаточно поводов, но если я скажу, будучи ограниченным, несмотря на мое тело, если оно черное, оно не белое; если оно белое, оно не черное, тело ограничено, смотря с какой стороны вы на него смотрите.
Ваши знания ограничены, здоровье ограничено, следовательно, энергия тоже ограничена и способность радоваться тоже будет ограничена. Милосердие будет ограничено. Все будет ограничено. Вы не преуспеете в милосердии, пока не станете свободным, и никто не может сделать вас свободным, только вы и никто другой. Точка. И вы не можете жить не свободным.
Ваш опыт подсказывает что, несмотря на все ограничения, вы цельны. И целостность является реальностью вашего существования в этом мире. В основе всего — любовь. Когда вы рассматриваете себя как часть мира, вы находите непрерывные проявления целостности то, что мы называем любовью, которая становится милосердием, когда рассматриваемый объект вызывает душевные волнение, и затем она преобразуется в жертвенность и сострадание. Вы выражаете самого себя потому, что у вас есть милосердие.
Чтобы найти милосердие вы должны быть милосердны. Чтобы открыть в себе способность давать и делиться, необходимо, давать и делиться. Здесь не существует короткого пути. Это так же, как учится плавать. Вы учитесь плавать — плавая. Вы не можете научиться плавать на матрасе и потом пойти в воду. (Смех) Вы учитесь плавать — плавая. Вы учитесь ездить на велосипеде через езду на велосипеде. Вы учитесь готовить пищу готовя, предлагая окружающим вас людям попробовать то, что вы приготовили. (Смех)
И, следовательно, я говорю, вы должны притворятся и делать. (Смех) Вам это необходимо. Мои предшественники имели ввиду именно это. Вы должны действовать. Вы должны поступать милосердно.
Нет глагола для слова “милосердие”, но есть наречие для слова “милосердие”. Это интересно. Вы должны поступать милосердно. Но как поступать милосердно, не имея милосердия? Это как раз то где вам надо притвориться. Притворяетесь и делайте. Это мантра США. (Смех)
Притворяетесь и делайте. Вы поступаете милосердно, полагая, что вы имеете милосердие, стисните зубы, призовите на помощь все силы, если умеете молиться, молитесь. Просите, что бы вам было дано милосердие: "Дай мне силу поступать милосердно!" Поступайте так. Вы узнаете милосердие, и все что связанно с ним, постепенно. Пусть у вас будет хороший учитель, и вы узнаете, что милосердие это непрерывное проявление бытия, нашей реальности, которое едина и целостна и это то, что вы есть.
С этими словами я заканчиваю. Огромное спасибо вам. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Aparna Rao: Art that craves your attention\nTED Talk Subtitles and Transcript: In this charming talk, artist Aparna Rao shows us her latest work: cool, cartoony sculptures (with neat robotic tricks underneath them) that play with your perception -- and crave your attention. Take a few minutes to simply be delighted.\nHi. So today, I'd like to share some works in progress. Since we are still realizing these works, we are largely working within the realm of intuition and mystery, still. So I'm going to try and describe some of the experiences that we're looking for through each of the works.\nSo the first work is called the Imperial Monochromes. A viewer sort of unsuspectingly walks into the room, and catches a glimpse of these panels in a messy composition on the wall. Within seconds, as if the panels have noticed the presence of the viewer, they appear to panic and sort of get into a strict symmetry. (Laughter) So this is the sketch of the two states. One is total chaos. The other is absolute order. And we were interested in seeing how little change it takes to move from one state to the other state. This also reminded us of two very different pictorial traditions. One is the altar tablets of the 15th century, and the other is about 100 years ago, Malevich's abstract compositions. So I'm just going to take you to a video. To give you a sense of scale, the largest panel is about two meters high. That's about this much. And the smallest one is an A4. So a viewer enters the space, and they snap to attention. And after a while, if the viewer continues to remain in the space, the panels will sort of become immune to the presence of the viewer and become lax and autonomous again, until they sort of sense a presence in the room or a movement, when they will again snap to attention. (Laughter) So here it appears as if it's the viewer that's sort of instigating the sense of order among the panels, but it could also be the other way around, that the panels are so stuck within their preconditioned behaviors that they sort of thrust the viewer with the role of a tyrant.\nSo this brings me to a quieter, small work called Handheld. The viewer sees a piece of paper that's mounted on the far end of the wall, but when you go closer, you see that it's a blank A4, or a letter-sized piece of paper, that's held on either side by two small hands that appear to be carved with a great deal of attention and care from a small block of wood. The viewer also sees that this entire sculpture is sort of moving very slightly, as if these two hands are trying to hold the paper very still for a long period of time, and somehow are not managing to. So this instability in the movement very closely resembles the unsteady nature of images seen through a handheld camera. So here I'm going to show you two tandem clips. One is through a still camera and the other is through a handheld camera. And you immediately see how the unsteady nature of the video suggests the presence of an observer and a subjective point of view. So we've just removed the camera and transferred that movement onto the panel. So here's a video. You have to imagine the other hand. It's not there yet. But to us, we're sort of trying to evoke a self-effacing gesture, as if there's a little person with outstretched arms behind this enormous piece of paper. That sort of likens it to the amount of strain to be at the service of the observer and present this piece of paper very delicately to the viewer in front of them.\nThe next work is Decoy. This is a cardboard model, so the object is about as tall as I am. It has a rounded body, two arms, and a very tall, head-like antenna, and its sole purpose is to attract attention towards itself. So when a viewer passes by, it sort of tilts from side to side, and moves its arms more and more frantically as the person gets closer. So here is the first test scenario. You see the two movements integrated, and the object seems to be employing its entire being in this expression of desperation. But the idea is that once it's got the person's attention, it's no longer interested, and it looks for the next person whose attention to get. (Laughter) So this is the final fabricated body of the Decoy. It appears to be mass-manufactured like it came out of a factory like vacuum cleaners and washing machines. Because we are always working from a very personal space, we like how this consumer aesthetic sort of depersonalizes the object and gives us a bit of distance in its appearance, at least. And so to us this is a kind of sinister being which is trying to distract you from the things that actually need your attention, but it could also be a figure that needs a lot of help. The next work is an object, that's also a kind of sound instrument. In the shape of an amphitheater that's scaled to the size of an audience as perceived from somebody from the stage. So from where I'm standing, each of you appears to be this big, and the audience sort of takes the entire field of my vision. Seated in this audience are 996 small figures. They're mechanically enabled to clap of their own free will. This means that each of them can decide if and when they want to clap, how hard, for how long, how they want to be influenced by those around them or influence others, and if they want to contribute to innovation. So when the viewer steps in front of the audience, there will be a response. It could be a few claps or a strong applause, and then nothing happens until the viewer leaves the stage, and again the audience will respond. It could be anything from a few feeble claps from members in the audience, or it could be a very loud ovation. So to us, I think we're really looking at an audience as its own object or its own organism that's also got a sort of musical-like quality to it, an instrument. So the viewer can play it by eliciting quite complex and varied, nuanced musical or sound patterns, but cannot really provoke the audience into any particular kind of response. So there's a sense of judgment and capriciousness and uneasiness involved. It also has an alluring and trap-like quality to it. So here if you see we're quite excited about the image of the head splitting to form the two hands. So here's a small visual animation, as if the two sides of the brain are sort of clashing against each other to kind of make sense of the duality and the tension. And here is a prototype. So we can't wait to be engulfed by 996 of them.\nOkay, this is the last work. It's called the Framerunners. It comes out of the idea of a window. This is an actual window in our studio, and as you can see, it's made up of three different thicknesses of wooden sections. So we used the same window vocabulary to construct our own frame or grid that's suspended in the room and that can be viewed from two sides. This grid is inhabited by a tribe of small figures. They're also made up of three different sizes, as if to suggest a kind of perspective or landscape on the single plain. Each of these figures can also run backward and forward in the track and hide behind two adjacent tracks. So in contrast to this very tight grid, we wanted to give these figures a very comical and slapstick-like quality, as if a puppeteer has taken them and physically animated them down the path. So we like the idea of these figures sort of skipping along like they're oblivious and carefree and happy-go-lucky and content, until they sort of sense a movement from the viewer and they will hide behind the fastest wall. So to us, this work also presents its own contradiction. These figures are sort of entrapped within this very strong grid, which is like a prison, but also a fortress, because it allows them to be oblivious and naive and carefree and quite oblivious of the external world. So all these real life qualities that I talk about are sort of translated to a very specific technical configuration, and we were very lucky to collaborate with ETH Zurich to develop the first prototype. So you see they extracted the motion cogs from our animations and created a wiggle that integrated the head-bobbing movement and the back-and-forth movement. So it's really quite small. You can see it can fit into the palm of my hand. So imagine our excitement when we saw it really working in the studio, and here it is.\n(Laughter)\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Апарна Рао: Искусство, которое жаждет вашего внимания\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этой очаровательной презентации художник Апарна Рао рассказывает о своей последней работе: милые, мультяшные скульптуры (в основе которых чистая робототехника) играют с вашим восприятием и жаждут вашего внимания. Потратьте несколько минут, чтобы просто получить удовольствие.\nПривет. Сегодня я хочу поделиться проектами, над которыми работаю. Мы продолжаем совершенствовать их, используя сферу интуиции и загадки. Я попытаюсь описать некоторые из впечатлений, которые мы хотим произвести нашими творениями.\nПервая работа называется «Величественные монохромы». Наблюдатель, ничего не подозревая, входит в комнату и замечает эти картины, вывешенные в беспорядке на стене. И секунды не проходит, как картины будто замечают, что здесь человек, и кажется, что они паникуют и как бы пытаются встать в строгой симметрии. (Смех) Вот набросок этих двух состояний. Одно — полный хаос. Другое — полный порядок. Нам было интересно увидеть, как немного надо, чтобы перейти из одного состояния в другое. Это также напоминает нам о двух очень разных живописных традициях. Одна — это алтарные картины 15 века, а другая, столетней давности, — абстрактные композиции Малевича. Сейчас я включу вам видео, чтобы вы ощутили масштаб. Самая большая картина около двух метров высотой. Да, вот такая большая. А самые маленькие размера А4. Когда зритель заходит в помещение, они реагируют на внимание. Но через некоторое время, если зритель продолжает находиться в комнате, картины становятся невосприимчивы к его присутствию и снова расслабляются, пока они не почувствуют присутствие кого-либо в комнате или какого-либо движения, и снова быстро меняют положение. (Смех) В данном случае получается, что наблюдатель провоцирует чувство порядка у картин. Но также может быть наоборот. Картины настолько привыкли к состоянию беспорядка, что они как бы навязывают наблюдателю роль тирана.\nА теперь я расскажу о более спокойной небольшой работе, которая называется «В руках». Зритель видит листок бумаги, который находится высоко на стене. Но когда вы приближаетесь, вы видите, что это пустой лист размера А4, который с обоих концов держат две маленькие ручки, которые были вырезаны с большим вниманием и любовью из небольшого куска дерева. Зритель также видит, что вся скульптура немного трясётся, как будто эти две ручки пытаются удержать листок в неподвижном положении уже очень долго, и у них это не получается. Эта нестабильность в движении очень сильно напоминает дрожащее изображение камеры, которую держат в руках. Сейчас я покажу вам два сопоставленных видео. Одно снято неподвижной камерой, а другое — камерой, которую держат в руках. И сразу становится понятно, как нестабильность изображения даёт нам информацию о присутствии наблюдателя и субъективной точки зрения. Так что мы просто убрали камеру и перенесли это движение на картину. Вот видео. Вторую руку придётся представить. Её ещё пока там нет. Мы пытаемся произвести впечатление скромного поступка, как будто бы там, за огромным листом бумаги, есть маленький человечек с вытянутыми руками. Это можно сравнить с количеством напряжения, которое возникает, когда вы аккуратно представляете этот лист бумаги прямо перед зрителем.\nДругая работа называется «Приманка». Это модель из картона, а сам объект высотой примерно с мой рост. У него округлое тело, две руки и очень длинная голова-антенна. Единственной его целью является привлечь к себе внимание. Когда человек проходит мимо, он как бы начинает качаться из стороны в сторону и машет своим руками всё больше и больше, как только человек приближается. Вот первое тестовое испытание. Вы видите сразу оба этих движения вместе, и кажется, что объект действительно находится в глубоком отчаянии. Но главная идея в том, что как только он замечает внимание человека, он теряет интерес и начинает искать, чьё же ещё внимание можно привлечь. (Смех) Вот изготовленное тело «Приманки». Кажется, будто это предмет массового производства, изготовленный на заводе, как пылесос или стиральная машина. Так как мы всегда работаем непосредственно на близкое расстояние, нам нравится, как эта потребительская эстетика как бы лишает объект индивидуальности или, во всяком случае, делает его внешность непритязательной. Для нас это такое злое существо, которое пытается отвлечь вас от дел, но которому действительно нужно ваше внимание или помощь. Ещё одна работа — это объект, который также является неким звуковым инструментом. Он представляет собой амфитеатр, по размеру сопоставимый с тем, как человек на сцене воспринимает аудиторию. С того места, где я сейчас стою, вы все кажетесь такими маленькими, а сама аудитория занимает всё моё поле зрения. В аудитории 996 маленьких фигур. Они могут хлопать по своей собственной воле. Это значит, что каждый из них может решать, хотят ли они хлопать, когда, как сильно и как долго, как на них будут влиять те, кто вокруг них, как они будут влиять на других и как они хотят вести себя в новых условиях. Когда человек встанет перед аудиторией, он получит ответную реакцию. Это может быть пара хлопков или громкая овация. И ничего не будет происходить, пока человек не уйдет со сцены, — тогда аудитория снова отметит это. Это может быть всё что угодно, от нескольких невнятных хлопков некоторых членов аудитории до очень громкой овации. Что касается нашей идеи, здесь мы представляем аудиторию как объект, как организм, который обладает также неким музыкальным качеством, инструментом. Человек может играть на нём, создавая различные довольно сложные музыкальные и звуковые модели, но он никак не может заставить аудиторию отреагировать каким-либо образом. Так что здесь присутствует ощущение критики, непостоянства и беспокойства. Также у этого объекта есть привлекательное качество некой ловушки. Мы очень довольны тем, как головы разделяются на две половинки. Вот небольшая анимация. Как будто две половинки мозга сталкиваются друг с другом, что несёт идею двойственности и напряжения. Вот прототип. Мы не можем дождаться того момента, когда у нас их будет 996.\nХорошо. И последняя работа. Она называется «Бегуны в рамке». Обычное окно навеяло эту идею. Это окно нашей студии, и как вы можете видеть, оно сделано из трёх деревянных секций разной толщины. Мы использовали ту же самую технику, чтобы соорудить нашу собственную рамку или решётку, которая висит в комнате и которую можно рассматривать с двух сторон. Эту решётку населяет племя маленьких фигур. Они сделаны в трёх разных размерах, чтобы придать ощущение перспективы и ландшафта на плоскости. Каждая из этих фигур может бегать вперёд и назад по дорожке и прятаться за рядом расположенные балки. В отличие от очень сжатой решётки, мы хотели придать этим фигурам очень комический и весёлый характер, как будто ими управляет кукловод, проводящий их по дорожке. Нам понравилась идея о том, что эти фигуры как бы бегут вприпрыжку, как будто они не обращают внимания ни на что. Они беззаботны, беспечны и довольны. Но как только они замечают движения наблюдателя, они прячутся за ближайшей стеной. Нам кажется, что это работа несёт в себе противоречие. Фигуры как бы находятся в ловушке очень прочной решётки, которая выглядит как тюрьма, но также как и крепость, позволяющая им быть беспечными, наивными, беззаботными и не замечающими внешнего мира. Все эти реально существующие качества, о которых я говорю, как бы перенесены в очень характерную техническую форму. Нам очень повезло поработать над первой моделью со Швейцарской высшей технической школой Цюриха. Вы видите, что они взяли образец движения из нашей анимации и сымитировали покачивание, сопоставленное с движениями головой и движением взад-вперёд. Эти фигурки очень-очень маленькие. Они могут поместиться на ладони моей руки. Так что представьте наш восторг, когда мы увидели эту модель в нашей студии, вот она.\n(Смех)\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Aparna Rao: Art that craves your attention
TED Talk Subtitles and Transcript: In this charming talk, artist Aparna Rao shows us her latest work: cool, cartoony sculptures (with neat robotic tricks underneath them) that play with your perception -- and crave your attention. Take a few minutes to simply be delighted.
Hi. So today, I'd like to share some works in progress. Since we are still realizing these works, we are largely working within the realm of intuition and mystery, still. So I'm going to try and describe some of the experiences that we're looking for through each of the works.
So the first work is called the Imperial Monochromes. A viewer sort of unsuspectingly walks into the room, and catches a glimpse of these panels in a messy composition on the wall. Within seconds, as if the panels have noticed the presence of the viewer, they appear to panic and sort of get into a strict symmetry. (Laughter) So this is the sketch of the two states. One is total chaos. The other is absolute order. And we were interested in seeing how little change it takes to move from one state to the other state. This also reminded us of two very different pictorial traditions. One is the altar tablets of the 15th century, and the other is about 100 years ago, Malevich's abstract compositions. So I'm just going to take you to a video. To give you a sense of scale, the largest panel is about two meters high. That's about this much. And the smallest one is an A4. So a viewer enters the space, and they snap to attention. And after a while, if the viewer continues to remain in the space, the panels will sort of become immune to the presence of the viewer and become lax and autonomous again, until they sort of sense a presence in the room or a movement, when they will again snap to attention. (Laughter) So here it appears as if it's the viewer that's sort of instigating the sense of order among the panels, but it could also be the other way around, that the panels are so stuck within their preconditioned behaviors that they sort of thrust the viewer with the role of a tyrant.
So this brings me to a quieter, small work called Handheld. The viewer sees a piece of paper that's mounted on the far end of the wall, but when you go closer, you see that it's a blank A4, or a letter-sized piece of paper, that's held on either side by two small hands that appear to be carved with a great deal of attention and care from a small block of wood. The viewer also sees that this entire sculpture is sort of moving very slightly, as if these two hands are trying to hold the paper very still for a long period of time, and somehow are not managing to. So this instability in the movement very closely resembles the unsteady nature of images seen through a handheld camera. So here I'm going to show you two tandem clips. One is through a still camera and the other is through a handheld camera. And you immediately see how the unsteady nature of the video suggests the presence of an observer and a subjective point of view. So we've just removed the camera and transferred that movement onto the panel. So here's a video. You have to imagine the other hand. It's not there yet. But to us, we're sort of trying to evoke a self-effacing gesture, as if there's a little person with outstretched arms behind this enormous piece of paper. That sort of likens it to the amount of strain to be at the service of the observer and present this piece of paper very delicately to the viewer in front of them.
The next work is Decoy. This is a cardboard model, so the object is about as tall as I am. It has a rounded body, two arms, and a very tall, head-like antenna, and its sole purpose is to attract attention towards itself. So when a viewer passes by, it sort of tilts from side to side, and moves its arms more and more frantically as the person gets closer. So here is the first test scenario. You see the two movements integrated, and the object seems to be employing its entire being in this expression of desperation. But the idea is that once it's got the person's attention, it's no longer interested, and it looks for the next person whose attention to get. (Laughter) So this is the final fabricated body of the Decoy. It appears to be mass-manufactured like it came out of a factory like vacuum cleaners and washing machines. Because we are always working from a very personal space, we like how this consumer aesthetic sort of depersonalizes the object and gives us a bit of distance in its appearance, at least. And so to us this is a kind of sinister being which is trying to distract you from the things that actually need your attention, but it could also be a figure that needs a lot of help. The next work is an object, that's also a kind of sound instrument. In the shape of an amphitheater that's scaled to the size of an audience as perceived from somebody from the stage. So from where I'm standing, each of you appears to be this big, and the audience sort of takes the entire field of my vision. Seated in this audience are 996 small figures. They're mechanically enabled to clap of their own free will. This means that each of them can decide if and when they want to clap, how hard, for how long, how they want to be influenced by those around them or influence others, and if they want to contribute to innovation. So when the viewer steps in front of the audience, there will be a response. It could be a few claps or a strong applause, and then nothing happens until the viewer leaves the stage, and again the audience will respond. It could be anything from a few feeble claps from members in the audience, or it could be a very loud ovation. So to us, I think we're really looking at an audience as its own object or its own organism that's also got a sort of musical-like quality to it, an instrument. So the viewer can play it by eliciting quite complex and varied, nuanced musical or sound patterns, but cannot really provoke the audience into any particular kind of response. So there's a sense of judgment and capriciousness and uneasiness involved. It also has an alluring and trap-like quality to it. So here if you see we're quite excited about the image of the head splitting to form the two hands. So here's a small visual animation, as if the two sides of the brain are sort of clashing against each other to kind of make sense of the duality and the tension. And here is a prototype. So we can't wait to be engulfed by 996 of them.
Okay, this is the last work. It's called the Framerunners. It comes out of the idea of a window. This is an actual window in our studio, and as you can see, it's made up of three different thicknesses of wooden sections. So we used the same window vocabulary to construct our own frame or grid that's suspended in the room and that can be viewed from two sides. This grid is inhabited by a tribe of small figures. They're also made up of three different sizes, as if to suggest a kind of perspective or landscape on the single plain. Each of these figures can also run backward and forward in the track and hide behind two adjacent tracks. So in contrast to this very tight grid, we wanted to give these figures a very comical and slapstick-like quality, as if a puppeteer has taken them and physically animated them down the path. So we like the idea of these figures sort of skipping along like they're oblivious and carefree and happy-go-lucky and content, until they sort of sense a movement from the viewer and they will hide behind the fastest wall. So to us, this work also presents its own contradiction. These figures are sort of entrapped within this very strong grid, which is like a prison, but also a fortress, because it allows them to be oblivious and naive and carefree and quite oblivious of the external world. So all these real life qualities that I talk about are sort of translated to a very specific technical configuration, and we were very lucky to collaborate with ETH Zurich to develop the first prototype. So you see they extracted the motion cogs from our animations and created a wiggle that integrated the head-bobbing movement and the back-and-forth movement. So it's really quite small. You can see it can fit into the palm of my hand. So imagine our excitement when we saw it really working in the studio, and here it is.
(Laughter)
Thank you.
(Applause)
|
Апарна Рао: Искусство, которое жаждет вашего внимания
TED Talk Subtitles and Transcript: В этой очаровательной презентации художник Апарна Рао рассказывает о своей последней работе: милые, мультяшные скульптуры (в основе которых чистая робототехника) играют с вашим восприятием и жаждут вашего внимания. Потратьте несколько минут, чтобы просто получить удовольствие.
Привет. Сегодня я хочу поделиться проектами, над которыми работаю. Мы продолжаем совершенствовать их, используя сферу интуиции и загадки. Я попытаюсь описать некоторые из впечатлений, которые мы хотим произвести нашими творениями.
Первая работа называется «Величественные монохромы». Наблюдатель, ничего не подозревая, входит в комнату и замечает эти картины, вывешенные в беспорядке на стене. И секунды не проходит, как картины будто замечают, что здесь человек, и кажется, что они паникуют и как бы пытаются встать в строгой симметрии. (Смех) Вот набросок этих двух состояний. Одно — полный хаос. Другое — полный порядок. Нам было интересно увидеть, как немного надо, чтобы перейти из одного состояния в другое. Это также напоминает нам о двух очень разных живописных традициях. Одна — это алтарные картины 15 века, а другая, столетней давности, — абстрактные композиции Малевича. Сейчас я включу вам видео, чтобы вы ощутили масштаб. Самая большая картина около двух метров высотой. Да, вот такая большая. А самые маленькие размера А4. Когда зритель заходит в помещение, они реагируют на внимание. Но через некоторое время, если зритель продолжает находиться в комнате, картины становятся невосприимчивы к его присутствию и снова расслабляются, пока они не почувствуют присутствие кого-либо в комнате или какого-либо движения, и снова быстро меняют положение. (Смех) В данном случае получается, что наблюдатель провоцирует чувство порядка у картин. Но также может быть наоборот. Картины настолько привыкли к состоянию беспорядка, что они как бы навязывают наблюдателю роль тирана.
А теперь я расскажу о более спокойной небольшой работе, которая называется «В руках». Зритель видит листок бумаги, который находится высоко на стене. Но когда вы приближаетесь, вы видите, что это пустой лист размера А4, который с обоих концов держат две маленькие ручки, которые были вырезаны с большим вниманием и любовью из небольшого куска дерева. Зритель также видит, что вся скульптура немного трясётся, как будто эти две ручки пытаются удержать листок в неподвижном положении уже очень долго, и у них это не получается. Эта нестабильность в движении очень сильно напоминает дрожащее изображение камеры, которую держат в руках. Сейчас я покажу вам два сопоставленных видео. Одно снято неподвижной камерой, а другое — камерой, которую держат в руках. И сразу становится понятно, как нестабильность изображения даёт нам информацию о присутствии наблюдателя и субъективной точки зрения. Так что мы просто убрали камеру и перенесли это движение на картину. Вот видео. Вторую руку придётся представить. Её ещё пока там нет. Мы пытаемся произвести впечатление скромного поступка, как будто бы там, за огромным листом бумаги, есть маленький человечек с вытянутыми руками. Это можно сравнить с количеством напряжения, которое возникает, когда вы аккуратно представляете этот лист бумаги прямо перед зрителем.
Другая работа называется «Приманка». Это модель из картона, а сам объект высотой примерно с мой рост. У него округлое тело, две руки и очень длинная голова-антенна. Единственной его целью является привлечь к себе внимание. Когда человек проходит мимо, он как бы начинает качаться из стороны в сторону и машет своим руками всё больше и больше, как только человек приближается. Вот первое тестовое испытание. Вы видите сразу оба этих движения вместе, и кажется, что объект действительно находится в глубоком отчаянии. Но главная идея в том, что как только он замечает внимание человека, он теряет интерес и начинает искать, чьё же ещё внимание можно привлечь. (Смех) Вот изготовленное тело «Приманки». Кажется, будто это предмет массового производства, изготовленный на заводе, как пылесос или стиральная машина. Так как мы всегда работаем непосредственно на близкое расстояние, нам нравится, как эта потребительская эстетика как бы лишает объект индивидуальности или, во всяком случае, делает его внешность непритязательной. Для нас это такое злое существо, которое пытается отвлечь вас от дел, но которому действительно нужно ваше внимание или помощь. Ещё одна работа — это объект, который также является неким звуковым инструментом. Он представляет собой амфитеатр, по размеру сопоставимый с тем, как человек на сцене воспринимает аудиторию. С того места, где я сейчас стою, вы все кажетесь такими маленькими, а сама аудитория занимает всё моё поле зрения. В аудитории 996 маленьких фигур. Они могут хлопать по своей собственной воле. Это значит, что каждый из них может решать, хотят ли они хлопать, когда, как сильно и как долго, как на них будут влиять те, кто вокруг них, как они будут влиять на других и как они хотят вести себя в новых условиях. Когда человек встанет перед аудиторией, он получит ответную реакцию. Это может быть пара хлопков или громкая овация. И ничего не будет происходить, пока человек не уйдет со сцены, — тогда аудитория снова отметит это. Это может быть всё что угодно, от нескольких невнятных хлопков некоторых членов аудитории до очень громкой овации. Что касается нашей идеи, здесь мы представляем аудиторию как объект, как организм, который обладает также неким музыкальным качеством, инструментом. Человек может играть на нём, создавая различные довольно сложные музыкальные и звуковые модели, но он никак не может заставить аудиторию отреагировать каким-либо образом. Так что здесь присутствует ощущение критики, непостоянства и беспокойства. Также у этого объекта есть привлекательное качество некой ловушки. Мы очень довольны тем, как головы разделяются на две половинки. Вот небольшая анимация. Как будто две половинки мозга сталкиваются друг с другом, что несёт идею двойственности и напряжения. Вот прототип. Мы не можем дождаться того момента, когда у нас их будет 996.
Хорошо. И последняя работа. Она называется «Бегуны в рамке». Обычное окно навеяло эту идею. Это окно нашей студии, и как вы можете видеть, оно сделано из трёх деревянных секций разной толщины. Мы использовали ту же самую технику, чтобы соорудить нашу собственную рамку или решётку, которая висит в комнате и которую можно рассматривать с двух сторон. Эту решётку населяет племя маленьких фигур. Они сделаны в трёх разных размерах, чтобы придать ощущение перспективы и ландшафта на плоскости. Каждая из этих фигур может бегать вперёд и назад по дорожке и прятаться за рядом расположенные балки. В отличие от очень сжатой решётки, мы хотели придать этим фигурам очень комический и весёлый характер, как будто ими управляет кукловод, проводящий их по дорожке. Нам понравилась идея о том, что эти фигуры как бы бегут вприпрыжку, как будто они не обращают внимания ни на что. Они беззаботны, беспечны и довольны. Но как только они замечают движения наблюдателя, они прячутся за ближайшей стеной. Нам кажется, что это работа несёт в себе противоречие. Фигуры как бы находятся в ловушке очень прочной решётки, которая выглядит как тюрьма, но также как и крепость, позволяющая им быть беспечными, наивными, беззаботными и не замечающими внешнего мира. Все эти реально существующие качества, о которых я говорю, как бы перенесены в очень характерную техническую форму. Нам очень повезло поработать над первой моделью со Швейцарской высшей технической школой Цюриха. Вы видите, что они взяли образец движения из нашей анимации и сымитировали покачивание, сопоставленное с движениями головой и движением взад-вперёд. Эти фигурки очень-очень маленькие. Они могут поместиться на ладони моей руки. Так что представьте наш восторг, когда мы увидели эту модель в нашей студии, вот она.
(Смех)
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Franco Sacchi: A tour of Nollywood, Nigeria's booming film industry\nTED Talk Subtitles and Transcript: Zambia-born filmmaker Franco Sacchi tours us through Nollywood, Nigeria's booming film industry (the world's 3rd largest). Guerrilla filmmaking and brilliance under pressure from crews that can shoot a full-length feature in a week.\nI have a story, a story that I would like to share with you. And it's an African story. It is a story of hope, resilience and glamour.\nThere was Hollywood. Then came Bollywood. Today we have Nollywood, the third-largest film industry in the world. In 2006 alone, almost 2,000 films were made in Nigeria. Now, try to imagine 40, 50 films wrapped, distributed, every week in the streets of Lagos, Nigeria and West Africa. Some estimates put the value of this industry at 250 million dollars. It has created thousands, if not tens of thousands of jobs. And it's expanding. But keep in mind that this was a grassroots movement. This is something that happened without foreign investment, without government aid, and actually, it happened against all odds, in one of the most difficult moments in Nigerian economy. The industry is 15 years old.\nAnd so maybe you're thinking now, why, how, an Italian filmmaker based in Boston is so interested in this story? And so I think I have to tell you just a few words, a few things about my personal life, because I think there is a connection. My grandfather lived most of his life and is buried in Zambia. My father also lived most of his adult life in East Africa. And I was born in Zambia. Even though I left when I was only three years old, I really felt that Africa was this big part of my life. And it really was a place where I learned to walk. I think I uttered the first words, and my family bought their first home. So when we came back to Italy, and one of the things that I remember the most is my family having this hard time to share stories. It seemed that for our neighbors and friends, Africa was either this exotic place, this imaginary land that probably exists only in their imagination, or the place of horror, famine. And so we were always caught in this stereotype. And I remember really this desire to talk about Africa as a place where we lived and people live and go about their lives, and have dreams like we all have. So when I read in a newspaper in the business page the story of Nollywood, I really felt this is an incredible opportunity to tell a story that goes against all these preconceived notions.\nHere I can tell a story of Africans making movies like I do, and actually I felt this was an inspiration for me. I have the good fortune of being a filmmaker-in-residence at the Center of Digital Imaging Arts at Boston University. And we really look how digital technology is changing, and how young, independent filmmakers can make movies at a fraction of the cost. So when I proposed the story, I really had all the support to make this film. And not only had the support, I found two wonderful partners in crime in this adventure. Aimee Corrigan, a very talented and young photographer, and Robert Caputo, a friend and a mentor, who is a veteran of National Geographic, and told me, \"You know, Franco, in 25 years of covering Africa, I don't know if I have come across a story that is so full of hope and so fun.\"\nSo we went to Lagos in October 2005. And we went to Lagos to meet Bond Emeruwa, a wonderful, talented film director who is with us tonight. The plan was to give you a portrait of Nollywood, of this incredible film industry, following Bond in his quest to make an action movie that deals with the issue of corruption, called \"Checkpoint.\" Police corruption. And he had nine days to make it. We thought this was a good story.\nIn the meantime, we had to cover Nollywood, and we talked to a lot of filmmakers. But I don't want to create too many expectations. I would like to show you six minutes. And these are six minutes they really prepared for the TED audience. There are several themes from the documentary, but they are re-edited and made for you, OK? So I guess it's a world premier.\n(Video) Man: Action. Milverton Nwokedi: You cut a nice movie with just 10,000 dollars in Nigeria here. And you shoot in seven days. Peace Piberesima: We're doing films for the masses. We're not doing films for the elite and the people in their glass houses. They can afford to watch their \"Robocop\" and whatever. Mahmood Ali Balogun: I think filmmaking in Nigeria, for those who work in it, is a kind of subsistence filmmaking -- what they do to make a living. It's not the fancy filmmaking where you say, oh, you want to put all the razzmatazz of Hollywood, and where you have big budgets.\nHere is that you make these films, it sells, you jump onto the location again to make another film, because if you don't make the next film, you're not going to feed. Bond Emeruwa: So while we're entertaining, we should be able to educate.\nI believe in the power of audiovisuals. I mean, 90 percent of the population will watch Nollywood. I think it's the most viable vehicle right now to pass information across a dedicated cable. So if you're making a movie, no matter what your topic is, put in a message in there. Woman: You still have to report the incident. He needs proper medical attention. PP: I keep trying to explain to people, it's not about the quality at the moment -- the quality is coming. I mean, there are those films that people are making for quality, but the first thing you have to remember about this society is that Africa still has people that live on one dollar a day, and these are the people that really watch these films.\nSonny McDon W: Nollywood is a fantastic industry that has just been born in this part of the world. Because nobody believed that Nollywood can come out of Africa. Lancelot Imasen: But our films, they are stories that our people can relate to themselves. They are stories about our people, for our people. And consistently, they are glued to their screen whenever they see the story. Narrator: Suspense, fun and intrigue. It's the blockbuster comedy. You'll crack your ribs.\nBernard Pinayon Agbaosi: We have been so deep into the foreign movies. It's all about the foreign movies. But we can do something too. We can do something, something that when the world sees it, they say, wow, this is Nigeria. Man: Just arrest yourself, sergeant. Don't embarrass yourself. Come on. Don't run away. Come back. Come back.\nSMW: You can now walk the street and see a role model. It’s not just what you see in picture. You see the person live. You see how he talks. You see how he lives. He influences you really good, you know. It’s not just what you see in the picture. It is not what you hear, you know, from the Western press. Man: See you. Bye. Action.\nSaint Obi: I was so fascinated, you know, with those cowboy movies. But then when I discovered the situation in my country, at that time there was so much corruption. For a young man to really make it out here, you got to think of some negative things and all that, or some kind of vices. And I didn't want that, you know. And I discovered that I could be successful in life as an actor, without doing crime, without cheating nobody, without telling no lies. Just me and God-given talent. Man: Let's go. OK, it's time to kick some ass. Cover this. It's your own. Move it.\nRoboger Animadu: In big countries, when they do the movies, they have all these things in place. But here, we improvise these items, like the gunshots. Like they go, here, now, now, you see the gun there, but you won't see any guns shot, we use knock-out. Kevin Books Ikeduba: What I'm scared of is just the explosion will come up in my face. Woman: That's why I use enough masking tape. The masking tape will hold it. Wat, wait. Just hold this for me. KBI: I'm just telling her to make sure she places it well so that it won't affect my face -- the explosion, you know. But she's a professional. She knows what she’s doing. I'm trying to protect my face too. This ain't going to be my last movie. You know, this is Nollywood, where the magic lives.\nRA: So now you're about to see how we do our own movies here, with or without any assistance from anybody. Man: Action. Cut. (Applause)\nFranco Sacchi: So many things to say, so little time. So many themes in this story. I just can't tell you -- there’s one thing I want to tell you. I spent, you know, several weeks with all these actors, producers, and the problems they have to go through are unimaginable for, you know, a Westerner, a filmmaker who works in America or in Europe. But always with a smile, always with an enthusiasm, that is incredible.\nWerner Herzog, the German filmmaker said, \"I need to make movies like you need oxygen.\" And I think they’re breathing. The Nigerian filmmakers really, really, are doing what they like. And so it's a very, very important thing for them, and for their audiences. A woman told me, \"When I see a Nollywood film, I can relax, I really -- I can breathe better.\"\nThere is also another very important thing that I hope will resonate with this audience. It’s technology. I’m very interested in it and I really think that the digital non-linear editing has slashed, you know, the cost now is a fraction of what it used to be. Incredible cameras cost under 5,000 dollars. And this has unleashed tremendous energy. And guess what? We didn’t have to tell to the Nigerian filmmakers. They understood it, they embraced the technology and they run with it, and they’re successful. I hope that the Nollywood phenomenon will go both ways. I hope it will inspire other African nations to embrace the technology, look at the Nigerian model, make their films, create jobs, create a narrative for the population, something to identify, something positive, something that really is psychological relief and it's part of the culture. But I really think this is a phenomenon that can inspire us. I really think it goes both ways.\nFilmmakers, friends of mine, they look at Nollywood and they say, \"Wow, they are doing what we really want to do, and make a buck and live with this job.\" So I really think it’s a lesson that we're actually learning from them. And there's one thing, one small challenge that I have for you, and should make us reflect on the importance of storytelling. And I think this is really the theme of this session. Try to imagine a world where the only goal is food and a shelter, but no stories. No stories around the campfire. No legends, no fairytales. Nothing. No novels. Difficult, eh? It's meaningless.\nSo this is what I really think. I think that the key to a healthy society is a thriving community of storytellers, and I think that the Nigerian filmmakers really have proved this. I would like you to hear their voices. Just a few moments. It’s not an added sequence, just some voices from Nollywood.\n(Video) Toyin Alousa: Nollywood is the best thing that can happen to them. If you have an industry that puts a smile on people's face, that’s Nollywood. SO: I believe very soon, we’re not only going to have better movies, we'll have that original Nigerian movie. BE: It’s still the same basic themes. Love, action. But we're telling it our own way, our own Nigerian way, African way. We have diverse cultures, diverse cultures, there are so many, that in the natal lifetimes, I don't see us exhausting the stories we have.\nFS: My job ends here, and the Nollywood filmmakers really have now to work. And I really hope that there will be many, many collaborations, where we teach each other things. And I really hope that this will happen. Thank you very much. (Applause)\nChris Anderson: Stop. I've got two questions. Franco, you described this as the world's third largest film industry. What does that translate to in terms of numbers of films, really?\nFS: Oh, yes. I think I mentioned briefly -- it's close to 2,000 films. There is scientific data on this.\nCA: 2,000 films a year? FS: 2,000 films a year. 2005 or 6, the censor board has censored 1,600 films alone. And we know that there are more. So it’s safe to say that there are 2,000 films. So imagine 45 films per week. There are challenges. There are challenges. There is a glut of film, the quality has to be raised, they need to go to the next level, but I’m optimistic.\nCA: And these aren’t films that are primarily seen in cinemas?\nFS: Oh yes, of course. This is very important. Maybe, you know, for you to try to imagine this, these are films that are distributed directly in markets. They are bought in video shops. They can be rented for pennies.\nCA: On what format?\nFS: Oh, the format -- thank you for the question. Yes, it's VCDs. It's a CD, it's a little bit more compressed image. They started with VHS. They actually didn't wait for, you know, the latest technology. They started in '92, '94. So there are 57 million VCRs in Nigeria that play, you know, VHS and these VCDs. It's a CD basically. It's a compact disc.\nCA: So on the streets, are film casts ... ?\nFS: You can be in a Lagos traffic jam and you can buy a movie or some bananas or some water. Yes. (Laughter) And I have to say, this really proves that storytelling, it's a commodity, it's a staple. There is no life without stories.\nCA: Franco, thank you so much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Франко Сакки рассказывает о Нолливуде\nTED Talk Subtitles and Transcript: Кинематографист Франко Сакки, рождённый в Замбии, отправляет нас в путешествие по Нолливуду, быстрорастущей киноиндустрии Нигерии (третьей по величине в мире). Независимые кинематографисты и потрясающая работа съёмочных групп, находящихся в постоянном цейтноте. Они знают, как снять полнометражный фильм за неделю.\nУ меня есть история для вас. Это история, которая произошла в Африке. Это история о надежде, жизнестойкости и волшебстве.\nВначале был Голливуд. Потом появился Болливуд. И вот наступило время Нолливуда — третьей по величине киноиндустрии в мире. За один только 2006 год почти 2 000 фильмов были созданы в Нигерии. Представьте теперь, что каждую неделю 40 или 50 готовых фильмов распространяются на улицах Лагоса (Нигерия) и в странах Западной Африки. По некоторым оценкам,оборот Нолливуда составляет 250 миллионов долларов, Благодаря этой индустрии созданы тысячи, если не десятки тысяч рабочих мест. И она расширяется ещё больше. Но не забывайте, что это процесс, возникший стихийно, абсолютно без помощи иностранных инвестиций, государственной помощи и вопреки всем трудностям, процесс, возникший в один из сложнейших периодов в развитии экономики Нигерии. Этой индустрии 15 лет.\nВы, наверно, сейчас подумаете: «почему итальянский кинематографист из Бостона так заинтересован в этой истории?» Думаю, мне нужно немного рассказать о своей жизни, потому что она связана с этой историей. Мой дед прожил всю свою жизнь и похоронен в Замбии. Мой отец тоже большую часть своей жизни прожил в Восточной Африке. Я родился в Замбии. Хотя мы уехали оттуда, когда мне было 3 года, я всегда знал, что Африка занимала огромное место в моей жизни. Я там научился ходить. Думаю, первые свои слова я произнёс именно там. И мои родители купили там свой первый дом. Поэтому, когда мы вернулись Италию, нам было нелегко рассказывать о жизни в Африке, я это очень хорошо помню. Казалось, что наши друзья и соседи воспринимали Африку как экзотическое место на земном шаре, существующее только в воображении людей. Или ужасное место, где царствует голод. Этот стереотип всё время следовал за нами. У меня всегда было страстное желание рассказывать об Африке, как о месте, где жила моя семья, и где живут изо дня в день люди, мечты которых так похожи на наши. Когда я прочитал в газете в деловых новостях статью о Нолливуде, я сразу же понял, что у меня появилась потрясающая возможность рассказать историю, которая изменит предвзятое мнение об Африке.\nЯ расскажу историю о том, как в Африке создаются фильмы. Я также снимаю фильмы, но эта история послужила для меня вдохновением. Мне повезло — я кинематографист, преподающий в центре цифрового искусства и кино Бостонского университета. Мы изучаем, как изменяются цифровые технологии, и как молодые независимые кинематографисты создают фильмы с минимальными затратами. Поэтому когда я предложил эту историю, я получил всю необходимую поддержку для создания этого фильма. И не только поддержку. Два человека решили пуститься со мной в это плавание. Эйми Корриган — юный и очень талантливый фотограф, и Роберт Капуто — друг и наставник, долгое время работающий в журнале National Geographic. Он то и сказал мне: «Франко, я уже 25 лет пишу об Африке, но ни разу за все это время не попадалась мне история, настолько увлекательная и обнадёживающая».\nТак, в октябре 2005 года мы отправились в Лагос. Там мы должны были познакомиться с человеком по имени Бонд Емерува, удивительным талантливым кинорежиссёром, который сейчас находится в этом зале. Мы решили рассказать о Нолливуде, этой поразительной киноиндустрии, следуя за Бондом, снимавшим боевик о коррупции, под названием «Блокпост». О коррупции в полиции. У него было всего девять дней, чтобы сделать фильм. Мы решили, что эта история нам подойдёт.\nМежду тем, нам нужно было рассказать о Нолливуде, и мы поговорили со многими кинематографистами. Но я не хочу создавать иллюзий. Я покажу вам отрывок из нашего документального фильма — всего шесть минут, которые были специально подготовлены для аудитории TED. Несколько тем из этого фильма специально были отредактированы для вас. Мы можем назвать это мировой премьерой.\n(Видео) Мотор! Милвертон Нвокеди (режиссёр): «Можно реально снять хороший фильм в Нигерии с бюджетом в 10 тысяч долларов. Всего за семь дней». Пис Пибересима (продюсер и режиссёр): «Мы снимаем кино для массового зрителя, а не для элиты и людей живущих во дворцах. Им по карману смотреть свои „Робокопы“ и тому подобное». Махмуд Али Балогун (продюсер и режиссёр): «Я думаю, для тех, кто работает в киноиндустрии, производство фильмов — основной источник средств к существованию. Это не создание шикарного фильма со всей его сентиментальностью, как в Голливуде, и огромным бюджетом.\nЗдесь ты делаешь фильм, он продаётся, и ты сразу бежишь на съёмочную площадку, чтобы делать новый, потому что если ты не сделаешь новый фильм, тебе нечего будет есть». Бонд Емерува (режиссёр): «Мы развлекаем зрителя и одновременно обучаем его.\nЯ верю в силу аудиовизуальных средств. 90 процентов нашего населения будут смотреть фильмы, сделанные в Нолливуде. Я думаю, сейчас это самое лучшее средство для распространения информации. Если ты снимаешь фильм, обязательно сделай так, чтобы в нем было послание зрителям независимо от того, какая тема в твоём фильме». Актриса: «Всё равно ты должна сообщить властям о том, что случилось. Его должен осмотреть врач». Пис Пибересима: «Я пытаюсь объяснить людям, сейчас нашим фильмам далеко до качества — это дело будущего. Да, существует качественное кино, но первое, что нужно принимать во внимание — в Африке есть люди, живущие на одни доллар в день, и это именно те люди, которые смотрят эти фильмы».\nСонни МакДон В (продюсер и режиссёр): «Нолливуд — потрясающая киноиндустрия, появившаяся в этой части земного шара, потому что никто не верил, что в Африке может быть Нолливуд». Ланселот Имасен (продюсер и режиссёр): «Но в наших фильмах истории таких же людей, как и наши зрители. Это истории о людях Африки и для людей, живущих в Африке. И раз за разом они так и прилипают к экрану, когда идут наши фильмы». Голос за кадром: «Напряжение, веселье и интрига. Это суперкомедия. Смех до упаду».\nБернард Пинайон Агьаоси (владелец кинотеатра): «У нас столько иностранных фильмов. Все их смотрят. Но мы сами можем делать фильмы. Мы можем снимать такое кино, что зрители скажут: «Супер! Это Нигерия». Актер: «Арестуй сам себя, сержант. Не ставь себя в неловкое положение. Ну, давай же. Не убегай. Вернись. Вернись».\nСонни МакДон В: «Можно идти по улице и вдруг увидеть образец для подражания. Не просто как в кино. Это реальный человек. Ты слышишь, как он говорит, видишь, как он живёт. Он на тебя очень хорошо влияет. И это не только то, что ты видишь в кино, или слышишь в западных СМИ». Актер: «Увидимся. Пока». Мотор!\nСэйнт Оби (актер): «Я был так очарован вестернами. Но потом я понял, что в моей стране серьёзная коррупция на каждом шагу. Чтобы здесь сделать карьеру, молодому человеку придётся думать о негативном, или чём-то очень плохом. А я не хотел так жить. И я понял, что могу стать актёром и преуспеть в этом, не совершая преступлений, мошенничества и не обманывая никого. Только я и талант, данный мне от бога». Актер: «Пошли. Давай, зададим жару. Держи. Это твоё. Быстрее».\nРободжер Анимаду (директор картины): «В больших странах, когда снимают кино, у них всё необходимое под рукой. Но здесь, мы сами придумываем, как создать эффекты, например, выстрелы. Вот, здесь, видно пистолет, но выстрела нет, мы используем звуковой эффект взрыва». Кевин Букс Икебуда (актер): «Я боюсь, что моё лицо пострадает от взрыва». Женщина: «Я поэтому использую маскировочную ленту. Прикрепим это маскировочной лентой. Подожди. Держи здесь». Кевин Букс Икебуда: «Я просто сказал ей, чтобы она хорошо это сделала, чтобы взрывом не повредило моё лицо. Она же профессионал и знает, как всё делать. А мне о лице надо заботиться. Не хочу, чтобы этот фильм был последним. Это же Нолливуд — волшебный мир».\nРободжер Анимаду: «А сейчас вы узнаете, как мы снимаем наши фильмы, и с помощью и без помощи кого-либо вообще». Мотор! Снято! (Аплодисменты)\nФранко Сакки: «Так много хочется рассказать, но так мало времени. Столько тем в этой истории. Я просто не могу вам все рассказать. Но есть кое-что важное. Я провёл несколько недель со всеми этими актёрами, продюсерами, и проблемы, с которыми им приходится сталкиваться, просто даже и представить себе невозможно — западному кинематографисту, работающему в Америке или Европе. Но там, в Африке, эти проблемы решаются с улыбкой и энтузиазмом. И это потрясающе.\nВернер Херцог, немецкий режиссёр, как-то сказал: «Создание кино для меня, как кислород — для вас». И я думаю, это их кислород. Кинематографисты Нигерии действительно делают то, что им нравится. Для них это очень и очень важно, и также для их зрителей. Одна женщина сказала мне: «Когда я смотрю фильм, сделанный в Нолливуде, я отдыхаю и мне даже дышится легче».\nНо есть и ещё кое-что очень важное, что, я надеюсь, найдёт отклик у вас. Это новые технологии. Мне они тоже очень интересны. Я думаю, что сейчас стоимость цифрового нелинейного монтажа очень сократилась. Затраты стали намного меньше, чем были раньше. Поразительные камеры сейчас стоят менее 5 000 долларов. Всё это высвободило огромную энергию. И знаете, что? Нам и не понадобилось об этом рассказывать кинематографистам Нигерии. Они сами всё поняли, они используют по максимуму новые технологии и у них все отлично получается. Я надеюсь, у феномена под названием Нолливуд будет два пути. Что Нолливуд вдохновит остальные африканские страны на использование новых технологий. Они начнут делать свои фильмы, создавать новые рабочие места, придумывать истории для зрителей, чтобы их отождествлять с чем-то положительным, как психологическое утешение, и что будет частью их культуры. Но я также думаю, что этот феномен может вдохновить и нас. Я думаю, у него два пути.\nМои друзья, кинематографисты, смотря на Нолливуд, говорят: «Супер, они делают то, о чем мечтаем мы, и это приносит им реальные деньги и занятость». Поэтому я думаю, это урок для нас, что мы у них можем поучиться. И есть кое-что ещё, о чем я хочу сказать, что заставит нас подумать о том, как важно рассказывать истории. Я думаю, это важная тема. Представьте мир, в котором важны только еда и кров, а историям нет места. Не рассказывают истории ночью у костра. Нет легенд и сказок. Ничего. Нет романов. Трудно, да? Бессмысленно.\nВот, о чем я думаю. Что здоровое общество держится на рассказчиках историй, которых очень много. Тому доказательство — кинематографисты Нигерии. Давайте снова послушаем их. Ещё несколько минут. Это не дополнительные кадры фильма, просто несколько голосов из Нолливуда.\nТойлин Алуза (актриса): «Нолливуд — самое лучшее для людей. Если что-то и заставляет людей смеяться, то это — Нолливуд». Сэйнт Оби (актёр): «Я верю, в скором будущем мы сможем снимать качественное кино и создавать подлинно нигерийские фильмы». Бонд Емерува (режиссёр): «Темы фильмов —- самые обычные. Любовь, драки. Но мы это рассказываем на свой лад, по-нигерийски, по-африкански. На нашем континенте столько разных культур, что за всю жизнь мы не сумеем рассказать все истории».\nФранко Сакки: «На этом моя история заканчивается, но у кинематографистов Нигерии работы очень много. И я очень надеюсь на наше тесное сотрудничество, и что нам будет друг у друга чему поучиться. И я очень надеюсь, что так и будет. Большое спасибо». (Аплодисменты)\nКрис Андерсон: «Подождите. У меня есть два вопроса. Франко, Вы сказали, что это третья по величине в мире киноиндустрия. А в цифрах как это выражается?»\nФранко Сакки: «Да. Кажется, я говорил — около 2 000 фильмов. Есть подтверждённые данные».\nКрис Андерсон: «2 000 фильмов в год?» Франко Сакки: «Да. Данные 2005 или 2006 года. Бюро киноцензоров насчитало 1 600 фильмов, но мы знаем, что их больше. Могу с уверенностью сказать, что их 2 000. 45 фильмов в неделю. Конечно, есть проблемы. Слишком много фильмов, качество должно повышаться, киноиндустрии надо переходить на новый уровень, но я настроен оптимистично».\nКрис Андерсон: «Это те фильмы, которые показывают в кинотеатрах?»\nФранко Сакки: «Да, безусловно. Это очень важно. Попробуйте представить вот что. Эти фильмы распространяются непосредственно на рынке. Они продаются в видео магазинах. Их можно взять в прокат за копейки».\nКрис Андерсон: «В каком формате?»\nФранко Сакки: «Спасибо за вопрос про формат. Это VCD — видео компакт-диск. Это компакт диск, но с меньшим графическим разрешением. Они начинали с видеокассет VHS. Вообще-то, они не ждали появления новейших технологий. Они начали в 1992, 1994 годах. В Нигерии 57 миллионов видеомагнитофонов, которые проигрывают видеокассеты и эти видео компакт-диски. В общем-то это компакт-диск».\nКрис Андерсон: «И их можно купить на улицах.. а актёрский состав...?»\nФранко Сакки: «Да. Можно быть в дорожной пробке в Лагосе и купить фильм или бананы или воды». (Смех) И я должен сказать, это доказывает, что рассказывание историй — это самый важный товар. Без историй жизни нет».\nКрис Андерсон: «Франко, большое спасибо»."
}
] |
Franco Sacchi: A tour of Nollywood, Nigeria's booming film industry
TED Talk Subtitles and Transcript: Zambia-born filmmaker Franco Sacchi tours us through Nollywood, Nigeria's booming film industry (the world's 3rd largest). Guerrilla filmmaking and brilliance under pressure from crews that can shoot a full-length feature in a week.
I have a story, a story that I would like to share with you. And it's an African story. It is a story of hope, resilience and glamour.
There was Hollywood. Then came Bollywood. Today we have Nollywood, the third-largest film industry in the world. In 2006 alone, almost 2,000 films were made in Nigeria. Now, try to imagine 40, 50 films wrapped, distributed, every week in the streets of Lagos, Nigeria and West Africa. Some estimates put the value of this industry at 250 million dollars. It has created thousands, if not tens of thousands of jobs. And it's expanding. But keep in mind that this was a grassroots movement. This is something that happened without foreign investment, without government aid, and actually, it happened against all odds, in one of the most difficult moments in Nigerian economy. The industry is 15 years old.
And so maybe you're thinking now, why, how, an Italian filmmaker based in Boston is so interested in this story? And so I think I have to tell you just a few words, a few things about my personal life, because I think there is a connection. My grandfather lived most of his life and is buried in Zambia. My father also lived most of his adult life in East Africa. And I was born in Zambia. Even though I left when I was only three years old, I really felt that Africa was this big part of my life. And it really was a place where I learned to walk. I think I uttered the first words, and my family bought their first home. So when we came back to Italy, and one of the things that I remember the most is my family having this hard time to share stories. It seemed that for our neighbors and friends, Africa was either this exotic place, this imaginary land that probably exists only in their imagination, or the place of horror, famine. And so we were always caught in this stereotype. And I remember really this desire to talk about Africa as a place where we lived and people live and go about their lives, and have dreams like we all have. So when I read in a newspaper in the business page the story of Nollywood, I really felt this is an incredible opportunity to tell a story that goes against all these preconceived notions.
Here I can tell a story of Africans making movies like I do, and actually I felt this was an inspiration for me. I have the good fortune of being a filmmaker-in-residence at the Center of Digital Imaging Arts at Boston University. And we really look how digital technology is changing, and how young, independent filmmakers can make movies at a fraction of the cost. So when I proposed the story, I really had all the support to make this film. And not only had the support, I found two wonderful partners in crime in this adventure. Aimee Corrigan, a very talented and young photographer, and Robert Caputo, a friend and a mentor, who is a veteran of National Geographic, and told me, "You know, Franco, in 25 years of covering Africa, I don't know if I have come across a story that is so full of hope and so fun."
So we went to Lagos in October 2005. And we went to Lagos to meet Bond Emeruwa, a wonderful, talented film director who is with us tonight. The plan was to give you a portrait of Nollywood, of this incredible film industry, following Bond in his quest to make an action movie that deals with the issue of corruption, called "Checkpoint." Police corruption. And he had nine days to make it. We thought this was a good story.
In the meantime, we had to cover Nollywood, and we talked to a lot of filmmakers. But I don't want to create too many expectations. I would like to show you six minutes. And these are six minutes they really prepared for the TED audience. There are several themes from the documentary, but they are re-edited and made for you, OK? So I guess it's a world premier.
(Video) Man: Action. Milverton Nwokedi: You cut a nice movie with just 10,000 dollars in Nigeria here. And you shoot in seven days. Peace Piberesima: We're doing films for the masses. We're not doing films for the elite and the people in their glass houses. They can afford to watch their "Robocop" and whatever. Mahmood Ali Balogun: I think filmmaking in Nigeria, for those who work in it, is a kind of subsistence filmmaking -- what they do to make a living. It's not the fancy filmmaking where you say, oh, you want to put all the razzmatazz of Hollywood, and where you have big budgets.
Here is that you make these films, it sells, you jump onto the location again to make another film, because if you don't make the next film, you're not going to feed. Bond Emeruwa: So while we're entertaining, we should be able to educate.
I believe in the power of audiovisuals. I mean, 90 percent of the population will watch Nollywood. I think it's the most viable vehicle right now to pass information across a dedicated cable. So if you're making a movie, no matter what your topic is, put in a message in there. Woman: You still have to report the incident. He needs proper medical attention. PP: I keep trying to explain to people, it's not about the quality at the moment -- the quality is coming. I mean, there are those films that people are making for quality, but the first thing you have to remember about this society is that Africa still has people that live on one dollar a day, and these are the people that really watch these films.
Sonny McDon W: Nollywood is a fantastic industry that has just been born in this part of the world. Because nobody believed that Nollywood can come out of Africa. Lancelot Imasen: But our films, they are stories that our people can relate to themselves. They are stories about our people, for our people. And consistently, they are glued to their screen whenever they see the story. Narrator: Suspense, fun and intrigue. It's the blockbuster comedy. You'll crack your ribs.
Bernard Pinayon Agbaosi: We have been so deep into the foreign movies. It's all about the foreign movies. But we can do something too. We can do something, something that when the world sees it, they say, wow, this is Nigeria. Man: Just arrest yourself, sergeant. Don't embarrass yourself. Come on. Don't run away. Come back. Come back.
SMW: You can now walk the street and see a role model. It’s not just what you see in picture. You see the person live. You see how he talks. You see how he lives. He influences you really good, you know. It’s not just what you see in the picture. It is not what you hear, you know, from the Western press. Man: See you. Bye. Action.
Saint Obi: I was so fascinated, you know, with those cowboy movies. But then when I discovered the situation in my country, at that time there was so much corruption. For a young man to really make it out here, you got to think of some negative things and all that, or some kind of vices. And I didn't want that, you know. And I discovered that I could be successful in life as an actor, without doing crime, without cheating nobody, without telling no lies. Just me and God-given talent. Man: Let's go. OK, it's time to kick some ass. Cover this. It's your own. Move it.
Roboger Animadu: In big countries, when they do the movies, they have all these things in place. But here, we improvise these items, like the gunshots. Like they go, here, now, now, you see the gun there, but you won't see any guns shot, we use knock-out. Kevin Books Ikeduba: What I'm scared of is just the explosion will come up in my face. Woman: That's why I use enough masking tape. The masking tape will hold it. Wat, wait. Just hold this for me. KBI: I'm just telling her to make sure she places it well so that it won't affect my face -- the explosion, you know. But she's a professional. She knows what she’s doing. I'm trying to protect my face too. This ain't going to be my last movie. You know, this is Nollywood, where the magic lives.
RA: So now you're about to see how we do our own movies here, with or without any assistance from anybody. Man: Action. Cut. (Applause)
Franco Sacchi: So many things to say, so little time. So many themes in this story. I just can't tell you -- there’s one thing I want to tell you. I spent, you know, several weeks with all these actors, producers, and the problems they have to go through are unimaginable for, you know, a Westerner, a filmmaker who works in America or in Europe. But always with a smile, always with an enthusiasm, that is incredible.
Werner Herzog, the German filmmaker said, "I need to make movies like you need oxygen." And I think they’re breathing. The Nigerian filmmakers really, really, are doing what they like. And so it's a very, very important thing for them, and for their audiences. A woman told me, "When I see a Nollywood film, I can relax, I really -- I can breathe better."
There is also another very important thing that I hope will resonate with this audience. It’s technology. I’m very interested in it and I really think that the digital non-linear editing has slashed, you know, the cost now is a fraction of what it used to be. Incredible cameras cost under 5,000 dollars. And this has unleashed tremendous energy. And guess what? We didn’t have to tell to the Nigerian filmmakers. They understood it, they embraced the technology and they run with it, and they’re successful. I hope that the Nollywood phenomenon will go both ways. I hope it will inspire other African nations to embrace the technology, look at the Nigerian model, make their films, create jobs, create a narrative for the population, something to identify, something positive, something that really is psychological relief and it's part of the culture. But I really think this is a phenomenon that can inspire us. I really think it goes both ways.
Filmmakers, friends of mine, they look at Nollywood and they say, "Wow, they are doing what we really want to do, and make a buck and live with this job." So I really think it’s a lesson that we're actually learning from them. And there's one thing, one small challenge that I have for you, and should make us reflect on the importance of storytelling. And I think this is really the theme of this session. Try to imagine a world where the only goal is food and a shelter, but no stories. No stories around the campfire. No legends, no fairytales. Nothing. No novels. Difficult, eh? It's meaningless.
So this is what I really think. I think that the key to a healthy society is a thriving community of storytellers, and I think that the Nigerian filmmakers really have proved this. I would like you to hear their voices. Just a few moments. It’s not an added sequence, just some voices from Nollywood.
(Video) Toyin Alousa: Nollywood is the best thing that can happen to them. If you have an industry that puts a smile on people's face, that’s Nollywood. SO: I believe very soon, we’re not only going to have better movies, we'll have that original Nigerian movie. BE: It’s still the same basic themes. Love, action. But we're telling it our own way, our own Nigerian way, African way. We have diverse cultures, diverse cultures, there are so many, that in the natal lifetimes, I don't see us exhausting the stories we have.
FS: My job ends here, and the Nollywood filmmakers really have now to work. And I really hope that there will be many, many collaborations, where we teach each other things. And I really hope that this will happen. Thank you very much. (Applause)
Chris Anderson: Stop. I've got two questions. Franco, you described this as the world's third largest film industry. What does that translate to in terms of numbers of films, really?
FS: Oh, yes. I think I mentioned briefly -- it's close to 2,000 films. There is scientific data on this.
CA: 2,000 films a year? FS: 2,000 films a year. 2005 or 6, the censor board has censored 1,600 films alone. And we know that there are more. So it’s safe to say that there are 2,000 films. So imagine 45 films per week. There are challenges. There are challenges. There is a glut of film, the quality has to be raised, they need to go to the next level, but I’m optimistic.
CA: And these aren’t films that are primarily seen in cinemas?
FS: Oh yes, of course. This is very important. Maybe, you know, for you to try to imagine this, these are films that are distributed directly in markets. They are bought in video shops. They can be rented for pennies.
CA: On what format?
FS: Oh, the format -- thank you for the question. Yes, it's VCDs. It's a CD, it's a little bit more compressed image. They started with VHS. They actually didn't wait for, you know, the latest technology. They started in '92, '94. So there are 57 million VCRs in Nigeria that play, you know, VHS and these VCDs. It's a CD basically. It's a compact disc.
CA: So on the streets, are film casts ... ?
FS: You can be in a Lagos traffic jam and you can buy a movie or some bananas or some water. Yes. (Laughter) And I have to say, this really proves that storytelling, it's a commodity, it's a staple. There is no life without stories.
CA: Franco, thank you so much.
|
Франко Сакки рассказывает о Нолливуде
TED Talk Subtitles and Transcript: Кинематографист Франко Сакки, рождённый в Замбии, отправляет нас в путешествие по Нолливуду, быстрорастущей киноиндустрии Нигерии (третьей по величине в мире). Независимые кинематографисты и потрясающая работа съёмочных групп, находящихся в постоянном цейтноте. Они знают, как снять полнометражный фильм за неделю.
У меня есть история для вас. Это история, которая произошла в Африке. Это история о надежде, жизнестойкости и волшебстве.
Вначале был Голливуд. Потом появился Болливуд. И вот наступило время Нолливуда — третьей по величине киноиндустрии в мире. За один только 2006 год почти 2 000 фильмов были созданы в Нигерии. Представьте теперь, что каждую неделю 40 или 50 готовых фильмов распространяются на улицах Лагоса (Нигерия) и в странах Западной Африки. По некоторым оценкам,оборот Нолливуда составляет 250 миллионов долларов, Благодаря этой индустрии созданы тысячи, если не десятки тысяч рабочих мест. И она расширяется ещё больше. Но не забывайте, что это процесс, возникший стихийно, абсолютно без помощи иностранных инвестиций, государственной помощи и вопреки всем трудностям, процесс, возникший в один из сложнейших периодов в развитии экономики Нигерии. Этой индустрии 15 лет.
Вы, наверно, сейчас подумаете: «почему итальянский кинематографист из Бостона так заинтересован в этой истории?» Думаю, мне нужно немного рассказать о своей жизни, потому что она связана с этой историей. Мой дед прожил всю свою жизнь и похоронен в Замбии. Мой отец тоже большую часть своей жизни прожил в Восточной Африке. Я родился в Замбии. Хотя мы уехали оттуда, когда мне было 3 года, я всегда знал, что Африка занимала огромное место в моей жизни. Я там научился ходить. Думаю, первые свои слова я произнёс именно там. И мои родители купили там свой первый дом. Поэтому, когда мы вернулись Италию, нам было нелегко рассказывать о жизни в Африке, я это очень хорошо помню. Казалось, что наши друзья и соседи воспринимали Африку как экзотическое место на земном шаре, существующее только в воображении людей. Или ужасное место, где царствует голод. Этот стереотип всё время следовал за нами. У меня всегда было страстное желание рассказывать об Африке, как о месте, где жила моя семья, и где живут изо дня в день люди, мечты которых так похожи на наши. Когда я прочитал в газете в деловых новостях статью о Нолливуде, я сразу же понял, что у меня появилась потрясающая возможность рассказать историю, которая изменит предвзятое мнение об Африке.
Я расскажу историю о том, как в Африке создаются фильмы. Я также снимаю фильмы, но эта история послужила для меня вдохновением. Мне повезло — я кинематографист, преподающий в центре цифрового искусства и кино Бостонского университета. Мы изучаем, как изменяются цифровые технологии, и как молодые независимые кинематографисты создают фильмы с минимальными затратами. Поэтому когда я предложил эту историю, я получил всю необходимую поддержку для создания этого фильма. И не только поддержку. Два человека решили пуститься со мной в это плавание. Эйми Корриган — юный и очень талантливый фотограф, и Роберт Капуто — друг и наставник, долгое время работающий в журнале National Geographic. Он то и сказал мне: «Франко, я уже 25 лет пишу об Африке, но ни разу за все это время не попадалась мне история, настолько увлекательная и обнадёживающая».
Так, в октябре 2005 года мы отправились в Лагос. Там мы должны были познакомиться с человеком по имени Бонд Емерува, удивительным талантливым кинорежиссёром, который сейчас находится в этом зале. Мы решили рассказать о Нолливуде, этой поразительной киноиндустрии, следуя за Бондом, снимавшим боевик о коррупции, под названием «Блокпост». О коррупции в полиции. У него было всего девять дней, чтобы сделать фильм. Мы решили, что эта история нам подойдёт.
Между тем, нам нужно было рассказать о Нолливуде, и мы поговорили со многими кинематографистами. Но я не хочу создавать иллюзий. Я покажу вам отрывок из нашего документального фильма — всего шесть минут, которые были специально подготовлены для аудитории TED. Несколько тем из этого фильма специально были отредактированы для вас. Мы можем назвать это мировой премьерой.
(Видео) Мотор! Милвертон Нвокеди (режиссёр): «Можно реально снять хороший фильм в Нигерии с бюджетом в 10 тысяч долларов. Всего за семь дней». Пис Пибересима (продюсер и режиссёр): «Мы снимаем кино для массового зрителя, а не для элиты и людей живущих во дворцах. Им по карману смотреть свои „Робокопы“ и тому подобное». Махмуд Али Балогун (продюсер и режиссёр): «Я думаю, для тех, кто работает в киноиндустрии, производство фильмов — основной источник средств к существованию. Это не создание шикарного фильма со всей его сентиментальностью, как в Голливуде, и огромным бюджетом.
Здесь ты делаешь фильм, он продаётся, и ты сразу бежишь на съёмочную площадку, чтобы делать новый, потому что если ты не сделаешь новый фильм, тебе нечего будет есть». Бонд Емерува (режиссёр): «Мы развлекаем зрителя и одновременно обучаем его.
Я верю в силу аудиовизуальных средств. 90 процентов нашего населения будут смотреть фильмы, сделанные в Нолливуде. Я думаю, сейчас это самое лучшее средство для распространения информации. Если ты снимаешь фильм, обязательно сделай так, чтобы в нем было послание зрителям независимо от того, какая тема в твоём фильме». Актриса: «Всё равно ты должна сообщить властям о том, что случилось. Его должен осмотреть врач». Пис Пибересима: «Я пытаюсь объяснить людям, сейчас нашим фильмам далеко до качества — это дело будущего. Да, существует качественное кино, но первое, что нужно принимать во внимание — в Африке есть люди, живущие на одни доллар в день, и это именно те люди, которые смотрят эти фильмы».
Сонни МакДон В (продюсер и режиссёр): «Нолливуд — потрясающая киноиндустрия, появившаяся в этой части земного шара, потому что никто не верил, что в Африке может быть Нолливуд». Ланселот Имасен (продюсер и режиссёр): «Но в наших фильмах истории таких же людей, как и наши зрители. Это истории о людях Африки и для людей, живущих в Африке. И раз за разом они так и прилипают к экрану, когда идут наши фильмы». Голос за кадром: «Напряжение, веселье и интрига. Это суперкомедия. Смех до упаду».
Бернард Пинайон Агьаоси (владелец кинотеатра): «У нас столько иностранных фильмов. Все их смотрят. Но мы сами можем делать фильмы. Мы можем снимать такое кино, что зрители скажут: «Супер! Это Нигерия». Актер: «Арестуй сам себя, сержант. Не ставь себя в неловкое положение. Ну, давай же. Не убегай. Вернись. Вернись».
Сонни МакДон В: «Можно идти по улице и вдруг увидеть образец для подражания. Не просто как в кино. Это реальный человек. Ты слышишь, как он говорит, видишь, как он живёт. Он на тебя очень хорошо влияет. И это не только то, что ты видишь в кино, или слышишь в западных СМИ». Актер: «Увидимся. Пока». Мотор!
Сэйнт Оби (актер): «Я был так очарован вестернами. Но потом я понял, что в моей стране серьёзная коррупция на каждом шагу. Чтобы здесь сделать карьеру, молодому человеку придётся думать о негативном, или чём-то очень плохом. А я не хотел так жить. И я понял, что могу стать актёром и преуспеть в этом, не совершая преступлений, мошенничества и не обманывая никого. Только я и талант, данный мне от бога». Актер: «Пошли. Давай, зададим жару. Держи. Это твоё. Быстрее».
Рободжер Анимаду (директор картины): «В больших странах, когда снимают кино, у них всё необходимое под рукой. Но здесь, мы сами придумываем, как создать эффекты, например, выстрелы. Вот, здесь, видно пистолет, но выстрела нет, мы используем звуковой эффект взрыва». Кевин Букс Икебуда (актер): «Я боюсь, что моё лицо пострадает от взрыва». Женщина: «Я поэтому использую маскировочную ленту. Прикрепим это маскировочной лентой. Подожди. Держи здесь». Кевин Букс Икебуда: «Я просто сказал ей, чтобы она хорошо это сделала, чтобы взрывом не повредило моё лицо. Она же профессионал и знает, как всё делать. А мне о лице надо заботиться. Не хочу, чтобы этот фильм был последним. Это же Нолливуд — волшебный мир».
Рободжер Анимаду: «А сейчас вы узнаете, как мы снимаем наши фильмы, и с помощью и без помощи кого-либо вообще». Мотор! Снято! (Аплодисменты)
Франко Сакки: «Так много хочется рассказать, но так мало времени. Столько тем в этой истории. Я просто не могу вам все рассказать. Но есть кое-что важное. Я провёл несколько недель со всеми этими актёрами, продюсерами, и проблемы, с которыми им приходится сталкиваться, просто даже и представить себе невозможно — западному кинематографисту, работающему в Америке или Европе. Но там, в Африке, эти проблемы решаются с улыбкой и энтузиазмом. И это потрясающе.
Вернер Херцог, немецкий режиссёр, как-то сказал: «Создание кино для меня, как кислород — для вас». И я думаю, это их кислород. Кинематографисты Нигерии действительно делают то, что им нравится. Для них это очень и очень важно, и также для их зрителей. Одна женщина сказала мне: «Когда я смотрю фильм, сделанный в Нолливуде, я отдыхаю и мне даже дышится легче».
Но есть и ещё кое-что очень важное, что, я надеюсь, найдёт отклик у вас. Это новые технологии. Мне они тоже очень интересны. Я думаю, что сейчас стоимость цифрового нелинейного монтажа очень сократилась. Затраты стали намного меньше, чем были раньше. Поразительные камеры сейчас стоят менее 5 000 долларов. Всё это высвободило огромную энергию. И знаете, что? Нам и не понадобилось об этом рассказывать кинематографистам Нигерии. Они сами всё поняли, они используют по максимуму новые технологии и у них все отлично получается. Я надеюсь, у феномена под названием Нолливуд будет два пути. Что Нолливуд вдохновит остальные африканские страны на использование новых технологий. Они начнут делать свои фильмы, создавать новые рабочие места, придумывать истории для зрителей, чтобы их отождествлять с чем-то положительным, как психологическое утешение, и что будет частью их культуры. Но я также думаю, что этот феномен может вдохновить и нас. Я думаю, у него два пути.
Мои друзья, кинематографисты, смотря на Нолливуд, говорят: «Супер, они делают то, о чем мечтаем мы, и это приносит им реальные деньги и занятость». Поэтому я думаю, это урок для нас, что мы у них можем поучиться. И есть кое-что ещё, о чем я хочу сказать, что заставит нас подумать о том, как важно рассказывать истории. Я думаю, это важная тема. Представьте мир, в котором важны только еда и кров, а историям нет места. Не рассказывают истории ночью у костра. Нет легенд и сказок. Ничего. Нет романов. Трудно, да? Бессмысленно.
Вот, о чем я думаю. Что здоровое общество держится на рассказчиках историй, которых очень много. Тому доказательство — кинематографисты Нигерии. Давайте снова послушаем их. Ещё несколько минут. Это не дополнительные кадры фильма, просто несколько голосов из Нолливуда.
Тойлин Алуза (актриса): «Нолливуд — самое лучшее для людей. Если что-то и заставляет людей смеяться, то это — Нолливуд». Сэйнт Оби (актёр): «Я верю, в скором будущем мы сможем снимать качественное кино и создавать подлинно нигерийские фильмы». Бонд Емерува (режиссёр): «Темы фильмов —- самые обычные. Любовь, драки. Но мы это рассказываем на свой лад, по-нигерийски, по-африкански. На нашем континенте столько разных культур, что за всю жизнь мы не сумеем рассказать все истории».
Франко Сакки: «На этом моя история заканчивается, но у кинематографистов Нигерии работы очень много. И я очень надеюсь на наше тесное сотрудничество, и что нам будет друг у друга чему поучиться. И я очень надеюсь, что так и будет. Большое спасибо». (Аплодисменты)
Крис Андерсон: «Подождите. У меня есть два вопроса. Франко, Вы сказали, что это третья по величине в мире киноиндустрия. А в цифрах как это выражается?»
Франко Сакки: «Да. Кажется, я говорил — около 2 000 фильмов. Есть подтверждённые данные».
Крис Андерсон: «2 000 фильмов в год?» Франко Сакки: «Да. Данные 2005 или 2006 года. Бюро киноцензоров насчитало 1 600 фильмов, но мы знаем, что их больше. Могу с уверенностью сказать, что их 2 000. 45 фильмов в неделю. Конечно, есть проблемы. Слишком много фильмов, качество должно повышаться, киноиндустрии надо переходить на новый уровень, но я настроен оптимистично».
Крис Андерсон: «Это те фильмы, которые показывают в кинотеатрах?»
Франко Сакки: «Да, безусловно. Это очень важно. Попробуйте представить вот что. Эти фильмы распространяются непосредственно на рынке. Они продаются в видео магазинах. Их можно взять в прокат за копейки».
Крис Андерсон: «В каком формате?»
Франко Сакки: «Спасибо за вопрос про формат. Это VCD — видео компакт-диск. Это компакт диск, но с меньшим графическим разрешением. Они начинали с видеокассет VHS. Вообще-то, они не ждали появления новейших технологий. Они начали в 1992, 1994 годах. В Нигерии 57 миллионов видеомагнитофонов, которые проигрывают видеокассеты и эти видео компакт-диски. В общем-то это компакт-диск».
Крис Андерсон: «И их можно купить на улицах.. а актёрский состав...?»
Франко Сакки: «Да. Можно быть в дорожной пробке в Лагосе и купить фильм или бананы или воды». (Смех) И я должен сказать, это доказывает, что рассказывание историй — это самый важный товар. Без историй жизни нет».
Крис Андерсон: «Франко, большое спасибо».
|
en-ru
|
IWSLT
|
Subsets and Splits
No community queries yet
The top public SQL queries from the community will appear here once available.