conversations
list | sources
string | references
string | language_pair
string | dataset
string |
|---|---|---|---|---|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Barry Schwartz: The paradox of choice\nTED Talk Subtitles and Transcript: Psychologist Barry Schwartz takes aim at a central tenet of western societies: freedom of choice. In Schwartz's estimation, choice has made us not freer but more paralyzed, not happier but more dissatisfied.\nI'm going to talk to you about some stuff that's in this book of mine that I hope will resonate with other things you've already heard, and I'll try to make some connections myself, in case you missed them.\nBut I want to start with what I call the \"official dogma.\" The official dogma of what? The official dogma of all Western industrial societies. And the official dogma runs like this: if we are interested in maximizing the welfare of our citizens, the way to do that is to maximize individual freedom. The reason for this is both that freedom is in and of itself good, valuable, worthwhile, essential to being human. And because if people have freedom, then each of us can act on our own to do the things that will maximize our welfare, and no one has to decide on our behalf. The way to maximize freedom is to maximize choice.\nThe more choice people have, the more freedom they have, and the more freedom they have, the more welfare they have. This, I think, is so deeply embedded in the water supply that it wouldn't occur to anyone to question it. And it's also deeply embedded in our lives. I'll give you some examples of what modern progress has made possible for us.\nThis is my supermarket. Not such a big one. I want to say just a word about salad dressing. 175 salad dressings in my supermarket, if you don't count the 10 extra-virgin olive oils and 12 balsamic vinegars you could buy to make a very large number of your own salad dressings, in the off-chance that none of the 175 the store has on offer suit you. So this is what the supermarket is like. And then you go to the consumer electronics store to set up a stereo system -- speakers, CD player, tape player, tuner, amplifier -- and in this one single consumer electronics store, there are that many stereo systems. We can construct six-and-a-half-million different stereo systems out of the components that are on offer in one store.\nYou've got to admit that's a lot of choice. In other domains -- the world of communications. There was a time, when I was a boy, when you could get any kind of telephone service you wanted, as long as it came from Ma Bell. You rented your phone. You didn't buy it. One consequence of that, by the way, is that the phone never broke. And those days are gone. We now have an almost unlimited variety of phones, especially in the world of cell phones. These are cell phones of the future. My favorite is the middle one -- the MP3 player, nose hair trimmer, and crème brûlée torch.\n(Laughter)\nAnd if by some chance you haven't seen that in your store yet, you can rest assured that one day soon, you will. And what this does is it leads people to walk into their stores asking this question. And do you know what the answer to this question now is? The answer is \"no.\" It is not possible to buy a cell phone that doesn't do too much.\nSo, in other aspects of life that are much more significant than buying things, the same explosion of choice is true. Health care. It is no longer the case in the United States that you go to the doctor, and the doctor tells you what to do. Instead, you go to the doctor, and the doctor tells you, \"Well, we could do A, or we could do B. A has these benefits, and these risks. B has these benefits, and these risks. What do you want to do?\" And you say, \"Doc, what should I do?\" And the doc says, \"A has these benefits and risks, and B has these benefits and risks. What do you want to do?\" And you say, \"If you were me, Doc, what would you do?\" And the doc says, \"But I'm not you.\" And the result is -- we call it \"patient autonomy,\" which makes it sound like a good thing, but it really is a shifting of the burden and the responsibility for decision-making from somebody who knows something -- namely, the doctor -- to somebody who knows nothing and is almost certainly sick and thus not in the best shape to be making decisions -- namely, the patient. There's enormous marketing of prescription drugs to people like you and me, which, if you think about it, makes no sense at all, since we can't buy them. Why do they market to us if we can't buy them? The answer is that they expect us to call our doctors the next morning and ask for our prescriptions to be changed.\nSomething as dramatic as our identity has now become a matter of choice, as this slide is meant to indicate. We don't inherit an identity; we get to invent it. And we get to re-invent ourselves as often as we like. And that means that every day, when you wake up in the morning, you have to decide what kind of person you want to be. With respect to marriage and family, there was a time when the default assumption that almost everyone had is that you got married as soon as you could, and then you started having kids as soon as you could. The only real choice was who, not when, and not what you did after.\nNowadays, everything is very much up for grabs. I teach wonderfully intelligent students, and I assign 20 percent less work than I used to. And it's not because they're less smart, and it's not because they're less diligent. It's because they are preoccupied, asking themselves, \"Should I get married or not? Should I get married now? Should I get married later? Should I have kids first, or a career first?\" All of these are consuming questions. And they're going to answer these questions, whether or not it means not doing all the work I assign and not getting a good grade in my courses. And indeed they should. These are important questions to answer.\nWork -- we are blessed, as Carl was pointing out, with the technology that enables us to work every minute of every day from any place on the planet -- except the Randolph Hotel.\n(Laughter)\n(Applause)\nThere is one corner, by the way, that I'm not going to tell anybody about, where the WiFi actually works. I'm not telling you about it because I want to use it. So what this means, this incredible freedom of choice we have with respect to work, is that we have to make a decision, again and again and again, about whether we should or shouldn't be working. We can go to watch our kid play soccer, and we have our cell phone on one hip, and our Blackberry on our other hip, and our laptop, presumably, on our laps. And even if they're all shut off, every minute that we're watching our kid mutilate a soccer game, we are also asking ourselves, \"Should I answer this cell phone call? Should I respond to this email? Should I draft this letter?\" And even if the answer to the question is \"no,\" it's certainly going to make the experience of your kid's soccer game very different than it would've been.\nSo everywhere we look, big things and small things, material things and lifestyle things, life is a matter of choice. And the world we used to live in looked like this. [Well, actually, they are written in stone.] That is to say, there were some choices, but not everything was a matter of choice. And the world we now live in looks like this.\n[The Ten Commandments DYI Kit]\nAnd the question is, is this good news, or bad news? And the answer is, \"yes.\"\n(Laughter)\nWe all know what's good about it, so I'm going to talk about what's bad about it. All of this choice has two effects, two negative effects on people. One effect, paradoxically, is that it produces paralysis, rather than liberation. With so many options to choose from, people find it very difficult to choose at all. I'll give you one very dramatic example of this: a study that was done of investments in voluntary retirement plans. A colleague of mine got access to investment records from Vanguard, the gigantic mutual-fund company of about a million employees and about 2,000 different workplaces. And what she found is that for every 10 mutual funds the employer offered, rate of participation went down two percent. You offer 50 funds -- 10 percent fewer employees participate than if you only offer five. Why? Because with 50 funds to choose from, it's so damn hard to decide which fund to choose, that you'll just put it off until tomorrow. And then tomorrow, and tomorrow, and tomorrow, and of course tomorrow never comes. Understand that not only does this mean that people are going to have to eat dog food when they retire because they don't have enough money put away, it also means that making the decision is so hard that they pass up significant matching money from the employer. By not participating, they are passing up as much as 5,000 dollars a year from the employer, who would happily match their contribution.\nSo paralysis is a consequence of having too many choices. And I think it makes the world look like this.\n[And lastly, for all eternity, French, bleu cheese, or ranch?]\n(Laughter)\nYou really want to get the decision right if it's for all eternity, right? You don't want to pick the wrong mutual fund, or the wrong salad dressing. So that's one effect. The second effect is that even if we manage to overcome the paralysis and make a choice, we end up less satisfied with the result of the choice than we would be if we had fewer options to choose from. And there are several reasons for this. One of them is that with a lot of different salad dressings to choose from, if you buy one, and it's not perfect -- and what salad dressing is? -- it's easy to imagine you could have made a different choice that would have been better. And what happens is this imagined alternative induces you to regret the decision you made, and this regret subtracts from the satisfaction you get out of the decision you made, even if it was a good decision. The more options there are, the easier it is to regret anything at all that is disappointing about the option that you chose.\nSecond, what economists call \"opportunity costs.\" Dan Gilbert made a big point this morning of talking about how much the way in which we value things depends on what we compare them to. Well, when there are lots of alternatives to consider, it is easy to imagine the attractive features of alternatives that you reject that make you less satisfied with the alternative that you've chosen. Here's an example.\n[I can't stop thinking about those other available parking spaces on W 85th street]\nSorry if you're not New Yorkers. Here's what you're supposed to be thinking. Here's this couple on the Hamptons. Very expensive real estate. Gorgeous beach. Beautiful day. They have it all to themselves. What could be better? \"Well, damn it,\" this guy is thinking, \"It's August. Everybody in my Manhattan neighborhood is away. I could be parking right in front of my building.\" And he spends two weeks nagged by the idea that he is missing the opportunity, day after day, to have a great parking space. Opportunity costs subtract from the satisfaction we get out of what we choose, even when what we choose is terrific. And the more options there are to consider, the more attractive features of these options are going to be reflected by us as opportunity costs.\nHere's another example.\n(Laughter)\nNow this cartoon makes a lot of points. It makes points about living in the moment as well, and probably about doing things slowly. But one point it makes is that whenever you're choosing one thing, you're choosing not to do other things that may have lots of attractive features, and it's going to make what you're doing less attractive.\nThird: escalation of expectations. This hit me when I went to replace my jeans. I wear jeans almost all the time. There was a time when jeans came in one flavor, and you bought them, and they fit like crap, they were incredibly uncomfortable, if you wore them and washed them enough times, they started to feel OK. I went to replace my jeans after years of wearing these old ones, and I said, \"I want a pair of jeans. Here's my size.\" And the shopkeeper said, \"Do you want slim fit, easy fit, relaxed fit? You want button fly or zipper fly? You want stonewashed or acid-washed? Do you want them distressed? You want boot cut, tapered, blah blah.\" On and on he went. My jaw dropped. And after I recovered, I said, \"I want the kind that used to be the only kind.\"\n(Laughter)\nHe had no idea what that was,\n(Laughter)\nso I spent an hour trying on all these damn jeans, and I walked out of the store -- truth! -- with the best-fitting jeans I had ever had. I did better.\nAll this choice made it possible for me to do better. But -- I felt worse. Why? I wrote a whole book to try to explain this to myself. The reason --\n(Laughter)\nThe reason I felt worse is that, with all of these options available, my expectations about how good a pair of jeans should be went up. I had very low, no particular expectations when they only came in one flavor. When they came in 100 flavors, damn it, one of them should've been perfect. And what I got was good, but it wasn't perfect. And so I compared what I got to what I expected, and what I got was disappointing in comparison to what I expected. Adding options to people's lives can't help but increase the expectations people have about how good those options will be. And what that's going to produce is less satisfaction with results, even when they're good results. Nobody in the world of marketing knows this.\n[It all looks so great. I can't wait to be disappointed.]\nBecause if they did, you wouldn't all know what this was about. The truth is more like this.\n[Everything was better back when everything was worse]\nThe reason that everything was better back when everything was worse is that when everything was worse, it was actually possible for people to have experiences that were a pleasant surprise. Nowadays, the world we live in -- we affluent, industrialized citizens, with perfection the expectation -- the best you can ever hope for is that stuff is as good as you expect it to be. You will never be pleasantly surprised because your expectations, my expectations, have gone through the roof. The secret to happiness -- this is what you all came for -- the secret to happiness is low expectations.\n(Laughter)\n[You'll do]\n(Applause)\n(Laughter)\nI want to say -- just a little autobiographical moment -- that I actually am married to a wife, and she's really quite wonderful. I couldn't have done better. I didn't settle. But settling isn't always such a bad thing.\nFinally -- One consequence of buying a bad-fitting pair of jeans when there is only one kind to buy is that when you are dissatisfied, and you ask why, who's responsible, the answer is clear: the world is responsible. What could you do? When there are hundreds of different styles of jeans available, and you buy one that is disappointing, and you ask why, who's responsible? It is equally clear that the answer to the question is \"you.\" You could have done better. With a hundred different kinds of jeans on display, there is no excuse for failure. And so when people make decisions, and even though the results of the decisions are good, they feel disappointed about them; they blame themselves.\nClinical depression has exploded in the industrial world in the last generation. I believe a significant -- not the only, but a significant -- contributor to this explosion of depression, and also suicide, is that people have experiences that are disappointing because their standards are so high, and then when they have to explain these experiences to themselves, they think they're at fault. And so the net result is that we do better in general, objectively, and we feel worse. So let me remind you. This is the official dogma, the one that we all take to be true, and it's all false. It is not true. There's no question that some choice is better than none, but it doesn't follow from that that more choice is better than some choice. There's some magical amount. I don't know what it is. I'm pretty confident that we have long since passed the point where options improve our welfare.\nNow, as a policy matter -- I'm almost done -- as a policy matter, the thing to think about is this: what enables all of this choice in industrial societies is material affluence. There are lots of places in the world, and we have heard about several of them, where their problem is not that they have too much choice. Their problem is that they have too little. So the stuff I'm talking about is the peculiar problem of modern, affluent, Western societies. And what is so frustrating and infuriating is this: Steve Levitt talked to you yesterday about how these expensive and difficult-to-install child seats don't help. It's a waste of money. What I'm telling you is that these expensive, complicated choices -- it's not simply that they don't help. They actually hurt. They actually make us worse off.\nIf some of what enables people in our societies to make all of the choices we make were shifted to societies in which people have too few options, not only would those people's lives be improved, but ours would be improved also, which is what economists call a \"Pareto-improving move.\" Income redistribution will make everyone better off -- not just poor people -- because of how all this excess choice plagues us. So to conclude. [You can be anything you want to be -- no limits] You're supposed to read this cartoon, and, being a sophisticated person, say, \"Ah! What does this fish know? You know, nothing is possible in this fishbowl.\" Impoverished imagination, a myopic view of the world -- and that's the way I read it at first. The more I thought about it, however, the more I came to the view that this fish knows something. Because the truth of the matter is that if you shatter the fishbowl so that everything is possible, you don't have freedom. You have paralysis. If you shatter this fishbowl so that everything is possible, you decrease satisfaction. You increase paralysis, and you decrease satisfaction.\nEverybody needs a fishbowl. This one is almost certainly too limited -- perhaps even for the fish, certainly for us. But the absence of some metaphorical fishbowl is a recipe for misery, and, I suspect, disaster.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Барри Шварц: Парадокс выбора\nTED Talk Subtitles and Transcript: Психолог Барри Шварц критикует главный принцип западного общества: свободу выбора. С его точки зрения, возможность выбора не освобождает, а скорее парализует нас, делает нас не счастливее, а напротив, более неудовлетворенными.\nЯ собираюсь познакомить вас с некоторыми фрагментами из моей книги, которые, я надеюсь, напомнят вам то, о чем вы уже слышали, и попытаюсь показать взаимосвязи, на случай, если они окажутся не очевидными. Я хочу начать с того, что я называю «официальной догмой». Официальной догмой чего? Официальной догмой всего западного индустриального общества. Ее можно сформулировать следующим образом: Если мы заинтересованы в том, чтобы сделать наших граждан богаче, мы должны дать им больше личной свободы. Причиной тому будет как то, что свобода сама по себе хороша, ценна, необходима и естественна для человека. Так и то что люди, обладающие свободой, будут действовать каждый сам по себе, чтобы улучшить наше благосостояние и никто не будет принимать решения за них самих. Расширить личную свободу значит предоставить более широкий выбор.\nЧем шире выбор у людей, тем более они свободы, и чем больше свободы они имеют, тем выше их благосостояние.\nЯ думаю, это настолько глубоко в нас сидит, что никому не придет в голову поставить это под сомнение. Вся наша жизнь построена на этом. Я приведу несколько примеров того, что прогресс сделал доступным для нас. Это мой супермаркет. Он не такой уж и большой. Рассмотрим только приправы для салатов. 175 приправ для салатов в моем супермаркете, если не считать 10 различных сортов оливкового масла первого отжима и 12 сортов ароматического уксуса, которые вы можете купить, чтобы сделать огромное количество своих собственных приправ для салата, в случае если ни одна из 175 предлагаемых магазином вам не подходит. Вот то на что похож супермаркет. Давайте также заглянем в магазин электроники и соберем стерео систему — колонки, CD проигрыватель, магнитофон, тюнер и усилитель. И уже в этом отдельном магазине электроники настолько много стерео систем. Мы сможем собрать шесть с половиной миллионов различных стерео систем из компонентов доступных в одном магазине.\nСогласитесь, это огромный выбор. Возьмем другие области — мир телекоммуникаций. В те времена, когда я был мальчишкой, можно было получить любой телефонный сервис, коль скоро он был от компании Bell. Телефон предоставлялся в аренду. Он не продавался. Одним из следствий этого, между прочим, было то, что телефон никогда не ломался. Но это время прошло. Теперь у нас есть практически неограниченное множество телефонов, особенно если мы говорим о сотовых телефонах. Здесь представлены сотовые телефоны будущего. Мне нравится средний — MP3 плеер, машинка для стрижки волос в носу и мороженица. И если по какой-то причине вы ещё не видели его в вашем магазине, могу вас уверить в один день, довольно скоро, вы его там увидите. И это всё приводит к тому, что люди приходят в магазин и задают один и тот же вопрос. (Слайд) Знаете какой будет ответ на этот вопрос? Ответ будет «Нет». Невозможно купить телефон, у которого нет большого количества дополнительных функций.\nТоже самое мы видим и в других областях жизни, гораздо более важных чем покупка вещей. Такое же многообразие выбора. Здравоохранение — в США не бывает больше такого, чтобы вы пришли к врачу и он сказал бы, что вам нужно делать. Вместо этого вы приходите к доктору и он говорит вам: «Итак, мы можем сделать А или мы можем сделать Б. У А такие-то преимущества и недостатки. У Б такие-то преимущества и недостатки. Что вы хотите сделать?» И вы спрашиваете: «Док, что же мне делать?» А док говорит: «У А такие-то преимущества и недостатки, а у Б такие-то преимущества и недостатки.» Что вы хотите сделать? И вы спрашиваете: «Док, если бы вы были на моем месте, что бы вы сделали?» А доктор отвечает: «Но я-то не на вашем месте». Это результат того, что мы называем «автономией пациента», которая может показаться хорошей идеей. Но в реальности она перекладывает груз ответственности за принятие решения с того, кто знает что-то, а именно доктора, на того, кто не знает ничего и почти наверняка болен и поэтому находится не в лучшей форме для принятия решения, а именно пациента.\nСуществует огромное количество рекламы лекарств, распространяемых только по рецептам, для людей, таких как вы или я которая, если задуматься, не имеет смысла вообще, поскольку мы не можем купить их. Почему же они рекламируют их нам, раз мы не можем купить их? Дело в том, что они ожидают, что мы будем звонить нашим докторам на следующее утро с просьбой выписать нам именно это лекарство. И даже такая важная вещь, как наша личность теперь стала вопросом выбора, как показано на этом слайде. Мы не наследуем личность, мы её изобретаем. И мы можем менять себя так часто, как только захотим. Это значит, что каждый день проснувшись утром, вы должны решить, кем же вы хотите быть. Что касается замужества и семьи, было время, когда считалось само собой разумеющимся, что практически каждый вступал в брак так скоро, как только мог, а потом заводил детей так скоро, как мог. Единственный настоящий выбор был с кем, а не когда и не что делать после этого.\nСегодня мы вольны в своем выборе. Я учу невероятно умных студентов и задаю на 20% меньше домашних заданий, чем я задавал раньше. И делаю я это не потому, что они не такие смышленые или не такие прилежные. А потому, что они поглощены мыслями, спрашивая себя: «Женится ли мне или нет? Женится ли мне сейчас или отложить на потом? Завести ли мне детей или сначала сделать карьеру?» Всё это всепоглощающие вопросы. И они ответят на них, несмотря на риск не выполнить задания по моему предмету и не получить по нему хороших оценок. И, конечно же, они должны это сделать. Это важные вопросы, на которые стоит ответить. Работа — мы благословлены, как отметил Карл, технология позволяет нам работать каждую минуту, каждый день в любом месте на нашей планете, кроме Рэндольф отеля.\n(Смех)\nТам есть один угол, кстати, о котором я никому не стану рассказывать, где беспроводная сеть всё таки работает. Я не говорю вам где это, поскольку сам собираюсь использовать её. Таким образом, эта невероятная свобода выбора места работы означает, что мы снова, снова и снова должны решать работать или не работать. Мы можем пойти посмотреть, как наши дети играют в футбол, в то время как сотовый телефон у нас в одном кармане, а коммуникатор в другом, ну а ноутбук скорее всего на коленях. И даже если они все выключены, каждую минуту, пока наши дети превращают футбол в балаган, мы спрашиваем себя: «Должен ли я ответить на этот телефонный звонок? Должен ли я ответить на этот е-мейл? Должен ли я написать это письмо?» И даже если ответ на все эти вопросы «Нет», всё это наверняка делает восприятие детской футбольной игры иным, нежели оно могло бы быть. Куда бы мы не посмотрели, большое и малое, материальные вещи и стиль жизни, вся жизнь это дело выбора. Мир, в котором мы раньше жили, выглядит таким образом. (Слайд) Что сказать, здесь был некоторый выбор, но не все было вопросом выбора. А мир, в котором мы сейчас живем, выглядит таким образом. (Слайд) Вопрос в том, хорошая это новость или плохая? Ответ на этот вопрос «Да».\n(Смех)\nМы все знаем что в этом хорошего, так что я расскажу что в этом плохого. Широкий выбор вызывает два негативных эффекта у людей. Во-первых, как это ни парадоксально он скорее парализует чем освобождает. Имея множество вариантов, людям оказывается трудно сделать вообще какой бы то ни было выбор. Я приведу один очень показательный пример — исследование инвестиций в добровольные пенсионные фонды. Моя коллега получила доступ к данным от компании Vanguard, гигантского паевого инвестиционного фонда, имеющего около миллиона работников и около 2000 различных офисов. Она выяснила, что с каждыми 10 паевыми инвестиционными фондами, которые предлагал работодатель, уровень участия падал на 2%. Если вы предложите 50 фондов, то будут участвовать на 10% меньше работников, чем в случае, если вы предложите только пять. Почему? Потому что из пятидесяти фондов настолько сложно выбрать, что они попросту откладывают это назавтра. А потом снова назавтра и на послезавтра, потом еще несколько раз назавтра, и, конечно же, это завтра никогда не наступает. Понятное дело это означает не только то, что эти люди собираются есть собачий корм, когда выйдут на пенсию, потому что у них отложено недостаточно денег, но и то, что принять решение настолько сложно, что они упускают значительные суммы, которые платил бы вместе с ними работодатель. Отказываясь от участия, они упускают примерно 5000 долларов в год от работодателя, который с удовольствием добавил бы эту сумму к их взносу. Таким образом паралич является следствием слишком большого количества вариантов. Я думаю это делает мир похожим на следующий слайд.\n(Смех)\nВам очень хотелось бы сделать правильный выбор, если это решение навечно, не так ли? Вы не захотите выбрать не тот паевой инвестиционный фонд или даже не ту приправу для салата. Вот он первый эффект. Второй эффект состоит в том, что даже если нам удастся преодолеть паралич и сделать выбор, мы в результате оказываемся менее удовлетворены результатами сделанного нами выбора, чем если бы мы имели меньше вариантов для него. Этому есть несколько причин. Первая из этих причин заключается в том, что с таким огромным выбором приправ для салата, если вы купите одну и она окажется не идеальной — вы же знаете какими они бывают иногда? Очень легко себе представить, что вы могли бы сделать другой выбор, который был бы лучше. Получается, что воображаемая альтернатива заставляет вас сожалеть о решении, которое вы приняли, и это сожаление уменьшает удовлетворение, которое вы испытываете от своего выбора, даже если это был хороший выбор. Чем больше у вас вариантов, тем легче сожалеть о чем угодно, что вас не устраивает в том выборе, который вы сделали.\nВторое это то, что экономисты называют стоимостью упущенных возможностей. Дэн Гилберт был очень прав сегодня утром, когда говорил о том, насколько то, как мы ценим вещи, зависит от того, с чем мы их сравниваем. Таким образом, когда альтернативных вариантов для оценки много, очень легко представить себе привлекательные стороны отвергнутых альтернатив, и это делает нас менее удовлетворенными тем вариантом, на котором мы остановили свой выбор. Тем кто не из Нью-Йорка, я приношу свои извинения.\n(Смех)\nНо это то, как вы предположительно должны думать. (Слайд) Здесь пара в Хемптоне. Очень дорогое место. Великолепный пляж. Чудесный день. Всё это для них. Что может быть лучше? «Да, черт возьми, — думает этот парень — Сейчас август. Все мои соседи на Манхеттене разъехались кто куда. Я мог бы парковать машину прямо напротив моего дома». И он проводит две недели снедаемый мыслью, что он каждый день упускает возможность иметь отличное место для парковки. Стоимость упущенных возможностей уменьшает удовлетворение, получаемое от сделанного выбора, даже если он и необычайно хорош. И чем больше вариантов мы рассматриваем, тем более привлекательных сторон этих вариантов мы включаем в стоимость упущенных возможностей. Приведем другой пример. (Слайд) Эта картинка наводит на мысли: стоит жить текущим моментом и, возможно, стоит делать всё не спеша. Отметим так же следующее, когда вы решаете, что-то сделать, в тот же самый момент вы выбираете не делать всё остальное. А ведь всё остальное имеет множество притягательных сторон, и это делает то, чем мы занимаемся, менее привлекательным.\nТретье: рост ожиданий. Это случилось со мной, когда я пошел покупать новые джинсы. Я ношу джинсы практически постоянно. Было время когда джинсы делали одного фасона, и когда вы покупали их, они сидели на вас как мешок и были ужасно неудобными, и только если их носили достаточно долго и часто стирали, они начинали сидеть более или менее хорошо. В общем, пришел я за новыми джинсами после многих лет проведенных в старых джинсах и сказал: «Знаете, а я хочу купить джинсы, вот мой размер». Продавец спросил меня: «Вы хотите узкие, классические или широкие? Вам на пуговицах или с замком? Вы хотите с эффектом поношенных или просто обесцвеченные? Вы хотите чтобы они были протертые? Укороченные? Зауженные?..» и так далее и тому подобное. У меня отвисла челюсть, и когда я пришел в себя, я сказал: «Я бы хотел те самые, которые были когда-то одними единственными».\n(Смех)\nОн не имел ни малейшего понятия, которые это были, и я потратил час, примеряя все эти чертовы джинсы, и вышел из магазина в самых лучших джинсах в моей жизни. Я достиг большего. Широкий выбор помог мне достичь большего. Но чувствовал-то я себя хуже. Почему? Я написал целую книгу, пытаясь объяснить это себе самому. Причина того, что я чувствовал себя хуже, в том, что при наличии всех этих вариантов, мои ожидания того, насколько хороши должны быть джинсы, значительно возросли. У меня были очень низкие ожидания. Я ничего особенного от них не ждал, когда они были одного фасона. Но когда их стали делать ста различных фасонов, черт возьми, одни из них должны были быть идеальными. Те, что я купил были хороши, но не превосходны. Я сравнивал, то что я получил с тем, что я ожидал получить и сравнение было разочаровывающим. Рост числа человеческих возможностей не приводит ни к чему иному, кроме как к росту ожиданий того, насколько хороши эти возможности могут быть. И этот рост приводит к тому, что люди становятся менее удовлетворенными результатами, даже если эти результаты хороши. Никто в мире маркетинга не задумывается об этом. Потому что если бы они задумались, не все из вас бы знали о чем это я здесь говорю. Правда больше походит на следующий слайд.\n(Смех)\nПричиной того, что всё было лучше в те времена, когда всё было хуже, в том что у людей была возможность быть приятно удивленными. В настоящее время, в мире котором живем мы, мы богатые граждане индустриального общества, ожидающие совершенства — можно лишь надеяться, что вещи будут так хороши, как вы ожидаете. Вы никогда не будете приятно удивлены, потому что ваши ожидания, мои ожидания, находятся на заоблачных высотах. Секрет счастья — того, к чему мы все стремимся — секрет счастья состоит в том, чтобы не ожидать многого.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nЯ бы хотел заметить — небольшая деталь автобиографии — что я вообще-то женат, и моя жена чудесная женщина. Я не смог бы найти лучше. Я не удовольствовался. Но удовольствоваться не всегда так уж плохо. В конце концов, одно из следствий покупки джинсов, которые сидят на вас плохо, в то время как везде продается только один тип джинсов, это то что в случае, если вы недовольны, вы можете спросить кто виноват и ответ очевиден. Мир виноват. Что тут можно поделать? Однако если сотни различных фасонов джинсов доступны, вы покупаете одни и покупка вас разочаровывает вы вопрошаете: «Кто виноват?» Ответ настолько же очевиден, как и в предыдущем случае — виноваты вы. Вы могли бы сделать лучший выбор. Когда на витрине джинсы сотни различных фасонов, нельзя найти оправдание ошибке. Точно так же, когда люди делают выбор, несмотря на то что выбор хорош, они чувствуют разочарование и винят себя в этом.\nКлиническая депрессия стала распространенным явлением в индустриальном мире в течении жизни последнего поколения. Я думаю, что важной, не единственной, но важной причиной распространения депрессии и роста числа самоубийств, является то, что люди испытывают разочарование. Из-за того что их стандарты настолько высоки и они должны как-то объяснить себе несоответствие ожидаемого и реального, что они ощущают себя неудачниками. И это прямой результат того что, несмотря на то, что объективно мы стали добиваться большего, чувствуем мы себя при этом хуже. Позвольте напомнить вам это официальная догма, одна из тех, которые все принимают на веру и которые ошибочны. Она не верна. Нет никаких возражений по поводу того, что какой-то выбор лучше, чем его отсутствие, но из этого не следует, что большой выбор лучше относительно небольшого. Есть какое то волшебное число. Я не знаю какое оно. Но я уверен, что мы уже перешагнули ту черту, когда рост вариантов выбора приводил к росту благосостояния.\nТеперь, согласно регламенту... я почти закончил... время задуматься над этим всем. Такой широкий выбор стал доступен, благодаря материальному богатству. Есть много мест на земле и вы слышали о нескольких из них, где проблема не в том, что люди не имеют слишком большого выбора. Их проблема в том что у них нет практически никакого выбора. Так что всё, о чем я говорю является проблемой исключительно богатого современного западного общества. И что расстраивает и приводит в ярость, так это то, о чём говорил вчера Стив Левитт, эти дорогие и сложные в установке кресла для детей на деле не помогают. Это пустая трата денег. То, о чем говорю я вам сегодня, это то, что все эти дорогие и усложненные варианты выбора не только не помогают, они на самом деле вредят. Они делают нам же хуже.\nЕсли то, что позволяет людям в нашем обществе иметь столь широкий выбор, будет передано тем людям, которые имеют столь узкий выбор, это не только улучшит качество жизни этих людей, но так же поспособствует улучшению качества наших жизней. Это то что экономисты называют улучшением по Парето. Перераспределение доходов приносит пользу для всех, не только для бедных людей, потому что весь этот избыточный выбор губит нас. Итак подытожим. Предполагается, что прочитав подпись на этом рисунке, вы, как искушенный человек, воскликните: «Ах! Эта рыба, да разве ж она знает? Всем известно, что ничего нельзя сделать в аквариуме!» Лишенный воображения, близорукий взгляд на мир — это то как я воспринял это сначала. Однако чем больше я думал об этом, тем больше мне казалось, что эта рыба догадывается о чём-то. Правда состоит в том, что если вы разобьете этот аквариум и всё станет возможным вы не получите свободы. Вы будете парализованы. Если вы разобьете аквариум и всё станет возможным, вы уменьшите степень собственной удовлетворенности. Это сделает вас более нерешительными и менее удовлетворенными. Каждому нужен свой собственный аквариум. Этот почти наверняка, слишком мал — даже для рыбы и уж точно для нас. Но отсутствие некого символического аквариума это путь к несчастью и, я так мыслю, к катастрофе. Спасибо за внимание.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Barry Schwartz: The paradox of choice
TED Talk Subtitles and Transcript: Psychologist Barry Schwartz takes aim at a central tenet of western societies: freedom of choice. In Schwartz's estimation, choice has made us not freer but more paralyzed, not happier but more dissatisfied.
I'm going to talk to you about some stuff that's in this book of mine that I hope will resonate with other things you've already heard, and I'll try to make some connections myself, in case you missed them.
But I want to start with what I call the "official dogma." The official dogma of what? The official dogma of all Western industrial societies. And the official dogma runs like this: if we are interested in maximizing the welfare of our citizens, the way to do that is to maximize individual freedom. The reason for this is both that freedom is in and of itself good, valuable, worthwhile, essential to being human. And because if people have freedom, then each of us can act on our own to do the things that will maximize our welfare, and no one has to decide on our behalf. The way to maximize freedom is to maximize choice.
The more choice people have, the more freedom they have, and the more freedom they have, the more welfare they have. This, I think, is so deeply embedded in the water supply that it wouldn't occur to anyone to question it. And it's also deeply embedded in our lives. I'll give you some examples of what modern progress has made possible for us.
This is my supermarket. Not such a big one. I want to say just a word about salad dressing. 175 salad dressings in my supermarket, if you don't count the 10 extra-virgin olive oils and 12 balsamic vinegars you could buy to make a very large number of your own salad dressings, in the off-chance that none of the 175 the store has on offer suit you. So this is what the supermarket is like. And then you go to the consumer electronics store to set up a stereo system -- speakers, CD player, tape player, tuner, amplifier -- and in this one single consumer electronics store, there are that many stereo systems. We can construct six-and-a-half-million different stereo systems out of the components that are on offer in one store.
You've got to admit that's a lot of choice. In other domains -- the world of communications. There was a time, when I was a boy, when you could get any kind of telephone service you wanted, as long as it came from Ma Bell. You rented your phone. You didn't buy it. One consequence of that, by the way, is that the phone never broke. And those days are gone. We now have an almost unlimited variety of phones, especially in the world of cell phones. These are cell phones of the future. My favorite is the middle one -- the MP3 player, nose hair trimmer, and crème brûlée torch.
(Laughter)
And if by some chance you haven't seen that in your store yet, you can rest assured that one day soon, you will. And what this does is it leads people to walk into their stores asking this question. And do you know what the answer to this question now is? The answer is "no." It is not possible to buy a cell phone that doesn't do too much.
So, in other aspects of life that are much more significant than buying things, the same explosion of choice is true. Health care. It is no longer the case in the United States that you go to the doctor, and the doctor tells you what to do. Instead, you go to the doctor, and the doctor tells you, "Well, we could do A, or we could do B. A has these benefits, and these risks. B has these benefits, and these risks. What do you want to do?" And you say, "Doc, what should I do?" And the doc says, "A has these benefits and risks, and B has these benefits and risks. What do you want to do?" And you say, "If you were me, Doc, what would you do?" And the doc says, "But I'm not you." And the result is -- we call it "patient autonomy," which makes it sound like a good thing, but it really is a shifting of the burden and the responsibility for decision-making from somebody who knows something -- namely, the doctor -- to somebody who knows nothing and is almost certainly sick and thus not in the best shape to be making decisions -- namely, the patient. There's enormous marketing of prescription drugs to people like you and me, which, if you think about it, makes no sense at all, since we can't buy them. Why do they market to us if we can't buy them? The answer is that they expect us to call our doctors the next morning and ask for our prescriptions to be changed.
Something as dramatic as our identity has now become a matter of choice, as this slide is meant to indicate. We don't inherit an identity; we get to invent it. And we get to re-invent ourselves as often as we like. And that means that every day, when you wake up in the morning, you have to decide what kind of person you want to be. With respect to marriage and family, there was a time when the default assumption that almost everyone had is that you got married as soon as you could, and then you started having kids as soon as you could. The only real choice was who, not when, and not what you did after.
Nowadays, everything is very much up for grabs. I teach wonderfully intelligent students, and I assign 20 percent less work than I used to. And it's not because they're less smart, and it's not because they're less diligent. It's because they are preoccupied, asking themselves, "Should I get married or not? Should I get married now? Should I get married later? Should I have kids first, or a career first?" All of these are consuming questions. And they're going to answer these questions, whether or not it means not doing all the work I assign and not getting a good grade in my courses. And indeed they should. These are important questions to answer.
Work -- we are blessed, as Carl was pointing out, with the technology that enables us to work every minute of every day from any place on the planet -- except the Randolph Hotel.
(Laughter)
(Applause)
There is one corner, by the way, that I'm not going to tell anybody about, where the WiFi actually works. I'm not telling you about it because I want to use it. So what this means, this incredible freedom of choice we have with respect to work, is that we have to make a decision, again and again and again, about whether we should or shouldn't be working. We can go to watch our kid play soccer, and we have our cell phone on one hip, and our Blackberry on our other hip, and our laptop, presumably, on our laps. And even if they're all shut off, every minute that we're watching our kid mutilate a soccer game, we are also asking ourselves, "Should I answer this cell phone call? Should I respond to this email? Should I draft this letter?" And even if the answer to the question is "no," it's certainly going to make the experience of your kid's soccer game very different than it would've been.
So everywhere we look, big things and small things, material things and lifestyle things, life is a matter of choice. And the world we used to live in looked like this. [Well, actually, they are written in stone.] That is to say, there were some choices, but not everything was a matter of choice. And the world we now live in looks like this.
[The Ten Commandments DYI Kit]
And the question is, is this good news, or bad news? And the answer is, "yes."
(Laughter)
We all know what's good about it, so I'm going to talk about what's bad about it. All of this choice has two effects, two negative effects on people. One effect, paradoxically, is that it produces paralysis, rather than liberation. With so many options to choose from, people find it very difficult to choose at all. I'll give you one very dramatic example of this: a study that was done of investments in voluntary retirement plans. A colleague of mine got access to investment records from Vanguard, the gigantic mutual-fund company of about a million employees and about 2,000 different workplaces. And what she found is that for every 10 mutual funds the employer offered, rate of participation went down two percent. You offer 50 funds -- 10 percent fewer employees participate than if you only offer five. Why? Because with 50 funds to choose from, it's so damn hard to decide which fund to choose, that you'll just put it off until tomorrow. And then tomorrow, and tomorrow, and tomorrow, and of course tomorrow never comes. Understand that not only does this mean that people are going to have to eat dog food when they retire because they don't have enough money put away, it also means that making the decision is so hard that they pass up significant matching money from the employer. By not participating, they are passing up as much as 5,000 dollars a year from the employer, who would happily match their contribution.
So paralysis is a consequence of having too many choices. And I think it makes the world look like this.
[And lastly, for all eternity, French, bleu cheese, or ranch?]
(Laughter)
You really want to get the decision right if it's for all eternity, right? You don't want to pick the wrong mutual fund, or the wrong salad dressing. So that's one effect. The second effect is that even if we manage to overcome the paralysis and make a choice, we end up less satisfied with the result of the choice than we would be if we had fewer options to choose from. And there are several reasons for this. One of them is that with a lot of different salad dressings to choose from, if you buy one, and it's not perfect -- and what salad dressing is? -- it's easy to imagine you could have made a different choice that would have been better. And what happens is this imagined alternative induces you to regret the decision you made, and this regret subtracts from the satisfaction you get out of the decision you made, even if it was a good decision. The more options there are, the easier it is to regret anything at all that is disappointing about the option that you chose.
Second, what economists call "opportunity costs." Dan Gilbert made a big point this morning of talking about how much the way in which we value things depends on what we compare them to. Well, when there are lots of alternatives to consider, it is easy to imagine the attractive features of alternatives that you reject that make you less satisfied with the alternative that you've chosen. Here's an example.
[I can't stop thinking about those other available parking spaces on W 85th street]
Sorry if you're not New Yorkers. Here's what you're supposed to be thinking. Here's this couple on the Hamptons. Very expensive real estate. Gorgeous beach. Beautiful day. They have it all to themselves. What could be better? "Well, damn it," this guy is thinking, "It's August. Everybody in my Manhattan neighborhood is away. I could be parking right in front of my building." And he spends two weeks nagged by the idea that he is missing the opportunity, day after day, to have a great parking space. Opportunity costs subtract from the satisfaction we get out of what we choose, even when what we choose is terrific. And the more options there are to consider, the more attractive features of these options are going to be reflected by us as opportunity costs.
Here's another example.
(Laughter)
Now this cartoon makes a lot of points. It makes points about living in the moment as well, and probably about doing things slowly. But one point it makes is that whenever you're choosing one thing, you're choosing not to do other things that may have lots of attractive features, and it's going to make what you're doing less attractive.
Third: escalation of expectations. This hit me when I went to replace my jeans. I wear jeans almost all the time. There was a time when jeans came in one flavor, and you bought them, and they fit like crap, they were incredibly uncomfortable, if you wore them and washed them enough times, they started to feel OK. I went to replace my jeans after years of wearing these old ones, and I said, "I want a pair of jeans. Here's my size." And the shopkeeper said, "Do you want slim fit, easy fit, relaxed fit? You want button fly or zipper fly? You want stonewashed or acid-washed? Do you want them distressed? You want boot cut, tapered, blah blah." On and on he went. My jaw dropped. And after I recovered, I said, "I want the kind that used to be the only kind."
(Laughter)
He had no idea what that was,
(Laughter)
so I spent an hour trying on all these damn jeans, and I walked out of the store -- truth! -- with the best-fitting jeans I had ever had. I did better.
All this choice made it possible for me to do better. But -- I felt worse. Why? I wrote a whole book to try to explain this to myself. The reason --
(Laughter)
The reason I felt worse is that, with all of these options available, my expectations about how good a pair of jeans should be went up. I had very low, no particular expectations when they only came in one flavor. When they came in 100 flavors, damn it, one of them should've been perfect. And what I got was good, but it wasn't perfect. And so I compared what I got to what I expected, and what I got was disappointing in comparison to what I expected. Adding options to people's lives can't help but increase the expectations people have about how good those options will be. And what that's going to produce is less satisfaction with results, even when they're good results. Nobody in the world of marketing knows this.
[It all looks so great. I can't wait to be disappointed.]
Because if they did, you wouldn't all know what this was about. The truth is more like this.
[Everything was better back when everything was worse]
The reason that everything was better back when everything was worse is that when everything was worse, it was actually possible for people to have experiences that were a pleasant surprise. Nowadays, the world we live in -- we affluent, industrialized citizens, with perfection the expectation -- the best you can ever hope for is that stuff is as good as you expect it to be. You will never be pleasantly surprised because your expectations, my expectations, have gone through the roof. The secret to happiness -- this is what you all came for -- the secret to happiness is low expectations.
(Laughter)
[You'll do]
(Applause)
(Laughter)
I want to say -- just a little autobiographical moment -- that I actually am married to a wife, and she's really quite wonderful. I couldn't have done better. I didn't settle. But settling isn't always such a bad thing.
Finally -- One consequence of buying a bad-fitting pair of jeans when there is only one kind to buy is that when you are dissatisfied, and you ask why, who's responsible, the answer is clear: the world is responsible. What could you do? When there are hundreds of different styles of jeans available, and you buy one that is disappointing, and you ask why, who's responsible? It is equally clear that the answer to the question is "you." You could have done better. With a hundred different kinds of jeans on display, there is no excuse for failure. And so when people make decisions, and even though the results of the decisions are good, they feel disappointed about them; they blame themselves.
Clinical depression has exploded in the industrial world in the last generation. I believe a significant -- not the only, but a significant -- contributor to this explosion of depression, and also suicide, is that people have experiences that are disappointing because their standards are so high, and then when they have to explain these experiences to themselves, they think they're at fault. And so the net result is that we do better in general, objectively, and we feel worse. So let me remind you. This is the official dogma, the one that we all take to be true, and it's all false. It is not true. There's no question that some choice is better than none, but it doesn't follow from that that more choice is better than some choice. There's some magical amount. I don't know what it is. I'm pretty confident that we have long since passed the point where options improve our welfare.
Now, as a policy matter -- I'm almost done -- as a policy matter, the thing to think about is this: what enables all of this choice in industrial societies is material affluence. There are lots of places in the world, and we have heard about several of them, where their problem is not that they have too much choice. Their problem is that they have too little. So the stuff I'm talking about is the peculiar problem of modern, affluent, Western societies. And what is so frustrating and infuriating is this: Steve Levitt talked to you yesterday about how these expensive and difficult-to-install child seats don't help. It's a waste of money. What I'm telling you is that these expensive, complicated choices -- it's not simply that they don't help. They actually hurt. They actually make us worse off.
If some of what enables people in our societies to make all of the choices we make were shifted to societies in which people have too few options, not only would those people's lives be improved, but ours would be improved also, which is what economists call a "Pareto-improving move." Income redistribution will make everyone better off -- not just poor people -- because of how all this excess choice plagues us. So to conclude. [You can be anything you want to be -- no limits] You're supposed to read this cartoon, and, being a sophisticated person, say, "Ah! What does this fish know? You know, nothing is possible in this fishbowl." Impoverished imagination, a myopic view of the world -- and that's the way I read it at first. The more I thought about it, however, the more I came to the view that this fish knows something. Because the truth of the matter is that if you shatter the fishbowl so that everything is possible, you don't have freedom. You have paralysis. If you shatter this fishbowl so that everything is possible, you decrease satisfaction. You increase paralysis, and you decrease satisfaction.
Everybody needs a fishbowl. This one is almost certainly too limited -- perhaps even for the fish, certainly for us. But the absence of some metaphorical fishbowl is a recipe for misery, and, I suspect, disaster.
Thank you very much.
(Applause)
|
Барри Шварц: Парадокс выбора
TED Talk Subtitles and Transcript: Психолог Барри Шварц критикует главный принцип западного общества: свободу выбора. С его точки зрения, возможность выбора не освобождает, а скорее парализует нас, делает нас не счастливее, а напротив, более неудовлетворенными.
Я собираюсь познакомить вас с некоторыми фрагментами из моей книги, которые, я надеюсь, напомнят вам то, о чем вы уже слышали, и попытаюсь показать взаимосвязи, на случай, если они окажутся не очевидными. Я хочу начать с того, что я называю «официальной догмой». Официальной догмой чего? Официальной догмой всего западного индустриального общества. Ее можно сформулировать следующим образом: Если мы заинтересованы в том, чтобы сделать наших граждан богаче, мы должны дать им больше личной свободы. Причиной тому будет как то, что свобода сама по себе хороша, ценна, необходима и естественна для человека. Так и то что люди, обладающие свободой, будут действовать каждый сам по себе, чтобы улучшить наше благосостояние и никто не будет принимать решения за них самих. Расширить личную свободу значит предоставить более широкий выбор.
Чем шире выбор у людей, тем более они свободы, и чем больше свободы они имеют, тем выше их благосостояние.
Я думаю, это настолько глубоко в нас сидит, что никому не придет в голову поставить это под сомнение. Вся наша жизнь построена на этом. Я приведу несколько примеров того, что прогресс сделал доступным для нас. Это мой супермаркет. Он не такой уж и большой. Рассмотрим только приправы для салатов. 175 приправ для салатов в моем супермаркете, если не считать 10 различных сортов оливкового масла первого отжима и 12 сортов ароматического уксуса, которые вы можете купить, чтобы сделать огромное количество своих собственных приправ для салата, в случае если ни одна из 175 предлагаемых магазином вам не подходит. Вот то на что похож супермаркет. Давайте также заглянем в магазин электроники и соберем стерео систему — колонки, CD проигрыватель, магнитофон, тюнер и усилитель. И уже в этом отдельном магазине электроники настолько много стерео систем. Мы сможем собрать шесть с половиной миллионов различных стерео систем из компонентов доступных в одном магазине.
Согласитесь, это огромный выбор. Возьмем другие области — мир телекоммуникаций. В те времена, когда я был мальчишкой, можно было получить любой телефонный сервис, коль скоро он был от компании Bell. Телефон предоставлялся в аренду. Он не продавался. Одним из следствий этого, между прочим, было то, что телефон никогда не ломался. Но это время прошло. Теперь у нас есть практически неограниченное множество телефонов, особенно если мы говорим о сотовых телефонах. Здесь представлены сотовые телефоны будущего. Мне нравится средний — MP3 плеер, машинка для стрижки волос в носу и мороженица. И если по какой-то причине вы ещё не видели его в вашем магазине, могу вас уверить в один день, довольно скоро, вы его там увидите. И это всё приводит к тому, что люди приходят в магазин и задают один и тот же вопрос. (Слайд) Знаете какой будет ответ на этот вопрос? Ответ будет «Нет». Невозможно купить телефон, у которого нет большого количества дополнительных функций.
Тоже самое мы видим и в других областях жизни, гораздо более важных чем покупка вещей. Такое же многообразие выбора. Здравоохранение — в США не бывает больше такого, чтобы вы пришли к врачу и он сказал бы, что вам нужно делать. Вместо этого вы приходите к доктору и он говорит вам: «Итак, мы можем сделать А или мы можем сделать Б. У А такие-то преимущества и недостатки. У Б такие-то преимущества и недостатки. Что вы хотите сделать?» И вы спрашиваете: «Док, что же мне делать?» А док говорит: «У А такие-то преимущества и недостатки, а у Б такие-то преимущества и недостатки.» Что вы хотите сделать? И вы спрашиваете: «Док, если бы вы были на моем месте, что бы вы сделали?» А доктор отвечает: «Но я-то не на вашем месте». Это результат того, что мы называем «автономией пациента», которая может показаться хорошей идеей. Но в реальности она перекладывает груз ответственности за принятие решения с того, кто знает что-то, а именно доктора, на того, кто не знает ничего и почти наверняка болен и поэтому находится не в лучшей форме для принятия решения, а именно пациента.
Существует огромное количество рекламы лекарств, распространяемых только по рецептам, для людей, таких как вы или я которая, если задуматься, не имеет смысла вообще, поскольку мы не можем купить их. Почему же они рекламируют их нам, раз мы не можем купить их? Дело в том, что они ожидают, что мы будем звонить нашим докторам на следующее утро с просьбой выписать нам именно это лекарство. И даже такая важная вещь, как наша личность теперь стала вопросом выбора, как показано на этом слайде. Мы не наследуем личность, мы её изобретаем. И мы можем менять себя так часто, как только захотим. Это значит, что каждый день проснувшись утром, вы должны решить, кем же вы хотите быть. Что касается замужества и семьи, было время, когда считалось само собой разумеющимся, что практически каждый вступал в брак так скоро, как только мог, а потом заводил детей так скоро, как мог. Единственный настоящий выбор был с кем, а не когда и не что делать после этого.
Сегодня мы вольны в своем выборе. Я учу невероятно умных студентов и задаю на 20% меньше домашних заданий, чем я задавал раньше. И делаю я это не потому, что они не такие смышленые или не такие прилежные. А потому, что они поглощены мыслями, спрашивая себя: «Женится ли мне или нет? Женится ли мне сейчас или отложить на потом? Завести ли мне детей или сначала сделать карьеру?» Всё это всепоглощающие вопросы. И они ответят на них, несмотря на риск не выполнить задания по моему предмету и не получить по нему хороших оценок. И, конечно же, они должны это сделать. Это важные вопросы, на которые стоит ответить. Работа — мы благословлены, как отметил Карл, технология позволяет нам работать каждую минуту, каждый день в любом месте на нашей планете, кроме Рэндольф отеля.
(Смех)
Там есть один угол, кстати, о котором я никому не стану рассказывать, где беспроводная сеть всё таки работает. Я не говорю вам где это, поскольку сам собираюсь использовать её. Таким образом, эта невероятная свобода выбора места работы означает, что мы снова, снова и снова должны решать работать или не работать. Мы можем пойти посмотреть, как наши дети играют в футбол, в то время как сотовый телефон у нас в одном кармане, а коммуникатор в другом, ну а ноутбук скорее всего на коленях. И даже если они все выключены, каждую минуту, пока наши дети превращают футбол в балаган, мы спрашиваем себя: «Должен ли я ответить на этот телефонный звонок? Должен ли я ответить на этот е-мейл? Должен ли я написать это письмо?» И даже если ответ на все эти вопросы «Нет», всё это наверняка делает восприятие детской футбольной игры иным, нежели оно могло бы быть. Куда бы мы не посмотрели, большое и малое, материальные вещи и стиль жизни, вся жизнь это дело выбора. Мир, в котором мы раньше жили, выглядит таким образом. (Слайд) Что сказать, здесь был некоторый выбор, но не все было вопросом выбора. А мир, в котором мы сейчас живем, выглядит таким образом. (Слайд) Вопрос в том, хорошая это новость или плохая? Ответ на этот вопрос «Да».
(Смех)
Мы все знаем что в этом хорошего, так что я расскажу что в этом плохого. Широкий выбор вызывает два негативных эффекта у людей. Во-первых, как это ни парадоксально он скорее парализует чем освобождает. Имея множество вариантов, людям оказывается трудно сделать вообще какой бы то ни было выбор. Я приведу один очень показательный пример — исследование инвестиций в добровольные пенсионные фонды. Моя коллега получила доступ к данным от компании Vanguard, гигантского паевого инвестиционного фонда, имеющего около миллиона работников и около 2000 различных офисов. Она выяснила, что с каждыми 10 паевыми инвестиционными фондами, которые предлагал работодатель, уровень участия падал на 2%. Если вы предложите 50 фондов, то будут участвовать на 10% меньше работников, чем в случае, если вы предложите только пять. Почему? Потому что из пятидесяти фондов настолько сложно выбрать, что они попросту откладывают это назавтра. А потом снова назавтра и на послезавтра, потом еще несколько раз назавтра, и, конечно же, это завтра никогда не наступает. Понятное дело это означает не только то, что эти люди собираются есть собачий корм, когда выйдут на пенсию, потому что у них отложено недостаточно денег, но и то, что принять решение настолько сложно, что они упускают значительные суммы, которые платил бы вместе с ними работодатель. Отказываясь от участия, они упускают примерно 5000 долларов в год от работодателя, который с удовольствием добавил бы эту сумму к их взносу. Таким образом паралич является следствием слишком большого количества вариантов. Я думаю это делает мир похожим на следующий слайд.
(Смех)
Вам очень хотелось бы сделать правильный выбор, если это решение навечно, не так ли? Вы не захотите выбрать не тот паевой инвестиционный фонд или даже не ту приправу для салата. Вот он первый эффект. Второй эффект состоит в том, что даже если нам удастся преодолеть паралич и сделать выбор, мы в результате оказываемся менее удовлетворены результатами сделанного нами выбора, чем если бы мы имели меньше вариантов для него. Этому есть несколько причин. Первая из этих причин заключается в том, что с таким огромным выбором приправ для салата, если вы купите одну и она окажется не идеальной — вы же знаете какими они бывают иногда? Очень легко себе представить, что вы могли бы сделать другой выбор, который был бы лучше. Получается, что воображаемая альтернатива заставляет вас сожалеть о решении, которое вы приняли, и это сожаление уменьшает удовлетворение, которое вы испытываете от своего выбора, даже если это был хороший выбор. Чем больше у вас вариантов, тем легче сожалеть о чем угодно, что вас не устраивает в том выборе, который вы сделали.
Второе это то, что экономисты называют стоимостью упущенных возможностей. Дэн Гилберт был очень прав сегодня утром, когда говорил о том, насколько то, как мы ценим вещи, зависит от того, с чем мы их сравниваем. Таким образом, когда альтернативных вариантов для оценки много, очень легко представить себе привлекательные стороны отвергнутых альтернатив, и это делает нас менее удовлетворенными тем вариантом, на котором мы остановили свой выбор. Тем кто не из Нью-Йорка, я приношу свои извинения.
(Смех)
Но это то, как вы предположительно должны думать. (Слайд) Здесь пара в Хемптоне. Очень дорогое место. Великолепный пляж. Чудесный день. Всё это для них. Что может быть лучше? «Да, черт возьми, — думает этот парень — Сейчас август. Все мои соседи на Манхеттене разъехались кто куда. Я мог бы парковать машину прямо напротив моего дома». И он проводит две недели снедаемый мыслью, что он каждый день упускает возможность иметь отличное место для парковки. Стоимость упущенных возможностей уменьшает удовлетворение, получаемое от сделанного выбора, даже если он и необычайно хорош. И чем больше вариантов мы рассматриваем, тем более привлекательных сторон этих вариантов мы включаем в стоимость упущенных возможностей. Приведем другой пример. (Слайд) Эта картинка наводит на мысли: стоит жить текущим моментом и, возможно, стоит делать всё не спеша. Отметим так же следующее, когда вы решаете, что-то сделать, в тот же самый момент вы выбираете не делать всё остальное. А ведь всё остальное имеет множество притягательных сторон, и это делает то, чем мы занимаемся, менее привлекательным.
Третье: рост ожиданий. Это случилось со мной, когда я пошел покупать новые джинсы. Я ношу джинсы практически постоянно. Было время когда джинсы делали одного фасона, и когда вы покупали их, они сидели на вас как мешок и были ужасно неудобными, и только если их носили достаточно долго и часто стирали, они начинали сидеть более или менее хорошо. В общем, пришел я за новыми джинсами после многих лет проведенных в старых джинсах и сказал: «Знаете, а я хочу купить джинсы, вот мой размер». Продавец спросил меня: «Вы хотите узкие, классические или широкие? Вам на пуговицах или с замком? Вы хотите с эффектом поношенных или просто обесцвеченные? Вы хотите чтобы они были протертые? Укороченные? Зауженные?..» и так далее и тому подобное. У меня отвисла челюсть, и когда я пришел в себя, я сказал: «Я бы хотел те самые, которые были когда-то одними единственными».
(Смех)
Он не имел ни малейшего понятия, которые это были, и я потратил час, примеряя все эти чертовы джинсы, и вышел из магазина в самых лучших джинсах в моей жизни. Я достиг большего. Широкий выбор помог мне достичь большего. Но чувствовал-то я себя хуже. Почему? Я написал целую книгу, пытаясь объяснить это себе самому. Причина того, что я чувствовал себя хуже, в том, что при наличии всех этих вариантов, мои ожидания того, насколько хороши должны быть джинсы, значительно возросли. У меня были очень низкие ожидания. Я ничего особенного от них не ждал, когда они были одного фасона. Но когда их стали делать ста различных фасонов, черт возьми, одни из них должны были быть идеальными. Те, что я купил были хороши, но не превосходны. Я сравнивал, то что я получил с тем, что я ожидал получить и сравнение было разочаровывающим. Рост числа человеческих возможностей не приводит ни к чему иному, кроме как к росту ожиданий того, насколько хороши эти возможности могут быть. И этот рост приводит к тому, что люди становятся менее удовлетворенными результатами, даже если эти результаты хороши. Никто в мире маркетинга не задумывается об этом. Потому что если бы они задумались, не все из вас бы знали о чем это я здесь говорю. Правда больше походит на следующий слайд.
(Смех)
Причиной того, что всё было лучше в те времена, когда всё было хуже, в том что у людей была возможность быть приятно удивленными. В настоящее время, в мире котором живем мы, мы богатые граждане индустриального общества, ожидающие совершенства — можно лишь надеяться, что вещи будут так хороши, как вы ожидаете. Вы никогда не будете приятно удивлены, потому что ваши ожидания, мои ожидания, находятся на заоблачных высотах. Секрет счастья — того, к чему мы все стремимся — секрет счастья состоит в том, чтобы не ожидать многого.
(Смех)
(Аплодисменты)
Я бы хотел заметить — небольшая деталь автобиографии — что я вообще-то женат, и моя жена чудесная женщина. Я не смог бы найти лучше. Я не удовольствовался. Но удовольствоваться не всегда так уж плохо. В конце концов, одно из следствий покупки джинсов, которые сидят на вас плохо, в то время как везде продается только один тип джинсов, это то что в случае, если вы недовольны, вы можете спросить кто виноват и ответ очевиден. Мир виноват. Что тут можно поделать? Однако если сотни различных фасонов джинсов доступны, вы покупаете одни и покупка вас разочаровывает вы вопрошаете: «Кто виноват?» Ответ настолько же очевиден, как и в предыдущем случае — виноваты вы. Вы могли бы сделать лучший выбор. Когда на витрине джинсы сотни различных фасонов, нельзя найти оправдание ошибке. Точно так же, когда люди делают выбор, несмотря на то что выбор хорош, они чувствуют разочарование и винят себя в этом.
Клиническая депрессия стала распространенным явлением в индустриальном мире в течении жизни последнего поколения. Я думаю, что важной, не единственной, но важной причиной распространения депрессии и роста числа самоубийств, является то, что люди испытывают разочарование. Из-за того что их стандарты настолько высоки и они должны как-то объяснить себе несоответствие ожидаемого и реального, что они ощущают себя неудачниками. И это прямой результат того что, несмотря на то, что объективно мы стали добиваться большего, чувствуем мы себя при этом хуже. Позвольте напомнить вам это официальная догма, одна из тех, которые все принимают на веру и которые ошибочны. Она не верна. Нет никаких возражений по поводу того, что какой-то выбор лучше, чем его отсутствие, но из этого не следует, что большой выбор лучше относительно небольшого. Есть какое то волшебное число. Я не знаю какое оно. Но я уверен, что мы уже перешагнули ту черту, когда рост вариантов выбора приводил к росту благосостояния.
Теперь, согласно регламенту... я почти закончил... время задуматься над этим всем. Такой широкий выбор стал доступен, благодаря материальному богатству. Есть много мест на земле и вы слышали о нескольких из них, где проблема не в том, что люди не имеют слишком большого выбора. Их проблема в том что у них нет практически никакого выбора. Так что всё, о чем я говорю является проблемой исключительно богатого современного западного общества. И что расстраивает и приводит в ярость, так это то, о чём говорил вчера Стив Левитт, эти дорогие и сложные в установке кресла для детей на деле не помогают. Это пустая трата денег. То, о чем говорю я вам сегодня, это то, что все эти дорогие и усложненные варианты выбора не только не помогают, они на самом деле вредят. Они делают нам же хуже.
Если то, что позволяет людям в нашем обществе иметь столь широкий выбор, будет передано тем людям, которые имеют столь узкий выбор, это не только улучшит качество жизни этих людей, но так же поспособствует улучшению качества наших жизней. Это то что экономисты называют улучшением по Парето. Перераспределение доходов приносит пользу для всех, не только для бедных людей, потому что весь этот избыточный выбор губит нас. Итак подытожим. Предполагается, что прочитав подпись на этом рисунке, вы, как искушенный человек, воскликните: «Ах! Эта рыба, да разве ж она знает? Всем известно, что ничего нельзя сделать в аквариуме!» Лишенный воображения, близорукий взгляд на мир — это то как я воспринял это сначала. Однако чем больше я думал об этом, тем больше мне казалось, что эта рыба догадывается о чём-то. Правда состоит в том, что если вы разобьете этот аквариум и всё станет возможным вы не получите свободы. Вы будете парализованы. Если вы разобьете аквариум и всё станет возможным, вы уменьшите степень собственной удовлетворенности. Это сделает вас более нерешительными и менее удовлетворенными. Каждому нужен свой собственный аквариум. Этот почти наверняка, слишком мал — даже для рыбы и уж точно для нас. Но отсутствие некого символического аквариума это путь к несчастью и, я так мыслю, к катастрофе. Спасибо за внимание.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Kiran Sethi: Kids, take charge\nTED Talk Subtitles and Transcript: Kiran Bir Sethi shows how her groundbreaking Riverside School in India teaches kids life's most valuable lesson: \"I can.\" Watch her students take local issues into their own hands, lead other young people, even educate their parents.\nContagious is a good word. Even in the times of H1N1, I like the word. Laughter is contagious. Passion is contagious. Inspiration is contagious. We've heard some remarkable stories from some remarkable speakers. But for me, what was contagious about all of them was that they were infected by something I call the \"I Can\" bug.\nSo, the question is, why only them? In a country of a billion people and some, why so few? Is it luck? Is it chance? Can we all not systematically and consciously get infected? So, in the next eight minutes I would like to share with you my story. I got infected when I was 17, when, as a student of the design college, I encountered adults who actually believed in my ideas, challenged me and had lots of cups of chai with me. And I was struck by just how wonderful it felt, and how contagious that feeling was. I also realized I should have got infected when I was seven.\nSo, when I started Riverside school 10 years ago it became a lab, a lab to prototype and refine a design process that could consciously infect the mind with the \"I Can\" bug. And I uncovered that if learning is embedded in real-world context, that if you blur the boundaries between school and life, then children go through a journey of \"aware,\" where they can see the change, \"enable,\" be changed, and then \"empower,\" lead the change. And that directly increased student wellbeing. Children became more competent, and less helpless. But this was all common sense.\nSo, I'd like to show you a little glimpse of what common practice looks like at Riverside. A little background: when my grade five was learning about child rights, they were made to roll incense sticks, agarbattis, for eight hours to experience what it means to be a child laborer. It transformed them. What you will see is their journey, and then their utter conviction that they could go out and change the world. (Music)\nThat's them rolling. And in two hours, after their backs were broke, they were changed. And once that happened, they were out in the city convincing everybody that child labor just had to be abolished. And look at Ragav, that moment when his face changes because he's been able to understand that he has shifted that man's mindset. And that can't happen in a classroom. So, when Ragav experienced that he went from \"teacher told me,\" to \"I am doing it.\" And that's the \"I Can\" mindshift. And it is a process that can be energized and nurtured.\nBut we had parents who said, \"Okay, making our children good human beings is all very well, but what about math and science and English? Show us the grades.\" And we did. The data was conclusive. When children are empowered, not only do they do good, they do well, in fact very well, as you can see in this national benchmarking assessment taken by over 2,000 schools in India, Riverside children were outperforming the top 10 schools in India in math, English and science.\nSo, it worked. It was now time to take it outside Riverside. So, on August 15th, Independence Day, 2007, the children of Riverside set out to infect Ahmedabad. Now it was not about Riverside school. It was about all children. So, we were shameless. We walked into the offices of the municipal corporation, the police, the press, businesses, and basically said, \"When are you going to wake up and recognize the potential that resides in every child? When will you include the child in the city? Basically, open your hearts and your minds to the child.\"\nSo, how did the city respond? Since 2007 every other month the city closes down the busiest streets for traffic and converts it into a playground for children and childhood. Here was a city telling its child, \"You can.\" A glimpse of infection in Ahmedabad. Video: [Unclear] So, the busiest streets closed down. We have the traffic police and municipal corporation helping us. It gets taken over by children. They are skating. They are doing street plays. They are playing, all free, for all children. (Music)\nAtul Karwal: aProCh is an organization which has been doing things for kids earlier. And we plan to extend this to other parts of the city. (Music)\nKiran Bir Sethi: And the city will give free time. And Ahmedabad got the first child-friendly zebra crossing in the world.\nGeet Sethi: When a city gives to the children, in the future the children will give back to the city. (Music)\nKBS: And because of that, Ahmedabad is known as India's first child-friendly city.\nSo, you're getting the pattern. First 200 children at Riverside. Then 30,000 children in Ahmedabad, and growing. It was time now to infect India. So, on August 15th, again, Independence Day, 2009, empowered with the same process, we empowered 100,000 children to say, \"I can.\" How? We designed a simple toolkit, converted it into eight languages, and reached 32,000 schools. We basically gave children a very simple challenge. We said, take one idea, anything that bothers you, choose one week, and change a billion lives.\nAnd they did. Stories of change poured in from all over India, from Nagaland in the east, to Jhunjhunu in the west, from Sikkim in the north, to Krishnagiri in the south. Children were designing solutions for a diverse range of problems. Right from loneliness to filling potholes in the street to alcoholism, and 32 children who stopped 16 child marriages in Rajasthan. I mean, it was incredible. Basically again reaffirming that when adults believe in children and say, \"You can,\" then they will. Infection in India. This is in Rajasthan, a rural village.\nChild: Our parents are illiterate and we want to teach them how to read and write. KBS: First time, a rally and a street play in a rural school -- unheard of -- to tell their parents why literacy is important. Look at what their parents says.\nMan: This program is wonderful. We feel so nice that our children can teach us how to read and write.\nWoman: I am so happy that my students did this campaign. In the future, I will never doubt my students' abilities. See? They have done it.\nKBS: An inner city school in Hyderabad. Girl: 581. This house is 581 ...\nWe have to start collecting from 555.\nKBS: Girls and boys in Hyderabad, going out, pretty difficult, but they did it.\nWoman: Even though they are so young, they have done such good work. First they have cleaned the society, then it will be Hyderabad, and soon India.\nWoman: It was a revelation for me. It doesn't strike me that they had so much inside them.\nGirl: Thank you, ladies and gentlemen. For our auction we have some wonderful paintings for you, for a very good cause, the money you give us will be used to buy hearing aids. Are you ready, ladies and gentlemen? Audience: Yes! Girl: Are you ready? Audience: Yes! Girl: Are you ready? Audience: Yes!\nKBS: So, the charter of compassion starts right here. Street plays, auctions, petitions. I mean, they were changing lives. It was incredible. So, how can we still stay immune? How can we stay immune to that passion, that energy, that excitement? I know it's obvious, but I have to end with the most powerful symbol of change, Gandhiji. 70 years ago, it took one man to infect an entire nation with the power of \"We can.\"\nSo, today who is it going to take to spread the infection from 100,000 children to the 200 million children in India? Last I heard, the preamble still said, \"We, the people of India,\" right? So, if not us, then who? If not now, then when? Like I said, contagious is a good word. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Киран Бир Сетхи учит детей брать на себя ответственность.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Киран Бир Сетхи показывает, как ее новаторская школа Риверсайд в Индии учит детей самому важному уроку жизни «Я могу». Посмотрите, как ее ученики берут инициативу по решению местных проблем в свои руки, убеждают других людей и даже обучают грамоте своих родителей.\n«Заразительный» — хорошее слово. Оно мне нравится. Даже во время эпидемии вируса H1N1 (свиной грипп). Смех заразителен. Энтузиазм заразителен. Вдохновение заразительно. Сейчас мы услышали несколько замечательных историй от замечательных лекторов. Но по-моему, их всех объединяло то, что все они были заражены тем, что я называю вирус «Я могу».\nИ я хочу спросить вас: почему только им удалось заразиться? В стране с населением более миллиарда человек почему их так мало? Это удача? Счастливый случай? Можем ли мы все непроизвольно и намеренно заразиться этим вирусом? В следующие 8 минут моего выступления я хотела бы рассказать вам мою историю. Я заразилась этим вирусом в 17 лет, когда, будучи студенткой факультета дизайна, встретила на своем пути взрослых, которые поверили в мои идеи, дали мне возможность проявить мои таланты и выпили со мной много чашек чая. Я была поражена тем, какое прекрасное чувство уверенности возникло во мне и тем насколько заразительным было это чувство. Еще я поняла, что мне нужно было заразиться этим чувством лет в 7.\nПоэтому, когда я основала школу Риверсайд 10 лет назад, она стала экспериментальной площадкой. Я хотела усовершенствовать процесс образования и создать первую школу, которая специально бы заражала мозг учеников вирусом «Я могу». И я обнаружила, что если обучение встроено в контекст реального мира, если размыть границы между школой и жизнью, тогда дети пойдут по пути понимания знаний. Они смогут увидеть изменения, опробовать их на себе, измениться, а затем помочь другим, повести их за собой. И эта тактика сразу повысила успеваемость учеников. Дети стали более сведущими, и менее беспомощными. Но это только суть методики.\nТеперь я хотела бы показать вам, как проходят обычные занятия в Риверсайде. Небольшая предыстория: когда мои пятиклашки изучали права ребенка, их заставили крутить курительные палочки восемь часов подряд, чтобы они на себе испытали, что значит тяжелый детский труд. Это изменило их. В этом ролике вы увидите их поездку, после которой у них появилась вера в то, что они могут выйти на улицу и изменить мир. (Музыка)\nВот они крутят палочки. И через два часа, когда у них начали болеть спины, они изменились. И как только это произошло, они вышли в город и стали убеждать всех что детский труд должен быть отменен. Взгляните на Рагава: выражение его лица изменилось, потому что он понял, что он изменил образ мыслей этого человека. Этому нельзя научить в классе. Т.е. когда Рагав испытал это на своем опыте, он продвинулся от «Мне это сказал учитель», до «Я сам делаю это». И этот сдвиг в мировоззрении называется «Я могу!» Этот процесс можно стимулировать и воспитывать.\nНо нашлись родители, которые сказали: «То, что вы учите наших детей делать добрые дела это, конечно, хорошо. Но как у них дела с математикой, естествознанием и английским? Покажите нам оценки». Мы показали. Данные были убедительны. Если детей поддержать, они начинают не просто хорошо учиться, они показывают действительно отличные результаты. Посмотрите: это исследование уровня успеваемости, в котором приняло участие свыше 2000 школ Индии. Риверсайд возглавил десятку лучших школ Индии по оценкам за математику, английский и естественные науки.\nИдея работала. Настало время вынести ее за пределы Риверсайда. Поэтому 15 августа 2007 года, в день независимости, ученики Риверсайда вышли на улицы, чтобы заразить Ахмадабад. Теперь эта идея имела отношение не только к Риверсайду, но и к детям всего города. Поэтому мы потеряли всякий стыд. Мы пошли в муниципалитет, в полицию, к журналистам, к бизнесменам, с одним вопросом: «Когда вы наконец-то проснётесь и признаете тот потенциал, который заложен в каждом ребенке? Когда вы дадите детям принять участие в жизни города?» По сути это был призыв: «Откройте ваши сердца и разум навстречу детям!»\nИ как же ответил город? С 2007 года каждый второй месяц городские власти перекрывают движение на самых оживленных улицах и превращают их в детские площадки. Так город говорит своим детям: «Вы можете». Посмотрите на последствия заражения Ахмадабада. Видео: [Неразборчиво] Оживленные улицы города перекрыты. Дорожная полиция и власти города помогают нам в этом. Городом овладевают дети. Они катаются на роликах. Они ставят уличные спектакли. Они играют. Всё для всех бесплатно. (Музыка)\nАтул Карвал: Aproch — это организация, которая и раньше устраивала акции для детей. Мы планируем увеличить масштаб проведения этих акций до размеров города. (Музыка)\nКиран Бир Сетхи: И город уделил время детям. В Ахмадабаде появилась первая в мире пешеходная «зебра», сделанная специально для детей.\nГиит Сетхи: Когда город дарит детям все лучшее, что есть в нем, в будущем дети отдадут все лучшее, что есть в них, городу. (Музыка)\nКБС: И вот поэтому, Ахмадабад стал известен, как первый город Индии, ставший другом детей.\nПринцип действия прост. Сначала 200 детей в Риверсайде, затем 30 тысяч детей в Ахмадабаде. Настало время заразить этой идеей Индию. Поэтому 15 августа 2009 года, в очередной день независимости, мы запустили тот же процесс перемен. Мы помогли 100 000 детей сказать: «Я могу». Как? Мы разработали простой комплект методик, перевели его на 8 языков, и распространили в 32 000 школ. Мы просто дали детям очень простое, но интересное задание. Мы сказали: «Возьмите одну проблему, что-нибудь, что вы хотели бы изменить, выберите одну неделю, и измените миллиард жизней».\nИ они сделали это. Истории перемен распространились по всей Индии, от Нагаленда на востоке до Джхунджхуну на западе, от Сиккима на севере, до Кришнагири на юге. Дети придумывали решения для широкого ряда проблем. От одиночества и ремонта выбоин на улицах, до алкоголизма. 32 ребенка помогли отменить 16 детских браков в штате Раджастан. Говорю вам: это было невероятно! Главная мысль: когда взрослые начинают верить в детей, и говорят им «Вы можете», тогда они способны на все. Заражение Индии. Это деревушка в штате Раджастан.\nРебенок: Наши родители неграмотны, и мы хотим научить их читать и писать. КБС: Впервые они собрались в местной школе и сыграли уличную сценку, чтобы объяснить своим родителям, почему важно быть грамотным. Послушайте, что говорят их родители.\nМужчина: Эта программа прекрасна! Нам так приятно, что наши дети могут научить нас читать и писать!\nЖенщина: Я так рада, что мои ученики приняли участие в этой кампании! Теперь я уже не буду сомневаться в их способностях. Ведь они сделали это!\nКБС: Школа в Хайдарабаде. Девочка: 581. Это дом 581...\nНам нужно начать собирать с 555 дома.\nКБС: Дети Хайдарабада вышли собирать мусор. Нелегкое занятие, но они справились.\nЖенщина: Хотя они еще так молоды, они сделали очень доброе дело. Сначала они очистили квартал, потом они очистят город, а затем и всю Индию.\nЖенщина: Это стало для меня открытием. Неудивительно, что в них кроются большие возможности.\nДевочка: Спасибо дамы и господа. На этом аукционе мы собрали для вас несколько чудесных картин для очень хорошего дела. Полученные деньги будут потрачены на покупку слуховых аппаратов. Вы готовы, дамы и господа? Публика: Да! Девочка: Вы готовы? Публика: Да! Девочка: Вы готовы? Публика: Да!\nКБС: Это Устав Сострадания в действии. Уличные сценки, аукционы, петиции... Я хочу сказать, что они действительно меняли жизни. Это было здорово! Как мы можем оставаться невосприимчивыми к этому вирусу? Как мы можем остаться равнодушными к этому энтузиазму, этой энергии, этому восторгу? Я знаю, это всем известный факт, но я хочу закончить выступление самым мощным символом перемен — Ганди. 70 лет назад всего один человек заразил целый народ силой вируса «Мы можем».\nА кто возьмется за это сегодня? Кто распространит эту инфекцию от 100 000 детей до 200 миллионов детей Индии? Насколько я помню, преамбула начинается словами «Мы, народ Индии…» верно? Так что, если не мы, то кто? Если не сейчас, то когда? Как я уже сказала, «заразительный» — хорошее слово. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Kiran Sethi: Kids, take charge
TED Talk Subtitles and Transcript: Kiran Bir Sethi shows how her groundbreaking Riverside School in India teaches kids life's most valuable lesson: "I can." Watch her students take local issues into their own hands, lead other young people, even educate their parents.
Contagious is a good word. Even in the times of H1N1, I like the word. Laughter is contagious. Passion is contagious. Inspiration is contagious. We've heard some remarkable stories from some remarkable speakers. But for me, what was contagious about all of them was that they were infected by something I call the "I Can" bug.
So, the question is, why only them? In a country of a billion people and some, why so few? Is it luck? Is it chance? Can we all not systematically and consciously get infected? So, in the next eight minutes I would like to share with you my story. I got infected when I was 17, when, as a student of the design college, I encountered adults who actually believed in my ideas, challenged me and had lots of cups of chai with me. And I was struck by just how wonderful it felt, and how contagious that feeling was. I also realized I should have got infected when I was seven.
So, when I started Riverside school 10 years ago it became a lab, a lab to prototype and refine a design process that could consciously infect the mind with the "I Can" bug. And I uncovered that if learning is embedded in real-world context, that if you blur the boundaries between school and life, then children go through a journey of "aware," where they can see the change, "enable," be changed, and then "empower," lead the change. And that directly increased student wellbeing. Children became more competent, and less helpless. But this was all common sense.
So, I'd like to show you a little glimpse of what common practice looks like at Riverside. A little background: when my grade five was learning about child rights, they were made to roll incense sticks, agarbattis, for eight hours to experience what it means to be a child laborer. It transformed them. What you will see is their journey, and then their utter conviction that they could go out and change the world. (Music)
That's them rolling. And in two hours, after their backs were broke, they were changed. And once that happened, they were out in the city convincing everybody that child labor just had to be abolished. And look at Ragav, that moment when his face changes because he's been able to understand that he has shifted that man's mindset. And that can't happen in a classroom. So, when Ragav experienced that he went from "teacher told me," to "I am doing it." And that's the "I Can" mindshift. And it is a process that can be energized and nurtured.
But we had parents who said, "Okay, making our children good human beings is all very well, but what about math and science and English? Show us the grades." And we did. The data was conclusive. When children are empowered, not only do they do good, they do well, in fact very well, as you can see in this national benchmarking assessment taken by over 2,000 schools in India, Riverside children were outperforming the top 10 schools in India in math, English and science.
So, it worked. It was now time to take it outside Riverside. So, on August 15th, Independence Day, 2007, the children of Riverside set out to infect Ahmedabad. Now it was not about Riverside school. It was about all children. So, we were shameless. We walked into the offices of the municipal corporation, the police, the press, businesses, and basically said, "When are you going to wake up and recognize the potential that resides in every child? When will you include the child in the city? Basically, open your hearts and your minds to the child."
So, how did the city respond? Since 2007 every other month the city closes down the busiest streets for traffic and converts it into a playground for children and childhood. Here was a city telling its child, "You can." A glimpse of infection in Ahmedabad. Video: [Unclear] So, the busiest streets closed down. We have the traffic police and municipal corporation helping us. It gets taken over by children. They are skating. They are doing street plays. They are playing, all free, for all children. (Music)
Atul Karwal: aProCh is an organization which has been doing things for kids earlier. And we plan to extend this to other parts of the city. (Music)
Kiran Bir Sethi: And the city will give free time. And Ahmedabad got the first child-friendly zebra crossing in the world.
Geet Sethi: When a city gives to the children, in the future the children will give back to the city. (Music)
KBS: And because of that, Ahmedabad is known as India's first child-friendly city.
So, you're getting the pattern. First 200 children at Riverside. Then 30,000 children in Ahmedabad, and growing. It was time now to infect India. So, on August 15th, again, Independence Day, 2009, empowered with the same process, we empowered 100,000 children to say, "I can." How? We designed a simple toolkit, converted it into eight languages, and reached 32,000 schools. We basically gave children a very simple challenge. We said, take one idea, anything that bothers you, choose one week, and change a billion lives.
And they did. Stories of change poured in from all over India, from Nagaland in the east, to Jhunjhunu in the west, from Sikkim in the north, to Krishnagiri in the south. Children were designing solutions for a diverse range of problems. Right from loneliness to filling potholes in the street to alcoholism, and 32 children who stopped 16 child marriages in Rajasthan. I mean, it was incredible. Basically again reaffirming that when adults believe in children and say, "You can," then they will. Infection in India. This is in Rajasthan, a rural village.
Child: Our parents are illiterate and we want to teach them how to read and write. KBS: First time, a rally and a street play in a rural school -- unheard of -- to tell their parents why literacy is important. Look at what their parents says.
Man: This program is wonderful. We feel so nice that our children can teach us how to read and write.
Woman: I am so happy that my students did this campaign. In the future, I will never doubt my students' abilities. See? They have done it.
KBS: An inner city school in Hyderabad. Girl: 581. This house is 581 ...
We have to start collecting from 555.
KBS: Girls and boys in Hyderabad, going out, pretty difficult, but they did it.
Woman: Even though they are so young, they have done such good work. First they have cleaned the society, then it will be Hyderabad, and soon India.
Woman: It was a revelation for me. It doesn't strike me that they had so much inside them.
Girl: Thank you, ladies and gentlemen. For our auction we have some wonderful paintings for you, for a very good cause, the money you give us will be used to buy hearing aids. Are you ready, ladies and gentlemen? Audience: Yes! Girl: Are you ready? Audience: Yes! Girl: Are you ready? Audience: Yes!
KBS: So, the charter of compassion starts right here. Street plays, auctions, petitions. I mean, they were changing lives. It was incredible. So, how can we still stay immune? How can we stay immune to that passion, that energy, that excitement? I know it's obvious, but I have to end with the most powerful symbol of change, Gandhiji. 70 years ago, it took one man to infect an entire nation with the power of "We can."
So, today who is it going to take to spread the infection from 100,000 children to the 200 million children in India? Last I heard, the preamble still said, "We, the people of India," right? So, if not us, then who? If not now, then when? Like I said, contagious is a good word. Thank you. (Applause)
|
Киран Бир Сетхи учит детей брать на себя ответственность.
TED Talk Subtitles and Transcript: Киран Бир Сетхи показывает, как ее новаторская школа Риверсайд в Индии учит детей самому важному уроку жизни «Я могу». Посмотрите, как ее ученики берут инициативу по решению местных проблем в свои руки, убеждают других людей и даже обучают грамоте своих родителей.
«Заразительный» — хорошее слово. Оно мне нравится. Даже во время эпидемии вируса H1N1 (свиной грипп). Смех заразителен. Энтузиазм заразителен. Вдохновение заразительно. Сейчас мы услышали несколько замечательных историй от замечательных лекторов. Но по-моему, их всех объединяло то, что все они были заражены тем, что я называю вирус «Я могу».
И я хочу спросить вас: почему только им удалось заразиться? В стране с населением более миллиарда человек почему их так мало? Это удача? Счастливый случай? Можем ли мы все непроизвольно и намеренно заразиться этим вирусом? В следующие 8 минут моего выступления я хотела бы рассказать вам мою историю. Я заразилась этим вирусом в 17 лет, когда, будучи студенткой факультета дизайна, встретила на своем пути взрослых, которые поверили в мои идеи, дали мне возможность проявить мои таланты и выпили со мной много чашек чая. Я была поражена тем, какое прекрасное чувство уверенности возникло во мне и тем насколько заразительным было это чувство. Еще я поняла, что мне нужно было заразиться этим чувством лет в 7.
Поэтому, когда я основала школу Риверсайд 10 лет назад, она стала экспериментальной площадкой. Я хотела усовершенствовать процесс образования и создать первую школу, которая специально бы заражала мозг учеников вирусом «Я могу». И я обнаружила, что если обучение встроено в контекст реального мира, если размыть границы между школой и жизнью, тогда дети пойдут по пути понимания знаний. Они смогут увидеть изменения, опробовать их на себе, измениться, а затем помочь другим, повести их за собой. И эта тактика сразу повысила успеваемость учеников. Дети стали более сведущими, и менее беспомощными. Но это только суть методики.
Теперь я хотела бы показать вам, как проходят обычные занятия в Риверсайде. Небольшая предыстория: когда мои пятиклашки изучали права ребенка, их заставили крутить курительные палочки восемь часов подряд, чтобы они на себе испытали, что значит тяжелый детский труд. Это изменило их. В этом ролике вы увидите их поездку, после которой у них появилась вера в то, что они могут выйти на улицу и изменить мир. (Музыка)
Вот они крутят палочки. И через два часа, когда у них начали болеть спины, они изменились. И как только это произошло, они вышли в город и стали убеждать всех что детский труд должен быть отменен. Взгляните на Рагава: выражение его лица изменилось, потому что он понял, что он изменил образ мыслей этого человека. Этому нельзя научить в классе. Т.е. когда Рагав испытал это на своем опыте, он продвинулся от «Мне это сказал учитель», до «Я сам делаю это». И этот сдвиг в мировоззрении называется «Я могу!» Этот процесс можно стимулировать и воспитывать.
Но нашлись родители, которые сказали: «То, что вы учите наших детей делать добрые дела это, конечно, хорошо. Но как у них дела с математикой, естествознанием и английским? Покажите нам оценки». Мы показали. Данные были убедительны. Если детей поддержать, они начинают не просто хорошо учиться, они показывают действительно отличные результаты. Посмотрите: это исследование уровня успеваемости, в котором приняло участие свыше 2000 школ Индии. Риверсайд возглавил десятку лучших школ Индии по оценкам за математику, английский и естественные науки.
Идея работала. Настало время вынести ее за пределы Риверсайда. Поэтому 15 августа 2007 года, в день независимости, ученики Риверсайда вышли на улицы, чтобы заразить Ахмадабад. Теперь эта идея имела отношение не только к Риверсайду, но и к детям всего города. Поэтому мы потеряли всякий стыд. Мы пошли в муниципалитет, в полицию, к журналистам, к бизнесменам, с одним вопросом: «Когда вы наконец-то проснётесь и признаете тот потенциал, который заложен в каждом ребенке? Когда вы дадите детям принять участие в жизни города?» По сути это был призыв: «Откройте ваши сердца и разум навстречу детям!»
И как же ответил город? С 2007 года каждый второй месяц городские власти перекрывают движение на самых оживленных улицах и превращают их в детские площадки. Так город говорит своим детям: «Вы можете». Посмотрите на последствия заражения Ахмадабада. Видео: [Неразборчиво] Оживленные улицы города перекрыты. Дорожная полиция и власти города помогают нам в этом. Городом овладевают дети. Они катаются на роликах. Они ставят уличные спектакли. Они играют. Всё для всех бесплатно. (Музыка)
Атул Карвал: Aproch — это организация, которая и раньше устраивала акции для детей. Мы планируем увеличить масштаб проведения этих акций до размеров города. (Музыка)
Киран Бир Сетхи: И город уделил время детям. В Ахмадабаде появилась первая в мире пешеходная «зебра», сделанная специально для детей.
Гиит Сетхи: Когда город дарит детям все лучшее, что есть в нем, в будущем дети отдадут все лучшее, что есть в них, городу. (Музыка)
КБС: И вот поэтому, Ахмадабад стал известен, как первый город Индии, ставший другом детей.
Принцип действия прост. Сначала 200 детей в Риверсайде, затем 30 тысяч детей в Ахмадабаде. Настало время заразить этой идеей Индию. Поэтому 15 августа 2009 года, в очередной день независимости, мы запустили тот же процесс перемен. Мы помогли 100 000 детей сказать: «Я могу». Как? Мы разработали простой комплект методик, перевели его на 8 языков, и распространили в 32 000 школ. Мы просто дали детям очень простое, но интересное задание. Мы сказали: «Возьмите одну проблему, что-нибудь, что вы хотели бы изменить, выберите одну неделю, и измените миллиард жизней».
И они сделали это. Истории перемен распространились по всей Индии, от Нагаленда на востоке до Джхунджхуну на западе, от Сиккима на севере, до Кришнагири на юге. Дети придумывали решения для широкого ряда проблем. От одиночества и ремонта выбоин на улицах, до алкоголизма. 32 ребенка помогли отменить 16 детских браков в штате Раджастан. Говорю вам: это было невероятно! Главная мысль: когда взрослые начинают верить в детей, и говорят им «Вы можете», тогда они способны на все. Заражение Индии. Это деревушка в штате Раджастан.
Ребенок: Наши родители неграмотны, и мы хотим научить их читать и писать. КБС: Впервые они собрались в местной школе и сыграли уличную сценку, чтобы объяснить своим родителям, почему важно быть грамотным. Послушайте, что говорят их родители.
Мужчина: Эта программа прекрасна! Нам так приятно, что наши дети могут научить нас читать и писать!
Женщина: Я так рада, что мои ученики приняли участие в этой кампании! Теперь я уже не буду сомневаться в их способностях. Ведь они сделали это!
КБС: Школа в Хайдарабаде. Девочка: 581. Это дом 581...
Нам нужно начать собирать с 555 дома.
КБС: Дети Хайдарабада вышли собирать мусор. Нелегкое занятие, но они справились.
Женщина: Хотя они еще так молоды, они сделали очень доброе дело. Сначала они очистили квартал, потом они очистят город, а затем и всю Индию.
Женщина: Это стало для меня открытием. Неудивительно, что в них кроются большие возможности.
Девочка: Спасибо дамы и господа. На этом аукционе мы собрали для вас несколько чудесных картин для очень хорошего дела. Полученные деньги будут потрачены на покупку слуховых аппаратов. Вы готовы, дамы и господа? Публика: Да! Девочка: Вы готовы? Публика: Да! Девочка: Вы готовы? Публика: Да!
КБС: Это Устав Сострадания в действии. Уличные сценки, аукционы, петиции... Я хочу сказать, что они действительно меняли жизни. Это было здорово! Как мы можем оставаться невосприимчивыми к этому вирусу? Как мы можем остаться равнодушными к этому энтузиазму, этой энергии, этому восторгу? Я знаю, это всем известный факт, но я хочу закончить выступление самым мощным символом перемен — Ганди. 70 лет назад всего один человек заразил целый народ силой вируса «Мы можем».
А кто возьмется за это сегодня? Кто распространит эту инфекцию от 100 000 детей до 200 миллионов детей Индии? Насколько я помню, преамбула начинается словами «Мы, народ Индии…» верно? Так что, если не мы, то кто? Если не сейчас, то когда? Как я уже сказала, «заразительный» — хорошее слово. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Brenda Romero: Gaming for understanding\nTED Talk Subtitles and Transcript: It's never easy to get across the magnitude of complex tragedies -- so when Brenda Romero's daughter came home from school asking about slavery, she did what she does for a living -- she designed a game. She describes the surprising effectiveness of this game, and others, in helping the player really understand the story.\nWhen we think of games, there's all kinds of things. Maybe you're ticked off, or maybe you're looking forward to a new game. You've been up too late playing a game. All these things happen to me. But when we think about games, a lot of times we think about stuff like this: first-person shooters, or the big, what we would call AAA games, or maybe you're a Facebook game player. This is one my partner and I worked on. Maybe you play Facebook games, and that's what we're making right now. This is a lighter form of game. Maybe you think about the tragically boring board games that hold us hostage in Thanksgiving situations. This would be one of those tragically boring board games that you can figure out. Or maybe you're in your living room, you know, playing with the Wii with the kids, or something like that, and, you know, there's this whole range of games, and that's very much what I think about. I make my living from games. I've been lucky enough to do this since I was 15, which also qualifies as I've never really had a real job.\nBut we think about games as fun, and that's completely reasonable, but let's just think about this. So this one here, this is the 1980 Olympics. Now I don't know where you guys were, but I was in my living room. It was practically a religious event. And this is when the Americans beat the Russians, and this was -- yes, it was technically a game. Hockey is a game. But really, was this a game? I mean, people cried. I've never seen my mother cry like that at the end of Monopoly. And so this was just an amazing experience.\nOr, you know, if anybody here is from Boston -- So when the Boston Red Sox won the World Series after, I believe, 351 years, when they won the World Series, it was amazing. I happened to be living in Springfield at the time, and the best part of it was -- is that -- you would close the women's door in the bathroom, and I remember seeing \"Go Sox,\" and I thought, really? Or the houses, you'd come out, because every game, well, I think almost every game, went into overtime, right? So we'd be outside, and all the other lights are on on the whole block, and kids, like, the attendance was down in school, and kids weren't going to school. But it's okay, it's the Red Sox, right? I mean, there's education, and then there's the Red Sox, and we know where they're stacked. So this was an amazing experience, and again, yes, it was a game, but they didn't write newspaper articles, people didn't say -- you know, really, \"I can die now because the Red Sox won.\" And many people did.\nSo games, it means something more to us. It absolutely means something more.\nSo now, just, this is an abrupt transition here. There was three years where I actually did have a real job, sort of. I was the head of a college department teaching games, so, again, it was sort of a real job, and now I just got to talk about making as opposed to making them. And I was at a dinner. Part of the job of it, when you're a chair of a department, is to eat, and I did that very well, and so I'm out at a dinner with this guy called Zig Jackson. So this is Zig in this photograph. This is also one of Zig's photographs. He's a photographer. And he goes all around the country taking pictures of himself, and you can see here he's got Zig's Indian Reservation. And this particular shot, this is one of the more traditional shots. This is a rain dancer.\nAnd this is one of my favorite shots here. So you can look at this, and maybe you've even seen things like this. This is an expression of culture, right? And this is actually from his Degradation series. And what was most fascinating to me about this series is just, look at that little boy there. Can you imagine? Now let's, we can see that's a traditional Native American. Now I just want to change that guy's race. Just imagine if that's a black guy. So, \"Honey, come here, let's get your picture with the black guy.\" Right? Like, seriously, nobody would do this. It baffles the mind. And so Zig, being Indian, likewise it baffles his mind. His favorite photograph -- my favorite photograph of his, which I don't have in here is Indian taking picture of white people taking pictures of Indians. (Laughter)\nSo I happen to be at dinner with this photographer, and he was talking with another photographer about a shooting that had occurred, and it was on an Indian reservation. He'd taken his camera up there to photograph it, but when he got there, he discovered he couldn't do it. He just couldn't capture the picture. And so they were talking back and forth about this question. Do you take the picture or not? And that was fascinating to me as a game designer, because it never occurs to me, like, should I make the game about this difficult topic or not? Because we just make things that are fun or, you know, will make you feel fear, you know, that visceral excitement. But every other medium does it.\nSo this is my kid. This is Maezza, and when she was seven years old, she came home from school one day, and like I do every single day, I asked her, \"What'd you do today?\" So she said, \"We talked about the Middle Passage.\"\nNow, this was a big moment. Maezza's dad is black, and I knew this day was coming. I wasn't expecting it at seven. I don't know why, but I wasn't.\nAnyways, so I asked her, \"How do you feel about that?\"\nSo she proceeded to tell me, and so any of you who are parents will recognize the bingo buzzwords here. So the ships start in England, they come down from England, they go to Africa, they go across the ocean -- that's the Middle Passage part — they come to America where the slaves are sold, she's telling me. But Abraham Lincoln was elected president, and then he passed the Emancipation Proclamation, and now they're free.\nPause for about 10 seconds.\n\"Can I play a game, Mommy?\"\nAnd I thought, that's it? And so, you know, this is the Middle Passage, this is an incredibly significant event, and she's treating it like, basically some black people went on a cruise, is more or less how it sounds to her. (Laughter) And so, to me, I wanted more value in this, so when she asked if she could play a game, I said, \"Yes.\" (Laughter)\nAnd so I happened to have all of these little pieces. I'm a game designer, so I have this stuff sitting around my house. So I said, \"Yeah, you can play a game,\" and I give her a bunch of these, and I tell her to paint them in different families. These are pictures of Maezza when she was — God, it still chokes me up seeing these. So she's painting her little families. So then I grab a bunch of them and I put them on a boat. This was the boat. It was made quickly obviously. (Laughter) And so the basic gist of it is, I grabbed a bunch of families, and she's like, \"Mommy, but you forgot the pink baby and you forgot the blue daddy and you forgot all these other things.\" And she says, \"They want to go.\" And I said, \"Honey, no they don't want to go. This is the Middle Passage. Nobody wants to go on the Middle Passage.\" So she gave me a look that only a daughter of a game designer would give a mother, and as we're going across the ocean, following these rules, she realizes that she's rolling pretty high, and she says to me, \"We're not going to make it.\" And she realizes, you know, we don't have enough food, and so she asks what to do, and I say, \"Well, we can either\" -- Remember, she's seven -- \"We can either put some people in the water or we can hope that they don't get sick and we make it to the other side.\" And she -- just the look on her face came over and she said -- now mind you this is after a month of -- this is Black History Month, right? After a month she says to me, \"Did this really happen?\" And I said, \"Yes.\" And so she said, \"So, if I came out of the woods\" — this is her brother and sister — \"If I came out of the woods, Avalon and Donovan might be gone.\" \"Yes.\" \"But I'd get to see them in America.\" \"No.\" \"But what if I saw them? You know, couldn't we stay together?\" \"No.\" \"So Daddy could be gone.\" \"Yes.\" And she was fascinated by this, and she started to cry, and I started to cry, and her father started to cry, and now we're all crying. He didn't expect to come home from work to the Middle Passage, but there it goes. (Laughter)\nAnd so, we made this game, and she got it. She got it because she spent time with these people. It wasn't abstract stuff in a brochure or in a movie.\nAnd so it was just an incredibly powerful experience. This is the game, which I've ended up calling The New World, because I like the phrase. I don't think the New World felt too new worldly exciting to the people who were brought over on slave ships.\nBut when this happened, I saw the whole planet. I was so excited. It was like, I'd been making games for 20-some years, and then I decided to do it again. My history is Irish. So this is a game called Síochán Leat. It's \"peace be with you.\" It's the entire history of my family in a single game.\nI made another game called Train. I was making a series of six games that covered difficult topics, and if you're going to cover a difficult topic, this is one you need to cover, and I'll let you figure out what that's about on your own.\nAnd I also made a game about the Trail of Tears. This is a game with 50,000 individual pieces. I was crazy when I decided to start it, but I'm in the middle of it now. It's the same thing. I'm hoping that I'll teach culture through these games.\nAnd the one I'm working on right now, which is -- because I'm right in the middle of it, and these for some reason choke me up like crazy -- is a game called Mexican Kitchen Workers. And originally it was a math problem more or less. Like, here's the economics of illegal immigration. And the more I learned about the Mexican culture -- my partner is Mexican — the more I learned that, you know, for all of us, food is a basic need, but, and it is obviously with Mexicans too, but it's much more than that. It's an expression of love. It's an expression of — God, I'm totally choking up way more than I thought. I'll look away from the picture. It's an expression of beauty. It's how they say they love you. It's how they say they care, and you can't hear somebody talk about their Mexican grandmother without saying \"food\" in the first sentence. And so to me, this beautiful culture, this beautiful expression is something that I want to capture through games.\nAnd so games, for a change, it changes how we see topics, it changes how our perceptions about those people in topics, and it changes ourselves. We change as people through games, because we're involved, and we're playing, and we're learning as we do so. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Бренда Брэтвайт: Игры, помогающие понять\nTED Talk Subtitles and Transcript: Осознать масштабы трагических событий бывает очень непросто. Когда дочь Бренды Брэтвайт вернулась однажды из школы и спросила маму о рабстве, ответить Бренде помогло занятие её жизни. Она придумала для дочери игру. Выступая на конференции TEDxPhoenix, она рассказывает об удивительном эффекте, которого можно достичь, играя в игры, помогающие действительно понять и прочувствовать истории, которые кроются за ними. (Снято на TEDxPhoenix).\nЕсли говорить об играх, есть множество вариантов. Можно негодовать, ждать выхода новой игры. Можно играть до глубокой ночи. Всё это случалось и со мной. Но когда мы говорим об играх, чаще всего мы говорим о компьютерных шутерах, или играх, которые мы называем «ААА», Может, вы играете в приложениях Facebook. Вот такую мы разработали игру. Вы можете играть в игры на Facebook, и вот что мы сейчас разрабатываем. Это простенькая игра. Вы можете говорить о невыносимо скучных настольных играх, заложниками которых мы становимся на семейных праздниках. Вот одна из таких чудовищно скучных игр, вы сразу её узнаете. А может, вы в своей гостиной с детьми и играете в Wii или что-то подобное. Есть целый спектр игр и они занимают много места в моей жизни. Я работаю в сфере игр. Мне повезло, я занимаюсь этим с 15 лет, то есть, можно сказать, что у меня никогда не было настоящей работы.\nНо игры всегда представляются нам источником веселья, что разумно, но давайте подумаем. Вот Олимпиада 1980 года. Не знаю, где в это время были вы, но я была в своей гостиной. Это было событием почти мирового масштаба. Именно тогда американцы победили русских, и технически это была игра. Хоккей ведь игра. Но разве это было игрой? Ведь люди плакали. Моя мама, к примеру, никогда не плакала, играя в Монополию. Это было поразительно.\nИли, к примеру, есть здесь люди из Бостона? Когда бостонские Рэд Сокс выиграли мировой кубок после, наверное, 351 лет поражений, когда они победили, это было потрясающе. В то время я жила в Спрингфилде, и меня поражала реакция людей. Можно было закрыться в кабинке женского туалета и увидеть на двери надпись «Вперед, Сокс!» А вечером после окончания игры можно было выйти из дома, ведь почти каждая игра заканчивается поздно. Выходишь — а улица в огнях, весь район. И дети просто могли не ходить в школу, никто не отслеживал посещаемость. Что вполне понятно, ведь это Рэд Сокс! То есть образование и Рэд Сокс находятся на абсолютно разных уровнях приоритета. Это было потрясающе, и опять же это была игра, но о ней не писали в газетах, люди не говорили: «Я готов умереть за победу Рэд Сокс». А ведь многие так и сделали.\nИгра значат для нас нечто большее, чем просто развлечение.\nА теперь мы неожиданно сменим тему. В течение трёх лет у меня было что-то вроде настоящей работы. Я была главной кафедры по изучению игр, так что, как я и сказала, это было «что-то вроде» работы. Я рассказывала о том, как делать игры, вместо того чтобы их действительно делать. Я ужинала. Когда ты глава кафедры, приём пищи — это часть твоей работы, и я блестяще с этим справлялась. В общем, я на ужине с парнем по имени Зиг Джексон. Вот он на снимке. Это одна из его фотографий. Он фотограф. Он путешествует по стране и фотографирует себя, вот тут вы видите его рядом с индейской резервацией Zig. А этот снимок более традиционный. Это танец дождя.\nА это один из моих любимых снимков. Посмотрите, может, вы когда-то уже видели нечто подобное. Это олицетворение культуры, верно? Этот снимок из его серии «Деградация». Больше всего меня в этой серии захватывает то, что... ну взгляните на этого мальчика. Представляете себе? Мы видим, что это классический «коренной американец». А теперь мысленно сменим ему расовую принадлежность. Представьте, что он чернокожий. «Дорогая, подойди, давай я сниму тебя с чернокожим!» Этого же никто не станет делать. Это сбивает с толку. А сам Зиг, он индеец, его это тоже сбивает с толку. Его любимый снимок — и мой тоже, но у меня его сейчас нет, где индейцы фотографируют белых, которые фотографируют индейцев. (Смех)\nВ общем, я ужинала с этим фотографом, а он говорит с другим фотографом о фотосъёмках, которые проходили в индейской резервации. Он взял камеру, чтобы сделать снимки, но когда он добрался до цели, он понял, что не может этого сделать. Просто не может сделать снимок. И они долго это обсуждали. Снимать или не снимать? А меня, как разработчика игр, это поразило, я раньше никогда не задавалась вопросом, стоит ли делать игры на серьёзные темы? Ведь игры нужны для развлечения или страха, в общем, катализаторы эмоций. Есть ещё много других способов.\nЭто моя дочь, её зовут Мейза, когда ей было 7, она однажды вернулась из школы и я, как всегда, спросила её, «Чем вы сегодня занимались?» Она ответила: «Мы говорили о рабстве».\nЭто был момент истины. Отец Мейзы чернокожий, и я знала, что этот день настанет. Правда, я не ожидала, что он настанет, когда ей будет семь. Не знаю почему, но не ожидала.\nЯ спросила её: «Что ты об этом думаешь?»\nОна рассказала мне о своём видении, и любой из родителей в зале почувствует тревожные звоночки. «Корабли отправились из Англии, в Африку, пересекли океан, — тот самый “рабский путь”, — и причалили в Америке, где рабов продали», — вот что она рассказала. «А потом президентом выбрали Линкольна, он принял Прокламацию об освобождении рабов, и теперь они свободны.\nВозникла десятисекундная пауза.\n«Мама, можно мне поиграть?»\nЯ подумала — и это вся реакция? Рабский путь, невероятно важное историческое событие, и она отнеслась к нему, будто несколько чернокожих отправились в круиз, вот как она это восприняла. (Смех) Для меня было важно, чтобы она отнеслась к этому серьёзно, и когда она спросила, можно ли поиграть, я ответила «Можно». (Смех)\nУ меня нашлось много маленьких фигурок. Я же разработчик игр, так что весь мой дом ими напичкан. Я сказала: «Конечно ты можешь поиграть», дала ей пригоршню фигурок, и попросила раскрасить их в разные цвета. Вот фотографии Мейзы, когда она... Боже, я до сих пор не могу спокойно на них смотреть. Она раскрасила свои маленькие разноцветные семьи. Я выбрала несколько и посадила их в лодку. Вот такая была лодка. Сразу видно, что я не тратила много времени. (Смех) Суть в том, что я взяла несколько семей, а она мне говорит: «Мама, ты забыла розового малыша, и ещё синего папу, и ещё всех этих человечков. Они тоже хотят в путешествие!» На что я ответила, «Милая, они вовсе не хотят, это же Рабский путь. Никто не хочет отправляться в Рабский путь». И она посмотрела на меня так, как может только дочь разработчика игр. И пока мы пересекали океан, следуя правилам игры, она осознала, что путь долгий и тяжёлый, и она сказала мне: «У нас ничего не получится». Она поняла, что у нас недостаточно еды, и спросила, что ей делать, и я ответила: «Мы можем либо...» — не забудьте, ей было семь, — «Мы можем либо высадить людей в воду, или будет надеяться, что они выдержат и доберутся до берега». И она изменилась в лице, и сказала (это как раз происходило после ежегодного дня памяти «Черной Истории») Она сказала мне: «Всё правда так и было?» Я ответила: «Да». — «То есть, могло случится так…» (на фото её брат и сестра) «…что Авалона и Донована могли забрать». – «Да». «Но тогда я бы встретила их в Америке». — «Нет». «Но если бы встретила, мы могли бы снова быть все вместе?» — «Нет». «И папы бы тоже не было...» — «Да». Это её потрясло, и она заплакала, и я тоже заплакала, и её папа заплакал. И все мы залились слезами. Папа не ожидал вернуться с работы и оказаться на Рабском пути, но так уж вышло. (Смех)\nВот так, при помощи игры, она всё поняла. Потому что она привыкла к этим персонажам. Это было не просто нечто абстрактное, как в фильме или учебнике.\nЭто было невероятно. В конце концов, я назвала игру «Новый Свет», потому что мне нравится эта фраза. Не думаю, что тем рабам этот Новый Свет показался таким уж новым и светлым.\nПосле этого я стала смотреть на свою работу иначе. Это был прорыв. 20 с лишним лет я создавала игры, и решила снова этим заняться. У меня ирландские корни. Эта игра называется «Siochan Leat» — «Мир с тобой» по-гэльски. Это огромная история моей семьи в одной игре.\nЕщё одна моя игра, «Поезд». Я создала серию из 6 игр, которые освещали тяжёлые темы, а если касаться тяжёлых тем, то эту тему обязательно нужно затронуть, я надеюсь, вы сами разберётесь, о чем я говорю.\nЕщё одна моя игра — «Дорога слез», о переселении индейцев, состоит из 50 000 фигурок. Я была не в себе, когда решила этим заняться, сейчас я как раз в процессе. Цель всё та же — Я надеюсь, что эти игры помогут понять культуру.\nИгра, над которой я работаю сейчас, и о которой я не могу говорить спокойно, называется «Мексиканские повара». Сначала всё сводилось к математике, экономике и незаконной иммиграции. Но чем больше я узнавала о мексиканской культуре, а мой коллега мексиканец, там больше я понимала. Для нас всех важна еда, это одна из базовых потребностей. И для мексиканцев тоже, но для них еда значит гораздо больше. Это выражение любви. Это выражение... Боже, я переоценила свою выдержку. Лучше я отвернусь от этого снимка. Еда для них — отражение красоты. Способ сказать «Я люблю тебя». Это забота. И вы никогда не услышите историю и мексиканской бабушке без упоминания слова «еда» в самом первом предложении. Эта прекрасная культура — это то, что я хочу передать через свои игры.\nИгры должны менять наш взгляд на вещи, менять наше отношение к этим людям, и менять нас самих. Мы меняемся в процессе игры, потому что мы вовлечены, мы играем, и учимся, играя. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Brenda Romero: Gaming for understanding
TED Talk Subtitles and Transcript: It's never easy to get across the magnitude of complex tragedies -- so when Brenda Romero's daughter came home from school asking about slavery, she did what she does for a living -- she designed a game. She describes the surprising effectiveness of this game, and others, in helping the player really understand the story.
When we think of games, there's all kinds of things. Maybe you're ticked off, or maybe you're looking forward to a new game. You've been up too late playing a game. All these things happen to me. But when we think about games, a lot of times we think about stuff like this: first-person shooters, or the big, what we would call AAA games, or maybe you're a Facebook game player. This is one my partner and I worked on. Maybe you play Facebook games, and that's what we're making right now. This is a lighter form of game. Maybe you think about the tragically boring board games that hold us hostage in Thanksgiving situations. This would be one of those tragically boring board games that you can figure out. Or maybe you're in your living room, you know, playing with the Wii with the kids, or something like that, and, you know, there's this whole range of games, and that's very much what I think about. I make my living from games. I've been lucky enough to do this since I was 15, which also qualifies as I've never really had a real job.
But we think about games as fun, and that's completely reasonable, but let's just think about this. So this one here, this is the 1980 Olympics. Now I don't know where you guys were, but I was in my living room. It was practically a religious event. And this is when the Americans beat the Russians, and this was -- yes, it was technically a game. Hockey is a game. But really, was this a game? I mean, people cried. I've never seen my mother cry like that at the end of Monopoly. And so this was just an amazing experience.
Or, you know, if anybody here is from Boston -- So when the Boston Red Sox won the World Series after, I believe, 351 years, when they won the World Series, it was amazing. I happened to be living in Springfield at the time, and the best part of it was -- is that -- you would close the women's door in the bathroom, and I remember seeing "Go Sox," and I thought, really? Or the houses, you'd come out, because every game, well, I think almost every game, went into overtime, right? So we'd be outside, and all the other lights are on on the whole block, and kids, like, the attendance was down in school, and kids weren't going to school. But it's okay, it's the Red Sox, right? I mean, there's education, and then there's the Red Sox, and we know where they're stacked. So this was an amazing experience, and again, yes, it was a game, but they didn't write newspaper articles, people didn't say -- you know, really, "I can die now because the Red Sox won." And many people did.
So games, it means something more to us. It absolutely means something more.
So now, just, this is an abrupt transition here. There was three years where I actually did have a real job, sort of. I was the head of a college department teaching games, so, again, it was sort of a real job, and now I just got to talk about making as opposed to making them. And I was at a dinner. Part of the job of it, when you're a chair of a department, is to eat, and I did that very well, and so I'm out at a dinner with this guy called Zig Jackson. So this is Zig in this photograph. This is also one of Zig's photographs. He's a photographer. And he goes all around the country taking pictures of himself, and you can see here he's got Zig's Indian Reservation. And this particular shot, this is one of the more traditional shots. This is a rain dancer.
And this is one of my favorite shots here. So you can look at this, and maybe you've even seen things like this. This is an expression of culture, right? And this is actually from his Degradation series. And what was most fascinating to me about this series is just, look at that little boy there. Can you imagine? Now let's, we can see that's a traditional Native American. Now I just want to change that guy's race. Just imagine if that's a black guy. So, "Honey, come here, let's get your picture with the black guy." Right? Like, seriously, nobody would do this. It baffles the mind. And so Zig, being Indian, likewise it baffles his mind. His favorite photograph -- my favorite photograph of his, which I don't have in here is Indian taking picture of white people taking pictures of Indians. (Laughter)
So I happen to be at dinner with this photographer, and he was talking with another photographer about a shooting that had occurred, and it was on an Indian reservation. He'd taken his camera up there to photograph it, but when he got there, he discovered he couldn't do it. He just couldn't capture the picture. And so they were talking back and forth about this question. Do you take the picture or not? And that was fascinating to me as a game designer, because it never occurs to me, like, should I make the game about this difficult topic or not? Because we just make things that are fun or, you know, will make you feel fear, you know, that visceral excitement. But every other medium does it.
So this is my kid. This is Maezza, and when she was seven years old, she came home from school one day, and like I do every single day, I asked her, "What'd you do today?" So she said, "We talked about the Middle Passage."
Now, this was a big moment. Maezza's dad is black, and I knew this day was coming. I wasn't expecting it at seven. I don't know why, but I wasn't.
Anyways, so I asked her, "How do you feel about that?"
So she proceeded to tell me, and so any of you who are parents will recognize the bingo buzzwords here. So the ships start in England, they come down from England, they go to Africa, they go across the ocean -- that's the Middle Passage part — they come to America where the slaves are sold, she's telling me. But Abraham Lincoln was elected president, and then he passed the Emancipation Proclamation, and now they're free.
Pause for about 10 seconds.
"Can I play a game, Mommy?"
And I thought, that's it? And so, you know, this is the Middle Passage, this is an incredibly significant event, and she's treating it like, basically some black people went on a cruise, is more or less how it sounds to her. (Laughter) And so, to me, I wanted more value in this, so when she asked if she could play a game, I said, "Yes." (Laughter)
And so I happened to have all of these little pieces. I'm a game designer, so I have this stuff sitting around my house. So I said, "Yeah, you can play a game," and I give her a bunch of these, and I tell her to paint them in different families. These are pictures of Maezza when she was — God, it still chokes me up seeing these. So she's painting her little families. So then I grab a bunch of them and I put them on a boat. This was the boat. It was made quickly obviously. (Laughter) And so the basic gist of it is, I grabbed a bunch of families, and she's like, "Mommy, but you forgot the pink baby and you forgot the blue daddy and you forgot all these other things." And she says, "They want to go." And I said, "Honey, no they don't want to go. This is the Middle Passage. Nobody wants to go on the Middle Passage." So she gave me a look that only a daughter of a game designer would give a mother, and as we're going across the ocean, following these rules, she realizes that she's rolling pretty high, and she says to me, "We're not going to make it." And she realizes, you know, we don't have enough food, and so she asks what to do, and I say, "Well, we can either" -- Remember, she's seven -- "We can either put some people in the water or we can hope that they don't get sick and we make it to the other side." And she -- just the look on her face came over and she said -- now mind you this is after a month of -- this is Black History Month, right? After a month she says to me, "Did this really happen?" And I said, "Yes." And so she said, "So, if I came out of the woods" — this is her brother and sister — "If I came out of the woods, Avalon and Donovan might be gone." "Yes." "But I'd get to see them in America." "No." "But what if I saw them? You know, couldn't we stay together?" "No." "So Daddy could be gone." "Yes." And she was fascinated by this, and she started to cry, and I started to cry, and her father started to cry, and now we're all crying. He didn't expect to come home from work to the Middle Passage, but there it goes. (Laughter)
And so, we made this game, and she got it. She got it because she spent time with these people. It wasn't abstract stuff in a brochure or in a movie.
And so it was just an incredibly powerful experience. This is the game, which I've ended up calling The New World, because I like the phrase. I don't think the New World felt too new worldly exciting to the people who were brought over on slave ships.
But when this happened, I saw the whole planet. I was so excited. It was like, I'd been making games for 20-some years, and then I decided to do it again. My history is Irish. So this is a game called Síochán Leat. It's "peace be with you." It's the entire history of my family in a single game.
I made another game called Train. I was making a series of six games that covered difficult topics, and if you're going to cover a difficult topic, this is one you need to cover, and I'll let you figure out what that's about on your own.
And I also made a game about the Trail of Tears. This is a game with 50,000 individual pieces. I was crazy when I decided to start it, but I'm in the middle of it now. It's the same thing. I'm hoping that I'll teach culture through these games.
And the one I'm working on right now, which is -- because I'm right in the middle of it, and these for some reason choke me up like crazy -- is a game called Mexican Kitchen Workers. And originally it was a math problem more or less. Like, here's the economics of illegal immigration. And the more I learned about the Mexican culture -- my partner is Mexican — the more I learned that, you know, for all of us, food is a basic need, but, and it is obviously with Mexicans too, but it's much more than that. It's an expression of love. It's an expression of — God, I'm totally choking up way more than I thought. I'll look away from the picture. It's an expression of beauty. It's how they say they love you. It's how they say they care, and you can't hear somebody talk about their Mexican grandmother without saying "food" in the first sentence. And so to me, this beautiful culture, this beautiful expression is something that I want to capture through games.
And so games, for a change, it changes how we see topics, it changes how our perceptions about those people in topics, and it changes ourselves. We change as people through games, because we're involved, and we're playing, and we're learning as we do so. Thank you. (Applause)
|
Бренда Брэтвайт: Игры, помогающие понять
TED Talk Subtitles and Transcript: Осознать масштабы трагических событий бывает очень непросто. Когда дочь Бренды Брэтвайт вернулась однажды из школы и спросила маму о рабстве, ответить Бренде помогло занятие её жизни. Она придумала для дочери игру. Выступая на конференции TEDxPhoenix, она рассказывает об удивительном эффекте, которого можно достичь, играя в игры, помогающие действительно понять и прочувствовать истории, которые кроются за ними. (Снято на TEDxPhoenix).
Если говорить об играх, есть множество вариантов. Можно негодовать, ждать выхода новой игры. Можно играть до глубокой ночи. Всё это случалось и со мной. Но когда мы говорим об играх, чаще всего мы говорим о компьютерных шутерах, или играх, которые мы называем «ААА», Может, вы играете в приложениях Facebook. Вот такую мы разработали игру. Вы можете играть в игры на Facebook, и вот что мы сейчас разрабатываем. Это простенькая игра. Вы можете говорить о невыносимо скучных настольных играх, заложниками которых мы становимся на семейных праздниках. Вот одна из таких чудовищно скучных игр, вы сразу её узнаете. А может, вы в своей гостиной с детьми и играете в Wii или что-то подобное. Есть целый спектр игр и они занимают много места в моей жизни. Я работаю в сфере игр. Мне повезло, я занимаюсь этим с 15 лет, то есть, можно сказать, что у меня никогда не было настоящей работы.
Но игры всегда представляются нам источником веселья, что разумно, но давайте подумаем. Вот Олимпиада 1980 года. Не знаю, где в это время были вы, но я была в своей гостиной. Это было событием почти мирового масштаба. Именно тогда американцы победили русских, и технически это была игра. Хоккей ведь игра. Но разве это было игрой? Ведь люди плакали. Моя мама, к примеру, никогда не плакала, играя в Монополию. Это было поразительно.
Или, к примеру, есть здесь люди из Бостона? Когда бостонские Рэд Сокс выиграли мировой кубок после, наверное, 351 лет поражений, когда они победили, это было потрясающе. В то время я жила в Спрингфилде, и меня поражала реакция людей. Можно было закрыться в кабинке женского туалета и увидеть на двери надпись «Вперед, Сокс!» А вечером после окончания игры можно было выйти из дома, ведь почти каждая игра заканчивается поздно. Выходишь — а улица в огнях, весь район. И дети просто могли не ходить в школу, никто не отслеживал посещаемость. Что вполне понятно, ведь это Рэд Сокс! То есть образование и Рэд Сокс находятся на абсолютно разных уровнях приоритета. Это было потрясающе, и опять же это была игра, но о ней не писали в газетах, люди не говорили: «Я готов умереть за победу Рэд Сокс». А ведь многие так и сделали.
Игра значат для нас нечто большее, чем просто развлечение.
А теперь мы неожиданно сменим тему. В течение трёх лет у меня было что-то вроде настоящей работы. Я была главной кафедры по изучению игр, так что, как я и сказала, это было «что-то вроде» работы. Я рассказывала о том, как делать игры, вместо того чтобы их действительно делать. Я ужинала. Когда ты глава кафедры, приём пищи — это часть твоей работы, и я блестяще с этим справлялась. В общем, я на ужине с парнем по имени Зиг Джексон. Вот он на снимке. Это одна из его фотографий. Он фотограф. Он путешествует по стране и фотографирует себя, вот тут вы видите его рядом с индейской резервацией Zig. А этот снимок более традиционный. Это танец дождя.
А это один из моих любимых снимков. Посмотрите, может, вы когда-то уже видели нечто подобное. Это олицетворение культуры, верно? Этот снимок из его серии «Деградация». Больше всего меня в этой серии захватывает то, что... ну взгляните на этого мальчика. Представляете себе? Мы видим, что это классический «коренной американец». А теперь мысленно сменим ему расовую принадлежность. Представьте, что он чернокожий. «Дорогая, подойди, давай я сниму тебя с чернокожим!» Этого же никто не станет делать. Это сбивает с толку. А сам Зиг, он индеец, его это тоже сбивает с толку. Его любимый снимок — и мой тоже, но у меня его сейчас нет, где индейцы фотографируют белых, которые фотографируют индейцев. (Смех)
В общем, я ужинала с этим фотографом, а он говорит с другим фотографом о фотосъёмках, которые проходили в индейской резервации. Он взял камеру, чтобы сделать снимки, но когда он добрался до цели, он понял, что не может этого сделать. Просто не может сделать снимок. И они долго это обсуждали. Снимать или не снимать? А меня, как разработчика игр, это поразило, я раньше никогда не задавалась вопросом, стоит ли делать игры на серьёзные темы? Ведь игры нужны для развлечения или страха, в общем, катализаторы эмоций. Есть ещё много других способов.
Это моя дочь, её зовут Мейза, когда ей было 7, она однажды вернулась из школы и я, как всегда, спросила её, «Чем вы сегодня занимались?» Она ответила: «Мы говорили о рабстве».
Это был момент истины. Отец Мейзы чернокожий, и я знала, что этот день настанет. Правда, я не ожидала, что он настанет, когда ей будет семь. Не знаю почему, но не ожидала.
Я спросила её: «Что ты об этом думаешь?»
Она рассказала мне о своём видении, и любой из родителей в зале почувствует тревожные звоночки. «Корабли отправились из Англии, в Африку, пересекли океан, — тот самый “рабский путь”, — и причалили в Америке, где рабов продали», — вот что она рассказала. «А потом президентом выбрали Линкольна, он принял Прокламацию об освобождении рабов, и теперь они свободны.
Возникла десятисекундная пауза.
«Мама, можно мне поиграть?»
Я подумала — и это вся реакция? Рабский путь, невероятно важное историческое событие, и она отнеслась к нему, будто несколько чернокожих отправились в круиз, вот как она это восприняла. (Смех) Для меня было важно, чтобы она отнеслась к этому серьёзно, и когда она спросила, можно ли поиграть, я ответила «Можно». (Смех)
У меня нашлось много маленьких фигурок. Я же разработчик игр, так что весь мой дом ими напичкан. Я сказала: «Конечно ты можешь поиграть», дала ей пригоршню фигурок, и попросила раскрасить их в разные цвета. Вот фотографии Мейзы, когда она... Боже, я до сих пор не могу спокойно на них смотреть. Она раскрасила свои маленькие разноцветные семьи. Я выбрала несколько и посадила их в лодку. Вот такая была лодка. Сразу видно, что я не тратила много времени. (Смех) Суть в том, что я взяла несколько семей, а она мне говорит: «Мама, ты забыла розового малыша, и ещё синего папу, и ещё всех этих человечков. Они тоже хотят в путешествие!» На что я ответила, «Милая, они вовсе не хотят, это же Рабский путь. Никто не хочет отправляться в Рабский путь». И она посмотрела на меня так, как может только дочь разработчика игр. И пока мы пересекали океан, следуя правилам игры, она осознала, что путь долгий и тяжёлый, и она сказала мне: «У нас ничего не получится». Она поняла, что у нас недостаточно еды, и спросила, что ей делать, и я ответила: «Мы можем либо...» — не забудьте, ей было семь, — «Мы можем либо высадить людей в воду, или будет надеяться, что они выдержат и доберутся до берега». И она изменилась в лице, и сказала (это как раз происходило после ежегодного дня памяти «Черной Истории») Она сказала мне: «Всё правда так и было?» Я ответила: «Да». — «То есть, могло случится так…» (на фото её брат и сестра) «…что Авалона и Донована могли забрать». – «Да». «Но тогда я бы встретила их в Америке». — «Нет». «Но если бы встретила, мы могли бы снова быть все вместе?» — «Нет». «И папы бы тоже не было...» — «Да». Это её потрясло, и она заплакала, и я тоже заплакала, и её папа заплакал. И все мы залились слезами. Папа не ожидал вернуться с работы и оказаться на Рабском пути, но так уж вышло. (Смех)
Вот так, при помощи игры, она всё поняла. Потому что она привыкла к этим персонажам. Это было не просто нечто абстрактное, как в фильме или учебнике.
Это было невероятно. В конце концов, я назвала игру «Новый Свет», потому что мне нравится эта фраза. Не думаю, что тем рабам этот Новый Свет показался таким уж новым и светлым.
После этого я стала смотреть на свою работу иначе. Это был прорыв. 20 с лишним лет я создавала игры, и решила снова этим заняться. У меня ирландские корни. Эта игра называется «Siochan Leat» — «Мир с тобой» по-гэльски. Это огромная история моей семьи в одной игре.
Ещё одна моя игра, «Поезд». Я создала серию из 6 игр, которые освещали тяжёлые темы, а если касаться тяжёлых тем, то эту тему обязательно нужно затронуть, я надеюсь, вы сами разберётесь, о чем я говорю.
Ещё одна моя игра — «Дорога слез», о переселении индейцев, состоит из 50 000 фигурок. Я была не в себе, когда решила этим заняться, сейчас я как раз в процессе. Цель всё та же — Я надеюсь, что эти игры помогут понять культуру.
Игра, над которой я работаю сейчас, и о которой я не могу говорить спокойно, называется «Мексиканские повара». Сначала всё сводилось к математике, экономике и незаконной иммиграции. Но чем больше я узнавала о мексиканской культуре, а мой коллега мексиканец, там больше я понимала. Для нас всех важна еда, это одна из базовых потребностей. И для мексиканцев тоже, но для них еда значит гораздо больше. Это выражение любви. Это выражение... Боже, я переоценила свою выдержку. Лучше я отвернусь от этого снимка. Еда для них — отражение красоты. Способ сказать «Я люблю тебя». Это забота. И вы никогда не услышите историю и мексиканской бабушке без упоминания слова «еда» в самом первом предложении. Эта прекрасная культура — это то, что я хочу передать через свои игры.
Игры должны менять наш взгляд на вещи, менять наше отношение к этим людям, и менять нас самих. Мы меняемся в процессе игры, потому что мы вовлечены, мы играем, и учимся, играя. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Simon Anholt: Which country does the most good for the world?\nTED Talk Subtitles and Transcript: It's an unexpected side effect of globalization: problems that once would have stayed local—say, a bank lending out too much money—now have consequences worldwide. But still, countries operate independently, as if alone on the planet. Policy advisor Simon Anholt has dreamed up an unusual scale to get governments thinking outwardly: The Good Country Index. In a riveting and funny talk, he answers the question, \"Which country does the most good?\" The answer may surprise you (especially if you live in the US or China).\nI've been thinking a lot about the world recently and how it's changed over the last 20, 30, 40 years. Twenty or 30 years ago, if a chicken caught a cold and sneezed and died in a remote village in East Asia, it would have been a tragedy for the chicken and its closest relatives, but I don't think there was much possibility of us fearing a global pandemic and the deaths of millions. Twenty or 30 years ago, if a bank in North America lent too much money to some people who couldn't afford to pay it back and the bank went bust, that was bad for the lender and bad for the borrower, but we didn't imagine it would bring the global economic system to its knees for nearly a decade.\nThis is globalization. This is the miracle that has enabled us to transship our bodies and our minds and our words and our pictures and our ideas and our teaching and our learning around the planet ever faster and ever cheaper. It's brought a lot of bad stuff, like the stuff that I just described, but it's also brought a lot of good stuff. A lot of us are not aware of the extraordinary successes of the Millennium Development Goals, several of which have achieved their targets long before the due date. That proves that this species of humanity is capable of achieving extraordinary progress if it really acts together and it really tries hard. But if I had to put it in a nutshell these days, I sort of feel that globalization has taken us by surprise, and we've been slow to respond to it. If you look at the downside of globalization, it really does seem to be sometimes overwhelming. All of the grand challenges that we face today, like climate change and human rights and demographics and terrorism and pandemics and narco-trafficking and human slavery and species loss, I could go on, we're not making an awful lot of progress against an awful lot of those challenges.\nSo in a nutshell, that's the challenge that we all face today at this interesting point in history. That's clearly what we've got to do next. We've somehow got to get our act together and we've got to figure out how to globalize the solutions better so that we don't simply become a species which is the victim of the globalization of problems.\nWhy are we so slow at achieving these advances? What's the reason for it? Well, there are, of course, a number of reasons, but perhaps the primary reason is because we're still organized as a species in the same way that we were organized 200 or 300 years ago. There's one superpower left on the planet and that is the seven billion people, the seven billion of us who cause all these problems, the same seven billion, by the way, who will resolve them all. But how are those seven billion organized? They're still organized in 200 or so nation-states, and the nations have governments that make rules and cause us to behave in certain ways. And that's a pretty efficient system, but the problem is that the way that those laws are made and the way those governments think is absolutely wrong for the solution of global problems, because it all looks inwards. The politicians that we elect and the politicians we don't elect, on the whole, have minds that microscope. They don't have minds that telescope. They look in. They pretend, they behave, as if they believed that every country was an island that existed quite happily, independently of all the others on its own little planet in its own little solar system. This is the problem: countries competing against each other, countries fighting against each other. This week, as any week you care to look at, you'll find people actually trying to kill each other from country to country, but even when that's not going on, there's competition between countries, each one trying to shaft the next.\nThis is clearly not a good arrangement. We clearly need to change it. We clearly need to find ways of encouraging countries to start working together a little bit better. And why won't they do that? Why is it that our leaders still persist in looking inwards?\nWell, the first and most obvious reason is because that's what we ask them to do. That's what we tell them to do. When we elect governments or when we tolerate unelected governments, we're effectively telling them that what we want is for them to deliver us in our country a certain number of things. We want them to deliver prosperity, growth, competitiveness, transparency, justice and all of those things. So unless we start asking our governments to think outside a little bit, to consider the global problems that will finish us all if we don't start considering them, then we can hardly blame them if what they carry on doing is looking inwards, if they still have minds that microscope rather than minds that telescope. That's the first reason why things tend not to change.\nThe second reason is that these governments, just like all the rest of us, are cultural psychopaths. I don't mean to be rude, but you know what a psychopath is. A psychopath is a person who, unfortunately for him or her, lacks the ability to really empathize with other human beings. When they look around, they don't see other human beings with deep, rich, three-dimensional personal lives and aims and ambitions. What they see is cardboard cutouts, and it's very sad and it's very lonely, and it's very rare, fortunately.\nBut actually, aren't most of us not really so very good at empathy? Oh sure, we're very good at empathy when it's a question of dealing with people who kind of look like us and kind of walk and talk and eat and pray and wear like us, but when it comes to people who don't do that, who don't quite dress like us and don't quite pray like us and don't quite talk like us, do we not also have a tendency to see them ever so slightly as cardboard cutouts too? And this is a question we need to ask ourselves. I think constantly we have to monitor it. Are we and our politicians to a degree cultural psychopaths?\nThe third reason is hardly worth mentioning because it's so silly, but there's a belief amongst governments that the domestic agenda and the international agenda are incompatible and always will be. This is just nonsense. In my day job, I'm a policy adviser. I've spent the last 15 years or so advising governments around the world, and in all of that time I have never once seen a single domestic policy issue that could not be more imaginatively, effectively and rapidly resolved than by treating it as an international problem, looking at the international context, comparing what others have done, bringing in others, working externally instead of working internally.\nAnd so you may say, well, given all of that, why then doesn't it work? Why can we not make our politicians change? Why can't we demand them? Well I, like a lot of us, spend a lot of time complaining about how hard it is to make people change, and I don't think we should fuss about it. I think we should just accept that we are an inherently conservative species. We don't like to change. It exists for very sensible evolutionary reasons. We probably wouldn't still be here today if we weren't so resistant to change. It's very simple: Many thousands of years ago, we discovered that if we carried on doing the same things, we wouldn't die, because the things that we've done before by definition didn't kill us, and therefore as long as we carry on doing them, we'll be okay, and it's very sensible not to do anything new, because it might kill you. But of course, there are exceptions to that. Otherwise, we'd never get anywhere. And one of the exceptions, the interesting exception, is when you can show to people that there might be some self-interest in them making that leap of faith and changing a little bit.\nSo I've spent a lot of the last 10 or 15 years trying to find out what could be that self-interest that would encourage not just politicians but also businesses and general populations, all of us, to start to think a little more outwardly, to think in a bigger picture, not always to look inwards, sometimes to look outwards. And this is where I discovered something quite important. In 2005, I launched a study called the Nation Brands Index. What it is, it's a very large-scale study that polls a very large sample of the world's population, a sample that represents about 70 percent of the planet's population, and I started asking them a series of questions about how they perceive other countries. And the Nation Brands Index over the years has grown to be a very, very large database. It's about 200 billion data points tracking what ordinary people think about other countries and why. Why did I do this? Well, because the governments that I advise are very, very keen on knowing how they are regarded. They've known, partly because I've encouraged them to realize it, that countries depend enormously on their reputations in order to survive and prosper in the world. If a country has a great, positive image, like Germany has or Sweden or Switzerland, everything is easy and everything is cheap. You get more tourists. You get more investors. You sell your products more expensively. If, on the other hand, you have a country with a very weak or a very negative image, everything is difficult and everything is expensive. So governments care desperately about the image of their country, because it makes a direct difference to how much money they can make, and that's what they've promised their populations they're going to deliver.\nSo a couple of years ago, I thought I would take some time out and speak to that gigantic database and ask it, why do some people prefer one country more than another? And the answer that the database gave me completely staggered me. It was 6.8. I haven't got time to explain in detail. Basically what it told me was — (Laughter) (Applause) — the kinds of countries we prefer are good countries. We don't admire countries primarily because they're rich, because they're powerful, because they're successful, because they're modern, because they're technologically advanced. We primarily admire countries that are good. What do we mean by good? We mean countries that seem to contribute something to the world in which we live, countries that actually make the world safer or better or richer or fairer. Those are the countries we like. This is a discovery of significant importance — you see where I'm going — because it squares the circle. I can now say, and often do, to any government, in order to do well, you need to do good. If you want to sell more products, if you want to get more investment, if you want to become more competitive, then you need to start behaving, because that's why people will respect you and do business with you, and therefore, the more you collaborate, the more competitive you become.\nThis is quite an important discovery, and as soon as I discovered this, I felt another index coming on. I swear that as I get older, my ideas become simpler and more and more childish. This one is called the Good Country Index, and it does exactly what it says on the tin. It measures, or at least it tries to measure, exactly how much each country on Earth contributes not to its own population but to the rest of humanity. Bizarrely, nobody had ever thought of measuring this before. So my colleague Dr. Robert Govers and I have spent the best part of the last two years, with the help of a large number of very serious and clever people, cramming together all the reliable data in the world we could find about what countries give to the world.\nAnd you're waiting for me to tell you which one comes top. And I'm going to tell you, but first of all I want to tell you precisely what I mean when I say a good country. I do not mean morally good. When I say that Country X is the goodest country on Earth, and I mean goodest, I don't mean best. Best is something different. When you're talking about a good country, you can be good, gooder and goodest. It's not the same thing as good, better and best. This is a country which simply gives more to humanity than any other country. I don't talk about how they behave at home because that's measured elsewhere. And the winner is Ireland. (Applause) According to the data here, no country on Earth, per head of population, per dollar of GDP, contributes more to the world that we live in than Ireland. What does this mean? This means that as we go to sleep at night, all of us in the last 15 seconds before we drift off to sleep, our final thought should be, godammit, I'm glad that Ireland exists. (Laughter) And that — (Applause) — In the depths of a very severe economic recession, I think that there's a really important lesson there, that if you can remember your international obligations whilst you are trying to rebuild your own economy, that's really something. Finland ranks pretty much the same. The only reason why it's below Ireland is because its lowest score is lower than Ireland's lowest score.\nNow the other thing you'll notice about the top 10 there is, of course, they're all, apart from New Zealand, Western European nations. They're also all rich. This depressed me, because one of the things that I did not want to discover with this index is that it's purely the province of rich countries to help poor countries. This is not what it's all about. And indeed, if you look further down the list, I don't have the slide here, you will see something that made me very happy indeed, that Kenya is in the top 30, and that demonstrates one very, very important thing. This is not about money. This is about attitude. This is about culture. This is about a government and a people that care about the rest of the world and have the imagination and the courage to think outwards instead of only thinking selfishly.\nI'm going to whip through the other slides just so you can see some of the lower-lying countries. There's Germany at 13th, the U.S. comes 21st, Mexico comes 66th, and then we have some of the big developing countries, like Russia at 95th, China at 107th. Countries like China and Russia and India, which is down in the same part of the index, well, in some ways, it's not surprising. They've spent a great deal of time over the last decades building their own economy, building their own society and their own polity, but it is to be hoped that the second phase of their growth will be somewhat more outward-looking than the first phase has been so far.\nAnd then you can break down each country in terms of the actual datasets that build into it. I'll allow you to do that. From midnight tonight it's going to be on goodcountry.org, and you can look at the country. You can look right down to the level of the individual datasets.\nNow that's the Good Country Index. What's it there for? Well, it's there really because I want to try to introduce this word, or reintroduce this word, into the discourse. I've had enough hearing about competitive countries. I've had enough hearing about prosperous, wealthy, fast-growing countries. I've even had enough hearing about happy countries because in the end that's still selfish. That's still about us, and if we carry on thinking about us, we are in deep, deep trouble. I think we all know what it is that we want to hear about. We want to hear about good countries, and so I want to ask you all a favor. I'm not asking a lot. It's something that you might find easy to do and you might even find enjoyable and even helpful to do, and that's simply to start using the word \"good\" in this context. When you think about your own country, when you think about other people's countries, when you think about companies, when you talk about the world that we live in today, start using that word in the way that I've talked about this evening. Not good, the opposite of bad, because that's an argument that never finishes. Good, the opposite of selfish, good being a country that thinks about all of us. That's what I would like you to do, and I'd like you to use it as a stick with which to beat your politicians. When you elect them, when you reelect them, when you vote for them, when you listen to what they're offering you, use that word, \"good,\" and ask yourself, \"Is that what a good country would do?\" And if the answer is no, be very suspicious. Ask yourself, is that the behavior of my country? Do I want to come from a country where the government, in my name, is doing things like that? Or do I, on the other hand, prefer the idea of walking around the world with my head held high thinking, \"Yeah, I'm proud to come from a good country\"? And everybody will welcome you. And everybody in the last 15 seconds before they drift off to sleep at night will say, \"Gosh, I'm glad that person's country exists.\"\nUltimately, that, I think, is what will make the change. That word, \"good,\" and the number 6.8 and the discovery that's behind it have changed my life. I think they can change your life, and I think we can use it to change the way that our politicians and our companies behave, and in doing so, we can change the world. I've started thinking very differently about my own country since I've been thinking about these things. I used to think that I wanted to live in a rich country, and then I started thinking I wanted to live in a happy country, but I began to realize, it's not enough. I don't want to live in a rich country. I don't want to live in a fast-growing or competitive country. I want to live in a good country, and I so, so hope that you do too.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Саймон Анхольт: Какая страна приносит миру больше пользы?\nTED Talk Subtitles and Transcript: У глобализации существует неожиданный побочный эффект: проблемы, которые когда-то были локальными — например, слишком большие банковские кредиты — теперь имеют мировые последствия. Но страны всё ещё действуют независимо, будто они одни на планете. Советник по вопросам политики Саймон Анхольт придумал необычный рейтинг, чтобы заставить государства мыслить шире: «Индекс хорошего государства». В своём захватывающем и остроумном выступлении он отвечает на вопрос о том, какая страна приносит миру больше пользы. Ответ может вас удивить (особенно если вы из США или Китая).\nВ последнее время я много думаю о том, как изменился мир за прошедшие 20, 30, 40 лет. 20-30 лет тому назад, если где-то в восточноазиатской деревушке умирала от простуды курица, это было трагедией разве что для неё самой и её ближайших родственников. Вряд ли кто-то стал бы бояться глобальной эпидемии и смертей миллионов. 20-30 лет назад, если североамериканский банк предоставлял слишком большую ссуду людям, у которых не было возможности вернуть долг, и разорялся, это была проблема кредитора и заёмщика. Никто бы и не подумал, что это может поставить на колени всю мировую экономику почти на десять лет.\nВсё дело в глобализации. В том самом чуде, благодаря которому наши тела и души, наши слова, образы, идеи, знания могут путешествовать по миру ещё быстрее и дешевле. У глобализации немало негативных последствий, о которых я только что сказал, но немало и преимуществ. Немногие знают об исключительном успехе проекта «Цели развития тысячелетия» — несколько целей удалось достичь задолго до назначенного времени. Это доказывает, что представители человеческого вида способны добиться исключительного прогресса, если объединят усилия и как следует постараются. И всё же, если коротко, мне кажется, что глобализация застала нас врасплох, и мы не успеваем на неё отреагировать. Порой действительно кажется, что недостатков у глобализации куда больше. Сегодня перед нами стоит множество важнейших проблем: изменения климата, права человека, демография, терроризм, эпидемии, наркоторговля, рабство, вымирание животных и многое другое. Не сказать, что мы так уж продвинулись в борьбе со всем этим.\nСловом, вот задача, с которой нам всем нужно справиться на данном этапе истории. Именно это нам предстоит решить в ближайшее время. Чтобы человечество не стало заложником глобализации проблем, нам необходимо объединить усилия и разобраться, как лучше глобализировать их решения.\nПочему же мы всё никак не достигнем в этом успеха? В чём причины? Их, конечно, немало, но главная, видимо, в том, что как биологический вид мы до сих пор организованы точно так же, как и 200-300 лет назад. В мире осталась только одна суперсила: это семь миллиардов людей, из-за которых возникли все проблемы. Причём всё те же семь миллиардов смогут их решить. Но как организованы эти люди? Они по-прежнему разделены примерно на 200 государств, и в каждом государстве власти устанавливают законы, диктующие нам, как себя вести. Эта система довольно рациональна, однако проблема в том, что с точки зрения решения глобальных проблем законы создаются вовсе не так, как надо, и правительство мыслит не в том ключе, направляя все усилия только вовнутрь. Политики, которых выбирает народ, как и те, которых он не выбирает, мыслят мелко, а не масштабно. Они ведут себя так, будто считают, что каждая страна — это остров, который счастливо живёт в независимости от всех остальных, на своей собственной планете в своей собственной солнечной системе. В этом вся проблема: страны соперничают друг с другом, сражаются друг против друга. Прямо сейчас, как, впрочем, и всегда, в каждой стране люди убивают друг друга, но даже когда этого не происходит, сами государства состязаются друг с другом, и каждое пытается обмануть конкурента.\nОчевидно, что это неправильно. Очевидно, что нам нужно это изменить. Нам нужно найти способы объединить страны для совместной деятельности. Почему же этого не делается? Почему главы государств обращают внимание только на свои страны?\nПервая и самая очевидная причина — мы сами ждём от них этого. Это мы требуем от них таких действий. Когда мы выбираем правительство или допускаем к власти неизбранных людей, мы тем самым сообщаем им, что хотим, чтобы они дали стране определённые блага. Мы хотим, чтобы они дали нам процветание, развитие, конкурентоспособность, открытость, справедливость и так далее. И пока мы сами не потребуем от них мыслить хоть немного шире, обдумывать глобальные проблемы, которые всех нас уничтожат, если мы не обратим на них внимания, мы вряд ли можем винить правительство в том, что они решают внутренние проблемы и по-прежнему мыслят в масштабе своей страны, а не всего мира. Это первая причина, по которой ничего не меняется.\nВторая причина состоит в том, что в правительстве сидят такие же культурные психопаты, как и все мы. Не хочу никого обидеть, но все мы знаем, кто такой психопат. Это человек, которому, к несчастью, не хватает эмпатии по отношению к окружающим. Психопаты, оглядываясь по сторонам, не видят людей с глубокой, богатой, трёхмерной жизнью, целями и стремлениями. Для них это просто картонные фигурки, вот почему они так одиноки. К счастью, это встречается редко.\nНо разве большинство из нас не страдает тем же недостатком эмпатии? Конечно, мы прекрасно проявляем эмпатию по отношению к людям, которые выглядят так же, как мы, ходят, разговаривают, едят, молятся и одеваются, как мы. Но когда дело доходит до других людей, которые одеваются по-другому, молятся по-другому и разговаривают по-другому, разве в глубине души они не кажутся нам такими же картонными фигурками? Вот вопрос, который мы должны задать самим себе. Нам нужно постоянно держать это под контролем. Так правда ли, что мы, как и наши политики, в какой-то степени культурные психопаты?\nО третьей причине и говорить не стоит, настолько она нелепая, однако власти и в самом деле уверены, что внутренняя и внешняя политика — это совершенно разные вещи. Просто абсурд. Я советник по вопросам политики. Вот уже около 15 лет я консультирую людей у власти по всему миру, и за всё это время я ни разу не видел ни одной проблемы во внутренней политике, которую нельзя было решить оригинальнее, эффективнее и быстрее, если отнестись к ней как к международной: рассмотреть эту проблему в международном контексте, сравнить, как решали её другие, обратиться за помощью, провести внешнюю, а не внутреннюю работу.\nВы, наверное, спросите — если всё так, почему же ничего не выходит? Почему мы не можем заставить политиков измениться? Почему не требуем от них этого? Как и многие из нас, я часто жалуюсь, до чего тяжело заставлять людей меняться, но, наверное, нам не стоит об этом так уж волноваться. Мне кажется, нужно просто принять тот факт, что мы консервативны по своей сути. Мы не любим меняться по весьма здравым эволюционным причинам. Возможно, нас бы здесь сейчас не было, если бы не наше сопротивление переменам. Это очень просто: много тысяч лет назад мы поняли, что не погибнем, если будем всё время делать одно и то же. Ведь то, что мы делали раньше, нас не убило — значит, с нами всё будет хорошо, пока мы будем делать то же самое. Вполне разумно не делать ничего нового, если это может тебя убить. Но, конечно, существуют и исключения. Иначе мы бы вообще не продвинулись. Вот, например, одно любопытное исключение: можно показать людям, что у них есть свой интерес в том, чтобы поверить и немного измениться.\nВот уже 10-15 лет я пытаюсь выяснить, в чём может быть такой интерес, который вдохновил бы не только политиков, но и бизнесменов, и население в целом, всех нас, мыслить шире, представлять сразу всю картину, смотреть не только вовнутрь, но иногда и вовне. И я понял кое-что по-настоящему важное. В 2005 я запустил проект под названием «Индекс национальных брендов». Это крупномасштабное исследование, в рамках которого проводится опрос очень большой выборки людей, примерно 70% всего населения планеты. Я задавал им вопросы о том, как они воспринимают другие страны. С годами «Индекс национальных брендов» собрал огромную базу данных — около 200 миллиардов пунктов о том, что обычные люди думают о других странах и почему. Зачем я это сделал? Затем, что политики, которых я консультирую, очень хотят знать, как к ним относятся люди. Они уже знают — отчасти я помог им это осознать — что выживание и процветание государств весьма существенно зависит от их репутации. Если у государства позитивный имидж, как, например, у Германии, Швеции и Швейцарии, ему всё даётся легко и дёшево. Больше туристов, больше инвесторов, дороже экспорт. С другой стороны, если у государства очень слабый или негативный имидж, для него всё тяжело и дорого. Так что власти чрезвычайно заботятся об имидже своих государств, поскольку он способен кардинально изменить сумму доходов страны, а ведь они обещают населению именно это.\nПару лет назад я решил потратить немного времени, чтобы найти в этой огромной базе данных ответ на вопрос, почему одни страны нравятся людям больше, чем другие? Полученный ответ меня просто ошеломил. Он гласил: 6,8. Нет времени объяснять, но, в целом, это помогло мне понять, — (Смех) (Аплодисменты) — что людям нравятся хорошие страны. Важнее всего не то, что они богаты, влиятельны, успешны, идут в ногу со временем или технологически развиты. Важнее всего то, что они хорошие. А что значит «хорошие»? Это значит — страны, которые вносят свой вклад в мир, в котором мы живём, делают мир безопаснее, лучше, богаче или справедливее. Вот такие страны нравятся людям. Это очень важное открытие, — видите, куда я клоню, — поскольку оно замыкает круг. Теперь я могу сказать любому правительству — и часто это говорю — чтобы преуспевать, нужно делать добро. Чтобы продавать больше товаров, получать больше инвестирования, стать конкурентоспособным, нужно хорошо себя вести. Тогда люди будут уважать тебя, вести с тобой дела, и чем больше ты сотрудничаешь, тем более конкурентоспособным становишься.\nЭто довольно важное открытие, и как только я его сделал, мне показалось, что пора ввести ещё один индекс. Да, я старею, и мои идеи становятся совсем простыми и детскими. Этот индекс называется «Индекс хорошего государства», и по названию ясно, что он из себя представляет. В нём измеряется точный вклад, который каждая страна вносит не в своё население, а во всё человечество. Странно, что никто прежде не додумался измерить этот показатель. Мы с моим коллегой, доктором Робертом Говерсом, а также со многими другими умными и серьёзными людьми, провели немало времени за последние два года, анализируя всю достоверную информацию на этот счёт, какую только смогли найти.\nЗнаю, вы ждёте, что я скажу, какая же страна возглавила рейтинг. И я скажу. Но сначала я хотел бы уточнить, что имею в виду, когда говорю «хорошая страна». Я не имею в виду — хорошая с моральной точки зрения. Если я говорю, что страна Х — самая хорошая страна в мире, это значит — самая хорошая, а не наилучшая. Наилучший — немного другое понятие. С точки зрения хорошей страны, можно употреблять слова «хороший», «более хороший» и «самый хороший». И это не то же самое, что «хороший», «лучше» и «наилучший». Хорошая страна — это просто страна, которая даёт человечеству больше, чем другие. Я не учитываю политику по отношению к своему населению, для этого есть другие рейтинги. Итак, победитель — Ирландия. (Аплодисменты) Согласно моим данным, ни одна страна на Земле, из расчёта на душу населения и на ВВП в долларах, не вносит больший вклад в наш мир, чем Ирландия. Что это значит? Это значит, что когда все мы отправляемся спать, нашей последней мыслью перед тем, как мы провалимся в сон, должна быть эта: Я чертовски рад, что есть Ирландия. (Смех) И это… (Аплодисменты) Я думаю, что в свете резкого экономического спада это очень важный урок: если помнить о международных обязательствах, пока восстанавливаешь экономику своей страны, это что-то да значит. У Финляндии почти такой же рейтинг. Она отстаёт от Ирландии только потому, что наименьший из её показателей оказался ниже, чем ирландский.\nВы наверняка заметили, что все страны, вошедшие в первую десятку, кроме Новой Зеландии, находятся в Западной Европе. Они все богаты. Это меня огорчило — чего мне точно не хотелось, так это, составляя рейтинг, обнаружить, что только богатые страны помогают бедным. Не ради того я всё это затеял. Однако, просмотрев список дальше — хотя у меня нет этого на слайде — можно увидеть то, что меня очень обрадовало. Кения вошла в первую тридцатку, и это говорит кое о чём очень важном: деньги здесь ни при чём. Всё дело в отношении. В культуре. Дело в правительстве и в людях, которые заботятся о человечестве, в людях, у которых достаточно воображения и смелости, чтобы мыслить вне рамок и не поддаваться эгоизму.\nЯ покажу остальные слайды, чтобы вы увидели, какие страны расположены ниже по списку. На 13-м месте Германия, на 21-м — США, на 66-м — Мексика. Затем идут крупные развивающиеся страны — Россия на 95-м месте, Китай на 107-м. Неудивительно, что такие страны, как Китай, Россия и Индия, оказались в самом конце списка. За последние десятилетия они в основном строили свою собственную экономику, своё общество и государство, но есть надежда, что во второй фазе своего роста они окажутся более дальновидны, чем пока что были в первой.\nВы можете подробно почитать, какие компоненты составили рейтинг каждой страны. Это можно сделать уже сегодня после полуночи на goodcountry.org. Можно по отдельности изучить все составляющие рейтинга.\nТак вот, «Индекс хорошего государства». Для чего я вам его показываю? Я хочу, чтобы это слово заново вошло в наш лексикон. Я много раз слышал о конкурентоспособных странах, о процветающих, богатых, быстро развивающихся странах. О счастливых странах я тоже слышал не раз — это, в конце концов, тоже эгоизм. Всё это о нас, и если хорошенько подумать, то дела у нас совсем плохи. Я думаю, никто не станет отрицать, о чём мы хотим слышать. О хороших странах. Поэтому я попрошу вас об услуге. Многого я не прошу — это нетрудно сделать, а возможно, вам самим это будет и приятно, и полезно. Просто употребляйте слово «хороший» в таком контексте. Думая о своей стране, о других странах, об организациях, о современном мире, употребляйте это слово именно в том смысле, о котором я сегодня говорю. Не как противоположность плохому, потому что это приведёт к нескончаемым спорам, а как противоположность эгоистичному, имея в виду страну, которая думает обо всех нас. Вот об этом я хотел бы вас попросить, и ещё о том, чтобы вы использовали это слово в качестве оружия против своих политиков. Избирая или переизбирая их, голосуя за них, слушая, что они обещают, вспомните о слове «хороший» и задайтесь вопросом: «Поступает ли так хорошая страна?» И если ответ отрицательный, это повод для подозрений. Спросите себя: «Так ведёт себя моя страна? Хочу ли я быть гражданином страны, где правительство от моего имени делает подобные вещи? Или, наоборот, мне бы хотелось ездить по миру с высоко поднятой головой и думать — да, я горжусь, что я родом из хорошей страны?» И каждый будет вам рад. И по вечерам каждый, перед тем как заснуть, скажет: «Как я рад, что есть эта страна».\nДумаю, в конечном счёте именно это поможет нам измениться. Слово «хороший», число 6,8 и открытие, стоящее за всем этим изменили мою жизнь. Мне кажется, они могут изменить и вашу, а затем с их помощью мы можем изменить поведение политиков и организаций, тем самым изменяя мир. Обдумывая всё это, я по-другому взглянул на свою страну. Раньше я думал, что хочу жить в богатой стране, затем думал, что хочу жить в счастливой стране. но теперь я понимаю, что этого недостаточно. Я не хочу жить в богатой стране. Я не хочу жить ни в конкурентоспособной, ни в стремительно развивающейся стране. Я хочу жить в хорошей стране — и очень, очень надеюсь, что вы тоже.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Simon Anholt: Which country does the most good for the world?
TED Talk Subtitles and Transcript: It's an unexpected side effect of globalization: problems that once would have stayed local—say, a bank lending out too much money—now have consequences worldwide. But still, countries operate independently, as if alone on the planet. Policy advisor Simon Anholt has dreamed up an unusual scale to get governments thinking outwardly: The Good Country Index. In a riveting and funny talk, he answers the question, "Which country does the most good?" The answer may surprise you (especially if you live in the US or China).
I've been thinking a lot about the world recently and how it's changed over the last 20, 30, 40 years. Twenty or 30 years ago, if a chicken caught a cold and sneezed and died in a remote village in East Asia, it would have been a tragedy for the chicken and its closest relatives, but I don't think there was much possibility of us fearing a global pandemic and the deaths of millions. Twenty or 30 years ago, if a bank in North America lent too much money to some people who couldn't afford to pay it back and the bank went bust, that was bad for the lender and bad for the borrower, but we didn't imagine it would bring the global economic system to its knees for nearly a decade.
This is globalization. This is the miracle that has enabled us to transship our bodies and our minds and our words and our pictures and our ideas and our teaching and our learning around the planet ever faster and ever cheaper. It's brought a lot of bad stuff, like the stuff that I just described, but it's also brought a lot of good stuff. A lot of us are not aware of the extraordinary successes of the Millennium Development Goals, several of which have achieved their targets long before the due date. That proves that this species of humanity is capable of achieving extraordinary progress if it really acts together and it really tries hard. But if I had to put it in a nutshell these days, I sort of feel that globalization has taken us by surprise, and we've been slow to respond to it. If you look at the downside of globalization, it really does seem to be sometimes overwhelming. All of the grand challenges that we face today, like climate change and human rights and demographics and terrorism and pandemics and narco-trafficking and human slavery and species loss, I could go on, we're not making an awful lot of progress against an awful lot of those challenges.
So in a nutshell, that's the challenge that we all face today at this interesting point in history. That's clearly what we've got to do next. We've somehow got to get our act together and we've got to figure out how to globalize the solutions better so that we don't simply become a species which is the victim of the globalization of problems.
Why are we so slow at achieving these advances? What's the reason for it? Well, there are, of course, a number of reasons, but perhaps the primary reason is because we're still organized as a species in the same way that we were organized 200 or 300 years ago. There's one superpower left on the planet and that is the seven billion people, the seven billion of us who cause all these problems, the same seven billion, by the way, who will resolve them all. But how are those seven billion organized? They're still organized in 200 or so nation-states, and the nations have governments that make rules and cause us to behave in certain ways. And that's a pretty efficient system, but the problem is that the way that those laws are made and the way those governments think is absolutely wrong for the solution of global problems, because it all looks inwards. The politicians that we elect and the politicians we don't elect, on the whole, have minds that microscope. They don't have minds that telescope. They look in. They pretend, they behave, as if they believed that every country was an island that existed quite happily, independently of all the others on its own little planet in its own little solar system. This is the problem: countries competing against each other, countries fighting against each other. This week, as any week you care to look at, you'll find people actually trying to kill each other from country to country, but even when that's not going on, there's competition between countries, each one trying to shaft the next.
This is clearly not a good arrangement. We clearly need to change it. We clearly need to find ways of encouraging countries to start working together a little bit better. And why won't they do that? Why is it that our leaders still persist in looking inwards?
Well, the first and most obvious reason is because that's what we ask them to do. That's what we tell them to do. When we elect governments or when we tolerate unelected governments, we're effectively telling them that what we want is for them to deliver us in our country a certain number of things. We want them to deliver prosperity, growth, competitiveness, transparency, justice and all of those things. So unless we start asking our governments to think outside a little bit, to consider the global problems that will finish us all if we don't start considering them, then we can hardly blame them if what they carry on doing is looking inwards, if they still have minds that microscope rather than minds that telescope. That's the first reason why things tend not to change.
The second reason is that these governments, just like all the rest of us, are cultural psychopaths. I don't mean to be rude, but you know what a psychopath is. A psychopath is a person who, unfortunately for him or her, lacks the ability to really empathize with other human beings. When they look around, they don't see other human beings with deep, rich, three-dimensional personal lives and aims and ambitions. What they see is cardboard cutouts, and it's very sad and it's very lonely, and it's very rare, fortunately.
But actually, aren't most of us not really so very good at empathy? Oh sure, we're very good at empathy when it's a question of dealing with people who kind of look like us and kind of walk and talk and eat and pray and wear like us, but when it comes to people who don't do that, who don't quite dress like us and don't quite pray like us and don't quite talk like us, do we not also have a tendency to see them ever so slightly as cardboard cutouts too? And this is a question we need to ask ourselves. I think constantly we have to monitor it. Are we and our politicians to a degree cultural psychopaths?
The third reason is hardly worth mentioning because it's so silly, but there's a belief amongst governments that the domestic agenda and the international agenda are incompatible and always will be. This is just nonsense. In my day job, I'm a policy adviser. I've spent the last 15 years or so advising governments around the world, and in all of that time I have never once seen a single domestic policy issue that could not be more imaginatively, effectively and rapidly resolved than by treating it as an international problem, looking at the international context, comparing what others have done, bringing in others, working externally instead of working internally.
And so you may say, well, given all of that, why then doesn't it work? Why can we not make our politicians change? Why can't we demand them? Well I, like a lot of us, spend a lot of time complaining about how hard it is to make people change, and I don't think we should fuss about it. I think we should just accept that we are an inherently conservative species. We don't like to change. It exists for very sensible evolutionary reasons. We probably wouldn't still be here today if we weren't so resistant to change. It's very simple: Many thousands of years ago, we discovered that if we carried on doing the same things, we wouldn't die, because the things that we've done before by definition didn't kill us, and therefore as long as we carry on doing them, we'll be okay, and it's very sensible not to do anything new, because it might kill you. But of course, there are exceptions to that. Otherwise, we'd never get anywhere. And one of the exceptions, the interesting exception, is when you can show to people that there might be some self-interest in them making that leap of faith and changing a little bit.
So I've spent a lot of the last 10 or 15 years trying to find out what could be that self-interest that would encourage not just politicians but also businesses and general populations, all of us, to start to think a little more outwardly, to think in a bigger picture, not always to look inwards, sometimes to look outwards. And this is where I discovered something quite important. In 2005, I launched a study called the Nation Brands Index. What it is, it's a very large-scale study that polls a very large sample of the world's population, a sample that represents about 70 percent of the planet's population, and I started asking them a series of questions about how they perceive other countries. And the Nation Brands Index over the years has grown to be a very, very large database. It's about 200 billion data points tracking what ordinary people think about other countries and why. Why did I do this? Well, because the governments that I advise are very, very keen on knowing how they are regarded. They've known, partly because I've encouraged them to realize it, that countries depend enormously on their reputations in order to survive and prosper in the world. If a country has a great, positive image, like Germany has or Sweden or Switzerland, everything is easy and everything is cheap. You get more tourists. You get more investors. You sell your products more expensively. If, on the other hand, you have a country with a very weak or a very negative image, everything is difficult and everything is expensive. So governments care desperately about the image of their country, because it makes a direct difference to how much money they can make, and that's what they've promised their populations they're going to deliver.
So a couple of years ago, I thought I would take some time out and speak to that gigantic database and ask it, why do some people prefer one country more than another? And the answer that the database gave me completely staggered me. It was 6.8. I haven't got time to explain in detail. Basically what it told me was — (Laughter) (Applause) — the kinds of countries we prefer are good countries. We don't admire countries primarily because they're rich, because they're powerful, because they're successful, because they're modern, because they're technologically advanced. We primarily admire countries that are good. What do we mean by good? We mean countries that seem to contribute something to the world in which we live, countries that actually make the world safer or better or richer or fairer. Those are the countries we like. This is a discovery of significant importance — you see where I'm going — because it squares the circle. I can now say, and often do, to any government, in order to do well, you need to do good. If you want to sell more products, if you want to get more investment, if you want to become more competitive, then you need to start behaving, because that's why people will respect you and do business with you, and therefore, the more you collaborate, the more competitive you become.
This is quite an important discovery, and as soon as I discovered this, I felt another index coming on. I swear that as I get older, my ideas become simpler and more and more childish. This one is called the Good Country Index, and it does exactly what it says on the tin. It measures, or at least it tries to measure, exactly how much each country on Earth contributes not to its own population but to the rest of humanity. Bizarrely, nobody had ever thought of measuring this before. So my colleague Dr. Robert Govers and I have spent the best part of the last two years, with the help of a large number of very serious and clever people, cramming together all the reliable data in the world we could find about what countries give to the world.
And you're waiting for me to tell you which one comes top. And I'm going to tell you, but first of all I want to tell you precisely what I mean when I say a good country. I do not mean morally good. When I say that Country X is the goodest country on Earth, and I mean goodest, I don't mean best. Best is something different. When you're talking about a good country, you can be good, gooder and goodest. It's not the same thing as good, better and best. This is a country which simply gives more to humanity than any other country. I don't talk about how they behave at home because that's measured elsewhere. And the winner is Ireland. (Applause) According to the data here, no country on Earth, per head of population, per dollar of GDP, contributes more to the world that we live in than Ireland. What does this mean? This means that as we go to sleep at night, all of us in the last 15 seconds before we drift off to sleep, our final thought should be, godammit, I'm glad that Ireland exists. (Laughter) And that — (Applause) — In the depths of a very severe economic recession, I think that there's a really important lesson there, that if you can remember your international obligations whilst you are trying to rebuild your own economy, that's really something. Finland ranks pretty much the same. The only reason why it's below Ireland is because its lowest score is lower than Ireland's lowest score.
Now the other thing you'll notice about the top 10 there is, of course, they're all, apart from New Zealand, Western European nations. They're also all rich. This depressed me, because one of the things that I did not want to discover with this index is that it's purely the province of rich countries to help poor countries. This is not what it's all about. And indeed, if you look further down the list, I don't have the slide here, you will see something that made me very happy indeed, that Kenya is in the top 30, and that demonstrates one very, very important thing. This is not about money. This is about attitude. This is about culture. This is about a government and a people that care about the rest of the world and have the imagination and the courage to think outwards instead of only thinking selfishly.
I'm going to whip through the other slides just so you can see some of the lower-lying countries. There's Germany at 13th, the U.S. comes 21st, Mexico comes 66th, and then we have some of the big developing countries, like Russia at 95th, China at 107th. Countries like China and Russia and India, which is down in the same part of the index, well, in some ways, it's not surprising. They've spent a great deal of time over the last decades building their own economy, building their own society and their own polity, but it is to be hoped that the second phase of their growth will be somewhat more outward-looking than the first phase has been so far.
And then you can break down each country in terms of the actual datasets that build into it. I'll allow you to do that. From midnight tonight it's going to be on goodcountry.org, and you can look at the country. You can look right down to the level of the individual datasets.
Now that's the Good Country Index. What's it there for? Well, it's there really because I want to try to introduce this word, or reintroduce this word, into the discourse. I've had enough hearing about competitive countries. I've had enough hearing about prosperous, wealthy, fast-growing countries. I've even had enough hearing about happy countries because in the end that's still selfish. That's still about us, and if we carry on thinking about us, we are in deep, deep trouble. I think we all know what it is that we want to hear about. We want to hear about good countries, and so I want to ask you all a favor. I'm not asking a lot. It's something that you might find easy to do and you might even find enjoyable and even helpful to do, and that's simply to start using the word "good" in this context. When you think about your own country, when you think about other people's countries, when you think about companies, when you talk about the world that we live in today, start using that word in the way that I've talked about this evening. Not good, the opposite of bad, because that's an argument that never finishes. Good, the opposite of selfish, good being a country that thinks about all of us. That's what I would like you to do, and I'd like you to use it as a stick with which to beat your politicians. When you elect them, when you reelect them, when you vote for them, when you listen to what they're offering you, use that word, "good," and ask yourself, "Is that what a good country would do?" And if the answer is no, be very suspicious. Ask yourself, is that the behavior of my country? Do I want to come from a country where the government, in my name, is doing things like that? Or do I, on the other hand, prefer the idea of walking around the world with my head held high thinking, "Yeah, I'm proud to come from a good country"? And everybody will welcome you. And everybody in the last 15 seconds before they drift off to sleep at night will say, "Gosh, I'm glad that person's country exists."
Ultimately, that, I think, is what will make the change. That word, "good," and the number 6.8 and the discovery that's behind it have changed my life. I think they can change your life, and I think we can use it to change the way that our politicians and our companies behave, and in doing so, we can change the world. I've started thinking very differently about my own country since I've been thinking about these things. I used to think that I wanted to live in a rich country, and then I started thinking I wanted to live in a happy country, but I began to realize, it's not enough. I don't want to live in a rich country. I don't want to live in a fast-growing or competitive country. I want to live in a good country, and I so, so hope that you do too.
Thank you.
(Applause)
|
Саймон Анхольт: Какая страна приносит миру больше пользы?
TED Talk Subtitles and Transcript: У глобализации существует неожиданный побочный эффект: проблемы, которые когда-то были локальными — например, слишком большие банковские кредиты — теперь имеют мировые последствия. Но страны всё ещё действуют независимо, будто они одни на планете. Советник по вопросам политики Саймон Анхольт придумал необычный рейтинг, чтобы заставить государства мыслить шире: «Индекс хорошего государства». В своём захватывающем и остроумном выступлении он отвечает на вопрос о том, какая страна приносит миру больше пользы. Ответ может вас удивить (особенно если вы из США или Китая).
В последнее время я много думаю о том, как изменился мир за прошедшие 20, 30, 40 лет. 20-30 лет тому назад, если где-то в восточноазиатской деревушке умирала от простуды курица, это было трагедией разве что для неё самой и её ближайших родственников. Вряд ли кто-то стал бы бояться глобальной эпидемии и смертей миллионов. 20-30 лет назад, если североамериканский банк предоставлял слишком большую ссуду людям, у которых не было возможности вернуть долг, и разорялся, это была проблема кредитора и заёмщика. Никто бы и не подумал, что это может поставить на колени всю мировую экономику почти на десять лет.
Всё дело в глобализации. В том самом чуде, благодаря которому наши тела и души, наши слова, образы, идеи, знания могут путешествовать по миру ещё быстрее и дешевле. У глобализации немало негативных последствий, о которых я только что сказал, но немало и преимуществ. Немногие знают об исключительном успехе проекта «Цели развития тысячелетия» — несколько целей удалось достичь задолго до назначенного времени. Это доказывает, что представители человеческого вида способны добиться исключительного прогресса, если объединят усилия и как следует постараются. И всё же, если коротко, мне кажется, что глобализация застала нас врасплох, и мы не успеваем на неё отреагировать. Порой действительно кажется, что недостатков у глобализации куда больше. Сегодня перед нами стоит множество важнейших проблем: изменения климата, права человека, демография, терроризм, эпидемии, наркоторговля, рабство, вымирание животных и многое другое. Не сказать, что мы так уж продвинулись в борьбе со всем этим.
Словом, вот задача, с которой нам всем нужно справиться на данном этапе истории. Именно это нам предстоит решить в ближайшее время. Чтобы человечество не стало заложником глобализации проблем, нам необходимо объединить усилия и разобраться, как лучше глобализировать их решения.
Почему же мы всё никак не достигнем в этом успеха? В чём причины? Их, конечно, немало, но главная, видимо, в том, что как биологический вид мы до сих пор организованы точно так же, как и 200-300 лет назад. В мире осталась только одна суперсила: это семь миллиардов людей, из-за которых возникли все проблемы. Причём всё те же семь миллиардов смогут их решить. Но как организованы эти люди? Они по-прежнему разделены примерно на 200 государств, и в каждом государстве власти устанавливают законы, диктующие нам, как себя вести. Эта система довольно рациональна, однако проблема в том, что с точки зрения решения глобальных проблем законы создаются вовсе не так, как надо, и правительство мыслит не в том ключе, направляя все усилия только вовнутрь. Политики, которых выбирает народ, как и те, которых он не выбирает, мыслят мелко, а не масштабно. Они ведут себя так, будто считают, что каждая страна — это остров, который счастливо живёт в независимости от всех остальных, на своей собственной планете в своей собственной солнечной системе. В этом вся проблема: страны соперничают друг с другом, сражаются друг против друга. Прямо сейчас, как, впрочем, и всегда, в каждой стране люди убивают друг друга, но даже когда этого не происходит, сами государства состязаются друг с другом, и каждое пытается обмануть конкурента.
Очевидно, что это неправильно. Очевидно, что нам нужно это изменить. Нам нужно найти способы объединить страны для совместной деятельности. Почему же этого не делается? Почему главы государств обращают внимание только на свои страны?
Первая и самая очевидная причина — мы сами ждём от них этого. Это мы требуем от них таких действий. Когда мы выбираем правительство или допускаем к власти неизбранных людей, мы тем самым сообщаем им, что хотим, чтобы они дали стране определённые блага. Мы хотим, чтобы они дали нам процветание, развитие, конкурентоспособность, открытость, справедливость и так далее. И пока мы сами не потребуем от них мыслить хоть немного шире, обдумывать глобальные проблемы, которые всех нас уничтожат, если мы не обратим на них внимания, мы вряд ли можем винить правительство в том, что они решают внутренние проблемы и по-прежнему мыслят в масштабе своей страны, а не всего мира. Это первая причина, по которой ничего не меняется.
Вторая причина состоит в том, что в правительстве сидят такие же культурные психопаты, как и все мы. Не хочу никого обидеть, но все мы знаем, кто такой психопат. Это человек, которому, к несчастью, не хватает эмпатии по отношению к окружающим. Психопаты, оглядываясь по сторонам, не видят людей с глубокой, богатой, трёхмерной жизнью, целями и стремлениями. Для них это просто картонные фигурки, вот почему они так одиноки. К счастью, это встречается редко.
Но разве большинство из нас не страдает тем же недостатком эмпатии? Конечно, мы прекрасно проявляем эмпатию по отношению к людям, которые выглядят так же, как мы, ходят, разговаривают, едят, молятся и одеваются, как мы. Но когда дело доходит до других людей, которые одеваются по-другому, молятся по-другому и разговаривают по-другому, разве в глубине души они не кажутся нам такими же картонными фигурками? Вот вопрос, который мы должны задать самим себе. Нам нужно постоянно держать это под контролем. Так правда ли, что мы, как и наши политики, в какой-то степени культурные психопаты?
О третьей причине и говорить не стоит, настолько она нелепая, однако власти и в самом деле уверены, что внутренняя и внешняя политика — это совершенно разные вещи. Просто абсурд. Я советник по вопросам политики. Вот уже около 15 лет я консультирую людей у власти по всему миру, и за всё это время я ни разу не видел ни одной проблемы во внутренней политике, которую нельзя было решить оригинальнее, эффективнее и быстрее, если отнестись к ней как к международной: рассмотреть эту проблему в международном контексте, сравнить, как решали её другие, обратиться за помощью, провести внешнюю, а не внутреннюю работу.
Вы, наверное, спросите — если всё так, почему же ничего не выходит? Почему мы не можем заставить политиков измениться? Почему не требуем от них этого? Как и многие из нас, я часто жалуюсь, до чего тяжело заставлять людей меняться, но, наверное, нам не стоит об этом так уж волноваться. Мне кажется, нужно просто принять тот факт, что мы консервативны по своей сути. Мы не любим меняться по весьма здравым эволюционным причинам. Возможно, нас бы здесь сейчас не было, если бы не наше сопротивление переменам. Это очень просто: много тысяч лет назад мы поняли, что не погибнем, если будем всё время делать одно и то же. Ведь то, что мы делали раньше, нас не убило — значит, с нами всё будет хорошо, пока мы будем делать то же самое. Вполне разумно не делать ничего нового, если это может тебя убить. Но, конечно, существуют и исключения. Иначе мы бы вообще не продвинулись. Вот, например, одно любопытное исключение: можно показать людям, что у них есть свой интерес в том, чтобы поверить и немного измениться.
Вот уже 10-15 лет я пытаюсь выяснить, в чём может быть такой интерес, который вдохновил бы не только политиков, но и бизнесменов, и население в целом, всех нас, мыслить шире, представлять сразу всю картину, смотреть не только вовнутрь, но иногда и вовне. И я понял кое-что по-настоящему важное. В 2005 я запустил проект под названием «Индекс национальных брендов». Это крупномасштабное исследование, в рамках которого проводится опрос очень большой выборки людей, примерно 70% всего населения планеты. Я задавал им вопросы о том, как они воспринимают другие страны. С годами «Индекс национальных брендов» собрал огромную базу данных — около 200 миллиардов пунктов о том, что обычные люди думают о других странах и почему. Зачем я это сделал? Затем, что политики, которых я консультирую, очень хотят знать, как к ним относятся люди. Они уже знают — отчасти я помог им это осознать — что выживание и процветание государств весьма существенно зависит от их репутации. Если у государства позитивный имидж, как, например, у Германии, Швеции и Швейцарии, ему всё даётся легко и дёшево. Больше туристов, больше инвесторов, дороже экспорт. С другой стороны, если у государства очень слабый или негативный имидж, для него всё тяжело и дорого. Так что власти чрезвычайно заботятся об имидже своих государств, поскольку он способен кардинально изменить сумму доходов страны, а ведь они обещают населению именно это.
Пару лет назад я решил потратить немного времени, чтобы найти в этой огромной базе данных ответ на вопрос, почему одни страны нравятся людям больше, чем другие? Полученный ответ меня просто ошеломил. Он гласил: 6,8. Нет времени объяснять, но, в целом, это помогло мне понять, — (Смех) (Аплодисменты) — что людям нравятся хорошие страны. Важнее всего не то, что они богаты, влиятельны, успешны, идут в ногу со временем или технологически развиты. Важнее всего то, что они хорошие. А что значит «хорошие»? Это значит — страны, которые вносят свой вклад в мир, в котором мы живём, делают мир безопаснее, лучше, богаче или справедливее. Вот такие страны нравятся людям. Это очень важное открытие, — видите, куда я клоню, — поскольку оно замыкает круг. Теперь я могу сказать любому правительству — и часто это говорю — чтобы преуспевать, нужно делать добро. Чтобы продавать больше товаров, получать больше инвестирования, стать конкурентоспособным, нужно хорошо себя вести. Тогда люди будут уважать тебя, вести с тобой дела, и чем больше ты сотрудничаешь, тем более конкурентоспособным становишься.
Это довольно важное открытие, и как только я его сделал, мне показалось, что пора ввести ещё один индекс. Да, я старею, и мои идеи становятся совсем простыми и детскими. Этот индекс называется «Индекс хорошего государства», и по названию ясно, что он из себя представляет. В нём измеряется точный вклад, который каждая страна вносит не в своё население, а во всё человечество. Странно, что никто прежде не додумался измерить этот показатель. Мы с моим коллегой, доктором Робертом Говерсом, а также со многими другими умными и серьёзными людьми, провели немало времени за последние два года, анализируя всю достоверную информацию на этот счёт, какую только смогли найти.
Знаю, вы ждёте, что я скажу, какая же страна возглавила рейтинг. И я скажу. Но сначала я хотел бы уточнить, что имею в виду, когда говорю «хорошая страна». Я не имею в виду — хорошая с моральной точки зрения. Если я говорю, что страна Х — самая хорошая страна в мире, это значит — самая хорошая, а не наилучшая. Наилучший — немного другое понятие. С точки зрения хорошей страны, можно употреблять слова «хороший», «более хороший» и «самый хороший». И это не то же самое, что «хороший», «лучше» и «наилучший». Хорошая страна — это просто страна, которая даёт человечеству больше, чем другие. Я не учитываю политику по отношению к своему населению, для этого есть другие рейтинги. Итак, победитель — Ирландия. (Аплодисменты) Согласно моим данным, ни одна страна на Земле, из расчёта на душу населения и на ВВП в долларах, не вносит больший вклад в наш мир, чем Ирландия. Что это значит? Это значит, что когда все мы отправляемся спать, нашей последней мыслью перед тем, как мы провалимся в сон, должна быть эта: Я чертовски рад, что есть Ирландия. (Смех) И это… (Аплодисменты) Я думаю, что в свете резкого экономического спада это очень важный урок: если помнить о международных обязательствах, пока восстанавливаешь экономику своей страны, это что-то да значит. У Финляндии почти такой же рейтинг. Она отстаёт от Ирландии только потому, что наименьший из её показателей оказался ниже, чем ирландский.
Вы наверняка заметили, что все страны, вошедшие в первую десятку, кроме Новой Зеландии, находятся в Западной Европе. Они все богаты. Это меня огорчило — чего мне точно не хотелось, так это, составляя рейтинг, обнаружить, что только богатые страны помогают бедным. Не ради того я всё это затеял. Однако, просмотрев список дальше — хотя у меня нет этого на слайде — можно увидеть то, что меня очень обрадовало. Кения вошла в первую тридцатку, и это говорит кое о чём очень важном: деньги здесь ни при чём. Всё дело в отношении. В культуре. Дело в правительстве и в людях, которые заботятся о человечестве, в людях, у которых достаточно воображения и смелости, чтобы мыслить вне рамок и не поддаваться эгоизму.
Я покажу остальные слайды, чтобы вы увидели, какие страны расположены ниже по списку. На 13-м месте Германия, на 21-м — США, на 66-м — Мексика. Затем идут крупные развивающиеся страны — Россия на 95-м месте, Китай на 107-м. Неудивительно, что такие страны, как Китай, Россия и Индия, оказались в самом конце списка. За последние десятилетия они в основном строили свою собственную экономику, своё общество и государство, но есть надежда, что во второй фазе своего роста они окажутся более дальновидны, чем пока что были в первой.
Вы можете подробно почитать, какие компоненты составили рейтинг каждой страны. Это можно сделать уже сегодня после полуночи на goodcountry.org. Можно по отдельности изучить все составляющие рейтинга.
Так вот, «Индекс хорошего государства». Для чего я вам его показываю? Я хочу, чтобы это слово заново вошло в наш лексикон. Я много раз слышал о конкурентоспособных странах, о процветающих, богатых, быстро развивающихся странах. О счастливых странах я тоже слышал не раз — это, в конце концов, тоже эгоизм. Всё это о нас, и если хорошенько подумать, то дела у нас совсем плохи. Я думаю, никто не станет отрицать, о чём мы хотим слышать. О хороших странах. Поэтому я попрошу вас об услуге. Многого я не прошу — это нетрудно сделать, а возможно, вам самим это будет и приятно, и полезно. Просто употребляйте слово «хороший» в таком контексте. Думая о своей стране, о других странах, об организациях, о современном мире, употребляйте это слово именно в том смысле, о котором я сегодня говорю. Не как противоположность плохому, потому что это приведёт к нескончаемым спорам, а как противоположность эгоистичному, имея в виду страну, которая думает обо всех нас. Вот об этом я хотел бы вас попросить, и ещё о том, чтобы вы использовали это слово в качестве оружия против своих политиков. Избирая или переизбирая их, голосуя за них, слушая, что они обещают, вспомните о слове «хороший» и задайтесь вопросом: «Поступает ли так хорошая страна?» И если ответ отрицательный, это повод для подозрений. Спросите себя: «Так ведёт себя моя страна? Хочу ли я быть гражданином страны, где правительство от моего имени делает подобные вещи? Или, наоборот, мне бы хотелось ездить по миру с высоко поднятой головой и думать — да, я горжусь, что я родом из хорошей страны?» И каждый будет вам рад. И по вечерам каждый, перед тем как заснуть, скажет: «Как я рад, что есть эта страна».
Думаю, в конечном счёте именно это поможет нам измениться. Слово «хороший», число 6,8 и открытие, стоящее за всем этим изменили мою жизнь. Мне кажется, они могут изменить и вашу, а затем с их помощью мы можем изменить поведение политиков и организаций, тем самым изменяя мир. Обдумывая всё это, я по-другому взглянул на свою страну. Раньше я думал, что хочу жить в богатой стране, затем думал, что хочу жить в счастливой стране. но теперь я понимаю, что этого недостаточно. Я не хочу жить в богатой стране. Я не хочу жить ни в конкурентоспособной, ни в стремительно развивающейся стране. Я хочу жить в хорошей стране — и очень, очень надеюсь, что вы тоже.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: David Eagleman: Can we create new senses for humans?\nTED Talk Subtitles and Transcript: As humans, we can perceive less than a ten-trillionth of all light waves. “Our experience of reality,” says neuroscientist David Eagleman, “is constrained by our biology.” He wants to change that. His research into our brain processes has led him to create new interfaces -- such as a sensory vest -- to take in previously unseen information about the world around us.\nWe are built out of very small stuff, and we are embedded in a very large cosmos, and the fact is that we are not very good at understanding reality at either of those scales, and that's because our brains haven't evolved to understand the world at that scale.\nInstead, we're trapped on this very thin slice of perception right in the middle. But it gets strange, because even at that slice of reality that we call home, we're not seeing most of the action that's going on. So take the colors of our world. This is light waves, electromagnetic radiation that bounces off objects and it hits specialized receptors in the back of our eyes. But we're not seeing all the waves out there. In fact, what we see is less than a 10 trillionth of what's out there. So you have radio waves and microwaves and X-rays and gamma rays passing through your body right now and you're completely unaware of it, because you don't come with the proper biological receptors for picking it up. There are thousands of cell phone conversations passing through you right now, and you're utterly blind to it.\nNow, it's not that these things are inherently unseeable. Snakes include some infrared in their reality, and honeybees include ultraviolet in their view of the world, and of course we build machines in the dashboards of our cars to pick up on signals in the radio frequency range, and we built machines in hospitals to pick up on the X-ray range. But you can't sense any of those by yourself, at least not yet, because you don't come equipped with the proper sensors.\nNow, what this means is that our experience of reality is constrained by our biology, and that goes against the common sense notion that our eyes and our ears and our fingertips are just picking up the objective reality that's out there. Instead, our brains are sampling just a little bit of the world.\nNow, across the animal kingdom, different animals pick up on different parts of reality. So in the blind and deaf world of the tick, the important signals are temperature and butyric acid; in the world of the black ghost knifefish, its sensory world is lavishly colored by electrical fields; and for the echolocating bat, its reality is constructed out of air compression waves. That's the slice of their ecosystem that they can pick up on, and we have a word for this in science. It's called the umwelt, which is the German word for the surrounding world. Now, presumably, every animal assumes that its umwelt is the entire objective reality out there, because why would you ever stop to imagine that there's something beyond what we can sense. Instead, what we all do is we accept reality as it's presented to us.\nLet's do a consciousness-raiser on this. Imagine that you are a bloodhound dog. Your whole world is about smelling. You've got a long snout that has 200 million scent receptors in it, and you have wet nostrils that attract and trap scent molecules, and your nostrils even have slits so you can take big nosefuls of air. Everything is about smell for you. So one day, you stop in your tracks with a revelation. You look at your human owner and you think, \"What is it like to have the pitiful, impoverished nose of a human? (Laughter) What is it like when you take a feeble little noseful of air? How can you not know that there's a cat 100 yards away, or that your neighbor was on this very spot six hours ago?\" (Laughter)\nSo because we're humans, we've never experienced that world of smell, so we don't miss it, because we are firmly settled into our umwelt. But the question is, do we have to be stuck there? So as a neuroscientist, I'm interested in the way that technology might expand our umwelt, and how that's going to change the experience of being human.\nSo we already know that we can marry our technology to our biology, because there are hundreds of thousands of people walking around with artificial hearing and artificial vision. So the way this works is, you take a microphone and you digitize the signal, and you put an electrode strip directly into the inner ear. Or, with the retinal implant, you take a camera and you digitize the signal, and then you plug an electrode grid directly into the optic nerve. And as recently as 15 years ago, there were a lot of scientists who thought these technologies wouldn't work. Why? It's because these technologies speak the language of Silicon Valley, and it's not exactly the same dialect as our natural biological sense organs. But the fact is that it works; the brain figures out how to use the signals just fine.\nNow, how do we understand that? Well, here's the big secret: Your brain is not hearing or seeing any of this. Your brain is locked in a vault of silence and darkness inside your skull. All it ever sees are electrochemical signals that come in along different data cables, and this is all it has to work with, and nothing more. Now, amazingly, the brain is really good at taking in these signals and extracting patterns and assigning meaning, so that it takes this inner cosmos and puts together a story of this, your subjective world.\nBut here's the key point: Your brain doesn't know, and it doesn't care, where it gets the data from. Whatever information comes in, it just figures out what to do with it. And this is a very efficient kind of machine. It's essentially a general purpose computing device, and it just takes in everything and figures out what it's going to do with it, and that, I think, frees up Mother Nature to tinker around with different sorts of input channels.\nSo I call this the P.H. model of evolution, and I don't want to get too technical here, but P.H. stands for Potato Head, and I use this name to emphasize that all these sensors that we know and love, like our eyes and our ears and our fingertips, these are merely peripheral plug-and-play devices: You stick them in, and you're good to go. The brain figures out what to do with the data that comes in. And when you look across the animal kingdom, you find lots of peripheral devices. So snakes have heat pits with which to detect infrared, and the ghost knifefish has electroreceptors, and the star-nosed mole has this appendage with 22 fingers on it with which it feels around and constructs a 3D model of the world, and many birds have magnetite so they can orient to the magnetic field of the planet. So what this means is that nature doesn't have to continually redesign the brain. Instead, with the principles of brain operation established, all nature has to worry about is designing new peripherals.\nOkay. So what this means is this: The lesson that surfaces is that there's nothing really special or fundamental about the biology that we come to the table with. It's just what we have inherited from a complex road of evolution. But it's not what we have to stick with, and our best proof of principle of this comes from what's called sensory substitution. And that refers to feeding information into the brain via unusual sensory channels, and the brain just figures out what to do with it.\nNow, that might sound speculative, but the first paper demonstrating this was published in the journal Nature in 1969. So a scientist named Paul Bach-y-Rita put blind people in a modified dental chair, and he set up a video feed, and he put something in front of the camera, and then you would feel that poked into your back with a grid of solenoids. So if you wiggle a coffee cup in front of the camera, you're feeling that in your back, and amazingly, blind people got pretty good at being able to determine what was in front of the camera just by feeling it in the small of their back. Now, there have been many modern incarnations of this. The sonic glasses take a video feed right in front of you and turn that into a sonic landscape, so as things move around, and get closer and farther, it sounds like \"Bzz, bzz, bzz.\" It sounds like a cacophony, but after several weeks, blind people start getting pretty good at understanding what's in front of them just based on what they're hearing. And it doesn't have to be through the ears: this system uses an electrotactile grid on the forehead, so whatever's in front of the video feed, you're feeling it on your forehead. Why the forehead? Because you're not using it for much else.\nThe most modern incarnation is called the brainport, and this is a little electrogrid that sits on your tongue, and the video feed gets turned into these little electrotactile signals, and blind people get so good at using this that they can throw a ball into a basket, or they can navigate complex obstacle courses. They can come to see through their tongue. Now, that sounds completely insane, right? But remember, all vision ever is is electrochemical signals coursing around in your brain. Your brain doesn't know where the signals come from. It just figures out what to do with them.\nSo my interest in my lab is sensory substitution for the deaf, and this is a project I've undertaken with a graduate student in my lab, Scott Novich, who is spearheading this for his thesis. And here is what we wanted to do: we wanted to make it so that sound from the world gets converted in some way so that a deaf person can understand what is being said. And we wanted to do this, given the power and ubiquity of portable computing, we wanted to make sure that this would run on cell phones and tablets, and also we wanted to make this a wearable, something that you could wear under your clothing. So here's the concept. So as I'm speaking, my sound is getting captured by the tablet, and then it's getting mapped onto a vest that's covered in vibratory motors, just like the motors in your cell phone. So as I'm speaking, the sound is getting translated to a pattern of vibration on the vest. Now, this is not just conceptual: this tablet is transmitting Bluetooth, and I'm wearing the vest right now. So as I'm speaking -- (Applause) -- the sound is getting translated into dynamic patterns of vibration. I'm feeling the sonic world around me.\nSo, we've been testing this with deaf people now, and it turns out that after just a little bit of time, people can start feeling, they can start understanding the language of the vest.\nSo this is Jonathan. He's 37 years old. He has a master's degree. He was born profoundly deaf, which means that there's a part of his umwelt that's unavailable to him. So we had Jonathan train with the vest for four days, two hours a day, and here he is on the fifth day.\nScott Novich: You.\nDavid Eagleman: So Scott says a word, Jonathan feels it on the vest, and he writes it on the board.\nSN: Where. Where.\nDE: Jonathan is able to translate this complicated pattern of vibrations into an understanding of what's being said.\nSN: Touch. Touch.\nDE: Now, he's not doing this -- (Applause) -- Jonathan is not doing this consciously, because the patterns are too complicated, but his brain is starting to unlock the pattern that allows it to figure out what the data mean, and our expectation is that, after wearing this for about three months, he will have a direct perceptual experience of hearing in the same way that when a blind person passes a finger over braille, the meaning comes directly off the page without any conscious intervention at all. Now, this technology has the potential to be a game-changer, because the only other solution for deafness is a cochlear implant, and that requires an invasive surgery. And this can be built for 40 times cheaper than a cochlear implant, which opens up this technology globally, even for the poorest countries.\nNow, we've been very encouraged by our results with sensory substitution, but what we've been thinking a lot about is sensory addition. How could we use a technology like this to add a completely new kind of sense, to expand the human umvelt? For example, could we feed real-time data from the Internet directly into somebody's brain, and can they develop a direct perceptual experience?\nSo here's an experiment we're doing in the lab. A subject is feeling a real-time streaming feed from the Net of data for five seconds. Then, two buttons appear, and he has to make a choice. He doesn't know what's going on. He makes a choice, and he gets feedback after one second. Now, here's the thing: The subject has no idea what all the patterns mean, but we're seeing if he gets better at figuring out which button to press. He doesn't know that what we're feeding is real-time data from the stock market, and he's making buy and sell decisions. (Laughter) And the feedback is telling him whether he did the right thing or not. And what we're seeing is, can we expand the human umvelt so that he comes to have, after several weeks, a direct perceptual experience of the economic movements of the planet. So we'll report on that later to see how well this goes. (Laughter)\nHere's another thing we're doing: During the talks this morning, we've been automatically scraping Twitter for the TED2015 hashtag, and we've been doing an automated sentiment analysis, which means, are people using positive words or negative words or neutral? And while this has been going on, I have been feeling this, and so I am plugged in to the aggregate emotion of thousands of people in real time, and that's a new kind of human experience, because now I can know how everyone's doing and how much you're loving this. (Laughter) (Applause) It's a bigger experience than a human can normally have.\nWe're also expanding the umvelt of pilots. So in this case, the vest is streaming nine different measures from this quadcopter, so pitch and yaw and roll and orientation and heading, and that improves this pilot's ability to fly it. It's essentially like he's extending his skin up there, far away.\nAnd that's just the beginning. What we're envisioning is taking a modern cockpit full of gauges and instead of trying to read the whole thing, you feel it. We live in a world of information now, and there is a difference between accessing big data and experiencing it.\nSo I think there's really no end to the possibilities on the horizon for human expansion. Just imagine an astronaut being able to feel the overall health of the International Space Station, or, for that matter, having you feel the invisible states of your own health, like your blood sugar and the state of your microbiome, or having 360-degree vision or seeing in infrared or ultraviolet.\nSo the key is this: As we move into the future, we're going to increasingly be able to choose our own peripheral devices. We no longer have to wait for Mother Nature's sensory gifts on her timescales, but instead, like any good parent, she's given us the tools that we need to go out and define our own trajectory. So the question now is, how do you want to go out and experience your universe?\nThank you.\n(Applause)\nChris Anderson: Can you feel it? DE: Yeah.\nActually, this was the first time I felt applause on the vest. It's nice. It's like a massage. (Laughter)\nCA: Twitter's going crazy. Twitter's going mad. So that stock market experiment. This could be the first experiment that secures its funding forevermore, right, if successful?\nDE: Well, that's right, I wouldn't have to write to NIH anymore.\nCA: Well look, just to be skeptical for a minute, I mean, this is amazing, but isn't most of the evidence so far that sensory substitution works, not necessarily that sensory addition works? I mean, isn't it possible that the blind person can see through their tongue because the visual cortex is still there, ready to process, and that that is needed as part of it?\nDE: That's a great question. We actually have no idea what the theoretical limits are of what kind of data the brain can take in. The general story, though, is that it's extraordinarily flexible. So when a person goes blind, what we used to call their visual cortex gets taken over by other things, by touch, by hearing, by vocabulary. So what that tells us is that the cortex is kind of a one-trick pony. It just runs certain kinds of computations on things. And when we look around at things like braille, for example, people are getting information through bumps on their fingers. So I don't think we have any reason to think there's a theoretical limit that we know the edge of.\nCA: If this checks out, you're going to be deluged. There are so many possible applications for this. Are you ready for this? What are you most excited about, the direction it might go? DE: I mean, I think there's a lot of applications here. In terms of beyond sensory substitution, the things I started mentioning about astronauts on the space station, they spend a lot of their time monitoring things, and they could instead just get what's going on, because what this is really good for is multidimensional data. The key is this: Our visual systems are good at detecting blobs and edges, but they're really bad at what our world has become, which is screens with lots and lots of data. We have to crawl that with our attentional systems. So this is a way of just feeling the state of something, just like the way you know the state of your body as you're standing around. So I think heavy machinery, safety, feeling the state of a factory, of your equipment, that's one place it'll go right away.\nCA: David Eagleman, that was one mind-blowing talk. Thank you very much.\nDE: Thank you, Chris. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэвид Иглмен: Можем ли мы создать для людей новые чувства?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Люди воспринимают меньше одной десятитриллионной всех световых волн. «Наше ощущение реальности, — говорит нейробиолог Дэвид Иглмен, — ограничено нашей биологией». Он хочет это изменить. Исследования процессов, происходящих в мозге, привели его к созданию новых интерфейсов, таких как сенсорный жилет, для получения ранее недоступной информации об окружающем мире.\nМы состоим из крошечных частиц и сами являемся частью огромного космоса, и мы плохо понимаем, что происходит на таких масштабах, потому что наш мозг не эволюционировал для понимания мира на таких масштабах.\nНапротив, мы будто в ловушке — нашему восприятию доступна лишь узкая полоска в сáмой середине. Странно то, что даже в этом срезе реальности, нашем «доме», мы не видим большинства происходящего. Взять, например, цвета нашего мира. Это световые волны, электромагнитное излучение — оно отражается от предметов и попадает на специализированные рецепторы в наших глазах. Но мы видим не все существующие волны. На самом деле, мы видим меньше одной десятитриллионной того, что нас окружает. Радиоволны и микроволны, рентгеновское и гамма-излучение проходят через ваше тело прямо сейчас, и вы этого совершенно не замечаете, потому что у вас нет биологических рецепторов, чтобы это почувствовать. Тысячи разговоров по сотовым телефонам проходят сквозь вас прямо сейчас абсолютно незамеченными.\nТакие вещи не являются невидимыми по сути. В реальности, доступной змеям, существует инфракрасное излучение, а пчёлы видят мир и в ультрафиолете тоже, и, конечно, у нас в автомобилях есть приборы, которые ловят сигналы из радиодиапазона, а в больницах есть устройства, улавливающие рентгеновское излучение. Но ни то, ни другое вы не можете почувствовать непосредственно, по крайней мере пока, потому что у людей в стандартной комплектации нет нужных сенсоров.\nТо есть наше восприятие реальности ограничено нашей биологией, и это идёт в разрез с привычной идеей, что наши глаза, и уши, и кончики пальцев просто воспринимают объективную реальность. На самом деле, мозгу доступна лишь малая часть реального мира.\nЕсли посмотреть на животных, видно, что разные животные воспринимают разные части реальности. В тёмном и беззвучном мире клещей важные сигналы — это температура и масляная кислота; у чёрной ножетелки мир ощущений щедро раскрашен электрическими полями; для летучих мышей, использующих эхолокацию, реальность состоит из волн сжатого воздуха. Это срез их экосистемы, доступный для их восприятия, для этого есть научный термин. Умвельт, по-немецки это означает окружающий мир. Мы предполагаем, все животные считают, что их умвельт и есть вся объективная реальность, ведь зачем пытаться представить что-то недоступное нашим чувствам? Вместо этого мы принимаем реальность такой, какой она нам представляется.\nДавайте попробуем понять это получше. Представьте, что вы собака породы бладхаунд. Весь мир для вас — это запахи. У вас длинная морда, в которой 200 миллионов обонятельных рецепторов, и мокрый нос, который отлично улавливает молекулы запаха, в ваших ноздрях даже есть прорези, чтобы вы вдыхали сразу много воздуха. Для вас всё — запах. И однажды вас осеняет. Вы смотрите на своего хозяина-человека и думаете: «Каково это — иметь жалкий, убогий нос, как у человека?» (Смех) «Каково это — вдыхать ничтожно малое количество воздуха? Как можно не знать, что в 100 метрах от тебя кот? Или что твой сосед был на этом самом месте шесть часов назад?» (Смех)\nИз-за того, что мы — люди, мы никогда не ощущали этот мир запахов, и мы не осознаём, что упускаем его, потому что мы надёжно заперты в своём умвельте. Вопрос в том, можем ли мы выбраться из него. Как нейробиолог, я заинтересован в том, как технологии могут расширить наш умвельт и как это изменит восприятие мира человеком.\nИзвестно, что можно связать технологии и биологию, — сотни тысяч людей разгуливают с искусственным слухом и зрением. Это работает так: микрофон оцифровывает сигнал и направляет его по электродам прямо во внутреннее ухо. В случае с имплантом сетчатки берётся камера, которая оцифровывает сигнал, затем электродная сетка подключается прямо к оптическому нерву. Всего 15 лет назад множество учёных считали, что эти технологии не будут работать. Потому что эти технологии говорят на языке Кремниевой долины, а это не тот язык, который используют биологические органы чувств. Но факт в том, что они работают: мозг прекрасно понимает, как использовать эти сигналы.\nКак мы это объясняем? Вот большой секрет: ваш мозг ничего не слышит и не видит. Он заперт в тишине и темноте черепной коробки. Всё, что он видит, — электрохимические сигналы, приходящие с разных кабелей с данными, это всё, с чем мозг имеет дело, ничего кроме этого. Поразительно, но мозг так хорошо понимает эти сигналы, распознаёт образы и присваивает значения, что он берёт внутренний мир и создаёт там свою версию всего происходящего — ваш субъективный мир.\nНо вот ключевой момент: ваш мозг не знает, и ему, в общем-то, всё равно, откуда он получает данные. Какая бы информация не приходила, он просто разбирается, что с ней делать. Это очень эффективный механизм. Это, по существу, универсальное вычислительное устройство, мозг просто принимает всё и разбирается, что с этим делать, и это, я думаю, позволяет матери-природе играть с самыми разными входными каналами.\nЯ называю эту модель эволюции КГ, не хочу углубляться в технические термины, но КГ означает «картофельная голова», это называние подчёркивает, что все органы чувств, которые мы знаем и любим, — наши глаза, уши, кончики пальцев — всего лишь периферийные устройства стандарта «включил и играй»: вы просто подключаете их, и всё работает. Мозг сам понимает, что делать с входящей информацией. Если взглянуть на царство животных, можно найти множество периферийных устройств. У змей есть тепловые рецепторы, улавливающие инфракрасное излучение, у чёрной ножетелки есть электрорецепторы, а у крота-звездоноса есть отросток с 22 пальцами, которыми он ощупывает окружающий мир и выстраивает его объёмную модель; у многих птиц есть магнитные рецепторы для ориентации по магнитному полю планеты. Это означает, что природе не нужно постоянно переделывать мозг. Вместо этого, после того как сформировались принципы работы мозга, всё, о чём беспокоится природа, — создание новых периферийных устройств.\nИтак, что же это означает? Это означает, что нет ничего особенного или основополагающего в биологическом строении наших тел. Это просто то, что мы получили в процессе долгой и непростой эволюции. Но мы не обязаны оставаться в этих рамках, и лучшее доказательство этого — так называемое сенсорное замещение. Это когда информация попадает в мозг по необычным каналам восприятия, а мозг сам понимает, что с ней делать.\nМожет показаться, что это просто болтовня, но первая работа, описывавшая это, появилась в журнале Nature в 1969 году. Учёный Пол Бах-и-Рита сажал слепых людей в модифицированное стоматологическое кресло и включал специальную видеокамеру: когда он помещал что-то перед камерой, люди чувствовали это изображение — оно вдавливалось им в спину с помощью решётки из соленоидов. То есть если он водил кофейной чашкой перед камерой, люди чувствовали это спиной, и, поразительно, но слепые люди стали очень хорошо определять, что стоит перед камерой, просто чувствуя это поясницей. Есть множество более современных вариаций этого опыта. Звуковые очки, которые записывают видео того, что вы видите, и превращают это в звуковой ландшафт: когда что-то движется, приближается и удаляется, оно звучит как «бз-з, бз-з, бз-з-з». Вроде какофония, но через нескольких недель слепые люди начинают очень хорошо понимать, что находится перед ними, основываясь на том, что слышат. Сигнал может поступать как угодно: в этой системе используется электротактильная сетка на лбу, так что вы лбом чувствуете, что находится перед вами. Почему лоб? Вы его ни для чего другого не используете.\nСамая современная версия называется BrainPort: это маленькая электросетка, которая устанавливается на язык, и видеоряд превращается в слабые электротактильные сигналы, и слепые люди так хорошо это осваивают, что могут закинуть мяч в корзину или пройти сложную полосу препятствий. Они видят языком. Звучит безумно, да? Но помните, зрение — это просто электрохимические сигналы, проходящие через ваш мозг. Ваш мозг не знает, откуда эти сигналы приходят. Он только понимает, что с ними делать.\nВ нашей лаборатории мы работаем над сенсорным замещением для глухих, и я работаю над одним проектом с аспирантом нашей лаборатории Скоттом Новичем, который возглавляет его для своей диссертации. Вот что мы хотим сделать: мы хотим, чтобы звуки окружающего мира преобразовывались так, чтобы глухой человек мог понять, что говорят другие люди. Мы хотели, учитывая распространённость и мощность переносных устройств, чтобы это работало на сотовых телефонах и планшетах и чтобы это можно было носить, например, под одеждой. Вот опытная модель. Когда я говорю, звук записывается планшетом, затем он отображается на жилет, покрытый вибромоторами, такими же как у вас в телефоне. Когда я говорю, звук конвертируется в последовательность вибраций на жилете. Это не просто идея: планшет передаёт сигнал по Bluetooth, а на мне надет этот самый жилет. И когда я говорю... (Аплодисменты) звук переводится в последовательность вибраций. Я чувствую мир звуков.\nМы тестировали всё это вместе с глухими людьми, и оказалось, что после небольшого промежутка времени люди начинают чувствовать, они начинают понимать язык жилета.\nЭто Джонатан. Ему 37 лет. У него есть степень магистра. Он был рождён глухим, что означает, что часть умвельта ему недоступна. Джонатан тренировался с жилетом по два часа в день четыре дня, и вот он на пятый день.\nСкотт Нович: «Ты».\nДэвид Иглмэн: «Скотт говорит слово, Джонатан чувствует его жилетом и пишет его на доске».\nСН: «Где. Где».\nДИ: «Джонатан способен переводить этот сложный узор вибраций и понимать, что ему говорят».\nСН: «Трогать. Трогать».\nДИ: Он делает это не... (Аплодисменты) Джонатан не делает это осознанно, потому что узоры вибраций слишком сложны, но его мозг начинает находить закономерности, которые позволяют понять, что означают эти данные, и мы надеемся, что после где-то трёх месяцев использования жилета он сможет напрямую воспринимать информацию на слух, бессознательно, так же как слепые люди, проводя пальцем по символам азбуки Брайля, понимают их значение напрямую, без всякого сознательного вмешательства. Эта технология может изменить мир, потому что единственное другое решение проблемы глухоты — кохлеарный имплантат, для установки которого необходима инвазивная операция. А эта технология может быть в 40 раз дешевле кохлеарного имплантата, что делает её доступной для всего мира, даже для беднейших стран.\nМы были очень воодушевлены результатами по сенсорному замещению, но теперь мы всё больше думаем о сенсорном дополнении. Как можно использовать такие технологии, чтобы добавить новый вид чувств, чтобы расширить умвельт человека? Например, можно ли направить поток данных из Интернета непосредственно в мозг, и смогут ли люди научиться воспринимать этот поток напрямую?\nВот эксперимент, который мы проводим в лаборатории. Человек чувствует поток данных из Интернета в режиме реального времени в течение пяти секунд. Затем появляются две кнопки, и он должен сделать выбор. Он не знает, что происходит. Он делает выбор и получает отклик через секунду. Вот в чём дело: человек понятия не имеет, что означают сигналы, но мы увидим, станет ли он лучше определять, какую из кнопок нажать. Он не знает, что мы передаём реальные данные с фондовой биржи, он принимает решения о покупке и продаже. (Смех) А отклик говорит, правильно он выбрал или нет. В результате мы увидим, можно ли расширить умвельт человека, чтобы через несколько недель он получил прямое восприятие экономических изменений на планете. Потом мы расскажем вам, насколько удачно всё прошло. (Смех)\nВот ещё одно направление исследований: во время выступлений этим утром мы автоматически сканировали Твиттер по хэштегу TED2015 и проводили автоматический анализ тональности текста — выясняли, какие слова используются: позитивные, негативные или нейтральные. И всё это время я чувствовал это: я подключён к совокупным эмоциям тысяч людей в реальном времени. Это новый вид ощущений для человека, теперь я знаю, как у всех дела и как сильно вам всё это нравится. (Смех) (Аплодисменты) Это больше, чем обычно доступно людям.\nМы также расширяем умвельт пилотов. В данном случае жилет передаёт девять параметров с этого квадрокоптера: тангаж, рыскание, крен, положение и направление, и это улучшает способность пилота им управлять. По сути мы расширили его ощущения при помощи данных с летательного аппарата.\nИ это только начало. Мы хотим взять современную кабину, полную измерительных приборов, и сделать так, чтобы вместо считывания показаний, пилоты чувствовали их. Мы живём в мире информации, и есть разница между доступом ко множеству данных и их прямым восприятием.\nЯ думаю, что сейчас перед нами безграничные возможности по расширению возможностей человека. Только представьте космонавта, способного почувствовать общее состояние Международной космической станции, или, например, вас самих, чувствующих незримые показатели вашего здоровья: уровень сахара в крови, состояние микрофлоры. Или представьте 360-градусное зрение или возможность видеть в ИК и УФ диапазоне.\nСуть вот в чём: чем дальше в будущее мы уходим, тем больше будет выбор периферийных устройств. Нам больше не нужно ждать сенсорных подарков от матери-природы, подарков в её темпе, вместо этого, как любой хороший родитель, она дала нам все инструменты, чтобы мы могли сами определить свой путь. Так что, вопрос теперь стоит так: как вы хотите ощущать вселенную?\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nКрис Андерсон: Вы это чувствуете? ДИ: Да.\nНа самом деле это первый раз, когда я чувствую аплодисменты жилетом. Это приятно. Похоже на массаж.\nКА: Твиттер с ума сходит. Просто с катушек слетел. А эксперимент с фондовой биржей, это может быть первый эксперимент, который сам обеспечит себе финансирование навсегда, если всё получится, верно?\nДИ: Да, мне больше не придётся писать заявки на гранты.\nКА: Давайте на минуту побудем скептиками, всё это чудесно, но ведь большинство свидетельств подтверждают лишь возможность сенсорного замещения, но не сенсорного дополнения, так? То есть, возможно ли, что слепые люди могут видеть с помощью языка, потому что у них есть зрительная кора, готовая к обработке такой информации, и что это — необходимое условие?\nДИ: Это хороший вопрос. На самом деле мы не знаем даже теоретических пределов способностей мозга по обработке разных типов данных. Однако известно, что мозг — невероятно гибкая штука. Когда человек слепнет, то, что мы называли зрительной корой, захватывают другие процессы: осязание, слух, работа со словарным запасом. Это говорит нам, что кора головного мозга делает всего одну вещь, но очень хорошо. Она просто проводит некоторые виды вычислений. И если мы возьмём разные примеры, скажем, шрифт Брайля, люди получают информацию через подушечки пальцев. Я не думаю, что есть причина считать, что существует теоретический предел,\nкоторый мы можем определить.\nКА: Если всё это подтвердится, вас завалят предложениями. Существует невероятно много возможных применений. Вы готовы к этому? Чего вы больше всего ожидаете, развития в каком направлении? ДИ: Существует много приложений. Кроме сенсорного замещения, я уже упоминал о космонавтах на космической станции, они тратят много времени, наблюдая за вещами, которые они могли бы просто почувствовать. Этот способ отлично подходит для восприятия многомерных данных. Суть в том, что наша зрительная система хорошо различает пятна и края, но она очень плохо справляется с современным миром — с экранами с огромным множеством данных. Нам приходится медленно переносить своё внимание. А это способ просто почувствовать состояние чего-то, так же как вы чувствуете состояние вашего тела. Тяжёлая промышленность, безопасность, ощущение состояния завода, вашего оборудования, я думаю, тут сразу найдётся применение.\nКА: Дэвид Иглмен, огромное спасибо за сногсшибательное выступление.\nДИ: Спасибо, Крис. (Аплодисменты)"
}
] |
David Eagleman: Can we create new senses for humans?
TED Talk Subtitles and Transcript: As humans, we can perceive less than a ten-trillionth of all light waves. “Our experience of reality,” says neuroscientist David Eagleman, “is constrained by our biology.” He wants to change that. His research into our brain processes has led him to create new interfaces -- such as a sensory vest -- to take in previously unseen information about the world around us.
We are built out of very small stuff, and we are embedded in a very large cosmos, and the fact is that we are not very good at understanding reality at either of those scales, and that's because our brains haven't evolved to understand the world at that scale.
Instead, we're trapped on this very thin slice of perception right in the middle. But it gets strange, because even at that slice of reality that we call home, we're not seeing most of the action that's going on. So take the colors of our world. This is light waves, electromagnetic radiation that bounces off objects and it hits specialized receptors in the back of our eyes. But we're not seeing all the waves out there. In fact, what we see is less than a 10 trillionth of what's out there. So you have radio waves and microwaves and X-rays and gamma rays passing through your body right now and you're completely unaware of it, because you don't come with the proper biological receptors for picking it up. There are thousands of cell phone conversations passing through you right now, and you're utterly blind to it.
Now, it's not that these things are inherently unseeable. Snakes include some infrared in their reality, and honeybees include ultraviolet in their view of the world, and of course we build machines in the dashboards of our cars to pick up on signals in the radio frequency range, and we built machines in hospitals to pick up on the X-ray range. But you can't sense any of those by yourself, at least not yet, because you don't come equipped with the proper sensors.
Now, what this means is that our experience of reality is constrained by our biology, and that goes against the common sense notion that our eyes and our ears and our fingertips are just picking up the objective reality that's out there. Instead, our brains are sampling just a little bit of the world.
Now, across the animal kingdom, different animals pick up on different parts of reality. So in the blind and deaf world of the tick, the important signals are temperature and butyric acid; in the world of the black ghost knifefish, its sensory world is lavishly colored by electrical fields; and for the echolocating bat, its reality is constructed out of air compression waves. That's the slice of their ecosystem that they can pick up on, and we have a word for this in science. It's called the umwelt, which is the German word for the surrounding world. Now, presumably, every animal assumes that its umwelt is the entire objective reality out there, because why would you ever stop to imagine that there's something beyond what we can sense. Instead, what we all do is we accept reality as it's presented to us.
Let's do a consciousness-raiser on this. Imagine that you are a bloodhound dog. Your whole world is about smelling. You've got a long snout that has 200 million scent receptors in it, and you have wet nostrils that attract and trap scent molecules, and your nostrils even have slits so you can take big nosefuls of air. Everything is about smell for you. So one day, you stop in your tracks with a revelation. You look at your human owner and you think, "What is it like to have the pitiful, impoverished nose of a human? (Laughter) What is it like when you take a feeble little noseful of air? How can you not know that there's a cat 100 yards away, or that your neighbor was on this very spot six hours ago?" (Laughter)
So because we're humans, we've never experienced that world of smell, so we don't miss it, because we are firmly settled into our umwelt. But the question is, do we have to be stuck there? So as a neuroscientist, I'm interested in the way that technology might expand our umwelt, and how that's going to change the experience of being human.
So we already know that we can marry our technology to our biology, because there are hundreds of thousands of people walking around with artificial hearing and artificial vision. So the way this works is, you take a microphone and you digitize the signal, and you put an electrode strip directly into the inner ear. Or, with the retinal implant, you take a camera and you digitize the signal, and then you plug an electrode grid directly into the optic nerve. And as recently as 15 years ago, there were a lot of scientists who thought these technologies wouldn't work. Why? It's because these technologies speak the language of Silicon Valley, and it's not exactly the same dialect as our natural biological sense organs. But the fact is that it works; the brain figures out how to use the signals just fine.
Now, how do we understand that? Well, here's the big secret: Your brain is not hearing or seeing any of this. Your brain is locked in a vault of silence and darkness inside your skull. All it ever sees are electrochemical signals that come in along different data cables, and this is all it has to work with, and nothing more. Now, amazingly, the brain is really good at taking in these signals and extracting patterns and assigning meaning, so that it takes this inner cosmos and puts together a story of this, your subjective world.
But here's the key point: Your brain doesn't know, and it doesn't care, where it gets the data from. Whatever information comes in, it just figures out what to do with it. And this is a very efficient kind of machine. It's essentially a general purpose computing device, and it just takes in everything and figures out what it's going to do with it, and that, I think, frees up Mother Nature to tinker around with different sorts of input channels.
So I call this the P.H. model of evolution, and I don't want to get too technical here, but P.H. stands for Potato Head, and I use this name to emphasize that all these sensors that we know and love, like our eyes and our ears and our fingertips, these are merely peripheral plug-and-play devices: You stick them in, and you're good to go. The brain figures out what to do with the data that comes in. And when you look across the animal kingdom, you find lots of peripheral devices. So snakes have heat pits with which to detect infrared, and the ghost knifefish has electroreceptors, and the star-nosed mole has this appendage with 22 fingers on it with which it feels around and constructs a 3D model of the world, and many birds have magnetite so they can orient to the magnetic field of the planet. So what this means is that nature doesn't have to continually redesign the brain. Instead, with the principles of brain operation established, all nature has to worry about is designing new peripherals.
Okay. So what this means is this: The lesson that surfaces is that there's nothing really special or fundamental about the biology that we come to the table with. It's just what we have inherited from a complex road of evolution. But it's not what we have to stick with, and our best proof of principle of this comes from what's called sensory substitution. And that refers to feeding information into the brain via unusual sensory channels, and the brain just figures out what to do with it.
Now, that might sound speculative, but the first paper demonstrating this was published in the journal Nature in 1969. So a scientist named Paul Bach-y-Rita put blind people in a modified dental chair, and he set up a video feed, and he put something in front of the camera, and then you would feel that poked into your back with a grid of solenoids. So if you wiggle a coffee cup in front of the camera, you're feeling that in your back, and amazingly, blind people got pretty good at being able to determine what was in front of the camera just by feeling it in the small of their back. Now, there have been many modern incarnations of this. The sonic glasses take a video feed right in front of you and turn that into a sonic landscape, so as things move around, and get closer and farther, it sounds like "Bzz, bzz, bzz." It sounds like a cacophony, but after several weeks, blind people start getting pretty good at understanding what's in front of them just based on what they're hearing. And it doesn't have to be through the ears: this system uses an electrotactile grid on the forehead, so whatever's in front of the video feed, you're feeling it on your forehead. Why the forehead? Because you're not using it for much else.
The most modern incarnation is called the brainport, and this is a little electrogrid that sits on your tongue, and the video feed gets turned into these little electrotactile signals, and blind people get so good at using this that they can throw a ball into a basket, or they can navigate complex obstacle courses. They can come to see through their tongue. Now, that sounds completely insane, right? But remember, all vision ever is is electrochemical signals coursing around in your brain. Your brain doesn't know where the signals come from. It just figures out what to do with them.
So my interest in my lab is sensory substitution for the deaf, and this is a project I've undertaken with a graduate student in my lab, Scott Novich, who is spearheading this for his thesis. And here is what we wanted to do: we wanted to make it so that sound from the world gets converted in some way so that a deaf person can understand what is being said. And we wanted to do this, given the power and ubiquity of portable computing, we wanted to make sure that this would run on cell phones and tablets, and also we wanted to make this a wearable, something that you could wear under your clothing. So here's the concept. So as I'm speaking, my sound is getting captured by the tablet, and then it's getting mapped onto a vest that's covered in vibratory motors, just like the motors in your cell phone. So as I'm speaking, the sound is getting translated to a pattern of vibration on the vest. Now, this is not just conceptual: this tablet is transmitting Bluetooth, and I'm wearing the vest right now. So as I'm speaking -- (Applause) -- the sound is getting translated into dynamic patterns of vibration. I'm feeling the sonic world around me.
So, we've been testing this with deaf people now, and it turns out that after just a little bit of time, people can start feeling, they can start understanding the language of the vest.
So this is Jonathan. He's 37 years old. He has a master's degree. He was born profoundly deaf, which means that there's a part of his umwelt that's unavailable to him. So we had Jonathan train with the vest for four days, two hours a day, and here he is on the fifth day.
Scott Novich: You.
David Eagleman: So Scott says a word, Jonathan feels it on the vest, and he writes it on the board.
SN: Where. Where.
DE: Jonathan is able to translate this complicated pattern of vibrations into an understanding of what's being said.
SN: Touch. Touch.
DE: Now, he's not doing this -- (Applause) -- Jonathan is not doing this consciously, because the patterns are too complicated, but his brain is starting to unlock the pattern that allows it to figure out what the data mean, and our expectation is that, after wearing this for about three months, he will have a direct perceptual experience of hearing in the same way that when a blind person passes a finger over braille, the meaning comes directly off the page without any conscious intervention at all. Now, this technology has the potential to be a game-changer, because the only other solution for deafness is a cochlear implant, and that requires an invasive surgery. And this can be built for 40 times cheaper than a cochlear implant, which opens up this technology globally, even for the poorest countries.
Now, we've been very encouraged by our results with sensory substitution, but what we've been thinking a lot about is sensory addition. How could we use a technology like this to add a completely new kind of sense, to expand the human umvelt? For example, could we feed real-time data from the Internet directly into somebody's brain, and can they develop a direct perceptual experience?
So here's an experiment we're doing in the lab. A subject is feeling a real-time streaming feed from the Net of data for five seconds. Then, two buttons appear, and he has to make a choice. He doesn't know what's going on. He makes a choice, and he gets feedback after one second. Now, here's the thing: The subject has no idea what all the patterns mean, but we're seeing if he gets better at figuring out which button to press. He doesn't know that what we're feeding is real-time data from the stock market, and he's making buy and sell decisions. (Laughter) And the feedback is telling him whether he did the right thing or not. And what we're seeing is, can we expand the human umvelt so that he comes to have, after several weeks, a direct perceptual experience of the economic movements of the planet. So we'll report on that later to see how well this goes. (Laughter)
Here's another thing we're doing: During the talks this morning, we've been automatically scraping Twitter for the TED2015 hashtag, and we've been doing an automated sentiment analysis, which means, are people using positive words or negative words or neutral? And while this has been going on, I have been feeling this, and so I am plugged in to the aggregate emotion of thousands of people in real time, and that's a new kind of human experience, because now I can know how everyone's doing and how much you're loving this. (Laughter) (Applause) It's a bigger experience than a human can normally have.
We're also expanding the umvelt of pilots. So in this case, the vest is streaming nine different measures from this quadcopter, so pitch and yaw and roll and orientation and heading, and that improves this pilot's ability to fly it. It's essentially like he's extending his skin up there, far away.
And that's just the beginning. What we're envisioning is taking a modern cockpit full of gauges and instead of trying to read the whole thing, you feel it. We live in a world of information now, and there is a difference between accessing big data and experiencing it.
So I think there's really no end to the possibilities on the horizon for human expansion. Just imagine an astronaut being able to feel the overall health of the International Space Station, or, for that matter, having you feel the invisible states of your own health, like your blood sugar and the state of your microbiome, or having 360-degree vision or seeing in infrared or ultraviolet.
So the key is this: As we move into the future, we're going to increasingly be able to choose our own peripheral devices. We no longer have to wait for Mother Nature's sensory gifts on her timescales, but instead, like any good parent, she's given us the tools that we need to go out and define our own trajectory. So the question now is, how do you want to go out and experience your universe?
Thank you.
(Applause)
Chris Anderson: Can you feel it? DE: Yeah.
Actually, this was the first time I felt applause on the vest. It's nice. It's like a massage. (Laughter)
CA: Twitter's going crazy. Twitter's going mad. So that stock market experiment. This could be the first experiment that secures its funding forevermore, right, if successful?
DE: Well, that's right, I wouldn't have to write to NIH anymore.
CA: Well look, just to be skeptical for a minute, I mean, this is amazing, but isn't most of the evidence so far that sensory substitution works, not necessarily that sensory addition works? I mean, isn't it possible that the blind person can see through their tongue because the visual cortex is still there, ready to process, and that that is needed as part of it?
DE: That's a great question. We actually have no idea what the theoretical limits are of what kind of data the brain can take in. The general story, though, is that it's extraordinarily flexible. So when a person goes blind, what we used to call their visual cortex gets taken over by other things, by touch, by hearing, by vocabulary. So what that tells us is that the cortex is kind of a one-trick pony. It just runs certain kinds of computations on things. And when we look around at things like braille, for example, people are getting information through bumps on their fingers. So I don't think we have any reason to think there's a theoretical limit that we know the edge of.
CA: If this checks out, you're going to be deluged. There are so many possible applications for this. Are you ready for this? What are you most excited about, the direction it might go? DE: I mean, I think there's a lot of applications here. In terms of beyond sensory substitution, the things I started mentioning about astronauts on the space station, they spend a lot of their time monitoring things, and they could instead just get what's going on, because what this is really good for is multidimensional data. The key is this: Our visual systems are good at detecting blobs and edges, but they're really bad at what our world has become, which is screens with lots and lots of data. We have to crawl that with our attentional systems. So this is a way of just feeling the state of something, just like the way you know the state of your body as you're standing around. So I think heavy machinery, safety, feeling the state of a factory, of your equipment, that's one place it'll go right away.
CA: David Eagleman, that was one mind-blowing talk. Thank you very much.
DE: Thank you, Chris. (Applause)
|
Дэвид Иглмен: Можем ли мы создать для людей новые чувства?
TED Talk Subtitles and Transcript: Люди воспринимают меньше одной десятитриллионной всех световых волн. «Наше ощущение реальности, — говорит нейробиолог Дэвид Иглмен, — ограничено нашей биологией». Он хочет это изменить. Исследования процессов, происходящих в мозге, привели его к созданию новых интерфейсов, таких как сенсорный жилет, для получения ранее недоступной информации об окружающем мире.
Мы состоим из крошечных частиц и сами являемся частью огромного космоса, и мы плохо понимаем, что происходит на таких масштабах, потому что наш мозг не эволюционировал для понимания мира на таких масштабах.
Напротив, мы будто в ловушке — нашему восприятию доступна лишь узкая полоска в сáмой середине. Странно то, что даже в этом срезе реальности, нашем «доме», мы не видим большинства происходящего. Взять, например, цвета нашего мира. Это световые волны, электромагнитное излучение — оно отражается от предметов и попадает на специализированные рецепторы в наших глазах. Но мы видим не все существующие волны. На самом деле, мы видим меньше одной десятитриллионной того, что нас окружает. Радиоволны и микроволны, рентгеновское и гамма-излучение проходят через ваше тело прямо сейчас, и вы этого совершенно не замечаете, потому что у вас нет биологических рецепторов, чтобы это почувствовать. Тысячи разговоров по сотовым телефонам проходят сквозь вас прямо сейчас абсолютно незамеченными.
Такие вещи не являются невидимыми по сути. В реальности, доступной змеям, существует инфракрасное излучение, а пчёлы видят мир и в ультрафиолете тоже, и, конечно, у нас в автомобилях есть приборы, которые ловят сигналы из радиодиапазона, а в больницах есть устройства, улавливающие рентгеновское излучение. Но ни то, ни другое вы не можете почувствовать непосредственно, по крайней мере пока, потому что у людей в стандартной комплектации нет нужных сенсоров.
То есть наше восприятие реальности ограничено нашей биологией, и это идёт в разрез с привычной идеей, что наши глаза, и уши, и кончики пальцев просто воспринимают объективную реальность. На самом деле, мозгу доступна лишь малая часть реального мира.
Если посмотреть на животных, видно, что разные животные воспринимают разные части реальности. В тёмном и беззвучном мире клещей важные сигналы — это температура и масляная кислота; у чёрной ножетелки мир ощущений щедро раскрашен электрическими полями; для летучих мышей, использующих эхолокацию, реальность состоит из волн сжатого воздуха. Это срез их экосистемы, доступный для их восприятия, для этого есть научный термин. Умвельт, по-немецки это означает окружающий мир. Мы предполагаем, все животные считают, что их умвельт и есть вся объективная реальность, ведь зачем пытаться представить что-то недоступное нашим чувствам? Вместо этого мы принимаем реальность такой, какой она нам представляется.
Давайте попробуем понять это получше. Представьте, что вы собака породы бладхаунд. Весь мир для вас — это запахи. У вас длинная морда, в которой 200 миллионов обонятельных рецепторов, и мокрый нос, который отлично улавливает молекулы запаха, в ваших ноздрях даже есть прорези, чтобы вы вдыхали сразу много воздуха. Для вас всё — запах. И однажды вас осеняет. Вы смотрите на своего хозяина-человека и думаете: «Каково это — иметь жалкий, убогий нос, как у человека?» (Смех) «Каково это — вдыхать ничтожно малое количество воздуха? Как можно не знать, что в 100 метрах от тебя кот? Или что твой сосед был на этом самом месте шесть часов назад?» (Смех)
Из-за того, что мы — люди, мы никогда не ощущали этот мир запахов, и мы не осознаём, что упускаем его, потому что мы надёжно заперты в своём умвельте. Вопрос в том, можем ли мы выбраться из него. Как нейробиолог, я заинтересован в том, как технологии могут расширить наш умвельт и как это изменит восприятие мира человеком.
Известно, что можно связать технологии и биологию, — сотни тысяч людей разгуливают с искусственным слухом и зрением. Это работает так: микрофон оцифровывает сигнал и направляет его по электродам прямо во внутреннее ухо. В случае с имплантом сетчатки берётся камера, которая оцифровывает сигнал, затем электродная сетка подключается прямо к оптическому нерву. Всего 15 лет назад множество учёных считали, что эти технологии не будут работать. Потому что эти технологии говорят на языке Кремниевой долины, а это не тот язык, который используют биологические органы чувств. Но факт в том, что они работают: мозг прекрасно понимает, как использовать эти сигналы.
Как мы это объясняем? Вот большой секрет: ваш мозг ничего не слышит и не видит. Он заперт в тишине и темноте черепной коробки. Всё, что он видит, — электрохимические сигналы, приходящие с разных кабелей с данными, это всё, с чем мозг имеет дело, ничего кроме этого. Поразительно, но мозг так хорошо понимает эти сигналы, распознаёт образы и присваивает значения, что он берёт внутренний мир и создаёт там свою версию всего происходящего — ваш субъективный мир.
Но вот ключевой момент: ваш мозг не знает, и ему, в общем-то, всё равно, откуда он получает данные. Какая бы информация не приходила, он просто разбирается, что с ней делать. Это очень эффективный механизм. Это, по существу, универсальное вычислительное устройство, мозг просто принимает всё и разбирается, что с этим делать, и это, я думаю, позволяет матери-природе играть с самыми разными входными каналами.
Я называю эту модель эволюции КГ, не хочу углубляться в технические термины, но КГ означает «картофельная голова», это называние подчёркивает, что все органы чувств, которые мы знаем и любим, — наши глаза, уши, кончики пальцев — всего лишь периферийные устройства стандарта «включил и играй»: вы просто подключаете их, и всё работает. Мозг сам понимает, что делать с входящей информацией. Если взглянуть на царство животных, можно найти множество периферийных устройств. У змей есть тепловые рецепторы, улавливающие инфракрасное излучение, у чёрной ножетелки есть электрорецепторы, а у крота-звездоноса есть отросток с 22 пальцами, которыми он ощупывает окружающий мир и выстраивает его объёмную модель; у многих птиц есть магнитные рецепторы для ориентации по магнитному полю планеты. Это означает, что природе не нужно постоянно переделывать мозг. Вместо этого, после того как сформировались принципы работы мозга, всё, о чём беспокоится природа, — создание новых периферийных устройств.
Итак, что же это означает? Это означает, что нет ничего особенного или основополагающего в биологическом строении наших тел. Это просто то, что мы получили в процессе долгой и непростой эволюции. Но мы не обязаны оставаться в этих рамках, и лучшее доказательство этого — так называемое сенсорное замещение. Это когда информация попадает в мозг по необычным каналам восприятия, а мозг сам понимает, что с ней делать.
Может показаться, что это просто болтовня, но первая работа, описывавшая это, появилась в журнале Nature в 1969 году. Учёный Пол Бах-и-Рита сажал слепых людей в модифицированное стоматологическое кресло и включал специальную видеокамеру: когда он помещал что-то перед камерой, люди чувствовали это изображение — оно вдавливалось им в спину с помощью решётки из соленоидов. То есть если он водил кофейной чашкой перед камерой, люди чувствовали это спиной, и, поразительно, но слепые люди стали очень хорошо определять, что стоит перед камерой, просто чувствуя это поясницей. Есть множество более современных вариаций этого опыта. Звуковые очки, которые записывают видео того, что вы видите, и превращают это в звуковой ландшафт: когда что-то движется, приближается и удаляется, оно звучит как «бз-з, бз-з, бз-з-з». Вроде какофония, но через нескольких недель слепые люди начинают очень хорошо понимать, что находится перед ними, основываясь на том, что слышат. Сигнал может поступать как угодно: в этой системе используется электротактильная сетка на лбу, так что вы лбом чувствуете, что находится перед вами. Почему лоб? Вы его ни для чего другого не используете.
Самая современная версия называется BrainPort: это маленькая электросетка, которая устанавливается на язык, и видеоряд превращается в слабые электротактильные сигналы, и слепые люди так хорошо это осваивают, что могут закинуть мяч в корзину или пройти сложную полосу препятствий. Они видят языком. Звучит безумно, да? Но помните, зрение — это просто электрохимические сигналы, проходящие через ваш мозг. Ваш мозг не знает, откуда эти сигналы приходят. Он только понимает, что с ними делать.
В нашей лаборатории мы работаем над сенсорным замещением для глухих, и я работаю над одним проектом с аспирантом нашей лаборатории Скоттом Новичем, который возглавляет его для своей диссертации. Вот что мы хотим сделать: мы хотим, чтобы звуки окружающего мира преобразовывались так, чтобы глухой человек мог понять, что говорят другие люди. Мы хотели, учитывая распространённость и мощность переносных устройств, чтобы это работало на сотовых телефонах и планшетах и чтобы это можно было носить, например, под одеждой. Вот опытная модель. Когда я говорю, звук записывается планшетом, затем он отображается на жилет, покрытый вибромоторами, такими же как у вас в телефоне. Когда я говорю, звук конвертируется в последовательность вибраций на жилете. Это не просто идея: планшет передаёт сигнал по Bluetooth, а на мне надет этот самый жилет. И когда я говорю... (Аплодисменты) звук переводится в последовательность вибраций. Я чувствую мир звуков.
Мы тестировали всё это вместе с глухими людьми, и оказалось, что после небольшого промежутка времени люди начинают чувствовать, они начинают понимать язык жилета.
Это Джонатан. Ему 37 лет. У него есть степень магистра. Он был рождён глухим, что означает, что часть умвельта ему недоступна. Джонатан тренировался с жилетом по два часа в день четыре дня, и вот он на пятый день.
Скотт Нович: «Ты».
Дэвид Иглмэн: «Скотт говорит слово, Джонатан чувствует его жилетом и пишет его на доске».
СН: «Где. Где».
ДИ: «Джонатан способен переводить этот сложный узор вибраций и понимать, что ему говорят».
СН: «Трогать. Трогать».
ДИ: Он делает это не... (Аплодисменты) Джонатан не делает это осознанно, потому что узоры вибраций слишком сложны, но его мозг начинает находить закономерности, которые позволяют понять, что означают эти данные, и мы надеемся, что после где-то трёх месяцев использования жилета он сможет напрямую воспринимать информацию на слух, бессознательно, так же как слепые люди, проводя пальцем по символам азбуки Брайля, понимают их значение напрямую, без всякого сознательного вмешательства. Эта технология может изменить мир, потому что единственное другое решение проблемы глухоты — кохлеарный имплантат, для установки которого необходима инвазивная операция. А эта технология может быть в 40 раз дешевле кохлеарного имплантата, что делает её доступной для всего мира, даже для беднейших стран.
Мы были очень воодушевлены результатами по сенсорному замещению, но теперь мы всё больше думаем о сенсорном дополнении. Как можно использовать такие технологии, чтобы добавить новый вид чувств, чтобы расширить умвельт человека? Например, можно ли направить поток данных из Интернета непосредственно в мозг, и смогут ли люди научиться воспринимать этот поток напрямую?
Вот эксперимент, который мы проводим в лаборатории. Человек чувствует поток данных из Интернета в режиме реального времени в течение пяти секунд. Затем появляются две кнопки, и он должен сделать выбор. Он не знает, что происходит. Он делает выбор и получает отклик через секунду. Вот в чём дело: человек понятия не имеет, что означают сигналы, но мы увидим, станет ли он лучше определять, какую из кнопок нажать. Он не знает, что мы передаём реальные данные с фондовой биржи, он принимает решения о покупке и продаже. (Смех) А отклик говорит, правильно он выбрал или нет. В результате мы увидим, можно ли расширить умвельт человека, чтобы через несколько недель он получил прямое восприятие экономических изменений на планете. Потом мы расскажем вам, насколько удачно всё прошло. (Смех)
Вот ещё одно направление исследований: во время выступлений этим утром мы автоматически сканировали Твиттер по хэштегу TED2015 и проводили автоматический анализ тональности текста — выясняли, какие слова используются: позитивные, негативные или нейтральные. И всё это время я чувствовал это: я подключён к совокупным эмоциям тысяч людей в реальном времени. Это новый вид ощущений для человека, теперь я знаю, как у всех дела и как сильно вам всё это нравится. (Смех) (Аплодисменты) Это больше, чем обычно доступно людям.
Мы также расширяем умвельт пилотов. В данном случае жилет передаёт девять параметров с этого квадрокоптера: тангаж, рыскание, крен, положение и направление, и это улучшает способность пилота им управлять. По сути мы расширили его ощущения при помощи данных с летательного аппарата.
И это только начало. Мы хотим взять современную кабину, полную измерительных приборов, и сделать так, чтобы вместо считывания показаний, пилоты чувствовали их. Мы живём в мире информации, и есть разница между доступом ко множеству данных и их прямым восприятием.
Я думаю, что сейчас перед нами безграничные возможности по расширению возможностей человека. Только представьте космонавта, способного почувствовать общее состояние Международной космической станции, или, например, вас самих, чувствующих незримые показатели вашего здоровья: уровень сахара в крови, состояние микрофлоры. Или представьте 360-градусное зрение или возможность видеть в ИК и УФ диапазоне.
Суть вот в чём: чем дальше в будущее мы уходим, тем больше будет выбор периферийных устройств. Нам больше не нужно ждать сенсорных подарков от матери-природы, подарков в её темпе, вместо этого, как любой хороший родитель, она дала нам все инструменты, чтобы мы могли сами определить свой путь. Так что, вопрос теперь стоит так: как вы хотите ощущать вселенную?
Спасибо.
(Аплодисменты)
Крис Андерсон: Вы это чувствуете? ДИ: Да.
На самом деле это первый раз, когда я чувствую аплодисменты жилетом. Это приятно. Похоже на массаж.
КА: Твиттер с ума сходит. Просто с катушек слетел. А эксперимент с фондовой биржей, это может быть первый эксперимент, который сам обеспечит себе финансирование навсегда, если всё получится, верно?
ДИ: Да, мне больше не придётся писать заявки на гранты.
КА: Давайте на минуту побудем скептиками, всё это чудесно, но ведь большинство свидетельств подтверждают лишь возможность сенсорного замещения, но не сенсорного дополнения, так? То есть, возможно ли, что слепые люди могут видеть с помощью языка, потому что у них есть зрительная кора, готовая к обработке такой информации, и что это — необходимое условие?
ДИ: Это хороший вопрос. На самом деле мы не знаем даже теоретических пределов способностей мозга по обработке разных типов данных. Однако известно, что мозг — невероятно гибкая штука. Когда человек слепнет, то, что мы называли зрительной корой, захватывают другие процессы: осязание, слух, работа со словарным запасом. Это говорит нам, что кора головного мозга делает всего одну вещь, но очень хорошо. Она просто проводит некоторые виды вычислений. И если мы возьмём разные примеры, скажем, шрифт Брайля, люди получают информацию через подушечки пальцев. Я не думаю, что есть причина считать, что существует теоретический предел,
который мы можем определить.
КА: Если всё это подтвердится, вас завалят предложениями. Существует невероятно много возможных применений. Вы готовы к этому? Чего вы больше всего ожидаете, развития в каком направлении? ДИ: Существует много приложений. Кроме сенсорного замещения, я уже упоминал о космонавтах на космической станции, они тратят много времени, наблюдая за вещами, которые они могли бы просто почувствовать. Этот способ отлично подходит для восприятия многомерных данных. Суть в том, что наша зрительная система хорошо различает пятна и края, но она очень плохо справляется с современным миром — с экранами с огромным множеством данных. Нам приходится медленно переносить своё внимание. А это способ просто почувствовать состояние чего-то, так же как вы чувствуете состояние вашего тела. Тяжёлая промышленность, безопасность, ощущение состояния завода, вашего оборудования, я думаю, тут сразу найдётся применение.
КА: Дэвид Иглмен, огромное спасибо за сногсшибательное выступление.
ДИ: Спасибо, Крис. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Mae Jemison: Teach arts and sciences together\nTED Talk Subtitles and Transcript: Mae Jemison is an astronaut, a doctor, an art collector, a dancer ... Telling stories from her own education and from her time in space, she calls on educators to teach both the arts and sciences, both intuition and logic, as one -- to create bold thinkers.\nWhat I want to do today is to spend some time talking about some stuff that's sort of giving me a little bit of existential angst, for lack of a better word, over the past couple of years, and basically, these three quotes tell what's going on. \"When God made the color purple, God was just showing off,\" Alice Walker wrote in \"The Color Purple,\" and Zora Neale Hurston wrote in \"Dust Tracks On A Road,\" \"Research is a formalized curiosity. It's poking and prying with a purpose.\" And then finally, when I think about the near future, you know, we have this attitude, well, whatever happens, happens. Right? So that goes along with the Chesire Cat saying, \"If you don't care much where you want to get to, it doesn't much matter which way you go.\" But I think it does matter which way we go, and what road we take, because when I think about design in the near future, what I think are the most important issues, what's really crucial and vital is that we need to revitalize the arts and sciences right now in 2002. (Applause) If we describe the near future as 10, 20, 15 years from now, that means that what we do today is going to be critically important, because in the year 2015, and the year 2020, 2025, the world our society is going to be building on, the basic knowledge and abstract ideas, the discoveries that we came up with today, just as all these wonderful things we're hearing about here at the TED conference that we take for granted in the world right now, were really knowledge and ideas that came up in the '50s, the '60s, and the '70s. That's the substrate that we're exploiting today, whether it's the internet, genetic engineering, laser scanners, guided missiles, fiber optics, high-definition television, sensing, remote-sensing from space and the wonderful remote-sensing photos that we see in 3D weaving, TV programs like Tracker, and Enterprise, CD rewrite drives, flatscreen, Alvin Ailey's Suite Otis, or Sarah Jones' \"Your Revolution Will Not Be Between These Thighs,\" which by the way was banned by the FCC, or ska, all of these things without question, almost without exception, are really based on ideas and abstract and creativity from years before, so we have to ask ourselves, what are we contributing to that legacy right now? And when I think about it, I'm really worried. To be quite frank, I'm concerned. I'm skeptical that we're doing very much of anything. We're, in a sense, failing to act in the future. We're purposefully, consciously being laggards. We're lagging behind. Frantz Fanon, who was a psychiatrist from Martinique, said, \"Each generation must, out of relative obscurity, discover its mission, and fulfill or betray it.\" What is our mission? What do we have to do? I think our mission is to reconcile, to reintegrate science and the arts, because right now there's a schism that exists in popular culture. You know, people have this idea that science and the arts are really separate. We think of them as separate and different things, and this idea was probably introduced centuries ago, but it's really becoming critical now, because we're making decisions about our society every day that, if we keep thinking that the arts are separate from the sciences, and we keep thinking it's cute to say, \"I don't understand anything about this one, I don't understand anything about the other one,\" then we're going to have problems. Now I know no one here at TED thinks this. All of us, we already know that they're very connected, but I'm going to let you know that some folks in the outside world, believe it or not, they think it's neat when they say, \"You know, scientists and science is not creative. Maybe scientists are ingenious, but they're not creative. And then we have this tendency, the career counselors and various people say things like, \"Artists are not analytical. They're ingenious, perhaps, but not analytical,\" and when these concepts underly our teaching and what we think about the world, then we have a problem, because we stymie support for everything. By accepting this dichotomy, whether it's tongue-in-cheek, when we attempt to accommodate it in our world, and we try to build our foundation for the world, we're messing up the future, because, who wants to be uncreative? Who wants to be illogical? Talent would run from either of these fields if you said you had to choose either. Then they're going to go to something where they think, \"Well, I can be creative and logical at the same time.\" Now I grew up in the '60s and I'll admit it, actually, my childhood spanned the '60s, and I was a wannabe hippie and I always resented the fact that I wasn't really old enough to be a hippie. And I know there are people here, the younger generation who want to be hippies, but people talk about the '60s all the time, and they talk about the anarchy that was there, but when I think about the '60s, what I took away from it was that there was hope for the future. We thought everyone could participate. There were wonderful, incredible ideas that were always percolating, and so much of what's cool or hot today is really based on some of those concepts, whether it's, you know, people trying to use the prime directive from Star Trek being involved in things, or again that three-dimensional weaving and fax machines that I read about in my weekly readers that the technology and engineering was just getting started. But the '60s left me with a problem. You see, I always assumed I would go into space, because I followed all of this, but I also loved the arts and sciences. You see, when I was growing up as a little girl and as a teenager, I loved designing and making dogs' clothes and wanting to be a fashion designer. I took art and ceramics. I loved dance. Lola Falana. Alvin Ailey. Jerome Robbins. And I also avidly followed the Gemini and the Apollo programs. I had science projects and tons of astronomy books. I took calculus and philosophy. I wondered about the infinity and the Big Bang theory. And when I was at Stanford, I found myself, my senior year, chemical engineering major, half the folks thought I was a political science and performing arts major, which was sort of true because I was Black Student Union President and I did major in some other things, and I found myself the last quarter juggling chemical engineering separation processes, logic classes, nuclear magnetic resonance spectroscopy, and also producing and choreographing a dance production, and I had to do the lighting and the design work, and I was trying to figure out, do I go to New York City to try to become a professional dancer, or do I go to medical school? Now, my mother helped me figure that one out. (Laughter) But when I went into space, when I went into space I carried a number of things up with me. I carried a poster by Alvin Ailey, which you can figure out now, I love the dance company. An Alvin Ailey poster of Judith Jamison performing the dance \"Cry,\" dedicated to all black women everywhere. A Bundu statue, which was from the Women's Society in Sierra Leone, and a certificate for the Chicago Public School students to work to improve their science and math, and folks asked me, \"Why did you take up what you took up?\" And I had to say, \"Because it represents human creativity, the creativity that allowed us, that we were required to have to conceive and build and launch the space shuttle, springs from the same source as the imagination and analysis it took to carve a Bundu statue, or the ingenuity it took to design, choreograph, and stage \"Cry.\" Each one of them are different manifestations, incarnations, of creativity, avatars of human creativity, and that's what we have to reconcile in our minds, how these things fit together. The difference between arts and sciences is not analytical versus intuitive, right? E=MC squared required an intuitive leap, and then you had to do the analysis afterwards. Einstein said, in fact, \"The most beautiful thing we can experience is the mysterious. It is the source of all true art and science.\" Dance requires us to express and want to express the jubilation in life, but then you have to figure out, exactly what movement do I do to make sure that it comes across correctly? The difference between arts and sciences is also not constructive versus deconstructive, right? A lot of people think of the sciences as deconstructive. You have to pull things apart. And yeah, sub-atomic physics is deconstructive. You literally try to tear atoms apart to understand what's inside of them. But sculpture, from what I understand from great sculptors, is deconstructive, because you see a piece and you remove what doesn't need to be there. Biotechnology is constructive. Orchestral arranging is constructive. So in fact we use constructive and deconstructive techniques in everything. The difference between science and the arts is not that they are different sides of the same coin, even, or even different parts of the same continuum, but rather they're manifestations of the same thing. Different quantum states of an atom? Or maybe if I want to be more 21st century I could say that they are different harmonic resonances of a superstring. But we'll leave that alone. (Laughter) They spring from the same source. The arts and sciences are avatars of human creativity. It's our attempt as humans to build an understanding of the universe, the world around us. It's our attempt to influence things, the universe internal to ourselves and external to us. The sciences, to me, are manifestations of our attempt to express or share our understanding, our experience, to influence the universe external to ourselves. It doesn't rely on us as individuals. It's the universe, as experienced by everyone, and the arts manifest our desire, our attempt to share or influence others through experiences that are peculiar to us as individuals. Let me say it again another way: science provides an understanding of a universal experience, and arts provides a universal understanding of a personal experience. That's what we have to think about, that they're all part of us, they're all part of a continuum. It's not just the tools, it's not just the sciences, you know, the mathematics and the numerical stuff and the statistics, because we heard, very much on this stage, people talked about music being mathematical. Right? Arts don't just use clay, aren't the only ones that use clay, light and sound and movement. They use analysis as well. So people might say, well, I still like that intuitive versus analytical thing, because everybody wants to do the right brain, left brain thing, right? We've all been accused of being right-brained or left-brained at some point in time, depending on who we disagreed with. (Laughter) You know, people say intuitive, you know that's like you're in touch with nature, in touch with yourself and relationships. Analytical: you put your mind to work, and I'm going to tell you a little secret. You all know this though, but sometimes people use this analysis idea, that things are outside of ourselves, to be, say, that this is what we're going to elevate as the true, most important sciences, right? And then you have artists, and you all know this is true as well, artists will say things about scientists because they say they're too concrete, they're disconnected with the world. But, we've even had that here on stage, so don't act like you don't know what I'm talking about. (Laughter) We had folks talking about the Flat Earth Society and flower arrangers, so there's this whole dichotomy that we continue to carry along, even when we know better. And folks say we need to choose either or. But it would really be foolish to choose either one, right? Intuitive versus analytical? That's a foolish choice. It's foolish, just like trying to choose between being realistic or idealistic. You need both in life. Why do people do this? I'm just gonna quote a molecular biologist, Sydney Brenner, who's 70 years old so he can say this. He said, \"It's always important to distinguish between chastity and impotence.\" Now... (Laughter) I want to share with you a little equation, okay? How do understanding science and the arts fit into our lives and what's going on and the things that we're talking about here at the design conference, and this is a little thing I came up with, understanding and our resources and our will cause us to have outcomes. Our understanding is our science, our arts, our religion, how we see the universe around us, our resources, our money, our labor, our minerals, those things that are out there in the world we have to work with. But more importantly, there's our will. This is our vision, our aspirations of the future, our hopes, our dreams, our struggles and our fears. Our successes and our failures influence what we do with all of those, and to me, design and engineering, craftsmanship and skilled labor, are all the things that work on this to have our outcome, which is our human quality of life. Where do we want the world to be? And guess what? Regardless of how we look at this, whether we look at arts and sciences are separate or different, they're both being influenced now and they're both having problems. I did a project called S.E.E.ing the Future: Science, Engineering and Education, and it was looking at how to shed light on most effective use of government funding. We got a bunch of scientists in all stages of their careers. They came to Dartmouth College, where I was teaching, and they talked about with theologians and financiers, what are some of the issues of public funding for science and engineering research? What's most important about it? There are some ideas that emerged that I think have really powerful parallels to the arts. The first thing they said was that the circumstances that we find ourselves in today in the sciences and engineering that made us world leaders is very different than the '40s, the '50s, and the '60s and the '70s when we emerged as world leaders, because we're no longer in competition with fascism, with Soviet-style communism, and by the way that competition wasn't just military, it included social competition and political competition as well, that allowed us to look at space as one of those platforms to prove that our social system was better. Another thing they talked about was the infrastructure that supports the sciences is becoming obsolete. We look at universities and colleges, small, mid-sized community colleges across the country, their laboratories are becoming obsolete, and this is where we train most of our science workers and our researchers, and our teachers, by the way, and then that there's a media that doesn't support the dissemination of any more than the most mundane and inane of information. There's pseudo-science, crop circles, alien autopsy, haunted houses, or disasters. And that's what we see. And this isn't really the information you need to operate in everyday life and figure out how to participate in this democracy and determine what's going on. They also said that there's a change in the corporate mentality. Whereas government money had always been there for basic science and engineering research, we also counted on some companies to do some basic research, but what's happened now is companies put more energy into short-term product development than they do in basic engineering and science research. And education is not keeping up. In K through 12, people are taking out wet labs. They think if we put a computer in the room it's going to take the place of actually, we're mixing the acids, we're growing the potatoes. And government funding is decreasing in spending and then they're saying, let's have corporations take over, and that's not true. Government funding should at least do things like recognize cost-benefits of basic science and engineering research. We have to know that we have a responsibility as global citizens in this world. We have to look at the education of humans. We need to build our resources today to make sure that they're trained so that they understand the importance of these things, and we have to support the vitality of science, and that doesn't mean that everything has to have one thing that's going to go on, or we know exactly what's going to be the outcome of it, but that we support the vitality and the intellectual curiosity that goes along, and if you think about those parallels to the arts, the competition with the Bolshoi Ballet spurred the Joffrey and the New York City Ballet to become better. Infrastructure museums, theaters, movie houses across the country are disappearing. We have more television stations with less to watch, we have more money spent on rewrites to get old television programs in the movies. We have corporate funding now that, when it goes to some company, when it goes to support the arts, it almost requires that the product be part of the picture that the artist draws, and we have stadiums that are named over and over again by corporations. In Houston, we're trying to figure out what to do with that Enron Stadium thing. (Laughter) And fine arts and education in the schools is disappearing, and we have a government that seems like it's gutting the NEA and other programs, so we have to really stop and think, what are we trying to do with the sciences and the arts? There's a need to revitalize them. We have to pay attention to it. I just want to tell you really quickly what I'm doing. (Applause) I want to tell you what I've been doing a little bit since... I feel this need to sort of integrate some of the ideas that I've had and run across over time. One of the things that I found out is that there's a need to repair the dichotomy between the mind and body as well. My mother always told me, you have to be observant, know what's going on in your mind and your body, and as a dancer I had this tremendous faith in my ability to know my body, just as I knew how to sense colors. Then I went to medical school, and I was supposed to just go on what the machine said about bodies. You know, you would ask patients questions and some people would tell you, \"Don't, don't, don't listen to what the patients said.\" We know that patients know and understand their bodies better, but these days we're trying to divorce them from that idea. We have to reconcile the patient's knowledge of their body with physician's measurements. We had someone talk about measuring emotions and getting machines to figure out what, to keep us from acting crazy. Right? No, we shouldn't measure, we shouldn't use machines to measure road rage and then do something to keep us from engaging in it. Maybe we can have machines help us to recognize that we have road rage and then we need to know how to control that without the machines. We even need to be able to recognize that without the machines. What I'm very concerned about is how do we bolster our self-awareness as humans, as biological organisms? Michael Moschen spoke of having to teach and learn how to feel with my eyes, to see with my hands. We have all kinds of possibilities to use our senses by, and that's what we have to do. That's what I want to do, is to try to use bioinstrumentation, those kind of things to help our senses in what we do, and that's the work I've been doing now as a company called BioSentient Corporation. I figured I'd have to do that ad, because I'm an entrepreneur, because entrepreneur says that that's somebody who does what they want to do because they're not broke enough that they have to get a real job. (Laughter) But that's the work I'm doing with BioSentient Corporation trying to figure out how do we integrate these things? Let me finish by saying that my personal design issue for the future is really about integrating, to think about that intuitive and that analytical. The arts and sciences are not separate. High school physics lesson before you leave. High school physics teacher used to hold up a ball. She would say this ball has potential energy, but nothing will happen to it, it can't do any work until I drop it and it changes states. I like to think of ideas as potential energy. They're really wonderful, but nothing will happen until we risk putting them into action. This conference is filled with wonderful ideas. We're going to share lots of things with people, but nothing's going to happen until we risk putting those ideas into action. We need to revitalize the arts and sciences of today, we need to take responsibility for the future. We can't hide behind saying it's just for company profits, or it's just a business, or I'm an artist or an academician. Here's how you judge what you're doing. I talked about that balance between intuitive, analytical. Fran Lebowitz, my favorite cynic, she said the three questions of greatest concern, now I'm going to add on to design, is, \"Is it attractive?\" That's the intuitive. \"Is it amusing?\" The analytical. \"And does it know its place?\" The balance. Thank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мэй Джемисон о преподавании науки и искусства совместно\nTED Talk Subtitles and Transcript: Мэй Джемисон — космонавт, врач, коллекционер искусств, танцовщица… Рассказывая историю собственного образования и полёта в космос, она призывает преподавать науку и искусство, интуицию и логику одновременно, чтобы воспитать творческих мыслителей.\nСегодня я бы хотела поговорить о некоторых вещах, которые в некотором роде внушают мне небольшой экзистенциональный страх, в течение последней пары лет. В целом, вот эти три цитаты говорят о том, что происходит. «Когда Бог создал пурпурный цвет, Бог просто выпендривался», как Элис Уолкер написал в «Цвет пурпурный». А вот Зора Нил Херстон, «Пыльные следы на дороге»: «Исследование — это формализованное любопытство. Это тычки и подглядывания с определённой целью». Наконец, когда я думаю о ближайшем будущем, вы знаете, у нас есть вот такое отношение: «Что бы не случилось — все к лучшему». Верно? Это перекликается с высказыванием Чеширского Кота: «Если тебе всё равно, куда ты хочешь попасть, тогда всё равно, куда идти».\nНо я думаю, что не все равно, куда идти и какую выбрать дорогу, потому что, когда я думаю о ближайшем будущем, я думаю, что самые насущные вещи, то, что действительно критично и жизненно важно — это то, что нам необходимо восстановить науку и искусство прямо сейчас, в 2002 году. (Аплодисменты)\nЕсли мы определим ближайшее будущее как время через 10, 20, 15 лет, это означает, что сегодняшние действия, становятся чрезвычайно важными, потому что в 2015 году, в 2020 и 2025 году мир, который построит наше общество, базовые знания и отвлечённые идеи, открытия, которые мы делаем сегодня, равно так же, как все те замечательные вещи, о которых мы слышим здесь на конференции TED, всё, что мы сейчас считаем само собой разумеющимся, были идеями и знаниями, которые были открыты в 50-х, 60-х и 70-х.\nЭто основа того, что мы исследуем сегодня, будь то интернет, генная инженерия, лазерные сканеры, управляемые ракеты, волоконная оптика, телевизоры с большим разрешением, зондирование, дистанционное зондирование из космоса и прекрасные фотографии из космоса, которые мы рассматриваем, 3D ткачество, телевизионные программы вроде «Tracker» и «Enterprise», CD-диски для чтения и записи, плоский экран, постановка «Suite Otis» Элвина Эйли или «Твоя революция не будет у тебя между бёдер» Сары Джонс, которая, кстати, запрещена Федеральным агентством по связи (США), или музыка ска, все эти вещи, без сомнения, почти без исключений, на самом деле базируются на идеях и извлечениях, на творчестве предшествующих лет, поэтому мы должны спросить себя: «Какой вклад мы можем внести в это наследие прямо сейчас?» Я очень волнуюсь. Откровенно говоря, я обеспокоена. Я сомневаюсь, что мы вообще что-то делаем.\nМы, в некотором смысле, проваливаем возможность действовать в будущем. Мы целенаправленно, сознательно отстаём. Мы отстаём. Франц Фанон, психиатр из Мартиники, сказал: «Каждое поколение из относительной неопределённости должно найти свою миссию, выполнить или предать её». Какова наша миссия? Что мы должны сделать? Я думаю, миссия заключается в реинтеграции науки и искусства, потому что в настоящее время существует раскол в популярной культуре. Вы знаете, у людей есть мысль, что наука и искусство совершенно раздельны. Мы думаем о них, как о совершенно разных вещах, и эта мысль, возможно, впервые появилась столетия назад, но что сейчас становится очень важным, потому как мы принимаем решения о нашем обществе ежедневно, так это то, что если мы продолжим думать, что искусство отделено от науки, и продолжим думать, что легко можем сказать: «Я ничего не понимаю в одном, я ничего не понимаю в другом», то у нас могут быть большие проблемы.\nТеперь я знаю, что никто в TED так не думает. Все из нас уже знают, что они очень связаны, Но я хочу вам сказать, что некоторые во внешнем мире, верите вы или нет, думают, что они правы, когда говорят: «Знаете, учёные и наука не креативны. Может быть, учёные изобретательны, но они не творцы». И ещё есть тенденция, что профессиональные консультанты и некоторые другие люди говорят, «Художники не аналитичны. Возможно, они гениальны, но они не аналитики». И эти концепции определяют наш подход к преподаванию, и к тому, что мы думаем о мире, и тогда у нас возникают проблемы, потому что мы загоняем в угол развитие всего.\nПринимая это разделение, даже если оно напускное, когда мы пытаемся применить его в нашем мире и стараемся построить основу мира, мы теряем будущее, потому что, кто хочет быть некреативным? Кто хочет быть нелогичным? Таланты будут избегать любую из этих областей, если им придётся выбирать между ними. Они пойдут куда-то, где они будут думать, «Здесь я могу быть одновременно креативным и логичным».\nЯ выросла в 60-х. И я признаю, на самом деле, моё детство прошло в 60-х, и я хотела быть хиппи. И я всегда возмущалась тем, что я не была достаточно взрослой, чтобы быть хиппи. Я знаю, здесь есть люди, знаете, молодое поколение тех, что хотел быть хиппи. Люди постоянно говорят о 60-х, и они говорят об анархии, которая тогда была. Но когда я думаю о 60-х, что я вынесла оттуда, это то, что тогда была надежда на будущее. Мы думали, что каждый может участвовать. Тогда были прекрасные, потрясающие идеи, просачивающиеся отовсюду. И многое из того, что круто и актуально сегодня, действительно базируется на некоторых из тех идей — будь то люди, пытающиеся использовать Первый контакт из «Звёздного пути», будучи вовлечёнными, или, опять же, трёхмерные волны или факсовые аппараты, о которых я читаю в еженедельных журналах, так как техника и технологии тогда только развивались.\nНо 60-е оставили мне проблему. Видите ли, я всегда предполагала, что я полечу в космос, потому что я была этим увлечена, но я также любила науки и искусства. Видите ли, когда я была маленькой девочкой и подростком, я любила придумывать и шить одежду для кукол и хотела быть дизайнером мод. Я занималась искусством и керамикой. Я любила танцы. Лола Фалана, Элвин Эйли, Джером Робинс. Но я также жадно следила за программами Джемини и Аполлон. У меня были научные проекты и тонны книг по астрономии. Я брала курсы алгебры и философии. Я задавалась вопросами бесконечности и теории большого взрыва.\nИ когда я училась в Стэнфорде, я обнаружила на старшем курсе, с химико-технологической специализацией, что половина народу была уверена, что моя специализация — политология и актёрское мастерство, что было в чем-то правдой, потому что я была президентом сообщества чернокожих студентов, и специализировалась в некоторых других вещах. В последней четверти я жонглировала химико-технологическими процессами, классами логики, спектроскопией ядерного магнитного резонанса, и постановкой и хореографией танца для сцены. И я должна была делать дизайн и работу осветителя, и пыталась понять, поехать ли мне в Нью-Йорк, чтобы стать профессиональным танцором, или пойти в мединститут? Ладно, моя мама помогла мне отмести этот вариант. (Смех)\nНо когда я полетела в космос, когда я полетела в космос, я взяла с собой несколько вещей. Я взяла плакат Элвина Эйли — чью, как вы теперь понимаете, постановку я люблю — плакат Элвина Эйли с Джудит Джеймисон, танцующей «Крик», посвящённый всем чернокожим женщинам. Статую Бунду от сообщества женщин в Сьерра-Леоне, и сертификат для учащихся Чикагской средней школы, чтобы работать над улучшением их знаний наук и математики. Меня спросили: «Почему ты взяла то, что ты взяла?»\nЯ ответила: «Потому что это представляет человеческую способность к творчеству». Креативность, которая позволила нам иметь всё то необходимое, чтобы задумать, построить и запустить космический корабль, происходит из того же источника воображения и анализа, который был нужен для создания статуи Бунду, или изобретательности, которая потребовалось для сценария, хореографии и постановки «Крика». Каждый из них — различное проявление, воплощение творчества, олицетворение человеческой креативности. И это то, что нам нужно примирить в нашем сознании, то, как эти вещи взаимосвязаны.\nРазличие между наукой и искусством не в противопоставлении аналитики и интуиции. Верно? E=mc² требовало интуиции. И уже потом нужно было провести анализ. Эйнштейн, кстати, сказал: «Самая потрясающая вещь, которую мы можем испытать — таинство. Оно — источник истинной науки и искусства». Танец требует от нас выразить и желать выразить праздник жизни. Но потом нужно определить, какое именно движение нужно сделать, чтобы оно производило правильное впечатление.\nРазличие между наукой и искусством также не в противопоставлении конструктивного и деконструктивного. Верно? Многие люди думают, что наука деконструктивна. Вам нужно всё разложить на составляющие. Да, субатомная физика деконструктивна. Вы буквально пытаетесь разделить атомы, чтобы понять, что внутри. Но скульптура, насколько я понимаю великих скульпторов, тоже деконструктивна, потому что вы видите объект и удаляете все лишнее. Биотехнология конструктивна. Организация оркестра конструктивна. То есть, по сути, мы используем конструктивные и деконструктивные техники во всем.\nРазличие между наукой и искусством также и не в том, что это две стороны одной медали, или даже части одного континуума, но, скорее, воплощения одного и того же. Различные квантовые состояния атома? Или, если быть ближе к 21 веку, Я бы сказала, что это разные гармонические резонансы суперструн. Но мы оставим это в покое. (Смех) Они происходят из того же источника. Наука и искусство это олицетворения творческого потенциала человека. Это наша попытка, как мыслящих людей, понять вселенную, мир вокруг нас. Это наша попытка повлиять на вещи — вселенную внутри себя и вокруг нас.\nДля меня наука — это воплощение нашей попытки выразить или поделиться нашим пониманием, опытом, чтобы влиять на мир вокруг нас. Она не опирается на нас как личностей. Это мир, каким каждый его видит. Искусство воплощает наше желание, нашу попытку поделиться или влиять на других через опыт каждой личности. Позвольте мне это сказать ещё раз по-другому. Наука даёт понимание универсального опыта. Искусство даёт универсальное понимание индивидуального опыта.\nВот о чем нам нужно задуматься — они часть нас. Они — часть континуума. Искусство не просто использует глину, Это не просто инструменты. Это не просто науки. Знаете, математика, вычисления и статистика, как мы много слышали на этой сцене, люди говорили о математике в музыке. Верно? Искусство не просто использует глину, это не только те, кто используют глину, свет, и звук, и движение. Они также используют анализ.\nЛюди могут сказать: «Что ж, мне все ещё нравится та идея интуиции против аналитики, потому что все хотят работать правым полушарием, левым полушарием. Верно? Мы все обвинялись в использовании правого или левого полушария в какой-то момент, в зависимости от того, с чем мы не соглашались. (Смех)\nКогда люди говорят интуитивно, это словно вы в гармонии с природой, в гармонии с собой и отношениями. Аналитика заставляет ваш мозг работать. И я хочу раскрыть маленький секрет. Правда, вы и так это знаете. Иногда люди используют аналитическую идею, что все находится вовне, чтобы сказать, что именно это мы собираемся назвать истинной, важной наукой. Верно? Потом, у нас есть художники. И вы знаете, что это тоже правда, Художники будут говорить об учёных, потому как говорят, что они слишком конкретны. Они далеки от мира. Но даже они были на этой сцене. Так что не делайте вид, что вы не знаете, о чем я говорю. (Смех)\nУ нас были люди, которые говорили об Обществе плоской Земли и цветочниках. Вот всё раздвоение, в рамках которого мы продолжаем мыслить, даже когда знаем лучшее. И люди говорят, нужно выбрать или-или. Но это будет совершенной глупостью выбирать что-то одно, верно? Интуиция против аналитики? Это глупый выбор. Это такая же глупость, как пытаться выбрать между реализмом и идеализмом. В жизни вам нужно и то, и другое. Почему люди это делают? Я собираюсь процитировать молекулярного биолога, Сиднея Бреннера, которому 70 лет, так что он может это сказать. Он сказал: «Очень важно различать целомудрие и импотенцию».\nТеперь… (Смех) Я хочу поделиться небольшим уравнением. Как понимание науки и искусства вписывается в нашу жизнь, и что происходит, и о чем мы говорим здесь, на конференции? И вот что я хочу предложить. Понимание, и наши ресурсы, и наша воля дают нам возможность иметь результаты. Наше понимание — это наша наука, наше искусство, наша религия, то, как мы видим мир вокруг нас, наши ресурсы, наши деньги, наш труд, наши полезные ископаемые, те вещи, которые находятся в мире, с которым мы имеем дело. с которым мы имеем дело.\nНо что важнее — что есть наша воля. Это наше видение, наши чаяния будущего, наши надежды, мечты, борьба и страхи, наши успехи, неудачи влияют на то, что мы со всем этим делаем. Для меня, дизайн и машиностроение, мастерство и квалифицированная работа — все для работы над этим, чтобы иметь результаты, которые есть наше качество жизни. Какого будущего мы ходим для нашего мира? И знаете что? Независимо от того, как мы смотрим на это, смотрим ли мы на науку и искусство как на отдельные вещи, оба направления сейчас поддаются воздействию, и у обоих есть проблемы.\nЯ занималась проектом под названием «Видение будущего: Наука, техника и образование», о возможности наиболее эффективного использования государственных средств. У нас была целая группа учёных на разных этапах их карьеры. Они пришли в Дартмут Колледж, где я преподавала, и они обсуждали с теологами и финансистами, каковы проблемы государственного финансирования науки и технических исследований? Что наиболее актуально?\nВозникли некоторые идеи, которые имеют мощные параллели с искусством. Первое, что они сказали, это то, что обстоятельства, в которых мы находимся в настоящее время в области науки и техники, и которые сделали нас мировым лидером, сильно отличаются от 40-х, 50-х, и 60-х годов и 70-х годов, когда мы стали мировыми лидерами, потому что мы более не находимся в конкурентной борьбе с фашизмом, с Советским коммунизмом, и, кстати, что конкуренция была не только военная, она включала и социальную конкуренцию, и политическую конкуренцию, что также позволило нам взглянуть на космос как на одну из этих возможностей доказать, что наша социальная система была лучше.\nЕщё одна вещь, которую они обсуждали — устаревание инфраструктуры, поддерживающей науку. Мы смотрим на университеты и колледжи, небольшие и средние колледжи по всей стране. Их лаборатории устаревают, а ведь здесь мы готовим большинство наших научных работников и исследователей, и, кстати, учителей. А СМИ не поддерживают распространение чего-либо большего, чем самая обычная и бессмысленная информация. Нам показывают лженауку, круги на полях, вскрытие инопланетян, дома с привидениями, или стихийные бедствия. И именно это мы смотрим. И это не та информация, которая вам нужна в повседневной жизни для того, чтобы определять, как участвовать в демократии и разбираться в том, что происходит.\nОни также говорят, что происходит изменение в менталитете корпораций. В то время как государственные деньги всегда поддерживали фундаментальную науку и научные исследования, мы также рассчитывали на то, что некоторые компании будут осуществлять некоторые фундаментальные исследования, но вот что происходит — компании вкладывают больше сил в развитие краткосрочных проектов разработки продукции, чем в фундаментальное проектирование и научные исследования. И образование не поспевает. В общем образовании упраздняют лаборатории. Они думают, если мы поставим компьютер в комнату, это заменит смешивание кислот, выращивание картофеля.\nИ государственное финансирование снижается, и тогда они говорят, пусть корпорации возьмут это на себя, и это неверно. Государственное финансирование должно как минимум признать эффективность затрат фундаментальной науки и научных исследований. Мы должны знать, что мы несём ответственность как граждане мира. Мы должны обратить внимание на образование. Мы должны вырастить наши ресурсы сегодня, чтобы убедиться, что они обучены таким образом, что они понимают важность всего этого, и мы должны поддерживать жизнеспособность науки, и это не значит, что всё должно быть одинаковым или что мы знаем точные последствия, но что мы поддерживаем жизненную важность и интеллектуальную любознательность, которые неразделимы, и если вы думаете о параллелях с искусством, конкуренция с балетом Большого театра стимулировали развитие Джоффри и Нью-Йоркской школы балета. Инфраструктура музеев, театров, кинотеатров исчезает по всей стране. У нас больше телевизионных каналов и меньше того, что смотреть, мы тратим больше денег на переделывание старых ТВ-программ в фильмы.\nЧто касается корпоративного финансирования, когда некоторые компании поддерживают искусство, они практически требуют, чтобы их продукт являлся частью той картины, которую художник нарисует, у нас есть стадионы, которые снова и снова называют именами корпораций. В Хьюстоне мы пытаемся понять, что же делать со стадионом Энрон. (Смех) Из школ исчезают образование и изобразительные искусства, а наше правительство, кажется, потрошит Национальную ассоциацию образования и другие программы, поэтому мы должны действительно остановиться и подумать, что мы делаем с наукой и искусством.\nНам необходимо их оживить. Нам нужно обращать на них внимание. Я просто хочу кратко рассказать о том, что я делаю. (Аплодисменты) Я хочу рассказать о том немногом, что я делаю, потому что я чувствую необходимость интегрировать некоторые идеи, которые владеют мной какое-то время. Одна из них — нет необходимости восстанавливать раздвоение ума и тела. Моя мать говорила мне: ты должна быть наблюдательной, знать, что происходит с твоим умом и телом, и когда я была танцовщицей, у меня была потрясающая вера в способность чувствовать своё тело, так же как я знаю, как чувствовать цвета.\nПотом я поступила в медицинскую школу, и я должна была основываться на том, что машина говорит о теле. Знаете, вы задаёте пациентам вопросы, но некоторые люди скажут вам: «Не слушайте, не слушайте, что говорят пациенты». Мы знаем, что пациенты знают и понимают своё тело лучше, но в наше время мы стараемся отдалить их от этой идеи. Нам нужно согласовать знание пациентом своего тела и данные лечащего врача. У нас было выступление об измерении эмоций и о приборах, которые смогут выяснять определённые вещи, чтобы мы не вели себя как ненормальные. Верно? Нет, нам не нужно измерять, нам не нужны приборы которые будут измерять агрессию на дороге, а затем делать что-то для того, чтобы удержать нас от агрессивной реакции. Может быть, нам нужны машины, которые помогут нам выявить агрессивные эмоции на дороге, и затем нам нужно знать, как это контролировать без машин. Нам даже необходима способность выявлять эмоции без помощи машин.\nЧто меня волнует — как укрепить наше самосознание как людей, как биологических организмов. Майкл Moшен говорил о необходимости научить и научиться чувствовать глазами, и видеть руками. У нас есть все возможности использовать наши органы чувств, и это то, что нам нужно делать. Это то, что я хочу сделать, попытаться использовать медико-биологическую аппаратуру, чтобы помочь нашим чувствам в том, что мы делаем, и это та работа, которую я делаю в компании под названием BioSentient Corporation. Я полагаю, что я должна сделать это заявление, потому что я предприниматель, потому что, как говорят, предприниматель — это тот, кто ещё не обнищал настолько, чтобы искать работу с 9 до 5.\n(Смех) Но это та работа, которую я делаю в компании BioSentient Corporation, пытаясь понять, как интегрировать эти вещи. Позвольте мне закончить, сказав, что мой личный вопрос о развитии будущего касается интегрирования мыслей об интуиции и аналитике. Наука и искусство неотделимы друг от друга.\nУрок физики средней школы — перед тем, как мы разойдёмся. Учитель физики показывала нам мяч. Она говорила: «В этом мяче есть потенциальная энергия, но ничего с ней не произойдёт, она не сможет ничего сделать, пока я его не уроню, и она не изменит состояние». Мне нравится думать об идеях как о потенциальной энергии. Они замечательны. Но ничего не произойдёт, пока мы не рискнём их применить. Эта конференция полна прекрасных идей. Мы делимся множеством замечательных вещей. Но ничего не произойдёт, пока мы не рискнём применить эти идеи.\nНам необходимо возродить науку и искусство сегодня. Нам необходимо взять ответственность за будущее. Мы не можем прятаться за словами, что всё делается только для прибыли компаний, или это просто бизнес, или я художник, или академик, Вот так вы судите то, что вы делаете. Я говорила о балансе между интуицией и аналитикой. Фрэн Лебовиц — мой любимый циник, она задала три самых важных вопроса — и я собираюсь добавить кое-что — «Это привлекательно?» Это интуиция. «Это забавно?» — это аналитика. «И знает ли оно своё место?» — это баланс. Большое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Mae Jemison: Teach arts and sciences together
TED Talk Subtitles and Transcript: Mae Jemison is an astronaut, a doctor, an art collector, a dancer ... Telling stories from her own education and from her time in space, she calls on educators to teach both the arts and sciences, both intuition and logic, as one -- to create bold thinkers.
What I want to do today is to spend some time talking about some stuff that's sort of giving me a little bit of existential angst, for lack of a better word, over the past couple of years, and basically, these three quotes tell what's going on. "When God made the color purple, God was just showing off," Alice Walker wrote in "The Color Purple," and Zora Neale Hurston wrote in "Dust Tracks On A Road," "Research is a formalized curiosity. It's poking and prying with a purpose." And then finally, when I think about the near future, you know, we have this attitude, well, whatever happens, happens. Right? So that goes along with the Chesire Cat saying, "If you don't care much where you want to get to, it doesn't much matter which way you go." But I think it does matter which way we go, and what road we take, because when I think about design in the near future, what I think are the most important issues, what's really crucial and vital is that we need to revitalize the arts and sciences right now in 2002. (Applause) If we describe the near future as 10, 20, 15 years from now, that means that what we do today is going to be critically important, because in the year 2015, and the year 2020, 2025, the world our society is going to be building on, the basic knowledge and abstract ideas, the discoveries that we came up with today, just as all these wonderful things we're hearing about here at the TED conference that we take for granted in the world right now, were really knowledge and ideas that came up in the '50s, the '60s, and the '70s. That's the substrate that we're exploiting today, whether it's the internet, genetic engineering, laser scanners, guided missiles, fiber optics, high-definition television, sensing, remote-sensing from space and the wonderful remote-sensing photos that we see in 3D weaving, TV programs like Tracker, and Enterprise, CD rewrite drives, flatscreen, Alvin Ailey's Suite Otis, or Sarah Jones' "Your Revolution Will Not Be Between These Thighs," which by the way was banned by the FCC, or ska, all of these things without question, almost without exception, are really based on ideas and abstract and creativity from years before, so we have to ask ourselves, what are we contributing to that legacy right now? And when I think about it, I'm really worried. To be quite frank, I'm concerned. I'm skeptical that we're doing very much of anything. We're, in a sense, failing to act in the future. We're purposefully, consciously being laggards. We're lagging behind. Frantz Fanon, who was a psychiatrist from Martinique, said, "Each generation must, out of relative obscurity, discover its mission, and fulfill or betray it." What is our mission? What do we have to do? I think our mission is to reconcile, to reintegrate science and the arts, because right now there's a schism that exists in popular culture. You know, people have this idea that science and the arts are really separate. We think of them as separate and different things, and this idea was probably introduced centuries ago, but it's really becoming critical now, because we're making decisions about our society every day that, if we keep thinking that the arts are separate from the sciences, and we keep thinking it's cute to say, "I don't understand anything about this one, I don't understand anything about the other one," then we're going to have problems. Now I know no one here at TED thinks this. All of us, we already know that they're very connected, but I'm going to let you know that some folks in the outside world, believe it or not, they think it's neat when they say, "You know, scientists and science is not creative. Maybe scientists are ingenious, but they're not creative. And then we have this tendency, the career counselors and various people say things like, "Artists are not analytical. They're ingenious, perhaps, but not analytical," and when these concepts underly our teaching and what we think about the world, then we have a problem, because we stymie support for everything. By accepting this dichotomy, whether it's tongue-in-cheek, when we attempt to accommodate it in our world, and we try to build our foundation for the world, we're messing up the future, because, who wants to be uncreative? Who wants to be illogical? Talent would run from either of these fields if you said you had to choose either. Then they're going to go to something where they think, "Well, I can be creative and logical at the same time." Now I grew up in the '60s and I'll admit it, actually, my childhood spanned the '60s, and I was a wannabe hippie and I always resented the fact that I wasn't really old enough to be a hippie. And I know there are people here, the younger generation who want to be hippies, but people talk about the '60s all the time, and they talk about the anarchy that was there, but when I think about the '60s, what I took away from it was that there was hope for the future. We thought everyone could participate. There were wonderful, incredible ideas that were always percolating, and so much of what's cool or hot today is really based on some of those concepts, whether it's, you know, people trying to use the prime directive from Star Trek being involved in things, or again that three-dimensional weaving and fax machines that I read about in my weekly readers that the technology and engineering was just getting started. But the '60s left me with a problem. You see, I always assumed I would go into space, because I followed all of this, but I also loved the arts and sciences. You see, when I was growing up as a little girl and as a teenager, I loved designing and making dogs' clothes and wanting to be a fashion designer. I took art and ceramics. I loved dance. Lola Falana. Alvin Ailey. Jerome Robbins. And I also avidly followed the Gemini and the Apollo programs. I had science projects and tons of astronomy books. I took calculus and philosophy. I wondered about the infinity and the Big Bang theory. And when I was at Stanford, I found myself, my senior year, chemical engineering major, half the folks thought I was a political science and performing arts major, which was sort of true because I was Black Student Union President and I did major in some other things, and I found myself the last quarter juggling chemical engineering separation processes, logic classes, nuclear magnetic resonance spectroscopy, and also producing and choreographing a dance production, and I had to do the lighting and the design work, and I was trying to figure out, do I go to New York City to try to become a professional dancer, or do I go to medical school? Now, my mother helped me figure that one out. (Laughter) But when I went into space, when I went into space I carried a number of things up with me. I carried a poster by Alvin Ailey, which you can figure out now, I love the dance company. An Alvin Ailey poster of Judith Jamison performing the dance "Cry," dedicated to all black women everywhere. A Bundu statue, which was from the Women's Society in Sierra Leone, and a certificate for the Chicago Public School students to work to improve their science and math, and folks asked me, "Why did you take up what you took up?" And I had to say, "Because it represents human creativity, the creativity that allowed us, that we were required to have to conceive and build and launch the space shuttle, springs from the same source as the imagination and analysis it took to carve a Bundu statue, or the ingenuity it took to design, choreograph, and stage "Cry." Each one of them are different manifestations, incarnations, of creativity, avatars of human creativity, and that's what we have to reconcile in our minds, how these things fit together. The difference between arts and sciences is not analytical versus intuitive, right? E=MC squared required an intuitive leap, and then you had to do the analysis afterwards. Einstein said, in fact, "The most beautiful thing we can experience is the mysterious. It is the source of all true art and science." Dance requires us to express and want to express the jubilation in life, but then you have to figure out, exactly what movement do I do to make sure that it comes across correctly? The difference between arts and sciences is also not constructive versus deconstructive, right? A lot of people think of the sciences as deconstructive. You have to pull things apart. And yeah, sub-atomic physics is deconstructive. You literally try to tear atoms apart to understand what's inside of them. But sculpture, from what I understand from great sculptors, is deconstructive, because you see a piece and you remove what doesn't need to be there. Biotechnology is constructive. Orchestral arranging is constructive. So in fact we use constructive and deconstructive techniques in everything. The difference between science and the arts is not that they are different sides of the same coin, even, or even different parts of the same continuum, but rather they're manifestations of the same thing. Different quantum states of an atom? Or maybe if I want to be more 21st century I could say that they are different harmonic resonances of a superstring. But we'll leave that alone. (Laughter) They spring from the same source. The arts and sciences are avatars of human creativity. It's our attempt as humans to build an understanding of the universe, the world around us. It's our attempt to influence things, the universe internal to ourselves and external to us. The sciences, to me, are manifestations of our attempt to express or share our understanding, our experience, to influence the universe external to ourselves. It doesn't rely on us as individuals. It's the universe, as experienced by everyone, and the arts manifest our desire, our attempt to share or influence others through experiences that are peculiar to us as individuals. Let me say it again another way: science provides an understanding of a universal experience, and arts provides a universal understanding of a personal experience. That's what we have to think about, that they're all part of us, they're all part of a continuum. It's not just the tools, it's not just the sciences, you know, the mathematics and the numerical stuff and the statistics, because we heard, very much on this stage, people talked about music being mathematical. Right? Arts don't just use clay, aren't the only ones that use clay, light and sound and movement. They use analysis as well. So people might say, well, I still like that intuitive versus analytical thing, because everybody wants to do the right brain, left brain thing, right? We've all been accused of being right-brained or left-brained at some point in time, depending on who we disagreed with. (Laughter) You know, people say intuitive, you know that's like you're in touch with nature, in touch with yourself and relationships. Analytical: you put your mind to work, and I'm going to tell you a little secret. You all know this though, but sometimes people use this analysis idea, that things are outside of ourselves, to be, say, that this is what we're going to elevate as the true, most important sciences, right? And then you have artists, and you all know this is true as well, artists will say things about scientists because they say they're too concrete, they're disconnected with the world. But, we've even had that here on stage, so don't act like you don't know what I'm talking about. (Laughter) We had folks talking about the Flat Earth Society and flower arrangers, so there's this whole dichotomy that we continue to carry along, even when we know better. And folks say we need to choose either or. But it would really be foolish to choose either one, right? Intuitive versus analytical? That's a foolish choice. It's foolish, just like trying to choose between being realistic or idealistic. You need both in life. Why do people do this? I'm just gonna quote a molecular biologist, Sydney Brenner, who's 70 years old so he can say this. He said, "It's always important to distinguish between chastity and impotence." Now... (Laughter) I want to share with you a little equation, okay? How do understanding science and the arts fit into our lives and what's going on and the things that we're talking about here at the design conference, and this is a little thing I came up with, understanding and our resources and our will cause us to have outcomes. Our understanding is our science, our arts, our religion, how we see the universe around us, our resources, our money, our labor, our minerals, those things that are out there in the world we have to work with. But more importantly, there's our will. This is our vision, our aspirations of the future, our hopes, our dreams, our struggles and our fears. Our successes and our failures influence what we do with all of those, and to me, design and engineering, craftsmanship and skilled labor, are all the things that work on this to have our outcome, which is our human quality of life. Where do we want the world to be? And guess what? Regardless of how we look at this, whether we look at arts and sciences are separate or different, they're both being influenced now and they're both having problems. I did a project called S.E.E.ing the Future: Science, Engineering and Education, and it was looking at how to shed light on most effective use of government funding. We got a bunch of scientists in all stages of their careers. They came to Dartmouth College, where I was teaching, and they talked about with theologians and financiers, what are some of the issues of public funding for science and engineering research? What's most important about it? There are some ideas that emerged that I think have really powerful parallels to the arts. The first thing they said was that the circumstances that we find ourselves in today in the sciences and engineering that made us world leaders is very different than the '40s, the '50s, and the '60s and the '70s when we emerged as world leaders, because we're no longer in competition with fascism, with Soviet-style communism, and by the way that competition wasn't just military, it included social competition and political competition as well, that allowed us to look at space as one of those platforms to prove that our social system was better. Another thing they talked about was the infrastructure that supports the sciences is becoming obsolete. We look at universities and colleges, small, mid-sized community colleges across the country, their laboratories are becoming obsolete, and this is where we train most of our science workers and our researchers, and our teachers, by the way, and then that there's a media that doesn't support the dissemination of any more than the most mundane and inane of information. There's pseudo-science, crop circles, alien autopsy, haunted houses, or disasters. And that's what we see. And this isn't really the information you need to operate in everyday life and figure out how to participate in this democracy and determine what's going on. They also said that there's a change in the corporate mentality. Whereas government money had always been there for basic science and engineering research, we also counted on some companies to do some basic research, but what's happened now is companies put more energy into short-term product development than they do in basic engineering and science research. And education is not keeping up. In K through 12, people are taking out wet labs. They think if we put a computer in the room it's going to take the place of actually, we're mixing the acids, we're growing the potatoes. And government funding is decreasing in spending and then they're saying, let's have corporations take over, and that's not true. Government funding should at least do things like recognize cost-benefits of basic science and engineering research. We have to know that we have a responsibility as global citizens in this world. We have to look at the education of humans. We need to build our resources today to make sure that they're trained so that they understand the importance of these things, and we have to support the vitality of science, and that doesn't mean that everything has to have one thing that's going to go on, or we know exactly what's going to be the outcome of it, but that we support the vitality and the intellectual curiosity that goes along, and if you think about those parallels to the arts, the competition with the Bolshoi Ballet spurred the Joffrey and the New York City Ballet to become better. Infrastructure museums, theaters, movie houses across the country are disappearing. We have more television stations with less to watch, we have more money spent on rewrites to get old television programs in the movies. We have corporate funding now that, when it goes to some company, when it goes to support the arts, it almost requires that the product be part of the picture that the artist draws, and we have stadiums that are named over and over again by corporations. In Houston, we're trying to figure out what to do with that Enron Stadium thing. (Laughter) And fine arts and education in the schools is disappearing, and we have a government that seems like it's gutting the NEA and other programs, so we have to really stop and think, what are we trying to do with the sciences and the arts? There's a need to revitalize them. We have to pay attention to it. I just want to tell you really quickly what I'm doing. (Applause) I want to tell you what I've been doing a little bit since... I feel this need to sort of integrate some of the ideas that I've had and run across over time. One of the things that I found out is that there's a need to repair the dichotomy between the mind and body as well. My mother always told me, you have to be observant, know what's going on in your mind and your body, and as a dancer I had this tremendous faith in my ability to know my body, just as I knew how to sense colors. Then I went to medical school, and I was supposed to just go on what the machine said about bodies. You know, you would ask patients questions and some people would tell you, "Don't, don't, don't listen to what the patients said." We know that patients know and understand their bodies better, but these days we're trying to divorce them from that idea. We have to reconcile the patient's knowledge of their body with physician's measurements. We had someone talk about measuring emotions and getting machines to figure out what, to keep us from acting crazy. Right? No, we shouldn't measure, we shouldn't use machines to measure road rage and then do something to keep us from engaging in it. Maybe we can have machines help us to recognize that we have road rage and then we need to know how to control that without the machines. We even need to be able to recognize that without the machines. What I'm very concerned about is how do we bolster our self-awareness as humans, as biological organisms? Michael Moschen spoke of having to teach and learn how to feel with my eyes, to see with my hands. We have all kinds of possibilities to use our senses by, and that's what we have to do. That's what I want to do, is to try to use bioinstrumentation, those kind of things to help our senses in what we do, and that's the work I've been doing now as a company called BioSentient Corporation. I figured I'd have to do that ad, because I'm an entrepreneur, because entrepreneur says that that's somebody who does what they want to do because they're not broke enough that they have to get a real job. (Laughter) But that's the work I'm doing with BioSentient Corporation trying to figure out how do we integrate these things? Let me finish by saying that my personal design issue for the future is really about integrating, to think about that intuitive and that analytical. The arts and sciences are not separate. High school physics lesson before you leave. High school physics teacher used to hold up a ball. She would say this ball has potential energy, but nothing will happen to it, it can't do any work until I drop it and it changes states. I like to think of ideas as potential energy. They're really wonderful, but nothing will happen until we risk putting them into action. This conference is filled with wonderful ideas. We're going to share lots of things with people, but nothing's going to happen until we risk putting those ideas into action. We need to revitalize the arts and sciences of today, we need to take responsibility for the future. We can't hide behind saying it's just for company profits, or it's just a business, or I'm an artist or an academician. Here's how you judge what you're doing. I talked about that balance between intuitive, analytical. Fran Lebowitz, my favorite cynic, she said the three questions of greatest concern, now I'm going to add on to design, is, "Is it attractive?" That's the intuitive. "Is it amusing?" The analytical. "And does it know its place?" The balance. Thank you very much. (Applause)
|
Мэй Джемисон о преподавании науки и искусства совместно
TED Talk Subtitles and Transcript: Мэй Джемисон — космонавт, врач, коллекционер искусств, танцовщица… Рассказывая историю собственного образования и полёта в космос, она призывает преподавать науку и искусство, интуицию и логику одновременно, чтобы воспитать творческих мыслителей.
Сегодня я бы хотела поговорить о некоторых вещах, которые в некотором роде внушают мне небольшой экзистенциональный страх, в течение последней пары лет. В целом, вот эти три цитаты говорят о том, что происходит. «Когда Бог создал пурпурный цвет, Бог просто выпендривался», как Элис Уолкер написал в «Цвет пурпурный». А вот Зора Нил Херстон, «Пыльные следы на дороге»: «Исследование — это формализованное любопытство. Это тычки и подглядывания с определённой целью». Наконец, когда я думаю о ближайшем будущем, вы знаете, у нас есть вот такое отношение: «Что бы не случилось — все к лучшему». Верно? Это перекликается с высказыванием Чеширского Кота: «Если тебе всё равно, куда ты хочешь попасть, тогда всё равно, куда идти».
Но я думаю, что не все равно, куда идти и какую выбрать дорогу, потому что, когда я думаю о ближайшем будущем, я думаю, что самые насущные вещи, то, что действительно критично и жизненно важно — это то, что нам необходимо восстановить науку и искусство прямо сейчас, в 2002 году. (Аплодисменты)
Если мы определим ближайшее будущее как время через 10, 20, 15 лет, это означает, что сегодняшние действия, становятся чрезвычайно важными, потому что в 2015 году, в 2020 и 2025 году мир, который построит наше общество, базовые знания и отвлечённые идеи, открытия, которые мы делаем сегодня, равно так же, как все те замечательные вещи, о которых мы слышим здесь на конференции TED, всё, что мы сейчас считаем само собой разумеющимся, были идеями и знаниями, которые были открыты в 50-х, 60-х и 70-х.
Это основа того, что мы исследуем сегодня, будь то интернет, генная инженерия, лазерные сканеры, управляемые ракеты, волоконная оптика, телевизоры с большим разрешением, зондирование, дистанционное зондирование из космоса и прекрасные фотографии из космоса, которые мы рассматриваем, 3D ткачество, телевизионные программы вроде «Tracker» и «Enterprise», CD-диски для чтения и записи, плоский экран, постановка «Suite Otis» Элвина Эйли или «Твоя революция не будет у тебя между бёдер» Сары Джонс, которая, кстати, запрещена Федеральным агентством по связи (США), или музыка ска, все эти вещи, без сомнения, почти без исключений, на самом деле базируются на идеях и извлечениях, на творчестве предшествующих лет, поэтому мы должны спросить себя: «Какой вклад мы можем внести в это наследие прямо сейчас?» Я очень волнуюсь. Откровенно говоря, я обеспокоена. Я сомневаюсь, что мы вообще что-то делаем.
Мы, в некотором смысле, проваливаем возможность действовать в будущем. Мы целенаправленно, сознательно отстаём. Мы отстаём. Франц Фанон, психиатр из Мартиники, сказал: «Каждое поколение из относительной неопределённости должно найти свою миссию, выполнить или предать её». Какова наша миссия? Что мы должны сделать? Я думаю, миссия заключается в реинтеграции науки и искусства, потому что в настоящее время существует раскол в популярной культуре. Вы знаете, у людей есть мысль, что наука и искусство совершенно раздельны. Мы думаем о них, как о совершенно разных вещах, и эта мысль, возможно, впервые появилась столетия назад, но что сейчас становится очень важным, потому как мы принимаем решения о нашем обществе ежедневно, так это то, что если мы продолжим думать, что искусство отделено от науки, и продолжим думать, что легко можем сказать: «Я ничего не понимаю в одном, я ничего не понимаю в другом», то у нас могут быть большие проблемы.
Теперь я знаю, что никто в TED так не думает. Все из нас уже знают, что они очень связаны, Но я хочу вам сказать, что некоторые во внешнем мире, верите вы или нет, думают, что они правы, когда говорят: «Знаете, учёные и наука не креативны. Может быть, учёные изобретательны, но они не творцы». И ещё есть тенденция, что профессиональные консультанты и некоторые другие люди говорят, «Художники не аналитичны. Возможно, они гениальны, но они не аналитики». И эти концепции определяют наш подход к преподаванию, и к тому, что мы думаем о мире, и тогда у нас возникают проблемы, потому что мы загоняем в угол развитие всего.
Принимая это разделение, даже если оно напускное, когда мы пытаемся применить его в нашем мире и стараемся построить основу мира, мы теряем будущее, потому что, кто хочет быть некреативным? Кто хочет быть нелогичным? Таланты будут избегать любую из этих областей, если им придётся выбирать между ними. Они пойдут куда-то, где они будут думать, «Здесь я могу быть одновременно креативным и логичным».
Я выросла в 60-х. И я признаю, на самом деле, моё детство прошло в 60-х, и я хотела быть хиппи. И я всегда возмущалась тем, что я не была достаточно взрослой, чтобы быть хиппи. Я знаю, здесь есть люди, знаете, молодое поколение тех, что хотел быть хиппи. Люди постоянно говорят о 60-х, и они говорят об анархии, которая тогда была. Но когда я думаю о 60-х, что я вынесла оттуда, это то, что тогда была надежда на будущее. Мы думали, что каждый может участвовать. Тогда были прекрасные, потрясающие идеи, просачивающиеся отовсюду. И многое из того, что круто и актуально сегодня, действительно базируется на некоторых из тех идей — будь то люди, пытающиеся использовать Первый контакт из «Звёздного пути», будучи вовлечёнными, или, опять же, трёхмерные волны или факсовые аппараты, о которых я читаю в еженедельных журналах, так как техника и технологии тогда только развивались.
Но 60-е оставили мне проблему. Видите ли, я всегда предполагала, что я полечу в космос, потому что я была этим увлечена, но я также любила науки и искусства. Видите ли, когда я была маленькой девочкой и подростком, я любила придумывать и шить одежду для кукол и хотела быть дизайнером мод. Я занималась искусством и керамикой. Я любила танцы. Лола Фалана, Элвин Эйли, Джером Робинс. Но я также жадно следила за программами Джемини и Аполлон. У меня были научные проекты и тонны книг по астрономии. Я брала курсы алгебры и философии. Я задавалась вопросами бесконечности и теории большого взрыва.
И когда я училась в Стэнфорде, я обнаружила на старшем курсе, с химико-технологической специализацией, что половина народу была уверена, что моя специализация — политология и актёрское мастерство, что было в чем-то правдой, потому что я была президентом сообщества чернокожих студентов, и специализировалась в некоторых других вещах. В последней четверти я жонглировала химико-технологическими процессами, классами логики, спектроскопией ядерного магнитного резонанса, и постановкой и хореографией танца для сцены. И я должна была делать дизайн и работу осветителя, и пыталась понять, поехать ли мне в Нью-Йорк, чтобы стать профессиональным танцором, или пойти в мединститут? Ладно, моя мама помогла мне отмести этот вариант. (Смех)
Но когда я полетела в космос, когда я полетела в космос, я взяла с собой несколько вещей. Я взяла плакат Элвина Эйли — чью, как вы теперь понимаете, постановку я люблю — плакат Элвина Эйли с Джудит Джеймисон, танцующей «Крик», посвящённый всем чернокожим женщинам. Статую Бунду от сообщества женщин в Сьерра-Леоне, и сертификат для учащихся Чикагской средней школы, чтобы работать над улучшением их знаний наук и математики. Меня спросили: «Почему ты взяла то, что ты взяла?»
Я ответила: «Потому что это представляет человеческую способность к творчеству». Креативность, которая позволила нам иметь всё то необходимое, чтобы задумать, построить и запустить космический корабль, происходит из того же источника воображения и анализа, который был нужен для создания статуи Бунду, или изобретательности, которая потребовалось для сценария, хореографии и постановки «Крика». Каждый из них — различное проявление, воплощение творчества, олицетворение человеческой креативности. И это то, что нам нужно примирить в нашем сознании, то, как эти вещи взаимосвязаны.
Различие между наукой и искусством не в противопоставлении аналитики и интуиции. Верно? E=mc² требовало интуиции. И уже потом нужно было провести анализ. Эйнштейн, кстати, сказал: «Самая потрясающая вещь, которую мы можем испытать — таинство. Оно — источник истинной науки и искусства». Танец требует от нас выразить и желать выразить праздник жизни. Но потом нужно определить, какое именно движение нужно сделать, чтобы оно производило правильное впечатление.
Различие между наукой и искусством также не в противопоставлении конструктивного и деконструктивного. Верно? Многие люди думают, что наука деконструктивна. Вам нужно всё разложить на составляющие. Да, субатомная физика деконструктивна. Вы буквально пытаетесь разделить атомы, чтобы понять, что внутри. Но скульптура, насколько я понимаю великих скульпторов, тоже деконструктивна, потому что вы видите объект и удаляете все лишнее. Биотехнология конструктивна. Организация оркестра конструктивна. То есть, по сути, мы используем конструктивные и деконструктивные техники во всем.
Различие между наукой и искусством также и не в том, что это две стороны одной медали, или даже части одного континуума, но, скорее, воплощения одного и того же. Различные квантовые состояния атома? Или, если быть ближе к 21 веку, Я бы сказала, что это разные гармонические резонансы суперструн. Но мы оставим это в покое. (Смех) Они происходят из того же источника. Наука и искусство это олицетворения творческого потенциала человека. Это наша попытка, как мыслящих людей, понять вселенную, мир вокруг нас. Это наша попытка повлиять на вещи — вселенную внутри себя и вокруг нас.
Для меня наука — это воплощение нашей попытки выразить или поделиться нашим пониманием, опытом, чтобы влиять на мир вокруг нас. Она не опирается на нас как личностей. Это мир, каким каждый его видит. Искусство воплощает наше желание, нашу попытку поделиться или влиять на других через опыт каждой личности. Позвольте мне это сказать ещё раз по-другому. Наука даёт понимание универсального опыта. Искусство даёт универсальное понимание индивидуального опыта.
Вот о чем нам нужно задуматься — они часть нас. Они — часть континуума. Искусство не просто использует глину, Это не просто инструменты. Это не просто науки. Знаете, математика, вычисления и статистика, как мы много слышали на этой сцене, люди говорили о математике в музыке. Верно? Искусство не просто использует глину, это не только те, кто используют глину, свет, и звук, и движение. Они также используют анализ.
Люди могут сказать: «Что ж, мне все ещё нравится та идея интуиции против аналитики, потому что все хотят работать правым полушарием, левым полушарием. Верно? Мы все обвинялись в использовании правого или левого полушария в какой-то момент, в зависимости от того, с чем мы не соглашались. (Смех)
Когда люди говорят интуитивно, это словно вы в гармонии с природой, в гармонии с собой и отношениями. Аналитика заставляет ваш мозг работать. И я хочу раскрыть маленький секрет. Правда, вы и так это знаете. Иногда люди используют аналитическую идею, что все находится вовне, чтобы сказать, что именно это мы собираемся назвать истинной, важной наукой. Верно? Потом, у нас есть художники. И вы знаете, что это тоже правда, Художники будут говорить об учёных, потому как говорят, что они слишком конкретны. Они далеки от мира. Но даже они были на этой сцене. Так что не делайте вид, что вы не знаете, о чем я говорю. (Смех)
У нас были люди, которые говорили об Обществе плоской Земли и цветочниках. Вот всё раздвоение, в рамках которого мы продолжаем мыслить, даже когда знаем лучшее. И люди говорят, нужно выбрать или-или. Но это будет совершенной глупостью выбирать что-то одно, верно? Интуиция против аналитики? Это глупый выбор. Это такая же глупость, как пытаться выбрать между реализмом и идеализмом. В жизни вам нужно и то, и другое. Почему люди это делают? Я собираюсь процитировать молекулярного биолога, Сиднея Бреннера, которому 70 лет, так что он может это сказать. Он сказал: «Очень важно различать целомудрие и импотенцию».
Теперь… (Смех) Я хочу поделиться небольшим уравнением. Как понимание науки и искусства вписывается в нашу жизнь, и что происходит, и о чем мы говорим здесь, на конференции? И вот что я хочу предложить. Понимание, и наши ресурсы, и наша воля дают нам возможность иметь результаты. Наше понимание — это наша наука, наше искусство, наша религия, то, как мы видим мир вокруг нас, наши ресурсы, наши деньги, наш труд, наши полезные ископаемые, те вещи, которые находятся в мире, с которым мы имеем дело. с которым мы имеем дело.
Но что важнее — что есть наша воля. Это наше видение, наши чаяния будущего, наши надежды, мечты, борьба и страхи, наши успехи, неудачи влияют на то, что мы со всем этим делаем. Для меня, дизайн и машиностроение, мастерство и квалифицированная работа — все для работы над этим, чтобы иметь результаты, которые есть наше качество жизни. Какого будущего мы ходим для нашего мира? И знаете что? Независимо от того, как мы смотрим на это, смотрим ли мы на науку и искусство как на отдельные вещи, оба направления сейчас поддаются воздействию, и у обоих есть проблемы.
Я занималась проектом под названием «Видение будущего: Наука, техника и образование», о возможности наиболее эффективного использования государственных средств. У нас была целая группа учёных на разных этапах их карьеры. Они пришли в Дартмут Колледж, где я преподавала, и они обсуждали с теологами и финансистами, каковы проблемы государственного финансирования науки и технических исследований? Что наиболее актуально?
Возникли некоторые идеи, которые имеют мощные параллели с искусством. Первое, что они сказали, это то, что обстоятельства, в которых мы находимся в настоящее время в области науки и техники, и которые сделали нас мировым лидером, сильно отличаются от 40-х, 50-х, и 60-х годов и 70-х годов, когда мы стали мировыми лидерами, потому что мы более не находимся в конкурентной борьбе с фашизмом, с Советским коммунизмом, и, кстати, что конкуренция была не только военная, она включала и социальную конкуренцию, и политическую конкуренцию, что также позволило нам взглянуть на космос как на одну из этих возможностей доказать, что наша социальная система была лучше.
Ещё одна вещь, которую они обсуждали — устаревание инфраструктуры, поддерживающей науку. Мы смотрим на университеты и колледжи, небольшие и средние колледжи по всей стране. Их лаборатории устаревают, а ведь здесь мы готовим большинство наших научных работников и исследователей, и, кстати, учителей. А СМИ не поддерживают распространение чего-либо большего, чем самая обычная и бессмысленная информация. Нам показывают лженауку, круги на полях, вскрытие инопланетян, дома с привидениями, или стихийные бедствия. И именно это мы смотрим. И это не та информация, которая вам нужна в повседневной жизни для того, чтобы определять, как участвовать в демократии и разбираться в том, что происходит.
Они также говорят, что происходит изменение в менталитете корпораций. В то время как государственные деньги всегда поддерживали фундаментальную науку и научные исследования, мы также рассчитывали на то, что некоторые компании будут осуществлять некоторые фундаментальные исследования, но вот что происходит — компании вкладывают больше сил в развитие краткосрочных проектов разработки продукции, чем в фундаментальное проектирование и научные исследования. И образование не поспевает. В общем образовании упраздняют лаборатории. Они думают, если мы поставим компьютер в комнату, это заменит смешивание кислот, выращивание картофеля.
И государственное финансирование снижается, и тогда они говорят, пусть корпорации возьмут это на себя, и это неверно. Государственное финансирование должно как минимум признать эффективность затрат фундаментальной науки и научных исследований. Мы должны знать, что мы несём ответственность как граждане мира. Мы должны обратить внимание на образование. Мы должны вырастить наши ресурсы сегодня, чтобы убедиться, что они обучены таким образом, что они понимают важность всего этого, и мы должны поддерживать жизнеспособность науки, и это не значит, что всё должно быть одинаковым или что мы знаем точные последствия, но что мы поддерживаем жизненную важность и интеллектуальную любознательность, которые неразделимы, и если вы думаете о параллелях с искусством, конкуренция с балетом Большого театра стимулировали развитие Джоффри и Нью-Йоркской школы балета. Инфраструктура музеев, театров, кинотеатров исчезает по всей стране. У нас больше телевизионных каналов и меньше того, что смотреть, мы тратим больше денег на переделывание старых ТВ-программ в фильмы.
Что касается корпоративного финансирования, когда некоторые компании поддерживают искусство, они практически требуют, чтобы их продукт являлся частью той картины, которую художник нарисует, у нас есть стадионы, которые снова и снова называют именами корпораций. В Хьюстоне мы пытаемся понять, что же делать со стадионом Энрон. (Смех) Из школ исчезают образование и изобразительные искусства, а наше правительство, кажется, потрошит Национальную ассоциацию образования и другие программы, поэтому мы должны действительно остановиться и подумать, что мы делаем с наукой и искусством.
Нам необходимо их оживить. Нам нужно обращать на них внимание. Я просто хочу кратко рассказать о том, что я делаю. (Аплодисменты) Я хочу рассказать о том немногом, что я делаю, потому что я чувствую необходимость интегрировать некоторые идеи, которые владеют мной какое-то время. Одна из них — нет необходимости восстанавливать раздвоение ума и тела. Моя мать говорила мне: ты должна быть наблюдательной, знать, что происходит с твоим умом и телом, и когда я была танцовщицей, у меня была потрясающая вера в способность чувствовать своё тело, так же как я знаю, как чувствовать цвета.
Потом я поступила в медицинскую школу, и я должна была основываться на том, что машина говорит о теле. Знаете, вы задаёте пациентам вопросы, но некоторые люди скажут вам: «Не слушайте, не слушайте, что говорят пациенты». Мы знаем, что пациенты знают и понимают своё тело лучше, но в наше время мы стараемся отдалить их от этой идеи. Нам нужно согласовать знание пациентом своего тела и данные лечащего врача. У нас было выступление об измерении эмоций и о приборах, которые смогут выяснять определённые вещи, чтобы мы не вели себя как ненормальные. Верно? Нет, нам не нужно измерять, нам не нужны приборы которые будут измерять агрессию на дороге, а затем делать что-то для того, чтобы удержать нас от агрессивной реакции. Может быть, нам нужны машины, которые помогут нам выявить агрессивные эмоции на дороге, и затем нам нужно знать, как это контролировать без машин. Нам даже необходима способность выявлять эмоции без помощи машин.
Что меня волнует — как укрепить наше самосознание как людей, как биологических организмов. Майкл Moшен говорил о необходимости научить и научиться чувствовать глазами, и видеть руками. У нас есть все возможности использовать наши органы чувств, и это то, что нам нужно делать. Это то, что я хочу сделать, попытаться использовать медико-биологическую аппаратуру, чтобы помочь нашим чувствам в том, что мы делаем, и это та работа, которую я делаю в компании под названием BioSentient Corporation. Я полагаю, что я должна сделать это заявление, потому что я предприниматель, потому что, как говорят, предприниматель — это тот, кто ещё не обнищал настолько, чтобы искать работу с 9 до 5.
(Смех) Но это та работа, которую я делаю в компании BioSentient Corporation, пытаясь понять, как интегрировать эти вещи. Позвольте мне закончить, сказав, что мой личный вопрос о развитии будущего касается интегрирования мыслей об интуиции и аналитике. Наука и искусство неотделимы друг от друга.
Урок физики средней школы — перед тем, как мы разойдёмся. Учитель физики показывала нам мяч. Она говорила: «В этом мяче есть потенциальная энергия, но ничего с ней не произойдёт, она не сможет ничего сделать, пока я его не уроню, и она не изменит состояние». Мне нравится думать об идеях как о потенциальной энергии. Они замечательны. Но ничего не произойдёт, пока мы не рискнём их применить. Эта конференция полна прекрасных идей. Мы делимся множеством замечательных вещей. Но ничего не произойдёт, пока мы не рискнём применить эти идеи.
Нам необходимо возродить науку и искусство сегодня. Нам необходимо взять ответственность за будущее. Мы не можем прятаться за словами, что всё делается только для прибыли компаний, или это просто бизнес, или я художник, или академик, Вот так вы судите то, что вы делаете. Я говорила о балансе между интуицией и аналитикой. Фрэн Лебовиц — мой любимый циник, она задала три самых важных вопроса — и я собираюсь добавить кое-что — «Это привлекательно?» Это интуиция. «Это забавно?» — это аналитика. «И знает ли оно своё место?» — это баланс. Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Trita Parsi: Iran and Israel: Peace is possible\nTED Talk Subtitles and Transcript: Iran and Israel: two nations with tense relations that seem existentially at odds. But for all their antagonistic rhetoric, there is a recent hidden history of collaboration, even friendship. In an informative talk, Trita Parsi shows how an unlikely strategic alliance in the past could mean peace in the future for these two feuding countries.\n\"Iran is Israel's best friend, and we do not intend to change our position in relation to Tehran.\"\nBelieve it or not, this is a quote from an Israeli prime minister, but it's not Ben-Gurion or Golda Meir from the era of the Shah. It's actually from Yitzhak Rabin. The year is 1987. Ayatollah Khomeini is still alive, and much like Ahmadinejad today, he's using the worst rhetoric against Israel. Yet, Rabin referred to Iran as a geostrategic friend.\nToday, when we hear the threats of war and the high rhetoric, we're oftentimes led to believe that this is yet another one of those unsolvable Middle Eastern conflicts with roots as old as the region itself. Nothing could be further from the truth, and I hope today to show you why that is.\nThe relations between the Iranian and the Jewish people throughout history has actually been quite positive, starting in 539 B.C., when King Cyrus the Great of Persia liberated the Jewish people from their Babylonian captivity. A third of the Jewish population stayed in Babylonia. They're today's Iraqi Jews. A third migrated to Persia. They're today's Iranian Jews, still 25,000 of them living in Iran, making them the largest Jewish community in the Middle East outside of Israel itself. And a third returned to historic Palestine, did the second rebuilding of the Temple in Jerusalem, financed, incidentally, by Persian tax money.\nBut even in modern times, relations have been close at times. Rabin's statement was a reflection of decades of security and intelligence collaboration between the two, which in turn was born out of perception of common threats. Both states feared the Soviet Union and strong Arab states such as Egypt and Iraq. And, in addition, the Israeli doctrine of the periphery, the idea that Israel's security was best achieved by creating alliances with the non-Arab states in the periphery of the region in order to balance the Arab states in its vicinity. Now, from the Shah's perspective, though, he wanted to keep this as secret as possible, so when Yitzhak Rabin, for instance, traveled to Iran in the '70s, he usually wore a wig so that no one would recognize him. The Iranians built a special tarmac at the airport in Tehran, far away from the central terminal, so that no one would notice the large number of Israeli planes shuttling between Tel Aviv and Tehran.\nNow, did all of this end with the Islamic revolution in 1979? In spite of the very clear anti-Israeli ideology of the new regime, the geopolitical logic for their collaboration lived on, because they still had common threats. And when Iraq invaded Iran in 1980, Israel feared an Iraqi victory and actively helped Iran by selling it arms and providing it with spare parts for Iran's American weaponry at a moment when Iran was very vulnerable because of an American arms embargo that Israel was more than happy to violate. In fact, back in the 1980s, it was Israel that lobbied Washington to talk to Iran, to sell arms to Iran, and not pay attention to Iran's anti-Israeli ideology. And this, of course, climaxed in the Iran-Contra scandal of the 1980s.\nBut with the end of the Cold War came also the end of the Israeli-Iranian cold peace. Suddenly, the two common threats that had pushed them closer together throughout decades, more or less evaporated. The Soviet Union collapsed, Iraq was defeated, and a new environment was created in the region in which both of them felt more secure, but they were also now left unchecked. Without Iraq balancing Iran, Iran could now become a threat, some in Israel argued. In fact, the current dynamic that you see between Iran and Israel has its roots more so in the geopolitical reconfiguration of the region after the Cold War than in the events of 1979, because at this point, Iran and Israel emerge as two of the most powerful states in the region, and rather than viewing each other as potential security partners, they increasingly came to view each other as rivals and competitors. So Israel, who in the 1980s lobbied for and improved U.S.-Iran relations now feared a U.S.-Iran rapprochement, thinking that it would come at Israel's security interests' expense, and instead sought to put Iran in increased isolation.\nIronically, this was happening at a time when Iran was more interested in peacemaking with Washington than to see to Israel's destruction. Iran had put itself in isolation because of its radicalism, and after having helped the United States indirectly in the war against Iraq in 1991, the Iranians were hoping that they would be rewarded by being included in the post-war security architecture of the region. But Washington chose to ignore Iran's outreach, as it would a decade later in Afghanistan, and instead moved to intensify Iran's isolation, and it is at this point, around 1993, '94, that Iran begins to translate its anti-Israeli ideology into operational policy. The Iranians believed that whatever they did, even if they moderated their policies, the U.S. would continue to seek Iran's isolation, and the only way Iran could compel Washington to change its position was by imposing a cost on the U.S. if it didn't. The easiest target was the peace process, and now the Iranian ideological bark was to be accompanied by a nonconventional bite, and Iran began supporting extensively Palestinian Islamist groups that it previously had shunned. In some ways, this sounds paradoxical, but according to Martin Indyk of the Clinton administration, the Iranians had not gotten it entirely wrong, because the more peace there would be between Israel and Palestine, the U.S. believed, the more Iran would get isolated. The more Iran got isolated, the more peace there would be. So according to Indyk, and these are his words, the Iranians had an interest to do us in on the peace process in order to defeat our policy of containment. To defeat our policy of containment, not about ideology.\nBut throughout even the worst times of their entanglement, all sides have reached out to each other. Netanyahu, when he got elected in 1996, reached out to the Iranians to see if there were any ways that the doctrine of the periphery could be resurrected. Tehran was not interested. A few years later, the Iranians sent a comprehensive negotiation proposal to the Bush administration, a proposal that revealed that there was some potential of getting Iran and Israel back on terms again. The Bush administration did not even respond. All sides have never missed an opportunity to miss an opportunity.\nBut this is not an ancient conflict. This is not even an ideological conflict. The ebbs and flows of hostility have not shifted with ideological zeal, but rather with changes in the geopolitical landscape. When Iran and Israel's security imperatives dictated collaboration, they did so in spite of lethal ideological opposition to each other. When Iran's ideological impulses collided with its strategic interests, the strategic interests always prevailed. This is good news, because it means that neither war nor enmity is a foregone conclusion.\nBut some want war. Some believe or say that it's 1938, Iran is Germany, and Ahmadinejad is Hitler. If we accept this to be true, that indeed it is 1938, Iran is Germany, Ahmadinejad is Hitler, then the question we have to ask ourself is, who wishes to play the role of Neville Chamberlain? Who will risk peace? This is an analogy that is deliberately aimed at eliminating diplomacy, and when you eliminate diplomacy, you make war inevitable. In an ideological conflict, there can be no truce, no draw, no compromise, only victory or defeat.\nBut rather than making war inevitable by viewing this as ideological, we would be wise to seek ways to make peace possible. Iran and Israel's conflict is a new phenomenon, only a few decades old in a history of 2,500 years, and precisely because its roots are geopolitical, it means that solutions can be found, compromises can be struck, however difficult it yet may be. After all, it was Yitzhak Rabin himself who said, \"You don't make peace with your friends. You make it with your enemies.\"\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Трита Парси: Иран и Израиль. Мир возможен\nTED Talk Subtitles and Transcript: Иран и Израиль — две нации, чьи напряжённые отношения, кажется, получили второй шанс. За всеми враждебными речами скрывается история сотрудничества и даже дружбы. В своей речи Трита Парси сообщает, как стратегический альянс в прошлом может помочь заключить мир между враждующими нациями в будущем.\n«Иран и лучший друг Израиля, и мы не собираемся менять свое отношение к Тегерану».\nВерите или нет, это цитата премьер-министра Израиля, но не Бен-Гуриона или Горды Меир времён династии Шах. Это сказал Ицхак Рабин. В 1987 году. Аятолла Хомейни всё ещё жив, и совсем как Ахмадинежад он использует всё своё красноречие против Израиля. Тем не менее Рабин относится к Ирану как к геостратегическому партнёру.\nКогда мы слышим об угрозе войны, и в ход идёт всё красноречие, нам приходится поверить в то, что это один из тех неразрешимых ближневосточных конфликтов, такой же древний, как и сам Восток. Ничто ещё не было настолько далеко от правды, и я надеюсь, что сегодня мне удастся объяснить почему.\nОтношения иранцев и израильтян на протяжении веков были крайне положительны, начиная с 539 до н.э., когда царь Кир, правивший Великой Персией, освободил еврейский народ из вавилонского плена. Треть еврейского населения осталась в Вавилонии. Сегодня это евреи, живущие в Ираке. Другая треть отправилась в Персию. Сегодня это евреи, живущие в Иране. До сих пор 25 000 из них живёт в Иране, формируя крупнейшее еврейское сообщество на Ближнем востоке за пределами Израиля. Оставшаяся треть вернулась в Палестину, где во второй раз перестроила Иерусалимский храм, меду прочим, на деньги персов.\nДаже в более поздние века отношения были достаточно близкими. Заявление Рабина стало отражением десятилетних мер по безопасности и уверенного сотрудничества двух наций, которое в свою очередь появилось благодаря общим угрозам. Оба государства опасались Советского Союза и сильных арабских стран, таких как Египет и Ирак. В основе доктрины «периферийного альянса» лежит идея, что безопасность Израиля лучше всего достигается путём создания альянсов с неарабскими государствами, находящимися на периферии региона, чтобы сбалансировать влияние арабских стран на своих соседей. Совсем как правитель династии Шахов, который старался сохранять всё в секрете, Ицхак Рабин, например, при посещении Ирана в 70-е, надевал парик, чтобы никто не мог узнать его. Иранцы построили специальное шоссе в аэропорту Тегерана, далеко от центрального терминала, чтобы никто не заметил огромное количество израильских самолётов, курсирующих между Тель-Авивом и Тегераном.\nЭто ли привело к Исламской революции в 1979 году? Несмотря на четкую антиизраильскую идеологию нового режима, геополитическая идея совместного сотрудничества всё ещё жива, потому что у них до сих пор есть общие угрозы. Когда Ирак вторгся в Иран в 1980 году, Израиль, опасаясь победы Ирака, активно помогал Ирану, продавая ему оружие и предоставляя детали для американского оружия. В тот момент Иран был в крайне уязвимом положении из-за американского эмбарго на оружие, и Израиль был счастлив нарушить этот запрет. Вообще-то ещё в 80-х именно Израиль оказывал давление на Вашингтон при проведении переговоров с Ираном о поставках оружия, и уж точно не обращал внимание на антиизраильскую идеологию Ирана. Конечно же это стало пиком в скандале «Иран-контрас» 80-х годов.\nНо с окончанием Холодной войны пришёл конец и миру между Израилем и Ираном. Внезапно общие враги, которые так сплотили две нации за несколько десятилетий, в той или иной степени исчезли. Советский Союз рухнул, Ирак был побеждён, и обстановка изменилась в регионе, где они чувствовали себя в безопасности. Их уже было не остановить. Ирак больше не сдерживал Иран, поэтому последний стал угрозой, о которой спорили в Израиле. Вообще-то, сложившиеся отношения между Ираном и Израилем возникли вследствие геополитической реконфигурации региона после Холодной войны, а не из-за событий 1979 года. В настоящий момент Иран и Израиль – два самых могущественных государства в своём регионе, и вместо того, чтобы рассматривать себя в качестве потенциальных партнёров в вопросах безопасности, они чаще всего воспринимают друг друга в роли соперников и конкурентов. Израиль, в 1980-х поддерживающий развитие отношений Америки и Ирана, теперь опасается их, думая, что это скажется на интересах его безопасности, и всё больше и больше изолирует Иран.\nПо иронии судьбы это происходило в период, когда Иран был больше заинтересован в налаживании мирного сотрудничества с Вашингтоном, чем в идее уничтожения Израиля. Иран решил изолировать себя от радикалов, и скрытно помогая США в войне с Ираком в 1991 году, надеялся, что старания будут вознаграждены в период установления безопасности после войны. Но Вашингтон решил проигнорировать поддержку Ирана, так же как и десятилетие спустя в Афганистане. Вместо этого они решили поддержать политику изоляции, и примерно в 1993-94 годах Иран перевёл антиизраильскую идеологию в открытую политику. Иранцы считают, что что бы они не сделали, даже если бы умерили свои политические взгляды, США всё равно будут поддерживать их изоляцию, и единственный способ заставить Вашингтон изменить своё мнение – навязать свою цену США. Самой очевидной целью был мирный договор, но в настоящий момент Иран откусил больший кусок, чем может проглотить. Они начали активно поддерживать палестинские исламистские группировки, которых раньше сторонились. В некотором смысле это звучит парадоксально, но по словам Мартина Индика из администрации Клинтона, иранцы во многом поступили правильно, потому что чем теснее отношения Израиля и Палестины, тем больше, по мнению США, будет изолирован Иран. Чем больше изолируется Иран, тем теснее мир между ними. Согласно Индику, а это его слова, иранцы заинтересованы в вовлечении нас в мирный процесс, который подорвёт нашу политику сдерживания. Именно политику сдерживания, а не идеологию.\nДаже в самые запутанные времена все стороны поддерживают контакт друг с другом. После избрания в 1996 году Нетаньяху обратился к иранцам, чтобы понять, остались ли какие-то способы возрождения доктрины «периферийного альянса». Но Тегерану было всё равно. Спустя несколько лет Иран отправил в администрацию Буша комплексное предложение переговоров; предложение, показывающее потенциально возможные отношения между Ираном и Израилем. Но администрация Буша не удостоила их ответом. Обе стороны ни разу не упустили возможности упустить возможность.\nНо это не древний конфликт. Это даже не идеологический конфликт. Приливы и отливы враждебности зависели не от идеологического рвения, а, скорее, от изменений геополитического ландшафта. Когда интересы безопасности Ирана и Израиля были продиктованы сотрудничеством, они сотрудничали, несмотря на смертельно идеологическую оппозицию. Когда вспышки идеологии Ирана сталкивались с интересами стратегического характера, последние всегда побеждали. Это хорошие новости, потому что вопрос войны таким образом абсолютно не предрешён.\nНо некоторые хотят воевать. Многие утверждают, что это похоже на 1938 год, где Иран – Германия, а Ахмадинежад – Гитлер. И мы принимаем за чистую монету то, что сейчас действительно 1938 год, Иран – Германия, а Ахмадинежад – Гитлер. Но тогда нам следует задать вопрос: а кто же захочет выступить в роли Невилла Чемберлена? Кто рискнёт миром? Проводимые аналогии направлены специально на уничтожение дипломатии, и как только это удастся сделать, война станет неизбежной. В идеологическом конфликте нет перемирия, нет ничьей, нет компромисса, есть победа или поражение.\nНо вместо того, чтобы развязывать войну, основанную на идеологии, целесообразнее будет найти способ заключить мир. Конфликт между Ираном и Израилем – новый феномен, который длится всего несколько десятков лет в 2500-летней истории развития отношений. Благодаря тому, что причина сугубо геополитическая, решения может быть найдено, компромисс может быть достигнут, несмотря на возможные сложности. В конце концов, именно Ицхак Рабин сказал: «Вы не заключаете мир с друзьями. Вы заключаете его с врагами».\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Trita Parsi: Iran and Israel: Peace is possible
TED Talk Subtitles and Transcript: Iran and Israel: two nations with tense relations that seem existentially at odds. But for all their antagonistic rhetoric, there is a recent hidden history of collaboration, even friendship. In an informative talk, Trita Parsi shows how an unlikely strategic alliance in the past could mean peace in the future for these two feuding countries.
"Iran is Israel's best friend, and we do not intend to change our position in relation to Tehran."
Believe it or not, this is a quote from an Israeli prime minister, but it's not Ben-Gurion or Golda Meir from the era of the Shah. It's actually from Yitzhak Rabin. The year is 1987. Ayatollah Khomeini is still alive, and much like Ahmadinejad today, he's using the worst rhetoric against Israel. Yet, Rabin referred to Iran as a geostrategic friend.
Today, when we hear the threats of war and the high rhetoric, we're oftentimes led to believe that this is yet another one of those unsolvable Middle Eastern conflicts with roots as old as the region itself. Nothing could be further from the truth, and I hope today to show you why that is.
The relations between the Iranian and the Jewish people throughout history has actually been quite positive, starting in 539 B.C., when King Cyrus the Great of Persia liberated the Jewish people from their Babylonian captivity. A third of the Jewish population stayed in Babylonia. They're today's Iraqi Jews. A third migrated to Persia. They're today's Iranian Jews, still 25,000 of them living in Iran, making them the largest Jewish community in the Middle East outside of Israel itself. And a third returned to historic Palestine, did the second rebuilding of the Temple in Jerusalem, financed, incidentally, by Persian tax money.
But even in modern times, relations have been close at times. Rabin's statement was a reflection of decades of security and intelligence collaboration between the two, which in turn was born out of perception of common threats. Both states feared the Soviet Union and strong Arab states such as Egypt and Iraq. And, in addition, the Israeli doctrine of the periphery, the idea that Israel's security was best achieved by creating alliances with the non-Arab states in the periphery of the region in order to balance the Arab states in its vicinity. Now, from the Shah's perspective, though, he wanted to keep this as secret as possible, so when Yitzhak Rabin, for instance, traveled to Iran in the '70s, he usually wore a wig so that no one would recognize him. The Iranians built a special tarmac at the airport in Tehran, far away from the central terminal, so that no one would notice the large number of Israeli planes shuttling between Tel Aviv and Tehran.
Now, did all of this end with the Islamic revolution in 1979? In spite of the very clear anti-Israeli ideology of the new regime, the geopolitical logic for their collaboration lived on, because they still had common threats. And when Iraq invaded Iran in 1980, Israel feared an Iraqi victory and actively helped Iran by selling it arms and providing it with spare parts for Iran's American weaponry at a moment when Iran was very vulnerable because of an American arms embargo that Israel was more than happy to violate. In fact, back in the 1980s, it was Israel that lobbied Washington to talk to Iran, to sell arms to Iran, and not pay attention to Iran's anti-Israeli ideology. And this, of course, climaxed in the Iran-Contra scandal of the 1980s.
But with the end of the Cold War came also the end of the Israeli-Iranian cold peace. Suddenly, the two common threats that had pushed them closer together throughout decades, more or less evaporated. The Soviet Union collapsed, Iraq was defeated, and a new environment was created in the region in which both of them felt more secure, but they were also now left unchecked. Without Iraq balancing Iran, Iran could now become a threat, some in Israel argued. In fact, the current dynamic that you see between Iran and Israel has its roots more so in the geopolitical reconfiguration of the region after the Cold War than in the events of 1979, because at this point, Iran and Israel emerge as two of the most powerful states in the region, and rather than viewing each other as potential security partners, they increasingly came to view each other as rivals and competitors. So Israel, who in the 1980s lobbied for and improved U.S.-Iran relations now feared a U.S.-Iran rapprochement, thinking that it would come at Israel's security interests' expense, and instead sought to put Iran in increased isolation.
Ironically, this was happening at a time when Iran was more interested in peacemaking with Washington than to see to Israel's destruction. Iran had put itself in isolation because of its radicalism, and after having helped the United States indirectly in the war against Iraq in 1991, the Iranians were hoping that they would be rewarded by being included in the post-war security architecture of the region. But Washington chose to ignore Iran's outreach, as it would a decade later in Afghanistan, and instead moved to intensify Iran's isolation, and it is at this point, around 1993, '94, that Iran begins to translate its anti-Israeli ideology into operational policy. The Iranians believed that whatever they did, even if they moderated their policies, the U.S. would continue to seek Iran's isolation, and the only way Iran could compel Washington to change its position was by imposing a cost on the U.S. if it didn't. The easiest target was the peace process, and now the Iranian ideological bark was to be accompanied by a nonconventional bite, and Iran began supporting extensively Palestinian Islamist groups that it previously had shunned. In some ways, this sounds paradoxical, but according to Martin Indyk of the Clinton administration, the Iranians had not gotten it entirely wrong, because the more peace there would be between Israel and Palestine, the U.S. believed, the more Iran would get isolated. The more Iran got isolated, the more peace there would be. So according to Indyk, and these are his words, the Iranians had an interest to do us in on the peace process in order to defeat our policy of containment. To defeat our policy of containment, not about ideology.
But throughout even the worst times of their entanglement, all sides have reached out to each other. Netanyahu, when he got elected in 1996, reached out to the Iranians to see if there were any ways that the doctrine of the periphery could be resurrected. Tehran was not interested. A few years later, the Iranians sent a comprehensive negotiation proposal to the Bush administration, a proposal that revealed that there was some potential of getting Iran and Israel back on terms again. The Bush administration did not even respond. All sides have never missed an opportunity to miss an opportunity.
But this is not an ancient conflict. This is not even an ideological conflict. The ebbs and flows of hostility have not shifted with ideological zeal, but rather with changes in the geopolitical landscape. When Iran and Israel's security imperatives dictated collaboration, they did so in spite of lethal ideological opposition to each other. When Iran's ideological impulses collided with its strategic interests, the strategic interests always prevailed. This is good news, because it means that neither war nor enmity is a foregone conclusion.
But some want war. Some believe or say that it's 1938, Iran is Germany, and Ahmadinejad is Hitler. If we accept this to be true, that indeed it is 1938, Iran is Germany, Ahmadinejad is Hitler, then the question we have to ask ourself is, who wishes to play the role of Neville Chamberlain? Who will risk peace? This is an analogy that is deliberately aimed at eliminating diplomacy, and when you eliminate diplomacy, you make war inevitable. In an ideological conflict, there can be no truce, no draw, no compromise, only victory or defeat.
But rather than making war inevitable by viewing this as ideological, we would be wise to seek ways to make peace possible. Iran and Israel's conflict is a new phenomenon, only a few decades old in a history of 2,500 years, and precisely because its roots are geopolitical, it means that solutions can be found, compromises can be struck, however difficult it yet may be. After all, it was Yitzhak Rabin himself who said, "You don't make peace with your friends. You make it with your enemies."
Thank you.
(Applause)
|
Трита Парси: Иран и Израиль. Мир возможен
TED Talk Subtitles and Transcript: Иран и Израиль — две нации, чьи напряжённые отношения, кажется, получили второй шанс. За всеми враждебными речами скрывается история сотрудничества и даже дружбы. В своей речи Трита Парси сообщает, как стратегический альянс в прошлом может помочь заключить мир между враждующими нациями в будущем.
«Иран и лучший друг Израиля, и мы не собираемся менять свое отношение к Тегерану».
Верите или нет, это цитата премьер-министра Израиля, но не Бен-Гуриона или Горды Меир времён династии Шах. Это сказал Ицхак Рабин. В 1987 году. Аятолла Хомейни всё ещё жив, и совсем как Ахмадинежад он использует всё своё красноречие против Израиля. Тем не менее Рабин относится к Ирану как к геостратегическому партнёру.
Когда мы слышим об угрозе войны, и в ход идёт всё красноречие, нам приходится поверить в то, что это один из тех неразрешимых ближневосточных конфликтов, такой же древний, как и сам Восток. Ничто ещё не было настолько далеко от правды, и я надеюсь, что сегодня мне удастся объяснить почему.
Отношения иранцев и израильтян на протяжении веков были крайне положительны, начиная с 539 до н.э., когда царь Кир, правивший Великой Персией, освободил еврейский народ из вавилонского плена. Треть еврейского населения осталась в Вавилонии. Сегодня это евреи, живущие в Ираке. Другая треть отправилась в Персию. Сегодня это евреи, живущие в Иране. До сих пор 25 000 из них живёт в Иране, формируя крупнейшее еврейское сообщество на Ближнем востоке за пределами Израиля. Оставшаяся треть вернулась в Палестину, где во второй раз перестроила Иерусалимский храм, меду прочим, на деньги персов.
Даже в более поздние века отношения были достаточно близкими. Заявление Рабина стало отражением десятилетних мер по безопасности и уверенного сотрудничества двух наций, которое в свою очередь появилось благодаря общим угрозам. Оба государства опасались Советского Союза и сильных арабских стран, таких как Египет и Ирак. В основе доктрины «периферийного альянса» лежит идея, что безопасность Израиля лучше всего достигается путём создания альянсов с неарабскими государствами, находящимися на периферии региона, чтобы сбалансировать влияние арабских стран на своих соседей. Совсем как правитель династии Шахов, который старался сохранять всё в секрете, Ицхак Рабин, например, при посещении Ирана в 70-е, надевал парик, чтобы никто не мог узнать его. Иранцы построили специальное шоссе в аэропорту Тегерана, далеко от центрального терминала, чтобы никто не заметил огромное количество израильских самолётов, курсирующих между Тель-Авивом и Тегераном.
Это ли привело к Исламской революции в 1979 году? Несмотря на четкую антиизраильскую идеологию нового режима, геополитическая идея совместного сотрудничества всё ещё жива, потому что у них до сих пор есть общие угрозы. Когда Ирак вторгся в Иран в 1980 году, Израиль, опасаясь победы Ирака, активно помогал Ирану, продавая ему оружие и предоставляя детали для американского оружия. В тот момент Иран был в крайне уязвимом положении из-за американского эмбарго на оружие, и Израиль был счастлив нарушить этот запрет. Вообще-то ещё в 80-х именно Израиль оказывал давление на Вашингтон при проведении переговоров с Ираном о поставках оружия, и уж точно не обращал внимание на антиизраильскую идеологию Ирана. Конечно же это стало пиком в скандале «Иран-контрас» 80-х годов.
Но с окончанием Холодной войны пришёл конец и миру между Израилем и Ираном. Внезапно общие враги, которые так сплотили две нации за несколько десятилетий, в той или иной степени исчезли. Советский Союз рухнул, Ирак был побеждён, и обстановка изменилась в регионе, где они чувствовали себя в безопасности. Их уже было не остановить. Ирак больше не сдерживал Иран, поэтому последний стал угрозой, о которой спорили в Израиле. Вообще-то, сложившиеся отношения между Ираном и Израилем возникли вследствие геополитической реконфигурации региона после Холодной войны, а не из-за событий 1979 года. В настоящий момент Иран и Израиль – два самых могущественных государства в своём регионе, и вместо того, чтобы рассматривать себя в качестве потенциальных партнёров в вопросах безопасности, они чаще всего воспринимают друг друга в роли соперников и конкурентов. Израиль, в 1980-х поддерживающий развитие отношений Америки и Ирана, теперь опасается их, думая, что это скажется на интересах его безопасности, и всё больше и больше изолирует Иран.
По иронии судьбы это происходило в период, когда Иран был больше заинтересован в налаживании мирного сотрудничества с Вашингтоном, чем в идее уничтожения Израиля. Иран решил изолировать себя от радикалов, и скрытно помогая США в войне с Ираком в 1991 году, надеялся, что старания будут вознаграждены в период установления безопасности после войны. Но Вашингтон решил проигнорировать поддержку Ирана, так же как и десятилетие спустя в Афганистане. Вместо этого они решили поддержать политику изоляции, и примерно в 1993-94 годах Иран перевёл антиизраильскую идеологию в открытую политику. Иранцы считают, что что бы они не сделали, даже если бы умерили свои политические взгляды, США всё равно будут поддерживать их изоляцию, и единственный способ заставить Вашингтон изменить своё мнение – навязать свою цену США. Самой очевидной целью был мирный договор, но в настоящий момент Иран откусил больший кусок, чем может проглотить. Они начали активно поддерживать палестинские исламистские группировки, которых раньше сторонились. В некотором смысле это звучит парадоксально, но по словам Мартина Индика из администрации Клинтона, иранцы во многом поступили правильно, потому что чем теснее отношения Израиля и Палестины, тем больше, по мнению США, будет изолирован Иран. Чем больше изолируется Иран, тем теснее мир между ними. Согласно Индику, а это его слова, иранцы заинтересованы в вовлечении нас в мирный процесс, который подорвёт нашу политику сдерживания. Именно политику сдерживания, а не идеологию.
Даже в самые запутанные времена все стороны поддерживают контакт друг с другом. После избрания в 1996 году Нетаньяху обратился к иранцам, чтобы понять, остались ли какие-то способы возрождения доктрины «периферийного альянса». Но Тегерану было всё равно. Спустя несколько лет Иран отправил в администрацию Буша комплексное предложение переговоров; предложение, показывающее потенциально возможные отношения между Ираном и Израилем. Но администрация Буша не удостоила их ответом. Обе стороны ни разу не упустили возможности упустить возможность.
Но это не древний конфликт. Это даже не идеологический конфликт. Приливы и отливы враждебности зависели не от идеологического рвения, а, скорее, от изменений геополитического ландшафта. Когда интересы безопасности Ирана и Израиля были продиктованы сотрудничеством, они сотрудничали, несмотря на смертельно идеологическую оппозицию. Когда вспышки идеологии Ирана сталкивались с интересами стратегического характера, последние всегда побеждали. Это хорошие новости, потому что вопрос войны таким образом абсолютно не предрешён.
Но некоторые хотят воевать. Многие утверждают, что это похоже на 1938 год, где Иран – Германия, а Ахмадинежад – Гитлер. И мы принимаем за чистую монету то, что сейчас действительно 1938 год, Иран – Германия, а Ахмадинежад – Гитлер. Но тогда нам следует задать вопрос: а кто же захочет выступить в роли Невилла Чемберлена? Кто рискнёт миром? Проводимые аналогии направлены специально на уничтожение дипломатии, и как только это удастся сделать, война станет неизбежной. В идеологическом конфликте нет перемирия, нет ничьей, нет компромисса, есть победа или поражение.
Но вместо того, чтобы развязывать войну, основанную на идеологии, целесообразнее будет найти способ заключить мир. Конфликт между Ираном и Израилем – новый феномен, который длится всего несколько десятков лет в 2500-летней истории развития отношений. Благодаря тому, что причина сугубо геополитическая, решения может быть найдено, компромисс может быть достигнут, несмотря на возможные сложности. В конце концов, именно Ицхак Рабин сказал: «Вы не заключаете мир с друзьями. Вы заключаете его с врагами».
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Roberto D'Angelo + Francesca Fedeli: In our baby's illness, a life lesson\nTED Talk Subtitles and Transcript: Roberto D'Angelo and Francesca Fedeli thought their baby boy Mario was healthy -- until at 10 days old, they discovered he'd had a perinatal stroke. With Mario unable to control the left side of his body, they grappled with tough questions: Would he be \"normal?” Could he live a full life? The poignant story of parents facing their fears -- and how they turned them around.\nFrancesca Fedeli: Ciao. So he's Mario. He's our son. He was born two and a half years ago, and I had a pretty tough pregnancy because I had to stay still in a bed for, like, eight months. But in the end everything seemed to be under control. So he got the right weight at birth. He got the right Apgar index. So we were pretty reassured by this. But at the end, 10 days later after he was born, we discovered that he had a stroke. As you might know, a stroke is a brain injury. A perinatal stroke could be something that can happen during the nine months of pregnancy or just suddenly after the birth, and in his case, as you can see, the right part of his brain has gone. So the effect that this stroke could have on Mario's body could be the fact that he couldn't be able to control the left side of his body. Just imagine, if you have a computer and a printer and you want to transmit, to input to print out a document, but the printer doesn't have the right drives, so the same is for Mario. It's just like, he would like to move his left side of his body, but he's not able to transmit the right input to move his left arm and left leg. So life had to change. We needed to change our schedule. We needed to change the impact that this birth had on our life. Roberto D'Angelo: As you may imagine, unfortunately, we were not ready. Nobody taught us how to deal with such kinds of disabilities, and as many questions as possible started to come to our minds. And that has been really a tough time. Questions, some basics, like, you know, why did this happen to us? And what went wrong? Some more tough, like, really, what will be the impact on Mario's life? I mean, at the end, will he be able to work? Will he be able to be normal? And, you know, as a parent, especially for the first time, why is he not going to be better than us? And this, indeed, really is tough to say, but a few months later, we realized that we were really feeling like a failure. I mean, the only real product of our life, at the end, was a failure. And you know, it was not a failure for ourselves in itself, but it was a failure that will impact his full life. Honestly, we went down. I mean we went really down, but at the end, we started to look at him, and we said, we have to react. So immediately, as Francesca said, we changed our life. We started physiotherapy, we started the rehabilitation, and one of the paths that we were following in terms of rehabilitation is the mirror neurons pilot. Basically, we spent months doing this with Mario. You have an object, and we showed him how to grab the object. Now, the theory of mirror neurons simply says that in your brains, exactly now, as you watch me doing this, you are activating exactly the same neurons as if you do the actions. It looks like this is the leading edge in terms of rehabilitation. But one day we found that Mario was not looking at our hand. He was looking at us. We were his mirror. And the problem, as you might feel, is that we were down, we were depressed, we were looking at him as a problem, not as a son, not from a positive perspective. And that day really changed our perspective. We realized that we had to become a better mirror for Mario. We restarted from our strengths, and at the same time we restarted from his strengths. We stopped looking at him as a problem, and we started to look at him as an opportunity to improve. And really, this was the change, and from our side, we said, \"What are our strengths that we really can bring to Mario?\" And we started from our passions. I mean, at the end, my wife and myself are quite different, but we have many things in common. We love to travel, we love music, we love to be in places like this, and we started to bring Mario with us just to show to him the best things that we can show to him. This short video is from last week. I am not saying -- (Applause) — I am not saying it's a miracle. That's not the message, because we are just at the beginning of the path. But we want to share what was the key learning, the key learning that Mario drove to us, and it is to consider what you have as a gift and not only what you miss, and to consider what you miss just as an opportunity. And this is the message that we want to share with you. This is why we are here. Mario! And this is why -- (Applause) — And this is why we decided to share the best mirror in the world with him. And we thank you so much, all of you. FF: Thank you. RD: Thank you. Bye. (Applause) FF: Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Роберто Д'Анджело и Франческа Федели: Жизненный урок, который дала нам болезнь нашего сына\nTED Talk Subtitles and Transcript: Роберто Д'Анджело и Франческа Федели думали, что их сын родился здоровым. Но когда ему исполнилось 10 дней, обнаружилось, что он перенёс перинатальный инсульт. Поскольку Марио не мог контролировать левую часть своего тела, их одолевали сложные вопросы: Будет ли он «нормальным»? Сможет ли жить полной жизнью? Это проникновенный рассказ родителей, противостоящих своим страхам. Они расскажут, куда это противостояние их привело.\nФранческа Федели: Привет.\nЭто Марио, наш сын. Он родился два с половиной года назад. У меня была довольно тяжёлая беременность, потому что примерно восемь месяцев мне пришлось провести в постели. Но в конце концов всё, казалось, было под контролем. Он родился с нормальным весом и хорошими баллами по шкале Апгар, так что мы были спокойны. Но через 10 дней после того, как он родился, обнаружилось, что он перенёс инсульт.\nКак вы, возможно, знаете, инсульт — это повреждение мозга. Перинатальный инсульт может произойти в течение девяти месяцев беременности или сразу после после рождения, и в нашем случае, как вы можете видеть, поражена почти вся правая часть мозга.\nПоследствия этого инсульта были таковы: Марио не мог контролировать левую сторону своего тела. Представьте себе, что у вас есть компьютер и принтер, и вы хотите передать документ на печать, но принтер не имеет нужных драйверов — это то, что случилось с Марио. Когда он захочет сделать движение левой стороной тела, его мозг не сможет передать правильную команду, чтобы переместить левую руку и левую ногу.\nНаша жизнь должна была измениться. Нам пришлось поменять наши планы. Нам нужно было приспособить нашу жизнь к факту рождения такого ребёнка.\nРоберто Д'Анджело: Как вы можете себе представить, к сожалению, мы не были к этому готовы. Никто не учил нас, как справиться с такой инвалидностью, и у нас возникало множество всевозможных вопросов. Это было очень трудное время. Некоторые вопросы были простыми, например, почему это с нами случилось? И что пошло не так? Другие вопросы были более сложными, например, как это повлияет на жизнь Марио? Я имею в виду, сможет ли он работать? Сможет ли он быть нормальным? И поскольку мы впервые стали родителями, почему он не сможет быть лучше, чем мы? На самом деле, трудно в этом признаться, но несколько месяцев спустя мы почувствовали, что потерпели неудачу. Я имею в виду, что главный и единственный проект нашей жизни в итоге оказался неудачным. И это была не просто наша собственная неудача, это была неудача, которая повлияет на всю его жизнь.\nЧестно говоря, мы были подавлены. Я имею в виду, мы действительно думали, что выхода нет, но в конце концов мы начали изучать эту проблему, и мы сказали себе, что надо действовать.\nИ мы сразу же, как сказала Франческа, изменили нашу жизнь. Мы начали заниматься физиотерапией и реабилитацией, и одна из методик реабилитации, с которой мы работали, называлась активация зеркальных нейронов. Мы занимались с Марио по этой методике несколько месяцев. Мы брали какой-нибудь предмет и показывали ему, как схватить этот предмет. Согласно теории зеркальных нейронов, в вашем мозге, прямо сейчас, когда вы смотрите, как я это делаю, активируются те же нейроны, как если бы вы тоже выполняли эти действия. Это одна из новейших разработок в реабилитации.\nНо однажды мы обнаружили, что Марио смотрел не на наши руки. Он смотрел на нас. Это мы были его зеркалом. И проблема, как вы, возможно, уже поняли, заключалась в том, что мы были подавлены, мы были в депрессии. Мы смотрели на него, как на проблему, а не как на сына, нашего замечательного сына. И тот день по-настоящему изменил наши взгляды. Мы поняли, что должны стать лучшим зеркалом для Марио.\nМы стали использовать наши сильные стороны и одновременно его сильные стороны. Мы перестали воспринимать его как проблему, мы начали смотреть на него как на возможность к совершенствованию. Это было радикальным изменением. Мы подумали о нас: «Каковы наши сильные стороны, что мы можем дать Марио?» И мы начали с наших увлечений. Я имею в виду, что хотя мы с женой совершенно разные, в то же время у нас есть много общего. Мы любим путешествовать, любим музыку, любим бывать в таких местах, как это. И мы начали брать Марио с собой, просто чтобы показать ему всё самое лучшее, что можем.\nЭто короткое видео снято на прошлой неделе.\nЯ не говорю,\n(Аплодисменты)\nя не говорю, что это чудо. Это не руководство к действию, потому что мы только в начале пути. Но мы хотим поделиться главным, чему научились, что нам помог понять Марио. Нужно принимать то, что у вас есть, как дар, и не думать только о том, чего вам не хватает. Нужно воспринимать то, чего вам не хватает, как потенциальную возможность. И это та идея, которой мы хотим поделиться с вами. Именно поэтому мы здесь.\nМарио!\nИ вот почему...\n(Аплодисменты)\nИ вот почему мы решили показать ему самое лучшее зеркало в мире. И мы благодарим вас, всех вас.\nФФ: Спасибо. РД: Спасибо. До свидания.\n(Аплодисменты)\nФФ: Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Roberto D'Angelo + Francesca Fedeli: In our baby's illness, a life lesson
TED Talk Subtitles and Transcript: Roberto D'Angelo and Francesca Fedeli thought their baby boy Mario was healthy -- until at 10 days old, they discovered he'd had a perinatal stroke. With Mario unable to control the left side of his body, they grappled with tough questions: Would he be "normal?” Could he live a full life? The poignant story of parents facing their fears -- and how they turned them around.
Francesca Fedeli: Ciao. So he's Mario. He's our son. He was born two and a half years ago, and I had a pretty tough pregnancy because I had to stay still in a bed for, like, eight months. But in the end everything seemed to be under control. So he got the right weight at birth. He got the right Apgar index. So we were pretty reassured by this. But at the end, 10 days later after he was born, we discovered that he had a stroke. As you might know, a stroke is a brain injury. A perinatal stroke could be something that can happen during the nine months of pregnancy or just suddenly after the birth, and in his case, as you can see, the right part of his brain has gone. So the effect that this stroke could have on Mario's body could be the fact that he couldn't be able to control the left side of his body. Just imagine, if you have a computer and a printer and you want to transmit, to input to print out a document, but the printer doesn't have the right drives, so the same is for Mario. It's just like, he would like to move his left side of his body, but he's not able to transmit the right input to move his left arm and left leg. So life had to change. We needed to change our schedule. We needed to change the impact that this birth had on our life. Roberto D'Angelo: As you may imagine, unfortunately, we were not ready. Nobody taught us how to deal with such kinds of disabilities, and as many questions as possible started to come to our minds. And that has been really a tough time. Questions, some basics, like, you know, why did this happen to us? And what went wrong? Some more tough, like, really, what will be the impact on Mario's life? I mean, at the end, will he be able to work? Will he be able to be normal? And, you know, as a parent, especially for the first time, why is he not going to be better than us? And this, indeed, really is tough to say, but a few months later, we realized that we were really feeling like a failure. I mean, the only real product of our life, at the end, was a failure. And you know, it was not a failure for ourselves in itself, but it was a failure that will impact his full life. Honestly, we went down. I mean we went really down, but at the end, we started to look at him, and we said, we have to react. So immediately, as Francesca said, we changed our life. We started physiotherapy, we started the rehabilitation, and one of the paths that we were following in terms of rehabilitation is the mirror neurons pilot. Basically, we spent months doing this with Mario. You have an object, and we showed him how to grab the object. Now, the theory of mirror neurons simply says that in your brains, exactly now, as you watch me doing this, you are activating exactly the same neurons as if you do the actions. It looks like this is the leading edge in terms of rehabilitation. But one day we found that Mario was not looking at our hand. He was looking at us. We were his mirror. And the problem, as you might feel, is that we were down, we were depressed, we were looking at him as a problem, not as a son, not from a positive perspective. And that day really changed our perspective. We realized that we had to become a better mirror for Mario. We restarted from our strengths, and at the same time we restarted from his strengths. We stopped looking at him as a problem, and we started to look at him as an opportunity to improve. And really, this was the change, and from our side, we said, "What are our strengths that we really can bring to Mario?" And we started from our passions. I mean, at the end, my wife and myself are quite different, but we have many things in common. We love to travel, we love music, we love to be in places like this, and we started to bring Mario with us just to show to him the best things that we can show to him. This short video is from last week. I am not saying -- (Applause) — I am not saying it's a miracle. That's not the message, because we are just at the beginning of the path. But we want to share what was the key learning, the key learning that Mario drove to us, and it is to consider what you have as a gift and not only what you miss, and to consider what you miss just as an opportunity. And this is the message that we want to share with you. This is why we are here. Mario! And this is why -- (Applause) — And this is why we decided to share the best mirror in the world with him. And we thank you so much, all of you. FF: Thank you. RD: Thank you. Bye. (Applause) FF: Thank you. (Applause)
|
Роберто Д'Анджело и Франческа Федели: Жизненный урок, который дала нам болезнь нашего сына
TED Talk Subtitles and Transcript: Роберто Д'Анджело и Франческа Федели думали, что их сын родился здоровым. Но когда ему исполнилось 10 дней, обнаружилось, что он перенёс перинатальный инсульт. Поскольку Марио не мог контролировать левую часть своего тела, их одолевали сложные вопросы: Будет ли он «нормальным»? Сможет ли жить полной жизнью? Это проникновенный рассказ родителей, противостоящих своим страхам. Они расскажут, куда это противостояние их привело.
Франческа Федели: Привет.
Это Марио, наш сын. Он родился два с половиной года назад. У меня была довольно тяжёлая беременность, потому что примерно восемь месяцев мне пришлось провести в постели. Но в конце концов всё, казалось, было под контролем. Он родился с нормальным весом и хорошими баллами по шкале Апгар, так что мы были спокойны. Но через 10 дней после того, как он родился, обнаружилось, что он перенёс инсульт.
Как вы, возможно, знаете, инсульт — это повреждение мозга. Перинатальный инсульт может произойти в течение девяти месяцев беременности или сразу после после рождения, и в нашем случае, как вы можете видеть, поражена почти вся правая часть мозга.
Последствия этого инсульта были таковы: Марио не мог контролировать левую сторону своего тела. Представьте себе, что у вас есть компьютер и принтер, и вы хотите передать документ на печать, но принтер не имеет нужных драйверов — это то, что случилось с Марио. Когда он захочет сделать движение левой стороной тела, его мозг не сможет передать правильную команду, чтобы переместить левую руку и левую ногу.
Наша жизнь должна была измениться. Нам пришлось поменять наши планы. Нам нужно было приспособить нашу жизнь к факту рождения такого ребёнка.
Роберто Д'Анджело: Как вы можете себе представить, к сожалению, мы не были к этому готовы. Никто не учил нас, как справиться с такой инвалидностью, и у нас возникало множество всевозможных вопросов. Это было очень трудное время. Некоторые вопросы были простыми, например, почему это с нами случилось? И что пошло не так? Другие вопросы были более сложными, например, как это повлияет на жизнь Марио? Я имею в виду, сможет ли он работать? Сможет ли он быть нормальным? И поскольку мы впервые стали родителями, почему он не сможет быть лучше, чем мы? На самом деле, трудно в этом признаться, но несколько месяцев спустя мы почувствовали, что потерпели неудачу. Я имею в виду, что главный и единственный проект нашей жизни в итоге оказался неудачным. И это была не просто наша собственная неудача, это была неудача, которая повлияет на всю его жизнь.
Честно говоря, мы были подавлены. Я имею в виду, мы действительно думали, что выхода нет, но в конце концов мы начали изучать эту проблему, и мы сказали себе, что надо действовать.
И мы сразу же, как сказала Франческа, изменили нашу жизнь. Мы начали заниматься физиотерапией и реабилитацией, и одна из методик реабилитации, с которой мы работали, называлась активация зеркальных нейронов. Мы занимались с Марио по этой методике несколько месяцев. Мы брали какой-нибудь предмет и показывали ему, как схватить этот предмет. Согласно теории зеркальных нейронов, в вашем мозге, прямо сейчас, когда вы смотрите, как я это делаю, активируются те же нейроны, как если бы вы тоже выполняли эти действия. Это одна из новейших разработок в реабилитации.
Но однажды мы обнаружили, что Марио смотрел не на наши руки. Он смотрел на нас. Это мы были его зеркалом. И проблема, как вы, возможно, уже поняли, заключалась в том, что мы были подавлены, мы были в депрессии. Мы смотрели на него, как на проблему, а не как на сына, нашего замечательного сына. И тот день по-настоящему изменил наши взгляды. Мы поняли, что должны стать лучшим зеркалом для Марио.
Мы стали использовать наши сильные стороны и одновременно его сильные стороны. Мы перестали воспринимать его как проблему, мы начали смотреть на него как на возможность к совершенствованию. Это было радикальным изменением. Мы подумали о нас: «Каковы наши сильные стороны, что мы можем дать Марио?» И мы начали с наших увлечений. Я имею в виду, что хотя мы с женой совершенно разные, в то же время у нас есть много общего. Мы любим путешествовать, любим музыку, любим бывать в таких местах, как это. И мы начали брать Марио с собой, просто чтобы показать ему всё самое лучшее, что можем.
Это короткое видео снято на прошлой неделе.
Я не говорю,
(Аплодисменты)
я не говорю, что это чудо. Это не руководство к действию, потому что мы только в начале пути. Но мы хотим поделиться главным, чему научились, что нам помог понять Марио. Нужно принимать то, что у вас есть, как дар, и не думать только о том, чего вам не хватает. Нужно воспринимать то, чего вам не хватает, как потенциальную возможность. И это та идея, которой мы хотим поделиться с вами. Именно поэтому мы здесь.
Марио!
И вот почему...
(Аплодисменты)
И вот почему мы решили показать ему самое лучшее зеркало в мире. И мы благодарим вас, всех вас.
ФФ: Спасибо. РД: Спасибо. До свидания.
(Аплодисменты)
ФФ: Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Emily Levine: A theory of everything\nTED Talk Subtitles and Transcript: Philosopher-comedian Emily Levine talks (hilariously) about science, math, society and the way everything connects. She's a brilliant trickster, poking holes in our fixed ideas and bringing hidden truths to light. Settle in and let her ping your brain.\nI am going to talk about myself, which I rarely do, because I -- well for one thing, I prefer to talk about things I know nothing about. And secondly, I'm a recovering narcissist. (Laughter) I didn't know I was a narcissist actually. I thought narcissism meant you loved yourself. And then someone told me there is a flip side to it. So it's actually drearier than self-love; it's unrequited self-love. (Laughter) I don't feel I can afford a relapse.\nBut I want to, though, explain how I came to design my own particular brand of comedy because I've been through so many different forms of it. I started with improvisation, in a particular form of improvisation called theater games, which had one rule, which I always thought was a great rule for an ethic for a society. And the rule was, you couldn't deny the other person's reality, you could only build on it.\nAnd of course we live in a society that's all about contradicting other peoples' reality. It's all about contradiction, which I think is why I'm so sensitive to contradiction in general. I see it everywhere. Like polls. You know, it's always curious to me that in public opinion polls the percentage of Americans who don't know the answer to any given question is always two percent. 75 percent of Americans think Alaska is part of Canada. But only two percent don't know the effect that the debacle in Argentina will have on the IMF's monetary policy -- (Laughter) seems a contradiction. Or this ad that I read in the New York Times: \"Wearing a fine watch speaks loudly of your rank in society. Buying it from us screams good taste.\" (Laughter) Or this that I found in a magazine called California Lawyer, in an article that is surely meant for the lawyers at Enron. \"Surviving the Slammer: Do's and Don'ts.\" (Laughter) \"Don't use big words.\" (Laughter) \"Learn the lingua franca.\" (Laughter) Yeah. \"Lingua this, Frankie.\"\n(Laughter)\nAnd I suppose it's a contradiction that I talk about science when I don't know math. You know, because -- and by the way to I was so grateful to Dean Kamen for pointing out that one of the reasons, that there are cultural reasons that women and minorities don't enter the fields of science and technology -- because for instance, the reason I don't do math is, I was taught to do math and read at the same time. So you're six years old, you're reading Snow White and the Seven Dwarves, and it becomes rapidly obvious that there are only two kinds of men in the world: dwarves and Prince Charmings. And the odds are seven to one against your finding the prince. (Laughter) That's why little girls don't do math. It's too depressing.\n(Laughter)\nOf course, by talking about science I also may, as I did the other night, incur the violent wrath of some scientists who were very upset with me. I used the word postmodern as if it were OK. And they got very upset. One of them, to his credit, I think really just wanted to engage me in a serious argument. But I don't engage in serious arguments. I don't approve of them because arguments, of course, are all about contradiction, and they're shaped by the values that I have questions with.\nI have questions with the values of Newtonian science, like rationality. You're supposed to be rational in an argument. Well rationality is constructed by what Christie Hefner was talking about today, that mind-body split, you know? The head is good, body bad. Head is ego, body id. When we say \"I,\" -- as when Rene Descartes said, \"I think therefore I am,\" -- we mean the head. And as David Lee Roth sang in \"Just a Gigolo,\" \"I ain't got no body.\" That's how you get rationality. And that's why so much of humor is the body asserting itself against the head. That's why you have toilet humor and sexual humor. That's why you have the Raspyni Brothers whacking Richard in the genital area. And we're laughing doubly then because he's the body, but it's also --\nVoice offstage: Richard.\nEmily Levine: Richard. What did I say? (Laughter) Richard. Yes but it's also the head, the head of the conference.\nThat's the other way that humor -- like Art Buchwald takes shots at the heads of state. It doesn't make quite as much money as body humor I'm sure -- (Laughter) but nevertheless, what makes us treasure you and adore you.\nThere's also a contradiction in rationality in this country though, which is, as much as we revere the head, we are very anti-intellectual. I know this because I read in the New York Times, the Ayn Rand foundation took out a full-page ad after September 11, in which they said, \"The problem is not Iraq or Iran, the problem in this country, facing this country is the university professors and their spawn.\" (Laughter) So I went back and re-read \"The Fountainhead.\" (Laughter) I don't know how many of you have read it. And I'm not an expert on sadomasochism. (Laughter) But let me just read you a couple of random passages from page 217.\n\"The act of a master taking painful contemptuous possession of her, was the kind of rapture she wanted. When they lay together in bed it was, as it had to be, as the nature of the act demanded, an act of violence. It was an act of clenched teeth and hatred. It was the unendurable. Not a caress, but a wave of pain. The agony as an act of passion.\"\nSo you can imagine my surprise on reading in The New Yorker that Alan Greenspan, Chairman of the Federal Reserve, claims Ayn Rand as his intellectual mentor. (Laughter) It's like finding out your nanny is a dominatrix. (Laughter) Bad enough we had to see J. Edgar Hoover in a dress. Now we have to picture Alan Greenspan in a black leather corset, with a butt tattoo that says, \"Whip inflation now.\"\n(Laughter)\nAnd Ayn Rand of course, Ayn Rand is famous for a philosophy called Objectivism, which reflects another value of Newtonian physics, which is objectivity. Objectivity basically is constructed in that same S&M way. It's the subject subjugating the object. That's how you assert yourself. You make yourself the active voice. And the object is the passive no-voice.\nI was so fascinated by that Oxygen commercial. I don't know if you know this but -- maybe it's different now, or maybe you were making a statement -- but in many hospital nurseries across the country, until very recently anyway, according to a book by Jessica Benjamin, the signs over the little boys cribs read, \"I'm a boy,\" and the signs over the little girls cribs read, \"It's a girl.\" Yeah. So the passivity was culturally projected onto the little girls.\nAnd this still goes on as I think I told you last year. There's a poll that proves -- there was a poll that was given by Time magazine, in which only men were asked, \"Have you ever had sex with a woman you actively disliked?\" And well, yeah. Well, 58 percent said yes, which I think is overinflated though because so many men if you just say, \"Have you ever had sex ... \" \"Yes!\" They don't even wait for the rest of it. (Laughter) And of course two percent did not know whether they'd had -- (Laughter) That's the first callback, of my attempted quadruple.\n(Laughter)\nSo this subject-object thing, is part of something I'm very interested in because this is why, frankly, I believe in political correctness. I do. I think it can go too far. I think Ringling Brothers may have gone too far with an ad they took out in the New York Times Magazine. \"We have a lifelong emotional and financial commitment to our Asian Elephant partners.\" (Laughter) Maybe too far. But you know -- I don't think that a person of color making fun of white people is the same thing as a white person making fun of people of color. Or women making fun of men is the same as men making fun of women. Or poor people making fun of rich people, the same as rich people.\nI think you can make fun of the have but not the have-nots, which is why you don't see me making fun of Kenneth Lay and his charming wife. (Laughter) What's funny about being down to four houses? (Laughter) And I really learned this lesson during the sex scandals of the Clinton administration or, Or as I call them, the good ol' days. (Laughter) When people I knew, you know, people who considered themselves liberal, and everything else, were making fun of Jennifer Flowers and Paula Jones. Basically, they were making fun of them for being trailer trash or white trash. It seems, I suppose, a harmless prejudice and that you're not really hurting anybody. Until you read, as I did, an ad in the Los Angeles Times. \"For sale: White trash compactor.\" (Laughter)\nSo this whole subject-object thing has relevance to humor in this way. I read a book by a woman named Amy Richlin, who is the chair of the Classics department at USC. And the book is called \"The Garden of Priapus.\" And she says that Roman humor mirrors the construction of Roman society. So that Roman society was very top/bottom, as ours is to some degree. And so was humor. There always had to be the butt of a joke. So it was always the satirist, like Juvenal or Martial, represented the audience, and he was going to make fun of the outsider, the person who didn't share that subject status.\nAnd in stand-up of course, the stand-up comedian is supposed to dominate the audience. A lot of heckling is the tension of trying to make sure that the comedian is going to be able to dominate, and overcome the heckler. And I got good at that when I was in stand up. But I always hated it because they were dictating the terms of the interaction, in the same way that engaging in a serious argument determines the content, to some degree, of what you're talking about. And I was looking for a form that didn't have that. And so I wanted something that was more interactive. I know that word is so debased now by the use of it by Internet marketers.\nI really miss the old telemarketers now, I'll tell you that. (Laughter) I do, because at least there you stood a chance. You know? I used to actually hang up on them. But then I read in \"Dear Abby\" that that was rude. So the next time that one called I let him get halfway through his spiel and then I said, \"You sound sexy.\" (Laughter) He hung up on me!\n(Laughter)\nBut the interactivity allows the audience to shape what you're going to do as much as you shape their experience of the world. And that's really what I'm looking for. And I was sort of, as I was starting to analyze what exactly it is that I do, I read a book called \"Trickster Makes This World,\" by Lewis Hyde. And it was like being psychoanalyzed. I mean he had laid it all out. And then coming to this conference, I realized that most everybody here shared those same qualities because really what trickster is is an agent of change. Trickster is a change agent. And the qualities that I'm about to describe are the qualities that make it possible to make change happen. And one of these is boundary crossing. I think this is what so, in fact, infuriated the scientists. But I like to cross boundaries. I like to, as I said, talk about things I know nothing about.\n(Phone Ringing)\nI hope that's my agent, because you aren't paying me anything.\n(Laughter)\nAnd I think it's good to talk about things I know nothing about because I bring a fresh viewpoint to it, you know? I'm able to see the contradiction that you may not be able to see. Like for instance a mime once -- or a meme as he called himself. He was a very selfish meme. And he said that I had to show more respect because it took up to 18 years to learn how to do mime properly. And I said, \"Well, that's how you know only stupid people go into it.\" (Laughter) It only takes two years to learn how to talk.\n(Laughter)\n(Applause)\nAnd you know people, this is the problem with quote, objectivity, unquote. When you're only surrounded by people who speak the same vocabulary as you, or share the same set of assumptions as you, you start to think that that's reality. Like economists, you know, their definition of rational, that we all act out of our own economic self-interest. Well, look at Michael Hawley, or look at Dean Kamen, or look at my grandmother.\nMy grandmother always acted in other people's interests, whether they wanted her to or not. (Laughter) If they had had an Olympics in martyrdom, my grandmother would have lost on purpose. (Laughter) \"No, you take the prize. You're young. I'm old. Who's going to see it? Where am I going? I'm going to die soon.\"\n(Laughter)\nSo that's one -- this boundary crossing, this go-between which -- Fritz Lanting, is that his name, actually said that he was a go-between. That's an actual quality of the trickster. And another is, non-oppositional strategies. And this is instead of contradiction. Where you deny the other person's reality, you have paradox where you allow more than one reality to coexist,\nI think there's another philosophical construction. I'm not sure what it's called. But my example of it is a sign that I saw in a jewelry store. It said, \"Ears pierced while you wait.\" (Laughter) There the alternative just boggles the imagination. (Laughter) \"Oh no. Thanks though, I'll leave them here. Thanks very much. I have some errands to run. So I'll be back to pick them up around five, if that's OK with you. Huh? Huh? What? Can't hear you.\"\n(Laughter)\nAnd another attribute of the trickster is smart luck. That accidents, that Louis Kahn, who talked about accidents, this is another quality of the trickster. The trickster has a mind that is prepared for the unprepared. That, and I will say this to the scientists, that the trickster has the ability to hold his ideas lightly so that he can let room in for new ideas or to see the contradictions or the hidden problems with his ideas. I had no joke for that. I just wanted to put the scientists in their place. (Laughter)\nBut here's how I think I like to make change, and that is in making connections. This is what I tend to see almost more than contradictions. Like the, what do you call those toes of the gecko? You know, the toes of the gecko, curling and uncurling like the fingers of Michael Moschen. I love connections.\nLike I'll read that one of the two attributes of matter in the Newtonian universe -- there are two attributes of matter in the Newtonian universe -- one is space occupancy. Matter takes up space. I guess the more you matter the more space you take up, which explains the whole SUV phenomenon. (Laughter) And the other one though is impenetrability.\nWell, in ancient Rome, impenetrability was the criterion of masculinity. Masculinity depended on you being the active penetrator. And then, in economics, there's an active producer and a passive consumer, which explains why business always has to penetrate new markets. Well yeah, I mean why we forced China to open her markets. And didn't that feel good? (Laughter) And now we're being penetrated. You know the biotech companies are actually going inside us and planting their little flags on our genes. You know we're being penetrated. And I suspect, by someone who actively dislikes us. (Laughter) That's the second of the quadruple. Yes of course you got that. Thank you very much. I still have a way to go.\n(Laughter)\nAnd what I hope to do, when I make these connections, is short circuit people's thinking. You know, make you not follow your usual train of association, but make you rewire. It literally -- when people say about the shock of recognition, it's literally re-cognition, rewiring how you think -- I had a joke to go with this and I forgot it. I'm so sorry. I'm getting like the woman in that joke about --\nhave you heard this joke about the woman driving with her mother? And the mother is elderly. And the mother goes right through a red light. And the daughter doesn't want to say anything. She doesn't want to be like, \"You're too old to drive.\" And the mother goes through a second red light. And the daughter says, as tactfully as possible, \"Mom, are you aware that you just went through two red lights?\" And the mother says, \"Oh! Am I driving?\"\n(Laughter)\nAnd that's the shock of recognition at the shock of recognition. That completes the quadruple.\n(Laughter)\nI just want to say two more things. One is, another characteristic of trickster is that the trickster has to walk this fine line. He has to have poise. And you know the biggest hurdle for me, in doing what I do, is constructing my performance so that it's prepared and unprepared. Finding the balance between those things is always dangerous because you might tip off too much in the direction of unprepared. But being too prepared doesn't leave room for the accidents to happen.\nI was thinking about what Moshe Safdie said yesterday about beauty because in his book, Hyde says that sometimes trickster can tip over into beauty. But to do that you have to lose all the other qualities because once you're into beauty you're into a finished thing. You're into something that occupies space and inhabits time. It's an actual thing. And it is always extraordinary to see a thing of beauty. But if you don't do that, if you allow for the accident to keep on happening, you have the possibility of getting on a wavelength. I like to think of what I do as a probability wave. When you go into beauty the probability wave collapses into one possibility. And I like to explore all the possibilities in the hope that you'll be on the wavelength of your audience.\nAnd the one final quality I want to say about trickster is that he doesn't have a home. He's always on the road. I want to say to you Richard, in closing, that in TED you've created a home. And thank you for inviting me into it. Thank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эмили Ливайн: Теория Всего от ловкача\nTED Talk Subtitles and Transcript: Философ-юморист Эмили Левин искромётно рассуждает о науке, математике, обществе и о том, как всё это соединено. Эмили — гениальный манипулятор. Она расправляется с нашими привычными стереотипами и показывает скрытую правду во всей её красе. Приготовьтесь, она точно даст вам пищу для размышления.\nЯ собираюсь поговорить о себе, что я делаю весьма редко, так как я, во-первых, предпочитаю говорить о вещах, о которых я не знаю ничего. Во-вторых, я — пытающийся излечиться нарцисс. (Смех) Правда, я понятия не имела, что я — нарцисс. Я думала, что нарциссизм означает любовь к самому себе. Но потом мне сказали, что у этого понятия есть и оборотная сторона, которая гораздо грустнее, чем «само-любовь». Это когда «само-любовь» не отвечает взаимностью. (Смех) Я чувствую, что больше не смогу пережить это заново.\nНо, позвольте, я объясню, как я пришла к тому, чтобы создавать свой собственный тип комедии (сатиры) — я уже испробовала так много её вариантов. Началось всё с импровизации, с определённой формы импровизации, называемой театральные игры. Она имела одно правило, которое я всегда считала великим правилом этики общества. И правило было: нельзя отрицать восприятие реальности другим человеком, можно только его дополнять.\nМы, конечно, живём в обществе, где всё окружающее нас является противопоставлением себя реальности других. Это всё о противоречиях, из-за которых, я думаю, я так сильно реагирую на любые несоответствия в принципе. Я вижу их везде. Например, опросы. Меня всегда забавляло, что в опросах общественного мнения процент американцев, не знающих ответа на поставленный вопрос, всегда составляет 2%. 75% американцев считают, что Аляска — часть Канады. Но только 2% не знают, какой эффект произведёт на денежную политику МВФ дефолт Аргентины. (Смех) Мне это кажется сомнительным. Или такое объявление, которое я прочитала в New York Times: «Ношение дорогих часов громко заявляет о вашем статусе в обществе. Купленные у нас часы кричат о хорошем вкусе». (Смех) Или такое, я нашла его в журнале «Калифорнийский юрист» в статье, которая определённо предназначена для юристов из Энрона. «Выживание в тюрьме: разрешения и запреты». (Смех) «Не хвастайтесь». (Смех) «Выучите местный жаргон». (Смех) Поязыкастай-ка, Фрэнки.\n(Смех)\nЯ полагаю, что несоответствие ещё в том, что я рассуждаю о науке, не зная математики. Кстати, я была очень благодарна Дину Камену за объяснение одной из причин: существуют культурные различия, из-за которых женщины и малолетние не вступают на поле науки и технологий. Я, например, оттого не занимаюсь математикой, что меня одновременно учили чтению и математике. Итак, вам шесть лет, вы читаете «Белоснежку и семь гномов». Сразу становится понятно, что в мире есть только два типа мужчин — гномы и обаятельные принцы. Соотношение получается один к семи, чтобы найти принца. (Смех) Поэтому маленькие девочки не занимаются математикой. Это так депрессивно.\n(Смех)\nКонечно, говоря о науке, я могу, как я это сделала прошлой ночью, попасть под гневную руку некоторых учёных, которые были очень на меня рассержены. Я использовала слово «пост-модернизм», словно это нормально. И они очень расстроились. Один из них, нужно отдать ему должное, наверное, лишь пытался завязать со мной серьёзную дискуссию. Но я не ввязываюсь в серьёзные дискуссии. Я их не поддерживаю, так как споры — это всегда противостояние. Их форма зависит от их значимости.\nУ меня есть вопросы к ценностям классического ньютоновского мировоззрения. К примеру, разумность: считается, что человек должен быть разумным в споре. Но разумность состоит, как сегодня уже говорила Кристи Хефнер, из разделения на ум и тело. Голова — хорошо, тело — плохо. Голова — личность, тело — подсознание. Когда мы говорим «Я» — как сказал Рене Декарт: «Я думаю, значит, существую!» — мы имеем в виду голову. Как пел Девид Рот в песне «Просто Жиголо»: «Нет у меня тела». Так, оказывается, мы приобретаем разумность. Именно поэтому есть столько шуток на тему тела, которое противопоставляет себя голове. Вот почему есть туалетный юмор и шутки о сексе. Вот почему существуют братья Распуни [юмористы-жонглёры], бьющие Ричарда по детородному органу. И мы вдвойне смеёмся от того, что он — тело, но ещё и...\nГолос за сценой: Ричард.\nЭмили Левин: Ричард, а я что сказала? (Смех) Ричард. Да, но это ещё и голова, даже глава конференции.\nВот ещё один вид шутки: когда Арт Бухвальд [юморист] подтрунивает над главами стран. Уверена, доход от этого гораздо меньше, нежели от шуток про тело. (Смех) Тем не менее, всё это заставляет нас ценить и обожать себя.\nХотя ещё одно несоответствие разумности в этой стране состоит в том, что как бы мы ни чтили наши головы, мы остаёмся очень анти-разумными. Я это знаю, поскольку прочитала в New York Times, что фонд Айн Рэнд выкупил целую страницу под объявление после 11 сентября: «Проблема не в Ираке или Иране, проблема, стоящая перед страной — университетские профессора и их выводок». (Смех) Поэтому я перечитала «Источник» [роман]. (Смех) Не знаю, сколько из вас читали эту книгу. И я не эксперт по садомазохизму. (Смех) Но позвольте мне зачитать пару случайных абзацев на странице 217.\n«Действие мастера, овладевавшего ею с болезненным презрением, было именно таким, которого она хотела. Они лежали вместе на кровати так, как того требовала природа этого акта; это было актом насилия. Это было актом стиснутых зубов и ненависти. Это было несносно. Никакой заботы, только боль. Агония страсти».\nТеперь вы можете представить моё удивление, когда, я прочла в New Yorker, что Алан Гринспэн, управляющий Федеральным резервным фондом, считает Айну Рэнд своим духовным наставником. (Смех) Это как обнаружить, что твоя няня на самом деле садомазохистка. (Смех) Нам не было достаточно лицезреть Эдгара Хувера в платье. Теперь нам нужно ещё и воображать Алана Гринспэна в черном кожаном корсете с татуировкой на заду: «Стегани инфляцию прямо сейчас!»\n(Смех)\nАйн Рэнд, конечно, известна как основатель философии объективизма, отражающего ещё один аспект ньютоновской физики — беспристрастность, объективность. Объективность построена так же, как садо и мазо. Это предмет, покоряющий объект. Вот как мы декларируем себя. Мы заявляем себя активным голосом, а объект остаётся в пассиве.\nЯ была восхищена рекламой Oxygen. Я не знаю, слышали ли вы про это, или сейчас всё уже по-другому, или вы были заняты собой, но медсёстры во многих больницах до недавних пор, если верить книге Джессики Бенджамин, подписывали кроватки с мальчиками-младенцами «Я — мальчик». А таблички над кроватками девочек гласили: «Это — девочка». Итак, пассивность была в культуре, которая проецировалась на маленьких девочек.\nТак продолжается и по сей день. Я уже говорила об этом в прошлом году. Есть опрос журнала Time, в котором опрашивали только мужчин: «Был ли у вас когда-либо секс с женщиной, которая вам абсолютно не нравилась?» И да… 58% ответили «да», хотя, я думаю, цифры раздуты, поскольку множество мужчин на вопрос: «Был ли у вас когда-либо секс...» сразу кричат «да!», даже не дослушивая вопрос до конца. (Смех) И, конечно, 2% не знают, был ли у них... (Смех) Это только первый посыл моей четвертной попытки пошутить.\n(Смех)\nИтак, тема «предмет-объект» является частью того, что очень меня интересует, потому что именно из-за этого я верю в политическую корректность. Я думаю, что могу зайти в этом слишком далеко. Я считаю, что братья Ринглинг зашли слишком далеко с объявлением из New York Times, которое они процитировали. «У нас есть пожизненная эмоциональная и финансовая ответственность перед нашими слонами-партнёрами из Азии». (Смех) Возможно, слишком далеко... Я не считаю, что человек цветной расы, который шутит над белыми, это то же самое, что белый человек, подтрунивающий над цветными. Женщины, высмеивающие мужчин, это не то же самое, что мужчины, смеющиеся над женщинами. Так и с бедными, высмеивающими богатых, и наоборот.\nШутить можно о том, что есть, но не о том, чего нет. Именно поэтому вы никогда не услышите от меня шуток про Кеннета Лэй и его очаровательную жену. (Смех) Что смешного в том, что у тебя «только» четыре дома? (Смех) Я зарубила это у себя на носу во время сексуальных скандалов в администрации Клинтона. Или, как я их называю, добрые старые времена. (Смех) Когда мои знакомые, считавшие себя либералами, со всеми вытекающими последствиями, смеялись над Дженифер Флауэр и Полой Джонс. Они смеялись над их «деревенским», так сказать, происхождением из бедных слоёв белого населения. Шутникам кажется, что это всё безобидные предрассудки, и никого они особо не обижают. Но это только до тех пор, пока вы не прочитаете в Los Angeles Times: «Продаётся упаковщик белых отбросов». (Смех)\nВся эта тема «предмет-объект» имеет значимость для самого типа юмора. Прочитала я книгу, написанную женщиной по имени Эми Рихлин, зав. кафедрой классической литературы в Калифорнийском университете. Книга называется «Сад Приапа». Автор говорит, что римский юмор отражает структуру римского общества. И что римское общество разделялось на «верхи» и «низы», почти как и наше сейчас. Вот таким был юмор. Общество было всегда мишенью для шуток. Всегда были сатирики, как Ювенал или Маршал, которые были частью публики, Обычно высмеивали изгоев, тех, кто не имел такого же положения в обществе.\nИ в импровизации, конечно, юморист-импровизатор, я полагаю, доминирует над зрителями. Частые выкрики являются сопротивлением, которое помогает убедиться, что юморист сможет доминировать, переиграть крикуна. И в этом я преуспела, когда была юмористом-импровизатором. Но я всегда ненавидела выкрики, так как они диктовали условия выступления таким же образом, как и участие в серьёзном споре в некоторой степени предопределяет тему, которая обсуждается. Поэтому я искала форму, которая бы не имела таких проблем. И хотела чего-то более диалогового. Я знаю, что это слово сегодня обесценилось из-за его использования продавцами в интернете.\nЯ ужасно скучаю по продавцам по телефону. (Смех) Да, скучаю. По крайней мере тогда у вас был шанс. Я могла повесить трубку. Затем я прочла в Dear Abby [колонка советов], что это грубо. И когда потом звонили какой-нибудь парень, я давала ему возможность дойти до половины речи и говорила: «У тебя сексуальный голос». (Смех) Тогда трубку вешал он!\n(Смех)\nНо диалоговое общение позволяет публике сформировать твоё выступление так же, как ты формируешь их восприятие мира. И это именно то, что я ищу. Я поняла это, когда начала анализировать, чем же я всё-таки занимаюсь. Я прочла книгу Льюиса Хайда «Ловкачи делают этот мир». Мне казалось, что меня подвергли психоанализу. Я имею в виду, что всё разложилось по полочкам. И уже идя на эту конференцию, я осознала, что почти все здесь имеют похожие качества, так как в действительности ловкач — это посредник перемен. Ловкач — посредник перемен. И качества, которые я сейчас опишу, являются характеристиками, позволяющими случиться изменениям. Одно из них — выход за рамки. Мне кажется, что именно это вывело из себя учёных. Но мне нравится выходить за грани дозволенного. Мне нравится говорить о вещах, о которых я не имею понятия.\n(Звонит телефон)\nНадеюсь, это мой агент, ведь вы тут мне ничего не заплатите.\n(Смех)\nЯ думаю, что полезно говорить о вещах, о которых не знаешь. Так я открываю новый способ смотреть на них. Я могу увидеть несоответствия, которые вы, возможно, не замечаете. Как тот мим, например, или мем, как он себя называл. Он был очень самолюбивым мимом. Он сказал мне, что я должна быть более уважительной, так как у него ушло 18 лет на то, чтобы по-настоящему научиться пантомиме. Я сказала: «Что ж, теперь понятно, что этим занимаются только дураки». (Смех) Нужно только два года, чтобы научиться говорить.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nИменно в этом и состоит проблема так называемой «беспристрастности». Это когда ты окружён только теми, кто говорит с тобой на одном языке, кто разделяет твои убеждения. Тогда ты начинаешь думать, что вот она — реальность. Например, экономисты. Их понимание рациональности — мы все действуем в соответствии с собственной экономической выгодой. Взгляните на Майкла Хоули или на Дина Камена, или посмотрите на мою бабушку.\nМоя бабушка всегда всё делала для других, хотели они того или нет. (Смех) Если бы были олимпийские игры по мученичеству, моя бабушка специально бы проиграла. (Смех) «Нет, бери приз ты. Ты моложе, а я старая. Кому я его покажу? Куда мне с ним? Мне умирать скоро».\n(Смех)\nЭто и есть выход за рамки, это нахождение на грани и между, о котором Фриц Лантинг, кажется, сказал, что он гулял между. Вот это и есть настоящее свойство ловкача. Другая стратегия — стратегия непротивления. Это вместо противостояния. Когда вы отвергаете реальность другого человека, возникает парадокс, в котором вы допускаете существование больше одной реальности.\nОпять есть философское несоответствие. Не знаю, как оно называется. Но мой пример — надпись на ювелирном магазине: «Пока вы ждёте, мы проколем вам уши». (Смех) Вариации просто устрашают воображение. (Смех) «Ой, нет. Спасибо, конечно, я тут уши оставлю. Спасибо огромное. Мне надо по делам бежать. Я позднее их заберу, в районе пяти, если вы не против. А? А? Что? Не слышу вас».\n(Смех)\nИ ещё одно качество ловкача — умная удача. Тот несчастный случай с Луисом Каном, который рассуждал о несчастных случаях, является ещё одним примером ловкача. У ловкача ум, ожидающий неожиданностей. Я говорю это для учёных: у ловкача есть способность не слишком кичиться своими идеями, а оставлять место для новых, или замечать несоответствия, скрытые проблемы в этих идеях. И я не шучу. Просто хотела поставить учёных на место. (Смех)\nИменно так мне нравится вносить мою лепту — путём создания новых связей. Это именно то, что я вижу чаще, чем несоответствия. К примеру, как вы называете пальчики у геккона? Пальчики геккона, которые скручиваются и раскручиваются, прямо как пальцы у Майкла Мошена. Я люблю связи.\nНапример, я прочла, что одной из характеристик материи во вселенной Ньютона — а у материи во вселенной Ньютона есть два качества — является её распределение в пространстве. Материя занимает место. Предполагаю, что чем больше в вас материи, тем больше места вы занимаете. Это полностью объясняет феномен внедорожников. (Смех) Другой же характеристикой материи является нежелание уступать место.\nВ древнем Риме такая непроницаемость была критерием мужественности. Мужественность зависела от того, насколько активно ты мог внедряться. В экономике есть активный производитель и пассивный потребитель, что объясняет, почему бизнесу все время приходится внедряться на новые рынки. Так вот почему мы заставили Китай открыть свой рынок. И разве плохие ощущения? (Смех) А теперь в нас внедряются. Компании по биотехнологиям уже реально вошли в нас и ставят свои маленькие флажочки на наших генах. Да, в нас вставляют. И я подозреваю, что вставляет кто-то очень нас не любящий. (Смех) Это второй четвертной заход. Конечно, вы поняли меня. Спасибо большое. У меня ещё есть куда идти.\n(Смех)\nКогда я нахожу связи, я надеюсь произвести замыкание в цепи человеческих мыслей; заставить вас не следовать привычным ассоциациям, а проложить новый кабель. Когда люди говорят о шоке пересмотра, это буквально пере-смотр, пере-установка того, как вы думаете. Была у меня шутка на эту тему, но я её забыла. Прошу простить. Я становлюсь как та женщина из анекдота...\nВы слышали анекдот о женщине, которая ехала в машине со своей мамой? А мама старенькая. Мама проезжает на красный свет. Дочь решает промолчать. Она не хочет подчёркивать: «Ты уже очень старая, чтобы водить». Мама опять проезжает на красный свет. Дочь говорит так деликатно, как только может: «Мам, ты заметила, что уже два раза проехала на красный свет?» И мама отвечает: «А? Это я что ли веду?»\n(Смех)\nЭто и есть шок осознания от шока осознания. И этим заканчиваются четвертные.\n(Смех)\nЯ только хотела добавить ещё две вещи. Первое — это ещё одна черта ловкача: ему приходится всегда идти по тонкому канату. Ему нужно держать равновесие. Самой большой трудностью для меня в моей работе является планирование моего выступления так, чтобы оно было импровизированной заготовкой. Поиск баланса между этими двумя вещами всегда имеет риск — вы можете незаметно скатиться в сторону экспромта. Но 100%-ная подготовка не оставляет места для случайностей.\nЯ тут думала о том, что Мойша Сафди сказал вчера о красоте. В его книге Гайд говорит, что ловкачи могут иногда слишком наваливаться на красоту. Но чтобы это сделать, нужно оставить все остальные качества, потому что как только вы озаботились красотой, вы в полном тупике. Вы попадаете внутрь чего-то такого, что занимает место и отнимает время. И это реальная вещь. Всегда безумно здорово видеть сущность красоты. А если этого не делать, если позволить случайностям случаться, вы, вполне возможно, позволите волне унести вас. Мне нравится думать, что то, чем я занимаюсь — волна вероятности. Когда вы уходите в красоту, волна вероятности ударяется об одну возможность. А я хочу исследовать все возможности, с надеждой, что я буду на одной волне со зрителями.\nПоследняя черта ловкача, о которой я хочу сказать — это отсутствие у него дома. Всегда в пути. В заключение я хочу сказать тебе, Ричард, что на TED вы создали дом. Спасибо, что вы пригласили меня в него. Спасибо большое.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Emily Levine: A theory of everything
TED Talk Subtitles and Transcript: Philosopher-comedian Emily Levine talks (hilariously) about science, math, society and the way everything connects. She's a brilliant trickster, poking holes in our fixed ideas and bringing hidden truths to light. Settle in and let her ping your brain.
I am going to talk about myself, which I rarely do, because I -- well for one thing, I prefer to talk about things I know nothing about. And secondly, I'm a recovering narcissist. (Laughter) I didn't know I was a narcissist actually. I thought narcissism meant you loved yourself. And then someone told me there is a flip side to it. So it's actually drearier than self-love; it's unrequited self-love. (Laughter) I don't feel I can afford a relapse.
But I want to, though, explain how I came to design my own particular brand of comedy because I've been through so many different forms of it. I started with improvisation, in a particular form of improvisation called theater games, which had one rule, which I always thought was a great rule for an ethic for a society. And the rule was, you couldn't deny the other person's reality, you could only build on it.
And of course we live in a society that's all about contradicting other peoples' reality. It's all about contradiction, which I think is why I'm so sensitive to contradiction in general. I see it everywhere. Like polls. You know, it's always curious to me that in public opinion polls the percentage of Americans who don't know the answer to any given question is always two percent. 75 percent of Americans think Alaska is part of Canada. But only two percent don't know the effect that the debacle in Argentina will have on the IMF's monetary policy -- (Laughter) seems a contradiction. Or this ad that I read in the New York Times: "Wearing a fine watch speaks loudly of your rank in society. Buying it from us screams good taste." (Laughter) Or this that I found in a magazine called California Lawyer, in an article that is surely meant for the lawyers at Enron. "Surviving the Slammer: Do's and Don'ts." (Laughter) "Don't use big words." (Laughter) "Learn the lingua franca." (Laughter) Yeah. "Lingua this, Frankie."
(Laughter)
And I suppose it's a contradiction that I talk about science when I don't know math. You know, because -- and by the way to I was so grateful to Dean Kamen for pointing out that one of the reasons, that there are cultural reasons that women and minorities don't enter the fields of science and technology -- because for instance, the reason I don't do math is, I was taught to do math and read at the same time. So you're six years old, you're reading Snow White and the Seven Dwarves, and it becomes rapidly obvious that there are only two kinds of men in the world: dwarves and Prince Charmings. And the odds are seven to one against your finding the prince. (Laughter) That's why little girls don't do math. It's too depressing.
(Laughter)
Of course, by talking about science I also may, as I did the other night, incur the violent wrath of some scientists who were very upset with me. I used the word postmodern as if it were OK. And they got very upset. One of them, to his credit, I think really just wanted to engage me in a serious argument. But I don't engage in serious arguments. I don't approve of them because arguments, of course, are all about contradiction, and they're shaped by the values that I have questions with.
I have questions with the values of Newtonian science, like rationality. You're supposed to be rational in an argument. Well rationality is constructed by what Christie Hefner was talking about today, that mind-body split, you know? The head is good, body bad. Head is ego, body id. When we say "I," -- as when Rene Descartes said, "I think therefore I am," -- we mean the head. And as David Lee Roth sang in "Just a Gigolo," "I ain't got no body." That's how you get rationality. And that's why so much of humor is the body asserting itself against the head. That's why you have toilet humor and sexual humor. That's why you have the Raspyni Brothers whacking Richard in the genital area. And we're laughing doubly then because he's the body, but it's also --
Voice offstage: Richard.
Emily Levine: Richard. What did I say? (Laughter) Richard. Yes but it's also the head, the head of the conference.
That's the other way that humor -- like Art Buchwald takes shots at the heads of state. It doesn't make quite as much money as body humor I'm sure -- (Laughter) but nevertheless, what makes us treasure you and adore you.
There's also a contradiction in rationality in this country though, which is, as much as we revere the head, we are very anti-intellectual. I know this because I read in the New York Times, the Ayn Rand foundation took out a full-page ad after September 11, in which they said, "The problem is not Iraq or Iran, the problem in this country, facing this country is the university professors and their spawn." (Laughter) So I went back and re-read "The Fountainhead." (Laughter) I don't know how many of you have read it. And I'm not an expert on sadomasochism. (Laughter) But let me just read you a couple of random passages from page 217.
"The act of a master taking painful contemptuous possession of her, was the kind of rapture she wanted. When they lay together in bed it was, as it had to be, as the nature of the act demanded, an act of violence. It was an act of clenched teeth and hatred. It was the unendurable. Not a caress, but a wave of pain. The agony as an act of passion."
So you can imagine my surprise on reading in The New Yorker that Alan Greenspan, Chairman of the Federal Reserve, claims Ayn Rand as his intellectual mentor. (Laughter) It's like finding out your nanny is a dominatrix. (Laughter) Bad enough we had to see J. Edgar Hoover in a dress. Now we have to picture Alan Greenspan in a black leather corset, with a butt tattoo that says, "Whip inflation now."
(Laughter)
And Ayn Rand of course, Ayn Rand is famous for a philosophy called Objectivism, which reflects another value of Newtonian physics, which is objectivity. Objectivity basically is constructed in that same S&M way. It's the subject subjugating the object. That's how you assert yourself. You make yourself the active voice. And the object is the passive no-voice.
I was so fascinated by that Oxygen commercial. I don't know if you know this but -- maybe it's different now, or maybe you were making a statement -- but in many hospital nurseries across the country, until very recently anyway, according to a book by Jessica Benjamin, the signs over the little boys cribs read, "I'm a boy," and the signs over the little girls cribs read, "It's a girl." Yeah. So the passivity was culturally projected onto the little girls.
And this still goes on as I think I told you last year. There's a poll that proves -- there was a poll that was given by Time magazine, in which only men were asked, "Have you ever had sex with a woman you actively disliked?" And well, yeah. Well, 58 percent said yes, which I think is overinflated though because so many men if you just say, "Have you ever had sex ... " "Yes!" They don't even wait for the rest of it. (Laughter) And of course two percent did not know whether they'd had -- (Laughter) That's the first callback, of my attempted quadruple.
(Laughter)
So this subject-object thing, is part of something I'm very interested in because this is why, frankly, I believe in political correctness. I do. I think it can go too far. I think Ringling Brothers may have gone too far with an ad they took out in the New York Times Magazine. "We have a lifelong emotional and financial commitment to our Asian Elephant partners." (Laughter) Maybe too far. But you know -- I don't think that a person of color making fun of white people is the same thing as a white person making fun of people of color. Or women making fun of men is the same as men making fun of women. Or poor people making fun of rich people, the same as rich people.
I think you can make fun of the have but not the have-nots, which is why you don't see me making fun of Kenneth Lay and his charming wife. (Laughter) What's funny about being down to four houses? (Laughter) And I really learned this lesson during the sex scandals of the Clinton administration or, Or as I call them, the good ol' days. (Laughter) When people I knew, you know, people who considered themselves liberal, and everything else, were making fun of Jennifer Flowers and Paula Jones. Basically, they were making fun of them for being trailer trash or white trash. It seems, I suppose, a harmless prejudice and that you're not really hurting anybody. Until you read, as I did, an ad in the Los Angeles Times. "For sale: White trash compactor." (Laughter)
So this whole subject-object thing has relevance to humor in this way. I read a book by a woman named Amy Richlin, who is the chair of the Classics department at USC. And the book is called "The Garden of Priapus." And she says that Roman humor mirrors the construction of Roman society. So that Roman society was very top/bottom, as ours is to some degree. And so was humor. There always had to be the butt of a joke. So it was always the satirist, like Juvenal or Martial, represented the audience, and he was going to make fun of the outsider, the person who didn't share that subject status.
And in stand-up of course, the stand-up comedian is supposed to dominate the audience. A lot of heckling is the tension of trying to make sure that the comedian is going to be able to dominate, and overcome the heckler. And I got good at that when I was in stand up. But I always hated it because they were dictating the terms of the interaction, in the same way that engaging in a serious argument determines the content, to some degree, of what you're talking about. And I was looking for a form that didn't have that. And so I wanted something that was more interactive. I know that word is so debased now by the use of it by Internet marketers.
I really miss the old telemarketers now, I'll tell you that. (Laughter) I do, because at least there you stood a chance. You know? I used to actually hang up on them. But then I read in "Dear Abby" that that was rude. So the next time that one called I let him get halfway through his spiel and then I said, "You sound sexy." (Laughter) He hung up on me!
(Laughter)
But the interactivity allows the audience to shape what you're going to do as much as you shape their experience of the world. And that's really what I'm looking for. And I was sort of, as I was starting to analyze what exactly it is that I do, I read a book called "Trickster Makes This World," by Lewis Hyde. And it was like being psychoanalyzed. I mean he had laid it all out. And then coming to this conference, I realized that most everybody here shared those same qualities because really what trickster is is an agent of change. Trickster is a change agent. And the qualities that I'm about to describe are the qualities that make it possible to make change happen. And one of these is boundary crossing. I think this is what so, in fact, infuriated the scientists. But I like to cross boundaries. I like to, as I said, talk about things I know nothing about.
(Phone Ringing)
I hope that's my agent, because you aren't paying me anything.
(Laughter)
And I think it's good to talk about things I know nothing about because I bring a fresh viewpoint to it, you know? I'm able to see the contradiction that you may not be able to see. Like for instance a mime once -- or a meme as he called himself. He was a very selfish meme. And he said that I had to show more respect because it took up to 18 years to learn how to do mime properly. And I said, "Well, that's how you know only stupid people go into it." (Laughter) It only takes two years to learn how to talk.
(Laughter)
(Applause)
And you know people, this is the problem with quote, objectivity, unquote. When you're only surrounded by people who speak the same vocabulary as you, or share the same set of assumptions as you, you start to think that that's reality. Like economists, you know, their definition of rational, that we all act out of our own economic self-interest. Well, look at Michael Hawley, or look at Dean Kamen, or look at my grandmother.
My grandmother always acted in other people's interests, whether they wanted her to or not. (Laughter) If they had had an Olympics in martyrdom, my grandmother would have lost on purpose. (Laughter) "No, you take the prize. You're young. I'm old. Who's going to see it? Where am I going? I'm going to die soon."
(Laughter)
So that's one -- this boundary crossing, this go-between which -- Fritz Lanting, is that his name, actually said that he was a go-between. That's an actual quality of the trickster. And another is, non-oppositional strategies. And this is instead of contradiction. Where you deny the other person's reality, you have paradox where you allow more than one reality to coexist,
I think there's another philosophical construction. I'm not sure what it's called. But my example of it is a sign that I saw in a jewelry store. It said, "Ears pierced while you wait." (Laughter) There the alternative just boggles the imagination. (Laughter) "Oh no. Thanks though, I'll leave them here. Thanks very much. I have some errands to run. So I'll be back to pick them up around five, if that's OK with you. Huh? Huh? What? Can't hear you."
(Laughter)
And another attribute of the trickster is smart luck. That accidents, that Louis Kahn, who talked about accidents, this is another quality of the trickster. The trickster has a mind that is prepared for the unprepared. That, and I will say this to the scientists, that the trickster has the ability to hold his ideas lightly so that he can let room in for new ideas or to see the contradictions or the hidden problems with his ideas. I had no joke for that. I just wanted to put the scientists in their place. (Laughter)
But here's how I think I like to make change, and that is in making connections. This is what I tend to see almost more than contradictions. Like the, what do you call those toes of the gecko? You know, the toes of the gecko, curling and uncurling like the fingers of Michael Moschen. I love connections.
Like I'll read that one of the two attributes of matter in the Newtonian universe -- there are two attributes of matter in the Newtonian universe -- one is space occupancy. Matter takes up space. I guess the more you matter the more space you take up, which explains the whole SUV phenomenon. (Laughter) And the other one though is impenetrability.
Well, in ancient Rome, impenetrability was the criterion of masculinity. Masculinity depended on you being the active penetrator. And then, in economics, there's an active producer and a passive consumer, which explains why business always has to penetrate new markets. Well yeah, I mean why we forced China to open her markets. And didn't that feel good? (Laughter) And now we're being penetrated. You know the biotech companies are actually going inside us and planting their little flags on our genes. You know we're being penetrated. And I suspect, by someone who actively dislikes us. (Laughter) That's the second of the quadruple. Yes of course you got that. Thank you very much. I still have a way to go.
(Laughter)
And what I hope to do, when I make these connections, is short circuit people's thinking. You know, make you not follow your usual train of association, but make you rewire. It literally -- when people say about the shock of recognition, it's literally re-cognition, rewiring how you think -- I had a joke to go with this and I forgot it. I'm so sorry. I'm getting like the woman in that joke about --
have you heard this joke about the woman driving with her mother? And the mother is elderly. And the mother goes right through a red light. And the daughter doesn't want to say anything. She doesn't want to be like, "You're too old to drive." And the mother goes through a second red light. And the daughter says, as tactfully as possible, "Mom, are you aware that you just went through two red lights?" And the mother says, "Oh! Am I driving?"
(Laughter)
And that's the shock of recognition at the shock of recognition. That completes the quadruple.
(Laughter)
I just want to say two more things. One is, another characteristic of trickster is that the trickster has to walk this fine line. He has to have poise. And you know the biggest hurdle for me, in doing what I do, is constructing my performance so that it's prepared and unprepared. Finding the balance between those things is always dangerous because you might tip off too much in the direction of unprepared. But being too prepared doesn't leave room for the accidents to happen.
I was thinking about what Moshe Safdie said yesterday about beauty because in his book, Hyde says that sometimes trickster can tip over into beauty. But to do that you have to lose all the other qualities because once you're into beauty you're into a finished thing. You're into something that occupies space and inhabits time. It's an actual thing. And it is always extraordinary to see a thing of beauty. But if you don't do that, if you allow for the accident to keep on happening, you have the possibility of getting on a wavelength. I like to think of what I do as a probability wave. When you go into beauty the probability wave collapses into one possibility. And I like to explore all the possibilities in the hope that you'll be on the wavelength of your audience.
And the one final quality I want to say about trickster is that he doesn't have a home. He's always on the road. I want to say to you Richard, in closing, that in TED you've created a home. And thank you for inviting me into it. Thank you very much.
(Applause)
|
Эмили Ливайн: Теория Всего от ловкача
TED Talk Subtitles and Transcript: Философ-юморист Эмили Левин искромётно рассуждает о науке, математике, обществе и о том, как всё это соединено. Эмили — гениальный манипулятор. Она расправляется с нашими привычными стереотипами и показывает скрытую правду во всей её красе. Приготовьтесь, она точно даст вам пищу для размышления.
Я собираюсь поговорить о себе, что я делаю весьма редко, так как я, во-первых, предпочитаю говорить о вещах, о которых я не знаю ничего. Во-вторых, я — пытающийся излечиться нарцисс. (Смех) Правда, я понятия не имела, что я — нарцисс. Я думала, что нарциссизм означает любовь к самому себе. Но потом мне сказали, что у этого понятия есть и оборотная сторона, которая гораздо грустнее, чем «само-любовь». Это когда «само-любовь» не отвечает взаимностью. (Смех) Я чувствую, что больше не смогу пережить это заново.
Но, позвольте, я объясню, как я пришла к тому, чтобы создавать свой собственный тип комедии (сатиры) — я уже испробовала так много её вариантов. Началось всё с импровизации, с определённой формы импровизации, называемой театральные игры. Она имела одно правило, которое я всегда считала великим правилом этики общества. И правило было: нельзя отрицать восприятие реальности другим человеком, можно только его дополнять.
Мы, конечно, живём в обществе, где всё окружающее нас является противопоставлением себя реальности других. Это всё о противоречиях, из-за которых, я думаю, я так сильно реагирую на любые несоответствия в принципе. Я вижу их везде. Например, опросы. Меня всегда забавляло, что в опросах общественного мнения процент американцев, не знающих ответа на поставленный вопрос, всегда составляет 2%. 75% американцев считают, что Аляска — часть Канады. Но только 2% не знают, какой эффект произведёт на денежную политику МВФ дефолт Аргентины. (Смех) Мне это кажется сомнительным. Или такое объявление, которое я прочитала в New York Times: «Ношение дорогих часов громко заявляет о вашем статусе в обществе. Купленные у нас часы кричат о хорошем вкусе». (Смех) Или такое, я нашла его в журнале «Калифорнийский юрист» в статье, которая определённо предназначена для юристов из Энрона. «Выживание в тюрьме: разрешения и запреты». (Смех) «Не хвастайтесь». (Смех) «Выучите местный жаргон». (Смех) Поязыкастай-ка, Фрэнки.
(Смех)
Я полагаю, что несоответствие ещё в том, что я рассуждаю о науке, не зная математики. Кстати, я была очень благодарна Дину Камену за объяснение одной из причин: существуют культурные различия, из-за которых женщины и малолетние не вступают на поле науки и технологий. Я, например, оттого не занимаюсь математикой, что меня одновременно учили чтению и математике. Итак, вам шесть лет, вы читаете «Белоснежку и семь гномов». Сразу становится понятно, что в мире есть только два типа мужчин — гномы и обаятельные принцы. Соотношение получается один к семи, чтобы найти принца. (Смех) Поэтому маленькие девочки не занимаются математикой. Это так депрессивно.
(Смех)
Конечно, говоря о науке, я могу, как я это сделала прошлой ночью, попасть под гневную руку некоторых учёных, которые были очень на меня рассержены. Я использовала слово «пост-модернизм», словно это нормально. И они очень расстроились. Один из них, нужно отдать ему должное, наверное, лишь пытался завязать со мной серьёзную дискуссию. Но я не ввязываюсь в серьёзные дискуссии. Я их не поддерживаю, так как споры — это всегда противостояние. Их форма зависит от их значимости.
У меня есть вопросы к ценностям классического ньютоновского мировоззрения. К примеру, разумность: считается, что человек должен быть разумным в споре. Но разумность состоит, как сегодня уже говорила Кристи Хефнер, из разделения на ум и тело. Голова — хорошо, тело — плохо. Голова — личность, тело — подсознание. Когда мы говорим «Я» — как сказал Рене Декарт: «Я думаю, значит, существую!» — мы имеем в виду голову. Как пел Девид Рот в песне «Просто Жиголо»: «Нет у меня тела». Так, оказывается, мы приобретаем разумность. Именно поэтому есть столько шуток на тему тела, которое противопоставляет себя голове. Вот почему есть туалетный юмор и шутки о сексе. Вот почему существуют братья Распуни [юмористы-жонглёры], бьющие Ричарда по детородному органу. И мы вдвойне смеёмся от того, что он — тело, но ещё и...
Голос за сценой: Ричард.
Эмили Левин: Ричард, а я что сказала? (Смех) Ричард. Да, но это ещё и голова, даже глава конференции.
Вот ещё один вид шутки: когда Арт Бухвальд [юморист] подтрунивает над главами стран. Уверена, доход от этого гораздо меньше, нежели от шуток про тело. (Смех) Тем не менее, всё это заставляет нас ценить и обожать себя.
Хотя ещё одно несоответствие разумности в этой стране состоит в том, что как бы мы ни чтили наши головы, мы остаёмся очень анти-разумными. Я это знаю, поскольку прочитала в New York Times, что фонд Айн Рэнд выкупил целую страницу под объявление после 11 сентября: «Проблема не в Ираке или Иране, проблема, стоящая перед страной — университетские профессора и их выводок». (Смех) Поэтому я перечитала «Источник» [роман]. (Смех) Не знаю, сколько из вас читали эту книгу. И я не эксперт по садомазохизму. (Смех) Но позвольте мне зачитать пару случайных абзацев на странице 217.
«Действие мастера, овладевавшего ею с болезненным презрением, было именно таким, которого она хотела. Они лежали вместе на кровати так, как того требовала природа этого акта; это было актом насилия. Это было актом стиснутых зубов и ненависти. Это было несносно. Никакой заботы, только боль. Агония страсти».
Теперь вы можете представить моё удивление, когда, я прочла в New Yorker, что Алан Гринспэн, управляющий Федеральным резервным фондом, считает Айну Рэнд своим духовным наставником. (Смех) Это как обнаружить, что твоя няня на самом деле садомазохистка. (Смех) Нам не было достаточно лицезреть Эдгара Хувера в платье. Теперь нам нужно ещё и воображать Алана Гринспэна в черном кожаном корсете с татуировкой на заду: «Стегани инфляцию прямо сейчас!»
(Смех)
Айн Рэнд, конечно, известна как основатель философии объективизма, отражающего ещё один аспект ньютоновской физики — беспристрастность, объективность. Объективность построена так же, как садо и мазо. Это предмет, покоряющий объект. Вот как мы декларируем себя. Мы заявляем себя активным голосом, а объект остаётся в пассиве.
Я была восхищена рекламой Oxygen. Я не знаю, слышали ли вы про это, или сейчас всё уже по-другому, или вы были заняты собой, но медсёстры во многих больницах до недавних пор, если верить книге Джессики Бенджамин, подписывали кроватки с мальчиками-младенцами «Я — мальчик». А таблички над кроватками девочек гласили: «Это — девочка». Итак, пассивность была в культуре, которая проецировалась на маленьких девочек.
Так продолжается и по сей день. Я уже говорила об этом в прошлом году. Есть опрос журнала Time, в котором опрашивали только мужчин: «Был ли у вас когда-либо секс с женщиной, которая вам абсолютно не нравилась?» И да… 58% ответили «да», хотя, я думаю, цифры раздуты, поскольку множество мужчин на вопрос: «Был ли у вас когда-либо секс...» сразу кричат «да!», даже не дослушивая вопрос до конца. (Смех) И, конечно, 2% не знают, был ли у них... (Смех) Это только первый посыл моей четвертной попытки пошутить.
(Смех)
Итак, тема «предмет-объект» является частью того, что очень меня интересует, потому что именно из-за этого я верю в политическую корректность. Я думаю, что могу зайти в этом слишком далеко. Я считаю, что братья Ринглинг зашли слишком далеко с объявлением из New York Times, которое они процитировали. «У нас есть пожизненная эмоциональная и финансовая ответственность перед нашими слонами-партнёрами из Азии». (Смех) Возможно, слишком далеко... Я не считаю, что человек цветной расы, который шутит над белыми, это то же самое, что белый человек, подтрунивающий над цветными. Женщины, высмеивающие мужчин, это не то же самое, что мужчины, смеющиеся над женщинами. Так и с бедными, высмеивающими богатых, и наоборот.
Шутить можно о том, что есть, но не о том, чего нет. Именно поэтому вы никогда не услышите от меня шуток про Кеннета Лэй и его очаровательную жену. (Смех) Что смешного в том, что у тебя «только» четыре дома? (Смех) Я зарубила это у себя на носу во время сексуальных скандалов в администрации Клинтона. Или, как я их называю, добрые старые времена. (Смех) Когда мои знакомые, считавшие себя либералами, со всеми вытекающими последствиями, смеялись над Дженифер Флауэр и Полой Джонс. Они смеялись над их «деревенским», так сказать, происхождением из бедных слоёв белого населения. Шутникам кажется, что это всё безобидные предрассудки, и никого они особо не обижают. Но это только до тех пор, пока вы не прочитаете в Los Angeles Times: «Продаётся упаковщик белых отбросов». (Смех)
Вся эта тема «предмет-объект» имеет значимость для самого типа юмора. Прочитала я книгу, написанную женщиной по имени Эми Рихлин, зав. кафедрой классической литературы в Калифорнийском университете. Книга называется «Сад Приапа». Автор говорит, что римский юмор отражает структуру римского общества. И что римское общество разделялось на «верхи» и «низы», почти как и наше сейчас. Вот таким был юмор. Общество было всегда мишенью для шуток. Всегда были сатирики, как Ювенал или Маршал, которые были частью публики, Обычно высмеивали изгоев, тех, кто не имел такого же положения в обществе.
И в импровизации, конечно, юморист-импровизатор, я полагаю, доминирует над зрителями. Частые выкрики являются сопротивлением, которое помогает убедиться, что юморист сможет доминировать, переиграть крикуна. И в этом я преуспела, когда была юмористом-импровизатором. Но я всегда ненавидела выкрики, так как они диктовали условия выступления таким же образом, как и участие в серьёзном споре в некоторой степени предопределяет тему, которая обсуждается. Поэтому я искала форму, которая бы не имела таких проблем. И хотела чего-то более диалогового. Я знаю, что это слово сегодня обесценилось из-за его использования продавцами в интернете.
Я ужасно скучаю по продавцам по телефону. (Смех) Да, скучаю. По крайней мере тогда у вас был шанс. Я могла повесить трубку. Затем я прочла в Dear Abby [колонка советов], что это грубо. И когда потом звонили какой-нибудь парень, я давала ему возможность дойти до половины речи и говорила: «У тебя сексуальный голос». (Смех) Тогда трубку вешал он!
(Смех)
Но диалоговое общение позволяет публике сформировать твоё выступление так же, как ты формируешь их восприятие мира. И это именно то, что я ищу. Я поняла это, когда начала анализировать, чем же я всё-таки занимаюсь. Я прочла книгу Льюиса Хайда «Ловкачи делают этот мир». Мне казалось, что меня подвергли психоанализу. Я имею в виду, что всё разложилось по полочкам. И уже идя на эту конференцию, я осознала, что почти все здесь имеют похожие качества, так как в действительности ловкач — это посредник перемен. Ловкач — посредник перемен. И качества, которые я сейчас опишу, являются характеристиками, позволяющими случиться изменениям. Одно из них — выход за рамки. Мне кажется, что именно это вывело из себя учёных. Но мне нравится выходить за грани дозволенного. Мне нравится говорить о вещах, о которых я не имею понятия.
(Звонит телефон)
Надеюсь, это мой агент, ведь вы тут мне ничего не заплатите.
(Смех)
Я думаю, что полезно говорить о вещах, о которых не знаешь. Так я открываю новый способ смотреть на них. Я могу увидеть несоответствия, которые вы, возможно, не замечаете. Как тот мим, например, или мем, как он себя называл. Он был очень самолюбивым мимом. Он сказал мне, что я должна быть более уважительной, так как у него ушло 18 лет на то, чтобы по-настоящему научиться пантомиме. Я сказала: «Что ж, теперь понятно, что этим занимаются только дураки». (Смех) Нужно только два года, чтобы научиться говорить.
(Смех)
(Аплодисменты)
Именно в этом и состоит проблема так называемой «беспристрастности». Это когда ты окружён только теми, кто говорит с тобой на одном языке, кто разделяет твои убеждения. Тогда ты начинаешь думать, что вот она — реальность. Например, экономисты. Их понимание рациональности — мы все действуем в соответствии с собственной экономической выгодой. Взгляните на Майкла Хоули или на Дина Камена, или посмотрите на мою бабушку.
Моя бабушка всегда всё делала для других, хотели они того или нет. (Смех) Если бы были олимпийские игры по мученичеству, моя бабушка специально бы проиграла. (Смех) «Нет, бери приз ты. Ты моложе, а я старая. Кому я его покажу? Куда мне с ним? Мне умирать скоро».
(Смех)
Это и есть выход за рамки, это нахождение на грани и между, о котором Фриц Лантинг, кажется, сказал, что он гулял между. Вот это и есть настоящее свойство ловкача. Другая стратегия — стратегия непротивления. Это вместо противостояния. Когда вы отвергаете реальность другого человека, возникает парадокс, в котором вы допускаете существование больше одной реальности.
Опять есть философское несоответствие. Не знаю, как оно называется. Но мой пример — надпись на ювелирном магазине: «Пока вы ждёте, мы проколем вам уши». (Смех) Вариации просто устрашают воображение. (Смех) «Ой, нет. Спасибо, конечно, я тут уши оставлю. Спасибо огромное. Мне надо по делам бежать. Я позднее их заберу, в районе пяти, если вы не против. А? А? Что? Не слышу вас».
(Смех)
И ещё одно качество ловкача — умная удача. Тот несчастный случай с Луисом Каном, который рассуждал о несчастных случаях, является ещё одним примером ловкача. У ловкача ум, ожидающий неожиданностей. Я говорю это для учёных: у ловкача есть способность не слишком кичиться своими идеями, а оставлять место для новых, или замечать несоответствия, скрытые проблемы в этих идеях. И я не шучу. Просто хотела поставить учёных на место. (Смех)
Именно так мне нравится вносить мою лепту — путём создания новых связей. Это именно то, что я вижу чаще, чем несоответствия. К примеру, как вы называете пальчики у геккона? Пальчики геккона, которые скручиваются и раскручиваются, прямо как пальцы у Майкла Мошена. Я люблю связи.
Например, я прочла, что одной из характеристик материи во вселенной Ньютона — а у материи во вселенной Ньютона есть два качества — является её распределение в пространстве. Материя занимает место. Предполагаю, что чем больше в вас материи, тем больше места вы занимаете. Это полностью объясняет феномен внедорожников. (Смех) Другой же характеристикой материи является нежелание уступать место.
В древнем Риме такая непроницаемость была критерием мужественности. Мужественность зависела от того, насколько активно ты мог внедряться. В экономике есть активный производитель и пассивный потребитель, что объясняет, почему бизнесу все время приходится внедряться на новые рынки. Так вот почему мы заставили Китай открыть свой рынок. И разве плохие ощущения? (Смех) А теперь в нас внедряются. Компании по биотехнологиям уже реально вошли в нас и ставят свои маленькие флажочки на наших генах. Да, в нас вставляют. И я подозреваю, что вставляет кто-то очень нас не любящий. (Смех) Это второй четвертной заход. Конечно, вы поняли меня. Спасибо большое. У меня ещё есть куда идти.
(Смех)
Когда я нахожу связи, я надеюсь произвести замыкание в цепи человеческих мыслей; заставить вас не следовать привычным ассоциациям, а проложить новый кабель. Когда люди говорят о шоке пересмотра, это буквально пере-смотр, пере-установка того, как вы думаете. Была у меня шутка на эту тему, но я её забыла. Прошу простить. Я становлюсь как та женщина из анекдота...
Вы слышали анекдот о женщине, которая ехала в машине со своей мамой? А мама старенькая. Мама проезжает на красный свет. Дочь решает промолчать. Она не хочет подчёркивать: «Ты уже очень старая, чтобы водить». Мама опять проезжает на красный свет. Дочь говорит так деликатно, как только может: «Мам, ты заметила, что уже два раза проехала на красный свет?» И мама отвечает: «А? Это я что ли веду?»
(Смех)
Это и есть шок осознания от шока осознания. И этим заканчиваются четвертные.
(Смех)
Я только хотела добавить ещё две вещи. Первое — это ещё одна черта ловкача: ему приходится всегда идти по тонкому канату. Ему нужно держать равновесие. Самой большой трудностью для меня в моей работе является планирование моего выступления так, чтобы оно было импровизированной заготовкой. Поиск баланса между этими двумя вещами всегда имеет риск — вы можете незаметно скатиться в сторону экспромта. Но 100%-ная подготовка не оставляет места для случайностей.
Я тут думала о том, что Мойша Сафди сказал вчера о красоте. В его книге Гайд говорит, что ловкачи могут иногда слишком наваливаться на красоту. Но чтобы это сделать, нужно оставить все остальные качества, потому что как только вы озаботились красотой, вы в полном тупике. Вы попадаете внутрь чего-то такого, что занимает место и отнимает время. И это реальная вещь. Всегда безумно здорово видеть сущность красоты. А если этого не делать, если позволить случайностям случаться, вы, вполне возможно, позволите волне унести вас. Мне нравится думать, что то, чем я занимаюсь — волна вероятности. Когда вы уходите в красоту, волна вероятности ударяется об одну возможность. А я хочу исследовать все возможности, с надеждой, что я буду на одной волне со зрителями.
Последняя черта ловкача, о которой я хочу сказать — это отсутствие у него дома. Всегда в пути. В заключение я хочу сказать тебе, Ричард, что на TED вы создали дом. Спасибо, что вы пригласили меня в него. Спасибо большое.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Geoffrey Canada: Our failing schools. Enough is enough!\nTED Talk Subtitles and Transcript: Why, why, why does our education system look so similar to the way it did 50 years ago? Millions of students were failing then, as they are now -- and it’s because we’re clinging to a business model that clearly doesn’t work. Education advocate Geoffrey Canada dares the system to look at the data, think about the customers and make systematic shifts in order to help greater numbers of kids excel.\nI'm a little nervous, because my wife Yvonne said to me, she said, \"Geoff, you watch the TED Talks.\"\nI said, \"Yes, honey, I love TED Talks.\"\nShe said, \"You know, they're like, really smart, talented -- \"\nI said, \"I know, I know.\" (Laughter)\nShe said, \"They don't want, like, the angry black man.\" (Laughter)\nSo I said, \"No, I'm gonna be good, Honey, I'm gonna be good. I am.\" But I am angry. (Laughter) And the last time I looked, I'm --\n(Applause) So this is why I'm excited but I'm angry. This year, there are going to be millions of our children that we're going to needlessly lose, that we could -- right now, we could save them all. You saw the quality of the educators who were here. Do not tell me they could not reach those kids and save them. I know they could. It is absolutely possible. Why haven't we fixed this? Those of us in education have held on to a business plan that we don't care how many millions of young people fail, we're going to continue to do the same thing that didn't work, and nobody is getting crazy about it -- right? -- enough to say, \"Enough is enough.\" So here's a business plan that simply does not make any sense.\nYou know, I grew up in the inner city, and there were kids who were failing in schools 56 years ago when I first went to school, and those schools are still lousy today, 56 years later. And you know something about a lousy school? It's not like a bottle of wine. Right? (Laughter) Where you say, like, '87 was like a good year, right? That's now how this thing -- I mean, every single year, it's still the same approach, right? One size fits all, if you get it, fine, and if you don't, tough luck. Just tough luck. Why haven't we allowed innovation to happen? Do not tell me we can't do better than this.\nLook, you go into a place that's failed kids for 50 years, and you say, \"So what's the plan?\" And they say, \"We'll, we're going to do what we did last year this year.\" What kind of business model is that? Banks used to open and operate between 10 and 3. They operated 10 to 3. They were closed for lunch hour. Now, who can bank between 10 and 3? The unemployed. They don't need banks. They got no money in the banks. Who created that business model? Right? And it went on for decades. You know why? Because they didn't care. It wasn't about the customers. It was about bankers. They created something that worked for them. How could you go to the bank when you were at work? It didn't matter. And they don't care whether or not Geoff is upset he can't go to the bank. Go find another bank. They all operate the same way. Right? Now, one day, some crazy banker had an idea. Maybe we should keep the bank open when people come home from work. They might like that. What about a Saturday? What about introducing technology?\nNow look, I'm a technology fan, but I have to admit to you all I'm a little old. So I was a little slow, and I did not trust technology, and when they first came out with those new contraptions, these tellers that you put in a card and they give you money, I was like, \"There's no way that machine is going to count that money right. I am never using that, right?\"\nSo technology has changed. Things have changed. Yet not in education. Why? Why is it that when we had rotary phones, when we were having folks being crippled by polio, that we were teaching the same way then that we're doing right now? And if you come up with a plan to change things, people consider you radical. They will say the worst things about you. I said one day, well, look, if the science says -- this is science, not me -- that our poorest children lose ground in the summertime -- You see where they are in June and say, okay, they're there. You look at them in September, they've gone down. You say, whoo! So I heard about that in '75 when I was at the Ed School at Harvard. I said, \"Oh, wow, this is an important study.\" Because it suggests we should do something. (Laughter) Every 10 years they reproduce the same study. It says exactly the same thing: Poor kids lose ground in the summertime. The system decides you can't run schools in the summer.\nYou know, I always wonder, who makes up those rules? For years I went to -- Look, I went the Harvard Ed School. I thought I knew something. They said it was the agrarian calendar, and people had — but let me tell you why that doesn't make sense. I never got that. I never got that, because anyone knows if you farm, you don't plant crops in July and August. You plant them in the spring. So who came up with this idea? Who owns it? Why did we ever do it? Well it just turns out in the 1840s we did have, schools were open all year. They were open all year, because we had a lot of folks who had to work all day. They didn't have any place for their kids to go. It was a perfect place to have schools. So this is not something that is ordained from the education gods.\nSo why don't we? Why don't we? Because our business has refused to use science. Science. You have Bill Gates coming out and saying, \"Look, this works, right? We can do this.\" How many places in America are going to change? None. None. Okay, yeah, there are two. All right? Yes, there'll be some place, because some folks will do the right thing. As a profession, we have to stop this. The science is clear.\nHere's what we know. We know that the problem begins immediately. Right? This idea, zero to three. My wife, Yvonne, and I, we have four kids, three grown ones and a 15-year-old. That's a longer story. (Laughter) With our first kids, we did not know the science about brain development. We didn't know how critical those first three years were. We didn't know what was happening in those young brains. We didn't know the role that language, a stimulus and response, call and response, how important that was in developing those children. We know that now. What are we doing about it? Nothing. Wealthy people know. Educated people know. And their kids have an advantage. Poor people don't know, and we're not doing anything to help them at all. But we know this is critical.\nNow, you take pre-kindergarten. We know it's important for kids. Poor kids need that experience. Nope. Lots of places, it doesn't exist. We know health services matter. You know, we provide health services and people are always fussing at me about, you know, because I'm all into accountability and data and all of that good stuff, but we do health services, and I have to raise a lot of money. People used to say when they'd come fund us, \"Geoff, why do you provide these health services?\" I used to make stuff up. Right? I'd say, \"Well, you know a child who has cavities is not going to, uh, be able to study as well.\" And I had to because I had to raise the money. But now I'm older, and you know what I tell them? You know why I provide kids with those health benefits and the sports and the recreation and the arts? Because I actually like kids. I actually like kids. (Laughter) (Applause)\nBut when they really get pushy, people really get pushy, I say, \"I do it because you do it for your kid.\" And you've never read a study from MIT that says giving your kid dance instruction is going to help them do algebra better, but you will give that kid dance instruction, and you will be thrilled that that kid wants to do dance instruction, and it will make your day. And why shouldn't poor kids have the same opportunity? It's the floor for these children. (Applause)\nSo here's the other thing. I'm a tester guy. I believe you need data, you need information, because you work at something, you think it's working, and you find out it's not working. I mean, you're educators. You work, you say, you think you've got it, great, no? And you find out they didn't get it. But here's the problem with testing. The testing that we do -- we're going to have our test in New York next week — is in April. You know when we're going to get the results back? Maybe July, maybe June. And the results have great data. They'll tell you Raheem really struggled, couldn't do two-digit multiplication -- so great data, but you're getting it back after school is over. And so, what do you do? You go on vacation. (Laughter) You come back from vacation. Now you've got all of this test data from last year. You don't look at it. Why would you look at it? You're going to go and teach this year. So how much money did we just spend on all of that? Billions and billions of dollars for data that it's too late to use. I need that data in September. I need that data in November. I need to know you're struggling, and I need to know whether or not what I did corrected that. I need to know that this week. I don't need to know that at the end of the year when it's too late.\nBecause in my older years, I've become somewhat of a clairvoyant. I can predict school scores. You take me to any school. I'm really good at inner city schools that are struggling. And you tell me last year 48 percent of those kids were on grade level. And I say, \"Okay, what's the plan, what did we do from last year to this year?\" You say, \"We're doing the same thing.\" I'm going to make a prediction. (Laughter) This year, somewhere between 44 and 52 percent of those kids will be on grade level. And I will be right every single time.\nSo we're spending all of this money, but we're getting what? Teachers need real information right now about what's happening to their kids. The high stakes is today, because you can do something about it.\nSo here's the other issue that I just think we've got to be concerned about. We can't stifle innovation in our business. We have to innovate. And people in our business get mad about innovation. They get angry if you do something different. If you try something new, people are always like, \"Ooh, charter schools.\" Hey, let's try some stuff. Let's see. This stuff hasn't worked for 55 years. Let's try something different. And here's the rub. Some of it's not going to work. You know, people tell me, \"Yeah, those charter schools, a lot of them don't work.\" A lot of them don't. They should be closed. I mean, I really believe they should be closed. But we can't confuse figuring out the science and things not working with we shouldn't therefore do anything. Right? Because that's not the way the world works.\nIf you think about technology, imagine if that's how we thought about technology. Every time something didn't work, we just threw in the towel and said, \"Let's forget it.\" Right? You know, they convinced me. I'm sure some of you were like me -- the latest and greatest thing, the PalmPilot. They told me, \"Geoff, if you get this PalmPilot you'll never need another thing.\" That thing lasted all of three weeks. It was over. I was so disgusted I spent my money on this thing. Did anybody stop inventing? Not a person. Not a soul. The folks went out there. They kept inventing. The fact that you have failure, that shouldn't stop you from pushing the science forward.\nOur job as educators, there's some stuff we know that we can do. And we've got to do better. The evaluation, we have to start with kids earlier, we have to make sure that we provide the support to young people. We've got to give them all of these opportunities. So that we have to do. But this innovation issue, this idea that we've got to keep innovating until we really nail this science down is something that is absolutely critical.\nAnd this is something, by the way, that I think is going to be a challenge for our entire field. America cannot wait another 50 years to get this right. We have run out of time. I don't know about a fiscal cliff, but I know there's an educational cliff that we are walking over right this very second, and if we allow folks to continue this foolishness about saying we can't afford this — So Bill Gates says it's going to cost five billion dollars. What is five billion dollars to the United States? What did we spend in Afghanistan this year? How many trillions? (Applause)\nWhen the country cares about something, we'll spend a trillion dollars without blinking an eye. When the safety of America is threatened, we will spend any amount of money. The real safety of our nation is preparing this next generation so that they can take our place and be the leaders of the world when it comes to thinking and technology and democracy and all that stuff we care about. I dare say it's a pittance, what it would require for us to really begin to solve some of these problems.\nSo once we do that, I'll no longer be angry. (Laughter) So, you guys, help me get there. Thank you all very much. Thank you. (Applause)\nJohn Legend: So what is the high school dropout rate at Harlem Children's Zone?\nGeoffrey Canada: Well, you know, John, 100 percent of our kids graduated high school last year in my school. A hundred percent of them went to college. This year's seniors will have 100 percent graduating high school. Last I heard we had 93 percent accepted to college. We'd better get that other seven percent. So that's just how this goes. (Applause)\nJL: So how do you stick with them after they leave high school?\nGC: Well, you know, one of the bad problems we have in this country is these kids, the same kids, these same vulnerable kids, when you get them in school, they drop out in record numbers. And so we've figured out that you've got to really design a network of support for these kids that in many ways mimics what a good parent does. They harass you, right? They call you, they say, \"I want to see your grades. How'd you do on that last test? What are you talking about that you want to leave school? And you're not coming back here.\" So a bunch of my kids know you can't come back to Harlem because Geoff is looking for you. They're like, \"I really can't come back.\" No. You'd better stay in school. But I'm not kidding about some of this, and it gets a little bit to the grit issue. When kids know that you refuse to let them fail, it puts a different pressure on them, and they don't give up as easy. So sometimes they don't have it inside, and they're, like, \"You know, I don't want to do this, but I know my mother's going to be mad.\" Well, that matters to kids, and it helps get them through. We try to create a set of strategies that gets them tutoring and help and support, but also a set of encouragements that say to them, \"You can do it. It is going to be hard, but we refuse to let you fail.\"\nJL: Well, thank you Dr. Canada. Please give it up for him one more time.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джеффри Канада: Наши никудышные школы. С нас хватит!\nTED Talk Subtitles and Transcript: Почему, ну почему же наша система образования так похожа на ту, которая существовала 50 лет назад? Миллионы учеников проваливались так же, как и сейчас. Это происходит из-за того, что мы изо всех сил держимся за бизнес-модель, которая определённо не работает. Пропагандист образования Джеффри Канада бросает вызов системе: взглянуть на данные, подумать об учащихся и систематически вносить изменения, которые помогут добиться успеха большему количеству детей.\nЯ немного нервничаю, потому что моя жена Ивон сказала: «Джефф, ты смотришь TED Talks?»\nЯ ответил: «Да, дорогая, я люблю TED Talks».\nОна сказала: «Ты же знаешь, они там по-настоящему умные, талантливые...»\nЯ сказал: «Я знаю, знаю». (Смех)\nОна сказала: «Им не понравится злой темнокожий мужчина». (Смех)\nТак что я сказал: «Дорогая, я буду добрым, я буду добрым, честно». Но я — зол. (Смех) И последний раз когда я проверял, я...\n(Аплодисменты) И вот почему я воодушевлён, но все-таки зол. В этом году миллионы наших детей снова будут бессмысленно потеряны, но мы могли бы прямо сейчас спасти их всех. Вы видели высокий уровень выступавших здесь педагогов. Не говорите, что они не смогли бы достучаться до этих детей и спасти их. Я знаю, что смогли бы. Это точно возможно. Почему мы этого не исправили? Те из нас, кто занимается образованием, держатся за бизнес-план, и нас не волнует, сколько миллионов молодых людей провалятся. Мы будем продолжать делать то, что не работает, но это никого не сводит с ума настолько, чтобы сказать: «С нас хватит!». Итак, у нас есть бизнес-план, который просто не имеет смысла.\nЯ вырос в бедных кварталах города, и там были дети, которые отставали в школе 56 лет назад, когда я впервые пошёл в школу, Эти школы остались такими же дрянными сейчас, 56 лет спустя. И вы знаете одну вещь о дрянной школе? Это не бутылка вина. Верно? (Смех) Когда вы говорите: «87-й — это был хороший год». Это не так... Я имею в виду, год за годом, один и тот же подход, верно? Один размер подойдёт всем, тебе подходит — отлично, не подходит — не повезло. Просто не повезло. Почему мы не внедряем инновации? Только не говорите, что мы не можем сделать лучше.\nВы ходите в школу, где в течение 50 лет дети отстают, и вы спрашиваете: «Что делать?» И они отвечают: «Мы сделаем так же, как и в прошлом году». Ну и что это за бизнес-модель? Раньше банки открывались и работали с 10 до 3. Они работали с 10 до 3 и закрывались на обеденный перерыв. А кто может прийти в банк с 10 до 3? — Безработные. Но им не нужны банки. У них нет денег в банках. Кто создал такую бизнес-модель? Так продолжалось десятки лет. Знаете почему? Потому что это никого не волновало. Клиенты были им безразличны. Главными были банкиры. Они придумали систему, работающую на них. Как можно пойти в банк, когда ты на работе? Их это не волновало. Их также не волновало: расстроится ли Джефф, что не сможет прийти в банк. Иди и найди другой банк. Они все работают одинаково, правильно? Однажды один сумасшедший банкир подумал: «Может пусть банк работает в то время, когда люди возвращаются с работы домой. Им может понравится. И как насчёт субботы?» Может, стоит внедрять новые технологии?\nВообще, я — фанат технологий, но должен заметить, что я немного староват. Так что я немного тормозил и не верил в технологию, и когда впервые появились эти хитроумные изобретения, эти банкоматы, принимающие карту и выдающие деньги, я думал: «Машина точно не сможет посчитать эти деньги правильно. Я никогда не буду ей пользоваться, понимаете?»\nВ итоге технологии изменились. Вообще многое изменилось. Но не в образовании. Почему? Почему ещё когда у нас были дисковые телефоны, когда людей парализовывал полиомиелит, мы учили всё так же, как учим сейчас. А если кто-то придумает план изменений, его посчитают радикалом. О нем заговорят самым ужасным образом. Однажды я сказал, что согласно научным данным, научным данным, не мне, наши бедные дети теряют знания за время летних каникул. Вы видите их уровень в июне и отмечаете, да, они вот здесь. А в сентябре вы понимаете, что этот уровень упал. Вы скажете: «Ой!». Я слышал об этом в 75-м, когда учился в Гарвардской высшей школе педагогических наук. Я сказал: «O, да, это важное исследование», потому что оно предполагает, что мы должны что-то сделать. (Смех) Раз в 10 лет они воспроизводят то же самое исследование, и вывод всегда одинаков: уровень знаний детей снижается за время летних каникул. По системе, школа не может работать летом.\nЗнаете, мне всегда было интересно, кто придумывает эти правила? Я учился в Гарвардской высшей школе педагогических наук. Я думал, что кое-что знаю. Они говорили, что раньше существовал сельскохозяйственный календарь и люди должны... Но я скажу вам, почему это вообще глупое объяснение. Я никогда этого не понимал, никогда, потому что все знают, если у тебя есть ферма, ты не проводишь посевную в июле и августе. Ты сеешь весной. Так кто придумал эту идею? Кому она принадлежит? Зачем мы вообще это сделали? Оказывается, в 1840-х у нас действительно были школы, работающие круглый год. Они были открыты круглый год, так как многим людям приходилось работать целый день. Им просто было некуда деть детей. Школы были прекрасным местом для этого. То есть, это не что-то такое предписанное богами образования.\nНу так почему же мы ничего не меняем? Почему? Потому что образование отказалось воспользоваться наукой. Наука. Придёт Билл Гейтс и скажет: «Смотрите, это работает, да? Мы можем это сделать». Сколько мест в Америке поменяются? Ни одно. Ни одно. Ну ладно, два. Так ведь? Да, будет существовать какое-то место потому что люди поступят правильно. Работая в этой профессии, мы должны остановить это. С наукой всё просто.\nВот что нам известно сейчас. Мы знаем, что проблема начинается мгновенно. Так ведь? Эта мысль для детей от ноля до трёх. У нас с моей женой Ивон четверо детей: трое взрослых, а одному — 15. Это история подлиннее. (Смех) С первыми детьми мы не знали научного подхода к развитию мозга. Мы не знали, как важны эти первые три года. Мы не знали, что происходит в это время в детских головах. Мы не понимали роли языка, стимула и ответа, зова и ответа, и как сильно они влияют на развитие детей. Но сейчас мы знаем. И что мы делаем с этим знанием? Ничего. Богатые люди знают. Образованные люди знают. И у их детей есть преимущество. Бедные люди об этом не знают и мы совсем ничего не делаем, чтобы им помочь. Хотя мы знаем, как это необходимо.\nТеперь, возьмите ясли. Мы знаем, что они важны для ребёнка. Детям из бедных семей нужен этот опыт. Но нет, во многих местах их не существует. Мы понимаем значение медицинского обслуживания. Вы знаете, что мы предоставляем медицинское обслуживание, но на меня всегда злятся, потому что я уделяю такое большое внимание подсчётам, данным и всему остальному. Однако мы обеспечиваем медобслуживание, и мне нужно собрать много денег. Люди, став нашими спонсорами, часто спрашивали: «Джефф, зачем ты занимаешься этим медицинским обслуживанием?» Мне приходилось что-то выдумывать. Я говорил: «Понимаете, ребёнок с кариесом, он не сможет, например, хорошо учиться. Я должен был так сказать, потому что мне нужно было собрать деньги. Но сейчас я стал старше, и знаете, что я отвечаю? Знаете, почему я предоставляю детям эти медицинские льготы, спорт, развлечения и искусство? Потому, что я просто люблю детей. Я просто люблю детей. (Смех) (Аплодисменты).\nНо, когда они становятся очень напористы, а люди бывают очень напористы, я говорю: «Я это делаю, потому что вы это делаете для своего ребёнка». Вы же никогда не читали исследование MTИ, в котором речь идёт о том, что обучение ребёнка танцам увеличит его успехи в алгебре. Однако предоставив ребёнку возможность учиться танцевать, вы будете в шоке, что он действительно хочет учиться танцевать. И у вас целый день хорошее настроение. Так почему детям из бедных семей не дать такую же возможность? Это база для этих детей. (Аплодисменты)\nЕсть ещё кое-что. Я люблю всё проверять. Я верю в то, что нужны данные, нужна информация потому что, работая над чем-то, вы думаете, что это работает, но потом выясняется, что не работает. Я имею в виду, что как педагоги, вы учите и думаете, что дети поняли. Но потом выясняется, что они не усвоили. И здесь возникает проблема с тестированием. Тестирование, которое мы проводим (в Нью-Йорке у нас тестирование на следующей неделе) проводится в апреле. Вы знаете, когда мы получим результаты тестов? Возможно в июле или июне. В этих результатах — очень ценная информация. Они покажут, что у Рахима есть трудности с умножением двузначных чисел — так что это очень важно, но вы узнаете это, когда учебный год уже закончится. И что вы сделаете? Уйдёте на каникулы. (Смех). Вы возвращаетесь после каникул, теперь у вас есть все результаты прошлогодних тестов, но вы в них и не заглянете. Зачем? Вам нужно начинать программу нового года. Сколько денег уходит на эти тестирования? Миллиарды долларов — за данные, которые слишком поздно использовать. Мне нужны эти данные в сентябре, в ноябре, мне нужно знать, кто испытывает трудности, а кто нет, и удалось ли мне это исправить. Мне нужны данные на этой неделе. Мне это не нужно в конце года, когда уже слишком поздно.\nС возрастом я стал, кем-то вроде ясновидящего: я могу предсказывать школьные оценки. Отведите меня в любую школу. Я отлично разбираюсь в школах в бедных районах города, испытывающих трудности. Вы мне скажете, что в прошлом году 48% этих детей соответствовали уровню своего класса. Тогда я спрошу: «Отлично, каков наш план, что мы улучшили с прошлого года?» Вы скажете: «Мы делаем всё то же самое». Тогда я сделаю предсказание. (Смех) В этом году, примерно от 44% до 52% этих детей будут соответствовать уровню своего класса. И каждый раз я буду прав.\nВ итоге, мы тратим все эти деньги, но что получаем? Учителям прямо сейчас нужны актуальные данные о том, что происходит с их учениками. Это важно сегодня, потому что сегодня вы можете что-то с этим сделать.\nТак что вот ещё одна проблема, которой, я думаю, мы должны быть обеспокоены. Мы не можем душить инновации в нашем деле. Мы должны меняться, но людей нашей сферы злят инновации. Они сердятся, если вы сделаете что-то по-другому. Если вы попытаетесь сделать что-то новое, люди всегда реагируют так: «O, эти экспериментальные школы». А давайте попробуем что-то сделать. Давайте посмотрим. Это не работает уже 55 лет. Так давайте попробуем что-то другое. И вот здесь начинаются препятствия. Что-то из этого не сработает. Знаете, мне говорят: «Ай, экспериментальные школы; многие из них не работают». Да, многие не работают. Их нужно закрыть. Я искренне убеждён в том, что их нужно закрыть. Но пока мы разбираемся с наукой и что-то не срабатывает, это не означает, что мы вообще ничего не должны делать. Так ведь? Потому что в мире всё работает не так.\nВозьмите технологии, и представьте, что мы бы так думали о технологиях. Каждый раз когда, когда у нас что-то не получалось, мы бы просто сдавались и говорили: «Забудем об этом». Знаете, они меня убедили. Я уверен, что некоторые из вас были такие же, как я... Самая лучшая новинка — PalmPilot. Мне говорили: «Джефф, если купишь этот PalmPilot, тебе больше никогда ничего не понадобится». Этой штуковины хватило на целые три недели. Конец. Мне было так противно, что я потратил свои деньги на эту вещь. Разве кто-то перестал изобретать? Ни один человек, ни одна душа. Люди пошли и продолжили изобретать. Тот факт, что у вас бывают неудачи, не должен останавливать вас от продвижения науки вперёд.\nНаша работа, как педагогов, состоит в том, что есть вещи, которые мы знаем, мы можем сделать. И мы должны делать их лучше. Оценивание, раннее обучение, мы должны убедиться, что мы поддерживаем молодых людей. Мы должны предоставить им все эти возможности. Так что вот что нам нужно делать. Но вот инновации... Эта идея того, что мы должны продолжать внедрять инновации до того момента пока мы не достигнем полного успеха — это крайне важно.\nИ, кстати, я думаю, что это будет вызовом для всей нашей сферы. Америка не может ждать ещё 50 лет, чтобы это было сделано так, как надо. У нас больше нет времени. Не знаю насчёт фискального обрыва, но в данную секунду мы подходим к образовательному обрыву, и если мы разрешим продолжать эту глупость, насчёт того, что мы не можем себе позволить за это платить... Вот если Билл Гейтс говорит, что это будет стоить пять миллиардов долларов. Ну что пять миллиардов долларов для Соединённых Штатов? Сколько мы потратили на Афганистан в прошлом году? Сколько триллионов? (Аплодисменты)\nКогда существует что-то действительно важное для страны, мы тратим триллионы долларов даже глазом не моргнув. Когда существует угроза безопасности Америки, мы потратим любое количество денег. Настоящая безопасность нашей нации состоит в подготовке следующего поколения, чтобы они смогли занять наше место и стать мировыми лидерами, когда речь идёт о мышлении, технологиях, демократии и всем остальном, что для нас важно. Я осмелюсь сказать, что это только частичка от того, что от нас требуется на самом деле, чтобы начать решать лишь некоторые из этих проблем.\nТак что как только мы это сделаем, я перестану быть злым. (Смех) Ребята, помогите мне этого достичь. Большое всем спасибо. Спасибо. (Аплодисменты)\nДжон Лэджэнд: Какой рейтинг исключения из школ в Детской Зоне Гарлема?\nДжеффри Канада: Ну, знаешь, Джон, 100% детей стали выпускниками средней школы в прошлом году в моей школе. Из них 100% поступило в колледж. В этом году 100% выпускников закончило среднюю школу. Из того, что я слышал в последний раз, 93% приняли в колледж. Было бы хорошо добиться успеха ещё с этими семью процентами. Так что вот такие дела. (Аплодисменты)\nДЛ: А как вы продолжаете с ними работать после того как они бросают среднюю школу?\nДК: Ну, знаешь, одна из серьёзных проблем, этой страны в этих детях, в тех самых уязвимых детях, которых ты приводишь в школу, а они её бросают в рекордных количествах. Так что мы поняли, что нужно создать сеть поддержки для этих детей, которая во многом имитирует то, что делает хороший родитель. Они тебя достают, так ведь? Они тебя зовут и говорят: «Я хочу посмотреть на твои оценки. Сколько тебе поставили за последний тест? Что ты такое говоришь, о том чтобы бросить школу. Тогда ты сюда не вернёшься». Так что многие из моих детей знают, что ты не можешь вернуться в Гарлем, потому что Джефф тебя ищет. Они, мол, говорят: «Я вообще не могу вернуться». Нет, тебе лучше оставаться в школе. Но я не шучу по этому поводу, и здесь речь идёт o проблемах с твёрдостью характера. Когда дети знают, что ты не позволяешь им провалиться, тогда на них накладывается другой вид ответственности, и они так легко не сдадутся. Так что иногда это не свойственно их характеру, и они говорят: «Знаете, я не хочу этого делать, но я знаю, что моя мама будет злиться». Это имеет значение для детей, и это помогает им дойти до конца. Мы пытаемся создать ряд стратегий, чтобы найти им репетиторов, помощь и поддержку, а также ряд поощрений, когда им говорят: «Ты можешь это сделать. Будет сложно, но мы не позволим тебе провалиться».\nДЛ: Спасибо Вам, доктор Канада. Пожалуйста, поаплодируйте ему ещё раз.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Geoffrey Canada: Our failing schools. Enough is enough!
TED Talk Subtitles and Transcript: Why, why, why does our education system look so similar to the way it did 50 years ago? Millions of students were failing then, as they are now -- and it’s because we’re clinging to a business model that clearly doesn’t work. Education advocate Geoffrey Canada dares the system to look at the data, think about the customers and make systematic shifts in order to help greater numbers of kids excel.
I'm a little nervous, because my wife Yvonne said to me, she said, "Geoff, you watch the TED Talks."
I said, "Yes, honey, I love TED Talks."
She said, "You know, they're like, really smart, talented -- "
I said, "I know, I know." (Laughter)
She said, "They don't want, like, the angry black man." (Laughter)
So I said, "No, I'm gonna be good, Honey, I'm gonna be good. I am." But I am angry. (Laughter) And the last time I looked, I'm --
(Applause) So this is why I'm excited but I'm angry. This year, there are going to be millions of our children that we're going to needlessly lose, that we could -- right now, we could save them all. You saw the quality of the educators who were here. Do not tell me they could not reach those kids and save them. I know they could. It is absolutely possible. Why haven't we fixed this? Those of us in education have held on to a business plan that we don't care how many millions of young people fail, we're going to continue to do the same thing that didn't work, and nobody is getting crazy about it -- right? -- enough to say, "Enough is enough." So here's a business plan that simply does not make any sense.
You know, I grew up in the inner city, and there were kids who were failing in schools 56 years ago when I first went to school, and those schools are still lousy today, 56 years later. And you know something about a lousy school? It's not like a bottle of wine. Right? (Laughter) Where you say, like, '87 was like a good year, right? That's now how this thing -- I mean, every single year, it's still the same approach, right? One size fits all, if you get it, fine, and if you don't, tough luck. Just tough luck. Why haven't we allowed innovation to happen? Do not tell me we can't do better than this.
Look, you go into a place that's failed kids for 50 years, and you say, "So what's the plan?" And they say, "We'll, we're going to do what we did last year this year." What kind of business model is that? Banks used to open and operate between 10 and 3. They operated 10 to 3. They were closed for lunch hour. Now, who can bank between 10 and 3? The unemployed. They don't need banks. They got no money in the banks. Who created that business model? Right? And it went on for decades. You know why? Because they didn't care. It wasn't about the customers. It was about bankers. They created something that worked for them. How could you go to the bank when you were at work? It didn't matter. And they don't care whether or not Geoff is upset he can't go to the bank. Go find another bank. They all operate the same way. Right? Now, one day, some crazy banker had an idea. Maybe we should keep the bank open when people come home from work. They might like that. What about a Saturday? What about introducing technology?
Now look, I'm a technology fan, but I have to admit to you all I'm a little old. So I was a little slow, and I did not trust technology, and when they first came out with those new contraptions, these tellers that you put in a card and they give you money, I was like, "There's no way that machine is going to count that money right. I am never using that, right?"
So technology has changed. Things have changed. Yet not in education. Why? Why is it that when we had rotary phones, when we were having folks being crippled by polio, that we were teaching the same way then that we're doing right now? And if you come up with a plan to change things, people consider you radical. They will say the worst things about you. I said one day, well, look, if the science says -- this is science, not me -- that our poorest children lose ground in the summertime -- You see where they are in June and say, okay, they're there. You look at them in September, they've gone down. You say, whoo! So I heard about that in '75 when I was at the Ed School at Harvard. I said, "Oh, wow, this is an important study." Because it suggests we should do something. (Laughter) Every 10 years they reproduce the same study. It says exactly the same thing: Poor kids lose ground in the summertime. The system decides you can't run schools in the summer.
You know, I always wonder, who makes up those rules? For years I went to -- Look, I went the Harvard Ed School. I thought I knew something. They said it was the agrarian calendar, and people had — but let me tell you why that doesn't make sense. I never got that. I never got that, because anyone knows if you farm, you don't plant crops in July and August. You plant them in the spring. So who came up with this idea? Who owns it? Why did we ever do it? Well it just turns out in the 1840s we did have, schools were open all year. They were open all year, because we had a lot of folks who had to work all day. They didn't have any place for their kids to go. It was a perfect place to have schools. So this is not something that is ordained from the education gods.
So why don't we? Why don't we? Because our business has refused to use science. Science. You have Bill Gates coming out and saying, "Look, this works, right? We can do this." How many places in America are going to change? None. None. Okay, yeah, there are two. All right? Yes, there'll be some place, because some folks will do the right thing. As a profession, we have to stop this. The science is clear.
Here's what we know. We know that the problem begins immediately. Right? This idea, zero to three. My wife, Yvonne, and I, we have four kids, three grown ones and a 15-year-old. That's a longer story. (Laughter) With our first kids, we did not know the science about brain development. We didn't know how critical those first three years were. We didn't know what was happening in those young brains. We didn't know the role that language, a stimulus and response, call and response, how important that was in developing those children. We know that now. What are we doing about it? Nothing. Wealthy people know. Educated people know. And their kids have an advantage. Poor people don't know, and we're not doing anything to help them at all. But we know this is critical.
Now, you take pre-kindergarten. We know it's important for kids. Poor kids need that experience. Nope. Lots of places, it doesn't exist. We know health services matter. You know, we provide health services and people are always fussing at me about, you know, because I'm all into accountability and data and all of that good stuff, but we do health services, and I have to raise a lot of money. People used to say when they'd come fund us, "Geoff, why do you provide these health services?" I used to make stuff up. Right? I'd say, "Well, you know a child who has cavities is not going to, uh, be able to study as well." And I had to because I had to raise the money. But now I'm older, and you know what I tell them? You know why I provide kids with those health benefits and the sports and the recreation and the arts? Because I actually like kids. I actually like kids. (Laughter) (Applause)
But when they really get pushy, people really get pushy, I say, "I do it because you do it for your kid." And you've never read a study from MIT that says giving your kid dance instruction is going to help them do algebra better, but you will give that kid dance instruction, and you will be thrilled that that kid wants to do dance instruction, and it will make your day. And why shouldn't poor kids have the same opportunity? It's the floor for these children. (Applause)
So here's the other thing. I'm a tester guy. I believe you need data, you need information, because you work at something, you think it's working, and you find out it's not working. I mean, you're educators. You work, you say, you think you've got it, great, no? And you find out they didn't get it. But here's the problem with testing. The testing that we do -- we're going to have our test in New York next week — is in April. You know when we're going to get the results back? Maybe July, maybe June. And the results have great data. They'll tell you Raheem really struggled, couldn't do two-digit multiplication -- so great data, but you're getting it back after school is over. And so, what do you do? You go on vacation. (Laughter) You come back from vacation. Now you've got all of this test data from last year. You don't look at it. Why would you look at it? You're going to go and teach this year. So how much money did we just spend on all of that? Billions and billions of dollars for data that it's too late to use. I need that data in September. I need that data in November. I need to know you're struggling, and I need to know whether or not what I did corrected that. I need to know that this week. I don't need to know that at the end of the year when it's too late.
Because in my older years, I've become somewhat of a clairvoyant. I can predict school scores. You take me to any school. I'm really good at inner city schools that are struggling. And you tell me last year 48 percent of those kids were on grade level. And I say, "Okay, what's the plan, what did we do from last year to this year?" You say, "We're doing the same thing." I'm going to make a prediction. (Laughter) This year, somewhere between 44 and 52 percent of those kids will be on grade level. And I will be right every single time.
So we're spending all of this money, but we're getting what? Teachers need real information right now about what's happening to their kids. The high stakes is today, because you can do something about it.
So here's the other issue that I just think we've got to be concerned about. We can't stifle innovation in our business. We have to innovate. And people in our business get mad about innovation. They get angry if you do something different. If you try something new, people are always like, "Ooh, charter schools." Hey, let's try some stuff. Let's see. This stuff hasn't worked for 55 years. Let's try something different. And here's the rub. Some of it's not going to work. You know, people tell me, "Yeah, those charter schools, a lot of them don't work." A lot of them don't. They should be closed. I mean, I really believe they should be closed. But we can't confuse figuring out the science and things not working with we shouldn't therefore do anything. Right? Because that's not the way the world works.
If you think about technology, imagine if that's how we thought about technology. Every time something didn't work, we just threw in the towel and said, "Let's forget it." Right? You know, they convinced me. I'm sure some of you were like me -- the latest and greatest thing, the PalmPilot. They told me, "Geoff, if you get this PalmPilot you'll never need another thing." That thing lasted all of three weeks. It was over. I was so disgusted I spent my money on this thing. Did anybody stop inventing? Not a person. Not a soul. The folks went out there. They kept inventing. The fact that you have failure, that shouldn't stop you from pushing the science forward.
Our job as educators, there's some stuff we know that we can do. And we've got to do better. The evaluation, we have to start with kids earlier, we have to make sure that we provide the support to young people. We've got to give them all of these opportunities. So that we have to do. But this innovation issue, this idea that we've got to keep innovating until we really nail this science down is something that is absolutely critical.
And this is something, by the way, that I think is going to be a challenge for our entire field. America cannot wait another 50 years to get this right. We have run out of time. I don't know about a fiscal cliff, but I know there's an educational cliff that we are walking over right this very second, and if we allow folks to continue this foolishness about saying we can't afford this — So Bill Gates says it's going to cost five billion dollars. What is five billion dollars to the United States? What did we spend in Afghanistan this year? How many trillions? (Applause)
When the country cares about something, we'll spend a trillion dollars without blinking an eye. When the safety of America is threatened, we will spend any amount of money. The real safety of our nation is preparing this next generation so that they can take our place and be the leaders of the world when it comes to thinking and technology and democracy and all that stuff we care about. I dare say it's a pittance, what it would require for us to really begin to solve some of these problems.
So once we do that, I'll no longer be angry. (Laughter) So, you guys, help me get there. Thank you all very much. Thank you. (Applause)
John Legend: So what is the high school dropout rate at Harlem Children's Zone?
Geoffrey Canada: Well, you know, John, 100 percent of our kids graduated high school last year in my school. A hundred percent of them went to college. This year's seniors will have 100 percent graduating high school. Last I heard we had 93 percent accepted to college. We'd better get that other seven percent. So that's just how this goes. (Applause)
JL: So how do you stick with them after they leave high school?
GC: Well, you know, one of the bad problems we have in this country is these kids, the same kids, these same vulnerable kids, when you get them in school, they drop out in record numbers. And so we've figured out that you've got to really design a network of support for these kids that in many ways mimics what a good parent does. They harass you, right? They call you, they say, "I want to see your grades. How'd you do on that last test? What are you talking about that you want to leave school? And you're not coming back here." So a bunch of my kids know you can't come back to Harlem because Geoff is looking for you. They're like, "I really can't come back." No. You'd better stay in school. But I'm not kidding about some of this, and it gets a little bit to the grit issue. When kids know that you refuse to let them fail, it puts a different pressure on them, and they don't give up as easy. So sometimes they don't have it inside, and they're, like, "You know, I don't want to do this, but I know my mother's going to be mad." Well, that matters to kids, and it helps get them through. We try to create a set of strategies that gets them tutoring and help and support, but also a set of encouragements that say to them, "You can do it. It is going to be hard, but we refuse to let you fail."
JL: Well, thank you Dr. Canada. Please give it up for him one more time.
(Applause)
|
Джеффри Канада: Наши никудышные школы. С нас хватит!
TED Talk Subtitles and Transcript: Почему, ну почему же наша система образования так похожа на ту, которая существовала 50 лет назад? Миллионы учеников проваливались так же, как и сейчас. Это происходит из-за того, что мы изо всех сил держимся за бизнес-модель, которая определённо не работает. Пропагандист образования Джеффри Канада бросает вызов системе: взглянуть на данные, подумать об учащихся и систематически вносить изменения, которые помогут добиться успеха большему количеству детей.
Я немного нервничаю, потому что моя жена Ивон сказала: «Джефф, ты смотришь TED Talks?»
Я ответил: «Да, дорогая, я люблю TED Talks».
Она сказала: «Ты же знаешь, они там по-настоящему умные, талантливые...»
Я сказал: «Я знаю, знаю». (Смех)
Она сказала: «Им не понравится злой темнокожий мужчина». (Смех)
Так что я сказал: «Дорогая, я буду добрым, я буду добрым, честно». Но я — зол. (Смех) И последний раз когда я проверял, я...
(Аплодисменты) И вот почему я воодушевлён, но все-таки зол. В этом году миллионы наших детей снова будут бессмысленно потеряны, но мы могли бы прямо сейчас спасти их всех. Вы видели высокий уровень выступавших здесь педагогов. Не говорите, что они не смогли бы достучаться до этих детей и спасти их. Я знаю, что смогли бы. Это точно возможно. Почему мы этого не исправили? Те из нас, кто занимается образованием, держатся за бизнес-план, и нас не волнует, сколько миллионов молодых людей провалятся. Мы будем продолжать делать то, что не работает, но это никого не сводит с ума настолько, чтобы сказать: «С нас хватит!». Итак, у нас есть бизнес-план, который просто не имеет смысла.
Я вырос в бедных кварталах города, и там были дети, которые отставали в школе 56 лет назад, когда я впервые пошёл в школу, Эти школы остались такими же дрянными сейчас, 56 лет спустя. И вы знаете одну вещь о дрянной школе? Это не бутылка вина. Верно? (Смех) Когда вы говорите: «87-й — это был хороший год». Это не так... Я имею в виду, год за годом, один и тот же подход, верно? Один размер подойдёт всем, тебе подходит — отлично, не подходит — не повезло. Просто не повезло. Почему мы не внедряем инновации? Только не говорите, что мы не можем сделать лучше.
Вы ходите в школу, где в течение 50 лет дети отстают, и вы спрашиваете: «Что делать?» И они отвечают: «Мы сделаем так же, как и в прошлом году». Ну и что это за бизнес-модель? Раньше банки открывались и работали с 10 до 3. Они работали с 10 до 3 и закрывались на обеденный перерыв. А кто может прийти в банк с 10 до 3? — Безработные. Но им не нужны банки. У них нет денег в банках. Кто создал такую бизнес-модель? Так продолжалось десятки лет. Знаете почему? Потому что это никого не волновало. Клиенты были им безразличны. Главными были банкиры. Они придумали систему, работающую на них. Как можно пойти в банк, когда ты на работе? Их это не волновало. Их также не волновало: расстроится ли Джефф, что не сможет прийти в банк. Иди и найди другой банк. Они все работают одинаково, правильно? Однажды один сумасшедший банкир подумал: «Может пусть банк работает в то время, когда люди возвращаются с работы домой. Им может понравится. И как насчёт субботы?» Может, стоит внедрять новые технологии?
Вообще, я — фанат технологий, но должен заметить, что я немного староват. Так что я немного тормозил и не верил в технологию, и когда впервые появились эти хитроумные изобретения, эти банкоматы, принимающие карту и выдающие деньги, я думал: «Машина точно не сможет посчитать эти деньги правильно. Я никогда не буду ей пользоваться, понимаете?»
В итоге технологии изменились. Вообще многое изменилось. Но не в образовании. Почему? Почему ещё когда у нас были дисковые телефоны, когда людей парализовывал полиомиелит, мы учили всё так же, как учим сейчас. А если кто-то придумает план изменений, его посчитают радикалом. О нем заговорят самым ужасным образом. Однажды я сказал, что согласно научным данным, научным данным, не мне, наши бедные дети теряют знания за время летних каникул. Вы видите их уровень в июне и отмечаете, да, они вот здесь. А в сентябре вы понимаете, что этот уровень упал. Вы скажете: «Ой!». Я слышал об этом в 75-м, когда учился в Гарвардской высшей школе педагогических наук. Я сказал: «O, да, это важное исследование», потому что оно предполагает, что мы должны что-то сделать. (Смех) Раз в 10 лет они воспроизводят то же самое исследование, и вывод всегда одинаков: уровень знаний детей снижается за время летних каникул. По системе, школа не может работать летом.
Знаете, мне всегда было интересно, кто придумывает эти правила? Я учился в Гарвардской высшей школе педагогических наук. Я думал, что кое-что знаю. Они говорили, что раньше существовал сельскохозяйственный календарь и люди должны... Но я скажу вам, почему это вообще глупое объяснение. Я никогда этого не понимал, никогда, потому что все знают, если у тебя есть ферма, ты не проводишь посевную в июле и августе. Ты сеешь весной. Так кто придумал эту идею? Кому она принадлежит? Зачем мы вообще это сделали? Оказывается, в 1840-х у нас действительно были школы, работающие круглый год. Они были открыты круглый год, так как многим людям приходилось работать целый день. Им просто было некуда деть детей. Школы были прекрасным местом для этого. То есть, это не что-то такое предписанное богами образования.
Ну так почему же мы ничего не меняем? Почему? Потому что образование отказалось воспользоваться наукой. Наука. Придёт Билл Гейтс и скажет: «Смотрите, это работает, да? Мы можем это сделать». Сколько мест в Америке поменяются? Ни одно. Ни одно. Ну ладно, два. Так ведь? Да, будет существовать какое-то место потому что люди поступят правильно. Работая в этой профессии, мы должны остановить это. С наукой всё просто.
Вот что нам известно сейчас. Мы знаем, что проблема начинается мгновенно. Так ведь? Эта мысль для детей от ноля до трёх. У нас с моей женой Ивон четверо детей: трое взрослых, а одному — 15. Это история подлиннее. (Смех) С первыми детьми мы не знали научного подхода к развитию мозга. Мы не знали, как важны эти первые три года. Мы не знали, что происходит в это время в детских головах. Мы не понимали роли языка, стимула и ответа, зова и ответа, и как сильно они влияют на развитие детей. Но сейчас мы знаем. И что мы делаем с этим знанием? Ничего. Богатые люди знают. Образованные люди знают. И у их детей есть преимущество. Бедные люди об этом не знают и мы совсем ничего не делаем, чтобы им помочь. Хотя мы знаем, как это необходимо.
Теперь, возьмите ясли. Мы знаем, что они важны для ребёнка. Детям из бедных семей нужен этот опыт. Но нет, во многих местах их не существует. Мы понимаем значение медицинского обслуживания. Вы знаете, что мы предоставляем медицинское обслуживание, но на меня всегда злятся, потому что я уделяю такое большое внимание подсчётам, данным и всему остальному. Однако мы обеспечиваем медобслуживание, и мне нужно собрать много денег. Люди, став нашими спонсорами, часто спрашивали: «Джефф, зачем ты занимаешься этим медицинским обслуживанием?» Мне приходилось что-то выдумывать. Я говорил: «Понимаете, ребёнок с кариесом, он не сможет, например, хорошо учиться. Я должен был так сказать, потому что мне нужно было собрать деньги. Но сейчас я стал старше, и знаете, что я отвечаю? Знаете, почему я предоставляю детям эти медицинские льготы, спорт, развлечения и искусство? Потому, что я просто люблю детей. Я просто люблю детей. (Смех) (Аплодисменты).
Но, когда они становятся очень напористы, а люди бывают очень напористы, я говорю: «Я это делаю, потому что вы это делаете для своего ребёнка». Вы же никогда не читали исследование MTИ, в котором речь идёт о том, что обучение ребёнка танцам увеличит его успехи в алгебре. Однако предоставив ребёнку возможность учиться танцевать, вы будете в шоке, что он действительно хочет учиться танцевать. И у вас целый день хорошее настроение. Так почему детям из бедных семей не дать такую же возможность? Это база для этих детей. (Аплодисменты)
Есть ещё кое-что. Я люблю всё проверять. Я верю в то, что нужны данные, нужна информация потому что, работая над чем-то, вы думаете, что это работает, но потом выясняется, что не работает. Я имею в виду, что как педагоги, вы учите и думаете, что дети поняли. Но потом выясняется, что они не усвоили. И здесь возникает проблема с тестированием. Тестирование, которое мы проводим (в Нью-Йорке у нас тестирование на следующей неделе) проводится в апреле. Вы знаете, когда мы получим результаты тестов? Возможно в июле или июне. В этих результатах — очень ценная информация. Они покажут, что у Рахима есть трудности с умножением двузначных чисел — так что это очень важно, но вы узнаете это, когда учебный год уже закончится. И что вы сделаете? Уйдёте на каникулы. (Смех). Вы возвращаетесь после каникул, теперь у вас есть все результаты прошлогодних тестов, но вы в них и не заглянете. Зачем? Вам нужно начинать программу нового года. Сколько денег уходит на эти тестирования? Миллиарды долларов — за данные, которые слишком поздно использовать. Мне нужны эти данные в сентябре, в ноябре, мне нужно знать, кто испытывает трудности, а кто нет, и удалось ли мне это исправить. Мне нужны данные на этой неделе. Мне это не нужно в конце года, когда уже слишком поздно.
С возрастом я стал, кем-то вроде ясновидящего: я могу предсказывать школьные оценки. Отведите меня в любую школу. Я отлично разбираюсь в школах в бедных районах города, испытывающих трудности. Вы мне скажете, что в прошлом году 48% этих детей соответствовали уровню своего класса. Тогда я спрошу: «Отлично, каков наш план, что мы улучшили с прошлого года?» Вы скажете: «Мы делаем всё то же самое». Тогда я сделаю предсказание. (Смех) В этом году, примерно от 44% до 52% этих детей будут соответствовать уровню своего класса. И каждый раз я буду прав.
В итоге, мы тратим все эти деньги, но что получаем? Учителям прямо сейчас нужны актуальные данные о том, что происходит с их учениками. Это важно сегодня, потому что сегодня вы можете что-то с этим сделать.
Так что вот ещё одна проблема, которой, я думаю, мы должны быть обеспокоены. Мы не можем душить инновации в нашем деле. Мы должны меняться, но людей нашей сферы злят инновации. Они сердятся, если вы сделаете что-то по-другому. Если вы попытаетесь сделать что-то новое, люди всегда реагируют так: «O, эти экспериментальные школы». А давайте попробуем что-то сделать. Давайте посмотрим. Это не работает уже 55 лет. Так давайте попробуем что-то другое. И вот здесь начинаются препятствия. Что-то из этого не сработает. Знаете, мне говорят: «Ай, экспериментальные школы; многие из них не работают». Да, многие не работают. Их нужно закрыть. Я искренне убеждён в том, что их нужно закрыть. Но пока мы разбираемся с наукой и что-то не срабатывает, это не означает, что мы вообще ничего не должны делать. Так ведь? Потому что в мире всё работает не так.
Возьмите технологии, и представьте, что мы бы так думали о технологиях. Каждый раз когда, когда у нас что-то не получалось, мы бы просто сдавались и говорили: «Забудем об этом». Знаете, они меня убедили. Я уверен, что некоторые из вас были такие же, как я... Самая лучшая новинка — PalmPilot. Мне говорили: «Джефф, если купишь этот PalmPilot, тебе больше никогда ничего не понадобится». Этой штуковины хватило на целые три недели. Конец. Мне было так противно, что я потратил свои деньги на эту вещь. Разве кто-то перестал изобретать? Ни один человек, ни одна душа. Люди пошли и продолжили изобретать. Тот факт, что у вас бывают неудачи, не должен останавливать вас от продвижения науки вперёд.
Наша работа, как педагогов, состоит в том, что есть вещи, которые мы знаем, мы можем сделать. И мы должны делать их лучше. Оценивание, раннее обучение, мы должны убедиться, что мы поддерживаем молодых людей. Мы должны предоставить им все эти возможности. Так что вот что нам нужно делать. Но вот инновации... Эта идея того, что мы должны продолжать внедрять инновации до того момента пока мы не достигнем полного успеха — это крайне важно.
И, кстати, я думаю, что это будет вызовом для всей нашей сферы. Америка не может ждать ещё 50 лет, чтобы это было сделано так, как надо. У нас больше нет времени. Не знаю насчёт фискального обрыва, но в данную секунду мы подходим к образовательному обрыву, и если мы разрешим продолжать эту глупость, насчёт того, что мы не можем себе позволить за это платить... Вот если Билл Гейтс говорит, что это будет стоить пять миллиардов долларов. Ну что пять миллиардов долларов для Соединённых Штатов? Сколько мы потратили на Афганистан в прошлом году? Сколько триллионов? (Аплодисменты)
Когда существует что-то действительно важное для страны, мы тратим триллионы долларов даже глазом не моргнув. Когда существует угроза безопасности Америки, мы потратим любое количество денег. Настоящая безопасность нашей нации состоит в подготовке следующего поколения, чтобы они смогли занять наше место и стать мировыми лидерами, когда речь идёт о мышлении, технологиях, демократии и всем остальном, что для нас важно. Я осмелюсь сказать, что это только частичка от того, что от нас требуется на самом деле, чтобы начать решать лишь некоторые из этих проблем.
Так что как только мы это сделаем, я перестану быть злым. (Смех) Ребята, помогите мне этого достичь. Большое всем спасибо. Спасибо. (Аплодисменты)
Джон Лэджэнд: Какой рейтинг исключения из школ в Детской Зоне Гарлема?
Джеффри Канада: Ну, знаешь, Джон, 100% детей стали выпускниками средней школы в прошлом году в моей школе. Из них 100% поступило в колледж. В этом году 100% выпускников закончило среднюю школу. Из того, что я слышал в последний раз, 93% приняли в колледж. Было бы хорошо добиться успеха ещё с этими семью процентами. Так что вот такие дела. (Аплодисменты)
ДЛ: А как вы продолжаете с ними работать после того как они бросают среднюю школу?
ДК: Ну, знаешь, одна из серьёзных проблем, этой страны в этих детях, в тех самых уязвимых детях, которых ты приводишь в школу, а они её бросают в рекордных количествах. Так что мы поняли, что нужно создать сеть поддержки для этих детей, которая во многом имитирует то, что делает хороший родитель. Они тебя достают, так ведь? Они тебя зовут и говорят: «Я хочу посмотреть на твои оценки. Сколько тебе поставили за последний тест? Что ты такое говоришь, о том чтобы бросить школу. Тогда ты сюда не вернёшься». Так что многие из моих детей знают, что ты не можешь вернуться в Гарлем, потому что Джефф тебя ищет. Они, мол, говорят: «Я вообще не могу вернуться». Нет, тебе лучше оставаться в школе. Но я не шучу по этому поводу, и здесь речь идёт o проблемах с твёрдостью характера. Когда дети знают, что ты не позволяешь им провалиться, тогда на них накладывается другой вид ответственности, и они так легко не сдадутся. Так что иногда это не свойственно их характеру, и они говорят: «Знаете, я не хочу этого делать, но я знаю, что моя мама будет злиться». Это имеет значение для детей, и это помогает им дойти до конца. Мы пытаемся создать ряд стратегий, чтобы найти им репетиторов, помощь и поддержку, а также ряд поощрений, когда им говорят: «Ты можешь это сделать. Будет сложно, но мы не позволим тебе провалиться».
ДЛ: Спасибо Вам, доктор Канада. Пожалуйста, поаплодируйте ему ещё раз.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Amanda Bennett: We need a heroic narrative for death\nTED Talk Subtitles and Transcript: Amanda Bennett and her husband were passionate and full of life all throughout their lives together -- and up until the final days, too. Bennett gives a sweet yet powerful talk on why, for the loved ones of the dying, having hope for a happy ending shouldn't warrant a diagnosis of \"denial.\" She calls for a more heroic narrative for death -- to match the ones we have in life.\nSo I'd like you to come back with me just for a few minutes to a dark night in China, the night I met my husband. It was a city so long ago that it was still called Peking.\nSo I went to a party. I sat down next to a stout, middle-aged man with owl glasses and a bow tie, and he turned out to be a Fulbright scholar, there in China specifically to study Sino-Soviet relations. What a gift it was to the eager, young foreign correspondent that I was then. I'd pump him for information, I'm mentally scribbling notes for the stories I plan to write. I talk to him for hours.\nOnly months later, I discover who he really was. He was the China representative for the American Soybean Association.\n\"I don't understand. Soybeans? You told me you were a Fulbright scholar.\"\n\"Well, how long would you have talked to me if I told you we're in soybeans?\"\n(Laughter)\nI said, \"You jerk.\" Only jerk wasn't the word I used. I said, \"You could've gotten me fired.\"\nAnd he said, \"Let's get married.\" (Laughter) \"Travel the world and have lots of kids.\" So we did.\n(Laughter)\n(Applause)\nAnd what an alive man Terence Bryan Foley turned out to be. He was a Chinese scholar who later, in his 60s, got a Ph.D. in Chinese history. He spoke six languages, he played 15 musical instruments, he was a licensed pilot, he had once been a San Francisco cable car operator, he was an expert in swine nutrition, dairy cattle, Dixieland jazz, film noir, and we did travel the country, and the world, and we did have a lot of kids. We followed my job, and it seemed like there was nothing that we couldn't do.\nSo when we found the cancer, it doesn't seem strange to us at all that without saying a word to each other, we believed that, if we were smart enough and strong enough and brave enough, and we worked hard enough, we could keep him from dying ever.\nAnd for years, it seemed like we were succeeding. The surgeon emerged from the surgery. What'd he say? He said what surgeons always say: \"We got it all.\" Then there was a setback when the pathologists looked at the kidney cancer closely. It turned out to be a rare, exceedingly aggressive type, with a diagnosis that was almost universally fatal in several weeks at most. And yet, he did not die. Mysteriously, he lived on. He coached Little League for our son. He built a playhouse for our daughter. And meanwhile, I'm burying myself in the Internet looking for specialists. I'm looking for a cure.\nSo a year goes by before the cancer, as cancers do, reappears, and with it comes another death sentence, this time nine months. So we try another treatment, aggressive, nasty. It makes him so sick, he has to quit it, yet still he lives on. Then another year goes by. Two years go by. More specialists. We take the kids to Italy. We take the kids to Australia.\nAnd then more years pass, and the cancer begins to grow. This time, there's new treatments on the horizon. They're exotic. They're experimental. They're going to attack the cancer in new ways. So he enters a clinical trial, and it works. The cancer begins to shrink, and for the third time, we've dodged death.\nSo now I ask you, how do I feel when the time finally comes and there's another dark night, sometime between midnight and 2 a.m.? This time it's on the intensive care ward when a twentysomething resident that I've never met before tells me that Terence is dying, perhaps tonight.\nSo what do I say when he says, \"What do you want me to do?\"\nThere's another drug out there. It's newer. It's more powerful. He started it just two weeks ago. Perhaps there's still hope ahead.\nSo what do I say?\nI say, \"Keep him alive if you can.\"\nAnd Terence died six days later.\nSo we fought, we struggled, we triumphed. It was an exhilarating fight, and I'd repeat the fight today without a moment's hesitation. We fought together, we lived together. It turned what could have been seven of the grimmest years of our life into seven of the most glorious. It was also an expensive fight. It was the kind of fight and the kind of choices that everyone here agrees pump up the cost of end-of-life care, and of healthcare for all of us.\nAnd for me, for us, we pushed the fight right over the edge, and I never got the chance to say to him what I say to him now almost every day: \"Hey, buddy, it was a hell of a ride.\" We never got the chance to say goodbye. We never thought it was the end. We always had hope.\nSo what do we make of all of this?\nBeing a journalist, after Terence died, I wrote a book, \"The Cost Of Hope.\" I wrote it because I wanted to know why I did what I did, why he did what he did, why everyone around us did what they did.\nAnd what did I discover? Well, one of the things I discovered is that experts think that one answer to what I did at the end was a piece of paper, the advance directive, to help families get past the seemingly irrational choices. Yet I had that piece of paper. We both did. And they were readily available. I had them right at hand. Both of them said the same thing: Do nothing if there is no further hope. I knew Terence's wishes as clearly and as surely as I knew my own.\nYet we never got to no further hope. Even with that clear-cut paper in our hands, we just kept redefining hope. I believed I could keep him from dying, and I'd be embarrassed to say that if I hadn't seen so many people and have talked to so many people who have felt exactly the same way. Right up until days before his death, I felt strongly and powerfully, and, you might say, irrationally, that I could keep him from dying ever.\nNow, what do the experts call this? They say it's denial. It's a strong word, isn't it? Yet I will tell you that denial isn't even close to a strong enough word to describe what those of us facing the death of our loved ones go through.\nAnd I hear the medical professionals say, \"Well, we'd like to do such-and-such, but the family's in denial. The family won't listen to reason. They're in denial. How can they insist on this treatment at the end? It's so clear, yet they're in denial.\"\nNow, I think this maybe isn't a very useful way of thinking. It's not just families either. The medical professionals too, you out there, you're in denial too. You want to help. You want to fix. You want to do. You've succeeded in everything you've done, and having a patient die, well, that must feel like failure.\nI saw it firsthand. Just days before Terence died, his oncologist said, \"Tell Terence that better days are just ahead.\" Days before he died.\nYet Ira Byock, the director of palliative medicine at Dartmouth said, \"You know, the best doctor in the world has never succeeded in making anyone immortal.\"\nSo what the experts call \"denial,\" I call \"hope,\" and I'd like to borrow a phrase from my friends in software design. You just redefine denial and hope, and it becomes a feature of being human. It's not a bug. It's a feature.\n(Laughter)\nSo we need to think more constructively about this very common, very profound and very powerful human emotion. It's part of the human condition, and yet our system and our thinking isn't built to accommodate it.\nSo Terence told me a story on that long-ago night, and I believed it. Maybe I wanted to believe it. And during Terence's illness, I, we, we wanted to believe the story of our fight together too. Giving up the fight -- for that's how it felt, it felt like giving up -- meant giving up not only his life but also our story, our story of us as fighters, the story of us as invincible, and for the doctors, the story of themselves as healers.\nSo what do we need?\nMaybe we don't need a new piece of paper. Maybe we need a new story, not a story about giving up the fight or of hopelessness, but rather a story of victory and triumph, of a valiant battle and, eventually, a graceful retreat, a story that acknowledges that not even the greatest general defeats every foe, that no doctor has ever succeeded in making anyone immortal, and that no wife, no matter how hard she tried, has ever stopped even the bravest, wittiest and most maddeningly lovable husband from dying when it was his time to go.\nPeople did mention hospice, but I wouldn't listen. Hospice was for people who were dying, and Terence wasn't dying. As a result, he spent just four days in hospice, which I'm sure, as you all know, is a pretty typical outcome, and we never said goodbye because we were unprepared for the end.\nWe have a noble path to curing the disease, patients and doctors alike, but there doesn't seem to be a noble path to dying. Dying is seen as failing, and we had a heroic narrative for fighting together, but we didn't have a heroic narrative for letting go.\nSo maybe we need a narrative for acknowledging the end, and for saying goodbye, and maybe our new story will be about a hero's fight, and a hero's goodbye. Terence loved poetry, and the Greek poet Constantine Cavafy is one of my favorite poets. So I'll give you a couple lines from him. This is a poem about Mark Antony. You know Mark Antony, the conquering hero, Cleopatra's guy? Actually, one of Cleopatra's guys. And he's been a pretty good general. He's won all the fights, he's eluded all the people that are out to get him, and yet this time, finally, he's come to the city of Alexandria and realized he's lost. The people are leaving. They're playing instruments. They're singing. And suddenly he knows he's been defeated. And he suddenly knows he's been deserted by the gods, and it's time to let go. And the poet tells him what to do. He tells him how to say a noble goodbye, a goodbye that's fit for a hero.\n\"As if long-prepared, as if courageous, as it becomes you who were worthy of such a city, approach the window with a firm step, and with emotion, but not with the entreaties or the complaints of a coward, as a last enjoyment, listen to the sounds, the exquisite instruments of the musical troops, and bid her farewell, the Alexandria you are losing.\"\nThat's a goodbye for a man who was larger than life, a goodbye for a man for whom anything, well, almost anything, was possible, a goodbye for a man who kept hope alive.\nAnd isn't that what we're missing? How can we learn that people's decisions about their loved ones are often based strongly, powerfully, many times irrationally, on the slimmest of hopes? The overwhelming presence of hope isn't denial. It's part of our DNA as humans, and maybe it's time our healthcare system -- doctors, patients, insurance companies, us, started accounting for the power of that hope. Hope isn't a bug. It's a feature.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Аманда Беннетт: Нам нужна героическая повесть о смерти\nTED Talk Subtitles and Transcript: Аманда Беннетт и её муж были пылкими и жизнелюбивыми в течении всей совместной жизни до последних её дней. Беннет рассказывает милую, но сильную историю о том, почему для близких людей умирающих иметь надежду на счастливый конец не должно называться «отрицанием». Она призывает создавать героические рассказы о смерти, которые соответствовали бы нашей героической жизни.\nЯ бы хотела, чтобы вы вместе со мной всего на пару минут перенеслись в тёмную ночь в Китай, в ту самую ночь, когда я встретила своего мужа. Это было в городе, который тогда назывался Бэйпин [Пекин].\nЯ пошла на вечеринку. Я села напротив статного мужчины средних лет с совиных очках и галстуке-бабочке. Выяснилось, что он был учёным программы Фулбрайта, и оказался он в Китае именно для того, чтобы изучать китайско-советские взаимоотношения. Каким же это было подарком для энергичной юной иностранной корреспондентки, которой я тогда была. Я качала из него информацию, я в уме делала пометки для статей, которые я планировала написать. Я говорила с ним часами.\nЛишь через несколько месяцев я выяснила, кем он был на самом деле. Он был представителем Китая в Американской Соевой Ассоциации.\n«Я не понимаю. Соя? Ты ведь говорил мне, что ты учёный Фулбрайта».\n«Скажи, как долго ты бы продолжала разговаривать со мной, если бы я сказал, что я работаю в соевой индустрии?»\n(Смех)\nЯ сказала: «Придурок». Только «придурок» было не совсем тем словом, которое я тогда использовала. Я сказала: «Из-за тебя меня могли уволить».\nА он ответил: «Давай поженимся». (Смех) «Давай объедем мир и заведём много детей». Мы так и сделали.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nИ кем же живым оказался этот человек по имени Теренс Брайан Фоли. Он был китайским учёным, который позже, когда ему было около 60, защитил докторскую по китайской истории. Он говорил на шести языках. Он играл на 15 музыкальных инструментах. У него была лицензия пилота. Когда-то он был оператором канатной дороги в Сан-Франциско. Он был экспертом в свином питании, в молочном скоте, в диксиленд джазе, в фильмах жанра нуар. И с ним мы объехали всю страну и мир, и у нас было много детей. Мы придерживались моей работы, и казалось, что нет ничего невозможного для нас.\nПоэтому когда мы обнаружили рак, для нас не было ничего странного в том, что, не говоря ни слова друг другу, мы верили, что, если мы будем достаточно умными, достаточно сильными и достаточно храбрыми, и если мы будем усердно трудиться, мы сможем уберечь его от смерти.\nИ много лет нам казалось, что у нас это получается. Хирург вышел из операционной. Что же он сказал? Он сказал то, что хирурги всегда говорят: «Мы полностью с этим справились». Потом было ухудшение. Когда патологи близко рассмотрели рак почки, оказалось, что это был очень редкий чрезвычайно агрессивный вид, который практически всегда заканчивался смертельным исходом максимум в течение нескольких недель. И всё же, он не умер. Непостижимым образом он продолжал жить. Он был тренером Малой Лиги, в которой играл наш сын. Он построил театр для нашей дочери. А тем временем я зарывалась в Интернете в поисках специалистов. Я искала лечение.\nПрошёл год, и рак, как часто случается, появился вновь. И вместе с ним опять смертный приговор. В этот раз ему дали 9 месяцев жизни. Мы пробуем другое лечение — агрессивное, мерзкое. Оно настолько сильно вызывало в нём отвращение, что он прекратил его. И всё же он продолжал жить. Проходит ещё год. Проходят два года. Больше специалистов. Мы едем с детьми в Италию. Мы едем с детьми в Австралию.\nПроходит ещё много лет, рак начинает увеличиваться. В этот раз новые лекарства. Они необычные. Они экспериментальные. Они должны атаковать рак по-новому. Он принял участие в клиническом исследовании. И это сработало. Рак начал уменьшаться. И в третий раз мы ускользнули от смерти.\nТеперь представьте, как я себя почувствовала, когда пришло время, и наступила ещё одна тёмная ночь где-то между полуночью и 2 часами. На этот раз он находился в отделении интенсивной терапии, когда стажёр лет 20, которого я никогда раньше не видела, сказал мне, что Теренс умирает, что, возможно, он умрёт сегодня.\nЧто я могла ему сказать, когда он спросил: «Что вы хотите, чтобы я сделал?»\nЕщё одно лекарство. Оно новое. Оно более мощное. Они начали внедрять его всего две недели назад. Возможно, есть ещё надежда.\nТак что же я могла ему сказать?\nЯ сказала: «Спасите его, если можете».\nТеренс умер через 6 дней.\nМы сражались, мы боролись изо всех сил, мы побеждали. Это была волнующая борьба, и я продолжаю сражаться до сегодняшнего дня без секунд сомнения. Мы вместе сражались, мы вместе жили. Те семь лет, которые могли быть самыми мрачными в нашей жизни, оказались самыми чудесными. Эта борьба была очень дорогостоящей. Это была та борьба и тот выбор, с которым здесь согласятся все, которые отдают последние деньги на лечение и на заботу о здоровье для всех нас.\nДля меня, для нас, эта борьба перешла границы, и у меня никогда не было возможности сказать ему то, что я говорю ему сейчас почти каждый день: «Эй, дружище, это было чертовское приключение». У нас никогда не было шанса попрощаться. Мы никогда не считали, что это был конец. У нас всегда была надежда.\nКакие выводы мы можем сделать из этого?\nБудучи журналистом, после смерти Теренса я написала книгу «Цена надежды». Я написала её, потому что хотела понять, почему я делала то, что делала, почему он делал то, что делал, почему все вокруг нас делали то, что делали.\nИ что же я обнаружила? Я обнаружила одну вещь — специалисты считают, что единственным ответом тому, как я поступала, в итоге был клочок бумаги, предварительные указания, предназначенные для того, чтобы помочь семьям преодолеть кажущийся нерациональным выбор. И у меня был этот клочок бумаги. У нас обоих он был. И они всегда были доступными. Я всегда имела их при себе. На каждом из них было написано то же самое: «Ничего не делайте, если больше нет надежды». Я знала желания Теренса так же хорошо и была так же в них уверена, как в своих собственных.\nИ всё же у нас всегда была надежда на будущее. Даже держа этот чётко напечатанный листок в руках, мы продолжали надеяться. Я верила в то, что я могу уберечь его от смерти. И мне было бы неловко это говорить, если бы я не встречала так много людей и не говорила с таким большим количеством людей, которые чувствовали себя так же, вплоть до того дня, когда он умер. Я чувствовала себя сильной и крепкой, и, возможно, вы скажете, нерациональной, но я была уверена, что уберегу его от смерти.\nА как же специалисты это называют? Они говорят, что это отрицание. Это очень сильное слово, не так ли? И всё же я скажу вам, что отрицание даже близко не стоит с достаточно сильным словом, которым можно описать то, через что проходят те из нас, кто сталкивается со смертью любимых.\nЯ слышу, что медики говорят: «Мы бы хотели сделать так и так, но семья отрицает. Семья не хочет слушать причин. Они отрицают действительность. Как они могут настаивать на этом лечении до конца? Очевидно, что они не признают действительность».\nЯ считаю, что это не самый подходящий способ мышления. Так думают не только семьи. Медики тоже, вы там, вы тоже отрицаете. Вы хотите помочь. Вы хотите всё исправить. Вы хотите что-то сделать. Вы преуспели во всём, что вы делаете, но у вас умирает пациент. Это похоже на провал.\nЯ это видела собственными глазами. Всего за несколько дней до смерти Теренса его онколог сказал: «Скажите Теренсу, что лучшие дни ещё впереди». Всего за несколько дней до того, как он умер.\nАйра Байок, глава паллиативной медицины в Дартмуте, сказал: «Знаете, ни один лучший доктор в мире не смог сделать никого бессмертным».\nПоэтому то, что специалисты называют отрицанием, я называю надеждой. И я бы хотела позаимствовать фразу моего друга, который работает в сфере проектирования программного обеспечения. Вы просто переосмысливаете отрицание и надежду, а это становится особенностью человека. Это не ошибка. Это особенность.\n(Смех)\nМы должны думать более конструктивно об этой присущей всем очень глубокой и очень сильной человеческой эмоции. Это часть человеческого состояния. Но наш организм и наше мышление построены таким образом, чтобы приспосабливаться к этому.\nТеренс рассказал мне историю в ту ночь давным давно, и я в неё поверила. Может быть, я хотела в неё поверить. И в течении болезни Теренса я, мы хотели верить в историю нашей совместной борьбы. Если бы мы сдались — именно так всё и казалось — это значило бы, что мы прекратили бороться не только за его жизнь, но также за нашу историю, за нашу историю как борцов, за нашу историю как непобеждённых, а доктора бы прекратили историю как целители.\nТак что же нам необходимо?\nВозможно, нам больше не нужны новые клочки бумаги. Возможно, нам нужна новая история. Не история про то, как перестают бороться, не история о безнадёжности. Нам нужна история победы и триумфа, история храброго сражения и в конечном итоге грациозного отступления, история, которая признаёт, что даже великие полководцы не уничтожают всех врагов, что ни один доктор не смог сделать кого-либо бессмертным, и что ни одна жена, не важно, насколько сильно она старалась, не смогла уберечь даже самого храброго, самого остроумного и самого горячо любимого мужа от смерти, когда пришло его время.\nЛюди упоминали про больницы для безнадёжно больных, но я не послушала. Такие больницы существуют для тех, кто умирает, но Теренс не умирал. В итоге он провёл всего 4 часа в больнице для безнадёжно больных, которая, как вы все знаете, является довольно типичным исходом таких ситуаций. И мы никогда не прощались, потому что мы никогда не были готовы к завершению.\nУ нас есть благородный путь лечения заболеваний, пациенты бок о бок с докторами, но у нас нет благородного пути к смерти. Смерть воспринимается как неудача, провал. А у нас была героическая повесть совместной борьбы, но у нас не было героической повести про то, как мы проиграли.\nМожет быть, нам нужен рассказ о признании конца, о прощании, и, возможно, наша новая история будет о борьбе героя, и о прощании героя. Теренс любил поэзию. Один из моих любимых поэтов — греческий поэт Константинос Кавафис. Я приведу несколько строчек, сказанных им. Это из поэмы о Марке Антонии. Вы знаете, кто такой Марк Антоний? Герой-завоеватель, который был любовником Клеопатры? На самом деле, одним из её любовников. Также он был прекрасным полководцем. Он выигрывал все сражения, он ускользал от любого, кто хотел его поймать. И всё же однажды когда он приехал в город Александрию, он осознал, что он потерян. Люди уезжали. Они играли на музыкальных инструментах. Они пели. И вдруг он понял, что он побеждён. И вдруг он осознал, что боги покинули его, и пришло время принять поражение. И поэт рассказывает ему, что он должен делать. Он говорит ему, как попрощаться с благородством, присущим герою.\n«Давно готовый ко всему, отважный, ты, удостоившийся города такого, к окну уверенно и твёрдо подойди и вслушайся с волнением, однако без жалоб и без мелочных обид в волшебную мелодию оркестра, внемли и наслаждайся каждым звуком, прощаясь с Александрией, которую теряешь».\nЭто прощание человека, который был больше жизни, прощание человека, для которого всё, практически всё, было возможно, прощание человека, который продолжал надеяться.\nРазве это не то, чего нам не хватает? Каким образом мы можем узнать, что решения людей о их любимых часто имеют сильную, мощную и во многом иррациональную основу в самой маленькой и слабой надежде? Непреодолимое присутствие надежды — это не отрицание. Это часть наших генов как людей. И, может быть, пришло время нашей системе здравоохранения — докторам, пациентам, страховым компаниям, нам самим — начать считаться с силой надежды. Надежда не ошибка. Это наша особенность.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Amanda Bennett: We need a heroic narrative for death
TED Talk Subtitles and Transcript: Amanda Bennett and her husband were passionate and full of life all throughout their lives together -- and up until the final days, too. Bennett gives a sweet yet powerful talk on why, for the loved ones of the dying, having hope for a happy ending shouldn't warrant a diagnosis of "denial." She calls for a more heroic narrative for death -- to match the ones we have in life.
So I'd like you to come back with me just for a few minutes to a dark night in China, the night I met my husband. It was a city so long ago that it was still called Peking.
So I went to a party. I sat down next to a stout, middle-aged man with owl glasses and a bow tie, and he turned out to be a Fulbright scholar, there in China specifically to study Sino-Soviet relations. What a gift it was to the eager, young foreign correspondent that I was then. I'd pump him for information, I'm mentally scribbling notes for the stories I plan to write. I talk to him for hours.
Only months later, I discover who he really was. He was the China representative for the American Soybean Association.
"I don't understand. Soybeans? You told me you were a Fulbright scholar."
"Well, how long would you have talked to me if I told you we're in soybeans?"
(Laughter)
I said, "You jerk." Only jerk wasn't the word I used. I said, "You could've gotten me fired."
And he said, "Let's get married." (Laughter) "Travel the world and have lots of kids." So we did.
(Laughter)
(Applause)
And what an alive man Terence Bryan Foley turned out to be. He was a Chinese scholar who later, in his 60s, got a Ph.D. in Chinese history. He spoke six languages, he played 15 musical instruments, he was a licensed pilot, he had once been a San Francisco cable car operator, he was an expert in swine nutrition, dairy cattle, Dixieland jazz, film noir, and we did travel the country, and the world, and we did have a lot of kids. We followed my job, and it seemed like there was nothing that we couldn't do.
So when we found the cancer, it doesn't seem strange to us at all that without saying a word to each other, we believed that, if we were smart enough and strong enough and brave enough, and we worked hard enough, we could keep him from dying ever.
And for years, it seemed like we were succeeding. The surgeon emerged from the surgery. What'd he say? He said what surgeons always say: "We got it all." Then there was a setback when the pathologists looked at the kidney cancer closely. It turned out to be a rare, exceedingly aggressive type, with a diagnosis that was almost universally fatal in several weeks at most. And yet, he did not die. Mysteriously, he lived on. He coached Little League for our son. He built a playhouse for our daughter. And meanwhile, I'm burying myself in the Internet looking for specialists. I'm looking for a cure.
So a year goes by before the cancer, as cancers do, reappears, and with it comes another death sentence, this time nine months. So we try another treatment, aggressive, nasty. It makes him so sick, he has to quit it, yet still he lives on. Then another year goes by. Two years go by. More specialists. We take the kids to Italy. We take the kids to Australia.
And then more years pass, and the cancer begins to grow. This time, there's new treatments on the horizon. They're exotic. They're experimental. They're going to attack the cancer in new ways. So he enters a clinical trial, and it works. The cancer begins to shrink, and for the third time, we've dodged death.
So now I ask you, how do I feel when the time finally comes and there's another dark night, sometime between midnight and 2 a.m.? This time it's on the intensive care ward when a twentysomething resident that I've never met before tells me that Terence is dying, perhaps tonight.
So what do I say when he says, "What do you want me to do?"
There's another drug out there. It's newer. It's more powerful. He started it just two weeks ago. Perhaps there's still hope ahead.
So what do I say?
I say, "Keep him alive if you can."
And Terence died six days later.
So we fought, we struggled, we triumphed. It was an exhilarating fight, and I'd repeat the fight today without a moment's hesitation. We fought together, we lived together. It turned what could have been seven of the grimmest years of our life into seven of the most glorious. It was also an expensive fight. It was the kind of fight and the kind of choices that everyone here agrees pump up the cost of end-of-life care, and of healthcare for all of us.
And for me, for us, we pushed the fight right over the edge, and I never got the chance to say to him what I say to him now almost every day: "Hey, buddy, it was a hell of a ride." We never got the chance to say goodbye. We never thought it was the end. We always had hope.
So what do we make of all of this?
Being a journalist, after Terence died, I wrote a book, "The Cost Of Hope." I wrote it because I wanted to know why I did what I did, why he did what he did, why everyone around us did what they did.
And what did I discover? Well, one of the things I discovered is that experts think that one answer to what I did at the end was a piece of paper, the advance directive, to help families get past the seemingly irrational choices. Yet I had that piece of paper. We both did. And they were readily available. I had them right at hand. Both of them said the same thing: Do nothing if there is no further hope. I knew Terence's wishes as clearly and as surely as I knew my own.
Yet we never got to no further hope. Even with that clear-cut paper in our hands, we just kept redefining hope. I believed I could keep him from dying, and I'd be embarrassed to say that if I hadn't seen so many people and have talked to so many people who have felt exactly the same way. Right up until days before his death, I felt strongly and powerfully, and, you might say, irrationally, that I could keep him from dying ever.
Now, what do the experts call this? They say it's denial. It's a strong word, isn't it? Yet I will tell you that denial isn't even close to a strong enough word to describe what those of us facing the death of our loved ones go through.
And I hear the medical professionals say, "Well, we'd like to do such-and-such, but the family's in denial. The family won't listen to reason. They're in denial. How can they insist on this treatment at the end? It's so clear, yet they're in denial."
Now, I think this maybe isn't a very useful way of thinking. It's not just families either. The medical professionals too, you out there, you're in denial too. You want to help. You want to fix. You want to do. You've succeeded in everything you've done, and having a patient die, well, that must feel like failure.
I saw it firsthand. Just days before Terence died, his oncologist said, "Tell Terence that better days are just ahead." Days before he died.
Yet Ira Byock, the director of palliative medicine at Dartmouth said, "You know, the best doctor in the world has never succeeded in making anyone immortal."
So what the experts call "denial," I call "hope," and I'd like to borrow a phrase from my friends in software design. You just redefine denial and hope, and it becomes a feature of being human. It's not a bug. It's a feature.
(Laughter)
So we need to think more constructively about this very common, very profound and very powerful human emotion. It's part of the human condition, and yet our system and our thinking isn't built to accommodate it.
So Terence told me a story on that long-ago night, and I believed it. Maybe I wanted to believe it. And during Terence's illness, I, we, we wanted to believe the story of our fight together too. Giving up the fight -- for that's how it felt, it felt like giving up -- meant giving up not only his life but also our story, our story of us as fighters, the story of us as invincible, and for the doctors, the story of themselves as healers.
So what do we need?
Maybe we don't need a new piece of paper. Maybe we need a new story, not a story about giving up the fight or of hopelessness, but rather a story of victory and triumph, of a valiant battle and, eventually, a graceful retreat, a story that acknowledges that not even the greatest general defeats every foe, that no doctor has ever succeeded in making anyone immortal, and that no wife, no matter how hard she tried, has ever stopped even the bravest, wittiest and most maddeningly lovable husband from dying when it was his time to go.
People did mention hospice, but I wouldn't listen. Hospice was for people who were dying, and Terence wasn't dying. As a result, he spent just four days in hospice, which I'm sure, as you all know, is a pretty typical outcome, and we never said goodbye because we were unprepared for the end.
We have a noble path to curing the disease, patients and doctors alike, but there doesn't seem to be a noble path to dying. Dying is seen as failing, and we had a heroic narrative for fighting together, but we didn't have a heroic narrative for letting go.
So maybe we need a narrative for acknowledging the end, and for saying goodbye, and maybe our new story will be about a hero's fight, and a hero's goodbye. Terence loved poetry, and the Greek poet Constantine Cavafy is one of my favorite poets. So I'll give you a couple lines from him. This is a poem about Mark Antony. You know Mark Antony, the conquering hero, Cleopatra's guy? Actually, one of Cleopatra's guys. And he's been a pretty good general. He's won all the fights, he's eluded all the people that are out to get him, and yet this time, finally, he's come to the city of Alexandria and realized he's lost. The people are leaving. They're playing instruments. They're singing. And suddenly he knows he's been defeated. And he suddenly knows he's been deserted by the gods, and it's time to let go. And the poet tells him what to do. He tells him how to say a noble goodbye, a goodbye that's fit for a hero.
"As if long-prepared, as if courageous, as it becomes you who were worthy of such a city, approach the window with a firm step, and with emotion, but not with the entreaties or the complaints of a coward, as a last enjoyment, listen to the sounds, the exquisite instruments of the musical troops, and bid her farewell, the Alexandria you are losing."
That's a goodbye for a man who was larger than life, a goodbye for a man for whom anything, well, almost anything, was possible, a goodbye for a man who kept hope alive.
And isn't that what we're missing? How can we learn that people's decisions about their loved ones are often based strongly, powerfully, many times irrationally, on the slimmest of hopes? The overwhelming presence of hope isn't denial. It's part of our DNA as humans, and maybe it's time our healthcare system -- doctors, patients, insurance companies, us, started accounting for the power of that hope. Hope isn't a bug. It's a feature.
Thank you.
(Applause)
|
Аманда Беннетт: Нам нужна героическая повесть о смерти
TED Talk Subtitles and Transcript: Аманда Беннетт и её муж были пылкими и жизнелюбивыми в течении всей совместной жизни до последних её дней. Беннет рассказывает милую, но сильную историю о том, почему для близких людей умирающих иметь надежду на счастливый конец не должно называться «отрицанием». Она призывает создавать героические рассказы о смерти, которые соответствовали бы нашей героической жизни.
Я бы хотела, чтобы вы вместе со мной всего на пару минут перенеслись в тёмную ночь в Китай, в ту самую ночь, когда я встретила своего мужа. Это было в городе, который тогда назывался Бэйпин [Пекин].
Я пошла на вечеринку. Я села напротив статного мужчины средних лет с совиных очках и галстуке-бабочке. Выяснилось, что он был учёным программы Фулбрайта, и оказался он в Китае именно для того, чтобы изучать китайско-советские взаимоотношения. Каким же это было подарком для энергичной юной иностранной корреспондентки, которой я тогда была. Я качала из него информацию, я в уме делала пометки для статей, которые я планировала написать. Я говорила с ним часами.
Лишь через несколько месяцев я выяснила, кем он был на самом деле. Он был представителем Китая в Американской Соевой Ассоциации.
«Я не понимаю. Соя? Ты ведь говорил мне, что ты учёный Фулбрайта».
«Скажи, как долго ты бы продолжала разговаривать со мной, если бы я сказал, что я работаю в соевой индустрии?»
(Смех)
Я сказала: «Придурок». Только «придурок» было не совсем тем словом, которое я тогда использовала. Я сказала: «Из-за тебя меня могли уволить».
А он ответил: «Давай поженимся». (Смех) «Давай объедем мир и заведём много детей». Мы так и сделали.
(Смех)
(Аплодисменты)
И кем же живым оказался этот человек по имени Теренс Брайан Фоли. Он был китайским учёным, который позже, когда ему было около 60, защитил докторскую по китайской истории. Он говорил на шести языках. Он играл на 15 музыкальных инструментах. У него была лицензия пилота. Когда-то он был оператором канатной дороги в Сан-Франциско. Он был экспертом в свином питании, в молочном скоте, в диксиленд джазе, в фильмах жанра нуар. И с ним мы объехали всю страну и мир, и у нас было много детей. Мы придерживались моей работы, и казалось, что нет ничего невозможного для нас.
Поэтому когда мы обнаружили рак, для нас не было ничего странного в том, что, не говоря ни слова друг другу, мы верили, что, если мы будем достаточно умными, достаточно сильными и достаточно храбрыми, и если мы будем усердно трудиться, мы сможем уберечь его от смерти.
И много лет нам казалось, что у нас это получается. Хирург вышел из операционной. Что же он сказал? Он сказал то, что хирурги всегда говорят: «Мы полностью с этим справились». Потом было ухудшение. Когда патологи близко рассмотрели рак почки, оказалось, что это был очень редкий чрезвычайно агрессивный вид, который практически всегда заканчивался смертельным исходом максимум в течение нескольких недель. И всё же, он не умер. Непостижимым образом он продолжал жить. Он был тренером Малой Лиги, в которой играл наш сын. Он построил театр для нашей дочери. А тем временем я зарывалась в Интернете в поисках специалистов. Я искала лечение.
Прошёл год, и рак, как часто случается, появился вновь. И вместе с ним опять смертный приговор. В этот раз ему дали 9 месяцев жизни. Мы пробуем другое лечение — агрессивное, мерзкое. Оно настолько сильно вызывало в нём отвращение, что он прекратил его. И всё же он продолжал жить. Проходит ещё год. Проходят два года. Больше специалистов. Мы едем с детьми в Италию. Мы едем с детьми в Австралию.
Проходит ещё много лет, рак начинает увеличиваться. В этот раз новые лекарства. Они необычные. Они экспериментальные. Они должны атаковать рак по-новому. Он принял участие в клиническом исследовании. И это сработало. Рак начал уменьшаться. И в третий раз мы ускользнули от смерти.
Теперь представьте, как я себя почувствовала, когда пришло время, и наступила ещё одна тёмная ночь где-то между полуночью и 2 часами. На этот раз он находился в отделении интенсивной терапии, когда стажёр лет 20, которого я никогда раньше не видела, сказал мне, что Теренс умирает, что, возможно, он умрёт сегодня.
Что я могла ему сказать, когда он спросил: «Что вы хотите, чтобы я сделал?»
Ещё одно лекарство. Оно новое. Оно более мощное. Они начали внедрять его всего две недели назад. Возможно, есть ещё надежда.
Так что же я могла ему сказать?
Я сказала: «Спасите его, если можете».
Теренс умер через 6 дней.
Мы сражались, мы боролись изо всех сил, мы побеждали. Это была волнующая борьба, и я продолжаю сражаться до сегодняшнего дня без секунд сомнения. Мы вместе сражались, мы вместе жили. Те семь лет, которые могли быть самыми мрачными в нашей жизни, оказались самыми чудесными. Эта борьба была очень дорогостоящей. Это была та борьба и тот выбор, с которым здесь согласятся все, которые отдают последние деньги на лечение и на заботу о здоровье для всех нас.
Для меня, для нас, эта борьба перешла границы, и у меня никогда не было возможности сказать ему то, что я говорю ему сейчас почти каждый день: «Эй, дружище, это было чертовское приключение». У нас никогда не было шанса попрощаться. Мы никогда не считали, что это был конец. У нас всегда была надежда.
Какие выводы мы можем сделать из этого?
Будучи журналистом, после смерти Теренса я написала книгу «Цена надежды». Я написала её, потому что хотела понять, почему я делала то, что делала, почему он делал то, что делал, почему все вокруг нас делали то, что делали.
И что же я обнаружила? Я обнаружила одну вещь — специалисты считают, что единственным ответом тому, как я поступала, в итоге был клочок бумаги, предварительные указания, предназначенные для того, чтобы помочь семьям преодолеть кажущийся нерациональным выбор. И у меня был этот клочок бумаги. У нас обоих он был. И они всегда были доступными. Я всегда имела их при себе. На каждом из них было написано то же самое: «Ничего не делайте, если больше нет надежды». Я знала желания Теренса так же хорошо и была так же в них уверена, как в своих собственных.
И всё же у нас всегда была надежда на будущее. Даже держа этот чётко напечатанный листок в руках, мы продолжали надеяться. Я верила в то, что я могу уберечь его от смерти. И мне было бы неловко это говорить, если бы я не встречала так много людей и не говорила с таким большим количеством людей, которые чувствовали себя так же, вплоть до того дня, когда он умер. Я чувствовала себя сильной и крепкой, и, возможно, вы скажете, нерациональной, но я была уверена, что уберегу его от смерти.
А как же специалисты это называют? Они говорят, что это отрицание. Это очень сильное слово, не так ли? И всё же я скажу вам, что отрицание даже близко не стоит с достаточно сильным словом, которым можно описать то, через что проходят те из нас, кто сталкивается со смертью любимых.
Я слышу, что медики говорят: «Мы бы хотели сделать так и так, но семья отрицает. Семья не хочет слушать причин. Они отрицают действительность. Как они могут настаивать на этом лечении до конца? Очевидно, что они не признают действительность».
Я считаю, что это не самый подходящий способ мышления. Так думают не только семьи. Медики тоже, вы там, вы тоже отрицаете. Вы хотите помочь. Вы хотите всё исправить. Вы хотите что-то сделать. Вы преуспели во всём, что вы делаете, но у вас умирает пациент. Это похоже на провал.
Я это видела собственными глазами. Всего за несколько дней до смерти Теренса его онколог сказал: «Скажите Теренсу, что лучшие дни ещё впереди». Всего за несколько дней до того, как он умер.
Айра Байок, глава паллиативной медицины в Дартмуте, сказал: «Знаете, ни один лучший доктор в мире не смог сделать никого бессмертным».
Поэтому то, что специалисты называют отрицанием, я называю надеждой. И я бы хотела позаимствовать фразу моего друга, который работает в сфере проектирования программного обеспечения. Вы просто переосмысливаете отрицание и надежду, а это становится особенностью человека. Это не ошибка. Это особенность.
(Смех)
Мы должны думать более конструктивно об этой присущей всем очень глубокой и очень сильной человеческой эмоции. Это часть человеческого состояния. Но наш организм и наше мышление построены таким образом, чтобы приспосабливаться к этому.
Теренс рассказал мне историю в ту ночь давным давно, и я в неё поверила. Может быть, я хотела в неё поверить. И в течении болезни Теренса я, мы хотели верить в историю нашей совместной борьбы. Если бы мы сдались — именно так всё и казалось — это значило бы, что мы прекратили бороться не только за его жизнь, но также за нашу историю, за нашу историю как борцов, за нашу историю как непобеждённых, а доктора бы прекратили историю как целители.
Так что же нам необходимо?
Возможно, нам больше не нужны новые клочки бумаги. Возможно, нам нужна новая история. Не история про то, как перестают бороться, не история о безнадёжности. Нам нужна история победы и триумфа, история храброго сражения и в конечном итоге грациозного отступления, история, которая признаёт, что даже великие полководцы не уничтожают всех врагов, что ни один доктор не смог сделать кого-либо бессмертным, и что ни одна жена, не важно, насколько сильно она старалась, не смогла уберечь даже самого храброго, самого остроумного и самого горячо любимого мужа от смерти, когда пришло его время.
Люди упоминали про больницы для безнадёжно больных, но я не послушала. Такие больницы существуют для тех, кто умирает, но Теренс не умирал. В итоге он провёл всего 4 часа в больнице для безнадёжно больных, которая, как вы все знаете, является довольно типичным исходом таких ситуаций. И мы никогда не прощались, потому что мы никогда не были готовы к завершению.
У нас есть благородный путь лечения заболеваний, пациенты бок о бок с докторами, но у нас нет благородного пути к смерти. Смерть воспринимается как неудача, провал. А у нас была героическая повесть совместной борьбы, но у нас не было героической повести про то, как мы проиграли.
Может быть, нам нужен рассказ о признании конца, о прощании, и, возможно, наша новая история будет о борьбе героя, и о прощании героя. Теренс любил поэзию. Один из моих любимых поэтов — греческий поэт Константинос Кавафис. Я приведу несколько строчек, сказанных им. Это из поэмы о Марке Антонии. Вы знаете, кто такой Марк Антоний? Герой-завоеватель, который был любовником Клеопатры? На самом деле, одним из её любовников. Также он был прекрасным полководцем. Он выигрывал все сражения, он ускользал от любого, кто хотел его поймать. И всё же однажды когда он приехал в город Александрию, он осознал, что он потерян. Люди уезжали. Они играли на музыкальных инструментах. Они пели. И вдруг он понял, что он побеждён. И вдруг он осознал, что боги покинули его, и пришло время принять поражение. И поэт рассказывает ему, что он должен делать. Он говорит ему, как попрощаться с благородством, присущим герою.
«Давно готовый ко всему, отважный, ты, удостоившийся города такого, к окну уверенно и твёрдо подойди и вслушайся с волнением, однако без жалоб и без мелочных обид в волшебную мелодию оркестра, внемли и наслаждайся каждым звуком, прощаясь с Александрией, которую теряешь».
Это прощание человека, который был больше жизни, прощание человека, для которого всё, практически всё, было возможно, прощание человека, который продолжал надеяться.
Разве это не то, чего нам не хватает? Каким образом мы можем узнать, что решения людей о их любимых часто имеют сильную, мощную и во многом иррациональную основу в самой маленькой и слабой надежде? Непреодолимое присутствие надежды — это не отрицание. Это часть наших генов как людей. И, может быть, пришло время нашей системе здравоохранения — докторам, пациентам, страховым компаниям, нам самим — начать считаться с силой надежды. Надежда не ошибка. Это наша особенность.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jarrett J. Krosoczka: How a boy became an artist\nTED Talk Subtitles and Transcript: When Jarrett J. Krosoczka was a kid, he didn't play sports, but he loved art. He paints the funny and touching story of a little boy who pursued a simple passion: to draw and write stories. With the help of a supporting cast of family and teachers, our protagonist grew up to become the successful creator of beloved children's book characters, and a vocal advocate for arts education. (Filmed at TEDxHampshireCollege.)\nHello. My name is Jarrett Krosoczka, and I write and illustrate books for children for a living. So I use my imagination as my full-time job. But well before my imagination was my vocation, my imagination saved my life.\nWhen I was a kid, I loved to draw, and the most talented artist I knew was my mother, but my mother was addicted to heroin. And when your parent is a drug addict, it's kind of like Charlie Brown trying to kick the football, because as much as you want to love on that person, as much as you want to receive love from that person, every time you open your heart, you end up on your back. So throughout my childhood, my mother was incarcerated and I didn't have my father because I didn't even learn his first name until I was in the sixth grade. But I had my grandparents, my maternal grandparents Joseph and Shirley, who adopted me just before my third birthday and took me in as their own, after they had already raised five children. So two people who grew up in the Great Depression, there in the very, very early '80s took on a new kid. I was the Cousin Oliver of the sitcom of the Krosoczka family, the new kid who came out of nowhere.\nAnd I would like to say that life was totally easy with them. They each smoked two packs a day, each, nonfiltered, and by the time I was six, I could order a Southern Comfort Manhattan, dry with a twist, rocks on the side, the ice on the side so you could fit more liquor in the drink.\nBut they loved the hell out of me. They loved me so much. And they supported my creative efforts, because my grandfather was a self-made man. He ran and worked in a factory. My grandmother was a homemaker. But here was this kid who loved Transformers and Snoopy and the Ninja Turtles, and the characters that I read about, I fell in love with, and they became my friends. So my best friends in life were the characters I read about in books.\nI went to Gates Lane Elementary School in Worcester, Massachusetts, and I had wonderful teachers there, most notably in first grade Mrs. Alisch. And I just, I can just remember the love that she offered us as her students.\nWhen I was in the third grade, a monumental event happened. An author visited our school, Jack Gantos. A published author of books came to talk to us about what he did for a living. And afterwards, we all went back to our classrooms and we drew our own renditions of his main character, Rotten Ralph. And suddenly the author appeared in our doorway, and I remember him sort of sauntering down the aisles, going from kid to kid looking at the desks, not saying a word. But he stopped next to my desk, and he tapped on my desk, and he said, \"Nice cat.\" (Laughter) And he wandered away. Two words that made a colossal difference in my life.\nWhen I was in the third grade, I wrote a book for the first time, \"The Owl Who Thought He Was The Best Flyer.\" (Laughter) We had to write our own Greek myth, our own creation story, so I wrote a story about an owl who challenged Hermes to a flying race, and the owl cheated, and Hermes, being a Greek god, grew angry and bitter, and turned the owl into a moon, so the owl had to live the rest of his life as a moon while he watched his family and friends play at night. Yeah. (Laughter)\nMy book had a title page. I was clearly worried about my intellectual property when I was eight. (Laughter) And it was a story that was told with words and pictures, exactly what I do now for a living, and I sometimes let the words have the stage on their own, and sometimes I allowed the pictures to work on their own to tell the story.\nMy favorite page is the \"About the author\" page. (Laughter) So I learned to write about myself in third person at a young age.\nSo I love that last sentence: \"He liked making this book.\" And I liked making that book because I loved using my imagination, and that's what writing is. Writing is using your imagination on paper, and I do get so scared because I travel to so many schools now and that seems like such a foreign concept to kids, that writing would be using your imagination on paper, if they're allowed to even write now within the school hours. So I loved writing so much that I'd come home from school, and I would take out pieces of paper, and I would staple them together, and I would fill those blank pages with words and pictures just because I loved using my imagination.\nAnd so these characters would become my friends. There was an egg, a tomato, a head of lettuce and a pumpkin, and they all lived in this refrigerator city, and in one of their adventures they went to a haunted house that was filled with so many dangers like an evil blender who tried to chop them up, an evil toaster who tried to kidnap the bread couple, and an evil microwave who tried to melt their friend who was a stick of butter. (Laughter) And I'd make my own comics too, and this was another way for me to tell stories, through words and through pictures.\nNow when I was in sixth grade, the public funding all but eliminated the arts budgets in the Worcester public school system. I went from having art once a week to twice a month to once a month to not at all. And my grandfather, he was a wise man, and he saw that as a problem, because he knew that was, like, the one thing I had. I didn't play sports. I had art. So he walked into my room one evening, and he sat on the edge of my bed, and he said, \"Jarrett, it's up to you, but if you'd like to, we'd like to send you to the classes at the Worcester Art Museum.\" And I was so thrilled. So from sixth through 12th grade, once, twice, sometimes three times a week, I would take classes at the art museum, and I was surrounded by other kids who loved to draw, other kids who shared a similar passion.\nNow my publishing career began when I designed the cover for my eighth grade yearbook, and if you're wondering about the style of dress I put our mascot in, I was really into Bell Biv DeVoe and MC Hammer and Vanilla Ice at the time. (Laughter) And to this day, I still can do karaoke to \"Ice, Ice Baby\" without looking at the screen. Don't tempt me, because I will do it.\nSo I get shipped off to private school, K through eight, public schools, but for some reason my grandfather was upset that somebody at the local high school had been stabbed and killed, so he didn't want me to go there. He wanted me to go to a private school, and he gave me an option. You can go to Holy Name, which is coed, or St. John's, which is all boys. Very wise man, because he knew I would, I felt like I was making the decision on my own, and he knew I wouldn't choose St. John's, so I went to Holy Name High School, which was a tough transition because, like I said, I didn't play sports, and it was very focused on sports, but I took solace in Mr. Shilale's art room. And I just flourished here. I just couldn't wait to get to that classroom every day.\nSo how did I make friends? I drew funny pictures of my teachers -- (Laughter) -- and I passed them around. Well, in English class, in ninth grade, my friend John, who was sitting next to me, laughed a little bit too hard. Mr. Greenwood was not pleased. (Laughter) He instantly saw that I was the cause of the commotion, and for the first time in my life, I was sent to the hall, and I thought, \"Oh no, I'm doomed. My grandfather's just going to kill me.\" And he came out to the hallway and he said, \"Let me see the paper.\" And I thought, \"Oh no. He thinks it's a note.\" And so I took this picture, and I handed it to him. And we sat in silence for that brief moment, and he said to me, \"You're really talented.\" (Laughter) \"You're really good. You know, the school newspaper needs a new cartoonist, and you should be the cartoonist. Just stop drawing in my class.\"\nSo my parents never found out about it. I didn't get in trouble. I was introduced to Mrs. Casey, who ran the school newspaper, and I was for three and a half years the cartoonist for my school paper, handling such heavy issues as, seniors are mean, freshmen are nerds, the prom bill is so expensive. I can't believe how much it costs to go to the prom. And I took the headmaster to task and then I also wrote an ongoing story about a boy named Wesley who was unlucky in love, and I just swore up and down that this wasn't about me, but all these years later it was totally me.\nBut it was so cool because I could write these stories, I could come up with these ideas, and they'd be published in the school paper, and people who I didn't know could read them. And I loved that thought, of being able to share my ideas through the printed page.\nOn my 14th birthday, my grandfather and my grandmother gave me the best birthday present ever: a drafting table that I have worked on ever since. Here I am, 20 years later, and I still work on this table every day. On the evening of my 14th birthday, I was given this table, and we had Chinese food. And this was my fortune: \"You will be successful in your work.\" I taped it to the top left hand of my table, and as you can see, it's still there. Now I never really asked my grandparents for anything. Well, two things: Rusty, who was a great hamster and lived a great long life when I was in fourth grade. (Laughter) And a video camera. I just wanted a video camera. And after begging and pleading for Christmas, I got a second-hand video camera, and I instantly started making my own animations on my own, and all throughout high school I made my own animations. I convinced my 10th grade English teacher to allow me to do my book report on Stephen King's \"Misery\" as an animated short. (Laughter)\nAnd I kept making comics. I kept making comics, and at the Worcester Art Museum, I was given the greatest piece of advice by any educator I was ever given. Mark Lynch, he's an amazing teacher and he's still a dear friend of mine, and I was 14 or 15, and I walked into his comic book class halfway through the course, and I was so excited, I was beaming. I had this book that was how to draw comics in the Marvel way, and it taught me how to draw superheroes, how to draw a woman, how to draw muscles just the way they were supposed to be if I were to ever draw for X-Men or Spiderman. And all the color just drained from his face, and he looked at me, and he said, \"Forget everything you learned.\" And I didn't understand. He said, \"You have a great style. Celebrate your own style. Don't draw the way you're being told to draw. Draw the way you're drawing and keep at it, because you're really good.\"\nNow when I was a teenager, I was angsty as any teenager was, but after 17 years of having a mother who was in and out of my life like a yo-yo and a father who was faceless, I was angry. And when I was 17, I met my father for the first time, upon which I learned I had a brother and sister I had never known about. And on the day I met my father for the first time, I was rejected from the Rhode Island School of Design, my one and only choice for college.\nBut it was around this time I went to Camp Sunshine to volunteer a week and working with the most amazing kids, kids with leukemia, and this kid Eric changed my life. Eric didn't live to see his sixth birthday, and Eric lives with me every day.\nSo after this experience, my art teacher, Mr. Shilale, he brought in these picture books, and I thought, \"Picture books for kids!\" and I started writing books for young readers when I was a senior in high school. Well, I eventually got to the Rhode Island School of Design. I transferred to RISD as a sophomore, and it was there that I took every course that I could on writing, and it was there that I wrote a story about a giant orange slug who wanted to be friends with this kid. The kid had no patience for him. And I sent this book out to a dozen publishers and it was rejected every single time, but I was also involved with the Hole in the Wall Gang Camp, an amazing camp for kids with all sorts of critical illnesses, and it's those kids at the camp that read my stories, and I read to them, and I saw that they responded to my work.\nI graduated from RISD. My grandparents were very proud, and I moved to Boston, and I set up shop. I set up a studio and I tried to get published. I would send out my books. I would send out hundreds of postcards to editors and art directors, but they would go unanswered. And my grandfather would call me every week, and he would say, \"Jarrett, how's it going? Do you have a job yet?\" Because he had just invested a significant amount of money in my college education. And I said, \"Yes, I have a job. I write and illustrate children's books.\" And he said, \"Well, who pays you for that?\" And I said, \"No one, no one, no one just yet. But I know it's going to happen.\"\nNow, I used to work the weekends at the Hole in the Wall off-season programming to make some extra money as I was trying to get my feet off the ground, and this kid who was just this really hyper kid, I started calling him \"Monkey Boy,\" and I went home and wrote a book called \"Good Night, Monkey Boy.\" And I sent out one last batch of postcards. And I received an email from an editor at Random House with a subject line, \"Nice work!\" Exclamation point.\n\"Dear Jarrett, I received your postcard. I liked your art, so I went to your website and I'm wondering if you ever tried writing any of your own stories, because I really like your art and it looks like there are some stories that go with them. Please let me know if you're ever in New York City.\" And this was from an editor at Random House Children's Books.\nSo the next week I \"happened\" to be in New York. (Laughter) And I met with this editor, and I left New York for a contract for my first book, \"Good Night, Monkey Boy,\" which was published on June 12, 2001.\nAnd my local paper celebrated the news. The local bookstore made a big deal of it. They sold out of all of their books. My friend described it as a wake, but happy, because everyone I ever knew was there in line to see me, but I wasn't dead. I was just signing books. My grandparents, they were in the middle of it. They were so happy. They couldn't have been more proud. Mrs. Alisch was there. Mr. Shilale was there. Mrs. Casey was there. Mrs. Alisch cut in front of the line and said, \"I taught him how to read.\" (Laughter)\nAnd then something happened that changed my life. I got my first piece of significant fan mail, where this kid loved Monkey Boy so much that he wanted to have a Monkey Boy birthday cake. For a two-year-old, that is like a tattoo. (Laughter) You know? You only get one birthday per year. And for him, it's only his second. And I got this picture, and I thought, \"This picture is going to live within his consciousness for his entire life. He will forever have this photo in his family photo albums.\"\nSo that photo, since that moment, is framed in front of me while I've worked on all of my books.\nI have 10 picture books out. \"Punk Farm,\" \"Baghead,\" \"Ollie the Purple Elephant.\" I just finished the ninth book in the \"Lunch Lady\" series, which is a graphic novel series about a lunch lady who fights crime. I'm expecting the release of a chapter book called \"Platypus Police Squad: The Frog Who Croaked.\" And I travel the country visiting countless schools, letting lots of kids know that they draw great cats.\nAnd I meet Bagheads. Lunch ladies treat me really well. And I got to see my name in lights because kids put my name in lights. Twice now, the \"Lunch Lady\" series has won the Children's Choice Book of the Year in the third or fourth grade category, and those winners were displayed on a jumbotron screen in Times Square. \"Punk Farm\" and \"Lunch Lady\" are in development to be movies, so I am a movie producer and I really do think, thanks to that video camera I was given in ninth grade. I've seen people have \"Punk Farm\" birthday parties, people have dressed up as \"Punk Farm\" for Halloween, a \"Punk Farm\" baby room, which makes me a little nervous for the child's well-being in the long term.\nAnd I get the most amazing fan mail, and I get the most amazing projects, and the biggest moment for me came last Halloween. The doorbell rang and it was a trick-or-treater dressed as my character. It was so cool.\nNow my grandparents are no longer living, so to honor them, I started a scholarship at the Worcester Art Museum for kids who are in difficult situations but whose caretakers can't afford the classes. And it displayed the work from my first 10 years of publishing, and you know who was there to celebrate? Mrs. Alisch.\nI said, \"Mrs. Alisch, how are you?\"\nAnd she responded with, \"I'm here.\" (Laughter)\nThat's true. You are alive, and that's pretty good right now.\nSo the biggest moment for me, though, my most important job now is I am a dad myself, and I have two beautiful daughters, and my goal is to surround them by inspiration, by the books that are in every single room of our house to the murals I painted in their rooms to the moments for creativity where you find, in quiet times, by making faces on the patio to letting her sit in the very desk that I've sat in for the past 20 years. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джарретт Крозоска: Как мальчик стал художником\nTED Talk Subtitles and Transcript: В детстве Джарретт Крозоска не занимался спортом, но зато любил искусство. Он рассказывает простую и трогательную историю о мальчике с простым увлечением: рисовать и сочинять истории. С помощью команды поддержки из родных и учителей наш герой превратился в успешного создателя героев любимых детьми книг и ярого защитника художественного образования.\nЗдравствуйте. Меня зовут Джарретт Крозоска, и я пишу и иллюстрирую книги для детей. Воображение — это моя работа. Но задолго до того, как оно стало моим призванием, воображение спасло мне жизнь.\nВ детстве я любил рисовать, и самым талантливым художником из всех, кого я знал, была моя мать, но она была героиновым наркоманом. Жить с родителем-наркоманом — это всё равно, что играть в футбол с Чарли Брауном: как ни люби этого человека, как ни надейся на ответную любовь, стоит довериться ему — и он тебя подводит. Всё моё детство моя мама провела в тюрьме, и папы не было рядом — до шестого класса я даже не знал, как его зовут. Но у меня были бабушка и дедушка, родители моей матери — Джозеф и Ширли. Они усыновили меня, когда мне было едва три года, и приняли как родного. К тому времени они уже вырастили пятерых детей. Итак, двое людей, выросшие во время Великой депрессии, приняли в семью нового ребёнка где-то в ранних 80-х. В семье Крозоска я был чем-то вроде кузена Оливера из сериала «Семейка Брэди» — ещё один ребёнок неизвестно откуда.\nСпешу заявить, что жизнь с дедушкой и бабушкой была простой и лёгкой. Они оба курили по две пачки сигарет без фильтра в день, а я к шестилетнему возрасту умел заказывать коктейль Саузерн Комфорт Манхэттен — сухой, со спиралью, кубики отдельно, — то есть, лёд отдельно, чтобы влезло больше алкоголя.\nНо они меня любили до смерти. Они очень сильно меня любили. Они поддерживали мои творческие начинания. Мой дед всего добился своими силами — он был рабочим и одновременно управлял заводом. Моя бабушка вела домашнее хозяйство. А тут я — ребёнок, который любит трансформеров, Снупи и Черепашек Ниндзя, и всех выдуманных героев. Я влюблялся во всех, о ком читал, они становились моими друзьями. Вот так: моими лучшими друзьями были герои книг, которые я читал.\nЯ учился в начальной школе Гейт Лейн в Ворчестере, Массачусетс, у меня были прекрасные учителя, особенно учительница первого класса, миссис Элиш. Я как сейчас помню, с какой любовью она относилась к своим ученикам.\nКогда я перешёл в третий класс, случилось историческое событие. В нашу школу пришёл писатель Джек Гентос. Настоящий писатель изданных книг пришёл рассказать нам, чем он зарабатывал на жизнь. Потом мы вернулись в класс и нарисовали собственные портреты главного героя его книг, Мерзкого Ральфа. Вдруг в дверях классной комнаты появился сам автор, Я помню, как он прогуливался по рядам, от парты к парте, заглядывая в детские рисунки, не говоря ни слова. И тут он остановился у моей парты, слегка постучал по ней и сказал: «Славный кот». (Смех) И пошёл дальше. Два слова, которые многое изменили в моей жизни.\nКогда я был в третьем классе, я написал свою первую в жизни книгу — «Филин, который думал, что он самый лучший летун». (Смех) Нам дали задание написать собственный греческий миф, собственный генезис. Я написал историю о филине, который вызвал Гермеса на соревнование по полёту и выиграл обманом. А Гермес, будучи греческим богом, разобиделся и разозлился, и превратил филина в луну, так что филину пришлось доживать жизнь в виде луны и смотреть, как его друзья и родственники играют по ночам. Ага. (Смех)\nВ моей книге была титульная страница. Я очень переживал за сохранность своей интеллектуальной собственности в 8-летнем возрасте. (Смех) История была рассказана в словах и картинках, совсем как то, чем я занимаюсь сейчас. Иногда я позволял словам вытеснить всё остальное, иногда картинки говорили сами за себя и раскрывали сюжет.\nМоя любимая страница — «Об авторе». (Смех) Я научился писать о себе в третьем лице в очень раннем возрасте.\nЯ обожаю последнее предложение: «Ему понравилось делать эту книжку». Мне нравилось делать эту книжку, потому что я любил воображать, а так книги и пишутся. Литературный труд — это воображение, изложенное на бумаге. Меня пугает то, что в школах, куда я теперь прихожу, дети совсем не понимают, когда я говорю, что писать книги — это воображать на листе бумаги. Хорошо ещё, если им вообще позволяют писать на уроках. Я так сильно любил писать, что, возвращаясь домой, я нарезал листочки бумаги, скреплял их вместе и заполнял получившиеся страницы словами и картинками — просто чтобы сочинять.\nИ мои герои становились моими друзьями. Среди них было яйцо, помидор, головка салата и тыква, жившие в городе-холодильнике. В одном из своих приключений они пошли в дом с привидениями, полный опасностей. Например, там был злой миксер, пытавшийся их порубить, злой тостер, задумывавший похищение хлебной семьи, и злая микроволновая печь, желавшая растопить их друга, кусочек масла. (Смех) Я и комиксы делал — это другой способ рассказать историю с помощью слов и картинок.\nКогда я был в шестом классе, управление образования перестало финансировать уроки искусства в государственных школах Ворчестера. Раньше урок ИЗО был раз в неделю, потом два раза в месяц, потом раз в месяц, потом вообще исчез. Мой дед решил, что это не к добру. Он был мудрым человеком и знал, что меня больше ничего не интересовало. Я не любил спорт — я любил искусство. Однажды вечером дед зашёл ко мне в комнату, присел на край кровати и сказал: «Джарретт, мы не заставляем, но если ты хочешь, мы запишем тебя на уроки в Ворчестерский художественный музей». Я был в восторге! Итак, с 6-го по 12-й класс один, два и даже три раза в неделю я ходил на уроки в художественный музей в компании детей, которые тоже любили рисовать, детей, с которыми у меня были общие интересы.\nМоим первым шагом в книгоиздании была обложка школьного альбома, нарисованная мной в 8-м классе. Если вам показался странным наряд нашего школьного талисмана, учтите, что я в то время увлекался группами Bell Biv DeVoe, MC Hammer и Vanilla Ice. (Смех) Я до сих пор могу спеть в караоке «Ice, Ice Baby» и даже не взглянуть на экран. Не искушайте меня, а то я запою.\nМеня отправили в частную школу. В начальной школе я учился в государственном заведении, но мой дед расстроился, когда узнал о том, что в местной средней школе кто-то кого-то зарезал, и не захотел меня туда отдавать. Он хотел отправить меня в частную школу и дал мне выбор: я мог записаться в школу Святого Имени, смешанную, или в школу Ст. Джон, для мальчиков. Мой мудрый дед знал, что я выберу, хотя я-то был уверен, что самостоятельно принял решение. Дед заранее знал, что я не выберу Ст. Джон. Так я оказался в школе Святого Имени. Мне сложно было там прижиться. Я уже говорил, что не занимался спортом, а в этой школе спорту уделялось много внимания. Но моим утешением стал кабинет ИЗО мистера Шилэйла. Там я расцвёл. Каждый день я ждал только того момента, когда окажусь в кабинете.\nКак мне удалось завести друзей? Я рисовал карикатуры на учителей — (Смех) — и пускал их по классу. Однажды на уроке английского в 9-м классе, мой друг Джон, мой сосед по парте, рассмеялся чуть громче обычного. Мистер Гринвуд был недоволен. (Смех) Он сразу понял, что я зачинщик безобразия и впервые в моей жизни выставил меня из класса. Я подумал: «Всё, это конец. Дедушка меня убьёт!» А мистер Гринвуд вышел в коридор и сказал: «Покажи бумажку». Я подумал: «Ну всё! Он думает, что это записка». В общем, я достал картинку и протянул ему. Он недолго рассматривал её, а потом сказал мне: «У тебя талант». (Смех) «У тебя отлично получается. Знаешь, школьной газете нужен новый художник-карикатурист — это занятие как раз для тебя. Только перестань рисовать на моих уроках».\nМои домашние никогда об этом не узнали и у меня не было неприятностей. Меня представили миссис Кэйси, издававшей школьную газету, и три с половиной года я был карикатуристом в газете, поднимая такие злободневные темы, как «старшие — злюки», «новички — зануды» и «Выпускной бал такой дорогой! Ужас сколько стоит пойти на выпускной». Я прошёлся даже по директору. Потом я нарисовал многосерийную сагу о мальчике по имени Уэсли, которому не везло в любви, и всем клялся, что это не обо мне. Но, годы спустя, можно признаться: это было обо мне.\nТак здорово было писать эти истории, придумывать сюжеты — а их потом печатали в школьной газете, и люди, которых я даже не знал, читали их. Меня окрыляла сама мысль о том, что можно делиться идеями через печатный лист.\nНа моё четырнадцатилетие бабушка с дедушкой подарили мне лучший подарок в моей жизни: чертёжный стол, за которым я работаю до сих пор. Спустя 20 лет я каждый день работаю за этим столом. Вечером, в день моего рождения, мне вручили стол, и мы поужинали китайской едой. Мне попалось такое предсказание: «Вы будете успешны в работе». Я приклеил предсказание в левом верхнем углу стола, и, как видите, оно там по сей день. Я почти никогда ничего не просил у дедушки и бабушки. Попросил только две вещи: в четвёртом классе замечательного хомячка Расти, прожившего долгую жизнь. (Смех) И видеокамеру. Я ну очень хотел видеокамеру. После просьб и уговоров я получил на Рождество подержанную видеокамеру и сразу же стал снимать мультфильмы самостоятельно — в старших классах я снимал собственные мультфильмы. В 10-ом классе я уговорил учителя английского позволить мне подготовить реферат по роману Стивена Кинга «Мизери» и сделать его в виде мультика. (Смех)\nЯ продолжал рисовать комиксы. Я рисовал комиксы и в Ворчестерском художественном музее, где я получил лучший совет из всех, что мне когда-либо давали учителя, от Марка Линча, замечательного учителя и моего впоследствии друга. Тогда мне было 14 или 15, и я прибежал к нему прямо посреди занятия по рисованию комиксов, сияя от счастья. У меня в руках была книга о том, как рисовать комиксы в стиле Марвел. Там рассказывалось, как рисовать супергероев и женщин, и как рисовать мускулы, чтобы они получались именно такими, какие должны быть у людей Экс или у Спайдермена. Он побледнел, посмотрел на меня и сказал: «Забудь, чему ты научился». Я не понял, о чём он. Он повторил: «У тебя отличный стиль. Гордись своим стилем. Не рисуй, как тебя заставляют рисовать. Рисуй так, как рисуешь ты, и не изменяй себе, потому что у тебя талант».\nБудучи подростком, я был неуверен в себе, как любой подросток. Кроме того, прожив 17 лет с матерью, которая появлялась и пропадала как чёртик из табакерки, и без отца, лица которого я не знал, я был зол на весь мир. В 17 лет я впервые встретил своего отца и узнал, что у меня есть брат и сестра, о существовании которых я не подозревал. В тот самый день, когда я встретил своего отца, меня не приняли в Родайлендскую школу дизайна — единственный колледж, в который я поступал.\nНо в тот же период я поехал в Солнечный лагерь на неделю добровольцем, и работал с удивительными детьми, больными лейкемией. Среди них был Эрик, изменивший мою жизнь. Эрик не дожил до шести лет, но Эрик и сейчас живёт во мне.\nПосле этих переживаний мистер Шилэйл, мой учитель рисования, принёс мне книги с иллюстрациями, и я подумал: «Детские книги с картинками!» и начал писать книги для детей. В то время я был старшеклассником. Я всё-таки попал в Родайлендскую школу дизайна. Я туда перевёлся на втором курсе и прослушал там все возможные курсы по литературному мастерству. Там я написал историю о гигантском оранжевом слизняке, который хотел подружиться с мальчишкой, который его терпеть не мог. Я разослал эту книгу в дюжину издательств и получил отказ от каждого. Но в то же время я помогал в лагере под названием «Дыра в стене» — потрясающем лагере для детей с тяжёлыми заболеваниями. Дети в лагере читали мои истории, и я читал им вслух и видел, что им нравилось.\nЯ закончил школу дизайна — мои бабушка и дедушка ужасно гордились мной. Я переехал в Бостон и начал собственный бизнес. Я создал свою студию и пытался найти издателя. Я рассылал свои книги, я рассылал сотни открыток издателям и художественным редакторам, но они оставались без ответа. Дедушка звонил мне каждую неделю и спрашивал: «Джарретт, как дела? Ты нашёл работу?» Он всё-таки вложил немало денег в моё образование. Я отвечал: «Да, у меня есть работа. Я пишу и иллюстрирую детские книги». А он говорил: «Ну и кто тебе за это платит?» Я отвечал: «Пока никто, на данный момент никто. Но я уверен, что это случится».\nПо выходным я работал в лагере «Дыра в стене» — это была временная подработка, пока я не встану на ноги. Там был один сумасшедше-активный ребёнок, я называл его «Манки-бой». И вот я написал книгу под названием «Спокойной ночи, Манки-бой» и разослал последнюю стопку открыток. Я получил электронное письмо от редактора Random House с заголовком «Отличная работа!» Восклицательный знак.\n«Дорогой Джарретт, я получил вашу открытку. Мне понравился ваш рисунок и я заглянул на ваш вебсайт. Скажите, вы не пробовали писать собственные истории? Мне нравятся ваши рисунки и, кажется, что они связаны с историями. Сообщите мне, пожалуйста, если будете проездом в Нью-Йорке». Это было письмо от редактора детской литературы в Random House.\nКонечно, на следующей неделе я «случайно» оказался в Нью-Йорке. (Смех) Встретился с издателем и уехал домой с договором на мою первую книгу — «Спокойной ночи, Манки-бой», изданную 12 июня 2001.\nНаша местная газета растрезвонила новость. Местный книжный магазин поднял шум и распродал все свои экземпляры. Мой друг назвал это «счастливой панихидой», потому что все знакомые выстроились в очередь, чтобы увидеться со мной, но не потому, что я умер — я раздавал автографы. Мои бабушка и дедушка были в центре событий. Они были счастливы и горды, как никто другой. Там была миссис Элиш. И мистер Шилэйл. И миссис Кейси. Миссис Элиш подошла ко мне без очереди и сказала: «Я научила его читать». (Смех)\nДальше случилось событие, изменившее мою жизнь. Я получил первое настоящее письмо от почитателя: одному ребёнку так понравился Манки-бой, что он попросил на день рождения торт с его портретом. Для двухлетнего ребёнка это как татуировка. (Смех) Понимаете? День рождения-то всего раз в году, а у этого малыша и вовсе второй раз в жизни. Когда я получил эту фотографию, я подумал: «Этот образ останется у него в голове на всю жизнь и навсегда поселится в семейном фотоальбоме».\nС тех пор это фото в рамке стоит на столе передо мной, когда я работаю над книгой.\nЯ выпустил 10 иллюстрированных книг: «Панк-ферма», «Голова-в-мешке», «Олли, фиолетовый слон». Я только что закончил девятую книгу из серии «Женщина из столовой» — это серия графических романов о работнице столовой, которая борется с преступностью. Я ожидаю выхода в свет книги для младших школьников под названием «Полицейский отряд Утконос: Лягушка, которая квакала». Я разъезжаю по стране, выступаю в школах и говорю детям, что они отлично рисуют котов.\nЯ встречаюсь с головами-в-мешках. Женщины из столовой отлично меня принимают. Я видел своё имя, выложенное фонариками — это сделали дети. Серия «Женщина из столовой» дважды выиграла приз за лучшую книгу года для возрастной группы третьего-четвёртого класса — имена победителей показали на огромном экране на Таймс-сквер. «Панк-ферма» и «Женщина из столовой» скоро станут фильмами, а я стал кинопродюсером благодаря, я уверен, той самой видеокамере, которую мне подарили в 9-м классе. Я видел праздничные вечеринки в стиле «Панк-фермы», я видел костюмы героев «Панк-фермы» для Хеллоуина и детскую комнату в стиле «Панк-фермы» — я опасаюсь за психическое благополучие ребёнка в будущем.\nЯ получаю удивительные письма от поклонников и замечательные поделки. В прошлом году на Хэллоуин случилось удивительное: в дверь позвонили — это был ребёнок, одетый в костюм одного из моих героев. Это было так здорово.\nМоих бабушки и дедушки уже нет в живых. В их честь я основал стипендию в Ворчестерском художественном музее для детей в тяжёлых обстоятельствах, чьи семьи не могут платить за уроки. Когда в музее выставили мои работы в честь десятилетия выхода моей первой книги, знаете, кто пришёл на праздник? Миссис Элиш.\nЯ спросил: «Миссис Элиш, как поживаете?»\nОна ответила: «Я же здесь!» (Смех)\nИстинная правда. Вы живы, и это уже хорошо.\nСамое важное для меня, моя важнейшая работа — быть отцом. У меня две чудесные дочки, и моя задача — окружить их вдохновением: с помощью книг в каждом уголке дома, или картин на стенах их комнат, или спонтанных творческих сессий во время тихого часа, рисуя рожицы на веранде, или усаживая их за тот самый стол, за которым я просидел последние 20 лет. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Jarrett J. Krosoczka: How a boy became an artist
TED Talk Subtitles and Transcript: When Jarrett J. Krosoczka was a kid, he didn't play sports, but he loved art. He paints the funny and touching story of a little boy who pursued a simple passion: to draw and write stories. With the help of a supporting cast of family and teachers, our protagonist grew up to become the successful creator of beloved children's book characters, and a vocal advocate for arts education. (Filmed at TEDxHampshireCollege.)
Hello. My name is Jarrett Krosoczka, and I write and illustrate books for children for a living. So I use my imagination as my full-time job. But well before my imagination was my vocation, my imagination saved my life.
When I was a kid, I loved to draw, and the most talented artist I knew was my mother, but my mother was addicted to heroin. And when your parent is a drug addict, it's kind of like Charlie Brown trying to kick the football, because as much as you want to love on that person, as much as you want to receive love from that person, every time you open your heart, you end up on your back. So throughout my childhood, my mother was incarcerated and I didn't have my father because I didn't even learn his first name until I was in the sixth grade. But I had my grandparents, my maternal grandparents Joseph and Shirley, who adopted me just before my third birthday and took me in as their own, after they had already raised five children. So two people who grew up in the Great Depression, there in the very, very early '80s took on a new kid. I was the Cousin Oliver of the sitcom of the Krosoczka family, the new kid who came out of nowhere.
And I would like to say that life was totally easy with them. They each smoked two packs a day, each, nonfiltered, and by the time I was six, I could order a Southern Comfort Manhattan, dry with a twist, rocks on the side, the ice on the side so you could fit more liquor in the drink.
But they loved the hell out of me. They loved me so much. And they supported my creative efforts, because my grandfather was a self-made man. He ran and worked in a factory. My grandmother was a homemaker. But here was this kid who loved Transformers and Snoopy and the Ninja Turtles, and the characters that I read about, I fell in love with, and they became my friends. So my best friends in life were the characters I read about in books.
I went to Gates Lane Elementary School in Worcester, Massachusetts, and I had wonderful teachers there, most notably in first grade Mrs. Alisch. And I just, I can just remember the love that she offered us as her students.
When I was in the third grade, a monumental event happened. An author visited our school, Jack Gantos. A published author of books came to talk to us about what he did for a living. And afterwards, we all went back to our classrooms and we drew our own renditions of his main character, Rotten Ralph. And suddenly the author appeared in our doorway, and I remember him sort of sauntering down the aisles, going from kid to kid looking at the desks, not saying a word. But he stopped next to my desk, and he tapped on my desk, and he said, "Nice cat." (Laughter) And he wandered away. Two words that made a colossal difference in my life.
When I was in the third grade, I wrote a book for the first time, "The Owl Who Thought He Was The Best Flyer." (Laughter) We had to write our own Greek myth, our own creation story, so I wrote a story about an owl who challenged Hermes to a flying race, and the owl cheated, and Hermes, being a Greek god, grew angry and bitter, and turned the owl into a moon, so the owl had to live the rest of his life as a moon while he watched his family and friends play at night. Yeah. (Laughter)
My book had a title page. I was clearly worried about my intellectual property when I was eight. (Laughter) And it was a story that was told with words and pictures, exactly what I do now for a living, and I sometimes let the words have the stage on their own, and sometimes I allowed the pictures to work on their own to tell the story.
My favorite page is the "About the author" page. (Laughter) So I learned to write about myself in third person at a young age.
So I love that last sentence: "He liked making this book." And I liked making that book because I loved using my imagination, and that's what writing is. Writing is using your imagination on paper, and I do get so scared because I travel to so many schools now and that seems like such a foreign concept to kids, that writing would be using your imagination on paper, if they're allowed to even write now within the school hours. So I loved writing so much that I'd come home from school, and I would take out pieces of paper, and I would staple them together, and I would fill those blank pages with words and pictures just because I loved using my imagination.
And so these characters would become my friends. There was an egg, a tomato, a head of lettuce and a pumpkin, and they all lived in this refrigerator city, and in one of their adventures they went to a haunted house that was filled with so many dangers like an evil blender who tried to chop them up, an evil toaster who tried to kidnap the bread couple, and an evil microwave who tried to melt their friend who was a stick of butter. (Laughter) And I'd make my own comics too, and this was another way for me to tell stories, through words and through pictures.
Now when I was in sixth grade, the public funding all but eliminated the arts budgets in the Worcester public school system. I went from having art once a week to twice a month to once a month to not at all. And my grandfather, he was a wise man, and he saw that as a problem, because he knew that was, like, the one thing I had. I didn't play sports. I had art. So he walked into my room one evening, and he sat on the edge of my bed, and he said, "Jarrett, it's up to you, but if you'd like to, we'd like to send you to the classes at the Worcester Art Museum." And I was so thrilled. So from sixth through 12th grade, once, twice, sometimes three times a week, I would take classes at the art museum, and I was surrounded by other kids who loved to draw, other kids who shared a similar passion.
Now my publishing career began when I designed the cover for my eighth grade yearbook, and if you're wondering about the style of dress I put our mascot in, I was really into Bell Biv DeVoe and MC Hammer and Vanilla Ice at the time. (Laughter) And to this day, I still can do karaoke to "Ice, Ice Baby" without looking at the screen. Don't tempt me, because I will do it.
So I get shipped off to private school, K through eight, public schools, but for some reason my grandfather was upset that somebody at the local high school had been stabbed and killed, so he didn't want me to go there. He wanted me to go to a private school, and he gave me an option. You can go to Holy Name, which is coed, or St. John's, which is all boys. Very wise man, because he knew I would, I felt like I was making the decision on my own, and he knew I wouldn't choose St. John's, so I went to Holy Name High School, which was a tough transition because, like I said, I didn't play sports, and it was very focused on sports, but I took solace in Mr. Shilale's art room. And I just flourished here. I just couldn't wait to get to that classroom every day.
So how did I make friends? I drew funny pictures of my teachers -- (Laughter) -- and I passed them around. Well, in English class, in ninth grade, my friend John, who was sitting next to me, laughed a little bit too hard. Mr. Greenwood was not pleased. (Laughter) He instantly saw that I was the cause of the commotion, and for the first time in my life, I was sent to the hall, and I thought, "Oh no, I'm doomed. My grandfather's just going to kill me." And he came out to the hallway and he said, "Let me see the paper." And I thought, "Oh no. He thinks it's a note." And so I took this picture, and I handed it to him. And we sat in silence for that brief moment, and he said to me, "You're really talented." (Laughter) "You're really good. You know, the school newspaper needs a new cartoonist, and you should be the cartoonist. Just stop drawing in my class."
So my parents never found out about it. I didn't get in trouble. I was introduced to Mrs. Casey, who ran the school newspaper, and I was for three and a half years the cartoonist for my school paper, handling such heavy issues as, seniors are mean, freshmen are nerds, the prom bill is so expensive. I can't believe how much it costs to go to the prom. And I took the headmaster to task and then I also wrote an ongoing story about a boy named Wesley who was unlucky in love, and I just swore up and down that this wasn't about me, but all these years later it was totally me.
But it was so cool because I could write these stories, I could come up with these ideas, and they'd be published in the school paper, and people who I didn't know could read them. And I loved that thought, of being able to share my ideas through the printed page.
On my 14th birthday, my grandfather and my grandmother gave me the best birthday present ever: a drafting table that I have worked on ever since. Here I am, 20 years later, and I still work on this table every day. On the evening of my 14th birthday, I was given this table, and we had Chinese food. And this was my fortune: "You will be successful in your work." I taped it to the top left hand of my table, and as you can see, it's still there. Now I never really asked my grandparents for anything. Well, two things: Rusty, who was a great hamster and lived a great long life when I was in fourth grade. (Laughter) And a video camera. I just wanted a video camera. And after begging and pleading for Christmas, I got a second-hand video camera, and I instantly started making my own animations on my own, and all throughout high school I made my own animations. I convinced my 10th grade English teacher to allow me to do my book report on Stephen King's "Misery" as an animated short. (Laughter)
And I kept making comics. I kept making comics, and at the Worcester Art Museum, I was given the greatest piece of advice by any educator I was ever given. Mark Lynch, he's an amazing teacher and he's still a dear friend of mine, and I was 14 or 15, and I walked into his comic book class halfway through the course, and I was so excited, I was beaming. I had this book that was how to draw comics in the Marvel way, and it taught me how to draw superheroes, how to draw a woman, how to draw muscles just the way they were supposed to be if I were to ever draw for X-Men or Spiderman. And all the color just drained from his face, and he looked at me, and he said, "Forget everything you learned." And I didn't understand. He said, "You have a great style. Celebrate your own style. Don't draw the way you're being told to draw. Draw the way you're drawing and keep at it, because you're really good."
Now when I was a teenager, I was angsty as any teenager was, but after 17 years of having a mother who was in and out of my life like a yo-yo and a father who was faceless, I was angry. And when I was 17, I met my father for the first time, upon which I learned I had a brother and sister I had never known about. And on the day I met my father for the first time, I was rejected from the Rhode Island School of Design, my one and only choice for college.
But it was around this time I went to Camp Sunshine to volunteer a week and working with the most amazing kids, kids with leukemia, and this kid Eric changed my life. Eric didn't live to see his sixth birthday, and Eric lives with me every day.
So after this experience, my art teacher, Mr. Shilale, he brought in these picture books, and I thought, "Picture books for kids!" and I started writing books for young readers when I was a senior in high school. Well, I eventually got to the Rhode Island School of Design. I transferred to RISD as a sophomore, and it was there that I took every course that I could on writing, and it was there that I wrote a story about a giant orange slug who wanted to be friends with this kid. The kid had no patience for him. And I sent this book out to a dozen publishers and it was rejected every single time, but I was also involved with the Hole in the Wall Gang Camp, an amazing camp for kids with all sorts of critical illnesses, and it's those kids at the camp that read my stories, and I read to them, and I saw that they responded to my work.
I graduated from RISD. My grandparents were very proud, and I moved to Boston, and I set up shop. I set up a studio and I tried to get published. I would send out my books. I would send out hundreds of postcards to editors and art directors, but they would go unanswered. And my grandfather would call me every week, and he would say, "Jarrett, how's it going? Do you have a job yet?" Because he had just invested a significant amount of money in my college education. And I said, "Yes, I have a job. I write and illustrate children's books." And he said, "Well, who pays you for that?" And I said, "No one, no one, no one just yet. But I know it's going to happen."
Now, I used to work the weekends at the Hole in the Wall off-season programming to make some extra money as I was trying to get my feet off the ground, and this kid who was just this really hyper kid, I started calling him "Monkey Boy," and I went home and wrote a book called "Good Night, Monkey Boy." And I sent out one last batch of postcards. And I received an email from an editor at Random House with a subject line, "Nice work!" Exclamation point.
"Dear Jarrett, I received your postcard. I liked your art, so I went to your website and I'm wondering if you ever tried writing any of your own stories, because I really like your art and it looks like there are some stories that go with them. Please let me know if you're ever in New York City." And this was from an editor at Random House Children's Books.
So the next week I "happened" to be in New York. (Laughter) And I met with this editor, and I left New York for a contract for my first book, "Good Night, Monkey Boy," which was published on June 12, 2001.
And my local paper celebrated the news. The local bookstore made a big deal of it. They sold out of all of their books. My friend described it as a wake, but happy, because everyone I ever knew was there in line to see me, but I wasn't dead. I was just signing books. My grandparents, they were in the middle of it. They were so happy. They couldn't have been more proud. Mrs. Alisch was there. Mr. Shilale was there. Mrs. Casey was there. Mrs. Alisch cut in front of the line and said, "I taught him how to read." (Laughter)
And then something happened that changed my life. I got my first piece of significant fan mail, where this kid loved Monkey Boy so much that he wanted to have a Monkey Boy birthday cake. For a two-year-old, that is like a tattoo. (Laughter) You know? You only get one birthday per year. And for him, it's only his second. And I got this picture, and I thought, "This picture is going to live within his consciousness for his entire life. He will forever have this photo in his family photo albums."
So that photo, since that moment, is framed in front of me while I've worked on all of my books.
I have 10 picture books out. "Punk Farm," "Baghead," "Ollie the Purple Elephant." I just finished the ninth book in the "Lunch Lady" series, which is a graphic novel series about a lunch lady who fights crime. I'm expecting the release of a chapter book called "Platypus Police Squad: The Frog Who Croaked." And I travel the country visiting countless schools, letting lots of kids know that they draw great cats.
And I meet Bagheads. Lunch ladies treat me really well. And I got to see my name in lights because kids put my name in lights. Twice now, the "Lunch Lady" series has won the Children's Choice Book of the Year in the third or fourth grade category, and those winners were displayed on a jumbotron screen in Times Square. "Punk Farm" and "Lunch Lady" are in development to be movies, so I am a movie producer and I really do think, thanks to that video camera I was given in ninth grade. I've seen people have "Punk Farm" birthday parties, people have dressed up as "Punk Farm" for Halloween, a "Punk Farm" baby room, which makes me a little nervous for the child's well-being in the long term.
And I get the most amazing fan mail, and I get the most amazing projects, and the biggest moment for me came last Halloween. The doorbell rang and it was a trick-or-treater dressed as my character. It was so cool.
Now my grandparents are no longer living, so to honor them, I started a scholarship at the Worcester Art Museum for kids who are in difficult situations but whose caretakers can't afford the classes. And it displayed the work from my first 10 years of publishing, and you know who was there to celebrate? Mrs. Alisch.
I said, "Mrs. Alisch, how are you?"
And she responded with, "I'm here." (Laughter)
That's true. You are alive, and that's pretty good right now.
So the biggest moment for me, though, my most important job now is I am a dad myself, and I have two beautiful daughters, and my goal is to surround them by inspiration, by the books that are in every single room of our house to the murals I painted in their rooms to the moments for creativity where you find, in quiet times, by making faces on the patio to letting her sit in the very desk that I've sat in for the past 20 years. Thank you. (Applause)
|
Джарретт Крозоска: Как мальчик стал художником
TED Talk Subtitles and Transcript: В детстве Джарретт Крозоска не занимался спортом, но зато любил искусство. Он рассказывает простую и трогательную историю о мальчике с простым увлечением: рисовать и сочинять истории. С помощью команды поддержки из родных и учителей наш герой превратился в успешного создателя героев любимых детьми книг и ярого защитника художественного образования.
Здравствуйте. Меня зовут Джарретт Крозоска, и я пишу и иллюстрирую книги для детей. Воображение — это моя работа. Но задолго до того, как оно стало моим призванием, воображение спасло мне жизнь.
В детстве я любил рисовать, и самым талантливым художником из всех, кого я знал, была моя мать, но она была героиновым наркоманом. Жить с родителем-наркоманом — это всё равно, что играть в футбол с Чарли Брауном: как ни люби этого человека, как ни надейся на ответную любовь, стоит довериться ему — и он тебя подводит. Всё моё детство моя мама провела в тюрьме, и папы не было рядом — до шестого класса я даже не знал, как его зовут. Но у меня были бабушка и дедушка, родители моей матери — Джозеф и Ширли. Они усыновили меня, когда мне было едва три года, и приняли как родного. К тому времени они уже вырастили пятерых детей. Итак, двое людей, выросшие во время Великой депрессии, приняли в семью нового ребёнка где-то в ранних 80-х. В семье Крозоска я был чем-то вроде кузена Оливера из сериала «Семейка Брэди» — ещё один ребёнок неизвестно откуда.
Спешу заявить, что жизнь с дедушкой и бабушкой была простой и лёгкой. Они оба курили по две пачки сигарет без фильтра в день, а я к шестилетнему возрасту умел заказывать коктейль Саузерн Комфорт Манхэттен — сухой, со спиралью, кубики отдельно, — то есть, лёд отдельно, чтобы влезло больше алкоголя.
Но они меня любили до смерти. Они очень сильно меня любили. Они поддерживали мои творческие начинания. Мой дед всего добился своими силами — он был рабочим и одновременно управлял заводом. Моя бабушка вела домашнее хозяйство. А тут я — ребёнок, который любит трансформеров, Снупи и Черепашек Ниндзя, и всех выдуманных героев. Я влюблялся во всех, о ком читал, они становились моими друзьями. Вот так: моими лучшими друзьями были герои книг, которые я читал.
Я учился в начальной школе Гейт Лейн в Ворчестере, Массачусетс, у меня были прекрасные учителя, особенно учительница первого класса, миссис Элиш. Я как сейчас помню, с какой любовью она относилась к своим ученикам.
Когда я перешёл в третий класс, случилось историческое событие. В нашу школу пришёл писатель Джек Гентос. Настоящий писатель изданных книг пришёл рассказать нам, чем он зарабатывал на жизнь. Потом мы вернулись в класс и нарисовали собственные портреты главного героя его книг, Мерзкого Ральфа. Вдруг в дверях классной комнаты появился сам автор, Я помню, как он прогуливался по рядам, от парты к парте, заглядывая в детские рисунки, не говоря ни слова. И тут он остановился у моей парты, слегка постучал по ней и сказал: «Славный кот». (Смех) И пошёл дальше. Два слова, которые многое изменили в моей жизни.
Когда я был в третьем классе, я написал свою первую в жизни книгу — «Филин, который думал, что он самый лучший летун». (Смех) Нам дали задание написать собственный греческий миф, собственный генезис. Я написал историю о филине, который вызвал Гермеса на соревнование по полёту и выиграл обманом. А Гермес, будучи греческим богом, разобиделся и разозлился, и превратил филина в луну, так что филину пришлось доживать жизнь в виде луны и смотреть, как его друзья и родственники играют по ночам. Ага. (Смех)
В моей книге была титульная страница. Я очень переживал за сохранность своей интеллектуальной собственности в 8-летнем возрасте. (Смех) История была рассказана в словах и картинках, совсем как то, чем я занимаюсь сейчас. Иногда я позволял словам вытеснить всё остальное, иногда картинки говорили сами за себя и раскрывали сюжет.
Моя любимая страница — «Об авторе». (Смех) Я научился писать о себе в третьем лице в очень раннем возрасте.
Я обожаю последнее предложение: «Ему понравилось делать эту книжку». Мне нравилось делать эту книжку, потому что я любил воображать, а так книги и пишутся. Литературный труд — это воображение, изложенное на бумаге. Меня пугает то, что в школах, куда я теперь прихожу, дети совсем не понимают, когда я говорю, что писать книги — это воображать на листе бумаги. Хорошо ещё, если им вообще позволяют писать на уроках. Я так сильно любил писать, что, возвращаясь домой, я нарезал листочки бумаги, скреплял их вместе и заполнял получившиеся страницы словами и картинками — просто чтобы сочинять.
И мои герои становились моими друзьями. Среди них было яйцо, помидор, головка салата и тыква, жившие в городе-холодильнике. В одном из своих приключений они пошли в дом с привидениями, полный опасностей. Например, там был злой миксер, пытавшийся их порубить, злой тостер, задумывавший похищение хлебной семьи, и злая микроволновая печь, желавшая растопить их друга, кусочек масла. (Смех) Я и комиксы делал — это другой способ рассказать историю с помощью слов и картинок.
Когда я был в шестом классе, управление образования перестало финансировать уроки искусства в государственных школах Ворчестера. Раньше урок ИЗО был раз в неделю, потом два раза в месяц, потом раз в месяц, потом вообще исчез. Мой дед решил, что это не к добру. Он был мудрым человеком и знал, что меня больше ничего не интересовало. Я не любил спорт — я любил искусство. Однажды вечером дед зашёл ко мне в комнату, присел на край кровати и сказал: «Джарретт, мы не заставляем, но если ты хочешь, мы запишем тебя на уроки в Ворчестерский художественный музей». Я был в восторге! Итак, с 6-го по 12-й класс один, два и даже три раза в неделю я ходил на уроки в художественный музей в компании детей, которые тоже любили рисовать, детей, с которыми у меня были общие интересы.
Моим первым шагом в книгоиздании была обложка школьного альбома, нарисованная мной в 8-м классе. Если вам показался странным наряд нашего школьного талисмана, учтите, что я в то время увлекался группами Bell Biv DeVoe, MC Hammer и Vanilla Ice. (Смех) Я до сих пор могу спеть в караоке «Ice, Ice Baby» и даже не взглянуть на экран. Не искушайте меня, а то я запою.
Меня отправили в частную школу. В начальной школе я учился в государственном заведении, но мой дед расстроился, когда узнал о том, что в местной средней школе кто-то кого-то зарезал, и не захотел меня туда отдавать. Он хотел отправить меня в частную школу и дал мне выбор: я мог записаться в школу Святого Имени, смешанную, или в школу Ст. Джон, для мальчиков. Мой мудрый дед знал, что я выберу, хотя я-то был уверен, что самостоятельно принял решение. Дед заранее знал, что я не выберу Ст. Джон. Так я оказался в школе Святого Имени. Мне сложно было там прижиться. Я уже говорил, что не занимался спортом, а в этой школе спорту уделялось много внимания. Но моим утешением стал кабинет ИЗО мистера Шилэйла. Там я расцвёл. Каждый день я ждал только того момента, когда окажусь в кабинете.
Как мне удалось завести друзей? Я рисовал карикатуры на учителей — (Смех) — и пускал их по классу. Однажды на уроке английского в 9-м классе, мой друг Джон, мой сосед по парте, рассмеялся чуть громче обычного. Мистер Гринвуд был недоволен. (Смех) Он сразу понял, что я зачинщик безобразия и впервые в моей жизни выставил меня из класса. Я подумал: «Всё, это конец. Дедушка меня убьёт!» А мистер Гринвуд вышел в коридор и сказал: «Покажи бумажку». Я подумал: «Ну всё! Он думает, что это записка». В общем, я достал картинку и протянул ему. Он недолго рассматривал её, а потом сказал мне: «У тебя талант». (Смех) «У тебя отлично получается. Знаешь, школьной газете нужен новый художник-карикатурист — это занятие как раз для тебя. Только перестань рисовать на моих уроках».
Мои домашние никогда об этом не узнали и у меня не было неприятностей. Меня представили миссис Кэйси, издававшей школьную газету, и три с половиной года я был карикатуристом в газете, поднимая такие злободневные темы, как «старшие — злюки», «новички — зануды» и «Выпускной бал такой дорогой! Ужас сколько стоит пойти на выпускной». Я прошёлся даже по директору. Потом я нарисовал многосерийную сагу о мальчике по имени Уэсли, которому не везло в любви, и всем клялся, что это не обо мне. Но, годы спустя, можно признаться: это было обо мне.
Так здорово было писать эти истории, придумывать сюжеты — а их потом печатали в школьной газете, и люди, которых я даже не знал, читали их. Меня окрыляла сама мысль о том, что можно делиться идеями через печатный лист.
На моё четырнадцатилетие бабушка с дедушкой подарили мне лучший подарок в моей жизни: чертёжный стол, за которым я работаю до сих пор. Спустя 20 лет я каждый день работаю за этим столом. Вечером, в день моего рождения, мне вручили стол, и мы поужинали китайской едой. Мне попалось такое предсказание: «Вы будете успешны в работе». Я приклеил предсказание в левом верхнем углу стола, и, как видите, оно там по сей день. Я почти никогда ничего не просил у дедушки и бабушки. Попросил только две вещи: в четвёртом классе замечательного хомячка Расти, прожившего долгую жизнь. (Смех) И видеокамеру. Я ну очень хотел видеокамеру. После просьб и уговоров я получил на Рождество подержанную видеокамеру и сразу же стал снимать мультфильмы самостоятельно — в старших классах я снимал собственные мультфильмы. В 10-ом классе я уговорил учителя английского позволить мне подготовить реферат по роману Стивена Кинга «Мизери» и сделать его в виде мультика. (Смех)
Я продолжал рисовать комиксы. Я рисовал комиксы и в Ворчестерском художественном музее, где я получил лучший совет из всех, что мне когда-либо давали учителя, от Марка Линча, замечательного учителя и моего впоследствии друга. Тогда мне было 14 или 15, и я прибежал к нему прямо посреди занятия по рисованию комиксов, сияя от счастья. У меня в руках была книга о том, как рисовать комиксы в стиле Марвел. Там рассказывалось, как рисовать супергероев и женщин, и как рисовать мускулы, чтобы они получались именно такими, какие должны быть у людей Экс или у Спайдермена. Он побледнел, посмотрел на меня и сказал: «Забудь, чему ты научился». Я не понял, о чём он. Он повторил: «У тебя отличный стиль. Гордись своим стилем. Не рисуй, как тебя заставляют рисовать. Рисуй так, как рисуешь ты, и не изменяй себе, потому что у тебя талант».
Будучи подростком, я был неуверен в себе, как любой подросток. Кроме того, прожив 17 лет с матерью, которая появлялась и пропадала как чёртик из табакерки, и без отца, лица которого я не знал, я был зол на весь мир. В 17 лет я впервые встретил своего отца и узнал, что у меня есть брат и сестра, о существовании которых я не подозревал. В тот самый день, когда я встретил своего отца, меня не приняли в Родайлендскую школу дизайна — единственный колледж, в который я поступал.
Но в тот же период я поехал в Солнечный лагерь на неделю добровольцем, и работал с удивительными детьми, больными лейкемией. Среди них был Эрик, изменивший мою жизнь. Эрик не дожил до шести лет, но Эрик и сейчас живёт во мне.
После этих переживаний мистер Шилэйл, мой учитель рисования, принёс мне книги с иллюстрациями, и я подумал: «Детские книги с картинками!» и начал писать книги для детей. В то время я был старшеклассником. Я всё-таки попал в Родайлендскую школу дизайна. Я туда перевёлся на втором курсе и прослушал там все возможные курсы по литературному мастерству. Там я написал историю о гигантском оранжевом слизняке, который хотел подружиться с мальчишкой, который его терпеть не мог. Я разослал эту книгу в дюжину издательств и получил отказ от каждого. Но в то же время я помогал в лагере под названием «Дыра в стене» — потрясающем лагере для детей с тяжёлыми заболеваниями. Дети в лагере читали мои истории, и я читал им вслух и видел, что им нравилось.
Я закончил школу дизайна — мои бабушка и дедушка ужасно гордились мной. Я переехал в Бостон и начал собственный бизнес. Я создал свою студию и пытался найти издателя. Я рассылал свои книги, я рассылал сотни открыток издателям и художественным редакторам, но они оставались без ответа. Дедушка звонил мне каждую неделю и спрашивал: «Джарретт, как дела? Ты нашёл работу?» Он всё-таки вложил немало денег в моё образование. Я отвечал: «Да, у меня есть работа. Я пишу и иллюстрирую детские книги». А он говорил: «Ну и кто тебе за это платит?» Я отвечал: «Пока никто, на данный момент никто. Но я уверен, что это случится».
По выходным я работал в лагере «Дыра в стене» — это была временная подработка, пока я не встану на ноги. Там был один сумасшедше-активный ребёнок, я называл его «Манки-бой». И вот я написал книгу под названием «Спокойной ночи, Манки-бой» и разослал последнюю стопку открыток. Я получил электронное письмо от редактора Random House с заголовком «Отличная работа!» Восклицательный знак.
«Дорогой Джарретт, я получил вашу открытку. Мне понравился ваш рисунок и я заглянул на ваш вебсайт. Скажите, вы не пробовали писать собственные истории? Мне нравятся ваши рисунки и, кажется, что они связаны с историями. Сообщите мне, пожалуйста, если будете проездом в Нью-Йорке». Это было письмо от редактора детской литературы в Random House.
Конечно, на следующей неделе я «случайно» оказался в Нью-Йорке. (Смех) Встретился с издателем и уехал домой с договором на мою первую книгу — «Спокойной ночи, Манки-бой», изданную 12 июня 2001.
Наша местная газета растрезвонила новость. Местный книжный магазин поднял шум и распродал все свои экземпляры. Мой друг назвал это «счастливой панихидой», потому что все знакомые выстроились в очередь, чтобы увидеться со мной, но не потому, что я умер — я раздавал автографы. Мои бабушка и дедушка были в центре событий. Они были счастливы и горды, как никто другой. Там была миссис Элиш. И мистер Шилэйл. И миссис Кейси. Миссис Элиш подошла ко мне без очереди и сказала: «Я научила его читать». (Смех)
Дальше случилось событие, изменившее мою жизнь. Я получил первое настоящее письмо от почитателя: одному ребёнку так понравился Манки-бой, что он попросил на день рождения торт с его портретом. Для двухлетнего ребёнка это как татуировка. (Смех) Понимаете? День рождения-то всего раз в году, а у этого малыша и вовсе второй раз в жизни. Когда я получил эту фотографию, я подумал: «Этот образ останется у него в голове на всю жизнь и навсегда поселится в семейном фотоальбоме».
С тех пор это фото в рамке стоит на столе передо мной, когда я работаю над книгой.
Я выпустил 10 иллюстрированных книг: «Панк-ферма», «Голова-в-мешке», «Олли, фиолетовый слон». Я только что закончил девятую книгу из серии «Женщина из столовой» — это серия графических романов о работнице столовой, которая борется с преступностью. Я ожидаю выхода в свет книги для младших школьников под названием «Полицейский отряд Утконос: Лягушка, которая квакала». Я разъезжаю по стране, выступаю в школах и говорю детям, что они отлично рисуют котов.
Я встречаюсь с головами-в-мешках. Женщины из столовой отлично меня принимают. Я видел своё имя, выложенное фонариками — это сделали дети. Серия «Женщина из столовой» дважды выиграла приз за лучшую книгу года для возрастной группы третьего-четвёртого класса — имена победителей показали на огромном экране на Таймс-сквер. «Панк-ферма» и «Женщина из столовой» скоро станут фильмами, а я стал кинопродюсером благодаря, я уверен, той самой видеокамере, которую мне подарили в 9-м классе. Я видел праздничные вечеринки в стиле «Панк-фермы», я видел костюмы героев «Панк-фермы» для Хеллоуина и детскую комнату в стиле «Панк-фермы» — я опасаюсь за психическое благополучие ребёнка в будущем.
Я получаю удивительные письма от поклонников и замечательные поделки. В прошлом году на Хэллоуин случилось удивительное: в дверь позвонили — это был ребёнок, одетый в костюм одного из моих героев. Это было так здорово.
Моих бабушки и дедушки уже нет в живых. В их честь я основал стипендию в Ворчестерском художественном музее для детей в тяжёлых обстоятельствах, чьи семьи не могут платить за уроки. Когда в музее выставили мои работы в честь десятилетия выхода моей первой книги, знаете, кто пришёл на праздник? Миссис Элиш.
Я спросил: «Миссис Элиш, как поживаете?»
Она ответила: «Я же здесь!» (Смех)
Истинная правда. Вы живы, и это уже хорошо.
Самое важное для меня, моя важнейшая работа — быть отцом. У меня две чудесные дочки, и моя задача — окружить их вдохновением: с помощью книг в каждом уголке дома, или картин на стенах их комнат, или спонтанных творческих сессий во время тихого часа, рисуя рожицы на веранде, или усаживая их за тот самый стол, за которым я просидел последние 20 лет. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Ivan Krastev: Can democracy exist without trust?\nTED Talk Subtitles and Transcript: It seems the more we know about how democracy works -- through government transparency, better media coverage, even new insights about our brains -- the less we trust democracy itself. Yet it's still, arguably, the best system of government available. As Ivan Krastev says, \"What went right is also what went wrong.\" Can democracy survive?\nI'm afraid I'm one of those speakers you hope you're not going to meet at TED. First, I don't have a mobile, so I'm on the safe side. Secondly, a political theorist who's going to talk about the crisis of democracy is probably not the most exciting topic you can think about. And plus, I'm not going to give you any answers. I'm much more trying to add to some of the questions we're talking about. And one of the things that I want to question is this very popular hope these days that transparency and openness can restore the trust in democratic institutions.\nThere is one more reason for you to be suspicious about me. You people, the Church of TED, are a very optimistic community. (Laughter) Basically you believe in complexity, but not in ambiguity. As you have been told, I'm Bulgarian. And according to the surveys, we are marked the most pessimistic people in the world. (Laughter) The Economist magazine recently wrote an article covering one of the recent studies on happiness, and the title was \"The Happy, the Unhappy and the Bulgarians.\"\n(Laughter)\nSo now when you know what to expect, let's give you the story. And this is a rainy election day in a small country -- that can be my country, but could be also your country. And because of the rain until four o'clock in the afternoon, nobody went to the polling stations. But then the rain stopped, people went to vote. And when the votes had been counted, three-fourths of the people have voted with a blank ballot. The government and the opposition, they have been simply paralyzed. Because you know what to do about the protests. You know who to arrest, who to negotiate with. But what to do about people who are voting with a blank ballot? So the government decided to have the elections once again. And this time even a greater number, 83 percent of the people, voted with blank ballots. Basically they went to the ballot boxes to tell that they have nobody to vote for.\nThis is the opening of a beautiful novel by Jose Saramago called \"Seeing.\" But in my view it very well captures part of the problem that we have with democracy in Europe these days. On one level nobody's questioning that democracy is the best form of government. Democracy is the only game in town. The problem is that many people start to believe that it is not a game worth playing.\nFor the last 30 years, political scientists have observed that there is a constant decline in electoral turnout, and the people who are least interested to vote are the people whom you expect are going to gain most out of voting. I mean the unemployed, the under-privileged. And this is a major issue. Because especially now with the economic crisis, you can see that the trust in politics, that the trust in democratic institutions, was really destroyed. According to the latest survey being done by the European Commission, 89 percent of the citizens of Europe believe that there is a growing gap between the opinion of the policy-makers and the opinion of the public. Only 18 percent of Italians and 15 percent of Greeks believe that their vote matters. Basically people start to understand that they can change governments, but they cannot change policies.\nAnd the question which I want to ask is the following: How did it happen that we are living in societies which are much freer than ever before -- we have more rights, we can travel easier, we have access to more information -- at the same time that trust in our democratic institutions basically has collapsed? So basically I want to ask: What went right and what went wrong in these 50 years when we talk about democracy? And I'll start with what went right.\nAnd the first thing that went right was, of course, these five revolutions which, in my view, very much changed the way we're living and deepened our democratic experience. And the first was the cultural and social revolution of 1968 and 1970s, which put the individual at the center of politics. It was the human rights moment. Basically this was also a major outbreak, a culture of dissent, a culture of basically non-conformism, which was not known before. So I do believe that even things like that are very much the children of '68 -- nevertheless that most of us had been even not born then. But after that you have the market revolution of the 1980s. And nevertheless that many people on the left try to hate it, the truth is that it was very much the market revolution that sent the message: \"The government does not know better.\" And you have more choice-driven societies. And of course, you have 1989 -- the end of Communism, the end of the Cold War. And it was the birth of the global world. And you have the Internet. And this is not the audience to which I'm going to preach to what extent the Internet empowered people. It has changed the way we are communicating and basically we are viewing politics. The very idea of political community totally has changed. And I'm going to name one more revolution, and this is the revolution in brain sciences, which totally changed the way we understand how people are making decisions.\nSo this is what went right. But if we're going to see what went wrong, we're going to end up with the same five revolutions. Because first you have the 1960s and 1970s, cultural and social revolution, which in a certain way destroyed the idea of a collective purpose. The very idea, all these collective nouns that we have been taught about -- nation, class, family. We start to like divorcing, if we're married at all. All this was very much under attack. And it is so difficult to engage people in politics when they believe that what really matters is where they personally stand.\nAnd you have the market revolution of the 1980s and the huge increase of inequality in societies. Remember, until the 1970s, the spread of democracy has always been accompanied by the decline of inequality. The more democratic our societies have been, the more equal they have been becoming. Now we have the reverse tendency. The spread of democracy now is very much accompanied by the increase in inequality. And I find this very much disturbing when we're talking about what's going on right and wrong with democracy these days.\nAnd if you go to 1989 -- something that basically you don't expect that anybody's going to criticize -- but many are going to tell you, \"Listen, it was the end of the Cold War that tore the social contract between the elites and the people in Western Europe.\" When the Soviet Union was still there, the rich and the powerful, they needed the people, because they feared them. Now the elites basically have been liberated. They're very mobile. You cannot tax them. And basically they don't fear the people. So as a result of it, you have this very strange situation in which the elites basically got out of the control of the voters. So this is not by accident that the voters are not interested to vote anymore.\nAnd when we talk about the Internet, yes, it's true, the Internet connected all of us, but we also know that the Internet created these echo chambers and political ghettos in which for all your life you can stay with the political community you belong to. And it's becoming more and more difficult to understand the people who are not like you. I know that many people here have been splendidly speaking about the digital world and the possibility for cooperation, but [have you] seen what the digital world has done to American politics these days? This is also partly a result of the Internet revolution. This is the other side of the things that we like.\nAnd when you go to the brain sciences, what political consultants learned from the brain scientists is don't talk to me about ideas anymore, don't talk to me about policy programs. What really matters is basically to manipulate the emotions of the people. And you have this very strongly to the extent that, even if you see when we talk about revolutions these days, these revolutions are not named anymore around ideologies or ideas. Before, revolutions used to have ideological names. They could be communist, they could be liberal, they could be fascist or Islamic. Now the revolutions are called under the medium which is most used. You have Facebook revolutions, Twitter revolutions. The content doesn't matter anymore, the problem is the media.\nI'm saying this because one of my major points is what went right is also what went wrong. And when we're now trying to see how we can change the situation, when basically we're trying to see what can be done about democracy, we should keep this ambiguity in mind. Because probably some of the things that we love most are going to be also the things that can hurt us most. These days it's very popular to believe that this push for transparency, this kind of a combination between active citizens, new technologies and much more transparency-friendly legislation can restore trust in politics. You believe that when you have these new technologies and people who are ready to use this, it can make it much more difficult for the governments to lie, it's going to be more difficult for them to steal and probably even going to be more difficult for them to kill. This is probably true. But I do believe that we should be also very clear that now when we put the transparency at the center of politics where the message is, \"It's transparency, stupid.\"\nTransparency is not about restoring trust in institutions. Transparency is politics' management of mistrust. We are assuming that our societies are going to be based on mistrust. And by the way, mistrust was always very important for democracy. This is why you have checks and balances. This is why basically you have all this creative mistrust between the representatives and those whom they represent. But when politics is only management of mistrust, then -- I'm very glad that \"1984\" has been mentioned -- now we're going to have \"1984\" in reverse. It's not going to be the Big Brother watching you, it's going to be we being the Big Brother watching the political class.\nBut is this the idea of a free society? For example, can you imagine that decent, civic, talented people are going to run for office if they really do believe that politics is also about managing mistrust? Are you not afraid with all these technologies that are going to track down any statement the politicians are going to make on certain issues, are you not afraid that this is going to be a very strong signal to politicians to repeat their positions, even the very wrong positions, because consistency is going to be more important than common sense? And the Americans who are in the room, are you not afraid that your presidents are going to govern on the basis of what they said in the primary elections?\nI find this extremely important, because democracy is about people changing their views based on rational arguments and discussions. And we can lose this with the very noble idea to keep people accountable for showing the people that we're not going to tolerate politicians the opportunism in politics. So for me this is extremely important. And I do believe that when we're discussing politics these days, probably it makes sense to look also at this type of a story.\nBut also don't forget, any unveiling is also veiling. [Regardless of] how transparent our governments want to be, they're going to be selectively transparent. In a small country that could be my country, but could be also your country, they took a decision -- it is a real case story -- that all of the governmental decisions, discussions of the council of ministers, were going to be published on the Internet 24 hours after the council discussions took place. And the public was extremely all for it. So I had the opportunity to talk to the prime minister, why he made this decision. He said, \"Listen, this is the best way to keep the mouths of my ministers closed. Because it's going to be very difficult for them to dissent knowing that 24 hours after this is going to be on the public space, and this is in a certain way going to be a political crisis.\"\nSo when we talk about transparency, when we talk about openness, I really do believe that what we should keep in mind is that what went right is what went wrong. And this is Goethe, who is neither Bulgarian nor a political scientist, some centuries ago he said, \"There is a big shadow where there is much light.\"\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Иван Крастев: может ли демократия существовать без доверия?\nTED Talk Subtitles and Transcript: По мнению теоретика Ивана Крастева, пять больших революций повлияли на политическую культуру последних 50-ти лет. Он показывает, как поэтапно, начиная с культурной революции 60-х и заканчивая последними открытиями работы нервной системы, эти революции привели к потере доверия инструментам демократии. Он считает, что то, «что было сделано правильно, также и не сработало». Сможет ли демократия выжить?\nК сожалению, я из категории выступающих, которых вам не хотелось бы слушать на конференции TED. Во-первых, у меня нет мобильного телефона, поэтому мне нечего опасаться. Во-вторых, я политический теоретик, который расскажет вам о кризисе демократии, а это наверняка не самая интересная тема для разговора. Ко всему, я не дам вам никаких ответов и решений. Я скорее хотел бы прибавить к списку вопросов, которые мы обсуждаем. Особенно я бы хотел подвергнуть сомнению популярную ныне надежду, что прозрачность и открытость помогут нам восстановить веру в демократические институты.\nЕсть ещё один повод для вашего недоверия ко мне. Вы, принадлежащие к Церкви конференции TED, очень оптимистичный народ. (Смех) Вы верите в сложность, но не в неопределённость. Как вам уже объяснили, я болгарин. Как показывают исследования, мы — самый пессимистичный народ в мире. (Смех) Журнал Economist недавно опубликовал статью об одном из последних исследований о счастье, озаглавленную «Счастливые, несчастливые и болгары».\n(Смех)\nТеперь, когда вы знаете, что ожидать, я расскажу вам одну историю. Итак, дождливый день выборов в маленькой стране. Это может быть моя страна, а может быть и ваша. Из-за дождя к четырём часам пополудни никто к выборочным участкам не пришёл. Но потом дождь прекратился, и люди пошли голосовать. А когда голоса были подсчитаны, оказалось, что три четверти людей проголосовали пустым бланком. И правительство, и оппозиция были просто парализованы. Известно, что делать с протестами. Понятно, кого арестовывать, с кем вести переговоры. Но что делать с людьми, голосующими пустыми бланками? Правительство решило провести повторные выборы. И на этот раз ещё большее количество людей, 83%, проголосовало незаполненными бланками. Люди просто пришли к выборочным урнам, чтобы сказать, что им не за кого голосовать.\nЭто начало замечательного романа Жозе Сарамаго под названием «Зрение». Я думаю, он прекрасно показывает часть проблемы с демократией в Европе. С одной стороны, никто даже не сомневается, что демократия — лучшая форма правления. Демократия — единственная возможность. Проблема в том, что многие люди начинают верить, что эта игра не стоит свеч.\nВ последние 30 лет политологи заметили постоянное снижение количества голосующих, и то, что люди, наименее заинтересованные в голосовании, — это те, кто по нашему мнению могут извлечь наибольшую пользу из голосования. Я имею в виду безработных, неимущих. И это основная проблема. Особенно сейчас, во время экономического кризиса, можно наблюдать, что доверие как к политике, так и к институтам демократии, по-настоящему разрушено. По данным последнего исследования Европейской комиссии 89% населения Европы считает, что существует разрыв между мнением законодателей и общественным мнениям. Только 18% итальянцев и 15% греков считают, что их выбор что-то значит. Короче говоря, население начинает понимать, что они могут изменить правительства, но не политический курс.\nЯ бы хотел задать следующий вопрос. Как получилось, что мы живём в обществах, где у нас более свобод, чем когда-либо ранее, у нас больше прав, нам легче путешествовать, у нас больший доступ к информации — но в то же время доверие в наши демократические структуры по сути разрушено? А именно я хочу спросить: говоря о демократии последних 50 лет, что было правильным, а что нет? Начну с правильного.\nА правильными были, конечно же, пять революций, которые, по моему мнению, очень сильно изменили наш образ жизни и углубили наше ощущение демократии. Первая — культурная и социальная революция 1968-го и 70-х, когда индивидуум вышел на центральный план политики. Это был момент триумфа прав человека. По сути, это был великий мятеж, культура разногласия, культура в принципе нонконформизма, ранее неизвестные обществу. И я верю, что подобные изменения — последователи событий 68-го, хотя большинство из нас в то время ещё даже и не родилось. Далее следует рыночная революция 1980-х. И не важно, что многие из левых хотят её ненавидеть. Правда в том, что именно эта революция подала идею того, что правительство не всегда право. А сейчас общества всё более основываются на выборе. Ко всему, конечно, 1989-й, конец коммунизма, конец Холодной войны. Это было начало глобализированного мира. Потом — интернет. Вы не та аудитория, которой нужно было бы объяснять, насколько много возможностей интернет раскрыл людям. Он изменил наш способ общения и способ подхода к политике. Даже идея политического сообщества полностью изменилась. Я назову ещё одну революцию, а именно революцию нашего познания нервной системы, которая абсолютно изменила то, как мы понимаем людей и принимаем решения.\nЭто то, что было правильным. Если же смотреть на то, что было неправильным, мы придём всё к тем же пяти революциям. Потому как в 60-х и 70-х культурная и социальная революция в некотором роде раздавила идею коллективной цели. Саму идею, все те коллективные слова, которым нас учили: нация, класс, семья. Нам начали нравиться разводы, это если нам даже приходит в голову создавать семью. Всё это подверглось атаке. А людей, которые считают, что в основе всего то, что они лично думают, тяжело заинтересовать в политике.\nПотом рыночная революция 80-х и с ней неимоверное увеличение неравенства в обществе. Помните, до 70-х распространение демократии всегда вело к уменьшению неравенства. Чем более демократическими были наши общества, тем больше было в них равенства. Сейчас обратная тенденция. Распространение демократии очень даже ведёт к увеличению неравенства. В разговоре о правильном и неправильном в демократии в наши дни этот факт меня волнует.\nА если говорить о 1989-м — никто и не подумает критиковать, но многие согласятся, что именно конец Холодной войны привёл к разрыву социального контракта между элитой и народом в Западной Европе. Пока СССР ещё существовал, богатые и влиятельные нуждались в людях, потому как они их опасались. Сейчас элита в принципе свободна. Она мобильна. Её нельзя заставить платить налоги. И в принципе она не боится народа. В результате этого складывается очень странная ситуация, когда элита в принципе неподконтрольна голосующим. Поэтому и не случайно, что голосующие не хотят голосовать.\nИ, говоря об интернете, и вправду интернет нас всех объединил, но мы также знаем, что интернет создал этакие эховые комнаты и политические гетто, где можно провести всю жизнь с политическим сообществом, к которому принадлежишь. Становится сложней и сложней понимать людей, на себя не похожих. Я знаю, что многие здесь превосходно рассказывали о виртуальном мире и возможности совместной работы, но вы видели, к чему привёл виртуальный мир в современной американской политике? Частично за этим стоит революция интернета. Это другая сторона того, что нам нравится.\nГоворя о науках, раскрывающих тайны мозга, что из них почерпнули политические советчики — это то, что не следует больше говорить об идеях, не надо говорить о политических направлениях и стратегиях. Основное — это манипуляция человеческими эмоциями. И это очень сильная тенденция, до такой степени, что говоря в наши дни о революциях, они больше не называются согласно идеологиям или идеям. Ранее у революций были идеологические имена. Они могли быть коммунистическими, либеральными, фашистскими или исламскими. Сейчас в названиях используются наиболее распространённые средства революции. У нас идут революции фейсбуковские, твиттеровские. И не важно, о чём идёт речь, главное, где идёт разговор.\nЯ об этом говорю, потому как одна из моих основных идей — то, что было правильно, также и не сработало. И сейчас, когда мы пытаемся найти выход из положения, когда мы раздумываем, что можно сделать с демократией, следует принимать к сведению эту двойственность. Потому что вполне вероятно, что то, что нам наиболее нравится, станет именно тем, что нам принесёт больше всего вреда. Сейчас очень популярна идея, что чем ближе мы к открытости, этакому союзу между политически активными гражданами, новыми технологиями и намного более поддерживающему прозрачность законодательству, тем больше возможность вернуть доверие к политике. Вы верите, что с этими технологиями и их экспертами, государству станет сложнее лгать, сложнее воровать и даже, наверняка, сложнее убивать. В этом есть доля правды. Но я считаю, что следует себе очень ясно представлять, что мы ставим идею открытости в центре политического процесса, где обоснована идея, что прозрачность глупа.\nТам прозрачность нужна не для восстановления веры в институты демократии. Прозрачность — это то, как политика управляет недоверием. Мы предполагаем, что наши общества будут основываться на недоверии. Кстати, чувство недоверия всегда было очень важно для демократии. Отсюда и принцип взаимоограничения властей. Поэтому то и существует этакое созидательное недоверие между представителями народа и теми, кого они представляют. Но когда политика заключается только в управлении недоверием, тогда — и я очень рад, что роман «1984» уже упоминался, — тогда у нас будет «1984» наоборот. Будет ситуация, когда не Старший Брат будет за тобой следить, а мы будем Старшим Братом и будем следить за политическим классом.\nНо разве это похоже на свободное общество? Например, вы можете себе представить, что порядочные, талантливые общественники будут баллотироваться, если они вправду верят, что роль политики — это также и управление недоверием? Вы не боитесь, что со всеми этими технологиями, которые будут архивировать любое высказывание, сделанное политиками об определённых проблемах, вы не боитесь, что этот факт очень чётко покажет политикам, что свои позиции не стоит менять, даже если они очень неправильные, потому как во главу угла станет не здравый смысл, а постоянство взглядов? А для американцев в аудитории, не боитесь ли вы, что ваши президенты начнут править, основываясь на том, что они сказали в предварительных выборах?\nДля меня это очень важно, потому как в демократии люди могут изменять свои мнения, основываясь на рациональных доводах и обсуждениях. Всё это мы можем потерять, следуя благой идее о людской ответственности, путём утверждения перед политиками нашей нетерпимости к политическому оппортунизму. Поэтому для меня это очень важно. Я считаю, что, разговаривая о политике в наши дни, было бы разумно посмотреть и на эту сторону дела.\nТакже не забывайте, что любое обнародование — это также вуалирование. Не важно, насколько открытыми хотят быть правительства, открытыми они будут лишь частично. В маленькой стране, возможно моей, а возможно и вашей, было принято решение, и это правдивая история, что все решения правительства, обсуждения кабинета министров, будут выложены в интернет в течение 24-х часов после диспутов. Публика очень поддержала это решение. У меня появилась возможность поговорить с премьер-министром о причине такого решения. Он сказал: «Так ведь это наилучший способ заставить моих министров молчать. Им будет сложно не соглашаться, зная, что через 24 часа, эта информация будет общественной, и значит в некотором роде станет политическим кризисом».\nПоэтому, говоря о прозрачности и об открытости, я думаю, очень даже следует иметь в виду, что то, что было правильным, также и не сработало. Как Гёте сказал несколько столетий тому назад, а он не был ни болгарином, ни политологом: «Где ярче свет — там тени гуще».\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Ivan Krastev: Can democracy exist without trust?
TED Talk Subtitles and Transcript: It seems the more we know about how democracy works -- through government transparency, better media coverage, even new insights about our brains -- the less we trust democracy itself. Yet it's still, arguably, the best system of government available. As Ivan Krastev says, "What went right is also what went wrong." Can democracy survive?
I'm afraid I'm one of those speakers you hope you're not going to meet at TED. First, I don't have a mobile, so I'm on the safe side. Secondly, a political theorist who's going to talk about the crisis of democracy is probably not the most exciting topic you can think about. And plus, I'm not going to give you any answers. I'm much more trying to add to some of the questions we're talking about. And one of the things that I want to question is this very popular hope these days that transparency and openness can restore the trust in democratic institutions.
There is one more reason for you to be suspicious about me. You people, the Church of TED, are a very optimistic community. (Laughter) Basically you believe in complexity, but not in ambiguity. As you have been told, I'm Bulgarian. And according to the surveys, we are marked the most pessimistic people in the world. (Laughter) The Economist magazine recently wrote an article covering one of the recent studies on happiness, and the title was "The Happy, the Unhappy and the Bulgarians."
(Laughter)
So now when you know what to expect, let's give you the story. And this is a rainy election day in a small country -- that can be my country, but could be also your country. And because of the rain until four o'clock in the afternoon, nobody went to the polling stations. But then the rain stopped, people went to vote. And when the votes had been counted, three-fourths of the people have voted with a blank ballot. The government and the opposition, they have been simply paralyzed. Because you know what to do about the protests. You know who to arrest, who to negotiate with. But what to do about people who are voting with a blank ballot? So the government decided to have the elections once again. And this time even a greater number, 83 percent of the people, voted with blank ballots. Basically they went to the ballot boxes to tell that they have nobody to vote for.
This is the opening of a beautiful novel by Jose Saramago called "Seeing." But in my view it very well captures part of the problem that we have with democracy in Europe these days. On one level nobody's questioning that democracy is the best form of government. Democracy is the only game in town. The problem is that many people start to believe that it is not a game worth playing.
For the last 30 years, political scientists have observed that there is a constant decline in electoral turnout, and the people who are least interested to vote are the people whom you expect are going to gain most out of voting. I mean the unemployed, the under-privileged. And this is a major issue. Because especially now with the economic crisis, you can see that the trust in politics, that the trust in democratic institutions, was really destroyed. According to the latest survey being done by the European Commission, 89 percent of the citizens of Europe believe that there is a growing gap between the opinion of the policy-makers and the opinion of the public. Only 18 percent of Italians and 15 percent of Greeks believe that their vote matters. Basically people start to understand that they can change governments, but they cannot change policies.
And the question which I want to ask is the following: How did it happen that we are living in societies which are much freer than ever before -- we have more rights, we can travel easier, we have access to more information -- at the same time that trust in our democratic institutions basically has collapsed? So basically I want to ask: What went right and what went wrong in these 50 years when we talk about democracy? And I'll start with what went right.
And the first thing that went right was, of course, these five revolutions which, in my view, very much changed the way we're living and deepened our democratic experience. And the first was the cultural and social revolution of 1968 and 1970s, which put the individual at the center of politics. It was the human rights moment. Basically this was also a major outbreak, a culture of dissent, a culture of basically non-conformism, which was not known before. So I do believe that even things like that are very much the children of '68 -- nevertheless that most of us had been even not born then. But after that you have the market revolution of the 1980s. And nevertheless that many people on the left try to hate it, the truth is that it was very much the market revolution that sent the message: "The government does not know better." And you have more choice-driven societies. And of course, you have 1989 -- the end of Communism, the end of the Cold War. And it was the birth of the global world. And you have the Internet. And this is not the audience to which I'm going to preach to what extent the Internet empowered people. It has changed the way we are communicating and basically we are viewing politics. The very idea of political community totally has changed. And I'm going to name one more revolution, and this is the revolution in brain sciences, which totally changed the way we understand how people are making decisions.
So this is what went right. But if we're going to see what went wrong, we're going to end up with the same five revolutions. Because first you have the 1960s and 1970s, cultural and social revolution, which in a certain way destroyed the idea of a collective purpose. The very idea, all these collective nouns that we have been taught about -- nation, class, family. We start to like divorcing, if we're married at all. All this was very much under attack. And it is so difficult to engage people in politics when they believe that what really matters is where they personally stand.
And you have the market revolution of the 1980s and the huge increase of inequality in societies. Remember, until the 1970s, the spread of democracy has always been accompanied by the decline of inequality. The more democratic our societies have been, the more equal they have been becoming. Now we have the reverse tendency. The spread of democracy now is very much accompanied by the increase in inequality. And I find this very much disturbing when we're talking about what's going on right and wrong with democracy these days.
And if you go to 1989 -- something that basically you don't expect that anybody's going to criticize -- but many are going to tell you, "Listen, it was the end of the Cold War that tore the social contract between the elites and the people in Western Europe." When the Soviet Union was still there, the rich and the powerful, they needed the people, because they feared them. Now the elites basically have been liberated. They're very mobile. You cannot tax them. And basically they don't fear the people. So as a result of it, you have this very strange situation in which the elites basically got out of the control of the voters. So this is not by accident that the voters are not interested to vote anymore.
And when we talk about the Internet, yes, it's true, the Internet connected all of us, but we also know that the Internet created these echo chambers and political ghettos in which for all your life you can stay with the political community you belong to. And it's becoming more and more difficult to understand the people who are not like you. I know that many people here have been splendidly speaking about the digital world and the possibility for cooperation, but [have you] seen what the digital world has done to American politics these days? This is also partly a result of the Internet revolution. This is the other side of the things that we like.
And when you go to the brain sciences, what political consultants learned from the brain scientists is don't talk to me about ideas anymore, don't talk to me about policy programs. What really matters is basically to manipulate the emotions of the people. And you have this very strongly to the extent that, even if you see when we talk about revolutions these days, these revolutions are not named anymore around ideologies or ideas. Before, revolutions used to have ideological names. They could be communist, they could be liberal, they could be fascist or Islamic. Now the revolutions are called under the medium which is most used. You have Facebook revolutions, Twitter revolutions. The content doesn't matter anymore, the problem is the media.
I'm saying this because one of my major points is what went right is also what went wrong. And when we're now trying to see how we can change the situation, when basically we're trying to see what can be done about democracy, we should keep this ambiguity in mind. Because probably some of the things that we love most are going to be also the things that can hurt us most. These days it's very popular to believe that this push for transparency, this kind of a combination between active citizens, new technologies and much more transparency-friendly legislation can restore trust in politics. You believe that when you have these new technologies and people who are ready to use this, it can make it much more difficult for the governments to lie, it's going to be more difficult for them to steal and probably even going to be more difficult for them to kill. This is probably true. But I do believe that we should be also very clear that now when we put the transparency at the center of politics where the message is, "It's transparency, stupid."
Transparency is not about restoring trust in institutions. Transparency is politics' management of mistrust. We are assuming that our societies are going to be based on mistrust. And by the way, mistrust was always very important for democracy. This is why you have checks and balances. This is why basically you have all this creative mistrust between the representatives and those whom they represent. But when politics is only management of mistrust, then -- I'm very glad that "1984" has been mentioned -- now we're going to have "1984" in reverse. It's not going to be the Big Brother watching you, it's going to be we being the Big Brother watching the political class.
But is this the idea of a free society? For example, can you imagine that decent, civic, talented people are going to run for office if they really do believe that politics is also about managing mistrust? Are you not afraid with all these technologies that are going to track down any statement the politicians are going to make on certain issues, are you not afraid that this is going to be a very strong signal to politicians to repeat their positions, even the very wrong positions, because consistency is going to be more important than common sense? And the Americans who are in the room, are you not afraid that your presidents are going to govern on the basis of what they said in the primary elections?
I find this extremely important, because democracy is about people changing their views based on rational arguments and discussions. And we can lose this with the very noble idea to keep people accountable for showing the people that we're not going to tolerate politicians the opportunism in politics. So for me this is extremely important. And I do believe that when we're discussing politics these days, probably it makes sense to look also at this type of a story.
But also don't forget, any unveiling is also veiling. [Regardless of] how transparent our governments want to be, they're going to be selectively transparent. In a small country that could be my country, but could be also your country, they took a decision -- it is a real case story -- that all of the governmental decisions, discussions of the council of ministers, were going to be published on the Internet 24 hours after the council discussions took place. And the public was extremely all for it. So I had the opportunity to talk to the prime minister, why he made this decision. He said, "Listen, this is the best way to keep the mouths of my ministers closed. Because it's going to be very difficult for them to dissent knowing that 24 hours after this is going to be on the public space, and this is in a certain way going to be a political crisis."
So when we talk about transparency, when we talk about openness, I really do believe that what we should keep in mind is that what went right is what went wrong. And this is Goethe, who is neither Bulgarian nor a political scientist, some centuries ago he said, "There is a big shadow where there is much light."
Thank you very much.
(Applause)
|
Иван Крастев: может ли демократия существовать без доверия?
TED Talk Subtitles and Transcript: По мнению теоретика Ивана Крастева, пять больших революций повлияли на политическую культуру последних 50-ти лет. Он показывает, как поэтапно, начиная с культурной революции 60-х и заканчивая последними открытиями работы нервной системы, эти революции привели к потере доверия инструментам демократии. Он считает, что то, «что было сделано правильно, также и не сработало». Сможет ли демократия выжить?
К сожалению, я из категории выступающих, которых вам не хотелось бы слушать на конференции TED. Во-первых, у меня нет мобильного телефона, поэтому мне нечего опасаться. Во-вторых, я политический теоретик, который расскажет вам о кризисе демократии, а это наверняка не самая интересная тема для разговора. Ко всему, я не дам вам никаких ответов и решений. Я скорее хотел бы прибавить к списку вопросов, которые мы обсуждаем. Особенно я бы хотел подвергнуть сомнению популярную ныне надежду, что прозрачность и открытость помогут нам восстановить веру в демократические институты.
Есть ещё один повод для вашего недоверия ко мне. Вы, принадлежащие к Церкви конференции TED, очень оптимистичный народ. (Смех) Вы верите в сложность, но не в неопределённость. Как вам уже объяснили, я болгарин. Как показывают исследования, мы — самый пессимистичный народ в мире. (Смех) Журнал Economist недавно опубликовал статью об одном из последних исследований о счастье, озаглавленную «Счастливые, несчастливые и болгары».
(Смех)
Теперь, когда вы знаете, что ожидать, я расскажу вам одну историю. Итак, дождливый день выборов в маленькой стране. Это может быть моя страна, а может быть и ваша. Из-за дождя к четырём часам пополудни никто к выборочным участкам не пришёл. Но потом дождь прекратился, и люди пошли голосовать. А когда голоса были подсчитаны, оказалось, что три четверти людей проголосовали пустым бланком. И правительство, и оппозиция были просто парализованы. Известно, что делать с протестами. Понятно, кого арестовывать, с кем вести переговоры. Но что делать с людьми, голосующими пустыми бланками? Правительство решило провести повторные выборы. И на этот раз ещё большее количество людей, 83%, проголосовало незаполненными бланками. Люди просто пришли к выборочным урнам, чтобы сказать, что им не за кого голосовать.
Это начало замечательного романа Жозе Сарамаго под названием «Зрение». Я думаю, он прекрасно показывает часть проблемы с демократией в Европе. С одной стороны, никто даже не сомневается, что демократия — лучшая форма правления. Демократия — единственная возможность. Проблема в том, что многие люди начинают верить, что эта игра не стоит свеч.
В последние 30 лет политологи заметили постоянное снижение количества голосующих, и то, что люди, наименее заинтересованные в голосовании, — это те, кто по нашему мнению могут извлечь наибольшую пользу из голосования. Я имею в виду безработных, неимущих. И это основная проблема. Особенно сейчас, во время экономического кризиса, можно наблюдать, что доверие как к политике, так и к институтам демократии, по-настоящему разрушено. По данным последнего исследования Европейской комиссии 89% населения Европы считает, что существует разрыв между мнением законодателей и общественным мнениям. Только 18% итальянцев и 15% греков считают, что их выбор что-то значит. Короче говоря, население начинает понимать, что они могут изменить правительства, но не политический курс.
Я бы хотел задать следующий вопрос. Как получилось, что мы живём в обществах, где у нас более свобод, чем когда-либо ранее, у нас больше прав, нам легче путешествовать, у нас больший доступ к информации — но в то же время доверие в наши демократические структуры по сути разрушено? А именно я хочу спросить: говоря о демократии последних 50 лет, что было правильным, а что нет? Начну с правильного.
А правильными были, конечно же, пять революций, которые, по моему мнению, очень сильно изменили наш образ жизни и углубили наше ощущение демократии. Первая — культурная и социальная революция 1968-го и 70-х, когда индивидуум вышел на центральный план политики. Это был момент триумфа прав человека. По сути, это был великий мятеж, культура разногласия, культура в принципе нонконформизма, ранее неизвестные обществу. И я верю, что подобные изменения — последователи событий 68-го, хотя большинство из нас в то время ещё даже и не родилось. Далее следует рыночная революция 1980-х. И не важно, что многие из левых хотят её ненавидеть. Правда в том, что именно эта революция подала идею того, что правительство не всегда право. А сейчас общества всё более основываются на выборе. Ко всему, конечно, 1989-й, конец коммунизма, конец Холодной войны. Это было начало глобализированного мира. Потом — интернет. Вы не та аудитория, которой нужно было бы объяснять, насколько много возможностей интернет раскрыл людям. Он изменил наш способ общения и способ подхода к политике. Даже идея политического сообщества полностью изменилась. Я назову ещё одну революцию, а именно революцию нашего познания нервной системы, которая абсолютно изменила то, как мы понимаем людей и принимаем решения.
Это то, что было правильным. Если же смотреть на то, что было неправильным, мы придём всё к тем же пяти революциям. Потому как в 60-х и 70-х культурная и социальная революция в некотором роде раздавила идею коллективной цели. Саму идею, все те коллективные слова, которым нас учили: нация, класс, семья. Нам начали нравиться разводы, это если нам даже приходит в голову создавать семью. Всё это подверглось атаке. А людей, которые считают, что в основе всего то, что они лично думают, тяжело заинтересовать в политике.
Потом рыночная революция 80-х и с ней неимоверное увеличение неравенства в обществе. Помните, до 70-х распространение демократии всегда вело к уменьшению неравенства. Чем более демократическими были наши общества, тем больше было в них равенства. Сейчас обратная тенденция. Распространение демократии очень даже ведёт к увеличению неравенства. В разговоре о правильном и неправильном в демократии в наши дни этот факт меня волнует.
А если говорить о 1989-м — никто и не подумает критиковать, но многие согласятся, что именно конец Холодной войны привёл к разрыву социального контракта между элитой и народом в Западной Европе. Пока СССР ещё существовал, богатые и влиятельные нуждались в людях, потому как они их опасались. Сейчас элита в принципе свободна. Она мобильна. Её нельзя заставить платить налоги. И в принципе она не боится народа. В результате этого складывается очень странная ситуация, когда элита в принципе неподконтрольна голосующим. Поэтому и не случайно, что голосующие не хотят голосовать.
И, говоря об интернете, и вправду интернет нас всех объединил, но мы также знаем, что интернет создал этакие эховые комнаты и политические гетто, где можно провести всю жизнь с политическим сообществом, к которому принадлежишь. Становится сложней и сложней понимать людей, на себя не похожих. Я знаю, что многие здесь превосходно рассказывали о виртуальном мире и возможности совместной работы, но вы видели, к чему привёл виртуальный мир в современной американской политике? Частично за этим стоит революция интернета. Это другая сторона того, что нам нравится.
Говоря о науках, раскрывающих тайны мозга, что из них почерпнули политические советчики — это то, что не следует больше говорить об идеях, не надо говорить о политических направлениях и стратегиях. Основное — это манипуляция человеческими эмоциями. И это очень сильная тенденция, до такой степени, что говоря в наши дни о революциях, они больше не называются согласно идеологиям или идеям. Ранее у революций были идеологические имена. Они могли быть коммунистическими, либеральными, фашистскими или исламскими. Сейчас в названиях используются наиболее распространённые средства революции. У нас идут революции фейсбуковские, твиттеровские. И не важно, о чём идёт речь, главное, где идёт разговор.
Я об этом говорю, потому как одна из моих основных идей — то, что было правильно, также и не сработало. И сейчас, когда мы пытаемся найти выход из положения, когда мы раздумываем, что можно сделать с демократией, следует принимать к сведению эту двойственность. Потому что вполне вероятно, что то, что нам наиболее нравится, станет именно тем, что нам принесёт больше всего вреда. Сейчас очень популярна идея, что чем ближе мы к открытости, этакому союзу между политически активными гражданами, новыми технологиями и намного более поддерживающему прозрачность законодательству, тем больше возможность вернуть доверие к политике. Вы верите, что с этими технологиями и их экспертами, государству станет сложнее лгать, сложнее воровать и даже, наверняка, сложнее убивать. В этом есть доля правды. Но я считаю, что следует себе очень ясно представлять, что мы ставим идею открытости в центре политического процесса, где обоснована идея, что прозрачность глупа.
Там прозрачность нужна не для восстановления веры в институты демократии. Прозрачность — это то, как политика управляет недоверием. Мы предполагаем, что наши общества будут основываться на недоверии. Кстати, чувство недоверия всегда было очень важно для демократии. Отсюда и принцип взаимоограничения властей. Поэтому то и существует этакое созидательное недоверие между представителями народа и теми, кого они представляют. Но когда политика заключается только в управлении недоверием, тогда — и я очень рад, что роман «1984» уже упоминался, — тогда у нас будет «1984» наоборот. Будет ситуация, когда не Старший Брат будет за тобой следить, а мы будем Старшим Братом и будем следить за политическим классом.
Но разве это похоже на свободное общество? Например, вы можете себе представить, что порядочные, талантливые общественники будут баллотироваться, если они вправду верят, что роль политики — это также и управление недоверием? Вы не боитесь, что со всеми этими технологиями, которые будут архивировать любое высказывание, сделанное политиками об определённых проблемах, вы не боитесь, что этот факт очень чётко покажет политикам, что свои позиции не стоит менять, даже если они очень неправильные, потому как во главу угла станет не здравый смысл, а постоянство взглядов? А для американцев в аудитории, не боитесь ли вы, что ваши президенты начнут править, основываясь на том, что они сказали в предварительных выборах?
Для меня это очень важно, потому как в демократии люди могут изменять свои мнения, основываясь на рациональных доводах и обсуждениях. Всё это мы можем потерять, следуя благой идее о людской ответственности, путём утверждения перед политиками нашей нетерпимости к политическому оппортунизму. Поэтому для меня это очень важно. Я считаю, что, разговаривая о политике в наши дни, было бы разумно посмотреть и на эту сторону дела.
Также не забывайте, что любое обнародование — это также вуалирование. Не важно, насколько открытыми хотят быть правительства, открытыми они будут лишь частично. В маленькой стране, возможно моей, а возможно и вашей, было принято решение, и это правдивая история, что все решения правительства, обсуждения кабинета министров, будут выложены в интернет в течение 24-х часов после диспутов. Публика очень поддержала это решение. У меня появилась возможность поговорить с премьер-министром о причине такого решения. Он сказал: «Так ведь это наилучший способ заставить моих министров молчать. Им будет сложно не соглашаться, зная, что через 24 часа, эта информация будет общественной, и значит в некотором роде станет политическим кризисом».
Поэтому, говоря о прозрачности и об открытости, я думаю, очень даже следует иметь в виду, что то, что было правильным, также и не сработало. Как Гёте сказал несколько столетий тому назад, а он не был ни болгарином, ни политологом: «Где ярче свет — там тени гуще».
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Alan Kay: A powerful idea about ideas\nTED Talk Subtitles and Transcript: With all the intensity and brilliance for which he is known, Alan Kay envisions better techniques for teaching kids by using computers to illustrate experience in ways -– mathematically and scientifically -- that only computers can.\nA great way to start, I think, with my view of simplicity is to take a look at TED. Here you are, understanding why we're here, what's going on with no difficulty at all. The best A.I. in the planet would find it complex and confusing, and my little dog Watson would find it simple and understandable but would miss the point. (Laughter) He would have a great time. And of course, if you're a speaker here, like Hans Rosling, a speaker finds this complex, tricky. But in Hans Rosling's case, he had a secret weapon yesterday, literally, in his sword swallowing act. And I must say, I thought of quite a few objects that I might try to swallow today and finally gave up on, but he just did it and that was a wonderful thing.\nSo Puck meant not only are we fools in the pejorative sense, but that we're easily fooled. In fact, what Shakespeare was pointing out is we go to the theater in order to be fooled, so we're actually looking forward to it. We go to magic shows in order to be fooled. And this makes many things fun, but it makes it difficult to actually get any kind of picture on the world we live in or on ourselves.\nAnd our friend, Betty Edwards, the \"Drawing on the Right Side of the Brain\" lady, shows these two tables to her drawing class and says, \"The problem you have with learning to draw is not that you can't move your hand, but that the way your brain perceives images is faulty. It's trying to perceive images into objects rather than seeing what's there.\" And to prove it, she says, \"The exact size and shape of these tabletops is the same, and I'm going to prove it to you.\" She does this with cardboard, but since I have an expensive computer here I'll just rotate this little guy around and ... Now having seen that -- and I've seen it hundreds of times, because I use this in every talk I give -- I still can't see that they're the same size and shape, and I doubt that you can either.\nSo what do artists do? Well, what artists do is to measure. They measure very, very carefully. And if you measure very, very carefully with a stiff arm and a straight edge, you'll see that those two shapes are exactly the same size. And the Talmud saw this a long time ago, saying, \"We see things not as they are, but as we are.\" I certainly would like to know what happened to the person who had that insight back then, if they actually followed it to its ultimate conclusion.\nSo if the world is not as it seems and we see things as we are, then what we call reality is a kind of hallucination happening inside here. It's a waking dream, and understanding that that is what we actually exist in is one of the biggest epistemological barriers in human history. And what that means: \"simple and understandable\" might not be actually simple or understandable, and things we think are \"complex\" might be made simple and understandable. Somehow we have to understand ourselves to get around our flaws. We can think of ourselves as kind of a noisy channel. The way I think of it is, we can't learn to see until we admit we're blind. Once you start down at this very humble level, then you can start finding ways to see things. And what's happened, over the last 400 years in particular, is that human beings have invented \"brainlets\" -- little additional parts for our brain -- made out of powerful ideas that help us see the world in different ways. And these are in the form of sensory apparatus -- telescopes, microscopes -- reasoning apparatus -- various ways of thinking -- and, most importantly, in the ability to change perspective on things.\nI'll talk about that a little bit. It's this change in perspective on what it is we think we're perceiving that has helped us make more progress in the last 400 years than we have in the rest of human history. And yet, it is not taught in any K through 12 curriculum in America that I'm aware of.\nSo one of the things that goes from simple to complex is when we do more. We like more. If we do more in a kind of a stupid way, the simplicity gets complex and, in fact, we can keep on doing it for a very long time. But Murray Gell-Mann yesterday talked about emergent properties; another name for them could be \"architecture\" as a metaphor for taking the same old material and thinking about non-obvious, non-simple ways of combining it. And in fact, what Murray was talking about yesterday in the fractal beauty of nature -- of having the descriptions at various levels be rather similar -- all goes down to the idea that the elementary particles are both sticky and standoffish, and they're in violent motion. Those three things give rise to all the different levels of what seem to be complexity in our world.\nBut how simple? So, when I saw Roslings' Gapminder stuff a few years ago, I just thought it was the greatest thing I'd seen in conveying complex ideas simply. But then I had a thought of, \"Boy, maybe it's too simple.\" And I put some effort in to try and check to see how well these simple portrayals of trends over time actually matched up with some ideas and investigations from the side, and I found that they matched up very well. So the Roslings have been able to do simplicity without removing what's important about the data.\nWhereas the film yesterday that we saw of the simulation of the inside of a cell, as a former molecular biologist, I didn't like that at all. Not because it wasn't beautiful or anything, but because it misses the thing that most students fail to understand about molecular biology, and that is: why is there any probability at all of two complex shapes finding each other just the right way so they combine together and be catalyzed? And what we saw yesterday was every reaction was fortuitous; they just swooped in the air and bound, and something happened. But in fact, those molecules are spinning at the rate of about a million revolutions per second; they're agitating back and forth their size every two nanoseconds; they're completely crowded together, they're jammed, they're bashing up against each other. And if you don't understand that in your mental model of this stuff, what happens inside of a cell seems completely mysterious and fortuitous, and I think that's exactly the wrong image for when you're trying to teach science.\nSo, another thing that we do is to confuse adult sophistication with the actual understanding of some principle. So a kid who's 14 in high school gets this version of the Pythagorean theorem, which is a truly subtle and interesting proof, but in fact it's not a good way to start learning about mathematics. So a more direct one, one that gives you more of the feeling of math, is something closer to Pythagoras' own proof, which goes like this: so here we have this triangle, and if we surround that C square with three more triangles and we copy that, notice that we can move those triangles down like this. And that leaves two open areas that are kind of suspicious ... and bingo. That is all you have to do. And this kind of proof is the kind of proof that you need to learn when you're learning mathematics in order to get an idea of what it means before you look into the, literally, 1,200 or 1,500 proofs of Pythagoras' theorem that have been discovered.\nNow let's go to young children. This is a very unusual teacher who was a kindergarten and first-grade teacher, but was a natural mathematician. So she was like that jazz musician friend you have who never studied music but is a terrific musician; she just had a feeling for math. And here are her six-year-olds, and she's got them making shapes out of a shape. So they pick a shape they like -- like a diamond, or a square, or a triangle, or a trapezoid -- and then they try and make the next larger shape of that same shape, and the next larger shape. You can see the trapezoids are a little challenging there.\nAnd what this teacher did on every project was to have the children act like first it was a creative arts project, and then something like science. So they had created these artifacts. Now she had them look at them and do this ... laborious, which I thought for a long time, until she explained to me was to slow them down so they'll think. So they're cutting out the little pieces of cardboard here and pasting them up.\nBut the whole point of this thing is for them to look at this chart and fill it out. \"What have you noticed about what you did?\" And so six-year-old Lauren there noticed that the first one took one, and the second one took three more and the total was four on that one, the third one took five more and the total was nine on that one, and then the next one. She saw right away that the additional tiles that you had to add around the edges was always going to grow by two, so she was very confident about how she made those numbers there. And she could see that these were the square numbers up until about six, where she wasn't sure what six times six was and what seven times seven was, but then she was confident again. So that's what Lauren did.\nAnd then the teacher, Gillian Ishijima, had the kids bring all of their projects up to the front of the room and put them on the floor, and everybody went batshit: \"Holy shit! They're the same!\" No matter what the shapes were, the growth law is the same. And the mathematicians and scientists in the crowd will recognize these two progressions as a first-order discrete differential equation and a second-order discrete differential equation, derived by six-year-olds. Well, that's pretty amazing. That isn't what we usually try to teach six-year-olds.\nSo, let's take a look now at how we might use the computer for some of this. And so the first idea here is just to show you the kind of things that children do. I'm using the software that we're putting on the $100 laptop. So I'd like to draw a little car here -- I'll just do this very quickly -- and put a big tire on him. And I get a little object here and I can look inside this object, I'll call it a car. And here's a little behavior: car forward. Each time I click it, car turn. If I want to make a little script to do this over and over again, I just drag these guys out and set them going. And I can try steering the car here by ... See the car turn by five here? So what if I click this down to zero? It goes straight. That's a big revelation for nine-year-olds. Make it go in the other direction. But of course, that's a little bit like kissing your sister as far as driving a car, so the kids want to do a steering wheel; so they draw a steering wheel. And we'll call this a wheel. See this wheel's heading here? If I turn this wheel, you can see that number over there going minus and positive. That's kind of an invitation to pick up this name of those numbers coming out there and to just drop it into the script here, and now I can steer the car with the steering wheel.\nAnd it's interesting. You know how much trouble the children have with variables, but by learning it this way, in a situated fashion, they never forget from this single trial what a variable is and how to use it. And we can reflect here the way Gillian Ishijima did. So if you look at the little script here, the speed is always going to be 30. We're going to move the car according to that over and over again. And I'm dropping a little dot for each one of these things; they're evenly spaced because they're 30 apart. And what if I do this progression that the six-year-olds did of saying, \"OK, I'm going to increase the speed by two each time, and then I'm going to increase the distance by the speed each time? What do I get there?\" We get a visual pattern of what these nine-year-olds called acceleration.\nSo how do the children do science?\n(Video) Teacher: [Choose] objects that you think will fall to the Earth at the same time.\nStudent 1: Ooh, this is nice.\nTeacher: Do not pay any attention to what anybody else is doing. Who's got the apple?\nAlan Kay: They've got little stopwatches. Student 2: What did you get? What did you get? AK: Stopwatches aren't accurate enough.\nStudent 3: 0.99 seconds.\nTeacher: So put \"sponge ball\" ...\nStudent 4l: [I decided to] do the shot put and the sponge ball because they're two totally different weights, and if you drop them at the same time, maybe they'll drop at the same speed.\nTeacher: Drop. Class: Whoa!\nAK: So obviously, Aristotle never asked a child about this particular point because, of course, he didn't bother doing the experiment, and neither did St. Thomas Aquinas. And it was not until Galileo actually did it that an adult thought like a child, only 400 years ago. We get one child like that about every classroom of 30 kids who will actually cut straight to the chase.\nNow, what if we want to look at this more closely? We can take a movie of what's going on, but even if we single stepped this movie, it's tricky to see what's going on. And so what we can do is we can lay out the frames side by side or stack them up. So when the children see this, they say, \"Ah! Acceleration,\" remembering back four months when they did their cars sideways, and they start measuring to find out what kind of acceleration it is. So what I'm doing is measuring from the bottom of one image to the bottom of the next image, about a fifth of a second later, like that. And they're getting faster and faster each time, and if I stack these guys up, then we see the differences; the increase in the speed is constant. And they say, \"Oh, yeah. Constant acceleration. We've done that already.\" And how shall we look and verify that we actually have it? So you can't tell much from just making the ball drop there, but if we drop the ball and run the movie at the same time, we can see that we have come up with an accurate physical model.\nGalileo, by the way, did this very cleverly by running a ball backwards down the strings of his lute. I pulled out those apples to remind myself to tell you that this is actually probably a Newton and the apple type story, but it's a great story. And I thought I would do just one thing on the $100 laptop here just to prove that this stuff works here. So once you have gravity, here's this -- increase the speed by something, increase the ship's speed. If I start the little game here that the kids have done, it'll crash the space ship. But if I oppose gravity, here we go ... Oops! (Laughter) One more. Yeah, there we go. Yeah, OK?\nI guess the best way to end this is with two quotes: Marshall McLuhan said, \"Children are the messages that we send to the future,\" but in fact, if you think of it, children are the future we send to the future. Forget about messages; children are the future, and children in the first and second world and, most especially, in the third world need mentors. And this summer, we're going to build five million of these $100 laptops, and maybe 50 million next year. But we couldn't create 1,000 new teachers this summer to save our life. That means that we, once again, have a thing where we can put technology out, but the mentoring that is required to go from a simple new iChat instant messaging system to something with depth is missing. I believe this has to be done with a new kind of user interface, and this new kind of user interface could be done with an expenditure of about 100 million dollars. It sounds like a lot, but it is literally 18 minutes of what we're spending in Iraq -- we're spending 8 billion dollars a month; 18 minutes is 100 million dollars -- so this is actually cheap. And Einstein said, \"Things should be as simple as possible, but not simpler.\" Thank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Алан Кэй делится яркой идеей об идеях\nTED Talk Subtitles and Transcript: Алан Кэй, известный своей неутомимостью и неординарностью, представляет улучшенные приемы обучения детей при помощи компьютеров посредством демонстраций различными способами - математическим и научным - которые присущи только компьютерам.\nЯ думаю, мой взгляд на простоту можно отлично проиллюстрировать, на примере TED. Вы здесь, вы понимаете, зачем вы здесь, что происходит вокруг без всяких затруднений. Лучший искусственный интеллект планеты нашел бы данное мероприятие сложным и запутанным, а моя собачка Ватсон нашла бы его простым и понятным, но упустила бы суть дела. (Смех) Пес отлично бы провел время. Ну и, конечно, если вы здесь читаете доклад, как Ганс Рослинг, докладчик посчитает это сложным и полным неожиданностей. Но в случае с Гансом Рослингом - вчера у него было секретное оружие, он буквально глотал шпагу. И я должен сказать, что подумывал о некоторых предметах, которые я бы попробовал проглотить, но в итоге сдался и отказался от этой мысли, в то время как он просто взял и сделал это, и это было великолепно.\nИтак, Шут имел в виду не только то, что мы дураки в унизительном смысле, но и то, что нас легко одурачить. В самом деле, Шекспир указывал на то, что мы идем в театр для того, чтобы быть одураченными, И мы, на самом деле, ждем этого. Мы посещаем магические представления, чтобы нас одурачили. Все это делает многие вещи забавными, но на самом деле так сложнее составить картину мира, в котором мы живем, и картину самих себя.\nИтак, наш друг Бетти Эдвардс, женщина, автор книги «Рисуем правым полушарием мозга», показывает эти два стола классу на уроке рисования, и говорит, что проблема, с которой они столкнутся при обучении рисованию, состоит не в том, что они не могут управлять рукой правильно, а в том, что наш мозг неверно воспринимает образы. Мозг пытается воспринимать образы как предметы, вместо того, чтобы видеть то, что есть на самом деле. Чтобы это доказать, она объясняет, что размер и форма поверхностей этих столов абсолютно идентичны, и я собираюсь вам это доказать. Она делает это с помощью картона, но так как у меня здесь есть дорогой компьютер, я просто поверну вот эту штучку вокруг своей оси и ... Увидев это - а я видел это сотни раз, потому что использую этот пример в каждом выступлении - я по-прежнему не могу увидеть, что они одного размера и формы, и я сомневаюсь, что вы смогли это сделать.\nА что делают художники? Ну, художники берут и измеряют. Они измеряют очень, очень тщательно. И если вы очень, очень внимательно измерите крепкой рукой и под прямым углом, вы увидите, что те две фигуры абсолютно одинакового размера. В Талмуде заметили это много лет назад, там говорится, что мы видим вещи не такими, какие они есть, а такими, каковы мы сами. Я бы очень хотел узнать, что случилось с тем человеком, которого посетило такое прозрение в те времена, было ли это изречение тогда понято до конца.\nТак если мир не таков, каким кажется, и мы видим вещи через призму собственных представлений о них тогда то, что мы называем реальностью - разновидность галлюцинаций, которые происходят здесь внутри. Это сон наяву. И понимание того, что мы в действительности в этом существуем, является одним из крупнейших познавательных барьеров в истории человечества. И то, что означает \"простое и понятное\" может на самом деле не быть простым и понятным, а то, что мы считаем сложным, можно сделать простым и понятным. Каким-то образом мы должны понимать и справляться с нашими изъянами. Мы можем представить себя в виде шумового канала. Я так себе это представляю - мы не сможем научиться видеть до тех пор, пока не признаем себя слепыми. И как только вы начнете с такого скромного уровня, вы можете начать видеть вещи по-новому. В частности, за последние 400 лет человек создал множество изобретений: расширяющих наше понимание, результаты ярких идей, которые помогают нам видеть мир различными способами: Это сенсорные приборы - телескопы, микроскопы; понятийный аппарат - различные модели мышления, и самое главное - способность менять точку зрения на вещи.\nНа этом я остановлюсь чуть подробнее. Именно такая смена точки зрения, и размышление о нашем восприятии, позволили нам добиться большего прогресса за последние четыре столетия, чем за всю историю человечества. И тем не менее, насколько мне известно, этому не учат ни в детских садах, ни за все 12 лет обучения в средней школе в Америке.\nОдин из способов превращения простого в сложное - делать больше. Мы любим, когда всего много. Если мы тупо делаем больше, простота превращается в сложность. И фактически, мы можем продолжать делать это еще долгое время. Но вот Мюррей Гелл-Манн вчера говорил о возникающих свойствах. Можно их назвать \"архитектурой\" - в качестве метафоры к использованию того же старого материала, новыми, неочевидными способами. То, что Мюррей говорил вчера о фрактальной красоте природы, о том, что имея довольно похожие описания на разных уровнях, все сводится к идее, что элементарные частицы одновременно и совместимы, и самостоятельны, и находятся в интенсивном движении. Вышеперечисленные три аспекта служат почвой для всех различных уровней того, что кажется сложным в нашем мире.\nНо насколько же просто? Когда несколько лет назад я увидел Выступление Ганса Рослинга на TED о статистике я сразу подумал, что это самое лучшее из того, что я видел, что позволяет просто излагать сложные идеи Но затем мне подумалось, эх, может, это слишком просто. И я приложил некоторые усилия, чтобы попробовать проверить это, насколько хорошо эти простые описания тенденций с течением времени совпадают с некоторыми идеями и исследованиями со стороны, и я обнаружил, что они очень хорошо соответствуют. Итак Рослингу удалось добиться простоты, не жертвуя важными сведениями.\nВ то же время фильм, который мы вчера посмотрели, о симуляции внутри клетки, мне, как бывшему молекулярному биологу, совсем не понравился. Не потому, что он плохо снят, а потому, что он упускает главную идею, которую большинство студентов не могут понять о молекулярной биологии, а именно, почему вообще существует хоть какая-то возможность того, что две сложные структуры находят друг друга единственно верным способом для того, чтобы соединиться под действием катализации? То что мы видели вчера, было о том, как каждая реакция происходила по счастливой случайности. Они просто устремлялись друг к другу в воздухе и связывались, и что-то происходило. Но в действительности молекулы вращаются со скоростью около миллиона оборотов в секунду. Каждые две наносекунды они меняют свой размер Они толпятся вместе. Они сталкиваются, ударяются друг о друга. И если вы этого не представляете в своей умозрительной модели этого процесса, то все, происходящее внутри клетки, кажется вам загадочным и случайным. И я думаю, что это как раз самый неправильный образ при обучении науке.\nИтак, другая вещь, которую мы делаем, заключается в том, что мы путаем усложнение, к которому привыкли взрослые, с действительным пониманием некоторых принципов. Так, подросток 14 лет в старших классах средней школы получает вот такую версию теоремы Пифагора, с доказательством ловким и интересным, но на самом-то деле это не лучший способ для начала изучения математики. Более прямой способ, который даст вам почувствовать суть математики, это что-то более близкое к доказательству самого Пифагора, которое выглядит вот так: вот у нас треугольник, если мы окружим квадрат С еще тремя треугольниками и скопируем их, мы заметим, что можем передвинуть их вниз вот таким образом, и получим несколько открытых зон, что немного подозрительно, и - в точку! Вот и все, что мы должны сделать. Такой способ доказательства - то, что вам нужно при изучении математики, для того, чтобы уловить идею, до того, как вы посмотрите еще на 12 или 1500 различных доказательств теоремы Пифагора.\nА теперь давайте поговорим о маленьких детях. Это очень необычная учительница которая была учителем в детском саду и в первых классах, при этом она была прирожденным математиком. Что-то вроде того джазового музыканта, который никогда не изучал музыку, но при этом - великолепный музыкант. У нее просто было математическое чутье и вот ее шестилетки, И она предлагает им составить фигуры из фигур. Итак, они берут любую фигуру - ромб, или квадрат, или треугольник, или трапецию - и затем они пытаются сделать следующую более крупную такую же фигуру, и затем еще более крупную. И вы можете увидеть, что с трапецией немного сложнее.\nВо время каждого проекта эта учительница делала так чтобы дети могли действовать как будто это, прежде всего, творческий проект, и только во вторую очередь научный. Итак, они создали вот эти артефакты. После этого, она обратила их внимание на то, что получилось, и предложила выполнить следующее задание над которым я размышлял много времени до тех пор, пока она не объяснила мне - целью задания было приостановить детей и заставить их задуматься. И вот они вырезают маленькие кусочки из картона и вставляют их.\nНо весь смысл в том, что они должны посмотреть на эту таблицу и заполнить её. Что вы заметили по поводу того, что вы сделали? И шестилетняя Лорен заметила, что для первого понадобилась одна фигура, а для второго еще три, и в целом там получилось четыре. А для третьего понадобилось еще пять, и в целом получилось девять, и так далее для следующего. Итак, она сразу же заметила, что количество дополнительных плиток, которые нужно добавлять по краям, всегда увеличивалось на два. И она очень уверенно применяла эти цифры. Также она смогла увидеть, что это были квадраты чисел примерно до шести. В то время как она не была уверена, что значит шестью шесть, или семью семь. Но потом она снова обрела уверенность. Вот что сделала Лорен.\nА затем учитель, Джиллиан Ишиджима, попросила детей вынести их проекты на середину комнаты и разложить на полу. И все замерли от удивления. Вот это да! Они одинаковые! Независимо от формы, закон увеличения един. А математики и ученые, присутствующие в зале, узнают эти две прогрессии - как дискретное дифференциальное уравнение первого порядка и как дискретное дифференциальное уравнение второго порядка. Выведенные шестилетними детьми. И это поразительно. Это не то, чему мы обычно пытаемся обучить шестилетних.\nДавайте теперь посмотрим, как мы могли бы использовать компьютер в некоторых из описанных случаев. И первая идея здесь заключается в том, чтобы показать вам, что делают дети. Я использую софт, который можно поставить на стодолларовый компьютер. Так, я бы хотел нарисовать маленькую машину вот здесь. Я просто сделаю это очень быстро. И поставлю большие шины на неё. И еще вот здесь у меня маленький объект, и я могу заглянуть внутрь этого объекта. Я назову это машиной. А здесь вот маленький рычаг от машины. Каждый раз, когда я щелкаю на него, машина поворачивает. Если хотите, маленький скрипт, чтобы делать это снова и снова, я просто перетащу вот эти штуки вот сюда и приведу их в действие. И я могу попробовать порулить машиной вот здесь - видите, машина повернулась на пять оборотов вот здесь? А что если я снижу его до нуля? Она едет прямо. Для девятилеток это что-то вроде откровения. Вот я направил ее в другую сторону. Но, конечно, это вроде того как целовать свою сестру, по сравнению с реальным вождением машины. Итак, дети хотят рулить. И вот они рисуют руль. И мы назовем его колесом. Видите, это колесо направляется вот сюда? Если я поверну это колесо, вы увидите что цифры меняются от отрицательных до положительных. Это что-то вроде приглашения взять наименования тех появляющихся цифр и просто внести их в скрипт вот сюда. И вот сейчас я могу управлять машиной при помощи руля.\nИ это интересно. Вы знаете, сколько проблем у детей с переменными, но при обучении вот таким способом, в виде ситуации, они никогда не забудут на основе этого единственного примера, что такое переменная и как ее использовать. И мы можем поразмышлять над этим также, как это сделала Джиллиан Ишиджима. Итак, если вы посмотрите на маленький скрипт вот здесь, скорость всегда должна быть 30. Мы собираемся двигать машину соответственно, еще и еще раз. И я ставлю небольшие точки для каждого из этих движений. Расстояние между ними одинаковые, поскольку они отличаются на 30. И что если теперь я применю эту прогрессию, которую использовали шестилетки, говоря себе - ладно, я увеличиваю скорость на два каждый раз, и затем я увеличиваю расстояние на величину скорости каждый раз? Что я получаю? Мы получаем визуальный пример того, что эти девятилетки называют ускорением.\nИтак, как же дети подошли к науке?\nУчитель: Объекты, которые по вашему мнению, упадут на землю одновременно -\nРебенок: Класно.\nУчитель: Не обращайте внимания на то, что делают другие У кого яблоко?\nАлан Кей: У них есть маленькие секундомеры. Учитель: Что у тебя? Что у тебя? Алан Кей: Секундомеры недостаточно точны.\nДевочка: 0,99 секунды.\nУчитель: давайте кусок губки\nДевочка: У нас были ядро и кусок губки потому что они совершенно разного веса. И если вы уроните их одновременно, возможно, они упадут с той же скоростью.\nУчитель: Бросайте.\nОчевидно, что Аристотель никогда не задавал вопросов ребенку по этому конкретному поводу, потому, что он не проводил такой эксперимент, также, как не проводил его и Св. Фома Аквинский. Галилей первый, в общем-то, сделал это - подумал как ребенок. Всего 400 лет назад. В каждом классе из 30 учеников найдется один ребенок, который доберется сразу до сути.\nА что, если мы посмотрим на это повнимательнее? Мы можем снять фильм о том, что происходит, но даже если мы разделим его на маленькие отрезки по шагам, мы все-таки с большим трудом сможем понять, что происходит. И вот, что мы можем сделать - мы можем выложить рамки одну к другой, или сложить их одна на другую. И когда дети это видят, они говорят - \"О, ускорение\", вспоминая, что четыре месяца назад они делали управление машиной, и они начинают измерять, чтобы узнать какого типа это ускорение. И вот, я измеряю от низа одного изображения до низа следующего изображения, примерно одну пятую секунды спустя, вот так - они с каждым разом становятся быстрее и быстрее. А если я сложу их один на другой, тогда мы увидим разницу между ними, значит увеличение скорости постоянно. И они говорят - да, это постоянное ускорение. Мы это уже делали. А как нам проверить, что это действительно так? Мы немного поймем, если просто бросим шарик, Но если мы будем бросать шарик и тут же снимем об этом ролик, мы можем увидеть и получить точную физическую модель.\nКстати, Галилей очень умно это проделал бросив шарик обратно вниз по струнам своей лютни. Я поставил вон те яблоки, чтобы напомнить себе сказать вам о том, что, возможно, это история похожа на историю Ньютона с яблоками, но это отличная история. И я подумал, что сделаю кое-что на этом стодолларовом компьютере, чтоб доказать, что он работает. Итак, поскольку есть гравитация, вот - немного увеличиваем скорость, увеличиваем скорость корабля. Если я сейчас запущу это маленькую игру, разработанную детьми, я разрушу космический корабль. Но если я изменю гравитацию, вот так – ой! (Смех) Еще раз. Вот, мы идем дальше. Хорошо?\nДумаю, лучший способ закончить мое выступление - это привести пару цитат. Маршалл МакЛухан сказал, \"Дети - это послания, которые мы отправляем в будущее.\" На самом деле, если подумать, дети и есть само будущее, которое мы отправляем в будущее. Забудем о посланиях. Дети - это будущее. И дети стран первого и второго мира, и особенно третьего мира, нуждаются в наставниках. Этим летом мы собираемся выпустить 5 миллионов вот таких стодолларовых ноутбуков, и возможно, 50 миллионов в будущем году. Но мы не смогли создать тысячу новых учителей этим летом, чтобы спасти нашу жизнь. И это означает, что опять мы сталкиваемся с проблемой, когда можно не говорить о технологиях, когда требуемое наставничество - от простой системы чата до чего-то более глубокого - отсутствует. Я верю, что именно это должно быть сделано с новым типом интерфейса пользователя. А такой новый тип пользовательских интерфейсов может быть сделан при помощи около 100 миллионов долларов. Это выглядит приличной суммой, но это буквально 18 минут того, что мы тратим в Ираке. Мы тратим 8 миллиардов долларов в месяц. 18 минут - это 100 миллионов долларов. Так что на самом-то деле это дешево. А Эйнштейн сказал: Вещи должны быть как можно более простыми, но не проще. Спасибо!"
}
] |
Alan Kay: A powerful idea about ideas
TED Talk Subtitles and Transcript: With all the intensity and brilliance for which he is known, Alan Kay envisions better techniques for teaching kids by using computers to illustrate experience in ways -– mathematically and scientifically -- that only computers can.
A great way to start, I think, with my view of simplicity is to take a look at TED. Here you are, understanding why we're here, what's going on with no difficulty at all. The best A.I. in the planet would find it complex and confusing, and my little dog Watson would find it simple and understandable but would miss the point. (Laughter) He would have a great time. And of course, if you're a speaker here, like Hans Rosling, a speaker finds this complex, tricky. But in Hans Rosling's case, he had a secret weapon yesterday, literally, in his sword swallowing act. And I must say, I thought of quite a few objects that I might try to swallow today and finally gave up on, but he just did it and that was a wonderful thing.
So Puck meant not only are we fools in the pejorative sense, but that we're easily fooled. In fact, what Shakespeare was pointing out is we go to the theater in order to be fooled, so we're actually looking forward to it. We go to magic shows in order to be fooled. And this makes many things fun, but it makes it difficult to actually get any kind of picture on the world we live in or on ourselves.
And our friend, Betty Edwards, the "Drawing on the Right Side of the Brain" lady, shows these two tables to her drawing class and says, "The problem you have with learning to draw is not that you can't move your hand, but that the way your brain perceives images is faulty. It's trying to perceive images into objects rather than seeing what's there." And to prove it, she says, "The exact size and shape of these tabletops is the same, and I'm going to prove it to you." She does this with cardboard, but since I have an expensive computer here I'll just rotate this little guy around and ... Now having seen that -- and I've seen it hundreds of times, because I use this in every talk I give -- I still can't see that they're the same size and shape, and I doubt that you can either.
So what do artists do? Well, what artists do is to measure. They measure very, very carefully. And if you measure very, very carefully with a stiff arm and a straight edge, you'll see that those two shapes are exactly the same size. And the Talmud saw this a long time ago, saying, "We see things not as they are, but as we are." I certainly would like to know what happened to the person who had that insight back then, if they actually followed it to its ultimate conclusion.
So if the world is not as it seems and we see things as we are, then what we call reality is a kind of hallucination happening inside here. It's a waking dream, and understanding that that is what we actually exist in is one of the biggest epistemological barriers in human history. And what that means: "simple and understandable" might not be actually simple or understandable, and things we think are "complex" might be made simple and understandable. Somehow we have to understand ourselves to get around our flaws. We can think of ourselves as kind of a noisy channel. The way I think of it is, we can't learn to see until we admit we're blind. Once you start down at this very humble level, then you can start finding ways to see things. And what's happened, over the last 400 years in particular, is that human beings have invented "brainlets" -- little additional parts for our brain -- made out of powerful ideas that help us see the world in different ways. And these are in the form of sensory apparatus -- telescopes, microscopes -- reasoning apparatus -- various ways of thinking -- and, most importantly, in the ability to change perspective on things.
I'll talk about that a little bit. It's this change in perspective on what it is we think we're perceiving that has helped us make more progress in the last 400 years than we have in the rest of human history. And yet, it is not taught in any K through 12 curriculum in America that I'm aware of.
So one of the things that goes from simple to complex is when we do more. We like more. If we do more in a kind of a stupid way, the simplicity gets complex and, in fact, we can keep on doing it for a very long time. But Murray Gell-Mann yesterday talked about emergent properties; another name for them could be "architecture" as a metaphor for taking the same old material and thinking about non-obvious, non-simple ways of combining it. And in fact, what Murray was talking about yesterday in the fractal beauty of nature -- of having the descriptions at various levels be rather similar -- all goes down to the idea that the elementary particles are both sticky and standoffish, and they're in violent motion. Those three things give rise to all the different levels of what seem to be complexity in our world.
But how simple? So, when I saw Roslings' Gapminder stuff a few years ago, I just thought it was the greatest thing I'd seen in conveying complex ideas simply. But then I had a thought of, "Boy, maybe it's too simple." And I put some effort in to try and check to see how well these simple portrayals of trends over time actually matched up with some ideas and investigations from the side, and I found that they matched up very well. So the Roslings have been able to do simplicity without removing what's important about the data.
Whereas the film yesterday that we saw of the simulation of the inside of a cell, as a former molecular biologist, I didn't like that at all. Not because it wasn't beautiful or anything, but because it misses the thing that most students fail to understand about molecular biology, and that is: why is there any probability at all of two complex shapes finding each other just the right way so they combine together and be catalyzed? And what we saw yesterday was every reaction was fortuitous; they just swooped in the air and bound, and something happened. But in fact, those molecules are spinning at the rate of about a million revolutions per second; they're agitating back and forth their size every two nanoseconds; they're completely crowded together, they're jammed, they're bashing up against each other. And if you don't understand that in your mental model of this stuff, what happens inside of a cell seems completely mysterious and fortuitous, and I think that's exactly the wrong image for when you're trying to teach science.
So, another thing that we do is to confuse adult sophistication with the actual understanding of some principle. So a kid who's 14 in high school gets this version of the Pythagorean theorem, which is a truly subtle and interesting proof, but in fact it's not a good way to start learning about mathematics. So a more direct one, one that gives you more of the feeling of math, is something closer to Pythagoras' own proof, which goes like this: so here we have this triangle, and if we surround that C square with three more triangles and we copy that, notice that we can move those triangles down like this. And that leaves two open areas that are kind of suspicious ... and bingo. That is all you have to do. And this kind of proof is the kind of proof that you need to learn when you're learning mathematics in order to get an idea of what it means before you look into the, literally, 1,200 or 1,500 proofs of Pythagoras' theorem that have been discovered.
Now let's go to young children. This is a very unusual teacher who was a kindergarten and first-grade teacher, but was a natural mathematician. So she was like that jazz musician friend you have who never studied music but is a terrific musician; she just had a feeling for math. And here are her six-year-olds, and she's got them making shapes out of a shape. So they pick a shape they like -- like a diamond, or a square, or a triangle, or a trapezoid -- and then they try and make the next larger shape of that same shape, and the next larger shape. You can see the trapezoids are a little challenging there.
And what this teacher did on every project was to have the children act like first it was a creative arts project, and then something like science. So they had created these artifacts. Now she had them look at them and do this ... laborious, which I thought for a long time, until she explained to me was to slow them down so they'll think. So they're cutting out the little pieces of cardboard here and pasting them up.
But the whole point of this thing is for them to look at this chart and fill it out. "What have you noticed about what you did?" And so six-year-old Lauren there noticed that the first one took one, and the second one took three more and the total was four on that one, the third one took five more and the total was nine on that one, and then the next one. She saw right away that the additional tiles that you had to add around the edges was always going to grow by two, so she was very confident about how she made those numbers there. And she could see that these were the square numbers up until about six, where she wasn't sure what six times six was and what seven times seven was, but then she was confident again. So that's what Lauren did.
And then the teacher, Gillian Ishijima, had the kids bring all of their projects up to the front of the room and put them on the floor, and everybody went batshit: "Holy shit! They're the same!" No matter what the shapes were, the growth law is the same. And the mathematicians and scientists in the crowd will recognize these two progressions as a first-order discrete differential equation and a second-order discrete differential equation, derived by six-year-olds. Well, that's pretty amazing. That isn't what we usually try to teach six-year-olds.
So, let's take a look now at how we might use the computer for some of this. And so the first idea here is just to show you the kind of things that children do. I'm using the software that we're putting on the $100 laptop. So I'd like to draw a little car here -- I'll just do this very quickly -- and put a big tire on him. And I get a little object here and I can look inside this object, I'll call it a car. And here's a little behavior: car forward. Each time I click it, car turn. If I want to make a little script to do this over and over again, I just drag these guys out and set them going. And I can try steering the car here by ... See the car turn by five here? So what if I click this down to zero? It goes straight. That's a big revelation for nine-year-olds. Make it go in the other direction. But of course, that's a little bit like kissing your sister as far as driving a car, so the kids want to do a steering wheel; so they draw a steering wheel. And we'll call this a wheel. See this wheel's heading here? If I turn this wheel, you can see that number over there going minus and positive. That's kind of an invitation to pick up this name of those numbers coming out there and to just drop it into the script here, and now I can steer the car with the steering wheel.
And it's interesting. You know how much trouble the children have with variables, but by learning it this way, in a situated fashion, they never forget from this single trial what a variable is and how to use it. And we can reflect here the way Gillian Ishijima did. So if you look at the little script here, the speed is always going to be 30. We're going to move the car according to that over and over again. And I'm dropping a little dot for each one of these things; they're evenly spaced because they're 30 apart. And what if I do this progression that the six-year-olds did of saying, "OK, I'm going to increase the speed by two each time, and then I'm going to increase the distance by the speed each time? What do I get there?" We get a visual pattern of what these nine-year-olds called acceleration.
So how do the children do science?
(Video) Teacher: [Choose] objects that you think will fall to the Earth at the same time.
Student 1: Ooh, this is nice.
Teacher: Do not pay any attention to what anybody else is doing. Who's got the apple?
Alan Kay: They've got little stopwatches. Student 2: What did you get? What did you get? AK: Stopwatches aren't accurate enough.
Student 3: 0.99 seconds.
Teacher: So put "sponge ball" ...
Student 4l: [I decided to] do the shot put and the sponge ball because they're two totally different weights, and if you drop them at the same time, maybe they'll drop at the same speed.
Teacher: Drop. Class: Whoa!
AK: So obviously, Aristotle never asked a child about this particular point because, of course, he didn't bother doing the experiment, and neither did St. Thomas Aquinas. And it was not until Galileo actually did it that an adult thought like a child, only 400 years ago. We get one child like that about every classroom of 30 kids who will actually cut straight to the chase.
Now, what if we want to look at this more closely? We can take a movie of what's going on, but even if we single stepped this movie, it's tricky to see what's going on. And so what we can do is we can lay out the frames side by side or stack them up. So when the children see this, they say, "Ah! Acceleration," remembering back four months when they did their cars sideways, and they start measuring to find out what kind of acceleration it is. So what I'm doing is measuring from the bottom of one image to the bottom of the next image, about a fifth of a second later, like that. And they're getting faster and faster each time, and if I stack these guys up, then we see the differences; the increase in the speed is constant. And they say, "Oh, yeah. Constant acceleration. We've done that already." And how shall we look and verify that we actually have it? So you can't tell much from just making the ball drop there, but if we drop the ball and run the movie at the same time, we can see that we have come up with an accurate physical model.
Galileo, by the way, did this very cleverly by running a ball backwards down the strings of his lute. I pulled out those apples to remind myself to tell you that this is actually probably a Newton and the apple type story, but it's a great story. And I thought I would do just one thing on the $100 laptop here just to prove that this stuff works here. So once you have gravity, here's this -- increase the speed by something, increase the ship's speed. If I start the little game here that the kids have done, it'll crash the space ship. But if I oppose gravity, here we go ... Oops! (Laughter) One more. Yeah, there we go. Yeah, OK?
I guess the best way to end this is with two quotes: Marshall McLuhan said, "Children are the messages that we send to the future," but in fact, if you think of it, children are the future we send to the future. Forget about messages; children are the future, and children in the first and second world and, most especially, in the third world need mentors. And this summer, we're going to build five million of these $100 laptops, and maybe 50 million next year. But we couldn't create 1,000 new teachers this summer to save our life. That means that we, once again, have a thing where we can put technology out, but the mentoring that is required to go from a simple new iChat instant messaging system to something with depth is missing. I believe this has to be done with a new kind of user interface, and this new kind of user interface could be done with an expenditure of about 100 million dollars. It sounds like a lot, but it is literally 18 minutes of what we're spending in Iraq -- we're spending 8 billion dollars a month; 18 minutes is 100 million dollars -- so this is actually cheap. And Einstein said, "Things should be as simple as possible, but not simpler." Thank you.
|
Алан Кэй делится яркой идеей об идеях
TED Talk Subtitles and Transcript: Алан Кэй, известный своей неутомимостью и неординарностью, представляет улучшенные приемы обучения детей при помощи компьютеров посредством демонстраций различными способами - математическим и научным - которые присущи только компьютерам.
Я думаю, мой взгляд на простоту можно отлично проиллюстрировать, на примере TED. Вы здесь, вы понимаете, зачем вы здесь, что происходит вокруг без всяких затруднений. Лучший искусственный интеллект планеты нашел бы данное мероприятие сложным и запутанным, а моя собачка Ватсон нашла бы его простым и понятным, но упустила бы суть дела. (Смех) Пес отлично бы провел время. Ну и, конечно, если вы здесь читаете доклад, как Ганс Рослинг, докладчик посчитает это сложным и полным неожиданностей. Но в случае с Гансом Рослингом - вчера у него было секретное оружие, он буквально глотал шпагу. И я должен сказать, что подумывал о некоторых предметах, которые я бы попробовал проглотить, но в итоге сдался и отказался от этой мысли, в то время как он просто взял и сделал это, и это было великолепно.
Итак, Шут имел в виду не только то, что мы дураки в унизительном смысле, но и то, что нас легко одурачить. В самом деле, Шекспир указывал на то, что мы идем в театр для того, чтобы быть одураченными, И мы, на самом деле, ждем этого. Мы посещаем магические представления, чтобы нас одурачили. Все это делает многие вещи забавными, но на самом деле так сложнее составить картину мира, в котором мы живем, и картину самих себя.
Итак, наш друг Бетти Эдвардс, женщина, автор книги «Рисуем правым полушарием мозга», показывает эти два стола классу на уроке рисования, и говорит, что проблема, с которой они столкнутся при обучении рисованию, состоит не в том, что они не могут управлять рукой правильно, а в том, что наш мозг неверно воспринимает образы. Мозг пытается воспринимать образы как предметы, вместо того, чтобы видеть то, что есть на самом деле. Чтобы это доказать, она объясняет, что размер и форма поверхностей этих столов абсолютно идентичны, и я собираюсь вам это доказать. Она делает это с помощью картона, но так как у меня здесь есть дорогой компьютер, я просто поверну вот эту штучку вокруг своей оси и ... Увидев это - а я видел это сотни раз, потому что использую этот пример в каждом выступлении - я по-прежнему не могу увидеть, что они одного размера и формы, и я сомневаюсь, что вы смогли это сделать.
А что делают художники? Ну, художники берут и измеряют. Они измеряют очень, очень тщательно. И если вы очень, очень внимательно измерите крепкой рукой и под прямым углом, вы увидите, что те две фигуры абсолютно одинакового размера. В Талмуде заметили это много лет назад, там говорится, что мы видим вещи не такими, какие они есть, а такими, каковы мы сами. Я бы очень хотел узнать, что случилось с тем человеком, которого посетило такое прозрение в те времена, было ли это изречение тогда понято до конца.
Так если мир не таков, каким кажется, и мы видим вещи через призму собственных представлений о них тогда то, что мы называем реальностью - разновидность галлюцинаций, которые происходят здесь внутри. Это сон наяву. И понимание того, что мы в действительности в этом существуем, является одним из крупнейших познавательных барьеров в истории человечества. И то, что означает "простое и понятное" может на самом деле не быть простым и понятным, а то, что мы считаем сложным, можно сделать простым и понятным. Каким-то образом мы должны понимать и справляться с нашими изъянами. Мы можем представить себя в виде шумового канала. Я так себе это представляю - мы не сможем научиться видеть до тех пор, пока не признаем себя слепыми. И как только вы начнете с такого скромного уровня, вы можете начать видеть вещи по-новому. В частности, за последние 400 лет человек создал множество изобретений: расширяющих наше понимание, результаты ярких идей, которые помогают нам видеть мир различными способами: Это сенсорные приборы - телескопы, микроскопы; понятийный аппарат - различные модели мышления, и самое главное - способность менять точку зрения на вещи.
На этом я остановлюсь чуть подробнее. Именно такая смена точки зрения, и размышление о нашем восприятии, позволили нам добиться большего прогресса за последние четыре столетия, чем за всю историю человечества. И тем не менее, насколько мне известно, этому не учат ни в детских садах, ни за все 12 лет обучения в средней школе в Америке.
Один из способов превращения простого в сложное - делать больше. Мы любим, когда всего много. Если мы тупо делаем больше, простота превращается в сложность. И фактически, мы можем продолжать делать это еще долгое время. Но вот Мюррей Гелл-Манн вчера говорил о возникающих свойствах. Можно их назвать "архитектурой" - в качестве метафоры к использованию того же старого материала, новыми, неочевидными способами. То, что Мюррей говорил вчера о фрактальной красоте природы, о том, что имея довольно похожие описания на разных уровнях, все сводится к идее, что элементарные частицы одновременно и совместимы, и самостоятельны, и находятся в интенсивном движении. Вышеперечисленные три аспекта служат почвой для всех различных уровней того, что кажется сложным в нашем мире.
Но насколько же просто? Когда несколько лет назад я увидел Выступление Ганса Рослинга на TED о статистике я сразу подумал, что это самое лучшее из того, что я видел, что позволяет просто излагать сложные идеи Но затем мне подумалось, эх, может, это слишком просто. И я приложил некоторые усилия, чтобы попробовать проверить это, насколько хорошо эти простые описания тенденций с течением времени совпадают с некоторыми идеями и исследованиями со стороны, и я обнаружил, что они очень хорошо соответствуют. Итак Рослингу удалось добиться простоты, не жертвуя важными сведениями.
В то же время фильм, который мы вчера посмотрели, о симуляции внутри клетки, мне, как бывшему молекулярному биологу, совсем не понравился. Не потому, что он плохо снят, а потому, что он упускает главную идею, которую большинство студентов не могут понять о молекулярной биологии, а именно, почему вообще существует хоть какая-то возможность того, что две сложные структуры находят друг друга единственно верным способом для того, чтобы соединиться под действием катализации? То что мы видели вчера, было о том, как каждая реакция происходила по счастливой случайности. Они просто устремлялись друг к другу в воздухе и связывались, и что-то происходило. Но в действительности молекулы вращаются со скоростью около миллиона оборотов в секунду. Каждые две наносекунды они меняют свой размер Они толпятся вместе. Они сталкиваются, ударяются друг о друга. И если вы этого не представляете в своей умозрительной модели этого процесса, то все, происходящее внутри клетки, кажется вам загадочным и случайным. И я думаю, что это как раз самый неправильный образ при обучении науке.
Итак, другая вещь, которую мы делаем, заключается в том, что мы путаем усложнение, к которому привыкли взрослые, с действительным пониманием некоторых принципов. Так, подросток 14 лет в старших классах средней школы получает вот такую версию теоремы Пифагора, с доказательством ловким и интересным, но на самом-то деле это не лучший способ для начала изучения математики. Более прямой способ, который даст вам почувствовать суть математики, это что-то более близкое к доказательству самого Пифагора, которое выглядит вот так: вот у нас треугольник, если мы окружим квадрат С еще тремя треугольниками и скопируем их, мы заметим, что можем передвинуть их вниз вот таким образом, и получим несколько открытых зон, что немного подозрительно, и - в точку! Вот и все, что мы должны сделать. Такой способ доказательства - то, что вам нужно при изучении математики, для того, чтобы уловить идею, до того, как вы посмотрите еще на 12 или 1500 различных доказательств теоремы Пифагора.
А теперь давайте поговорим о маленьких детях. Это очень необычная учительница которая была учителем в детском саду и в первых классах, при этом она была прирожденным математиком. Что-то вроде того джазового музыканта, который никогда не изучал музыку, но при этом - великолепный музыкант. У нее просто было математическое чутье и вот ее шестилетки, И она предлагает им составить фигуры из фигур. Итак, они берут любую фигуру - ромб, или квадрат, или треугольник, или трапецию - и затем они пытаются сделать следующую более крупную такую же фигуру, и затем еще более крупную. И вы можете увидеть, что с трапецией немного сложнее.
Во время каждого проекта эта учительница делала так чтобы дети могли действовать как будто это, прежде всего, творческий проект, и только во вторую очередь научный. Итак, они создали вот эти артефакты. После этого, она обратила их внимание на то, что получилось, и предложила выполнить следующее задание над которым я размышлял много времени до тех пор, пока она не объяснила мне - целью задания было приостановить детей и заставить их задуматься. И вот они вырезают маленькие кусочки из картона и вставляют их.
Но весь смысл в том, что они должны посмотреть на эту таблицу и заполнить её. Что вы заметили по поводу того, что вы сделали? И шестилетняя Лорен заметила, что для первого понадобилась одна фигура, а для второго еще три, и в целом там получилось четыре. А для третьего понадобилось еще пять, и в целом получилось девять, и так далее для следующего. Итак, она сразу же заметила, что количество дополнительных плиток, которые нужно добавлять по краям, всегда увеличивалось на два. И она очень уверенно применяла эти цифры. Также она смогла увидеть, что это были квадраты чисел примерно до шести. В то время как она не была уверена, что значит шестью шесть, или семью семь. Но потом она снова обрела уверенность. Вот что сделала Лорен.
А затем учитель, Джиллиан Ишиджима, попросила детей вынести их проекты на середину комнаты и разложить на полу. И все замерли от удивления. Вот это да! Они одинаковые! Независимо от формы, закон увеличения един. А математики и ученые, присутствующие в зале, узнают эти две прогрессии - как дискретное дифференциальное уравнение первого порядка и как дискретное дифференциальное уравнение второго порядка. Выведенные шестилетними детьми. И это поразительно. Это не то, чему мы обычно пытаемся обучить шестилетних.
Давайте теперь посмотрим, как мы могли бы использовать компьютер в некоторых из описанных случаев. И первая идея здесь заключается в том, чтобы показать вам, что делают дети. Я использую софт, который можно поставить на стодолларовый компьютер. Так, я бы хотел нарисовать маленькую машину вот здесь. Я просто сделаю это очень быстро. И поставлю большие шины на неё. И еще вот здесь у меня маленький объект, и я могу заглянуть внутрь этого объекта. Я назову это машиной. А здесь вот маленький рычаг от машины. Каждый раз, когда я щелкаю на него, машина поворачивает. Если хотите, маленький скрипт, чтобы делать это снова и снова, я просто перетащу вот эти штуки вот сюда и приведу их в действие. И я могу попробовать порулить машиной вот здесь - видите, машина повернулась на пять оборотов вот здесь? А что если я снижу его до нуля? Она едет прямо. Для девятилеток это что-то вроде откровения. Вот я направил ее в другую сторону. Но, конечно, это вроде того как целовать свою сестру, по сравнению с реальным вождением машины. Итак, дети хотят рулить. И вот они рисуют руль. И мы назовем его колесом. Видите, это колесо направляется вот сюда? Если я поверну это колесо, вы увидите что цифры меняются от отрицательных до положительных. Это что-то вроде приглашения взять наименования тех появляющихся цифр и просто внести их в скрипт вот сюда. И вот сейчас я могу управлять машиной при помощи руля.
И это интересно. Вы знаете, сколько проблем у детей с переменными, но при обучении вот таким способом, в виде ситуации, они никогда не забудут на основе этого единственного примера, что такое переменная и как ее использовать. И мы можем поразмышлять над этим также, как это сделала Джиллиан Ишиджима. Итак, если вы посмотрите на маленький скрипт вот здесь, скорость всегда должна быть 30. Мы собираемся двигать машину соответственно, еще и еще раз. И я ставлю небольшие точки для каждого из этих движений. Расстояние между ними одинаковые, поскольку они отличаются на 30. И что если теперь я применю эту прогрессию, которую использовали шестилетки, говоря себе - ладно, я увеличиваю скорость на два каждый раз, и затем я увеличиваю расстояние на величину скорости каждый раз? Что я получаю? Мы получаем визуальный пример того, что эти девятилетки называют ускорением.
Итак, как же дети подошли к науке?
Учитель: Объекты, которые по вашему мнению, упадут на землю одновременно -
Ребенок: Класно.
Учитель: Не обращайте внимания на то, что делают другие У кого яблоко?
Алан Кей: У них есть маленькие секундомеры. Учитель: Что у тебя? Что у тебя? Алан Кей: Секундомеры недостаточно точны.
Девочка: 0,99 секунды.
Учитель: давайте кусок губки
Девочка: У нас были ядро и кусок губки потому что они совершенно разного веса. И если вы уроните их одновременно, возможно, они упадут с той же скоростью.
Учитель: Бросайте.
Очевидно, что Аристотель никогда не задавал вопросов ребенку по этому конкретному поводу, потому, что он не проводил такой эксперимент, также, как не проводил его и Св. Фома Аквинский. Галилей первый, в общем-то, сделал это - подумал как ребенок. Всего 400 лет назад. В каждом классе из 30 учеников найдется один ребенок, который доберется сразу до сути.
А что, если мы посмотрим на это повнимательнее? Мы можем снять фильм о том, что происходит, но даже если мы разделим его на маленькие отрезки по шагам, мы все-таки с большим трудом сможем понять, что происходит. И вот, что мы можем сделать - мы можем выложить рамки одну к другой, или сложить их одна на другую. И когда дети это видят, они говорят - "О, ускорение", вспоминая, что четыре месяца назад они делали управление машиной, и они начинают измерять, чтобы узнать какого типа это ускорение. И вот, я измеряю от низа одного изображения до низа следующего изображения, примерно одну пятую секунды спустя, вот так - они с каждым разом становятся быстрее и быстрее. А если я сложу их один на другой, тогда мы увидим разницу между ними, значит увеличение скорости постоянно. И они говорят - да, это постоянное ускорение. Мы это уже делали. А как нам проверить, что это действительно так? Мы немного поймем, если просто бросим шарик, Но если мы будем бросать шарик и тут же снимем об этом ролик, мы можем увидеть и получить точную физическую модель.
Кстати, Галилей очень умно это проделал бросив шарик обратно вниз по струнам своей лютни. Я поставил вон те яблоки, чтобы напомнить себе сказать вам о том, что, возможно, это история похожа на историю Ньютона с яблоками, но это отличная история. И я подумал, что сделаю кое-что на этом стодолларовом компьютере, чтоб доказать, что он работает. Итак, поскольку есть гравитация, вот - немного увеличиваем скорость, увеличиваем скорость корабля. Если я сейчас запущу это маленькую игру, разработанную детьми, я разрушу космический корабль. Но если я изменю гравитацию, вот так – ой! (Смех) Еще раз. Вот, мы идем дальше. Хорошо?
Думаю, лучший способ закончить мое выступление - это привести пару цитат. Маршалл МакЛухан сказал, "Дети - это послания, которые мы отправляем в будущее." На самом деле, если подумать, дети и есть само будущее, которое мы отправляем в будущее. Забудем о посланиях. Дети - это будущее. И дети стран первого и второго мира, и особенно третьего мира, нуждаются в наставниках. Этим летом мы собираемся выпустить 5 миллионов вот таких стодолларовых ноутбуков, и возможно, 50 миллионов в будущем году. Но мы не смогли создать тысячу новых учителей этим летом, чтобы спасти нашу жизнь. И это означает, что опять мы сталкиваемся с проблемой, когда можно не говорить о технологиях, когда требуемое наставничество - от простой системы чата до чего-то более глубокого - отсутствует. Я верю, что именно это должно быть сделано с новым типом интерфейса пользователя. А такой новый тип пользовательских интерфейсов может быть сделан при помощи около 100 миллионов долларов. Это выглядит приличной суммой, но это буквально 18 минут того, что мы тратим в Ираке. Мы тратим 8 миллиардов долларов в месяц. 18 минут - это 100 миллионов долларов. Так что на самом-то деле это дешево. А Эйнштейн сказал: Вещи должны быть как можно более простыми, но не проще. Спасибо!
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Eleanor Longden: The voices in my head\nTED Talk Subtitles and Transcript: To all appearances, Eleanor Longden was just like every other student, heading to college full of promise and without a care in the world. That was until the voices in her head started talking. Initially innocuous, these internal narrators became increasingly antagonistic and dictatorial, turning her life into a living nightmare. Diagnosed with schizophrenia, hospitalized, drugged, Longden was discarded by a system that didn't know how to help her. Longden tells the moving tale of her years-long journey back to mental health, and makes the case that it was through learning to listen to her voices that she was able to survive.\nThe day I left home for the first time to go to university was a bright day brimming with hope and optimism. I'd done well at school. Expectations for me were high, and I gleefully entered the student life of lectures, parties and traffic cone theft. Now appearances, of course, can be deceptive, and to an extent, this feisty, energetic persona of lecture-going and traffic cone stealing was a veneer, albeit a very well-crafted and convincing one. Underneath, I was actually deeply unhappy, insecure and fundamentally frightened -- frightened of other people, of the future, of failure and of the emptiness that I felt was within me. But I was skilled at hiding it, and from the outside appeared to be someone with everything to hope for and aspire to. This fantasy of invulnerability was so complete that I even deceived myself, and as the first semester ended and the second began, there was no way that anyone could have predicted what was just about to happen. I was leaving a seminar when it started, humming to myself, fumbling with my bag just as I'd done a hundred times before, when suddenly I heard a voice calmly observe, \"She is leaving the room.\" I looked around, and there was no one there, but the clarity and decisiveness of the comment was unmistakable. Shaken, I left my books on the stairs and hurried home, and there it was again. \"She is opening the door.\" This was the beginning. The voice had arrived. And the voice persisted, days and then weeks of it, on and on, narrating everything I did in the third person. \"She is going to the library.\" \"She is going to a lecture.\" It was neutral, impassive and even, after a while, strangely companionate and reassuring, although I did notice that its calm exterior sometimes slipped and that it occasionally mirrored my own unexpressed emotion. So, for example, if I was angry and had to hide it, which I often did, being very adept at concealing how I really felt, then the voice would sound frustrated. Otherwise, it was neither sinister nor disturbing, although even at that point it was clear that it had something to communicate to me about my emotions, particularly emotions which were remote and inaccessible. Now it was then that I made a fatal mistake, in that I told a friend about the voice, and she was horrified. A subtle conditioning process had begun, the implication that normal people don't hear voices and the fact that I did meant that something was very seriously wrong. Such fear and mistrust was infectious. Suddenly the voice didn't seem quite so benign anymore, and when she insisted that I seek medical attention, I duly complied, and which proved to be mistake number two. I spent some time telling the college G.P. about what I perceived to be the real problem: anxiety, low self-worth, fears about the future, and was met with bored indifference until I mentioned the voice, upon which he dropped his pen, swung round and began to question me with a show of real interest. And to be fair, I was desperate for interest and help, and I began to tell him about my strange commentator. And I always wish, at this point, the voice had said, \"She is digging her own grave.\" I was referred to a psychiatrist, who likewise took a grim view of the voice's presence, subsequently interpreting everything I said through a lens of latent insanity. For example, I was part of a student TV station that broadcast news bulletins around the campus, and during an appointment which was running very late, I said, \"I'm sorry, doctor, I've got to go. I'm reading the news at six.\" Now it's down on my medical records that Eleanor has delusions that she's a television news broadcaster. It was at this point that events began to rapidly overtake me. A hospital admission followed, the first of many, a diagnosis of schizophrenia came next, and then, worst of all, a toxic, tormenting sense of hopelessness, humiliation and despair about myself and my prospects. But having been encouraged to see the voice not as an experience but as a symptom, my fear and resistance towards it intensified. Now essentially, this represented taking an aggressive stance towards my own mind, a kind of psychic civil war, and in turn this caused the number of voices to increase and grow progressively hostile and menacing. Helplessly and hopelessly, I began to retreat into this nightmarish inner world in which the voices were destined to become both my persecutors and my only perceived companions. They told me, for example, that if I proved myself worthy of their help, then they could change my life back to how it had been, and a series of increasingly bizarre tasks was set, a kind of labor of Hercules. It started off quite small, for example, pull out three strands of hair, but gradually it grew more extreme, culminating in commands to harm myself, and a particularly dramatic instruction: \"You see that tutor over there? You see that glass of water? Well, you have to go over and pour it over him in front of the other students.\" Which I actually did, and which needless to say did not endear me to the faculty. In effect, a vicious cycle of fear, avoidance, mistrust and misunderstanding had been established, and this was a battle in which I felt powerless and incapable of establishing any kind of peace or reconciliation. Two years later, and the deterioration was dramatic. By now, I had the whole frenzied repertoire: terrifying voices, grotesque visions, bizarre, intractable delusions. My mental health status had been a catalyst for discrimination, verbal abuse, and physical and sexual assault, and I'd been told by my psychiatrist, \"Eleanor, you'd be better off with cancer, because cancer is easier to cure than schizophrenia.\" I'd been diagnosed, drugged and discarded, and was by now so tormented by the voices that I attempted to drill a hole in my head in order to get them out. Now looking back on the wreckage and despair of those years, it seems to me now as if someone died in that place, and yet, someone else was saved. A broken and haunted person began that journey, but the person who emerged was a survivor and would ultimately grow into the person I was destined to be. Many people have harmed me in my life, and I remember them all, but the memories grow pale and faint in comparison with the people who've helped me. The fellow survivors, the fellow voice-hearers, the comrades and collaborators; the mother who never gave up on me, who knew that one day I would come back to her and was willing to wait for me for as long as it took; the doctor who only worked with me for a brief time but who reinforced his belief that recovery was not only possible but inevitable, and during a devastating period of relapse told my terrified family, \"Don't give up hope. I believe that Eleanor can get through this. Sometimes, you know, it snows as late as May, but summer always comes eventually.\" Fourteen minutes is not enough time to fully credit those good and generous people who fought with me and for me and who waited to welcome me back from that agonized, lonely place. But together, they forged a blend of courage, creativity, integrity, and an unshakeable belief that my shattered self could become healed and whole. I used to say that these people saved me, but what I now know is they did something even more important in that they empowered me to save myself, and crucially, they helped me to understand something which I'd always suspected: that my voices were a meaningful response to traumatic life events, particularly childhood events, and as such were not my enemies but a source of insight into solvable emotional problems. Now, at first, this was very difficult to believe, not least because the voices appeared so hostile and menacing, so in this respect, a vital first step was learning to separate out a metaphorical meaning from what I'd previously interpreted to be a literal truth. So for example, voices which threatened to attack my home I learned to interpret as my own sense of fear and insecurity in the world, rather than an actual, objective danger. Now at first, I would have believed them. I remember, for example, sitting up one night on guard outside my parents' room to protect them from what I thought was a genuine threat from the voices. Because I'd had such a bad problem with self-injury that most of the cutlery in the house had been hidden, so I ended up arming myself with a plastic fork, kind of like picnic ware, and sort of sat outside the room clutching it and waiting to spring into action should anything happen. It was like, \"Don't mess with me. I've got a plastic fork, don't you know?\" Strategic. But a later response, and much more useful, would be to try and deconstruct the message behind the words, so when the voices warned me not to leave the house, then I would thank them for drawing my attention to how unsafe I felt -- because if I was aware of it, then I could do something positive about it -- but go on to reassure both them and myself that we were safe and didn't need to feel frightened anymore. I would set boundaries for the voices, and try to interact with them in a way that was assertive yet respectful, establishing a slow process of communication and collaboration in which we could learn to work together and support one another. Throughout all of this, what I would ultimately realize was that each voice was closely related to aspects of myself, and that each of them carried overwhelming emotions that I'd never had an opportunity to process or resolve, memories of sexual trauma and abuse, of anger, shame, guilt, low self-worth. The voices took the place of this pain and gave words to it, and possibly one of the greatest revelations was when I realized that the most hostile and aggressive voices actually represented the parts of me that had been hurt most profoundly, and as such, it was these voices that needed to be shown the greatest compassion and care. It was armed with this knowledge that ultimately I would gather together my shattered self, each fragment represented by a different voice, gradually withdraw from all my medication, and return to psychiatry, only this time from the other side. Ten years after the voice first came, I finally graduated, this time with the highest degree in psychology the university had ever given, and one year later, the highest masters, which shall we say isn't bad for a madwoman. In fact, one of the voices actually dictated the answers during the exam, which technically possibly counts as cheating. (Laughter) And to be honest, sometimes I quite enjoyed their attention as well. As Oscar Wilde has said, the only thing worse than being talked about is not being talked about. It also makes you very good at eavesdropping, because you can listen to two conversations simultaneously. So it's not all bad. I worked in mental health services, I spoke at conferences, I published book chapters and academic articles, and I argued, and continue to do so, the relevance of the following concept: that an important question in psychiatry shouldn't be what's wrong with you but rather what's happened to you. And all the while, I listened to my voices, with whom I'd finally learned to live with peace and respect and which in turn reflected a growing sense of compassion, acceptance and respect towards myself. And I remember the most moving and extraordinary moment when supporting another young woman who was terrorized by her voices, and becoming fully aware, for the very first time, that I no longer felt that way myself but was finally able to help someone else who was. I'm now very proud to be a part of Intervoice, the organizational body of the International Hearing Voices Movement, an initiative inspired by the work of Professor Marius Romme and Dr. Sandra Escher, which locates voice hearing as a survival strategy, a sane reaction to insane circumstances, not as an aberrant symptom of schizophrenia to be endured, but a complex, significant and meaningful experience to be explored. Together, we envisage and enact a society that understands and respects voice hearing, supports the needs of individuals who hear voices, and which values them as full citizens. This type of society is not only possible, it's already on its way. To paraphrase Chavez, once social change begins, it cannot be reversed. You cannot humiliate the person who feels pride. You cannot oppress the people who are not afraid anymore. For me, the achievements of the Hearing Voices Movement are a reminder that empathy, fellowship, justice and respect are more than words; they are convictions and beliefs, and that beliefs can change the world. In the last 20 years, the Hearing Voices Movement has established hearing voices networks in 26 countries across five continents, working together to promote dignity, solidarity and empowerment for individuals in mental distress, to create a new language and practice of hope, which, at its very center, lies an unshakable belief in the power of the individual. As Peter Levine has said, the human animal is a unique being endowed with an instinctual capacity to heal and the intellectual spirit to harness this innate capacity. In this respect, for members of society, there is no greater honor or privilege than facilitating that process of healing for someone, to bear witness, to reach out a hand, to share the burden of someone's suffering, and to hold the hope for their recovery. And likewise, for survivors of distress and adversity, that we remember we don't have to live our lives forever defined by the damaging things that have happened to us. We are unique. We are irreplaceable. What lies within us can never be truly colonized, contorted, or taken away. The light never goes out. As a very wonderful doctor once said to me, \"Don't tell me what other people have told you about yourself. Tell me about you.\" Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Элеанор Лонгден: Голоса у меня в голове\nTED Talk Subtitles and Transcript: Элеанор Лонгден была самой обыкновенной студенткой колледжа, беззаботной и с прекрасными перспективами. Но однажды всё изменилось: у неё в голове зазвучали голоса. Сначала реплики внутренних рассказчиков были безобидными, но со временем стали враждебными. Голоса указывали Элеанор, что делать, и превратили её жизнь в сущий кошмар. Её положили в больницу с диагнозом шизофрения, накачали лекарствами, а потом система, не знавшая, чем ей помочь, просто о ней забыла. Лонгден рассказывает трогательную историю о пути к психическому здоровью, который занял годы. Она считает, что сумела выжить, потому что научилась прислушиваться к голосам.\nВ тот день, когда я впервые уехала из дома, чтобы начать учёбу в университете, была прекрасная погода. Я была полна надежд и оптимизма. В школе я училась хорошо. От меня ждали многого, и я с восторгом окунулась в студенческую жизнь: лекции, вечеринки и воровство дорожных конусов.\nВнешность, конечно, бывает обманчива. В какой-то мере этот буйный, энергичный персонаж с конспектами и конусами был лишь прикрытием, умело выстроенным и убедительным, но обманчивым. В душе я была очень несчастна, страдала от неуверенности в себе и страха перед другими людьми, будущим, неудачами и внутренней пустотой. Но я умело это скрывала, и посторонним казалось, что моя жизнь полна надежд и перспектив. Иллюзия неуязвимости была настолько полной, что я и сама в неё поверила. Когда закончился первый семестр и начался второй, никто не смог бы догадаться, что вот-вот должно было произойти.\nКогда это случилось впервые, я выходила с семинара, напевала что-то, копалась у себя в сумке, как сотни раз до этого, и вдруг услышала спокойный голос: «Она выходит из аудитории».\nЯ оглянулась, но вокруг никого не было. И всё же я совершенно точно слышала эти слова. Это меня потрясло. Я бросила книги на лестнице и побежала домой. Там голос зазвучал снова: «Она открывает дверь».\nТак всё началось. Появившись однажды, голос не желал исчезать. Дни, недели напролёт он излагал всё, что я делаю, в третьем лице.\n«Она идёт в библиотеку».\n«Она идёт на лекцию». Голос был нейтральным, спокойным, а потом стал даже напоминать доброго приятеля, хотя я заметила, что иногда спокойствие уступает место моим собственным невысказанным эмоциям. Например, я сердилась, но часто не могла этого показать, и мне отлично удавалось скрывать истинные чувства, зато в голосе появлялась нота неудовлетворённости. В остальном он меня не пугал и не тревожил, хотя уже тогда было понятно, что он пытается мне что-то сказать о моих эмоциях, особенно отдаленных, до которых мне самой было не добраться.\nИ тогда я совершила непоправимую ошибку: рассказала о голосе подруге, и она пришла в ужас. Последовала цепочка выводов: нормальные люди не слышат голосов, а я слышу, значит со мной что-то основательно не так. Страх и недоверие заразны. Внезапно голос перестал казаться безобидным. Подруга настояла, чтобы я сходила к врачу. Я так и сделала, и это оказалось ошибкой номер два.\nЯ попыталась объяснить терапевту в колледже, какие проблемы беспокоят меня: тревожность, низкая самооценка, страх перед будущим, но доктор скучал с безразличным видом, пока я не упомянула голос. Тогда он уронил ручку, развернулся и стал с искренним интересом меня расспрашивать. Впрочем, мне была крайне необходима заинтересованность и помощь, и я стала рассказывать о голосе за кадром моей жизни. Я до сих пор жалею, что в тот момент он не произнес: «Она копает себе могилу».\nМеня направили к психиатру, которому история с голосом тоже не понравилась. После этого каждое моё слово рассматривалось сквозь призму скрытого безумия. Например, я работала на студенческой телестанции, которая делала выпуски новостей для университетского городка, и однажды приём у врача затянулся, и я сказала: «Извините, доктор, мне пора: я в шесть часов веду выпуск новостей». И теперь у меня в карточке написано: «Элеонор страдает галлюцинациями, воображает себя телеведущей».\nПосле этого ситуация быстро стала выходить из под контроля. Меня положили в больницу, что позднее повторилось не раз, диагностировали шизофрению, а потом, что хуже всего, появилось жуткое, давящее чувство безнадежности, унижения и отчаяния, полного отсутствия перспектив.\nМеня убеждали воспринимать голос как симптом, а не как часть жизни, и я стала ещё больше его бояться и пытаться подавить. Причём главное здесь – агрессивная позиция по отношению к собственному сознанию, своего рода психическая гражданская война, в результате которой голосов стало больше и они звучали всё менее дружелюбно и безобидно. Беспомощность и безнадежность загнали меня в кошмарный замкнутый мир, где голоса, разумеется, стали моими преследователями и единственными спутниками. Они говорили, например, что, если я заслужу их помощь, они могут вернуть мою жизнь в прежнее русло. Они стали давать мне всё более странные задания, поручать своего рода подвиги Геркулеса. Началось с мелочей: например, мне надо было вырвать три волоса, но постепенно задания становились экстремальнее. Голоса велели причинить себе вред, или вот ещё драматичный пример:\n«Видишь преподавателя? Видишь стакан воды? Иди и вылей воду на преподавателя на глазах у студентов».\nЯ так и сделала, и это, конечно, не добавило мне популярности среди преподавателей.\nСложился порочный круг: страх, избегание, недоверие, отсутствие понимания. В этой битве я чувствовала себя бессильной, не могла найти покоя и уладить ситуацию.\nЗа следующие два года ситуация резко ухудшилась. Репертуар ужасов разросся: теперь это были жуткие голоса, абсурдные видения, странный навязчивый бред. Мое психическое состояние стало катализатором дискриминации, словесных оскорблений, физического и полового насилия. Психиатр мне сказал: «Элеанор, лучше бы у Вас был рак. Его проще вылечить, чем шизофрению». Мне поставили диагноз, накачали лекарствами и поставили на мне крест. Голоса уже не давали мне покоя. Я пыталась просверлить дыру в голове, чтобы извлечь их оттуда.\nЯ вспоминаю ужас и отчаяние тех лет, и мне кажется, что в тот момент кто-то умер, но кому-то другому удалось спастись. Сломленный человек, загнанный в угол, отправился в путь и выжил, прибыл к месту назначения и внутренне дорос до той личности, которой мне суждено было стать.\nМногие причинили мне в жизни вред, и я помню их всех, но эти воспоминания бледнеют в сравнении с мыслями о людях, которые мне помогли. Другие люди, которые тоже слышали голоса и всё вытерпели, товарищи и соратники; мама, которая ни минуты не сомневалась, что однажды я к ней вернусь, и была готова ждать, сколько потребуется; врач, который работал со мной недолго, но был убеждён, что выздоровление не только возможно, но и неизбежно, и в отчаянный момент, когда болезнь возобновилась, сказал моим напуганным родственникам: «Не теряйте надежды. Я уверен, что Элеанор справится. Иногда и в мае случается снегопад, но рано или поздно наступает лето».\nЧетырнадцати минут мало, чтобы отдать должное этим прекрасным щедрым людям, которые боролись за меня и вместе со мной, ждали, когда я вернусь из этой жуткой пустыни. Вместе им хватило смелости, творчества, порядочности и непоколебимой веры в то, что моя разбитая душа излечится и обретёт целостность. Раньше я говорила, что эти люди меня спасли, но теперь я знаю, что они совершили нечто ещё более важное: дали мне силы спасти себя и, что особенно ценно, подтвердили правильность моей догадки: мои голоса – это осмысленная реакция на травмирующие события, прежде всего, из детства. Это не враги, а источник информации об эмоциональных проблемах, которые поддаются решению.\nСначала в это было очень сложно поверить, в том числе, потому что голоса звучали враждебно, угрожающе, так что на первом этапе крайне важно было научиться отделять метафорическое значение от того, что я раньше воспринимала как буквальную истину. Например, если голоса грозили напасть на мой дом, я научилась толковать это как собственный страх и неуверенность, а не как реальную, объективную опасность.\nСначала я им верила. Например, я помню, как однажды ночью я сторожила дверь спальни моих родителей, чтобы защитить их от угроз, казавшихся мне реальными. Поскольку я постоянно наносила себе травмы, почти все столовые приборы в доме были спрятаны, и в итоге я вооружилась пластмассовой вилкой для пикника, села снаружи у двери и стала ждать, чтобы быстро отреагировать, если что-нибудь случится. Типа: «Держитесь от меня подальше. У меня пластмассовая вилка, разве не видно?» Стратегическое мышление.\nНо потом я выработала более полезную реакцию: научилась расшифровывать скрытый смысл слов. Если голоса советовали не выходить из дома, я благодарила их за напоминание о том, что я не чувствую себя в безопасности, и за возможность предпринять что-нибудь конструктивное, но после этого я могла заверить и голоса, и саму себя, что нам ничего не угрожает и бояться больше не надо. Я установила для голосов границы и пыталась отвечать им уверенно, но уважительно, и постепенно налаживать общение и взаимодействие, учиться работать вместе и поддерживать друг друга.\nВ конечном итоге я осознала, что каждый голос тесно связан с одним из аспектов моей личности и несёт в себе чрезмерно сильные эмоции, которые мне так и не удалось погасить, воспоминания о травмирующих половых связях, унижениях, гневе, стыде, о чувстве вины и низкой самооценке. Голоса пришли на смену этой боли, превратили её в слова. Это стало для меня, пожалуй, одним из величайших открытий: самые враждебные, агрессивные голоса оказались составляющими моей личности, которые пострадали больше всего. Именно этим голосам было крайне необходимо сострадание и забота.\nБлагодаря этим знаниям я в конечном итоге сумела собрать себя по кусочкам, сложить из голосов единую картину, постепенно прекратить принимать лекарства и вернуться в психиатрию, но уже в другой роли. Через десять лет после появления голосов я наконец получила диплом психолога самого высокого уровня в истории университета, а ещё год спустя – лучший диплом магистра. Неплохо, скажем так, для сумасшедшей. Причём один из голосов диктовал мне ответы на экзамене. Наверное, официально это считается подсказкой.\n(Смех)\nЧестно говоря, иногда мне нравилось их внимание. Как сказал Оскар Уайлд, ужасно быть предметом обсуждения. Единственное, что ещё хуже, – им не быть. К тому же, это отличный способ научиться подслушивать: вы привыкаете следить одновременно за двумя беседами. Так что не всё так плохо.\nЯ работала в психиатрических учреждениях, выступала на конференциях, публиковала главы в книгах и академические статьи и настаивала и продолжаю настаивать на актуальности следующей концепции: главный вопрос в психиатрии должен заключаться не в том, что с вами не так, а в том, что с вами случилось. Всё это время я слушала голоса и в итоге научилась мирно и уважительно с ними сосуществовать. Они, в свою очередь, отражали моё растущее чувство сострадания, умиротворенности и уважения к себе. Я помню самый трогательный и необычайный момент. Я помогала другой девушке, которая слышала голоса и была в ужасе, и вдруг я впервые полностью осознала, что у меня этих эмоций уже нет и я наконец могу оказать поддержку другим.\nЯ с гордостью участвую в работе «Интервойс», организационного сектора Международной ассоциации людей, слышащих голоса. В основу этой инициативы положены труды профессора Мариуса Ромма и доктора Сандры Эшер. Голоса рассматриваются как стратегия выживания, здоровая реакция на безумные обстоятельства: не аномалия, не симптом шизофрении, который надо терпеть, а сложное, значимое и полное смысла явление, требующее изучения. Вместе мы мечтаем построить общество, где к голосам будут относиться с пониманием и уважением, где люди, слышащие голоса, будут полноценными гражданами и их потребности будут удовлетворены. Создать такое общество не просто возможно: это уже делается. Если перефразировать Чавеса, социальные перемены необратимы. Гордого человека унизить нельзя. Нельзя притеснять людей, которые больше не боятся.\nДля меня достижения нашей организации – напоминание о сочувствии, товариществе, справедливости и уважении не на словах, а на деле. Это твёрдые мнения и убеждения, и с их помощью можно изменить мир. За последние 20 лет Ассоциация людей, слышащих голоса, открыла филиалы в 26 странах на пяти континентах. Мы поощряем уважение достоинства, солидарность и расширение возможностей людей с нарушениями психики, создаём новый язык и воодушевляем людей. В основу нашей деятельности положена непоколебимая вера в человеческий потенциал.\nКак сказал Питер Левин, человек – уникальное животное, наделённое инстинктом выздоровления и мыслящим духом для использования этой врождённой способности. В этом отношении самая большая честь и привилегия для членов общества – это шанс помочь другому выздороветь, стать свидетелем, протянуть руку, разделить с кем-нибудь страдания и выразить надежду на выздоровление. А мы – те, кто пережил боль и отчаяние – помним, что нам необязательно жить лишь воспоминаниями о перенесённой травме. Мы уникальны. Мы незаменимы. Наше внутреннее содержание нельзя ни колонизировать, ни исказить, ни забрать у нас. Свет никогда не гаснет.\nКак мне сказал однажды замечательный врач: «Не говори мне, что о тебе говорят другие. Расскажи мне о себе».\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Eleanor Longden: The voices in my head
TED Talk Subtitles and Transcript: To all appearances, Eleanor Longden was just like every other student, heading to college full of promise and without a care in the world. That was until the voices in her head started talking. Initially innocuous, these internal narrators became increasingly antagonistic and dictatorial, turning her life into a living nightmare. Diagnosed with schizophrenia, hospitalized, drugged, Longden was discarded by a system that didn't know how to help her. Longden tells the moving tale of her years-long journey back to mental health, and makes the case that it was through learning to listen to her voices that she was able to survive.
The day I left home for the first time to go to university was a bright day brimming with hope and optimism. I'd done well at school. Expectations for me were high, and I gleefully entered the student life of lectures, parties and traffic cone theft. Now appearances, of course, can be deceptive, and to an extent, this feisty, energetic persona of lecture-going and traffic cone stealing was a veneer, albeit a very well-crafted and convincing one. Underneath, I was actually deeply unhappy, insecure and fundamentally frightened -- frightened of other people, of the future, of failure and of the emptiness that I felt was within me. But I was skilled at hiding it, and from the outside appeared to be someone with everything to hope for and aspire to. This fantasy of invulnerability was so complete that I even deceived myself, and as the first semester ended and the second began, there was no way that anyone could have predicted what was just about to happen. I was leaving a seminar when it started, humming to myself, fumbling with my bag just as I'd done a hundred times before, when suddenly I heard a voice calmly observe, "She is leaving the room." I looked around, and there was no one there, but the clarity and decisiveness of the comment was unmistakable. Shaken, I left my books on the stairs and hurried home, and there it was again. "She is opening the door." This was the beginning. The voice had arrived. And the voice persisted, days and then weeks of it, on and on, narrating everything I did in the third person. "She is going to the library." "She is going to a lecture." It was neutral, impassive and even, after a while, strangely companionate and reassuring, although I did notice that its calm exterior sometimes slipped and that it occasionally mirrored my own unexpressed emotion. So, for example, if I was angry and had to hide it, which I often did, being very adept at concealing how I really felt, then the voice would sound frustrated. Otherwise, it was neither sinister nor disturbing, although even at that point it was clear that it had something to communicate to me about my emotions, particularly emotions which were remote and inaccessible. Now it was then that I made a fatal mistake, in that I told a friend about the voice, and she was horrified. A subtle conditioning process had begun, the implication that normal people don't hear voices and the fact that I did meant that something was very seriously wrong. Such fear and mistrust was infectious. Suddenly the voice didn't seem quite so benign anymore, and when she insisted that I seek medical attention, I duly complied, and which proved to be mistake number two. I spent some time telling the college G.P. about what I perceived to be the real problem: anxiety, low self-worth, fears about the future, and was met with bored indifference until I mentioned the voice, upon which he dropped his pen, swung round and began to question me with a show of real interest. And to be fair, I was desperate for interest and help, and I began to tell him about my strange commentator. And I always wish, at this point, the voice had said, "She is digging her own grave." I was referred to a psychiatrist, who likewise took a grim view of the voice's presence, subsequently interpreting everything I said through a lens of latent insanity. For example, I was part of a student TV station that broadcast news bulletins around the campus, and during an appointment which was running very late, I said, "I'm sorry, doctor, I've got to go. I'm reading the news at six." Now it's down on my medical records that Eleanor has delusions that she's a television news broadcaster. It was at this point that events began to rapidly overtake me. A hospital admission followed, the first of many, a diagnosis of schizophrenia came next, and then, worst of all, a toxic, tormenting sense of hopelessness, humiliation and despair about myself and my prospects. But having been encouraged to see the voice not as an experience but as a symptom, my fear and resistance towards it intensified. Now essentially, this represented taking an aggressive stance towards my own mind, a kind of psychic civil war, and in turn this caused the number of voices to increase and grow progressively hostile and menacing. Helplessly and hopelessly, I began to retreat into this nightmarish inner world in which the voices were destined to become both my persecutors and my only perceived companions. They told me, for example, that if I proved myself worthy of their help, then they could change my life back to how it had been, and a series of increasingly bizarre tasks was set, a kind of labor of Hercules. It started off quite small, for example, pull out three strands of hair, but gradually it grew more extreme, culminating in commands to harm myself, and a particularly dramatic instruction: "You see that tutor over there? You see that glass of water? Well, you have to go over and pour it over him in front of the other students." Which I actually did, and which needless to say did not endear me to the faculty. In effect, a vicious cycle of fear, avoidance, mistrust and misunderstanding had been established, and this was a battle in which I felt powerless and incapable of establishing any kind of peace or reconciliation. Two years later, and the deterioration was dramatic. By now, I had the whole frenzied repertoire: terrifying voices, grotesque visions, bizarre, intractable delusions. My mental health status had been a catalyst for discrimination, verbal abuse, and physical and sexual assault, and I'd been told by my psychiatrist, "Eleanor, you'd be better off with cancer, because cancer is easier to cure than schizophrenia." I'd been diagnosed, drugged and discarded, and was by now so tormented by the voices that I attempted to drill a hole in my head in order to get them out. Now looking back on the wreckage and despair of those years, it seems to me now as if someone died in that place, and yet, someone else was saved. A broken and haunted person began that journey, but the person who emerged was a survivor and would ultimately grow into the person I was destined to be. Many people have harmed me in my life, and I remember them all, but the memories grow pale and faint in comparison with the people who've helped me. The fellow survivors, the fellow voice-hearers, the comrades and collaborators; the mother who never gave up on me, who knew that one day I would come back to her and was willing to wait for me for as long as it took; the doctor who only worked with me for a brief time but who reinforced his belief that recovery was not only possible but inevitable, and during a devastating period of relapse told my terrified family, "Don't give up hope. I believe that Eleanor can get through this. Sometimes, you know, it snows as late as May, but summer always comes eventually." Fourteen minutes is not enough time to fully credit those good and generous people who fought with me and for me and who waited to welcome me back from that agonized, lonely place. But together, they forged a blend of courage, creativity, integrity, and an unshakeable belief that my shattered self could become healed and whole. I used to say that these people saved me, but what I now know is they did something even more important in that they empowered me to save myself, and crucially, they helped me to understand something which I'd always suspected: that my voices were a meaningful response to traumatic life events, particularly childhood events, and as such were not my enemies but a source of insight into solvable emotional problems. Now, at first, this was very difficult to believe, not least because the voices appeared so hostile and menacing, so in this respect, a vital first step was learning to separate out a metaphorical meaning from what I'd previously interpreted to be a literal truth. So for example, voices which threatened to attack my home I learned to interpret as my own sense of fear and insecurity in the world, rather than an actual, objective danger. Now at first, I would have believed them. I remember, for example, sitting up one night on guard outside my parents' room to protect them from what I thought was a genuine threat from the voices. Because I'd had such a bad problem with self-injury that most of the cutlery in the house had been hidden, so I ended up arming myself with a plastic fork, kind of like picnic ware, and sort of sat outside the room clutching it and waiting to spring into action should anything happen. It was like, "Don't mess with me. I've got a plastic fork, don't you know?" Strategic. But a later response, and much more useful, would be to try and deconstruct the message behind the words, so when the voices warned me not to leave the house, then I would thank them for drawing my attention to how unsafe I felt -- because if I was aware of it, then I could do something positive about it -- but go on to reassure both them and myself that we were safe and didn't need to feel frightened anymore. I would set boundaries for the voices, and try to interact with them in a way that was assertive yet respectful, establishing a slow process of communication and collaboration in which we could learn to work together and support one another. Throughout all of this, what I would ultimately realize was that each voice was closely related to aspects of myself, and that each of them carried overwhelming emotions that I'd never had an opportunity to process or resolve, memories of sexual trauma and abuse, of anger, shame, guilt, low self-worth. The voices took the place of this pain and gave words to it, and possibly one of the greatest revelations was when I realized that the most hostile and aggressive voices actually represented the parts of me that had been hurt most profoundly, and as such, it was these voices that needed to be shown the greatest compassion and care. It was armed with this knowledge that ultimately I would gather together my shattered self, each fragment represented by a different voice, gradually withdraw from all my medication, and return to psychiatry, only this time from the other side. Ten years after the voice first came, I finally graduated, this time with the highest degree in psychology the university had ever given, and one year later, the highest masters, which shall we say isn't bad for a madwoman. In fact, one of the voices actually dictated the answers during the exam, which technically possibly counts as cheating. (Laughter) And to be honest, sometimes I quite enjoyed their attention as well. As Oscar Wilde has said, the only thing worse than being talked about is not being talked about. It also makes you very good at eavesdropping, because you can listen to two conversations simultaneously. So it's not all bad. I worked in mental health services, I spoke at conferences, I published book chapters and academic articles, and I argued, and continue to do so, the relevance of the following concept: that an important question in psychiatry shouldn't be what's wrong with you but rather what's happened to you. And all the while, I listened to my voices, with whom I'd finally learned to live with peace and respect and which in turn reflected a growing sense of compassion, acceptance and respect towards myself. And I remember the most moving and extraordinary moment when supporting another young woman who was terrorized by her voices, and becoming fully aware, for the very first time, that I no longer felt that way myself but was finally able to help someone else who was. I'm now very proud to be a part of Intervoice, the organizational body of the International Hearing Voices Movement, an initiative inspired by the work of Professor Marius Romme and Dr. Sandra Escher, which locates voice hearing as a survival strategy, a sane reaction to insane circumstances, not as an aberrant symptom of schizophrenia to be endured, but a complex, significant and meaningful experience to be explored. Together, we envisage and enact a society that understands and respects voice hearing, supports the needs of individuals who hear voices, and which values them as full citizens. This type of society is not only possible, it's already on its way. To paraphrase Chavez, once social change begins, it cannot be reversed. You cannot humiliate the person who feels pride. You cannot oppress the people who are not afraid anymore. For me, the achievements of the Hearing Voices Movement are a reminder that empathy, fellowship, justice and respect are more than words; they are convictions and beliefs, and that beliefs can change the world. In the last 20 years, the Hearing Voices Movement has established hearing voices networks in 26 countries across five continents, working together to promote dignity, solidarity and empowerment for individuals in mental distress, to create a new language and practice of hope, which, at its very center, lies an unshakable belief in the power of the individual. As Peter Levine has said, the human animal is a unique being endowed with an instinctual capacity to heal and the intellectual spirit to harness this innate capacity. In this respect, for members of society, there is no greater honor or privilege than facilitating that process of healing for someone, to bear witness, to reach out a hand, to share the burden of someone's suffering, and to hold the hope for their recovery. And likewise, for survivors of distress and adversity, that we remember we don't have to live our lives forever defined by the damaging things that have happened to us. We are unique. We are irreplaceable. What lies within us can never be truly colonized, contorted, or taken away. The light never goes out. As a very wonderful doctor once said to me, "Don't tell me what other people have told you about yourself. Tell me about you." Thank you. (Applause)
|
Элеанор Лонгден: Голоса у меня в голове
TED Talk Subtitles and Transcript: Элеанор Лонгден была самой обыкновенной студенткой колледжа, беззаботной и с прекрасными перспективами. Но однажды всё изменилось: у неё в голове зазвучали голоса. Сначала реплики внутренних рассказчиков были безобидными, но со временем стали враждебными. Голоса указывали Элеанор, что делать, и превратили её жизнь в сущий кошмар. Её положили в больницу с диагнозом шизофрения, накачали лекарствами, а потом система, не знавшая, чем ей помочь, просто о ней забыла. Лонгден рассказывает трогательную историю о пути к психическому здоровью, который занял годы. Она считает, что сумела выжить, потому что научилась прислушиваться к голосам.
В тот день, когда я впервые уехала из дома, чтобы начать учёбу в университете, была прекрасная погода. Я была полна надежд и оптимизма. В школе я училась хорошо. От меня ждали многого, и я с восторгом окунулась в студенческую жизнь: лекции, вечеринки и воровство дорожных конусов.
Внешность, конечно, бывает обманчива. В какой-то мере этот буйный, энергичный персонаж с конспектами и конусами был лишь прикрытием, умело выстроенным и убедительным, но обманчивым. В душе я была очень несчастна, страдала от неуверенности в себе и страха перед другими людьми, будущим, неудачами и внутренней пустотой. Но я умело это скрывала, и посторонним казалось, что моя жизнь полна надежд и перспектив. Иллюзия неуязвимости была настолько полной, что я и сама в неё поверила. Когда закончился первый семестр и начался второй, никто не смог бы догадаться, что вот-вот должно было произойти.
Когда это случилось впервые, я выходила с семинара, напевала что-то, копалась у себя в сумке, как сотни раз до этого, и вдруг услышала спокойный голос: «Она выходит из аудитории».
Я оглянулась, но вокруг никого не было. И всё же я совершенно точно слышала эти слова. Это меня потрясло. Я бросила книги на лестнице и побежала домой. Там голос зазвучал снова: «Она открывает дверь».
Так всё началось. Появившись однажды, голос не желал исчезать. Дни, недели напролёт он излагал всё, что я делаю, в третьем лице.
«Она идёт в библиотеку».
«Она идёт на лекцию». Голос был нейтральным, спокойным, а потом стал даже напоминать доброго приятеля, хотя я заметила, что иногда спокойствие уступает место моим собственным невысказанным эмоциям. Например, я сердилась, но часто не могла этого показать, и мне отлично удавалось скрывать истинные чувства, зато в голосе появлялась нота неудовлетворённости. В остальном он меня не пугал и не тревожил, хотя уже тогда было понятно, что он пытается мне что-то сказать о моих эмоциях, особенно отдаленных, до которых мне самой было не добраться.
И тогда я совершила непоправимую ошибку: рассказала о голосе подруге, и она пришла в ужас. Последовала цепочка выводов: нормальные люди не слышат голосов, а я слышу, значит со мной что-то основательно не так. Страх и недоверие заразны. Внезапно голос перестал казаться безобидным. Подруга настояла, чтобы я сходила к врачу. Я так и сделала, и это оказалось ошибкой номер два.
Я попыталась объяснить терапевту в колледже, какие проблемы беспокоят меня: тревожность, низкая самооценка, страх перед будущим, но доктор скучал с безразличным видом, пока я не упомянула голос. Тогда он уронил ручку, развернулся и стал с искренним интересом меня расспрашивать. Впрочем, мне была крайне необходима заинтересованность и помощь, и я стала рассказывать о голосе за кадром моей жизни. Я до сих пор жалею, что в тот момент он не произнес: «Она копает себе могилу».
Меня направили к психиатру, которому история с голосом тоже не понравилась. После этого каждое моё слово рассматривалось сквозь призму скрытого безумия. Например, я работала на студенческой телестанции, которая делала выпуски новостей для университетского городка, и однажды приём у врача затянулся, и я сказала: «Извините, доктор, мне пора: я в шесть часов веду выпуск новостей». И теперь у меня в карточке написано: «Элеонор страдает галлюцинациями, воображает себя телеведущей».
После этого ситуация быстро стала выходить из под контроля. Меня положили в больницу, что позднее повторилось не раз, диагностировали шизофрению, а потом, что хуже всего, появилось жуткое, давящее чувство безнадежности, унижения и отчаяния, полного отсутствия перспектив.
Меня убеждали воспринимать голос как симптом, а не как часть жизни, и я стала ещё больше его бояться и пытаться подавить. Причём главное здесь – агрессивная позиция по отношению к собственному сознанию, своего рода психическая гражданская война, в результате которой голосов стало больше и они звучали всё менее дружелюбно и безобидно. Беспомощность и безнадежность загнали меня в кошмарный замкнутый мир, где голоса, разумеется, стали моими преследователями и единственными спутниками. Они говорили, например, что, если я заслужу их помощь, они могут вернуть мою жизнь в прежнее русло. Они стали давать мне всё более странные задания, поручать своего рода подвиги Геркулеса. Началось с мелочей: например, мне надо было вырвать три волоса, но постепенно задания становились экстремальнее. Голоса велели причинить себе вред, или вот ещё драматичный пример:
«Видишь преподавателя? Видишь стакан воды? Иди и вылей воду на преподавателя на глазах у студентов».
Я так и сделала, и это, конечно, не добавило мне популярности среди преподавателей.
Сложился порочный круг: страх, избегание, недоверие, отсутствие понимания. В этой битве я чувствовала себя бессильной, не могла найти покоя и уладить ситуацию.
За следующие два года ситуация резко ухудшилась. Репертуар ужасов разросся: теперь это были жуткие голоса, абсурдные видения, странный навязчивый бред. Мое психическое состояние стало катализатором дискриминации, словесных оскорблений, физического и полового насилия. Психиатр мне сказал: «Элеанор, лучше бы у Вас был рак. Его проще вылечить, чем шизофрению». Мне поставили диагноз, накачали лекарствами и поставили на мне крест. Голоса уже не давали мне покоя. Я пыталась просверлить дыру в голове, чтобы извлечь их оттуда.
Я вспоминаю ужас и отчаяние тех лет, и мне кажется, что в тот момент кто-то умер, но кому-то другому удалось спастись. Сломленный человек, загнанный в угол, отправился в путь и выжил, прибыл к месту назначения и внутренне дорос до той личности, которой мне суждено было стать.
Многие причинили мне в жизни вред, и я помню их всех, но эти воспоминания бледнеют в сравнении с мыслями о людях, которые мне помогли. Другие люди, которые тоже слышали голоса и всё вытерпели, товарищи и соратники; мама, которая ни минуты не сомневалась, что однажды я к ней вернусь, и была готова ждать, сколько потребуется; врач, который работал со мной недолго, но был убеждён, что выздоровление не только возможно, но и неизбежно, и в отчаянный момент, когда болезнь возобновилась, сказал моим напуганным родственникам: «Не теряйте надежды. Я уверен, что Элеанор справится. Иногда и в мае случается снегопад, но рано или поздно наступает лето».
Четырнадцати минут мало, чтобы отдать должное этим прекрасным щедрым людям, которые боролись за меня и вместе со мной, ждали, когда я вернусь из этой жуткой пустыни. Вместе им хватило смелости, творчества, порядочности и непоколебимой веры в то, что моя разбитая душа излечится и обретёт целостность. Раньше я говорила, что эти люди меня спасли, но теперь я знаю, что они совершили нечто ещё более важное: дали мне силы спасти себя и, что особенно ценно, подтвердили правильность моей догадки: мои голоса – это осмысленная реакция на травмирующие события, прежде всего, из детства. Это не враги, а источник информации об эмоциональных проблемах, которые поддаются решению.
Сначала в это было очень сложно поверить, в том числе, потому что голоса звучали враждебно, угрожающе, так что на первом этапе крайне важно было научиться отделять метафорическое значение от того, что я раньше воспринимала как буквальную истину. Например, если голоса грозили напасть на мой дом, я научилась толковать это как собственный страх и неуверенность, а не как реальную, объективную опасность.
Сначала я им верила. Например, я помню, как однажды ночью я сторожила дверь спальни моих родителей, чтобы защитить их от угроз, казавшихся мне реальными. Поскольку я постоянно наносила себе травмы, почти все столовые приборы в доме были спрятаны, и в итоге я вооружилась пластмассовой вилкой для пикника, села снаружи у двери и стала ждать, чтобы быстро отреагировать, если что-нибудь случится. Типа: «Держитесь от меня подальше. У меня пластмассовая вилка, разве не видно?» Стратегическое мышление.
Но потом я выработала более полезную реакцию: научилась расшифровывать скрытый смысл слов. Если голоса советовали не выходить из дома, я благодарила их за напоминание о том, что я не чувствую себя в безопасности, и за возможность предпринять что-нибудь конструктивное, но после этого я могла заверить и голоса, и саму себя, что нам ничего не угрожает и бояться больше не надо. Я установила для голосов границы и пыталась отвечать им уверенно, но уважительно, и постепенно налаживать общение и взаимодействие, учиться работать вместе и поддерживать друг друга.
В конечном итоге я осознала, что каждый голос тесно связан с одним из аспектов моей личности и несёт в себе чрезмерно сильные эмоции, которые мне так и не удалось погасить, воспоминания о травмирующих половых связях, унижениях, гневе, стыде, о чувстве вины и низкой самооценке. Голоса пришли на смену этой боли, превратили её в слова. Это стало для меня, пожалуй, одним из величайших открытий: самые враждебные, агрессивные голоса оказались составляющими моей личности, которые пострадали больше всего. Именно этим голосам было крайне необходимо сострадание и забота.
Благодаря этим знаниям я в конечном итоге сумела собрать себя по кусочкам, сложить из голосов единую картину, постепенно прекратить принимать лекарства и вернуться в психиатрию, но уже в другой роли. Через десять лет после появления голосов я наконец получила диплом психолога самого высокого уровня в истории университета, а ещё год спустя – лучший диплом магистра. Неплохо, скажем так, для сумасшедшей. Причём один из голосов диктовал мне ответы на экзамене. Наверное, официально это считается подсказкой.
(Смех)
Честно говоря, иногда мне нравилось их внимание. Как сказал Оскар Уайлд, ужасно быть предметом обсуждения. Единственное, что ещё хуже, – им не быть. К тому же, это отличный способ научиться подслушивать: вы привыкаете следить одновременно за двумя беседами. Так что не всё так плохо.
Я работала в психиатрических учреждениях, выступала на конференциях, публиковала главы в книгах и академические статьи и настаивала и продолжаю настаивать на актуальности следующей концепции: главный вопрос в психиатрии должен заключаться не в том, что с вами не так, а в том, что с вами случилось. Всё это время я слушала голоса и в итоге научилась мирно и уважительно с ними сосуществовать. Они, в свою очередь, отражали моё растущее чувство сострадания, умиротворенности и уважения к себе. Я помню самый трогательный и необычайный момент. Я помогала другой девушке, которая слышала голоса и была в ужасе, и вдруг я впервые полностью осознала, что у меня этих эмоций уже нет и я наконец могу оказать поддержку другим.
Я с гордостью участвую в работе «Интервойс», организационного сектора Международной ассоциации людей, слышащих голоса. В основу этой инициативы положены труды профессора Мариуса Ромма и доктора Сандры Эшер. Голоса рассматриваются как стратегия выживания, здоровая реакция на безумные обстоятельства: не аномалия, не симптом шизофрении, который надо терпеть, а сложное, значимое и полное смысла явление, требующее изучения. Вместе мы мечтаем построить общество, где к голосам будут относиться с пониманием и уважением, где люди, слышащие голоса, будут полноценными гражданами и их потребности будут удовлетворены. Создать такое общество не просто возможно: это уже делается. Если перефразировать Чавеса, социальные перемены необратимы. Гордого человека унизить нельзя. Нельзя притеснять людей, которые больше не боятся.
Для меня достижения нашей организации – напоминание о сочувствии, товариществе, справедливости и уважении не на словах, а на деле. Это твёрдые мнения и убеждения, и с их помощью можно изменить мир. За последние 20 лет Ассоциация людей, слышащих голоса, открыла филиалы в 26 странах на пяти континентах. Мы поощряем уважение достоинства, солидарность и расширение возможностей людей с нарушениями психики, создаём новый язык и воодушевляем людей. В основу нашей деятельности положена непоколебимая вера в человеческий потенциал.
Как сказал Питер Левин, человек – уникальное животное, наделённое инстинктом выздоровления и мыслящим духом для использования этой врождённой способности. В этом отношении самая большая честь и привилегия для членов общества – это шанс помочь другому выздороветь, стать свидетелем, протянуть руку, разделить с кем-нибудь страдания и выразить надежду на выздоровление. А мы – те, кто пережил боль и отчаяние – помним, что нам необязательно жить лишь воспоминаниями о перенесённой травме. Мы уникальны. Мы незаменимы. Наше внутреннее содержание нельзя ни колонизировать, ни исказить, ни забрать у нас. Свет никогда не гаснет.
Как мне сказал однажды замечательный врач: «Не говори мне, что о тебе говорят другие. Расскажи мне о себе».
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Srdja Popovic: How to topple a dictator\nTED Talk Subtitles and Transcript: People-powered resistance: can it work? Srdja Popovic led the nonviolent movement that took down Milosevic in Serbia in 2000; he lays out the plans, skills and tools that a people-powered movement needs -- from nonviolent tactics to a sense of humor.\nGood afternoon, I'm proud to be here at TEDxKrakow. I'll try to speak a little bit today about a phenomenon which can, and actually is changing the world, and whose name is people power. I'll start with an anecdote, or for those of you who are Monty Python lovers, a Monty Python type of sketch. Here it is.\nIt is December 15, 2010. Somebody gives you a bet: you will look at a crystal ball, and you will see the future; the future will be accurate. But you need to share it with the world. OK, curiosity killed the cat, you take the bet, you look at the crystal ball. One hour later, you're sitting in a building of the national TV, in a top show, and you tell the story. Before the end of 2011, Ben Ali, and Mubarak, and Gaddafi would be down, and prosecuted. Saleh of Yemen and Assad of Syria would be either challenged, or already on their knees. Osama bin Laden would be dead, and Ratko Mladic would be in the Hague.\nNow, the anchor watches you with a strange gaze on his face. And then, on top of it you add: \"And thousands of young people from Athens, Madrid and New York will demonstrate for social justice, claiming they are inspired by Arabs.\"\nNext thing you know, two guys in white appear, they give you the strange t-shirt, take you to the nearest mental institution. So I would like to speak a little bit about the phenomenon which is behind what already seems to be a very bad year for bad guys. And this phenomenon is called people power.\nWell, people power has been there for a while. It helped Gandhi kick the Brits from India, it helped Martin Luther King win his historic racial struggle. It helped a local, Lech Walesa, to kick out one million Soviet troops from Poland, and in beginning the end of the Soviet Union as we know it.\nSo what's new in it? What seems to be very new, which is the idea I would like to share with you today, is that there is a set of rules and skills which can be learned and taught in order to perform successful nonviolent struggle. If this is true, we can help these movements.\nWell, the first one - analytic skills. I'll try where it all started in the Middle East. And for so many years, we were living with a completely wrong perception of the Middle East. It was looking like the frozen region. Literally a refrigerator. And there were only two types of meal there. Steak, which stands for a Mubarak-Ben Ali type of military police dictatorship, or a potato, which stands for a Tehran type of theocracies. And everybody was amazed when the refrigerator opened, and millions of young, mainly secular people stepped out to do the change. Guess what - they didn't watch the demographics. What is the average age of an Egyptian? 24. How long was Mubarak in power? 31. So, this system was just obsolete, they expired. And young people of the Arab world have awakened one morning, and understood that power lies in their hands. The rest is the year in front of us. And guess what? The same Generation Y, with their rules, with their tools, with their games, and with their language, which sounds a little bit strange to me. I'm 38 now. And can you look at the age of the people on the streets of Europe? It seems that Generation Y is coming.\nNow, let me set another example. I'm meeting different people throughout the world, and they are, you know, academics, and professors, and doctors, and they will always talk conditions. They will say: \"People power will work only if the regime is not too oppressive.\" They will say: \"People power will work, if the annual income of the country is between X and Z.\" They will say: \"People power will work only if there is a foreign pressure.\" They will say: \"People power will work only if there is no oil.\" And, I mean, there is a set of conditions. Well, the news here is that your skills during the conflict seem to be more important than the conditions. Namely, the skills of unity, planning, and maintaining nonviolent discipline.\nLet me give you an example. I come from a country called Serbia. It took us 10 years to unite 18 opposition party leaders, with their big egos, behind one single candidate against the Balkan dictator Slobodan Milosevic. Guess what? That was the day of his defeat. You look at the Egyptians, they fight on Tahrir Square, they get rid of their individual symbols, they appear on the street only with the flag of Egypt. I will give you a counter-example. You see nine presidential candidates running against Lukashenko, you all know the outcome. So unity is a big thing. And this can be achieved. Same with planning. Somebody has lied to you about the successful and spontaneous nonviolent revolution. That thing doesn't exist in the world. Whenever you see young people in front of the row trying to fraternize with the police or military, somebody was thinking about it before.\nNow, at the end, nonviolent discipline. And this is probably the game-changer. If you maintain nonviolent discipline, you'll exclusively win. You have 100,000 people in a nonviolent march, one idiot or agent-provocateur throwing a stone. Guess what takes all the cameras. That one guy. One single act of violence can literally destroy your movement.\nNow, let me move to another place. It's the selection of strategies and tactics. There are certain rules in nonviolent struggle you may follow. First, you start small. Second, you pick the battles you can win. It's only 200 of us in this room. We won't call for the march of a million. But what if we organized the spraying of graffiti throughout the night, all over Krakow. The city will know. So, we pick tactics accommodated to the event, especially this thing we call the small tactics of dispersion. They're very useful in violent oppression. We are actually witnessing the picture of one of the best tactics ever used. It was on Tahrir square, where the international community was constantly frightened that, you know, the Islamists will overtake the revolution. What they organized -- Christians protecting Muslims where they are praying, a Coptic wedding cheered by thousands of Muslims, the world has just changed the picture, but somebody was thinking about this previously. So there are so many things you can do instead of getting into one place, shouting, and you know, showing off in front of the security forces.\nNow, there is also another very important dynamic. And this is a dynamic that analysts normally don't see. This is the dynamic between fear and apathy on the one side, and enthusiasm and humor on another side. So, it works like in a video game. You have the fear high, you have status quo. You have the enthusiasm higher, you see the fear is starting to melt. Day two, you see people running towards the police instead of from the police, in Egypt. You can tell that something is happening there.\nAnd then, it's about the humor. Humor is such a powerful game-changer, and of course, it was very big in Poland. You know, we were just a small group of crazy students in Serbia when we made this big skit. We put the big petrol barrel with a portrait of Mr. President on it, in the middle of the Main Street. There was a hole in the top. So you could literally come, put a coin in, get a baseball bat, and hit his face. Sounds loud. And within minutes, we were sitting in a nearby café having coffee, and there was a queue of people waiting to do this lovely thing. Well, that's just the beginning of the show. The real show starts when the police appears.\n(Laughter)\n\"What will they do?\" Arrest us? We were nowhere to be seen. We were like three blocks away, observing it from our espresso bar. Arrest the shoppers, with kids? Doesn't make sense. Of course, you could bet, they did the most stupid thing. They arrested the barrel. And now, the picture of the smashed face on the barrel, with the policemen dragging it to the police car, that was the best day for newspaper photographers that they will ever have.\nSo, I mean, these are the things you can do. And you can always use humor. There is also one big thing about humor, it really hurts. Because these guys really are taking themselves too seriously. When you start to mock them, it hurts.\nNow, everybody is talking about His Majesty, the Internet, and it is also a very useful skill. But don't rush to label things like \"a Facebook Revolution,\" \"Twitter Revolution.\" Don't [confuse] the tools with the substance. It is true that the Internet and the new media are very useful in making things faster and cheaper. They also make it a bit safer for the participants, because they give partial anonymity.\nWe're watching the great example of something else the Internet can do. It can put the price tag of state-sponsored violence over a nonviolent protester. This is the famous group \"We are all Khaled Said,\" made by Wael Ghonim in Egypt, and his friend. This is the mutilated face of the guy who was beaten by the police. This is how he became known to the public, and this is what probably became the straw that broke the camel's back.\nBut here is also the bad news. The nonviolent struggle is won in the real world, in the streets. You will never change your society towards democracy, or, you know, the economy, if you sit down and click. There are risks to be taken, and there are living people who are winning the struggle.\nWell, the million-dollar question. What will happen in the Arab world? And though young people from the Arab world were pretty successful in bringing down three dictators, shaking the region, kind of persuading the clever kings from Jordan and Morocco to do substantial reforms, it is yet to be seen what will be the outcome. Whether the Egyptians and Tunisians will make it through the transition, or this will end in bloody ethnic and religious conflicts, whether the Syrians will maintain nonviolent discipline, faced with a brutal daily violence which kills thousands already, or they will slip into violent struggle and make ugly civil war. Will these revolutions be pushed through the transitions and democracy or be overtaken by the military or extremists of all kinds? We cannot tell. The same works for the Western sector, where you can see all these excited young people protesting around the world, occupying this, occupying that. Are they going to become the world wave? Are they going to find their skills, their enthusiasm, and their strategy to find what they really want and push for the reform, or will they just stay complaining about the endless list of the things they hate? This is the difference between the two paths.\nNow, what do the statistics have? My friend Maria Stephan's book talks a lot about violent and nonviolent struggle, and there are some shocking data. If you look at the last 35 years and different social transitions, from dictatorship to democracy, you will see that, out of 67 different cases, in 50 of these cases it was nonviolent struggle which was the key power. This is one more reason to look at this phenomenon, this is one more reason to look at Generation Y. Enough for me to give them credit, and hope that they will find their skills and their courage to use nonviolent struggle and thus fix at least a part of the mess our generation is making in this world.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Срджа Попович: Как свергнуть диктатора\nTED Talk Subtitles and Transcript: 2011 год запомнился небывалым сопротивлением граждан — от Арабской Весны до повсеместных акций протеста по всему миру. В чем причина успеха? Срджа Попович (один из руководителей ненасильственной борьбой против Слободана Милошевича в Сербии в 2000 году) приводит примеры умений, методов, и способов планирования (от мирных акций до анекдотов), необходимых для успешного протестного движения. (Снято на TEDxKrakow)\nДобрый день. Я рад быть здесь, на TEDxKrakow. Сегодня мне хотелось бы поговорить о феномене, который может и меняет наш мир — о силе народа. Я начну с анекдота, или, как возможные фанаты Монти Пайтон предпочитают, со скетча.\nИтак. 15 декабря 2010 года. Вам предлагают пари. Вы можете узнать будущее с помощью кристального шара. Узнать достоверно. Но только при условии, что вы расскажете о будущем всему миру. Любопытство побеждает. Вы принимаете пари. Вы смотрите на кристальный шар. А через час вы рассказываете о том, что узнали, в вечернем ток-шоу национального телеканала. «До конца 2011 года Бен Али, Мубарак, и Каддафи будут свергнуты и привлечены к уголовному наказанию. Президенты Йемена и Сирии — Салех и Ассад либо прислушаются к оппозиции, либо потеряют контроль над страной. Осама бен Ладан будет убит, Ратко Младич будет отвечать перед судом в Гааге».\nВедущий смотрит на вас удивлёнными глазами, а вы добавляете: «И тысячи молодых людей, воодушевлённых арабским примером, выйдут на улицы Афин, Мадрида и Нью-Йорка требуя социальной справедливости».\nПосле таких слов сразу же появятся люди в белом. Они наденут на вас странную рубашку, и увезут в ближайшую психушку.\nЯ хочу поговорить о феномене, который сделал этот год плохим для плохих парней — о феномене народной силы.\nСила народа уже проявляла себя в истории. Она помогла Ганди выгнать британцев из Индии. Она помогла Мартину Лютеру Кингу выиграть расовую борьбу. Она помогла и Леху Валенса прогнать миллион советских солдат из Польши, и тем самым приблизить распад СССР.\nЧто же нового? А новое сегодня то, чем я хотел бы с вами поделиться. То, что мы можем представить ряд правил и навыков, необходимых для успешной ненасильственной борьбы. Мы поможем активистам.\nНу, во-первых, аналитические способности. Начнём с Ближнего Востока, где все начиналось. Много лет мы придерживались совершенно ошибочного мнения о Ближнем Востоке. Он казался замёрзшим районом, буквально холодильником, в котором имелись лишь два вида продуктов: стейки — военные, полицейские диктатуры Мубарака и Бен Али, и картофель — теократии типа Ирана. Все были поражены, когда из холодильника вышли миллионы молодых людей без религиозных предрассудков, но желающих перемен. И что же? Демография сделала своё дело. Какой средний возраст в Египте? 24. Сколько Мубарак был у власти? 31. Его система устарела, сгнила. Поэтому молодёжь арабских стран однажды проснулась и поняла, что в их руках настоящая сила. Перейдём к следующим странам. И что же? Там то же самое поколение Эпсилон со своими правилами, своими методами, играми и языком, который странно для меня звучит — мне 38. А посмотрите на возраст среднего европейца! Кажется, поколение Эпсилон растёт и у нас.\nА теперь другой пример. Среди людей, которых я встречаю по всему миру, встречаются академики, профессора, врачи и они постоянно ссылаются на какие-нибудь условия. Они говорят: «Сила народа сработает только при слабом контроле государства». Они твердят: «Народная воля осуществится, если ВВП страны больше А и меньше Б». Они повторяют: «Порыв народа воплотится только при поддержке иностранных государств». Они вздыхают: «Сила народа подействует только в стране без нефтедолларов». Что я и говорил — куча условий! Однако, как указывают последние события, ваши умения, включая способность объединяться, планировать, и придерживаться строгой ненасильственной борьбы, гораздо важнее любых условий.\nПозвольте привести пример. Я родом из Сербии. Нам потребовалось 10 лет, чтобы объединить лидеров 18 оппозиционных партий, и выдвинуть общего кандидата против балканского диктатора Слободана Милошевича. И знаете что? День нашего объединения стал днём его поражения. Посмотрите на египтян — они поджигают площадь Тахрир, они уничтожают разделяющие их символы. Они выходят на улицы под единым флагом Египта. А вот и другой пример. У Лукашенко девять соперников на выборах президента. Но результат уже ясен. Итак, единство — большая вещь: его следует и можно достичь. То же самое с планированием. Если вам говорили об успешных спонтанных мирных революциях — не верьте! Такого не может произойти. Если вы видите молодых людей, пытающихся наладить контакт с полицией или солдатами, знайте — это было тщательно продумано и спланировано.\nИ наконец, ненасильственные действия. И это ключевой фактор. Ненасильственные действия обязательно принесут победу. Но, даже если мирный марш соберёт 100 000 людей, именно один провокатор кидающий камни станет главной новостью центральных каналов. Один единственный акт жестокости может начисто загубить всё протестное движение.\nА теперь перейдём к следующему — набор стратегий и тактик. Существует ряд правил ненасильственной борьбы. Во-первых, начинайте с малого. Во-вторых, выбирайте сражения по силам. В этом зале 200 человек. Мы не сможем провести Марш Миллионов. Но мы можем расписать все стены Кракова нужными граффити. И город уже проснётся. Необходимо выбирать тактику, подходящую событию — то, что мы называем тактикой распыления. Она очень полезна при ненасильственном сопротивлении. Фото на экране демонстрирует один из самых эффективных методов. Фото снято на площади Тахрир. Международное сообщество постоянно опасалось, что исламисты захватят революцию. Однако они организовали защиту христианами молящихся мусульман. Тысячи мусульман вышли приветствовать православную свадьбу. В любом случае, за этим событием стояли люди, желавшие изменить мир. Итак, можно более эффективно заговорить о своём протесте, вместо того, чтобы собираться на площади, кричать и демонстративно неповиноваться полиции.\nСуществует ещё один очень важный фактор, который зачастую скрыт от глаз аналитиков. Он заключается в страхе и апатии с одной стороны, и энтузиазме и юморе с другой. И работает это как в видеоигре. При сильном страхе — никаких изменений. При высоком энтузиазме — страх начинает исчезать. На следующий день люди направятся к полицейским участкам, а не побегут в страхе от полицейских дубинок. В Египте, как кажется, уже что-то происходит.\nЧто же касается юмора, то это мощнейший инструмент, как показал опыт Польши. И в Сербии нам удалось провернуть трюк, хотя мы тогда были всего лишь группой сумасшедших студентов. В центр главной улицы столицы мы поставили большую канистру с портретом Господина Президента. Каждый, кто опускал монету в крышку канистры, получал возможность ударить по лицу Президента бейсбольной битой. А как гремело! За несколько минут перед канистрой набралась очередь желающих ударить Президента. И это только начало. Самое шоу началось по приезду полиции. Офицеры не знали что делать. Арестовать нас? Но мы оставались невидимыми в кафе неподалёку, попивая свои эспрессо. Арестовать собравшихся желающих с детьми? Нельзя. Как вы можете догадаться, они сделали самое глупое: Арестовали канистру! А теперь представьте, как радовались фотографы, когда видели полицейских, тащащих канистру с измятым лицом Президента.\nВы можете сами такое же проделать, и не бойтесь использовать юмор. А самое главное о юморе: он очень ранит тех парней наверху, которые относятся к себе очень серьёзно. Каждая насмешка ранит их.\nСегодня все говорят о Его Величестве — Интернете. Да, он очень помогает. Но не спешите вешать такие ярлыки, как Революция Фейсбука, Революция Твиттера. Не путайте цели и средства. Это правда, что Интернет и новые информационные технологии помогают делать вещи быстрее и дешевле. Они также помогают активистам, предоставляя некоторую анонимность.\nВы можете видеть ещё один плюс Интернета Он может возвестить о правительственном беспределе против мирных активистов. Все знают группу «Мы все — Калед Саид», созданную египтянином Вейл Гхоним и его друзьями. Это искалеченное лицо парня, избитого полицейскими. Это фото сделало его известным, оно же стало последней каплей для жителей Египта.\nОднако есть и плохие новости. Ненасильственная борьба ведётся в реальном мире, на улицах городов. Вы никогда не измените мир, не построите демократию, не улучшите экономику, если будете лишь кликать мышкой компьютера. Нужно готовиться к рискам, и выходить на улицы.\nИтак, вопрос на миллион долларов: Что станет с арабским миром? Тысячи молодых людей арабских стран успешно свергли трёх диктаторов, встряхнули свой регион, убедили сообразительных королей Иордании и Марокко перейти к кардинальным реформам. Однако, до сих пор не ясно: смогут ли жители Египта и Туниса мирно построить демократию, или всё закончится кровавой этнической и религиозной войной? Смогут ли сирийцы придерживаться ненасильственных действий, или ежедневные столкновения, уже унёсшие тысячи жизней, разгорятся с новой силой, и вспыхнет жестокая, гражданская война? Окончатся ли эти революции плавным переходом к демократии, или к власти придут военные или разного рода экстремисты? Мы не знаем. То же самое с Западными странами, где воодушевлённая молодёжь выходит с протестами на улицы, оккупируя то, оккупируя это... Станет ли это мировым движением? Смогут ли они раскрыть свои умения, энтузиазм, стратегию? Смогут ли понять, чего они хотят? Смогут ли добиться реформ? Или они всего лишь продолжат бесконечно жаловаться? А это и есть основная загвоздка.\nИ что же говорит нам статистика? Книга моего друга, Марии Стефан, очень многое рассказывает о насильственной и мирной борьбе, и приводит некоторые поразительные данные. Согласно анализу разных социальных переходов от диктатуры к демократии за последние 35 лет, из 67 различных случаев в 50 случаях ненасильственное сопротивление сыграло решающую роль. И это ещё одна причина присмотреться к этому феномену. Это ещё одна причина присмотреться к Поколению Эпсилон. Для меня этого достаточно, чтобы уважать их и надеяться, что они смогут найти в себе силы и дух придерживаться мирной борьбы, и очистить мир от хотя бы малой доли того мусора, которое наше поколение оставило после себя. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Srdja Popovic: How to topple a dictator
TED Talk Subtitles and Transcript: People-powered resistance: can it work? Srdja Popovic led the nonviolent movement that took down Milosevic in Serbia in 2000; he lays out the plans, skills and tools that a people-powered movement needs -- from nonviolent tactics to a sense of humor.
Good afternoon, I'm proud to be here at TEDxKrakow. I'll try to speak a little bit today about a phenomenon which can, and actually is changing the world, and whose name is people power. I'll start with an anecdote, or for those of you who are Monty Python lovers, a Monty Python type of sketch. Here it is.
It is December 15, 2010. Somebody gives you a bet: you will look at a crystal ball, and you will see the future; the future will be accurate. But you need to share it with the world. OK, curiosity killed the cat, you take the bet, you look at the crystal ball. One hour later, you're sitting in a building of the national TV, in a top show, and you tell the story. Before the end of 2011, Ben Ali, and Mubarak, and Gaddafi would be down, and prosecuted. Saleh of Yemen and Assad of Syria would be either challenged, or already on their knees. Osama bin Laden would be dead, and Ratko Mladic would be in the Hague.
Now, the anchor watches you with a strange gaze on his face. And then, on top of it you add: "And thousands of young people from Athens, Madrid and New York will demonstrate for social justice, claiming they are inspired by Arabs."
Next thing you know, two guys in white appear, they give you the strange t-shirt, take you to the nearest mental institution. So I would like to speak a little bit about the phenomenon which is behind what already seems to be a very bad year for bad guys. And this phenomenon is called people power.
Well, people power has been there for a while. It helped Gandhi kick the Brits from India, it helped Martin Luther King win his historic racial struggle. It helped a local, Lech Walesa, to kick out one million Soviet troops from Poland, and in beginning the end of the Soviet Union as we know it.
So what's new in it? What seems to be very new, which is the idea I would like to share with you today, is that there is a set of rules and skills which can be learned and taught in order to perform successful nonviolent struggle. If this is true, we can help these movements.
Well, the first one - analytic skills. I'll try where it all started in the Middle East. And for so many years, we were living with a completely wrong perception of the Middle East. It was looking like the frozen region. Literally a refrigerator. And there were only two types of meal there. Steak, which stands for a Mubarak-Ben Ali type of military police dictatorship, or a potato, which stands for a Tehran type of theocracies. And everybody was amazed when the refrigerator opened, and millions of young, mainly secular people stepped out to do the change. Guess what - they didn't watch the demographics. What is the average age of an Egyptian? 24. How long was Mubarak in power? 31. So, this system was just obsolete, they expired. And young people of the Arab world have awakened one morning, and understood that power lies in their hands. The rest is the year in front of us. And guess what? The same Generation Y, with their rules, with their tools, with their games, and with their language, which sounds a little bit strange to me. I'm 38 now. And can you look at the age of the people on the streets of Europe? It seems that Generation Y is coming.
Now, let me set another example. I'm meeting different people throughout the world, and they are, you know, academics, and professors, and doctors, and they will always talk conditions. They will say: "People power will work only if the regime is not too oppressive." They will say: "People power will work, if the annual income of the country is between X and Z." They will say: "People power will work only if there is a foreign pressure." They will say: "People power will work only if there is no oil." And, I mean, there is a set of conditions. Well, the news here is that your skills during the conflict seem to be more important than the conditions. Namely, the skills of unity, planning, and maintaining nonviolent discipline.
Let me give you an example. I come from a country called Serbia. It took us 10 years to unite 18 opposition party leaders, with their big egos, behind one single candidate against the Balkan dictator Slobodan Milosevic. Guess what? That was the day of his defeat. You look at the Egyptians, they fight on Tahrir Square, they get rid of their individual symbols, they appear on the street only with the flag of Egypt. I will give you a counter-example. You see nine presidential candidates running against Lukashenko, you all know the outcome. So unity is a big thing. And this can be achieved. Same with planning. Somebody has lied to you about the successful and spontaneous nonviolent revolution. That thing doesn't exist in the world. Whenever you see young people in front of the row trying to fraternize with the police or military, somebody was thinking about it before.
Now, at the end, nonviolent discipline. And this is probably the game-changer. If you maintain nonviolent discipline, you'll exclusively win. You have 100,000 people in a nonviolent march, one idiot or agent-provocateur throwing a stone. Guess what takes all the cameras. That one guy. One single act of violence can literally destroy your movement.
Now, let me move to another place. It's the selection of strategies and tactics. There are certain rules in nonviolent struggle you may follow. First, you start small. Second, you pick the battles you can win. It's only 200 of us in this room. We won't call for the march of a million. But what if we organized the spraying of graffiti throughout the night, all over Krakow. The city will know. So, we pick tactics accommodated to the event, especially this thing we call the small tactics of dispersion. They're very useful in violent oppression. We are actually witnessing the picture of one of the best tactics ever used. It was on Tahrir square, where the international community was constantly frightened that, you know, the Islamists will overtake the revolution. What they organized -- Christians protecting Muslims where they are praying, a Coptic wedding cheered by thousands of Muslims, the world has just changed the picture, but somebody was thinking about this previously. So there are so many things you can do instead of getting into one place, shouting, and you know, showing off in front of the security forces.
Now, there is also another very important dynamic. And this is a dynamic that analysts normally don't see. This is the dynamic between fear and apathy on the one side, and enthusiasm and humor on another side. So, it works like in a video game. You have the fear high, you have status quo. You have the enthusiasm higher, you see the fear is starting to melt. Day two, you see people running towards the police instead of from the police, in Egypt. You can tell that something is happening there.
And then, it's about the humor. Humor is such a powerful game-changer, and of course, it was very big in Poland. You know, we were just a small group of crazy students in Serbia when we made this big skit. We put the big petrol barrel with a portrait of Mr. President on it, in the middle of the Main Street. There was a hole in the top. So you could literally come, put a coin in, get a baseball bat, and hit his face. Sounds loud. And within minutes, we were sitting in a nearby café having coffee, and there was a queue of people waiting to do this lovely thing. Well, that's just the beginning of the show. The real show starts when the police appears.
(Laughter)
"What will they do?" Arrest us? We were nowhere to be seen. We were like three blocks away, observing it from our espresso bar. Arrest the shoppers, with kids? Doesn't make sense. Of course, you could bet, they did the most stupid thing. They arrested the barrel. And now, the picture of the smashed face on the barrel, with the policemen dragging it to the police car, that was the best day for newspaper photographers that they will ever have.
So, I mean, these are the things you can do. And you can always use humor. There is also one big thing about humor, it really hurts. Because these guys really are taking themselves too seriously. When you start to mock them, it hurts.
Now, everybody is talking about His Majesty, the Internet, and it is also a very useful skill. But don't rush to label things like "a Facebook Revolution," "Twitter Revolution." Don't [confuse] the tools with the substance. It is true that the Internet and the new media are very useful in making things faster and cheaper. They also make it a bit safer for the participants, because they give partial anonymity.
We're watching the great example of something else the Internet can do. It can put the price tag of state-sponsored violence over a nonviolent protester. This is the famous group "We are all Khaled Said," made by Wael Ghonim in Egypt, and his friend. This is the mutilated face of the guy who was beaten by the police. This is how he became known to the public, and this is what probably became the straw that broke the camel's back.
But here is also the bad news. The nonviolent struggle is won in the real world, in the streets. You will never change your society towards democracy, or, you know, the economy, if you sit down and click. There are risks to be taken, and there are living people who are winning the struggle.
Well, the million-dollar question. What will happen in the Arab world? And though young people from the Arab world were pretty successful in bringing down three dictators, shaking the region, kind of persuading the clever kings from Jordan and Morocco to do substantial reforms, it is yet to be seen what will be the outcome. Whether the Egyptians and Tunisians will make it through the transition, or this will end in bloody ethnic and religious conflicts, whether the Syrians will maintain nonviolent discipline, faced with a brutal daily violence which kills thousands already, or they will slip into violent struggle and make ugly civil war. Will these revolutions be pushed through the transitions and democracy or be overtaken by the military or extremists of all kinds? We cannot tell. The same works for the Western sector, where you can see all these excited young people protesting around the world, occupying this, occupying that. Are they going to become the world wave? Are they going to find their skills, their enthusiasm, and their strategy to find what they really want and push for the reform, or will they just stay complaining about the endless list of the things they hate? This is the difference between the two paths.
Now, what do the statistics have? My friend Maria Stephan's book talks a lot about violent and nonviolent struggle, and there are some shocking data. If you look at the last 35 years and different social transitions, from dictatorship to democracy, you will see that, out of 67 different cases, in 50 of these cases it was nonviolent struggle which was the key power. This is one more reason to look at this phenomenon, this is one more reason to look at Generation Y. Enough for me to give them credit, and hope that they will find their skills and their courage to use nonviolent struggle and thus fix at least a part of the mess our generation is making in this world.
Thank you.
(Applause)
|
Срджа Попович: Как свергнуть диктатора
TED Talk Subtitles and Transcript: 2011 год запомнился небывалым сопротивлением граждан — от Арабской Весны до повсеместных акций протеста по всему миру. В чем причина успеха? Срджа Попович (один из руководителей ненасильственной борьбой против Слободана Милошевича в Сербии в 2000 году) приводит примеры умений, методов, и способов планирования (от мирных акций до анекдотов), необходимых для успешного протестного движения. (Снято на TEDxKrakow)
Добрый день. Я рад быть здесь, на TEDxKrakow. Сегодня мне хотелось бы поговорить о феномене, который может и меняет наш мир — о силе народа. Я начну с анекдота, или, как возможные фанаты Монти Пайтон предпочитают, со скетча.
Итак. 15 декабря 2010 года. Вам предлагают пари. Вы можете узнать будущее с помощью кристального шара. Узнать достоверно. Но только при условии, что вы расскажете о будущем всему миру. Любопытство побеждает. Вы принимаете пари. Вы смотрите на кристальный шар. А через час вы рассказываете о том, что узнали, в вечернем ток-шоу национального телеканала. «До конца 2011 года Бен Али, Мубарак, и Каддафи будут свергнуты и привлечены к уголовному наказанию. Президенты Йемена и Сирии — Салех и Ассад либо прислушаются к оппозиции, либо потеряют контроль над страной. Осама бен Ладан будет убит, Ратко Младич будет отвечать перед судом в Гааге».
Ведущий смотрит на вас удивлёнными глазами, а вы добавляете: «И тысячи молодых людей, воодушевлённых арабским примером, выйдут на улицы Афин, Мадрида и Нью-Йорка требуя социальной справедливости».
После таких слов сразу же появятся люди в белом. Они наденут на вас странную рубашку, и увезут в ближайшую психушку.
Я хочу поговорить о феномене, который сделал этот год плохим для плохих парней — о феномене народной силы.
Сила народа уже проявляла себя в истории. Она помогла Ганди выгнать британцев из Индии. Она помогла Мартину Лютеру Кингу выиграть расовую борьбу. Она помогла и Леху Валенса прогнать миллион советских солдат из Польши, и тем самым приблизить распад СССР.
Что же нового? А новое сегодня то, чем я хотел бы с вами поделиться. То, что мы можем представить ряд правил и навыков, необходимых для успешной ненасильственной борьбы. Мы поможем активистам.
Ну, во-первых, аналитические способности. Начнём с Ближнего Востока, где все начиналось. Много лет мы придерживались совершенно ошибочного мнения о Ближнем Востоке. Он казался замёрзшим районом, буквально холодильником, в котором имелись лишь два вида продуктов: стейки — военные, полицейские диктатуры Мубарака и Бен Али, и картофель — теократии типа Ирана. Все были поражены, когда из холодильника вышли миллионы молодых людей без религиозных предрассудков, но желающих перемен. И что же? Демография сделала своё дело. Какой средний возраст в Египте? 24. Сколько Мубарак был у власти? 31. Его система устарела, сгнила. Поэтому молодёжь арабских стран однажды проснулась и поняла, что в их руках настоящая сила. Перейдём к следующим странам. И что же? Там то же самое поколение Эпсилон со своими правилами, своими методами, играми и языком, который странно для меня звучит — мне 38. А посмотрите на возраст среднего европейца! Кажется, поколение Эпсилон растёт и у нас.
А теперь другой пример. Среди людей, которых я встречаю по всему миру, встречаются академики, профессора, врачи и они постоянно ссылаются на какие-нибудь условия. Они говорят: «Сила народа сработает только при слабом контроле государства». Они твердят: «Народная воля осуществится, если ВВП страны больше А и меньше Б». Они повторяют: «Порыв народа воплотится только при поддержке иностранных государств». Они вздыхают: «Сила народа подействует только в стране без нефтедолларов». Что я и говорил — куча условий! Однако, как указывают последние события, ваши умения, включая способность объединяться, планировать, и придерживаться строгой ненасильственной борьбы, гораздо важнее любых условий.
Позвольте привести пример. Я родом из Сербии. Нам потребовалось 10 лет, чтобы объединить лидеров 18 оппозиционных партий, и выдвинуть общего кандидата против балканского диктатора Слободана Милошевича. И знаете что? День нашего объединения стал днём его поражения. Посмотрите на египтян — они поджигают площадь Тахрир, они уничтожают разделяющие их символы. Они выходят на улицы под единым флагом Египта. А вот и другой пример. У Лукашенко девять соперников на выборах президента. Но результат уже ясен. Итак, единство — большая вещь: его следует и можно достичь. То же самое с планированием. Если вам говорили об успешных спонтанных мирных революциях — не верьте! Такого не может произойти. Если вы видите молодых людей, пытающихся наладить контакт с полицией или солдатами, знайте — это было тщательно продумано и спланировано.
И наконец, ненасильственные действия. И это ключевой фактор. Ненасильственные действия обязательно принесут победу. Но, даже если мирный марш соберёт 100 000 людей, именно один провокатор кидающий камни станет главной новостью центральных каналов. Один единственный акт жестокости может начисто загубить всё протестное движение.
А теперь перейдём к следующему — набор стратегий и тактик. Существует ряд правил ненасильственной борьбы. Во-первых, начинайте с малого. Во-вторых, выбирайте сражения по силам. В этом зале 200 человек. Мы не сможем провести Марш Миллионов. Но мы можем расписать все стены Кракова нужными граффити. И город уже проснётся. Необходимо выбирать тактику, подходящую событию — то, что мы называем тактикой распыления. Она очень полезна при ненасильственном сопротивлении. Фото на экране демонстрирует один из самых эффективных методов. Фото снято на площади Тахрир. Международное сообщество постоянно опасалось, что исламисты захватят революцию. Однако они организовали защиту христианами молящихся мусульман. Тысячи мусульман вышли приветствовать православную свадьбу. В любом случае, за этим событием стояли люди, желавшие изменить мир. Итак, можно более эффективно заговорить о своём протесте, вместо того, чтобы собираться на площади, кричать и демонстративно неповиноваться полиции.
Существует ещё один очень важный фактор, который зачастую скрыт от глаз аналитиков. Он заключается в страхе и апатии с одной стороны, и энтузиазме и юморе с другой. И работает это как в видеоигре. При сильном страхе — никаких изменений. При высоком энтузиазме — страх начинает исчезать. На следующий день люди направятся к полицейским участкам, а не побегут в страхе от полицейских дубинок. В Египте, как кажется, уже что-то происходит.
Что же касается юмора, то это мощнейший инструмент, как показал опыт Польши. И в Сербии нам удалось провернуть трюк, хотя мы тогда были всего лишь группой сумасшедших студентов. В центр главной улицы столицы мы поставили большую канистру с портретом Господина Президента. Каждый, кто опускал монету в крышку канистры, получал возможность ударить по лицу Президента бейсбольной битой. А как гремело! За несколько минут перед канистрой набралась очередь желающих ударить Президента. И это только начало. Самое шоу началось по приезду полиции. Офицеры не знали что делать. Арестовать нас? Но мы оставались невидимыми в кафе неподалёку, попивая свои эспрессо. Арестовать собравшихся желающих с детьми? Нельзя. Как вы можете догадаться, они сделали самое глупое: Арестовали канистру! А теперь представьте, как радовались фотографы, когда видели полицейских, тащащих канистру с измятым лицом Президента.
Вы можете сами такое же проделать, и не бойтесь использовать юмор. А самое главное о юморе: он очень ранит тех парней наверху, которые относятся к себе очень серьёзно. Каждая насмешка ранит их.
Сегодня все говорят о Его Величестве — Интернете. Да, он очень помогает. Но не спешите вешать такие ярлыки, как Революция Фейсбука, Революция Твиттера. Не путайте цели и средства. Это правда, что Интернет и новые информационные технологии помогают делать вещи быстрее и дешевле. Они также помогают активистам, предоставляя некоторую анонимность.
Вы можете видеть ещё один плюс Интернета Он может возвестить о правительственном беспределе против мирных активистов. Все знают группу «Мы все — Калед Саид», созданную египтянином Вейл Гхоним и его друзьями. Это искалеченное лицо парня, избитого полицейскими. Это фото сделало его известным, оно же стало последней каплей для жителей Египта.
Однако есть и плохие новости. Ненасильственная борьба ведётся в реальном мире, на улицах городов. Вы никогда не измените мир, не построите демократию, не улучшите экономику, если будете лишь кликать мышкой компьютера. Нужно готовиться к рискам, и выходить на улицы.
Итак, вопрос на миллион долларов: Что станет с арабским миром? Тысячи молодых людей арабских стран успешно свергли трёх диктаторов, встряхнули свой регион, убедили сообразительных королей Иордании и Марокко перейти к кардинальным реформам. Однако, до сих пор не ясно: смогут ли жители Египта и Туниса мирно построить демократию, или всё закончится кровавой этнической и религиозной войной? Смогут ли сирийцы придерживаться ненасильственных действий, или ежедневные столкновения, уже унёсшие тысячи жизней, разгорятся с новой силой, и вспыхнет жестокая, гражданская война? Окончатся ли эти революции плавным переходом к демократии, или к власти придут военные или разного рода экстремисты? Мы не знаем. То же самое с Западными странами, где воодушевлённая молодёжь выходит с протестами на улицы, оккупируя то, оккупируя это... Станет ли это мировым движением? Смогут ли они раскрыть свои умения, энтузиазм, стратегию? Смогут ли понять, чего они хотят? Смогут ли добиться реформ? Или они всего лишь продолжат бесконечно жаловаться? А это и есть основная загвоздка.
И что же говорит нам статистика? Книга моего друга, Марии Стефан, очень многое рассказывает о насильственной и мирной борьбе, и приводит некоторые поразительные данные. Согласно анализу разных социальных переходов от диктатуры к демократии за последние 35 лет, из 67 различных случаев в 50 случаях ненасильственное сопротивление сыграло решающую роль. И это ещё одна причина присмотреться к этому феномену. Это ещё одна причина присмотреться к Поколению Эпсилон. Для меня этого достаточно, чтобы уважать их и надеяться, что они смогут найти в себе силы и дух придерживаться мирной борьбы, и очистить мир от хотя бы малой доли того мусора, которое наше поколение оставило после себя. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: BJ Miller: What really matters at the end of life\nTED Talk Subtitles and Transcript: At the end of our lives, what do we most wish for? For many, it’s simply comfort, respect, love. BJ Miller is a palliative care physician at Zen Hospice Project who thinks deeply about how to create a dignified, graceful end of life for his patients. Take the time to savor this moving talk, which asks big questions about how we think on death and honor life.\nWell, we all need a reason to wake up. For me, it just took 11,000 volts.\nI know you're too polite to ask, so I will tell you.\nOne night, sophomore year of college, just back from Thanksgiving holiday, a few of my friends and I were horsing around, and we decided to climb atop a parked commuter train. It was just sitting there, with the wires that run overhead. Somehow, that seemed like a great idea at the time. We'd certainly done stupider things. I scurried up the ladder on the back, and when I stood up, the electrical current entered my arm, blew down and out my feet, and that was that. Would you believe that watch still works? Takes a licking!\n(Laughter)\nMy father wears it now in solidarity.\nThat night began my formal relationship with death -- my death -- and it also began my long run as a patient. It's a good word. It means one who suffers. So I guess we're all patients.\nNow, the American health care system has more than its fair share of dysfunction -- to match its brilliance, to be sure. I'm a physician now, a hospice and palliative medicine doc, so I've seen care from both sides. And believe me: almost everyone who goes into healthcare really means well -- I mean, truly. But we who work in it are also unwitting agents for a system that too often does not serve.\nWhy? Well, there's actually a pretty easy answer to that question, and it explains a lot: because healthcare was designed with diseases, not people, at its center. Which is to say, of course, it was badly designed. And nowhere are the effects of bad design more heartbreaking or the opportunity for good design more compelling than at the end of life, where things are so distilled and concentrated. There are no do-overs.\nMy purpose today is to reach out across disciplines and invite design thinking into this big conversation. That is, to bring intention and creativity to the experience of dying. We have a monumental opportunity in front of us, before one of the few universal issues as individuals as well as a civil society: to rethink and redesign how it is we die.\nSo let's begin at the end. For most people, the scariest thing about death isn't being dead, it's dying, suffering. It's a key distinction. To get underneath this, it can be very helpful to tease out suffering which is necessary as it is, from suffering we can change. The former is a natural, essential part of life, part of the deal, and to this we are called to make space, adjust, grow. It can be really good to realize forces larger than ourselves. They bring proportionality, like a cosmic right-sizing. After my limbs were gone, that loss, for example, became fact, fixed -- necessarily part of my life, and I learned that I could no more reject this fact than reject myself. It took me a while, but I learned it eventually. Now, another great thing about necessary suffering is that it is the very thing that unites caregiver and care receiver -- human beings. This, we are finally realizing, is where healing happens. Yes, compassion -- literally, as we learned yesterday -- suffering together.\nNow, on the systems side, on the other hand, so much of the suffering is unnecessary, invented. It serves no good purpose. But the good news is, since this brand of suffering is made up, well, we can change it. How we die is indeed something we can affect. Making the system sensitive to this fundamental distinction between necessary and unnecessary suffering gives us our first of three design cues for the day. After all, our role as caregivers, as people who care, is to relieve suffering -- not add to the pile.\nTrue to the tenets of palliative care, I function as something of a reflective advocate, as much as prescribing physician. Quick aside: palliative care -- a very important field but poorly understood -- while it includes, it is not limited to end of life care. It is not limited to hospice. It's simply about comfort and living well at any stage. So please know that you don't have to be dying anytime soon to benefit from palliative care.\nNow, let me introduce you to Frank. Sort of makes this point. I've been seeing Frank now for years. He's living with advancing prostate cancer on top of long-standing HIV. We work on his bone pain and his fatigue, but most of the time we spend thinking out loud together about his life -- really, about our lives. In this way, Frank grieves. In this way, he keeps up with his losses as they roll in, so that he's ready to take in the next moment. Loss is one thing, but regret, quite another. Frank has always been an adventurer -- he looks like something out of a Norman Rockwell painting -- and no fan of regret. So it wasn't surprising when he came into clinic one day, saying he wanted to raft down the Colorado River. Was this a good idea? With all the risks to his safety and his health, some would say no. Many did, but he went for it, while he still could. It was a glorious, marvelous trip: freezing water, blistering dry heat, scorpions, snakes, wildlife howling off the flaming walls of the Grand Canyon -- all the glorious side of the world beyond our control. Frank's decision, while maybe dramatic, is exactly the kind so many of us would make, if we only had the support to figure out what is best for ourselves over time.\nSo much of what we're talking about today is a shift in perspective. After my accident, when I went back to college, I changed my major to art history. Studying visual art, I figured I'd learn something about how to see -- a really potent lesson for a kid who couldn't change so much of what he was seeing. Perspective, that kind of alchemy we humans get to play with, turning anguish into a flower.\nFlash forward: now I work at an amazing place in San Francisco called the Zen Hospice Project, where we have a little ritual that helps with this shift in perspective. When one of our residents dies, the mortuary men come, and as we're wheeling the body out through the garden, heading for the gate, we pause. Anyone who wants -- fellow residents, family, nurses, volunteers, the hearse drivers too, now -- shares a story or a song or silence, as we sprinkle the body with flower petals. It takes a few minutes; it's a sweet, simple parting image to usher in grief with warmth, rather than repugnance. Contrast that with the typical experience in the hospital setting, much like this -- floodlit room lined with tubes and beeping machines and blinking lights that don't stop even when the patient's life has. Cleaning crew swoops in, the body's whisked away, and it all feels as though that person had never really existed. Well-intended, of course, in the name of sterility, but hospitals tend to assault our senses, and the most we might hope for within those walls is numbness -- anesthetic, literally the opposite of aesthetic. I revere hospitals for what they can do; I am alive because of them. But we ask too much of our hospitals. They are places for acute trauma and treatable illness. They are no place to live and die; that's not what they were designed for.\nNow mind you -- I am not giving up on the notion that our institutions can become more humane. Beauty can be found anywhere. I spent a few months in a burn unit at St. Barnabas Hospital in Livingston, New Jersey, where I got really great care at every turn, including good palliative care for my pain. And one night, it began to snow outside. I remember my nurses complaining about driving through it. And there was no window in my room, but it was great to just imagine it coming down all sticky. Next day, one of my nurses smuggled in a snowball for me. She brought it in to the unit. I cannot tell you the rapture I felt holding that in my hand, and the coldness dripping onto my burning skin; the miracle of it all, the fascination as I watched it melt and turn into water. In that moment, just being any part of this planet in this universe mattered more to me than whether I lived or died. That little snowball packed all the inspiration I needed to both try to live and be OK if I did not. In a hospital, that's a stolen moment.\nIn my work over the years, I've known many people who were ready to go, ready to die. Not because they had found some final peace or transcendence, but because they were so repulsed by what their lives had become -- in a word, cut off, or ugly. There are already record numbers of us living with chronic and terminal illness, and into ever older age. And we are nowhere near ready or prepared for this silver tsunami. We need an infrastructure dynamic enough to handle these seismic shifts in our population. Now is the time to create something new, something vital. I know we can because we have to. The alternative is just unacceptable. And the key ingredients are known: policy, education and training, systems, bricks and mortar. We have tons of input for designers of all stripes to work with.\nWe know, for example, from research what's most important to people who are closer to death: comfort; feeling unburdened and unburdening to those they love; existential peace; and a sense of wonderment and spirituality.\nOver Zen Hospice's nearly 30 years, we've learned much more from our residents in subtle detail. Little things aren't so little. Take Janette. She finds it harder to breathe one day to the next due to ALS. Well, guess what? She wants to start smoking again -- and French cigarettes, if you please. Not out of some self-destructive bent, but to feel her lungs filled while she has them. Priorities change. Or Kate -- she just wants to know her dog Austin is lying at the foot of her bed, his cold muzzle against her dry skin, instead of more chemotherapy coursing through her veins -- she's done that. Sensuous, aesthetic gratification, where in a moment, in an instant, we are rewarded for just being. So much of it comes down to loving our time by way of the senses, by way of the body -- the very thing doing the living and the dying.\nProbably the most poignant room in the Zen Hospice guest house is our kitchen, which is a little strange when you realize that so many of our residents can eat very little, if anything at all. But we realize we are providing sustenance on several levels: smell, a symbolic plane. Seriously, with all the heavy-duty stuff happening under our roof, one of the most tried and true interventions we know of, is to bake cookies. As long as we have our senses -- even just one -- we have at least the possibility of accessing what makes us feel human, connected. Imagine the ripples of this notion for the millions of people living and dying with dementia. Primal sensorial delights that say the things we don't have words for, impulses that make us stay present -- no need for a past or a future.\nSo, if teasing unnecessary suffering out of the system was our first design cue, then tending to dignity by way of the senses, by way of the body -- the aesthetic realm -- is design cue number two. Now this gets us quickly to the third and final bit for today; namely, we need to lift our sights, to set our sights on well-being, so that life and health and healthcare can become about making life more wonderful, rather than just less horrible. Beneficence.\nHere, this gets right at the distinction between a disease-centered and a patient- or human-centered model of care, and here is where caring becomes a creative, generative, even playful act. \"Play\" may sound like a funny word here. But it is also one of our highest forms of adaptation. Consider every major compulsory effort it takes to be human. The need for food has birthed cuisine. The need for shelter has given rise to architecture. The need for cover, fashion. And for being subjected to the clock, well, we invented music. So, since dying is a necessary part of life, what might we create with this fact? By \"play\" I am in no way suggesting we take a light approach to dying or that we mandate any particular way of dying. There are mountains of sorrow that cannot move, and one way or another, we will all kneel there. Rather, I am asking that we make space -- physical, psychic room, to allow life to play itself all the way out -- so that rather than just getting out of the way, aging and dying can become a process of crescendo through to the end. We can't solve for death. I know some of you are working on this.\n(Laughter)\nMeanwhile, we can --\n(Laughter)\nWe can design towards it. Parts of me died early on, and that's something we can all say one way or another. I got to redesign my life around this fact, and I tell you it has been a liberation to realize you can always find a shock of beauty or meaning in what life you have left, like that snowball lasting for a perfect moment, all the while melting away. If we love such moments ferociously, then maybe we can learn to live well -- not in spite of death, but because of it. Let death be what takes us, not lack of imagination.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Би Джей Миллер: Что действительно имеет значение в конце жизни\nTED Talk Subtitles and Transcript: Чего мы больше всего хотим в конце жизни? Для многих из нас — это комфорт, уважение, любовь. Би Джей Миллер — врач хосписа, серьёзно размышляющий над тем, как создать достойную, изысканную обстановку для своих уходящих из жизни пациентов. Уделите время, чтобы насладиться этим трогательным выступлением, которое заставляет задуматься над тем, как мы относимся к смерти и как почитаем жизнь.\nВсем нам нужна причина, чтобы просыпаться. Мне для этого понадобилось 11 000 вольт.\nЗнаю, вы слишком хорошо воспитаны, чтобы спросить, поэтому я сам вам расскажу.\nОднажды ночью много лет назад, на втором курсе, сразу после того, как я вернулся со Дня благодарения, мы с моими друзьями валяли дурака и решили взобраться на крышу припаркованного пригородного поезда. Он стоял там, а над ним висели провода. Почему-то на тот момент это казалось хорошей идей. Мы, конечно, делали вещи и поглупее. Я вскарабкался по лестнице на задней части вагона, а когда выпрямился, электрический ток ударил меня в руку и пронёсся вниз по телу, выйдя через ноги, — и всё. Не поверите, но часы всё ещё идут. Крепкий орешек эти часы!\n(Смех)\nМой отец носит их сейчас в знак солидарности.\nТой ночью начались мои официальные отношения со смертью, моей смертью, началась также и моя длинная история в качестве пациента. Хорошее слово — «пациент». Оно значит «страдающий». Так что, пожалуй, все мы пациенты.\nАмериканская система здравоохранения во многом несовершенна, разумеется, это уравновешивает её великолепие. Я работаю врачом в хосписе, занимаюсь паллиативной терапией, так что мне медицина известна с обеих сторон. И поверьте мне, почти все, кто идёт работать в здравоохранение, имеют добрые намерения — на самом деле. Но мы, медицинские работники, — также и невольные агенты системы, которая очень часто не работает.\nПочему? На этот вопрос есть простой ответ, который многое объясняет: потому что модель здравоохранения ориентирована на заболевания, а не людей. Да к тому же и сама модель никудышная. И никогда никудышная задумка так не сокрушает, а потребность в лучшей идее не бывает так необходима, как в конце жизни, когда всё ощущается так остро и концентрированно. Нет возможности ничего переделать.\nМоя цель сегодня — обратиться к разным дисциплинам и привлечь дизайнерское мышление к этому серьёзному разговору. То есть внести намерение и творчество в процесс умирания. Перед нами грандиозная возможность, мы стоим перед одной из глобальных задач, как индивидуумы и как гражданское общество: переосмыслить и изменить то, как мы умираем.\nДавайте начнём с конца. Для многих людей самое пугающее в смерти — не быть мёртвым, а сам процесс умирания, мучения. Это ключевое различие. Если рассмотреть подробнее, может оказаться полезным отделить страдания, которые неизбежны, от тех, которые можно исключить. Первые — естественная, неотъемлемая часть жизни. Под них мы подстраиваемся, создаём место, совершенствуемся. Осознавать силы могущественнее нас может быть продуктивным. Это даёт ощущение пропорциональности, как размышления о космосе. После того как мои ноги ампутировали, эта потеря стала фиксированным фактом, неизбежной частью моей жизни, и я понял, что не могу больше отрицать этот факт, как не могу отрицать и себя. На это ушло какое-то время, но в итоге я к этому пришёл. Другой факт о неизбежных страданиях: они и есть причина, объединяющая того, кто заботится, и того, о ком заботятся, — объединяющая людей. И тут мы наконец понимаем, с чего начинается исцеление. Да, с сострадания, что буквально значит, как нам вчера рассказали, «совместное страдание».\nСо стороны же системы, с другого конца ситуации, добавляется столько ненужных страданий, придуманных. Ничему хорошему они не служат. Но хорошо хотя бы то, что раз уж этот тип страданий создан искусственно, мы можем на них повлиять. Мы действительно можем повлиять на то, как умираем. Изменяя систему на более восприимчивую к этому фундаментальному различию между неизбежными и ненужными страданиями, мы получаем первый из трёх ключей к созданию удачного проекта медицины. В конце концов, наша задача как врачей, как тех, кто оказывает уход, — облегчить страдания, а не добавить их.\nВерный принципам паллиативной терапии, я работаю как некий «размышляющий заступник», но также и как лечащий врач. Небольшая заметка: паллиативная терапия — важная, но понимаемая неверно область — хоть и подразумевает уход до конца жизни, но этим не ограничивается. Это не просто хоспис. Это обеспечение комфорта и благополучия на любой стадии. Поэтому, пожалуйста, помните: не обязательно быть на пороге смерти, чтобы воспользоваться паллиативной терапией.\nТеперь позвольте представить вам Фрэнка. Он поможет нам примером. Я наблюдаю Фрэнка уже на протяжении многих лет. Он живёт с прогрессирующим раком простаты на фоне продолжительного ВИЧ-заболевания. Мы работаем над его болью в костях и усталостью, но бóльшую часть времени мы проводим, размышляя вслух о его жизни, да и о жизни в целом. Так Фрэнк горюет. Так он мирится со своими потерями по мере их возникновения, чтобы можно было совладать со следующим моментом. Потеря — это одно, но вот сожаление — совсем другое. Фрэнк всегда был авантюристом — он даже выглядит как персонаж картины Нормана Роквелла — и он вовсе не сторонник сожалений. Поэтому не было удивительным, когда однажды он пришёл в клинику и заявил, что хочет сплавиться по реке Колорадо. Хорошая ли это была идея? Со всеми рисками его безопасности и здоровью, некоторые ответили бы нет. Многие так и сказали, но он всё равно это сделал, пока мог. Это было изумительное, чудесное приключение: ледяная вода, палящий зной, скорпионы, змеи, вой дикой природы с обжигающих стен Гранд-Каньона — всё великолепие мира, нам неподвластное. Решение Фрэнка, может, несколько и внезапное, но именно такое, которое многие из нас сделали бы, имей поддержку, чтобы сообразить, что для нас лучше в перспективе.\nМногое из того, о чём мы сегодня говорим, связано с изменением перспективы. Когда после несчастного случая я вернулся в университет, я сменил свою специализацию на историю искусства. Изучая изобразительное искусство, я надеялся узнать о том, как видеть — поистине полезный урок для ребёнка, который не мог серьёзно повлиять на то, что видел. Перспектива — некий вид алхимии, с которой мы, люди, привыкли играть, превращает мучения в цветок.\nЗабегая немного вперёд, сейчас я работаю в одном прекрасном месте в Сан-Франциско, которое называется «Дзэн Хоспис Проджект», где мы придумали небольшой ритуал, помогающий изменить перспективу. Когда один из наших пациентов умирает, приходят люди из морга. Мы выносим тело через сад, направляясь к воротам, и останавливаемся. Все желающие — другие пациенты, семья, медсёстры, волонтёры, даже водители катафалка — делятся историями или песней или же просто молчат, пока мы осыпаем тело лепестками цветов. Это занимает буквально несколько минут. Такой милый, простой обряд прощания, чтобы принять горе с теплотой, нежели с отвращением. Сравните это с типичной ситуацией в условиях стационара: залитая светом комната с трубками и гудящим оборудованием, мигающими без перерыва лампочками, даже после остановки жизни пациента. Входит персонал по уборке, тело вывозят — и такое чувство, что этот человек никогда и не существовал. Конечно, хорошо организовано, с точки зрения стерильности, но больницы задевают наши чувства, и лучшее, на что можно рассчитывать в этих стенах, — оцепенение, анестезия, что диаметрально противоположно чувствительности. Я чту больницы за то, что они делают; я жив, благодаря им. Но мы слишком многого от них ожидаем. Это место серьёзных травм и излечимых заболеваний. Это не место, где можно умереть, — не для этого они задумывались.\nИмейте в виду, я не говорю, что эти институты не могут стать более гуманными. Красоту можно найти повсюду. Я провёл несколько месяцев в ожоговом отделении в больнице Святого Барнабаса в Ливингстоне, штат Нью-Джерси, где на каждом этапе мне оказали действительно хороший уход, включая паллиативную терапию при моей боли. Однажды ночью пошёл снег. Помню, как медсёстры жаловались, что невозможно вести автомобиль. В моей палате не было окна, но было приятно даже просто представлять, как на улице падает липкий снег. На следующий день одна из медсестёр принесла для меня снежный ком. Она принесла его в палату. Не могу даже описать вам мой восторг, когда я держал его в руке, а холодные капли падали на мою обгоревшую кожу, каким чудом это было, с каким изумлением я наблюдал, как ком таял, превращаясь в воду. В тот момент просто быть частью этой планеты в этой вселенной значило для меня больше, чем то, буду ли я жить или умру. В этом снежке было всё, что мне нужно для вдохновения, чтобы попытаться выжить или же смириться, если не получится. В больнице такое — редкость.\nЗа долгие годы работы я встречал многих людей, готовых уйти, готовых умереть. И не потому, что они обрели некий покой или понимание замысла, а потому, что их жизнь, какой она стала, вызывала у них только отвращение, казалась им, одним словом, конченной, уродливой. Уже сейчас так много людей живёт с хронической или неизлечимой болезнью, и во всё более зрелом возрасте. А мы совсем не готовы к этому «серебряному цунами». Нам нужна инфраструктура, достаточно динамичная для того, чтобы выдержать эти «сейсмические сдвиги» населения. Настало время создать что-то новое, что-то жизненно необходимое. Я знаю, что мы можем, ведь выбора нет. Альтернатива неприемлема. А ключевые ингредиенты известны: политика, образование и обучение, системы, здания и оборудование. У нас имеются тонны исходных материалов для дизайнеров всех мастей.\nНапример, из исследований нам известно, что люди, которые скоро умрут, считают самым важным: комфорт, возможность облегчить свою душу и бремя тех, кого они любят, гармония и ощущение чуда и духовности.\nЗа более чем 30 лет работы «Дзэн Хоспис» мы узнали множество мелочей от наших пациентов. Мелочи не так уж и незначительны. Возьмём, к примеру, Джанетт. День ото дня ей всё труднее дышать из-за бокового амиотрофического склероза. И что вы думаете? Она хочет снова начать курить, причём непременно французские сигареты. Не из-за какой-то наклонности к саморазрушению, а из-за желания ощутить, как лёгкие, пока они есть, наполняются дымом. Смена приоритетов. Или, например, Кейт. Она хочет, чтобы её собака Остин лежала у подножия кровати, чувствовать, как его холодная морда касается её сухой кожи, а не продолжать гонять по венам химиотерапию. Так она и сделала. Чувственное, эмоциональное удовлетворение, в котором мы тут же, в момент, вознаграждены просто за то, что мы есть. Так многое сводится к тому, чтобы любить чувствами, телом — то, что и лежит в основе жизни и смерти.\nВероятно, самая трогательная комната в гостевом доме «Дзэн Хоспис» — кухня, наличие которой странно, когда осознаёшь, что многие наши пациенты едят совсем мало, если вообще едят. Но мы понимаем, что поддерживаем жизнеобеспечение на нескольких уровнях: запах, символический уровень. Серьёзно, под нашей крышей происходит множество тяжёлых событий, при этом одна из самых практикуемых и действенных из известных нам процедур — это приготовление печенья. Пока чувства живы — пусть даже всего одно — по крайней мере, есть возможность приобщиться к тому, что делает нас людьми, объединяет нас. Представьте себе значение этого для миллионов людей, живущих и умирающих с деменцией. Простые радости прикосновения, говорящие о том, что не передать словами; импульсы, заставляющие нас оставаться в настоящем — без потребности в прошлом или будущем.\nЕсли выявление в системе ненужных страданий было первым ключиком, то стремление сохранить достоинство посредством чувств, через ощущения тела — область чувственности — это второй ключ. Это тут же подводит нас к третьему и финальному ключу — а именно необходимости обратить взор, сконцентрироваться на благополучии так, чтобы здоровье и здравоохранение имели целью сделать нашу жизнь прекраснее, а не просто менее невыносимой. Милосердие.\nИменно это отличает модель с ориентацией на заболевание от модели с ориентацией на пациента и превращает заботу в творческий, пробуждающий, даже похожий на игру акт. Слово «игра» может показаться странным. Но ведь это одна из высших форм адаптации. Учтём все обязательные вещи, необходимые, чтобы быть человеком. Потребность в пище создала кухню. Необходимость в убежище создала архитектуру. Нужда чем-то укрыться — моду. А наблюдая ритм времени, мы открыли музыку. И поскольку смерть — неотъемлемая часть жизни, что можно из этого создать? Говоря «игра», я вовсе не имею в виду, что к умирающим нужно относиться небрежно или что есть только один верный метод. Есть такие горы печали, которые не могут быть сдвинуты, и рано или поздно любой из нас преклонит колени. Напротив, я прошу предоставить пространство — физическое, психологическое, — чтобы жизнь сама довела игру до конца. Я прошу об этом, а не просто уйти с дороги. Старение и смерть могут в конце привести к кульминации. Мы не можем решать за смерть. Знаю, некоторые из вас работают над этим.\n(Смех)\nА пока мы можем...\n(Смех)\nМы можем создавать под это структуру. Части меня умерли раньше, и так или иначе это верно для каждого из нас. Мне пришлось перестроить свою жизнь под этот факт. И, признаюсь, было таким облегчением осознать, что всегда можно найти красоту или смысл в той жизни, что тебе уготовлена, как в том снежке, живущим столько, сколько и нужно было, пока совсем не растаял. Если мы так неистово любим эти моменты, то, вероятно, можно научиться жить лучше не вопреки смерти, а из-за неё. Пусть смерть будет тем, что происходит с нами, а не недостатком воображения.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
BJ Miller: What really matters at the end of life
TED Talk Subtitles and Transcript: At the end of our lives, what do we most wish for? For many, it’s simply comfort, respect, love. BJ Miller is a palliative care physician at Zen Hospice Project who thinks deeply about how to create a dignified, graceful end of life for his patients. Take the time to savor this moving talk, which asks big questions about how we think on death and honor life.
Well, we all need a reason to wake up. For me, it just took 11,000 volts.
I know you're too polite to ask, so I will tell you.
One night, sophomore year of college, just back from Thanksgiving holiday, a few of my friends and I were horsing around, and we decided to climb atop a parked commuter train. It was just sitting there, with the wires that run overhead. Somehow, that seemed like a great idea at the time. We'd certainly done stupider things. I scurried up the ladder on the back, and when I stood up, the electrical current entered my arm, blew down and out my feet, and that was that. Would you believe that watch still works? Takes a licking!
(Laughter)
My father wears it now in solidarity.
That night began my formal relationship with death -- my death -- and it also began my long run as a patient. It's a good word. It means one who suffers. So I guess we're all patients.
Now, the American health care system has more than its fair share of dysfunction -- to match its brilliance, to be sure. I'm a physician now, a hospice and palliative medicine doc, so I've seen care from both sides. And believe me: almost everyone who goes into healthcare really means well -- I mean, truly. But we who work in it are also unwitting agents for a system that too often does not serve.
Why? Well, there's actually a pretty easy answer to that question, and it explains a lot: because healthcare was designed with diseases, not people, at its center. Which is to say, of course, it was badly designed. And nowhere are the effects of bad design more heartbreaking or the opportunity for good design more compelling than at the end of life, where things are so distilled and concentrated. There are no do-overs.
My purpose today is to reach out across disciplines and invite design thinking into this big conversation. That is, to bring intention and creativity to the experience of dying. We have a monumental opportunity in front of us, before one of the few universal issues as individuals as well as a civil society: to rethink and redesign how it is we die.
So let's begin at the end. For most people, the scariest thing about death isn't being dead, it's dying, suffering. It's a key distinction. To get underneath this, it can be very helpful to tease out suffering which is necessary as it is, from suffering we can change. The former is a natural, essential part of life, part of the deal, and to this we are called to make space, adjust, grow. It can be really good to realize forces larger than ourselves. They bring proportionality, like a cosmic right-sizing. After my limbs were gone, that loss, for example, became fact, fixed -- necessarily part of my life, and I learned that I could no more reject this fact than reject myself. It took me a while, but I learned it eventually. Now, another great thing about necessary suffering is that it is the very thing that unites caregiver and care receiver -- human beings. This, we are finally realizing, is where healing happens. Yes, compassion -- literally, as we learned yesterday -- suffering together.
Now, on the systems side, on the other hand, so much of the suffering is unnecessary, invented. It serves no good purpose. But the good news is, since this brand of suffering is made up, well, we can change it. How we die is indeed something we can affect. Making the system sensitive to this fundamental distinction between necessary and unnecessary suffering gives us our first of three design cues for the day. After all, our role as caregivers, as people who care, is to relieve suffering -- not add to the pile.
True to the tenets of palliative care, I function as something of a reflective advocate, as much as prescribing physician. Quick aside: palliative care -- a very important field but poorly understood -- while it includes, it is not limited to end of life care. It is not limited to hospice. It's simply about comfort and living well at any stage. So please know that you don't have to be dying anytime soon to benefit from palliative care.
Now, let me introduce you to Frank. Sort of makes this point. I've been seeing Frank now for years. He's living with advancing prostate cancer on top of long-standing HIV. We work on his bone pain and his fatigue, but most of the time we spend thinking out loud together about his life -- really, about our lives. In this way, Frank grieves. In this way, he keeps up with his losses as they roll in, so that he's ready to take in the next moment. Loss is one thing, but regret, quite another. Frank has always been an adventurer -- he looks like something out of a Norman Rockwell painting -- and no fan of regret. So it wasn't surprising when he came into clinic one day, saying he wanted to raft down the Colorado River. Was this a good idea? With all the risks to his safety and his health, some would say no. Many did, but he went for it, while he still could. It was a glorious, marvelous trip: freezing water, blistering dry heat, scorpions, snakes, wildlife howling off the flaming walls of the Grand Canyon -- all the glorious side of the world beyond our control. Frank's decision, while maybe dramatic, is exactly the kind so many of us would make, if we only had the support to figure out what is best for ourselves over time.
So much of what we're talking about today is a shift in perspective. After my accident, when I went back to college, I changed my major to art history. Studying visual art, I figured I'd learn something about how to see -- a really potent lesson for a kid who couldn't change so much of what he was seeing. Perspective, that kind of alchemy we humans get to play with, turning anguish into a flower.
Flash forward: now I work at an amazing place in San Francisco called the Zen Hospice Project, where we have a little ritual that helps with this shift in perspective. When one of our residents dies, the mortuary men come, and as we're wheeling the body out through the garden, heading for the gate, we pause. Anyone who wants -- fellow residents, family, nurses, volunteers, the hearse drivers too, now -- shares a story or a song or silence, as we sprinkle the body with flower petals. It takes a few minutes; it's a sweet, simple parting image to usher in grief with warmth, rather than repugnance. Contrast that with the typical experience in the hospital setting, much like this -- floodlit room lined with tubes and beeping machines and blinking lights that don't stop even when the patient's life has. Cleaning crew swoops in, the body's whisked away, and it all feels as though that person had never really existed. Well-intended, of course, in the name of sterility, but hospitals tend to assault our senses, and the most we might hope for within those walls is numbness -- anesthetic, literally the opposite of aesthetic. I revere hospitals for what they can do; I am alive because of them. But we ask too much of our hospitals. They are places for acute trauma and treatable illness. They are no place to live and die; that's not what they were designed for.
Now mind you -- I am not giving up on the notion that our institutions can become more humane. Beauty can be found anywhere. I spent a few months in a burn unit at St. Barnabas Hospital in Livingston, New Jersey, where I got really great care at every turn, including good palliative care for my pain. And one night, it began to snow outside. I remember my nurses complaining about driving through it. And there was no window in my room, but it was great to just imagine it coming down all sticky. Next day, one of my nurses smuggled in a snowball for me. She brought it in to the unit. I cannot tell you the rapture I felt holding that in my hand, and the coldness dripping onto my burning skin; the miracle of it all, the fascination as I watched it melt and turn into water. In that moment, just being any part of this planet in this universe mattered more to me than whether I lived or died. That little snowball packed all the inspiration I needed to both try to live and be OK if I did not. In a hospital, that's a stolen moment.
In my work over the years, I've known many people who were ready to go, ready to die. Not because they had found some final peace or transcendence, but because they were so repulsed by what their lives had become -- in a word, cut off, or ugly. There are already record numbers of us living with chronic and terminal illness, and into ever older age. And we are nowhere near ready or prepared for this silver tsunami. We need an infrastructure dynamic enough to handle these seismic shifts in our population. Now is the time to create something new, something vital. I know we can because we have to. The alternative is just unacceptable. And the key ingredients are known: policy, education and training, systems, bricks and mortar. We have tons of input for designers of all stripes to work with.
We know, for example, from research what's most important to people who are closer to death: comfort; feeling unburdened and unburdening to those they love; existential peace; and a sense of wonderment and spirituality.
Over Zen Hospice's nearly 30 years, we've learned much more from our residents in subtle detail. Little things aren't so little. Take Janette. She finds it harder to breathe one day to the next due to ALS. Well, guess what? She wants to start smoking again -- and French cigarettes, if you please. Not out of some self-destructive bent, but to feel her lungs filled while she has them. Priorities change. Or Kate -- she just wants to know her dog Austin is lying at the foot of her bed, his cold muzzle against her dry skin, instead of more chemotherapy coursing through her veins -- she's done that. Sensuous, aesthetic gratification, where in a moment, in an instant, we are rewarded for just being. So much of it comes down to loving our time by way of the senses, by way of the body -- the very thing doing the living and the dying.
Probably the most poignant room in the Zen Hospice guest house is our kitchen, which is a little strange when you realize that so many of our residents can eat very little, if anything at all. But we realize we are providing sustenance on several levels: smell, a symbolic plane. Seriously, with all the heavy-duty stuff happening under our roof, one of the most tried and true interventions we know of, is to bake cookies. As long as we have our senses -- even just one -- we have at least the possibility of accessing what makes us feel human, connected. Imagine the ripples of this notion for the millions of people living and dying with dementia. Primal sensorial delights that say the things we don't have words for, impulses that make us stay present -- no need for a past or a future.
So, if teasing unnecessary suffering out of the system was our first design cue, then tending to dignity by way of the senses, by way of the body -- the aesthetic realm -- is design cue number two. Now this gets us quickly to the third and final bit for today; namely, we need to lift our sights, to set our sights on well-being, so that life and health and healthcare can become about making life more wonderful, rather than just less horrible. Beneficence.
Here, this gets right at the distinction between a disease-centered and a patient- or human-centered model of care, and here is where caring becomes a creative, generative, even playful act. "Play" may sound like a funny word here. But it is also one of our highest forms of adaptation. Consider every major compulsory effort it takes to be human. The need for food has birthed cuisine. The need for shelter has given rise to architecture. The need for cover, fashion. And for being subjected to the clock, well, we invented music. So, since dying is a necessary part of life, what might we create with this fact? By "play" I am in no way suggesting we take a light approach to dying or that we mandate any particular way of dying. There are mountains of sorrow that cannot move, and one way or another, we will all kneel there. Rather, I am asking that we make space -- physical, psychic room, to allow life to play itself all the way out -- so that rather than just getting out of the way, aging and dying can become a process of crescendo through to the end. We can't solve for death. I know some of you are working on this.
(Laughter)
Meanwhile, we can --
(Laughter)
We can design towards it. Parts of me died early on, and that's something we can all say one way or another. I got to redesign my life around this fact, and I tell you it has been a liberation to realize you can always find a shock of beauty or meaning in what life you have left, like that snowball lasting for a perfect moment, all the while melting away. If we love such moments ferociously, then maybe we can learn to live well -- not in spite of death, but because of it. Let death be what takes us, not lack of imagination.
Thank you.
(Applause)
|
Би Джей Миллер: Что действительно имеет значение в конце жизни
TED Talk Subtitles and Transcript: Чего мы больше всего хотим в конце жизни? Для многих из нас — это комфорт, уважение, любовь. Би Джей Миллер — врач хосписа, серьёзно размышляющий над тем, как создать достойную, изысканную обстановку для своих уходящих из жизни пациентов. Уделите время, чтобы насладиться этим трогательным выступлением, которое заставляет задуматься над тем, как мы относимся к смерти и как почитаем жизнь.
Всем нам нужна причина, чтобы просыпаться. Мне для этого понадобилось 11 000 вольт.
Знаю, вы слишком хорошо воспитаны, чтобы спросить, поэтому я сам вам расскажу.
Однажды ночью много лет назад, на втором курсе, сразу после того, как я вернулся со Дня благодарения, мы с моими друзьями валяли дурака и решили взобраться на крышу припаркованного пригородного поезда. Он стоял там, а над ним висели провода. Почему-то на тот момент это казалось хорошей идей. Мы, конечно, делали вещи и поглупее. Я вскарабкался по лестнице на задней части вагона, а когда выпрямился, электрический ток ударил меня в руку и пронёсся вниз по телу, выйдя через ноги, — и всё. Не поверите, но часы всё ещё идут. Крепкий орешек эти часы!
(Смех)
Мой отец носит их сейчас в знак солидарности.
Той ночью начались мои официальные отношения со смертью, моей смертью, началась также и моя длинная история в качестве пациента. Хорошее слово — «пациент». Оно значит «страдающий». Так что, пожалуй, все мы пациенты.
Американская система здравоохранения во многом несовершенна, разумеется, это уравновешивает её великолепие. Я работаю врачом в хосписе, занимаюсь паллиативной терапией, так что мне медицина известна с обеих сторон. И поверьте мне, почти все, кто идёт работать в здравоохранение, имеют добрые намерения — на самом деле. Но мы, медицинские работники, — также и невольные агенты системы, которая очень часто не работает.
Почему? На этот вопрос есть простой ответ, который многое объясняет: потому что модель здравоохранения ориентирована на заболевания, а не людей. Да к тому же и сама модель никудышная. И никогда никудышная задумка так не сокрушает, а потребность в лучшей идее не бывает так необходима, как в конце жизни, когда всё ощущается так остро и концентрированно. Нет возможности ничего переделать.
Моя цель сегодня — обратиться к разным дисциплинам и привлечь дизайнерское мышление к этому серьёзному разговору. То есть внести намерение и творчество в процесс умирания. Перед нами грандиозная возможность, мы стоим перед одной из глобальных задач, как индивидуумы и как гражданское общество: переосмыслить и изменить то, как мы умираем.
Давайте начнём с конца. Для многих людей самое пугающее в смерти — не быть мёртвым, а сам процесс умирания, мучения. Это ключевое различие. Если рассмотреть подробнее, может оказаться полезным отделить страдания, которые неизбежны, от тех, которые можно исключить. Первые — естественная, неотъемлемая часть жизни. Под них мы подстраиваемся, создаём место, совершенствуемся. Осознавать силы могущественнее нас может быть продуктивным. Это даёт ощущение пропорциональности, как размышления о космосе. После того как мои ноги ампутировали, эта потеря стала фиксированным фактом, неизбежной частью моей жизни, и я понял, что не могу больше отрицать этот факт, как не могу отрицать и себя. На это ушло какое-то время, но в итоге я к этому пришёл. Другой факт о неизбежных страданиях: они и есть причина, объединяющая того, кто заботится, и того, о ком заботятся, — объединяющая людей. И тут мы наконец понимаем, с чего начинается исцеление. Да, с сострадания, что буквально значит, как нам вчера рассказали, «совместное страдание».
Со стороны же системы, с другого конца ситуации, добавляется столько ненужных страданий, придуманных. Ничему хорошему они не служат. Но хорошо хотя бы то, что раз уж этот тип страданий создан искусственно, мы можем на них повлиять. Мы действительно можем повлиять на то, как умираем. Изменяя систему на более восприимчивую к этому фундаментальному различию между неизбежными и ненужными страданиями, мы получаем первый из трёх ключей к созданию удачного проекта медицины. В конце концов, наша задача как врачей, как тех, кто оказывает уход, — облегчить страдания, а не добавить их.
Верный принципам паллиативной терапии, я работаю как некий «размышляющий заступник», но также и как лечащий врач. Небольшая заметка: паллиативная терапия — важная, но понимаемая неверно область — хоть и подразумевает уход до конца жизни, но этим не ограничивается. Это не просто хоспис. Это обеспечение комфорта и благополучия на любой стадии. Поэтому, пожалуйста, помните: не обязательно быть на пороге смерти, чтобы воспользоваться паллиативной терапией.
Теперь позвольте представить вам Фрэнка. Он поможет нам примером. Я наблюдаю Фрэнка уже на протяжении многих лет. Он живёт с прогрессирующим раком простаты на фоне продолжительного ВИЧ-заболевания. Мы работаем над его болью в костях и усталостью, но бóльшую часть времени мы проводим, размышляя вслух о его жизни, да и о жизни в целом. Так Фрэнк горюет. Так он мирится со своими потерями по мере их возникновения, чтобы можно было совладать со следующим моментом. Потеря — это одно, но вот сожаление — совсем другое. Фрэнк всегда был авантюристом — он даже выглядит как персонаж картины Нормана Роквелла — и он вовсе не сторонник сожалений. Поэтому не было удивительным, когда однажды он пришёл в клинику и заявил, что хочет сплавиться по реке Колорадо. Хорошая ли это была идея? Со всеми рисками его безопасности и здоровью, некоторые ответили бы нет. Многие так и сказали, но он всё равно это сделал, пока мог. Это было изумительное, чудесное приключение: ледяная вода, палящий зной, скорпионы, змеи, вой дикой природы с обжигающих стен Гранд-Каньона — всё великолепие мира, нам неподвластное. Решение Фрэнка, может, несколько и внезапное, но именно такое, которое многие из нас сделали бы, имей поддержку, чтобы сообразить, что для нас лучше в перспективе.
Многое из того, о чём мы сегодня говорим, связано с изменением перспективы. Когда после несчастного случая я вернулся в университет, я сменил свою специализацию на историю искусства. Изучая изобразительное искусство, я надеялся узнать о том, как видеть — поистине полезный урок для ребёнка, который не мог серьёзно повлиять на то, что видел. Перспектива — некий вид алхимии, с которой мы, люди, привыкли играть, превращает мучения в цветок.
Забегая немного вперёд, сейчас я работаю в одном прекрасном месте в Сан-Франциско, которое называется «Дзэн Хоспис Проджект», где мы придумали небольшой ритуал, помогающий изменить перспективу. Когда один из наших пациентов умирает, приходят люди из морга. Мы выносим тело через сад, направляясь к воротам, и останавливаемся. Все желающие — другие пациенты, семья, медсёстры, волонтёры, даже водители катафалка — делятся историями или песней или же просто молчат, пока мы осыпаем тело лепестками цветов. Это занимает буквально несколько минут. Такой милый, простой обряд прощания, чтобы принять горе с теплотой, нежели с отвращением. Сравните это с типичной ситуацией в условиях стационара: залитая светом комната с трубками и гудящим оборудованием, мигающими без перерыва лампочками, даже после остановки жизни пациента. Входит персонал по уборке, тело вывозят — и такое чувство, что этот человек никогда и не существовал. Конечно, хорошо организовано, с точки зрения стерильности, но больницы задевают наши чувства, и лучшее, на что можно рассчитывать в этих стенах, — оцепенение, анестезия, что диаметрально противоположно чувствительности. Я чту больницы за то, что они делают; я жив, благодаря им. Но мы слишком многого от них ожидаем. Это место серьёзных травм и излечимых заболеваний. Это не место, где можно умереть, — не для этого они задумывались.
Имейте в виду, я не говорю, что эти институты не могут стать более гуманными. Красоту можно найти повсюду. Я провёл несколько месяцев в ожоговом отделении в больнице Святого Барнабаса в Ливингстоне, штат Нью-Джерси, где на каждом этапе мне оказали действительно хороший уход, включая паллиативную терапию при моей боли. Однажды ночью пошёл снег. Помню, как медсёстры жаловались, что невозможно вести автомобиль. В моей палате не было окна, но было приятно даже просто представлять, как на улице падает липкий снег. На следующий день одна из медсестёр принесла для меня снежный ком. Она принесла его в палату. Не могу даже описать вам мой восторг, когда я держал его в руке, а холодные капли падали на мою обгоревшую кожу, каким чудом это было, с каким изумлением я наблюдал, как ком таял, превращаясь в воду. В тот момент просто быть частью этой планеты в этой вселенной значило для меня больше, чем то, буду ли я жить или умру. В этом снежке было всё, что мне нужно для вдохновения, чтобы попытаться выжить или же смириться, если не получится. В больнице такое — редкость.
За долгие годы работы я встречал многих людей, готовых уйти, готовых умереть. И не потому, что они обрели некий покой или понимание замысла, а потому, что их жизнь, какой она стала, вызывала у них только отвращение, казалась им, одним словом, конченной, уродливой. Уже сейчас так много людей живёт с хронической или неизлечимой болезнью, и во всё более зрелом возрасте. А мы совсем не готовы к этому «серебряному цунами». Нам нужна инфраструктура, достаточно динамичная для того, чтобы выдержать эти «сейсмические сдвиги» населения. Настало время создать что-то новое, что-то жизненно необходимое. Я знаю, что мы можем, ведь выбора нет. Альтернатива неприемлема. А ключевые ингредиенты известны: политика, образование и обучение, системы, здания и оборудование. У нас имеются тонны исходных материалов для дизайнеров всех мастей.
Например, из исследований нам известно, что люди, которые скоро умрут, считают самым важным: комфорт, возможность облегчить свою душу и бремя тех, кого они любят, гармония и ощущение чуда и духовности.
За более чем 30 лет работы «Дзэн Хоспис» мы узнали множество мелочей от наших пациентов. Мелочи не так уж и незначительны. Возьмём, к примеру, Джанетт. День ото дня ей всё труднее дышать из-за бокового амиотрофического склероза. И что вы думаете? Она хочет снова начать курить, причём непременно французские сигареты. Не из-за какой-то наклонности к саморазрушению, а из-за желания ощутить, как лёгкие, пока они есть, наполняются дымом. Смена приоритетов. Или, например, Кейт. Она хочет, чтобы её собака Остин лежала у подножия кровати, чувствовать, как его холодная морда касается её сухой кожи, а не продолжать гонять по венам химиотерапию. Так она и сделала. Чувственное, эмоциональное удовлетворение, в котором мы тут же, в момент, вознаграждены просто за то, что мы есть. Так многое сводится к тому, чтобы любить чувствами, телом — то, что и лежит в основе жизни и смерти.
Вероятно, самая трогательная комната в гостевом доме «Дзэн Хоспис» — кухня, наличие которой странно, когда осознаёшь, что многие наши пациенты едят совсем мало, если вообще едят. Но мы понимаем, что поддерживаем жизнеобеспечение на нескольких уровнях: запах, символический уровень. Серьёзно, под нашей крышей происходит множество тяжёлых событий, при этом одна из самых практикуемых и действенных из известных нам процедур — это приготовление печенья. Пока чувства живы — пусть даже всего одно — по крайней мере, есть возможность приобщиться к тому, что делает нас людьми, объединяет нас. Представьте себе значение этого для миллионов людей, живущих и умирающих с деменцией. Простые радости прикосновения, говорящие о том, что не передать словами; импульсы, заставляющие нас оставаться в настоящем — без потребности в прошлом или будущем.
Если выявление в системе ненужных страданий было первым ключиком, то стремление сохранить достоинство посредством чувств, через ощущения тела — область чувственности — это второй ключ. Это тут же подводит нас к третьему и финальному ключу — а именно необходимости обратить взор, сконцентрироваться на благополучии так, чтобы здоровье и здравоохранение имели целью сделать нашу жизнь прекраснее, а не просто менее невыносимой. Милосердие.
Именно это отличает модель с ориентацией на заболевание от модели с ориентацией на пациента и превращает заботу в творческий, пробуждающий, даже похожий на игру акт. Слово «игра» может показаться странным. Но ведь это одна из высших форм адаптации. Учтём все обязательные вещи, необходимые, чтобы быть человеком. Потребность в пище создала кухню. Необходимость в убежище создала архитектуру. Нужда чем-то укрыться — моду. А наблюдая ритм времени, мы открыли музыку. И поскольку смерть — неотъемлемая часть жизни, что можно из этого создать? Говоря «игра», я вовсе не имею в виду, что к умирающим нужно относиться небрежно или что есть только один верный метод. Есть такие горы печали, которые не могут быть сдвинуты, и рано или поздно любой из нас преклонит колени. Напротив, я прошу предоставить пространство — физическое, психологическое, — чтобы жизнь сама довела игру до конца. Я прошу об этом, а не просто уйти с дороги. Старение и смерть могут в конце привести к кульминации. Мы не можем решать за смерть. Знаю, некоторые из вас работают над этим.
(Смех)
А пока мы можем...
(Смех)
Мы можем создавать под это структуру. Части меня умерли раньше, и так или иначе это верно для каждого из нас. Мне пришлось перестроить свою жизнь под этот факт. И, признаюсь, было таким облегчением осознать, что всегда можно найти красоту или смысл в той жизни, что тебе уготовлена, как в том снежке, живущим столько, сколько и нужно было, пока совсем не растаял. Если мы так неистово любим эти моменты, то, вероятно, можно научиться жить лучше не вопреки смерти, а из-за неё. Пусть смерть будет тем, что происходит с нами, а не недостатком воображения.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Marco Tempest: Augmented reality, techno-magic\nTED Talk Subtitles and Transcript: Using sleight-of-hand techniques and charming storytelling, illusionist Marco Tempest brings a jaunty stick figure to life onstage at TEDGlobal.\nSo magic is a very introverted field. While scientists regularly publish their latest research, we magicians do not like to share our methods and secrets. That's true even amongst peers. But if you look at creative practice as a form of research, or art as a form of R&D for humanity, then how could a cyber illusionist like myself share his research?\nNow my own speciality is combining digital technology and magic. And about three years ago, I started an exercise in openness and inclusiveness by reaching out into the open-source software community to create new digital tools for magic -- tools that could eventually be shared with other artists to start them off further on in the process and to get them to the poetry faster.\nToday, I'd like to show you something which came out of these collaborations. It's an augmented reality projection tracking and mapping system, or a digital storytelling tool. Could we bring down the lights please? Thank you. So let's give this a try. And I'm going to use it to give you my take on the stuff of life.\n(Applause)\n(Music)\nTerribly sorry. I forgot the floor.\nWake up.\nHey.\nCome on.\n(Music)\nPlease.\n(Music)\nCome on.\nAh, sorry about that. Forgot this.\n(Music)\nGive it another try.\nOkay.\nHe figured out the system.\n(Music)\n(Laughter)\n(Applause)\n(Music)\nUh oh.\n(Music)\nAll right. Let's try this. Come on.\n(Music)\n(Laughter)\n(Music)\nHey.\n(Music)\nYou heard her, go ahead.\n(Laughter)\n(Applause)\nBye-bye.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Марко Темпест: Дополненная реальность, техно-магия\nTED Talk Subtitles and Transcript: Используя ловкость рук и очаровательный рассказ, иллюзионист Марко Темпест оживляет бойкого рисованного человечка на сцене TEDGlobal.\nМагия очень интровертированная область. Если ученые регулярно публикуют свои последние исследования, то мы маги не любим делиться нашими методами и секретами. Даже среди коллег. Но если вы посмотрите на творческую практику как на предмет исследований, или на искусство как на НИОКР для человечества, тогда как кибер-иллюзионист, похожий на меня, может поделиться своим исследованием?\nСейчас моя специальность —комбинирование технологии и магии. Около трех лет назад я начал упражняться в открытости и расширении участия через непосредственную работу с open-source сообществом, чтобы создать цифровые инструменты для магии: инструменты, которые в конечном счёте могут использоваться другими артистами, вовлечь их в процесс и дать творчеству развиваться быстрее.\nСегодня я бы хотел показать вам результат этого сотрудничества. Это система отображения и отслеживания проекции с дополненной реальностью или цифровой инструмент повествования. Можно приглушить свет, пожалуйста? Спасибо. Давайте дадим ей шанс. Я собираюсь использовать её, чтобы показать вам мой взгляд на жизненную материю.\n(Аплодисменты)\n(Музыка)\nЯ дико извиняюсь. Забыл про пол.\nПроснись.\nЭй.\nДавай.\n(Музыка)\nПожалуйста.\n(Музыка)\nДавай.\nАх, прошу прощения. Забыл это.\n(Музыка)\nПопробуй еще раз.\nХорошо.\nОн разобрался, в чём дело.\n(Музыка)\n(Смех)\n(Аплодисменты)\n(Музыка)\nОх.\n(Музыка)\nХорошо. Попробуем так. Давай.\n(Музыка)\n(Смех)\n(Музыка)\nЭй.\n(Музыка)\nТы слышал её, вперёд.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nПока-пока.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Marco Tempest: Augmented reality, techno-magic
TED Talk Subtitles and Transcript: Using sleight-of-hand techniques and charming storytelling, illusionist Marco Tempest brings a jaunty stick figure to life onstage at TEDGlobal.
So magic is a very introverted field. While scientists regularly publish their latest research, we magicians do not like to share our methods and secrets. That's true even amongst peers. But if you look at creative practice as a form of research, or art as a form of R&D for humanity, then how could a cyber illusionist like myself share his research?
Now my own speciality is combining digital technology and magic. And about three years ago, I started an exercise in openness and inclusiveness by reaching out into the open-source software community to create new digital tools for magic -- tools that could eventually be shared with other artists to start them off further on in the process and to get them to the poetry faster.
Today, I'd like to show you something which came out of these collaborations. It's an augmented reality projection tracking and mapping system, or a digital storytelling tool. Could we bring down the lights please? Thank you. So let's give this a try. And I'm going to use it to give you my take on the stuff of life.
(Applause)
(Music)
Terribly sorry. I forgot the floor.
Wake up.
Hey.
Come on.
(Music)
Please.
(Music)
Come on.
Ah, sorry about that. Forgot this.
(Music)
Give it another try.
Okay.
He figured out the system.
(Music)
(Laughter)
(Applause)
(Music)
Uh oh.
(Music)
All right. Let's try this. Come on.
(Music)
(Laughter)
(Music)
Hey.
(Music)
You heard her, go ahead.
(Laughter)
(Applause)
Bye-bye.
(Applause)
|
Марко Темпест: Дополненная реальность, техно-магия
TED Talk Subtitles and Transcript: Используя ловкость рук и очаровательный рассказ, иллюзионист Марко Темпест оживляет бойкого рисованного человечка на сцене TEDGlobal.
Магия очень интровертированная область. Если ученые регулярно публикуют свои последние исследования, то мы маги не любим делиться нашими методами и секретами. Даже среди коллег. Но если вы посмотрите на творческую практику как на предмет исследований, или на искусство как на НИОКР для человечества, тогда как кибер-иллюзионист, похожий на меня, может поделиться своим исследованием?
Сейчас моя специальность —комбинирование технологии и магии. Около трех лет назад я начал упражняться в открытости и расширении участия через непосредственную работу с open-source сообществом, чтобы создать цифровые инструменты для магии: инструменты, которые в конечном счёте могут использоваться другими артистами, вовлечь их в процесс и дать творчеству развиваться быстрее.
Сегодня я бы хотел показать вам результат этого сотрудничества. Это система отображения и отслеживания проекции с дополненной реальностью или цифровой инструмент повествования. Можно приглушить свет, пожалуйста? Спасибо. Давайте дадим ей шанс. Я собираюсь использовать её, чтобы показать вам мой взгляд на жизненную материю.
(Аплодисменты)
(Музыка)
Я дико извиняюсь. Забыл про пол.
Проснись.
Эй.
Давай.
(Музыка)
Пожалуйста.
(Музыка)
Давай.
Ах, прошу прощения. Забыл это.
(Музыка)
Попробуй еще раз.
Хорошо.
Он разобрался, в чём дело.
(Музыка)
(Смех)
(Аплодисменты)
(Музыка)
Ох.
(Музыка)
Хорошо. Попробуем так. Давай.
(Музыка)
(Смех)
(Музыка)
Эй.
(Музыка)
Ты слышал её, вперёд.
(Смех)
(Аплодисменты)
Пока-пока.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Genevieve von Petzinger: Why are these 32 symbols found in ancient caves all over Europe?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Written language, the hallmark of human civilization, didn't just suddenly appear one day. Thousands of years before the first fully developed writing systems, our ancestors scrawled geometric signs across the walls of the caves they sheltered in. Paleoanthropologist, rock art researcher and TED Senior Fellow Genevieve von Petzinger has studied and codified these ancient markings in caves across Europe. The uniformity of her findings suggest that graphic communication, and the ability to preserve and transmit messages beyond a single moment in time, may be much older than we think.\nThere's something about caves -- a shadowy opening in a limestone cliff that draws you in. As you pass through the portal between light and dark, you enter a subterranean world -- a place of perpetual gloom, of earthy smells, of hushed silence.\nLong ago in Europe, ancient people also entered these underground worlds. As witness to their passage, they left behind mysterious engravings and paintings, like this panel of humans, triangles and zigzags from Ojo Guareña in Spain. You now walk the same path as these early artists. And in this surreal, otherworldly place, it's almost possible to imagine that you hear the muffled footfall of skin boots on soft earth, or that you see the flickering of a torch around the next bend.\nWhen I'm in a cave, I often find myself wondering what drove these people to go so deep to brave dangerous and narrow passageways to leave their mark? In this video clip, that was shot half a kilometer, or about a third of a mile, underground, in the cave of Cudon in Spain, we found a series of red paintings on a ceiling in a previously unexplored section of the cave. As we crawled forward, military-style, with the ceiling getting ever lower, we finally got to a point where the ceiling was so low that my husband and project photographer, Dylan, could no longer achieve focus on the ceiling with his DSLR camera. So while he filmed me, I kept following the trail of red paint with a single light and a point-and-shoot camera that we kept for that type of occasion. Half a kilometer underground.\nSeriously. What was somebody doing down there with a torch or a stone lamp?\n(Laughter)\nI mean -- me, it makes sense, right?\nBut you know, this is the kind of question that I'm trying to answer with my research. I study some of the oldest art in the world. It was created by these early artists in Europe, between 10,000 and 40,000 years ago. And the thing is that I'm not just studying it because it's beautiful, though some of it certainly is. But what I'm interested in is the development of the modern mind, of the evolution of creativity, of imagination, of abstract thought, about what it means to be human. While all species communicate in one way or another, only we humans have really taken it to another level. Our desire and ability to share and collaborate has been a huge part of our success story. Our modern world is based on a global network of information exchange made possible, in large part, by our ability to communicate -- in particular, using graphic or written forms of communication. The thing is, though, that we've been building on the mental achievements of those that came before us for so long that it's easy to forget that certain abilities haven't already existed. It's one of the things I find most fascinating about studying our deep history. Those people didn't have the shoulders of any giants to stand on. They were the original shoulders. And while a surprising number of important inventions come out of that distant time, what I want to talk to you about today is the invention of graphic communication.\nThere are three main types of communication, spoken, gestural -- so things like sign language -- and graphic communication. Spoken and gestural are by their very nature ephemeral. It requires close contact for a message to be sent and received. And after the moment of transmission, it's gone forever. Graphic communication, on the other hand, decouples that relationship. And with its invention, it became possible for the first time for a message to be transmitted and preserved beyond a single moment in place and time.\nEurope is one of the first places that we start to see graphic marks regularly appearing in caves, rock shelters and even a few surviving open-air sites. But this is not the Europe we know today. This was a world dominated by towering ice sheets, three to four kilometers high, with sweeping grass plains and frozen tundra. This was the Ice Age.\nOver the last century, more than 350 Ice Age rock art sites have been found across the continent, decorated with animals, abstract shapes and even the occasional human like these engraved figures from Grotta dell'Addaura in Sicily. They provide us with a rare glimpse into the creative world and imagination of these early artists.\nSince their discovery, it's been the animals that have received the majority of the study like this black horse from Cullalvera in Spain, or this unusual purple bison from La Pasiega. But for me, it was the abstract shapes, what we call geometric signs, that drew me to study the art. The funny this is that at most sites the geometric signs far outnumber the animal and human images. But when I started on this back in 2007, there wasn't even a definitive list of how many shapes there were, nor was there a strong sense of whether the same ones appeared across space or time. Before I could even get started on my questions, my first step was to compile a database of all known geometric signs from all of the rock art sites. The problem was that while they were well documented at some sites, usually the ones with the very nice animals, there was also a large number of them where it was very vague -- there wasn't a lot of description or detail. Some of them hadn't been visited in half a century or more. These were the ones that I targeted for my field work.\nOver the course of two years, my faithful husband Dylan and I each spent over 300 hours underground, hiking, crawling and wriggling around 52 sites in France, Spain, Portugal and Sicily. And it was totally worth it. We found new, undocumented geometric signs at 75 percent of the sites we visited. This is the level of accuracy I knew I was going to need if I wanted to start answering those larger questions.\nSo let's get to those answers. Barring a handful of outliers, there are only 32 geometric signs. Only 32 signs across a 30,000-year time span and the entire continent of Europe. That is a very small number. Now, if these were random doodles or decorations, we would expect to see a lot more variation, but instead what we find are the same signs repeating across both space and time. Some signs start out strong, before losing popularity and vanishing, while other signs are later inventions. But 65 percent of those signs stayed in use during that entire time period -- things like lines, rectangles triangles, ovals and circles like we see here from the end of the Ice Age, at a 10,000-year-old site high in the Pyrenees Mountains. And while certain signs span thousands of kilometers, other signs had much more restricted distribution patterns, with some being limited to a single territory, like we see here with these divided rectangles that are only found in northern Spain, and which some researchers have speculated could be some sort of family or clan signs.\nOn a side note, there is surprising degree of similarity in the earliest rock art found all the way from France and Spain to Indonesia and Australia. With many of the same signs appearing in such far-flung places, especially in that 30,000 to 40,000-year range, it's starting to seem increasingly likely that this invention actually traces back to a common point of origin in Africa. But that I'm afraid, is a subject for a future talk.\nSo back to the matter at hand. There could be no doubt that these signs were meaningful to their creators, like these 25,000-year-old bas-relief sculptures from La Roque de Venasque in France. We might not know what they meant, but the people of the time certainly did. The repetition of the same signs, for so long, and at so many sites tells us that the artists were making intentional choices. If we're talking about geometric shapes, with specific, culturally recognized, agreed-upon meanings, than we could very well be looking at one of the oldest systems of graphic communication in the world.\nI'm not talking about writing yet. There's just not enough characters at this point to have represented all of the words in the spoken language, something which is a requirement for a full writing system. Nor do we see the signs repeating regularly enough to suggest that they were some sort of alphabet. But what we do have are some intriguing one-offs, like this panel from La Pasiega in Spain, known as \"The Inscription,\" with its symmetrical markings on the left, possible stylized representations of hands in the middle, and what looks a bit like a bracket on the right.\nThe oldest systems of graphic communication in the world -- Sumerian cuneiform, Egyptian hieroglyphs, the earliest Chinese script, all emerged between 4,000 and 5,000 years ago, with each coming into existence from an earlier protosystem made up of counting marks and pictographic representations, where the meaning and the image were the same. So a picture of a bird would really have represented that animal. It's only later that we start to see these pictographs become more stylized, until they almost become unrecognizable and that we also start to see more symbols being invented to represent all those other missing words in language -- things like pronouns, adverbs, adjectives.\nSo knowing all this, it seems highly unlikely that the geometric signs from Ice Age Europe were truly abstract written characters. Instead, what's much more likely is that these early artists were also making counting marks, maybe like this row of lines from Riparo di Za Minic in Sicily, as well as creating stylized representations of things from the world around them. Could some of the signs be weaponry or housing? Or what about celestial objects like star constellations? Or maybe even rivers, mountains, trees -- landscape features, possibly like this black penniform surrounded by strange bell-shaped signs from the site of El Castillo in Spain. The term penniform means \"feather-shaped\" in Latin, but could this actually be a depiction of a plant or a tree? Some researchers have begun to ask these questions about certain signs at specific sites, but I believe the time has come to revisit this category as a whole. The irony in all of this, of course, is that having just carefully classified all of the signs into a single category, I have a feeling that my next step will involve breaking it back apart as different types of imagery are identified and separated off.\nNow don't get me wrong, the later creation of fully developed writing was an impressive feat in its own right. But it's important to remember that those early writing systems didn't come out of a vacuum. And that even 5,000 years ago, people were already building on something much older, with its origins stretching back tens of thousands of years -- to the geometric signs of Ice Age Europe and far beyond, to that point, deep in our collective history, when someone first came up with the idea of making a graphic mark, and forever changed the nature of how we communicate.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Женевьев фон Пецингер: Почему эти 32 символа мы находим в древних пещерах по всей Европе?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Письменность — отличительный признак человеческой цивилизации — не возникла однажды сама по себе. За тысячи лет до появления первой полноценной системы письма наши предки выводили геометрические символы на стенах пещер, где они находили прибежище. Палеоантрополог, исследователь наскальных рисунков и выпускница TED Женевьев фон Пецингер изучала и систематизировала эти древние отметки в пещерах по всей Европе. Единообразие полученных ей данных позволяет предположить, что графическая коммуникация, а также способность передавать и сохранять сообщения дольше одного мгновения может быть куда древнее, чем мы думаем.\nВ каждой пещере есть какая-то сила, скрытая в тёмной, манящей к себе бреши в известковой скале. Пересекая этот портал между светом и тьмой, ты попадаешь в таинственный мир, в место вечного мрака, запаха земли и мёртвой тишины.\nДавным-давно в Европе древние люди также проникали в эти скрытые от глаз миры. Как свидетельство их пребывания там они оставляли после себя таинственные письмена и рисунки, как это панно с фигурами людей, зигзагами и треугольниками в Охо Гуаренья в Испании. Сейчас мы ходим теми же тропами, что и эти ранние художники. В этом сюрреалистичном, потустороннем мире можно представить почти явственно приглушённые звуки поступи кожаных ботинок по мягкой земле или всполохи огня факела за поворотом.\nКогда я прихожу в пещеру, я часто задумываюсь о том, что заставляло этих людей забираться так глубоко в эти опасные и узкие коридоры, чтобы оставить там свой след. В этом видеоклипе, снятом на глубине в полкилометра, или на треть мили, под землёй в пещере Кудон в Испании, мы обнаружили ряд рисунков в красном цвете на потолке в ранее не обследованном сегменте пещеры. Карабкаясь по-армейски всё глубже по коридору с нисходящим потолком, мы в конечном итоге дошли до места, где потолок был так низко, что мой муж и фотограф проекта, Дилан, более не мог установить фокус на потолке своим цифровым зеркальным фотоаппаратом. Поэтому, снимаясь на видео, я следовала по следу красной краски с одним единственным светильником и цифровой «мыльницей», которую мы прихватили специально для таких случаев. Полкилометра под землёй.\nСерьёзно: что можно там делать с одним факелом или каменной лампой?\n(Смех)\nЯ-то понятно что делаю.\nНо это именно тот вопрос, на который я пытаюсь найти ответ в своём исследовании. Я изучаю один из древнейших видов искусства в мире. Он был придуман ранними художниками Европы где-то 10 000–40 000 лет назад. Но дело в том, что я изучаю это искусство не просто потому, что оно красиво, хотя некоторые рисунки определённо таковы. Меня интересует эволюция современного разума, эволюция творчества, воображения, абстрактного мышления, того, что значит быть человеком. В то время как все другие виды общаются определёнными способами, одни только мы, люди, подняли общение на новый уровень. Наши тяга и возможности делиться и сотрудничать сыграли огромную роль в нашем процветании. Современный мир построен на мировой сети обмена информацией, существующей, по большому счёту, благодаря нашей способности общаться, в частности, с использованием графической или письменной форм коммуникации. Но вот в чём дело: мы опирались на умственные достижения тех, кто жил раньше нас, так долго, что легко позабыть: некоторые известные нам способности тогда ещё не существовали. Именно это я нахожу особенно увлекательным в изучении нашей древней истории. У этих людей не было выдающихся предков, на чьи достижения можно было опереться. Они были этими предками. И хотя удивительно много важных изобретений появилось в те далёкие времена, сегодня я хочу поговорить с вами об изобретении графической коммуникации.\nСуществует три основных вида коммуникации: устная, жестовая — как, например, язык жестов — и графическая коммуникация. Устная и жестовая коммуникации по своей природе мимолётны. Необходим близкий контакт для отправки и получения сообщения. И как только передача закончена, жизненный цикл сообщения — тоже. Графическая же коммуникация, с другой стороны, разрывает эту взаимосвязь. С её изобретением впервые стало возможным передавать и хранить сообщения дольше одного мгновения во времени и пространстве.\nЕвропа — одно из первых мест, где мы стали регулярно обнаруживать графические начертания в пещерах, каменных заслонах от ветра, а некоторые — даже на открытой местности. Но это не та Европа, какой мы знаем её сегодня. Это был мир с преобладавшим в нём ландшафтом ледяных возвышенностей высотой в 3–4 километра, с нетронутыми травянистыми равнинами и замёрзшей тундрой. Это был Ледниковый период.\nЗа последнее столетие по всему континенту было обнаружено более 350 мест с рисунками эпохи Ледникового периода — с нарисованными животными, абстрактными, а иногда даже человеческими фигурами, как, например, эти высеченные фигуры в пещере Аддаура на Сицилии. Они дают нам редкую возможность заглянуть в творческий мир и воображение ранних художников.\nС момента обнаружения первых рисунков наиболее подробно изучались изображения животных, как этот чёрный конь из пещеры Куйялвера в Испании или необычный лиловый бизон из пещеры Ла-Пасьега. Но именно абстрактные формы, называемые нами «геометрические символы», побудили меня начать изучать искусство. Забавно то, что в большинстве мест геометрические символы сильно превосходят по количеству рисунки животных и людей. Но когда я начала изучать их в 2007 году, не существовало даже точного списка встречающихся форм, как не было и ясного понимания, отличаются ли символы в зависимости от места или периода времени. Прежде чем начать поиск ответов, первым делом я составила базу данных всех известных геометрических символов, найденных когда-либо в пещерах. Но была проблема: хотя в ряде мест их подробно задокументировали, чаще всего символы, изображающие животных, в подавляющем большинстве мест не было чётких записей — практически никакого описания или деталей. В некоторые из них не заглядывали уже полвека или даже больше. Эти места я наметила целью своей выездной работы.\nВ течение двух лет я и мой преданный муж Дилан провели по 300 часов под землёй, пробираясь пешком, ползком и карабкаясь на 52 местах раскопок во Франции, Испании, Португалии и на Сицилии. И оно того стоило. Мы обнаружили новые, незарегистрированные символы в 75% посещённых мест. Я знала, что именно такая тщательность мне и нужна, если я намеревалась ответить на поставленные вопросы.\nПерейдём же к ответам на них. За исключением нескольких редких символов, существует всего 32 символа. Всего 32 геометрических символа за период времени в 30 000 лет на всём европейском континенте. Это чрезвычайно мало. Если бы это были простые каракули или орнамент, мы бы увидели куда больше разнообразия, но мы обнаруживали те же самые символы, повторяющиеся как во времени, так и в пространстве. Некоторые символы быстро перенимались, прежде чем теряли популярность и исчезали, другие же были изобретены позднее. Но 65% символов использовали на протяжении всего временного отрезка, например, линии, прямоугольники, треугольники, овалы и круги, как вот эти символы конца Ледникового периода на месте возрастом в 10 000 лет высоко в Пиренейских горах. И тогда как некоторые символы распространены на тысячи километров, у других зоны распространения весьма ограничены, иногда пределами одного конкретного участка, как, например, эти разделённые прямоугольники, которые можно найти только в северной Испании и которые, как полагают некоторые исследователи, могут являться своего рода символами семьи или клана.\nЗамечу также, что на удивление сильно схожи между собой ранние рисунки, найденные в пещерах от Франции и Испании до Индонезии и Австралии. С таким количеством похожих символов в столь отдалённых друг от друга местах, особенно за конкретный период в 30 000–40 000 лет, стало казаться вполне вероятным, что у всех этих символов можно проследить африканское происхождение. Но это, боюсь, уже тема для следующего выступления.\nВернёмся к нашему вопросу. Не было никаких сомнений, что данные символы были значимы для их творцов, как вот эти барельефные скульптуры возрастом в 25 000 лет в пещере Ла-Рок-де-Венаск во Франции. Мы можем и не понять их значения, но людям того времени оно было ясно. Повторение тех же самых символов за такой длинный период в стольких местах говорит о том, что художники выбирали их намеренно. И если речь идёт о геометрических фигурах с определённым, принятым в культуре, известным каждому значением, тогда перед нами, скорее всего, одна из древнейших в мире систем графической коммуникации.\nМы не имеем в виду письменность, потому что на том этапе было недостаточно символов, чтобы обозначить все слова в устной речи, а это важное требование к полноценной системе письменности. Не хватает и достаточного повторения символов, чтобы распознать в них алфавит. Но мы сталкиваемся с некоторыми необычными образцами, как это панно из пещеры Ла-Пасьега в Испании, известное как «Надпись», с симметричными пометками слева; вероятно, стилизованными изображениями рук по центру и чем-то напоминающим скобку справа.\nДревнейшие в мире системы графической коммуникации — шумерская клинопись, египетские иероглифы, древнейшая китайская письменность — все они возникли около 4 000–5 000 лет назад, развиваясь одна за другой из более ранней протосистемы, основанной на засечках и пиктографических изображениях, когда значение и рисунок совпадали. То есть, например, рисунок птицы обозначал птицу. Уже позднее пиктографические элементы становятся более стилизованными, и по ним почти невозможно догадаться об их значении, и всё больше символов изобретаются для передачи недостающих слов языка: местоимений, наречий, прилагательных.\nС учётом этого, кажется маловероятным, что геометрические символы Ледникового периода в Европе были на деле абстрактными рукописными символами. Напротив, куда вероятнее, что эти ранние художники тоже использовали засечки вроде этого ряда линий в пещере Рипаро-ди-За-Миник на Сицилии, а также создавали стилизованные изображения окружающих их объектов. Могут ли эти символы обозначать оружие или жилище? Или, может, небесные объекты, как, например, созвездия? Или даже реки, горы, деревья — объекты ландшафта? Например, чёрная перистая фигура, окружённая странными символами, похожими на колокола, в пещере Эль-Кастильо в Испании. Слово «перистый», от латинского «penniform», означает «в форме пера». Но, может, это изображение растения или дерева? Некоторые исследователи начали задаваться подобными вопросами относительно конкретных символов в некоторых пещерах и местах, но, я считаю, пришло время целиком пересмотреть всю категорию. Ирония в том, что после тщательной сортировки всех символов в одну категорию,\nмоим следующим шагом, как мне кажется, станет их обратное разделение по мере того, как выявляются и выделяются отдельные типы схожих образов.\nНе поймите меня неправильно. Последовавшее позднее создание полноценной письменности было тем ещё подвигом, заслуживающим отдельного внимания. Но важно помнить, что ранние системы письменности не возникли из вакуума и что даже 5 000 лет назад люди уже опирались на нечто более древнее, появившееся за десятки тысяч лет до этого, начиная от геометрических символов Европы Ледникового периода и не только до той точки в нашей общей истории, когда кто-то впервые решил нарисовать графический символ и этим навсегда изменил то, как мы общаемся.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Genevieve von Petzinger: Why are these 32 symbols found in ancient caves all over Europe?
TED Talk Subtitles and Transcript: Written language, the hallmark of human civilization, didn't just suddenly appear one day. Thousands of years before the first fully developed writing systems, our ancestors scrawled geometric signs across the walls of the caves they sheltered in. Paleoanthropologist, rock art researcher and TED Senior Fellow Genevieve von Petzinger has studied and codified these ancient markings in caves across Europe. The uniformity of her findings suggest that graphic communication, and the ability to preserve and transmit messages beyond a single moment in time, may be much older than we think.
There's something about caves -- a shadowy opening in a limestone cliff that draws you in. As you pass through the portal between light and dark, you enter a subterranean world -- a place of perpetual gloom, of earthy smells, of hushed silence.
Long ago in Europe, ancient people also entered these underground worlds. As witness to their passage, they left behind mysterious engravings and paintings, like this panel of humans, triangles and zigzags from Ojo Guareña in Spain. You now walk the same path as these early artists. And in this surreal, otherworldly place, it's almost possible to imagine that you hear the muffled footfall of skin boots on soft earth, or that you see the flickering of a torch around the next bend.
When I'm in a cave, I often find myself wondering what drove these people to go so deep to brave dangerous and narrow passageways to leave their mark? In this video clip, that was shot half a kilometer, or about a third of a mile, underground, in the cave of Cudon in Spain, we found a series of red paintings on a ceiling in a previously unexplored section of the cave. As we crawled forward, military-style, with the ceiling getting ever lower, we finally got to a point where the ceiling was so low that my husband and project photographer, Dylan, could no longer achieve focus on the ceiling with his DSLR camera. So while he filmed me, I kept following the trail of red paint with a single light and a point-and-shoot camera that we kept for that type of occasion. Half a kilometer underground.
Seriously. What was somebody doing down there with a torch or a stone lamp?
(Laughter)
I mean -- me, it makes sense, right?
But you know, this is the kind of question that I'm trying to answer with my research. I study some of the oldest art in the world. It was created by these early artists in Europe, between 10,000 and 40,000 years ago. And the thing is that I'm not just studying it because it's beautiful, though some of it certainly is. But what I'm interested in is the development of the modern mind, of the evolution of creativity, of imagination, of abstract thought, about what it means to be human. While all species communicate in one way or another, only we humans have really taken it to another level. Our desire and ability to share and collaborate has been a huge part of our success story. Our modern world is based on a global network of information exchange made possible, in large part, by our ability to communicate -- in particular, using graphic or written forms of communication. The thing is, though, that we've been building on the mental achievements of those that came before us for so long that it's easy to forget that certain abilities haven't already existed. It's one of the things I find most fascinating about studying our deep history. Those people didn't have the shoulders of any giants to stand on. They were the original shoulders. And while a surprising number of important inventions come out of that distant time, what I want to talk to you about today is the invention of graphic communication.
There are three main types of communication, spoken, gestural -- so things like sign language -- and graphic communication. Spoken and gestural are by their very nature ephemeral. It requires close contact for a message to be sent and received. And after the moment of transmission, it's gone forever. Graphic communication, on the other hand, decouples that relationship. And with its invention, it became possible for the first time for a message to be transmitted and preserved beyond a single moment in place and time.
Europe is one of the first places that we start to see graphic marks regularly appearing in caves, rock shelters and even a few surviving open-air sites. But this is not the Europe we know today. This was a world dominated by towering ice sheets, three to four kilometers high, with sweeping grass plains and frozen tundra. This was the Ice Age.
Over the last century, more than 350 Ice Age rock art sites have been found across the continent, decorated with animals, abstract shapes and even the occasional human like these engraved figures from Grotta dell'Addaura in Sicily. They provide us with a rare glimpse into the creative world and imagination of these early artists.
Since their discovery, it's been the animals that have received the majority of the study like this black horse from Cullalvera in Spain, or this unusual purple bison from La Pasiega. But for me, it was the abstract shapes, what we call geometric signs, that drew me to study the art. The funny this is that at most sites the geometric signs far outnumber the animal and human images. But when I started on this back in 2007, there wasn't even a definitive list of how many shapes there were, nor was there a strong sense of whether the same ones appeared across space or time. Before I could even get started on my questions, my first step was to compile a database of all known geometric signs from all of the rock art sites. The problem was that while they were well documented at some sites, usually the ones with the very nice animals, there was also a large number of them where it was very vague -- there wasn't a lot of description or detail. Some of them hadn't been visited in half a century or more. These were the ones that I targeted for my field work.
Over the course of two years, my faithful husband Dylan and I each spent over 300 hours underground, hiking, crawling and wriggling around 52 sites in France, Spain, Portugal and Sicily. And it was totally worth it. We found new, undocumented geometric signs at 75 percent of the sites we visited. This is the level of accuracy I knew I was going to need if I wanted to start answering those larger questions.
So let's get to those answers. Barring a handful of outliers, there are only 32 geometric signs. Only 32 signs across a 30,000-year time span and the entire continent of Europe. That is a very small number. Now, if these were random doodles or decorations, we would expect to see a lot more variation, but instead what we find are the same signs repeating across both space and time. Some signs start out strong, before losing popularity and vanishing, while other signs are later inventions. But 65 percent of those signs stayed in use during that entire time period -- things like lines, rectangles triangles, ovals and circles like we see here from the end of the Ice Age, at a 10,000-year-old site high in the Pyrenees Mountains. And while certain signs span thousands of kilometers, other signs had much more restricted distribution patterns, with some being limited to a single territory, like we see here with these divided rectangles that are only found in northern Spain, and which some researchers have speculated could be some sort of family or clan signs.
On a side note, there is surprising degree of similarity in the earliest rock art found all the way from France and Spain to Indonesia and Australia. With many of the same signs appearing in such far-flung places, especially in that 30,000 to 40,000-year range, it's starting to seem increasingly likely that this invention actually traces back to a common point of origin in Africa. But that I'm afraid, is a subject for a future talk.
So back to the matter at hand. There could be no doubt that these signs were meaningful to their creators, like these 25,000-year-old bas-relief sculptures from La Roque de Venasque in France. We might not know what they meant, but the people of the time certainly did. The repetition of the same signs, for so long, and at so many sites tells us that the artists were making intentional choices. If we're talking about geometric shapes, with specific, culturally recognized, agreed-upon meanings, than we could very well be looking at one of the oldest systems of graphic communication in the world.
I'm not talking about writing yet. There's just not enough characters at this point to have represented all of the words in the spoken language, something which is a requirement for a full writing system. Nor do we see the signs repeating regularly enough to suggest that they were some sort of alphabet. But what we do have are some intriguing one-offs, like this panel from La Pasiega in Spain, known as "The Inscription," with its symmetrical markings on the left, possible stylized representations of hands in the middle, and what looks a bit like a bracket on the right.
The oldest systems of graphic communication in the world -- Sumerian cuneiform, Egyptian hieroglyphs, the earliest Chinese script, all emerged between 4,000 and 5,000 years ago, with each coming into existence from an earlier protosystem made up of counting marks and pictographic representations, where the meaning and the image were the same. So a picture of a bird would really have represented that animal. It's only later that we start to see these pictographs become more stylized, until they almost become unrecognizable and that we also start to see more symbols being invented to represent all those other missing words in language -- things like pronouns, adverbs, adjectives.
So knowing all this, it seems highly unlikely that the geometric signs from Ice Age Europe were truly abstract written characters. Instead, what's much more likely is that these early artists were also making counting marks, maybe like this row of lines from Riparo di Za Minic in Sicily, as well as creating stylized representations of things from the world around them. Could some of the signs be weaponry or housing? Or what about celestial objects like star constellations? Or maybe even rivers, mountains, trees -- landscape features, possibly like this black penniform surrounded by strange bell-shaped signs from the site of El Castillo in Spain. The term penniform means "feather-shaped" in Latin, but could this actually be a depiction of a plant or a tree? Some researchers have begun to ask these questions about certain signs at specific sites, but I believe the time has come to revisit this category as a whole. The irony in all of this, of course, is that having just carefully classified all of the signs into a single category, I have a feeling that my next step will involve breaking it back apart as different types of imagery are identified and separated off.
Now don't get me wrong, the later creation of fully developed writing was an impressive feat in its own right. But it's important to remember that those early writing systems didn't come out of a vacuum. And that even 5,000 years ago, people were already building on something much older, with its origins stretching back tens of thousands of years -- to the geometric signs of Ice Age Europe and far beyond, to that point, deep in our collective history, when someone first came up with the idea of making a graphic mark, and forever changed the nature of how we communicate.
Thank you.
(Applause)
|
Женевьев фон Пецингер: Почему эти 32 символа мы находим в древних пещерах по всей Европе?
TED Talk Subtitles and Transcript: Письменность — отличительный признак человеческой цивилизации — не возникла однажды сама по себе. За тысячи лет до появления первой полноценной системы письма наши предки выводили геометрические символы на стенах пещер, где они находили прибежище. Палеоантрополог, исследователь наскальных рисунков и выпускница TED Женевьев фон Пецингер изучала и систематизировала эти древние отметки в пещерах по всей Европе. Единообразие полученных ей данных позволяет предположить, что графическая коммуникация, а также способность передавать и сохранять сообщения дольше одного мгновения может быть куда древнее, чем мы думаем.
В каждой пещере есть какая-то сила, скрытая в тёмной, манящей к себе бреши в известковой скале. Пересекая этот портал между светом и тьмой, ты попадаешь в таинственный мир, в место вечного мрака, запаха земли и мёртвой тишины.
Давным-давно в Европе древние люди также проникали в эти скрытые от глаз миры. Как свидетельство их пребывания там они оставляли после себя таинственные письмена и рисунки, как это панно с фигурами людей, зигзагами и треугольниками в Охо Гуаренья в Испании. Сейчас мы ходим теми же тропами, что и эти ранние художники. В этом сюрреалистичном, потустороннем мире можно представить почти явственно приглушённые звуки поступи кожаных ботинок по мягкой земле или всполохи огня факела за поворотом.
Когда я прихожу в пещеру, я часто задумываюсь о том, что заставляло этих людей забираться так глубоко в эти опасные и узкие коридоры, чтобы оставить там свой след. В этом видеоклипе, снятом на глубине в полкилометра, или на треть мили, под землёй в пещере Кудон в Испании, мы обнаружили ряд рисунков в красном цвете на потолке в ранее не обследованном сегменте пещеры. Карабкаясь по-армейски всё глубже по коридору с нисходящим потолком, мы в конечном итоге дошли до места, где потолок был так низко, что мой муж и фотограф проекта, Дилан, более не мог установить фокус на потолке своим цифровым зеркальным фотоаппаратом. Поэтому, снимаясь на видео, я следовала по следу красной краски с одним единственным светильником и цифровой «мыльницей», которую мы прихватили специально для таких случаев. Полкилометра под землёй.
Серьёзно: что можно там делать с одним факелом или каменной лампой?
(Смех)
Я-то понятно что делаю.
Но это именно тот вопрос, на который я пытаюсь найти ответ в своём исследовании. Я изучаю один из древнейших видов искусства в мире. Он был придуман ранними художниками Европы где-то 10 000–40 000 лет назад. Но дело в том, что я изучаю это искусство не просто потому, что оно красиво, хотя некоторые рисунки определённо таковы. Меня интересует эволюция современного разума, эволюция творчества, воображения, абстрактного мышления, того, что значит быть человеком. В то время как все другие виды общаются определёнными способами, одни только мы, люди, подняли общение на новый уровень. Наши тяга и возможности делиться и сотрудничать сыграли огромную роль в нашем процветании. Современный мир построен на мировой сети обмена информацией, существующей, по большому счёту, благодаря нашей способности общаться, в частности, с использованием графической или письменной форм коммуникации. Но вот в чём дело: мы опирались на умственные достижения тех, кто жил раньше нас, так долго, что легко позабыть: некоторые известные нам способности тогда ещё не существовали. Именно это я нахожу особенно увлекательным в изучении нашей древней истории. У этих людей не было выдающихся предков, на чьи достижения можно было опереться. Они были этими предками. И хотя удивительно много важных изобретений появилось в те далёкие времена, сегодня я хочу поговорить с вами об изобретении графической коммуникации.
Существует три основных вида коммуникации: устная, жестовая — как, например, язык жестов — и графическая коммуникация. Устная и жестовая коммуникации по своей природе мимолётны. Необходим близкий контакт для отправки и получения сообщения. И как только передача закончена, жизненный цикл сообщения — тоже. Графическая же коммуникация, с другой стороны, разрывает эту взаимосвязь. С её изобретением впервые стало возможным передавать и хранить сообщения дольше одного мгновения во времени и пространстве.
Европа — одно из первых мест, где мы стали регулярно обнаруживать графические начертания в пещерах, каменных заслонах от ветра, а некоторые — даже на открытой местности. Но это не та Европа, какой мы знаем её сегодня. Это был мир с преобладавшим в нём ландшафтом ледяных возвышенностей высотой в 3–4 километра, с нетронутыми травянистыми равнинами и замёрзшей тундрой. Это был Ледниковый период.
За последнее столетие по всему континенту было обнаружено более 350 мест с рисунками эпохи Ледникового периода — с нарисованными животными, абстрактными, а иногда даже человеческими фигурами, как, например, эти высеченные фигуры в пещере Аддаура на Сицилии. Они дают нам редкую возможность заглянуть в творческий мир и воображение ранних художников.
С момента обнаружения первых рисунков наиболее подробно изучались изображения животных, как этот чёрный конь из пещеры Куйялвера в Испании или необычный лиловый бизон из пещеры Ла-Пасьега. Но именно абстрактные формы, называемые нами «геометрические символы», побудили меня начать изучать искусство. Забавно то, что в большинстве мест геометрические символы сильно превосходят по количеству рисунки животных и людей. Но когда я начала изучать их в 2007 году, не существовало даже точного списка встречающихся форм, как не было и ясного понимания, отличаются ли символы в зависимости от места или периода времени. Прежде чем начать поиск ответов, первым делом я составила базу данных всех известных геометрических символов, найденных когда-либо в пещерах. Но была проблема: хотя в ряде мест их подробно задокументировали, чаще всего символы, изображающие животных, в подавляющем большинстве мест не было чётких записей — практически никакого описания или деталей. В некоторые из них не заглядывали уже полвека или даже больше. Эти места я наметила целью своей выездной работы.
В течение двух лет я и мой преданный муж Дилан провели по 300 часов под землёй, пробираясь пешком, ползком и карабкаясь на 52 местах раскопок во Франции, Испании, Португалии и на Сицилии. И оно того стоило. Мы обнаружили новые, незарегистрированные символы в 75% посещённых мест. Я знала, что именно такая тщательность мне и нужна, если я намеревалась ответить на поставленные вопросы.
Перейдём же к ответам на них. За исключением нескольких редких символов, существует всего 32 символа. Всего 32 геометрических символа за период времени в 30 000 лет на всём европейском континенте. Это чрезвычайно мало. Если бы это были простые каракули или орнамент, мы бы увидели куда больше разнообразия, но мы обнаруживали те же самые символы, повторяющиеся как во времени, так и в пространстве. Некоторые символы быстро перенимались, прежде чем теряли популярность и исчезали, другие же были изобретены позднее. Но 65% символов использовали на протяжении всего временного отрезка, например, линии, прямоугольники, треугольники, овалы и круги, как вот эти символы конца Ледникового периода на месте возрастом в 10 000 лет высоко в Пиренейских горах. И тогда как некоторые символы распространены на тысячи километров, у других зоны распространения весьма ограничены, иногда пределами одного конкретного участка, как, например, эти разделённые прямоугольники, которые можно найти только в северной Испании и которые, как полагают некоторые исследователи, могут являться своего рода символами семьи или клана.
Замечу также, что на удивление сильно схожи между собой ранние рисунки, найденные в пещерах от Франции и Испании до Индонезии и Австралии. С таким количеством похожих символов в столь отдалённых друг от друга местах, особенно за конкретный период в 30 000–40 000 лет, стало казаться вполне вероятным, что у всех этих символов можно проследить африканское происхождение. Но это, боюсь, уже тема для следующего выступления.
Вернёмся к нашему вопросу. Не было никаких сомнений, что данные символы были значимы для их творцов, как вот эти барельефные скульптуры возрастом в 25 000 лет в пещере Ла-Рок-де-Венаск во Франции. Мы можем и не понять их значения, но людям того времени оно было ясно. Повторение тех же самых символов за такой длинный период в стольких местах говорит о том, что художники выбирали их намеренно. И если речь идёт о геометрических фигурах с определённым, принятым в культуре, известным каждому значением, тогда перед нами, скорее всего, одна из древнейших в мире систем графической коммуникации.
Мы не имеем в виду письменность, потому что на том этапе было недостаточно символов, чтобы обозначить все слова в устной речи, а это важное требование к полноценной системе письменности. Не хватает и достаточного повторения символов, чтобы распознать в них алфавит. Но мы сталкиваемся с некоторыми необычными образцами, как это панно из пещеры Ла-Пасьега в Испании, известное как «Надпись», с симметричными пометками слева; вероятно, стилизованными изображениями рук по центру и чем-то напоминающим скобку справа.
Древнейшие в мире системы графической коммуникации — шумерская клинопись, египетские иероглифы, древнейшая китайская письменность — все они возникли около 4 000–5 000 лет назад, развиваясь одна за другой из более ранней протосистемы, основанной на засечках и пиктографических изображениях, когда значение и рисунок совпадали. То есть, например, рисунок птицы обозначал птицу. Уже позднее пиктографические элементы становятся более стилизованными, и по ним почти невозможно догадаться об их значении, и всё больше символов изобретаются для передачи недостающих слов языка: местоимений, наречий, прилагательных.
С учётом этого, кажется маловероятным, что геометрические символы Ледникового периода в Европе были на деле абстрактными рукописными символами. Напротив, куда вероятнее, что эти ранние художники тоже использовали засечки вроде этого ряда линий в пещере Рипаро-ди-За-Миник на Сицилии, а также создавали стилизованные изображения окружающих их объектов. Могут ли эти символы обозначать оружие или жилище? Или, может, небесные объекты, как, например, созвездия? Или даже реки, горы, деревья — объекты ландшафта? Например, чёрная перистая фигура, окружённая странными символами, похожими на колокола, в пещере Эль-Кастильо в Испании. Слово «перистый», от латинского «penniform», означает «в форме пера». Но, может, это изображение растения или дерева? Некоторые исследователи начали задаваться подобными вопросами относительно конкретных символов в некоторых пещерах и местах, но, я считаю, пришло время целиком пересмотреть всю категорию. Ирония в том, что после тщательной сортировки всех символов в одну категорию,
моим следующим шагом, как мне кажется, станет их обратное разделение по мере того, как выявляются и выделяются отдельные типы схожих образов.
Не поймите меня неправильно. Последовавшее позднее создание полноценной письменности было тем ещё подвигом, заслуживающим отдельного внимания. Но важно помнить, что ранние системы письменности не возникли из вакуума и что даже 5 000 лет назад люди уже опирались на нечто более древнее, появившееся за десятки тысяч лет до этого, начиная от геометрических символов Европы Ледникового периода и не только до той точки в нашей общей истории, когда кто-то впервые решил нарисовать графический символ и этим навсегда изменил то, как мы общаемся.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: David Sengeh: The sore problem of prosthetic limbs\nTED Talk Subtitles and Transcript: What drove David Sengeh to create a more comfortable prosthetic limb? He grew up in Sierra Leone, and too many of the people he loves are missing limbs after the brutal civil war there. When he noticed that people who had prosthetics weren’t actually wearing them, the TED Fellow set out to discover why — and to solve the problem with his team from the MIT Media Lab.\nI was born and raised in Sierra Leone, a small and very beautiful country in West Africa, a country rich both in physical resources and creative talent.\nHowever, Sierra Leone is infamous for a decade-long rebel war in the '90s when entire villages were burnt down. An estimated 8,000 men, women and children had their arms and legs amputated during this time. As my family and I ran for safety when I was about 12 from one of those attacks, I resolved that I would do everything I could to ensure that my own children would not go through the same experiences we had. They would, in fact, be part of a Sierra Leone where war and amputation were no longer a strategy for gaining power.\nAs I watched people who I knew, loved ones, recover from this devastation, one thing that deeply troubled me was that many of the amputees in the country would not use their prostheses. The reason, I would come to find out, was that their prosthetic sockets were painful because they did not fit well. The prosthetic socket is the part in which the amputee inserts their residual limb, and which connects to the prosthetic ankle. Even in the developed world, it takes a period of three weeks to often years for a patient to get a comfortable socket, if ever. Prosthetists still use conventional processes like molding and casting to create single-material prosthetic sockets. Such sockets often leave intolerable amounts of pressure on the limbs of the patient, leaving them with pressure sores and blisters. It does not matter how powerful your prosthetic ankle is. If your prosthetic socket is uncomfortable, you will not use your leg, and that is just simply unacceptable in our age.\nSo one day, when I met professor Hugh Herr about two and a half years ago, and he asked me if I knew how to solve this problem, I said, \"No, not yet, but I would love to figure it out.\" And so, for my Ph.D. at the MIT Media Lab, I designed custom prosthetic sockets quickly and cheaply that are more comfortable than conventional prostheses. I used magnetic resonance imaging to capture the actual shape of the patient's anatomy, then use finite element modeling to better predict the internal stresses and strains on the normal forces, and then create a prosthetic socket for manufacture. We use a 3D printer to create a multi-material prosthetic socket which relieves pressure where needed on the anatomy of the patient. In short, we're using data to make novel sockets quickly and cheaply. In a recent trial we just wrapped up at the Media Lab, one of our patients, a U.S. veteran who has been an amputee for about 20 years and worn dozens of legs, said of one of our printed parts, \"It's so soft, it's like walking on pillows, and it's effing sexy.\" (Laughter)\nDisability in our age should not prevent anyone from living meaningful lives. My hope and desire is that the tools and processes we develop in our research group can be used to bring highly functional prostheses to those who need them. For me, a place to begin healing the souls of those affected by war and disease is by creating comfortable and affordable interfaces for their bodies. Whether it's in Sierra Leone or in Boston, I hope this not only restores but indeed transforms their sense of human potential.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэвид Сенге: Мучительная проблема протезирования конечностей\nTED Talk Subtitles and Transcript: Что привело Дэвида Сенге к созданию более комфортного протеза для ампутированных конечностей? Он вырос в Сьерра-Леоне и слишком много близких ему людей потеряли конечности вследствие ужасной гражданской войны. Когда он заметил, что люди с протезами фактически не используют их, он начал выяснять почему, и решать проблему вместе со своей командой в MIT Media Lab.\nЯ родился и вырос в Сьерра-Леоне, в маленьком и очень красивом государстве Восточной Африки, в государстве, богатом природными ресурсами и творческими талантами.\nОднако Сьерра-Леоне печально известна десятилетней повстанческой войной в 90-е, когда целые деревни были сожжены дотла. Примерно у 8 000 мужчин, женщин и детей в это время были ампутированы руки и ноги. Я и моя семья спаслись бегством от одной из атак, когда мне было 12. Я решил, что я сделаю всё возможное, чтобы мои дети не прошли через подобный опыт, что был у нас. Они будут частью Сьерра-Леоне, где война и ампутация уже не будут методом завоевания власти.\nКогда я наблюдал за людьми, которых я знаю, люблю, восстанавливающимися после разрушений, единственное, что меня волновало, это то, что многие люди с ампутированными конечностями не использовали свои протезы. Я выяснил, что причина была в том, что их культеприемные гильзы вызывали боль, потому что не подходили по размеру. Культеприемные гильзы это часть, куда инвалид вставляет свою культю и которая соединяется с протезом. Даже в развитом мире требуется от трёх недель до года, чтобы пациент привык к гильзе, если он вообще сможет привыкнуть. Протезисты до сих пор используют традиционные методы, такие как литьё и гипсование, чтобы создать однокомпонентные культеприемные гильзы. Такие гильзы оказывают невыносимое давление на конечности пациента, оставляя пролежни и волдыри. И не важно, насколько сильна протезная нога. Если культеприемная гильза неудобная, вы не сможете управлять ногой, а в наше время это просто недопустимо.\nПоэтому однажды, когда я познакомился с профессором Хаг Херром, около 2,5 лет назад, и он спросил меня, знаю ли я, как решить эту проблему, я ответил: «Нет, пока нет, но я был бы рад заняться этим вопросом». Итак, для своей докторской диссертации в MIT Media Lab я изготовил индивидуальные культеприемные гильзы быстро и недорого, которые были намного удобнее обычных протезов. Я использовал магнитно-резонансную томографию, чтобы заснять реальную форму анатомии пациента, потом применил конечно-элементное моделирование, чтобы лучше предсказать внутренние напряжения и деформации при нормальных нагрузках, и после создал культеприемные гильзы для производства. Мы использовали 3D принтер, чтобы создать многокомпонентную культеприемную гильзу, которая бы ослабляла давление где нужно, в зависимости от анатомии пациента. Вкратце, мы использовали информацию, чтобы сделать новейшие гильзы быстро и дёшево. В недавнем исследовании, которое мы только что закончили в Media Lab, один из наших пациентов, ветеран армии США, у которого ампутировали конечность около 20 лет назад и который сменил десятки протезов, так сказал про одно из наших отпечатанных изделий: «Он такой мягкий, это как ходить по подушкам, и он чертовски сексуальный». (Смех)\nИнвалидность в наше время не должна никому мешать жить полноценной жизнью. Я надеюсь и мечтаю, что инструменты и процессы, которые мы разрабатываем в нашей исследовательской команде, можно будет использовать для предоставления высоко функциональных протезов тем, кто в них нуждается. Для меня отправной точкой в лечении душ тех, кто пострадал от войны или болезней, является создание комфортных и доступных сопряжений для их тел. Будь то Сьерра-Леоне или Бостон, я надеюсь, что это не только восстановит, но действительно изменит их восприятие человеческого потенциала.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
David Sengeh: The sore problem of prosthetic limbs
TED Talk Subtitles and Transcript: What drove David Sengeh to create a more comfortable prosthetic limb? He grew up in Sierra Leone, and too many of the people he loves are missing limbs after the brutal civil war there. When he noticed that people who had prosthetics weren’t actually wearing them, the TED Fellow set out to discover why — and to solve the problem with his team from the MIT Media Lab.
I was born and raised in Sierra Leone, a small and very beautiful country in West Africa, a country rich both in physical resources and creative talent.
However, Sierra Leone is infamous for a decade-long rebel war in the '90s when entire villages were burnt down. An estimated 8,000 men, women and children had their arms and legs amputated during this time. As my family and I ran for safety when I was about 12 from one of those attacks, I resolved that I would do everything I could to ensure that my own children would not go through the same experiences we had. They would, in fact, be part of a Sierra Leone where war and amputation were no longer a strategy for gaining power.
As I watched people who I knew, loved ones, recover from this devastation, one thing that deeply troubled me was that many of the amputees in the country would not use their prostheses. The reason, I would come to find out, was that their prosthetic sockets were painful because they did not fit well. The prosthetic socket is the part in which the amputee inserts their residual limb, and which connects to the prosthetic ankle. Even in the developed world, it takes a period of three weeks to often years for a patient to get a comfortable socket, if ever. Prosthetists still use conventional processes like molding and casting to create single-material prosthetic sockets. Such sockets often leave intolerable amounts of pressure on the limbs of the patient, leaving them with pressure sores and blisters. It does not matter how powerful your prosthetic ankle is. If your prosthetic socket is uncomfortable, you will not use your leg, and that is just simply unacceptable in our age.
So one day, when I met professor Hugh Herr about two and a half years ago, and he asked me if I knew how to solve this problem, I said, "No, not yet, but I would love to figure it out." And so, for my Ph.D. at the MIT Media Lab, I designed custom prosthetic sockets quickly and cheaply that are more comfortable than conventional prostheses. I used magnetic resonance imaging to capture the actual shape of the patient's anatomy, then use finite element modeling to better predict the internal stresses and strains on the normal forces, and then create a prosthetic socket for manufacture. We use a 3D printer to create a multi-material prosthetic socket which relieves pressure where needed on the anatomy of the patient. In short, we're using data to make novel sockets quickly and cheaply. In a recent trial we just wrapped up at the Media Lab, one of our patients, a U.S. veteran who has been an amputee for about 20 years and worn dozens of legs, said of one of our printed parts, "It's so soft, it's like walking on pillows, and it's effing sexy." (Laughter)
Disability in our age should not prevent anyone from living meaningful lives. My hope and desire is that the tools and processes we develop in our research group can be used to bring highly functional prostheses to those who need them. For me, a place to begin healing the souls of those affected by war and disease is by creating comfortable and affordable interfaces for their bodies. Whether it's in Sierra Leone or in Boston, I hope this not only restores but indeed transforms their sense of human potential.
Thank you very much.
(Applause)
|
Дэвид Сенге: Мучительная проблема протезирования конечностей
TED Talk Subtitles and Transcript: Что привело Дэвида Сенге к созданию более комфортного протеза для ампутированных конечностей? Он вырос в Сьерра-Леоне и слишком много близких ему людей потеряли конечности вследствие ужасной гражданской войны. Когда он заметил, что люди с протезами фактически не используют их, он начал выяснять почему, и решать проблему вместе со своей командой в MIT Media Lab.
Я родился и вырос в Сьерра-Леоне, в маленьком и очень красивом государстве Восточной Африки, в государстве, богатом природными ресурсами и творческими талантами.
Однако Сьерра-Леоне печально известна десятилетней повстанческой войной в 90-е, когда целые деревни были сожжены дотла. Примерно у 8 000 мужчин, женщин и детей в это время были ампутированы руки и ноги. Я и моя семья спаслись бегством от одной из атак, когда мне было 12. Я решил, что я сделаю всё возможное, чтобы мои дети не прошли через подобный опыт, что был у нас. Они будут частью Сьерра-Леоне, где война и ампутация уже не будут методом завоевания власти.
Когда я наблюдал за людьми, которых я знаю, люблю, восстанавливающимися после разрушений, единственное, что меня волновало, это то, что многие люди с ампутированными конечностями не использовали свои протезы. Я выяснил, что причина была в том, что их культеприемные гильзы вызывали боль, потому что не подходили по размеру. Культеприемные гильзы это часть, куда инвалид вставляет свою культю и которая соединяется с протезом. Даже в развитом мире требуется от трёх недель до года, чтобы пациент привык к гильзе, если он вообще сможет привыкнуть. Протезисты до сих пор используют традиционные методы, такие как литьё и гипсование, чтобы создать однокомпонентные культеприемные гильзы. Такие гильзы оказывают невыносимое давление на конечности пациента, оставляя пролежни и волдыри. И не важно, насколько сильна протезная нога. Если культеприемная гильза неудобная, вы не сможете управлять ногой, а в наше время это просто недопустимо.
Поэтому однажды, когда я познакомился с профессором Хаг Херром, около 2,5 лет назад, и он спросил меня, знаю ли я, как решить эту проблему, я ответил: «Нет, пока нет, но я был бы рад заняться этим вопросом». Итак, для своей докторской диссертации в MIT Media Lab я изготовил индивидуальные культеприемные гильзы быстро и недорого, которые были намного удобнее обычных протезов. Я использовал магнитно-резонансную томографию, чтобы заснять реальную форму анатомии пациента, потом применил конечно-элементное моделирование, чтобы лучше предсказать внутренние напряжения и деформации при нормальных нагрузках, и после создал культеприемные гильзы для производства. Мы использовали 3D принтер, чтобы создать многокомпонентную культеприемную гильзу, которая бы ослабляла давление где нужно, в зависимости от анатомии пациента. Вкратце, мы использовали информацию, чтобы сделать новейшие гильзы быстро и дёшево. В недавнем исследовании, которое мы только что закончили в Media Lab, один из наших пациентов, ветеран армии США, у которого ампутировали конечность около 20 лет назад и который сменил десятки протезов, так сказал про одно из наших отпечатанных изделий: «Он такой мягкий, это как ходить по подушкам, и он чертовски сексуальный». (Смех)
Инвалидность в наше время не должна никому мешать жить полноценной жизнью. Я надеюсь и мечтаю, что инструменты и процессы, которые мы разрабатываем в нашей исследовательской команде, можно будет использовать для предоставления высоко функциональных протезов тем, кто в них нуждается. Для меня отправной точкой в лечении душ тех, кто пострадал от войны или болезней, является создание комфортных и доступных сопряжений для их тел. Будь то Сьерра-Леоне или Бостон, я надеюсь, что это не только восстановит, но действительно изменит их восприятие человеческого потенциала.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Robin Nagle: What I discovered in New York City trash\nTED Talk Subtitles and Transcript: New York City residents produce 11,000 tons of garbage every day. Every day! This astonishing statistic is just one of the reasons Robin Nagle started a research project with the city's Department of Sanitation. She walked the routes, operated mechanical brooms, even drove a garbage truck herself--all so she could answer a simple-sounding but complicated question: who cleans up after us?\nI was about 10 years old on a camping trip with my dad in the Adirondack Mountains, a wilderness area in the northern part of New York State. It was a beautiful day. The forest was sparkling. The sun made the leaves glow like stained glass, and if it weren't for the path we were following, we could almost pretend we were the first human beings to ever walk that land.\nWe got to our campsite. It was a lean-to on a bluff looking over a crystal, beautiful lake, when I discovered a horror. Behind the lean-to was a dump, maybe 40 feet square with rotting apple cores and balled-up aluminum foil, and a dead sneaker. And I was astonished, I was very angry, and I was deeply confused. The campers who were too lazy to take out what they had brought in, who did they think would clean up after them?\nThat question stayed with me, and it simplified a little. Who cleans up after us? However you configure or wherever you place the us, who cleans up after us in Istanbul? Who cleans up after us in Rio or in Paris or in London? Here in New York, the Department of Sanitation cleans up after us, to the tune of 11,000 tons of garbage and 2,000 tons of recyclables every day. I wanted to get to know them as individuals. I wanted to understand who takes the job. What's it like to wear the uniform and bear that burden?\nSo I started a research project with them. I rode in the trucks and walked the routes and interviewed people in offices and facilities all over the city, and I learned a lot, but I was still an outsider. I needed to go deeper.\nSo I took the job as a sanitation worker. I didn't just ride in the trucks now. I drove the trucks. And I operated the mechanical brooms and I plowed the snow. It was a remarkable privilege and an amazing education.\nEveryone asks about the smell. It's there, but it's not as prevalent as you think, and on days when it is really bad, you get used to it rather quickly. The weight takes a long time to get used to. I knew people who were several years on the job whose bodies were still adjusting to the burden of bearing on your body tons of trash every week.\nThen there's the danger. According to the Bureau of Labor Statistics, sanitation work is one of the 10 most dangerous occupations in the country, and I learned why. You're in and out of traffic all day, and it's zooming around you. It just wants to get past you, so it's often the motorist is not paying attention. That's really bad for the worker. And then the garbage itself is full of hazards that often fly back out of the truck and do terrible harm.\nI also learned about the relentlessness of trash. When you step off the curb and you see a city from behind a truck, you come to understand that trash is like a force of nature unto itself. It never stops coming. It's also like a form of respiration or circulation. It must always be in motion.\nAnd then there's the stigma. You put on the uniform, and you become invisible until someone is upset with you for whatever reason like you've blocked traffic with your truck, or you're taking a break too close to their home, or you're drinking coffee in their diner, and they will come and scorn you, and tell you that they don't want you anywhere near them. I find the stigma especially ironic, because I strongly believe that sanitation workers are the most important labor force on the streets of the city, for three reasons. They are the first guardians of public health. If they're not taking away trash efficiently and effectively every day, it starts to spill out of its containments, and the dangers inherent to it threaten us in very real ways. Diseases we've had in check for decades and centuries burst forth again and start to harm us. The economy needs them. If we can't throw out the old stuff, we have no room for the new stuff, so then the engines of the economy start to sputter when consumption is compromised. I'm not advocating capitalism, I'm just pointing out their relationship. And then there's what I call our average, necessary quotidian velocity. By that I simply mean how fast we're used to moving in the contemporary day and age. We usually don't care for, repair, clean, carry around our coffee cup, our shopping bag, our bottle of water. We use them, we throw them out, we forget about them, because we know there's a workforce on the other side that's going to take it all away.\nSo I want to suggest today a couple of ways to think about sanitation that will perhaps help ameliorate the stigma and bring them into this conversation of how to craft a city that is sustainable and humane. Their work, I think, is kind of liturgical. They're on the streets every day, rhythmically. They wear a uniform in many cities. You know when to expect them. And their work lets us do our work. They are almost a form of reassurance. The flow that they maintain keeps us safe from ourselves, from our own dross, our cast-offs, and that flow must be maintained always no matter what.\nOn the day after September 11 in 2001, I heard the growl of a sanitation truck on the street, and I grabbed my infant son and I ran downstairs and there was a man doing his paper recycling route like he did every Wednesday. And I tried to thank him for doing his work on that day of all days, but I started to cry. And he looked at me, and he just nodded, and he said, \"We're going to be okay. We're going to be okay.\" It was a little while later that I started my research with sanitation, and I met that man again. His name is Paulie, and we worked together many times, and we became good friends.\nI want to believe that Paulie was right. We are going to be okay. But in our effort to reconfigure how we as a species exist on this planet, we must include and take account of all the costs, including the very real human cost of the labor. And we also would be well informed to reach out to the people who do that work and get their expertise on how do we think about, how do we create systems around sustainability that perhaps take us from curbside recycling, which is a remarkable success across 40 years, across the United States and countries around the world, and lift us up to a broader horizon where we're looking at other forms of waste that could be lessened from manufacturing and industrial sources. Municipal waste, what we think of when we talk about garbage, accounts for three percent of the nation's waste stream. It's a remarkable statistic.\nSo in the flow of your days, in the flow of your lives, next time you see someone whose job is to clean up after you, take a moment to acknowledge them. Take a moment to say thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Робин Нейгл: Что я обнаружила в мусоре Нью-Йорка\nTED Talk Subtitles and Transcript: Жители Нью-Йорка производят 11 000 тонн мусора каждый день. Каждый день! Эта поразительная цифра лишь одна из причин, по которой Робин Нейгл начала исследование в городском Санитарном управлении. Она изучала маршруты, управляла механическими щётками, даже сидела за рулём мусоровоза! И лишь для того, чтобы ответить на один простой вопрос: кто же убирает за нами мусор?\nМне было около 10, когда мы с папой пошли в поход в Адирондак, горный хребет на севере штата Нью-Йорк. День был чудесным. Лес словно светился. Листья переливались на солнце всеми оттенками зелёного, и если бы не протоптанная дорожка, по которой мы шли, можно было бы почувствовать себя исследователями, впервые ступившими на эту землю.\nМы добрались до лагеря. Это была небольшая постройка у обрыва с видом на кристально-чистое, живописное озеро. И вдруг я обнаружила кошмар. Позади постройки высилась гора мусора площадью почти 4 квадратных метра, где валялись гниющие огрызки яблок, скомканные куски фольги и старый кроссовок. Меня это поразило, я страшно разозлилась и находилась в глубоком недоумении. Туристы слишком ленивы, чтобы убрать то, что принесли с собой. Почему они решили, что кто-то должен делать это за них?\nЯ всё ещё задаюсь этим вопросом, но в немного упрощённом виде. Кто убирает мусор после нас? Независимо от того, кто «мы» и где находимся, кто-то же убирает за нами в Стамбуле? Кто убирает за нами в Рио, в Париже или Лондоне? В Нью-Йорке Санитарное управление вывозит 11 000 тонн пищевых отходов и 2 000 тонн вторсырья каждый день. Мне захотелось узнать об этих людях побольше. Я захотела понять, почему они устраиваются на такую работу. Какого это носить униформу и таскать тяжести?\nЯ начала свои исследования. Я ездила в мусоровозах, ходила по маршрутам, расспрашивала людей в офисах по всему городу. Я узнала много нового, но всё ещё была чужой. Мне нужно было капнуть поглубже.\nПоэтому я устроилась уборщиком улиц. Теперь я не просто ездила в мусоровозах, я сидела за рулём. Я управляла механическими щётками и чистила дороги от снега. Это было особое преимущество и потрясающий опыт.\nВсе спрашивают про запах. Он есть, но всё не так ужасно, как вы думаете. В дни, когда он просто нестерпимый, вы привыкаете к этому очень быстро. Сложнее всего привыкнуть к тяжестям. Я знаю людей, которые работают здесь уже несколько лет. Их тела всё ещё приспосабливаются к тяжестям, которые они таскают каждую неделю.\nКроме того, это опасно. Согласно Бюро статистики труда уборщик улиц – одна из 10 самых опасных профессий в стране, и я узнала почему. Вы постоянно находитесь на дороге, около вас всегда что-то движется. Машинам просто надо проехать. Очень часто водители не обращают на вас внимание. Это очень опасно для уборщиков. Да и сам мусор таит в себе опасность. Он часто вылетает из мусоровоза и создает кучу неприятностей.\nЯ также поняла, что мусор безжалостен. Когда вы спрыгиваете на тротуар и видите перед собой город, вы начинаете понимать, что мусор совсем как силы природы. Его невозможно остановить. Своего рода «круговорот мусора» в природе. Он всегда в движении.\nНо стереотипы преследуют нас повсюду. Вы надеваете униформу и становитесь невидимкой, но только до тех пор, пока люди вами довольны. Если же вы заблокировали дорогу мусоровозом или решили отдохнуть по соседству с их домом, а, может, пьёте кофе в одной кафешке, они вдруг замечают вас и начинают презирать. Они говорят вам уйти, потому что им противно, что вы рядом. Эти стереотипы смехотворны, потому что я верю, что уборщики улиц – одни из самых значимых рабочих сил города по трём причинам. Они заботятся о здоровье населения. Если они не будут убирать мусор каждый день, мусорные баки переполнятся, и опасности, которые скрываются в отходах, начнут угрожать нам. Болезни, которые мы сдерживали веками, вырвутся на свободу и зацветут в полную силу. В уборщиках нуждается и экономика. Если люди не выбрасывают старые вещи, у них не находится места для новых, и тогда двигатели экономики дают сбой, а потребление находится под угрозой. Я не защищаю капитализм, я просто показываю взаимосвязь. И наконец, то, что я называю средней, ежедневной, необходимой скоростью. Я имею в виду скорость, с который мы привыкли передвигаться в современном мире. Мы не удосужимся починить, почистить и сохранить наш стаканчик с кофе, продуктовую сумку или бутылку воды. Мы пользуемся ими, выбрасываем и напрочь забываем, потому что знаем, что есть некая рабочая сила, которая обо всём позаботится.\nМне бы хотелось, чтобы сегодня вы пересмотрели своё мнение об уборщиках, и, возможно, пара стереотипов исчезнет. Я говорю о том, как создать экологически безопасный и гуманный город. Их работа напоминает литургию. Они каждый день убирают улицы. Во многих городах они носят униформу. Вы знаете, где их ожидать. Их работа позволяет нам выполнять свою. Они вселяют в нас уверенность. Труд, который они выполняют, охраняет нас от самих себя, от наших отходов и обносок. И он должен выполняться постоянно, несмотря ни на что.\nНа следующий день после трагедии 11 сентября 2001 года я услышала шум работающего мотора на улице, я схватила своего сынишку и выбежала на улицу. Там был мужчина, который собирал бумагу на переработку, как он делал каждую среду. Я попыталась поблагодарить его за то, что он выполнял свою работу как обычно, но расплакалась. Он посмотрел на меня и кивнул со словами: «Всё будет хорошо. Всё будет хорошо». Немного позже, когда я уже начала своё исследование, я снова его встретила. Его зовут Поли, мы работали вместе много раз и подружились.\nМне хочется верить, что Поли был прав. Всё будет хорошо. Но пытаясь понять, каким образом нужно жить на этой планете, мы не должны забывать о том, чего нам это стоит, включая реальный человеческий труд. Мы также должны знать, как поддерживать связь с людьми, выполняющими эту работу, и применять их знания на деле. Например, при создании экологически рациональной системы, которая, возможно, решит проблему переработки, успех которой особенно заметен за последние 40 лет не только в США, но и во всём мире. Такая система поможет открыть перед нами широкие горизонты. Возможно, мы найдём способ сократить количество промышленных и производственных отходов. Бытовые отходы – первое, о чём мы думаем, когда речь идёт о мусоре. Но они составляют лишь 3% от национального оборота отходов. Примечательная статистика.\nНа протяжении дня, на протяжении всей вашей жизни, как только вы увидите человека, чья работа – убирать за вами, обратите на него внимание. Остановитесь, чтобы сказать спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Robin Nagle: What I discovered in New York City trash
TED Talk Subtitles and Transcript: New York City residents produce 11,000 tons of garbage every day. Every day! This astonishing statistic is just one of the reasons Robin Nagle started a research project with the city's Department of Sanitation. She walked the routes, operated mechanical brooms, even drove a garbage truck herself--all so she could answer a simple-sounding but complicated question: who cleans up after us?
I was about 10 years old on a camping trip with my dad in the Adirondack Mountains, a wilderness area in the northern part of New York State. It was a beautiful day. The forest was sparkling. The sun made the leaves glow like stained glass, and if it weren't for the path we were following, we could almost pretend we were the first human beings to ever walk that land.
We got to our campsite. It was a lean-to on a bluff looking over a crystal, beautiful lake, when I discovered a horror. Behind the lean-to was a dump, maybe 40 feet square with rotting apple cores and balled-up aluminum foil, and a dead sneaker. And I was astonished, I was very angry, and I was deeply confused. The campers who were too lazy to take out what they had brought in, who did they think would clean up after them?
That question stayed with me, and it simplified a little. Who cleans up after us? However you configure or wherever you place the us, who cleans up after us in Istanbul? Who cleans up after us in Rio or in Paris or in London? Here in New York, the Department of Sanitation cleans up after us, to the tune of 11,000 tons of garbage and 2,000 tons of recyclables every day. I wanted to get to know them as individuals. I wanted to understand who takes the job. What's it like to wear the uniform and bear that burden?
So I started a research project with them. I rode in the trucks and walked the routes and interviewed people in offices and facilities all over the city, and I learned a lot, but I was still an outsider. I needed to go deeper.
So I took the job as a sanitation worker. I didn't just ride in the trucks now. I drove the trucks. And I operated the mechanical brooms and I plowed the snow. It was a remarkable privilege and an amazing education.
Everyone asks about the smell. It's there, but it's not as prevalent as you think, and on days when it is really bad, you get used to it rather quickly. The weight takes a long time to get used to. I knew people who were several years on the job whose bodies were still adjusting to the burden of bearing on your body tons of trash every week.
Then there's the danger. According to the Bureau of Labor Statistics, sanitation work is one of the 10 most dangerous occupations in the country, and I learned why. You're in and out of traffic all day, and it's zooming around you. It just wants to get past you, so it's often the motorist is not paying attention. That's really bad for the worker. And then the garbage itself is full of hazards that often fly back out of the truck and do terrible harm.
I also learned about the relentlessness of trash. When you step off the curb and you see a city from behind a truck, you come to understand that trash is like a force of nature unto itself. It never stops coming. It's also like a form of respiration or circulation. It must always be in motion.
And then there's the stigma. You put on the uniform, and you become invisible until someone is upset with you for whatever reason like you've blocked traffic with your truck, or you're taking a break too close to their home, or you're drinking coffee in their diner, and they will come and scorn you, and tell you that they don't want you anywhere near them. I find the stigma especially ironic, because I strongly believe that sanitation workers are the most important labor force on the streets of the city, for three reasons. They are the first guardians of public health. If they're not taking away trash efficiently and effectively every day, it starts to spill out of its containments, and the dangers inherent to it threaten us in very real ways. Diseases we've had in check for decades and centuries burst forth again and start to harm us. The economy needs them. If we can't throw out the old stuff, we have no room for the new stuff, so then the engines of the economy start to sputter when consumption is compromised. I'm not advocating capitalism, I'm just pointing out their relationship. And then there's what I call our average, necessary quotidian velocity. By that I simply mean how fast we're used to moving in the contemporary day and age. We usually don't care for, repair, clean, carry around our coffee cup, our shopping bag, our bottle of water. We use them, we throw them out, we forget about them, because we know there's a workforce on the other side that's going to take it all away.
So I want to suggest today a couple of ways to think about sanitation that will perhaps help ameliorate the stigma and bring them into this conversation of how to craft a city that is sustainable and humane. Their work, I think, is kind of liturgical. They're on the streets every day, rhythmically. They wear a uniform in many cities. You know when to expect them. And their work lets us do our work. They are almost a form of reassurance. The flow that they maintain keeps us safe from ourselves, from our own dross, our cast-offs, and that flow must be maintained always no matter what.
On the day after September 11 in 2001, I heard the growl of a sanitation truck on the street, and I grabbed my infant son and I ran downstairs and there was a man doing his paper recycling route like he did every Wednesday. And I tried to thank him for doing his work on that day of all days, but I started to cry. And he looked at me, and he just nodded, and he said, "We're going to be okay. We're going to be okay." It was a little while later that I started my research with sanitation, and I met that man again. His name is Paulie, and we worked together many times, and we became good friends.
I want to believe that Paulie was right. We are going to be okay. But in our effort to reconfigure how we as a species exist on this planet, we must include and take account of all the costs, including the very real human cost of the labor. And we also would be well informed to reach out to the people who do that work and get their expertise on how do we think about, how do we create systems around sustainability that perhaps take us from curbside recycling, which is a remarkable success across 40 years, across the United States and countries around the world, and lift us up to a broader horizon where we're looking at other forms of waste that could be lessened from manufacturing and industrial sources. Municipal waste, what we think of when we talk about garbage, accounts for three percent of the nation's waste stream. It's a remarkable statistic.
So in the flow of your days, in the flow of your lives, next time you see someone whose job is to clean up after you, take a moment to acknowledge them. Take a moment to say thank you.
(Applause)
|
Робин Нейгл: Что я обнаружила в мусоре Нью-Йорка
TED Talk Subtitles and Transcript: Жители Нью-Йорка производят 11 000 тонн мусора каждый день. Каждый день! Эта поразительная цифра лишь одна из причин, по которой Робин Нейгл начала исследование в городском Санитарном управлении. Она изучала маршруты, управляла механическими щётками, даже сидела за рулём мусоровоза! И лишь для того, чтобы ответить на один простой вопрос: кто же убирает за нами мусор?
Мне было около 10, когда мы с папой пошли в поход в Адирондак, горный хребет на севере штата Нью-Йорк. День был чудесным. Лес словно светился. Листья переливались на солнце всеми оттенками зелёного, и если бы не протоптанная дорожка, по которой мы шли, можно было бы почувствовать себя исследователями, впервые ступившими на эту землю.
Мы добрались до лагеря. Это была небольшая постройка у обрыва с видом на кристально-чистое, живописное озеро. И вдруг я обнаружила кошмар. Позади постройки высилась гора мусора площадью почти 4 квадратных метра, где валялись гниющие огрызки яблок, скомканные куски фольги и старый кроссовок. Меня это поразило, я страшно разозлилась и находилась в глубоком недоумении. Туристы слишком ленивы, чтобы убрать то, что принесли с собой. Почему они решили, что кто-то должен делать это за них?
Я всё ещё задаюсь этим вопросом, но в немного упрощённом виде. Кто убирает мусор после нас? Независимо от того, кто «мы» и где находимся, кто-то же убирает за нами в Стамбуле? Кто убирает за нами в Рио, в Париже или Лондоне? В Нью-Йорке Санитарное управление вывозит 11 000 тонн пищевых отходов и 2 000 тонн вторсырья каждый день. Мне захотелось узнать об этих людях побольше. Я захотела понять, почему они устраиваются на такую работу. Какого это носить униформу и таскать тяжести?
Я начала свои исследования. Я ездила в мусоровозах, ходила по маршрутам, расспрашивала людей в офисах по всему городу. Я узнала много нового, но всё ещё была чужой. Мне нужно было капнуть поглубже.
Поэтому я устроилась уборщиком улиц. Теперь я не просто ездила в мусоровозах, я сидела за рулём. Я управляла механическими щётками и чистила дороги от снега. Это было особое преимущество и потрясающий опыт.
Все спрашивают про запах. Он есть, но всё не так ужасно, как вы думаете. В дни, когда он просто нестерпимый, вы привыкаете к этому очень быстро. Сложнее всего привыкнуть к тяжестям. Я знаю людей, которые работают здесь уже несколько лет. Их тела всё ещё приспосабливаются к тяжестям, которые они таскают каждую неделю.
Кроме того, это опасно. Согласно Бюро статистики труда уборщик улиц – одна из 10 самых опасных профессий в стране, и я узнала почему. Вы постоянно находитесь на дороге, около вас всегда что-то движется. Машинам просто надо проехать. Очень часто водители не обращают на вас внимание. Это очень опасно для уборщиков. Да и сам мусор таит в себе опасность. Он часто вылетает из мусоровоза и создает кучу неприятностей.
Я также поняла, что мусор безжалостен. Когда вы спрыгиваете на тротуар и видите перед собой город, вы начинаете понимать, что мусор совсем как силы природы. Его невозможно остановить. Своего рода «круговорот мусора» в природе. Он всегда в движении.
Но стереотипы преследуют нас повсюду. Вы надеваете униформу и становитесь невидимкой, но только до тех пор, пока люди вами довольны. Если же вы заблокировали дорогу мусоровозом или решили отдохнуть по соседству с их домом, а, может, пьёте кофе в одной кафешке, они вдруг замечают вас и начинают презирать. Они говорят вам уйти, потому что им противно, что вы рядом. Эти стереотипы смехотворны, потому что я верю, что уборщики улиц – одни из самых значимых рабочих сил города по трём причинам. Они заботятся о здоровье населения. Если они не будут убирать мусор каждый день, мусорные баки переполнятся, и опасности, которые скрываются в отходах, начнут угрожать нам. Болезни, которые мы сдерживали веками, вырвутся на свободу и зацветут в полную силу. В уборщиках нуждается и экономика. Если люди не выбрасывают старые вещи, у них не находится места для новых, и тогда двигатели экономики дают сбой, а потребление находится под угрозой. Я не защищаю капитализм, я просто показываю взаимосвязь. И наконец, то, что я называю средней, ежедневной, необходимой скоростью. Я имею в виду скорость, с который мы привыкли передвигаться в современном мире. Мы не удосужимся починить, почистить и сохранить наш стаканчик с кофе, продуктовую сумку или бутылку воды. Мы пользуемся ими, выбрасываем и напрочь забываем, потому что знаем, что есть некая рабочая сила, которая обо всём позаботится.
Мне бы хотелось, чтобы сегодня вы пересмотрели своё мнение об уборщиках, и, возможно, пара стереотипов исчезнет. Я говорю о том, как создать экологически безопасный и гуманный город. Их работа напоминает литургию. Они каждый день убирают улицы. Во многих городах они носят униформу. Вы знаете, где их ожидать. Их работа позволяет нам выполнять свою. Они вселяют в нас уверенность. Труд, который они выполняют, охраняет нас от самих себя, от наших отходов и обносок. И он должен выполняться постоянно, несмотря ни на что.
На следующий день после трагедии 11 сентября 2001 года я услышала шум работающего мотора на улице, я схватила своего сынишку и выбежала на улицу. Там был мужчина, который собирал бумагу на переработку, как он делал каждую среду. Я попыталась поблагодарить его за то, что он выполнял свою работу как обычно, но расплакалась. Он посмотрел на меня и кивнул со словами: «Всё будет хорошо. Всё будет хорошо». Немного позже, когда я уже начала своё исследование, я снова его встретила. Его зовут Поли, мы работали вместе много раз и подружились.
Мне хочется верить, что Поли был прав. Всё будет хорошо. Но пытаясь понять, каким образом нужно жить на этой планете, мы не должны забывать о том, чего нам это стоит, включая реальный человеческий труд. Мы также должны знать, как поддерживать связь с людьми, выполняющими эту работу, и применять их знания на деле. Например, при создании экологически рациональной системы, которая, возможно, решит проблему переработки, успех которой особенно заметен за последние 40 лет не только в США, но и во всём мире. Такая система поможет открыть перед нами широкие горизонты. Возможно, мы найдём способ сократить количество промышленных и производственных отходов. Бытовые отходы – первое, о чём мы думаем, когда речь идёт о мусоре. Но они составляют лишь 3% от национального оборота отходов. Примечательная статистика.
На протяжении дня, на протяжении всей вашей жизни, как только вы увидите человека, чья работа – убирать за вами, обратите на него внимание. Остановитесь, чтобы сказать спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Lesley Hazleton: On reading the Koran\nTED Talk Subtitles and Transcript: Lesley Hazleton sat down one day to read the Koran. And what she found -- as a non-Muslim, a self-identified \"tourist\" in the Islamic holy book -- wasn't what she expected. With serious scholarship and warm humor, Hazleton shares the grace, flexibility and mystery she found, in this myth-debunking talk.\nYou may have heard about the Koran's idea of paradise being 72 virgins, and I promise I will come back to those virgins. But in fact, here in the northwest, we're living very close to the real Koranic idea of paradise, defined 36 times as \"gardens watered by running streams.\" Since I live on a houseboat on the running stream of Lake Union, this makes perfect sense to me. But the thing is, how come it's news to most people? I know many well-intentioned non-Muslims who've begun reading the Koran, but given up, disconcerted by its \"otherness.\" The historian Thomas Carlyle considered Muhammad one of the world's greatest heroes, yet even he called the Koran \"as toilsome reading as I ever undertook, a wearisome, confused jumble.\"\n(Laughter)\nPart of the problem, I think, is that we imagine that the Koran can be read as we usually read a book -- as though we can curl up with it on a rainy afternoon with a bowl of popcorn within reach, as though God -- and the Koran is entirely in the voice of God speaking to Muhammad -- were just another author on the bestseller list. Yet the fact that so few people do actually read the Koran is precisely why it's so easy to quote -- that is, to misquote. Phrases and snippets taken out of context in what I call the \"highlighter version,\" which is the one favored by both Muslim fundamentalists and anti-Muslim Islamophobes.\nSo this past spring, as I was gearing up to begin writing a biography of Muhammad, I realized I needed to read the Koran properly -- as properly as I could, that is. My Arabic's reduced by now to wielding a dictionary, so I took four well-known translations and decided to read them side-by-side, verse-by-verse along with a transliteration and the original seventh-century Arabic. Now I did have an advantage. My last book was about the story behind the Shi'a-Sunni split, and for that I'd worked closely with the earliest Islamic histories, so I knew the events to which the Koran constantly refers, its frame of reference. I knew enough, that is, to know that I'd be a tourist in the Koran -- an informed one, an experienced one even, but still an outsider, an agnostic Jew reading some else's holy book. (Laughter) So I read slowly. (Laughter) I'd set aside three weeks for this project, and that, I think, is what is meant by \"hubris\" -- (Laughter) -- because it turned out to be three months. I did resist the temptation to skip to the back where the shorter and more clearly mystical chapters are.\nBut every time I thought I was beginning to get a handle on the Koran -- that feeling of \"I get it now\" -- it would slip away overnight, and I'd come back in the morning wondering if I wasn't lost in a strange land, and yet the terrain was very familiar. The Koran declares that it comes to renew the message of the Torah and the Gospels. So one-third of it reprises the stories of Biblical figures like Abraham, Moses, Joseph, Mary, Jesus. God himself was utterly familiar from his earlier manifestation as Yahweh -- jealously insisting on no other gods. The presence of camels, mountains, desert wells and springs took me back to the year I spent wandering the Sinai Desert. And then there was the language, the rhythmic cadence of it, reminding me of evenings spent listening to Bedouin elders recite hours-long narrative poems entirely from memory. And I began to grasp why it's said that the Koran is really the Koran only in Arabic.\nTake the Fatihah, the seven-verse opening chapter that is the Lord's Prayer and the Shema Yisrael of Islam combined. It's just 29 words in Arabic, but anywhere from 65 to 72 in translation. And yet the more you add, the more seems to go missing. The Arabic has an incantatory, almost hypnotic, quality that begs to be heard rather than read, felt more than analyzed. It wants to be chanted out loud, to sound its music in the ear and on the tongue. So the Koran in English is a kind of shadow of itself, or as Arthur Arberry called his version, \"an interpretation.\" But all is not lost in translation.\nAs the Koran promises, patience is rewarded, and there are many surprises -- a degree of environmental awareness, for instance, and of humans as mere stewards of God's creation, unmatched in the Bible. And where the Bible is addressed exclusively to men, using the second and third person masculine, the Koran includes women -- talking, for instance, of believing men and believing women, honorable men and honorable women. Or take the infamous verse about killing the unbelievers. Yes, it does say that, but in a very specific context: the anticipated conquest of the sanctuary city of Mecca where fighting was usually forbidden, and the permission comes hedged about with qualifiers. Not \"You must kill unbelievers in Mecca,\" but you can, you are allowed to, but only after a grace period is over and only if there's no other pact in place and only if they try to stop you getting to the Kaaba, and only if they attack you first. And even then -- God is merciful; forgiveness is supreme -- and so, essentially, better if you don't. (Laughter) This was perhaps the biggest surprise -- how flexible the Koran is, at least in minds that are not fundamentally inflexible.\n\"Some of these verses are definite in meaning,\" it says, \"and others are ambiguous.\" The perverse at heart will seek out the ambiguities, trying to create discord by pinning down meanings of their own. Only God knows the true meaning. The phrase \"God is subtle\" appears again and again, and indeed, the whole of the Koran is far more subtle than most of us have been led to believe. As in, for instance, that little matter of virgins and paradise. Old-fashioned Orientalism comes into play here. The word used four times is Houris, rendered as dark-eyed maidens with swelling breasts, or as fair, high-bosomed virgins. Yet all there is in the original Arabic is that one word: Houris. Not a swelling breast nor a high bosom in sight. (Laughter) Now this may be a way of saying \"pure beings\" -- like in angels -- or it may be like the Greek Kouros or Kórē, an eternal youth.\nBut the truth is nobody really knows, and that's the point. Because the Koran is quite clear when it says that you'll be \"a new creation in paradise\" and that you will be \"recreated in a form unknown to you,\" which seems to me a far more appealing prospect than a virgin. (Laughter) And that number 72 never appears. There are no 72 virgins in the Koran. That idea only came into being 300 years later, and most Islamic scholars see it as the equivalent of people with wings sitting on clouds and strumming harps. Paradise is quite the opposite. It's not virginity; it's fecundity. It's plenty. It's gardens watered by running streams.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Лесли Хэзлтон: О чтение Корана\nTED Talk Subtitles and Transcript: Однажды Лесли Хэзелтон решила прочитать Коран. То, что она открыла для себя как не мусульманин, по собственному определению, \"турист\" в священной книге ислама, было совсем не тем, чего она ожидала. Демонстрируя глубокие познания и живое чувство юмора, Хэзелтон делится обнаруженными изяществом, гибкостью и загадками в этом разоблачающем мифы выступлении на TEDxRainier.\nВозможно, вы слышали, что Коран обещает каждому попавшему в Рай 72 девственницы. Обещаю, что позже расскажу об этих девственницах. На самом же деле, здесь, на северо-западе, мы живем в условиях, очень близких к реальному представлению о Рае в Коране, о котором 36 раз сказано \"Сады, реками омовенны\" Я живу в плавучем доме на озере Юнион, так что я это отлично понимаю. Но как же получается, что это становится новостью для большинства людей? Я знаю многих не мусульман, которые с лучшими намерениями начинали читать Коран, но сдавались, обескураженные его инаковостью. Историк Томас Карлейль считал Мухамеда одним из величайших в мире героев, но даже он назвал Коран \"самым утомительным чтением, за которое брался, изнурительным и запутанным\"\n(Смех)\nПо-моему, часть проблемы в том, что мы думаем, что Коран можно читать как обычную книгу – уютно устроившись с ней дождливым днем с ведерком попкорна под рукой. Так, как будто бы Бог -- а смысл Корана в голосе Бога, говорящего с Мухамедом, - это просто автор очередной книги из списка бестселлеров. Именно то, что так мало людей на самом деле читают Коран, позволяет так легко его цитировать, то есть, искажать смысл. Фразы и отрывки, вырванные из контекста, я бы назвала \"кратким содержанием\" Корана, которое так любят как исламские фундаменталисты, так и исламофобы.\nПоэтому этой весной, когда я собиралась начать писать биографию Мухамеда, я поняла, что должна прочитать Коран тщательно – настолько тщательно, насколько смогу. Мое знание арабского теперь уже сводится к копанию в словаре, поэтому я взяла четыре известных перевода и решила читать их одновременно, стих за стихом, вместе с транслитерацией и оригинальным арабским текстом седьмого века. У меня было преимущество. Моя последняя книга была об истории, связанной с расколом на шиитов и суннитов. Для книги я подобно изучала раннюю историю Ислама, поэтому я была знакома с событиями, на которые Коран постоянно ссылается, его систему отсчета. Я знала достаточно; то есть, достаточно, чтобы понимать, что я буду туристкой в Коране – хорошо осведомленной, даже опытной, но все же посторонней, Еврейкой-агностиком, читающей чью-то чужую священную книгу. (Смех) Поэтому я читала медленно. (Смех) Я решила, что справлюсь за три недели, и думаю, это можно считать образцом надменности. (Смех) Потому что пришлось потратить три месяца. Я все-таки удержалась от искушения перескочить в конец книги, где главы короче и более мистические.\nНо каждый раз, когда казалось, я находила ключ к Корану – это ощущение \"теперь-то я понимаю\" – оно ускользало за ночь. И утром я приступала снова, раздумывая, не потерялась ли я в чужом краю. И все же земля казалась очень знакомой. В Коране заявлено, что он ниспослан, чтобы обновить послание Торы и Евангелия. Поэтому он на одну треть повторяет истории Библейских персонажей, например, Авраама, Моисея, Иосифа, Марии, Иисуса. Сам Бог казался чрезвычайно знакомым по его предыдущим явлениям в роли Яхве – ревностно настаивая на том, что нет других богов. Рассказы о верблюдах, горах, пустынных колодцах и источниках вернули меня к воспоминаниям о годе проведенном в странствиях по Синайской пустыне. И кроме того, в них был язык, чьи ритмичные раскаты, напоминали мне о вечерах, проведенных за песнями старейшин Бедуинов, состоящих из многочасовых поэтических повествований, распеваемых на память. И я начала осознавать, почему считают, что по-настоящему понять Коран можно только на арабском.\nНапример, Аль-Фатиха, вступительная глава Корана, состоящая из семи стихов, - это совмещенный Отче наш и Шма Исраэль Ислама. В ней всего 29 слов на арабском, но где-то от 65 до 72 в переводе. И кажется, чем больше слов добавляется, тем больше теряется смысла. Арабский обладает магической, практически гипнотической силой. Его нужно слышать, а не читать, скорее чувствовать, чем анализировать. Он должен звучать громко, чтобы ощущать его музыку в ушах и на языке. Поэтому Коран на английском становится собственной тенью, или, как назвал его Артур Арберри, \"интерпретация\". Но не все потеряно в переводе.\nКоран обещает, что терпение вознаградится, и преподносит много сюрпризов, например, глубину знаний об окружающем мире, или идею о том, что люди - всего лишь смотрители Божьего творения, о чем не сказано в Библии. В то время как Библия обращается исключительно к мужчине, используя только формы второго и третьего лица мужского рода, Коран включает женщин – повествуя, например, о верующем мужчине и верующей женщине – достойном мужчине и достойной женщине. Еще пример – печально известный стих об убийстве неверных. Да, это написано, но в определенном контексте: во время предстоящего завоевания священного города Мекки, где сражения обычно были запрещены. Но это позволение ограждено изгородью условий. Не \"вы должны убивать неверных в Мекке\", а вы можете, вам позволено, но только после того, как закончилось перемирие, и только если не заключено другого договора и только если они пытаются помешать вам добраться до Каабы, и только если они нападут первыми. И даже тогда – Бог милостив, прощение превыше всего – так что, вообще то, лучше не надо. (Смех) Наверно, это стало самой большой неожиданностью – насколько гибок Коран, по крайней мере, в умах, не фундаментально закостеневших.\nВ нем сказано \"некоторые стихи однозначны, другие же двусмысленны. Понимающие превратно будут искать неоднозначности, пытаясь создать противоречия, насаждая собственные значения. Только Бог знает истинный смысл.\" Фраза \"Бог мудр\" появляется снова и снова. И в самом деле, весь Коран гораздо мудрее, чем многие из нас привыкли верить. Как, например, в том случае с девственницами и раем. Здесь работает старомодное востоковеденье. Слово, использованное четыре раза, это гурии, изображаемые как черноокие девы с полными грудями, или белокожие, высокогрудые девственницы. В то время как в оригинале, на арабском, есть всего одно слово: гурии. Ни полных, ни высоких грудей не видно. (Смех) Возможно, это способ сказать \"чистые создания\" – как ангелы – или как греческие Курос или Кора, вечно молодые.\nНо правда в том, что никто на самом деле не знает, и в этом суть. Потому что Коран вполне конкретен, говоря, что вы будете \"новыми созданиями в рае\" и что вы будете \"воссозданы в неизвестной вам форме\", что мне кажется куда более заманчивой перспективой, чем дева. (Смех) А число 72 нигде не появляется. Нет никаких 72 девстенниц в Коране. Эта идея появилась только 300 лет спустя, и большинство Исламских ученых видят в ней эквивалент людей с крыльями, сидящих на облаках и бренчащих на арфе. Рай же совсем другой. Это не девственность, а плодородие, изобилие, сады, реками омовены.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Lesley Hazleton: On reading the Koran
TED Talk Subtitles and Transcript: Lesley Hazleton sat down one day to read the Koran. And what she found -- as a non-Muslim, a self-identified "tourist" in the Islamic holy book -- wasn't what she expected. With serious scholarship and warm humor, Hazleton shares the grace, flexibility and mystery she found, in this myth-debunking talk.
You may have heard about the Koran's idea of paradise being 72 virgins, and I promise I will come back to those virgins. But in fact, here in the northwest, we're living very close to the real Koranic idea of paradise, defined 36 times as "gardens watered by running streams." Since I live on a houseboat on the running stream of Lake Union, this makes perfect sense to me. But the thing is, how come it's news to most people? I know many well-intentioned non-Muslims who've begun reading the Koran, but given up, disconcerted by its "otherness." The historian Thomas Carlyle considered Muhammad one of the world's greatest heroes, yet even he called the Koran "as toilsome reading as I ever undertook, a wearisome, confused jumble."
(Laughter)
Part of the problem, I think, is that we imagine that the Koran can be read as we usually read a book -- as though we can curl up with it on a rainy afternoon with a bowl of popcorn within reach, as though God -- and the Koran is entirely in the voice of God speaking to Muhammad -- were just another author on the bestseller list. Yet the fact that so few people do actually read the Koran is precisely why it's so easy to quote -- that is, to misquote. Phrases and snippets taken out of context in what I call the "highlighter version," which is the one favored by both Muslim fundamentalists and anti-Muslim Islamophobes.
So this past spring, as I was gearing up to begin writing a biography of Muhammad, I realized I needed to read the Koran properly -- as properly as I could, that is. My Arabic's reduced by now to wielding a dictionary, so I took four well-known translations and decided to read them side-by-side, verse-by-verse along with a transliteration and the original seventh-century Arabic. Now I did have an advantage. My last book was about the story behind the Shi'a-Sunni split, and for that I'd worked closely with the earliest Islamic histories, so I knew the events to which the Koran constantly refers, its frame of reference. I knew enough, that is, to know that I'd be a tourist in the Koran -- an informed one, an experienced one even, but still an outsider, an agnostic Jew reading some else's holy book. (Laughter) So I read slowly. (Laughter) I'd set aside three weeks for this project, and that, I think, is what is meant by "hubris" -- (Laughter) -- because it turned out to be three months. I did resist the temptation to skip to the back where the shorter and more clearly mystical chapters are.
But every time I thought I was beginning to get a handle on the Koran -- that feeling of "I get it now" -- it would slip away overnight, and I'd come back in the morning wondering if I wasn't lost in a strange land, and yet the terrain was very familiar. The Koran declares that it comes to renew the message of the Torah and the Gospels. So one-third of it reprises the stories of Biblical figures like Abraham, Moses, Joseph, Mary, Jesus. God himself was utterly familiar from his earlier manifestation as Yahweh -- jealously insisting on no other gods. The presence of camels, mountains, desert wells and springs took me back to the year I spent wandering the Sinai Desert. And then there was the language, the rhythmic cadence of it, reminding me of evenings spent listening to Bedouin elders recite hours-long narrative poems entirely from memory. And I began to grasp why it's said that the Koran is really the Koran only in Arabic.
Take the Fatihah, the seven-verse opening chapter that is the Lord's Prayer and the Shema Yisrael of Islam combined. It's just 29 words in Arabic, but anywhere from 65 to 72 in translation. And yet the more you add, the more seems to go missing. The Arabic has an incantatory, almost hypnotic, quality that begs to be heard rather than read, felt more than analyzed. It wants to be chanted out loud, to sound its music in the ear and on the tongue. So the Koran in English is a kind of shadow of itself, or as Arthur Arberry called his version, "an interpretation." But all is not lost in translation.
As the Koran promises, patience is rewarded, and there are many surprises -- a degree of environmental awareness, for instance, and of humans as mere stewards of God's creation, unmatched in the Bible. And where the Bible is addressed exclusively to men, using the second and third person masculine, the Koran includes women -- talking, for instance, of believing men and believing women, honorable men and honorable women. Or take the infamous verse about killing the unbelievers. Yes, it does say that, but in a very specific context: the anticipated conquest of the sanctuary city of Mecca where fighting was usually forbidden, and the permission comes hedged about with qualifiers. Not "You must kill unbelievers in Mecca," but you can, you are allowed to, but only after a grace period is over and only if there's no other pact in place and only if they try to stop you getting to the Kaaba, and only if they attack you first. And even then -- God is merciful; forgiveness is supreme -- and so, essentially, better if you don't. (Laughter) This was perhaps the biggest surprise -- how flexible the Koran is, at least in minds that are not fundamentally inflexible.
"Some of these verses are definite in meaning," it says, "and others are ambiguous." The perverse at heart will seek out the ambiguities, trying to create discord by pinning down meanings of their own. Only God knows the true meaning. The phrase "God is subtle" appears again and again, and indeed, the whole of the Koran is far more subtle than most of us have been led to believe. As in, for instance, that little matter of virgins and paradise. Old-fashioned Orientalism comes into play here. The word used four times is Houris, rendered as dark-eyed maidens with swelling breasts, or as fair, high-bosomed virgins. Yet all there is in the original Arabic is that one word: Houris. Not a swelling breast nor a high bosom in sight. (Laughter) Now this may be a way of saying "pure beings" -- like in angels -- or it may be like the Greek Kouros or Kórē, an eternal youth.
But the truth is nobody really knows, and that's the point. Because the Koran is quite clear when it says that you'll be "a new creation in paradise" and that you will be "recreated in a form unknown to you," which seems to me a far more appealing prospect than a virgin. (Laughter) And that number 72 never appears. There are no 72 virgins in the Koran. That idea only came into being 300 years later, and most Islamic scholars see it as the equivalent of people with wings sitting on clouds and strumming harps. Paradise is quite the opposite. It's not virginity; it's fecundity. It's plenty. It's gardens watered by running streams.
Thank you.
(Applause)
|
Лесли Хэзлтон: О чтение Корана
TED Talk Subtitles and Transcript: Однажды Лесли Хэзелтон решила прочитать Коран. То, что она открыла для себя как не мусульманин, по собственному определению, "турист" в священной книге ислама, было совсем не тем, чего она ожидала. Демонстрируя глубокие познания и живое чувство юмора, Хэзелтон делится обнаруженными изяществом, гибкостью и загадками в этом разоблачающем мифы выступлении на TEDxRainier.
Возможно, вы слышали, что Коран обещает каждому попавшему в Рай 72 девственницы. Обещаю, что позже расскажу об этих девственницах. На самом же деле, здесь, на северо-западе, мы живем в условиях, очень близких к реальному представлению о Рае в Коране, о котором 36 раз сказано "Сады, реками омовенны" Я живу в плавучем доме на озере Юнион, так что я это отлично понимаю. Но как же получается, что это становится новостью для большинства людей? Я знаю многих не мусульман, которые с лучшими намерениями начинали читать Коран, но сдавались, обескураженные его инаковостью. Историк Томас Карлейль считал Мухамеда одним из величайших в мире героев, но даже он назвал Коран "самым утомительным чтением, за которое брался, изнурительным и запутанным"
(Смех)
По-моему, часть проблемы в том, что мы думаем, что Коран можно читать как обычную книгу – уютно устроившись с ней дождливым днем с ведерком попкорна под рукой. Так, как будто бы Бог -- а смысл Корана в голосе Бога, говорящего с Мухамедом, - это просто автор очередной книги из списка бестселлеров. Именно то, что так мало людей на самом деле читают Коран, позволяет так легко его цитировать, то есть, искажать смысл. Фразы и отрывки, вырванные из контекста, я бы назвала "кратким содержанием" Корана, которое так любят как исламские фундаменталисты, так и исламофобы.
Поэтому этой весной, когда я собиралась начать писать биографию Мухамеда, я поняла, что должна прочитать Коран тщательно – настолько тщательно, насколько смогу. Мое знание арабского теперь уже сводится к копанию в словаре, поэтому я взяла четыре известных перевода и решила читать их одновременно, стих за стихом, вместе с транслитерацией и оригинальным арабским текстом седьмого века. У меня было преимущество. Моя последняя книга была об истории, связанной с расколом на шиитов и суннитов. Для книги я подобно изучала раннюю историю Ислама, поэтому я была знакома с событиями, на которые Коран постоянно ссылается, его систему отсчета. Я знала достаточно; то есть, достаточно, чтобы понимать, что я буду туристкой в Коране – хорошо осведомленной, даже опытной, но все же посторонней, Еврейкой-агностиком, читающей чью-то чужую священную книгу. (Смех) Поэтому я читала медленно. (Смех) Я решила, что справлюсь за три недели, и думаю, это можно считать образцом надменности. (Смех) Потому что пришлось потратить три месяца. Я все-таки удержалась от искушения перескочить в конец книги, где главы короче и более мистические.
Но каждый раз, когда казалось, я находила ключ к Корану – это ощущение "теперь-то я понимаю" – оно ускользало за ночь. И утром я приступала снова, раздумывая, не потерялась ли я в чужом краю. И все же земля казалась очень знакомой. В Коране заявлено, что он ниспослан, чтобы обновить послание Торы и Евангелия. Поэтому он на одну треть повторяет истории Библейских персонажей, например, Авраама, Моисея, Иосифа, Марии, Иисуса. Сам Бог казался чрезвычайно знакомым по его предыдущим явлениям в роли Яхве – ревностно настаивая на том, что нет других богов. Рассказы о верблюдах, горах, пустынных колодцах и источниках вернули меня к воспоминаниям о годе проведенном в странствиях по Синайской пустыне. И кроме того, в них был язык, чьи ритмичные раскаты, напоминали мне о вечерах, проведенных за песнями старейшин Бедуинов, состоящих из многочасовых поэтических повествований, распеваемых на память. И я начала осознавать, почему считают, что по-настоящему понять Коран можно только на арабском.
Например, Аль-Фатиха, вступительная глава Корана, состоящая из семи стихов, - это совмещенный Отче наш и Шма Исраэль Ислама. В ней всего 29 слов на арабском, но где-то от 65 до 72 в переводе. И кажется, чем больше слов добавляется, тем больше теряется смысла. Арабский обладает магической, практически гипнотической силой. Его нужно слышать, а не читать, скорее чувствовать, чем анализировать. Он должен звучать громко, чтобы ощущать его музыку в ушах и на языке. Поэтому Коран на английском становится собственной тенью, или, как назвал его Артур Арберри, "интерпретация". Но не все потеряно в переводе.
Коран обещает, что терпение вознаградится, и преподносит много сюрпризов, например, глубину знаний об окружающем мире, или идею о том, что люди - всего лишь смотрители Божьего творения, о чем не сказано в Библии. В то время как Библия обращается исключительно к мужчине, используя только формы второго и третьего лица мужского рода, Коран включает женщин – повествуя, например, о верующем мужчине и верующей женщине – достойном мужчине и достойной женщине. Еще пример – печально известный стих об убийстве неверных. Да, это написано, но в определенном контексте: во время предстоящего завоевания священного города Мекки, где сражения обычно были запрещены. Но это позволение ограждено изгородью условий. Не "вы должны убивать неверных в Мекке", а вы можете, вам позволено, но только после того, как закончилось перемирие, и только если не заключено другого договора и только если они пытаются помешать вам добраться до Каабы, и только если они нападут первыми. И даже тогда – Бог милостив, прощение превыше всего – так что, вообще то, лучше не надо. (Смех) Наверно, это стало самой большой неожиданностью – насколько гибок Коран, по крайней мере, в умах, не фундаментально закостеневших.
В нем сказано "некоторые стихи однозначны, другие же двусмысленны. Понимающие превратно будут искать неоднозначности, пытаясь создать противоречия, насаждая собственные значения. Только Бог знает истинный смысл." Фраза "Бог мудр" появляется снова и снова. И в самом деле, весь Коран гораздо мудрее, чем многие из нас привыкли верить. Как, например, в том случае с девственницами и раем. Здесь работает старомодное востоковеденье. Слово, использованное четыре раза, это гурии, изображаемые как черноокие девы с полными грудями, или белокожие, высокогрудые девственницы. В то время как в оригинале, на арабском, есть всего одно слово: гурии. Ни полных, ни высоких грудей не видно. (Смех) Возможно, это способ сказать "чистые создания" – как ангелы – или как греческие Курос или Кора, вечно молодые.
Но правда в том, что никто на самом деле не знает, и в этом суть. Потому что Коран вполне конкретен, говоря, что вы будете "новыми созданиями в рае" и что вы будете "воссозданы в неизвестной вам форме", что мне кажется куда более заманчивой перспективой, чем дева. (Смех) А число 72 нигде не появляется. Нет никаких 72 девстенниц в Коране. Эта идея появилась только 300 лет спустя, и большинство Исламских ученых видят в ней эквивалент людей с крыльями, сидящих на облаках и бренчащих на арфе. Рай же совсем другой. Это не девственность, а плодородие, изобилие, сады, реками омовены.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: John Underkoffler: Pointing to the future of UI\nTED Talk Subtitles and Transcript: Minority Report science adviser and inventor John Underkoffler demos g-speak -- the real-life version of the film's eye-popping, tai chi-meets-cyberspace computer interface. Is this how tomorrow's computers will be controlled?\nWe're 25, 26 years after the advent of the Macintosh, which was an astoundingly seminal event in the history of human-machine interface and in computation in general. It fundamentally changed the way that people thought about computation, thought about computers, how they used them and who and how many people were able to use them. It was such a radical change, in fact, that the early Macintosh development team in '82, '83, '84 had to write an entirely new operating system from the ground up. Now, this is an interesting little message, and it's a lesson that has since, I think, been forgotten or lost or something, and that is, namely, that the OS is the interface. The interface is the OS. It's like the land and the king (i.e. Arthur) they're inseparable, they are one. And to write a new operating system was not a capricious matter. It wasn't just a matter of tuning up some graphics routines. There were no graphics routines. There were no mouse drivers. So it was a necessity.\nBut in the quarter-century since then, we've seen all of the fundamental supporting technologies go berserk. So memory capacity and disk capacity have been multiplied by something between 10,000 and a million. Same thing for processor speeds. Networks, we didn't have networks at all at the time of the Macintosh's introduction, and that has become the single most salient aspect of how we live with computers. And, of course, graphics: Today 84 dollars and 97 cents at Best Buy buys you more graphics power than you could have gotten for a million bucks from SGI only a decade ago. So we've got that incredible ramp-up. Then, on the side, we've got the Web and, increasingly, the cloud, which is fantastic, but also -- in the regard in which an interface is fundamental -- kind of a distraction. So we've forgotten to invent new interfaces. Certainly we've seen in recent years a lot of change in that regard, and people are starting to wake up about that. So what happens next? Where do we go from there?\nThe problem, as we see it, has to do with a single, simple word: \"space,\" or a single, simple phrase: \"real world geometry.\" Computers and the programming languages that we talk to them in, that we teach them in, are hideously insensate when it comes to space. They don't understand real world space. It's a funny thing because the rest of us occupy it quite frequently and quite well. They also don't understand time, but that's a matter for a separate talk.\nSo what happens if you start to explain space to them? One thing you might get is something like the Luminous Room. The Luminous Room is a system in which it's considered that input and output spaces are co-located. That's a strangely simple, and yet unexplored idea, right? When you use a mouse, your hand is down here on the mouse pad. It's not even on the same plane as what you're talking about: The pixels are up on the display. So here was a room in which all the walls, floors, ceilings, pets, potted plants, whatever was in there, were capable, not only of display but of sensing as well. And that means input and output are in the same space enabling stuff like this. That's a digital storage in a physical container. The contract is the same as with real word objects in real world containers. Has to come back out, whatever you put in. This little design experiment that was a small office here knew a few other tricks as well. If you presented it with a chess board, it tried to figure out what you might mean by that. And if there was nothing for them to do, the chess pieces eventually got bored and hopped away.\nThe academics who were overseeing this work thought that that was too frivolous, so we built deadly serious applications like this optics prototyping workbench in which a toothpaste cap on a cardboard box becomes a laser. The beam splitters and lenses are represented by physical objects, and the system projects down the laser beam path. So you've got an interface that has no interface. You operate the world as you operate the real world, which is to say, with your hands. Similarly, a digital wind tunnel with digital wind flowing from right to left -- not that remarkable in a sense; we didn't invent the mathematics. But if you displayed that on a CRT or flat panel display, it would be meaningless to hold up an arbitrary object, a real world object in that. Here, the real world merges with the simulation.\nAnd finally, to pull out all the stops, this is a system called Urp, for urban planners, in which we give architects and urban planners back the models that we confiscated when we insisted that they use CAD systems. And we make the machine meet them half way. It projects down digital shadows, as you see here. And if you introduce tools like this inverse clock, then you can control the sun's position in the sky. That's 8 a.m. shadows. They get a little shorter at 9 a.m. There you are, swinging the sun around. Short shadows at noon and so forth. And we built up a series of tools like this. There are inter-shadowing studies that children can operate, even though they don't know anything about urban planning: To move a building, you simply reach out your hand and you move the building. A material wand makes the building into a sort of Frank Gehry thing that reflects light in all directions. Are you blinding passers by and motorists on the freeways? A zoning tool connects distant structures, a building and a roadway. Are you going to get sued by the zoning commission? And so forth. Now, if these ideas seem familiar or perhaps even a little dated, that's great; they should seem familiar.\nThis work is 15 years old. This stuff was undertaken at MIT and the Media Lab under the incredible direction of Professor Hiroshi Ishii, director of the Tangible Media Group. But it was that work that was seen by Alex McDowell, one of the world's legendary production designers. But Alex was preparing a little, sort of obscure, indie, arthouse film called \"Minority Report\" for Steven Spielberg, and invited us to come out from MIT and design the interfaces that would appear in that film. And the great thing about it was that Alex was so dedicated to the idea of verisimilitude, the idea that the putative 2054 that we were painting in the film be believable, that he allowed us to take on that design work as if it were an R&D effort. And the result is sort of gratifyingly perpetual. People still reference those sequences in \"Minority Report\" when they talk about new UI design. So this led full circle, in a strange way, to build these ideas into what we believe is the necessary future of human machine interface: the Spatial Operating Environment, we call it.\nSo here we have a bunch of stuff, some images. And, using a hand, we can actually exercise six degrees of freedom, six degrees of navigational control. And it's fun to fly through Mr. Beckett's eye. And you can come back out through the scary orangutan. And that's all well and good. Let's do something a little more difficult. Here, we have a whole bunch of disparate images. We can fly around them. So navigation is a fundamental issue. You have to be able to navigate in 3D. Much of what we want computers to help us with in the first place is inherently spatial. And the part that isn't spatial can often be spatialized to allow our wetware to make greater sense of it. Now we can distribute this stuff in many different ways. So we can throw it out like that. Let's reset it. We can organize it this way.\nAnd, of course, it's not just about navigation, but about manipulation as well. So if we don't like stuff, or we're intensely curious about Ernst Haeckel's scientific falsifications, we can pull them out like that. And then if it's time for analysis, we can pull back a little bit and ask for a different distribution. Let's just come down a bit and fly around. So that's a different way to look at stuff. If you're of a more analytical nature then you might want, actually, to look at this as a color histogram. So now we've got the stuff color-sorted, angle maps onto color. And now, if we want to select stuff, 3D, space, the idea that we're tracking hands in real space becomes really important because we can reach in, not in 2D, not in fake 2D, but in actual 3D. Here are some selection planes. And we'll perform this Boolean operation because we really love yellow and tapirs on green grass.\nSo, from there to the world of real work. Here's a logistics system, a small piece of one that we're currently building. There're a lot of elements. And one thing that's very important is to combine traditional tabular data with three-dimensional and geospatial information. So here's a familiar place. And we'll bring this back here for a second. Maybe select a little bit of that. And bring out this graph. And we should, now, be able to fly in here and have a closer look. These are logistics elements that are scattered across the United States.\nOne thing that three-dimensional interactions and the general idea of imbuing computation with space affords you is a final destruction of that unfortunate one-to-one pairing between human beings and computers. That's the old way, that's the old mantra: one machine, one human, one mouse, one screen. Well, that doesn't really cut it anymore. In the real world, we have people who collaborate; we have people who have to work together, and we have many different displays. And we might want to look at these various images. We might want to ask for some help.\nThe author of this new pointing device is sitting over there, so I can pull this from there to there. These are unrelated machines, right? So the computation is space soluble and network soluble. So I'm going to leave that over there because I have a question for Paul. Paul is the designer of this wand, and maybe its easiest for him to come over here and tell me in person what's going on. So let me get some of these out of the way. Let's pull this apart: I'll go ahead and explode it. Kevin, can you help? Let me see if I can help us find the circuit board. Mind you, it's a sort of gratuitous field-stripping exercise, but we do it in the lab all the time. All right. So collaborative work, whether it's immediately co-located or distant and distinct, is always important. And again, that stuff needs to be undertaken in the context of space.\nAnd finally, I'd like to leave you with a glimpse that takes us back to the world of imagery. This is a system called TAMPER, which is a slightly whimsical look at what the future of editing and media manipulation systems might be. We at Oblong believe that media should be accessible in much more fine-grained form. So we have a large number of movies stuck inside here. And let's just pick out a few elements. We can zip through them as a possibility. We can grab elements off the front, where upon they reanimate, come to life, and drag them down onto the table here. We'll go over to Jacques Tati here and grab our blue friend and put him down on the table as well. We may need more than one. And we probably need, well, we probably need a cowboy to be quite honest. (Laughter) Yeah, let's take that one. (Laughter) You see, cowboys and French farce people don't go well together, and the system knows that.\nLet me leave with one final thought, and that is that one of the greatest English language writers of the last three decades suggested that great art is always a gift. And he wasn't talking about whether the novel costs 24.95 [dollars], or whether you have to spring 70 million bucks to buy the stolen Vermeer; he was talking about the circumstances of its creation and of its existence. And I think that it's time that we asked for the same from technology. Technology is capable of expressing and being imbued with a certain generosity, and we need to demand that, in fact. For some of this kind of technology, ground center is a combination of design, which is crucially important. We can't have advances in technology any longer unless design is integrated from the very start. And, as well, as of efficacy, agency. We're, as human beings, the creatures that create, and we should make sure that our machines aid us in that task and are built in that same image.\nSo I will leave you with that. Thank you.\n(Applause)\nChris Anderson: So to ask the obvious question -- actually this is from Bill Gates -- when? (John Underkoffler: When?) CA: When real? When for us, not just in a lab and on a stage? Can it be for every man, or is this just for corporations and movie producers?\nJU: No, it has to be for every human being. That's our goal entirely. We won't have succeeded unless we take that next big step. I mean it's been 25 years. Can there really be only one interface? There can't.\nCA: But does that mean that, at your desk or in your home, you need projectors, cameras? You know, how can it work?\nJU: No, this stuff will be built into the bezel of every display. It'll be built into architecture. The gloves go away in a matter of months or years. So this is the inevitability about it.\nCA: So, in your mind, five years time, someone can buy this as part of a standard computer interface?\nJU: I think in five years time when you buy a computer, you'll get this.\nCA: Well that's cool. (Applause) The world has a habit of surprising us as to how these things are actually used. What do you think, what in your mind is the first killer app for this?\nJU: That's a good question, and we ask ourselves that every day. At the moment, our early-adopter customers -- and these systems are deployed out in the real world -- do all the big data intensive, data heavy problems with it. So, whether it's logistics and supply chain management or natural gas and resource extraction, financial services, pharmaceuticals, bioinformatics, those are the topics right now, but that's not a killer app. And I understand what you're asking.\nCA: C'mon, c'mon. Martial arts, games. C'mon. (Laughter) John, thank you for making science-fiction real.\nJU: It's been a great pleasure. Thank you to you all.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джон Ундеркоффлер о будущем ПИ\nTED Talk Subtitles and Transcript: Научный советник Minority Report и изобретатель Джон Ундеркоффлер представляет g-speak - действующую версию потрясающего, фантастического пользовательского интерфейса. Не так ли будут управляться компьютеры завтрашнего дня?\nМы живем через 25, 26 лет после пришествия Макинтоша, что было поразительно значительным событием в истории взаимодействия человека и машины и вычислений в целом. Это полностью изменило представление людей о вычислениях, компьютерах, то, как они их использовали и кто и как много людей могли ими пользоваться. На самом деле это было настолько радикальным изменением, что первая команда, разрабатывавшая Макинтош, в 82, 83, 84, должна была написать совершенно новую операционную систему с нуля. Вот интересное небольшое послание, урок, который с тех пор, мне кажется, был забыт, или потерян, или еще что-то. ОС - в буквальном смысле - это и есть интерфейс. Интерфейс - это ОС. Это как королевство и король в \"Артуре\"; они нераздельны, они одно целое. Написать новую операционную систему было не простой задачей. И это не было вопросом лишь настройки нескольких графических систем. Тогда не было графических систем. Не было драйверов мышки. Так что это было необходимостью.\nНо через четверть века с того момента мы видим, как все основные поддерживающие технологии сходят с ума. Так, вместимость памяти и вместимость диска были увеличены примерно в десять тысяч -- миллион раз. То же самое со скоростями процессора. Сети, у нас ведь вообще не было сетей во время появления Макинтоша. И они стали единственным самым важным аспектом нашей совместной жизни с компьютерами. И, конечно, графика сегодня: за $84.97 в Best Buy покупается больше графической мощности, чем вы могли бы иметь за миллион баксов от SGI всего десять лет назад. Так что мы сделали большой прыжок вперед. Затем у нас появилась Всемирная Сеть и, в большей мере, облако, которое фантастично, но также в том смысле, в котором интерфейс фундаментален, оно что-то вроде беспорядка. Мы забыли об изобретении новых интерфейсов. Конечно, в последние годы мы видели множество изменений в этой сфере. И люди начинают об этом думать. Так что же случится дальше? Куда мы теперь идем?\nПроблема, как мы ее видим, заключается в одном простом слове: \"пространство\", или в одной простой фразе: \"геометрия реального мира\". Компьютеры и языки программирования, на которых мы общаемся с ними, на которых мы их обучаем, ужасающе глупы, когда речь идет о пространстве. Они не понимают пространство реального мира. Это забавно, остальные из нас занимают его довольно часто и успешно. Они также не понимают время, но это тема отдельного разговора.\nТак что же случится, если вы начнете объяснять им пространство? С чем вы можете столкнуться, так это со Светящейся Комнатой. Свтящаяся Комната это система, в которой предусмотрено, что пространства ввода и вывода совпадают. Это странным образом простая и неисследованная идея. Когда вы используете мышь, ваша рука здесь, на коврике для мыши. Она даже не на той же плоскости, с которой вы работаете, и пиксели - они там, на дисплее. Так вот, у нас была комната, в которой все стены, полы, потолки, животные, растения в горшках, все, что там было, было доступно не только визуально, на дисплее, но также и на ощупь. И это значит, что ввод и вывод находятся в одном пространстве позволяя вещи вроде этой. Это цифровое хранилище в физическом контейнере. Взаимодействие с ним такое же, как и с реальными объектами в реальных контейнерах. Все, что вы кладете внутрь, может быть извлечено. Этот маленький эксперимент по дизайну включал в себя также еще несколько трюков. Если вы показывали ему шахматную доску, он пытался определить, что вы хотели этим сказать. И если им нечего было делать, то шахматным фигуркам со временем становилось скучно и они прыгали прочь.\nНаучные сотрудники, которые видели эту работу, считали ее слишком легкомысленной, поэтому мы сконструировали до ужаса серьезные приложения как этот аппарат для проектирования оптических прототипов, на котором крышка из-под зубной пасты, лежащая на картонной коробке, превращается в лазер. Призмы, зеркала и линзы представлены в виде физических объектов, и система проектирует на них лазерный луч. Таким образом у вас есть интерфейс, у которого нет интерфейса. Вы воздействуете на этот мир так, как вы воздействуете на реальный мир, т.е. руками. Элементарно: цифровой ветряной туннель с цифровым ветром дующим справа налево. Не так уж и значительно, на самом деле; мы не изобретали математику. Но если бы вы это включили на ЭЛТ или на жидкокристаллическом экране, было бы бессмысленно использовать здесь какой-либо предмет из реального мира. Здесь, в этой симуляции действуют законы реального мира.\nИ, наконец, чтобы покончить с этим, эта система называется Urp, для городских планировщиков, в ней мы возвращаем архитекторам и городским планировщикам модели, что мы конфисковали, когда настаивали, чтобы они использовали системы автоматизированного проектирования. И мы заставили эту машину пойти им навстречу. Она проектирует цифровые тени, как видите. Также, если вы подключите средства вроде этих обратных часов, тогда вы сможете контролировать расположение солнца на небе. Это тени в 8 утра. Они немного укорачиваются к 9 часам утра. И вот вы раскручиваете солнце. Короткие тени днем и так далее. И мы включили в систему множество инструментов вроде этого. Вот исследования наземных теней, которые может проводить даже ребенок, даже если он не знает ничего о городском планировании. Чтобы передвинуть здание, вы просто протягиваете руку и передвигаете здание. Материальная стена делает здание достойным Франка Гери, отражая свет во всех направления. Вы, прохожие или мотоциклисты на шоссе, были ослеплены? Инструмент зонирования связывает далекие строения, здание и дорогу. Собираетесь ли вы быть засуженным комиссией по зонированию? И так далее. Теперь, если эти идеи кажутся знакомыми или, возможно, даже немного устаревшими, это отлично; они должны казаться знакомыми.\nЭтой работе 15 лет. Она была спроектирована в MIT и Лаборатории СМИ под великолепным руководством профессора Хироши Ишии, директора Tangible Media Group. Это та самая работа, которая была замечена Алексом Макдоуэллом, одним из легендарных во всем мире художников-постановщиков. Но Алекс готовил небольшой, непонятный, арт-хаусовый инди фильм под названием \"Особое Мнение\" для Стивена Спилберга. Он пригласил нас приехать из MIT и разработать интерфейсы, которые появятся в том фильме. И, что самое классное, Алекс был так предан идее правдоподобности, идее, что мнимый 2054, который мы рисовали, будет в фильме правдоподобным, что он разрешил нам определить эту работу по дизайну как научно-исследовательскую и опытно-конструкторскую. И результат оказался приятно бесконечным. Люди до сих пор вспоминают те последовательности в \"Особом Мнении\", когда говорят о новом дизайне ПИ. И это привело, странным образом, к преобразованию этих идей в то, что мы видим как неотвратное будущее интерфейса машины человека, среду пространственного управления, как мы ее называем.\nЗдесь у нас кое-что есть, некоторые изображения. И, используя руку, мы можем на самом деле оперировать шестью степенями свободы, шестью степенями навигационного управления. Это забавно, пролететь через глаз мистера Бэккета. Теперь вы можете вернуться через страшного орангутанга. И это все прекрасно и хорошо. Давайте сделаем что-нибудь немного более сложное. Здесь у нас есть целая куча различных изображений. Мы можем облететь вокруг них. Навигация - это главная задача. Вы должны уметь работать в 3D. По большей части, мы хотим, чтобы компьютеры помогли нам, в первую очередь, с тем, что пространственно. А то, что не пространственно, может стать таковым, чтобы быть более доступным нашему пользовательскому обеспечению. Теперь мы можем распределить это все разными способами. Мы можем распрямить это так. Давайте перераспределим. Мы можем организовать это так.\nИ, конечно, дело не только в навигации, но также и в управлении. Так, если вам что-то не нравится или вам чрезвычайно интересны научные фальсификации Эрнста Хэкеля, мы можем вытащить их так. А теперь, если пришло время анализа, мы можем немного отдалиться и задать другое распределение. Давайте подойдем немного снизу и полетаем вокруг. Это другой способ на все посмотреть. Если вы по характеру более анализирующи, тогда вы можете захотеть посмотреть, в частности, на эту цветовую гистограмму. Теперь у нас все отсортировано по цвету, и угол указывает на цвет. И теперь, если мы хотим что-то выбрать, 3D, пространство, идея отслеживания рук в реальном пространстве становится действительно важной, потому что мы можем это сделать не в 2D, не в поддельном 2D, но в настоящем 3D. Вот пара плоскостей выбора. И мы выполним эту булеву операцию, ведь мы очень любим желтый цвет и тапиров в зеленой траве.\nТак, теперь к миру реальной работы. Вот логистическая система, маленький кусочек той, которую мы в данный момент создаем. Там много элементов. И особенно важно комбинировать традиционные табулярные данные с трехмерной и геопространственной информацией. Вот знакомое место. И мы вернем это обратно на секунду. Может, выберем немного этого. И покажем этот график. Теперь у нас должно получиться перелететь сюда и посмотреть по-ближе. Это логистические элементы, раскиданные по Соединенным Штатам.\nОдна вещь, которую вам предлагают трехмерные взаимодействия и основная идея пропитывания вычислений пространством, это полное уничтожение печальной необходимости работы людей и компьютеров один на один. Это старый способ; это старая мантра, одна машина, один человек, одна мышка, один экран. Больше нет таких ограничений. Так, в реальном мире, у нас есть люди, работающие совместно; у нас есть люди, которым приходится работать вместе. И у нас есть много разных дисплеев. И мы можем захотеть посмотреть на эти различные изображения. Мы можем захотеть попросить помощи.\nАвтор этого нового указательного устройства сидит вон там, так что я могу перетащить это оттуда туда. Это несвязанные машины. Так что вычисления растворимы в пространстве и растворимы в сети. Я собираюсь оставить это там, так как у меня есть вопрос к Полу. Пол - дизайнер стены, и, наверное, проще всего ему выйти сюда и рассказать мне, что происходит. Давайте я уберу это прочь. Давайте разберем это, я начну и взорву это. Кевин, можешь помочь? Давайте я попробую помочь нам найти круглую планку. Заметьте, это что-то вроде безвозмездного упражнения по собиранию конструктора, но мы занимается этим в лаборатории постоянно. Хорошо. Работа в команде, удаленная и разделенная на части или непосредственно совместная, всегда важна. Опять же, все это должно быть использовано в контексте пространства.\nНаконец, я хотел бы закончить темой, которая возвращает нас в мир образов. Это - система под названием TAMPER, немного причудливый взгляд на то, каким может быть будущее систем редактирования и управления СМИ. Мы в Облонге считаем, что СМИ должны быть доступными в гораздо более многогранной форме. Так, у нас есть большое количество фильмов загруженных сюда. И давайте просто выберем несколько элементов. Мы можем их быстро пролистать, как возможность. Мы можем взять элементы с переднего плана, там же реанимировать, вернуть к жизни, и перетащить на этот стол. Теперь перейдем к Жаку Тати и возьмем нашего голубого друга и поместим его также на стол. Нам может понадобиться больше, чем один. Также нам скорее всего понадобится, да, нам, наверное, нужен ковбой, если честно. (Смех) О да, давайте возьмем этого. (Смех) Видите ли, ковбои и французские комедианты не очень ладят друг с другом, и система это знает.\nПозвольте мне закончить последней мыслью, и она о том, что один из величайших англоязычных писателей последних трех декад предложил, что великое искусство - всегда подарок. И он говорил ни о том, что роман стоит 24.95, и ни о том, что вам нужно потратить 70 миллионов баксов, чтобы купить украденного Вермеера; он говорил об условиях творения искусства и его существовании. И, мне кажется, пришло время, чтобы мы потребовали того же от технологии. Технология способна выражать и быть пронизанной определенной долей благородства, и нам стоит этого требовать, на самом деле. Для некоторых видов технологий вроде этой основа - это комбинирование дизайна, что критически важно. Мы не можем более двигаться вперед в области технологий, если дизайн не будет интегрирован с самого начала. Как и эффективность, и практичность. Мы, как люди - существа, которые создают, и мы должны быть уверены, что наши машины способствуют нам в этой задаче, построенные по нашему образу и подобию.\nЯ оставляю вас с этим. Спасибо.\n(Аплодисменты)\nКрис Андерсон: Хотелось бы задать очевидный вопрос - на самом деле, он от Билла Гейтса - когда? (Джон Ундеркоффлер: Когда?) КА: Когда в реальность? Когда для нас, а не только в лаборатории и на стенде? Может ли это быть для каждого человека, или только для корпораций и кинопродюсеров?\nДУ: Нет, это должно быть для каждого человеческого существа. Это наша цель. Мы не преуспеем, если не сделаем этот следующий большой шаг. Я имею ввиду, что прошло уже 25 лет. Может ли в самом деле быть только один интерфейс? Нет, не может.\nКА: Но значит ли это, что на вашем рабочем столе или у вас дома вам нужны проекторы, камеры? Ну, вы понимаете, как это может работать?\nДУ: Нет, это все будет встроено в корпус каждого дисплея. Это будет встроено в его схему. Избавиться от перчаток - вопрос месяцев или лет. Так что это неизбежность.\nКА: Так что, как по вашему, через пять лет, кто-то сможет купить это как часть стандартного компьютерного интерфейса?\nДУ: Думаю, через пять лет, когда вы будете покупать компьютер, вы это получите.\nКА: О, это круто. (Аплодисменты) У мира есть привычка удивлять нас тем, как эти вещи на самом деле используются. Как вы думаете, что, по вашему мнению, будет самым жизненно необходимым ресурсом?\nДУ: Это хороший вопрос, и мы задаем его себе каждый день. В настоящий момент наши первые пробные потребители и системы, используемые в реальном мире, с трудом обрабатывают большое количество данных, у них с этим трудности. Так, будь то логистика менеджмента цепи поставок, или добыча природного газа и ресурсов, финансовые сервисы, фарматевтические, биоинформативные, это все задачи на настоящий момент, но это не смертельная проблема. И я понимаю, что вы спрашиваете.\nКА: Давайте, давайте. Боевые искусства, игры. Ну давайте же. (Смех) Джон, спасибо за то, что сделали научную фантастику реальной.\nДУ: Это было большим удовольствием. Спасибо вам всем.\n(Аплодисменты)"
}
] |
John Underkoffler: Pointing to the future of UI
TED Talk Subtitles and Transcript: Minority Report science adviser and inventor John Underkoffler demos g-speak -- the real-life version of the film's eye-popping, tai chi-meets-cyberspace computer interface. Is this how tomorrow's computers will be controlled?
We're 25, 26 years after the advent of the Macintosh, which was an astoundingly seminal event in the history of human-machine interface and in computation in general. It fundamentally changed the way that people thought about computation, thought about computers, how they used them and who and how many people were able to use them. It was such a radical change, in fact, that the early Macintosh development team in '82, '83, '84 had to write an entirely new operating system from the ground up. Now, this is an interesting little message, and it's a lesson that has since, I think, been forgotten or lost or something, and that is, namely, that the OS is the interface. The interface is the OS. It's like the land and the king (i.e. Arthur) they're inseparable, they are one. And to write a new operating system was not a capricious matter. It wasn't just a matter of tuning up some graphics routines. There were no graphics routines. There were no mouse drivers. So it was a necessity.
But in the quarter-century since then, we've seen all of the fundamental supporting technologies go berserk. So memory capacity and disk capacity have been multiplied by something between 10,000 and a million. Same thing for processor speeds. Networks, we didn't have networks at all at the time of the Macintosh's introduction, and that has become the single most salient aspect of how we live with computers. And, of course, graphics: Today 84 dollars and 97 cents at Best Buy buys you more graphics power than you could have gotten for a million bucks from SGI only a decade ago. So we've got that incredible ramp-up. Then, on the side, we've got the Web and, increasingly, the cloud, which is fantastic, but also -- in the regard in which an interface is fundamental -- kind of a distraction. So we've forgotten to invent new interfaces. Certainly we've seen in recent years a lot of change in that regard, and people are starting to wake up about that. So what happens next? Where do we go from there?
The problem, as we see it, has to do with a single, simple word: "space," or a single, simple phrase: "real world geometry." Computers and the programming languages that we talk to them in, that we teach them in, are hideously insensate when it comes to space. They don't understand real world space. It's a funny thing because the rest of us occupy it quite frequently and quite well. They also don't understand time, but that's a matter for a separate talk.
So what happens if you start to explain space to them? One thing you might get is something like the Luminous Room. The Luminous Room is a system in which it's considered that input and output spaces are co-located. That's a strangely simple, and yet unexplored idea, right? When you use a mouse, your hand is down here on the mouse pad. It's not even on the same plane as what you're talking about: The pixels are up on the display. So here was a room in which all the walls, floors, ceilings, pets, potted plants, whatever was in there, were capable, not only of display but of sensing as well. And that means input and output are in the same space enabling stuff like this. That's a digital storage in a physical container. The contract is the same as with real word objects in real world containers. Has to come back out, whatever you put in. This little design experiment that was a small office here knew a few other tricks as well. If you presented it with a chess board, it tried to figure out what you might mean by that. And if there was nothing for them to do, the chess pieces eventually got bored and hopped away.
The academics who were overseeing this work thought that that was too frivolous, so we built deadly serious applications like this optics prototyping workbench in which a toothpaste cap on a cardboard box becomes a laser. The beam splitters and lenses are represented by physical objects, and the system projects down the laser beam path. So you've got an interface that has no interface. You operate the world as you operate the real world, which is to say, with your hands. Similarly, a digital wind tunnel with digital wind flowing from right to left -- not that remarkable in a sense; we didn't invent the mathematics. But if you displayed that on a CRT or flat panel display, it would be meaningless to hold up an arbitrary object, a real world object in that. Here, the real world merges with the simulation.
And finally, to pull out all the stops, this is a system called Urp, for urban planners, in which we give architects and urban planners back the models that we confiscated when we insisted that they use CAD systems. And we make the machine meet them half way. It projects down digital shadows, as you see here. And if you introduce tools like this inverse clock, then you can control the sun's position in the sky. That's 8 a.m. shadows. They get a little shorter at 9 a.m. There you are, swinging the sun around. Short shadows at noon and so forth. And we built up a series of tools like this. There are inter-shadowing studies that children can operate, even though they don't know anything about urban planning: To move a building, you simply reach out your hand and you move the building. A material wand makes the building into a sort of Frank Gehry thing that reflects light in all directions. Are you blinding passers by and motorists on the freeways? A zoning tool connects distant structures, a building and a roadway. Are you going to get sued by the zoning commission? And so forth. Now, if these ideas seem familiar or perhaps even a little dated, that's great; they should seem familiar.
This work is 15 years old. This stuff was undertaken at MIT and the Media Lab under the incredible direction of Professor Hiroshi Ishii, director of the Tangible Media Group. But it was that work that was seen by Alex McDowell, one of the world's legendary production designers. But Alex was preparing a little, sort of obscure, indie, arthouse film called "Minority Report" for Steven Spielberg, and invited us to come out from MIT and design the interfaces that would appear in that film. And the great thing about it was that Alex was so dedicated to the idea of verisimilitude, the idea that the putative 2054 that we were painting in the film be believable, that he allowed us to take on that design work as if it were an R&D effort. And the result is sort of gratifyingly perpetual. People still reference those sequences in "Minority Report" when they talk about new UI design. So this led full circle, in a strange way, to build these ideas into what we believe is the necessary future of human machine interface: the Spatial Operating Environment, we call it.
So here we have a bunch of stuff, some images. And, using a hand, we can actually exercise six degrees of freedom, six degrees of navigational control. And it's fun to fly through Mr. Beckett's eye. And you can come back out through the scary orangutan. And that's all well and good. Let's do something a little more difficult. Here, we have a whole bunch of disparate images. We can fly around them. So navigation is a fundamental issue. You have to be able to navigate in 3D. Much of what we want computers to help us with in the first place is inherently spatial. And the part that isn't spatial can often be spatialized to allow our wetware to make greater sense of it. Now we can distribute this stuff in many different ways. So we can throw it out like that. Let's reset it. We can organize it this way.
And, of course, it's not just about navigation, but about manipulation as well. So if we don't like stuff, or we're intensely curious about Ernst Haeckel's scientific falsifications, we can pull them out like that. And then if it's time for analysis, we can pull back a little bit and ask for a different distribution. Let's just come down a bit and fly around. So that's a different way to look at stuff. If you're of a more analytical nature then you might want, actually, to look at this as a color histogram. So now we've got the stuff color-sorted, angle maps onto color. And now, if we want to select stuff, 3D, space, the idea that we're tracking hands in real space becomes really important because we can reach in, not in 2D, not in fake 2D, but in actual 3D. Here are some selection planes. And we'll perform this Boolean operation because we really love yellow and tapirs on green grass.
So, from there to the world of real work. Here's a logistics system, a small piece of one that we're currently building. There're a lot of elements. And one thing that's very important is to combine traditional tabular data with three-dimensional and geospatial information. So here's a familiar place. And we'll bring this back here for a second. Maybe select a little bit of that. And bring out this graph. And we should, now, be able to fly in here and have a closer look. These are logistics elements that are scattered across the United States.
One thing that three-dimensional interactions and the general idea of imbuing computation with space affords you is a final destruction of that unfortunate one-to-one pairing between human beings and computers. That's the old way, that's the old mantra: one machine, one human, one mouse, one screen. Well, that doesn't really cut it anymore. In the real world, we have people who collaborate; we have people who have to work together, and we have many different displays. And we might want to look at these various images. We might want to ask for some help.
The author of this new pointing device is sitting over there, so I can pull this from there to there. These are unrelated machines, right? So the computation is space soluble and network soluble. So I'm going to leave that over there because I have a question for Paul. Paul is the designer of this wand, and maybe its easiest for him to come over here and tell me in person what's going on. So let me get some of these out of the way. Let's pull this apart: I'll go ahead and explode it. Kevin, can you help? Let me see if I can help us find the circuit board. Mind you, it's a sort of gratuitous field-stripping exercise, but we do it in the lab all the time. All right. So collaborative work, whether it's immediately co-located or distant and distinct, is always important. And again, that stuff needs to be undertaken in the context of space.
And finally, I'd like to leave you with a glimpse that takes us back to the world of imagery. This is a system called TAMPER, which is a slightly whimsical look at what the future of editing and media manipulation systems might be. We at Oblong believe that media should be accessible in much more fine-grained form. So we have a large number of movies stuck inside here. And let's just pick out a few elements. We can zip through them as a possibility. We can grab elements off the front, where upon they reanimate, come to life, and drag them down onto the table here. We'll go over to Jacques Tati here and grab our blue friend and put him down on the table as well. We may need more than one. And we probably need, well, we probably need a cowboy to be quite honest. (Laughter) Yeah, let's take that one. (Laughter) You see, cowboys and French farce people don't go well together, and the system knows that.
Let me leave with one final thought, and that is that one of the greatest English language writers of the last three decades suggested that great art is always a gift. And he wasn't talking about whether the novel costs 24.95 [dollars], or whether you have to spring 70 million bucks to buy the stolen Vermeer; he was talking about the circumstances of its creation and of its existence. And I think that it's time that we asked for the same from technology. Technology is capable of expressing and being imbued with a certain generosity, and we need to demand that, in fact. For some of this kind of technology, ground center is a combination of design, which is crucially important. We can't have advances in technology any longer unless design is integrated from the very start. And, as well, as of efficacy, agency. We're, as human beings, the creatures that create, and we should make sure that our machines aid us in that task and are built in that same image.
So I will leave you with that. Thank you.
(Applause)
Chris Anderson: So to ask the obvious question -- actually this is from Bill Gates -- when? (John Underkoffler: When?) CA: When real? When for us, not just in a lab and on a stage? Can it be for every man, or is this just for corporations and movie producers?
JU: No, it has to be for every human being. That's our goal entirely. We won't have succeeded unless we take that next big step. I mean it's been 25 years. Can there really be only one interface? There can't.
CA: But does that mean that, at your desk or in your home, you need projectors, cameras? You know, how can it work?
JU: No, this stuff will be built into the bezel of every display. It'll be built into architecture. The gloves go away in a matter of months or years. So this is the inevitability about it.
CA: So, in your mind, five years time, someone can buy this as part of a standard computer interface?
JU: I think in five years time when you buy a computer, you'll get this.
CA: Well that's cool. (Applause) The world has a habit of surprising us as to how these things are actually used. What do you think, what in your mind is the first killer app for this?
JU: That's a good question, and we ask ourselves that every day. At the moment, our early-adopter customers -- and these systems are deployed out in the real world -- do all the big data intensive, data heavy problems with it. So, whether it's logistics and supply chain management or natural gas and resource extraction, financial services, pharmaceuticals, bioinformatics, those are the topics right now, but that's not a killer app. And I understand what you're asking.
CA: C'mon, c'mon. Martial arts, games. C'mon. (Laughter) John, thank you for making science-fiction real.
JU: It's been a great pleasure. Thank you to you all.
(Applause)
|
Джон Ундеркоффлер о будущем ПИ
TED Talk Subtitles and Transcript: Научный советник Minority Report и изобретатель Джон Ундеркоффлер представляет g-speak - действующую версию потрясающего, фантастического пользовательского интерфейса. Не так ли будут управляться компьютеры завтрашнего дня?
Мы живем через 25, 26 лет после пришествия Макинтоша, что было поразительно значительным событием в истории взаимодействия человека и машины и вычислений в целом. Это полностью изменило представление людей о вычислениях, компьютерах, то, как они их использовали и кто и как много людей могли ими пользоваться. На самом деле это было настолько радикальным изменением, что первая команда, разрабатывавшая Макинтош, в 82, 83, 84, должна была написать совершенно новую операционную систему с нуля. Вот интересное небольшое послание, урок, который с тех пор, мне кажется, был забыт, или потерян, или еще что-то. ОС - в буквальном смысле - это и есть интерфейс. Интерфейс - это ОС. Это как королевство и король в "Артуре"; они нераздельны, они одно целое. Написать новую операционную систему было не простой задачей. И это не было вопросом лишь настройки нескольких графических систем. Тогда не было графических систем. Не было драйверов мышки. Так что это было необходимостью.
Но через четверть века с того момента мы видим, как все основные поддерживающие технологии сходят с ума. Так, вместимость памяти и вместимость диска были увеличены примерно в десять тысяч -- миллион раз. То же самое со скоростями процессора. Сети, у нас ведь вообще не было сетей во время появления Макинтоша. И они стали единственным самым важным аспектом нашей совместной жизни с компьютерами. И, конечно, графика сегодня: за $84.97 в Best Buy покупается больше графической мощности, чем вы могли бы иметь за миллион баксов от SGI всего десять лет назад. Так что мы сделали большой прыжок вперед. Затем у нас появилась Всемирная Сеть и, в большей мере, облако, которое фантастично, но также в том смысле, в котором интерфейс фундаментален, оно что-то вроде беспорядка. Мы забыли об изобретении новых интерфейсов. Конечно, в последние годы мы видели множество изменений в этой сфере. И люди начинают об этом думать. Так что же случится дальше? Куда мы теперь идем?
Проблема, как мы ее видим, заключается в одном простом слове: "пространство", или в одной простой фразе: "геометрия реального мира". Компьютеры и языки программирования, на которых мы общаемся с ними, на которых мы их обучаем, ужасающе глупы, когда речь идет о пространстве. Они не понимают пространство реального мира. Это забавно, остальные из нас занимают его довольно часто и успешно. Они также не понимают время, но это тема отдельного разговора.
Так что же случится, если вы начнете объяснять им пространство? С чем вы можете столкнуться, так это со Светящейся Комнатой. Свтящаяся Комната это система, в которой предусмотрено, что пространства ввода и вывода совпадают. Это странным образом простая и неисследованная идея. Когда вы используете мышь, ваша рука здесь, на коврике для мыши. Она даже не на той же плоскости, с которой вы работаете, и пиксели - они там, на дисплее. Так вот, у нас была комната, в которой все стены, полы, потолки, животные, растения в горшках, все, что там было, было доступно не только визуально, на дисплее, но также и на ощупь. И это значит, что ввод и вывод находятся в одном пространстве позволяя вещи вроде этой. Это цифровое хранилище в физическом контейнере. Взаимодействие с ним такое же, как и с реальными объектами в реальных контейнерах. Все, что вы кладете внутрь, может быть извлечено. Этот маленький эксперимент по дизайну включал в себя также еще несколько трюков. Если вы показывали ему шахматную доску, он пытался определить, что вы хотели этим сказать. И если им нечего было делать, то шахматным фигуркам со временем становилось скучно и они прыгали прочь.
Научные сотрудники, которые видели эту работу, считали ее слишком легкомысленной, поэтому мы сконструировали до ужаса серьезные приложения как этот аппарат для проектирования оптических прототипов, на котором крышка из-под зубной пасты, лежащая на картонной коробке, превращается в лазер. Призмы, зеркала и линзы представлены в виде физических объектов, и система проектирует на них лазерный луч. Таким образом у вас есть интерфейс, у которого нет интерфейса. Вы воздействуете на этот мир так, как вы воздействуете на реальный мир, т.е. руками. Элементарно: цифровой ветряной туннель с цифровым ветром дующим справа налево. Не так уж и значительно, на самом деле; мы не изобретали математику. Но если бы вы это включили на ЭЛТ или на жидкокристаллическом экране, было бы бессмысленно использовать здесь какой-либо предмет из реального мира. Здесь, в этой симуляции действуют законы реального мира.
И, наконец, чтобы покончить с этим, эта система называется Urp, для городских планировщиков, в ней мы возвращаем архитекторам и городским планировщикам модели, что мы конфисковали, когда настаивали, чтобы они использовали системы автоматизированного проектирования. И мы заставили эту машину пойти им навстречу. Она проектирует цифровые тени, как видите. Также, если вы подключите средства вроде этих обратных часов, тогда вы сможете контролировать расположение солнца на небе. Это тени в 8 утра. Они немного укорачиваются к 9 часам утра. И вот вы раскручиваете солнце. Короткие тени днем и так далее. И мы включили в систему множество инструментов вроде этого. Вот исследования наземных теней, которые может проводить даже ребенок, даже если он не знает ничего о городском планировании. Чтобы передвинуть здание, вы просто протягиваете руку и передвигаете здание. Материальная стена делает здание достойным Франка Гери, отражая свет во всех направления. Вы, прохожие или мотоциклисты на шоссе, были ослеплены? Инструмент зонирования связывает далекие строения, здание и дорогу. Собираетесь ли вы быть засуженным комиссией по зонированию? И так далее. Теперь, если эти идеи кажутся знакомыми или, возможно, даже немного устаревшими, это отлично; они должны казаться знакомыми.
Этой работе 15 лет. Она была спроектирована в MIT и Лаборатории СМИ под великолепным руководством профессора Хироши Ишии, директора Tangible Media Group. Это та самая работа, которая была замечена Алексом Макдоуэллом, одним из легендарных во всем мире художников-постановщиков. Но Алекс готовил небольшой, непонятный, арт-хаусовый инди фильм под названием "Особое Мнение" для Стивена Спилберга. Он пригласил нас приехать из MIT и разработать интерфейсы, которые появятся в том фильме. И, что самое классное, Алекс был так предан идее правдоподобности, идее, что мнимый 2054, который мы рисовали, будет в фильме правдоподобным, что он разрешил нам определить эту работу по дизайну как научно-исследовательскую и опытно-конструкторскую. И результат оказался приятно бесконечным. Люди до сих пор вспоминают те последовательности в "Особом Мнении", когда говорят о новом дизайне ПИ. И это привело, странным образом, к преобразованию этих идей в то, что мы видим как неотвратное будущее интерфейса машины человека, среду пространственного управления, как мы ее называем.
Здесь у нас кое-что есть, некоторые изображения. И, используя руку, мы можем на самом деле оперировать шестью степенями свободы, шестью степенями навигационного управления. Это забавно, пролететь через глаз мистера Бэккета. Теперь вы можете вернуться через страшного орангутанга. И это все прекрасно и хорошо. Давайте сделаем что-нибудь немного более сложное. Здесь у нас есть целая куча различных изображений. Мы можем облететь вокруг них. Навигация - это главная задача. Вы должны уметь работать в 3D. По большей части, мы хотим, чтобы компьютеры помогли нам, в первую очередь, с тем, что пространственно. А то, что не пространственно, может стать таковым, чтобы быть более доступным нашему пользовательскому обеспечению. Теперь мы можем распределить это все разными способами. Мы можем распрямить это так. Давайте перераспределим. Мы можем организовать это так.
И, конечно, дело не только в навигации, но также и в управлении. Так, если вам что-то не нравится или вам чрезвычайно интересны научные фальсификации Эрнста Хэкеля, мы можем вытащить их так. А теперь, если пришло время анализа, мы можем немного отдалиться и задать другое распределение. Давайте подойдем немного снизу и полетаем вокруг. Это другой способ на все посмотреть. Если вы по характеру более анализирующи, тогда вы можете захотеть посмотреть, в частности, на эту цветовую гистограмму. Теперь у нас все отсортировано по цвету, и угол указывает на цвет. И теперь, если мы хотим что-то выбрать, 3D, пространство, идея отслеживания рук в реальном пространстве становится действительно важной, потому что мы можем это сделать не в 2D, не в поддельном 2D, но в настоящем 3D. Вот пара плоскостей выбора. И мы выполним эту булеву операцию, ведь мы очень любим желтый цвет и тапиров в зеленой траве.
Так, теперь к миру реальной работы. Вот логистическая система, маленький кусочек той, которую мы в данный момент создаем. Там много элементов. И особенно важно комбинировать традиционные табулярные данные с трехмерной и геопространственной информацией. Вот знакомое место. И мы вернем это обратно на секунду. Может, выберем немного этого. И покажем этот график. Теперь у нас должно получиться перелететь сюда и посмотреть по-ближе. Это логистические элементы, раскиданные по Соединенным Штатам.
Одна вещь, которую вам предлагают трехмерные взаимодействия и основная идея пропитывания вычислений пространством, это полное уничтожение печальной необходимости работы людей и компьютеров один на один. Это старый способ; это старая мантра, одна машина, один человек, одна мышка, один экран. Больше нет таких ограничений. Так, в реальном мире, у нас есть люди, работающие совместно; у нас есть люди, которым приходится работать вместе. И у нас есть много разных дисплеев. И мы можем захотеть посмотреть на эти различные изображения. Мы можем захотеть попросить помощи.
Автор этого нового указательного устройства сидит вон там, так что я могу перетащить это оттуда туда. Это несвязанные машины. Так что вычисления растворимы в пространстве и растворимы в сети. Я собираюсь оставить это там, так как у меня есть вопрос к Полу. Пол - дизайнер стены, и, наверное, проще всего ему выйти сюда и рассказать мне, что происходит. Давайте я уберу это прочь. Давайте разберем это, я начну и взорву это. Кевин, можешь помочь? Давайте я попробую помочь нам найти круглую планку. Заметьте, это что-то вроде безвозмездного упражнения по собиранию конструктора, но мы занимается этим в лаборатории постоянно. Хорошо. Работа в команде, удаленная и разделенная на части или непосредственно совместная, всегда важна. Опять же, все это должно быть использовано в контексте пространства.
Наконец, я хотел бы закончить темой, которая возвращает нас в мир образов. Это - система под названием TAMPER, немного причудливый взгляд на то, каким может быть будущее систем редактирования и управления СМИ. Мы в Облонге считаем, что СМИ должны быть доступными в гораздо более многогранной форме. Так, у нас есть большое количество фильмов загруженных сюда. И давайте просто выберем несколько элементов. Мы можем их быстро пролистать, как возможность. Мы можем взять элементы с переднего плана, там же реанимировать, вернуть к жизни, и перетащить на этот стол. Теперь перейдем к Жаку Тати и возьмем нашего голубого друга и поместим его также на стол. Нам может понадобиться больше, чем один. Также нам скорее всего понадобится, да, нам, наверное, нужен ковбой, если честно. (Смех) О да, давайте возьмем этого. (Смех) Видите ли, ковбои и французские комедианты не очень ладят друг с другом, и система это знает.
Позвольте мне закончить последней мыслью, и она о том, что один из величайших англоязычных писателей последних трех декад предложил, что великое искусство - всегда подарок. И он говорил ни о том, что роман стоит 24.95, и ни о том, что вам нужно потратить 70 миллионов баксов, чтобы купить украденного Вермеера; он говорил об условиях творения искусства и его существовании. И, мне кажется, пришло время, чтобы мы потребовали того же от технологии. Технология способна выражать и быть пронизанной определенной долей благородства, и нам стоит этого требовать, на самом деле. Для некоторых видов технологий вроде этой основа - это комбинирование дизайна, что критически важно. Мы не можем более двигаться вперед в области технологий, если дизайн не будет интегрирован с самого начала. Как и эффективность, и практичность. Мы, как люди - существа, которые создают, и мы должны быть уверены, что наши машины способствуют нам в этой задаче, построенные по нашему образу и подобию.
Я оставляю вас с этим. Спасибо.
(Аплодисменты)
Крис Андерсон: Хотелось бы задать очевидный вопрос - на самом деле, он от Билла Гейтса - когда? (Джон Ундеркоффлер: Когда?) КА: Когда в реальность? Когда для нас, а не только в лаборатории и на стенде? Может ли это быть для каждого человека, или только для корпораций и кинопродюсеров?
ДУ: Нет, это должно быть для каждого человеческого существа. Это наша цель. Мы не преуспеем, если не сделаем этот следующий большой шаг. Я имею ввиду, что прошло уже 25 лет. Может ли в самом деле быть только один интерфейс? Нет, не может.
КА: Но значит ли это, что на вашем рабочем столе или у вас дома вам нужны проекторы, камеры? Ну, вы понимаете, как это может работать?
ДУ: Нет, это все будет встроено в корпус каждого дисплея. Это будет встроено в его схему. Избавиться от перчаток - вопрос месяцев или лет. Так что это неизбежность.
КА: Так что, как по вашему, через пять лет, кто-то сможет купить это как часть стандартного компьютерного интерфейса?
ДУ: Думаю, через пять лет, когда вы будете покупать компьютер, вы это получите.
КА: О, это круто. (Аплодисменты) У мира есть привычка удивлять нас тем, как эти вещи на самом деле используются. Как вы думаете, что, по вашему мнению, будет самым жизненно необходимым ресурсом?
ДУ: Это хороший вопрос, и мы задаем его себе каждый день. В настоящий момент наши первые пробные потребители и системы, используемые в реальном мире, с трудом обрабатывают большое количество данных, у них с этим трудности. Так, будь то логистика менеджмента цепи поставок, или добыча природного газа и ресурсов, финансовые сервисы, фарматевтические, биоинформативные, это все задачи на настоящий момент, но это не смертельная проблема. И я понимаю, что вы спрашиваете.
КА: Давайте, давайте. Боевые искусства, игры. Ну давайте же. (Смех) Джон, спасибо за то, что сделали научную фантастику реальной.
ДУ: Это было большим удовольствием. Спасибо вам всем.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jeremy Jackson: How we wrecked the ocean\nTED Talk Subtitles and Transcript: In this bracing talk, coral reef ecologist Jeremy Jackson lays out the shocking state of the ocean today: overfished, overheated, polluted, with indicators that things will get much worse. Astonishing photos and stats make the case.\nI'm an ecologist, mostly a coral reef ecologist. I started out in Chesapeake Bay and went diving in the winter and became a tropical ecologist overnight. And it was really a lot of fun for about 10 years. I mean, somebody pays you to go around and travel and look at some of the most beautiful places on the planet. And that was what I did.\nAnd I ended up in Jamaica, in the West Indies, where the coral reefs were really among the most extraordinary, structurally, that I ever saw in my life. And this picture here, it's really interesting, it shows two things: First of all, it's in black and white because the water was so clear and you could see so far, and film was so slow in the 1960s and early 70s, you took pictures in black and white. The other thing it shows you is that, although there's this beautiful forest of coral, there are no fish in that picture.\nThose reefs at Discovery Bay, Jamaica were the most studied coral reefs in the world for 20 years. We were the best and the brightest. People came to study our reefs from Australia, which is sort of funny because now we go to theirs. And the view of scientists about how coral reefs work, how they ought to be, was based on these reefs without any fish. Then, in 1980, there was a hurricane, Hurricane Allen. I put half the lab up in my house. The wind blew very strong. The waves were 25 to 50 feet high. And the reefs disappeared, and new islands formed, and we thought, \"Well, we're real smart. We know that hurricanes have always happened in the past.\" And we published a paper in Science, the first time that anybody ever described the destruction on a coral reef by a major hurricane. And we predicted what would happen, and we got it all wrong. And the reason was because of overfishing, and the fact that a last common grazer, a sea urchin, died. And within a few months after that sea urchin dying, the seaweed started to grow. And that is the same reef; that's the same reef 15 years ago; that's the same reef today. The coral reefs of the north coast of Jamaica have a few percent live coral cover and a lot of seaweed and slime. And that's more or less the story of the coral reefs of the Caribbean, and increasingly, tragically, the coral reefs worldwide.\nNow, that's my little, depressing story. All of us in our 60s and 70s have comparable depressing stories. There are tens of thousands of those stories out there, and it's really hard to conjure up much of a sense of well-being, because it just keeps getting worse. And the reason it keeps getting worse is that after a natural catastrophe, like a hurricane, it used to be that there was some kind of successional sequence of recovery, but what's going on now is that overfishing and pollution and climate change are all interacting in a way that prevents that. And so I'm going to sort of go through and talk about those three kinds of things.\nWe hear a lot about the collapse of cod. It's difficult to imagine that two, or some historians would say three world wars were fought during the colonial era for the control of cod. Cod fed most of the people of Western Europe. It fed the slaves brought to the Antilles, the song \"Jamaica Farewell\" -- \"Ackee rice salt fish are nice\" -- is an emblem of the importance of salt cod from northeastern Canada. It all collapsed in the 80s and the 90s: 35,000 people lost their jobs. And that was the beginning of a kind of serial depletion from bigger and tastier species to smaller and not-so-tasty species, from species that were near to home to species that were all around the world, and what have you. It's a little hard to understand that, because you can go to a Costco in the United States and buy cheap fish. You ought to read the label to find out where it came from, but it's still cheap, and everybody thinks it's okay.\nIt's hard to communicate this, and one way that I think is really interesting is to talk about sport fish, because people like to go out and catch fish. It's one of those things. This picture here shows the trophy fish, the biggest fish caught by people who pay a lot of money to get on a boat, go to a place off of Key West in Florida, drink a lot of beer, throw a lot of hooks and lines into the water, come back with the biggest and the best fish, and the champion trophy fish are put on this board, where people take a picture, and this guy is obviously really excited about that fish. Well, that's what it's like now, but this is what it was like in the 1950s from the same boat in the same place on the same board on the same dock. The trophy fish were so big that you couldn't put any of those small fish up on it. And the average size trophy fish weighed 250 to 300 pounds, goliath grouper, and if you wanted to go out and kill something, you could pretty much count on being able to catch one of those fish. And they tasted really good. And people paid less in 1950 dollars to catch that than what people pay now to catch those little, tiny fish. And that's everywhere.\nIt's not just the fish, though, that are disappearing. Industrial fishing uses big stuff, big machinery. We use nets that are 20 miles long. We use longlines that have one million or two million hooks. And we trawl, which means to take something the size of a tractor trailer truck that weighs thousands and thousands of pounds, put it on a big chain, and drag it across the sea floor to stir up the bottom and catch the fish. Think of it as being kind of the bulldozing of a city or of a forest, because it clears it away. And the habitat destruction is unbelievable. This is a photograph, a typical photograph, of what the continental shelves of the world look like. You can see the rows in the bottom, the way you can see the rows in a field that has just been plowed to plant corn. What that was, was a forest of sponges and coral, which is a critical habitat for the development of fish. What it is now is mud, and the area of the ocean floor that has been transformed from forest to level mud, to parking lot, is equivalent to the entire area of all the forests that have ever been cut down on all of the earth in the history of humanity. We've managed to do that in the last 100 to 150 years.\nWe tend to think of oil spills and mercury and we hear a lot about plastic these days. And all of that stuff is really disgusting, but what's really insidious is the biological pollution that happens because of the magnitude of the shifts that it causes to entire ecosystems. And I'm going to just talk very briefly about two kinds of biological pollution: one is introduced species and the other is what comes from nutrients. So this is the infamous Caulerpa taxifolia, the so-called killer algae. A book was written about it. It's a bit of an embarrassment. It was accidentally released from the aquarium in Monaco, it was bred to be cold tolerant to have in peoples aquaria. It's very pretty, and it has rapidly started to overgrow the once very rich biodiversity of the northwestern Mediterranean. I don't know how many of you remember the movie \"The Little Shop of Horrors,\" but this is the plant of \"The Little Shop of Horrors.\" But, instead of devouring the people in the shop, what it's doing is overgrowing and smothering virtually all of the bottom-dwelling life of the entire northwestern Mediterranean Sea. We don't know anything that eats it, we're trying to do all sorts of genetics and figure out something that could be done, but, as it stands, it's the monster from hell, about which nobody knows what to do.\nNow another form of pollution that's biological pollution is what happens from excess nutrients. The green revolution, all of this artificial nitrogen fertilizer, we use too much of it. It's subsidized, which is one of the reasons we used too much of it. It runs down the rivers, and it feeds the plankton, the little microscopic plant cells in the coastal water. But since we ate all the oysters and we ate all the fish that would eat the plankton, there's nothing to eat the plankton and there's more and more of it, so it dies of old age, which is unheard of for plankton. And when it dies, it falls to the bottom and then it rots, which means that bacteria break it down. And in the process they use up all the oxygen, and in using up all the oxygen they make the environment utterly lethal for anything that can't swim away. So, what we end up with is a microbial zoo dominated by bacteria and jellyfish, as you see on the left in front of you. And the only fishery left -- and it is a commercial fishery -- is the jellyfish fishery you see on the right, where there used to be prawns. Even in Newfoundland where we used to catch cod, we now have a jellyfish fishery.\nAnd another version of this sort of thing is what is often called red tides or toxic blooms. That picture on the left is just staggering to me. I have talked about it a million times, but it's unbelievable. In the upper right of that picture on the left is almost the Mississippi Delta, and the lower left of that picture is the Texas-Mexico border. You're looking at the entire northwestern Gulf of Mexico; you're looking at one toxic dinoflagellate bloom that can kill fish, made by that beautiful little creature on the lower right. And in the upper right you see this black sort of cloud moving ashore. That's the same species. And as it comes to shore and the wind blows, and little droplets of the water get into the air, the emergency rooms of all the hospitals fill up with people with acute respiratory distress. And that's retirement homes on the west coast of Florida. A friend and I did this thing in Hollywood we called Hollywood ocean night, and I was trying to figure out how to explain to actors what's going on. And I said, \"So, imagine you're in a movie called 'Escape from Malibu' because all the beautiful people have moved to North Dakota, where it's clean and safe. And the only people who are left there are the people who can't afford to move away from the coast, because the coast, instead of being paradise, is harmful to your health.\"\nAnd then this is amazing. It was when I was on holiday last early autumn in France. This is from the coast of Brittany, which is being enveloped in this green, algal slime. The reason that it attracted so much attention, besides the fact that it's disgusting, is that sea birds flying over it are asphyxiated by the smell and die, and a farmer died of it, and you can imagine the scandal that happened. And so there's this war between the farmers and the fishermen about it all, and the net result is that the beaches of Brittany have to be bulldozed of this stuff on a regular basis.\nAnd then, of course, there's climate change, and we all know about climate change. I guess the iconic figure of it is the melting of the ice in the Arctic Sea. Think about the thousands and thousands of people who died trying to find the Northwest Passage. Well, the Northwest Passage is already there. I think it's sort of funny; it's on the Siberian coast, maybe the Russians will charge tolls. The governments of the world are taking this really seriously. The military of the Arctic nations is taking it really seriously. For all the denial of climate change by government leaders, the CIA and the navies of Norway and the U.S. and Canada, whatever are busily thinking about how they will secure their territory in this inevitability from their point of view. And, of course, Arctic communities are toast.\nThe other kinds of effects of climate change -- this is coral bleaching. It's a beautiful picture, right? All that white coral. Except it's supposed to be brown. What happens is that the corals are a symbiosis, and they have these little algal cells that live inside them. And the algae give the corals sugar, and the corals give the algae nutrients and protection. But when it gets too hot, the algae can't make the sugar. The corals say, \"You cheated. You didn't pay your rent.\" They kick them out, and then they die. Not all of them die; some of them survive, some more are surviving, but it's really bad news. To try and give you a sense of this, imagine you go camping in July somewhere in Europe or in North America, and you wake up the next morning, and you look around you, and you see that 80 percent of the trees, as far as you can see, have dropped their leaves and are standing there naked. And you come home, and you discover that 80 percent of all the trees in North America and in Europe have dropped their leaves. And then you read in the paper a few weeks later, \"Oh, by the way, a quarter of those died.\" Well, that's what happened in the Indian Ocean during the 1998 El Nino, an area vastly greater than the size of North America and Europe, when 80 percent of all the corals bleached and a quarter of them died.\nAnd then the really scary thing about all of this -- the overfishing, the pollution and the climate change -- is that each thing doesn't happen in a vacuum. But there are these, what we call, positive feedbacks, the synergies among them that make the whole vastly greater than the sum of the parts. And the great scientific challenge for people like me in thinking about all this, is do we know how to put Humpty Dumpty back together again? I mean, because we, at this point, we can protect it. But what does that mean? We really don't know.\nSo what are the oceans going to be like in 20 or 50 years? Well, there won't be any fish except for minnows, and the water will be pretty dirty, and all those kinds of things and full of mercury, etc., etc. And dead zones will get bigger and bigger and they'll start to merge, and we can imagine something like the dead-zonification of the global, coastal ocean. Then you sure won't want to eat fish that were raised in it, because it would be a kind of gastronomic Russian roulette. Sometimes you have a toxic bloom; sometimes you don't. That doesn't sell.\nThe really scary things though are the physical, chemical, oceanographic things that are happening. As the surface of the ocean gets warmer, the water is lighter when it's warmer, it becomes harder and harder to turn the ocean over. We say it becomes more strongly stratified. The consequence of that is that all those nutrients that fuel the great anchoveta fisheries, of the sardines of California or in Peru or whatever, those slow down and those fisheries collapse. And, at the same time, water from the surface, which is rich in oxygen, doesn't make it down and the ocean turns into a desert.\nSo the question is: How are we all going to respond to this? And we can do all sorts of things to fix it, but in the final analysis, the thing we really need to fix is ourselves. It's not about the fish; it's not about the pollution; it's not about the climate change. It's about us and our greed and our need for growth and our inability to imagine a world that is different from the selfish world we live in today. So the question is: Will we respond to this or not? I would say that the future of life and the dignity of human beings depends on our doing that.\nThank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Как мы погубили океан\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этой беседе, Джереми Джексон, эколог специализирующийся на коралловых рифах рассказывает о шокирующем состоянии современного океана - он перегрет, загрязнён, рыба выловлена и есть все основания полагать, что ситуация только ухудшается. Поражающие фотографии и статистика предоставляют отличные иллюстрации.\nЯ - эколог - специализируюсь на коралловых рифах Начал в Чесапикском Заливе, продолжал нырять зимой и скоро стал экологом в тропиках Это было классно... ...и продолжалось примерно 10 лет Ну... кто-то платит тебе чтобы можно было путешествовать и любоваться на одни из прекраснейших мест на планете. Этим я и занимался.\nИ оказался на Ямайке в Вест-Индии, где кораллы были воистину одни из наиболее изысканных по форме из когда-либо виденных мной. Вот эта фотография, что интересно, демонстрирует две вещи. Во-первых, она черно-белая, так как вода очень прозрачная и это позволяет видеть далеко Фотоплёнки были малочувствительные в 60х и ранних 70х - приходилось снимать на черно белую пленку. Во-вторых фотография показывает, что несмотря на наличие прекрасного кораллового леса рыбы на фотографии нет.\nРифы Дискавери Бэй на Ямайке считались наиболее изученными в мире, на протяжении 20 лет. Мы были лучьшие и умнейшие. Для изучения наших рифов приезжали люди аж из Австралии, что, по-своему, смешно, потому что сейчас мы ездим к ним. И взгляды ученых на то, как коралловые рифы работают и должны выглядеть основывались на этих рифах в которых не водилась рыба. Позже, в 1980, пришел ураган по имени Аллен. Я держал пол-лаборатории у себя дома. Ветер дул яростно. Волны были от 7 до 15 метров в высоту. Риф исчез, образовались новые острова. Мы подумали: \"Ну, мы же умные! Мы-то знаем, что ураганы были и раньше.\" Мы опубликовали статью в журнале \"Наука, и, впервые описали уничтожение кораллового рифа сильным ураганом. Мы предсказали что так может быть. Мы ошибались. Причина была - перелов. Последнее из стандартно пасущихся существ - морской еж - умер. И через несколько месяцев после его смерти водоросли стали расти Это всё тот же риф. Вот так он выглядел 15 лет назад. А так он выглядит сейчас. Коралловые рифы северного побережья Ямайки имеют несколько процентов покрытия живыми кораллами, всё остальное - водоросли и слизь Примерно так всё и было с Каррибскими коралловыми рифами; и, к сожалению, с коралловыми рифами по всему свету.\nВот она - моя маленькая, грустная история. Все мы в 60х и 70х имели в запасе подобные. Существует тысячи похожих историй. И становится достаточно трудно воскресить чувство благополучия, так как всё становится только хуже. А причина того, что всё становится хуже, в том, что после природной катастрофы, такой, как ураган: раньше было более-менее успешное восстановление. Сейчас же Перелов, загрязнение и смена климата идут рука об руку и предотвращают восстановление. Сейчас я, вроде как, пройдусь по этим трем пунктам.\nМы много слышали о исчезновении трески. Трудно представить, что две, или, как считают некоторые историки, три мировые войны которые происходили в колониальные времена были за контроль над треской. Треска кормила большинство людей Западной Европы. Кормила рабов привезенных на Антильские острова. Песня \"Jamaica Farewell\" \"Aki rice salt fish are nice\" являются знаками важности трески северо-восточной Канады. Всё рухнуло в 80х и 90х. 35 тысяч человек потеряли работу. И это было только началом последовательного истощения от больших и вкусных до мелких и не таких-уж-вкусных видов. От видов находящихся неподалёку до видов водящихся по всему миру. и так далее. Немного трудно понять, что потому что мы можем пойти в магазин \"Костко\" в США и купить дешёвую рыбу. Нужно прочитать откуда выловлена рыба, но, так как она дешёвая, все думают, что всё окэй.\nИ с этим трудно бороться. Кстати есть одна интересная тема для разговора - спортивная рыбалка - так как люди любят выбираться на природу и удить рыбу. Это - наше. Эта фотография показывает трофейную рыбу, самые большие экземпляры, пойманные людьми платящими много денег за то, чтобы попась на лодку, уйти недалеко от Ки-Уэст во Флориде, выпить много пива, забросить много крючков с наживкой в воду, и вернуться с самой большой рыбой, а рыбы чемпионов выставлены на стенде, где люди могут их сфотографировать, и этот парень явно обрадован насчет той рыбы. Ну, так это выглядит сейчас, а вот так это выглядело в 1950х, с той же лодки в том же месте на том же стенде в том же доке. Трофейные рыбы были настолько велики, что небыло смысла вешать мелкую рыбу. Средний размер трофея, гигантского групера, был от 115 до 140 килограммов, И если было желание что-то поймать, то можно было всерьёз надеяться на поимку одной из этих рыб. А еще - они были вкусные. И люди платили меньше в 1950м, чтобы поймать это, чем деньги, которые люди платят сейчас чтобы поймать этих малюток. И так везде.\nНо, не только рыба исчезает. Промышленное рыболовство использует здоровые вещи, машинерию. Мы используем двадцатимильные сети. Мы используем лески имеющие миллион или два крючков И мы тралим - это значит - берем штуковину размером с грузовик с прицепом весящий тысячи тысяч фунтов, привязываем к здоровой цепи и таскаем по морскому дну чтобы взбудоражить дно и поймать рыбу. Это стоит сравнить с сравниванием с землей города или леса, потому что это вычещает все. Уничтожение ареала - трудно представить. Это фотография, обычная фотография, того, как континентальный шельф мира сейчас выглядит. Вы можете разглядеть борозды на дне, они похожы на бороны на свежевспаханном поле для посева кукурузы. Что было лесом губок или кораллов - важной средой разведения рыбы, стало просто грязью. Площадь океанского дна прошедшего трансформацию из леса в грязь, парковку соразмерно по площади всем лесам когда-либо вырубленным по всей земле за всю историю человечества. Мы умудрились сделать это за последние 100 - 150 лет.\nМы думаем о утечках нефти и ртути, мы много слышим о пластике. Всё это конечно - отвратительно, но, скрытое коварство в биологическом загрязнении происходящем из-за размера изменений причиняемых целым экосистемам. Еще я кратко скажу о двух видах биологического загрязнения. Первыё - новые виды, Второй - питательные вещества. Вот та самая caulerpa taxifolia, так называемая водоросль-убийца. О ней написали книгу. Неловко как-то вышло... Её нечаянно выпустили из аквариума в Монако. Её выростили холодостойкой, для общественных аквариумов. Она выглядела мило и начала быстро распространяться среди прежне богатого биоразнообразия северо-западного Средиземноморья. Не знаю, кто из вас помнят фильм \"Лавка Ужасов\" но это растение из того фильма. Но, вместо переваривания людей в магазине, она разрастается и душит практически всю донную жизнь всего северозападного Средиземного Моря. Мы не знаем ест ли кто-нибудь её. Мы проводим генетические исследования нацеленные на решение проблемы но, водоросль живет, как адский монстр которого невозможно убить.\nТеперь о другом виде загрязнений - биологическом загрязнении происходящем от избытка питательных веществ. Зеленая революция, с переизбытком использования искусственных азотных удобрений. Оно было субсидированно - одна из причин избыточного использования его. Удобрения плывут вниз по течению, и съедаются планктоном - микроскопическими растительными клетками прибрежной воды. Но, так как мы съели всех устриц, да и всю рыбу питающуюся планктоном, некому есть планктон. А его всё больше и больше и он умирает от старости, чего с ним никогда раньше не было. А когда он падает на дно он гниет, что включает в себе расщепление бактерий. И в процессе они используют весь кислород. Использовав весь кислород они делают окружающую среду смертельной для всего, что не может убраться подальше И мы имеем на руках заповедник микробов с толпами бактерий и медуз, в чём вы можете убедиться посмотрев налево. И всё что можно ловить в промышленных масштабах это - медуз которых вы можете видеть справа там, где были креветки. Даже в Ньюфаундленде, где мы ловили треску, мы можем поймать только медуз.\nЕще одна разновидность загрязнения называется \"красный прилив\" или \"ядовитый цвет\". Слева еще одна ошеломляющая фотография. Я уже говорил об этом много раз, но в это трудно поверить. В верхнем правом углу фотографии слева - практически дельта реки Миссисипи а в левом нижнем углу - техасско-мексиканская граница. Вы смотрите на северо-запад Мексиканского залива. Вы видите только ядовитый динофлагелатный цвет, который убивает рыбу, он произведен этими красивыми, маленькими существами справа внизу. А вверху справа вы видите это черное облако двигающееся в сторону побережья. Это тот же вид. Оно приходит к побережью, ветер дует и капельки воды попадают в воздух: отделения медицинской помощи заполняются людьми с приступами дыхательной недостаточности. А это - дома престарелых на западном побережье Флориды. Друг и я как-то раз провели в Голливуде то, что мы называли \"Океаническая Голливудская Ночь\". Я пытался понять как лучьше объяснить актёрам что происходит. Я сказал: \"Ну, представьте, что вы в фильме \"Побег из Малибу\" - где все красивые люди переехали в Северную Дакоту, где чисто и безопастно. Остались только те, кто не может позволить себе переехать; побережье же стало не раем, а адом.\"\nЭто вот удивительно. Это прозошло, когда я отдыхал ранней осенью во Франции. Фотография побережья Бретани, окруженное этой зеленой тиной. Причина того, что оно привлекло всеобщее внимание, помимо того, что оно отвратительно; птицы пролетающие над ней задыхаются от смрада и умирают, фермер тоже погиб, вы можете представить себе размер скандала. Вот и война между фермерами и рыболовами по поводу случившегося. В результате пляжи Бретани чистятся бульдозерами от этой дряни регулярно.\nНельзя забывать и о смене климата, мы все о нем знаем. Символом является таяние льдов Арктики. Подумайте о тысячах тысяч людей погибших в поисках Северо-западного прохода. Ну, Северо-запад уже там. Мне кажется забавным то, что он на побережье Сибири. Может быть Русские будут брать пошлину. Правительства мира относятся к этому очень серьёзно. Вооруженные Силы Арктических стран относятся к этому очень серьёзно. Ведь несмотря на отрицание смены климата политическими лидерами; ЦРУ, флот Норвегии, США, Канада и прочие деловито думают как бы им обезопасить свои территории при всей неотвратимости ситуации так, как это кажется им. Естественно, арктическим поселениям конец.\nДругой результат смены климата - обесцвечивание кораллов. Это действительно красивая фотография. Белый коралл. Только вот... он должен быть коричневым. А произошло следующее - кораллы учавствуют в симбиозе с небольшими клетками водорослей которые живут внутри кораллов. Водоросли дают кораллам сахар а кораллы дают водорослям питательные вещества и защиту. Но, когда становится слишком жарко, водоросли не могут производить сахар. Кораллы говорят: \"Где квартплата!?\" И выселяют их и они потом гибнут. Гибнут не все, некоторые выживают. Некоторые еще живут, но новости все равно плохие. Чтобы лучьше понять, представьте себе Июльский кемпинг где-то в Европе, или Северной Америке; вы просыпаетесь утром и оглядываетесь - четыре пятых всех деревьев, которые вы видите, сбросили листья и стоят голыми. Вы возвращаетесь домой и обнаруживаете, что четыре пятых всех деревьев Северной Америки и Европы сбросили листья. Потом вы читаете в газете, ах да, кстати, четверть деревьев умерла. Ну, примерно это произошло в Индийском Океане во время Эль-Ниньо в 1998м - площадь больше, чем общая площадь США и Европы, когда четыре пятых всех кораллов обесцветились и четверть из них погибла.\nА действительно страшна ситуация следующим: перелов, загрязнение и изменение климата ничто не происходит в вакууме, это то, что мы называем \"положительной обратной связью\". Взаимодействие факторов делает результат большим, чем сумма слагаемых частей. А особая научная задача для людей вроде меня заключается в следующем - узнать как же собрать Шалтая Болтая? В смысле, на данный момент мы способны защищать. Но что это значит? Мы не знаем.\nКакими будут океаны через 20 или 50 лет? Ну, рыбы там не будет за исключением гольяна, вода будет грязной, будет много других вещей, типа ртути, и т.д. и т.п. А мертвые зоны будут больше и больше, они начнут сливаться. Мы можем вообразить что-то вроде мертвых зон океанического масштаба. Вы уж точно не захотите есть рыбу выращенную там, так как это будет разновидностью Пищевой Русской Рулетки. Может будет ядовитый румянец, может нет. Так не пойдет.\nРеальным же ужасом являются физические, химические, океанографические происходящие изменения. В то время как поверхность океана становится жарче, а вода весит меньше при высокой температуре становится всё сложнее для воды циркулировать. Как мы говорим, вода становится более расслоёной. Последствие этого - все питательные вещества питающие анчоветное рыболовство, Калифорнийских сардин, или Перуанских - без разницы, пропадают и рыбовство исчезает. В то же время, богатая кислородом вода с поверхности не опускается и океан превращается в пустыню.\nА вопрос следующий: как мы все можем на это отреагировать? Мы можем пытаться чинить всё и вся, но в итоге, нам действительно нужно исправить самих себя. Разговор не о рыбе, не о загрязнение и не о смене климата. Разговор о нас, о нашем желание развития и алчности о нашей неспособности видеть мир неявляющийся эгоистичным миром современности. А теперь вопрос: станем мы ответственными или нет? Я бы хотел сказать, что будующее жизни, чувство достоинства зависит от этого.\nСпасибо за внимание."
}
] |
Jeremy Jackson: How we wrecked the ocean
TED Talk Subtitles and Transcript: In this bracing talk, coral reef ecologist Jeremy Jackson lays out the shocking state of the ocean today: overfished, overheated, polluted, with indicators that things will get much worse. Astonishing photos and stats make the case.
I'm an ecologist, mostly a coral reef ecologist. I started out in Chesapeake Bay and went diving in the winter and became a tropical ecologist overnight. And it was really a lot of fun for about 10 years. I mean, somebody pays you to go around and travel and look at some of the most beautiful places on the planet. And that was what I did.
And I ended up in Jamaica, in the West Indies, where the coral reefs were really among the most extraordinary, structurally, that I ever saw in my life. And this picture here, it's really interesting, it shows two things: First of all, it's in black and white because the water was so clear and you could see so far, and film was so slow in the 1960s and early 70s, you took pictures in black and white. The other thing it shows you is that, although there's this beautiful forest of coral, there are no fish in that picture.
Those reefs at Discovery Bay, Jamaica were the most studied coral reefs in the world for 20 years. We were the best and the brightest. People came to study our reefs from Australia, which is sort of funny because now we go to theirs. And the view of scientists about how coral reefs work, how they ought to be, was based on these reefs without any fish. Then, in 1980, there was a hurricane, Hurricane Allen. I put half the lab up in my house. The wind blew very strong. The waves were 25 to 50 feet high. And the reefs disappeared, and new islands formed, and we thought, "Well, we're real smart. We know that hurricanes have always happened in the past." And we published a paper in Science, the first time that anybody ever described the destruction on a coral reef by a major hurricane. And we predicted what would happen, and we got it all wrong. And the reason was because of overfishing, and the fact that a last common grazer, a sea urchin, died. And within a few months after that sea urchin dying, the seaweed started to grow. And that is the same reef; that's the same reef 15 years ago; that's the same reef today. The coral reefs of the north coast of Jamaica have a few percent live coral cover and a lot of seaweed and slime. And that's more or less the story of the coral reefs of the Caribbean, and increasingly, tragically, the coral reefs worldwide.
Now, that's my little, depressing story. All of us in our 60s and 70s have comparable depressing stories. There are tens of thousands of those stories out there, and it's really hard to conjure up much of a sense of well-being, because it just keeps getting worse. And the reason it keeps getting worse is that after a natural catastrophe, like a hurricane, it used to be that there was some kind of successional sequence of recovery, but what's going on now is that overfishing and pollution and climate change are all interacting in a way that prevents that. And so I'm going to sort of go through and talk about those three kinds of things.
We hear a lot about the collapse of cod. It's difficult to imagine that two, or some historians would say three world wars were fought during the colonial era for the control of cod. Cod fed most of the people of Western Europe. It fed the slaves brought to the Antilles, the song "Jamaica Farewell" -- "Ackee rice salt fish are nice" -- is an emblem of the importance of salt cod from northeastern Canada. It all collapsed in the 80s and the 90s: 35,000 people lost their jobs. And that was the beginning of a kind of serial depletion from bigger and tastier species to smaller and not-so-tasty species, from species that were near to home to species that were all around the world, and what have you. It's a little hard to understand that, because you can go to a Costco in the United States and buy cheap fish. You ought to read the label to find out where it came from, but it's still cheap, and everybody thinks it's okay.
It's hard to communicate this, and one way that I think is really interesting is to talk about sport fish, because people like to go out and catch fish. It's one of those things. This picture here shows the trophy fish, the biggest fish caught by people who pay a lot of money to get on a boat, go to a place off of Key West in Florida, drink a lot of beer, throw a lot of hooks and lines into the water, come back with the biggest and the best fish, and the champion trophy fish are put on this board, where people take a picture, and this guy is obviously really excited about that fish. Well, that's what it's like now, but this is what it was like in the 1950s from the same boat in the same place on the same board on the same dock. The trophy fish were so big that you couldn't put any of those small fish up on it. And the average size trophy fish weighed 250 to 300 pounds, goliath grouper, and if you wanted to go out and kill something, you could pretty much count on being able to catch one of those fish. And they tasted really good. And people paid less in 1950 dollars to catch that than what people pay now to catch those little, tiny fish. And that's everywhere.
It's not just the fish, though, that are disappearing. Industrial fishing uses big stuff, big machinery. We use nets that are 20 miles long. We use longlines that have one million or two million hooks. And we trawl, which means to take something the size of a tractor trailer truck that weighs thousands and thousands of pounds, put it on a big chain, and drag it across the sea floor to stir up the bottom and catch the fish. Think of it as being kind of the bulldozing of a city or of a forest, because it clears it away. And the habitat destruction is unbelievable. This is a photograph, a typical photograph, of what the continental shelves of the world look like. You can see the rows in the bottom, the way you can see the rows in a field that has just been plowed to plant corn. What that was, was a forest of sponges and coral, which is a critical habitat for the development of fish. What it is now is mud, and the area of the ocean floor that has been transformed from forest to level mud, to parking lot, is equivalent to the entire area of all the forests that have ever been cut down on all of the earth in the history of humanity. We've managed to do that in the last 100 to 150 years.
We tend to think of oil spills and mercury and we hear a lot about plastic these days. And all of that stuff is really disgusting, but what's really insidious is the biological pollution that happens because of the magnitude of the shifts that it causes to entire ecosystems. And I'm going to just talk very briefly about two kinds of biological pollution: one is introduced species and the other is what comes from nutrients. So this is the infamous Caulerpa taxifolia, the so-called killer algae. A book was written about it. It's a bit of an embarrassment. It was accidentally released from the aquarium in Monaco, it was bred to be cold tolerant to have in peoples aquaria. It's very pretty, and it has rapidly started to overgrow the once very rich biodiversity of the northwestern Mediterranean. I don't know how many of you remember the movie "The Little Shop of Horrors," but this is the plant of "The Little Shop of Horrors." But, instead of devouring the people in the shop, what it's doing is overgrowing and smothering virtually all of the bottom-dwelling life of the entire northwestern Mediterranean Sea. We don't know anything that eats it, we're trying to do all sorts of genetics and figure out something that could be done, but, as it stands, it's the monster from hell, about which nobody knows what to do.
Now another form of pollution that's biological pollution is what happens from excess nutrients. The green revolution, all of this artificial nitrogen fertilizer, we use too much of it. It's subsidized, which is one of the reasons we used too much of it. It runs down the rivers, and it feeds the plankton, the little microscopic plant cells in the coastal water. But since we ate all the oysters and we ate all the fish that would eat the plankton, there's nothing to eat the plankton and there's more and more of it, so it dies of old age, which is unheard of for plankton. And when it dies, it falls to the bottom and then it rots, which means that bacteria break it down. And in the process they use up all the oxygen, and in using up all the oxygen they make the environment utterly lethal for anything that can't swim away. So, what we end up with is a microbial zoo dominated by bacteria and jellyfish, as you see on the left in front of you. And the only fishery left -- and it is a commercial fishery -- is the jellyfish fishery you see on the right, where there used to be prawns. Even in Newfoundland where we used to catch cod, we now have a jellyfish fishery.
And another version of this sort of thing is what is often called red tides or toxic blooms. That picture on the left is just staggering to me. I have talked about it a million times, but it's unbelievable. In the upper right of that picture on the left is almost the Mississippi Delta, and the lower left of that picture is the Texas-Mexico border. You're looking at the entire northwestern Gulf of Mexico; you're looking at one toxic dinoflagellate bloom that can kill fish, made by that beautiful little creature on the lower right. And in the upper right you see this black sort of cloud moving ashore. That's the same species. And as it comes to shore and the wind blows, and little droplets of the water get into the air, the emergency rooms of all the hospitals fill up with people with acute respiratory distress. And that's retirement homes on the west coast of Florida. A friend and I did this thing in Hollywood we called Hollywood ocean night, and I was trying to figure out how to explain to actors what's going on. And I said, "So, imagine you're in a movie called 'Escape from Malibu' because all the beautiful people have moved to North Dakota, where it's clean and safe. And the only people who are left there are the people who can't afford to move away from the coast, because the coast, instead of being paradise, is harmful to your health."
And then this is amazing. It was when I was on holiday last early autumn in France. This is from the coast of Brittany, which is being enveloped in this green, algal slime. The reason that it attracted so much attention, besides the fact that it's disgusting, is that sea birds flying over it are asphyxiated by the smell and die, and a farmer died of it, and you can imagine the scandal that happened. And so there's this war between the farmers and the fishermen about it all, and the net result is that the beaches of Brittany have to be bulldozed of this stuff on a regular basis.
And then, of course, there's climate change, and we all know about climate change. I guess the iconic figure of it is the melting of the ice in the Arctic Sea. Think about the thousands and thousands of people who died trying to find the Northwest Passage. Well, the Northwest Passage is already there. I think it's sort of funny; it's on the Siberian coast, maybe the Russians will charge tolls. The governments of the world are taking this really seriously. The military of the Arctic nations is taking it really seriously. For all the denial of climate change by government leaders, the CIA and the navies of Norway and the U.S. and Canada, whatever are busily thinking about how they will secure their territory in this inevitability from their point of view. And, of course, Arctic communities are toast.
The other kinds of effects of climate change -- this is coral bleaching. It's a beautiful picture, right? All that white coral. Except it's supposed to be brown. What happens is that the corals are a symbiosis, and they have these little algal cells that live inside them. And the algae give the corals sugar, and the corals give the algae nutrients and protection. But when it gets too hot, the algae can't make the sugar. The corals say, "You cheated. You didn't pay your rent." They kick them out, and then they die. Not all of them die; some of them survive, some more are surviving, but it's really bad news. To try and give you a sense of this, imagine you go camping in July somewhere in Europe or in North America, and you wake up the next morning, and you look around you, and you see that 80 percent of the trees, as far as you can see, have dropped their leaves and are standing there naked. And you come home, and you discover that 80 percent of all the trees in North America and in Europe have dropped their leaves. And then you read in the paper a few weeks later, "Oh, by the way, a quarter of those died." Well, that's what happened in the Indian Ocean during the 1998 El Nino, an area vastly greater than the size of North America and Europe, when 80 percent of all the corals bleached and a quarter of them died.
And then the really scary thing about all of this -- the overfishing, the pollution and the climate change -- is that each thing doesn't happen in a vacuum. But there are these, what we call, positive feedbacks, the synergies among them that make the whole vastly greater than the sum of the parts. And the great scientific challenge for people like me in thinking about all this, is do we know how to put Humpty Dumpty back together again? I mean, because we, at this point, we can protect it. But what does that mean? We really don't know.
So what are the oceans going to be like in 20 or 50 years? Well, there won't be any fish except for minnows, and the water will be pretty dirty, and all those kinds of things and full of mercury, etc., etc. And dead zones will get bigger and bigger and they'll start to merge, and we can imagine something like the dead-zonification of the global, coastal ocean. Then you sure won't want to eat fish that were raised in it, because it would be a kind of gastronomic Russian roulette. Sometimes you have a toxic bloom; sometimes you don't. That doesn't sell.
The really scary things though are the physical, chemical, oceanographic things that are happening. As the surface of the ocean gets warmer, the water is lighter when it's warmer, it becomes harder and harder to turn the ocean over. We say it becomes more strongly stratified. The consequence of that is that all those nutrients that fuel the great anchoveta fisheries, of the sardines of California or in Peru or whatever, those slow down and those fisheries collapse. And, at the same time, water from the surface, which is rich in oxygen, doesn't make it down and the ocean turns into a desert.
So the question is: How are we all going to respond to this? And we can do all sorts of things to fix it, but in the final analysis, the thing we really need to fix is ourselves. It's not about the fish; it's not about the pollution; it's not about the climate change. It's about us and our greed and our need for growth and our inability to imagine a world that is different from the selfish world we live in today. So the question is: Will we respond to this or not? I would say that the future of life and the dignity of human beings depends on our doing that.
Thank you. (Applause)
|
Как мы погубили океан
TED Talk Subtitles and Transcript: В этой беседе, Джереми Джексон, эколог специализирующийся на коралловых рифах рассказывает о шокирующем состоянии современного океана - он перегрет, загрязнён, рыба выловлена и есть все основания полагать, что ситуация только ухудшается. Поражающие фотографии и статистика предоставляют отличные иллюстрации.
Я - эколог - специализируюсь на коралловых рифах Начал в Чесапикском Заливе, продолжал нырять зимой и скоро стал экологом в тропиках Это было классно... ...и продолжалось примерно 10 лет Ну... кто-то платит тебе чтобы можно было путешествовать и любоваться на одни из прекраснейших мест на планете. Этим я и занимался.
И оказался на Ямайке в Вест-Индии, где кораллы были воистину одни из наиболее изысканных по форме из когда-либо виденных мной. Вот эта фотография, что интересно, демонстрирует две вещи. Во-первых, она черно-белая, так как вода очень прозрачная и это позволяет видеть далеко Фотоплёнки были малочувствительные в 60х и ранних 70х - приходилось снимать на черно белую пленку. Во-вторых фотография показывает, что несмотря на наличие прекрасного кораллового леса рыбы на фотографии нет.
Рифы Дискавери Бэй на Ямайке считались наиболее изученными в мире, на протяжении 20 лет. Мы были лучьшие и умнейшие. Для изучения наших рифов приезжали люди аж из Австралии, что, по-своему, смешно, потому что сейчас мы ездим к ним. И взгляды ученых на то, как коралловые рифы работают и должны выглядеть основывались на этих рифах в которых не водилась рыба. Позже, в 1980, пришел ураган по имени Аллен. Я держал пол-лаборатории у себя дома. Ветер дул яростно. Волны были от 7 до 15 метров в высоту. Риф исчез, образовались новые острова. Мы подумали: "Ну, мы же умные! Мы-то знаем, что ураганы были и раньше." Мы опубликовали статью в журнале "Наука, и, впервые описали уничтожение кораллового рифа сильным ураганом. Мы предсказали что так может быть. Мы ошибались. Причина была - перелов. Последнее из стандартно пасущихся существ - морской еж - умер. И через несколько месяцев после его смерти водоросли стали расти Это всё тот же риф. Вот так он выглядел 15 лет назад. А так он выглядит сейчас. Коралловые рифы северного побережья Ямайки имеют несколько процентов покрытия живыми кораллами, всё остальное - водоросли и слизь Примерно так всё и было с Каррибскими коралловыми рифами; и, к сожалению, с коралловыми рифами по всему свету.
Вот она - моя маленькая, грустная история. Все мы в 60х и 70х имели в запасе подобные. Существует тысячи похожих историй. И становится достаточно трудно воскресить чувство благополучия, так как всё становится только хуже. А причина того, что всё становится хуже, в том, что после природной катастрофы, такой, как ураган: раньше было более-менее успешное восстановление. Сейчас же Перелов, загрязнение и смена климата идут рука об руку и предотвращают восстановление. Сейчас я, вроде как, пройдусь по этим трем пунктам.
Мы много слышали о исчезновении трески. Трудно представить, что две, или, как считают некоторые историки, три мировые войны которые происходили в колониальные времена были за контроль над треской. Треска кормила большинство людей Западной Европы. Кормила рабов привезенных на Антильские острова. Песня "Jamaica Farewell" "Aki rice salt fish are nice" являются знаками важности трески северо-восточной Канады. Всё рухнуло в 80х и 90х. 35 тысяч человек потеряли работу. И это было только началом последовательного истощения от больших и вкусных до мелких и не таких-уж-вкусных видов. От видов находящихся неподалёку до видов водящихся по всему миру. и так далее. Немного трудно понять, что потому что мы можем пойти в магазин "Костко" в США и купить дешёвую рыбу. Нужно прочитать откуда выловлена рыба, но, так как она дешёвая, все думают, что всё окэй.
И с этим трудно бороться. Кстати есть одна интересная тема для разговора - спортивная рыбалка - так как люди любят выбираться на природу и удить рыбу. Это - наше. Эта фотография показывает трофейную рыбу, самые большие экземпляры, пойманные людьми платящими много денег за то, чтобы попась на лодку, уйти недалеко от Ки-Уэст во Флориде, выпить много пива, забросить много крючков с наживкой в воду, и вернуться с самой большой рыбой, а рыбы чемпионов выставлены на стенде, где люди могут их сфотографировать, и этот парень явно обрадован насчет той рыбы. Ну, так это выглядит сейчас, а вот так это выглядело в 1950х, с той же лодки в том же месте на том же стенде в том же доке. Трофейные рыбы были настолько велики, что небыло смысла вешать мелкую рыбу. Средний размер трофея, гигантского групера, был от 115 до 140 килограммов, И если было желание что-то поймать, то можно было всерьёз надеяться на поимку одной из этих рыб. А еще - они были вкусные. И люди платили меньше в 1950м, чтобы поймать это, чем деньги, которые люди платят сейчас чтобы поймать этих малюток. И так везде.
Но, не только рыба исчезает. Промышленное рыболовство использует здоровые вещи, машинерию. Мы используем двадцатимильные сети. Мы используем лески имеющие миллион или два крючков И мы тралим - это значит - берем штуковину размером с грузовик с прицепом весящий тысячи тысяч фунтов, привязываем к здоровой цепи и таскаем по морскому дну чтобы взбудоражить дно и поймать рыбу. Это стоит сравнить с сравниванием с землей города или леса, потому что это вычещает все. Уничтожение ареала - трудно представить. Это фотография, обычная фотография, того, как континентальный шельф мира сейчас выглядит. Вы можете разглядеть борозды на дне, они похожы на бороны на свежевспаханном поле для посева кукурузы. Что было лесом губок или кораллов - важной средой разведения рыбы, стало просто грязью. Площадь океанского дна прошедшего трансформацию из леса в грязь, парковку соразмерно по площади всем лесам когда-либо вырубленным по всей земле за всю историю человечества. Мы умудрились сделать это за последние 100 - 150 лет.
Мы думаем о утечках нефти и ртути, мы много слышим о пластике. Всё это конечно - отвратительно, но, скрытое коварство в биологическом загрязнении происходящем из-за размера изменений причиняемых целым экосистемам. Еще я кратко скажу о двух видах биологического загрязнения. Первыё - новые виды, Второй - питательные вещества. Вот та самая caulerpa taxifolia, так называемая водоросль-убийца. О ней написали книгу. Неловко как-то вышло... Её нечаянно выпустили из аквариума в Монако. Её выростили холодостойкой, для общественных аквариумов. Она выглядела мило и начала быстро распространяться среди прежне богатого биоразнообразия северо-западного Средиземноморья. Не знаю, кто из вас помнят фильм "Лавка Ужасов" но это растение из того фильма. Но, вместо переваривания людей в магазине, она разрастается и душит практически всю донную жизнь всего северозападного Средиземного Моря. Мы не знаем ест ли кто-нибудь её. Мы проводим генетические исследования нацеленные на решение проблемы но, водоросль живет, как адский монстр которого невозможно убить.
Теперь о другом виде загрязнений - биологическом загрязнении происходящем от избытка питательных веществ. Зеленая революция, с переизбытком использования искусственных азотных удобрений. Оно было субсидированно - одна из причин избыточного использования его. Удобрения плывут вниз по течению, и съедаются планктоном - микроскопическими растительными клетками прибрежной воды. Но, так как мы съели всех устриц, да и всю рыбу питающуюся планктоном, некому есть планктон. А его всё больше и больше и он умирает от старости, чего с ним никогда раньше не было. А когда он падает на дно он гниет, что включает в себе расщепление бактерий. И в процессе они используют весь кислород. Использовав весь кислород они делают окружающую среду смертельной для всего, что не может убраться подальше И мы имеем на руках заповедник микробов с толпами бактерий и медуз, в чём вы можете убедиться посмотрев налево. И всё что можно ловить в промышленных масштабах это - медуз которых вы можете видеть справа там, где были креветки. Даже в Ньюфаундленде, где мы ловили треску, мы можем поймать только медуз.
Еще одна разновидность загрязнения называется "красный прилив" или "ядовитый цвет". Слева еще одна ошеломляющая фотография. Я уже говорил об этом много раз, но в это трудно поверить. В верхнем правом углу фотографии слева - практически дельта реки Миссисипи а в левом нижнем углу - техасско-мексиканская граница. Вы смотрите на северо-запад Мексиканского залива. Вы видите только ядовитый динофлагелатный цвет, который убивает рыбу, он произведен этими красивыми, маленькими существами справа внизу. А вверху справа вы видите это черное облако двигающееся в сторону побережья. Это тот же вид. Оно приходит к побережью, ветер дует и капельки воды попадают в воздух: отделения медицинской помощи заполняются людьми с приступами дыхательной недостаточности. А это - дома престарелых на западном побережье Флориды. Друг и я как-то раз провели в Голливуде то, что мы называли "Океаническая Голливудская Ночь". Я пытался понять как лучьше объяснить актёрам что происходит. Я сказал: "Ну, представьте, что вы в фильме "Побег из Малибу" - где все красивые люди переехали в Северную Дакоту, где чисто и безопастно. Остались только те, кто не может позволить себе переехать; побережье же стало не раем, а адом."
Это вот удивительно. Это прозошло, когда я отдыхал ранней осенью во Франции. Фотография побережья Бретани, окруженное этой зеленой тиной. Причина того, что оно привлекло всеобщее внимание, помимо того, что оно отвратительно; птицы пролетающие над ней задыхаются от смрада и умирают, фермер тоже погиб, вы можете представить себе размер скандала. Вот и война между фермерами и рыболовами по поводу случившегося. В результате пляжи Бретани чистятся бульдозерами от этой дряни регулярно.
Нельзя забывать и о смене климата, мы все о нем знаем. Символом является таяние льдов Арктики. Подумайте о тысячах тысяч людей погибших в поисках Северо-западного прохода. Ну, Северо-запад уже там. Мне кажется забавным то, что он на побережье Сибири. Может быть Русские будут брать пошлину. Правительства мира относятся к этому очень серьёзно. Вооруженные Силы Арктических стран относятся к этому очень серьёзно. Ведь несмотря на отрицание смены климата политическими лидерами; ЦРУ, флот Норвегии, США, Канада и прочие деловито думают как бы им обезопасить свои территории при всей неотвратимости ситуации так, как это кажется им. Естественно, арктическим поселениям конец.
Другой результат смены климата - обесцвечивание кораллов. Это действительно красивая фотография. Белый коралл. Только вот... он должен быть коричневым. А произошло следующее - кораллы учавствуют в симбиозе с небольшими клетками водорослей которые живут внутри кораллов. Водоросли дают кораллам сахар а кораллы дают водорослям питательные вещества и защиту. Но, когда становится слишком жарко, водоросли не могут производить сахар. Кораллы говорят: "Где квартплата!?" И выселяют их и они потом гибнут. Гибнут не все, некоторые выживают. Некоторые еще живут, но новости все равно плохие. Чтобы лучьше понять, представьте себе Июльский кемпинг где-то в Европе, или Северной Америке; вы просыпаетесь утром и оглядываетесь - четыре пятых всех деревьев, которые вы видите, сбросили листья и стоят голыми. Вы возвращаетесь домой и обнаруживаете, что четыре пятых всех деревьев Северной Америки и Европы сбросили листья. Потом вы читаете в газете, ах да, кстати, четверть деревьев умерла. Ну, примерно это произошло в Индийском Океане во время Эль-Ниньо в 1998м - площадь больше, чем общая площадь США и Европы, когда четыре пятых всех кораллов обесцветились и четверть из них погибла.
А действительно страшна ситуация следующим: перелов, загрязнение и изменение климата ничто не происходит в вакууме, это то, что мы называем "положительной обратной связью". Взаимодействие факторов делает результат большим, чем сумма слагаемых частей. А особая научная задача для людей вроде меня заключается в следующем - узнать как же собрать Шалтая Болтая? В смысле, на данный момент мы способны защищать. Но что это значит? Мы не знаем.
Какими будут океаны через 20 или 50 лет? Ну, рыбы там не будет за исключением гольяна, вода будет грязной, будет много других вещей, типа ртути, и т.д. и т.п. А мертвые зоны будут больше и больше, они начнут сливаться. Мы можем вообразить что-то вроде мертвых зон океанического масштаба. Вы уж точно не захотите есть рыбу выращенную там, так как это будет разновидностью Пищевой Русской Рулетки. Может будет ядовитый румянец, может нет. Так не пойдет.
Реальным же ужасом являются физические, химические, океанографические происходящие изменения. В то время как поверхность океана становится жарче, а вода весит меньше при высокой температуре становится всё сложнее для воды циркулировать. Как мы говорим, вода становится более расслоёной. Последствие этого - все питательные вещества питающие анчоветное рыболовство, Калифорнийских сардин, или Перуанских - без разницы, пропадают и рыбовство исчезает. В то же время, богатая кислородом вода с поверхности не опускается и океан превращается в пустыню.
А вопрос следующий: как мы все можем на это отреагировать? Мы можем пытаться чинить всё и вся, но в итоге, нам действительно нужно исправить самих себя. Разговор не о рыбе, не о загрязнение и не о смене климата. Разговор о нас, о нашем желание развития и алчности о нашей неспособности видеть мир неявляющийся эгоистичным миром современности. А теперь вопрос: станем мы ответственными или нет? Я бы хотел сказать, что будующее жизни, чувство достоинства зависит от этого.
Спасибо за внимание.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Pankaj Ghemawat: Actually, the world isn't flat\nTED Talk Subtitles and Transcript: It may seem that we're living in a borderless world where ideas, goods and people flow freely from nation to nation. We're not even close, says Pankaj Ghemawat. With great data (and an eye-opening survey), he argues that there's a delta between perception and reality in a world that's maybe not so hyperconnected after all.\nI'm here to talk to you about how globalized we are, how globalized we aren't, and why it's important to actually be accurate in making those kinds of assessments. And the leading point of view on this, whether measured by number of books sold, mentions in media, or surveys that I've run with groups ranging from my students to delegates to the World Trade Organization, is this view that national borders really don't matter very much anymore, cross-border integration is close to complete, and we live in one world. And what's interesting about this view is, again, it's a view that's held by pro-globalizers like Tom Friedman, from whose book this quote is obviously excerpted, but it's also held by anti-globalizers, who see this giant globalization tsunami that's about to wreck all our lives if it hasn't already done so.\nThe other thing I would add is that this is not a new view. I'm a little bit of an amateur historian, so I've spent some time going back, trying to see the first mention of this kind of thing. And the best, earliest quote that I could find was one from David Livingstone, writing in the 1850s about how the railroad, the steam ship, and the telegraph were integrating East Africa perfectly with the rest of the world. Now clearly, David Livingstone was a little bit ahead of his time, but it does seem useful to ask ourselves, \"Just how global are we?\" before we think about where we go from here.\nSo the best way I've found of trying to get people to take seriously the idea that the world may not be flat, may not even be close to flat, is with some data. So one of the things I've been doing over the last few years is really compiling data on things that could either happen within national borders or across national borders, and I've looked at the cross-border component as a percentage of the total. I'm not going to present all the data that I have here today, but let me just give you a few data points. I'm going to talk a little bit about one kind of information flow, one kind of flow of people, one kind of flow of capital, and, of course, trade in products and services.\nSo let's start off with plain old telephone service. Of all the voice-calling minutes in the world last year, what percentage do you think were accounted for by cross-border phone calls? Pick a percentage in your own mind. The answer turns out to be two percent. If you include Internet telephony, you might be able to push this number up to six or seven percent, but it's nowhere near what people tend to estimate.\nOr let's turn to people moving across borders. One particular thing we might look at, in terms of long-term flows of people, is what percentage of the world's population is accounted for by first-generation immigrants? Again, please pick a percentage. Turns out to be a little bit higher. It's actually about three percent.\nOr think of investment. Take all the real investment that went on in the world in 2010. What percentage of that was accounted for by foreign direct investment? Not quite ten percent.\nAnd then finally, the one statistic that I suspect many of the people in this room have seen: the export-to-GDP ratio. If you look at the official statistics, they typically indicate a little bit above 30 percent. However, there's a big problem with the official statistics, in that if, for instance, a Japanese component supplier ships something to China to be put into an iPod, and then the iPod gets shipped to the U.S., that component ends up getting counted multiple times. So nobody knows how bad this bias with the official statistics actually is, so I thought I would ask the person who's spearheading the effort to generate data on this, Pascal Lamy, the Director of the World Trade Organization, what his best guess would be of exports as a percentage of GDP, without the double- and triple-counting, and it's actually probably a bit under 20 percent, rather than the 30 percent-plus numbers that we're talking about.\nSo it's very clear that if you look at these numbers or all the other numbers that I talk about in my book, \"World 3.0,\" that we're very, very far from the no-border effect benchmark, which would imply internationalization levels of the order of 85, 90, 95 percent. So clearly, apocalyptically-minded authors have overstated the case. But it's not just the apocalyptics, as I think of them, who are prone to this kind of overstatement. I've also spent some time surveying audiences in different parts of the world on what they actually guess these numbers to be. Let me share with you the results of a survey that Harvard Business Review was kind enough to run of its readership as to what people's guesses along these dimensions actually were.\nSo a couple of observations stand out for me from this slide. First of all, there is a suggestion of some error. Okay. (Laughter) Second, these are pretty large errors. For four quantities whose average value is less than 10 percent, you have people guessing three, four times that level. Even though I'm an economist, I find that a pretty large error. And third, this is not just confined to the readers of the Harvard Business Review. I've run several dozen such surveys in different parts of the world, and in all cases except one, where a group actually underestimated the trade-to-GDP ratio, people have this tendency towards overestimation, and so I thought it important to give a name to this, and that's what I refer to as globaloney, the difference between the dark blue bars and the light gray bars.\nEspecially because, I suspect, some of you may still be a little bit skeptical of the claims, I think it's important to just spend a little bit of time thinking about why we might be prone to globaloney. A couple of different reasons come to mind. First of all, there's a real dearth of data in the debate. Let me give you an example. When I first published some of these data a few years ago in a magazine called Foreign Policy, one of the people who wrote in, not entirely in agreement, was Tom Friedman. And since my article was titled \"Why the World Isn't Flat,\" that wasn't too surprising. (Laughter) What was very surprising to me was Tom's critique, which was, \"Ghemawat's data are narrow.\" And this caused me to scratch my head, because as I went back through his several-hundred-page book, I couldn't find a single figure, chart, table, reference or footnote. So my point is, I haven't presented a lot of data here to convince you that I'm right, but I would urge you to go away and look for your own data to try and actually assess whether some of these hand-me-down insights that we've been bombarded with actually are correct. So dearth of data in the debate is one reason.\nA second reason has to do with peer pressure. I remember, I decided to write my \"Why the World Isn't Flat\" article, because I was being interviewed on TV in Mumbai, and the interviewer's first question to me was, \"Professor Ghemawat, why do you still believe that the world is round?\" And I started laughing, because I hadn't come across that formulation before. (Laughter) And as I was laughing, I was thinking, I really need a more coherent response, especially on national TV. I'd better write something about this. (Laughter) But what I can't quite capture for you was the pity and disbelief with which the interviewer asked her question. The perspective was, here is this poor professor. He's clearly been in a cave for the last 20,000 years. He really has no idea as to what's actually going on in the world. So try this out with your friends and acquaintances, if you like. You'll find that it's very cool to talk about the world being one, etc. If you raise questions about that formulation, you really are considered a bit of an antique.\nAnd then the final reason, which I mention, especially to a TED audience, with some trepidation, has to do with what I call \"techno-trances.\" If you listen to techno music for long periods of time, it does things to your brainwave activity. (Laughter) Something similar seems to happen with exaggerated conceptions of how technology is going to overpower in the very immediate run all cultural barriers, all political barriers, all geographic barriers, because at this point I know you aren't allowed to ask me questions, but when I get to this point in my lecture with my students, hands go up, and people ask me, \"Yeah, but what about Facebook?\" And I got this question often enough that I thought I'd better do some research on Facebook. Because, in some sense, it's the ideal kind of technology to think about. Theoretically, it makes it as easy to form friendships halfway around the world as opposed to right next door. What percentage of people's friends on Facebook are actually located in countries other than where people we're analyzing are based? The answer is probably somewhere between 10 to 15 percent. Non-negligible, so we don't live in an entirely local or national world, but very, very far from the 95 percent level that you would expect, and the reason's very simple. We don't, or I hope we don't, form friendships at random on Facebook. The technology is overlaid on a pre-existing matrix of relationships that we have, and those relationships are what the technology doesn't quite displace. Those relationships are why we get far fewer than 95 percent of our friends being located in countries other than where we are.\nSo does all this matter? Or is globaloney just a harmless way of getting people to pay more attention to globalization-related issues? I want to suggest that actually, globaloney can be very harmful to your health. First of all, recognizing that the glass is only 10 to 20 percent full is critical to seeing that there might be potential for additional gains from additional integration, whereas if we thought we were already there, there would be no particular point to pushing harder. It's a little bit like, we wouldn't be having a conference on radical openness if we already thought we were totally open to all the kinds of influences that are being talked about at this conference. So being accurate about how limited globalization levels are is critical to even being able to notice that there might be room for something more, something that would contribute further to global welfare.\nWhich brings me to my second point. Avoiding overstatement is also very helpful because it reduces and in some cases even reverses some of the fears that people have about globalization. So I actually spend most of my \"World 3.0\" book working through a litany of market failures and fears that people have that they worry globalization is going to exacerbate. I'm obviously not going to be able to do that for you today, so let me just present to you two headlines as an illustration of what I have in mind. Think of France and the current debate about immigration. When you ask people in France what percentage of the French population is immigrants, the answer is about 24 percent. That's their guess. Maybe realizing that the number is just eight percent might help cool some of the superheated rhetoric that we see around the immigration issue. Or to take an even more striking example, when the Chicago Council on Foreign Relations did a survey of Americans, asking them to guess what percentage of the federal budget went to foreign aid, the guess was 30 percent, which is slightly in excess of the actual level — (\"actually about ... 1%\") (Laughter) — of U.S. governmental commitments to federal aid. The reassuring thing about this particular survey was, when it was pointed out to people how far their estimates were from the actual data, some of them — not all of them — seemed to become more willing to consider increases in foreign aid.\nSo foreign aid is actually a great way of sort of wrapping up here, because if you think about it, what I've been talking about today is this notion -- very uncontroversial amongst economists -- that most things are very home-biased. \"Foreign aid is the most aid to poor people,\" is about the most home-biased thing you can find. If you look at the OECD countries and how much they spend per domestic poor person, and compare it with how much they spend per poor person in poor countries, the ratio — Branko Milanovic at the World Bank did the calculations — turns out to be about 30,000 to one. Now of course, some of us, if we truly are cosmopolitan, would like to see that ratio being brought down to one-is-to-one. I'd like to make the suggestion that we don't need to aim for that to make substantial progress from where we are. If we simply brought that ratio down to 15,000 to one, we would be meeting those aid targets that were agreed at the Rio Summit 20 years ago that the summit that ended last week made no further progress on.\nSo in summary, while radical openness is great, given how closed we are, even incremental openness could make things dramatically better. Thank you very much. (Applause) (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Панкай Гемават: Вообще-то, мир не плоский\nTED Talk Subtitles and Transcript: Может показаться, что мы живём в безграничном мире, где поток идей, товаров и услуг происходит свободно от одной нации к другой. «Мы даже не близки к этому», — говорит Панкай Гемават. При помощи качественных данных (и разоблачающего опроса) он утверждает, что есть большая разница между восприятием и реальностью в мире, где, может быть, не все настолько сильно взаимосвязано.\nЯ собираюсь поговорить с вами о том, насколько сильно мы глобализированы, насколько мы не глобализированы, и почему важно быть точным в измерениях такого рода. Лидирующая точка зрения по этому поводу, будь то измерение в количестве проданных книг, упоминаниях в СМИ или опросах, которые я проводил с группами, начиная с моих студентов и заканчивая делегатами Всемирной Торговой Организации, — это та точка зрения, что государственные границы на самом деле больше не имеют большого значения, трансграничная интеграция близка к завершению, и мы все живём в одном мире. В этом взгляде интересна, опять-таки, точка зрения, которой придерживаются такие глобалисты как Том Фридман, из чьей книги и взято это изречение. Но этой точки зрения придерживаются и антиглобалисты, которые видят это гигантское цунами глобализации, которое вот-вот разрушит наши жизни, если ему ещё не удалось это сделать.\nЗдесь я бы ещё добавил, что это точка зрения не нова. Я немножко историк-любитель, поэтому я потратил некоторое время, чтобы заглянуть в прошлое, пытаясь найти первое упоминание такого рода. И самое лучшее из ранних высказываний, которое мне удалось найти, было сделано Дэвидом Ливингстоуном, который писал в 1850-е о том, как железная дорога, пароход и телеграф идеально соединяют Восточную Африку с остальным миром. Очевидно, Дэвид Ливингстоун несколько опередил своё время, но все-таки важно спросить самих себя: «Насколько мы глобальны?» прежде чем решить, куда далее ведёт наш путь.\nСамый лучший способ, который я нашёл, чтобы заставить людей серьёзно воспринимать идею того, что мир, возможно, не плоский, и ну никак не может быть таковым, должен быть основан на определённых данных. Таким образом, одно из дел, которыми я занимаюсь последние несколько лет, заключается в сборе данных о делах, которые могли бы произойти внутри страны или за пределами её границ. Я рассмотрел международную составляющую как процентную часть от общего целого. Я не собираюсь представлять все данные, которые у меня есть на данный момент, но позвольте мне представить вам несколько базовых фактов. Я собираюсь поговорить немного об одном типе потоков информации, одном типе потока людей, одном типе потока капитала и, конечно же, торговле продуктами и услугами.\nИтак, давайте начнём со старых добрых телефонных услуг. Как вы думаете, какой процент из всех голосовых исходящих телефонных минут в мире составляли трансграничные звонки? Загадайте данный процент в уме. Оказывается, ответ — 2%. Если добавить телефонные разговоры по Интернету, можно увеличить это число до 6% или 7%, но это даже близко не стоит с тем процентом, который люди обычно предполагают.\nИли давайте посмотрим на людей, пересекающих границы. Один специфический фактор, на который мы можем обратить внимание касательно долгосрочного потока людей, это какая процентная составляющая мирового населения может считаться иммигрантами первого поколения? И снова, выберите число. Выходит оно немного больше. На самом деле, это число составляет примерно 3%.\nИли подумайте об инвестициях. Возьмите все реальные инвестиции, сделанные в мире за 2010 год. Какая часть этих инвестиций является прямыми иностранными инвестициями? Чуть менее 10%.\nИ наконец-таки, статистика, которую, я подозреваю, многие люди в этом зале уже видели: отношение экспорта к ВВП. Если обратиться к официальной статистике, данные покажут немного более 30%. Однако, существует большая проблема с официальными данными. Например, если японский поставщик деталей отправляет что-то в Китай для сборки iPod-а, а потом iPod будет отправлен в США, этот компонент будет учтён многократно. Таким образом, никто в общем-то не знает насколько велико эта смещение в официальной статистике, поэтому, я решил спросить человека, который положил свои усилия на создание этих данных, Паскаля Лами, директора ВТО, каково будет его предположение насчёт доли экспорта от ВВП в процентах, без двойного или тройного подсчёта, и это, скорей всего, будет немного менее 20%, а не 30% и более, о которых мы с вами говорили.\nИтак, абсолютно ясно, что, если посмотреть на все эти числа или все другие числа, о которых я говорю в своей книге, «Мир 3.0», что мы ещё очень-очень далеко от отметки «отсутствия границ», который бы значил уровень интернационализации в 85, 90, 95 процентов. Очевидно, что апокалиптически настроенные авторы переоценили ситуацию. Но это не только апокалиптики, как я их называю, кто склонен к такому типу переоценки. Я также потратил некоторое время, опрашивая людей в разных частях света касательно их предположений об этих числах. Позвольте мне поделиться с вами результатами опроса, который согласилось провести издание Harvard Business Review среди своих читателей по поводу из предположений касательно этих величин.\nНа мой взгляд, несколько наблюдений на этом слайде выделяются. Во-первых, тут есть намёк на некоторую ошибку. Ладно. (Смех) Во-вторых, это довольно большие ошибки. Для четырёх измерений, среднее значение которых меньше десяти процентов, люди делают предположения в три, четыре раза больше этого уровня. Несмотря на то, что я экономист, я нахожу это достаточно большой ошибкой. И в-третьих, сказанное относится не только к читателям Harvard Business Review. Я провёл несколько десятков опросов такого рода в разных частях света, и во всех случаях за исключением одного, когда группа — как ни удивительно — недооценила отношение торговли к ВВП, люди имеют тенденцию в сторону переоценки. Тогда я подумал, что важно дать имя этому явлению. Я называю это «глобочушь» — разница между темно-синими столбиками и светло-серыми.\nОсобенно, поскольку я подозреваю, что многие из вас могут все ещё скептически относиться к этим высказываниям, я думаю, что важно подумать о том, почему мы можем быть склонны к глобочуши. Мне в голову приходит несколько причин. Во-первых, данной дискуссии реально не хватает данных. Позвольте мне привести вам пример. Когда я впервые опубликовал некоторые из этих данных несколько лет тому назад в журнале под названием «Foreign Policy» [«Внешняя политика»], один из людей, кто откликнулся, не вполне соглашаясь со мной, был Том Фридман. И поскольку моя статья называлась «Почему мир не плоский», это не было неожиданно. (Смех) Что меня удивило, так это критика Тома, заключающаяся в том, что «данные Гемавата ограничены». И это заставило меня почесать затылок, поскольку, когда я заново проштудировал несколько сотен страниц его книги, я не смог найти ни одного изображения, графика, таблицы, ссылки или сноски. Итак, я хочу сказать, что я не представил здесь много данных, чтобы убедить вас, что я прав; однако я бы хотел побудить вас к тому, чтобы вы начали искать свои собственные данные, и попытались реально оценить, являются ли некоторые из этих идей, доставшихся нам по наследству, которыми нас буквально засыпают, на самом деле правильными. Таким образом, дискуссия о недостатке данных является одной причиной.\nВторая причина связана с социальным давлением. Я помню, что я решил написать мою статью «Почему мир не плоский» поскольку у меня брали интервью на телевидении в Мумбае, и первый вопрос интервьюера ко мне был: «Профессор Гемават, почему вы всё ещё верите, что мир круглый?» И я начал смеяться, потому что я ещё никогда не сталкивался с такой формулировкой. (Смех) И пока я смеялся, я думал, мне на самом деле нужен более связный ответ, особенно на национальной телевидении. Пожалуй, мне следует написать об этом. (Смех) Но мне сложно передать вам, с какой жалостью и отсутствием веры интервьюер задавала мне свой вопрос. В её представлении, перед ней находился вот этот бедный профессор. Он, очевидно, был в пещере последние 20 тысяч лет. Он и не догадывается о том, что на самом деле происходит в мире. Попробуйте это со своими друзьями и знакомыми, если хотите. Вы обнаружите, что это очень здорово, говорить о том, что мир един и т.д. Если вы поставите данную формулировку под вопрос, вас начинают считать своего рода антиквариатом.\nИ наконец, последняя причина, которую я упоминаю с некоторым трепетом особенно для аудитории TED, касается так называемых «техно-трансов». Если долго слушать музыку в стиле техно, это определённо влияет на активность мозга. (Смех) Нечто похожее происходит с преувеличенными концепциями того, как технология тотчас пересилит все культурные барьеры, все политические барьеры, все географические барьеры, т.к. на данный момент я знаю, что вам не положено задавать мне вопросы, но когда я дохожу до этого момента на моей лекции со студентами, все руки подымаются, и люди спрашивают меня, «Да, но как насчёт Facebook?» И мне так часто задавали этот вопрос, что я решил сделать исследование о Facebook-е. Поскольку, в каком-то смысле, это идеальная технология для размышления. Теоретически, заводить друзей на расстоянии в полсвета становится настолько же легко, как по соседству. Каков процент друзей людей на Facebook находится в странах, отличных от тех, где находятся анализируемые нами люди? Ответ — приблизительно около 10-15%. Неоспоримо, мы не живём в абсолютно локальном или национальном мире, но очень-очень далеко от 95% уровня, который вы бы ожидали, и причина очень проста. Мы не заводим, по крайней мере, я надеюсь на это, дружбу случайно на Facebook. Технология накладывается на уже существующую матрицу наших отношений, и технология не смещает эти отношения. Эти отношения — причина, почему у нас намного меньше чем 95% друзей находятся за рубежом.\nИтак, имеет ли это все значение? Или является ли глобочушь всего лишь безвредным способом заставлять людей обращать больше внимания на вопросы, связанные с глобализацией? Я хочу предложить, что на самом деле глобочушь может быть очень вредной для вашего здоровья. Во-первых, осознание, что стакан только на 10-20% полон критично для понимания того, что есть ещё потенциал для дополнительных приобретений от дополнительной интеграции, в то время как, если бы мы думали, что мы уже достигли этого пункта, не было бы особого смысла для дальнейшего давления. Аналогичным образом: мы бы не устраивали конференцию на тему радикальной открытости, если бы мы уже думали, что мы абсолютно открыты всем влияниям, о которых говорится на этой конференции. Итак, быть точным по поводу того, насколько ограничены уровни глобализации, критично для возможности осознания того, что может быть есть ещё место для чего-то ещё, чего-то, что положительно скажется на мировом благосостоянии.\nЭто приводит меня к моему второму аргументу. Избегание переоценки может быть очень полезным, т.к. оно уменьшает и в некоторых случаях даже убирает некоторые людские страхи, связанные с глобализацией. Таким образом, я потратил большую часть моей книги «Мир 3.0», продираясь сквозь долгий и скучный список трудностей на рынке труда и человеческих страхов, что глобализация усугубится. Очевидно, сегодня я не смогу это сделать, поэтому позвольте мне просто предоставить вам два заголовка в качестве иллюстрации того, что я имею в виду. Задумайтесь о Франции и сегодняшних дебатах об иммиграции. Когда вы спрашиваете людей во Франции, каков процент иммигрантов во Франции, ответ составляет примерно 24%. Это их предположение. Может быть осознание того, что их всего 8% мог бы охладить некоторую часть разгорячённой риторики, которую мы видим вокруг вопроса иммиграции. Или возьмите ещё более поразительный пример, когда Чикагский совет по международным отношениям провёл опрос американцев на тему, какой процент из федерального бюджета пошёл на иностранную помощь, предположение было: 30% что немного превышает настоящий уровень («вообще-то около ... 1%») (Смех) от правительственных затрат США на иностранную помощь. Обнадёживает касательно конкретно данного опроса то, что, когда опрошенным было показано, как далека их оценка от настоящих данных, некоторые из них — не все — были готовы допустить увеличение иностранной помощи.\nИтак, иностранная помощь — это отличный момент, на котором можно было бы закруглиться, т.к., сегодня я говорил о том, — и это устоявшаяся точка зрения среди экономистов, — что большинство вопросов очень локальны. «Иностранная помощь — это самая большая помощь бедным людям», — это самая локальная вещь, которую можно найти. Если посмотреть на страны ОЭСР и на их затраты на бедного человека у себя в стране и сравнить это с тем, сколько они тратят на бедного человека в бедных странах, соотношение — Бранко Миланович из Всемирного Банка подсчитал — будет 30 тысяч к одному. Сейчас, конечно же, некоторые из нас, если мы являемся истинными космополитами, захотят уменьшить это соотношение до «один к одному». Я хочу сделать предложение, что нам не надо целиться на то, чтобы сделать значимый прогресс от нашего сегодняшнего положения. Если бы мы просто опустили это соотношение до 15 тысяч к одному, мы бы достигли целей об иностранной помощи, которые были поставлены на Саммите в Рио 20 лет тому назад, т.е. саммит, который прошёл на прошлой неделе не сделал бы никакого прогресса.\nВ завершение. Радикальная открытость прекрасна, но, приняв во внимание, насколько мы закрыты, даже постепенная открытость могла бы улучшить положение вещей. Большое спасибо. (Аплодисменты) (Аплодисменты)"
}
] |
Pankaj Ghemawat: Actually, the world isn't flat
TED Talk Subtitles and Transcript: It may seem that we're living in a borderless world where ideas, goods and people flow freely from nation to nation. We're not even close, says Pankaj Ghemawat. With great data (and an eye-opening survey), he argues that there's a delta between perception and reality in a world that's maybe not so hyperconnected after all.
I'm here to talk to you about how globalized we are, how globalized we aren't, and why it's important to actually be accurate in making those kinds of assessments. And the leading point of view on this, whether measured by number of books sold, mentions in media, or surveys that I've run with groups ranging from my students to delegates to the World Trade Organization, is this view that national borders really don't matter very much anymore, cross-border integration is close to complete, and we live in one world. And what's interesting about this view is, again, it's a view that's held by pro-globalizers like Tom Friedman, from whose book this quote is obviously excerpted, but it's also held by anti-globalizers, who see this giant globalization tsunami that's about to wreck all our lives if it hasn't already done so.
The other thing I would add is that this is not a new view. I'm a little bit of an amateur historian, so I've spent some time going back, trying to see the first mention of this kind of thing. And the best, earliest quote that I could find was one from David Livingstone, writing in the 1850s about how the railroad, the steam ship, and the telegraph were integrating East Africa perfectly with the rest of the world. Now clearly, David Livingstone was a little bit ahead of his time, but it does seem useful to ask ourselves, "Just how global are we?" before we think about where we go from here.
So the best way I've found of trying to get people to take seriously the idea that the world may not be flat, may not even be close to flat, is with some data. So one of the things I've been doing over the last few years is really compiling data on things that could either happen within national borders or across national borders, and I've looked at the cross-border component as a percentage of the total. I'm not going to present all the data that I have here today, but let me just give you a few data points. I'm going to talk a little bit about one kind of information flow, one kind of flow of people, one kind of flow of capital, and, of course, trade in products and services.
So let's start off with plain old telephone service. Of all the voice-calling minutes in the world last year, what percentage do you think were accounted for by cross-border phone calls? Pick a percentage in your own mind. The answer turns out to be two percent. If you include Internet telephony, you might be able to push this number up to six or seven percent, but it's nowhere near what people tend to estimate.
Or let's turn to people moving across borders. One particular thing we might look at, in terms of long-term flows of people, is what percentage of the world's population is accounted for by first-generation immigrants? Again, please pick a percentage. Turns out to be a little bit higher. It's actually about three percent.
Or think of investment. Take all the real investment that went on in the world in 2010. What percentage of that was accounted for by foreign direct investment? Not quite ten percent.
And then finally, the one statistic that I suspect many of the people in this room have seen: the export-to-GDP ratio. If you look at the official statistics, they typically indicate a little bit above 30 percent. However, there's a big problem with the official statistics, in that if, for instance, a Japanese component supplier ships something to China to be put into an iPod, and then the iPod gets shipped to the U.S., that component ends up getting counted multiple times. So nobody knows how bad this bias with the official statistics actually is, so I thought I would ask the person who's spearheading the effort to generate data on this, Pascal Lamy, the Director of the World Trade Organization, what his best guess would be of exports as a percentage of GDP, without the double- and triple-counting, and it's actually probably a bit under 20 percent, rather than the 30 percent-plus numbers that we're talking about.
So it's very clear that if you look at these numbers or all the other numbers that I talk about in my book, "World 3.0," that we're very, very far from the no-border effect benchmark, which would imply internationalization levels of the order of 85, 90, 95 percent. So clearly, apocalyptically-minded authors have overstated the case. But it's not just the apocalyptics, as I think of them, who are prone to this kind of overstatement. I've also spent some time surveying audiences in different parts of the world on what they actually guess these numbers to be. Let me share with you the results of a survey that Harvard Business Review was kind enough to run of its readership as to what people's guesses along these dimensions actually were.
So a couple of observations stand out for me from this slide. First of all, there is a suggestion of some error. Okay. (Laughter) Second, these are pretty large errors. For four quantities whose average value is less than 10 percent, you have people guessing three, four times that level. Even though I'm an economist, I find that a pretty large error. And third, this is not just confined to the readers of the Harvard Business Review. I've run several dozen such surveys in different parts of the world, and in all cases except one, where a group actually underestimated the trade-to-GDP ratio, people have this tendency towards overestimation, and so I thought it important to give a name to this, and that's what I refer to as globaloney, the difference between the dark blue bars and the light gray bars.
Especially because, I suspect, some of you may still be a little bit skeptical of the claims, I think it's important to just spend a little bit of time thinking about why we might be prone to globaloney. A couple of different reasons come to mind. First of all, there's a real dearth of data in the debate. Let me give you an example. When I first published some of these data a few years ago in a magazine called Foreign Policy, one of the people who wrote in, not entirely in agreement, was Tom Friedman. And since my article was titled "Why the World Isn't Flat," that wasn't too surprising. (Laughter) What was very surprising to me was Tom's critique, which was, "Ghemawat's data are narrow." And this caused me to scratch my head, because as I went back through his several-hundred-page book, I couldn't find a single figure, chart, table, reference or footnote. So my point is, I haven't presented a lot of data here to convince you that I'm right, but I would urge you to go away and look for your own data to try and actually assess whether some of these hand-me-down insights that we've been bombarded with actually are correct. So dearth of data in the debate is one reason.
A second reason has to do with peer pressure. I remember, I decided to write my "Why the World Isn't Flat" article, because I was being interviewed on TV in Mumbai, and the interviewer's first question to me was, "Professor Ghemawat, why do you still believe that the world is round?" And I started laughing, because I hadn't come across that formulation before. (Laughter) And as I was laughing, I was thinking, I really need a more coherent response, especially on national TV. I'd better write something about this. (Laughter) But what I can't quite capture for you was the pity and disbelief with which the interviewer asked her question. The perspective was, here is this poor professor. He's clearly been in a cave for the last 20,000 years. He really has no idea as to what's actually going on in the world. So try this out with your friends and acquaintances, if you like. You'll find that it's very cool to talk about the world being one, etc. If you raise questions about that formulation, you really are considered a bit of an antique.
And then the final reason, which I mention, especially to a TED audience, with some trepidation, has to do with what I call "techno-trances." If you listen to techno music for long periods of time, it does things to your brainwave activity. (Laughter) Something similar seems to happen with exaggerated conceptions of how technology is going to overpower in the very immediate run all cultural barriers, all political barriers, all geographic barriers, because at this point I know you aren't allowed to ask me questions, but when I get to this point in my lecture with my students, hands go up, and people ask me, "Yeah, but what about Facebook?" And I got this question often enough that I thought I'd better do some research on Facebook. Because, in some sense, it's the ideal kind of technology to think about. Theoretically, it makes it as easy to form friendships halfway around the world as opposed to right next door. What percentage of people's friends on Facebook are actually located in countries other than where people we're analyzing are based? The answer is probably somewhere between 10 to 15 percent. Non-negligible, so we don't live in an entirely local or national world, but very, very far from the 95 percent level that you would expect, and the reason's very simple. We don't, or I hope we don't, form friendships at random on Facebook. The technology is overlaid on a pre-existing matrix of relationships that we have, and those relationships are what the technology doesn't quite displace. Those relationships are why we get far fewer than 95 percent of our friends being located in countries other than where we are.
So does all this matter? Or is globaloney just a harmless way of getting people to pay more attention to globalization-related issues? I want to suggest that actually, globaloney can be very harmful to your health. First of all, recognizing that the glass is only 10 to 20 percent full is critical to seeing that there might be potential for additional gains from additional integration, whereas if we thought we were already there, there would be no particular point to pushing harder. It's a little bit like, we wouldn't be having a conference on radical openness if we already thought we were totally open to all the kinds of influences that are being talked about at this conference. So being accurate about how limited globalization levels are is critical to even being able to notice that there might be room for something more, something that would contribute further to global welfare.
Which brings me to my second point. Avoiding overstatement is also very helpful because it reduces and in some cases even reverses some of the fears that people have about globalization. So I actually spend most of my "World 3.0" book working through a litany of market failures and fears that people have that they worry globalization is going to exacerbate. I'm obviously not going to be able to do that for you today, so let me just present to you two headlines as an illustration of what I have in mind. Think of France and the current debate about immigration. When you ask people in France what percentage of the French population is immigrants, the answer is about 24 percent. That's their guess. Maybe realizing that the number is just eight percent might help cool some of the superheated rhetoric that we see around the immigration issue. Or to take an even more striking example, when the Chicago Council on Foreign Relations did a survey of Americans, asking them to guess what percentage of the federal budget went to foreign aid, the guess was 30 percent, which is slightly in excess of the actual level — ("actually about ... 1%") (Laughter) — of U.S. governmental commitments to federal aid. The reassuring thing about this particular survey was, when it was pointed out to people how far their estimates were from the actual data, some of them — not all of them — seemed to become more willing to consider increases in foreign aid.
So foreign aid is actually a great way of sort of wrapping up here, because if you think about it, what I've been talking about today is this notion -- very uncontroversial amongst economists -- that most things are very home-biased. "Foreign aid is the most aid to poor people," is about the most home-biased thing you can find. If you look at the OECD countries and how much they spend per domestic poor person, and compare it with how much they spend per poor person in poor countries, the ratio — Branko Milanovic at the World Bank did the calculations — turns out to be about 30,000 to one. Now of course, some of us, if we truly are cosmopolitan, would like to see that ratio being brought down to one-is-to-one. I'd like to make the suggestion that we don't need to aim for that to make substantial progress from where we are. If we simply brought that ratio down to 15,000 to one, we would be meeting those aid targets that were agreed at the Rio Summit 20 years ago that the summit that ended last week made no further progress on.
So in summary, while radical openness is great, given how closed we are, even incremental openness could make things dramatically better. Thank you very much. (Applause) (Applause)
|
Панкай Гемават: Вообще-то, мир не плоский
TED Talk Subtitles and Transcript: Может показаться, что мы живём в безграничном мире, где поток идей, товаров и услуг происходит свободно от одной нации к другой. «Мы даже не близки к этому», — говорит Панкай Гемават. При помощи качественных данных (и разоблачающего опроса) он утверждает, что есть большая разница между восприятием и реальностью в мире, где, может быть, не все настолько сильно взаимосвязано.
Я собираюсь поговорить с вами о том, насколько сильно мы глобализированы, насколько мы не глобализированы, и почему важно быть точным в измерениях такого рода. Лидирующая точка зрения по этому поводу, будь то измерение в количестве проданных книг, упоминаниях в СМИ или опросах, которые я проводил с группами, начиная с моих студентов и заканчивая делегатами Всемирной Торговой Организации, — это та точка зрения, что государственные границы на самом деле больше не имеют большого значения, трансграничная интеграция близка к завершению, и мы все живём в одном мире. В этом взгляде интересна, опять-таки, точка зрения, которой придерживаются такие глобалисты как Том Фридман, из чьей книги и взято это изречение. Но этой точки зрения придерживаются и антиглобалисты, которые видят это гигантское цунами глобализации, которое вот-вот разрушит наши жизни, если ему ещё не удалось это сделать.
Здесь я бы ещё добавил, что это точка зрения не нова. Я немножко историк-любитель, поэтому я потратил некоторое время, чтобы заглянуть в прошлое, пытаясь найти первое упоминание такого рода. И самое лучшее из ранних высказываний, которое мне удалось найти, было сделано Дэвидом Ливингстоуном, который писал в 1850-е о том, как железная дорога, пароход и телеграф идеально соединяют Восточную Африку с остальным миром. Очевидно, Дэвид Ливингстоун несколько опередил своё время, но все-таки важно спросить самих себя: «Насколько мы глобальны?» прежде чем решить, куда далее ведёт наш путь.
Самый лучший способ, который я нашёл, чтобы заставить людей серьёзно воспринимать идею того, что мир, возможно, не плоский, и ну никак не может быть таковым, должен быть основан на определённых данных. Таким образом, одно из дел, которыми я занимаюсь последние несколько лет, заключается в сборе данных о делах, которые могли бы произойти внутри страны или за пределами её границ. Я рассмотрел международную составляющую как процентную часть от общего целого. Я не собираюсь представлять все данные, которые у меня есть на данный момент, но позвольте мне представить вам несколько базовых фактов. Я собираюсь поговорить немного об одном типе потоков информации, одном типе потока людей, одном типе потока капитала и, конечно же, торговле продуктами и услугами.
Итак, давайте начнём со старых добрых телефонных услуг. Как вы думаете, какой процент из всех голосовых исходящих телефонных минут в мире составляли трансграничные звонки? Загадайте данный процент в уме. Оказывается, ответ — 2%. Если добавить телефонные разговоры по Интернету, можно увеличить это число до 6% или 7%, но это даже близко не стоит с тем процентом, который люди обычно предполагают.
Или давайте посмотрим на людей, пересекающих границы. Один специфический фактор, на который мы можем обратить внимание касательно долгосрочного потока людей, это какая процентная составляющая мирового населения может считаться иммигрантами первого поколения? И снова, выберите число. Выходит оно немного больше. На самом деле, это число составляет примерно 3%.
Или подумайте об инвестициях. Возьмите все реальные инвестиции, сделанные в мире за 2010 год. Какая часть этих инвестиций является прямыми иностранными инвестициями? Чуть менее 10%.
И наконец-таки, статистика, которую, я подозреваю, многие люди в этом зале уже видели: отношение экспорта к ВВП. Если обратиться к официальной статистике, данные покажут немного более 30%. Однако, существует большая проблема с официальными данными. Например, если японский поставщик деталей отправляет что-то в Китай для сборки iPod-а, а потом iPod будет отправлен в США, этот компонент будет учтён многократно. Таким образом, никто в общем-то не знает насколько велико эта смещение в официальной статистике, поэтому, я решил спросить человека, который положил свои усилия на создание этих данных, Паскаля Лами, директора ВТО, каково будет его предположение насчёт доли экспорта от ВВП в процентах, без двойного или тройного подсчёта, и это, скорей всего, будет немного менее 20%, а не 30% и более, о которых мы с вами говорили.
Итак, абсолютно ясно, что, если посмотреть на все эти числа или все другие числа, о которых я говорю в своей книге, «Мир 3.0», что мы ещё очень-очень далеко от отметки «отсутствия границ», который бы значил уровень интернационализации в 85, 90, 95 процентов. Очевидно, что апокалиптически настроенные авторы переоценили ситуацию. Но это не только апокалиптики, как я их называю, кто склонен к такому типу переоценки. Я также потратил некоторое время, опрашивая людей в разных частях света касательно их предположений об этих числах. Позвольте мне поделиться с вами результатами опроса, который согласилось провести издание Harvard Business Review среди своих читателей по поводу из предположений касательно этих величин.
На мой взгляд, несколько наблюдений на этом слайде выделяются. Во-первых, тут есть намёк на некоторую ошибку. Ладно. (Смех) Во-вторых, это довольно большие ошибки. Для четырёх измерений, среднее значение которых меньше десяти процентов, люди делают предположения в три, четыре раза больше этого уровня. Несмотря на то, что я экономист, я нахожу это достаточно большой ошибкой. И в-третьих, сказанное относится не только к читателям Harvard Business Review. Я провёл несколько десятков опросов такого рода в разных частях света, и во всех случаях за исключением одного, когда группа — как ни удивительно — недооценила отношение торговли к ВВП, люди имеют тенденцию в сторону переоценки. Тогда я подумал, что важно дать имя этому явлению. Я называю это «глобочушь» — разница между темно-синими столбиками и светло-серыми.
Особенно, поскольку я подозреваю, что многие из вас могут все ещё скептически относиться к этим высказываниям, я думаю, что важно подумать о том, почему мы можем быть склонны к глобочуши. Мне в голову приходит несколько причин. Во-первых, данной дискуссии реально не хватает данных. Позвольте мне привести вам пример. Когда я впервые опубликовал некоторые из этих данных несколько лет тому назад в журнале под названием «Foreign Policy» [«Внешняя политика»], один из людей, кто откликнулся, не вполне соглашаясь со мной, был Том Фридман. И поскольку моя статья называлась «Почему мир не плоский», это не было неожиданно. (Смех) Что меня удивило, так это критика Тома, заключающаяся в том, что «данные Гемавата ограничены». И это заставило меня почесать затылок, поскольку, когда я заново проштудировал несколько сотен страниц его книги, я не смог найти ни одного изображения, графика, таблицы, ссылки или сноски. Итак, я хочу сказать, что я не представил здесь много данных, чтобы убедить вас, что я прав; однако я бы хотел побудить вас к тому, чтобы вы начали искать свои собственные данные, и попытались реально оценить, являются ли некоторые из этих идей, доставшихся нам по наследству, которыми нас буквально засыпают, на самом деле правильными. Таким образом, дискуссия о недостатке данных является одной причиной.
Вторая причина связана с социальным давлением. Я помню, что я решил написать мою статью «Почему мир не плоский» поскольку у меня брали интервью на телевидении в Мумбае, и первый вопрос интервьюера ко мне был: «Профессор Гемават, почему вы всё ещё верите, что мир круглый?» И я начал смеяться, потому что я ещё никогда не сталкивался с такой формулировкой. (Смех) И пока я смеялся, я думал, мне на самом деле нужен более связный ответ, особенно на национальной телевидении. Пожалуй, мне следует написать об этом. (Смех) Но мне сложно передать вам, с какой жалостью и отсутствием веры интервьюер задавала мне свой вопрос. В её представлении, перед ней находился вот этот бедный профессор. Он, очевидно, был в пещере последние 20 тысяч лет. Он и не догадывается о том, что на самом деле происходит в мире. Попробуйте это со своими друзьями и знакомыми, если хотите. Вы обнаружите, что это очень здорово, говорить о том, что мир един и т.д. Если вы поставите данную формулировку под вопрос, вас начинают считать своего рода антиквариатом.
И наконец, последняя причина, которую я упоминаю с некоторым трепетом особенно для аудитории TED, касается так называемых «техно-трансов». Если долго слушать музыку в стиле техно, это определённо влияет на активность мозга. (Смех) Нечто похожее происходит с преувеличенными концепциями того, как технология тотчас пересилит все культурные барьеры, все политические барьеры, все географические барьеры, т.к. на данный момент я знаю, что вам не положено задавать мне вопросы, но когда я дохожу до этого момента на моей лекции со студентами, все руки подымаются, и люди спрашивают меня, «Да, но как насчёт Facebook?» И мне так часто задавали этот вопрос, что я решил сделать исследование о Facebook-е. Поскольку, в каком-то смысле, это идеальная технология для размышления. Теоретически, заводить друзей на расстоянии в полсвета становится настолько же легко, как по соседству. Каков процент друзей людей на Facebook находится в странах, отличных от тех, где находятся анализируемые нами люди? Ответ — приблизительно около 10-15%. Неоспоримо, мы не живём в абсолютно локальном или национальном мире, но очень-очень далеко от 95% уровня, который вы бы ожидали, и причина очень проста. Мы не заводим, по крайней мере, я надеюсь на это, дружбу случайно на Facebook. Технология накладывается на уже существующую матрицу наших отношений, и технология не смещает эти отношения. Эти отношения — причина, почему у нас намного меньше чем 95% друзей находятся за рубежом.
Итак, имеет ли это все значение? Или является ли глобочушь всего лишь безвредным способом заставлять людей обращать больше внимания на вопросы, связанные с глобализацией? Я хочу предложить, что на самом деле глобочушь может быть очень вредной для вашего здоровья. Во-первых, осознание, что стакан только на 10-20% полон критично для понимания того, что есть ещё потенциал для дополнительных приобретений от дополнительной интеграции, в то время как, если бы мы думали, что мы уже достигли этого пункта, не было бы особого смысла для дальнейшего давления. Аналогичным образом: мы бы не устраивали конференцию на тему радикальной открытости, если бы мы уже думали, что мы абсолютно открыты всем влияниям, о которых говорится на этой конференции. Итак, быть точным по поводу того, насколько ограничены уровни глобализации, критично для возможности осознания того, что может быть есть ещё место для чего-то ещё, чего-то, что положительно скажется на мировом благосостоянии.
Это приводит меня к моему второму аргументу. Избегание переоценки может быть очень полезным, т.к. оно уменьшает и в некоторых случаях даже убирает некоторые людские страхи, связанные с глобализацией. Таким образом, я потратил большую часть моей книги «Мир 3.0», продираясь сквозь долгий и скучный список трудностей на рынке труда и человеческих страхов, что глобализация усугубится. Очевидно, сегодня я не смогу это сделать, поэтому позвольте мне просто предоставить вам два заголовка в качестве иллюстрации того, что я имею в виду. Задумайтесь о Франции и сегодняшних дебатах об иммиграции. Когда вы спрашиваете людей во Франции, каков процент иммигрантов во Франции, ответ составляет примерно 24%. Это их предположение. Может быть осознание того, что их всего 8% мог бы охладить некоторую часть разгорячённой риторики, которую мы видим вокруг вопроса иммиграции. Или возьмите ещё более поразительный пример, когда Чикагский совет по международным отношениям провёл опрос американцев на тему, какой процент из федерального бюджета пошёл на иностранную помощь, предположение было: 30% что немного превышает настоящий уровень («вообще-то около ... 1%») (Смех) от правительственных затрат США на иностранную помощь. Обнадёживает касательно конкретно данного опроса то, что, когда опрошенным было показано, как далека их оценка от настоящих данных, некоторые из них — не все — были готовы допустить увеличение иностранной помощи.
Итак, иностранная помощь — это отличный момент, на котором можно было бы закруглиться, т.к., сегодня я говорил о том, — и это устоявшаяся точка зрения среди экономистов, — что большинство вопросов очень локальны. «Иностранная помощь — это самая большая помощь бедным людям», — это самая локальная вещь, которую можно найти. Если посмотреть на страны ОЭСР и на их затраты на бедного человека у себя в стране и сравнить это с тем, сколько они тратят на бедного человека в бедных странах, соотношение — Бранко Миланович из Всемирного Банка подсчитал — будет 30 тысяч к одному. Сейчас, конечно же, некоторые из нас, если мы являемся истинными космополитами, захотят уменьшить это соотношение до «один к одному». Я хочу сделать предложение, что нам не надо целиться на то, чтобы сделать значимый прогресс от нашего сегодняшнего положения. Если бы мы просто опустили это соотношение до 15 тысяч к одному, мы бы достигли целей об иностранной помощи, которые были поставлены на Саммите в Рио 20 лет тому назад, т.е. саммит, который прошёл на прошлой неделе не сделал бы никакого прогресса.
В завершение. Радикальная открытость прекрасна, но, приняв во внимание, насколько мы закрыты, даже постепенная открытость могла бы улучшить положение вещей. Большое спасибо. (Аплодисменты) (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Elizabeth Nyamayaro: An invitation to men who want a better world for women\nTED Talk Subtitles and Transcript: Around the world, women still struggle for equality in basic matters like access to education, equal pay and the right to vote. But how to enlist everyone, men and women, as allies for change? Meet Elizabeth Nyamayaro, head of UN Women’s HeForShe initiative, which has created more than 2.4 billion social media conversations about a more equal world. She invites us all to join in as allies in our shared humanity.\nI will always remember the first time I met the girl in the blue uniform. I was eight at the time, living in the village with my grandmother, who was raising me and other children. Famine had hit my country of Zimbabwe, and we just didn't have enough to eat. We were hungry. And that's when the girl in the blue uniform came to my village with the United Nations to feed the children.\nAs she handed me my porridge, I asked her why she was there, and without hesitation, she said, \"As Africans, we must uplift all the people of Africa.\" I had absolutely no idea what she meant.\n(Laughter)\nBut her words stuck with me.\nTwo years later, famine hit my country for the second time. My grandmother had no choice but to send me to the city to live with an aunt I had never met before. So at the age of 10, I found myself in school for the very first time. And there, at the city school, I would experience what it was to be unequal. You see, in the village, we were all equal. But in the eyes and the minds of the other kids, I was not their equal. I couldn't speak English, and I was way behind in terms of reading and writing. But this feeling of inequality would get even more complex. Every school holiday spent back in the village with my grandmother made me consciously aware of the inequalities this incredible opportunity had created within my own family. Suddenly, I had much more than the rest of my village. And in their eyes, I was no longer their equal.\nI felt guilty. But I thought about the girl in the blue uniform, and I remember thinking, \"That's who I want to be -- someone like her, someone who uplifts other people.\" This childhood experience led me to the United Nations, and to my current role with UN Women, where we are addressing one of the greatest inequalities that affects more than half of the world's population -- women and girls.\nToday, I want to share with you a simple idea that seeks to uplift all of us together. Eight months ago, under the visionary leadership of Phumzile Mlambo-Ngcuka, head of UN Women, we launched a groundbreaking initiative called HeForShe, inviting men and boys from around the world to stand in solidarity with each other and with women, to create a shared vision for gender equality. This is an invitation for those who believe in equality for women and men, and those who don't yet know that they believe.\nThe initiative is based on a simple idea: that what we share is much more powerful than what divides us. We all feel the same things. We all want the same things, even when those things sometimes remain unspoken. HeForShe is about uplifting all of us, women and men together. It's moving us towards an inflection point for gender equality.\nImagine a blank page with one horizontal line splitting it in half. Now imagine that women are represented here, and men are represented here. In our current population, HeForShe is about moving the 3.2 billion men, one man at a time, across that line, so that ultimately, men can stand alongside women and be on the right side of history, making gender equality a reality in the 21st century.\nHowever, engaging men in the movement would prove quite controversial. Why invite men? They are the problem.\n(Laughter)\nIn fact, men don't care, we were told.\nBut something incredible happened when we launched HeForShe. In just three days, more than 100,000 men had signed up and committed to be agents of change for equality. Within that first week, at least one man in every single country in the world stood up to be counted, and within that same week, HeForShe created more than 1.2 billion conversations on social media. And that's when the emails started pouring in, sometimes as many as a thousand a day. We heard from a man out of Zimbabwe, who, after hearing about HeForShe, created a \"husband school.\"\n(Laughter)\nHe literally went around his village, hand-picking all of the men that were abusive to their partners, and committed to turn them into better husbands and fathers. In Pune, India, a youth advocate organized an innovative bicycle rally, mobilizing 700 cyclists to share the HeForShe messages within their own community.\nIn another impact story, a man sent a very personal note of something that had happened in his own community. He wrote, \"Dear Madam, I have lived all of my life next door to a man who continuously beats up his wife. Two weeks ago, I was listening to my radio, and your voice came on, and you spoke about something called the HeForShe, and the need for men to play their role. Within a few hours, I heard the woman cry again next door, but for the first time, I didn't just sit there. I felt compelled to do something, so I went over and I confronted the husband. Madam, it has been two weeks, and the woman has not cried since. Thank you for giving me a voice.\"\n(Applause)\nPersonal impact stories such as these show that we are tapping into something within men, but getting to a world where women and men are equal is not just a matter of bringing men to the cause. We want concrete, systematic, structural change that can equalize the political, economic and social realities for women and men. We are asking men to make concrete actions, calling them to intervene at a personal level, to change their behavior. We are calling upon governments, businesses, universities, to change their policies. We want male leaders to become role models and change agents within their own institutions.\nAlready, a number of prominent men and leaders have stepped up and made some concrete HeForShe commitments. In a few early success stories, a leading French hospitality company, Accor, has committed to eliminate the pay gap for all of its 180,000 employees by 2020.\n(Applause)\nThe government of Sweden, under its current feminist government, has committed to close both the employment and the pay gap for all of its citizens within the current electoral term. In Japan, the University of Nagoya is building, as part of their HeForShe commitments, what will become one of Japan's leading gender-research centers.\nNow, eight months later, a movement is building. We are seeing men sign up from every single walk of life, and from every single corner in the world, from the United Nations' own Secretary-General Ban Ki-moon to the Secretary-Generals of NATO and the EU Council, from the prime minister of Bhutan to the president of Sierra Leone.\nIn Europe alone, all the male EU Commissioners and the members of Parliament of the Swedish and Iceland governments have signed up to be HeForShe. In fact, one in 20 men in Iceland has joined the movement. The rallying call of our passionate goodwill ambassador, Emma Watson, has garnered more than five billion media impressions, mobilizing hundreds and thousands of students around the world to create more than a hundred HeForShe student associations.\nNow this is the beginning of the vision that HeForShe has for the world that we want to see. Einstein once said, \"A human being is part of the whole ... but he experiences himself, his thoughts and feelings, as something separate from the rest ... This delusion is a kind of prison for us ... Our task must be to free ourselves from this prison by widening our circle of compassion.\"\nIf women and men are part of a greater whole, as Einstein suggests, it is my hope that HeForShe can help free us to realize that it is not our gender that defines us, but ultimately, our shared humanity. HeForShe is tapping into women's and men's dreams, the dreams that we have for ourselves, and the dreams that we have for our families, our children, friends, communities.\nSo that's what it is about. HeForShe is about uplifting all of us together.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Элизабет Нямаяро: Призыв к мужчинам, желающим сделать мир лучше для женщин\nTED Talk Subtitles and Transcript: Женщины по всему миру по-прежнему борются за равноправие с мужчинами в самых простых вещах, например, за право водить машину или выходить замуж, когда они сами захотят. Как привлечь всех, мужчин и женщин, на одну сторону в качестве союзников? Встречайте Элизабет Нямаяро, автора движения #HeForShe в Твиттере, сделавшей равноправие полов темой 1,2 миллиарда обсуждений. Она приглашает всех нас присоединиться и стать союзниками на пути к человечности.\nМне навсегда запомнился момент, когда я впервые встретила девушку в голубой каске. Мне было восемь лет. Я жила в деревне с бабушкой, воспитывавшей меня и других детей. В моей родной стране Зимбабве начался массовый голод, и нам просто нечего было есть. Мы голодали. Именно тогда девушка в голубой каске пришла к нам в деревню вместе с ООН, чтобы накормить детей.\nОна протянула мне тарелку с кашей, и я спросила, почему она к нам пришла. Не раздумывая ни минуты, она ответила: «Мы, африканцы, должны поставить на ноги наш народ». Я не поняла, что она хотела сказать.\n(Смех)\nНо её слова мне запомнились.\nДва года спустя голод во второй раз ударил по Африке. Бабушке пришлось отправить меня в город жить у тёти, которую я ни разу не видела. Так в десять лет я впервые попала в школу. Именно в школе я узнала, что такое неравенство. Ведь в деревне мы все были равны. Однако городские дети считали, что я им не ровня. Я не говорила по-английски, плохо читала и писала. Но у школьного неравенства появилась новая сторона. На каникулах, когда я возвращалась в деревню к бабушке, меня не покидало ощущение, что невероятная возможность учиться в школе создала неравенство в моей собственной семье. Неожиданно для меня моя жизнь стала лучше, чем у остальных жителей деревни. Они больше не считали меня за свою.\nЯ чувствовала себя виноватой. Но вспоминая о девушке в голубой каске, я думала: «Вот какой я хочу стать — такой как она, той, кто помогает другим». То, что я пережила в детстве, привело меня в ООН и в структуру Генассамблеи «ООН-Женщины», где мы боремся с неравенством, затрагивающим более половины населения мира — женщин и девочек.\nСегодня я хочу поделиться с вами простой идеей, которая поможет всем нам. Восемь месяцев назад под дальновидным руководством Фумзиле Мламбо-Нгкука, главы «ООН-Женщины», мы запустили революционное движение под названием HeForShe, призывающее мужчин и мальчиков со всего мира проявить солидарность друг к другу и к женщинам, чтобы создать единый взгляд на равноправие полов. Это призыв ко всем, кто верит в равноправие: к мужчинам и женщинам, и к тем, кто пока сам не знает, что в это верит.\nОсновой движения стала простая мысль: то, что нас объединяет, намного сильнее наших различий. Мы все чувствуем одно и то же. Мы все хотим одного и того же, даже если не говорим об этом. HeForShe — это движение помощи всем нам, женщинам и мужчинам. Оно приближает нас к перелому в истории равноправия полов.\nПредставьте чистый лист бумаги с горизонтальной линией, разделяющей его надвое. Теперь представьте, что женщины находятся здесь, а мужчины — здесь. Относительно размеров населения на сегодняшний день HeForShe планирует перетянуть 3,2 миллиарда мужчин, по одному, через эту линию, чтобы в конечном итоге мужчины стояли рядом с женщинами на справедливой стороне истории, превращая равенство полов в реальность XXI-го века.\nИ всё-таки участие мужчин в нашем движении воспринимается противоречиво. Зачем их приглашать? Ведь в них и заключается проблема.\n(Смех)\n«По сути, — говорили нам, — мужчинам вообще всё равно».\nНо когда мы запустили HeForShe, случилось удивительное: в первые три дня более 100 тысяч мужчин присоединились к движению и обязались стать «проводниками» равноправия. В течение первой недели по крайней мере один мужчина из каждой страны мира выступил в нашу поддержку. И в первую же неделю HeForShe стало темой более 1,2 миллиарда обсуждений в соцсетях. Электронные письма полились рекой, иногда по тысяче в день. Один мужчина в Зимбабве, услышав о HeForShe, создал «Школу хороших мужей».\n(Смех)\nОн обошёл всю деревню, собрал мужчин, жестоко обращавшихся со своими жёнами, и пообещал сделать из них достойных мужей и отцов. В городе Пуна в Индии защитник молодёжи организовал велосипедное ралли, отправив 700 велосипедистов рассказывать об идеях HeForShe местным жителям.\nВ другой истории, рассказанной мужчиной в личном письме, говорится о том, что произошло в его общине. Он написал: «Уважаемая госпожа, я прожил всю жизнь по соседству с мужчиной, постоянно избивающим свою жену. Две недели назад я слушал радио и вдруг услышал ваш голос. Вы говорили о движении HeForShe и о том, что мужчины должны в нём участвовать. Через несколько часов я услышал женские крики из соседской квартиры, но впервые я перестал их игнорировать. Я чувствовал, что должен что-то сделать. И я пошёл прямо к соседям и открыто поговорил с мужчиной. С тех пор прошло две недели, и я ни разу не слышал женских криков. Спасибо, что вы дали мне сил это сделать».\n(Аплодисменты)\nТакие истории показывают нам, что мы можем достучаться до мужчин, но чтобы достичь мира, где женщины и мужчины равны, недостаточно просто привлечь к проблеме мужчин. Нам нужна твёрдая перемена в системе и структуре, позволяющая уравнять политические, экономические и социальные условия для женщин и мужчин. Мы призываем мужчин принять меры, вмешаться там, где нужно это сделать, изменить своё поведение. Мы призываем правительства, компании и университеты изменить свои принципы и правила. Мы хотим, чтобы мужчины-лидеры подавали пример, были проводниками перемен внутри организаций.\nУже сейчас многие известные мужчины и деятели взяли инициативу и поддержали движение HeForShe. Один из таких примеров — ведущая французская туристическая компания Accor, которая пообещала устранить разницу в зарплате для всех 180 тысяч работников к 2020 году.\n(Аплодисменты)\nПравительство Швеции, поддерживающее феминизм, пообещало ликвидировать разницу и в зарплате, и в занятости для всех жителей до конца избирательного срока. В Японии Нагойский университет, как часть их политики HeForShe, строит один из ведущих в стране центров исследований равенства полов.\nСегодня, восемь месяцев спустя, наше движение продолжает расти. К нам присоединяются мужчины разных профессий и со всех стран мира, от Генерального секретаря ООН Пан Ги Муна до Генеральных секретарей НАТО и Европейского союза, от премьер-министра Бутана до президента Сьерра-Леоне.\nВ одной только Европе все Европейские комиссары и члены парламента Швеции и Исландии мужского пола присоединились к движению HeForShe. Каждый двадцатый мужчина Исландии теперь участник нашего движения. Боевой клич нашего Посла доброй воли ООН Эммы Уотсон был отмечен в медиа и соцсетях более пяти миллиардов раз, подтолкнув сотни и тысячи студентов по всему миру к созданию более ста студенческих клубов HeForShe.\nИ это только начало движения HeForShe на пути к миру, каким мы его видим. Эйнштейн однажды сказал: «Человек — это часть целого... Он ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального мира. Эта иллюзия стала темницей для нас. Наша задача — освободиться из этой тюрьмы, расширив сферу своего участия до всякого живого существа».\nЕсли женщины и мужчины — это часть целого, как предположил Эйнштейн, то, я надеюсь, что HeForShe поможет нам освободиться и осознать, что нас определяет не пол, а наша человечность. Движение HeForShe отвечает мечтам женщин и мужчин, мечтам о нашей собственной судьбе и мечтам о судьбе нашей семьи, детей, друзей, нашего общества.\nВот что это такое. Движение HeForShe помогает всем нам встать на ноги.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Elizabeth Nyamayaro: An invitation to men who want a better world for women
TED Talk Subtitles and Transcript: Around the world, women still struggle for equality in basic matters like access to education, equal pay and the right to vote. But how to enlist everyone, men and women, as allies for change? Meet Elizabeth Nyamayaro, head of UN Women’s HeForShe initiative, which has created more than 2.4 billion social media conversations about a more equal world. She invites us all to join in as allies in our shared humanity.
I will always remember the first time I met the girl in the blue uniform. I was eight at the time, living in the village with my grandmother, who was raising me and other children. Famine had hit my country of Zimbabwe, and we just didn't have enough to eat. We were hungry. And that's when the girl in the blue uniform came to my village with the United Nations to feed the children.
As she handed me my porridge, I asked her why she was there, and without hesitation, she said, "As Africans, we must uplift all the people of Africa." I had absolutely no idea what she meant.
(Laughter)
But her words stuck with me.
Two years later, famine hit my country for the second time. My grandmother had no choice but to send me to the city to live with an aunt I had never met before. So at the age of 10, I found myself in school for the very first time. And there, at the city school, I would experience what it was to be unequal. You see, in the village, we were all equal. But in the eyes and the minds of the other kids, I was not their equal. I couldn't speak English, and I was way behind in terms of reading and writing. But this feeling of inequality would get even more complex. Every school holiday spent back in the village with my grandmother made me consciously aware of the inequalities this incredible opportunity had created within my own family. Suddenly, I had much more than the rest of my village. And in their eyes, I was no longer their equal.
I felt guilty. But I thought about the girl in the blue uniform, and I remember thinking, "That's who I want to be -- someone like her, someone who uplifts other people." This childhood experience led me to the United Nations, and to my current role with UN Women, where we are addressing one of the greatest inequalities that affects more than half of the world's population -- women and girls.
Today, I want to share with you a simple idea that seeks to uplift all of us together. Eight months ago, under the visionary leadership of Phumzile Mlambo-Ngcuka, head of UN Women, we launched a groundbreaking initiative called HeForShe, inviting men and boys from around the world to stand in solidarity with each other and with women, to create a shared vision for gender equality. This is an invitation for those who believe in equality for women and men, and those who don't yet know that they believe.
The initiative is based on a simple idea: that what we share is much more powerful than what divides us. We all feel the same things. We all want the same things, even when those things sometimes remain unspoken. HeForShe is about uplifting all of us, women and men together. It's moving us towards an inflection point for gender equality.
Imagine a blank page with one horizontal line splitting it in half. Now imagine that women are represented here, and men are represented here. In our current population, HeForShe is about moving the 3.2 billion men, one man at a time, across that line, so that ultimately, men can stand alongside women and be on the right side of history, making gender equality a reality in the 21st century.
However, engaging men in the movement would prove quite controversial. Why invite men? They are the problem.
(Laughter)
In fact, men don't care, we were told.
But something incredible happened when we launched HeForShe. In just three days, more than 100,000 men had signed up and committed to be agents of change for equality. Within that first week, at least one man in every single country in the world stood up to be counted, and within that same week, HeForShe created more than 1.2 billion conversations on social media. And that's when the emails started pouring in, sometimes as many as a thousand a day. We heard from a man out of Zimbabwe, who, after hearing about HeForShe, created a "husband school."
(Laughter)
He literally went around his village, hand-picking all of the men that were abusive to their partners, and committed to turn them into better husbands and fathers. In Pune, India, a youth advocate organized an innovative bicycle rally, mobilizing 700 cyclists to share the HeForShe messages within their own community.
In another impact story, a man sent a very personal note of something that had happened in his own community. He wrote, "Dear Madam, I have lived all of my life next door to a man who continuously beats up his wife. Two weeks ago, I was listening to my radio, and your voice came on, and you spoke about something called the HeForShe, and the need for men to play their role. Within a few hours, I heard the woman cry again next door, but for the first time, I didn't just sit there. I felt compelled to do something, so I went over and I confronted the husband. Madam, it has been two weeks, and the woman has not cried since. Thank you for giving me a voice."
(Applause)
Personal impact stories such as these show that we are tapping into something within men, but getting to a world where women and men are equal is not just a matter of bringing men to the cause. We want concrete, systematic, structural change that can equalize the political, economic and social realities for women and men. We are asking men to make concrete actions, calling them to intervene at a personal level, to change their behavior. We are calling upon governments, businesses, universities, to change their policies. We want male leaders to become role models and change agents within their own institutions.
Already, a number of prominent men and leaders have stepped up and made some concrete HeForShe commitments. In a few early success stories, a leading French hospitality company, Accor, has committed to eliminate the pay gap for all of its 180,000 employees by 2020.
(Applause)
The government of Sweden, under its current feminist government, has committed to close both the employment and the pay gap for all of its citizens within the current electoral term. In Japan, the University of Nagoya is building, as part of their HeForShe commitments, what will become one of Japan's leading gender-research centers.
Now, eight months later, a movement is building. We are seeing men sign up from every single walk of life, and from every single corner in the world, from the United Nations' own Secretary-General Ban Ki-moon to the Secretary-Generals of NATO and the EU Council, from the prime minister of Bhutan to the president of Sierra Leone.
In Europe alone, all the male EU Commissioners and the members of Parliament of the Swedish and Iceland governments have signed up to be HeForShe. In fact, one in 20 men in Iceland has joined the movement. The rallying call of our passionate goodwill ambassador, Emma Watson, has garnered more than five billion media impressions, mobilizing hundreds and thousands of students around the world to create more than a hundred HeForShe student associations.
Now this is the beginning of the vision that HeForShe has for the world that we want to see. Einstein once said, "A human being is part of the whole ... but he experiences himself, his thoughts and feelings, as something separate from the rest ... This delusion is a kind of prison for us ... Our task must be to free ourselves from this prison by widening our circle of compassion."
If women and men are part of a greater whole, as Einstein suggests, it is my hope that HeForShe can help free us to realize that it is not our gender that defines us, but ultimately, our shared humanity. HeForShe is tapping into women's and men's dreams, the dreams that we have for ourselves, and the dreams that we have for our families, our children, friends, communities.
So that's what it is about. HeForShe is about uplifting all of us together.
Thank you.
(Applause)
|
Элизабет Нямаяро: Призыв к мужчинам, желающим сделать мир лучше для женщин
TED Talk Subtitles and Transcript: Женщины по всему миру по-прежнему борются за равноправие с мужчинами в самых простых вещах, например, за право водить машину или выходить замуж, когда они сами захотят. Как привлечь всех, мужчин и женщин, на одну сторону в качестве союзников? Встречайте Элизабет Нямаяро, автора движения #HeForShe в Твиттере, сделавшей равноправие полов темой 1,2 миллиарда обсуждений. Она приглашает всех нас присоединиться и стать союзниками на пути к человечности.
Мне навсегда запомнился момент, когда я впервые встретила девушку в голубой каске. Мне было восемь лет. Я жила в деревне с бабушкой, воспитывавшей меня и других детей. В моей родной стране Зимбабве начался массовый голод, и нам просто нечего было есть. Мы голодали. Именно тогда девушка в голубой каске пришла к нам в деревню вместе с ООН, чтобы накормить детей.
Она протянула мне тарелку с кашей, и я спросила, почему она к нам пришла. Не раздумывая ни минуты, она ответила: «Мы, африканцы, должны поставить на ноги наш народ». Я не поняла, что она хотела сказать.
(Смех)
Но её слова мне запомнились.
Два года спустя голод во второй раз ударил по Африке. Бабушке пришлось отправить меня в город жить у тёти, которую я ни разу не видела. Так в десять лет я впервые попала в школу. Именно в школе я узнала, что такое неравенство. Ведь в деревне мы все были равны. Однако городские дети считали, что я им не ровня. Я не говорила по-английски, плохо читала и писала. Но у школьного неравенства появилась новая сторона. На каникулах, когда я возвращалась в деревню к бабушке, меня не покидало ощущение, что невероятная возможность учиться в школе создала неравенство в моей собственной семье. Неожиданно для меня моя жизнь стала лучше, чем у остальных жителей деревни. Они больше не считали меня за свою.
Я чувствовала себя виноватой. Но вспоминая о девушке в голубой каске, я думала: «Вот какой я хочу стать — такой как она, той, кто помогает другим». То, что я пережила в детстве, привело меня в ООН и в структуру Генассамблеи «ООН-Женщины», где мы боремся с неравенством, затрагивающим более половины населения мира — женщин и девочек.
Сегодня я хочу поделиться с вами простой идеей, которая поможет всем нам. Восемь месяцев назад под дальновидным руководством Фумзиле Мламбо-Нгкука, главы «ООН-Женщины», мы запустили революционное движение под названием HeForShe, призывающее мужчин и мальчиков со всего мира проявить солидарность друг к другу и к женщинам, чтобы создать единый взгляд на равноправие полов. Это призыв ко всем, кто верит в равноправие: к мужчинам и женщинам, и к тем, кто пока сам не знает, что в это верит.
Основой движения стала простая мысль: то, что нас объединяет, намного сильнее наших различий. Мы все чувствуем одно и то же. Мы все хотим одного и того же, даже если не говорим об этом. HeForShe — это движение помощи всем нам, женщинам и мужчинам. Оно приближает нас к перелому в истории равноправия полов.
Представьте чистый лист бумаги с горизонтальной линией, разделяющей его надвое. Теперь представьте, что женщины находятся здесь, а мужчины — здесь. Относительно размеров населения на сегодняшний день HeForShe планирует перетянуть 3,2 миллиарда мужчин, по одному, через эту линию, чтобы в конечном итоге мужчины стояли рядом с женщинами на справедливой стороне истории, превращая равенство полов в реальность XXI-го века.
И всё-таки участие мужчин в нашем движении воспринимается противоречиво. Зачем их приглашать? Ведь в них и заключается проблема.
(Смех)
«По сути, — говорили нам, — мужчинам вообще всё равно».
Но когда мы запустили HeForShe, случилось удивительное: в первые три дня более 100 тысяч мужчин присоединились к движению и обязались стать «проводниками» равноправия. В течение первой недели по крайней мере один мужчина из каждой страны мира выступил в нашу поддержку. И в первую же неделю HeForShe стало темой более 1,2 миллиарда обсуждений в соцсетях. Электронные письма полились рекой, иногда по тысяче в день. Один мужчина в Зимбабве, услышав о HeForShe, создал «Школу хороших мужей».
(Смех)
Он обошёл всю деревню, собрал мужчин, жестоко обращавшихся со своими жёнами, и пообещал сделать из них достойных мужей и отцов. В городе Пуна в Индии защитник молодёжи организовал велосипедное ралли, отправив 700 велосипедистов рассказывать об идеях HeForShe местным жителям.
В другой истории, рассказанной мужчиной в личном письме, говорится о том, что произошло в его общине. Он написал: «Уважаемая госпожа, я прожил всю жизнь по соседству с мужчиной, постоянно избивающим свою жену. Две недели назад я слушал радио и вдруг услышал ваш голос. Вы говорили о движении HeForShe и о том, что мужчины должны в нём участвовать. Через несколько часов я услышал женские крики из соседской квартиры, но впервые я перестал их игнорировать. Я чувствовал, что должен что-то сделать. И я пошёл прямо к соседям и открыто поговорил с мужчиной. С тех пор прошло две недели, и я ни разу не слышал женских криков. Спасибо, что вы дали мне сил это сделать».
(Аплодисменты)
Такие истории показывают нам, что мы можем достучаться до мужчин, но чтобы достичь мира, где женщины и мужчины равны, недостаточно просто привлечь к проблеме мужчин. Нам нужна твёрдая перемена в системе и структуре, позволяющая уравнять политические, экономические и социальные условия для женщин и мужчин. Мы призываем мужчин принять меры, вмешаться там, где нужно это сделать, изменить своё поведение. Мы призываем правительства, компании и университеты изменить свои принципы и правила. Мы хотим, чтобы мужчины-лидеры подавали пример, были проводниками перемен внутри организаций.
Уже сейчас многие известные мужчины и деятели взяли инициативу и поддержали движение HeForShe. Один из таких примеров — ведущая французская туристическая компания Accor, которая пообещала устранить разницу в зарплате для всех 180 тысяч работников к 2020 году.
(Аплодисменты)
Правительство Швеции, поддерживающее феминизм, пообещало ликвидировать разницу и в зарплате, и в занятости для всех жителей до конца избирательного срока. В Японии Нагойский университет, как часть их политики HeForShe, строит один из ведущих в стране центров исследований равенства полов.
Сегодня, восемь месяцев спустя, наше движение продолжает расти. К нам присоединяются мужчины разных профессий и со всех стран мира, от Генерального секретаря ООН Пан Ги Муна до Генеральных секретарей НАТО и Европейского союза, от премьер-министра Бутана до президента Сьерра-Леоне.
В одной только Европе все Европейские комиссары и члены парламента Швеции и Исландии мужского пола присоединились к движению HeForShe. Каждый двадцатый мужчина Исландии теперь участник нашего движения. Боевой клич нашего Посла доброй воли ООН Эммы Уотсон был отмечен в медиа и соцсетях более пяти миллиардов раз, подтолкнув сотни и тысячи студентов по всему миру к созданию более ста студенческих клубов HeForShe.
И это только начало движения HeForShe на пути к миру, каким мы его видим. Эйнштейн однажды сказал: «Человек — это часть целого... Он ощущает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального мира. Эта иллюзия стала темницей для нас. Наша задача — освободиться из этой тюрьмы, расширив сферу своего участия до всякого живого существа».
Если женщины и мужчины — это часть целого, как предположил Эйнштейн, то, я надеюсь, что HeForShe поможет нам освободиться и осознать, что нас определяет не пол, а наша человечность. Движение HeForShe отвечает мечтам женщин и мужчин, мечтам о нашей собственной судьбе и мечтам о судьбе нашей семьи, детей, друзей, нашего общества.
Вот что это такое. Движение HeForShe помогает всем нам встать на ноги.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Alanna Shaikh: How I'm preparing to get Alzheimer's\nTED Talk Subtitles and Transcript: When faced with a parent suffering from Alzheimer's, most of us respond with denial (\"It won't happen to me\") or extreme efforts at prevention. But global health expert and TED Fellow Alanna Shaikh sees it differently. She's taking three concrete steps to prepare for the moment -- should it arrive -- when she herself gets Alzheimer's disease.\nI'd like to talk about my dad. My dad has Alzheimer's disease. He started showing the symptoms about 12 years ago, and he was officially diagnosed in 2005. Now he's really pretty sick. He needs help eating, he needs help getting dressed, he doesn't really know where he is or when it is, and it's been really, really hard. My dad was my hero and my mentor for most of my life, and I've spent the last decade watching him disappear.\nMy dad's not alone. There's about 35 million people globally living with some kind of dementia, and by 2030 they're expecting that to double to 70 million. That's a lot of people. Dementia scares us. The confused faces and shaky hands of people who have dementia, the big numbers of people who get it, they frighten us. And because of that fear, we tend to do one of two things: We go into denial: \"It's not me, it has nothing to do with me, it's never going to happen to me.\" Or, we decide that we're going to prevent dementia, and it will never happen to us because we're going to do everything right and it won't come and get us. I'm looking for a third way: I'm preparing to get Alzheimer's disease.\nPrevention is good, and I'm doing the things that you can do to prevent Alzheimer's. I'm eating right, I'm exercising every day, I'm keeping my mind active, that's what the research says you should do. But the research also shows that there's nothing that will 100 percent protect you. If the monster wants you, the monster's gonna get you. That's what happened with my dad. My dad was a bilingual college professor. His hobbies were chess, bridge and writing op-eds. (Laughter) He got dementia anyway. If the monster wants you, the monster's gonna get you. Especially if you're me, 'cause Alzheimer's tends to run in families. So I'm preparing to get Alzheimer's disease.\nBased on what I've learned from taking care of my father, and researching what it's like to live with dementia, I'm focusing on three things in my preparation: I'm changing what I do for fun, I'm working to build my physical strength, and -- this is the hard one -- I'm trying to become a better person. Let's start with the hobbies. When you get dementia, it gets harder and harder to enjoy yourself. You can't sit and have long talks with your old friends, because you don't know who they are. It's confusing to watch television, and often very frightening. And reading is just about impossible. When you care for someone with dementia, and you get training, they train you to engage them in activities that are familiar, hands-on, open-ended. With my dad, that turned out to be letting him fill out forms. He was a college professor at a state school; he knows what paperwork looks like. He'll sign his name on every line, he'll check all the boxes, he'll put numbers in where he thinks there should be numbers. But it got me thinking, what would my caregivers do with me? I'm my father's daughter. I read, I write, I think about global health a lot. Would they give me academic journals so I could scribble in the margins? Would they give me charts and graphs that I could color? So I've been trying to learn to do things that are hands-on. I've always liked to draw, so I'm doing it more even though I'm really very bad at it. I am learning some basic origami. I can make a really great box. (Laughter) And I'm teaching myself to knit, which so far I can knit a blob.\nBut, you know, it doesn't matter if I'm actually good at it. What matters is that my hands know how to do it. Because the more things that are familiar, the more things my hands know how to do, the more things that I can be happy and busy doing when my brain's not running the show anymore. They say that people who are engaged in activities are happier, easier for their caregivers to look after, and it may even slow the progress of the disease. That all seems like win to me. I want to be as happy as I can for as long as I can. A lot of people don't know that Alzheimer's actually has physical symptoms, as well as cognitive symptoms. You lose your sense of balance, you get muscle tremors, and that tends to lead people to being less and less mobile. They get scared to walk around. They get scared to move. So I'm doing activities that will build my sense of balance. I'm doing yoga and tai chi to improve my balance, so that when I start to lose it, I'll still be able to be mobile. I'm doing weight-bearing exercise, so that I have the muscle strength so that when I start to wither, I have more time that I can still move around.\nFinally, the third thing. I'm trying to become a better person. My dad was kind and loving before he had Alzheimer's, and he's kind and loving now. I've seen him lose his intellect, his sense of humor, his language skills, but I've also seen this: He loves me, he loves my sons, he loves my brother and my mom and his caregivers. And that love makes us want to be around him, even now. even when it's so hard. When you take away everything that he ever learned in this world, his naked heart still shines. I was never as kind as my dad, and I was never as loving. And what I need now is to learn to be like that. I need a heart so pure that if it's stripped bare by dementia, it will survive.\nI don't want to get Alzheimer's disease. What I want is a cure in the next 20 years, soon enough to protect me. But if it comes for me, I'm going to be ready. Thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Аланна Шейх. Как я готовлюсь к тому, что заболею болезнью Альцгеймера.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Когда мы сталкиваемся с болезнью Альцгеймера, поразившей одного из наших родителей, мы либо впадаем в отрицание («Со мной такого никогда не произойдёт»), либо бросаем все силы на предотвращение заболевания. Международный эксперт в области здравоохранения и стипендиат TED Аланна Шейх рассматривает ситуацию по-другому. Она предпринимает три конкретных шага, чтобы подготовиться к моменту (если такой наступит), когда она заболеет болезнью Альцгеймера.\nЯ хочу рассказать о своём отце. У него болезнь Альцгеймера. Первые симптомы начали проявляться 12 лет назад, а формальный диагноз был поставлен в 2005 году. Сейчас он очень болен. Он не может самостоятельно есть, одеваться, он не понимает, где находится и какой сегодня день. Всё это очень тяжело. Мой папа был для меня героем и наставником большую часть моей жизни, а последние десять лет я вижу, как он угасает.\nМой папа не исключение. В мире около 35 миллионов людей страдают разными видами слабоумия, и ожидается, что в 2030 их количество удвоится и составит 70 миллионов. Это огромная цифра. Слабоумие страшит нас. Растерянные лица и трясущиеся руки людей со слабоумием, огромное количество больных людей – всё это пугает нас. И этот страх побуждает нас к двум вещам. Мы либо всячески отрицаем: «Только не я, ко мне это не относится, со мной этого никогда не случится», либо решаем предотвратить слабоумие: оно нас не настигнет, не доберётся до нас, потому что мы всё сделаем правильно. Я же ищу третий путь: я готовлюсь к тому, что заболею Альцгеймером.\nПрофилактические меры — это здорово, и я делаю всё возможное, чтобы предотвратить болезнь Альцгеймера. Я правильно питаюсь, ежедневно выполняю физические упражнения, поддерживаю мозг в активном состоянии – так советуют исследования. Однако те же исследования доказывают, что ничто не гарантирует 100% защиты от болезни. От судьбы не уйдёшь. Так случилось с моим отцом. Мой отец был профессором в двуязычном университете. Он увлекался шахматами, играл в бридж и вёл авторскую колонку в газете. (Смех) Впрочем, у него всё равно развилось слабоумие. От судьбы не уйдёшь. Особенно это касается меня, ведь болезнь Альцгеймера чаще всего передаётся по наследству. Так что я готовлюсь к тому, что заболею Альцгеймером.\nИсходя из того, что я узнала, ухаживая за отцом и исследуя, каково жить со слабоумием, в ходе моей подготовки я концентрируюсь на трёх вещах: я меняю характер своих увлечений, тренирую свою физическую силу и, наконец, самое сложное — пытаюсь стать лучшим человеком. Начнём с увлечений. Когда у тебя слабоумие, хорошо проводить время удаётся всё реже и реже. Ты не можешь сидеть и вести долгие беседы со старыми друзьями — ты уже не знаешь, кто они такие. Смотреть телевизор затруднительно и зачастую наводит ужас, а читать почти невозможно. Когда вам нужно ухаживать за страдающим слабоумием, вы записываетесь на подготовительные курсы. Там вас учат занимать больного его привычными делами, практическими и не ограниченными временем. Оказалось, что для моего отца это заполнение бланков. Он был профессором в государственном университете; он знает, что такое бумажная работа. Он подписывается в каждой строке, ставит «галочки» во всех графах, вписывает числа туда, где, как ему кажется, они должны быть. Это натолкнуло меня на размышления: чем бы занимали меня мои опекуны? Я папина дочь. Я читаю, пишу, много думаю о глобальном здоровье. Возможно, они бы дали мне научные журналы, чтобы я делала пометки на полях? А, может, предложили бы раскрашивать таблицы и графики? Я пытаюсь научиться практическим вещам. Мне всегда нравилось рисовать. Сейчас я рисую всё чаще, хотя у меня это очень плохо получается. Я изучаю основы оригами. Я могу сделать замечательную коробочку. (Смех) Я учусь вязать, пока что могу связать кусочек полотна.\nНо вовсе не важно, хорошо ли это у меня получается. Важно, что мои руки знают, как это делается. Ведь чем больше вещей мне хорошо знакомо, чем больше всего мои руки могут делать — тем больше будет вещей, которым я смогу радоваться и выполнять, когда мой мозг сдаст бразды правления. Говорят, что люди, занимающиеся делом, счастливее, что за ними легче приглядывать сиделкам, и что это может даже замедлить прогрессирование заболевания. Кажется, это именно то, что мне надо. Я хочу быть настолько счастливой, насколько смогу, так долго, как получится. Многие не знают, что при болезни Альцгеймера нарушаются не только умственные функции, но и физические. Теряется чувство равновесия, появляется мышечная дрожь. Это ведёт к тому, что люди становятся всё менее подвижными. Им страшно ходить, страшно передвигаться. Поэтому я делаю упражнения, которые помогут мне укрепить чувство равновесия. Я занимаюсь йогой и тай-чи для улучшения равновесия. Таким образом, когда я начну терять равновесие, я все ещё смогу передвигаться. Я выполняю упражнения с весовой нагрузкой, чтобы развивать мышечную силу, так что когда болезнь начнет прогрессировать, я на более долгий срок сохраню способность двигаться.\nИ, наконец, третье. Я пытаюсь стать лучшим человеком. До того, как мой отец заболел Альцгеймером, он был любящим и заботливым. Таким он остаётся и сейчас. Я вижу, как он теряет умственные способности, чувство юмора, языковые навыки и умения. Но я вижу и другое: он любит меня, моих сыновей, моего брата, мою маму и с любовью относится к своим сиделкам. И эта любовь рождает в нас желание быть рядом, даже теперь. Даже когда так невыносимо сложно. Когда он лишается всего, чему он научился, его сердце всё равно излучает свет. Я никогда не была такой доброй и любящей, как мой отец. А теперь мне нужно этому научиться. Мне нужно сердце, настолько чистое, чтобы, даже если его опустошит слабоумие, оно могло выжить.\nЯ не хочу заболеть Альцгеймером. Чего я действительно хочу, так это чтобы изобрели лекарство в ближайшие 20 лет, чтобы успеть защитить меня. Впрочем, если болезнь придёт за мной, я буду готова её встретить. Спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Alanna Shaikh: How I'm preparing to get Alzheimer's
TED Talk Subtitles and Transcript: When faced with a parent suffering from Alzheimer's, most of us respond with denial ("It won't happen to me") or extreme efforts at prevention. But global health expert and TED Fellow Alanna Shaikh sees it differently. She's taking three concrete steps to prepare for the moment -- should it arrive -- when she herself gets Alzheimer's disease.
I'd like to talk about my dad. My dad has Alzheimer's disease. He started showing the symptoms about 12 years ago, and he was officially diagnosed in 2005. Now he's really pretty sick. He needs help eating, he needs help getting dressed, he doesn't really know where he is or when it is, and it's been really, really hard. My dad was my hero and my mentor for most of my life, and I've spent the last decade watching him disappear.
My dad's not alone. There's about 35 million people globally living with some kind of dementia, and by 2030 they're expecting that to double to 70 million. That's a lot of people. Dementia scares us. The confused faces and shaky hands of people who have dementia, the big numbers of people who get it, they frighten us. And because of that fear, we tend to do one of two things: We go into denial: "It's not me, it has nothing to do with me, it's never going to happen to me." Or, we decide that we're going to prevent dementia, and it will never happen to us because we're going to do everything right and it won't come and get us. I'm looking for a third way: I'm preparing to get Alzheimer's disease.
Prevention is good, and I'm doing the things that you can do to prevent Alzheimer's. I'm eating right, I'm exercising every day, I'm keeping my mind active, that's what the research says you should do. But the research also shows that there's nothing that will 100 percent protect you. If the monster wants you, the monster's gonna get you. That's what happened with my dad. My dad was a bilingual college professor. His hobbies were chess, bridge and writing op-eds. (Laughter) He got dementia anyway. If the monster wants you, the monster's gonna get you. Especially if you're me, 'cause Alzheimer's tends to run in families. So I'm preparing to get Alzheimer's disease.
Based on what I've learned from taking care of my father, and researching what it's like to live with dementia, I'm focusing on three things in my preparation: I'm changing what I do for fun, I'm working to build my physical strength, and -- this is the hard one -- I'm trying to become a better person. Let's start with the hobbies. When you get dementia, it gets harder and harder to enjoy yourself. You can't sit and have long talks with your old friends, because you don't know who they are. It's confusing to watch television, and often very frightening. And reading is just about impossible. When you care for someone with dementia, and you get training, they train you to engage them in activities that are familiar, hands-on, open-ended. With my dad, that turned out to be letting him fill out forms. He was a college professor at a state school; he knows what paperwork looks like. He'll sign his name on every line, he'll check all the boxes, he'll put numbers in where he thinks there should be numbers. But it got me thinking, what would my caregivers do with me? I'm my father's daughter. I read, I write, I think about global health a lot. Would they give me academic journals so I could scribble in the margins? Would they give me charts and graphs that I could color? So I've been trying to learn to do things that are hands-on. I've always liked to draw, so I'm doing it more even though I'm really very bad at it. I am learning some basic origami. I can make a really great box. (Laughter) And I'm teaching myself to knit, which so far I can knit a blob.
But, you know, it doesn't matter if I'm actually good at it. What matters is that my hands know how to do it. Because the more things that are familiar, the more things my hands know how to do, the more things that I can be happy and busy doing when my brain's not running the show anymore. They say that people who are engaged in activities are happier, easier for their caregivers to look after, and it may even slow the progress of the disease. That all seems like win to me. I want to be as happy as I can for as long as I can. A lot of people don't know that Alzheimer's actually has physical symptoms, as well as cognitive symptoms. You lose your sense of balance, you get muscle tremors, and that tends to lead people to being less and less mobile. They get scared to walk around. They get scared to move. So I'm doing activities that will build my sense of balance. I'm doing yoga and tai chi to improve my balance, so that when I start to lose it, I'll still be able to be mobile. I'm doing weight-bearing exercise, so that I have the muscle strength so that when I start to wither, I have more time that I can still move around.
Finally, the third thing. I'm trying to become a better person. My dad was kind and loving before he had Alzheimer's, and he's kind and loving now. I've seen him lose his intellect, his sense of humor, his language skills, but I've also seen this: He loves me, he loves my sons, he loves my brother and my mom and his caregivers. And that love makes us want to be around him, even now. even when it's so hard. When you take away everything that he ever learned in this world, his naked heart still shines. I was never as kind as my dad, and I was never as loving. And what I need now is to learn to be like that. I need a heart so pure that if it's stripped bare by dementia, it will survive.
I don't want to get Alzheimer's disease. What I want is a cure in the next 20 years, soon enough to protect me. But if it comes for me, I'm going to be ready. Thank you.
(Applause)
|
Аланна Шейх. Как я готовлюсь к тому, что заболею болезнью Альцгеймера.
TED Talk Subtitles and Transcript: Когда мы сталкиваемся с болезнью Альцгеймера, поразившей одного из наших родителей, мы либо впадаем в отрицание («Со мной такого никогда не произойдёт»), либо бросаем все силы на предотвращение заболевания. Международный эксперт в области здравоохранения и стипендиат TED Аланна Шейх рассматривает ситуацию по-другому. Она предпринимает три конкретных шага, чтобы подготовиться к моменту (если такой наступит), когда она заболеет болезнью Альцгеймера.
Я хочу рассказать о своём отце. У него болезнь Альцгеймера. Первые симптомы начали проявляться 12 лет назад, а формальный диагноз был поставлен в 2005 году. Сейчас он очень болен. Он не может самостоятельно есть, одеваться, он не понимает, где находится и какой сегодня день. Всё это очень тяжело. Мой папа был для меня героем и наставником большую часть моей жизни, а последние десять лет я вижу, как он угасает.
Мой папа не исключение. В мире около 35 миллионов людей страдают разными видами слабоумия, и ожидается, что в 2030 их количество удвоится и составит 70 миллионов. Это огромная цифра. Слабоумие страшит нас. Растерянные лица и трясущиеся руки людей со слабоумием, огромное количество больных людей – всё это пугает нас. И этот страх побуждает нас к двум вещам. Мы либо всячески отрицаем: «Только не я, ко мне это не относится, со мной этого никогда не случится», либо решаем предотвратить слабоумие: оно нас не настигнет, не доберётся до нас, потому что мы всё сделаем правильно. Я же ищу третий путь: я готовлюсь к тому, что заболею Альцгеймером.
Профилактические меры — это здорово, и я делаю всё возможное, чтобы предотвратить болезнь Альцгеймера. Я правильно питаюсь, ежедневно выполняю физические упражнения, поддерживаю мозг в активном состоянии – так советуют исследования. Однако те же исследования доказывают, что ничто не гарантирует 100% защиты от болезни. От судьбы не уйдёшь. Так случилось с моим отцом. Мой отец был профессором в двуязычном университете. Он увлекался шахматами, играл в бридж и вёл авторскую колонку в газете. (Смех) Впрочем, у него всё равно развилось слабоумие. От судьбы не уйдёшь. Особенно это касается меня, ведь болезнь Альцгеймера чаще всего передаётся по наследству. Так что я готовлюсь к тому, что заболею Альцгеймером.
Исходя из того, что я узнала, ухаживая за отцом и исследуя, каково жить со слабоумием, в ходе моей подготовки я концентрируюсь на трёх вещах: я меняю характер своих увлечений, тренирую свою физическую силу и, наконец, самое сложное — пытаюсь стать лучшим человеком. Начнём с увлечений. Когда у тебя слабоумие, хорошо проводить время удаётся всё реже и реже. Ты не можешь сидеть и вести долгие беседы со старыми друзьями — ты уже не знаешь, кто они такие. Смотреть телевизор затруднительно и зачастую наводит ужас, а читать почти невозможно. Когда вам нужно ухаживать за страдающим слабоумием, вы записываетесь на подготовительные курсы. Там вас учат занимать больного его привычными делами, практическими и не ограниченными временем. Оказалось, что для моего отца это заполнение бланков. Он был профессором в государственном университете; он знает, что такое бумажная работа. Он подписывается в каждой строке, ставит «галочки» во всех графах, вписывает числа туда, где, как ему кажется, они должны быть. Это натолкнуло меня на размышления: чем бы занимали меня мои опекуны? Я папина дочь. Я читаю, пишу, много думаю о глобальном здоровье. Возможно, они бы дали мне научные журналы, чтобы я делала пометки на полях? А, может, предложили бы раскрашивать таблицы и графики? Я пытаюсь научиться практическим вещам. Мне всегда нравилось рисовать. Сейчас я рисую всё чаще, хотя у меня это очень плохо получается. Я изучаю основы оригами. Я могу сделать замечательную коробочку. (Смех) Я учусь вязать, пока что могу связать кусочек полотна.
Но вовсе не важно, хорошо ли это у меня получается. Важно, что мои руки знают, как это делается. Ведь чем больше вещей мне хорошо знакомо, чем больше всего мои руки могут делать — тем больше будет вещей, которым я смогу радоваться и выполнять, когда мой мозг сдаст бразды правления. Говорят, что люди, занимающиеся делом, счастливее, что за ними легче приглядывать сиделкам, и что это может даже замедлить прогрессирование заболевания. Кажется, это именно то, что мне надо. Я хочу быть настолько счастливой, насколько смогу, так долго, как получится. Многие не знают, что при болезни Альцгеймера нарушаются не только умственные функции, но и физические. Теряется чувство равновесия, появляется мышечная дрожь. Это ведёт к тому, что люди становятся всё менее подвижными. Им страшно ходить, страшно передвигаться. Поэтому я делаю упражнения, которые помогут мне укрепить чувство равновесия. Я занимаюсь йогой и тай-чи для улучшения равновесия. Таким образом, когда я начну терять равновесие, я все ещё смогу передвигаться. Я выполняю упражнения с весовой нагрузкой, чтобы развивать мышечную силу, так что когда болезнь начнет прогрессировать, я на более долгий срок сохраню способность двигаться.
И, наконец, третье. Я пытаюсь стать лучшим человеком. До того, как мой отец заболел Альцгеймером, он был любящим и заботливым. Таким он остаётся и сейчас. Я вижу, как он теряет умственные способности, чувство юмора, языковые навыки и умения. Но я вижу и другое: он любит меня, моих сыновей, моего брата, мою маму и с любовью относится к своим сиделкам. И эта любовь рождает в нас желание быть рядом, даже теперь. Даже когда так невыносимо сложно. Когда он лишается всего, чему он научился, его сердце всё равно излучает свет. Я никогда не была такой доброй и любящей, как мой отец. А теперь мне нужно этому научиться. Мне нужно сердце, настолько чистое, чтобы, даже если его опустошит слабоумие, оно могло выжить.
Я не хочу заболеть Альцгеймером. Чего я действительно хочу, так это чтобы изобрели лекарство в ближайшие 20 лет, чтобы успеть защитить меня. Впрочем, если болезнь придёт за мной, я буду готова её встретить. Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Scott Kim: The art of puzzles\nTED Talk Subtitles and Transcript: At the 2008 EG conference, famed puzzle designer Scott Kim takes us inside the puzzle-maker's frame of mind. Sampling his career's work, he introduces a few of the most popular types, and shares the fascinations that inspired some of his best.\nFor the last 20 years I've been designing puzzles. And I'm here today to give you a little tour, starting from the very first puzzle I designed, through what I'm doing now. I've designed puzzles for books, printed things. I'm the puzzle columnist for Discover Magazine. I've been doing that for about 10 years. I have a monthly puzzle calendar. I do toys. The bulk of my work is in computer games. I did puzzles for \"Bejeweled.\" (Applause) I didn't invent \"Bejeweled.\" I can't take credit for that.\nSo, very first puzzle, sixth grade, my teacher said, \"Oh, let's see, that guy, he likes to make stuff. I'll have him cut out letters out of construction paper for the board.\" I thought this was a great assignment. And so here is what I came up with. I start fiddling with it. I came up with this letter. This is a letter of the alphabet that's been folded just once. The question is, which letter is it if I unfold it? One hint: It's not \"L.\" (Laughter) It could be an \"L,\" of course. So, what else could it be? Yeah, a lot of you got it. Oh yeah. So, clever thing.\nNow, that was my first puzzle. I got hooked. I created something new, I was very excited because, you know, I'd made crossword puzzles, but that's sort of like filling in somebody else's matrix. This was something really original. I got hooked. I read Martin Gardner's columns in Scientific American. Went on, and eventually decided to devote myself, full time, to that.\nNow, I should pause and say, what do I mean by puzzle? A puzzle is a problem that is fun to solve and has a right answer. \"Fun to solve,\" as opposed to everyday problems, which, frankly, are not very well-designed puzzles. You know, they might have a solution. It might take a long time. Nobody wrote down the rules clearly. Who designed this? It's like, you know, life is not a very well-written story so we have to hire writers to make movies.\nWell, I take everyday problems, and I make puzzles out of them. And \"right answer,\" of course there might be more than one right answer; many puzzles have more than one. But as opposed to a couple other forms of play, toys and games -- by toy I mean, something you play with that doesn't have a particular goal. You can create one out of Legos. You know, you can do anything you want. Or competitive games like chess where, well, you're not trying to solve ... You can make a chess puzzle, but the goal really is to beat another player.\nI consider that puzzles are an art form. They're very ancient. It goes back as long as there is written history. It's a very small form, like a joke, a poem, a magic trick or a song, very compact form. At worst, they're throwaways, they're for amusement. But at best they can reach for something more and create a memorable impression. The progression of my career that you'll see is looking for creating puzzles that have a memorable impact.\nSo, one thing I found early on, when I started doing computer games, is that I could create puzzles that will alter your perception. I'll show you how. Here is a famous one. So, it's two profiles in black, or a white vase in the middle. This is called a figure-ground illusion. The artist M.C. Escher exploited that in some of his wonderful prints. Here we have \"Day and Night.\" Here is what I did with figure and ground. So, here we have \"figure\" in black. Here we have \"figure\" in white. And it's all part of the same design. The background to one is the other. Originally I tried to do the words \"figure\" and \"ground.\" But I couldn't do that, I realized. I changed the problem. It's all \"figure.\" (Laughter)\nA few other things. Here is my name. And that turns into the title of my first book, \"Inversions.\" These sorts of designs now go by the word \"ambigram.\" I'll show you just a couple others. Here we have the numbers one through 10, the digits zero through nine, actually. Each letter here is one of these digits. Not strictly an ambigram in the conventional sense. I like pushing on what an ambigram can mean.\nHere's the word \"mirror.\" No, it's not the same upside-down. It's the same this way. And a marvelous fellow from the Media Lab who just got appointed head of RISD, is John Maeda. And so I did this for him. It's sort of a visual canon. (Laughter) And recently in Magic magazine I've done a number of ambigrams on magician's names. So here we have Penn and Teller, same upside-down. This appears in my puzzle calendar. Okay, let's go back to the slides. Thank you very much.\nNow, those are fun to look at. Now how would you do it interactively? For a while I was an interface designer. And so I think a lot about interaction. Well, let's first of all simplify the vases illusion, make the thing on the right. Now, if you could pick up the black vase, it would look like the figure on top. If you could pick up the white area, it would look like the figure on the bottom. Well, you can't do that physically, but on a computer you can do it. Let's switch over to the P.C.\nAnd here it is, figure-ground. The goal here is to take the pieces on the left and make them so they look like the shape on the right. And this follows the rules I just said: any black area that is surrounded by white can be picked up. But that is also true of any white area. So, here we got the white area in the middle, and you can pick it up. I'll just go one step further. So, here is -- here is a couple pieces. Move them together, and now this is an active piece. You can really get inside somebody's perception and have them experience something. It's like the old maxim of \"you can tell somebody something and show them, but if they do it they really learn it.\"\nHere is another thing you can do. There is a game called Rush Hour. This is one of the true masterpieces in puzzle design besides Rubik's cube. So, here we have a crowded parking lot with cars all over the place. The goal is to get the red car out. It's a sliding block puzzle. It's made by the company Think Fun. It's done very well. I love this puzzle.\nWell, let's play one. Here. So, here is a very simple puzzle. Well, that's too simple, let's add another piece. Okay, so how would you solve this one? Well, move the blue one out of the way. Here, let's make it a little harder. Still pretty easy. Now we'll make it harder, a little harder. Now, this one is a little bit trickier. You know? What do you do here? The first move is going to be what? You're going to move the blue one up in order to get the lavender one to the right. And you can make puzzles like this one that aren't solvable at all. Those four are locked in a pinwheel; you can't get them apart.\nI wanted to make a sequel. I didn't come up with the original idea. But this is another way I work as an inventor is to create a sequel. I came up with this. This is Railroad Rush Hour. It's the same basic game except I introduced a new piece, a square piece that can move both horizontally and vertically. In the other game the cars can only move forward and back. Created a whole bunch of levels for it. Now I'm making it available to schools. And it includes exercises that show you not just how to solve these puzzles, but how to extract the principles that will let you solve mathematical puzzles or problems in science, other areas.\nSo, I'm really interested in you learning how to make your own puzzles as well as just me creating them. Garry Trudeau calls himself an investigative cartoonist. You know, he does a lot of research before he writes a cartoon. In Discover Magazine, I'm an investigative puzzle maker. I got interested in gene sequencing. And I said, \"Well, how on Earth can you come up with a sequence of the base pairs in DNA?\" Cut up the DNA, you sequence individual pieces, and then you look for overlaps, and you basically match them at the edges. And I said, \"This is kind of like a jigsaw puzzle, except the pieces overlap.\"\nSo, here is what I created for Discover Magazine. And it has to be solvable in a magazine. You know, you can't cut out the pieces and move them around. So, here is the nine pieces. And you're supposed to put them into this grid. And you have to choose pieces that overlap on the edge. There is only one solution. It's not that hard. But it takes some persistence. And when you're done, it makes this design, which, if you squint, is the word \"helix.\" So, that's the form of the puzzle coming out of the content, rather than the other way around.\nHere is a couple more. Here is a physics-based puzzle. Which way will these fall? One of these weighs 50 pounds, 30 pounds and 10 pounds. And depending on which one weighs which amount, they'll fall different directions. And here is a puzzle based on color mixing. I separated this image into cyan, magenta, yellow, black, the basic printing colors, and then mixed up the separations, and you get these peculiar pictures. Which separations were mixed up to make those pictures? Gets you thinking about color.\nFinally, what I'm doing now. So, ShuffleBrain.com, website you can go visit, I joined up with my wife, Amy-Jo Kim. She could easily be up here giving a talk about her work. So, we're making smart games for social media. I'll explain what that means. We're looking at three trends. This is what's going on in the games industry right now. First of all, you know, for a long time computer games meant things like \"Doom,\" where you're going around shooting things, very violent games, very fast, aimed at teenage boys. Right? That's who plays computer games.\nWell, guess what? That's changing. \"Bejeweled\" is a big hit. It was the game that really broke open what's called casual games. And the main players are over 35, and are female. Then recently \"Rock Band\" has been a big hit. And it's a game you play with other people. It's very physical. It looks nothing like a traditional game. This is what's becoming the dominant form of electronic gaming.\nNow, within that there is some interesting things happening. There is also a trend towards games that are good for you. Why? Well, we aging Boomers, Baby Boomers, we're eating our healthy food, we're exercising. What about our minds? Oh no, our parents are getting Alzheimer's. We better do something. Turns out doing crossword puzzles can stave off some of the effects of Alzheimer's. So, we got games like \"Brain Age\" coming out for the Nintendo DS, huge hit. A lot of people do Sudoku. In fact some doctors prescribe it.\nAnd then there is social media, and what's happening on the Internet. Everybody now considers themselves a creator, and not just a viewer. And what does this add up to? Here is what we see coming. It's games that fit into a healthy lifestyle. They're part of your life. They're not necessarily a separate thing. And they are both, something that is good for you, and they're fun. I'm a puzzle guy. My wife is an expert in social media. And we decided to combine our skills.\nOur first game is called \"Photo Grab.\" The game takes about a minute and 20 seconds. This is your first time playing my game. Okay. Let's see how well we can do. There are three images. And we have 24 seconds each. Where is that? I'll play as fast as I can. But if you can see it, shout out the answer. You get more -- Down, okay, yeah where is that? Oh, yeah. There, okay. J-O and -- I guess that's that part. We got the bow. That bow helps. That's his hair. You get a lot of figure-ground problems. Yeah, that one is easy. Okay. So, ahhh! Okay on to the next one. Okay, so that's the lens. Anybody? Looks like a black shape. So, where is that? That's the corner of the whole thing. Yeah, I've played this image before, but even when I make up my own puzzles -- and you can put your own images in here. And we have people all over the world doing that now.\nThere we are. Visit ShuffleBrain.com if you want to try it yourself. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Скотт Ким разбирает на части искусство головоломок.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Выступая на конференции 2008 EG, известный дизайнер головоломок Скотт Ким раскрывает образ мышления составителя головоломок. Пройдясь по образцам собственных работ, он рассказывает о наиболее популярных типах головоломок и о своей увлечённости, вдохновившей его на лучшие творения.\nПоследние 20 лет я занимался составлением головоломок. Сегодня я сделаю небольшой обзор, начиная от первой составленной мною загадки до того, чем я занят сейчас. Я составлял загадки для книг, для печатных изданий. Я веду рубрику головоломок в журнале Discover. Этим я занимался последние 10 лет. Я – автор календаря-ежемесячника головоломок. Я делаю игрушки. Большинство моих работ – компьютерные игры. Я составил головоломки для Bejeweled (Аплодисменты) Bejeweled изобрёл не я, это не моя заслуга.\nВ чём состояла моя первая загадка? Когда я был в 6-м классе, учитель сказал: «Этот парень любит мастерить. Попросим его вырезать буквы из плотной бумаги, они в классе бывают нужны». Я посчитал это великолепным заданием. И вот что у меня получилось. Я стал этим играться, и вот что получилось. Это – буква [английского] алфавита, сложенная всего 1 раз. Вопрос: какая буква получится, если развернуть? Подсказываю: это не “L”. (Смех) Конечно, это может быть “L”. Но что ещё? Да, многие уже догадались. Да-да, хитро.\nЭто была моя первая головоломка. Я увлёкся этим делом надолго. Я создал что-то новое, и мне было очень интересно. Хоть я решал кроссворды, но то было, как заполнение чужого макета. А это было по-настоящему оригинально. После этого я уже привязался надолго. Я читал рубрику Мартина Гарднера в журнале «Scientific American». Продолжал дальше и, в конце концов, решил себя посвятить ему полностью.\nСледует сказать, что понимать под словом головоломка (puzzle). Головоломка – это задача, которую интересно решать, и которая имеет правильный ответ. «Интересно решать» отличает их от обыденных задач, которые, честно говоря, не очень хороши как головоломки. Решение у них, может быть, и есть. Возможно, решать придётся долго. Правила чётко никто не расписал. Кто составил их? Жизнь, как известно – не очень хорошо написанный рассказ, вот и приходится нанимать писателей и снимать фильмы.\nТак вот, я делаю головоломки из обыденных задач. «Правильный ответ». Конечно, есть много таких задач, где правильных ответов несколько. Это отличие головоломок от некоторых других игровых форм, игрушек, игр. Под игрушкой я понимаю некий игровой предмет, не имеющий конкретной цели. Из конструктора Lego можно сделать что угодно. Или возьмём состязательные игры, скажем, шахматы, где не требуется решать… Да, можно сделать шахматную головоломку, но на самом деле цель игры – победить соперника.\nЯ рассматриваю головоломки как форму искусства. Головоломка – очень древнее занятие, столь же древнее, как письмо. Сама по себе – это малая форма искусства, как шутка, стих, фокус или песня – очень краткая форма. Худшие из головоломок – одноразовые, для развлечений. Лучшие – могут достичь большего и остаться надолго в памяти. Вы увидите, что развитие моей карьеры – это поиск головоломок, которые запоминаются надолго.\nДовольно рано, в начале работы с компьютерными играми, я узнал что могу составлять головоломки, заставляющие человека изменить восприятие. Сейчас покажу как. Вот – очень известная картинка. Что это: два черных профиля, или одна белая ваза посредине? Это называется иллюзия «формы и фона». Художник М.К.Ешер использовал это в некоторых своих удивительных рисунках. Вот его картина «День и ночь». А вот, что я сделал с «формой и фоном» [“figure and ground”]. Тут у нас надпись “figure” чёрными буквами, а тут “figure” белыми буквами. А вместе – часть одного рисунка. Один является фоном для другого. В начале я хотел сделать оба слова: \"figure\" и \"ground.\" Но я понял, что не смогу. И я изменил постановку задачи. Теперь всюду \"figure\". (Смех)\nВот ещё пара вещиц. Моё имя. Превращается в название моей первой книги – \"Inversions\" («Развороты»). Этот тип рисунка сейчас называют «амбиграммой». Покажу пару других. Вот – числа от 1 до 10, точнее цифры от 0 до 9. Каждая из букв имеет форму цифры. Не совсем амбиграмма, в обычном смысле этого слова. Мне нравится расширять границы значения слова «амбиграмма».\nВот слово \"mirror\" («зеркало»). Нет, в перевёрнутый вид – не тот же. Тот же не получится, если сделать вот так. Когда замечательного работника из Media Lab назначили руководителем RISD [лучшая школа дизайна в США], я для него сделал нечто типа визуальной пушки. Его зовут John Maeda. (Смех) Недавно я создал для журнала \"Magic\" несколько амбиграм имен магов-чародеев. Вот имена «Penn» и «Teller», тот же вид вверх ногами. Это есть в моём календаре головоломок. Вернёмся к слайдам. Благодарю.\nВсё это приятно для глаза, но как создать взаимодействие? Некоторое время я был дизайнером интерфейса. А потому я много думаю о взаимодействии. Давайте сначала упростим иллюзию с вазой, создав вариант справа. Если можно было бы снять черную вазу, это выглядело бы как верхний рисунок. Если можно было бы снять белую область, это выглядело бы как нижний рисунок. Физически этого не сделаешь, но на компьютере можно. Перейдём на экран компьютера.\nВот – фон рисунка. Задача: переместить кусочки на левой доске так, чтобы она выглядела как правая доска. Правила – те, что я сказал: окруженная белыми полями черная область становится съёмной. То же относится к белым областям. Вот у нас белая область посредине – значит, её можно переместить. Проскочу на шаг вперёд. Вот – пара областей. Передвигаем их ближе, и появляется съёмная область. Можно заглянуть в восприятие человека и заставить его что-либо испытать. Это как в старой поговорке: «Можно рассказывать и показывать, но человек не поймёт, пока сам не сделает.»\nВот ещё одна вещь. Есть игра, называется «Час пик». Она – настоящий шедевр в составлении головоломок, наряду с кубиком Рубика. Заставленная автостоянка, машины – всюду, где можно. Задача: вывести красный автомобиль. Головоломка типа подвижных брусков. Производство фирмы Think Fun. Очень хорошо составлено, мне очень нравится.\nСыграем разок. Вот. Очень простая задачка. Слишком просто. Добавим ещё элемент. Так. Что делать теперь? Отодвинуть синюю. Сделаем потруднее. Нет, всё ещё довольно легко. Теперь сделаем немного труднее. А вот с этой надо повозиться. Понятно? Что делать? Какой первый ход? Надо переместить синюю, чтобы подвинуть лиловую направо. А можно делать головоломки такого типа, не имеющие решения вообще. Вот здесь четыре машины застряли круговоротом – расцепить невозможно.\nЯ хотел создать продолжение, развитие игры. Первичная идея не моя. Но это другой путь изобретателя: я изобретаю, создавая продолжение и развивая игры. Вот что мне удалось: «Час пик на железной дороге». Игра, в общем-то, та же, но я добавляю один элемент, квадрат, который можно двигать и горизонтально, и вертикально, а в той игре машины двигались только вперёд-назад. Я создал целую серию уровней этой игры. Сейчас я работаю над тем, чтобы этим пользовались в школах. Пакет включает упражнения, которые показывают не просто как решать эти головоломки, но и как вывести принцип, по которому можно решать задачи по математике, точным предметам, и прочим областям.\nИными словами, я хочу, чтобы вы научились создавать собственные головоломки, а не только решать мои. Гэри Трюдо называет себя исследователем-карикатуристом: перед тем, как сделать карикатуру, он основательно исследует тему. В журнале Discover, я – исследователь-головоломщик. Меня заинтересовала тема секвенирования ДНК. Я подумал: «А как же распознать последовательность парных основ ДНК?» Надо поделить ДНК, изучить последовательность на каждом куске, а затем искать наложения, и стыковать на концах. И я подумал: «Это точно как пазл, просто пары налагаются.»\nИ вот что я придумал для журнала Discover. Головоломка должна быть сделана для журнала, а в нём не вырежешь куски для передвижения. Вот 9 элементов. Задача: расположить их на этой решётке. Надо выбрать элементы так, чтобы они перекрывались по краю. Существует лишь одно решение, и оно не трудно. Но упорство потребуется. А когда всё получилось, у вас вот этот рисунок. Прищурившись, можно прочитать слово HELIX («спираль» ДНК). Вот форма головоломки, рождённая из содержания, нежели чем наоборот.\nВот ещё парочка. Вот головоломка по физике. На какую сторону свалится эта конструкция? Вес элементов – 50, 30, 10 фунтов. В зависимости от конкретного веса каждой штуки направление падения меняется. А вот головоломка на смешивание цветов. Я разделил картину на базовые цвета принтера: красный, синий, желтый, чёрный и перемешал разделения. Получились эти интересные картинки. Вопрос: какие разделения перемешивались для получения этих картин? Заставляет задуматься над цветом.\nНаконец, мои нынешние занятия. Вот сайт – shufflebrain.com. Можете посетить. Я его создал вместе со своей супругой Amy-Jo Kim. О своей работе она бы здесь с лёгкостью рассказала сама. Тут мы создаём интеллектуальные игры для социальных сетей (social media). Объясню, что это значит. Мы изучили три тенденции индустрии игр в настоящее время. Первая. Долгое время компьютерные игры означали игры типа Doom, где много стрельбы, жестокости, быстроты – игры для подростков. Ведь это они играют в компьютерные игры, не так ли?\nИ знаете что? Всё это меняется. Крупный успех имеет Bejeweled. Эта игра раскрыла потенциал т.н. игр «несерьёзных» (casual). Типичные игроки – женщины старше 35-ти. Крупным успехом оказалась недавняя игра Rock Band. В эту игру надо играть с другими. В ней много физического, она совсем не похожа на традиционные игры. Вот какая форма начинает доминировать в электронных играх.\nНаряду с этим, происходит интересная вещь. Ещё одно направление – игры, полезные для человеку. Почему? Так ведь мы же – стареющее послевоенное поколение [Baby Boomers]. Пища у нас здоровая, физически мы держим себя в форме. А как насчёт мозгов? К несчастью, у наших родителей болезнь Альцгеймера. Себя бы уберечь от этого. Оказалось, что решение кроссвордов снижает некоторые симптомы Альцгеймера. И вот появились игры типа Brain Age для консоли Nintendo DS – огромный успех. Масса людей играют в Sudoku. Более того, некоторые доктора предписывают эту игру.\nПараллельно развиваются социальные сети. А что происходит в интернете? Теперь каждый готов творить, а не просто наблюдать. Что же вырисовывается? Вот – что грядёт, как нам кажется. Игры, вписывающиеся в здоровый образ жизни. Они – часть вашей жизни, и не обязательно отделимая. Эти игры приносят и пользу, и удовольствие. Я – специалист по головоломкам, моя жена – по социальным сетям. Решив соединить свои знания,\nмы создали нашу первую игру, Photo Grab. Она длится примерно 1 минуту 20 секунд. Сейчас вы впервые сыграете в мою игру. Посмотрим, как у вас получится. Вот три картинки. На каждую – 24 секунды. Откуда этот кусок? Я играю всерьёз, с полной отдачей, но если увидите раньше – выкрикивайте. Больше очков получит … Вниз? ОК. Где это? Ах да, там. Буквы J O. Думаю там. Вот смычок. Смычок сильно помогает. Это его волосы. Здесь много задач «формы и фона». А это легко! Так… Ооо! Ладно, следующий. Вот линза. Кто-нибудь поможет? Похоже на чёрный образ. Где же это? Ага, в самом углу. Да, я с этой картинкой играл, но даже когда я решаю собственные головоломки… Ах да, сюда можно помещать собственные картинки. И сейчас по всему свету люди играют в эту игру.\nНу вот и всё. Если захочется попробовать, посетите shufflebrain.com. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Scott Kim: The art of puzzles
TED Talk Subtitles and Transcript: At the 2008 EG conference, famed puzzle designer Scott Kim takes us inside the puzzle-maker's frame of mind. Sampling his career's work, he introduces a few of the most popular types, and shares the fascinations that inspired some of his best.
For the last 20 years I've been designing puzzles. And I'm here today to give you a little tour, starting from the very first puzzle I designed, through what I'm doing now. I've designed puzzles for books, printed things. I'm the puzzle columnist for Discover Magazine. I've been doing that for about 10 years. I have a monthly puzzle calendar. I do toys. The bulk of my work is in computer games. I did puzzles for "Bejeweled." (Applause) I didn't invent "Bejeweled." I can't take credit for that.
So, very first puzzle, sixth grade, my teacher said, "Oh, let's see, that guy, he likes to make stuff. I'll have him cut out letters out of construction paper for the board." I thought this was a great assignment. And so here is what I came up with. I start fiddling with it. I came up with this letter. This is a letter of the alphabet that's been folded just once. The question is, which letter is it if I unfold it? One hint: It's not "L." (Laughter) It could be an "L," of course. So, what else could it be? Yeah, a lot of you got it. Oh yeah. So, clever thing.
Now, that was my first puzzle. I got hooked. I created something new, I was very excited because, you know, I'd made crossword puzzles, but that's sort of like filling in somebody else's matrix. This was something really original. I got hooked. I read Martin Gardner's columns in Scientific American. Went on, and eventually decided to devote myself, full time, to that.
Now, I should pause and say, what do I mean by puzzle? A puzzle is a problem that is fun to solve and has a right answer. "Fun to solve," as opposed to everyday problems, which, frankly, are not very well-designed puzzles. You know, they might have a solution. It might take a long time. Nobody wrote down the rules clearly. Who designed this? It's like, you know, life is not a very well-written story so we have to hire writers to make movies.
Well, I take everyday problems, and I make puzzles out of them. And "right answer," of course there might be more than one right answer; many puzzles have more than one. But as opposed to a couple other forms of play, toys and games -- by toy I mean, something you play with that doesn't have a particular goal. You can create one out of Legos. You know, you can do anything you want. Or competitive games like chess where, well, you're not trying to solve ... You can make a chess puzzle, but the goal really is to beat another player.
I consider that puzzles are an art form. They're very ancient. It goes back as long as there is written history. It's a very small form, like a joke, a poem, a magic trick or a song, very compact form. At worst, they're throwaways, they're for amusement. But at best they can reach for something more and create a memorable impression. The progression of my career that you'll see is looking for creating puzzles that have a memorable impact.
So, one thing I found early on, when I started doing computer games, is that I could create puzzles that will alter your perception. I'll show you how. Here is a famous one. So, it's two profiles in black, or a white vase in the middle. This is called a figure-ground illusion. The artist M.C. Escher exploited that in some of his wonderful prints. Here we have "Day and Night." Here is what I did with figure and ground. So, here we have "figure" in black. Here we have "figure" in white. And it's all part of the same design. The background to one is the other. Originally I tried to do the words "figure" and "ground." But I couldn't do that, I realized. I changed the problem. It's all "figure." (Laughter)
A few other things. Here is my name. And that turns into the title of my first book, "Inversions." These sorts of designs now go by the word "ambigram." I'll show you just a couple others. Here we have the numbers one through 10, the digits zero through nine, actually. Each letter here is one of these digits. Not strictly an ambigram in the conventional sense. I like pushing on what an ambigram can mean.
Here's the word "mirror." No, it's not the same upside-down. It's the same this way. And a marvelous fellow from the Media Lab who just got appointed head of RISD, is John Maeda. And so I did this for him. It's sort of a visual canon. (Laughter) And recently in Magic magazine I've done a number of ambigrams on magician's names. So here we have Penn and Teller, same upside-down. This appears in my puzzle calendar. Okay, let's go back to the slides. Thank you very much.
Now, those are fun to look at. Now how would you do it interactively? For a while I was an interface designer. And so I think a lot about interaction. Well, let's first of all simplify the vases illusion, make the thing on the right. Now, if you could pick up the black vase, it would look like the figure on top. If you could pick up the white area, it would look like the figure on the bottom. Well, you can't do that physically, but on a computer you can do it. Let's switch over to the P.C.
And here it is, figure-ground. The goal here is to take the pieces on the left and make them so they look like the shape on the right. And this follows the rules I just said: any black area that is surrounded by white can be picked up. But that is also true of any white area. So, here we got the white area in the middle, and you can pick it up. I'll just go one step further. So, here is -- here is a couple pieces. Move them together, and now this is an active piece. You can really get inside somebody's perception and have them experience something. It's like the old maxim of "you can tell somebody something and show them, but if they do it they really learn it."
Here is another thing you can do. There is a game called Rush Hour. This is one of the true masterpieces in puzzle design besides Rubik's cube. So, here we have a crowded parking lot with cars all over the place. The goal is to get the red car out. It's a sliding block puzzle. It's made by the company Think Fun. It's done very well. I love this puzzle.
Well, let's play one. Here. So, here is a very simple puzzle. Well, that's too simple, let's add another piece. Okay, so how would you solve this one? Well, move the blue one out of the way. Here, let's make it a little harder. Still pretty easy. Now we'll make it harder, a little harder. Now, this one is a little bit trickier. You know? What do you do here? The first move is going to be what? You're going to move the blue one up in order to get the lavender one to the right. And you can make puzzles like this one that aren't solvable at all. Those four are locked in a pinwheel; you can't get them apart.
I wanted to make a sequel. I didn't come up with the original idea. But this is another way I work as an inventor is to create a sequel. I came up with this. This is Railroad Rush Hour. It's the same basic game except I introduced a new piece, a square piece that can move both horizontally and vertically. In the other game the cars can only move forward and back. Created a whole bunch of levels for it. Now I'm making it available to schools. And it includes exercises that show you not just how to solve these puzzles, but how to extract the principles that will let you solve mathematical puzzles or problems in science, other areas.
So, I'm really interested in you learning how to make your own puzzles as well as just me creating them. Garry Trudeau calls himself an investigative cartoonist. You know, he does a lot of research before he writes a cartoon. In Discover Magazine, I'm an investigative puzzle maker. I got interested in gene sequencing. And I said, "Well, how on Earth can you come up with a sequence of the base pairs in DNA?" Cut up the DNA, you sequence individual pieces, and then you look for overlaps, and you basically match them at the edges. And I said, "This is kind of like a jigsaw puzzle, except the pieces overlap."
So, here is what I created for Discover Magazine. And it has to be solvable in a magazine. You know, you can't cut out the pieces and move them around. So, here is the nine pieces. And you're supposed to put them into this grid. And you have to choose pieces that overlap on the edge. There is only one solution. It's not that hard. But it takes some persistence. And when you're done, it makes this design, which, if you squint, is the word "helix." So, that's the form of the puzzle coming out of the content, rather than the other way around.
Here is a couple more. Here is a physics-based puzzle. Which way will these fall? One of these weighs 50 pounds, 30 pounds and 10 pounds. And depending on which one weighs which amount, they'll fall different directions. And here is a puzzle based on color mixing. I separated this image into cyan, magenta, yellow, black, the basic printing colors, and then mixed up the separations, and you get these peculiar pictures. Which separations were mixed up to make those pictures? Gets you thinking about color.
Finally, what I'm doing now. So, ShuffleBrain.com, website you can go visit, I joined up with my wife, Amy-Jo Kim. She could easily be up here giving a talk about her work. So, we're making smart games for social media. I'll explain what that means. We're looking at three trends. This is what's going on in the games industry right now. First of all, you know, for a long time computer games meant things like "Doom," where you're going around shooting things, very violent games, very fast, aimed at teenage boys. Right? That's who plays computer games.
Well, guess what? That's changing. "Bejeweled" is a big hit. It was the game that really broke open what's called casual games. And the main players are over 35, and are female. Then recently "Rock Band" has been a big hit. And it's a game you play with other people. It's very physical. It looks nothing like a traditional game. This is what's becoming the dominant form of electronic gaming.
Now, within that there is some interesting things happening. There is also a trend towards games that are good for you. Why? Well, we aging Boomers, Baby Boomers, we're eating our healthy food, we're exercising. What about our minds? Oh no, our parents are getting Alzheimer's. We better do something. Turns out doing crossword puzzles can stave off some of the effects of Alzheimer's. So, we got games like "Brain Age" coming out for the Nintendo DS, huge hit. A lot of people do Sudoku. In fact some doctors prescribe it.
And then there is social media, and what's happening on the Internet. Everybody now considers themselves a creator, and not just a viewer. And what does this add up to? Here is what we see coming. It's games that fit into a healthy lifestyle. They're part of your life. They're not necessarily a separate thing. And they are both, something that is good for you, and they're fun. I'm a puzzle guy. My wife is an expert in social media. And we decided to combine our skills.
Our first game is called "Photo Grab." The game takes about a minute and 20 seconds. This is your first time playing my game. Okay. Let's see how well we can do. There are three images. And we have 24 seconds each. Where is that? I'll play as fast as I can. But if you can see it, shout out the answer. You get more -- Down, okay, yeah where is that? Oh, yeah. There, okay. J-O and -- I guess that's that part. We got the bow. That bow helps. That's his hair. You get a lot of figure-ground problems. Yeah, that one is easy. Okay. So, ahhh! Okay on to the next one. Okay, so that's the lens. Anybody? Looks like a black shape. So, where is that? That's the corner of the whole thing. Yeah, I've played this image before, but even when I make up my own puzzles -- and you can put your own images in here. And we have people all over the world doing that now.
There we are. Visit ShuffleBrain.com if you want to try it yourself. Thank you. (Applause)
|
Скотт Ким разбирает на части искусство головоломок.
TED Talk Subtitles and Transcript: Выступая на конференции 2008 EG, известный дизайнер головоломок Скотт Ким раскрывает образ мышления составителя головоломок. Пройдясь по образцам собственных работ, он рассказывает о наиболее популярных типах головоломок и о своей увлечённости, вдохновившей его на лучшие творения.
Последние 20 лет я занимался составлением головоломок. Сегодня я сделаю небольшой обзор, начиная от первой составленной мною загадки до того, чем я занят сейчас. Я составлял загадки для книг, для печатных изданий. Я веду рубрику головоломок в журнале Discover. Этим я занимался последние 10 лет. Я – автор календаря-ежемесячника головоломок. Я делаю игрушки. Большинство моих работ – компьютерные игры. Я составил головоломки для Bejeweled (Аплодисменты) Bejeweled изобрёл не я, это не моя заслуга.
В чём состояла моя первая загадка? Когда я был в 6-м классе, учитель сказал: «Этот парень любит мастерить. Попросим его вырезать буквы из плотной бумаги, они в классе бывают нужны». Я посчитал это великолепным заданием. И вот что у меня получилось. Я стал этим играться, и вот что получилось. Это – буква [английского] алфавита, сложенная всего 1 раз. Вопрос: какая буква получится, если развернуть? Подсказываю: это не “L”. (Смех) Конечно, это может быть “L”. Но что ещё? Да, многие уже догадались. Да-да, хитро.
Это была моя первая головоломка. Я увлёкся этим делом надолго. Я создал что-то новое, и мне было очень интересно. Хоть я решал кроссворды, но то было, как заполнение чужого макета. А это было по-настоящему оригинально. После этого я уже привязался надолго. Я читал рубрику Мартина Гарднера в журнале «Scientific American». Продолжал дальше и, в конце концов, решил себя посвятить ему полностью.
Следует сказать, что понимать под словом головоломка (puzzle). Головоломка – это задача, которую интересно решать, и которая имеет правильный ответ. «Интересно решать» отличает их от обыденных задач, которые, честно говоря, не очень хороши как головоломки. Решение у них, может быть, и есть. Возможно, решать придётся долго. Правила чётко никто не расписал. Кто составил их? Жизнь, как известно – не очень хорошо написанный рассказ, вот и приходится нанимать писателей и снимать фильмы.
Так вот, я делаю головоломки из обыденных задач. «Правильный ответ». Конечно, есть много таких задач, где правильных ответов несколько. Это отличие головоломок от некоторых других игровых форм, игрушек, игр. Под игрушкой я понимаю некий игровой предмет, не имеющий конкретной цели. Из конструктора Lego можно сделать что угодно. Или возьмём состязательные игры, скажем, шахматы, где не требуется решать… Да, можно сделать шахматную головоломку, но на самом деле цель игры – победить соперника.
Я рассматриваю головоломки как форму искусства. Головоломка – очень древнее занятие, столь же древнее, как письмо. Сама по себе – это малая форма искусства, как шутка, стих, фокус или песня – очень краткая форма. Худшие из головоломок – одноразовые, для развлечений. Лучшие – могут достичь большего и остаться надолго в памяти. Вы увидите, что развитие моей карьеры – это поиск головоломок, которые запоминаются надолго.
Довольно рано, в начале работы с компьютерными играми, я узнал что могу составлять головоломки, заставляющие человека изменить восприятие. Сейчас покажу как. Вот – очень известная картинка. Что это: два черных профиля, или одна белая ваза посредине? Это называется иллюзия «формы и фона». Художник М.К.Ешер использовал это в некоторых своих удивительных рисунках. Вот его картина «День и ночь». А вот, что я сделал с «формой и фоном» [“figure and ground”]. Тут у нас надпись “figure” чёрными буквами, а тут “figure” белыми буквами. А вместе – часть одного рисунка. Один является фоном для другого. В начале я хотел сделать оба слова: "figure" и "ground." Но я понял, что не смогу. И я изменил постановку задачи. Теперь всюду "figure". (Смех)
Вот ещё пара вещиц. Моё имя. Превращается в название моей первой книги – "Inversions" («Развороты»). Этот тип рисунка сейчас называют «амбиграммой». Покажу пару других. Вот – числа от 1 до 10, точнее цифры от 0 до 9. Каждая из букв имеет форму цифры. Не совсем амбиграмма, в обычном смысле этого слова. Мне нравится расширять границы значения слова «амбиграмма».
Вот слово "mirror" («зеркало»). Нет, в перевёрнутый вид – не тот же. Тот же не получится, если сделать вот так. Когда замечательного работника из Media Lab назначили руководителем RISD [лучшая школа дизайна в США], я для него сделал нечто типа визуальной пушки. Его зовут John Maeda. (Смех) Недавно я создал для журнала "Magic" несколько амбиграм имен магов-чародеев. Вот имена «Penn» и «Teller», тот же вид вверх ногами. Это есть в моём календаре головоломок. Вернёмся к слайдам. Благодарю.
Всё это приятно для глаза, но как создать взаимодействие? Некоторое время я был дизайнером интерфейса. А потому я много думаю о взаимодействии. Давайте сначала упростим иллюзию с вазой, создав вариант справа. Если можно было бы снять черную вазу, это выглядело бы как верхний рисунок. Если можно было бы снять белую область, это выглядело бы как нижний рисунок. Физически этого не сделаешь, но на компьютере можно. Перейдём на экран компьютера.
Вот – фон рисунка. Задача: переместить кусочки на левой доске так, чтобы она выглядела как правая доска. Правила – те, что я сказал: окруженная белыми полями черная область становится съёмной. То же относится к белым областям. Вот у нас белая область посредине – значит, её можно переместить. Проскочу на шаг вперёд. Вот – пара областей. Передвигаем их ближе, и появляется съёмная область. Можно заглянуть в восприятие человека и заставить его что-либо испытать. Это как в старой поговорке: «Можно рассказывать и показывать, но человек не поймёт, пока сам не сделает.»
Вот ещё одна вещь. Есть игра, называется «Час пик». Она – настоящий шедевр в составлении головоломок, наряду с кубиком Рубика. Заставленная автостоянка, машины – всюду, где можно. Задача: вывести красный автомобиль. Головоломка типа подвижных брусков. Производство фирмы Think Fun. Очень хорошо составлено, мне очень нравится.
Сыграем разок. Вот. Очень простая задачка. Слишком просто. Добавим ещё элемент. Так. Что делать теперь? Отодвинуть синюю. Сделаем потруднее. Нет, всё ещё довольно легко. Теперь сделаем немного труднее. А вот с этой надо повозиться. Понятно? Что делать? Какой первый ход? Надо переместить синюю, чтобы подвинуть лиловую направо. А можно делать головоломки такого типа, не имеющие решения вообще. Вот здесь четыре машины застряли круговоротом – расцепить невозможно.
Я хотел создать продолжение, развитие игры. Первичная идея не моя. Но это другой путь изобретателя: я изобретаю, создавая продолжение и развивая игры. Вот что мне удалось: «Час пик на железной дороге». Игра, в общем-то, та же, но я добавляю один элемент, квадрат, который можно двигать и горизонтально, и вертикально, а в той игре машины двигались только вперёд-назад. Я создал целую серию уровней этой игры. Сейчас я работаю над тем, чтобы этим пользовались в школах. Пакет включает упражнения, которые показывают не просто как решать эти головоломки, но и как вывести принцип, по которому можно решать задачи по математике, точным предметам, и прочим областям.
Иными словами, я хочу, чтобы вы научились создавать собственные головоломки, а не только решать мои. Гэри Трюдо называет себя исследователем-карикатуристом: перед тем, как сделать карикатуру, он основательно исследует тему. В журнале Discover, я – исследователь-головоломщик. Меня заинтересовала тема секвенирования ДНК. Я подумал: «А как же распознать последовательность парных основ ДНК?» Надо поделить ДНК, изучить последовательность на каждом куске, а затем искать наложения, и стыковать на концах. И я подумал: «Это точно как пазл, просто пары налагаются.»
И вот что я придумал для журнала Discover. Головоломка должна быть сделана для журнала, а в нём не вырежешь куски для передвижения. Вот 9 элементов. Задача: расположить их на этой решётке. Надо выбрать элементы так, чтобы они перекрывались по краю. Существует лишь одно решение, и оно не трудно. Но упорство потребуется. А когда всё получилось, у вас вот этот рисунок. Прищурившись, можно прочитать слово HELIX («спираль» ДНК). Вот форма головоломки, рождённая из содержания, нежели чем наоборот.
Вот ещё парочка. Вот головоломка по физике. На какую сторону свалится эта конструкция? Вес элементов – 50, 30, 10 фунтов. В зависимости от конкретного веса каждой штуки направление падения меняется. А вот головоломка на смешивание цветов. Я разделил картину на базовые цвета принтера: красный, синий, желтый, чёрный и перемешал разделения. Получились эти интересные картинки. Вопрос: какие разделения перемешивались для получения этих картин? Заставляет задуматься над цветом.
Наконец, мои нынешние занятия. Вот сайт – shufflebrain.com. Можете посетить. Я его создал вместе со своей супругой Amy-Jo Kim. О своей работе она бы здесь с лёгкостью рассказала сама. Тут мы создаём интеллектуальные игры для социальных сетей (social media). Объясню, что это значит. Мы изучили три тенденции индустрии игр в настоящее время. Первая. Долгое время компьютерные игры означали игры типа Doom, где много стрельбы, жестокости, быстроты – игры для подростков. Ведь это они играют в компьютерные игры, не так ли?
И знаете что? Всё это меняется. Крупный успех имеет Bejeweled. Эта игра раскрыла потенциал т.н. игр «несерьёзных» (casual). Типичные игроки – женщины старше 35-ти. Крупным успехом оказалась недавняя игра Rock Band. В эту игру надо играть с другими. В ней много физического, она совсем не похожа на традиционные игры. Вот какая форма начинает доминировать в электронных играх.
Наряду с этим, происходит интересная вещь. Ещё одно направление – игры, полезные для человеку. Почему? Так ведь мы же – стареющее послевоенное поколение [Baby Boomers]. Пища у нас здоровая, физически мы держим себя в форме. А как насчёт мозгов? К несчастью, у наших родителей болезнь Альцгеймера. Себя бы уберечь от этого. Оказалось, что решение кроссвордов снижает некоторые симптомы Альцгеймера. И вот появились игры типа Brain Age для консоли Nintendo DS – огромный успех. Масса людей играют в Sudoku. Более того, некоторые доктора предписывают эту игру.
Параллельно развиваются социальные сети. А что происходит в интернете? Теперь каждый готов творить, а не просто наблюдать. Что же вырисовывается? Вот – что грядёт, как нам кажется. Игры, вписывающиеся в здоровый образ жизни. Они – часть вашей жизни, и не обязательно отделимая. Эти игры приносят и пользу, и удовольствие. Я – специалист по головоломкам, моя жена – по социальным сетям. Решив соединить свои знания,
мы создали нашу первую игру, Photo Grab. Она длится примерно 1 минуту 20 секунд. Сейчас вы впервые сыграете в мою игру. Посмотрим, как у вас получится. Вот три картинки. На каждую – 24 секунды. Откуда этот кусок? Я играю всерьёз, с полной отдачей, но если увидите раньше – выкрикивайте. Больше очков получит … Вниз? ОК. Где это? Ах да, там. Буквы J O. Думаю там. Вот смычок. Смычок сильно помогает. Это его волосы. Здесь много задач «формы и фона». А это легко! Так… Ооо! Ладно, следующий. Вот линза. Кто-нибудь поможет? Похоже на чёрный образ. Где же это? Ага, в самом углу. Да, я с этой картинкой играл, но даже когда я решаю собственные головоломки… Ах да, сюда можно помещать собственные картинки. И сейчас по всему свету люди играют в эту игру.
Ну вот и всё. Если захочется попробовать, посетите shufflebrain.com. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Joshua Klein: A thought experiment on the intelligence of crows\nTED Talk Subtitles and Transcript: Hacker and writer Joshua Klein is fascinated by crows. (Notice the gleam of intelligence in their little black eyes?) After a long amateur study of corvid behavior, he's come up with an elegant thought experiment: a machine that could form a new bond between animal and human.\nHow many of you have seen the Alfred Hitchcock film \"The Birds\"? Any of you get really freaked out by that? You might want to leave now. (Laughter) So, this is a vending machine for crows. And over the past few days, many of you have been asking me, \"How did you come to this? How did you get started doing this?\" And it started, as with many great ideas, or many ideas you can't get rid of anyway, at a cocktail party. About 10 years ago, I was at a cocktail party with a friend of mine, and we're sitting there, and he was complaining about the crows that he had seen that were all over his yard and making a big mess. And he was telling me that really, we ought to try and eradicate these things. We gotta kill them because they're making a mess. I said that was stupid, you know, maybe we should just train them to do something useful. And he said that was impossible.\nAnd I'm sure I'm in good company in finding that tremendously annoying -- when someone tells you it's impossible. So, I spent the next 10 years reading about crows in my spare time. (Laughter) And after 10 years of this, my wife eventually said, \"Look, you know, you gotta do this thing you've been talking about, and build the vending machine.\" So I did. But part of the reason that I found this interesting is that I started noticing that we are very aware of all the species that are going extinct on the planet as a result of human habitation expansion, and no one seems to be paying attention to all the species that are actually living -- that are surviving. And I'm talking specifically about synanthropic species, which are species that have adapted specifically for human ecologies, species like rats and cockroaches and crows.\nAnd as I started looking at them, I was finding that they had hyper-adapted. They'd become extremely adept at living with us. And in return, we just tried to kill them all the time. And in doing so, we were breeding them for parasitism. We were giving them all sorts of reasons to adapt new ways. So, for example, rats are incredibly responsive breeders. And cockroaches, as anyone who's tried to get rid of them knows, have become really immune to the poisons that we're using. So, I thought, let's build something that's mutually beneficial. Well, then let's build something that we can both benefit from, and find some way to make a new relationship with these species. And so I built the vending machine.\nBut the story of the vending machine is a little more interesting if you know more about crows. It turns out that crows aren't just surviving with human beings -- they're actually really thriving. They're found everywhere on the planet except for the Arctic and the southern tip of South America. And in all that area, they're only rarely found breeding more than five kilometers away from human beings. So we may not think about them, but they're always around. And not surprisingly, given the human population growth, more than half of the human population is living in cities now. And out of those, nine-tenths of the human growth population is occurring in cities. We're seeing a population boom with crows. So bird counts are indicating that we might be seeing up to exponential growth in their numbers. So that's no great surprise.\nBut what was really interesting to me was to find out that the birds were adapting in a pretty unusual way. And I'll give you an example of that. So this is Betty. She's a New Caledonian crow. And these crows use sticks in the wild to get insects and whatnot out of pieces of wood. Here, she's trying to get a piece of meat out of a tube. But the researchers had a problem. They messed up and left just a stick of wire in there. And she hadn't had the opportunity to do this before. You see, it wasn't working very well. So she adapted.\nNow this is completely unprompted. She had never seen this done before. No one taught her to bend this into a hook, had shown her how it could happen. But she did it all on her own. So keep in mind that she's never seen this done. Right. (Laughter) Yeah. All right. (Applause) That's the part where the researchers freak out. (Laughter)\nSo, it turns out we've been finding more and more that crows are really, really intelligent. Their brains are proportionate, in the same proportion as chimpanzee brains are. There are all kinds of anecdotes for different kinds of intelligence they have. For example, in Sweden, crows will wait for fishermen to drop lines through holes in the ice. And when the fishermen move off, the crows fly down, reel up the lines, and eat the fish or the bait. It's pretty annoying for the fishermen.\nOn an entirely different tack, at University of Washington, they, a few years ago, were doing an experiment where they captured some crows on campus. Some students went out and netted some crows, brought them in, and were -- weighed them, and measured them and whatnot, and then let them back out again. And were entertained to discover that for the rest of the week, these crows, whenever these particular students walked around campus, these crows would caw at them, and run around and make their life kind of miserable.\nThey were significantly less entertained when this went on for the next week. And the next month. And after summer break. Until they finally graduated and left campus, and -- glad to get away, I'm sure -- came back sometime later, and found the crows still remembered them. So -- the moral being, don't piss off crows. So now, students at the University of Washington that are studying these crows do so with a giant wig and a big mask. (Laughter) It's fairly interesting.\nSo we know that these crows are really smart, but the more I dug into this, the more I found that they actually have an even more significant adaptation.\nVideo: Crows have become highly skilled at making a living in these new urban environments. In this Japanese city, they have devised a way of eating a food that normally they can't manage: drop it among the traffic. The problem now is collecting the bits, without getting run over. Wait for the light to stop the traffic. Then, collect your cracked nut in safety.\n(Laughter) (Applause) Joshua Klein: Yeah, yeah. Pretty interesting. So what's significant about this isn't that crows are using cars to crack nuts. In fact, that's old hat for crows. This happened about 10 years ago in a place called Sendai City, at a driving school in the suburbs of Tokyo. And since that time, all of the crows in the neighborhood are picking up this behavior. And now, every crow within five kilometers is standing by a sidewalk, waiting to collect its lunch.\nSo, they're learning from each other. And research bears this out. Parents seem to be teaching their young. They've learned from their peers. They've learned from their enemies. If I have a little extra time, I'll tell you about a case of crow infidelity that illustrates that nicely. The point being that they've developed cultural adaptation. And as we heard yesterday, that's the Pandora's box that's getting human beings in trouble, and we're starting to see it with them. They're able to very quickly and very flexibly adapt to new challenges and new resources in their environment, which is really useful if you live in a city.\nSo we know that there's lots of crows. We found out they're really smart, and we found out that they can teach each other. And when all this became clear to me, I realized the only obvious thing to do is build a vending machine. So that's what we did. This is a vending machine for crows. And it uses Skinnerian training to shape their behavior over four stages. It's pretty simple. Basically, what happens is that we put this out in a field, or someplace where there's lots of crows, and we put coins and peanuts all around the base of the machine. And crows eventually come by, and eat the peanuts and get used to the machine being there. And eventually, they eat up all the peanuts. And then they see that there are peanuts here on the feeder tray, and they hop up and help themselves. And then they leave, and the machine spits up more coins and peanuts, and life is really dandy, if you're a crow. Then you can come back anytime and get yourself a peanut.\nSo, when they get really used to that, we move on to the crows coming back. Now, they're used to the sound of the machine, and they keep coming back, and digging out these peanuts from amongst the pile of coins that's there. And when they get really happy about this, we go ahead and stymie them.\nAnd we move to the third stage, where we only give them a coin. Now, like most of us who have gotten used to a good thing, this really pisses them off. So, they do what they do in nature when they're looking for something -- they sweep things out of the way with their beak. And they do that here, and that knocks the coins down the slot, and when that happens, they get a peanut. And so this goes on for some time. The crows learn that all they have to do is show up, wait for the coin to come out, put the coin in the slot, and then they get their peanut.\nAnd when they're really good and comfortable with that, we move to the final stage, in which they show up and nothing happens. And this is where we see the difference between crows and other animals. Squirrels, for example, would show up, look for the peanut, go away. Come back, look for the peanut, go away. They do this maybe half a dozen times before they get bored, and then they go off and play in traffic.\nCrows, on the other hand, show up, and they try and figure it out. They know that this machine's been messing with them, through three different stages of behavior. (Laughter) They figure it's gotta have more to it. So, they poke at it and peck at it and whatnot. And eventually some crow gets a bright idea that, \"Hey, there's lots of coins lying around from the first stage, lying around on the ground,\" hops down, picks it up, drops it in the slot. And then, we're off to the races. That crow enjoys a temporary monopoly on peanuts, until his friends figure out how to do it, and then there we go.\nSo, what's significant about this to me isn't that we can train crows to pick up peanuts. Mind you, there's 216 million dollars' worth of change lost every year, but I'm not sure I can depend on that ROI from crows. Instead, I think we should look a little bit larger. I think that crows can be trained to do other things. For example, why not train them to pick up garbage after stadium events? Or find expensive components from discarded electronics? Or maybe do search and rescue? The main thing, the main point of all this for me is that we can find mutually beneficial systems for these species. We can find ways to interact with these other species that doesn't involve exterminating them, but involves finding an equilibrium with them that's a useful balance. Thanks very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джошуа Кляйн об интеллекте ворон\nTED Talk Subtitles and Transcript: Хакер и писатель Джошуа Клейн увлечен воронами (замечали когда-нибудь в их черных глазках проблески интеллекта?) После длительного исследования поведения семейства вороновых в качестве любителя, он сконструировал изящный прибор, который может стать новым связующим звеном между животным и человеком.\nФильм Альфреда Хичкока «Птицы» многие смотрели? Страшно не было? Если да, вам, возможно, стоит сейчас покинуть зал. (Смех) Итак, это – торговый автомат для ворон. Последние несколько дней многие из вас спрашивали меня: «Как ты пришёл к этому? Как ты начал этим заниматься?» Началось это, как и многие великие идеи, или многие навязчивые идеи, на вечеринке. Около 10 лет назад я был на вечеринке у друга. По время беседы он пожаловался на ворон, заполонивших его дворик и устроивших там кавардак. Он мне сказал, что этим следует заняться всерьёз и постараться истребить их. \"Их надо перебить, потому что они нам мешают.\" Я сказал, что это глупо и что, скорее, нам следует обучить их полезным вещам. А он мне ответил, что это невозможно.\nВ этом зале могу смело признаться, что меня страшно раздражает, когда кто-то говорит «Это невозможно!» В течение следующих 10 лет я в свободное время читал о воронах всё, что мог. (Смех) Наконец, через 10 лет, моя жена сказала: «Послушай, ты просто должен сделать эту штуку, о которой говорил. Создай этот торговый автомат!» Что я и сделал. Мне это интересно в том числе и потому, что я начал замечать, что мы многое знаем о тех видах, что исчезают с планеты в результате расширения среды обитания людей, но никто не обращает внимания на те виды, которые, как ни странно, продолжают жить и выживать. Я конкретно имею в виду виды синантропные: те, что приспособились конкретно к человеческой среде. К ним относятся крысы, тараканы, вороны.\nНачав изучать их, я обнаружил, что они чрезвычайно адаптируемы. Они исключительно приспособились к жизни рядом с нами. В свою очередь, мы постоянно пытались их уничтожить. И этими действиями вырастили из них паразитов. Наши действия заставляют их каждый раз адаптироваться по-новому. Например, крысы способны невероятно быстро научаться. А тараканы, как знает любой, кто пытался избавиться от них, быстро становятся невосприимчивы к ядовитым средствам. Вот я и подумал сделать что-нибудь взаимовыгодное. Создать что-нибудь полезное для обеих сторон. Найти способ по-новому построить отношения с этими видами. Вот с какими мыслями я создавал торговый автомат.\nНо история с автоматом станет чуть интереснее, если узнать о воронах побольше. Оказывается, что рядом с человеком вороны не просто выживают – они прямо-таки процветают. На планете они есть повсюду, кроме Арктики и южной оконечности Южной Америки. И на всей этой территории, вы их вряд ли встретите дальше, чем в 5 километрах от человеческого жилища. Так что, даже если мы о них не думаем, они всегда рядом с нами. И неудивительно, что при неуклонном росте народонаселения – больше половины людей живёт сейчас в городах, при этом, девять десятых роста населения приходится на города – неудивительно, что наблюдается всплеск популяции ворон. Подсчеты числа птиц говорят о возможно даже экспоненциальном росте популяции. И это не должно нас удивлять.\nНо мне было крайне интересно обнаружить, что эти птицы приспосабливаются весьма необычным способом. Приведу пример. Это - Бетти. Она из Новой Каледонии, и на этом острове вороны используют веточки, чтобы выковырнуть насекомых и прочую живность из древесины. Здесь она пытается достать кусочек мяса из трубки. Но экспериментаторы оплошали. Напутав, они положили туда просто кусок проволоки. Вороне ранее никогда не приходилось этого делать. Как видите, получается не очень. И вот она приспособилась.\nЕе действия совершенно спонтанны. Никогда доселе она не видела, как это делать. Никто не учил её, как сгибать проволоку в крючок. Никто не показывал ей, что может произойти. Но она сделала это самостоятельно. Учтите, что она никогда не видела, чтобы кто-то так делал. Так. (Смех) Хорошо. (Аплодисменты) А вот это и есть тот момент, когда экспериментатор впадает в экстаз. (Смех)\nОказывается, мы находим всё больше доказательств того, что вороны очень, очень умны. Размер мозга у них имеет нужную пропорцию, ту же, что и мозг шимпанзе. Есть масса свидетельств различных проявлений их сообразительности. Например, в Швеции вороны поджидают, пока рыбаки забросят удочки в проруби. А когда рыбаки удаляются, вороны слетаются, заматывают удочку и поедают рыбу, или приманку. Рыбаков это довольно сильно раздражает.\nИли возьмем пример из совсем другой области. В Вашингтонском университете несколько лет назад делали эксперимент, и надо было словить пару ворон, что летали по территории. Студенты вышли и поймали ворон сеткой, внесли их в здание, где их взвесили, смерили и т.п., а потом отпустили обратно. В качестве нежданного развлечения обнаружилось, что до конца той недели вороны подлетали, причем именно к этим студентам, когда те шли по кампусу, и каркали на них, и носились вокруг них, и всячески портили им жизнь.\nРазвлечение превратилось в раздражение, когда это продолжалось неделю, потом месяц. Возобновилось после летних каникул. И так, пока они не завершили учебу и покинули кампус. Представляю, как они были рады уехать. Вернувшись спустя некоторое время, они увидели, что вороны по-прежнему их помнят. Мораль: не обижай ворон. Теперь, когда студенты Вашингтонского университета проводят изучение ворон, они надевают огромный парик и большую маску. (Смех) Это довольно интересно.\nИтак, известно, что вороны очень умные, но чем глубже я изучал их, тем больше открывал для себя их ещё более значимые способности.\nГолос за кадром: Вороны научились чрезвычайно искусно выживать в новом для себя городском окружении. В этом японском городе они изобрели способ поедания пищи, которую иначе они не смогли бы есть. Орех сбрасывается внутрь потока машин. Теперь задача – достать кусочки, не попав при этом под машину. Подождём, чтобы светофор остановил поток. Теперь спокойно заберём наш расколотый орех.\n(Смех) (Аплодисменты) Джошуа Клейн: Вот как. Довольно интересно. Важно не то, что вороны используют автомобиль, чтобы разбить орех. Для них это, в сущности, старый трюк. Вперые это наболюдалось лет 10 назад во время занятий в школе вождения в городе Сендай, в Японии. После этого все вороны в окрестностях переняли метод, и теперь в радиусе 5 километров каждая ворона стоит на тротуаре, дожидаясь светофора, чтобы пообедать.\nВороны друг от друга учатся, и исследования подтверждают это. Родители, по видимому, обучают детей. Одни вороны учатся у других; они также учатся и у врагов. Будь у меня время, я бы рассказал вам случай о вороньей неверности, который хорошо это доказывает. Дело в том, что у них развита культурная адаптация. И, как мы слышали вчера, это – типичный ларец Пандоры, от которого людям только неприятности. Мы начинаем наблюдать это в их случае. Вороны могут очень быстро и очень гибко приспосабливаться к новым задачам и к новым ресурсам их окружения, что для обитающих в городе особей очень полезно.\nИтак, мы узнали, что ворон имеется много, что они очень умны, и что они учатся друг у друга. Когда я всё это осознал, я вдруг понял: сделать торговый автомат – это же очевидно. Так мы и поступили. Вот торговый автомат для ворон. Для формирования у них поведения используется, в четыре этапа, алгоритм Скиннера. Это довольно просто. Вот как это делается. Мы помещаем эту штуку в поле, или в другое место, где много ворон, и вокруг основания прибора мы разбрасываем монетки и арахис. Рано или поздно вороны слетаются покушать орешки и привыкают к стоящему рядом автомату. В конце концов, вороны поедают все орешки и тут они видят, что орешки также имеются и на лотке. Они взлетают на него и продолжают угощаться. Потом они улетают, а машина выбрасывает новые монетки и орешки. Воронья жизнь прекрасна и удивительна - в любое время прилетай и бери себе орешек.\nКогда же вороны привыкают к этому, мы переходим к следующему этапу обучения. Теперь они привыкли к звуку машины, стабильно возвращаются, откапывают себе орешки среди кучки разбросанных монет. А когда они уже достигли блаженства, мы вмешиваемся и портим пир.\nПереходя к третьему этапу, мы даём только монету. Как и любого из нас, кто привык к хорошей жизни, это сильно раздражает. И они поступают так, как обычно при поиске затерянного: клювом смахивают вещи с места. От такого действия монетки соскальзывают в щель. Как только это происходит, ворона получает орех. Так продолжается некоторое время. Вороны узнали: всё, что требуется – это прилетай, дождись появления монеты, смахни ее в щель и получай свой орех.\nКогда же они своюодно овладели и этим, мы переходим к последнему этапу: вороны прилетают, а ничего нет. Вот здесь мы видим разницу между воронами и прочими животными. Белка, к примеру, прибежит, поищет орешек, убежит. Вернётся, поищет орешек, убежит. Сделает так, наверное, раз десять, пока не надоест, и поотом уйдет играться себе.\nВороны же прилетели и постарались разобраться. Они помнили, что автомат пудрил им мозги, заставив трижды менять поведение. (Смех) Они полагают, что он продолжает свои фокусы. Они его тыкают и клюют и пробуют всё. И тут у одной из них родилась блестящая идея: \"Стоп! Да ведь вокруг давно, еще с первого этапа, валяется куча монет.\" Спрыгнув, она подбирает монетку и опускает её в щель. И перед нами разворачиваются захватывающие гонки. Эта ворона наслаждается некоторое время монополией на орех, но другие соображают, что надо делать, а дальше – пошло-поехало.\nДля меня важно не то, что мы можем научить ворон собирать орешки. Заметьте, каждый год теряется мелочи на 216 миллионов долларов. Однако у меня нет желания жить за счет возврата на капитал от ворон. Вместо того, я думаю на это дело надо взглянуть шире. Думаю, что ворон можно научить делать другое. Например, почему бы не научить их собирать мусор на стадионе после игры? Или находить дорогие детали из выброшенных электротоваров? А почему и не проводить поисково-спасательные операции? Главное для меня, главная идея всего этого, заключается в том, что мы можем построить взаимополезные отношения с этими видами. Мы можем найти такие способы взаимодействия с ними, что нам нет необходимости их уничтожать, Надо найти с ними равновесие и жить в полезном балансе. Большое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Joshua Klein: A thought experiment on the intelligence of crows
TED Talk Subtitles and Transcript: Hacker and writer Joshua Klein is fascinated by crows. (Notice the gleam of intelligence in their little black eyes?) After a long amateur study of corvid behavior, he's come up with an elegant thought experiment: a machine that could form a new bond between animal and human.
How many of you have seen the Alfred Hitchcock film "The Birds"? Any of you get really freaked out by that? You might want to leave now. (Laughter) So, this is a vending machine for crows. And over the past few days, many of you have been asking me, "How did you come to this? How did you get started doing this?" And it started, as with many great ideas, or many ideas you can't get rid of anyway, at a cocktail party. About 10 years ago, I was at a cocktail party with a friend of mine, and we're sitting there, and he was complaining about the crows that he had seen that were all over his yard and making a big mess. And he was telling me that really, we ought to try and eradicate these things. We gotta kill them because they're making a mess. I said that was stupid, you know, maybe we should just train them to do something useful. And he said that was impossible.
And I'm sure I'm in good company in finding that tremendously annoying -- when someone tells you it's impossible. So, I spent the next 10 years reading about crows in my spare time. (Laughter) And after 10 years of this, my wife eventually said, "Look, you know, you gotta do this thing you've been talking about, and build the vending machine." So I did. But part of the reason that I found this interesting is that I started noticing that we are very aware of all the species that are going extinct on the planet as a result of human habitation expansion, and no one seems to be paying attention to all the species that are actually living -- that are surviving. And I'm talking specifically about synanthropic species, which are species that have adapted specifically for human ecologies, species like rats and cockroaches and crows.
And as I started looking at them, I was finding that they had hyper-adapted. They'd become extremely adept at living with us. And in return, we just tried to kill them all the time. And in doing so, we were breeding them for parasitism. We were giving them all sorts of reasons to adapt new ways. So, for example, rats are incredibly responsive breeders. And cockroaches, as anyone who's tried to get rid of them knows, have become really immune to the poisons that we're using. So, I thought, let's build something that's mutually beneficial. Well, then let's build something that we can both benefit from, and find some way to make a new relationship with these species. And so I built the vending machine.
But the story of the vending machine is a little more interesting if you know more about crows. It turns out that crows aren't just surviving with human beings -- they're actually really thriving. They're found everywhere on the planet except for the Arctic and the southern tip of South America. And in all that area, they're only rarely found breeding more than five kilometers away from human beings. So we may not think about them, but they're always around. And not surprisingly, given the human population growth, more than half of the human population is living in cities now. And out of those, nine-tenths of the human growth population is occurring in cities. We're seeing a population boom with crows. So bird counts are indicating that we might be seeing up to exponential growth in their numbers. So that's no great surprise.
But what was really interesting to me was to find out that the birds were adapting in a pretty unusual way. And I'll give you an example of that. So this is Betty. She's a New Caledonian crow. And these crows use sticks in the wild to get insects and whatnot out of pieces of wood. Here, she's trying to get a piece of meat out of a tube. But the researchers had a problem. They messed up and left just a stick of wire in there. And she hadn't had the opportunity to do this before. You see, it wasn't working very well. So she adapted.
Now this is completely unprompted. She had never seen this done before. No one taught her to bend this into a hook, had shown her how it could happen. But she did it all on her own. So keep in mind that she's never seen this done. Right. (Laughter) Yeah. All right. (Applause) That's the part where the researchers freak out. (Laughter)
So, it turns out we've been finding more and more that crows are really, really intelligent. Their brains are proportionate, in the same proportion as chimpanzee brains are. There are all kinds of anecdotes for different kinds of intelligence they have. For example, in Sweden, crows will wait for fishermen to drop lines through holes in the ice. And when the fishermen move off, the crows fly down, reel up the lines, and eat the fish or the bait. It's pretty annoying for the fishermen.
On an entirely different tack, at University of Washington, they, a few years ago, were doing an experiment where they captured some crows on campus. Some students went out and netted some crows, brought them in, and were -- weighed them, and measured them and whatnot, and then let them back out again. And were entertained to discover that for the rest of the week, these crows, whenever these particular students walked around campus, these crows would caw at them, and run around and make their life kind of miserable.
They were significantly less entertained when this went on for the next week. And the next month. And after summer break. Until they finally graduated and left campus, and -- glad to get away, I'm sure -- came back sometime later, and found the crows still remembered them. So -- the moral being, don't piss off crows. So now, students at the University of Washington that are studying these crows do so with a giant wig and a big mask. (Laughter) It's fairly interesting.
So we know that these crows are really smart, but the more I dug into this, the more I found that they actually have an even more significant adaptation.
Video: Crows have become highly skilled at making a living in these new urban environments. In this Japanese city, they have devised a way of eating a food that normally they can't manage: drop it among the traffic. The problem now is collecting the bits, without getting run over. Wait for the light to stop the traffic. Then, collect your cracked nut in safety.
(Laughter) (Applause) Joshua Klein: Yeah, yeah. Pretty interesting. So what's significant about this isn't that crows are using cars to crack nuts. In fact, that's old hat for crows. This happened about 10 years ago in a place called Sendai City, at a driving school in the suburbs of Tokyo. And since that time, all of the crows in the neighborhood are picking up this behavior. And now, every crow within five kilometers is standing by a sidewalk, waiting to collect its lunch.
So, they're learning from each other. And research bears this out. Parents seem to be teaching their young. They've learned from their peers. They've learned from their enemies. If I have a little extra time, I'll tell you about a case of crow infidelity that illustrates that nicely. The point being that they've developed cultural adaptation. And as we heard yesterday, that's the Pandora's box that's getting human beings in trouble, and we're starting to see it with them. They're able to very quickly and very flexibly adapt to new challenges and new resources in their environment, which is really useful if you live in a city.
So we know that there's lots of crows. We found out they're really smart, and we found out that they can teach each other. And when all this became clear to me, I realized the only obvious thing to do is build a vending machine. So that's what we did. This is a vending machine for crows. And it uses Skinnerian training to shape their behavior over four stages. It's pretty simple. Basically, what happens is that we put this out in a field, or someplace where there's lots of crows, and we put coins and peanuts all around the base of the machine. And crows eventually come by, and eat the peanuts and get used to the machine being there. And eventually, they eat up all the peanuts. And then they see that there are peanuts here on the feeder tray, and they hop up and help themselves. And then they leave, and the machine spits up more coins and peanuts, and life is really dandy, if you're a crow. Then you can come back anytime and get yourself a peanut.
So, when they get really used to that, we move on to the crows coming back. Now, they're used to the sound of the machine, and they keep coming back, and digging out these peanuts from amongst the pile of coins that's there. And when they get really happy about this, we go ahead and stymie them.
And we move to the third stage, where we only give them a coin. Now, like most of us who have gotten used to a good thing, this really pisses them off. So, they do what they do in nature when they're looking for something -- they sweep things out of the way with their beak. And they do that here, and that knocks the coins down the slot, and when that happens, they get a peanut. And so this goes on for some time. The crows learn that all they have to do is show up, wait for the coin to come out, put the coin in the slot, and then they get their peanut.
And when they're really good and comfortable with that, we move to the final stage, in which they show up and nothing happens. And this is where we see the difference between crows and other animals. Squirrels, for example, would show up, look for the peanut, go away. Come back, look for the peanut, go away. They do this maybe half a dozen times before they get bored, and then they go off and play in traffic.
Crows, on the other hand, show up, and they try and figure it out. They know that this machine's been messing with them, through three different stages of behavior. (Laughter) They figure it's gotta have more to it. So, they poke at it and peck at it and whatnot. And eventually some crow gets a bright idea that, "Hey, there's lots of coins lying around from the first stage, lying around on the ground," hops down, picks it up, drops it in the slot. And then, we're off to the races. That crow enjoys a temporary monopoly on peanuts, until his friends figure out how to do it, and then there we go.
So, what's significant about this to me isn't that we can train crows to pick up peanuts. Mind you, there's 216 million dollars' worth of change lost every year, but I'm not sure I can depend on that ROI from crows. Instead, I think we should look a little bit larger. I think that crows can be trained to do other things. For example, why not train them to pick up garbage after stadium events? Or find expensive components from discarded electronics? Or maybe do search and rescue? The main thing, the main point of all this for me is that we can find mutually beneficial systems for these species. We can find ways to interact with these other species that doesn't involve exterminating them, but involves finding an equilibrium with them that's a useful balance. Thanks very much. (Applause)
|
Джошуа Кляйн об интеллекте ворон
TED Talk Subtitles and Transcript: Хакер и писатель Джошуа Клейн увлечен воронами (замечали когда-нибудь в их черных глазках проблески интеллекта?) После длительного исследования поведения семейства вороновых в качестве любителя, он сконструировал изящный прибор, который может стать новым связующим звеном между животным и человеком.
Фильм Альфреда Хичкока «Птицы» многие смотрели? Страшно не было? Если да, вам, возможно, стоит сейчас покинуть зал. (Смех) Итак, это – торговый автомат для ворон. Последние несколько дней многие из вас спрашивали меня: «Как ты пришёл к этому? Как ты начал этим заниматься?» Началось это, как и многие великие идеи, или многие навязчивые идеи, на вечеринке. Около 10 лет назад я был на вечеринке у друга. По время беседы он пожаловался на ворон, заполонивших его дворик и устроивших там кавардак. Он мне сказал, что этим следует заняться всерьёз и постараться истребить их. "Их надо перебить, потому что они нам мешают." Я сказал, что это глупо и что, скорее, нам следует обучить их полезным вещам. А он мне ответил, что это невозможно.
В этом зале могу смело признаться, что меня страшно раздражает, когда кто-то говорит «Это невозможно!» В течение следующих 10 лет я в свободное время читал о воронах всё, что мог. (Смех) Наконец, через 10 лет, моя жена сказала: «Послушай, ты просто должен сделать эту штуку, о которой говорил. Создай этот торговый автомат!» Что я и сделал. Мне это интересно в том числе и потому, что я начал замечать, что мы многое знаем о тех видах, что исчезают с планеты в результате расширения среды обитания людей, но никто не обращает внимания на те виды, которые, как ни странно, продолжают жить и выживать. Я конкретно имею в виду виды синантропные: те, что приспособились конкретно к человеческой среде. К ним относятся крысы, тараканы, вороны.
Начав изучать их, я обнаружил, что они чрезвычайно адаптируемы. Они исключительно приспособились к жизни рядом с нами. В свою очередь, мы постоянно пытались их уничтожить. И этими действиями вырастили из них паразитов. Наши действия заставляют их каждый раз адаптироваться по-новому. Например, крысы способны невероятно быстро научаться. А тараканы, как знает любой, кто пытался избавиться от них, быстро становятся невосприимчивы к ядовитым средствам. Вот я и подумал сделать что-нибудь взаимовыгодное. Создать что-нибудь полезное для обеих сторон. Найти способ по-новому построить отношения с этими видами. Вот с какими мыслями я создавал торговый автомат.
Но история с автоматом станет чуть интереснее, если узнать о воронах побольше. Оказывается, что рядом с человеком вороны не просто выживают – они прямо-таки процветают. На планете они есть повсюду, кроме Арктики и южной оконечности Южной Америки. И на всей этой территории, вы их вряд ли встретите дальше, чем в 5 километрах от человеческого жилища. Так что, даже если мы о них не думаем, они всегда рядом с нами. И неудивительно, что при неуклонном росте народонаселения – больше половины людей живёт сейчас в городах, при этом, девять десятых роста населения приходится на города – неудивительно, что наблюдается всплеск популяции ворон. Подсчеты числа птиц говорят о возможно даже экспоненциальном росте популяции. И это не должно нас удивлять.
Но мне было крайне интересно обнаружить, что эти птицы приспосабливаются весьма необычным способом. Приведу пример. Это - Бетти. Она из Новой Каледонии, и на этом острове вороны используют веточки, чтобы выковырнуть насекомых и прочую живность из древесины. Здесь она пытается достать кусочек мяса из трубки. Но экспериментаторы оплошали. Напутав, они положили туда просто кусок проволоки. Вороне ранее никогда не приходилось этого делать. Как видите, получается не очень. И вот она приспособилась.
Ее действия совершенно спонтанны. Никогда доселе она не видела, как это делать. Никто не учил её, как сгибать проволоку в крючок. Никто не показывал ей, что может произойти. Но она сделала это самостоятельно. Учтите, что она никогда не видела, чтобы кто-то так делал. Так. (Смех) Хорошо. (Аплодисменты) А вот это и есть тот момент, когда экспериментатор впадает в экстаз. (Смех)
Оказывается, мы находим всё больше доказательств того, что вороны очень, очень умны. Размер мозга у них имеет нужную пропорцию, ту же, что и мозг шимпанзе. Есть масса свидетельств различных проявлений их сообразительности. Например, в Швеции вороны поджидают, пока рыбаки забросят удочки в проруби. А когда рыбаки удаляются, вороны слетаются, заматывают удочку и поедают рыбу, или приманку. Рыбаков это довольно сильно раздражает.
Или возьмем пример из совсем другой области. В Вашингтонском университете несколько лет назад делали эксперимент, и надо было словить пару ворон, что летали по территории. Студенты вышли и поймали ворон сеткой, внесли их в здание, где их взвесили, смерили и т.п., а потом отпустили обратно. В качестве нежданного развлечения обнаружилось, что до конца той недели вороны подлетали, причем именно к этим студентам, когда те шли по кампусу, и каркали на них, и носились вокруг них, и всячески портили им жизнь.
Развлечение превратилось в раздражение, когда это продолжалось неделю, потом месяц. Возобновилось после летних каникул. И так, пока они не завершили учебу и покинули кампус. Представляю, как они были рады уехать. Вернувшись спустя некоторое время, они увидели, что вороны по-прежнему их помнят. Мораль: не обижай ворон. Теперь, когда студенты Вашингтонского университета проводят изучение ворон, они надевают огромный парик и большую маску. (Смех) Это довольно интересно.
Итак, известно, что вороны очень умные, но чем глубже я изучал их, тем больше открывал для себя их ещё более значимые способности.
Голос за кадром: Вороны научились чрезвычайно искусно выживать в новом для себя городском окружении. В этом японском городе они изобрели способ поедания пищи, которую иначе они не смогли бы есть. Орех сбрасывается внутрь потока машин. Теперь задача – достать кусочки, не попав при этом под машину. Подождём, чтобы светофор остановил поток. Теперь спокойно заберём наш расколотый орех.
(Смех) (Аплодисменты) Джошуа Клейн: Вот как. Довольно интересно. Важно не то, что вороны используют автомобиль, чтобы разбить орех. Для них это, в сущности, старый трюк. Вперые это наболюдалось лет 10 назад во время занятий в школе вождения в городе Сендай, в Японии. После этого все вороны в окрестностях переняли метод, и теперь в радиусе 5 километров каждая ворона стоит на тротуаре, дожидаясь светофора, чтобы пообедать.
Вороны друг от друга учатся, и исследования подтверждают это. Родители, по видимому, обучают детей. Одни вороны учатся у других; они также учатся и у врагов. Будь у меня время, я бы рассказал вам случай о вороньей неверности, который хорошо это доказывает. Дело в том, что у них развита культурная адаптация. И, как мы слышали вчера, это – типичный ларец Пандоры, от которого людям только неприятности. Мы начинаем наблюдать это в их случае. Вороны могут очень быстро и очень гибко приспосабливаться к новым задачам и к новым ресурсам их окружения, что для обитающих в городе особей очень полезно.
Итак, мы узнали, что ворон имеется много, что они очень умны, и что они учатся друг у друга. Когда я всё это осознал, я вдруг понял: сделать торговый автомат – это же очевидно. Так мы и поступили. Вот торговый автомат для ворон. Для формирования у них поведения используется, в четыре этапа, алгоритм Скиннера. Это довольно просто. Вот как это делается. Мы помещаем эту штуку в поле, или в другое место, где много ворон, и вокруг основания прибора мы разбрасываем монетки и арахис. Рано или поздно вороны слетаются покушать орешки и привыкают к стоящему рядом автомату. В конце концов, вороны поедают все орешки и тут они видят, что орешки также имеются и на лотке. Они взлетают на него и продолжают угощаться. Потом они улетают, а машина выбрасывает новые монетки и орешки. Воронья жизнь прекрасна и удивительна - в любое время прилетай и бери себе орешек.
Когда же вороны привыкают к этому, мы переходим к следующему этапу обучения. Теперь они привыкли к звуку машины, стабильно возвращаются, откапывают себе орешки среди кучки разбросанных монет. А когда они уже достигли блаженства, мы вмешиваемся и портим пир.
Переходя к третьему этапу, мы даём только монету. Как и любого из нас, кто привык к хорошей жизни, это сильно раздражает. И они поступают так, как обычно при поиске затерянного: клювом смахивают вещи с места. От такого действия монетки соскальзывают в щель. Как только это происходит, ворона получает орех. Так продолжается некоторое время. Вороны узнали: всё, что требуется – это прилетай, дождись появления монеты, смахни ее в щель и получай свой орех.
Когда же они своюодно овладели и этим, мы переходим к последнему этапу: вороны прилетают, а ничего нет. Вот здесь мы видим разницу между воронами и прочими животными. Белка, к примеру, прибежит, поищет орешек, убежит. Вернётся, поищет орешек, убежит. Сделает так, наверное, раз десять, пока не надоест, и поотом уйдет играться себе.
Вороны же прилетели и постарались разобраться. Они помнили, что автомат пудрил им мозги, заставив трижды менять поведение. (Смех) Они полагают, что он продолжает свои фокусы. Они его тыкают и клюют и пробуют всё. И тут у одной из них родилась блестящая идея: "Стоп! Да ведь вокруг давно, еще с первого этапа, валяется куча монет." Спрыгнув, она подбирает монетку и опускает её в щель. И перед нами разворачиваются захватывающие гонки. Эта ворона наслаждается некоторое время монополией на орех, но другие соображают, что надо делать, а дальше – пошло-поехало.
Для меня важно не то, что мы можем научить ворон собирать орешки. Заметьте, каждый год теряется мелочи на 216 миллионов долларов. Однако у меня нет желания жить за счет возврата на капитал от ворон. Вместо того, я думаю на это дело надо взглянуть шире. Думаю, что ворон можно научить делать другое. Например, почему бы не научить их собирать мусор на стадионе после игры? Или находить дорогие детали из выброшенных электротоваров? А почему и не проводить поисково-спасательные операции? Главное для меня, главная идея всего этого, заключается в том, что мы можем построить взаимополезные отношения с этими видами. Мы можем найти такие способы взаимодействия с ними, что нам нет необходимости их уничтожать, Надо найти с ними равновесие и жить в полезном балансе. Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Richard St. John: 8 secrets of success\nTED Talk Subtitles and Transcript: Why do people succeed? Is it because they're smart? Or are they just lucky? Neither. Analyst Richard St. John condenses years of interviews into an unmissable 3-minute slideshow on the real secrets of success.\nThis is really a two-hour presentation I give to high school students, cut down to three minutes. And it all started one day on a plane, on my way to TED, seven years ago. And in the seat next to me was a high school student, a teenager, and she came from a really poor family. And she wanted to make something of her life, and she asked me a simple little question. She said, \"What leads to success?\" And I felt really badly, because I couldn't give her a good answer.\nSo I get off the plane, and I come to TED. And I think, jeez, I'm in the middle of a room of successful people! So why don't I ask them what helped them succeed, and pass it on to kids? So here we are, seven years, 500 interviews later, and I'm going to tell you what really leads to success and makes TEDsters tick.\nAnd the first thing is passion. Freeman Thomas says, \"I'm driven by my passion.\" TEDsters do it for love; they don't do it for money.\nCarol Coletta says, \"I would pay someone to do what I do.\" And the interesting thing is: if you do it for love, the money comes anyway.\nWork! Rupert Murdoch said to me, \"It's all hard work. Nothing comes easily. But I have a lot of fun.\" Did he say fun? Rupert? Yes!\n(Laughter)\nTEDsters do have fun working. And they work hard. I figured, they're not workaholics. They're workafrolics.\n(Laughter)\nGood!\n(Applause)\nAlex Garden says, \"To be successful, put your nose down in something and get damn good at it.\" There's no magic; it's practice, practice, practice.\nAnd it's focus. Norman Jewison said to me, \"I think it all has to do with focusing yourself on one thing.\"\nAnd push! David Gallo says, \"Push yourself. Physically, mentally, you've got to push, push, push.\" You've got to push through shyness and self-doubt.\nGoldie Hawn says, \"I always had self-doubts. I wasn't good enough; I wasn't smart enough. I didn't think I'd make it.\"\nNow it's not always easy to push yourself, and that's why they invented mothers.\n(Laughter)\n(Applause) Frank Gehry said to me, \"My mother pushed me.\"\n(Laughter)\nServe! Sherwin Nuland says, \"It was a privilege to serve as a doctor.\"\nA lot of kids want to be millionaires. The first thing I say is: \"OK, well you can't serve yourself; you've got to serve others something of value. Because that's the way people really get rich.\"\nIdeas! TEDster Bill Gates says, \"I had an idea: founding the first micro-computer software company.\" I'd say it was a pretty good idea. And there's no magic to creativity in coming up with ideas -- it's just doing some very simple things. And I give lots of evidence.\nPersist! Joe Kraus says, \"Persistence is the number one reason for our success.\" You've got to persist through failure. You've got to persist through crap! Which of course means \"Criticism, Rejection, Assholes and Pressure.\"\n(Laughter)\nSo, the answer to this question is simple: Pay 4,000 bucks and come to TED.\n(Laughter)\nOr failing that, do the eight things -- and trust me, these are the big eight things that lead to success.\nThank you TEDsters for all your interviews!\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Ричард Джон: 8 секретов успеха\nTED Talk Subtitles and Transcript: Почему люди добиваются успеха? Потому что они умны? Или удачливы? Ни то, ни другое. О настоящих секретах успеха в незабываемой трёхминутной презентации, обобщающей многолетние исследования, рассказывает аналитик Ричард Джон.\nВообще, это двухчасовая презентация, с которой я выступаю перед старшеклассниками и которую я урезал до трёх минут. Всё началось в самолете, когда я летел на конференцию TED, семь лет назад. Моей соседкой была старшеклассница, подросток, из очень бедной семьи. Она хотела достичь чего-нибудь в жизни, и задала мне простой вопрос. Она спросила: «Что приводит к успеху?» И я почувствовал себя очень неловко, потому что не мог ей ответить. Я сошел с самолета, приехал на конференцию TED, И вдруг подумал — боже, вокруг меня столько успешных людей! Почему бы не спросить их, что помогло им достичь успеха, а потом рассказать об этом детям? И вот мы здесь, через семь лет, с результатами 500 интервью, и я собираюсь рассказать вам, что действительно ведет к успеху и движет участниками нашего сообщества. Первое — это страсть. Фриман Томас сказал: «Мною движет страсть». Участники TED делают это ради любви, не ради денег. Как говорит Кэрол Коллета: «Я бы платила кому-то, чтобы делать то, что делаю я». Самое интересное во всем этом, что если вы делаете свое дело с любовью, деньги придут так или иначе. Работа! Руперт Мердок сказал мне: «Это тяжелая работа. Ничего не приходит само собой. Но я получаю огромное удовольствие». Это Руперт произнес «удовольствие»? Да! Участники TED получают удовольствие от работы. Они работают много и упорно. Но я сделал для себя вывод — они не трудоголики. Они трудолюбы. Профессионализм! Алекс Гарден говорит: «Чтобы быть успешным, выберите что-нибудь одно и станьте в этом самым лучшим». Никаких чудес, практика, практика, практика. Концентрация. Как сказал Норман Джуисон: «Я думаю, главное в том, чтобы сконцентрироваться на самом важном». Преодоление! По мнению Дэвида Галло: «Нужно преодолевать себя. Преодолевать физически, преодолевать духовно». Вы должны преодолеть застенчивость и неуверенность. Голди Хоун говорит: «Я всегда сомневалась в себе. Я была недостаточно хороша, недостаточно умна. Я и не думала, что у меня что-то получится». Преодоление не дается нам легко, вот поэтому и изобрели матерей. (Смех) Фрэнк Гири сказал мне: «Меня толкала моя мать». Служение! Шервин Нуланд: «Для меня было честью служить врачом». Сейчас многие дети говорят, что хотели бы стать миллионерами. Первое, что я им отвечаю: «Отлично, но вы не можете служить только себе, вы должны отдавать что-то ценное другим. Потому что только так люди становятся богатыми». Идеи. Один из участников TED, Билл Гейтс, говорит: «У меня была идея — сделать первую компанию по производству программ для микрокомпьютеров». И я бы сказал, это была отличная идея. Нет никакой магии в том, как к нам приходят идеи, надо всего лишь делать самые простые вещи. Я доказываю это на многочисленных примерах. Настойчивость. Джо Краус говорит: «Главная причина нашего успеха — настойчивость». Вы должны пробиваться через неудачи, пробиваться через CRAP! [англ. «дерьмо»]. Конечно, это означает — «Критика, Отторжение, Дураки и Давление». (Смех) Итак, главный ответ на наш вопрос прост: Заплатите 4000 долларов и приезжайте на TED. Если это не подходит, следуйте восьми приведенным принципам и, поверьте мне, это то, что ведет к успеху. И спасибо всем участникам TED за ваши интервью!"
}
] |
Richard St. John: 8 secrets of success
TED Talk Subtitles and Transcript: Why do people succeed? Is it because they're smart? Or are they just lucky? Neither. Analyst Richard St. John condenses years of interviews into an unmissable 3-minute slideshow on the real secrets of success.
This is really a two-hour presentation I give to high school students, cut down to three minutes. And it all started one day on a plane, on my way to TED, seven years ago. And in the seat next to me was a high school student, a teenager, and she came from a really poor family. And she wanted to make something of her life, and she asked me a simple little question. She said, "What leads to success?" And I felt really badly, because I couldn't give her a good answer.
So I get off the plane, and I come to TED. And I think, jeez, I'm in the middle of a room of successful people! So why don't I ask them what helped them succeed, and pass it on to kids? So here we are, seven years, 500 interviews later, and I'm going to tell you what really leads to success and makes TEDsters tick.
And the first thing is passion. Freeman Thomas says, "I'm driven by my passion." TEDsters do it for love; they don't do it for money.
Carol Coletta says, "I would pay someone to do what I do." And the interesting thing is: if you do it for love, the money comes anyway.
Work! Rupert Murdoch said to me, "It's all hard work. Nothing comes easily. But I have a lot of fun." Did he say fun? Rupert? Yes!
(Laughter)
TEDsters do have fun working. And they work hard. I figured, they're not workaholics. They're workafrolics.
(Laughter)
Good!
(Applause)
Alex Garden says, "To be successful, put your nose down in something and get damn good at it." There's no magic; it's practice, practice, practice.
And it's focus. Norman Jewison said to me, "I think it all has to do with focusing yourself on one thing."
And push! David Gallo says, "Push yourself. Physically, mentally, you've got to push, push, push." You've got to push through shyness and self-doubt.
Goldie Hawn says, "I always had self-doubts. I wasn't good enough; I wasn't smart enough. I didn't think I'd make it."
Now it's not always easy to push yourself, and that's why they invented mothers.
(Laughter)
(Applause) Frank Gehry said to me, "My mother pushed me."
(Laughter)
Serve! Sherwin Nuland says, "It was a privilege to serve as a doctor."
A lot of kids want to be millionaires. The first thing I say is: "OK, well you can't serve yourself; you've got to serve others something of value. Because that's the way people really get rich."
Ideas! TEDster Bill Gates says, "I had an idea: founding the first micro-computer software company." I'd say it was a pretty good idea. And there's no magic to creativity in coming up with ideas -- it's just doing some very simple things. And I give lots of evidence.
Persist! Joe Kraus says, "Persistence is the number one reason for our success." You've got to persist through failure. You've got to persist through crap! Which of course means "Criticism, Rejection, Assholes and Pressure."
(Laughter)
So, the answer to this question is simple: Pay 4,000 bucks and come to TED.
(Laughter)
Or failing that, do the eight things -- and trust me, these are the big eight things that lead to success.
Thank you TEDsters for all your interviews!
(Applause)
|
Ричард Джон: 8 секретов успеха
TED Talk Subtitles and Transcript: Почему люди добиваются успеха? Потому что они умны? Или удачливы? Ни то, ни другое. О настоящих секретах успеха в незабываемой трёхминутной презентации, обобщающей многолетние исследования, рассказывает аналитик Ричард Джон.
Вообще, это двухчасовая презентация, с которой я выступаю перед старшеклассниками и которую я урезал до трёх минут. Всё началось в самолете, когда я летел на конференцию TED, семь лет назад. Моей соседкой была старшеклассница, подросток, из очень бедной семьи. Она хотела достичь чего-нибудь в жизни, и задала мне простой вопрос. Она спросила: «Что приводит к успеху?» И я почувствовал себя очень неловко, потому что не мог ей ответить. Я сошел с самолета, приехал на конференцию TED, И вдруг подумал — боже, вокруг меня столько успешных людей! Почему бы не спросить их, что помогло им достичь успеха, а потом рассказать об этом детям? И вот мы здесь, через семь лет, с результатами 500 интервью, и я собираюсь рассказать вам, что действительно ведет к успеху и движет участниками нашего сообщества. Первое — это страсть. Фриман Томас сказал: «Мною движет страсть». Участники TED делают это ради любви, не ради денег. Как говорит Кэрол Коллета: «Я бы платила кому-то, чтобы делать то, что делаю я». Самое интересное во всем этом, что если вы делаете свое дело с любовью, деньги придут так или иначе. Работа! Руперт Мердок сказал мне: «Это тяжелая работа. Ничего не приходит само собой. Но я получаю огромное удовольствие». Это Руперт произнес «удовольствие»? Да! Участники TED получают удовольствие от работы. Они работают много и упорно. Но я сделал для себя вывод — они не трудоголики. Они трудолюбы. Профессионализм! Алекс Гарден говорит: «Чтобы быть успешным, выберите что-нибудь одно и станьте в этом самым лучшим». Никаких чудес, практика, практика, практика. Концентрация. Как сказал Норман Джуисон: «Я думаю, главное в том, чтобы сконцентрироваться на самом важном». Преодоление! По мнению Дэвида Галло: «Нужно преодолевать себя. Преодолевать физически, преодолевать духовно». Вы должны преодолеть застенчивость и неуверенность. Голди Хоун говорит: «Я всегда сомневалась в себе. Я была недостаточно хороша, недостаточно умна. Я и не думала, что у меня что-то получится». Преодоление не дается нам легко, вот поэтому и изобрели матерей. (Смех) Фрэнк Гири сказал мне: «Меня толкала моя мать». Служение! Шервин Нуланд: «Для меня было честью служить врачом». Сейчас многие дети говорят, что хотели бы стать миллионерами. Первое, что я им отвечаю: «Отлично, но вы не можете служить только себе, вы должны отдавать что-то ценное другим. Потому что только так люди становятся богатыми». Идеи. Один из участников TED, Билл Гейтс, говорит: «У меня была идея — сделать первую компанию по производству программ для микрокомпьютеров». И я бы сказал, это была отличная идея. Нет никакой магии в том, как к нам приходят идеи, надо всего лишь делать самые простые вещи. Я доказываю это на многочисленных примерах. Настойчивость. Джо Краус говорит: «Главная причина нашего успеха — настойчивость». Вы должны пробиваться через неудачи, пробиваться через CRAP! [англ. «дерьмо»]. Конечно, это означает — «Критика, Отторжение, Дураки и Давление». (Смех) Итак, главный ответ на наш вопрос прост: Заплатите 4000 долларов и приезжайте на TED. Если это не подходит, следуйте восьми приведенным принципам и, поверьте мне, это то, что ведет к успеху. И спасибо всем участникам TED за ваши интервью!
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jason Clay: How big brands can help save biodiversity\nTED Talk Subtitles and Transcript: Convince just 100 key companies to go sustainable, and WWF's Jason Clay says global markets will shift to protect the planet our consumption has already outgrown. Hear how his extraordinary roundtables are getting big brand rivals to agree on green practices first -- before their products duke it out on store shelves.\nI grew up on a small farm in Missouri. We lived on less than a dollar a day for about 15 years. I got a scholarship, went to university, studied international agriculture, studied anthropology, and decided I was going to give back. I was going to work with small farmers. I was going to help alleviate poverty. I was going to work on international development, and then I took a turn and ended up here. Now, if you get a Ph.D., and you decide not to teach, you don't always end up in a place like this. It's a choice. You might end up driving a taxicab. You could be in New York. What I found was, I started working with refugees and famine victims -- small farmers, all, or nearly all -- who had been dispossessed and displaced. Now, what I'd been trained to do was methodological research on such people. So I did it: I found out how many women had been raped en route to these camps. I found out how many people had been put in jail, how many family members had been killed. I assessed how long they were going to stay and how much it would take to feed them. And I got really good at predicting how many body bags you would need for the people who were going to die in these camps.\nNow this is God's work, but it's not my work. It's not the work I set out to do. So I was at a Grateful Dead benefit concert on the rainforests in 1988. I met a guy -- the guy on the left. His name was Ben. He said, \"What can I do to save the rainforests?\" I said, \"Well, Ben, what do you do?\" \"I make ice cream.\" So I said, \"Well, you've got to make a rainforest ice cream. And you've got to use nuts from the rainforests to show that forests are worth more as forests than they are as pasture.\" He said, \"Okay.\" Within a year, Rainforest Crunch was on the shelves. It was a great success. We did our first million-dollars-worth of trade by buying on 30 days and selling on 21. That gets your adrenaline going. Then we had a four and a half million-dollar line of credit because we were credit-worthy at that point. We had 15 to 20, maybe 22 percent of the global Brazil-nut market. We paid two to three times more than anybody else. Everybody else raised their prices to the gatherers of Brazil nuts because we would buy it otherwise. A great success. 50 companies signed up, 200 products came out, generated 100 million in sales. It failed. Why did it fail? Because the people who were gathering Brazil nuts weren't the same people who were cutting the forests. And the people who made money from Brazil nuts were not the people who made money from cutting the forests. We were attacking the wrong driver. We needed to be working on beef. We needed to be working on lumber. We needed to be working on soy -- things that we were not focused on.\nSo let's go back to Sudan. I often talk to refugees: \"Why was it that the West didn't realize that famines are caused by policies and politics, not by weather?\" And this farmer said to me, one day, something that was very profound. He said, \"You can't wake a person who's pretending to sleep.\"\n(Laughter)\nOkay. Fast forward. We live on a planet. There's just one of them. We've got to wake up to the fact that we don't have any more and that this is a finite planet. We know the limits of the resources we have. We may be able to use them differently. We may have some innovative, new ideas. But in general, this is what we've got. There's no more of it. There's a basic equation that we can't get away from. Population times consumption has got to have some kind of relationship to the planet, and right now, it's a simple \"not equal.\" Our work shows that we're living at about 1.3 planets. Since 1990, we crossed the line of being in a sustainable relationship to the planet. Now we're at 1.3. If we were farmers, we'd be eating our seed. For bankers, we'd be living off the principal, not the interest. This is where we stand today. A lot of people like to point to some place else as the cause of the problem. It's always population growth. Population growth's important, but it's also about how much each person consumes. So when the average American consumes 43 times as much as the average African, we've got to think that consumption is an issue. It's not just about population, and it's not just about them; it's about us. But it's not just about people; it's about lifestyles. There's very good evidence -- again, we don't necessarily have a peer-reviewed methodology that's bulletproof yet -- but there's very good evidence that the average cat in Europe has a larger environmental footprint in its lifetime than the average African. You think that's not an issue going forward? You think that's not a question as to how we should be using the Earth's resources?\nLet's go back and visit our equation. In 2000, we had six billion people on the planet. They were consuming what they were consuming -- let's say one unit of consumption each. We have six billion units of consumption. By 2050, we're going to have nine billion people -- all the scientists agree. They're all going to consume twice as much as they currently do -- scientists, again, agree -- because income is going to grow in developing countries five times what it is today -- on global average, about [2.9]. So we're going to have 18 billion units of consumption. Who have you heard talking lately that's said we have to triple production of goods and services? But that's what the math says. We're not going to be able to do that. We can get productivity up. We can get efficiency up. But we've also got to get consumption down. We need to use less to make more. And then we need to use less again. And then we need to consume less. All of those things are part of that equation.\nBut it basically raises a fundamental question: should consumers have a choice about sustainability, about sustainable products? Should you be able to buy a product that's sustainable sitting next to one that isn't, or should all the products on the shelf be sustainable? If they should all be sustainable on a finite planet, how do you make that happen? The average consumer takes 1.8 seconds in the U.S. Okay, so let's be generous. Let's say it's 3.5 seconds in Europe. How do you evaluate all the scientific data around a product, the data that's changing on a weekly, if not a daily, basis? How do you get informed? You don't. Here's a little question. From a greenhouse gas perspective, is lamb produced in the U.K. better than lamb produced in New Zealand, frozen and shipped to the U.K.? Is a bad feeder lot operation for beef better or worse than a bad grazing operation for beef? Do organic potatoes actually have fewer toxic chemicals used to produce them than conventional potatoes? In every single case, the answer is \"it depends.\" It depends on who produced it and how, in every single instance. And there are many others. How is a consumer going to walk through this minefield? They're not. They may have a lot of opinions about it, but they're not going to be terribly informed.\nSustainability has got to be a pre-competitive issue. It's got to be something we all care about. And we need collusion. We need groups to work together that never have. We need Cargill to work with Bunge. We need Coke to work with Pepsi. We need Oxford to work with Cambridge. We need Greenpeace to work with WWF. Everybody's got to work together -- China and the U.S. We need to begin to manage this planet as if our life depended on it, because it does, it fundamentally does. But we can't do everything. Even if we get everybody working on it, we've got to be strategic. We need to focus on the where, the what and the who. So, the where: We've identified 35 places globally that we need to work. These are the places that are the richest in biodiversity and the most important from an ecosystem function point-of-view. We have to work in these places. We have to save these places if we want a chance in hell of preserving biodiversity as we know it. We looked at the threats to these places. These are the 15 commodities that fundamentally pose the biggest threats to these places because of deforestation, soil loss, water use, pesticide use, over-fishing, etc.\nSo we've got 35 places, we've got 15 priority commodities, who do we work with to change the way those commodities are produced? Are we going to work with 6.9 billion consumers? Let's see, that's about 7,000 languages, 350 major languages -- a lot of work there. I don't see anybody actually being able to do that very effectively. Are we going to work with 1.5 billion producers? Again, a daunting task. There must be a better way. 300 to 500 companies control 70 percent or more of the trade of each of the 15 commodities that we've identified as the most significant. If we work with those, if we change those companies and the way they do business, then the rest will happen automatically. So, we went through our 15 commodities. This is nine of them. We lined them up side-by-side, and we put the names of the companies that work on each of those. And if you go through the first 25 or 30 names of each of the commodities, what you begin to see is, gosh, there's Cargill here, there's Cargill there, there's Cargill everywhere. In fact, these names start coming up over and over again. So we did the analysis again a slightly different way. We said: if we take the top hundred companies, what percentage of all 15 commodities do they touch, buy or sell? And what we found is it's 25 percent. So 100 companies control 25 percent of the trade of all 15 of the most significant commodities on the planet. We can get our arms around a hundred companies. A hundred companies, we can work with.\nWhy is 25 percent important? Because if these companies demand sustainable products, they'll pull 40 to 50 percent of production. Companies can push producers faster than consumers can. By companies asking for this, we can leverage production so much faster than by waiting for consumers to do it. After 40 years, the global organic movement has achieved 0.7 of one percent of global food. We can't wait that long. We don't have that kind of time. We need change that's going to accelerate. Even working with individual companies is not probably going to get us there. We need to begin to work with industries. So we've started roundtables where we bring together the entire value chain, from producers all the way to the retailers and brands. We bring in civil society, we bring in NGOs, we bring in researchers and scientists to have an informed discussion -- sometimes a battle royale -- to figure out what are the key impacts of these products, what is a global benchmark, what's an acceptable impact, and design standards around that. It's not all fun and games.\nIn salmon aquaculture, we kicked off a roundtable almost six years ago. Eight entities came to the table. We eventually got, I think, 60 percent of global production at the table and 25 percent of demand at the table. Three of the original eight entities were suing each other. And yet, next week, we launch globally verified, vetted and certified standards for salmon aquaculture. It can happen.\n(Applause)\nSo what brings the different entities to the table? It's risk and demand. For the big companies, it's reputational risk, but more importantly, they don't care what the price of commodities is. If they don't have commodities, they don't have a business. They care about availability, so the big risk for them is not having product at all. For the producers, if a buyer wants to buy something produced a certain way, that's what brings them to the table. So it's the demand that brings them to the table. The good news is we identified a hundred companies two years ago. In the last 18 months, we've signed agreements with 40 of those hundred companies to begin to work with them on their supply chain. And in the next 18 months, we will have signed up to work with another 40, and we think we'll get those signed as well. Now what we're doing is bringing the CEOs of these 80 companies together to help twist the arms of the final 20, to bring them to the table, because they don't like NGOs, they've never worked with NGOs, they're concerned about this, they're concerned about that, but we all need to be in this together. So we're pulling out all the stops. We're using whatever leverage we have to bring them to the table.\nOne company we're working with that's begun -- in baby steps, perhaps -- but has begun this journey on sustainability is Cargill. They've funded research that shows that we can double global palm oil production without cutting a single tree in the next 20 years, and do it all in Borneo alone by planting on land that's already degraded. The study shows that the highest net present value for palm oil is on land that's been degraded. They're also undertaking a study to look at all of their supplies of palm oil to see if they could be certified and what they would need to change in order to become third-party certified under a credible certification program. Why is Cargill important? Because Cargill has 20 to 25 percent of global palm oil. If Cargill makes a decision, the entire palm oil industry moves, or at least 40 or 50 percent of it. That's not insignificant. More importantly, Cargill and one other company ship 50 percent of the palm oil that goes to China. We don't have to change the way a single Chinese company works if we get Cargill to only send sustainable palm oil to China. It's a pre-competitive issue. All the palm oil going there is good. Buy it.\nMars is also on a similar journey. Now most people understand that Mars is a chocolate company, but Mars has made sustainability pledges to buy only certified product for all of its seafood. It turns out Mars buys more seafood than Walmart because of pet food. But they're doing some really interesting things around chocolate, and it all comes from the fact that Mars wants to be in business in the future. And what they see is that they need to improve chocolate production. On any given plantation, 20 percent of the trees produce 80 percent of the crop, so Mars is looking at the genome, they're sequencing the genome of the cocoa plant. They're doing it with IBM and the USDA, and they're putting it in the public domain because they want everybody to have access to this data, because they want everybody to help them make cocoa more productive and more sustainable. What they've realized is that if they can identify the traits on productivity and drought tolerance, they can produce 320 percent as much cocoa on 40 percent of the land. The rest of the land can be used for something else. It's more with less and less again. That's what the future has got to be, and putting it in the public domain is smart. They don't want to be an I.P. company; they want to be a chocolate company, but they want to be a chocolate company forever.\nNow, the price of food, many people complain about, but in fact, the price of food is going down, and that's odd because in fact, consumers are not paying for the true cost of food. If you take a look just at water, what we see is that, with four very common products, you look at how much a farmer produced to make those products, and then you look at how much water input was put into them, and then you look at what the farmer was paid. If you divide the amount of water into what the farmer was paid, the farmer didn't receive enough money to pay a decent price for water in any of those commodities. That is an externality by definition. This is the subsidy from nature. Coca-Cola, they've worked a lot on water, but right now, they're entering into 17-year contracts with growers in Turkey to sell juice into Europe, and they're doing that because they want to have a product that's closer to the European market. But they're not just buying the juice; they're also buying the carbon in the trees to offset the shipment costs associated with carbon to get the product into Europe. There's carbon that's being bought with sugar, with coffee, with beef. This is called bundling. It's bringing those externalities back into the price of the commodity.\nWe need to take what we've learned in private, voluntary standards of what the best producers in the world are doing and use that to inform government regulation, so we can shift the entire performance curve. We can't just focus on identifying the best; we've got to move the rest.\nThe issue isn't what to think, it's how to think. These companies have begun to think differently. They're on a journey; there's no turning back. We're all on that same journey with them. We have to really begin to change the way we think about everything. Whatever was sustainable on a planet of six billion is not going to be sustainable on a planet with nine.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джейсон Клей: Как крупные бренды могут помочь сохранить биоразнообразие\nTED Talk Subtitles and Transcript: Убедите 100 основных производственных компаний вести политику рациональности, говорит представитель Всемирного Фонда дикой природы Джейсон Клей, и мировые рынки перейдут на то, чтобы защитить нашу планету от сверхпотребления. Послушайте как организованные им круглые столы заставляют крупные конкурирующие компании договариваться об экологичности до того, как их продукция появится на полках магазинов.\nЯ вырос на маленькой ферме в Миссури. Мы жили меньше чем на доллар в день в течении 15 лет. Я получил стипендию, поступил в университет, изучал международное сельское хозяйство, изучал антропологию, но решил вернуться к истокам. Я собирался работать с маленькими фермами. Я собирался бороться с нищетой. Я собирался работать над международным развитием. А потом я передумал и оказался здесь. Если у вас есть докторская степень и вы решили не заниматься преподаванием, вы не всегда окажетесь именно в таком месте. Это выбор. Вы можете стать водителем такси. Вы можете оказаться в Нью-Йорке. И что я нашел? Я стал работать с беженцами и жертвами голода маленькими фермерами, которые были выселены или переселены. Все, чему я был обучен, это проводить методологические исследования на этих людях. И я это делал: я узнал, сколько женщин было изнасиловано на пути в эти лагеря. Я узнал, сколько людей было отправлено в тюрьму, члены скольких семей были убиты. Я определял как долго они там останутся и сколько еды понадобится, чтобы их прокормить. Я очень точно предсказал, сколько понадобится мешков для трупов для тех людей, которые умрут в этих лагерях.\nНо это работа Бога, а не моя. Это не то, что я собирался делать. Я был на благотворительном концерте Grateful Dead в помощь тропическим лесам в 1988. Я встретил парня -- вот он, слева. Его зовут Бен. И он спросил: «Что я могу сделать, чтобы спасти тропический лес?» Я сказал: «Бен, а чем ты занимаешься?» «Я делаю мороженое.» И я ответил: «Тогда ты можешь сделать особое мороженое. И ты можешь использовать орехи из этих лесов чтобы показать, что леса стоят больше как леса, чем как пастбища.» Он сказал «Окей.» В течении года, Рейнфорест Кранч появились на полках магазинов. Они имели ошеломительный успех. Мы сделали наш первый миллион покупая за 30 дней и продавая за 21. Это поднимает уровень адреналина в крови. Затем у нас была кредитная линия в 4.5 миллиона долларов, потому что мы были в тот момент кредитоспособны. У нас было от 15 до 20, а может даже 22 процента всего рынка бразильских орехов. Мы платили раза в 2-3 больше, чем другие. Все другие подняли цены за сбор бразильских орехов, потому что мы все равно за это платили. Огромный успех. 50 компаний подписались, 200 продуктов выпустилось собрав 100 милионов на продажах. Все провалилось. Почему это провалилось? Потому что люди, которые собирали бразильский орех не были теми же людьми, которые рубили лес. И люди, которые получали деньги с бразильских орехов были не теми людьми, которые получали деньги с рубки леса. Мы атаковали неверно. Нам нужно было работать с говядиной. Нам нужно было работать с пиломатериалом. Нам нужно было работать с соей -- с тем, на что мы даже не заостряли внимание.\nДавайте вернемся в Судан. Я часто говорю с беженцами. “Почему Запад не понимает, что голод вызван политикой и политиками, а не погодой?» Этот фермер сказал мне однажды кое-что очень глубинное. Он сказал: «Вы не можете разбудить человека, который притворяется спящим.»\n(Смех в зале)\nИдем дальше. Мы живем на планете. Она у нас одна. Нам пора проснуться и осознать тот факт, что других планет у нас нет и что это конечная планета. Мы знаем лимит тех ресурсов, которые имеем. Мы можем использовать их иначе. У нас могут быть новые, инновационные идеи. Но в целом, вот что мы имеем. Больше этого – нет. Это базовое уравнение, от которого никуда не деться. Численность населения умноженная на потребление выражает определенное отношение к планете, и сейчас оно просто напросто «не равное». Наша работа показывает, что мы живем на 1.3 планеты. С 1990 года, мы пересекли границу сбалансированного отношения к планете. Теперь мы на 1.3. Если бы мы были фермерами, мы бы ели свое зерно. Для банкиров, мы бы жили на стартовый капитал, а не на доход. Вот где мы сейчас находимся. Многие предпочитают указывать на какие-то другие места как причины проблем. И всегда это – прирост численности населения. Рост популяции важен, но важнее сколько потребляет каждый человек. Так что когда средний американец потребляет в 43 раза больше среднего африканца, мы должны подумать о потреблении как о проблеме. Это не только вопрос населения, и это не только о них, это о нас. Но это не только о людях, это о стиле жизни. Есть очень достоверные факты -- опять же, нам необязательно иметь экспертную оценку, это пока нереально -- но есть известные факты, что средний кот в Европе оставляет больший след в окружающей среде в течении своей жизни, чем средний африканский. Вы думаете, это не та проблема, над которой надо работать? Вы думаете, этот вопрос не относится к тому, как мы должны использовать ресурсы Земли?\nДавайте вернемся к нашим уравнениям. В 2000 году на планете было 6 миллиардов людей. Они потребляли то, что потребляли. Скажем, одна единица потребления на каждого. То есть 6 миллиардов единиц потребления всего. К 2050 году на планете буде 9 миллиардов человек – ученые со мной согласны. Они будут потреблять вдвое больше, чем сейчас – ученые снова согласны -- потому что доход в развивающихся странах возрастет в пять раз по сравнению с сегодняшним, в среднем по планете примерно в 2.9 раз. Получается 18 миллиардов единиц потребления. Слышали ли вы от кого-нибудь, что мы должны утроить производство вещей и услуг? Это то, что говорит математика. Мы не сможем этого сделать. Мы можем увеличить производительность. Мы можем повысить эффективность. Но нам также нужно снизить потребляемость. Нам нужно использовать меньше, чтобы получить больше. И потом использовать меньше опять. И меньше потреблять. Все эти вещи – часть одного уравнения.\nВсе это поднимает фундаментальный вопрос: должен ли у потребителя быть выбор относительно экологичности, относительно экологичных продуктов? Должны ли вы покупать только экологичные продукты, которые соседствуют с обычными, или все продукты на полках магазинов должны быть экологичны? Если же они все должны быть экологичны на нашей конечной планете, как этого добиться? Средний покупатель в США тратит [на покупку] 1.8 секунд. Давайте обобщим. Скажем, 3.5 секунды в Европе. Как оценить все научные данные о продукте, данные, которые меняются еженедельно, а то и ежедневно? Как получить нужную информацию? Никак. Маленький вопросик. С точки зрения парникового газа, ягнятина, произведенная в Великобритании лучше ягнятины из Новой Зеландии, замороженной и привезенной в Великобританию? Плохое откармливание для коровы лучше или хуже, чем плохое содержание ее на пастбище? Содержит ли органический картофель меньше токсичных химикатов, используемых для его производства, чем обычный? В каждом отдельном случае ответ будет «зависит от». Все зависит от того, кто производит и как, в каждом отдельном случае. И много других. Как потребителю пройти через это минное поле? Никак. У них может быть много мнений об этом, но они не будут полностью информированы.\nЭкологичность должна быть предконкурентной. Это должно быть что-то, о чем мы все заботимся. Мы нуждаемся в сговоре. Нам нужны такие команды, чтобы работать вместе, каких никогда прежде не было. Нужно, чтобы Каргилл работала с Бунге. Нам нужно, чтобы Кока-Кола работала с Пепси. А Оксфорд работал с Кембриджем. Нам надо, чтобы Гринпис работал с WWF. Все должны начать работать вместе -- Китай и США. Мы должны начать управлять этой планетой как если бы наша жизнь зависела от этого, а она зависит, серьезно зависит. Но мы не можем делать все. Даже если мы заставим всех над этим работать, нам нужна стратегия. Нам нужно сфокусироваться на том, что где, что и кто. Итак, где: Мы определили 35 мест на планете, с которыми нам надо работать. Эти места наиболее богаты с точки зрения биоразнообразия и наиболее важны с точки зрения функционирования экосистемы. Нам необходимо работать в этих местах. Мы должны сохранить эти места, если мы хотим получить хоть шанс в войне за сохранение биоразнообразия каким мы его знаем. Мы ознакомились с угрозами этим местам. Существует 15 предметов потребления, которые представляют наибольшую угрозу этим местам из-за уничтожения лесов, деградации почв, использования воды, использования пестицидов, чрезмерного отлова рыбы и тд.\nИтак, у нас есть 35 основных мест, 15 приоритетных товаров потребления. С кем нам работать, чтобы изменить пути производства этих 15 товаров? Собираемся ли мы работать с 6.9 миллиардом потребителей? Давайте посмотрим, существует около 7000 языков, 350 основных -- много же у нас тут работы. Я не думаю, что кто-то в состоянии эффективно сделать это. Собираемся ли мы работать с 1,5 миллиардом производителей? И снова, чрезвычайно сложная задача. Должен быть иной путь. 300-500 компаний контролируют больше 70% рынка каждого из 15 товаров, обозначенных ранее. Если мы будем работать с ними, если мы изменим эти компании, и как они ведут бизнес, то остальное произойдет автоматически. Итак, мы исследовали наши 15 товаров потребления. Вот 9 из них. Мы выстроили их в линию друг за другом и подписали к каждому названия компаний, которые работают с этими товарами. Если вы изучите первые 25-30 имен относящихся к каждому товару, то вы увидите, что господи, Каргилл здесь, Каргилл там, Каргилл везде. Это имя начинает появляться снова и снова. Так что мы сделали анализ немного иным путем. Мы решили: если мы возьмем 100 главных компаний, какой процент всех 15 товаров потребления они так или иначе затрагивают, покупают или продают? И мы обнаружили, что 25%. Итак, 100 компаний контролируют 25 процентов рынка всех 15 наиболее значимых товаров потребления на планете. Мы можем охватить около сотни компаний. Сто компаний, с которыми можно работать.\nПочему 25% так важны? Потому что если этим компаниям понадобятся экологические продукты, они возьмут на себя от 40 до 50% производства. Компании могут подталкивать производителей быстрее, чем потребители. Если компании попросят, то мы можем увеличить производство гораздо быстрее, чем ожидая пока это сделают потребители. После 40 лет, мировое эко движение достигло 0.7 от 1 процента всех мировых продуктов питания. Мы не можем так долго ждать. У нас нет столько времени. Нам нужны изменения которые ускорят этот процесс. Даже работая с отдельными компаниями, мы вполне вероятно не достигнем своей цели. Нам нужно начать работу с индустриями. Мы стали устраивать круглые столы, где мы сводим вместе всю производственно-сбытовую цепочку, начиная от производителей вплоть до розничных магазинов и брендов. Мы внедряем гражданское общество, неправительственные организации, исследователей и ученых, чтобы получилась информативная дискуссия – иногда это «королевская битва» -- чтобы выяснить основные воздействия этих продуктов, их глобальные ориентиры, приемлемые воздействия и разработать стандарты. Это не всегда веселые игры.\nНа лососевых рыбофермах мы начали проводить круглые столы почти 6 лет назад. 8 участников садились за стол переговоров. Я думаю, у нас получалось усадить за стол переговоров 60% всех мировых производителей, и 25% спроса на товары. Трое из восьми участников судились друг с другом. И тут на следующей неделе мы запускаем глобально проверенные, исследованные и сертифицированные стандарты для лососевых ферм. Это может случиться.\n(Аплодисменты)\nТак, что заставило разных субъектов сесть за один стол переговоров? Риск и спрос. Для больших компаний, это риск испортить репутацию, но гораздо важнее, что их не заботит цена товаров потребления. Если у них нет товаров потребления, у них нет и бизнеса. Они заботятся о наличие [товаров], так что для них наибольший риск в том, что продукт совсем исчезнет. Для производителей, если покупатель хочет купить что-то, произведенное особым способом, это заставит его сесть за стол переговоров. Так что это спрос. Положительный момент заключается в том, что мы определили 100 компаний два года назад. За последние 18 месяцев, мы подписали соглашения с 40 из этих ста компаний, чтобы начать работуть с ними над их каналами поставок. И за следующие 18 месяцев мы планируем подписать еще 40 соглашений и думаем, что нам удастся это сделать. А сейчас мы собираем директоров этих 80 компаний вместе, чтобы они помогли оказать давление на остальные 20 компаний и усадить и их тоже за стол переговоров, потому что им не нравятся неправительственные организации, они никогда с ними не работали. Они обеспокоены тем и этим, но нам нужно держаться вместе. Так что мы прикладываем все усилия. Мы используем любые рычаги воздействия, которые заставят их сесть за стол переговоров.\nОдна из компаний, с которой мы работаем -- маленькими шажками, возможно -- начала уже свой путь к экологичности. Это Каргилл. Они финансировали исследование, которое показало, что можно увеличить в двое мировое производство пальмового масла, не срубив ни единого дерева в последующие 20 лет. Все это можно сделать в Борнео, засаживая деградированные земли. Исследования показывают, что наибольшая чистая прибыль от пальмового масла будет с деградированных земель. Они также проводят исследования, чтобы посмотреть на все свои припасы пальмового масла, увидеть, можно ли их сертифицировать и что они должны изменить, чтобы стать сертифицированными третьей стороной в этой значимой программе сертифицирования. Почему нам важна Каргилл? Потому что на них приходится 20-25% от мирового производства пальмового масла. Если Каргиллл примет какое-то решение, вся индустрия пальмового масла начнет двигаться, как минимум 40 или 50% ее. Это немаловажно. Гораздо важнее, что Каргил и еще одна компания доставляют 50% пальмового масла которое отправляется в Китай. Нам не придется менять способ работы хоть одной китайской компании, если мы убедим Каргилл отправлять экологичное пальмовое масло в Китай. Это предконкурентная стратегия. Все масло, которое прибывает туда – хорошее. Покупайте его.\nС Марсом мы работаем также. Сейчас большинство людей воспринимают Марс как шоколадную компанию, но Марс сделал уверенное заявление покупать только сертифицированные продукты для всех их морепродуктов. Это позволило Марс покупать больше морепродуктов, чем Валмарт из-за корма для животных. Еще они делают интересные вещи с шоколадом и все благодаря тому факту, что Марс хочет быть в бизнессе и в будущем. И они понимают, что им нужно увеличивать производство шоколада. На любой плантации, 20% деревьев производят 80% урожая, так что Марс изучает геномы. Они устанавливают последовательность геномов в какао деревьях. Они делают это при помощи [компании] IBM и Министерства Сельского хозяйства США и размещают информацию об исследованиях в открытых источниках, потому что они хотят, чтобы у всех был доступ к этой информации, чтобы все могли помогать им сделать производство какао более продуктивным и более экологичным. Они поняли, что если им удастся выявить основные признаки продуктивности и засухоустойчивости, они смогут производить на 320% больше какао на 40% земли. Оставшиеся земли можно использовать подо что-то другое. Получить больше за счет меньшего и еще меньшего. Вот каким должно быть будущее, так что выкладывать это все в открытый доступ – это очень умно. Они не хотят быть компанией с обладанием интеллектуальной собственности; они хотят быть шоколадной компанией. Но они также хотят навсегда остаться шоколадной компанией.\nМногие люди недовольны ценами на продукты, но на самом деле цены на продукты падают. Это странно, потому что покупатели не платят настоящую стоимость продуктов. Посмотрим хотя бы на воду. И что мы видим? Имеется [производство] четырех самых распространенных продуктов. Смотрите, сколько фермер производит, чтобы можно было создать эти продукты, затем посмотрите сколько воды для этого используется, и затем посмотрите, сколько фермеру за это было заплачено. Если разделить количество воды на то, сколько фермеру было заплачено, то окажется, что фермер не получает достаточного количества денег для оплаты воды в любом из этих продуктов. Это – внешний эффект. Это субсидия природы. Кока-Кола очень много работает с водой. Сейчас они заключили контракт на 17 лет с садоводами Турции на то, чтобы продавать сок в Европе. Они делают это, потому что хотят иметь продукт, который будет ближе к Европейскому рынку. Но они не просто покупают сок, они также покупают углерод в деревьях, чтобы компенсировать затраты на поставку, чтобы получить этот продукт в Европе. Углерод приобретается вместе с сахаром, с кофе, с телятиной. Это называется комплектацией и возвращает негативные воздействия, связанные с производством, в цену товара.\nНам необходимо принять то, что мы изучили о том, что делают лучшие мировые производители и использовать эту информацию и донести ее до правительственного регулирования, с тем, чтобы изменить всю производственную кривую. Мы не можем просто сосредоточиться на том, чтобы определять только лучшее, мы дожны работать и с остальными.\nВопрос не в том, что думать, а в том – как. Эти компании начали думать по-другому, по-новому. Они уже на правильном пути и не могут повернуть назад. И мы все вместе с ними на этом пути. Нам действительно пора начать менять образ мышления. То, что кажется экологичным на планете с населением в 6 миллиардов, может оказаться не таким экологичным на планете с 9 миллиардами жителей.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Jason Clay: How big brands can help save biodiversity
TED Talk Subtitles and Transcript: Convince just 100 key companies to go sustainable, and WWF's Jason Clay says global markets will shift to protect the planet our consumption has already outgrown. Hear how his extraordinary roundtables are getting big brand rivals to agree on green practices first -- before their products duke it out on store shelves.
I grew up on a small farm in Missouri. We lived on less than a dollar a day for about 15 years. I got a scholarship, went to university, studied international agriculture, studied anthropology, and decided I was going to give back. I was going to work with small farmers. I was going to help alleviate poverty. I was going to work on international development, and then I took a turn and ended up here. Now, if you get a Ph.D., and you decide not to teach, you don't always end up in a place like this. It's a choice. You might end up driving a taxicab. You could be in New York. What I found was, I started working with refugees and famine victims -- small farmers, all, or nearly all -- who had been dispossessed and displaced. Now, what I'd been trained to do was methodological research on such people. So I did it: I found out how many women had been raped en route to these camps. I found out how many people had been put in jail, how many family members had been killed. I assessed how long they were going to stay and how much it would take to feed them. And I got really good at predicting how many body bags you would need for the people who were going to die in these camps.
Now this is God's work, but it's not my work. It's not the work I set out to do. So I was at a Grateful Dead benefit concert on the rainforests in 1988. I met a guy -- the guy on the left. His name was Ben. He said, "What can I do to save the rainforests?" I said, "Well, Ben, what do you do?" "I make ice cream." So I said, "Well, you've got to make a rainforest ice cream. And you've got to use nuts from the rainforests to show that forests are worth more as forests than they are as pasture." He said, "Okay." Within a year, Rainforest Crunch was on the shelves. It was a great success. We did our first million-dollars-worth of trade by buying on 30 days and selling on 21. That gets your adrenaline going. Then we had a four and a half million-dollar line of credit because we were credit-worthy at that point. We had 15 to 20, maybe 22 percent of the global Brazil-nut market. We paid two to three times more than anybody else. Everybody else raised their prices to the gatherers of Brazil nuts because we would buy it otherwise. A great success. 50 companies signed up, 200 products came out, generated 100 million in sales. It failed. Why did it fail? Because the people who were gathering Brazil nuts weren't the same people who were cutting the forests. And the people who made money from Brazil nuts were not the people who made money from cutting the forests. We were attacking the wrong driver. We needed to be working on beef. We needed to be working on lumber. We needed to be working on soy -- things that we were not focused on.
So let's go back to Sudan. I often talk to refugees: "Why was it that the West didn't realize that famines are caused by policies and politics, not by weather?" And this farmer said to me, one day, something that was very profound. He said, "You can't wake a person who's pretending to sleep."
(Laughter)
Okay. Fast forward. We live on a planet. There's just one of them. We've got to wake up to the fact that we don't have any more and that this is a finite planet. We know the limits of the resources we have. We may be able to use them differently. We may have some innovative, new ideas. But in general, this is what we've got. There's no more of it. There's a basic equation that we can't get away from. Population times consumption has got to have some kind of relationship to the planet, and right now, it's a simple "not equal." Our work shows that we're living at about 1.3 planets. Since 1990, we crossed the line of being in a sustainable relationship to the planet. Now we're at 1.3. If we were farmers, we'd be eating our seed. For bankers, we'd be living off the principal, not the interest. This is where we stand today. A lot of people like to point to some place else as the cause of the problem. It's always population growth. Population growth's important, but it's also about how much each person consumes. So when the average American consumes 43 times as much as the average African, we've got to think that consumption is an issue. It's not just about population, and it's not just about them; it's about us. But it's not just about people; it's about lifestyles. There's very good evidence -- again, we don't necessarily have a peer-reviewed methodology that's bulletproof yet -- but there's very good evidence that the average cat in Europe has a larger environmental footprint in its lifetime than the average African. You think that's not an issue going forward? You think that's not a question as to how we should be using the Earth's resources?
Let's go back and visit our equation. In 2000, we had six billion people on the planet. They were consuming what they were consuming -- let's say one unit of consumption each. We have six billion units of consumption. By 2050, we're going to have nine billion people -- all the scientists agree. They're all going to consume twice as much as they currently do -- scientists, again, agree -- because income is going to grow in developing countries five times what it is today -- on global average, about [2.9]. So we're going to have 18 billion units of consumption. Who have you heard talking lately that's said we have to triple production of goods and services? But that's what the math says. We're not going to be able to do that. We can get productivity up. We can get efficiency up. But we've also got to get consumption down. We need to use less to make more. And then we need to use less again. And then we need to consume less. All of those things are part of that equation.
But it basically raises a fundamental question: should consumers have a choice about sustainability, about sustainable products? Should you be able to buy a product that's sustainable sitting next to one that isn't, or should all the products on the shelf be sustainable? If they should all be sustainable on a finite planet, how do you make that happen? The average consumer takes 1.8 seconds in the U.S. Okay, so let's be generous. Let's say it's 3.5 seconds in Europe. How do you evaluate all the scientific data around a product, the data that's changing on a weekly, if not a daily, basis? How do you get informed? You don't. Here's a little question. From a greenhouse gas perspective, is lamb produced in the U.K. better than lamb produced in New Zealand, frozen and shipped to the U.K.? Is a bad feeder lot operation for beef better or worse than a bad grazing operation for beef? Do organic potatoes actually have fewer toxic chemicals used to produce them than conventional potatoes? In every single case, the answer is "it depends." It depends on who produced it and how, in every single instance. And there are many others. How is a consumer going to walk through this minefield? They're not. They may have a lot of opinions about it, but they're not going to be terribly informed.
Sustainability has got to be a pre-competitive issue. It's got to be something we all care about. And we need collusion. We need groups to work together that never have. We need Cargill to work with Bunge. We need Coke to work with Pepsi. We need Oxford to work with Cambridge. We need Greenpeace to work with WWF. Everybody's got to work together -- China and the U.S. We need to begin to manage this planet as if our life depended on it, because it does, it fundamentally does. But we can't do everything. Even if we get everybody working on it, we've got to be strategic. We need to focus on the where, the what and the who. So, the where: We've identified 35 places globally that we need to work. These are the places that are the richest in biodiversity and the most important from an ecosystem function point-of-view. We have to work in these places. We have to save these places if we want a chance in hell of preserving biodiversity as we know it. We looked at the threats to these places. These are the 15 commodities that fundamentally pose the biggest threats to these places because of deforestation, soil loss, water use, pesticide use, over-fishing, etc.
So we've got 35 places, we've got 15 priority commodities, who do we work with to change the way those commodities are produced? Are we going to work with 6.9 billion consumers? Let's see, that's about 7,000 languages, 350 major languages -- a lot of work there. I don't see anybody actually being able to do that very effectively. Are we going to work with 1.5 billion producers? Again, a daunting task. There must be a better way. 300 to 500 companies control 70 percent or more of the trade of each of the 15 commodities that we've identified as the most significant. If we work with those, if we change those companies and the way they do business, then the rest will happen automatically. So, we went through our 15 commodities. This is nine of them. We lined them up side-by-side, and we put the names of the companies that work on each of those. And if you go through the first 25 or 30 names of each of the commodities, what you begin to see is, gosh, there's Cargill here, there's Cargill there, there's Cargill everywhere. In fact, these names start coming up over and over again. So we did the analysis again a slightly different way. We said: if we take the top hundred companies, what percentage of all 15 commodities do they touch, buy or sell? And what we found is it's 25 percent. So 100 companies control 25 percent of the trade of all 15 of the most significant commodities on the planet. We can get our arms around a hundred companies. A hundred companies, we can work with.
Why is 25 percent important? Because if these companies demand sustainable products, they'll pull 40 to 50 percent of production. Companies can push producers faster than consumers can. By companies asking for this, we can leverage production so much faster than by waiting for consumers to do it. After 40 years, the global organic movement has achieved 0.7 of one percent of global food. We can't wait that long. We don't have that kind of time. We need change that's going to accelerate. Even working with individual companies is not probably going to get us there. We need to begin to work with industries. So we've started roundtables where we bring together the entire value chain, from producers all the way to the retailers and brands. We bring in civil society, we bring in NGOs, we bring in researchers and scientists to have an informed discussion -- sometimes a battle royale -- to figure out what are the key impacts of these products, what is a global benchmark, what's an acceptable impact, and design standards around that. It's not all fun and games.
In salmon aquaculture, we kicked off a roundtable almost six years ago. Eight entities came to the table. We eventually got, I think, 60 percent of global production at the table and 25 percent of demand at the table. Three of the original eight entities were suing each other. And yet, next week, we launch globally verified, vetted and certified standards for salmon aquaculture. It can happen.
(Applause)
So what brings the different entities to the table? It's risk and demand. For the big companies, it's reputational risk, but more importantly, they don't care what the price of commodities is. If they don't have commodities, they don't have a business. They care about availability, so the big risk for them is not having product at all. For the producers, if a buyer wants to buy something produced a certain way, that's what brings them to the table. So it's the demand that brings them to the table. The good news is we identified a hundred companies two years ago. In the last 18 months, we've signed agreements with 40 of those hundred companies to begin to work with them on their supply chain. And in the next 18 months, we will have signed up to work with another 40, and we think we'll get those signed as well. Now what we're doing is bringing the CEOs of these 80 companies together to help twist the arms of the final 20, to bring them to the table, because they don't like NGOs, they've never worked with NGOs, they're concerned about this, they're concerned about that, but we all need to be in this together. So we're pulling out all the stops. We're using whatever leverage we have to bring them to the table.
One company we're working with that's begun -- in baby steps, perhaps -- but has begun this journey on sustainability is Cargill. They've funded research that shows that we can double global palm oil production without cutting a single tree in the next 20 years, and do it all in Borneo alone by planting on land that's already degraded. The study shows that the highest net present value for palm oil is on land that's been degraded. They're also undertaking a study to look at all of their supplies of palm oil to see if they could be certified and what they would need to change in order to become third-party certified under a credible certification program. Why is Cargill important? Because Cargill has 20 to 25 percent of global palm oil. If Cargill makes a decision, the entire palm oil industry moves, or at least 40 or 50 percent of it. That's not insignificant. More importantly, Cargill and one other company ship 50 percent of the palm oil that goes to China. We don't have to change the way a single Chinese company works if we get Cargill to only send sustainable palm oil to China. It's a pre-competitive issue. All the palm oil going there is good. Buy it.
Mars is also on a similar journey. Now most people understand that Mars is a chocolate company, but Mars has made sustainability pledges to buy only certified product for all of its seafood. It turns out Mars buys more seafood than Walmart because of pet food. But they're doing some really interesting things around chocolate, and it all comes from the fact that Mars wants to be in business in the future. And what they see is that they need to improve chocolate production. On any given plantation, 20 percent of the trees produce 80 percent of the crop, so Mars is looking at the genome, they're sequencing the genome of the cocoa plant. They're doing it with IBM and the USDA, and they're putting it in the public domain because they want everybody to have access to this data, because they want everybody to help them make cocoa more productive and more sustainable. What they've realized is that if they can identify the traits on productivity and drought tolerance, they can produce 320 percent as much cocoa on 40 percent of the land. The rest of the land can be used for something else. It's more with less and less again. That's what the future has got to be, and putting it in the public domain is smart. They don't want to be an I.P. company; they want to be a chocolate company, but they want to be a chocolate company forever.
Now, the price of food, many people complain about, but in fact, the price of food is going down, and that's odd because in fact, consumers are not paying for the true cost of food. If you take a look just at water, what we see is that, with four very common products, you look at how much a farmer produced to make those products, and then you look at how much water input was put into them, and then you look at what the farmer was paid. If you divide the amount of water into what the farmer was paid, the farmer didn't receive enough money to pay a decent price for water in any of those commodities. That is an externality by definition. This is the subsidy from nature. Coca-Cola, they've worked a lot on water, but right now, they're entering into 17-year contracts with growers in Turkey to sell juice into Europe, and they're doing that because they want to have a product that's closer to the European market. But they're not just buying the juice; they're also buying the carbon in the trees to offset the shipment costs associated with carbon to get the product into Europe. There's carbon that's being bought with sugar, with coffee, with beef. This is called bundling. It's bringing those externalities back into the price of the commodity.
We need to take what we've learned in private, voluntary standards of what the best producers in the world are doing and use that to inform government regulation, so we can shift the entire performance curve. We can't just focus on identifying the best; we've got to move the rest.
The issue isn't what to think, it's how to think. These companies have begun to think differently. They're on a journey; there's no turning back. We're all on that same journey with them. We have to really begin to change the way we think about everything. Whatever was sustainable on a planet of six billion is not going to be sustainable on a planet with nine.
Thank you.
(Applause)
|
Джейсон Клей: Как крупные бренды могут помочь сохранить биоразнообразие
TED Talk Subtitles and Transcript: Убедите 100 основных производственных компаний вести политику рациональности, говорит представитель Всемирного Фонда дикой природы Джейсон Клей, и мировые рынки перейдут на то, чтобы защитить нашу планету от сверхпотребления. Послушайте как организованные им круглые столы заставляют крупные конкурирующие компании договариваться об экологичности до того, как их продукция появится на полках магазинов.
Я вырос на маленькой ферме в Миссури. Мы жили меньше чем на доллар в день в течении 15 лет. Я получил стипендию, поступил в университет, изучал международное сельское хозяйство, изучал антропологию, но решил вернуться к истокам. Я собирался работать с маленькими фермами. Я собирался бороться с нищетой. Я собирался работать над международным развитием. А потом я передумал и оказался здесь. Если у вас есть докторская степень и вы решили не заниматься преподаванием, вы не всегда окажетесь именно в таком месте. Это выбор. Вы можете стать водителем такси. Вы можете оказаться в Нью-Йорке. И что я нашел? Я стал работать с беженцами и жертвами голода маленькими фермерами, которые были выселены или переселены. Все, чему я был обучен, это проводить методологические исследования на этих людях. И я это делал: я узнал, сколько женщин было изнасиловано на пути в эти лагеря. Я узнал, сколько людей было отправлено в тюрьму, члены скольких семей были убиты. Я определял как долго они там останутся и сколько еды понадобится, чтобы их прокормить. Я очень точно предсказал, сколько понадобится мешков для трупов для тех людей, которые умрут в этих лагерях.
Но это работа Бога, а не моя. Это не то, что я собирался делать. Я был на благотворительном концерте Grateful Dead в помощь тропическим лесам в 1988. Я встретил парня -- вот он, слева. Его зовут Бен. И он спросил: «Что я могу сделать, чтобы спасти тропический лес?» Я сказал: «Бен, а чем ты занимаешься?» «Я делаю мороженое.» И я ответил: «Тогда ты можешь сделать особое мороженое. И ты можешь использовать орехи из этих лесов чтобы показать, что леса стоят больше как леса, чем как пастбища.» Он сказал «Окей.» В течении года, Рейнфорест Кранч появились на полках магазинов. Они имели ошеломительный успех. Мы сделали наш первый миллион покупая за 30 дней и продавая за 21. Это поднимает уровень адреналина в крови. Затем у нас была кредитная линия в 4.5 миллиона долларов, потому что мы были в тот момент кредитоспособны. У нас было от 15 до 20, а может даже 22 процента всего рынка бразильских орехов. Мы платили раза в 2-3 больше, чем другие. Все другие подняли цены за сбор бразильских орехов, потому что мы все равно за это платили. Огромный успех. 50 компаний подписались, 200 продуктов выпустилось собрав 100 милионов на продажах. Все провалилось. Почему это провалилось? Потому что люди, которые собирали бразильский орех не были теми же людьми, которые рубили лес. И люди, которые получали деньги с бразильских орехов были не теми людьми, которые получали деньги с рубки леса. Мы атаковали неверно. Нам нужно было работать с говядиной. Нам нужно было работать с пиломатериалом. Нам нужно было работать с соей -- с тем, на что мы даже не заостряли внимание.
Давайте вернемся в Судан. Я часто говорю с беженцами. “Почему Запад не понимает, что голод вызван политикой и политиками, а не погодой?» Этот фермер сказал мне однажды кое-что очень глубинное. Он сказал: «Вы не можете разбудить человека, который притворяется спящим.»
(Смех в зале)
Идем дальше. Мы живем на планете. Она у нас одна. Нам пора проснуться и осознать тот факт, что других планет у нас нет и что это конечная планета. Мы знаем лимит тех ресурсов, которые имеем. Мы можем использовать их иначе. У нас могут быть новые, инновационные идеи. Но в целом, вот что мы имеем. Больше этого – нет. Это базовое уравнение, от которого никуда не деться. Численность населения умноженная на потребление выражает определенное отношение к планете, и сейчас оно просто напросто «не равное». Наша работа показывает, что мы живем на 1.3 планеты. С 1990 года, мы пересекли границу сбалансированного отношения к планете. Теперь мы на 1.3. Если бы мы были фермерами, мы бы ели свое зерно. Для банкиров, мы бы жили на стартовый капитал, а не на доход. Вот где мы сейчас находимся. Многие предпочитают указывать на какие-то другие места как причины проблем. И всегда это – прирост численности населения. Рост популяции важен, но важнее сколько потребляет каждый человек. Так что когда средний американец потребляет в 43 раза больше среднего африканца, мы должны подумать о потреблении как о проблеме. Это не только вопрос населения, и это не только о них, это о нас. Но это не только о людях, это о стиле жизни. Есть очень достоверные факты -- опять же, нам необязательно иметь экспертную оценку, это пока нереально -- но есть известные факты, что средний кот в Европе оставляет больший след в окружающей среде в течении своей жизни, чем средний африканский. Вы думаете, это не та проблема, над которой надо работать? Вы думаете, этот вопрос не относится к тому, как мы должны использовать ресурсы Земли?
Давайте вернемся к нашим уравнениям. В 2000 году на планете было 6 миллиардов людей. Они потребляли то, что потребляли. Скажем, одна единица потребления на каждого. То есть 6 миллиардов единиц потребления всего. К 2050 году на планете буде 9 миллиардов человек – ученые со мной согласны. Они будут потреблять вдвое больше, чем сейчас – ученые снова согласны -- потому что доход в развивающихся странах возрастет в пять раз по сравнению с сегодняшним, в среднем по планете примерно в 2.9 раз. Получается 18 миллиардов единиц потребления. Слышали ли вы от кого-нибудь, что мы должны утроить производство вещей и услуг? Это то, что говорит математика. Мы не сможем этого сделать. Мы можем увеличить производительность. Мы можем повысить эффективность. Но нам также нужно снизить потребляемость. Нам нужно использовать меньше, чтобы получить больше. И потом использовать меньше опять. И меньше потреблять. Все эти вещи – часть одного уравнения.
Все это поднимает фундаментальный вопрос: должен ли у потребителя быть выбор относительно экологичности, относительно экологичных продуктов? Должны ли вы покупать только экологичные продукты, которые соседствуют с обычными, или все продукты на полках магазинов должны быть экологичны? Если же они все должны быть экологичны на нашей конечной планете, как этого добиться? Средний покупатель в США тратит [на покупку] 1.8 секунд. Давайте обобщим. Скажем, 3.5 секунды в Европе. Как оценить все научные данные о продукте, данные, которые меняются еженедельно, а то и ежедневно? Как получить нужную информацию? Никак. Маленький вопросик. С точки зрения парникового газа, ягнятина, произведенная в Великобритании лучше ягнятины из Новой Зеландии, замороженной и привезенной в Великобританию? Плохое откармливание для коровы лучше или хуже, чем плохое содержание ее на пастбище? Содержит ли органический картофель меньше токсичных химикатов, используемых для его производства, чем обычный? В каждом отдельном случае ответ будет «зависит от». Все зависит от того, кто производит и как, в каждом отдельном случае. И много других. Как потребителю пройти через это минное поле? Никак. У них может быть много мнений об этом, но они не будут полностью информированы.
Экологичность должна быть предконкурентной. Это должно быть что-то, о чем мы все заботимся. Мы нуждаемся в сговоре. Нам нужны такие команды, чтобы работать вместе, каких никогда прежде не было. Нужно, чтобы Каргилл работала с Бунге. Нам нужно, чтобы Кока-Кола работала с Пепси. А Оксфорд работал с Кембриджем. Нам надо, чтобы Гринпис работал с WWF. Все должны начать работать вместе -- Китай и США. Мы должны начать управлять этой планетой как если бы наша жизнь зависела от этого, а она зависит, серьезно зависит. Но мы не можем делать все. Даже если мы заставим всех над этим работать, нам нужна стратегия. Нам нужно сфокусироваться на том, что где, что и кто. Итак, где: Мы определили 35 мест на планете, с которыми нам надо работать. Эти места наиболее богаты с точки зрения биоразнообразия и наиболее важны с точки зрения функционирования экосистемы. Нам необходимо работать в этих местах. Мы должны сохранить эти места, если мы хотим получить хоть шанс в войне за сохранение биоразнообразия каким мы его знаем. Мы ознакомились с угрозами этим местам. Существует 15 предметов потребления, которые представляют наибольшую угрозу этим местам из-за уничтожения лесов, деградации почв, использования воды, использования пестицидов, чрезмерного отлова рыбы и тд.
Итак, у нас есть 35 основных мест, 15 приоритетных товаров потребления. С кем нам работать, чтобы изменить пути производства этих 15 товаров? Собираемся ли мы работать с 6.9 миллиардом потребителей? Давайте посмотрим, существует около 7000 языков, 350 основных -- много же у нас тут работы. Я не думаю, что кто-то в состоянии эффективно сделать это. Собираемся ли мы работать с 1,5 миллиардом производителей? И снова, чрезвычайно сложная задача. Должен быть иной путь. 300-500 компаний контролируют больше 70% рынка каждого из 15 товаров, обозначенных ранее. Если мы будем работать с ними, если мы изменим эти компании, и как они ведут бизнес, то остальное произойдет автоматически. Итак, мы исследовали наши 15 товаров потребления. Вот 9 из них. Мы выстроили их в линию друг за другом и подписали к каждому названия компаний, которые работают с этими товарами. Если вы изучите первые 25-30 имен относящихся к каждому товару, то вы увидите, что господи, Каргилл здесь, Каргилл там, Каргилл везде. Это имя начинает появляться снова и снова. Так что мы сделали анализ немного иным путем. Мы решили: если мы возьмем 100 главных компаний, какой процент всех 15 товаров потребления они так или иначе затрагивают, покупают или продают? И мы обнаружили, что 25%. Итак, 100 компаний контролируют 25 процентов рынка всех 15 наиболее значимых товаров потребления на планете. Мы можем охватить около сотни компаний. Сто компаний, с которыми можно работать.
Почему 25% так важны? Потому что если этим компаниям понадобятся экологические продукты, они возьмут на себя от 40 до 50% производства. Компании могут подталкивать производителей быстрее, чем потребители. Если компании попросят, то мы можем увеличить производство гораздо быстрее, чем ожидая пока это сделают потребители. После 40 лет, мировое эко движение достигло 0.7 от 1 процента всех мировых продуктов питания. Мы не можем так долго ждать. У нас нет столько времени. Нам нужны изменения которые ускорят этот процесс. Даже работая с отдельными компаниями, мы вполне вероятно не достигнем своей цели. Нам нужно начать работу с индустриями. Мы стали устраивать круглые столы, где мы сводим вместе всю производственно-сбытовую цепочку, начиная от производителей вплоть до розничных магазинов и брендов. Мы внедряем гражданское общество, неправительственные организации, исследователей и ученых, чтобы получилась информативная дискуссия – иногда это «королевская битва» -- чтобы выяснить основные воздействия этих продуктов, их глобальные ориентиры, приемлемые воздействия и разработать стандарты. Это не всегда веселые игры.
На лососевых рыбофермах мы начали проводить круглые столы почти 6 лет назад. 8 участников садились за стол переговоров. Я думаю, у нас получалось усадить за стол переговоров 60% всех мировых производителей, и 25% спроса на товары. Трое из восьми участников судились друг с другом. И тут на следующей неделе мы запускаем глобально проверенные, исследованные и сертифицированные стандарты для лососевых ферм. Это может случиться.
(Аплодисменты)
Так, что заставило разных субъектов сесть за один стол переговоров? Риск и спрос. Для больших компаний, это риск испортить репутацию, но гораздо важнее, что их не заботит цена товаров потребления. Если у них нет товаров потребления, у них нет и бизнеса. Они заботятся о наличие [товаров], так что для них наибольший риск в том, что продукт совсем исчезнет. Для производителей, если покупатель хочет купить что-то, произведенное особым способом, это заставит его сесть за стол переговоров. Так что это спрос. Положительный момент заключается в том, что мы определили 100 компаний два года назад. За последние 18 месяцев, мы подписали соглашения с 40 из этих ста компаний, чтобы начать работуть с ними над их каналами поставок. И за следующие 18 месяцев мы планируем подписать еще 40 соглашений и думаем, что нам удастся это сделать. А сейчас мы собираем директоров этих 80 компаний вместе, чтобы они помогли оказать давление на остальные 20 компаний и усадить и их тоже за стол переговоров, потому что им не нравятся неправительственные организации, они никогда с ними не работали. Они обеспокоены тем и этим, но нам нужно держаться вместе. Так что мы прикладываем все усилия. Мы используем любые рычаги воздействия, которые заставят их сесть за стол переговоров.
Одна из компаний, с которой мы работаем -- маленькими шажками, возможно -- начала уже свой путь к экологичности. Это Каргилл. Они финансировали исследование, которое показало, что можно увеличить в двое мировое производство пальмового масла, не срубив ни единого дерева в последующие 20 лет. Все это можно сделать в Борнео, засаживая деградированные земли. Исследования показывают, что наибольшая чистая прибыль от пальмового масла будет с деградированных земель. Они также проводят исследования, чтобы посмотреть на все свои припасы пальмового масла, увидеть, можно ли их сертифицировать и что они должны изменить, чтобы стать сертифицированными третьей стороной в этой значимой программе сертифицирования. Почему нам важна Каргилл? Потому что на них приходится 20-25% от мирового производства пальмового масла. Если Каргиллл примет какое-то решение, вся индустрия пальмового масла начнет двигаться, как минимум 40 или 50% ее. Это немаловажно. Гораздо важнее, что Каргил и еще одна компания доставляют 50% пальмового масла которое отправляется в Китай. Нам не придется менять способ работы хоть одной китайской компании, если мы убедим Каргилл отправлять экологичное пальмовое масло в Китай. Это предконкурентная стратегия. Все масло, которое прибывает туда – хорошее. Покупайте его.
С Марсом мы работаем также. Сейчас большинство людей воспринимают Марс как шоколадную компанию, но Марс сделал уверенное заявление покупать только сертифицированные продукты для всех их морепродуктов. Это позволило Марс покупать больше морепродуктов, чем Валмарт из-за корма для животных. Еще они делают интересные вещи с шоколадом и все благодаря тому факту, что Марс хочет быть в бизнессе и в будущем. И они понимают, что им нужно увеличивать производство шоколада. На любой плантации, 20% деревьев производят 80% урожая, так что Марс изучает геномы. Они устанавливают последовательность геномов в какао деревьях. Они делают это при помощи [компании] IBM и Министерства Сельского хозяйства США и размещают информацию об исследованиях в открытых источниках, потому что они хотят, чтобы у всех был доступ к этой информации, чтобы все могли помогать им сделать производство какао более продуктивным и более экологичным. Они поняли, что если им удастся выявить основные признаки продуктивности и засухоустойчивости, они смогут производить на 320% больше какао на 40% земли. Оставшиеся земли можно использовать подо что-то другое. Получить больше за счет меньшего и еще меньшего. Вот каким должно быть будущее, так что выкладывать это все в открытый доступ – это очень умно. Они не хотят быть компанией с обладанием интеллектуальной собственности; они хотят быть шоколадной компанией. Но они также хотят навсегда остаться шоколадной компанией.
Многие люди недовольны ценами на продукты, но на самом деле цены на продукты падают. Это странно, потому что покупатели не платят настоящую стоимость продуктов. Посмотрим хотя бы на воду. И что мы видим? Имеется [производство] четырех самых распространенных продуктов. Смотрите, сколько фермер производит, чтобы можно было создать эти продукты, затем посмотрите сколько воды для этого используется, и затем посмотрите, сколько фермеру за это было заплачено. Если разделить количество воды на то, сколько фермеру было заплачено, то окажется, что фермер не получает достаточного количества денег для оплаты воды в любом из этих продуктов. Это – внешний эффект. Это субсидия природы. Кока-Кола очень много работает с водой. Сейчас они заключили контракт на 17 лет с садоводами Турции на то, чтобы продавать сок в Европе. Они делают это, потому что хотят иметь продукт, который будет ближе к Европейскому рынку. Но они не просто покупают сок, они также покупают углерод в деревьях, чтобы компенсировать затраты на поставку, чтобы получить этот продукт в Европе. Углерод приобретается вместе с сахаром, с кофе, с телятиной. Это называется комплектацией и возвращает негативные воздействия, связанные с производством, в цену товара.
Нам необходимо принять то, что мы изучили о том, что делают лучшие мировые производители и использовать эту информацию и донести ее до правительственного регулирования, с тем, чтобы изменить всю производственную кривую. Мы не можем просто сосредоточиться на том, чтобы определять только лучшее, мы дожны работать и с остальными.
Вопрос не в том, что думать, а в том – как. Эти компании начали думать по-другому, по-новому. Они уже на правильном пути и не могут повернуть назад. И мы все вместе с ними на этом пути. Нам действительно пора начать менять образ мышления. То, что кажется экологичным на планете с населением в 6 миллиардов, может оказаться не таким экологичным на планете с 9 миллиардами жителей.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Chade-Meng Tan: Everyday compassion at Google\nTED Talk Subtitles and Transcript: Google's \"Jolly Good Fellow,\" Chade-Meng Tan, talks about how the company practices compassion in its everyday business -- and its bold side projects.\nSo what does the happiest man in the world look like? He certainly doesn't look like me. He looks like this. His name is Matthieu Ricard. So how do you get to be the happiest man in the world? Well it turns out there is a way to measure happiness in the brain. And you do that by measuring the relative activation of the left prefrontal cortex in the fMRI, versus the right prefrontal cortex. And Matthieu's happiness measure is off the charts. He's by far the happiest man ever measured by science. Which leads us to a question: What was he thinking when he was being measured? Perhaps something very naughty. (Laughter) Actually, he was meditating on compassion. Matthieu's own experience is that compassion is the happiest state ever.\nReading about Matthieu was one of the pivotal moments of my life. My dream is to create the conditions for world peace in my lifetime -- and to do that by creating the conditions for inner peace and compassion on a global scale. And learning about Matthieu gave me a new angle to look at my work. Matthieu's brain scan shows that compassion is not a chore. Compassion is something that creates happiness. Compassion is fun. And that mind-blowing insight changes the entire game. Because if compassion was a chore, nobody's going to do it, except maybe the Dalai Lama or something. But if compassion was fun, everybody's going to do it. Therefore, to create the conditions for global compassion, all we have to do is to reframe compassion as something that is fun.\nBut fun is not enough. What if compassion is also profitable? What if compassion is also good for business? Then, every boss, every manager in the world, will want to have compassion -- like this. That would create the conditions for world peace. So, I started paying attention to what compassion looks like in a business setting. Fortunately, I didn't have to look very far. Because what I was looking for was right in front of my eyes -- in Google, my company.\nI know there are other compassionate companies in the world, but Google is the place I'm familiar with because I've been there for 10 years, so I'll use Google as the case study. Google is a company born of idealism. It's a company that thrives on idealism. And maybe because of that, compassion is organic and widespread company-wide. In Google, expressions of corporate compassion almost always follow the same pattern. It's sort of a funny pattern. It starts with a small group of Googlers taking the initiative to do something. And they don't usually ask for permission; they just go ahead and do it, and then other Googlers join in, and it just gets bigger and bigger. And sometimes it gets big enough to become official. So in other words, it almost always starts from the bottom up.\nAnd let me give you some examples. The first example is the largest annual community event -- where Googlers from around the world donate their labor to their local communities -- was initiated and organized by three employees before it became official, because it just became too big. Another example, three Googlers -- a chef, an engineer and, most funny, a massage therapist -- three of them, they learned about a region in India where 200,000 people live without a single medical facility. So what do they do? They just go ahead and start a fundraiser. And they raise enough money to build this hospital -- the first hospital of its kind for 200,000 people. During the Haiti earthquake, a number of engineers and product managers spontaneously came together and stayed overnight to build a tool to allow earthquake victims to find their loved ones. And expressions of compassion are also found in our international offices.\nIn China for example, one mid-level employee initiated the largest social action competition in China, involving more than 1,000 schools in China, working on issues such as education, poverty, health care and the environment. There is so much organic social action all around Google that the company decided to form a social responsibility team just to support these efforts. And this idea, again, came from the grassroots, from two Googlers who wrote their own job descriptions and volunteered themselves for the job. And I found it fascinating that the social responsibility team was not formed as part of some grand corporate strategy. It was two persons saying, \"Let's do this,\" and the company said, \"Yes.\" So it turns out that Google is a compassionate company, because Googlers found compassion to be fun.\nBut again, fun is not enough. There are also real business benefits. So what are they? The first benefit of compassion is that it creates highly effective business leaders. What does that mean? There are three components of compassion. There is the affective component, which is, \"I feel for you.\" There is the cognitive component, which is, \"I understand you.\" And there is a motivational component, which is, \"I want to help you.\" So what has this got to do with business leadership? According to a very comprehensive study led by Jim Collins, and documented in the book \"Good to Great,\" it takes a very special kind of leader to bring a company from goodness to greatness. And he calls them \"Level 5 leaders.\" These are leaders who, in addition to being highly capable, possess two important qualities, and they are humility and ambition. These are leaders who are highly ambitious for the greater good. And because they're ambitious for a greater good, they feel no need to inflate their own egos. And they, according to the research, make the best business leaders. And if you look at these qualities in the context of compassion, we find that the cognitive and affective components of compassion -- understanding people and empathizing with people -- inhibits, tones down, what I call the excessive self-obsession that's in us, therefore creating the conditions for humility.\nThe motivational component of compassion creates ambition for greater good. In other words, compassion is the way to grow Level 5 leaders. And this is the first compelling business benefit. The second compelling benefit of compassion is that it creates an inspiring workforce. Employees mutually inspire each other towards greater good. It creates a vibrant, energetic community where people admire and respect each other. I mean, you come to work in the morning, and you work with three guys who just up and decide to build a hospital in India. It's like how can you not be inspired by those people -- your own coworkers? So this mutual inspiration promotes collaboration, initiative and creativity. It makes us a highly effective company.\nSo, having said all that, what is the secret formula for brewing compassion in the corporate setting? In our experience, there are three ingredients. The first ingredient is to create a culture of passionate concern for the greater good. So always think: how is your company and your job serving the greater good? Or, how can you further serve the greater good? This awareness of serving the greater good is very self-inspiring and it creates fertile ground for compassion to grow in. That's one.\nThe second ingredient is autonomy. So in Google, there's a lot of autonomy. And one of our most popular managers jokes that, this is what he says, \"Google is a place where the inmates run the asylum.\" And he considers himself one of the inmates. If you already have a culture of compassion and idealism and you let your people roam free, they will do the right thing in the most compassionate way.\nThe third ingredient is to focus on inner development and personal growth. Leadership training in Google, for example, places a lot of emphasis on the inner qualities, such as self-awareness, self-mastery, empathy and compassion, because we believe that leadership begins with character. We even created a seven-week curriculum on emotion intelligence, which we jokingly call \"Searching Inside Yourself.\" It's less naughty than it sounds. So I'm an engineer by training, but I'm one of the creators and instructors of this course, which I find kind of funny, because this is a company that trusts an engineer to teach emotion intelligence. What a company.\n(Laughter)\nSo \"Search Inside Yourself\" -- how does it work? It works in three steps. The first step is attention training. Attention is the basis of all higher cognitive and emotional abilities. Therefore, any curriculum for training emotion intelligence has to begin with attention training. The idea here is to train attention to create a quality of mind that is calm and clear at the same time. And this creates the foundation for emotion intelligence. The second step follows the first step.\nThe second step is developing self-knowledge and self-mastery. So using the supercharged attention from step one, we create a high-resolution perception into the cognitive and emotive processes. What does that mean? It means being able to observe our thought stream and the process of emotion with high clarity, objectivity and from a third-person perspective. And once you can do that, you create the kind of self-knowledge that enables self-mastery.\nThe third step, following the second step, is to create new mental habits. What does that mean? Imagine this. Imagine whenever you meet any other person, any time you meet a person, your habitual, instinctive first thought is, \"I want you to be happy. I want you to be happy.\" Imagine you can do that. Having this habit, this mental habit, changes everything at work. Because this good will is unconsciously picked up by other people, and it creates trust, and trust creates a lot of good working relationships. And this also creates the conditions for compassion in the workplace. Someday, we hope to open-source \"Search Inside Yourself\" so that everybody in the corporate world will at least be able to use it as a reference.\nAnd in closing, I want to end the same place I started, with happiness. I want to quote this guy -- the guy in robes, not the other guy -- the Dalai Lama, who said, \"If you want others to be happy, practice compassion. If you want to be happy, practice compassion.\" I found this to be true, both on the individual level and at a corporate level. And I hope that compassion will be both fun and profitable for you too.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Чед-Менг Тан: Ежедневное сопереживание в Google\nTED Talk Subtitles and Transcript: Чед-Менг Тан, официальный титул которого - \"Отличный парень в Google\", рассказывает о ежедневном сопереживании, которое компания практикует в своем повседневном бизнесе -- и в амбициозных сторонних проектах.\nКак выглядит самый счастливый в мире человек? Точно, не так, как я. Он выглядит вот так. Его зовут Матье Рикар. Как человек может стать самым счастливым в мире? Оказывается, есть способ измерения степени счастья в мозге человека. И это делается посредством измерения относительной активации левой префронтальной коры на снимке МРТ, в сравнении с активацией правой префронтальной коры. Степень счастья Матье выходит за любые рамки. Он, с отрывом, самый счастливый человек, когда-либо исследованный наукой. Это подводит нас к вопросу: О чем он думал, когда его исследовали? Возможно, о чем-то очень неприличном. (Смех) На самом деле, он медитировал о сопереживании. По собственному опыту Матье сопереживание - самое счастливое состояние.\nМомент, когда я прочел о Матье, стал одним из переломных в моей жизни. Моя мечта - создать условия для мира во всем мире еще при моей жизни -- и сделать это, создав условия для внутреннего мира и сопереживания в мировом масштабе. Познакомившись с Матье, я по-новому взглянул на свою работу. МРТ-снимок мозга Матье показывает, что сопереживание - это не вынужденная работа. Сопереживание - это нечто, что способствует счастью. Сопереживание - это удовольствие. И это потрясающее открытие меняет всю игру. Поскольку, если бы сопереживание было чем-то неприятным, никто бы не стал его практиковать -- за исключением, возможно, Далай Ламы и ему подобных. Но, поскольку сопереживание является удовольствием, все будут к нему стремиться. Поэтому, для создания условий для глобального сопереживания, все, что нам нужно - это переосмыслить сопереживание как нечто, приносящее удовольствие.\nНо удовольствия недостаточно. Что если сопереживание также приносит прибыль? Что если сопереживание также позитивно влияет на бизнес? Тогда каждый босс, каждый менеджер в мире захочет иметь соперживание -- такого рода. Это создаст условия для мира во всем мире. Так, я начал уделять внимание тому, как сопереживание работает в контексте бизнеса. К счастью, мне не пришлось искать слишком далеко. Потому что то, что я искал, было прямо перед моими глазами -- в моей компании Google.\nЯ знаю, что есть и другие компании в мире, практикующие сопереживание, но Google - это хорошо знакомое мне место поскольку я проработал там 10 лет, так что я использую Google в качестве наглядного примера. Google - это компания, рожденная на идеализме. Это компания, которая процветает на идеализме. Возможно, поэтому сопереживание настолько органично и широко распространено в компании. В Google выражение корпоративного сопереживания почти всегда следует по одной и той же модели. Это довольно интересная модель. Сначала небольшая группа Гуглеров берет на себя инициативу за какой-нибудь проект. И они, обычно, не просят позволения; они просто берут и делают это, и другие Гуглеры присоединяются к проекту, и он становится все больше и больше. Иногда проект настолько разрастается, что он становится официальным. Другими словами, процесс всегда начинается снизу.\nПозвольте привести несколько примеров. Первый пример - это крупнейшее ежегодное мероприятие на уровне местных общин -- когда Гуглеры со всего мира бесплатно трудятся на благо местных общин -- и оно было инициировано и организовано тремя сотрудниками прежде, чем оно стало официальным -- оно просто разрослось и стало очень большим. Другой пример, три Гуглера -- повар, инженер и, самое забавное, массажист -- втроем узнали о регионе в Индии, в котором живут 200 тыс. человек, и в котором нет ни одной больницы. Что они делают? Они просто начинают собирать деньги на строительство больницы. И они собирают достаточно денег для строительства -- первой в своем роде больницы для 200 тыс. человек. Когда произошло землетрясение на Гаити, несколько инженеров и менеджеров по продукции спонтанно собрались и остались на ночь для того, чтобы создать инструмент, который позволил жертвам землетрясения искать своих близких. Проявления сопереживания также можно встретить в наших международных представительствах.\nНапример, в Китае один сотрудник среднего звена инициировал крупнейший социальный конкурс в Китае, в котором участвовали более чем 1000 школ в Китае, работая над такими проблемами, как образование, бедность, здравоохранение и охрана окружающей среды. Так много органичных социальных действий происходят в Google, что компания решила сформировать команду социальной ответственности для поддержки таких действий. И эта идея, опять-таки, происходила из начального звена, от двух Гуглеров, которые написали себе должностные инструкции и выступили волонтёрами для исполнения работы. Меня восхитило то, что команда социальной ответственности не была сформирована как часть грандиозной корпоративной стратегии. Просто два человека предложили: \"давайте сделаем это\", и компания ответила: \"да\". Выясняется, что Google - сопереживающая компания, поскольку Гуглеры воспринимают сопереживание как удовольствие.\nОднако, опять-таки, одного удовольствия мало. Налицо также преимущества для бизнеса. Итак, каковы они? Первое преимущество сопереживания - это то, что оно создает крайне эффективных бизнес-лидеров. Что это значит? Есть три компонента сопереживания. Есть эмоциональный компонент, - \"я сочувствую тебе\". Есть рациональный компонент, - \"я понимаю тебя\". И есть мотивационный компонент, - \"я хочу помочь тебе\". Что общего между всем этим и лидерством в бизнесе? Согласно одному исчерпывающему исследованию, проведенному Джимом Коллинзом, и представленному в книге \"От хорошего к великому\", необходим совершенно особенный тип лидера, чтобы трансформировать компанию из хорошей в великую. И он называет таких людей \"лидерами пятого уровня\". Это лидеры, которые кроме высокой квалификации, обладают двумя важными характеристиками, и это скромность и амбициозность. Это лидеры, которые очень амбициозны в достижении всеобщего блага. И, поскольку они амбициозны в достижении всеобщего блага, у них нет потребности раздувать собственное эго. И они, согласно исследованию, становятся лучшими бизнес-лидерами. Если вы присмотритесь к этим характеристикам в контексте сопереживания, вы обнаружите, что рациональный и эмоциональный компоненты сострадания -- понимание людей и сочувствие людям -- блокируют и смягчают то, что я называю избыточной одержимостью собственной персоной -- таким образом создавая условия для скромноcти.\nМотивационный компонент сопереживания способствует стремлению ко всеобщему благу. Другими словами, сопереживание способствует культивированию лидеров пятого уровня. И это первое убедительное преимущество для бизнеса. Второе убедительное бизнес-преимущество сопереживания - это то, что оно вдохновляет персонал. Сотрудники взаимно вдохновляют друг друга в направлении достижения всеобщего блага. Это создает яркое, энергичное сообщество, в котором люди восхищают и уважают друг друга. Я имею в виду - вы приходите на работу утром и вы работе с тремя людьми, которые просто берут и решают построить больницу в Индии. Ну как можно оставаться не вдохновленными такими людьми -- вашими собственными коллегами? Такое взаимное вдохновение способствует сотрудничеству, инициативе и творческому подходу. И это делает нас высоко эффективной компанией.\nС другой стороны, что же является секретной формулой приготовления сопереживания в корпоративной среде? Из нашего опыта, есть три ингредиента. Первый ингредиент - это создание культуры страстной заботы о всеобщем благе То есть, нужно всегда думать, как твоя компания и твоя работа служат всеобщему благу? И как вы в дальнейшем можете служить всеобщему благу? Эта осведомленность о служении всеобщему благу сама по-себе вдохновляюща и служит плодородной почвой для взращивания сопереживания. Это во-первых.\nВторой ингредиент - это автономия. В Google у нас много автономии. Один из наших наиболее популярных менеджеров шутит, что дословно, \"Google - это место, где пациенты заведуют психушкой\". И он считает себя одним из пациентов. Если у вас уже существует культура сопереживания и идеализма, и, если вы предоставляете людям свободу передвижения, они всё сделают как надо и с наибольшим сочувствием.\nТретий ингредиент - это фокус на внутреннем развитии и личностном росте. В воспитании лидерства в Google, например, делается особое ударение на внутренних качествах, таких как самосознание, самообладание, сочувствие и сопереживание, поскольку мы верим, что лидерство начинается с характера. Мы даже создали семинедельную учебную программу по эмоциональному интеллекту, которую мы шуточно называем \"Поиски внутри себя\". Она не так пикантна, как она звучит. Таким образом, я инженер по специальности, но я один из создателей и преподавателей этой программы, и я нахожу, в некотором смысле, забавным тот факт, что эта компания доверяет инженерам преподавать эмоциональный интеллект. Вот это компания.\n(Смех)\nТак как же работают \"Поиски внутри себя\"? Эта программа работает по трем шагам. Первый шаг - тренировка внимания. Внимание - это основа всех высших когнитивных и эмоциональных способностей. Поэтому любая программа по развитию эмоционального интеллекта должна начинаться с тренировки внимания. Идея в том, чтобы натренировать внимание для создания такого состояния разума, которое было бы спокойным и ясным одновременно. И это создает фундамент для эмоционального интеллекта. Второй шаг следует за первым.\nВторой шаг состоит в развитии понимания себя и самосовершенствования. Используя наивысшее внимание, достигнутое на первом этапе, мы создаем восприятие, в высоком разрешении, когнитивных и эмоциональных процессов. Что это значит? Это значит - способность наблюдать поток наших мыслей и процесс развития эмоций с высокой ясностью, объективностью, с точки зрения третьего лица. И, когда вы способны делать это, вы достигаете того вида самопознания, которое позволяет вам самосовершенствоваться.\nТретий шаг, следующий за вторым, - это создание новых интеллектуальных привычек. Что это значит? Представьте следующее. Представьте, что каждый раз, когда вы встречаете любого другого человека, каждый раз, когда вы встречаете этого человека, ваша привычная, инстинктивная первая мысль - это: \"Я хочу, чтобы вы были счастливы. Я хочу, чтобы вы были счастливы\". Представьте, что вы это можете. Наличие этой привычки вашего разума, меняет все на работе. Поскольку эта добрая воля неосознанно подхватывается другими людьми и создает доверие, а доверие создает много хороших рабочих взаимоотношений. И это также создает условия для сопереживания среди сотрудников. Однажды мы надеемся сделать программу \"Поиски внутри себя\" открытым ресурсом, с тем, чтобы кто угодно в корпоративном мире мог бы использовать ее, по крайней мере, в качестве рекомендации.\nИ в завершение, я хотел бы закончить на том же моменте, с которого я начал - возвращаясь к вопросу счастья. Я хочу процитировать этого человека -- человека в мантии, не другого парня -- Далай Ламу, который сказал: \"Если хочешь, чтобы другие были счастливы, практикуй сопереживание. Если хочешь быть счастлив сам, практикуй сопереживание\". Я убедился, что это правда, на личном уровне и на уровне корпорации. И я надеюсь, что сопереживание будет приносить удовольствие и прибыль и вам также.\nСпасибо.\n(Апплодисменты)"
}
] |
Chade-Meng Tan: Everyday compassion at Google
TED Talk Subtitles and Transcript: Google's "Jolly Good Fellow," Chade-Meng Tan, talks about how the company practices compassion in its everyday business -- and its bold side projects.
So what does the happiest man in the world look like? He certainly doesn't look like me. He looks like this. His name is Matthieu Ricard. So how do you get to be the happiest man in the world? Well it turns out there is a way to measure happiness in the brain. And you do that by measuring the relative activation of the left prefrontal cortex in the fMRI, versus the right prefrontal cortex. And Matthieu's happiness measure is off the charts. He's by far the happiest man ever measured by science. Which leads us to a question: What was he thinking when he was being measured? Perhaps something very naughty. (Laughter) Actually, he was meditating on compassion. Matthieu's own experience is that compassion is the happiest state ever.
Reading about Matthieu was one of the pivotal moments of my life. My dream is to create the conditions for world peace in my lifetime -- and to do that by creating the conditions for inner peace and compassion on a global scale. And learning about Matthieu gave me a new angle to look at my work. Matthieu's brain scan shows that compassion is not a chore. Compassion is something that creates happiness. Compassion is fun. And that mind-blowing insight changes the entire game. Because if compassion was a chore, nobody's going to do it, except maybe the Dalai Lama or something. But if compassion was fun, everybody's going to do it. Therefore, to create the conditions for global compassion, all we have to do is to reframe compassion as something that is fun.
But fun is not enough. What if compassion is also profitable? What if compassion is also good for business? Then, every boss, every manager in the world, will want to have compassion -- like this. That would create the conditions for world peace. So, I started paying attention to what compassion looks like in a business setting. Fortunately, I didn't have to look very far. Because what I was looking for was right in front of my eyes -- in Google, my company.
I know there are other compassionate companies in the world, but Google is the place I'm familiar with because I've been there for 10 years, so I'll use Google as the case study. Google is a company born of idealism. It's a company that thrives on idealism. And maybe because of that, compassion is organic and widespread company-wide. In Google, expressions of corporate compassion almost always follow the same pattern. It's sort of a funny pattern. It starts with a small group of Googlers taking the initiative to do something. And they don't usually ask for permission; they just go ahead and do it, and then other Googlers join in, and it just gets bigger and bigger. And sometimes it gets big enough to become official. So in other words, it almost always starts from the bottom up.
And let me give you some examples. The first example is the largest annual community event -- where Googlers from around the world donate their labor to their local communities -- was initiated and organized by three employees before it became official, because it just became too big. Another example, three Googlers -- a chef, an engineer and, most funny, a massage therapist -- three of them, they learned about a region in India where 200,000 people live without a single medical facility. So what do they do? They just go ahead and start a fundraiser. And they raise enough money to build this hospital -- the first hospital of its kind for 200,000 people. During the Haiti earthquake, a number of engineers and product managers spontaneously came together and stayed overnight to build a tool to allow earthquake victims to find their loved ones. And expressions of compassion are also found in our international offices.
In China for example, one mid-level employee initiated the largest social action competition in China, involving more than 1,000 schools in China, working on issues such as education, poverty, health care and the environment. There is so much organic social action all around Google that the company decided to form a social responsibility team just to support these efforts. And this idea, again, came from the grassroots, from two Googlers who wrote their own job descriptions and volunteered themselves for the job. And I found it fascinating that the social responsibility team was not formed as part of some grand corporate strategy. It was two persons saying, "Let's do this," and the company said, "Yes." So it turns out that Google is a compassionate company, because Googlers found compassion to be fun.
But again, fun is not enough. There are also real business benefits. So what are they? The first benefit of compassion is that it creates highly effective business leaders. What does that mean? There are three components of compassion. There is the affective component, which is, "I feel for you." There is the cognitive component, which is, "I understand you." And there is a motivational component, which is, "I want to help you." So what has this got to do with business leadership? According to a very comprehensive study led by Jim Collins, and documented in the book "Good to Great," it takes a very special kind of leader to bring a company from goodness to greatness. And he calls them "Level 5 leaders." These are leaders who, in addition to being highly capable, possess two important qualities, and they are humility and ambition. These are leaders who are highly ambitious for the greater good. And because they're ambitious for a greater good, they feel no need to inflate their own egos. And they, according to the research, make the best business leaders. And if you look at these qualities in the context of compassion, we find that the cognitive and affective components of compassion -- understanding people and empathizing with people -- inhibits, tones down, what I call the excessive self-obsession that's in us, therefore creating the conditions for humility.
The motivational component of compassion creates ambition for greater good. In other words, compassion is the way to grow Level 5 leaders. And this is the first compelling business benefit. The second compelling benefit of compassion is that it creates an inspiring workforce. Employees mutually inspire each other towards greater good. It creates a vibrant, energetic community where people admire and respect each other. I mean, you come to work in the morning, and you work with three guys who just up and decide to build a hospital in India. It's like how can you not be inspired by those people -- your own coworkers? So this mutual inspiration promotes collaboration, initiative and creativity. It makes us a highly effective company.
So, having said all that, what is the secret formula for brewing compassion in the corporate setting? In our experience, there are three ingredients. The first ingredient is to create a culture of passionate concern for the greater good. So always think: how is your company and your job serving the greater good? Or, how can you further serve the greater good? This awareness of serving the greater good is very self-inspiring and it creates fertile ground for compassion to grow in. That's one.
The second ingredient is autonomy. So in Google, there's a lot of autonomy. And one of our most popular managers jokes that, this is what he says, "Google is a place where the inmates run the asylum." And he considers himself one of the inmates. If you already have a culture of compassion and idealism and you let your people roam free, they will do the right thing in the most compassionate way.
The third ingredient is to focus on inner development and personal growth. Leadership training in Google, for example, places a lot of emphasis on the inner qualities, such as self-awareness, self-mastery, empathy and compassion, because we believe that leadership begins with character. We even created a seven-week curriculum on emotion intelligence, which we jokingly call "Searching Inside Yourself." It's less naughty than it sounds. So I'm an engineer by training, but I'm one of the creators and instructors of this course, which I find kind of funny, because this is a company that trusts an engineer to teach emotion intelligence. What a company.
(Laughter)
So "Search Inside Yourself" -- how does it work? It works in three steps. The first step is attention training. Attention is the basis of all higher cognitive and emotional abilities. Therefore, any curriculum for training emotion intelligence has to begin with attention training. The idea here is to train attention to create a quality of mind that is calm and clear at the same time. And this creates the foundation for emotion intelligence. The second step follows the first step.
The second step is developing self-knowledge and self-mastery. So using the supercharged attention from step one, we create a high-resolution perception into the cognitive and emotive processes. What does that mean? It means being able to observe our thought stream and the process of emotion with high clarity, objectivity and from a third-person perspective. And once you can do that, you create the kind of self-knowledge that enables self-mastery.
The third step, following the second step, is to create new mental habits. What does that mean? Imagine this. Imagine whenever you meet any other person, any time you meet a person, your habitual, instinctive first thought is, "I want you to be happy. I want you to be happy." Imagine you can do that. Having this habit, this mental habit, changes everything at work. Because this good will is unconsciously picked up by other people, and it creates trust, and trust creates a lot of good working relationships. And this also creates the conditions for compassion in the workplace. Someday, we hope to open-source "Search Inside Yourself" so that everybody in the corporate world will at least be able to use it as a reference.
And in closing, I want to end the same place I started, with happiness. I want to quote this guy -- the guy in robes, not the other guy -- the Dalai Lama, who said, "If you want others to be happy, practice compassion. If you want to be happy, practice compassion." I found this to be true, both on the individual level and at a corporate level. And I hope that compassion will be both fun and profitable for you too.
Thank you.
(Applause)
|
Чед-Менг Тан: Ежедневное сопереживание в Google
TED Talk Subtitles and Transcript: Чед-Менг Тан, официальный титул которого - "Отличный парень в Google", рассказывает о ежедневном сопереживании, которое компания практикует в своем повседневном бизнесе -- и в амбициозных сторонних проектах.
Как выглядит самый счастливый в мире человек? Точно, не так, как я. Он выглядит вот так. Его зовут Матье Рикар. Как человек может стать самым счастливым в мире? Оказывается, есть способ измерения степени счастья в мозге человека. И это делается посредством измерения относительной активации левой префронтальной коры на снимке МРТ, в сравнении с активацией правой префронтальной коры. Степень счастья Матье выходит за любые рамки. Он, с отрывом, самый счастливый человек, когда-либо исследованный наукой. Это подводит нас к вопросу: О чем он думал, когда его исследовали? Возможно, о чем-то очень неприличном. (Смех) На самом деле, он медитировал о сопереживании. По собственному опыту Матье сопереживание - самое счастливое состояние.
Момент, когда я прочел о Матье, стал одним из переломных в моей жизни. Моя мечта - создать условия для мира во всем мире еще при моей жизни -- и сделать это, создав условия для внутреннего мира и сопереживания в мировом масштабе. Познакомившись с Матье, я по-новому взглянул на свою работу. МРТ-снимок мозга Матье показывает, что сопереживание - это не вынужденная работа. Сопереживание - это нечто, что способствует счастью. Сопереживание - это удовольствие. И это потрясающее открытие меняет всю игру. Поскольку, если бы сопереживание было чем-то неприятным, никто бы не стал его практиковать -- за исключением, возможно, Далай Ламы и ему подобных. Но, поскольку сопереживание является удовольствием, все будут к нему стремиться. Поэтому, для создания условий для глобального сопереживания, все, что нам нужно - это переосмыслить сопереживание как нечто, приносящее удовольствие.
Но удовольствия недостаточно. Что если сопереживание также приносит прибыль? Что если сопереживание также позитивно влияет на бизнес? Тогда каждый босс, каждый менеджер в мире захочет иметь соперживание -- такого рода. Это создаст условия для мира во всем мире. Так, я начал уделять внимание тому, как сопереживание работает в контексте бизнеса. К счастью, мне не пришлось искать слишком далеко. Потому что то, что я искал, было прямо перед моими глазами -- в моей компании Google.
Я знаю, что есть и другие компании в мире, практикующие сопереживание, но Google - это хорошо знакомое мне место поскольку я проработал там 10 лет, так что я использую Google в качестве наглядного примера. Google - это компания, рожденная на идеализме. Это компания, которая процветает на идеализме. Возможно, поэтому сопереживание настолько органично и широко распространено в компании. В Google выражение корпоративного сопереживания почти всегда следует по одной и той же модели. Это довольно интересная модель. Сначала небольшая группа Гуглеров берет на себя инициативу за какой-нибудь проект. И они, обычно, не просят позволения; они просто берут и делают это, и другие Гуглеры присоединяются к проекту, и он становится все больше и больше. Иногда проект настолько разрастается, что он становится официальным. Другими словами, процесс всегда начинается снизу.
Позвольте привести несколько примеров. Первый пример - это крупнейшее ежегодное мероприятие на уровне местных общин -- когда Гуглеры со всего мира бесплатно трудятся на благо местных общин -- и оно было инициировано и организовано тремя сотрудниками прежде, чем оно стало официальным -- оно просто разрослось и стало очень большим. Другой пример, три Гуглера -- повар, инженер и, самое забавное, массажист -- втроем узнали о регионе в Индии, в котором живут 200 тыс. человек, и в котором нет ни одной больницы. Что они делают? Они просто начинают собирать деньги на строительство больницы. И они собирают достаточно денег для строительства -- первой в своем роде больницы для 200 тыс. человек. Когда произошло землетрясение на Гаити, несколько инженеров и менеджеров по продукции спонтанно собрались и остались на ночь для того, чтобы создать инструмент, который позволил жертвам землетрясения искать своих близких. Проявления сопереживания также можно встретить в наших международных представительствах.
Например, в Китае один сотрудник среднего звена инициировал крупнейший социальный конкурс в Китае, в котором участвовали более чем 1000 школ в Китае, работая над такими проблемами, как образование, бедность, здравоохранение и охрана окружающей среды. Так много органичных социальных действий происходят в Google, что компания решила сформировать команду социальной ответственности для поддержки таких действий. И эта идея, опять-таки, происходила из начального звена, от двух Гуглеров, которые написали себе должностные инструкции и выступили волонтёрами для исполнения работы. Меня восхитило то, что команда социальной ответственности не была сформирована как часть грандиозной корпоративной стратегии. Просто два человека предложили: "давайте сделаем это", и компания ответила: "да". Выясняется, что Google - сопереживающая компания, поскольку Гуглеры воспринимают сопереживание как удовольствие.
Однако, опять-таки, одного удовольствия мало. Налицо также преимущества для бизнеса. Итак, каковы они? Первое преимущество сопереживания - это то, что оно создает крайне эффективных бизнес-лидеров. Что это значит? Есть три компонента сопереживания. Есть эмоциональный компонент, - "я сочувствую тебе". Есть рациональный компонент, - "я понимаю тебя". И есть мотивационный компонент, - "я хочу помочь тебе". Что общего между всем этим и лидерством в бизнесе? Согласно одному исчерпывающему исследованию, проведенному Джимом Коллинзом, и представленному в книге "От хорошего к великому", необходим совершенно особенный тип лидера, чтобы трансформировать компанию из хорошей в великую. И он называет таких людей "лидерами пятого уровня". Это лидеры, которые кроме высокой квалификации, обладают двумя важными характеристиками, и это скромность и амбициозность. Это лидеры, которые очень амбициозны в достижении всеобщего блага. И, поскольку они амбициозны в достижении всеобщего блага, у них нет потребности раздувать собственное эго. И они, согласно исследованию, становятся лучшими бизнес-лидерами. Если вы присмотритесь к этим характеристикам в контексте сопереживания, вы обнаружите, что рациональный и эмоциональный компоненты сострадания -- понимание людей и сочувствие людям -- блокируют и смягчают то, что я называю избыточной одержимостью собственной персоной -- таким образом создавая условия для скромноcти.
Мотивационный компонент сопереживания способствует стремлению ко всеобщему благу. Другими словами, сопереживание способствует культивированию лидеров пятого уровня. И это первое убедительное преимущество для бизнеса. Второе убедительное бизнес-преимущество сопереживания - это то, что оно вдохновляет персонал. Сотрудники взаимно вдохновляют друг друга в направлении достижения всеобщего блага. Это создает яркое, энергичное сообщество, в котором люди восхищают и уважают друг друга. Я имею в виду - вы приходите на работу утром и вы работе с тремя людьми, которые просто берут и решают построить больницу в Индии. Ну как можно оставаться не вдохновленными такими людьми -- вашими собственными коллегами? Такое взаимное вдохновение способствует сотрудничеству, инициативе и творческому подходу. И это делает нас высоко эффективной компанией.
С другой стороны, что же является секретной формулой приготовления сопереживания в корпоративной среде? Из нашего опыта, есть три ингредиента. Первый ингредиент - это создание культуры страстной заботы о всеобщем благе То есть, нужно всегда думать, как твоя компания и твоя работа служат всеобщему благу? И как вы в дальнейшем можете служить всеобщему благу? Эта осведомленность о служении всеобщему благу сама по-себе вдохновляюща и служит плодородной почвой для взращивания сопереживания. Это во-первых.
Второй ингредиент - это автономия. В Google у нас много автономии. Один из наших наиболее популярных менеджеров шутит, что дословно, "Google - это место, где пациенты заведуют психушкой". И он считает себя одним из пациентов. Если у вас уже существует культура сопереживания и идеализма, и, если вы предоставляете людям свободу передвижения, они всё сделают как надо и с наибольшим сочувствием.
Третий ингредиент - это фокус на внутреннем развитии и личностном росте. В воспитании лидерства в Google, например, делается особое ударение на внутренних качествах, таких как самосознание, самообладание, сочувствие и сопереживание, поскольку мы верим, что лидерство начинается с характера. Мы даже создали семинедельную учебную программу по эмоциональному интеллекту, которую мы шуточно называем "Поиски внутри себя". Она не так пикантна, как она звучит. Таким образом, я инженер по специальности, но я один из создателей и преподавателей этой программы, и я нахожу, в некотором смысле, забавным тот факт, что эта компания доверяет инженерам преподавать эмоциональный интеллект. Вот это компания.
(Смех)
Так как же работают "Поиски внутри себя"? Эта программа работает по трем шагам. Первый шаг - тренировка внимания. Внимание - это основа всех высших когнитивных и эмоциональных способностей. Поэтому любая программа по развитию эмоционального интеллекта должна начинаться с тренировки внимания. Идея в том, чтобы натренировать внимание для создания такого состояния разума, которое было бы спокойным и ясным одновременно. И это создает фундамент для эмоционального интеллекта. Второй шаг следует за первым.
Второй шаг состоит в развитии понимания себя и самосовершенствования. Используя наивысшее внимание, достигнутое на первом этапе, мы создаем восприятие, в высоком разрешении, когнитивных и эмоциональных процессов. Что это значит? Это значит - способность наблюдать поток наших мыслей и процесс развития эмоций с высокой ясностью, объективностью, с точки зрения третьего лица. И, когда вы способны делать это, вы достигаете того вида самопознания, которое позволяет вам самосовершенствоваться.
Третий шаг, следующий за вторым, - это создание новых интеллектуальных привычек. Что это значит? Представьте следующее. Представьте, что каждый раз, когда вы встречаете любого другого человека, каждый раз, когда вы встречаете этого человека, ваша привычная, инстинктивная первая мысль - это: "Я хочу, чтобы вы были счастливы. Я хочу, чтобы вы были счастливы". Представьте, что вы это можете. Наличие этой привычки вашего разума, меняет все на работе. Поскольку эта добрая воля неосознанно подхватывается другими людьми и создает доверие, а доверие создает много хороших рабочих взаимоотношений. И это также создает условия для сопереживания среди сотрудников. Однажды мы надеемся сделать программу "Поиски внутри себя" открытым ресурсом, с тем, чтобы кто угодно в корпоративном мире мог бы использовать ее, по крайней мере, в качестве рекомендации.
И в завершение, я хотел бы закончить на том же моменте, с которого я начал - возвращаясь к вопросу счастья. Я хочу процитировать этого человека -- человека в мантии, не другого парня -- Далай Ламу, который сказал: "Если хочешь, чтобы другие были счастливы, практикуй сопереживание. Если хочешь быть счастлив сам, практикуй сопереживание". Я убедился, что это правда, на личном уровне и на уровне корпорации. И я надеюсь, что сопереживание будет приносить удовольствие и прибыль и вам также.
Спасибо.
(Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jacqueline Novogratz: Invest in Africa's own solutions\nTED Talk Subtitles and Transcript: Jacqueline Novogratz applauds the world's heightened interest in Africa and poverty, but argues persuasively for a new approach.\nI want to start with a story, a la Seth Godin, from when I was 12 years old. My uncle Ed gave me a beautiful blue sweater -- at least I thought it was beautiful. And it had fuzzy zebras walking across the stomach, and Mount Kilimanjaro and Mount Meru were kind of right across the chest, that were also fuzzy. And I wore it whenever I could, thinking it was the most fabulous thing I owned.\nUntil one day in ninth grade, when I was standing with a number of the football players. And my body had clearly changed, and Matt, who was undeniably my nemesis in high school, said in a booming voice that we no longer had to go far away to go on ski trips, but we could all ski on Mount Novogratz. (Laughter) And I was so humiliated and mortified that I immediately ran home to my mother and chastised her for ever letting me wear the hideous sweater. We drove to the Goodwill and we threw the sweater away somewhat ceremoniously, my idea being that I would never have to think about the sweater nor see it ever again.\nFast forward -- 11 years later, I'm a 25-year-old kid. I'm working in Kigali, Rwanda, jogging through the steep slopes, when I see, 10 feet in front of me, a little boy -- 11 years old -- running toward me, wearing my sweater. And I'm thinking, no, this is not possible. But so, curious, I run up to the child -- of course scaring the living bejesus out of him -- grab him by the collar, turn it over, and there is my name written on the collar of this sweater.\nI tell that story, because it has served and continues to serve as a metaphor to me about the level of connectedness that we all have on this Earth. We so often don't realize what our action and our inaction does to people we think we will never see and never know. I also tell it because it tells a larger contextual story of what aid is and can be. That this traveled into the Goodwill in Virginia, and moved its way into the larger industry, which at that point was giving millions of tons of secondhand clothing to Africa and Asia. Which was a very good thing, providing low cost clothing. And at the same time, certainly in Rwanda, it destroyed the local retailing industry. Not to say that it shouldn't have, but that we have to get better at answering the questions that need to be considered when we think about consequences and responses.\nSo, I'm going to stick in Rwanda, circa 1985, 1986, where I was doing two things. I had started a bakery with 20 unwed mothers. We were called the \"Bad News Bears,\" and our notion was we were going to corner the snack food business in Kigali, which was not hard because there were no snacks before us. And because we had a good business model, we actually did it, and I watched these women transform on a micro-level. But at the same time, I started a micro-finance bank, and tomorrow Iqbal Quadir is going to talk about Grameen, which is the grandfather of all micro-finance banks, which now is a worldwide movement -- you talk about a meme -- but then it was quite new, especially in an economy that was moving from barter into trade.\nWe got a lot of things right. We focused on a business model; we insisted on skin in the game. The women made their own decisions at the end of the day as to how they would use this access to credit to build their little businesses, earn more income so they could take care of their families better.\nWhat we didn't understand, what was happening all around us, with the confluence of fear, ethnic strife and certainly an aid game, if you will, that was playing into this invisible but certainly palpable movement inside Rwanda, that at that time, 30 percent of the budget was all foreign aid. The genocide happened in 1994, seven years after these women all worked together to build this dream. And the good news was that the institution, the banking institution, lasted. In fact, it became the largest rehabilitation lender in the country. The bakery was completely wiped out, but the lessons for me were that accountability counts -- got to build things with people on the ground, using business models where, as Steven Levitt would say, the incentives matter. Understand, however complex we may be, incentives matter.\nSo when Chris raised to me how wonderful everything that was happening in the world, that we were seeing a shift in zeitgeist, on the one hand I absolutely agree with him, and I was so thrilled to see what happened with the G8 -- that the world, because of people like Tony Blair and Bono and Bob Geldof -- the world is talking about global poverty; the world is talking about Africa in ways I have never seen in my life. It's thrilling. And at the same time, what keeps me up at night is a fear that we'll look at the victories of the G8 -- 50 billion dollars in increased aid to Africa, 40 billion in reduced debt -- as the victory, as more than chapter one, as our moral absolution.\nAnd in fact, what we need to do is see that as chapter one, celebrate it, close it, and recognize that we need a chapter two that is all about execution, all about the how-to. And if you remember one thing from what I want to talk about today, it's that the only way to end poverty, to make it history, is to build viable systems on the ground that deliver critical and affordable goods and services to the poor, in ways that are financially sustainable and scaleable. If we do that, we really can make poverty history.\nAnd it was that -- that whole philosophy -- that encouraged me to start my current endeavor called \"Acumen Fund,\" which is trying to build some mini-blueprints for how we might do that in water, health and housing in Pakistan, India, Kenya, Tanzania and Egypt. And I want to talk a little bit about that, and some of the examples, so you can see what it is that we're doing. But before I do this -- and this is another one of my pet peeves -- I want to talk a little bit about who the poor are. Because we too often talk about them as these strong, huge masses of people yearning to be free, when in fact, it's quite an amazing story. On a macro level, four billion people on Earth make less than four dollars a day.\nThat's who we talk about when we think about \"the poor.\" If you aggregate it, it's the third largest economy on Earth, and yet most of these people go invisible. Where we typically work, there's people making between one and three dollars a day. Who are these people? They are farmers and factory workers. They work in government offices. They're drivers. They are domestics. They typically pay for critical goods and services like water, like healthcare, like housing, and they pay 30 to 40 times what their middleclass counterparts pay -- certainly where we work in Karachi and Nairobi. The poor also are willing to make, and do make, smart decisions, if you give them that opportunity.\nSo, two examples. One is in India, where there are 240 million farmers, most of whom make less than two dollars a day. Where we work in Aurangabad, the land is extraordinarily parched. You see people on average making 60 cents to a dollar. This guy in pink is a social entrepreneur named Ami Tabar. What he did was see what was happening in Israel, larger approaches, and figure out how to do a drip irrigation, which is a way of bringing water directly to the plant stock. But previously it's only been created for large-scale farms, so Ami Tabar took this and modularized it down to an eighth of an acre. A couple of principles: build small. Make it infinitely expandable and affordable to the poor.\nThis family, Sarita and her husband, bought a 15-dollar unit when they were living in a -- literally a three-walled lean-to with a corrugated iron roof. After one harvest, they had increased their income enough to buy a second system to do their full quarter-acre. A couple of years later, I meet them. They now make four dollars a day, which is pretty much middle class for India, and they showed me the concrete foundation they had just laid to build their house. And I swear, you could see the future in that woman's eyes. Something I truly believe.\nYou can't talk about poverty today without talking about malaria bed nets, and I again give Jeffrey Sachs of Harvard huge kudos for bringing to the world this notion of his rage -- for five dollars you can save a life. Malaria is a disease that kills one to three million people a year. 300 to 500 million cases are reported. It's estimated that Africa loses about 13 billion dollars a year to the disease. Five dollars can save a life. We can send people to the moon; we can see if there's life on Mars -- why can't we get five-dollar nets to 500 million people?\nThe question, though, is not \"Why can't we?\" The question is how can we help Africans do this for themselves? A lot of hurdles. One: production is too low. Two: price is too high. Three: this is a good road in -- right near where our factory is located. Distribution is a nightmare, but not impossible. We started by making a 350,000-dollar loan to the largest traditional bed net manufacturer in Africa so that they could transfer technology from Japan and build these long-lasting, five-year nets. Here are just some pictures of the factory.\nToday, three years later, the company has employed another thousand women. It contributes about 600,000 dollars in wages to the economy of Tanzania. It's the largest company in Tanzania. The throughput rate right now is 1.5 million nets, three million by the end of the year. We hope to have seven million at the end of next year. So the production side is working. On the distribution side, though, as a world, we have a lot of work to do. Right now, 95 percent of these nets are being bought by the U.N., and then given primarily to people around Africa. We're looking at building on some of the most precious resources of Africa: people. Their women.\nAnd so I want you to meet Jacqueline, my namesake, 21 years old. If she were born anywhere else but Tanzania, I'm telling you, she could run Wall Street. She runs two of the lines, and has already saved enough money to put a down payment on her house. She makes about two dollars a day, is creating an education fund, and told me she is not marrying nor having children until these things are completed. And so, when I told her about our idea -- that maybe we could take a Tupperware model from the United States, and find a way for the women themselves to go out and sell these nets to others -- she quickly started calculating what she herself could make and signed up.\nWe took a lesson from IDEO, one of our favorite companies, and quickly did a prototyping on this, and took Jacqueline into the area where she lives. She brought 10 of the women with whom she interacts together to see if she could sell these nets, five dollars apiece, despite the fact that people say nobody will buy one, and we learned a lot about how you sell things. Not coming in with our own notions, because she didn't even talk about malaria until the very end. First, she talked about comfort, status, beauty. These nets, she said, you put them on the floor, bugs leave your house. Children can sleep through the night; the house looks beautiful; you hang them in the window. And we've started making curtains, and not only is it beautiful, but people can see status -- that you care about your children. Only then did she talk about saving your children's lives. A lot of lessons to be learned in terms of how we sell goods and services to the poor.\nI want to end just by saying that there's enormous opportunity to make poverty history. To do it right, we have to build business models that matter, that are scaleable and that work with Africans, Indians, people all over the developing world who fit in this category, to do it themselves. Because at the end of the day, it's about engagement. It's about understanding that people really don't want handouts, that they want to make their own decisions; they want to solve their own problems; and that by engaging with them, not only do we create much more dignity for them, but for us as well. And so I urge all of you to think next time as to how to engage with this notion and this opportunity that we all have -- to make poverty history -- by really becoming part of the process and moving away from an us-and-them world, and realizing that it's about all of us, and the kind of world that we, together, want to live in and share. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Жаклин Новограц инвестирует, чтобы положить конец бедности\nTED Talk Subtitles and Transcript: Жаклин Новограц радует повышенный интерес всего мира к Африке и проблеме бедности, но она убедительно доказывает, что необходим новый подход к её решению.\nЯ хочу начать с истории, как Сет Годин, с того момента, когда мне было 12 лет. Мой дядя Эд подарил мне красивый голубой свитер — по крайней мере, я думала, что он был красивый. На нем были нечёткие изображения зебр, гуляющих по моему животу, и гора Килиманджаро и гора Меру растянулись почти по всей моей груди, они тоже были нечёткими. И я надевала его при любом удобном случае, думая, что он был самой потрясающей вещью, которая у меня только была.\nДо того дня, когда в 9 классе меня поставили в шеренгу с несколькими футболистами. Моя фигура заметно изменилась, и Мэтт Муссолина, которая бесспорно была моей Немезидой в школе, сказала своим громовым голосом, что мы больше не будем ездить так далеко, чтобы покататься на лыжах, потому что мы все можем покататься на лыжах на горе Новограц. (Смех) И я была так оскорблена и уязвлена, что я немедленно побежала домой к маме и отчитала её за то, что она позволяла носить мне этот отвратительный свитер. Мы поехали в Гудвилл и выкинули свитер, как и полагается, чтобы я никогда впредь не думала об этом свитере и больше его не видела.\nПеремотаем время — на 11 лет назад — мне 25 лет. Я работаю в Кигали, Руанда, делаю пробежку по крутым склонам, и вижу в 10-и футах впереди меня маленького мальчика лет 11-и — бегущего в моем направлении и одетого в мой свитер. Я думаю, нет, это невозможно. Но из любопытства я подбежала к этому ребёнку — конечно же, боясь напугать его до смерти — схватила его за воротник, отвернула его, и увидела своё имя написанное на воротнике свитера.\nЯ рассказываю эту историю, потому что она стала и до сих пор является для меня метафорой того, что всё в мире взаимосвязано, что мы все живем на одной планете. Мы так часто не осознаем, какие наши действия или бездействия оказывают влияние на людей, которых, как мы думаем, мы никогда не увидим и никогда не узнаем. Также я рассказываю её, потому что в более широком контексте она раскрывает понятие помощи и какой она может быть. Именно она пришла в Гудвилл, Вирджиния, и превратилась в более крупную промышленность, которая на том этапе снабжала страны Африки и Азии миллионами тонн старой одежды. Что оказалось благим делом, которое обеспечило людей недорогой одеждой. Но в то же время, в той же самой Руанде, она нанесла непоправимый ущерб местной отрасли розничной торговли. Не буду говорить о том, что так не должно было быть, а о том, что мы должны тщательно продумать ответы на вопросы, которые нужно рассмотреть, когда мы думаем о последствиях и общественной реакции.\nЯ расскажу о Руанде примерно 1985-1986 годов, где у меня было 2 дела. Я открыла пекарню совместно с 20 матерями-одиночками. Мы назывались «Несносными медведями», и наше название привело нас на вершину успеха в закусочном бизнесе в Кигали, вести который было не так уж и сложно, потому что до нас никто этим не занимался. И так как у нас была отлично проработанная бизнес-модель, которую мы реализовывали на практике, и я наблюдала, как эти женщины делали преобразования на микро-уровне. В то же самое время я открыла банк микрофинансирования, и завтра Икбал Кадир будет вести переговоры по поводу Грамина, который является прародителем всех банков микрофинансирования, которые сейчас активно расширяют свою сеть во всем мире, подобно мему, но тогда они были нечто новым, особенно в экономике, переходящей от бартерного состояния к рыночному.\nМы шли в верном направлении. Мы брали за основу бизнес-модель; мы активно вкладывали свои собственные средства. Женщины в конечном итоге приняли своё собственное решение относительно того, каким образом они бы использовали эту возможность получения кредита, чтобы открыть свои малые предприятия, получить больше доходов, чтобы они могли лучше обеспечить свои семьи.\nМы не понимали, что происходит вокруг нас, когда все сливается воедино: страх, национальная рознь и, конечно же, волонтёрская помощь, если угодно, которая имела место в этом незаметном, но очевидно значительном движении на территории Руанды, в то время, 30 процентов бюджета полностью состояло из иностранных поступлений. Геноцид, случившийся в 1994 году, семь лет спустя после того, как эти женщины стали работать вместе, чтобы осуществить свою мечту. И хорошей новостью было то, что учреждение, банковское учреждение, продолжало функционировать. По сути, оно превратилось в самого крупного в стране кредитора, дающего деньги на восстановление. Пекарня была полностью ликвидирована, но я извлекла из всего этого урок, что ответственность каждого работника очень важна — мы должны совместно с другими людьми восстановить то, что было разрушено, используя бизнес-модели там, где, как бы сказал Стивен Левитт, возникают побудительные мотивы. Понять, насколько многогранными по природе мы можем быть — побудительный мотив.\nИ когда Крис вдохновил меня, показав, насколько прекрасно всё, что есть в этом мире, что мы являемся свидетелями прорыва в духе времени. С одной стороны, я абсолютно согласна с ним. Я была в полном восторге, узнав о текущей политике Большой Восьмёрки — о том, что мир, благодаря таким людям, как Тони Блэр, Боно и Боб Гельдоф — мир говорит о бедности в глобальном масштабе; мир говорит об Африке так, как мне никогда не доводилось слышать в своей жизни. Это радует. И в то же время я не могу уснуть по ночам из-за страха, что мы будем воспринимать такие достижения Большой Восьмёрки, как 50 миллиардов долларов на усиленную помощь Африке, 40 миллиардов на сокращение госдолга — как победу, как что-то более важное, чем Глава Первая, как наше отпущение грехов.\nНо на самом деле, то, что нам надо сделать — посмотреть на это, как на главу первую, оценить её по достоинству, закрыть её и осознать, что нам необходима вторая глава, в которой говорится о том, как привести всё это в действие, воплотить на практике. И если вы помните то, с чего я хотела начать свою речь сегодня, так это то, что единственный способ покончить с бедностью, внести свой вклад в историю — создать устойчивые системы на том основании, что они будут обеспечивать крайне необходимые и доступные товары и услуги бедным слоям населения, таким образом, чтобы это было стабильно и гибко в финансовом плане. Если мы сделаем это, мы внесём весомый вклад в историю, положив конец бедности.\nИменно это стало причиной — целой концепцией — которая помогла мне развернуть мою нынешнюю деятельность которая называется «Acumen Fund», который пытается создать несколько мини-проектов по разработке подходов, применимых в водоснабжении, здравоохранении, жилищном строительстве, в Пакистане, Индии, Кении, Танзании и Египте. И я хочу немного поговорить об этом и привести несколько примеров, чтобы вы увидели, в чем заключается суть нашей деятельности. Но прежде чем я приступлю к этому — а это ещё одна из нелюбимых мною тем — я хочу немного рассказать о том, кто же такие бедные. Потому что мы слишком часто говорим о них, как об огромных массах грубых людей, жаждущих быть свободными, когда в жизни все обстоит несколько по-другому. На микро-уровне 4 миллиарда людей на Земле зарабатывают меньше четырёх долларов в день.\nЭто те люди, которых мы называем «бедными». Если мы сделаем сравнительный анализ, то они являются обладателями 3-ей крупнейшей в мире экономики, но большинство из этих людей не учитываются. Там, где мы работаем, есть люди, зарабатывающие от одного до трёх долларов в день. Кто эти люди? Фермеры и заводские работники. Государственные служащие, водители, прислуга. Они обычно платят за необходимые товары и услуги, такие как вода, медицинское обслуживание, коммунальные услуги в 30-40 раз больше их коллег из среднего класса, как минимум где мы работаем, в Карачи и Найроби. Бедняки готовы принять и с охотой принимают любое предложение работы, когда вы даёте им эту возможность.\nВот два примера. Первый касается Индии, где 240 миллионов фермеров, большинство из которых зарабатывает менее 2 долларов в день. Там, где мы работали, в Аурангабаде, земля очень пересушена. Есть люди, зарабатывающие от 60 центов до 1 доллара. Этот человек в розовом — социальный предприниматель, которого зовут Ами Табар. Первое, что он сделал — оценил ситуацию в Израиле, различные подходы и выяснил, как внедрить систему капельного орошения, которая обеспечивает поступление воды прямо к корням растений. Но изначально она была создана для крупных ферм, поэтому Ами Табар смоделировал её на территории размером в 5 соток. Два принципа: начинайте с малого. Сделайте её масштабируемой и была доступной для бедных.\nЭта семья, Сарита и её муж, купили устройство за 15 долларов, в то время, когда они жили в — буквально в трёхстенной пристройке с крышей, покрытой гофрированным железом. После одного урожая, они в достаточной мере увеличили свой доход для покупки второй системы и установки её на всех 10 сотках. Спустя пару лет, я встречаю их. Сейчас они зарабатывают 4 доллара в день, что превышает доходы среднего класса в Индии, и они показали мне бетонный фундамент, который они только что заложили дляпостройки дома. Я клянусь, что вы бы смогли разглядеть будущее в глазах этой женщины. Именно то, во что я искренне верю.\nСегодня вы не можете говорить о бедности, не затронув тему противокомаринных сеток, и я снова отдаю должное Джеффри Саксу из Гарварда за то, что он высказал миру свою смелую идею — как за 5 долларов спасти жизнь. Малярия убивает от 1 до 3 миллионов людей в год. Зафиксировано от 300 до 500 миллионов инфицирований. Подсчитано, что Африка теряет примерно 13 миллиардов долларов в год из-за этого заболевания. Пять долларов могут спасти жизнь. Мы можем послать людей на Луну, мы можем проверить, есть ли жизнь на Марсе, так почему же мы не можем приобрести 5-долларовые сетки для 500 миллионов людей?\nОднако вопрос не в том, почему мы не можем. Вопрос в том, как мы можем помочь африканцам сделать это собственными силами. Много сложностей. Первая: производство на очень низком уровне. Вторая: непомерно высокие цены. Третья: хорошая дорога прямо рядом с фабрикой. Транспортировка товаров — просто кошмар, но не так уж и невозможна. Мы начали с того, что дали кредит в 350 000 долларов самому крупному и опытному производителю противокомаринных сеток в Африке, чтобы они могли заимствовать технологию из Японии и произвести долговечные, 5-летние сетки. Здесь только несколько фотографий фабрики.\nЗа три года компания наняла ещё тысячу женщин. На экономику Танзании приходится 600 000 долларов заработной платы этой компании. Это крупнейшая компания в Танзании. В настоящее время объем производства составляет 1,5 миллионов сеток, а к концу этого года составит 3 миллиона. Мы рассчитываем получить 7 миллионов к концу следующего года. Таким образом, производственная отрасль работает должным образом. Но над сбытом, как отдельной сферой деятельности, мы должны изрядно поработать. На данный момент, ООН закупает 95 процентов этих сеток, а затем раздаст в первую очередь всем африканцам. Мы рассматриваем создание одного из самых ценных ресурсов Африки: людей. Женщин.\nПоэтому я хочу, чтобы вы познакомились с Жаклин, моей 21-летней однофамилицей. Если бы она родилась где-нибудь в другом месте, а не в Танзании, я уверяю, она могла бы руководить журналом Wall Street. Она ведёт 2 рубрики и уже скопила достаточно денег, чтобы внести первоначальный взнос на покупку своего дома. Она зарабатывает 2 доллара в день, создаёт образовательный фонд и сказала мне, что она не собирается выходить замуж и заводить детей до тех пор, пока она не завершит свои дела. И когда я рассказала ей о нашей идее взять за основу деятельность компании Tupperware из США и найти способ для женщин самим ездить и продавать эти сетки другим людям — она быстро стала прикидывать в уме, что бы она сама могла сделать, и добровольно вступила в наши ряды.\nМы брали мастер-классы у IDEO, одной из наших любимых компаний, быстро разработали аналогичную модель и отправили Жаклин в тот район, где она живёт. Она взяла с собой 10 женщин, с которыми сотрудничает, чтобы понять, может ли она продать сетки, 5 долларов за штуку, несмотря на тот факт, что все только и твердят, что никто их не купит. Но мы многое почерпнули в технике продаж. Она не особо вникала в наши идеи, так как она ни слова не вымолвила о малярии до самой последней минуты. Сначала она говорила о комфорте, текущем положении дел, красоте. Эти сетки, говорила она, вы кладёте на пол, и вы избавляетесь от насекомых. Дети могут спокойно спать всю ночь; дом выглядит уютно; вы так же вешаете сетки на окно. Так мы начали делать шторы, и они не только красивы, но люди так же могут видеть пользу — забота о своих детях. И только потом она говорит о спасении жизни детей. Мы многое узнали о технике продаж товаров и услуг бедным слоям населения.\nЯ хочу завершить свою речь, сказав, что есть огромная возможность внести свою лепту в историю, положив конец бедности. Чтобы сделать все правильно, мы должны создать значимые бизнес-модели, гибкие и применимые в работе с африканцами, индийцами, людьми из всех развивающихся стран, которые подходят под эту категорию, чтобы они могли помочь себе сами. Потому что, в конечном счёте, всё сводится к заинтересованности. К пониманию того, что люди не хотят ждать манны небесной, они хотят принимать свои собственные решения; они хотят решать свои собственные проблемы; помогая им в этом, мы не только развиваем их чувство собственного достоинства, но также и наше. И поэтому я прошу всех вас подумать в следующий раз о том, как применить эту идею и эту возможность, которая у всех нас есть — внести свою лепту в помощь бедным — став частью этого процесса, не разделяя мир на «наш» и «их» и осознав, что это всё касается нас самих и мира, в котором мы, все вместе, живём, и с которым мы связаны. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Jacqueline Novogratz: Invest in Africa's own solutions
TED Talk Subtitles and Transcript: Jacqueline Novogratz applauds the world's heightened interest in Africa and poverty, but argues persuasively for a new approach.
I want to start with a story, a la Seth Godin, from when I was 12 years old. My uncle Ed gave me a beautiful blue sweater -- at least I thought it was beautiful. And it had fuzzy zebras walking across the stomach, and Mount Kilimanjaro and Mount Meru were kind of right across the chest, that were also fuzzy. And I wore it whenever I could, thinking it was the most fabulous thing I owned.
Until one day in ninth grade, when I was standing with a number of the football players. And my body had clearly changed, and Matt, who was undeniably my nemesis in high school, said in a booming voice that we no longer had to go far away to go on ski trips, but we could all ski on Mount Novogratz. (Laughter) And I was so humiliated and mortified that I immediately ran home to my mother and chastised her for ever letting me wear the hideous sweater. We drove to the Goodwill and we threw the sweater away somewhat ceremoniously, my idea being that I would never have to think about the sweater nor see it ever again.
Fast forward -- 11 years later, I'm a 25-year-old kid. I'm working in Kigali, Rwanda, jogging through the steep slopes, when I see, 10 feet in front of me, a little boy -- 11 years old -- running toward me, wearing my sweater. And I'm thinking, no, this is not possible. But so, curious, I run up to the child -- of course scaring the living bejesus out of him -- grab him by the collar, turn it over, and there is my name written on the collar of this sweater.
I tell that story, because it has served and continues to serve as a metaphor to me about the level of connectedness that we all have on this Earth. We so often don't realize what our action and our inaction does to people we think we will never see and never know. I also tell it because it tells a larger contextual story of what aid is and can be. That this traveled into the Goodwill in Virginia, and moved its way into the larger industry, which at that point was giving millions of tons of secondhand clothing to Africa and Asia. Which was a very good thing, providing low cost clothing. And at the same time, certainly in Rwanda, it destroyed the local retailing industry. Not to say that it shouldn't have, but that we have to get better at answering the questions that need to be considered when we think about consequences and responses.
So, I'm going to stick in Rwanda, circa 1985, 1986, where I was doing two things. I had started a bakery with 20 unwed mothers. We were called the "Bad News Bears," and our notion was we were going to corner the snack food business in Kigali, which was not hard because there were no snacks before us. And because we had a good business model, we actually did it, and I watched these women transform on a micro-level. But at the same time, I started a micro-finance bank, and tomorrow Iqbal Quadir is going to talk about Grameen, which is the grandfather of all micro-finance banks, which now is a worldwide movement -- you talk about a meme -- but then it was quite new, especially in an economy that was moving from barter into trade.
We got a lot of things right. We focused on a business model; we insisted on skin in the game. The women made their own decisions at the end of the day as to how they would use this access to credit to build their little businesses, earn more income so they could take care of their families better.
What we didn't understand, what was happening all around us, with the confluence of fear, ethnic strife and certainly an aid game, if you will, that was playing into this invisible but certainly palpable movement inside Rwanda, that at that time, 30 percent of the budget was all foreign aid. The genocide happened in 1994, seven years after these women all worked together to build this dream. And the good news was that the institution, the banking institution, lasted. In fact, it became the largest rehabilitation lender in the country. The bakery was completely wiped out, but the lessons for me were that accountability counts -- got to build things with people on the ground, using business models where, as Steven Levitt would say, the incentives matter. Understand, however complex we may be, incentives matter.
So when Chris raised to me how wonderful everything that was happening in the world, that we were seeing a shift in zeitgeist, on the one hand I absolutely agree with him, and I was so thrilled to see what happened with the G8 -- that the world, because of people like Tony Blair and Bono and Bob Geldof -- the world is talking about global poverty; the world is talking about Africa in ways I have never seen in my life. It's thrilling. And at the same time, what keeps me up at night is a fear that we'll look at the victories of the G8 -- 50 billion dollars in increased aid to Africa, 40 billion in reduced debt -- as the victory, as more than chapter one, as our moral absolution.
And in fact, what we need to do is see that as chapter one, celebrate it, close it, and recognize that we need a chapter two that is all about execution, all about the how-to. And if you remember one thing from what I want to talk about today, it's that the only way to end poverty, to make it history, is to build viable systems on the ground that deliver critical and affordable goods and services to the poor, in ways that are financially sustainable and scaleable. If we do that, we really can make poverty history.
And it was that -- that whole philosophy -- that encouraged me to start my current endeavor called "Acumen Fund," which is trying to build some mini-blueprints for how we might do that in water, health and housing in Pakistan, India, Kenya, Tanzania and Egypt. And I want to talk a little bit about that, and some of the examples, so you can see what it is that we're doing. But before I do this -- and this is another one of my pet peeves -- I want to talk a little bit about who the poor are. Because we too often talk about them as these strong, huge masses of people yearning to be free, when in fact, it's quite an amazing story. On a macro level, four billion people on Earth make less than four dollars a day.
That's who we talk about when we think about "the poor." If you aggregate it, it's the third largest economy on Earth, and yet most of these people go invisible. Where we typically work, there's people making between one and three dollars a day. Who are these people? They are farmers and factory workers. They work in government offices. They're drivers. They are domestics. They typically pay for critical goods and services like water, like healthcare, like housing, and they pay 30 to 40 times what their middleclass counterparts pay -- certainly where we work in Karachi and Nairobi. The poor also are willing to make, and do make, smart decisions, if you give them that opportunity.
So, two examples. One is in India, where there are 240 million farmers, most of whom make less than two dollars a day. Where we work in Aurangabad, the land is extraordinarily parched. You see people on average making 60 cents to a dollar. This guy in pink is a social entrepreneur named Ami Tabar. What he did was see what was happening in Israel, larger approaches, and figure out how to do a drip irrigation, which is a way of bringing water directly to the plant stock. But previously it's only been created for large-scale farms, so Ami Tabar took this and modularized it down to an eighth of an acre. A couple of principles: build small. Make it infinitely expandable and affordable to the poor.
This family, Sarita and her husband, bought a 15-dollar unit when they were living in a -- literally a three-walled lean-to with a corrugated iron roof. After one harvest, they had increased their income enough to buy a second system to do their full quarter-acre. A couple of years later, I meet them. They now make four dollars a day, which is pretty much middle class for India, and they showed me the concrete foundation they had just laid to build their house. And I swear, you could see the future in that woman's eyes. Something I truly believe.
You can't talk about poverty today without talking about malaria bed nets, and I again give Jeffrey Sachs of Harvard huge kudos for bringing to the world this notion of his rage -- for five dollars you can save a life. Malaria is a disease that kills one to three million people a year. 300 to 500 million cases are reported. It's estimated that Africa loses about 13 billion dollars a year to the disease. Five dollars can save a life. We can send people to the moon; we can see if there's life on Mars -- why can't we get five-dollar nets to 500 million people?
The question, though, is not "Why can't we?" The question is how can we help Africans do this for themselves? A lot of hurdles. One: production is too low. Two: price is too high. Three: this is a good road in -- right near where our factory is located. Distribution is a nightmare, but not impossible. We started by making a 350,000-dollar loan to the largest traditional bed net manufacturer in Africa so that they could transfer technology from Japan and build these long-lasting, five-year nets. Here are just some pictures of the factory.
Today, three years later, the company has employed another thousand women. It contributes about 600,000 dollars in wages to the economy of Tanzania. It's the largest company in Tanzania. The throughput rate right now is 1.5 million nets, three million by the end of the year. We hope to have seven million at the end of next year. So the production side is working. On the distribution side, though, as a world, we have a lot of work to do. Right now, 95 percent of these nets are being bought by the U.N., and then given primarily to people around Africa. We're looking at building on some of the most precious resources of Africa: people. Their women.
And so I want you to meet Jacqueline, my namesake, 21 years old. If she were born anywhere else but Tanzania, I'm telling you, she could run Wall Street. She runs two of the lines, and has already saved enough money to put a down payment on her house. She makes about two dollars a day, is creating an education fund, and told me she is not marrying nor having children until these things are completed. And so, when I told her about our idea -- that maybe we could take a Tupperware model from the United States, and find a way for the women themselves to go out and sell these nets to others -- she quickly started calculating what she herself could make and signed up.
We took a lesson from IDEO, one of our favorite companies, and quickly did a prototyping on this, and took Jacqueline into the area where she lives. She brought 10 of the women with whom she interacts together to see if she could sell these nets, five dollars apiece, despite the fact that people say nobody will buy one, and we learned a lot about how you sell things. Not coming in with our own notions, because she didn't even talk about malaria until the very end. First, she talked about comfort, status, beauty. These nets, she said, you put them on the floor, bugs leave your house. Children can sleep through the night; the house looks beautiful; you hang them in the window. And we've started making curtains, and not only is it beautiful, but people can see status -- that you care about your children. Only then did she talk about saving your children's lives. A lot of lessons to be learned in terms of how we sell goods and services to the poor.
I want to end just by saying that there's enormous opportunity to make poverty history. To do it right, we have to build business models that matter, that are scaleable and that work with Africans, Indians, people all over the developing world who fit in this category, to do it themselves. Because at the end of the day, it's about engagement. It's about understanding that people really don't want handouts, that they want to make their own decisions; they want to solve their own problems; and that by engaging with them, not only do we create much more dignity for them, but for us as well. And so I urge all of you to think next time as to how to engage with this notion and this opportunity that we all have -- to make poverty history -- by really becoming part of the process and moving away from an us-and-them world, and realizing that it's about all of us, and the kind of world that we, together, want to live in and share. Thank you. (Applause)
|
Жаклин Новограц инвестирует, чтобы положить конец бедности
TED Talk Subtitles and Transcript: Жаклин Новограц радует повышенный интерес всего мира к Африке и проблеме бедности, но она убедительно доказывает, что необходим новый подход к её решению.
Я хочу начать с истории, как Сет Годин, с того момента, когда мне было 12 лет. Мой дядя Эд подарил мне красивый голубой свитер — по крайней мере, я думала, что он был красивый. На нем были нечёткие изображения зебр, гуляющих по моему животу, и гора Килиманджаро и гора Меру растянулись почти по всей моей груди, они тоже были нечёткими. И я надевала его при любом удобном случае, думая, что он был самой потрясающей вещью, которая у меня только была.
До того дня, когда в 9 классе меня поставили в шеренгу с несколькими футболистами. Моя фигура заметно изменилась, и Мэтт Муссолина, которая бесспорно была моей Немезидой в школе, сказала своим громовым голосом, что мы больше не будем ездить так далеко, чтобы покататься на лыжах, потому что мы все можем покататься на лыжах на горе Новограц. (Смех) И я была так оскорблена и уязвлена, что я немедленно побежала домой к маме и отчитала её за то, что она позволяла носить мне этот отвратительный свитер. Мы поехали в Гудвилл и выкинули свитер, как и полагается, чтобы я никогда впредь не думала об этом свитере и больше его не видела.
Перемотаем время — на 11 лет назад — мне 25 лет. Я работаю в Кигали, Руанда, делаю пробежку по крутым склонам, и вижу в 10-и футах впереди меня маленького мальчика лет 11-и — бегущего в моем направлении и одетого в мой свитер. Я думаю, нет, это невозможно. Но из любопытства я подбежала к этому ребёнку — конечно же, боясь напугать его до смерти — схватила его за воротник, отвернула его, и увидела своё имя написанное на воротнике свитера.
Я рассказываю эту историю, потому что она стала и до сих пор является для меня метафорой того, что всё в мире взаимосвязано, что мы все живем на одной планете. Мы так часто не осознаем, какие наши действия или бездействия оказывают влияние на людей, которых, как мы думаем, мы никогда не увидим и никогда не узнаем. Также я рассказываю её, потому что в более широком контексте она раскрывает понятие помощи и какой она может быть. Именно она пришла в Гудвилл, Вирджиния, и превратилась в более крупную промышленность, которая на том этапе снабжала страны Африки и Азии миллионами тонн старой одежды. Что оказалось благим делом, которое обеспечило людей недорогой одеждой. Но в то же время, в той же самой Руанде, она нанесла непоправимый ущерб местной отрасли розничной торговли. Не буду говорить о том, что так не должно было быть, а о том, что мы должны тщательно продумать ответы на вопросы, которые нужно рассмотреть, когда мы думаем о последствиях и общественной реакции.
Я расскажу о Руанде примерно 1985-1986 годов, где у меня было 2 дела. Я открыла пекарню совместно с 20 матерями-одиночками. Мы назывались «Несносными медведями», и наше название привело нас на вершину успеха в закусочном бизнесе в Кигали, вести который было не так уж и сложно, потому что до нас никто этим не занимался. И так как у нас была отлично проработанная бизнес-модель, которую мы реализовывали на практике, и я наблюдала, как эти женщины делали преобразования на микро-уровне. В то же самое время я открыла банк микрофинансирования, и завтра Икбал Кадир будет вести переговоры по поводу Грамина, который является прародителем всех банков микрофинансирования, которые сейчас активно расширяют свою сеть во всем мире, подобно мему, но тогда они были нечто новым, особенно в экономике, переходящей от бартерного состояния к рыночному.
Мы шли в верном направлении. Мы брали за основу бизнес-модель; мы активно вкладывали свои собственные средства. Женщины в конечном итоге приняли своё собственное решение относительно того, каким образом они бы использовали эту возможность получения кредита, чтобы открыть свои малые предприятия, получить больше доходов, чтобы они могли лучше обеспечить свои семьи.
Мы не понимали, что происходит вокруг нас, когда все сливается воедино: страх, национальная рознь и, конечно же, волонтёрская помощь, если угодно, которая имела место в этом незаметном, но очевидно значительном движении на территории Руанды, в то время, 30 процентов бюджета полностью состояло из иностранных поступлений. Геноцид, случившийся в 1994 году, семь лет спустя после того, как эти женщины стали работать вместе, чтобы осуществить свою мечту. И хорошей новостью было то, что учреждение, банковское учреждение, продолжало функционировать. По сути, оно превратилось в самого крупного в стране кредитора, дающего деньги на восстановление. Пекарня была полностью ликвидирована, но я извлекла из всего этого урок, что ответственность каждого работника очень важна — мы должны совместно с другими людьми восстановить то, что было разрушено, используя бизнес-модели там, где, как бы сказал Стивен Левитт, возникают побудительные мотивы. Понять, насколько многогранными по природе мы можем быть — побудительный мотив.
И когда Крис вдохновил меня, показав, насколько прекрасно всё, что есть в этом мире, что мы являемся свидетелями прорыва в духе времени. С одной стороны, я абсолютно согласна с ним. Я была в полном восторге, узнав о текущей политике Большой Восьмёрки — о том, что мир, благодаря таким людям, как Тони Блэр, Боно и Боб Гельдоф — мир говорит о бедности в глобальном масштабе; мир говорит об Африке так, как мне никогда не доводилось слышать в своей жизни. Это радует. И в то же время я не могу уснуть по ночам из-за страха, что мы будем воспринимать такие достижения Большой Восьмёрки, как 50 миллиардов долларов на усиленную помощь Африке, 40 миллиардов на сокращение госдолга — как победу, как что-то более важное, чем Глава Первая, как наше отпущение грехов.
Но на самом деле, то, что нам надо сделать — посмотреть на это, как на главу первую, оценить её по достоинству, закрыть её и осознать, что нам необходима вторая глава, в которой говорится о том, как привести всё это в действие, воплотить на практике. И если вы помните то, с чего я хотела начать свою речь сегодня, так это то, что единственный способ покончить с бедностью, внести свой вклад в историю — создать устойчивые системы на том основании, что они будут обеспечивать крайне необходимые и доступные товары и услуги бедным слоям населения, таким образом, чтобы это было стабильно и гибко в финансовом плане. Если мы сделаем это, мы внесём весомый вклад в историю, положив конец бедности.
Именно это стало причиной — целой концепцией — которая помогла мне развернуть мою нынешнюю деятельность которая называется «Acumen Fund», который пытается создать несколько мини-проектов по разработке подходов, применимых в водоснабжении, здравоохранении, жилищном строительстве, в Пакистане, Индии, Кении, Танзании и Египте. И я хочу немного поговорить об этом и привести несколько примеров, чтобы вы увидели, в чем заключается суть нашей деятельности. Но прежде чем я приступлю к этому — а это ещё одна из нелюбимых мною тем — я хочу немного рассказать о том, кто же такие бедные. Потому что мы слишком часто говорим о них, как об огромных массах грубых людей, жаждущих быть свободными, когда в жизни все обстоит несколько по-другому. На микро-уровне 4 миллиарда людей на Земле зарабатывают меньше четырёх долларов в день.
Это те люди, которых мы называем «бедными». Если мы сделаем сравнительный анализ, то они являются обладателями 3-ей крупнейшей в мире экономики, но большинство из этих людей не учитываются. Там, где мы работаем, есть люди, зарабатывающие от одного до трёх долларов в день. Кто эти люди? Фермеры и заводские работники. Государственные служащие, водители, прислуга. Они обычно платят за необходимые товары и услуги, такие как вода, медицинское обслуживание, коммунальные услуги в 30-40 раз больше их коллег из среднего класса, как минимум где мы работаем, в Карачи и Найроби. Бедняки готовы принять и с охотой принимают любое предложение работы, когда вы даёте им эту возможность.
Вот два примера. Первый касается Индии, где 240 миллионов фермеров, большинство из которых зарабатывает менее 2 долларов в день. Там, где мы работали, в Аурангабаде, земля очень пересушена. Есть люди, зарабатывающие от 60 центов до 1 доллара. Этот человек в розовом — социальный предприниматель, которого зовут Ами Табар. Первое, что он сделал — оценил ситуацию в Израиле, различные подходы и выяснил, как внедрить систему капельного орошения, которая обеспечивает поступление воды прямо к корням растений. Но изначально она была создана для крупных ферм, поэтому Ами Табар смоделировал её на территории размером в 5 соток. Два принципа: начинайте с малого. Сделайте её масштабируемой и была доступной для бедных.
Эта семья, Сарита и её муж, купили устройство за 15 долларов, в то время, когда они жили в — буквально в трёхстенной пристройке с крышей, покрытой гофрированным железом. После одного урожая, они в достаточной мере увеличили свой доход для покупки второй системы и установки её на всех 10 сотках. Спустя пару лет, я встречаю их. Сейчас они зарабатывают 4 доллара в день, что превышает доходы среднего класса в Индии, и они показали мне бетонный фундамент, который они только что заложили дляпостройки дома. Я клянусь, что вы бы смогли разглядеть будущее в глазах этой женщины. Именно то, во что я искренне верю.
Сегодня вы не можете говорить о бедности, не затронув тему противокомаринных сеток, и я снова отдаю должное Джеффри Саксу из Гарварда за то, что он высказал миру свою смелую идею — как за 5 долларов спасти жизнь. Малярия убивает от 1 до 3 миллионов людей в год. Зафиксировано от 300 до 500 миллионов инфицирований. Подсчитано, что Африка теряет примерно 13 миллиардов долларов в год из-за этого заболевания. Пять долларов могут спасти жизнь. Мы можем послать людей на Луну, мы можем проверить, есть ли жизнь на Марсе, так почему же мы не можем приобрести 5-долларовые сетки для 500 миллионов людей?
Однако вопрос не в том, почему мы не можем. Вопрос в том, как мы можем помочь африканцам сделать это собственными силами. Много сложностей. Первая: производство на очень низком уровне. Вторая: непомерно высокие цены. Третья: хорошая дорога прямо рядом с фабрикой. Транспортировка товаров — просто кошмар, но не так уж и невозможна. Мы начали с того, что дали кредит в 350 000 долларов самому крупному и опытному производителю противокомаринных сеток в Африке, чтобы они могли заимствовать технологию из Японии и произвести долговечные, 5-летние сетки. Здесь только несколько фотографий фабрики.
За три года компания наняла ещё тысячу женщин. На экономику Танзании приходится 600 000 долларов заработной платы этой компании. Это крупнейшая компания в Танзании. В настоящее время объем производства составляет 1,5 миллионов сеток, а к концу этого года составит 3 миллиона. Мы рассчитываем получить 7 миллионов к концу следующего года. Таким образом, производственная отрасль работает должным образом. Но над сбытом, как отдельной сферой деятельности, мы должны изрядно поработать. На данный момент, ООН закупает 95 процентов этих сеток, а затем раздаст в первую очередь всем африканцам. Мы рассматриваем создание одного из самых ценных ресурсов Африки: людей. Женщин.
Поэтому я хочу, чтобы вы познакомились с Жаклин, моей 21-летней однофамилицей. Если бы она родилась где-нибудь в другом месте, а не в Танзании, я уверяю, она могла бы руководить журналом Wall Street. Она ведёт 2 рубрики и уже скопила достаточно денег, чтобы внести первоначальный взнос на покупку своего дома. Она зарабатывает 2 доллара в день, создаёт образовательный фонд и сказала мне, что она не собирается выходить замуж и заводить детей до тех пор, пока она не завершит свои дела. И когда я рассказала ей о нашей идее взять за основу деятельность компании Tupperware из США и найти способ для женщин самим ездить и продавать эти сетки другим людям — она быстро стала прикидывать в уме, что бы она сама могла сделать, и добровольно вступила в наши ряды.
Мы брали мастер-классы у IDEO, одной из наших любимых компаний, быстро разработали аналогичную модель и отправили Жаклин в тот район, где она живёт. Она взяла с собой 10 женщин, с которыми сотрудничает, чтобы понять, может ли она продать сетки, 5 долларов за штуку, несмотря на тот факт, что все только и твердят, что никто их не купит. Но мы многое почерпнули в технике продаж. Она не особо вникала в наши идеи, так как она ни слова не вымолвила о малярии до самой последней минуты. Сначала она говорила о комфорте, текущем положении дел, красоте. Эти сетки, говорила она, вы кладёте на пол, и вы избавляетесь от насекомых. Дети могут спокойно спать всю ночь; дом выглядит уютно; вы так же вешаете сетки на окно. Так мы начали делать шторы, и они не только красивы, но люди так же могут видеть пользу — забота о своих детях. И только потом она говорит о спасении жизни детей. Мы многое узнали о технике продаж товаров и услуг бедным слоям населения.
Я хочу завершить свою речь, сказав, что есть огромная возможность внести свою лепту в историю, положив конец бедности. Чтобы сделать все правильно, мы должны создать значимые бизнес-модели, гибкие и применимые в работе с африканцами, индийцами, людьми из всех развивающихся стран, которые подходят под эту категорию, чтобы они могли помочь себе сами. Потому что, в конечном счёте, всё сводится к заинтересованности. К пониманию того, что люди не хотят ждать манны небесной, они хотят принимать свои собственные решения; они хотят решать свои собственные проблемы; помогая им в этом, мы не только развиваем их чувство собственного достоинства, но также и наше. И поэтому я прошу всех вас подумать в следующий раз о том, как применить эту идею и эту возможность, которая у всех нас есть — внести свою лепту в помощь бедным — став частью этого процесса, не разделяя мир на «наш» и «их» и осознав, что это всё касается нас самих и мира, в котором мы, все вместе, живём, и с которым мы связаны. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Nadine Burke Harris: How childhood trauma affects health across a lifetime\nTED Talk Subtitles and Transcript: Childhood trauma isn’t something you just get over as you grow up. Pediatrician Nadine Burke Harris explains that the repeated stress of abuse, neglect and parents struggling with mental health or substance abuse issues has real, tangible effects on the development of the brain. This unfolds across a lifetime, to the point where those who’ve experienced high levels of trauma are at triple the risk for heart disease and lung cancer. An impassioned plea for pediatric medicine to confront the prevention and treatment of trauma, head-on.\nIn the mid-'90s, the CDC and Kaiser Permanente discovered an exposure that dramatically increased the risk for seven out of 10 of the leading causes of death in the United States. In high doses, it affects brain development, the immune system, hormonal systems, and even the way our DNA is read and transcribed. Folks who are exposed in very high doses have triple the lifetime risk of heart disease and lung cancer and a 20-year difference in life expectancy. And yet, doctors today are not trained in routine screening or treatment. Now, the exposure I'm talking about is not a pesticide or a packaging chemical. It's childhood trauma.\nOkay. What kind of trauma am I talking about here? I'm not talking about failing a test or losing a basketball game. I am talking about threats that are so severe or pervasive that they literally get under our skin and change our physiology: things like abuse or neglect, or growing up with a parent who struggles with mental illness or substance dependence.\nNow, for a long time, I viewed these things in the way I was trained to view them, either as a social problem -- refer to social services -- or as a mental health problem -- refer to mental health services. And then something happened to make me rethink my entire approach. When I finished my residency, I wanted to go someplace where I felt really needed, someplace where I could make a difference. So I came to work for California Pacific Medical Center, one of the best private hospitals in Northern California, and together, we opened a clinic in Bayview-Hunters Point, one of the poorest, most underserved neighborhoods in San Francisco. Now, prior to that point, there had been only one pediatrician in all of Bayview to serve more than 10,000 children, so we hung a shingle, and we were able to provide top-quality care regardless of ability to pay. It was so cool. We targeted the typical health disparities: access to care, immunization rates, asthma hospitalization rates, and we hit all of our numbers. We felt very proud of ourselves.\nBut then I started noticing a disturbing trend. A lot of kids were being referred to me for ADHD, or Attention Deficit Hyperactivity Disorder, but when I actually did a thorough history and physical, what I found was that for most of my patients, I couldn't make a diagnosis of ADHD. Most of the kids I was seeing had experienced such severe trauma that it felt like something else was going on. Somehow I was missing something important.\nNow, before I did my residency, I did a master's degree in public health, and one of the things that they teach you in public health school is that if you're a doctor and you see 100 kids that all drink from the same well, and 98 of them develop diarrhea, you can go ahead and write that prescription for dose after dose after dose of antibiotics, or you can walk over and say, \"What the hell is in this well?\" So I began reading everything that I could get my hands on about how exposure to adversity affects the developing brains and bodies of children.\nAnd then one day, my colleague walked into my office, and he said, \"Dr. Burke, have you seen this?\" In his hand was a copy of a research study called the Adverse Childhood Experiences Study. That day changed my clinical practice and ultimately my career.\nThe Adverse Childhood Experiences Study is something that everybody needs to know about. It was done by Dr. Vince Felitti at Kaiser and Dr. Bob Anda at the CDC, and together, they asked 17,500 adults about their history of exposure to what they called \"adverse childhood experiences,\" or ACEs. Those include physical, emotional, or sexual abuse; physical or emotional neglect; parental mental illness, substance dependence, incarceration; parental separation or divorce; or domestic violence. For every yes, you would get a point on your ACE score. And then what they did was they correlated these ACE scores against health outcomes. What they found was striking. Two things: Number one, ACEs are incredibly common. Sixty-seven percent of the population had at least one ACE, and 12.6 percent, one in eight, had four or more ACEs. The second thing that they found was that there was a dose-response relationship between ACEs and health outcomes: the higher your ACE score, the worse your health outcomes. For a person with an ACE score of four or more, their relative risk of chronic obstructive pulmonary disease was two and a half times that of someone with an ACE score of zero. For hepatitis, it was also two and a half times. For depression, it was four and a half times. For suicidality, it was 12 times. A person with an ACE score of seven or more had triple the lifetime risk of lung cancer and three and a half times the risk of ischemic heart disease, the number one killer in the United States of America.\nWell, of course this makes sense. Some people looked at this data and they said, \"Come on. You have a rough childhood, you're more likely to drink and smoke and do all these things that are going to ruin your health. This isn't science. This is just bad behavior.\"\nIt turns out this is exactly where the science comes in. We now understand better than we ever have before how exposure to early adversity affects the developing brains and bodies of children. It affects areas like the nucleus accumbens, the pleasure and reward center of the brain that is implicated in substance dependence. It inhibits the prefrontal cortex, which is necessary for impulse control and executive function, a critical area for learning. And on MRI scans, we see measurable differences in the amygdala, the brain's fear response center. So there are real neurologic reasons why folks exposed to high doses of adversity are more likely to engage in high-risk behavior, and that's important to know.\nBut it turns out that even if you don't engage in any high-risk behavior, you're still more likely to develop heart disease or cancer. The reason for this has to do with the hypothalamic–pituitary–adrenal axis, the brain's and body's stress response system that governs our fight-or-flight response. How does it work? Well, imagine you're walking in the forest and you see a bear. Immediately, your hypothalamus sends a signal to your pituitary, which sends a signal to your adrenal gland that says, \"Release stress hormones! Adrenaline! Cortisol!\" And so your heart starts to pound, Your pupils dilate, your airways open up, and you are ready to either fight that bear or run from the bear. And that is wonderful if you're in a forest and there's a bear. (Laughter) But the problem is what happens when the bear comes home every night, and this system is activated over and over and over again, and it goes from being adaptive, or life-saving, to maladaptive, or health-damaging. Children are especially sensitive to this repeated stress activation, because their brains and bodies are just developing. High doses of adversity not only affect brain structure and function, they affect the developing immune system, developing hormonal systems, and even the way our DNA is read and transcribed.\nSo for me, this information threw my old training out the window, because when we understand the mechanism of a disease, when we know not only which pathways are disrupted, but how, then as doctors, it is our job to use this science for prevention and treatment. That's what we do.\nSo in San Francisco, we created the Center for Youth Wellness to prevent, screen and heal the impacts of ACEs and toxic stress. We started simply with routine screening of every one of our kids at their regular physical, because I know that if my patient has an ACE score of 4, she's two and a half times as likely to develop hepatitis or COPD, she's four and half times as likely to become depressed, and she's 12 times as likely to attempt to take her own life as my patient with zero ACEs. I know that when she's in my exam room. For our patients who do screen positive, we have a multidisciplinary treatment team that works to reduce the dose of adversity and treat symptoms using best practices, including home visits, care coordination, mental health care, nutrition, holistic interventions, and yes, medication when necessary. But we also educate parents about the impacts of ACEs and toxic stress the same way you would for covering electrical outlets, or lead poisoning, and we tailor the care of our asthmatics and our diabetics in a way that recognizes that they may need more aggressive treatment, given the changes to their hormonal and immune systems.\nSo the other thing that happens when you understand this science is that you want to shout it from the rooftops, because this isn't just an issue for kids in Bayview. I figured the minute that everybody else heard about this, it would be routine screening, multi-disciplinary treatment teams, and it would be a race to the most effective clinical treatment protocols. Yeah. That did not happen. And that was a huge learning for me. What I had thought of as simply best clinical practice I now understand to be a movement. In the words of Dr. Robert Block, the former President of the American Academy of Pediatrics, \"Adverse childhood experiences are the single greatest unaddressed public health threat facing our nation today.\" And for a lot of people, that's a terrifying prospect. The scope and scale of the problem seems so large that it feels overwhelming to think about how we might approach it. But for me, that's actually where the hopes lies, because when we have the right framework, when we recognize this to be a public health crisis, then we can begin to use the right tool kit to come up with solutions. From tobacco to lead poisoning to HIV/AIDS, the United States actually has quite a strong track record with addressing public health problems, but replicating those successes with ACEs and toxic stress is going to take determination and commitment, and when I look at what our nation's response has been so far, I wonder, why haven't we taken this more seriously?\nYou know, at first I thought that we marginalized the issue because it doesn't apply to us. That's an issue for those kids in those neighborhoods. Which is weird, because the data doesn't bear that out. The original ACEs study was done in a population that was 70 percent Caucasian, 70 percent college-educated. But then, the more I talked to folks, I'm beginning to think that maybe I had it completely backwards. If I were to ask how many people in this room grew up with a family member who suffered from mental illness, I bet a few hands would go up. And then if I were to ask how many folks had a parent who maybe drank too much, or who really believed that if you spare the rod, you spoil the child, I bet a few more hands would go up. Even in this room, this is an issue that touches many of us, and I am beginning to believe that we marginalize the issue because it does apply to us. Maybe it's easier to see in other zip codes because we don't want to look at it. We'd rather be sick.\nFortunately, scientific advances and, frankly, economic realities make that option less viable every day. The science is clear: Early adversity dramatically affects health across a lifetime. Today, we are beginning to understand how to interrupt the progression from early adversity to disease and early death, and 30 years from now, the child who has a high ACE score and whose behavioral symptoms go unrecognized, whose asthma management is not connected, and who goes on to develop high blood pressure and early heart disease or cancer will be just as anomalous as a six-month mortality from HIV/AIDS. People will look at that situation and say, \"What the heck happened there?\" This is treatable. This is beatable. The single most important thing that we need today is the courage to look this problem in the face and say, this is real and this is all of us. I believe that we are the movement.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Надин Бёрк Харрис: Как травма детства наносит ущерб здоровью на всю жизнь\nTED Talk Subtitles and Transcript: Детскую травму невозможно преодолеть, просто повзрослев. Педиатр Надин Бёрк Харрис объясняет, что повторяющийся стресс от жестокого обращения, пренебрежения и родителей, страдающих от психических заболеваний или зависимости от психоактивных веществ, реально и ощутимо влияет на развитие мозга. Это влияние накапливается в течение всей жизни до такой степени, что те, кто испытал высокий уровень травмы, имеют утроенный риск получения болезни сердца и рака лёгких. Страстный призыв к педиатрам бороться за предотвращениее и лечение травмы — прямо и недвусмысленно!\nВ середине 90-х годов Центр по контролю заболеваний и фирма Kaiser Permanente обнаружили воздействие, которое резко увеличило риск 7 из 10 главных причин смерти в Соединённых Штатах. В больших дозах оно влияет на развитие мозга, иммунную и гормональную системы и даже на то, как считывается и расшифровывается ДНК. У людей, подвергающихся воздействию в больших количествах, в 3 раза возрастает риск заболеваний сердца и рака лёгких, а ожидаемая продолжительность жизни уменьшается на 20 лет. Однако до сих пор врачи не подготовлены проводить обследование или лечение. Я не говорю о воздействии пестицидов или химикатов. Я говорю о детской травме.\nО какого рода травме идёт речь? Я не имею в виду проваленный тест или неудачу в игре в баскетбол. Я говорю об угрозах настолько тяжёлых или сложных, что буквально проникают в наше нутро и изменяют физиологию: например, жестокое обращение или пренебрежение, или детство, когда родитель страдает психическим заболеванием или имеет зависимость от психоактивных веществ.\nДолгое время я смотрела на эти вещи так, как меня научили: либо как на социальную проблему, относящуюся к социальной службе, либо как на психическую проблему, относящуюся к психиатрической службе. А потом случилось нечто, что заставило меня пересмотреть мой подход всецело. Когда я закончила ординатуру, мне захотелось поехать туда, где бы я почувствовала себя нужной, где могла бы что-то изменить. Я приехала работать в Медицинский центр «Калифорния Пасифик», одну из лучших частных больниц в Северной Калифорнии, и вместе мы открыли клинику в Бэйвью-Хантерс-Пойнт, одном из беднейших, оставленных без внимания районов Сан-Франциско. До нашего появления там был всего один врач–педиатр во всём районе Бэйвью, и он обслуживал более 10 000 детей. Мы занялись частной практикой, делая доступной помощь высокого качества независимо от платёжеспособности пациента. Это было здо́рово. Мы нацелились на такие проблемы, как доступность ухода, периодичность вакцинации, уровень госпитализации при астме, и попали в точку по всем параметрам. Мы гордились собой.\nНо я стала замечать тревожную тенденцию. Ко мне направляли много детей с СДВГ, то есть с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, но, когда я провела тщательное исследование истории болезни и состояния, я обнаружила, что для большинства пациентов диагноз СДВГ не подходит. У большинства детей у меня на учёте была настолько тяжёлая травма, что чувствовалось: что-то ещё её побудило. Каким-то образом я упускала из виду нечто важное.\nПеред обучением в ординатуре я получила степень магистра здравоохранения. Один из моментов, которым учат в школе общественного здравоохранения: если ты врач и видишь 100 детей, выпивших из одного колодца, и у 98 из них диарея, то можно с уверенностью выписать рецепт на дозу антибиотиков, один за другим, или можно пойти и сказать: «Что за дрянь в этом колодце?» Я стала читать всё, что попадалось на глаза, о том, как пребывание в неблагоприятной обстановке влияет на развитие мозга и тела ребёнка.\nОднажды мой коллега зашёл в кабинет и сказал: «Доктор Бёрк, вы видели это?» В его руках была копия исследований с названием «Исследование случаев неблагоприятного детства». Тот день изменил мою клиническую практику и, в конечном счёте, карьеру.\nИсследование случаев неблагоприятного детства — это то, о чём должен знать каждый. Авторы — доктора Винс Фелитти (Kaiser) и Боб Анда (Центр контроля заболеваний). Они вместе опросили 17 500 взрослых об их истории того, что они называли «Опытом неблагоприятного детства», или ОНД. ОНД включает физическое, эмоциональное или сексуальное воздействие; физическое или эмоциональное пренебрежение, психические заболевания родителей, зависимость, лишение свободы, раздельное проживание родителей или развод, домашнее насилие. За каждое «да» из этого списка получаешь балл по шкале ОНД. Потом они соотнесли баллы ОНД с состоянием здоровья. Обнаруженное ими было поразительно. Две вещи: первое — ОНД очень распространён. У 67% населения присутствует хотя бы один балл ОНД, а у 12,6%, у каждого восьмого, присутствует от 4 и более баллов ОНД. Второй момент заключается в том, что существует зависимость в системе координат «доза — эффект» между ОНД и состоянием здоровья: чем выше баллы ОНД, тем хуже состояние здоровья. У людей с баллами ОНД от 4 и выше относительный риск хронической обструктивной болезни лёгких был в 2,5 раза выше, чем у людей с нулевым результатом ОНД. Для гепатита эта разница также была в 2,5 раза. Для депрессии — различие в 4,5 раза. Для склонности к суициду — в 12 раз. У человека с результатом ОНД от 7 баллов и выше в 3 раза был выше риск заболевания раком лёгких и в 3,5 раза выше риск ишемической болезни сердца — убийца номер один в США.\nКонечно же, это весьма логично. Некоторые смотрят на эти данные и говорят: «Да ладно. Если детство было тяжёлое, для такого человека выше вероятность пить, курить и делать всё то, что губит здоровье. Это не вопрос науки. Всё дело в плохом поведении».\nОказывается, именно тут наука и выходит на сцену. Сейчас мы понимаем лучше, чем когда-либо, как подверженность раннему неблагоприятному воздействию влияет на развитие мозга и тела ребёнка. Это влияет на такие области, как прилежащее ядро мозга — центр мозга, отвечающий за вознаграждение и удовольствие, связанный с зависимостью от запрещённых веществ. Это подавляет префронтальную кору головного мозга, которая отвечает за импульсное управление и исполнительную функцию, что очень важно для обучения. На снимках МРТ мы видим измеримые различия в миндалевидном теле — структуре, отвечающей за реакцию на страх. То есть существуют реальные неврологические причины того, почему людям, подвергавшимся большому количеству бедствий, чаще свойственно поведение с высокой степенью риска, и об этом важно знать.\nНо оказывается, даже если вам не свойственно рискованное поведение, то всё равно у вас выше вероятность развития болезни сердца или рака. Причина этого кроется в гипоталамо- гипофизарно-надпочечниковой оси — системе, отвечающей за реакцию на стресс в мозге и теле, управляющей нашей реакцией «бей или беги». Как это работает? Представьте, что вы гуляете по лесу и видите медведя. Ваш гипоталамус немедленно отправляет сигнал в гипофиз, а тот отправляет сигнал в надпочечник, который говорит: «Выпускаем гормоны стресса! Адреналин! Кортизол!» Ваше сердце начинает стучать, зрачки расширяются, дыхательные пути открываются, и вы готовы или биться с медведем или же бежать от него. Это замечательно, если вы в лесу и встретили медведя. (Смех) Но проблема в том, что происходит, когда медведь приходит каждую ночь, и такая система запускается снова и снова. Она превращается из адаптивной, из спасения жизни, в неадекватную и приносит вред здоровью. Дети особенно чувствительны к такой частой активации стресса, потому что их мозг и тело ещё развиваются. Повышенное неблагоприятное воздействие не только влияет на структуру и функцию мозга, но и на развитие иммунной системы, развитие гормональной системы, и даже на то, как читается и расшифровывается наше ДНК.\nДля меня эта информация перечеркнула всю мою предыдущую подготовку, потому что, когда мы понимаем механизм болезни, когда мы знаем не только то, какие пути разрушены, но и как, тогда, как врачи, мы должны использовать науку для предупреждения заболеваний и их лечения. Такова наша работа.\nВ Сан-Франциско мы создали Молодёжный оздоровительный центр, чтобы предотвратить, обследовать и лечить воздействия ОНД и токсического стресса. Мы начали с обычного обследования каждого из наших детей во время регулярного медосмотра, ведь я знаю, что если у моего пациента баллы ОНД выше 4, то у него в 2,5 раза выше вероятность развития гепатита или ХОБЛ, в 4,5 раза выше риск депрессии и в 12 раз выше вероятность попытки покончить с собой, чем у моих пациентов с нулевым ОНД. Я это знаю, когда он у меня в смотровой. Для пациентов, у которых обследование выявило ОНД, многопрофильная команда по лечению работает над сокращением неблагоприятного воздействия и лечит симптомы, используя лучшие методы, включая визиты домой, координацию ухода, уход за психическим состоянием, питание, общие интервенции, и да, медикаментозное лечение, когда оно нужно. Но мы ещё и информируем родителей о воздействиях ОНД и токсического стресса — в духе инструктажа по электророзеткам или отравлению свинцом. Мы настроили уход за нашими астматиками или диабетиками таким образом, что выявили, что им может потребоваться более интенсивная терапия, учитывая изменения в их гормональной и иммунной системах.\nЕщё, когда приходит понимание этой науки, хочется кричать о ней на весь свет, потому что это не только проблема детей из Бэйвью. Я думала, что в тот момент, когда все остальные услышат об этом, практика осмотров и многопрофильные лечащие команды станут обычным делом, и начнётся борьба за наиболее эффективные правила клинического лечения. Да. Этого не произошло. Для меня это стало важным уроком. То, что я считала просто лучшей клинической практикой, сейчас я понимаю как движение. Словами доктора Роберта Блока, бывшего Президента Американской академии педиатров: «Опыт неблагоприятного детства — единственная огромная, оставленная без внимания угроза здоровью общества, с которой наша страна столкнулась сегодня». Для многих людей это пугающая перспектива. Охват и масштаб проблемы настолько большие, что становится не по себе, когда думаешь о том, как к ней подойти. Но для меня в этом и есть надежда, ведь когда есть точка отсчёта, когда мы определяем проблему как кризис общественного здоровья, мы можем начать подбирать правильный набор инструментов для поиска решения. От табака до отравления свинцом, до ВИЧ и СПИДа — у США есть достаточно крупные достижения в решении проблем общественного здоровья, но повторение этих успехов с ОНД и токсическим стрессом потребует решимости и самоотдачи. Когда я смотрю на то, каким до сих пор был ответ нашей страны, то удивляюсь, почему мы не воспринимаем это серьёзнее?\nСначала я думала, что мы не придаём особое значение проблеме, потому что она к нам не относится. Это проблема тех детей, в тех районах. И это странно, потому что данные говорят о другом. Первоначальные исследования ОНД проводились на населении, состоящем на 70% из белых, на 70% с высшим образованием. Но потом, чем больше я говорила с людьми, тем больше думала о том, что я поняла всё наоборот. Если бы я спросила о том, сколько людей в этом зале выросли в семье с человеком, страдающим психическим заболеванием, уверена, поднялись бы несколько рук. Если бы я спросила, у скольких человек хотя бы один родитель сильно пил или действительно верил в то, что если «розги пожалеешь — ребёнка испортишь», уверена, поднялись бы ещё несколько рук. Даже в этом помещении эта проблема затрагивает многих из нас, и я начинаю думать, что мы не придаём ей значение, именно потому что она нас касается. Возможно, её проще увидеть в других городах, потому что мы не хотим на неё и смотреть. Лучше будем больными.\nК счастью, продвижение науки и, откровенно говоря, экономические реалии делают такой выбор с каждым днём всё менее жизнеспособным. Наука ясна: раннее неблагоприятное воздействие сильно влияет на здоровье в течение всей жизни. Сегодня мы начинаем понимать, как препятствовать развитию ОНД, начиная с раннего неблагоприятного воздействия до болезни и ранней смерти. Через 30 лет ребёнок с высокими баллами по ОНД, тот, у кого поведенческие симптомы не распознаны, у кого контроль над астмой ни с чем не связан и у кого продолжает развиваться высокое кровяное давление, ранняя болезнь сердца или рак, будет встречаться так же редко, как и смертность в течение 6 месяцев от ВИЧ/СПИДа. Люди будут смотреть на такое и говорить: «Что за несуразность здесь творится?» Это лечится. Это можно победить. Единственная наиболее важная вещь, нужная нам сегодня, — смелость взглянуть в лицо проблеме и сказать, что она реальна, и она — это все мы. Я верю в то, что мы — движение.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Nadine Burke Harris: How childhood trauma affects health across a lifetime
TED Talk Subtitles and Transcript: Childhood trauma isn’t something you just get over as you grow up. Pediatrician Nadine Burke Harris explains that the repeated stress of abuse, neglect and parents struggling with mental health or substance abuse issues has real, tangible effects on the development of the brain. This unfolds across a lifetime, to the point where those who’ve experienced high levels of trauma are at triple the risk for heart disease and lung cancer. An impassioned plea for pediatric medicine to confront the prevention and treatment of trauma, head-on.
In the mid-'90s, the CDC and Kaiser Permanente discovered an exposure that dramatically increased the risk for seven out of 10 of the leading causes of death in the United States. In high doses, it affects brain development, the immune system, hormonal systems, and even the way our DNA is read and transcribed. Folks who are exposed in very high doses have triple the lifetime risk of heart disease and lung cancer and a 20-year difference in life expectancy. And yet, doctors today are not trained in routine screening or treatment. Now, the exposure I'm talking about is not a pesticide or a packaging chemical. It's childhood trauma.
Okay. What kind of trauma am I talking about here? I'm not talking about failing a test or losing a basketball game. I am talking about threats that are so severe or pervasive that they literally get under our skin and change our physiology: things like abuse or neglect, or growing up with a parent who struggles with mental illness or substance dependence.
Now, for a long time, I viewed these things in the way I was trained to view them, either as a social problem -- refer to social services -- or as a mental health problem -- refer to mental health services. And then something happened to make me rethink my entire approach. When I finished my residency, I wanted to go someplace where I felt really needed, someplace where I could make a difference. So I came to work for California Pacific Medical Center, one of the best private hospitals in Northern California, and together, we opened a clinic in Bayview-Hunters Point, one of the poorest, most underserved neighborhoods in San Francisco. Now, prior to that point, there had been only one pediatrician in all of Bayview to serve more than 10,000 children, so we hung a shingle, and we were able to provide top-quality care regardless of ability to pay. It was so cool. We targeted the typical health disparities: access to care, immunization rates, asthma hospitalization rates, and we hit all of our numbers. We felt very proud of ourselves.
But then I started noticing a disturbing trend. A lot of kids were being referred to me for ADHD, or Attention Deficit Hyperactivity Disorder, but when I actually did a thorough history and physical, what I found was that for most of my patients, I couldn't make a diagnosis of ADHD. Most of the kids I was seeing had experienced such severe trauma that it felt like something else was going on. Somehow I was missing something important.
Now, before I did my residency, I did a master's degree in public health, and one of the things that they teach you in public health school is that if you're a doctor and you see 100 kids that all drink from the same well, and 98 of them develop diarrhea, you can go ahead and write that prescription for dose after dose after dose of antibiotics, or you can walk over and say, "What the hell is in this well?" So I began reading everything that I could get my hands on about how exposure to adversity affects the developing brains and bodies of children.
And then one day, my colleague walked into my office, and he said, "Dr. Burke, have you seen this?" In his hand was a copy of a research study called the Adverse Childhood Experiences Study. That day changed my clinical practice and ultimately my career.
The Adverse Childhood Experiences Study is something that everybody needs to know about. It was done by Dr. Vince Felitti at Kaiser and Dr. Bob Anda at the CDC, and together, they asked 17,500 adults about their history of exposure to what they called "adverse childhood experiences," or ACEs. Those include physical, emotional, or sexual abuse; physical or emotional neglect; parental mental illness, substance dependence, incarceration; parental separation or divorce; or domestic violence. For every yes, you would get a point on your ACE score. And then what they did was they correlated these ACE scores against health outcomes. What they found was striking. Two things: Number one, ACEs are incredibly common. Sixty-seven percent of the population had at least one ACE, and 12.6 percent, one in eight, had four or more ACEs. The second thing that they found was that there was a dose-response relationship between ACEs and health outcomes: the higher your ACE score, the worse your health outcomes. For a person with an ACE score of four or more, their relative risk of chronic obstructive pulmonary disease was two and a half times that of someone with an ACE score of zero. For hepatitis, it was also two and a half times. For depression, it was four and a half times. For suicidality, it was 12 times. A person with an ACE score of seven or more had triple the lifetime risk of lung cancer and three and a half times the risk of ischemic heart disease, the number one killer in the United States of America.
Well, of course this makes sense. Some people looked at this data and they said, "Come on. You have a rough childhood, you're more likely to drink and smoke and do all these things that are going to ruin your health. This isn't science. This is just bad behavior."
It turns out this is exactly where the science comes in. We now understand better than we ever have before how exposure to early adversity affects the developing brains and bodies of children. It affects areas like the nucleus accumbens, the pleasure and reward center of the brain that is implicated in substance dependence. It inhibits the prefrontal cortex, which is necessary for impulse control and executive function, a critical area for learning. And on MRI scans, we see measurable differences in the amygdala, the brain's fear response center. So there are real neurologic reasons why folks exposed to high doses of adversity are more likely to engage in high-risk behavior, and that's important to know.
But it turns out that even if you don't engage in any high-risk behavior, you're still more likely to develop heart disease or cancer. The reason for this has to do with the hypothalamic–pituitary–adrenal axis, the brain's and body's stress response system that governs our fight-or-flight response. How does it work? Well, imagine you're walking in the forest and you see a bear. Immediately, your hypothalamus sends a signal to your pituitary, which sends a signal to your adrenal gland that says, "Release stress hormones! Adrenaline! Cortisol!" And so your heart starts to pound, Your pupils dilate, your airways open up, and you are ready to either fight that bear or run from the bear. And that is wonderful if you're in a forest and there's a bear. (Laughter) But the problem is what happens when the bear comes home every night, and this system is activated over and over and over again, and it goes from being adaptive, or life-saving, to maladaptive, or health-damaging. Children are especially sensitive to this repeated stress activation, because their brains and bodies are just developing. High doses of adversity not only affect brain structure and function, they affect the developing immune system, developing hormonal systems, and even the way our DNA is read and transcribed.
So for me, this information threw my old training out the window, because when we understand the mechanism of a disease, when we know not only which pathways are disrupted, but how, then as doctors, it is our job to use this science for prevention and treatment. That's what we do.
So in San Francisco, we created the Center for Youth Wellness to prevent, screen and heal the impacts of ACEs and toxic stress. We started simply with routine screening of every one of our kids at their regular physical, because I know that if my patient has an ACE score of 4, she's two and a half times as likely to develop hepatitis or COPD, she's four and half times as likely to become depressed, and she's 12 times as likely to attempt to take her own life as my patient with zero ACEs. I know that when she's in my exam room. For our patients who do screen positive, we have a multidisciplinary treatment team that works to reduce the dose of adversity and treat symptoms using best practices, including home visits, care coordination, mental health care, nutrition, holistic interventions, and yes, medication when necessary. But we also educate parents about the impacts of ACEs and toxic stress the same way you would for covering electrical outlets, or lead poisoning, and we tailor the care of our asthmatics and our diabetics in a way that recognizes that they may need more aggressive treatment, given the changes to their hormonal and immune systems.
So the other thing that happens when you understand this science is that you want to shout it from the rooftops, because this isn't just an issue for kids in Bayview. I figured the minute that everybody else heard about this, it would be routine screening, multi-disciplinary treatment teams, and it would be a race to the most effective clinical treatment protocols. Yeah. That did not happen. And that was a huge learning for me. What I had thought of as simply best clinical practice I now understand to be a movement. In the words of Dr. Robert Block, the former President of the American Academy of Pediatrics, "Adverse childhood experiences are the single greatest unaddressed public health threat facing our nation today." And for a lot of people, that's a terrifying prospect. The scope and scale of the problem seems so large that it feels overwhelming to think about how we might approach it. But for me, that's actually where the hopes lies, because when we have the right framework, when we recognize this to be a public health crisis, then we can begin to use the right tool kit to come up with solutions. From tobacco to lead poisoning to HIV/AIDS, the United States actually has quite a strong track record with addressing public health problems, but replicating those successes with ACEs and toxic stress is going to take determination and commitment, and when I look at what our nation's response has been so far, I wonder, why haven't we taken this more seriously?
You know, at first I thought that we marginalized the issue because it doesn't apply to us. That's an issue for those kids in those neighborhoods. Which is weird, because the data doesn't bear that out. The original ACEs study was done in a population that was 70 percent Caucasian, 70 percent college-educated. But then, the more I talked to folks, I'm beginning to think that maybe I had it completely backwards. If I were to ask how many people in this room grew up with a family member who suffered from mental illness, I bet a few hands would go up. And then if I were to ask how many folks had a parent who maybe drank too much, or who really believed that if you spare the rod, you spoil the child, I bet a few more hands would go up. Even in this room, this is an issue that touches many of us, and I am beginning to believe that we marginalize the issue because it does apply to us. Maybe it's easier to see in other zip codes because we don't want to look at it. We'd rather be sick.
Fortunately, scientific advances and, frankly, economic realities make that option less viable every day. The science is clear: Early adversity dramatically affects health across a lifetime. Today, we are beginning to understand how to interrupt the progression from early adversity to disease and early death, and 30 years from now, the child who has a high ACE score and whose behavioral symptoms go unrecognized, whose asthma management is not connected, and who goes on to develop high blood pressure and early heart disease or cancer will be just as anomalous as a six-month mortality from HIV/AIDS. People will look at that situation and say, "What the heck happened there?" This is treatable. This is beatable. The single most important thing that we need today is the courage to look this problem in the face and say, this is real and this is all of us. I believe that we are the movement.
Thank you.
(Applause)
|
Надин Бёрк Харрис: Как травма детства наносит ущерб здоровью на всю жизнь
TED Talk Subtitles and Transcript: Детскую травму невозможно преодолеть, просто повзрослев. Педиатр Надин Бёрк Харрис объясняет, что повторяющийся стресс от жестокого обращения, пренебрежения и родителей, страдающих от психических заболеваний или зависимости от психоактивных веществ, реально и ощутимо влияет на развитие мозга. Это влияние накапливается в течение всей жизни до такой степени, что те, кто испытал высокий уровень травмы, имеют утроенный риск получения болезни сердца и рака лёгких. Страстный призыв к педиатрам бороться за предотвращениее и лечение травмы — прямо и недвусмысленно!
В середине 90-х годов Центр по контролю заболеваний и фирма Kaiser Permanente обнаружили воздействие, которое резко увеличило риск 7 из 10 главных причин смерти в Соединённых Штатах. В больших дозах оно влияет на развитие мозга, иммунную и гормональную системы и даже на то, как считывается и расшифровывается ДНК. У людей, подвергающихся воздействию в больших количествах, в 3 раза возрастает риск заболеваний сердца и рака лёгких, а ожидаемая продолжительность жизни уменьшается на 20 лет. Однако до сих пор врачи не подготовлены проводить обследование или лечение. Я не говорю о воздействии пестицидов или химикатов. Я говорю о детской травме.
О какого рода травме идёт речь? Я не имею в виду проваленный тест или неудачу в игре в баскетбол. Я говорю об угрозах настолько тяжёлых или сложных, что буквально проникают в наше нутро и изменяют физиологию: например, жестокое обращение или пренебрежение, или детство, когда родитель страдает психическим заболеванием или имеет зависимость от психоактивных веществ.
Долгое время я смотрела на эти вещи так, как меня научили: либо как на социальную проблему, относящуюся к социальной службе, либо как на психическую проблему, относящуюся к психиатрической службе. А потом случилось нечто, что заставило меня пересмотреть мой подход всецело. Когда я закончила ординатуру, мне захотелось поехать туда, где бы я почувствовала себя нужной, где могла бы что-то изменить. Я приехала работать в Медицинский центр «Калифорния Пасифик», одну из лучших частных больниц в Северной Калифорнии, и вместе мы открыли клинику в Бэйвью-Хантерс-Пойнт, одном из беднейших, оставленных без внимания районов Сан-Франциско. До нашего появления там был всего один врач–педиатр во всём районе Бэйвью, и он обслуживал более 10 000 детей. Мы занялись частной практикой, делая доступной помощь высокого качества независимо от платёжеспособности пациента. Это было здо́рово. Мы нацелились на такие проблемы, как доступность ухода, периодичность вакцинации, уровень госпитализации при астме, и попали в точку по всем параметрам. Мы гордились собой.
Но я стала замечать тревожную тенденцию. Ко мне направляли много детей с СДВГ, то есть с синдромом дефицита внимания и гиперактивности, но, когда я провела тщательное исследование истории болезни и состояния, я обнаружила, что для большинства пациентов диагноз СДВГ не подходит. У большинства детей у меня на учёте была настолько тяжёлая травма, что чувствовалось: что-то ещё её побудило. Каким-то образом я упускала из виду нечто важное.
Перед обучением в ординатуре я получила степень магистра здравоохранения. Один из моментов, которым учат в школе общественного здравоохранения: если ты врач и видишь 100 детей, выпивших из одного колодца, и у 98 из них диарея, то можно с уверенностью выписать рецепт на дозу антибиотиков, один за другим, или можно пойти и сказать: «Что за дрянь в этом колодце?» Я стала читать всё, что попадалось на глаза, о том, как пребывание в неблагоприятной обстановке влияет на развитие мозга и тела ребёнка.
Однажды мой коллега зашёл в кабинет и сказал: «Доктор Бёрк, вы видели это?» В его руках была копия исследований с названием «Исследование случаев неблагоприятного детства». Тот день изменил мою клиническую практику и, в конечном счёте, карьеру.
Исследование случаев неблагоприятного детства — это то, о чём должен знать каждый. Авторы — доктора Винс Фелитти (Kaiser) и Боб Анда (Центр контроля заболеваний). Они вместе опросили 17 500 взрослых об их истории того, что они называли «Опытом неблагоприятного детства», или ОНД. ОНД включает физическое, эмоциональное или сексуальное воздействие; физическое или эмоциональное пренебрежение, психические заболевания родителей, зависимость, лишение свободы, раздельное проживание родителей или развод, домашнее насилие. За каждое «да» из этого списка получаешь балл по шкале ОНД. Потом они соотнесли баллы ОНД с состоянием здоровья. Обнаруженное ими было поразительно. Две вещи: первое — ОНД очень распространён. У 67% населения присутствует хотя бы один балл ОНД, а у 12,6%, у каждого восьмого, присутствует от 4 и более баллов ОНД. Второй момент заключается в том, что существует зависимость в системе координат «доза — эффект» между ОНД и состоянием здоровья: чем выше баллы ОНД, тем хуже состояние здоровья. У людей с баллами ОНД от 4 и выше относительный риск хронической обструктивной болезни лёгких был в 2,5 раза выше, чем у людей с нулевым результатом ОНД. Для гепатита эта разница также была в 2,5 раза. Для депрессии — различие в 4,5 раза. Для склонности к суициду — в 12 раз. У человека с результатом ОНД от 7 баллов и выше в 3 раза был выше риск заболевания раком лёгких и в 3,5 раза выше риск ишемической болезни сердца — убийца номер один в США.
Конечно же, это весьма логично. Некоторые смотрят на эти данные и говорят: «Да ладно. Если детство было тяжёлое, для такого человека выше вероятность пить, курить и делать всё то, что губит здоровье. Это не вопрос науки. Всё дело в плохом поведении».
Оказывается, именно тут наука и выходит на сцену. Сейчас мы понимаем лучше, чем когда-либо, как подверженность раннему неблагоприятному воздействию влияет на развитие мозга и тела ребёнка. Это влияет на такие области, как прилежащее ядро мозга — центр мозга, отвечающий за вознаграждение и удовольствие, связанный с зависимостью от запрещённых веществ. Это подавляет префронтальную кору головного мозга, которая отвечает за импульсное управление и исполнительную функцию, что очень важно для обучения. На снимках МРТ мы видим измеримые различия в миндалевидном теле — структуре, отвечающей за реакцию на страх. То есть существуют реальные неврологические причины того, почему людям, подвергавшимся большому количеству бедствий, чаще свойственно поведение с высокой степенью риска, и об этом важно знать.
Но оказывается, даже если вам не свойственно рискованное поведение, то всё равно у вас выше вероятность развития болезни сердца или рака. Причина этого кроется в гипоталамо- гипофизарно-надпочечниковой оси — системе, отвечающей за реакцию на стресс в мозге и теле, управляющей нашей реакцией «бей или беги». Как это работает? Представьте, что вы гуляете по лесу и видите медведя. Ваш гипоталамус немедленно отправляет сигнал в гипофиз, а тот отправляет сигнал в надпочечник, который говорит: «Выпускаем гормоны стресса! Адреналин! Кортизол!» Ваше сердце начинает стучать, зрачки расширяются, дыхательные пути открываются, и вы готовы или биться с медведем или же бежать от него. Это замечательно, если вы в лесу и встретили медведя. (Смех) Но проблема в том, что происходит, когда медведь приходит каждую ночь, и такая система запускается снова и снова. Она превращается из адаптивной, из спасения жизни, в неадекватную и приносит вред здоровью. Дети особенно чувствительны к такой частой активации стресса, потому что их мозг и тело ещё развиваются. Повышенное неблагоприятное воздействие не только влияет на структуру и функцию мозга, но и на развитие иммунной системы, развитие гормональной системы, и даже на то, как читается и расшифровывается наше ДНК.
Для меня эта информация перечеркнула всю мою предыдущую подготовку, потому что, когда мы понимаем механизм болезни, когда мы знаем не только то, какие пути разрушены, но и как, тогда, как врачи, мы должны использовать науку для предупреждения заболеваний и их лечения. Такова наша работа.
В Сан-Франциско мы создали Молодёжный оздоровительный центр, чтобы предотвратить, обследовать и лечить воздействия ОНД и токсического стресса. Мы начали с обычного обследования каждого из наших детей во время регулярного медосмотра, ведь я знаю, что если у моего пациента баллы ОНД выше 4, то у него в 2,5 раза выше вероятность развития гепатита или ХОБЛ, в 4,5 раза выше риск депрессии и в 12 раз выше вероятность попытки покончить с собой, чем у моих пациентов с нулевым ОНД. Я это знаю, когда он у меня в смотровой. Для пациентов, у которых обследование выявило ОНД, многопрофильная команда по лечению работает над сокращением неблагоприятного воздействия и лечит симптомы, используя лучшие методы, включая визиты домой, координацию ухода, уход за психическим состоянием, питание, общие интервенции, и да, медикаментозное лечение, когда оно нужно. Но мы ещё и информируем родителей о воздействиях ОНД и токсического стресса — в духе инструктажа по электророзеткам или отравлению свинцом. Мы настроили уход за нашими астматиками или диабетиками таким образом, что выявили, что им может потребоваться более интенсивная терапия, учитывая изменения в их гормональной и иммунной системах.
Ещё, когда приходит понимание этой науки, хочется кричать о ней на весь свет, потому что это не только проблема детей из Бэйвью. Я думала, что в тот момент, когда все остальные услышат об этом, практика осмотров и многопрофильные лечащие команды станут обычным делом, и начнётся борьба за наиболее эффективные правила клинического лечения. Да. Этого не произошло. Для меня это стало важным уроком. То, что я считала просто лучшей клинической практикой, сейчас я понимаю как движение. Словами доктора Роберта Блока, бывшего Президента Американской академии педиатров: «Опыт неблагоприятного детства — единственная огромная, оставленная без внимания угроза здоровью общества, с которой наша страна столкнулась сегодня». Для многих людей это пугающая перспектива. Охват и масштаб проблемы настолько большие, что становится не по себе, когда думаешь о том, как к ней подойти. Но для меня в этом и есть надежда, ведь когда есть точка отсчёта, когда мы определяем проблему как кризис общественного здоровья, мы можем начать подбирать правильный набор инструментов для поиска решения. От табака до отравления свинцом, до ВИЧ и СПИДа — у США есть достаточно крупные достижения в решении проблем общественного здоровья, но повторение этих успехов с ОНД и токсическим стрессом потребует решимости и самоотдачи. Когда я смотрю на то, каким до сих пор был ответ нашей страны, то удивляюсь, почему мы не воспринимаем это серьёзнее?
Сначала я думала, что мы не придаём особое значение проблеме, потому что она к нам не относится. Это проблема тех детей, в тех районах. И это странно, потому что данные говорят о другом. Первоначальные исследования ОНД проводились на населении, состоящем на 70% из белых, на 70% с высшим образованием. Но потом, чем больше я говорила с людьми, тем больше думала о том, что я поняла всё наоборот. Если бы я спросила о том, сколько людей в этом зале выросли в семье с человеком, страдающим психическим заболеванием, уверена, поднялись бы несколько рук. Если бы я спросила, у скольких человек хотя бы один родитель сильно пил или действительно верил в то, что если «розги пожалеешь — ребёнка испортишь», уверена, поднялись бы ещё несколько рук. Даже в этом помещении эта проблема затрагивает многих из нас, и я начинаю думать, что мы не придаём ей значение, именно потому что она нас касается. Возможно, её проще увидеть в других городах, потому что мы не хотим на неё и смотреть. Лучше будем больными.
К счастью, продвижение науки и, откровенно говоря, экономические реалии делают такой выбор с каждым днём всё менее жизнеспособным. Наука ясна: раннее неблагоприятное воздействие сильно влияет на здоровье в течение всей жизни. Сегодня мы начинаем понимать, как препятствовать развитию ОНД, начиная с раннего неблагоприятного воздействия до болезни и ранней смерти. Через 30 лет ребёнок с высокими баллами по ОНД, тот, у кого поведенческие симптомы не распознаны, у кого контроль над астмой ни с чем не связан и у кого продолжает развиваться высокое кровяное давление, ранняя болезнь сердца или рак, будет встречаться так же редко, как и смертность в течение 6 месяцев от ВИЧ/СПИДа. Люди будут смотреть на такое и говорить: «Что за несуразность здесь творится?» Это лечится. Это можно победить. Единственная наиболее важная вещь, нужная нам сегодня, — смелость взглянуть в лицо проблеме и сказать, что она реальна, и она — это все мы. Я верю в то, что мы — движение.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Daniel Suarez: The kill decision shouldn't belong to a robot\nTED Talk Subtitles and Transcript: As a novelist, Daniel Suarez spins dystopian tales of the future. But on the TEDGlobal stage, he talks us through a real-life scenario we all need to know more about: the rise of autonomous robotic weapons of war. Advanced drones, automated weapons and AI-powered intelligence-gathering tools, he suggests, could take the decision to make war out of the hands of humans.\nI write fiction sci-fi thrillers, so if I say \"killer robots,\" you'd probably think something like this. But I'm actually not here to talk about fiction. I'm here to talk about very real killer robots, autonomous combat drones.\nNow, I'm not referring to Predator and Reaper drones, which have a human making targeting decisions. I'm talking about fully autonomous robotic weapons that make lethal decisions about human beings all on their own. There's actually a technical term for this: lethal autonomy.\nNow, lethally autonomous killer robots would take many forms -- flying, driving, or just lying in wait. And actually, they're very quickly becoming a reality. These are two automatic sniper stations currently deployed in the DMZ between North and South Korea. Both of these machines are capable of automatically identifying a human target and firing on it, the one on the left at a distance of over a kilometer. Now, in both cases, there's still a human in the loop to make that lethal firing decision, but it's not a technological requirement. It's a choice. And it's that choice that I want to focus on, because as we migrate lethal decision-making from humans to software, we risk not only taking the humanity out of war, but also changing our social landscape entirely, far from the battlefield. That's because the way humans resolve conflict shapes our social landscape. And this has always been the case, throughout history.\nFor example, these were state-of-the-art weapons systems in 1400 A.D. Now they were both very expensive to build and maintain, but with these you could dominate the populace, and the distribution of political power in feudal society reflected that. Power was focused at the very top. And what changed? Technological innovation. Gunpowder, cannon. And pretty soon, armor and castles were obsolete, and it mattered less who you brought to the battlefield versus how many people you brought to the battlefield. And as armies grew in size, the nation-state arose as a political and logistical requirement of defense. And as leaders had to rely on more of their populace, they began to share power. Representative government began to form.\nSo again, the tools we use to resolve conflict shape our social landscape. Autonomous robotic weapons are such a tool, except that, by requiring very few people to go to war, they risk re-centralizing power into very few hands, possibly reversing a five-century trend toward democracy.\nNow, I think, knowing this, we can take decisive steps to preserve our democratic institutions, to do what humans do best, which is adapt. But time is a factor. Seventy nations are developing remotely-piloted combat drones of their own, and as you'll see, remotely-piloted combat drones are the precursors to autonomous robotic weapons. That's because once you've deployed remotely-piloted drones, there are three powerful factors pushing decision-making away from humans and on to the weapon platform itself.\nThe first of these is the deluge of video that drones produce. For example, in 2004, the U.S. drone fleet produced a grand total of 71 hours of video surveillance for analysis. By 2011, this had gone up to 300,000 hours, outstripping human ability to review it all, but even that number is about to go up drastically. The Pentagon's Gorgon Stare and Argus programs will put up to 65 independently operated camera eyes on each drone platform, and this would vastly outstrip human ability to review it. And that means visual intelligence software will need to scan it for items of interest. And that means very soon drones will tell humans what to look at, not the other way around.\nBut there's a second powerful incentive pushing decision-making away from humans and onto machines, and that's electromagnetic jamming, severing the connection between the drone and its operator. Now we saw an example of this in 2011 when an American RQ-170 Sentinel drone got a bit confused over Iran due to a GPS spoofing attack, but any remotely-piloted drone is susceptible to this type of attack, and that means drones will have to shoulder more decision-making. They'll know their mission objective, and they'll react to new circumstances without human guidance. They'll ignore external radio signals and send very few of their own.\nWhich brings us to, really, the third and most powerful incentive pushing decision-making away from humans and onto weapons: plausible deniability. Now we live in a global economy. High-tech manufacturing is occurring on most continents. Cyber espionage is spiriting away advanced designs to parts unknown, and in that environment, it is very likely that a successful drone design will be knocked off in contract factories, proliferate in the gray market. And in that situation, sifting through the wreckage of a suicide drone attack, it will be very difficult to say who sent that weapon.\nThis raises the very real possibility of anonymous war. This could tilt the geopolitical balance on its head, make it very difficult for a nation to turn its firepower against an attacker, and that could shift the balance in the 21st century away from defense and toward offense. It could make military action a viable option not just for small nations, but criminal organizations, private enterprise, even powerful individuals. It could create a landscape of rival warlords undermining rule of law and civil society. Now if responsibility and transparency are two of the cornerstones of representative government, autonomous robotic weapons could undermine both.\nNow you might be thinking that citizens of high-tech nations would have the advantage in any robotic war, that citizens of those nations would be less vulnerable, particularly against developing nations. But I think the truth is the exact opposite. I think citizens of high-tech societies are more vulnerable to robotic weapons, and the reason can be summed up in one word: data. Data powers high-tech societies. Cell phone geolocation, telecom metadata, social media, email, text, financial transaction data, transportation data, it's a wealth of real-time data on the movements and social interactions of people. In short, we are more visible to machines than any people in history, and this perfectly suits the targeting needs of autonomous weapons.\nWhat you're looking at here is a link analysis map of a social group. Lines indicate social connectedness between individuals. And these types of maps can be automatically generated based on the data trail modern people leave behind. Now it's typically used to market goods and services to targeted demographics, but it's a dual-use technology, because targeting is used in another context. Notice that certain individuals are highlighted. These are the hubs of social networks. These are organizers, opinion-makers, leaders, and these people also can be automatically identified from their communication patterns. Now, if you're a marketer, you might then target them with product samples, try to spread your brand through their social group. But if you're a repressive government searching for political enemies, you might instead remove them, eliminate them, disrupt their social group, and those who remain behind lose social cohesion and organization. Now in a world of cheap, proliferating robotic weapons, borders would offer very little protection to critics of distant governments or trans-national criminal organizations. Popular movements agitating for change could be detected early and their leaders eliminated before their ideas achieve critical mass. And ideas achieving critical mass is what political activism in popular government is all about. Anonymous lethal weapons could make lethal action an easy choice for all sorts of competing interests. And this would put a chill on free speech and popular political action, the very heart of democracy.\nAnd this is why we need an international treaty on robotic weapons, and in particular a global ban on the development and deployment of killer robots. Now we already have international treaties on nuclear and biological weapons, and, while imperfect, these have largely worked. But robotic weapons might be every bit as dangerous, because they will almost certainly be used, and they would also be corrosive to our democratic institutions.\nNow in November 2012 the U.S. Department of Defense issued a directive requiring a human being be present in all lethal decisions. This temporarily effectively banned autonomous weapons in the U.S. military, but that directive needs to be made permanent. And it could set the stage for global action. Because we need an international legal framework for robotic weapons. And we need it now, before there's a devastating attack or a terrorist incident that causes nations of the world to rush to adopt these weapons before thinking through the consequences. Autonomous robotic weapons concentrate too much power in too few hands, and they would imperil democracy itself.\nNow, don't get me wrong, I think there are tons of great uses for unarmed civilian drones: environmental monitoring, search and rescue, logistics. If we have an international treaty on robotic weapons, how do we gain the benefits of autonomous drones and vehicles while still protecting ourselves against illegal robotic weapons?\nI think the secret will be transparency. No robot should have an expectation of privacy in a public place.\n(Applause)\nEach robot and drone should have a cryptographically signed I.D. burned in at the factory that can be used to track its movement through public spaces. We have license plates on cars, tail numbers on aircraft. This is no different. And every citizen should be able to download an app that shows the population of drones and autonomous vehicles moving through public spaces around them, both right now and historically. And civic leaders should deploy sensors and civic drones to detect rogue drones, and instead of sending killer drones of their own up to shoot them down, they should notify humans to their presence. And in certain very high-security areas, perhaps civic drones would snare them and drag them off to a bomb disposal facility.\nBut notice, this is more an immune system than a weapons system. It would allow us to avail ourselves of the use of autonomous vehicles and drones while still preserving our open, civil society.\nWe must ban the deployment and development of killer robots. Let's not succumb to the temptation to automate war. Autocratic governments and criminal organizations undoubtedly will, but let's not join them. Autonomous robotic weapons would concentrate too much power in too few unseen hands, and that would be corrosive to representative government. Let's make sure, for democracies at least, killer robots remain fiction.\nThank you.\n(Applause) Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэниэл Суарес: Смертный приговор не должен выноситься роботами\nTED Talk Subtitles and Transcript: Как писатель, Дэниэл Суарес любит сочинять мрачные истории о будущем. Но на сцену TEDGlobal он вышел, чтобы поговорить о том, что происходит в реальной жизни, и о чём всем нам не мешает больше знать: увеличение использования автономного роботизированного оружия. По его мнению, современные модели беспилотных боевых самолётов, автоматическое оружие и разведывательные системы, оснащённые элементами искусственного интеллекта, могут принимать решения о начале военных действий самостоятельно, без участия людей.\nЯ пишу научно-фантастические триллеры, поэтому когда я говорю о «роботах-убийцах», вам, вероятно, представляется что-то вот в таком роде. Но сегодня речь пойдёт не о фантастике. Я хочу рассказать о вполне реальных роботах-убийцах: беспилотных боевых самолётах.\nНе о дронах типа «Predator» или «Reaper», где наведение на цель контролируется человеком, а о полностью автономном роботизированном оружии, самостоятельно принимающем смертоносные решения в отношении людей. Для этого даже есть специальный термин: смертельная автономия.\nСмертельно автономные роботы-убийцы могут управлять самолётами, водить автомобили или просто сидеть в засаде. Они стремительно входят в нашу действительность. Перед вами две автоматические снайперские установки, установленные в демилитаризованной зоне между Северной и Южной Кореей. Обе эти машины способны автоматически определять человеческую цель и открывать по ней огонь. Радиус действия левой установки составляет более километра. Здесь в обоих случаях всё ещё задействован человек, принимающий решение о стрельбе на поражение, но это не часть технической спецификации. Это выбор. И я хочу сегодня поговорить об этом выборе, потому что чем чаще мы передаём принятие смертоносных решений от человека к компьютерной программе, тем больше мы рискуем не только лишить войну человеческого лица, но и полностью изменить социальную картину мира. Того мира, что находится вдали от поля боя. Потому что методы разрешения конфликтов формируют социальную картину мира. И так было в истории всегда.\nНапример, вот так выглядели самые совершенные виды оружия в 1400 году нашей эры. Они были очень дорогостоящи в производстве и обслуживании, но с их помощью было легко управлять массами, и расклад политических сил в феодальном обществе — лучшее тому доказательство. Власть была сосредоточена у самой верхушки. Что же изменилось? Появились новые технологии. Порох, пушки. Доспехи и замки быстро устарели, и стало уже не так важно, кто пришёл сражаться на твоей стороне, а важно, сколько человек вышло на поле сражения. Численность армий росла, и возникло понятие государства-нации, как необходимой политической и тыловой оборонной составляющей. И поскольку главам государств всё больше приходилось полагаться на свой народ, они стали делиться властью. Появилось понятие представительного правления.\nТаким образом, методы разрешения конфликтов формируют социальную картину нашего мира. Автономное роботизированное оружие — один из таких методов. Но есть одно «но». Для его использования не нужно много военных, а значит есть риск снова сосредоточить власть в руках немногих, повернув тем самым вспять пять веков движения к демократии.\nЕсли мы отдадим себе в этом отчёт, мы сможем предпринять решительные действия по защите наших демократических ценностей и адаптироваться, что у людей всегда получалось очень хорошо. Но у нас не так много времени. Сегодня 70 государств занимаются разработкой собственных дистанционно-пилотируемых боевых дронов. Такие дистанционно-пилотируемые боевые дроны — предвестники автономного роботизированного оружия. Как только эти дроны вступают в строй, появляется три серьёзных основания передать принятие решений от человека непосредственно на оружейную платформу.\nВо-первых, поток видеоинформации, производимой дронами. В 2004 году, например, весь парк американских дронов собрал в общей сложности 71 час видеонаблюдений для анализа. К 2011 году это число выросло до 300 000 часов. Обработать столько информации людям не под силу. Но и это число кардинально вырастет в ближайшее время. Такие программы Пентагона, как «Взгляд Горгоны» и «Аргус», нацелены на установку на каждом дроне до 65 независимо работающих видеокамер. Людям не под силу будет обработать столько видеоданных. Понадобится программное обеспечение видеоразведки для отслеживания интересующей информации. А значит, что очень скоро дроны начнут указывать людям, на что обращать внимание, а не наоборот.\nНо есть и вторая серьёзная причина для передачи принятия решений от человека к машине. Она связана с электромагнитными помехами, которые обрывают связь между дроном и его оператором. Мы видели пример тому в 2011 году, когда американский дрон «RQ-170 Sentinel» растерялся в иранском воздушном пространстве из-за спуфинг-атаки на GPS. Любой дистанционно-управляемый дрон может быть подвержен атакам подобного типа, а значит дроны должны будут брать на себя больше работы по принятию решений. Понимая стоящую перед ними задачу, они должны будут реагировать на изменившуюся ситуацию без участия человека. Они должны будут игнорировать внешние радиосигналы и посылать минимальное количество собственных сигналов.\nЧто приводит нас к третьей, самой серьёзной причине для передачи принятия решений от человека к оружию: убедительное отрицание. Мы сегодня живём в условиях мировой экономики. Производства на основе высоких технологий развиты на большинстве континентов. При помощи кибершпионажа самые новейшие разработки исчезают в никуда, и с таким положением дел очень может оказаться, что украденный удачный дизайн дрона, сделанного на подпольной фабрике, заполонит серый рынок. И в таком случае, разбирая завалы, оставленные после атаки дрона-самоубийцы, трудно будет сказать, кем он был послан.\nТут возникает реальная угроза анонимной войны. Это может перевернуть геополитический баланс с ног на голову, усложнить государствам открытие ответного огня против агрессора, и в 21-ом веке сместить баланс от обороны в сторону нападения. Таким образом, война становится доступной не только для небольших государств, но и для криминальных структур, частных предпринимателей, или для просто очень влиятельных людей. Такая ситуация может открыть дорогу воинствующим боевикам, подрывающим устои закона и гражданского общества. Сознание ответственности и открытость — два краеугольных камня представительного правления. Но оба могут быть подорваны с появлением автономного роботизированного оружия.\nВам может показаться, что жители стран с хорошо развитой индустрией высоких технологий будут иметь преимущество в роботизированной войне, что они будут менее уязвимы, особенно по сравнению с развивающимися странами. Но мне кажется, что справедливо как раз обратное. Общества с наиболее развитыми высокими технологиями и являются наиболее уязвимыми для роботизированного оружия. Причину можно суммировать один словом: информация. Информация — двигатель любого высокотехнологичного общества. Мобильные службы геолокации, метаданные операторов связи, социальные сети, электронная почта, текстовые сообщения, данные о финансовых операциях и перевозках — изобилие информации о взаимодействии и перемещении людей в реальном времени. Сегодня машины знают про нас всё. Значительно больше, чем когда-либо в истории человечества. И это идеально отвечает прицельным нуждам автономного оружия.\nПеред вами графический анализ связей некой социальной группы людей. Линии обозначают социальные связи между людьми. Такие графики можно автоматически построить, используя информационный след, оставляемый современными людьми. Обычно эти данные используются для продажи товаров и услуг целевой аудитории, но это технология двойного назначения, потому что существует и другое определение цели. Обратите внимание, что некоторые точки выделены на графике. Эти люди — центры своих социальных сетей. Эти люди — организаторы, лидеры общественного мнения. Их можно автоматически выделить по их манере общения. Если вы маркетолог, вы будете стараться привлечь их внимание, давая им образцы вашей продукции и тем самым продвигая ваш бренд внутри их социальной группы. Но если вы — репрессивный режим, занятый поиском политических врагов, вы будете заинтересованы в том, чтобы убрать их, избавиться от них, нарушить их социальную группировку, таким образом, что оставшиеся члены группы потеряют единство и организацию. В мире, где дешёвое роботизированное оружие будет широко распространено, границы не смогут защитить критиков удалённых правительств или транснациональных преступных организаций. Народные движения, требующие перемен, можно будет подавить на ранних стадиях, избавиться от их лидеров, прежде чем их идеи достигнут критической массы. Достижение идеями критической массы — основная цель любого политического движения в демократическом обществе. Анонимное смертоносное оружие может облегчить выбор в пользу смертоносной силы самыми разными соперничающими группировками. А это заморозит свободу слова и гражданскую политическую активность — самое сердце демократии.\nИменно поэтому нам необходимо международное законодательство о применении роботизированного оружия, а также повсеместный запрет на производство и распространение роботов-убийц. У нас уже есть международные договоры об использовании ядерного и биологического оружия. Они могут быть несовершенны, но они в большинстве своём работают. Роботизированное оружие настолько же опасно, потому что его будут использовать, и последствия будут разрушительны для наших демократических устоев.\nВ ноябре 2012 года министерство обороны США выпустило распоряжение, требующее обязательного присутствия человека при принятии любых смертоносных решений. Этот указ ввёл временный запрет на использование автономного оружия вооружёнными силами США, но запрет этот должен стать постоянным. И он должен послужить толчком для действий на международной арене. Потому что нам необходим международный свод законов об использовании роботизированного оружия. И эти законы нужны уже сейчас, не дожидаясь пока на нас нападут или пока очередная угроза терроризма не заставит государства во всём мире в спешном порядке внедрять это оружие, не задумываясь о последствиях. Автономное роботизированное оружие сосредоточивает слишком большую власть в руках немногих и угрожает демократии.\nНе поймите меня неправильно: я считаю, что есть много замечательных примеров использования гражданских невооружённых дронов. Охрана окружающей среды, поисково-спасательные работы, транспортировка и снабжение. При наличии международного законодательства об использовании роботизированного оружия, как мы можем воспользоваться преимуществами беспилотных дронов и автомобилей, и в то же время защитить себя от нелегального роботизированного оружия?\nЯ считаю, что нам поможет политика открытости. У робота не может быть права на секреты в общественном месте.\n(Аплодисменты)\nУ каждого робота или дрона должна быть шифрованная маркировка, поставленная на заводе, которую можно будет использовать для отслеживания его передвижений в общественных местах. У наших машин и самолётов есть номерные знаки. Здесь должно быть то же самое. И любой человек должен иметь доступ к приложению, которое бы показывало ему все дроны и беспилотные автомобили и их местоположение и траекторию движения в общественных местах в реальном времени или в прошлом. Общественные деятели должны установить сенсорные датчики и иметь в распоряжении гражданские дроны для отслеживания неисправных машин, но не посылать при этом свои дроны, чтобы их уничтожить, а вместо этого предупреждать людей об их присутствии. И только в зонах повышенной безопасности возможно гражданские дроны будут ловить такие машины и отвозить их на свалки оружия для захоронения.\nОбратите внимание, что это больше похоже на иммунную систему, чем на систему вооружений. Это позволит нам извлекать выгоду из использования беспилотных машин и дронов, при этом сохраняя наше открытое гражданское общество.\nМы должны запретить производство и распространение роботов-убийц. Давайте не будем поддаваться соблазну автоматизировать военные действия. Вне всякого сомнения, что диктатуры и криминальные структуры этим воспользуются, но давайте не будем им уподобляться. Автономное роботизированное оружие сосредоточит слишком много власти в невидимых руках немногих, что будет разрушительно для представительного правления. Давайте же постараемся, чтобы по крайней мере в демократическом обществе роботы-убийцы оставались только на страницах книг.\nСпасибо.\n(Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Daniel Suarez: The kill decision shouldn't belong to a robot
TED Talk Subtitles and Transcript: As a novelist, Daniel Suarez spins dystopian tales of the future. But on the TEDGlobal stage, he talks us through a real-life scenario we all need to know more about: the rise of autonomous robotic weapons of war. Advanced drones, automated weapons and AI-powered intelligence-gathering tools, he suggests, could take the decision to make war out of the hands of humans.
I write fiction sci-fi thrillers, so if I say "killer robots," you'd probably think something like this. But I'm actually not here to talk about fiction. I'm here to talk about very real killer robots, autonomous combat drones.
Now, I'm not referring to Predator and Reaper drones, which have a human making targeting decisions. I'm talking about fully autonomous robotic weapons that make lethal decisions about human beings all on their own. There's actually a technical term for this: lethal autonomy.
Now, lethally autonomous killer robots would take many forms -- flying, driving, or just lying in wait. And actually, they're very quickly becoming a reality. These are two automatic sniper stations currently deployed in the DMZ between North and South Korea. Both of these machines are capable of automatically identifying a human target and firing on it, the one on the left at a distance of over a kilometer. Now, in both cases, there's still a human in the loop to make that lethal firing decision, but it's not a technological requirement. It's a choice. And it's that choice that I want to focus on, because as we migrate lethal decision-making from humans to software, we risk not only taking the humanity out of war, but also changing our social landscape entirely, far from the battlefield. That's because the way humans resolve conflict shapes our social landscape. And this has always been the case, throughout history.
For example, these were state-of-the-art weapons systems in 1400 A.D. Now they were both very expensive to build and maintain, but with these you could dominate the populace, and the distribution of political power in feudal society reflected that. Power was focused at the very top. And what changed? Technological innovation. Gunpowder, cannon. And pretty soon, armor and castles were obsolete, and it mattered less who you brought to the battlefield versus how many people you brought to the battlefield. And as armies grew in size, the nation-state arose as a political and logistical requirement of defense. And as leaders had to rely on more of their populace, they began to share power. Representative government began to form.
So again, the tools we use to resolve conflict shape our social landscape. Autonomous robotic weapons are such a tool, except that, by requiring very few people to go to war, they risk re-centralizing power into very few hands, possibly reversing a five-century trend toward democracy.
Now, I think, knowing this, we can take decisive steps to preserve our democratic institutions, to do what humans do best, which is adapt. But time is a factor. Seventy nations are developing remotely-piloted combat drones of their own, and as you'll see, remotely-piloted combat drones are the precursors to autonomous robotic weapons. That's because once you've deployed remotely-piloted drones, there are three powerful factors pushing decision-making away from humans and on to the weapon platform itself.
The first of these is the deluge of video that drones produce. For example, in 2004, the U.S. drone fleet produced a grand total of 71 hours of video surveillance for analysis. By 2011, this had gone up to 300,000 hours, outstripping human ability to review it all, but even that number is about to go up drastically. The Pentagon's Gorgon Stare and Argus programs will put up to 65 independently operated camera eyes on each drone platform, and this would vastly outstrip human ability to review it. And that means visual intelligence software will need to scan it for items of interest. And that means very soon drones will tell humans what to look at, not the other way around.
But there's a second powerful incentive pushing decision-making away from humans and onto machines, and that's electromagnetic jamming, severing the connection between the drone and its operator. Now we saw an example of this in 2011 when an American RQ-170 Sentinel drone got a bit confused over Iran due to a GPS spoofing attack, but any remotely-piloted drone is susceptible to this type of attack, and that means drones will have to shoulder more decision-making. They'll know their mission objective, and they'll react to new circumstances without human guidance. They'll ignore external radio signals and send very few of their own.
Which brings us to, really, the third and most powerful incentive pushing decision-making away from humans and onto weapons: plausible deniability. Now we live in a global economy. High-tech manufacturing is occurring on most continents. Cyber espionage is spiriting away advanced designs to parts unknown, and in that environment, it is very likely that a successful drone design will be knocked off in contract factories, proliferate in the gray market. And in that situation, sifting through the wreckage of a suicide drone attack, it will be very difficult to say who sent that weapon.
This raises the very real possibility of anonymous war. This could tilt the geopolitical balance on its head, make it very difficult for a nation to turn its firepower against an attacker, and that could shift the balance in the 21st century away from defense and toward offense. It could make military action a viable option not just for small nations, but criminal organizations, private enterprise, even powerful individuals. It could create a landscape of rival warlords undermining rule of law and civil society. Now if responsibility and transparency are two of the cornerstones of representative government, autonomous robotic weapons could undermine both.
Now you might be thinking that citizens of high-tech nations would have the advantage in any robotic war, that citizens of those nations would be less vulnerable, particularly against developing nations. But I think the truth is the exact opposite. I think citizens of high-tech societies are more vulnerable to robotic weapons, and the reason can be summed up in one word: data. Data powers high-tech societies. Cell phone geolocation, telecom metadata, social media, email, text, financial transaction data, transportation data, it's a wealth of real-time data on the movements and social interactions of people. In short, we are more visible to machines than any people in history, and this perfectly suits the targeting needs of autonomous weapons.
What you're looking at here is a link analysis map of a social group. Lines indicate social connectedness between individuals. And these types of maps can be automatically generated based on the data trail modern people leave behind. Now it's typically used to market goods and services to targeted demographics, but it's a dual-use technology, because targeting is used in another context. Notice that certain individuals are highlighted. These are the hubs of social networks. These are organizers, opinion-makers, leaders, and these people also can be automatically identified from their communication patterns. Now, if you're a marketer, you might then target them with product samples, try to spread your brand through their social group. But if you're a repressive government searching for political enemies, you might instead remove them, eliminate them, disrupt their social group, and those who remain behind lose social cohesion and organization. Now in a world of cheap, proliferating robotic weapons, borders would offer very little protection to critics of distant governments or trans-national criminal organizations. Popular movements agitating for change could be detected early and their leaders eliminated before their ideas achieve critical mass. And ideas achieving critical mass is what political activism in popular government is all about. Anonymous lethal weapons could make lethal action an easy choice for all sorts of competing interests. And this would put a chill on free speech and popular political action, the very heart of democracy.
And this is why we need an international treaty on robotic weapons, and in particular a global ban on the development and deployment of killer robots. Now we already have international treaties on nuclear and biological weapons, and, while imperfect, these have largely worked. But robotic weapons might be every bit as dangerous, because they will almost certainly be used, and they would also be corrosive to our democratic institutions.
Now in November 2012 the U.S. Department of Defense issued a directive requiring a human being be present in all lethal decisions. This temporarily effectively banned autonomous weapons in the U.S. military, but that directive needs to be made permanent. And it could set the stage for global action. Because we need an international legal framework for robotic weapons. And we need it now, before there's a devastating attack or a terrorist incident that causes nations of the world to rush to adopt these weapons before thinking through the consequences. Autonomous robotic weapons concentrate too much power in too few hands, and they would imperil democracy itself.
Now, don't get me wrong, I think there are tons of great uses for unarmed civilian drones: environmental monitoring, search and rescue, logistics. If we have an international treaty on robotic weapons, how do we gain the benefits of autonomous drones and vehicles while still protecting ourselves against illegal robotic weapons?
I think the secret will be transparency. No robot should have an expectation of privacy in a public place.
(Applause)
Each robot and drone should have a cryptographically signed I.D. burned in at the factory that can be used to track its movement through public spaces. We have license plates on cars, tail numbers on aircraft. This is no different. And every citizen should be able to download an app that shows the population of drones and autonomous vehicles moving through public spaces around them, both right now and historically. And civic leaders should deploy sensors and civic drones to detect rogue drones, and instead of sending killer drones of their own up to shoot them down, they should notify humans to their presence. And in certain very high-security areas, perhaps civic drones would snare them and drag them off to a bomb disposal facility.
But notice, this is more an immune system than a weapons system. It would allow us to avail ourselves of the use of autonomous vehicles and drones while still preserving our open, civil society.
We must ban the deployment and development of killer robots. Let's not succumb to the temptation to automate war. Autocratic governments and criminal organizations undoubtedly will, but let's not join them. Autonomous robotic weapons would concentrate too much power in too few unseen hands, and that would be corrosive to representative government. Let's make sure, for democracies at least, killer robots remain fiction.
Thank you.
(Applause) Thank you. (Applause)
|
Дэниэл Суарес: Смертный приговор не должен выноситься роботами
TED Talk Subtitles and Transcript: Как писатель, Дэниэл Суарес любит сочинять мрачные истории о будущем. Но на сцену TEDGlobal он вышел, чтобы поговорить о том, что происходит в реальной жизни, и о чём всем нам не мешает больше знать: увеличение использования автономного роботизированного оружия. По его мнению, современные модели беспилотных боевых самолётов, автоматическое оружие и разведывательные системы, оснащённые элементами искусственного интеллекта, могут принимать решения о начале военных действий самостоятельно, без участия людей.
Я пишу научно-фантастические триллеры, поэтому когда я говорю о «роботах-убийцах», вам, вероятно, представляется что-то вот в таком роде. Но сегодня речь пойдёт не о фантастике. Я хочу рассказать о вполне реальных роботах-убийцах: беспилотных боевых самолётах.
Не о дронах типа «Predator» или «Reaper», где наведение на цель контролируется человеком, а о полностью автономном роботизированном оружии, самостоятельно принимающем смертоносные решения в отношении людей. Для этого даже есть специальный термин: смертельная автономия.
Смертельно автономные роботы-убийцы могут управлять самолётами, водить автомобили или просто сидеть в засаде. Они стремительно входят в нашу действительность. Перед вами две автоматические снайперские установки, установленные в демилитаризованной зоне между Северной и Южной Кореей. Обе эти машины способны автоматически определять человеческую цель и открывать по ней огонь. Радиус действия левой установки составляет более километра. Здесь в обоих случаях всё ещё задействован человек, принимающий решение о стрельбе на поражение, но это не часть технической спецификации. Это выбор. И я хочу сегодня поговорить об этом выборе, потому что чем чаще мы передаём принятие смертоносных решений от человека к компьютерной программе, тем больше мы рискуем не только лишить войну человеческого лица, но и полностью изменить социальную картину мира. Того мира, что находится вдали от поля боя. Потому что методы разрешения конфликтов формируют социальную картину мира. И так было в истории всегда.
Например, вот так выглядели самые совершенные виды оружия в 1400 году нашей эры. Они были очень дорогостоящи в производстве и обслуживании, но с их помощью было легко управлять массами, и расклад политических сил в феодальном обществе — лучшее тому доказательство. Власть была сосредоточена у самой верхушки. Что же изменилось? Появились новые технологии. Порох, пушки. Доспехи и замки быстро устарели, и стало уже не так важно, кто пришёл сражаться на твоей стороне, а важно, сколько человек вышло на поле сражения. Численность армий росла, и возникло понятие государства-нации, как необходимой политической и тыловой оборонной составляющей. И поскольку главам государств всё больше приходилось полагаться на свой народ, они стали делиться властью. Появилось понятие представительного правления.
Таким образом, методы разрешения конфликтов формируют социальную картину нашего мира. Автономное роботизированное оружие — один из таких методов. Но есть одно «но». Для его использования не нужно много военных, а значит есть риск снова сосредоточить власть в руках немногих, повернув тем самым вспять пять веков движения к демократии.
Если мы отдадим себе в этом отчёт, мы сможем предпринять решительные действия по защите наших демократических ценностей и адаптироваться, что у людей всегда получалось очень хорошо. Но у нас не так много времени. Сегодня 70 государств занимаются разработкой собственных дистанционно-пилотируемых боевых дронов. Такие дистанционно-пилотируемые боевые дроны — предвестники автономного роботизированного оружия. Как только эти дроны вступают в строй, появляется три серьёзных основания передать принятие решений от человека непосредственно на оружейную платформу.
Во-первых, поток видеоинформации, производимой дронами. В 2004 году, например, весь парк американских дронов собрал в общей сложности 71 час видеонаблюдений для анализа. К 2011 году это число выросло до 300 000 часов. Обработать столько информации людям не под силу. Но и это число кардинально вырастет в ближайшее время. Такие программы Пентагона, как «Взгляд Горгоны» и «Аргус», нацелены на установку на каждом дроне до 65 независимо работающих видеокамер. Людям не под силу будет обработать столько видеоданных. Понадобится программное обеспечение видеоразведки для отслеживания интересующей информации. А значит, что очень скоро дроны начнут указывать людям, на что обращать внимание, а не наоборот.
Но есть и вторая серьёзная причина для передачи принятия решений от человека к машине. Она связана с электромагнитными помехами, которые обрывают связь между дроном и его оператором. Мы видели пример тому в 2011 году, когда американский дрон «RQ-170 Sentinel» растерялся в иранском воздушном пространстве из-за спуфинг-атаки на GPS. Любой дистанционно-управляемый дрон может быть подвержен атакам подобного типа, а значит дроны должны будут брать на себя больше работы по принятию решений. Понимая стоящую перед ними задачу, они должны будут реагировать на изменившуюся ситуацию без участия человека. Они должны будут игнорировать внешние радиосигналы и посылать минимальное количество собственных сигналов.
Что приводит нас к третьей, самой серьёзной причине для передачи принятия решений от человека к оружию: убедительное отрицание. Мы сегодня живём в условиях мировой экономики. Производства на основе высоких технологий развиты на большинстве континентов. При помощи кибершпионажа самые новейшие разработки исчезают в никуда, и с таким положением дел очень может оказаться, что украденный удачный дизайн дрона, сделанного на подпольной фабрике, заполонит серый рынок. И в таком случае, разбирая завалы, оставленные после атаки дрона-самоубийцы, трудно будет сказать, кем он был послан.
Тут возникает реальная угроза анонимной войны. Это может перевернуть геополитический баланс с ног на голову, усложнить государствам открытие ответного огня против агрессора, и в 21-ом веке сместить баланс от обороны в сторону нападения. Таким образом, война становится доступной не только для небольших государств, но и для криминальных структур, частных предпринимателей, или для просто очень влиятельных людей. Такая ситуация может открыть дорогу воинствующим боевикам, подрывающим устои закона и гражданского общества. Сознание ответственности и открытость — два краеугольных камня представительного правления. Но оба могут быть подорваны с появлением автономного роботизированного оружия.
Вам может показаться, что жители стран с хорошо развитой индустрией высоких технологий будут иметь преимущество в роботизированной войне, что они будут менее уязвимы, особенно по сравнению с развивающимися странами. Но мне кажется, что справедливо как раз обратное. Общества с наиболее развитыми высокими технологиями и являются наиболее уязвимыми для роботизированного оружия. Причину можно суммировать один словом: информация. Информация — двигатель любого высокотехнологичного общества. Мобильные службы геолокации, метаданные операторов связи, социальные сети, электронная почта, текстовые сообщения, данные о финансовых операциях и перевозках — изобилие информации о взаимодействии и перемещении людей в реальном времени. Сегодня машины знают про нас всё. Значительно больше, чем когда-либо в истории человечества. И это идеально отвечает прицельным нуждам автономного оружия.
Перед вами графический анализ связей некой социальной группы людей. Линии обозначают социальные связи между людьми. Такие графики можно автоматически построить, используя информационный след, оставляемый современными людьми. Обычно эти данные используются для продажи товаров и услуг целевой аудитории, но это технология двойного назначения, потому что существует и другое определение цели. Обратите внимание, что некоторые точки выделены на графике. Эти люди — центры своих социальных сетей. Эти люди — организаторы, лидеры общественного мнения. Их можно автоматически выделить по их манере общения. Если вы маркетолог, вы будете стараться привлечь их внимание, давая им образцы вашей продукции и тем самым продвигая ваш бренд внутри их социальной группы. Но если вы — репрессивный режим, занятый поиском политических врагов, вы будете заинтересованы в том, чтобы убрать их, избавиться от них, нарушить их социальную группировку, таким образом, что оставшиеся члены группы потеряют единство и организацию. В мире, где дешёвое роботизированное оружие будет широко распространено, границы не смогут защитить критиков удалённых правительств или транснациональных преступных организаций. Народные движения, требующие перемен, можно будет подавить на ранних стадиях, избавиться от их лидеров, прежде чем их идеи достигнут критической массы. Достижение идеями критической массы — основная цель любого политического движения в демократическом обществе. Анонимное смертоносное оружие может облегчить выбор в пользу смертоносной силы самыми разными соперничающими группировками. А это заморозит свободу слова и гражданскую политическую активность — самое сердце демократии.
Именно поэтому нам необходимо международное законодательство о применении роботизированного оружия, а также повсеместный запрет на производство и распространение роботов-убийц. У нас уже есть международные договоры об использовании ядерного и биологического оружия. Они могут быть несовершенны, но они в большинстве своём работают. Роботизированное оружие настолько же опасно, потому что его будут использовать, и последствия будут разрушительны для наших демократических устоев.
В ноябре 2012 года министерство обороны США выпустило распоряжение, требующее обязательного присутствия человека при принятии любых смертоносных решений. Этот указ ввёл временный запрет на использование автономного оружия вооружёнными силами США, но запрет этот должен стать постоянным. И он должен послужить толчком для действий на международной арене. Потому что нам необходим международный свод законов об использовании роботизированного оружия. И эти законы нужны уже сейчас, не дожидаясь пока на нас нападут или пока очередная угроза терроризма не заставит государства во всём мире в спешном порядке внедрять это оружие, не задумываясь о последствиях. Автономное роботизированное оружие сосредоточивает слишком большую власть в руках немногих и угрожает демократии.
Не поймите меня неправильно: я считаю, что есть много замечательных примеров использования гражданских невооружённых дронов. Охрана окружающей среды, поисково-спасательные работы, транспортировка и снабжение. При наличии международного законодательства об использовании роботизированного оружия, как мы можем воспользоваться преимуществами беспилотных дронов и автомобилей, и в то же время защитить себя от нелегального роботизированного оружия?
Я считаю, что нам поможет политика открытости. У робота не может быть права на секреты в общественном месте.
(Аплодисменты)
У каждого робота или дрона должна быть шифрованная маркировка, поставленная на заводе, которую можно будет использовать для отслеживания его передвижений в общественных местах. У наших машин и самолётов есть номерные знаки. Здесь должно быть то же самое. И любой человек должен иметь доступ к приложению, которое бы показывало ему все дроны и беспилотные автомобили и их местоположение и траекторию движения в общественных местах в реальном времени или в прошлом. Общественные деятели должны установить сенсорные датчики и иметь в распоряжении гражданские дроны для отслеживания неисправных машин, но не посылать при этом свои дроны, чтобы их уничтожить, а вместо этого предупреждать людей об их присутствии. И только в зонах повышенной безопасности возможно гражданские дроны будут ловить такие машины и отвозить их на свалки оружия для захоронения.
Обратите внимание, что это больше похоже на иммунную систему, чем на систему вооружений. Это позволит нам извлекать выгоду из использования беспилотных машин и дронов, при этом сохраняя наше открытое гражданское общество.
Мы должны запретить производство и распространение роботов-убийц. Давайте не будем поддаваться соблазну автоматизировать военные действия. Вне всякого сомнения, что диктатуры и криминальные структуры этим воспользуются, но давайте не будем им уподобляться. Автономное роботизированное оружие сосредоточит слишком много власти в невидимых руках немногих, что будет разрушительно для представительного правления. Давайте же постараемся, чтобы по крайней мере в демократическом обществе роботы-убийцы оставались только на страницах книг.
Спасибо.
(Аплодисменты) Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Greg Lynn: Organic algorithms in architecture\nTED Talk Subtitles and Transcript: Greg Lynn talks about the mathematical roots of architecture -- and how calculus and digital tools allow modern designers to move beyond the traditional building forms. A glorious church in Queens (and a titanium tea set) illustrate his theory.\nWhat I thought I would talk about today is the transition from one mode of thinking about nature to another that's tracked by architecture. What's interesting about architects is, we always have tried to justify beauty by looking to nature, and arguably, beautiful architecture has always been looking at a model of nature.\nSo, for roughly 300 years, the hot debate in architecture was whether the number five or the number seven was a better proportion to think about architecture, because the nose was one-fifth of your head, or because your head was one-seventh of your body. And the reason that that was the model of beauty and of nature was because the decimal point had not been invented yet -- it wasn't the 16th century -- and everybody had to dimension a building in terms of fractions, so a room would be dimensioned as one-fourth of a facade; the structural dais of that might be dimensioned as 10 units, and you would get down to the small elements by fractional subdivision: finer and finer and finer.\nIn the 15th century, the decimal point was invented; architects stopped using fractions, and they had a new model of nature. So, what's going on today is that there's a model of natural form which is calculus-based and which is using digital tools, and that has a lot of implications to the way we think about beauty and form, and it has a lot of implications in the way we think about nature. The best example of this would probably be the Gothic, and the Gothic was invented after the invention of calculus, although the Gothic architects weren't really using calculus to define their forms. But what was important is, the Gothic moment in architecture was the first time that force and motion was thought of in terms of form.\nSo, examples like Christopher Wren's King's Cross: you can see that the structural forces of the vaulting get articulated as lines, so you're really actually seeing the expression of structural force and form. Much later, Robert Maillart's bridges, which optimize structural form with a calculus curvature almost like a parabola. The Hanging Chain models of Antonio Gaudi, the Catalan architect. The end of the 19th century, beginning of the 20th century, and how that Hanging Chain model translates into archways and vaulting. So, in all of these examples, structure is the determining force. Frei Otto was starting to use foam bubble diagrams and foam bubble models to generate his Mannheim Concert Hall. Interestingly, in the last 10 years Norman Foster used a similar heat thermal transfer model to generate the roof of the National Gallery, with the structural engineer Chris Williams.\nIn all these examples, there's one ideal form, because these are thought in terms of structure. And as an architect, I've always found these kinds of systems very limiting, because I'm not interested in ideal forms and I'm not interested in optimizing to some perfect moment.\nSo, what I thought I would bring up is another component that needs to be thought of, whenever you think about nature, and that's basically the invention of generic form in genetic evolution. My hero is actually not Darwin; it's a guy named William Bateson, father of Greg Bateson, who was here for a long time in Monterey. And he was what you'd call a teratologist: he looked at all of the monstrosities and mutations to find rules and laws, rather than looking at the norms. So, instead of trying to find the ideal type or the ideal average, he'd always look for the exception. So, in this example, which is an example of what's called Bateson's Rule, he has two kinds of mutations of a human thumb. When I first saw this image, 10 years ago, I actually found it very strange and beautiful at the same time. Beautiful, because it has symmetry. So, what he found is that in all cases of thumb mutations, instead of having a thumb, you would either get another opposable thumb, or you would get four fingers. So, the mutations reverted to symmetry. And Bateson invented the concept of symmetry breaking, which is that wherever you lose information in a system, you revert back to symmetry. So, symmetry wasn't the sign of order and organization -- which is what I was always understanding, and as is an architect -- symmetry was the absence of information. So, whenever you lost information, you'd move to symmetry; whenever you added information to a system, you would break symmetry. So, this whole idea of natural form shifted at that moment from looking for ideal shapes to looking for a combination of information and generic form.\nYou know, literally after seeing that image, and finding out what Bateson was working with, we started to use these rules for symmetry breaking and branching to start to think about architectural form. To just talk for a minute about the digital mediums that we're using now and how they integrate calculus: the fact that they're calculus-based means that we don't have to think about dimension in terms of ideal units or discreet elements.\nSo, in architecture we deal with big assemblies of components, so there might be up to, say, 50,000 pieces of material in this room you're sitting in right now that all need to get organized. Now, typically you'd think that they would all be the same: like, the chairs you're sitting in would all be the same dimension. You know, I haven't verified this, but it's the norm that every chair would be a slightly different dimension, because you'd want to space them all out for everybody's sight lines. The elements that make up the ceiling grid and the lighting, they're all losing their modular quality, and moving more and more to these infinitesimal dimensions. That's because we're all using calculus tools for manufacturing and for design.\nCalculus is also a mathematics of curves. So, even a straight line, defined with calculus, is a curve. It's just a curve without inflection. So, a new vocabulary of form is now pervading all design fields: whether it's automobiles, architecture, products, etc., it's really being affected by this digital medium of curvature. The intricacies of scale that come out of that -- you know, in the example of the nose to the face, there's a fractional part-to-whole idea. With calculus, the whole idea of subdivision is more complex, because the whole and the parts are one continuous series. It's too early in the morning for a lecture on calculus, so I brought some images to just describe how that works.\nThis is a Korean church that we did in Queens. And in this example, you can see that the components of this stair are repetitive, but they're repetitive without being modular. Each one of the elements in this structure is a unique distance and dimension, and all of the connections are unique angles. Now, the only way we could design that, or possibly construct it, is by using a calculus-based definition of the form. It also is much more dynamic, so that you can see that the same form opens and closes in a very dynamic way as you move across it, because it has this quality of vector in motion built into it. So the same space that appears to be a kind of closed volume, when seen from the other side becomes a kind of open vista. And you also get a sense of visual movement in the space, because every one of the elements is changing in a pattern, so that pattern leads your eye towards the altar. I think that's one of the main changes, also, in architecture: that we're starting to look now not for some ideal form, like a Latin cross for a church, but actually all the traits of a church: so, light that comes from behind from an invisible source, directionality that focuses you towards an altar. It turns out it's not rocket science to design a sacred space. You just need to incorporate a certain number of traits in a very kind of genetic way. So, these are the different perspectives of that interior, which has a very complex set of orientations all in a simple form.\nIn terms of construction and manufacturing, this is a kilometer-long housing block that was built in the '70s in Amsterdam. And here we've broken the 500 apartments up into small neighborhoods, and differentiated those neighborhoods. I won't go into too much description of any of these projects, but what you can see is that the escalators and elevators that circulate people along the face of the building are all held up by 122 structural trusses. Because we're using escalators to move people, all of these trusses are picking up diagonal loads. So, every one of them is a little bit different-shaped as you move down the length of the building. So, working with Bentley and MicroStation, we've written a custom piece of software that networks all of the components together into these chunks of information, so that if we change any element along the length of the building, not only does that change distribute through each one of the trusses, but each one of the trusses then distributes that information down the length of the entire facade of the building. So it's a single calculation for every single component of the building that we're adding onto. So, it's tens of millions of calculations just to design one connection between a piece of structural steel and another piece of structural steel. But what it gives us is a harmonic and synthesized relationship of all these components, one to another.\nThis idea has, kind of, brought me into doing some product design, and it's because design firms that have connections to architects, like, I'm working with Vitra, which is a furniture company, and Alessi, which is a houseware company. They saw this actually solving a problem: this ability to differentiate components but keep them synthetic. So, not to pick on BMW, or to celebrate them, but take BMW as an example. They have to, in 2005, have a distinct identity for all their models of cars. So, the 300 series, or whatever their newest car is, the 100 series that's coming out, has to look like the 700 series, at the other end of their product line, so they need a distinct, coherent identity, which is BMW. At the same time, there's a person paying 30,000 dollars for a 300-series car, and a person paying 70,000 dollars for a 700 series, and that person paying more than double doesn't want their car to look too much like the bottom-of-the-market car. So they have to also discriminate between these products. So, as manufacturing starts to allow more design options, this problem gets exacerbated, of the whole and the parts.\nNow, as an architect, part-to-whole relationships is all I think about, but in terms of product design it's becoming more and more of an issue for companies. So, the first kind of test product we did was with Alessi, which was for a coffee and tea set. It's an incredibly expensive coffee and tea set; we knew that at the beginning. So, I actually went to some people I knew down south in San Diego, and we used an exploded titanium forming method that's used in the aerospace industry. Basically what we can do, is just cut a graphite mold, put it in an oven, heat it to 1,000 degrees, gently inflate titanium that's soft, and then explode it at the last minute into this form. But what's great about it is, the forms are only a few hundred dollars. The titanium's several thousand dollars, but the forms are very cheap. So, we designed a system here of eight curves that could be swapped, very similar to that housing project I showed you, and we could recombine those together, so that we always had ergonomic shapes that always had the same volume and could always be produced in the same way. That way, each one of these tools we could pay for with a few hundred dollars, and get incredible variation in the components. And this is one of those examples of the sets. So, for me, what was important is that this coffee set -- which is just a coffee pot, a teapot, and those are the pots sitting on a tray -- that they would have a coherence -- so, they would be Greg Lynn Alessi coffee pots -- but that everyone who bought one would have a one-of-a-kind object that was unique in some way.\nTo go back to architecture, what's organic about architecture as a field, unlike product design, is this whole issue of holism and of monumentality is really our realm. Like, we have to design things which are coherent as a single object, but also break down into small rooms and have an identity of both the big scale and the small scale. Architects tend to work with signature, so that an architect needs a signature and that signature has to work across the scale of houses up to, say, skyscrapers, and that problem of signatures is a thing we're very good at maintaining and working with; and intricacy, which is the relationship of, say, the shape of a building, its structure, its windows, its color, its pattern. These are real architectural problems.\nSo, my kind of hero for this in the natural world are these tropical frogs. I got interested in them because they're the most extreme example of a surface where the texture and the -- let's call it the decoration -- I know the frog doesn't think of it as decoration, but that's how it works -- are all intricately connected to one another. So a change in the form indicates a change in the color pattern. So, the pattern and the form aren't the same thing, but they really work together and are fused in some way. So, when doing a center for the national parks in Costa Rica, we tried to use that idea of a gradient color and a change in texture as the structure moves across the surface of the building. We also used a continuity of change from a main exhibition hall to a natural history museum, so it's all one continuous change in the massing, but within that massing are very different kinds of spaces and forms.\nIn a housing project in Valencia, Spain, we're doing, the different towers of housing fused together in shared curves so you get a single mass, like a kind of monolith, but it breaks down into individual elements. And you can see that that change in massing also gives all 48 of the apartments a unique shape and size, but always within a, kind of, controlled limit, an envelope of change.\nI work with a group of other architects. We have a company called United Architects. We were one of the finalists for the World Trade Center site design. And I think this just shows how we were approaching the problem of incredibly large-scale construction. We wanted to make a kind of Gothic cathedral around the footprints of the World Trade Center site. And to do that, we tried to connect up the five towers into a single system. And we looked at, from the 1950s on, there were numerous examples of other architects trying to do the same thing. We really approached it at the level of the typology of the building, where we could build these five separate towers, but they would all join at the 60th floor and make a kind of single monolithic mass. With United Architects, also, we made a proposal for the European Central Bank headquarters that used the same system, but this time in a much more monolithic mass, like a sphere. But again, you can see this, kind of, organic fusion of multiple building elements to make a thing which is whole, but breaks down into smaller parts, but in an incredibly organic way.\nFinally, I'd like to just show you some of the effects of using digital fabrication. About six years ago, I bought one of these CNC mills, to just replace, kind of, young people cutting their fingers off all the time building models. And I also bought a laser cutter and started to fabricate within my own shop, kind of, large-scale building elements and models, where we could go directly to the tooling. What I found out is that the tooling, if you intervened in the software, actually produced decorative effects. So, for these interiors, like this shop in Stockholm, Sweden, or this installation wall in the Netherlands at the Netherlands Architecture Institute, we could use the texture that the tool would leave to produce a lot of the spatial effects, and we could integrate the texture of the wall with the form of the wall with the material. So, in vacuum-formed plastic, in fiberglass, and then even at the level of structural steel, which you think of as being linear and modular. The steel industry is so far ahead of the design industry that if you take advantage of it you can even start to think of beams and columns all rolled together into a single system which is highly efficient, but also produces decorative effects and formal effects that are very beautiful and organic. Thanks very much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Грег Линн о высшей математике и архитектуре\nTED Talk Subtitles and Transcript: Грег Линн обсуждает математические корни архитектуры и говорит о том, как высшая математика и цифровые технологии позволяют современным дизайнерам выходить за пределы традиционных строительных форм. Великолепная церковь в Квинсе и титановый чайный набор иллюстрируют его теорию.\nСегодня я хотел бы поговорить о переходе от одного метода представления о природе к другому, порожденному архитектурой. Интересен тот факт, что мы, архитекторы, всегда пытались и пытаемся определять красоту, по образу и подобию природы - наверняка в основе красивейших произведений архитектуры заложены модели, взятые из природы.\nВ течении около 300 лет горячие архитектурные споры состояли в том какое число 5 или 7 являлось лучшей архитектурной пропорцией, потому что нос составляет 1/5 головы, а голова - 1/7 туловища. Причиной существования такой модели красоты и природы был тот факт, что еще не были изобретены десятичные дроби - это произошло только в 16 веке - и размеры зданий расчитывались в обычных дробях. Размер комнаты определялся из расчета 1/4 фасада, чья структурная основа, в свою очередь, закладывалась из расчета 10 единиц, и так вы постепенно двигались к более малым элементам путем дальнейших делений, делая их все меньше, меньше и меньше.\nВ 15 веке были изобретены десятичные дроби - архитекторы перестали использовать обычные дроби - и таким образом получили новую модель природы. Сейчас эта новая модель, основанная на математических расчетах и цифорвых технологиях, сильно меняет наши понятия о красоте и форме, а так же влияет и на наше восприятие природы. Лучшим примером этому может послужить готика. Готический стиль появился после появления высшей математики, и хотя готические архитекторы не использовали его при создании своих конструкций, важным является тот факт, что в готическом стиле впервые в истории архитектуры врутренние силы и движение были выражены формой.\nВзять, например, \"Кингс Крос\" Кристофера Рена - здесь вы видите, что структурная арматура свода выражена дугами, то есть вы видите саму внутреннюю основу, основанную на форме дуги. Или, значительно позже, мосты Роберта Маяра - он усовершенствовал строительную конструкцию, расчитав кривизну и приблизив ее к параболе. Или, к примеру, макет \"Подвесные цепи\" Антонио Гауди, каталонского архитектора, конец 19 начало 20 века, и вот как эта модель реализуется в аркадах и сводах. Таким образом, во всех этих примерах конструкция является определяющей силой. Фрай Отто использовал чертежи и модели пенных пузырей для создания Концертного Зала в Мангейме. Интересно, что в течение последних 10 лет Норман Фостер использовал похожие модели теплораспределения при создании крыши Национальной Галлереи совместно с инженером Крисом Вильямсом.\nВо всех этих примерах присутствует определенная идеальная форма, потому что они были задуманы с позиции лежащей в их основе конструкции. Как архтектор, я всегда считал эту систему очень ограничивающей, потому что меня идеальные формы не интересуют, как и не интересует меня доведение чего-то до совершенства.\nЯ бы хотел обсудить другую компоненту, нуждающуюся в рассмотрении, когда вы задумываетесь о природе, - это появление среднего/нормы в генетическом развитии. Мой герой, на самом деле, не Дарвин, а человек по имени Вильям Бейтсон, отец Грега Бейтсона, который долгое время жил здесь в Монтерей. Он был так называемым тератологом. Он изучал отклонения и мутации для выявления правил и законов вместо того, чтобы изучать нормы, иными словами, вместо того, чтобы искать идеал или среднее, он всегда занимался ислючениями. В этом примере, который является демонстрацией правила Бейтсона, представлены 2 типа мутаций больших пальцев. Когда я впервые увидел это изображение 10 лет назад, мне оно показалось странным и прекрасным одновременно. Прекрасным потому, что в нем присутствует симметрия. Бейтсон обнаружил, что во всех случаях мутации большого пальца на его месте у вас либо появится 2 больших пальца, либо еще 4 пальца. Таким образом, мутации возвращаются к симметрии. Бейтсон сформулировал концепцию нарушения симметрии, которая заключается в том, что при потере информации система возвращается к симметрии. Таким образом, симметрия не является признаком порядка и организации - как я всегда думал, и, как архитектор, в том числе - а является следствием отсутствия информации. Таким образом, всякий раз, когда вы теряете информацию, вы приходите к симметрии, и всякий раз, когда вы добавляете информацию в систему, вы нарушаете симметрию. Таким образом, идея природной формы из поиска идеальных форм переросла в поиск комбинации типичной формы и дополнительной информации.\nПосле этой картинки и ознакомления с работами Бейтсона, мы начали использовать те же правила нарушения и разветвления симметрии при создании архитектурных форм. Теперь буквально несколько слов о цифровых технологиях, которыми мы сейчас пользуемся, и как они используют высшую математику: тот факт, что в их основе высшая математика, означает, что нам не надо думать о выборе единиц измерения или дискретных элементах.\nВ архитектуре мы имеем дело со множеством компонентов - речь может идти о более чем 50 000 элементов, как, например, в этой комнате, где вы сейчас сидите, - и все эти компоненты нужно организовать. Вы наверное считаете, что все они одинаковы, как стулья, на которых вы сидите, что все они одинакового размера. Я не проверял, но это стандартно, что их размеры слегка отличаются для того, чтобы их можно было расставить так, чтобы всем была видна сцена. Даже элементы, составляющие подвесной потолок и освещение, они уже не одинаковы, как раньше, их размеры все больше и больше определяются бесконечно малыми различиями. Это потому, что мы используем высшую математику для производства и дизайна.\nВысшая математика - это также наука кривых. Даже прямая в высшей математике по определенияю является кривой. Просто это кривая без перегиба. Новое описание и понимание формы сейчас проникает во все области, связанные с дизайном: будь-то дизайн автомобилей, архитектура, промышленный дизайн и т.д. Это является непосредственным следствием цифрового описания кривой. И все причудливые соотношения, которые из этого вытекают, - как например, соотношение размера носа к размеру лица, то есть отношения части к целому, - . в высшей математике становятся гораздо более сложными, потому что целое и частное теперь одна бесконечная последовательность. Сейчас слишком раннее время для лекции по высшей математике, поэтому я принес с собой несколько картинок, чтобы показать, как это работает.\nВот это корейская церковь, которую мы построили в Квинсе. На этом примере вы видите, что компоненты лестницы повторяются но повторяются они не одинаково. Каждый из элементов этой структуры уникален по своим размерам и расстоянию от других, и все соединения используют уникальные углы. Единственной возможностью спроектировать и выполнить все это было использование определения формы из высшей математики. Это гораздо более динамичная структура, потому что в ней вы видите ту же самую форму, которая открывается и закрывается, когда вы переходите от одной компоненты к другой, потому что в ней заложены свойства вектора движения. Таким образом, одно и тоже пространство, закрытое с одной стороны, может иметь перспективу с другой. Вам также передается чувство визуального движения в пространстве, так как каждый из элементов целого меняется, и целое приводит ваш взгляд к алтарю. Я думаю, что это одно из главных изменений в архитектуре: мы начинаем не с поиска какой-то идеальной формы, вроде креста для церкви, а мы смотрим на все, с чем ассоциируется церковь, - как, например, свет, выходя из невидимого источника, приводит наш взгляд к алтарю. И, оказывается, что это не такая уж большая наука -- спроектировать святое место. Надо просто выразить главные свойства естественным способом. Вот разные виды интерьера, который представляет собой довольно сложный набор разных направлений, яавляющийся частью простой формы.\nГоворя о строительстве и производстве, это жилой квартал длиной в километр, который был построен в 70-е годы в Амстердаме. Здесь мы разбили эти 500 квартир на маленькие \"дворики\" и отделили их один от другого. Я не буду вдаваться в подробности этих проектов, но вы видите, что эскалаторы и лифты, которые перемещают людей вдоль фасада здания, все поддерживаются 122-мя структурными связками. Поскольку эскалаторы используются для перевозки людей, все эти связки принимают на себя диагональные нагрузки, а каждая из них имеет немного другую форму, если смотреть на них по мере пережвижения вдоль здания. Работая с Бентли и МикроСтейшн, мы написали специальную программу, которая соединяет все эти компоненты в блоки информации таким образом, что, если мы изменяем один элемент вдоль периметра здания, то это изменение передается всем этим связкам, которые, в свою очередь, перераспределяют эту информацию по всему фасаду здания. И так для каждого элемента здания, который мы добавляем. Получается 10 миллионов вычислений только для того, чтобы рассчитать одно соединение между одним элементом конструкции и другим. Что нам это дает, так это гармоничное и синтезированное соотношение между всеми компонентами.\nЭта идея, в каком-то смысле, привела меня к промышленному дизайну еще и потому, что дизайнерские фирмы, которые связаны с архитекторами, - я, например, работаю с мебельной компанией Витра и хозяйственной фирмой Алесси, - они увидели в этом возможность делать на конвейере вещи, отличающиеся друг от друга. Не в обиду, а в заслугу БМВ, выберем их в качестве примера. В 2005 году они должны были создать определенный индивидуальный образ, отличающий все их модели машин. То есть и 300-я серия, или какая там сейчас более новая, и 100-я серия, которая сейчас выходит, должны выглядеть так же, как и 700-я серия с другого конце спектра. Им нужен был четкий признак, что это BMW. В это же самое один человек платит 30 тысяч долларов за 3-ю серию, другой - 70 тысяч за 7-ю; и этот человек, заплативший вдвое больше, не хочет, чтобы его машина выглядела так же, как самая дешевая машина в этой линии. Поэтому они должны были сделать четкие различия между этими машинами. А если производство еще и расширяет спектр опций, эта проблема еще более усиливается, как в целом, так и в деталях.\nДля меня, как для архитектора, соотношение частей и целого - это самое главное, но с точки зрения промышленного дизайна, это становится все большей проблемой для компаний. Первый тестовый продукт, который мы сделали с Алесси, был кофейно-чайный набор. Это был очень дорогой набор - это мы знали с самого начала. Я обратился к своим знакомым из Сан Диего, и мы для этого использовали взрывной метод формовки титана который используется в аэрокосмической промышленности. Попросту говоря, мы сделали графитовую форму, поставили ее в печь, нагрели до 1000 градусов, плавно раздули мягкий титан и в самом конце выстрелили его в эту форму. Что замечательно в этом методе, это то, что эти формы стоят всего несколько сотен долларов. Сам титан стоит несколько тысяч долларов, а формы - совсем дешевые. И вот, мы разработали систему из восьми кривых, которые - очень похоже на проект дома, который я показывал, можно комбинировать таким образом, что в результате мы всегда получаем эргономичные формы, которые всегда имеют один и тот же объем, и всегда могут быть произведены одним и тем же способом. Таким образом, каждый такой инструмент обходится всего в несколько сотен долларов, но он дает нам невероятное разнообразие комбинаций. Вот один из этих наборов. Для меня важно, что этот кофейный набор - кофейник, чайник, находящиеся на подставке, - что все они имеют нечто общее, что все они наборы от Грега Линн Алесси, но каждый, кто купит такой набор, будет иметь единственный в своем роде уникальный экземпляр.\nВозвращаясь к архитектуре, для нашей области наоборот важно, в отличие от промышленного дизайна, ощущение целостности и монументальности. Мы должны создавать вещи, которые имеют целостность, и в кторорых более мелкие элементы имеют как свои характерные черты, так и сохраняют черты целого. Архитекторам обычно присущ некий почерк, - он нужен каждому архитектору, - и этот почерк должен быть виден во всех его постройках, от маленьких домиков до небоскребов. И нам удается очень хорошо поддерживать этот почерк. Также важна комплексность, которая выражается в отношениях между формой здания, его конструкцией, окнами, цветом, и стилем. Это все истинно архитектурные проблемы.\nДля меня примером в этом смысле в природе являются тропические лягушки. Я заинтересовался ими потому, что их поверхность является наиболее ярким примером того, как текстура и - назовем это декорация/цвет - хотя лягушка не думает об этом, как о декорации, но именно так это работает, - причудливо связаны друг с другом. В этом случае изменения в форме являются признаком изменения в цветовой гамме. Таким образом, не смотря на то, что цветовая гамма и форма -- это не одно и то же, на самом деле они работают вместе как одно целое. Когда мы разрабатывали центр национальных парков в Коста Рике, мы попытались использовать эту идею градиентного цвета и изменений в текстуре по мере движения структуры вдоль поверхности здания. Мы также использовали идею непрерывного перехода от главного выставочного зала к краеведческому музею таким образом, что этот непрерывный переход, будучи частью всего комплекса, содержал в себе множество самых разных пространств и форм.\nВ проекте жилого района в Валенсии, в Испании, которым мы занимаемся, разные башни соединены вместе общими кривыми, так что получается одно целое вроде монолита, но это целое состоит из отдельных элементов. И вы можете видеть, что эти изменения целого придают всем 48 квартирам уникальные формы и размеры, которые при этом остаются в рамках конструкции, частью которой являются.\nЯ также работаю в группе с другими архитекторами. Наша компания называется United Architects. Мы были одними из финалистов на проектирование Центра Международной Торговли в Нью-Йорке. Я думаю, это демонстрирует, как мы подходим к вопросу о крупно-масштабном строительстве. Мы хотели построить что-то вроде готического собора в том месте, где был Центр Международной Торговли. И чтобы это сделать, мы попытались соединить 5 башен в единую систему. Мы изучали, начиная с 1950-х годов, работы других архитекторов, пытавшихся сделать то же самое. Мы подошли к этому с точки зрения типологии зданий - как мы можем построить эти 5 отдельных башен и соединить их на уровне 60-го этажа, превратив их в одно целое. Наша компания также разработала проект для штаб-квартиры Европейского Центробанка, в котором используется такая же модель, но в этот раз с еще более монолитной массой в виде сферы. Вы опять видите некое органичное соединение нескольких строительных элементов которое превращает конструкцию в единое целое, состоящее при этом из множества более мелких элементов, очень органично связанных между собой.\nНаконец, я хочу вам показать некоторые эффекты, связанные с использованием цифровых технологий в производстве. Примерно шесть лет назад я купил вот этот станок с числовым программным управлением, который заменил мне ребят, постоянно режущих себе пальцы, изготавливая строительные модели. И также я купил лазерный резак и начал изготавливать в моей собственной мастерской, достаточно крупные строительные элементы и модели, готовые для обработки. И я обнаружил, что обработка, если ее встроить в программу, дает интересные отделочные эффекты. Вот для этих интерьеров: этот магазин в Стокгольме в Швеции, или этот прилавок в Нидерландах, в Институте Архитектуры Нидерландов, мы использовали текстуру, получившуюсяя в результате обработки, для создания пространственных эффектов. Мы также смогли интегрировать текстуру стены с ее формой и материалом. И тоже самое и с пластиком, и с оргстеклом, и даже с конструкционной сталью - , всем тем, что обычно представляется нам линейным и однообразным. Стальная промышленность в данный момент опережает промышленный дизайн, и если это использовать, то можно разрабатывать колонны и консоли, объединенные в единую систему, которая не только очень эффективна, но еще и имеет декор и форму, которые очень красивы и органичны. Большое спасибо."
}
] |
Greg Lynn: Organic algorithms in architecture
TED Talk Subtitles and Transcript: Greg Lynn talks about the mathematical roots of architecture -- and how calculus and digital tools allow modern designers to move beyond the traditional building forms. A glorious church in Queens (and a titanium tea set) illustrate his theory.
What I thought I would talk about today is the transition from one mode of thinking about nature to another that's tracked by architecture. What's interesting about architects is, we always have tried to justify beauty by looking to nature, and arguably, beautiful architecture has always been looking at a model of nature.
So, for roughly 300 years, the hot debate in architecture was whether the number five or the number seven was a better proportion to think about architecture, because the nose was one-fifth of your head, or because your head was one-seventh of your body. And the reason that that was the model of beauty and of nature was because the decimal point had not been invented yet -- it wasn't the 16th century -- and everybody had to dimension a building in terms of fractions, so a room would be dimensioned as one-fourth of a facade; the structural dais of that might be dimensioned as 10 units, and you would get down to the small elements by fractional subdivision: finer and finer and finer.
In the 15th century, the decimal point was invented; architects stopped using fractions, and they had a new model of nature. So, what's going on today is that there's a model of natural form which is calculus-based and which is using digital tools, and that has a lot of implications to the way we think about beauty and form, and it has a lot of implications in the way we think about nature. The best example of this would probably be the Gothic, and the Gothic was invented after the invention of calculus, although the Gothic architects weren't really using calculus to define their forms. But what was important is, the Gothic moment in architecture was the first time that force and motion was thought of in terms of form.
So, examples like Christopher Wren's King's Cross: you can see that the structural forces of the vaulting get articulated as lines, so you're really actually seeing the expression of structural force and form. Much later, Robert Maillart's bridges, which optimize structural form with a calculus curvature almost like a parabola. The Hanging Chain models of Antonio Gaudi, the Catalan architect. The end of the 19th century, beginning of the 20th century, and how that Hanging Chain model translates into archways and vaulting. So, in all of these examples, structure is the determining force. Frei Otto was starting to use foam bubble diagrams and foam bubble models to generate his Mannheim Concert Hall. Interestingly, in the last 10 years Norman Foster used a similar heat thermal transfer model to generate the roof of the National Gallery, with the structural engineer Chris Williams.
In all these examples, there's one ideal form, because these are thought in terms of structure. And as an architect, I've always found these kinds of systems very limiting, because I'm not interested in ideal forms and I'm not interested in optimizing to some perfect moment.
So, what I thought I would bring up is another component that needs to be thought of, whenever you think about nature, and that's basically the invention of generic form in genetic evolution. My hero is actually not Darwin; it's a guy named William Bateson, father of Greg Bateson, who was here for a long time in Monterey. And he was what you'd call a teratologist: he looked at all of the monstrosities and mutations to find rules and laws, rather than looking at the norms. So, instead of trying to find the ideal type or the ideal average, he'd always look for the exception. So, in this example, which is an example of what's called Bateson's Rule, he has two kinds of mutations of a human thumb. When I first saw this image, 10 years ago, I actually found it very strange and beautiful at the same time. Beautiful, because it has symmetry. So, what he found is that in all cases of thumb mutations, instead of having a thumb, you would either get another opposable thumb, or you would get four fingers. So, the mutations reverted to symmetry. And Bateson invented the concept of symmetry breaking, which is that wherever you lose information in a system, you revert back to symmetry. So, symmetry wasn't the sign of order and organization -- which is what I was always understanding, and as is an architect -- symmetry was the absence of information. So, whenever you lost information, you'd move to symmetry; whenever you added information to a system, you would break symmetry. So, this whole idea of natural form shifted at that moment from looking for ideal shapes to looking for a combination of information and generic form.
You know, literally after seeing that image, and finding out what Bateson was working with, we started to use these rules for symmetry breaking and branching to start to think about architectural form. To just talk for a minute about the digital mediums that we're using now and how they integrate calculus: the fact that they're calculus-based means that we don't have to think about dimension in terms of ideal units or discreet elements.
So, in architecture we deal with big assemblies of components, so there might be up to, say, 50,000 pieces of material in this room you're sitting in right now that all need to get organized. Now, typically you'd think that they would all be the same: like, the chairs you're sitting in would all be the same dimension. You know, I haven't verified this, but it's the norm that every chair would be a slightly different dimension, because you'd want to space them all out for everybody's sight lines. The elements that make up the ceiling grid and the lighting, they're all losing their modular quality, and moving more and more to these infinitesimal dimensions. That's because we're all using calculus tools for manufacturing and for design.
Calculus is also a mathematics of curves. So, even a straight line, defined with calculus, is a curve. It's just a curve without inflection. So, a new vocabulary of form is now pervading all design fields: whether it's automobiles, architecture, products, etc., it's really being affected by this digital medium of curvature. The intricacies of scale that come out of that -- you know, in the example of the nose to the face, there's a fractional part-to-whole idea. With calculus, the whole idea of subdivision is more complex, because the whole and the parts are one continuous series. It's too early in the morning for a lecture on calculus, so I brought some images to just describe how that works.
This is a Korean church that we did in Queens. And in this example, you can see that the components of this stair are repetitive, but they're repetitive without being modular. Each one of the elements in this structure is a unique distance and dimension, and all of the connections are unique angles. Now, the only way we could design that, or possibly construct it, is by using a calculus-based definition of the form. It also is much more dynamic, so that you can see that the same form opens and closes in a very dynamic way as you move across it, because it has this quality of vector in motion built into it. So the same space that appears to be a kind of closed volume, when seen from the other side becomes a kind of open vista. And you also get a sense of visual movement in the space, because every one of the elements is changing in a pattern, so that pattern leads your eye towards the altar. I think that's one of the main changes, also, in architecture: that we're starting to look now not for some ideal form, like a Latin cross for a church, but actually all the traits of a church: so, light that comes from behind from an invisible source, directionality that focuses you towards an altar. It turns out it's not rocket science to design a sacred space. You just need to incorporate a certain number of traits in a very kind of genetic way. So, these are the different perspectives of that interior, which has a very complex set of orientations all in a simple form.
In terms of construction and manufacturing, this is a kilometer-long housing block that was built in the '70s in Amsterdam. And here we've broken the 500 apartments up into small neighborhoods, and differentiated those neighborhoods. I won't go into too much description of any of these projects, but what you can see is that the escalators and elevators that circulate people along the face of the building are all held up by 122 structural trusses. Because we're using escalators to move people, all of these trusses are picking up diagonal loads. So, every one of them is a little bit different-shaped as you move down the length of the building. So, working with Bentley and MicroStation, we've written a custom piece of software that networks all of the components together into these chunks of information, so that if we change any element along the length of the building, not only does that change distribute through each one of the trusses, but each one of the trusses then distributes that information down the length of the entire facade of the building. So it's a single calculation for every single component of the building that we're adding onto. So, it's tens of millions of calculations just to design one connection between a piece of structural steel and another piece of structural steel. But what it gives us is a harmonic and synthesized relationship of all these components, one to another.
This idea has, kind of, brought me into doing some product design, and it's because design firms that have connections to architects, like, I'm working with Vitra, which is a furniture company, and Alessi, which is a houseware company. They saw this actually solving a problem: this ability to differentiate components but keep them synthetic. So, not to pick on BMW, or to celebrate them, but take BMW as an example. They have to, in 2005, have a distinct identity for all their models of cars. So, the 300 series, or whatever their newest car is, the 100 series that's coming out, has to look like the 700 series, at the other end of their product line, so they need a distinct, coherent identity, which is BMW. At the same time, there's a person paying 30,000 dollars for a 300-series car, and a person paying 70,000 dollars for a 700 series, and that person paying more than double doesn't want their car to look too much like the bottom-of-the-market car. So they have to also discriminate between these products. So, as manufacturing starts to allow more design options, this problem gets exacerbated, of the whole and the parts.
Now, as an architect, part-to-whole relationships is all I think about, but in terms of product design it's becoming more and more of an issue for companies. So, the first kind of test product we did was with Alessi, which was for a coffee and tea set. It's an incredibly expensive coffee and tea set; we knew that at the beginning. So, I actually went to some people I knew down south in San Diego, and we used an exploded titanium forming method that's used in the aerospace industry. Basically what we can do, is just cut a graphite mold, put it in an oven, heat it to 1,000 degrees, gently inflate titanium that's soft, and then explode it at the last minute into this form. But what's great about it is, the forms are only a few hundred dollars. The titanium's several thousand dollars, but the forms are very cheap. So, we designed a system here of eight curves that could be swapped, very similar to that housing project I showed you, and we could recombine those together, so that we always had ergonomic shapes that always had the same volume and could always be produced in the same way. That way, each one of these tools we could pay for with a few hundred dollars, and get incredible variation in the components. And this is one of those examples of the sets. So, for me, what was important is that this coffee set -- which is just a coffee pot, a teapot, and those are the pots sitting on a tray -- that they would have a coherence -- so, they would be Greg Lynn Alessi coffee pots -- but that everyone who bought one would have a one-of-a-kind object that was unique in some way.
To go back to architecture, what's organic about architecture as a field, unlike product design, is this whole issue of holism and of monumentality is really our realm. Like, we have to design things which are coherent as a single object, but also break down into small rooms and have an identity of both the big scale and the small scale. Architects tend to work with signature, so that an architect needs a signature and that signature has to work across the scale of houses up to, say, skyscrapers, and that problem of signatures is a thing we're very good at maintaining and working with; and intricacy, which is the relationship of, say, the shape of a building, its structure, its windows, its color, its pattern. These are real architectural problems.
So, my kind of hero for this in the natural world are these tropical frogs. I got interested in them because they're the most extreme example of a surface where the texture and the -- let's call it the decoration -- I know the frog doesn't think of it as decoration, but that's how it works -- are all intricately connected to one another. So a change in the form indicates a change in the color pattern. So, the pattern and the form aren't the same thing, but they really work together and are fused in some way. So, when doing a center for the national parks in Costa Rica, we tried to use that idea of a gradient color and a change in texture as the structure moves across the surface of the building. We also used a continuity of change from a main exhibition hall to a natural history museum, so it's all one continuous change in the massing, but within that massing are very different kinds of spaces and forms.
In a housing project in Valencia, Spain, we're doing, the different towers of housing fused together in shared curves so you get a single mass, like a kind of monolith, but it breaks down into individual elements. And you can see that that change in massing also gives all 48 of the apartments a unique shape and size, but always within a, kind of, controlled limit, an envelope of change.
I work with a group of other architects. We have a company called United Architects. We were one of the finalists for the World Trade Center site design. And I think this just shows how we were approaching the problem of incredibly large-scale construction. We wanted to make a kind of Gothic cathedral around the footprints of the World Trade Center site. And to do that, we tried to connect up the five towers into a single system. And we looked at, from the 1950s on, there were numerous examples of other architects trying to do the same thing. We really approached it at the level of the typology of the building, where we could build these five separate towers, but they would all join at the 60th floor and make a kind of single monolithic mass. With United Architects, also, we made a proposal for the European Central Bank headquarters that used the same system, but this time in a much more monolithic mass, like a sphere. But again, you can see this, kind of, organic fusion of multiple building elements to make a thing which is whole, but breaks down into smaller parts, but in an incredibly organic way.
Finally, I'd like to just show you some of the effects of using digital fabrication. About six years ago, I bought one of these CNC mills, to just replace, kind of, young people cutting their fingers off all the time building models. And I also bought a laser cutter and started to fabricate within my own shop, kind of, large-scale building elements and models, where we could go directly to the tooling. What I found out is that the tooling, if you intervened in the software, actually produced decorative effects. So, for these interiors, like this shop in Stockholm, Sweden, or this installation wall in the Netherlands at the Netherlands Architecture Institute, we could use the texture that the tool would leave to produce a lot of the spatial effects, and we could integrate the texture of the wall with the form of the wall with the material. So, in vacuum-formed plastic, in fiberglass, and then even at the level of structural steel, which you think of as being linear and modular. The steel industry is so far ahead of the design industry that if you take advantage of it you can even start to think of beams and columns all rolled together into a single system which is highly efficient, but also produces decorative effects and formal effects that are very beautiful and organic. Thanks very much.
|
Грег Линн о высшей математике и архитектуре
TED Talk Subtitles and Transcript: Грег Линн обсуждает математические корни архитектуры и говорит о том, как высшая математика и цифровые технологии позволяют современным дизайнерам выходить за пределы традиционных строительных форм. Великолепная церковь в Квинсе и титановый чайный набор иллюстрируют его теорию.
Сегодня я хотел бы поговорить о переходе от одного метода представления о природе к другому, порожденному архитектурой. Интересен тот факт, что мы, архитекторы, всегда пытались и пытаемся определять красоту, по образу и подобию природы - наверняка в основе красивейших произведений архитектуры заложены модели, взятые из природы.
В течении около 300 лет горячие архитектурные споры состояли в том какое число 5 или 7 являлось лучшей архитектурной пропорцией, потому что нос составляет 1/5 головы, а голова - 1/7 туловища. Причиной существования такой модели красоты и природы был тот факт, что еще не были изобретены десятичные дроби - это произошло только в 16 веке - и размеры зданий расчитывались в обычных дробях. Размер комнаты определялся из расчета 1/4 фасада, чья структурная основа, в свою очередь, закладывалась из расчета 10 единиц, и так вы постепенно двигались к более малым элементам путем дальнейших делений, делая их все меньше, меньше и меньше.
В 15 веке были изобретены десятичные дроби - архитекторы перестали использовать обычные дроби - и таким образом получили новую модель природы. Сейчас эта новая модель, основанная на математических расчетах и цифорвых технологиях, сильно меняет наши понятия о красоте и форме, а так же влияет и на наше восприятие природы. Лучшим примером этому может послужить готика. Готический стиль появился после появления высшей математики, и хотя готические архитекторы не использовали его при создании своих конструкций, важным является тот факт, что в готическом стиле впервые в истории архитектуры врутренние силы и движение были выражены формой.
Взять, например, "Кингс Крос" Кристофера Рена - здесь вы видите, что структурная арматура свода выражена дугами, то есть вы видите саму внутреннюю основу, основанную на форме дуги. Или, значительно позже, мосты Роберта Маяра - он усовершенствовал строительную конструкцию, расчитав кривизну и приблизив ее к параболе. Или, к примеру, макет "Подвесные цепи" Антонио Гауди, каталонского архитектора, конец 19 начало 20 века, и вот как эта модель реализуется в аркадах и сводах. Таким образом, во всех этих примерах конструкция является определяющей силой. Фрай Отто использовал чертежи и модели пенных пузырей для создания Концертного Зала в Мангейме. Интересно, что в течение последних 10 лет Норман Фостер использовал похожие модели теплораспределения при создании крыши Национальной Галлереи совместно с инженером Крисом Вильямсом.
Во всех этих примерах присутствует определенная идеальная форма, потому что они были задуманы с позиции лежащей в их основе конструкции. Как архтектор, я всегда считал эту систему очень ограничивающей, потому что меня идеальные формы не интересуют, как и не интересует меня доведение чего-то до совершенства.
Я бы хотел обсудить другую компоненту, нуждающуюся в рассмотрении, когда вы задумываетесь о природе, - это появление среднего/нормы в генетическом развитии. Мой герой, на самом деле, не Дарвин, а человек по имени Вильям Бейтсон, отец Грега Бейтсона, который долгое время жил здесь в Монтерей. Он был так называемым тератологом. Он изучал отклонения и мутации для выявления правил и законов вместо того, чтобы изучать нормы, иными словами, вместо того, чтобы искать идеал или среднее, он всегда занимался ислючениями. В этом примере, который является демонстрацией правила Бейтсона, представлены 2 типа мутаций больших пальцев. Когда я впервые увидел это изображение 10 лет назад, мне оно показалось странным и прекрасным одновременно. Прекрасным потому, что в нем присутствует симметрия. Бейтсон обнаружил, что во всех случаях мутации большого пальца на его месте у вас либо появится 2 больших пальца, либо еще 4 пальца. Таким образом, мутации возвращаются к симметрии. Бейтсон сформулировал концепцию нарушения симметрии, которая заключается в том, что при потере информации система возвращается к симметрии. Таким образом, симметрия не является признаком порядка и организации - как я всегда думал, и, как архитектор, в том числе - а является следствием отсутствия информации. Таким образом, всякий раз, когда вы теряете информацию, вы приходите к симметрии, и всякий раз, когда вы добавляете информацию в систему, вы нарушаете симметрию. Таким образом, идея природной формы из поиска идеальных форм переросла в поиск комбинации типичной формы и дополнительной информации.
После этой картинки и ознакомления с работами Бейтсона, мы начали использовать те же правила нарушения и разветвления симметрии при создании архитектурных форм. Теперь буквально несколько слов о цифровых технологиях, которыми мы сейчас пользуемся, и как они используют высшую математику: тот факт, что в их основе высшая математика, означает, что нам не надо думать о выборе единиц измерения или дискретных элементах.
В архитектуре мы имеем дело со множеством компонентов - речь может идти о более чем 50 000 элементов, как, например, в этой комнате, где вы сейчас сидите, - и все эти компоненты нужно организовать. Вы наверное считаете, что все они одинаковы, как стулья, на которых вы сидите, что все они одинакового размера. Я не проверял, но это стандартно, что их размеры слегка отличаются для того, чтобы их можно было расставить так, чтобы всем была видна сцена. Даже элементы, составляющие подвесной потолок и освещение, они уже не одинаковы, как раньше, их размеры все больше и больше определяются бесконечно малыми различиями. Это потому, что мы используем высшую математику для производства и дизайна.
Высшая математика - это также наука кривых. Даже прямая в высшей математике по определенияю является кривой. Просто это кривая без перегиба. Новое описание и понимание формы сейчас проникает во все области, связанные с дизайном: будь-то дизайн автомобилей, архитектура, промышленный дизайн и т.д. Это является непосредственным следствием цифрового описания кривой. И все причудливые соотношения, которые из этого вытекают, - как например, соотношение размера носа к размеру лица, то есть отношения части к целому, - . в высшей математике становятся гораздо более сложными, потому что целое и частное теперь одна бесконечная последовательность. Сейчас слишком раннее время для лекции по высшей математике, поэтому я принес с собой несколько картинок, чтобы показать, как это работает.
Вот это корейская церковь, которую мы построили в Квинсе. На этом примере вы видите, что компоненты лестницы повторяются но повторяются они не одинаково. Каждый из элементов этой структуры уникален по своим размерам и расстоянию от других, и все соединения используют уникальные углы. Единственной возможностью спроектировать и выполнить все это было использование определения формы из высшей математики. Это гораздо более динамичная структура, потому что в ней вы видите ту же самую форму, которая открывается и закрывается, когда вы переходите от одной компоненты к другой, потому что в ней заложены свойства вектора движения. Таким образом, одно и тоже пространство, закрытое с одной стороны, может иметь перспективу с другой. Вам также передается чувство визуального движения в пространстве, так как каждый из элементов целого меняется, и целое приводит ваш взгляд к алтарю. Я думаю, что это одно из главных изменений в архитектуре: мы начинаем не с поиска какой-то идеальной формы, вроде креста для церкви, а мы смотрим на все, с чем ассоциируется церковь, - как, например, свет, выходя из невидимого источника, приводит наш взгляд к алтарю. И, оказывается, что это не такая уж большая наука -- спроектировать святое место. Надо просто выразить главные свойства естественным способом. Вот разные виды интерьера, который представляет собой довольно сложный набор разных направлений, яавляющийся частью простой формы.
Говоря о строительстве и производстве, это жилой квартал длиной в километр, который был построен в 70-е годы в Амстердаме. Здесь мы разбили эти 500 квартир на маленькие "дворики" и отделили их один от другого. Я не буду вдаваться в подробности этих проектов, но вы видите, что эскалаторы и лифты, которые перемещают людей вдоль фасада здания, все поддерживаются 122-мя структурными связками. Поскольку эскалаторы используются для перевозки людей, все эти связки принимают на себя диагональные нагрузки, а каждая из них имеет немного другую форму, если смотреть на них по мере пережвижения вдоль здания. Работая с Бентли и МикроСтейшн, мы написали специальную программу, которая соединяет все эти компоненты в блоки информации таким образом, что, если мы изменяем один элемент вдоль периметра здания, то это изменение передается всем этим связкам, которые, в свою очередь, перераспределяют эту информацию по всему фасаду здания. И так для каждого элемента здания, который мы добавляем. Получается 10 миллионов вычислений только для того, чтобы рассчитать одно соединение между одним элементом конструкции и другим. Что нам это дает, так это гармоничное и синтезированное соотношение между всеми компонентами.
Эта идея, в каком-то смысле, привела меня к промышленному дизайну еще и потому, что дизайнерские фирмы, которые связаны с архитекторами, - я, например, работаю с мебельной компанией Витра и хозяйственной фирмой Алесси, - они увидели в этом возможность делать на конвейере вещи, отличающиеся друг от друга. Не в обиду, а в заслугу БМВ, выберем их в качестве примера. В 2005 году они должны были создать определенный индивидуальный образ, отличающий все их модели машин. То есть и 300-я серия, или какая там сейчас более новая, и 100-я серия, которая сейчас выходит, должны выглядеть так же, как и 700-я серия с другого конце спектра. Им нужен был четкий признак, что это BMW. В это же самое один человек платит 30 тысяч долларов за 3-ю серию, другой - 70 тысяч за 7-ю; и этот человек, заплативший вдвое больше, не хочет, чтобы его машина выглядела так же, как самая дешевая машина в этой линии. Поэтому они должны были сделать четкие различия между этими машинами. А если производство еще и расширяет спектр опций, эта проблема еще более усиливается, как в целом, так и в деталях.
Для меня, как для архитектора, соотношение частей и целого - это самое главное, но с точки зрения промышленного дизайна, это становится все большей проблемой для компаний. Первый тестовый продукт, который мы сделали с Алесси, был кофейно-чайный набор. Это был очень дорогой набор - это мы знали с самого начала. Я обратился к своим знакомым из Сан Диего, и мы для этого использовали взрывной метод формовки титана который используется в аэрокосмической промышленности. Попросту говоря, мы сделали графитовую форму, поставили ее в печь, нагрели до 1000 градусов, плавно раздули мягкий титан и в самом конце выстрелили его в эту форму. Что замечательно в этом методе, это то, что эти формы стоят всего несколько сотен долларов. Сам титан стоит несколько тысяч долларов, а формы - совсем дешевые. И вот, мы разработали систему из восьми кривых, которые - очень похоже на проект дома, который я показывал, можно комбинировать таким образом, что в результате мы всегда получаем эргономичные формы, которые всегда имеют один и тот же объем, и всегда могут быть произведены одним и тем же способом. Таким образом, каждый такой инструмент обходится всего в несколько сотен долларов, но он дает нам невероятное разнообразие комбинаций. Вот один из этих наборов. Для меня важно, что этот кофейный набор - кофейник, чайник, находящиеся на подставке, - что все они имеют нечто общее, что все они наборы от Грега Линн Алесси, но каждый, кто купит такой набор, будет иметь единственный в своем роде уникальный экземпляр.
Возвращаясь к архитектуре, для нашей области наоборот важно, в отличие от промышленного дизайна, ощущение целостности и монументальности. Мы должны создавать вещи, которые имеют целостность, и в кторорых более мелкие элементы имеют как свои характерные черты, так и сохраняют черты целого. Архитекторам обычно присущ некий почерк, - он нужен каждому архитектору, - и этот почерк должен быть виден во всех его постройках, от маленьких домиков до небоскребов. И нам удается очень хорошо поддерживать этот почерк. Также важна комплексность, которая выражается в отношениях между формой здания, его конструкцией, окнами, цветом, и стилем. Это все истинно архитектурные проблемы.
Для меня примером в этом смысле в природе являются тропические лягушки. Я заинтересовался ими потому, что их поверхность является наиболее ярким примером того, как текстура и - назовем это декорация/цвет - хотя лягушка не думает об этом, как о декорации, но именно так это работает, - причудливо связаны друг с другом. В этом случае изменения в форме являются признаком изменения в цветовой гамме. Таким образом, не смотря на то, что цветовая гамма и форма -- это не одно и то же, на самом деле они работают вместе как одно целое. Когда мы разрабатывали центр национальных парков в Коста Рике, мы попытались использовать эту идею градиентного цвета и изменений в текстуре по мере движения структуры вдоль поверхности здания. Мы также использовали идею непрерывного перехода от главного выставочного зала к краеведческому музею таким образом, что этот непрерывный переход, будучи частью всего комплекса, содержал в себе множество самых разных пространств и форм.
В проекте жилого района в Валенсии, в Испании, которым мы занимаемся, разные башни соединены вместе общими кривыми, так что получается одно целое вроде монолита, но это целое состоит из отдельных элементов. И вы можете видеть, что эти изменения целого придают всем 48 квартирам уникальные формы и размеры, которые при этом остаются в рамках конструкции, частью которой являются.
Я также работаю в группе с другими архитекторами. Наша компания называется United Architects. Мы были одними из финалистов на проектирование Центра Международной Торговли в Нью-Йорке. Я думаю, это демонстрирует, как мы подходим к вопросу о крупно-масштабном строительстве. Мы хотели построить что-то вроде готического собора в том месте, где был Центр Международной Торговли. И чтобы это сделать, мы попытались соединить 5 башен в единую систему. Мы изучали, начиная с 1950-х годов, работы других архитекторов, пытавшихся сделать то же самое. Мы подошли к этому с точки зрения типологии зданий - как мы можем построить эти 5 отдельных башен и соединить их на уровне 60-го этажа, превратив их в одно целое. Наша компания также разработала проект для штаб-квартиры Европейского Центробанка, в котором используется такая же модель, но в этот раз с еще более монолитной массой в виде сферы. Вы опять видите некое органичное соединение нескольких строительных элементов которое превращает конструкцию в единое целое, состоящее при этом из множества более мелких элементов, очень органично связанных между собой.
Наконец, я хочу вам показать некоторые эффекты, связанные с использованием цифровых технологий в производстве. Примерно шесть лет назад я купил вот этот станок с числовым программным управлением, который заменил мне ребят, постоянно режущих себе пальцы, изготавливая строительные модели. И также я купил лазерный резак и начал изготавливать в моей собственной мастерской, достаточно крупные строительные элементы и модели, готовые для обработки. И я обнаружил, что обработка, если ее встроить в программу, дает интересные отделочные эффекты. Вот для этих интерьеров: этот магазин в Стокгольме в Швеции, или этот прилавок в Нидерландах, в Институте Архитектуры Нидерландов, мы использовали текстуру, получившуюсяя в результате обработки, для создания пространственных эффектов. Мы также смогли интегрировать текстуру стены с ее формой и материалом. И тоже самое и с пластиком, и с оргстеклом, и даже с конструкционной сталью - , всем тем, что обычно представляется нам линейным и однообразным. Стальная промышленность в данный момент опережает промышленный дизайн, и если это использовать, то можно разрабатывать колонны и консоли, объединенные в единую систему, которая не только очень эффективна, но еще и имеет декор и форму, которые очень красивы и органичны. Большое спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Elif Shafak: The politics of fiction\nTED Talk Subtitles and Transcript: Listening to stories widens the imagination; telling them lets us leap over cultural walls, embrace different experiences, feel what others feel. Elif Shafak builds on this simple idea to argue that fiction can overcome identity politics.\nI'm a storyteller. That's what I do in life -- telling stories, writing novels -- and today I would like to tell you a few stories about the art of storytelling and also some supernatural creatures called the djinni. But before I go there, please allow me to share with you glimpses of my personal story. I will do so with the help of words, of course, but also a geometrical shape, the circle, so throughout my talk, you will come across several circles.\nI was born in Strasbourg, France to Turkish parents. Shortly after, my parents got separated, and I came to Turkey with my mom. From then on, I was raised as a single child by a single mother. Now in the early 1970s, in Ankara, that was a bit unusual. Our neighborhood was full of large families, where fathers were the heads of households, so I grew up seeing my mother as a divorcee in a patriarchal environment. In fact, I grew up observing two different kinds of womanhood. On the one hand was my mother, a well-educated, secular, modern, westernized, Turkish woman. On the other hand was my grandmother, who also took care of me and was more spiritual, less educated and definitely less rational. This was a woman who read coffee grounds to see the future and melted lead into mysterious shapes to fend off the evil eye.\nMany people visited my grandmother, people with severe acne on their faces or warts on their hands. Each time, my grandmother would utter some words in Arabic, take a red apple and stab it with as many rose thorns as the number of warts she wanted to remove. Then one by one, she would encircle these thorns with dark ink. A week later, the patient would come back for a follow-up examination. Now, I'm aware that I should not be saying such things in front of an audience of scholars and scientists, but the truth is, of all the people who visited my grandmother for their skin conditions, I did not see anyone go back unhappy or unhealed. I asked her how she did this. Was it the power of praying? In response she said, \"Yes, praying is effective, but also beware of the power of circles.\"\nFrom her, I learned, amongst many other things, one very precious lesson -- that if you want to destroy something in this life, be it an acne, a blemish or the human soul, all you need to do is to surround it with thick walls. It will dry up inside. Now we all live in some kind of a social and cultural circle. We all do. We're born into a certain family, nation, class. But if we have no connection whatsoever with the worlds beyond the one we take for granted, then we too run the risk of drying up inside. Our imagination might shrink; our hearts might dwindle, and our humanness might wither if we stay for too long inside our cultural cocoons. Our friends, neighbors, colleagues, family -- if all the people in our inner circle resemble us, it means we are surrounded with our mirror image.\nNow one other thing women like my grandma do in Turkey is to cover mirrors with velvet or to hang them on the walls with their backs facing out. It's an old Eastern tradition based on the knowledge that it's not healthy for a human being to spend too much time staring at his own reflection. Ironically, [living in] communities of the like-minded is one of the greatest dangers of today's globalized world. And it's happening everywhere, among liberals and conservatives, agnostics and believers, the rich and the poor, East and West alike. We tend to form clusters based on similarity, and then we produce stereotypes about other clusters of people. In my opinion, one way of transcending these cultural ghettos is through the art of storytelling. Stories cannot demolish frontiers, but they can punch holes in our mental walls. And through those holes, we can get a glimpse of the other, and sometimes even like what we see.\nI started writing fiction at the age of eight. My mother came home one day with a turquoise notebook and asked me if I'd be interested in keeping a personal journal. In retrospect, I think she was slightly worried about my sanity. I was constantly telling stories at home, which was good, except I told this to imaginary friends around me, which was not so good. I was an introverted child, to the point of communicating with colored crayons and apologizing to objects when I bumped into them, so my mother thought it might do me good to write down my day-to-day experiences and emotions. What she didn't know was that I thought my life was terribly boring, and the last thing I wanted to do was to write about myself. Instead, I began to write about people other than me and things that never really happened. And thus began my life-long passion for writing fiction. So from the very beginning, fiction for me was less of an autobiographical manifestation than a transcendental journey into other lives, other possibilities. And please bear with me: I'll draw a circle and come back to this point.\nNow one other thing happened around this same time. My mother became a diplomat. So from this small, superstitious, middle-class neighborhood of my grandmother, I was zoomed into this posh, international school [in Madrid], where I was the only Turk. It was here that I had my first encounter with what I call the \"representative foreigner.\" In our classroom, there were children from all nationalities, yet this diversity did not necessarily lead to a cosmopolitan, egalitarian classroom democracy. Instead, it generated an atmosphere in which each child was seen -- not as an individual on his own, but as the representative of something larger. We were like a miniature United Nations, which was fun, except whenever something negative, with regards to a nation or a religion, took place. The child who represented it was mocked, ridiculed and bullied endlessly. And I should know, because during the time I attended that school, a military takeover happened in my country, a gunman of my nationality nearly killed the Pope, and Turkey got zero points in [the] Eurovision Song Contest. (Laughter)\nI skipped school often and dreamed of becoming a sailor during those days. I also had my first taste of cultural stereotypes there. The other children asked me about the movie \"Midnight Express,\" which I had not seen; they inquired how many cigarettes a day I smoked, because they thought all Turks were heavy smokers, and they wondered at what age I would start covering my hair. I came to learn that these were the three main stereotypes about my country: politics, cigarettes and the veil. After Spain, we went to Jordan, Germany and Ankara again. Everywhere I went, I felt like my imagination was the only suitcase I could take with me. Stories gave me a sense of center, continuity and coherence, the three big Cs that I otherwise lacked.\nIn my mid-twenties, I moved to Istanbul, the city I adore. I lived in a very vibrant, diverse neighborhood where I wrote several of my novels. I was in Istanbul when the earthquake hit in 1999. When I ran out of the building at three in the morning, I saw something that stopped me in my tracks. There was the local grocer there -- a grumpy, old man who didn't sell alcohol and didn't speak to marginals. He was sitting next to a transvestite with a long black wig and mascara running down her cheeks. I watched the man open a pack of cigarettes with trembling hands and offer one to her, and that is the image of the night of the earthquake in my mind today -- a conservative grocer and a crying transvestite smoking together on the sidewalk. In the face of death and destruction, our mundane differences evaporated, and we all became one even if for a few hours. But I've always believed that stories, too, have a similar effect on us. I'm not saying that fiction has the magnitude of an earthquake, but when we are reading a good novel, we leave our small, cozy apartments behind, go out into the night alone and start getting to know people we had never met before and perhaps had even been biased against.\nShortly after, I went to a women's college in Boston, then Michigan. I experienced this, not so much as a geographical shift, as a linguistic one. I started writing fiction in English. I'm not an immigrant, refugee or exile -- they ask me why I do this -- but the commute between languages gives me the chance to recreate myself. I love writing in Turkish, which to me is very poetic and very emotional, and I love writing in English, which to me is very mathematical and cerebral. So I feel connected to each language in a different way. For me, like millions of other people around the world today, English is an acquired language. When you're a latecomer to a language, what happens is you live there with a continuous and perpetual frustration. As latecomers, we always want to say more, you know, crack better jokes, say better things, but we end up saying less because there's a gap between the mind and the tongue. And that gap is very intimidating. But if we manage not to be frightened by it, it's also stimulating. And this is what I discovered in Boston -- that frustration was very stimulating.\nAt this stage, my grandmother, who had been watching the course of my life with increasing anxiety, started to include in her daily prayers that I urgently get married so that I could settle down once and for all. And because God loves her, I did get married. (Laughter) But instead of settling down, I went to Arizona. And since my husband is in Istanbul, I started commuting between Arizona and Istanbul -- the two places on the surface of earth that couldn't be more different. I guess one part of me has always been a nomad, physically and spiritually. Stories accompany me, keeping my pieces and memories together, like an existential glue.\nYet as much as I love stories, recently, I've also begun to think that they lose their magic if and when a story is seen as more than a story. And this is a subject that I would love to think about together. When my first novel written in English came out in America, I heard an interesting remark from a literary critic. \"I liked your book,\" he said, \"but I wish you had written it differently.\" (Laughter) I asked him what he meant by that. He said, \"Well, look at it. There's so many Spanish, American, Hispanic characters in it, but there's only one Turkish character and it's a man.\" Now the novel took place on a university campus in Boston, so to me, it was normal that there be more international characters in it than Turkish characters, but I understood what my critic was looking for. And I also understood that I would keep disappointing him. He wanted to see the manifestation of my identity. He was looking for a Turkish woman in the book because I happened to be one.\nWe often talk about how stories change the world, but we should also see how the world of identity politics affects the way stories are being circulated, read and reviewed. Many authors feel this pressure, but non-Western authors feel it more heavily. If you're a woman writer from the Muslim world, like me, then you are expected to write the stories of Muslim women and, preferably, the unhappy stories of unhappy Muslim women. You're expected to write informative, poignant and characteristic stories and leave the experimental and avant-garde to your Western colleagues. What I experienced as a child in that school in Madrid is happening in the literary world today. Writers are not seen as creative individuals on their own, but as the representatives of their respective cultures: a few authors from China, a few from Turkey, a few from Nigeria. We're all thought to have something very distinctive, if not peculiar.\nThe writer and commuter James Baldwin gave an interview in 1984 in which he was repeatedly asked about his homosexuality. When the interviewer tried to pigeonhole him as a gay writer, Baldwin stopped and said, \"But don't you see? There's nothing in me that is not in everybody else, and nothing in everybody else that is not in me.\" When identity politics tries to put labels on us, it is our freedom of imagination that is in danger. There's a fuzzy category called multicultural literature in which all authors from outside the Western world are lumped together. I never forget my first multicultural reading, in Harvard Square about 10 years ago. We were three writers, one from the Philippines, one Turkish and one Indonesian -- like a joke, you know. (Laughter) And the reason why we were brought together was not because we shared an artistic style or a literary taste. It was only because of our passports. Multicultural writers are expected to tell real stories, not so much the imaginary. A function is attributed to fiction. In this way, not only the writers themselves, but also their fictional characters become the representatives of something larger.\nBut I must quickly add that this tendency to see a story as more than a story does not solely come from the West. It comes from everywhere. And I experienced this firsthand when I was put on trial in 2005 for the words my fictional characters uttered in a novel. I had intended to write a constructive, multi-layered novel about an Armenian and a Turkish family through the eyes of women. My micro story became a macro issue when I was prosecuted. Some people criticized, others praised me for writing about the Turkish-Armenian conflict. But there were times when I wanted to remind both sides that this was fiction. It was just a story. And when I say, \"just a story,\" I'm not trying to belittle my work. I want to love and celebrate fiction for what it is, not as a means to an end.\nWriters are entitled to their political opinions, and there are good political novels out there, but the language of fiction is not the language of daily politics. Chekhov said, \"The solution to a problem and the correct way of posing the question are two completely separate things. And only the latter is an artist's responsibility.\" Identity politics divides us. Fiction connects. One is interested in sweeping generalizations. The other, in nuances. One draws boundaries. The other recognizes no frontiers. Identity politics is made of solid bricks. Fiction is flowing water.\nIn the Ottoman times, there were itinerant storytellers called \"meddah.\" They would go to coffee houses, where they would tell a story in front of an audience, often improvising. With each new person in the story, the meddah would change his voice, impersonating that character. Everybody could go and listen, you know -- ordinary people, even the sultan, Muslims and non-Muslims. Stories cut across all boundaries, like \"The Tales of Nasreddin Hodja,\" which were very popular throughout the Middle East, North Africa, the Balkans and Asia. Today, stories continue to transcend borders. When Palestinian and Israeli politicians talk, they usually don't listen to each other, but a Palestinian reader still reads a novel by a Jewish author, and vice versa, connecting and empathizing with the narrator. Literature has to take us beyond. If it cannot take us there, it is not good literature.\nBooks have saved the introverted, timid child that I was -- that I once was. But I'm also aware of the danger of fetishizing them. When the poet and mystic, Rumi, met his spiritual companion, Shams of Tabriz, one of the first things the latter did was to toss Rumi's books into water and watch the letters dissolve. The Sufis say, \"Knowledge that takes you not beyond yourself is far worse than ignorance.\" The problem with today's cultural ghettos is not lack of knowledge -- we know a lot about each other, or so we think -- but knowledge that takes us not beyond ourselves: it makes us elitist, distant and disconnected. There's a metaphor which I love: living like a drawing compass. As you know, one leg of the compass is static, rooted in a place. Meanwhile, the other leg draws a wide circle, constantly moving. Like that, my fiction as well. One part of it is rooted in Istanbul, with strong Turkish roots, but the other part travels the world, connecting to different cultures. In that sense, I like to think of my fiction as both local and universal, both from here and everywhere.\nNow those of you who have been to Istanbul have probably seen Topkapi Palace, which was the residence of Ottoman sultans for more than 400 years. In the palace, just outside the quarters of the favorite concubines, there's an area called The Gathering Place of the Djinn. It's between buildings. I'm intrigued by this concept. We usually distrust those areas that fall in between things. We see them as the domain of supernatural creatures like the djinn, who are made of smokeless fire and are the symbol of elusiveness. But my point is perhaps that elusive space is what writers and artists need most. When I write fiction I cherish elusiveness and changeability. I like not knowing what will happen 10 pages later. I like it when my characters surprise me. I might write about a Muslim woman in one novel, and perhaps it will be a very happy story, and in my next book, I might write about a handsome, gay professor in Norway. As long as it comes from our hearts, we can write about anything and everything.\nAudre Lorde once said, \"The white fathers taught us to say, 'I think, therefore I am.'\" She suggested, \"I feel, therefore I am free.\" I think it was a wonderful paradigm shift. And yet, why is it that, in creative writing courses today, the very first thing we teach students is \"write what you know\"? Perhaps that's not the right way to start at all. Imaginative literature is not necessarily about writing who we are or what we know or what our identity is about. We should teach young people and ourselves to expand our hearts and write what we can feel. We should get out of our cultural ghetto and go visit the next one and the next.\nIn the end, stories move like whirling dervishes, drawing circles beyond circles. They connect all humanity, regardless of identity politics, and that is the good news. And I would like to finish with an old Sufi poem: \"Come, let us be friends for once; let us make life easy on us; let us be lovers and loved ones; the earth shall be left to no one.\"\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Элиф Шафак: политика художественной литературы\nTED Talk Subtitles and Transcript: Слушая истории, мы расширяем наше воображение; рассказывая их, мы можем перешагнуть культурные границы, познать новое, оказаться в шкуре другого человека. Опираясь на эту простую идею, Элиф Шафак утверждает, что литература может преодолеть политику личности.\nЯ - рассказчик. Это то, чем я живу — рассказываю истории, пишу романы. Сегодня я бы хотела рассказать вам несколько историй об искусстве рассказывать истории, а также о некоторых сказочных существах, которые зовутся джинами. Но прежде чем я начну, позвольте поделиться с вами моей личной историей. В этом мне помогут, конечно, слова, а также геометрическая фигура — круг. На протяжении моего рассказа нам встретятся несколько кругов.\nЯ родилась в Страсбурге, во Франции. у турецких родителей. Вскоре мои родители разошлись, и я переехала в Турцию с моей мамой. С тех пор я росла как единственный ребенок матери-одиночки. В ранние 70е в Анкаре это было немного необычно. По соседству жили большие семьи, где отцы были главными в доме. Я росла видя мою мать - разведенную женщину - в патриархальной среде. В действительности, я росла, наблюдая два разных типа женщин. С одной стороны была моя мать - хорошо образованная, светская, современная, прозападная турецкая женщина. С другой стороны была моя бабушка, которая тоже меня воспитывала - более духовная, менее образованная и, определенно, менее рациональная. Это была женщина, которая гадала на кофейной гуще, чтобы увидеть будущее и плавила свинец в загадочные формы, чтобы защитить от сглаза.\nМою бабушку посещало много людей с ужасными высыпаниями на лице или бородавками на руках. Каждый раз бабушка произносила несколько слов на арабском, брала красное яблоко и пронзала его шипами роз, в количестве, равном числу бородавок, которые она хотела удалить. После этого, друг за другом она обводила эти шипы темными чернилами. Через неделю пациент возвращался для осмотра. Я знаю, что не должна говорить это перед аудиторией ученых и научных работников, но, честно говоря, из всех людей, кто приходил к моей бабушке с проблемами кожи, я не видела ни одного, кто вернулся бы недовольным или неизлеченным. Я спрашивала, как она это делает. Была ли это сила молитвы? Она отвечала: \"Да, молитва эффективна. Но нужно так же опасаться кругов силы.\"\nКроме многих других вещей, от нее я получила один очень ценный урок. Если ты хочешь уничтожить что-то, например прыщ, порок или человеческую душу, все что нужно - это окружить их толстыми стенами. И они иссохнут изнутри. Сейчас все мы живем в некотором социальном и культурном круге. Все мы. Мы родились в определнной семье, нации, классе. Но если у нас нет связи с другими мирами, кроме того, который дан нам по умолчанию, тогда есть риск высохнуть изнутри. Наше воображение может ослабеть. Сердца - уменьшиться. А наша человечность - поблекнуть, если слишком долго оставаться внутри наших культурных коконов. Наши друзья, соседи, коллеги, семья, если все люди в нашем окружении походят на нас - это означает, что мы окружены своими зеркальными отражениями.\nЕще одна штука, которую делают женщины вроде моей бабушки в Турции - покрывают зеркала бархатом или вешают их лицом к стене. Это старая восточная традиция. Она основывается на том, что человек не должен слишком много времени проводить смотря на свое отражение. Иронично то, что жизнь в обществах одинаково мыслящих является одной из самых больших опасностей сегодняшнего глобализированного мира. И это происходит везде, среди либералов и консерваторов, агностиков и верующих, богатых и бедных, западом и востоком. Мы имеем тенденцию формировать группы основанные на схожести, а потом вырабатывать стереотипы о других группах. По моему мнению, переступить пределы этих культурных гетто можно через искусство рассказывать истории. Истории не разрушат границы, но они могут пробить дыры в стенах нашего сознания. И через эти дыры мы сможем мельком увидеть другой мир, и иногда нам может понравится, что мы увидим.\nЯ начала писать, когда мне было восемь. Однажды моя мама пришла домой с бирюзовой тетрадью и спросила, не хочу ли я вести личный дневник. Теперь я думаю, она тогда немного волновалась о моем психическом здоровье. Я постоянно рассказывала истории дома, что было хорошо, но рассказывала я их своим воображаемым друзьям, что было не очень хорошо. Я была ребенком-интровертом. До такой степени, что разговаривала с цветными карандашами и извинялась перед вещами, если я на них натыкалась. Мама подумала, что мне пойдет на пользу записывать ежедневные впечатления и эмоции. Она не знала, что я считала свою жизнь ужасно скучной и самое последнее, что я хотела делать - это писать про себя. Вместо этого, я стала писать о других людях и вещах, которые никогда не происходили. Так писательство стало страстью всей моей жизни. С самого начала литература не была для меня обнародованием автобиографии, а исключительным путешествием в другие жизни и возможности. Пожалуйста, отнеситесь ко мне с пониманием. Я нарисую круг и вернусь к этому моменту.\nПримерно в это же время произошло одно событие. Моя мама стала дипломатом. И из этого маленького, суеверного, среднестатистического окружения моей бабушки, я была втянута в эту шикарную, международную школу (в Мадриде), где я была единственной турчанкой. Здесь я получила первый опыт, который я называю \"типичный иностранец\". У нас в классе были дети всех национальностей. Однако, многообразие не обязательно ведет к свободной от предрассудков, равноправной демократии в классе. Наоборот, это создало атмосферу, где каждый ребенок принимался не как индивидуальность сама по себе, а как представитель чего-то большего. Мы были как миниатюрные Объединенные Нации, что было забавно, кроме тех времен, когда случалось что-то отрицательное, касающееся определенной нации или религии. Ребенок, который был их представителем, подвергался насмешкам, осмеянию и постоянному запугиванию. Я знаю, о чем говорю, потому что именно в это время в моей стране произошел военный переворот, террорист моей национальности чуть не убил Папу и Турция получила ноль баллов на Еровидении. (Смех)\nТогда я часто пропускала школу и мечтала стать моряком Здесь я впервые ощутила вкус культурных стереотипов. Другие дети спрашивали меня о фильме \"Полуночный экспресс\", который я никогда не видела. Они спрашивали, сколько сигарет в день я выкуриваю, потому что считали, что все турки - заядлые курильщики. И интересовались, в каком возрасте я начну покрывать голову. Я узнала, что о моей стране есть три основных стереотипа: политика, сигареты и паранджа. После Испании мы переехали в Жордан, в Германии и снова в Анкару. Везде у меня было ощущение, что мое воображение - это единственный багаж, который я могу взять с собой. Истории давали мне опору, целостность и логичность, то, чего мне всегда не хватало.\nКогда мне было за двадцать, я переехала в Стамбул, город, которым я восхищалась. Я жила в очень живом, многообразном районе, где я написала несколько своих романов. Я была в Стамбуле, когда в 1999 случилось землетрясение. Когда я выбежала из здания в три утра, мой путь кое-что преградило. Это был местный бакалейщик - сварливый, старый мужчина, который не продавал алкоголь и не разговаривал с маргиналами. Он сидел напротив трансвестита с длинным черным париком и тушью, стекавшей по ее щекам. Я видела, как мужчина открыл пачку сигарет трясущимися руками и предложил одну ей. Это изображение, которое осталось у меня от той ночи - консервативный бакалейщик и плачущий трансвестит, курящие вместе на тротуаре. Перед лицом смерти и уничтожения наши земные различия испаряются, и мы все становимся едины, пусть даже на несколько часов. Но я всегда верила, что истории оказывают похожий эффект на нас. Я не утверждаю, что сила литературы сопоставима с силой землетрясения. Но когда мы читаем хороший роман, мы оставляем наши маленькие, уютные квартиры позади, уходим в одиночку в ночь и лучше узнаем людей, которых никогда до этого не встречали, а возможно даже предвзято относились.\nВскоре после этого я поехала в женский колледж в Бостон, потом в Мичиган. Это была не просто смена места жительства, но смена языка. Я начала писать на английском. Я не эммигрант, беженец или ссыльный. Меня спрашивали, зачем я это делаю. Но переключение между языками дает мне возможность взбодриться. Я люблю писать на турецком, который я считаю очень поэтичным и эмоциональным. И я люблю писать на английском, который очень точный и интеллектуальный. К каждому языку, я чувствую разную привязанность. Для меня, как и для миллиона других людей по всему миру, английский - это второй язык. Когда ты поздно начинаешь изучать язык, ты живешь с ним с постоянным чувством разочарования. Нам всегда хочется сказать больше, отмочить шутки посмешнее, сказать что-то интереснее. Но в итоге говорим мы меньше, потому что между разумом и языком есть разрыв. И этот разрыв очень устрашает. Но если мы научимся не пугаться его, то он так же может стимулировать нас. Это то, что я поняла в Бостоне - разочарование может стимулировать.\nВ это период, моя бабушка, которая наблюдала за моей жизнью с возрастающим беспокойством, начала молиться за то, чтобы я побыстрее вышла замуж и остепенилась раз и навсегда. И так как Бог ее любит, я действительно вышла замуж. (Смех) Но вместо того, чтобы остепениться, я уехала в Аризону. И так как мой муж был в Стамбуле, я начала метаться между Аризоной и Стамбулом - двумя местами на Земле, которые не могли бы быть более разными. Я думаю, что часть меня всегда была кочевником физически и духовно. Истории сопровождают меня, соединяя мои произведения и воспоминания, как экзистенциальный клей.\nКак бы я ни любила истории, недавно я начала думать, что они теряют свою магию, когда история кажется чем-то большим. Я бы хотела, чтобы мы вместе над этим подумали. Когда моя первая книга на английском вышла в Америке, я получила интересный комментарий от литературного критика. \"Мне понравилась ваша книга\", сказал он, \"но я бы хотел, чтобы вы написали ее по-другому.\" (Смех) Я спросила, что он имел ввиду. Он сказал, \"Посмотрите, там так много испанских, американских, латиноамериканских персонажей, но только один турок и тот мужчина.\" Действие в книге происходило в Бостоне в университетском городке, так что для меня не было ничего удивительного, что там было больше разнонациональных персонажей, чем турков. Но я поняла, что искал мой критик. И я поняла, что буду продолжать разочаровывать его. Он хотел увидеть олицетворение моей личности. Он искал в книге турецкую женщину, потому что я ей являюсь.\nМы часто говорим о том, как истории меняют мир. Но мы так же должны видеть, как мир политики личности влияет на то, как истории распространяются, читаются и рецензируются. Много писателей чувствуют это давление, но не-западные авторы ощущают его сильнее. Если ты женщина-писатель из мусульманского мира, как я, от тебя ждут, что ты будешь писать истории о мусульманских женщинах и, желательно, несчастливые истории несчастливых мусульманских женщин. Ждут, что ты будешь писать информативные, пронзительные и типичные истории и оставишь эксперименты и авангард западным коллегам. То, что я ощущала на себе ребенком в той школе в Мадриде, происходит в литературном мире сегодня. Писателя не видят, как индивидуальность саму по себе, но как представителя своей культуры. Несколько писателей из Китая, из Турции и несколько из Нигерии. От нас всех ждут чего-то очень определенного, если не специфического.\nПисатель Джеймс Болдуин дал в 1984 году интервью, в котором его несколько раз спрашивали о его гомосексуальности. Когда корреспондент попытался приклеить на него ярлык писателя-гея, Болдуин остановился и сказал, \"Разве вы не видите? Во мне нет ничего такого, чего бы не было у других и у других нет ничего, чего нет во мне.\" Когда политика личности пытается навесить на нас ярлыки, опасности подвергаются наша свобода и воображение. Есть смутная категория, которая называется мультикультурной литературой, в которой все авторы за пределами западного мира смешаны вместе. Я никогда не забуду свои первые мультикультурные чтения на Гарвардской улице десять лет назад. Нас было три писателя, один с Филиппин, один из Турции и один из Индонезии - прям как в анекдоте. (Смех) Нас собрали вместе не потому что мы обладали похожим художественным стилем или литературным вкусом, а только из-за наших паспортов. От мультикультурных авторов всегда ждут не выдуманных, а настоящих историй. Функция, приписываемая литературе. В этом случае, не только писатели, но и их персонажи становятся представителями чего-то большего.\nЯ также должна отметить, что эта тенденция видеть в истории нечто большее исходит не только с запада. Это приходит отовсюду. Я убедилась в этом на личном опыте, когда попала под суд в 2005 за слова моего выдуманного персонажа, произнесенные в романе. Я хотела написать созидательный, многослойный роман об армянской и турецкой семье с точки зрения женщины. Маленькая история првевратилась в большой скандал, когда мне предъявили судебный иск. Кто-то меня критиковал, кто-то хвалил, за то, что я написала о турецко-армянском конфликте. Но иногда мне хотелось напомнить обеим сторонам конфликта, что это была выдумка. Всего лишь история. И когда я говорю, \"всего лишь история,\" я нисколько не пытаюсь умалить свою работу. Я хочу полюбить и воздать литературе должное за то, что она есть, а не за то, что она является средством.\nПисатели выражают свое мнение о политике и есть много прекрасных романов о политике, однако язык литературы, не является языком ежедневной политики. Чехов сказал, \"Решение проблемы и правильная постановка вопроса - это две абсолютно разные вещи. И только последнее является задачей писателя.\" Политика личности нас разделяет. Литература соединяет. Кто-то заинтересован в общностях, кто-то в нюансах. Кто-то проводит границы. Другой их не признает. Политика личности состоит из твердых кирпичей. Литература - это текущая вода.\nВо времена Оттоманской Империи существовали рассказчики-кочевники, которые звались \"меддах\". Они ходили по кофейням и рассказывали истории перед публикой, часто импровизируя. С каждым новым действующим лицом в истории, меддах менял голос пародируя персонажа. Все могли прийти и послушать - обычные люди, даже султан, мусульмане и не мусульмане. Истории пересекают любые границы. Как, например, \"Истории Ходжи Насреддина\", которые были очень известны по всему Среднему Востоку, Северной Африке, Балканам и Азии. Сегодня истории продолжают переступать границы. Когда разговаривают палестинский и израильский политики, обычно они не слушают друг друга. Но палестинский читатель все равно будет читать роман еврейского писателя и наоборот, соединяясь и сочувствуя автору. Литература должна возносить нас над всем. Если она не может этого сделать, значит это не слишком хорошая литература.\nКниги спасли застенчивого ребенка-интроверта, которым я когда-то была. Но я так же прекрасно знаю об опаности их идеализации. Когда поэт и мистик Руми встретил своего духовного компаньона Шамса Табризи, первое, что сделал последний - выбросил книги Руми в воду и наблюдал за тем, как исчезают буквы. Суфисты говорят, \"Знание, которое не поднимает тебя над самим собой, намного хуже невежества.\" Проблема сегодняшних культурных гетто - это не недостаток знания. Мы много знаем друг о друге, или, по крайней мере, мы так считаем. Но знание, которое не возвышает нас над самими собой, делает нас разрозненными и отстраненными. Есть метафора, которую я очень люблю: жить, как компас. Как вам известно, одна стрелка компаса статична и находится на одном месте. Другая же стрелка описывает круг, постоянно двигаясь. Тоже самое происходит и с моими произведениями. Одна часть вросла корнями в Стамбул и имеет сильные турецкие корни. В то время как другая часть путешествует по свету контактирует с другими культурами. В этом смысле я люблю думать о своих произведениях, как о местных и универсальных одновременно. Отсюда и отовсюду.\nТе из вас, кто был в Стамбуле наверняка видели Дворец Топкапи, который более 400 лет являлся резиденцией Оттоманских султанов. В этом дворце, сразу за комнатами наложниц, есть Место сбора джинов. Оно находится между зданиями. Меня заинтриговала концепция. Обычно мы не доверяем местам, которые находятся между чем-то. Мы считаем их владением сверхъестественных существ, таких как джины, которые состоят из бездымного огня и являются символом неуловимости. Я имею ввиду, что неуловимое пространство - это то, что больше всего нужно писателям и художникам. Когда я пишу, я лелею неуловимость и изменчивость. Мне нравится не знать, что произойдет через 10 страниц. Мне нравится когда мои персонажи меня удивляют. Я могу написать о мусульманской женщине в одном романе. И возможно это будет очень счастливая история. А в следующей книге, я могу написать о красивом профессоре-гее из Норвегии. Мы можем писать обо всем, если это исходит из наших сердец.\nОдри Лорд однажды сказала, \"Белые отцы учили нас говорить - \"Я думаю - значит, я существую.\"\" Она предложила, \"Я чувствую, значит, я свободна.\" Я думаю, это была прекрасная смена парадигмы. И тем не менее, почему на курсах изобретательного письма, первое, чему мы учим студентов - это писать то, с чем ты знаком? Возможно, это не самое правильное начало. Творческая литература не должна обязательно быть о том, кто мы такие или что мы знаем или о нашей личности. Мы должны учить молодых людей и себя открывать наши сердца и писать о том, что мы чувствуем. Мы должны выбраться из нашего культурного гетто и начать путешествовать.\nВ конце концов, истории передвигаются как кочевники, рисуя круг за кругом. Они соединяют все человечество, несмотря на политику личности. И это хорошие новости. И я бы хотела закончить старым стихом Суфи. \"Приди, дай нам быть друзьями; дай нам облегчить жизнь; дай нам быть любовниками и быть любимыми; земля никому не должна достаться.\"\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Elif Shafak: The politics of fiction
TED Talk Subtitles and Transcript: Listening to stories widens the imagination; telling them lets us leap over cultural walls, embrace different experiences, feel what others feel. Elif Shafak builds on this simple idea to argue that fiction can overcome identity politics.
I'm a storyteller. That's what I do in life -- telling stories, writing novels -- and today I would like to tell you a few stories about the art of storytelling and also some supernatural creatures called the djinni. But before I go there, please allow me to share with you glimpses of my personal story. I will do so with the help of words, of course, but also a geometrical shape, the circle, so throughout my talk, you will come across several circles.
I was born in Strasbourg, France to Turkish parents. Shortly after, my parents got separated, and I came to Turkey with my mom. From then on, I was raised as a single child by a single mother. Now in the early 1970s, in Ankara, that was a bit unusual. Our neighborhood was full of large families, where fathers were the heads of households, so I grew up seeing my mother as a divorcee in a patriarchal environment. In fact, I grew up observing two different kinds of womanhood. On the one hand was my mother, a well-educated, secular, modern, westernized, Turkish woman. On the other hand was my grandmother, who also took care of me and was more spiritual, less educated and definitely less rational. This was a woman who read coffee grounds to see the future and melted lead into mysterious shapes to fend off the evil eye.
Many people visited my grandmother, people with severe acne on their faces or warts on their hands. Each time, my grandmother would utter some words in Arabic, take a red apple and stab it with as many rose thorns as the number of warts she wanted to remove. Then one by one, she would encircle these thorns with dark ink. A week later, the patient would come back for a follow-up examination. Now, I'm aware that I should not be saying such things in front of an audience of scholars and scientists, but the truth is, of all the people who visited my grandmother for their skin conditions, I did not see anyone go back unhappy or unhealed. I asked her how she did this. Was it the power of praying? In response she said, "Yes, praying is effective, but also beware of the power of circles."
From her, I learned, amongst many other things, one very precious lesson -- that if you want to destroy something in this life, be it an acne, a blemish or the human soul, all you need to do is to surround it with thick walls. It will dry up inside. Now we all live in some kind of a social and cultural circle. We all do. We're born into a certain family, nation, class. But if we have no connection whatsoever with the worlds beyond the one we take for granted, then we too run the risk of drying up inside. Our imagination might shrink; our hearts might dwindle, and our humanness might wither if we stay for too long inside our cultural cocoons. Our friends, neighbors, colleagues, family -- if all the people in our inner circle resemble us, it means we are surrounded with our mirror image.
Now one other thing women like my grandma do in Turkey is to cover mirrors with velvet or to hang them on the walls with their backs facing out. It's an old Eastern tradition based on the knowledge that it's not healthy for a human being to spend too much time staring at his own reflection. Ironically, [living in] communities of the like-minded is one of the greatest dangers of today's globalized world. And it's happening everywhere, among liberals and conservatives, agnostics and believers, the rich and the poor, East and West alike. We tend to form clusters based on similarity, and then we produce stereotypes about other clusters of people. In my opinion, one way of transcending these cultural ghettos is through the art of storytelling. Stories cannot demolish frontiers, but they can punch holes in our mental walls. And through those holes, we can get a glimpse of the other, and sometimes even like what we see.
I started writing fiction at the age of eight. My mother came home one day with a turquoise notebook and asked me if I'd be interested in keeping a personal journal. In retrospect, I think she was slightly worried about my sanity. I was constantly telling stories at home, which was good, except I told this to imaginary friends around me, which was not so good. I was an introverted child, to the point of communicating with colored crayons and apologizing to objects when I bumped into them, so my mother thought it might do me good to write down my day-to-day experiences and emotions. What she didn't know was that I thought my life was terribly boring, and the last thing I wanted to do was to write about myself. Instead, I began to write about people other than me and things that never really happened. And thus began my life-long passion for writing fiction. So from the very beginning, fiction for me was less of an autobiographical manifestation than a transcendental journey into other lives, other possibilities. And please bear with me: I'll draw a circle and come back to this point.
Now one other thing happened around this same time. My mother became a diplomat. So from this small, superstitious, middle-class neighborhood of my grandmother, I was zoomed into this posh, international school [in Madrid], where I was the only Turk. It was here that I had my first encounter with what I call the "representative foreigner." In our classroom, there were children from all nationalities, yet this diversity did not necessarily lead to a cosmopolitan, egalitarian classroom democracy. Instead, it generated an atmosphere in which each child was seen -- not as an individual on his own, but as the representative of something larger. We were like a miniature United Nations, which was fun, except whenever something negative, with regards to a nation or a religion, took place. The child who represented it was mocked, ridiculed and bullied endlessly. And I should know, because during the time I attended that school, a military takeover happened in my country, a gunman of my nationality nearly killed the Pope, and Turkey got zero points in [the] Eurovision Song Contest. (Laughter)
I skipped school often and dreamed of becoming a sailor during those days. I also had my first taste of cultural stereotypes there. The other children asked me about the movie "Midnight Express," which I had not seen; they inquired how many cigarettes a day I smoked, because they thought all Turks were heavy smokers, and they wondered at what age I would start covering my hair. I came to learn that these were the three main stereotypes about my country: politics, cigarettes and the veil. After Spain, we went to Jordan, Germany and Ankara again. Everywhere I went, I felt like my imagination was the only suitcase I could take with me. Stories gave me a sense of center, continuity and coherence, the three big Cs that I otherwise lacked.
In my mid-twenties, I moved to Istanbul, the city I adore. I lived in a very vibrant, diverse neighborhood where I wrote several of my novels. I was in Istanbul when the earthquake hit in 1999. When I ran out of the building at three in the morning, I saw something that stopped me in my tracks. There was the local grocer there -- a grumpy, old man who didn't sell alcohol and didn't speak to marginals. He was sitting next to a transvestite with a long black wig and mascara running down her cheeks. I watched the man open a pack of cigarettes with trembling hands and offer one to her, and that is the image of the night of the earthquake in my mind today -- a conservative grocer and a crying transvestite smoking together on the sidewalk. In the face of death and destruction, our mundane differences evaporated, and we all became one even if for a few hours. But I've always believed that stories, too, have a similar effect on us. I'm not saying that fiction has the magnitude of an earthquake, but when we are reading a good novel, we leave our small, cozy apartments behind, go out into the night alone and start getting to know people we had never met before and perhaps had even been biased against.
Shortly after, I went to a women's college in Boston, then Michigan. I experienced this, not so much as a geographical shift, as a linguistic one. I started writing fiction in English. I'm not an immigrant, refugee or exile -- they ask me why I do this -- but the commute between languages gives me the chance to recreate myself. I love writing in Turkish, which to me is very poetic and very emotional, and I love writing in English, which to me is very mathematical and cerebral. So I feel connected to each language in a different way. For me, like millions of other people around the world today, English is an acquired language. When you're a latecomer to a language, what happens is you live there with a continuous and perpetual frustration. As latecomers, we always want to say more, you know, crack better jokes, say better things, but we end up saying less because there's a gap between the mind and the tongue. And that gap is very intimidating. But if we manage not to be frightened by it, it's also stimulating. And this is what I discovered in Boston -- that frustration was very stimulating.
At this stage, my grandmother, who had been watching the course of my life with increasing anxiety, started to include in her daily prayers that I urgently get married so that I could settle down once and for all. And because God loves her, I did get married. (Laughter) But instead of settling down, I went to Arizona. And since my husband is in Istanbul, I started commuting between Arizona and Istanbul -- the two places on the surface of earth that couldn't be more different. I guess one part of me has always been a nomad, physically and spiritually. Stories accompany me, keeping my pieces and memories together, like an existential glue.
Yet as much as I love stories, recently, I've also begun to think that they lose their magic if and when a story is seen as more than a story. And this is a subject that I would love to think about together. When my first novel written in English came out in America, I heard an interesting remark from a literary critic. "I liked your book," he said, "but I wish you had written it differently." (Laughter) I asked him what he meant by that. He said, "Well, look at it. There's so many Spanish, American, Hispanic characters in it, but there's only one Turkish character and it's a man." Now the novel took place on a university campus in Boston, so to me, it was normal that there be more international characters in it than Turkish characters, but I understood what my critic was looking for. And I also understood that I would keep disappointing him. He wanted to see the manifestation of my identity. He was looking for a Turkish woman in the book because I happened to be one.
We often talk about how stories change the world, but we should also see how the world of identity politics affects the way stories are being circulated, read and reviewed. Many authors feel this pressure, but non-Western authors feel it more heavily. If you're a woman writer from the Muslim world, like me, then you are expected to write the stories of Muslim women and, preferably, the unhappy stories of unhappy Muslim women. You're expected to write informative, poignant and characteristic stories and leave the experimental and avant-garde to your Western colleagues. What I experienced as a child in that school in Madrid is happening in the literary world today. Writers are not seen as creative individuals on their own, but as the representatives of their respective cultures: a few authors from China, a few from Turkey, a few from Nigeria. We're all thought to have something very distinctive, if not peculiar.
The writer and commuter James Baldwin gave an interview in 1984 in which he was repeatedly asked about his homosexuality. When the interviewer tried to pigeonhole him as a gay writer, Baldwin stopped and said, "But don't you see? There's nothing in me that is not in everybody else, and nothing in everybody else that is not in me." When identity politics tries to put labels on us, it is our freedom of imagination that is in danger. There's a fuzzy category called multicultural literature in which all authors from outside the Western world are lumped together. I never forget my first multicultural reading, in Harvard Square about 10 years ago. We were three writers, one from the Philippines, one Turkish and one Indonesian -- like a joke, you know. (Laughter) And the reason why we were brought together was not because we shared an artistic style or a literary taste. It was only because of our passports. Multicultural writers are expected to tell real stories, not so much the imaginary. A function is attributed to fiction. In this way, not only the writers themselves, but also their fictional characters become the representatives of something larger.
But I must quickly add that this tendency to see a story as more than a story does not solely come from the West. It comes from everywhere. And I experienced this firsthand when I was put on trial in 2005 for the words my fictional characters uttered in a novel. I had intended to write a constructive, multi-layered novel about an Armenian and a Turkish family through the eyes of women. My micro story became a macro issue when I was prosecuted. Some people criticized, others praised me for writing about the Turkish-Armenian conflict. But there were times when I wanted to remind both sides that this was fiction. It was just a story. And when I say, "just a story," I'm not trying to belittle my work. I want to love and celebrate fiction for what it is, not as a means to an end.
Writers are entitled to their political opinions, and there are good political novels out there, but the language of fiction is not the language of daily politics. Chekhov said, "The solution to a problem and the correct way of posing the question are two completely separate things. And only the latter is an artist's responsibility." Identity politics divides us. Fiction connects. One is interested in sweeping generalizations. The other, in nuances. One draws boundaries. The other recognizes no frontiers. Identity politics is made of solid bricks. Fiction is flowing water.
In the Ottoman times, there were itinerant storytellers called "meddah." They would go to coffee houses, where they would tell a story in front of an audience, often improvising. With each new person in the story, the meddah would change his voice, impersonating that character. Everybody could go and listen, you know -- ordinary people, even the sultan, Muslims and non-Muslims. Stories cut across all boundaries, like "The Tales of Nasreddin Hodja," which were very popular throughout the Middle East, North Africa, the Balkans and Asia. Today, stories continue to transcend borders. When Palestinian and Israeli politicians talk, they usually don't listen to each other, but a Palestinian reader still reads a novel by a Jewish author, and vice versa, connecting and empathizing with the narrator. Literature has to take us beyond. If it cannot take us there, it is not good literature.
Books have saved the introverted, timid child that I was -- that I once was. But I'm also aware of the danger of fetishizing them. When the poet and mystic, Rumi, met his spiritual companion, Shams of Tabriz, one of the first things the latter did was to toss Rumi's books into water and watch the letters dissolve. The Sufis say, "Knowledge that takes you not beyond yourself is far worse than ignorance." The problem with today's cultural ghettos is not lack of knowledge -- we know a lot about each other, or so we think -- but knowledge that takes us not beyond ourselves: it makes us elitist, distant and disconnected. There's a metaphor which I love: living like a drawing compass. As you know, one leg of the compass is static, rooted in a place. Meanwhile, the other leg draws a wide circle, constantly moving. Like that, my fiction as well. One part of it is rooted in Istanbul, with strong Turkish roots, but the other part travels the world, connecting to different cultures. In that sense, I like to think of my fiction as both local and universal, both from here and everywhere.
Now those of you who have been to Istanbul have probably seen Topkapi Palace, which was the residence of Ottoman sultans for more than 400 years. In the palace, just outside the quarters of the favorite concubines, there's an area called The Gathering Place of the Djinn. It's between buildings. I'm intrigued by this concept. We usually distrust those areas that fall in between things. We see them as the domain of supernatural creatures like the djinn, who are made of smokeless fire and are the symbol of elusiveness. But my point is perhaps that elusive space is what writers and artists need most. When I write fiction I cherish elusiveness and changeability. I like not knowing what will happen 10 pages later. I like it when my characters surprise me. I might write about a Muslim woman in one novel, and perhaps it will be a very happy story, and in my next book, I might write about a handsome, gay professor in Norway. As long as it comes from our hearts, we can write about anything and everything.
Audre Lorde once said, "The white fathers taught us to say, 'I think, therefore I am.'" She suggested, "I feel, therefore I am free." I think it was a wonderful paradigm shift. And yet, why is it that, in creative writing courses today, the very first thing we teach students is "write what you know"? Perhaps that's not the right way to start at all. Imaginative literature is not necessarily about writing who we are or what we know or what our identity is about. We should teach young people and ourselves to expand our hearts and write what we can feel. We should get out of our cultural ghetto and go visit the next one and the next.
In the end, stories move like whirling dervishes, drawing circles beyond circles. They connect all humanity, regardless of identity politics, and that is the good news. And I would like to finish with an old Sufi poem: "Come, let us be friends for once; let us make life easy on us; let us be lovers and loved ones; the earth shall be left to no one."
Thank you.
(Applause)
|
Элиф Шафак: политика художественной литературы
TED Talk Subtitles and Transcript: Слушая истории, мы расширяем наше воображение; рассказывая их, мы можем перешагнуть культурные границы, познать новое, оказаться в шкуре другого человека. Опираясь на эту простую идею, Элиф Шафак утверждает, что литература может преодолеть политику личности.
Я - рассказчик. Это то, чем я живу — рассказываю истории, пишу романы. Сегодня я бы хотела рассказать вам несколько историй об искусстве рассказывать истории, а также о некоторых сказочных существах, которые зовутся джинами. Но прежде чем я начну, позвольте поделиться с вами моей личной историей. В этом мне помогут, конечно, слова, а также геометрическая фигура — круг. На протяжении моего рассказа нам встретятся несколько кругов.
Я родилась в Страсбурге, во Франции. у турецких родителей. Вскоре мои родители разошлись, и я переехала в Турцию с моей мамой. С тех пор я росла как единственный ребенок матери-одиночки. В ранние 70е в Анкаре это было немного необычно. По соседству жили большие семьи, где отцы были главными в доме. Я росла видя мою мать - разведенную женщину - в патриархальной среде. В действительности, я росла, наблюдая два разных типа женщин. С одной стороны была моя мать - хорошо образованная, светская, современная, прозападная турецкая женщина. С другой стороны была моя бабушка, которая тоже меня воспитывала - более духовная, менее образованная и, определенно, менее рациональная. Это была женщина, которая гадала на кофейной гуще, чтобы увидеть будущее и плавила свинец в загадочные формы, чтобы защитить от сглаза.
Мою бабушку посещало много людей с ужасными высыпаниями на лице или бородавками на руках. Каждый раз бабушка произносила несколько слов на арабском, брала красное яблоко и пронзала его шипами роз, в количестве, равном числу бородавок, которые она хотела удалить. После этого, друг за другом она обводила эти шипы темными чернилами. Через неделю пациент возвращался для осмотра. Я знаю, что не должна говорить это перед аудиторией ученых и научных работников, но, честно говоря, из всех людей, кто приходил к моей бабушке с проблемами кожи, я не видела ни одного, кто вернулся бы недовольным или неизлеченным. Я спрашивала, как она это делает. Была ли это сила молитвы? Она отвечала: "Да, молитва эффективна. Но нужно так же опасаться кругов силы."
Кроме многих других вещей, от нее я получила один очень ценный урок. Если ты хочешь уничтожить что-то, например прыщ, порок или человеческую душу, все что нужно - это окружить их толстыми стенами. И они иссохнут изнутри. Сейчас все мы живем в некотором социальном и культурном круге. Все мы. Мы родились в определнной семье, нации, классе. Но если у нас нет связи с другими мирами, кроме того, который дан нам по умолчанию, тогда есть риск высохнуть изнутри. Наше воображение может ослабеть. Сердца - уменьшиться. А наша человечность - поблекнуть, если слишком долго оставаться внутри наших культурных коконов. Наши друзья, соседи, коллеги, семья, если все люди в нашем окружении походят на нас - это означает, что мы окружены своими зеркальными отражениями.
Еще одна штука, которую делают женщины вроде моей бабушки в Турции - покрывают зеркала бархатом или вешают их лицом к стене. Это старая восточная традиция. Она основывается на том, что человек не должен слишком много времени проводить смотря на свое отражение. Иронично то, что жизнь в обществах одинаково мыслящих является одной из самых больших опасностей сегодняшнего глобализированного мира. И это происходит везде, среди либералов и консерваторов, агностиков и верующих, богатых и бедных, западом и востоком. Мы имеем тенденцию формировать группы основанные на схожести, а потом вырабатывать стереотипы о других группах. По моему мнению, переступить пределы этих культурных гетто можно через искусство рассказывать истории. Истории не разрушат границы, но они могут пробить дыры в стенах нашего сознания. И через эти дыры мы сможем мельком увидеть другой мир, и иногда нам может понравится, что мы увидим.
Я начала писать, когда мне было восемь. Однажды моя мама пришла домой с бирюзовой тетрадью и спросила, не хочу ли я вести личный дневник. Теперь я думаю, она тогда немного волновалась о моем психическом здоровье. Я постоянно рассказывала истории дома, что было хорошо, но рассказывала я их своим воображаемым друзьям, что было не очень хорошо. Я была ребенком-интровертом. До такой степени, что разговаривала с цветными карандашами и извинялась перед вещами, если я на них натыкалась. Мама подумала, что мне пойдет на пользу записывать ежедневные впечатления и эмоции. Она не знала, что я считала свою жизнь ужасно скучной и самое последнее, что я хотела делать - это писать про себя. Вместо этого, я стала писать о других людях и вещах, которые никогда не происходили. Так писательство стало страстью всей моей жизни. С самого начала литература не была для меня обнародованием автобиографии, а исключительным путешествием в другие жизни и возможности. Пожалуйста, отнеситесь ко мне с пониманием. Я нарисую круг и вернусь к этому моменту.
Примерно в это же время произошло одно событие. Моя мама стала дипломатом. И из этого маленького, суеверного, среднестатистического окружения моей бабушки, я была втянута в эту шикарную, международную школу (в Мадриде), где я была единственной турчанкой. Здесь я получила первый опыт, который я называю "типичный иностранец". У нас в классе были дети всех национальностей. Однако, многообразие не обязательно ведет к свободной от предрассудков, равноправной демократии в классе. Наоборот, это создало атмосферу, где каждый ребенок принимался не как индивидуальность сама по себе, а как представитель чего-то большего. Мы были как миниатюрные Объединенные Нации, что было забавно, кроме тех времен, когда случалось что-то отрицательное, касающееся определенной нации или религии. Ребенок, который был их представителем, подвергался насмешкам, осмеянию и постоянному запугиванию. Я знаю, о чем говорю, потому что именно в это время в моей стране произошел военный переворот, террорист моей национальности чуть не убил Папу и Турция получила ноль баллов на Еровидении. (Смех)
Тогда я часто пропускала школу и мечтала стать моряком Здесь я впервые ощутила вкус культурных стереотипов. Другие дети спрашивали меня о фильме "Полуночный экспресс", который я никогда не видела. Они спрашивали, сколько сигарет в день я выкуриваю, потому что считали, что все турки - заядлые курильщики. И интересовались, в каком возрасте я начну покрывать голову. Я узнала, что о моей стране есть три основных стереотипа: политика, сигареты и паранджа. После Испании мы переехали в Жордан, в Германии и снова в Анкару. Везде у меня было ощущение, что мое воображение - это единственный багаж, который я могу взять с собой. Истории давали мне опору, целостность и логичность, то, чего мне всегда не хватало.
Когда мне было за двадцать, я переехала в Стамбул, город, которым я восхищалась. Я жила в очень живом, многообразном районе, где я написала несколько своих романов. Я была в Стамбуле, когда в 1999 случилось землетрясение. Когда я выбежала из здания в три утра, мой путь кое-что преградило. Это был местный бакалейщик - сварливый, старый мужчина, который не продавал алкоголь и не разговаривал с маргиналами. Он сидел напротив трансвестита с длинным черным париком и тушью, стекавшей по ее щекам. Я видела, как мужчина открыл пачку сигарет трясущимися руками и предложил одну ей. Это изображение, которое осталось у меня от той ночи - консервативный бакалейщик и плачущий трансвестит, курящие вместе на тротуаре. Перед лицом смерти и уничтожения наши земные различия испаряются, и мы все становимся едины, пусть даже на несколько часов. Но я всегда верила, что истории оказывают похожий эффект на нас. Я не утверждаю, что сила литературы сопоставима с силой землетрясения. Но когда мы читаем хороший роман, мы оставляем наши маленькие, уютные квартиры позади, уходим в одиночку в ночь и лучше узнаем людей, которых никогда до этого не встречали, а возможно даже предвзято относились.
Вскоре после этого я поехала в женский колледж в Бостон, потом в Мичиган. Это была не просто смена места жительства, но смена языка. Я начала писать на английском. Я не эммигрант, беженец или ссыльный. Меня спрашивали, зачем я это делаю. Но переключение между языками дает мне возможность взбодриться. Я люблю писать на турецком, который я считаю очень поэтичным и эмоциональным. И я люблю писать на английском, который очень точный и интеллектуальный. К каждому языку, я чувствую разную привязанность. Для меня, как и для миллиона других людей по всему миру, английский - это второй язык. Когда ты поздно начинаешь изучать язык, ты живешь с ним с постоянным чувством разочарования. Нам всегда хочется сказать больше, отмочить шутки посмешнее, сказать что-то интереснее. Но в итоге говорим мы меньше, потому что между разумом и языком есть разрыв. И этот разрыв очень устрашает. Но если мы научимся не пугаться его, то он так же может стимулировать нас. Это то, что я поняла в Бостоне - разочарование может стимулировать.
В это период, моя бабушка, которая наблюдала за моей жизнью с возрастающим беспокойством, начала молиться за то, чтобы я побыстрее вышла замуж и остепенилась раз и навсегда. И так как Бог ее любит, я действительно вышла замуж. (Смех) Но вместо того, чтобы остепениться, я уехала в Аризону. И так как мой муж был в Стамбуле, я начала метаться между Аризоной и Стамбулом - двумя местами на Земле, которые не могли бы быть более разными. Я думаю, что часть меня всегда была кочевником физически и духовно. Истории сопровождают меня, соединяя мои произведения и воспоминания, как экзистенциальный клей.
Как бы я ни любила истории, недавно я начала думать, что они теряют свою магию, когда история кажется чем-то большим. Я бы хотела, чтобы мы вместе над этим подумали. Когда моя первая книга на английском вышла в Америке, я получила интересный комментарий от литературного критика. "Мне понравилась ваша книга", сказал он, "но я бы хотел, чтобы вы написали ее по-другому." (Смех) Я спросила, что он имел ввиду. Он сказал, "Посмотрите, там так много испанских, американских, латиноамериканских персонажей, но только один турок и тот мужчина." Действие в книге происходило в Бостоне в университетском городке, так что для меня не было ничего удивительного, что там было больше разнонациональных персонажей, чем турков. Но я поняла, что искал мой критик. И я поняла, что буду продолжать разочаровывать его. Он хотел увидеть олицетворение моей личности. Он искал в книге турецкую женщину, потому что я ей являюсь.
Мы часто говорим о том, как истории меняют мир. Но мы так же должны видеть, как мир политики личности влияет на то, как истории распространяются, читаются и рецензируются. Много писателей чувствуют это давление, но не-западные авторы ощущают его сильнее. Если ты женщина-писатель из мусульманского мира, как я, от тебя ждут, что ты будешь писать истории о мусульманских женщинах и, желательно, несчастливые истории несчастливых мусульманских женщин. Ждут, что ты будешь писать информативные, пронзительные и типичные истории и оставишь эксперименты и авангард западным коллегам. То, что я ощущала на себе ребенком в той школе в Мадриде, происходит в литературном мире сегодня. Писателя не видят, как индивидуальность саму по себе, но как представителя своей культуры. Несколько писателей из Китая, из Турции и несколько из Нигерии. От нас всех ждут чего-то очень определенного, если не специфического.
Писатель Джеймс Болдуин дал в 1984 году интервью, в котором его несколько раз спрашивали о его гомосексуальности. Когда корреспондент попытался приклеить на него ярлык писателя-гея, Болдуин остановился и сказал, "Разве вы не видите? Во мне нет ничего такого, чего бы не было у других и у других нет ничего, чего нет во мне." Когда политика личности пытается навесить на нас ярлыки, опасности подвергаются наша свобода и воображение. Есть смутная категория, которая называется мультикультурной литературой, в которой все авторы за пределами западного мира смешаны вместе. Я никогда не забуду свои первые мультикультурные чтения на Гарвардской улице десять лет назад. Нас было три писателя, один с Филиппин, один из Турции и один из Индонезии - прям как в анекдоте. (Смех) Нас собрали вместе не потому что мы обладали похожим художественным стилем или литературным вкусом, а только из-за наших паспортов. От мультикультурных авторов всегда ждут не выдуманных, а настоящих историй. Функция, приписываемая литературе. В этом случае, не только писатели, но и их персонажи становятся представителями чего-то большего.
Я также должна отметить, что эта тенденция видеть в истории нечто большее исходит не только с запада. Это приходит отовсюду. Я убедилась в этом на личном опыте, когда попала под суд в 2005 за слова моего выдуманного персонажа, произнесенные в романе. Я хотела написать созидательный, многослойный роман об армянской и турецкой семье с точки зрения женщины. Маленькая история првевратилась в большой скандал, когда мне предъявили судебный иск. Кто-то меня критиковал, кто-то хвалил, за то, что я написала о турецко-армянском конфликте. Но иногда мне хотелось напомнить обеим сторонам конфликта, что это была выдумка. Всего лишь история. И когда я говорю, "всего лишь история," я нисколько не пытаюсь умалить свою работу. Я хочу полюбить и воздать литературе должное за то, что она есть, а не за то, что она является средством.
Писатели выражают свое мнение о политике и есть много прекрасных романов о политике, однако язык литературы, не является языком ежедневной политики. Чехов сказал, "Решение проблемы и правильная постановка вопроса - это две абсолютно разные вещи. И только последнее является задачей писателя." Политика личности нас разделяет. Литература соединяет. Кто-то заинтересован в общностях, кто-то в нюансах. Кто-то проводит границы. Другой их не признает. Политика личности состоит из твердых кирпичей. Литература - это текущая вода.
Во времена Оттоманской Империи существовали рассказчики-кочевники, которые звались "меддах". Они ходили по кофейням и рассказывали истории перед публикой, часто импровизируя. С каждым новым действующим лицом в истории, меддах менял голос пародируя персонажа. Все могли прийти и послушать - обычные люди, даже султан, мусульмане и не мусульмане. Истории пересекают любые границы. Как, например, "Истории Ходжи Насреддина", которые были очень известны по всему Среднему Востоку, Северной Африке, Балканам и Азии. Сегодня истории продолжают переступать границы. Когда разговаривают палестинский и израильский политики, обычно они не слушают друг друга. Но палестинский читатель все равно будет читать роман еврейского писателя и наоборот, соединяясь и сочувствуя автору. Литература должна возносить нас над всем. Если она не может этого сделать, значит это не слишком хорошая литература.
Книги спасли застенчивого ребенка-интроверта, которым я когда-то была. Но я так же прекрасно знаю об опаности их идеализации. Когда поэт и мистик Руми встретил своего духовного компаньона Шамса Табризи, первое, что сделал последний - выбросил книги Руми в воду и наблюдал за тем, как исчезают буквы. Суфисты говорят, "Знание, которое не поднимает тебя над самим собой, намного хуже невежества." Проблема сегодняшних культурных гетто - это не недостаток знания. Мы много знаем друг о друге, или, по крайней мере, мы так считаем. Но знание, которое не возвышает нас над самими собой, делает нас разрозненными и отстраненными. Есть метафора, которую я очень люблю: жить, как компас. Как вам известно, одна стрелка компаса статична и находится на одном месте. Другая же стрелка описывает круг, постоянно двигаясь. Тоже самое происходит и с моими произведениями. Одна часть вросла корнями в Стамбул и имеет сильные турецкие корни. В то время как другая часть путешествует по свету контактирует с другими культурами. В этом смысле я люблю думать о своих произведениях, как о местных и универсальных одновременно. Отсюда и отовсюду.
Те из вас, кто был в Стамбуле наверняка видели Дворец Топкапи, который более 400 лет являлся резиденцией Оттоманских султанов. В этом дворце, сразу за комнатами наложниц, есть Место сбора джинов. Оно находится между зданиями. Меня заинтриговала концепция. Обычно мы не доверяем местам, которые находятся между чем-то. Мы считаем их владением сверхъестественных существ, таких как джины, которые состоят из бездымного огня и являются символом неуловимости. Я имею ввиду, что неуловимое пространство - это то, что больше всего нужно писателям и художникам. Когда я пишу, я лелею неуловимость и изменчивость. Мне нравится не знать, что произойдет через 10 страниц. Мне нравится когда мои персонажи меня удивляют. Я могу написать о мусульманской женщине в одном романе. И возможно это будет очень счастливая история. А в следующей книге, я могу написать о красивом профессоре-гее из Норвегии. Мы можем писать обо всем, если это исходит из наших сердец.
Одри Лорд однажды сказала, "Белые отцы учили нас говорить - "Я думаю - значит, я существую."" Она предложила, "Я чувствую, значит, я свободна." Я думаю, это была прекрасная смена парадигмы. И тем не менее, почему на курсах изобретательного письма, первое, чему мы учим студентов - это писать то, с чем ты знаком? Возможно, это не самое правильное начало. Творческая литература не должна обязательно быть о том, кто мы такие или что мы знаем или о нашей личности. Мы должны учить молодых людей и себя открывать наши сердца и писать о том, что мы чувствуем. Мы должны выбраться из нашего культурного гетто и начать путешествовать.
В конце концов, истории передвигаются как кочевники, рисуя круг за кругом. Они соединяют все человечество, несмотря на политику личности. И это хорошие новости. И я бы хотела закончить старым стихом Суфи. "Приди, дай нам быть друзьями; дай нам облегчить жизнь; дай нам быть любовниками и быть любимыми; земля никому не должна достаться."
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: James Howard Kunstler: The ghastly tragedy of the suburbs\nTED Talk Subtitles and Transcript: In James Howard Kunstler's view, public spaces should be inspired centers of civic life and the physical manifestation of the common good. Instead, he argues, what we have in America is a nation of places not worth caring about.\nThe immersive ugliness of our everyday environments in America is entropy made visible. We can't overestimate the amount of despair that we are generating with places like this. And mostly, I want to persuade you that we have to do better if we're going to continue the project of civilization in America. By the way, this doesn't help. Nobody's having a better day down here because of that.\nThere are a lot of ways you can describe this. You know, I like to call it \"the national automobile slum.\" You can call it suburban sprawl. I think it's appropriate to call it the greatest misallocation of resources in the history of the world. You can call it a technosis externality clusterfuck. And it's a tremendous problem for us. The outstanding -- the salient problem about this for us is that these are places that are not worth caring about. We're going to talk about that some more. A sense of place: your ability to create places that are meaningful and places of quality and character depends entirely on your ability to define space with buildings, and to employ the vocabularies, grammars, syntaxes, rhythms and patterns of architecture in order to inform us who we are.\nThe public realm in America has two roles: it is the dwelling place of our civilization and our civic life, and it is the physical manifestation of the common good. And when you degrade the public realm, you will automatically degrade the quality of your civic life and the character of all the enactments of your public life and communal life that take place there. The public realm comes mostly in the form of the street in America because we don't have the 1,000-year-old cathedral plazas and market squares of older cultures. And your ability to define space and to create places that are worth caring about all comes from a body of culture that we call the culture of civic design. This is a body of knowledge, method, skill and principle that we threw in the garbage after World War II and decided we don't need that anymore; we're not going to use it. And consequently, we can see the result all around us. The public realm has to inform us not only where we are geographically, but it has to inform us where we are in our culture. Where we've come from, what kind of people we are, and it needs to, by doing that, it needs to afford us a glimpse to where we're going in order to allow us to dwell in a hopeful present. And if there is one tremendous -- if there is one great catastrophe about the places that we've built, the human environments we've made for ourselves in the last 50 years, it is that it has deprived us of the ability to live in a hopeful present.\nThe environments we are living in, more typically, are like these. You know, this happens to be the asteroid belt of architectural garbage two miles north of my town. And remember, to create a place of character and quality, you have to be able to define space. So how is that being accomplished here? If you stand on the apron of the Wal-Mart over here and try to look at the Target store over here, you can't see it because of the curvature of the Earth. (Laughter) That's nature's way of telling you that you're doing a poor job of defining space. Consequently, these will be places that nobody wants to be in. These will be places that are not worth caring about.\nWe have about, you know, 38,000 places that are not worth caring about in the United States today. When we have enough of them, we're going to have a nation that's not worth defending. And I want you to think about that when you think about those young men and women who are over in places like Iraq, spilling their blood in the sand, and ask yourself, \"What is their last thought of home?\" I hope it's not the curb cut between the Chuck E. Cheese and the Target store because that's not good enough for Americans to be spilling their blood for. (Applause) We need better places in this country.\nPublic space. This is a good public space. It's a place worth caring about. It's well defined. It is emphatically an outdoor public room. It has something that is terribly important -- it has what's called an active and permeable membrane around the edge. That's a fancy way of saying it's got shops, bars, bistros, destinations -- things go in and out of it. It's permeable. The beer goes in and out, the waitresses go in and out, and that activates the center of this place and makes it a place that people want to hang out in. You know, in these places in other cultures, people just go there voluntarily because they like them. We don't have to have a craft fair here to get people to come here. (Laughter) You know, you don't have to have a Kwanzaa festival. People just go because it's pleasurable to be there. But this is how we do it in the United States.\nProbably the most significant public space failure in America, designed by the leading architects of the day, Harry Cobb and I.M. Pei: Boston City Hall Plaza. A public place so dismal that the winos don't even want to go there. (Laughter) And we can't fix it because I.M. Pei's still alive, and every year Harvard and M.I.T. have a joint committee to repair it. And every year they fail to because they don't want to hurt I.M. Pei's feelings.\nThis is the other side of the building. This was the winner of an international design award in, I think, 1966, something like that. It wasn't Pei and Cobb, another firm designed this, but there's not enough Prozac in the world to make people feel OK about going down this block. This is the back of Boston City Hall, the most important, you know, significant civic building in Albany -- excuse me -- in Boston. And what is the message that is coming, what are the vocabularies and grammars that are coming, from this building and how is it informing us about who we are?\nThis, in fact, would be a better building if we put mosaic portraits of Josef Stalin, Pol Pot, Saddam Hussein, and all the other great despots of the 20th century on the side of the building, because then we'd honestly be saying what the building is really communicating to us. You know, that it's a despotic building; it wants us to feel like termites. (Laughter) This is it on a smaller scale: the back of the civic center in my town, Saratoga Springs, New York. By the way, when I showed this slide to a group of Kiwanians in my town, they all rose in indignation from their creamed chicken, (Laughter) and they shouted at me and said, \"It was raining that day when you took that picture!\" Because this was perceived to be a weather problem. (Laughter)\nYou know, this is a building designed like a DVD player. (Laughter) Audio jack, power supply -- and look, you know these things are important architectural jobs for firms, right? You know, we hire firms to design these things. You can see exactly what went on, three o'clock in the morning at the design meeting. You know, eight hours before deadline, four architects trying to get this building in on time, right? And they're sitting there at the long boardroom table with all the drawings, and the renderings, and all the Chinese food caskets are lying on the table, and -- I mean, what was the conversation that was going on there? (Laughter) Because you know what the last word was, what the last sentence was of that meeting. It was: \"Fuck it.\" (Laughter) (Applause)\nThat -- that is the message of this form of architecture. The message is: We don't give a fuck! We don't give a fuck. So I went back on the nicest day of the year, just to -- you know -- do some reality testing, and in fact, he will not even go down there because (Laughter) it's not interesting enough for his clients, you know, the burglars, the muggers. It's not civically rich enough for them to go down there. OK.\nThe pattern of Main Street USA -- in fact, this pattern of building downtown blocks, all over the world, is fairly universal. It's not that complicated: buildings more than one story high, built out to the sidewalk edge, so that people who are, you know, all kinds of people can get into the building. Other activities are allowed to occur upstairs, you know, apartments, offices, and so on. You make provision for this activity called shopping on the ground floor. They haven't learned that in Monterey. If you go out to the corner right at the main intersection right in front of this conference center, you'll see an intersection with four blank walls on every corner. It's really incredible.\nAnyway, this is how you compose and assemble a downtown business building, and this is what happened when in Glens Falls, New York, when we tried to do it again, where it was missing, right? So the first thing they do is they pop up the retail a half a story above grade to make it sporty. OK. That completely destroys the relationship between the business and the sidewalk, where the theoretical pedestrians are. (Laughter) Of course, they'll never be there, as long as this is in that condition. Then because the relationship between the retail is destroyed, we pop a handicapped ramp on that, and then to make ourselves feel better, we put a nature Band-Aid in front of it. And that's how we do it. I call them \"nature Band-Aids\" because there's a general idea in America that the remedy for mutilated urbanism is nature. And in fact, the remedy for wounded and mutilated urbanism is good urbanism, good buildings. Not just flower beds, not just cartoons of the Sierra Nevada Mountains. You know, that's not good enough. We have to do good buildings.\nThe street trees have really four jobs to do and that's it: To spatially denote the pedestrian realm, to protect the pedestrians from the vehicles in the carriageway, to filter the sunlight onto the sidewalk, and to soften the hardscape of the buildings and to create a ceiling -- a vaulted ceiling -- over the street, at its best. And that's it. Those are the four jobs of the street trees. They're not supposed to be a cartoon of the North Woods; they're not supposed to be a set for \"The Last of the Mohicans.\"\nYou know, one of the problems with the fiasco of suburbia is that it destroyed our understanding of the distinction between the country and the town, between the urban and the rural. They're not the same thing. And we're not going to cure the problems of the urban by dragging the country into the city, which is what a lot of us are trying to do all the time. Here you see it on a small scale -- the mothership has landed, R2-D2 and C-3PO have stepped out to test the bark mulch to see if they can inhabit this planet. (Laughter)\nA lot of this comes from the fact that the industrial city in America was such a trauma that we developed this tremendous aversion for the whole idea of the city, city life, and everything connected with it. And so what you see fairly early, in the mid-19th century, is this idea that we now have to have an antidote to the industrial city, which is going to be life in the country for everybody. And that starts to be delivered in the form of the railroad suburb: the country villa along the railroad line, which allows people to enjoy the amenity of the city, but to return to the countryside every night. And believe me, there were no Wal-Marts or convenience stores out there then, so it really was a form of country living.\nBut what happens is, of course, it mutates over the next 80 years and it turns into something rather insidious. It becomes a cartoon of a country house, in a cartoon of the country. And that's the great non-articulated agony of suburbia and one of the reasons that it lends itself to ridicule. Because it hasn't delivered what it's been promising for half a century now.\nAnd these are typically the kind of dwellings we find there, you know. Basically, a house with nothing on the side because this house wants to state, emphatically, \"I'm a little cabin in the woods. There's nothing on either side of me. I don't have any eyes on the side of my head. I can't see.\" So you have this one last facade of the house, the front, which is really a cartoon of a facade of a house. Because -- notice the porch here. Unless the people that live here are Munchkins, nobody's going to be using that. This is really, in fact, a television broadcasting a show 24/7 called \"We're Normal.\" We're normal, we're normal, we're normal, we're normal, we're normal. Please respect us, we're normal, we're normal, we're normal.\nBut we know what's going on in these houses, you know. We know that little Skippy is loading his Uzi down here, getting ready for homeroom. (Laughter) We know that Heather, his sister Heather, 14 years old, is turning tricks up here to support her drug habit. Because these places, these habitats, are inducing immense amounts of anxiety and depression in children, and they don't have a lot of experience with medication. So they take the first one that comes along, often. These are not good enough for Americans. These are the schools we are sending them to: The Hannibal Lecter Central School, Las Vegas, Nevada. This is a real school! You know, but there's obviously a notion that if you let the inmates of this thing out, that they would snatch a motorist off the street and eat his liver. So every effort is made to keep them within the building. Notice that nature is present. (Laughter)\nWe're going to have to change this behavior whether we like it or not. We are entering an epochal period of change in the world, and -- certainly in America -- the period that will be characterized by the end of the cheap oil era. It is going to change absolutely everything. Chris asked me not to go on too long about this, and I won't, except to say there's not going to be a hydrogen economy. Forget it. It's not going to happen. We're going to have to do something else instead. We're going to have to down-scale, re-scale, and re-size virtually everything we do in this country and we can't start soon enough to do it. We're going to have -- (Applause) -- we're going to have to live closer to where we work. We're going to have to live closer to each other. We're going have to grow more food closer to where we live. The age of the 3,000 mile Caesar salad is coming to an end. We're going to have to -- we have a railroad system that the Bulgarians would be ashamed of! We gotta do better than that!\nAnd we should have started two days before yesterday. We are fortunate that the new urbanists were there, for the last 10 years, excavating all that information that was thrown in the garbage by our parents' generation after World War II. Because we're going to need it if we're going to learn how to reconstruct towns. We're going to need to get back this body of methodology and principle and skill in order to re-learn how to compose meaningful places, places that are integral, that allow -- that are living organisms in the sense that they contain all the organs of our civic life and our communal life, deployed in an integral fashion.\nSo that, you know, the residences make sense deployed in relation to the places of business, of culture and of governance. We're going to have to re-learn what the building blocks of these things are: the street, the block, how to compose public space that's both large and small, the courtyard, the civic square and how to really make use of this property. We can see some of the first ideas for retro-fitting some of the catastrophic property that we have in America. The dead malls: what are we going to do with them? Well, in point of fact, most of them are not going to make it. They're not going to be retro-fitted; they're going to be the salvage yards of the future.\nSome of them we're going to fix, though. And we're going to fix them by imposing back on them street and block systems and returning to the building lot as the normal increment of development. And if we're lucky, the result will be revivified town centers and neighborhood centers in our existing towns and cities. And by the way, our towns and cities are where they are, and grew where they were because they occupy all the important sites. And most of them are still going to be there, although the scale of them is probably going to be diminished.\nWe've got a lot of work to do. We're not going to be rescued by the hyper-car; we're not going to be rescued by alternative fuels. No amount or combination of alternative fuels is going to allow us to continue running what we're running, the way we're running it. We're going to have to do everything very differently. And America's not prepared. We are sleepwalking into the future. We're not ready for what's coming at us. So I urge you all to do what you can. Life in the mid-21st century is going to be about living locally. Be prepared to be good neighbors. Be prepared to find vocations that make you useful to your neighbors and to your fellow citizens.\nOne final thing -- I've been very disturbed about this for years, but I think it's particularly important for this audience. Please, please, stop referring to yourselves as \"consumers.\" OK? Consumers are different than citizens. Consumers do not have obligations, responsibilities and duties to their fellow human beings. And as long as you're using that word consumer in the public discussion, you will be degrading the quality of the discussion we're having. And we're going to continue being clueless going into this very difficult future that we face. So thank you very much. Please go out and do what you can to make this a land full of places that are worth caring about and a nation that will be worth defending. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джеймс Ховард Кунстлер: Кошмар на улицах пригородов\nTED Talk Subtitles and Transcript: Согласно Джеймсу Ховарду Кунстлеру, общественные пространства должны быть вдохновляющими центрами общественной жизни и материальным проявлением общего блага. А вместо этого, как он утверждает, Америка состоит из мест, о которых нет смысла заботиться.\nВсепоглощающая уродливость нашего повседневного окружения в Америке — это энтропия налицо. Невозможно переоценить уровень отчаяния, порождаемого такими пространствами. Больше всего мне хочется убедить вас, что мы должны стремиться к лучшему, если мы хотим продолжить проект построения цивилизации в Америке. Вот это, кстати, не помогает ситуации. При виде этого ни у кого не улучшается настроение. Это можно описать по-разному. Знаете, мне нравится название «национальные автомобильные трущобы». Можно назвать это беспорядочным ростом пригородов. Я думаю, этому стоит присвоить звание величайшего нерационального использования ресурсов в мировой истории. Можно ещё назвать это «феноменом техноманиакального бардака». Для нас это является колоссальной проблемой. Главной, бросающейся в глаза проблемой является то, что о таких пространствах не имеет смыслах заботиться. Давайте поговорим об этом поподробнее. Чувство пространства: умение создавать места, имеющие значение и отличающиеся по виду и качеству, полностью зависит от умения определять пространство с помощью зданий и использовать лексику, грамматику, синтаксис, ритм и образцы архитектуры для того чтобы показать нам, кем мы являемся. Общественная зона в Америке выполняет две роли: это местообитание нашей цивилизации и общественной жизни, а также материальное воплощение общего блага. И когда общественная зона приходит в упадок, автоматически ухудшается и уровень общественной жизни и качество всех проявлений происходящей там общественной и коммунальной жизни. В Америке общественная зона выражается, в основном, улицами, потому что у нас нет 1000-летних соборных площадей и базаров, часто встречающихся в более древних культурах. Умение определять пространство и создавать места, достойные заботы, происходит от проявления культуры, называемого «культурой проектирования городских застроек». Это комплекс знаний, методов, практических навыков и принципов, который мы выбросили на помойку после Второй мировой войны, решив, что он нам больше не понадобится и не пригодится. В результате, мы видим последствия этого решения повсюду. Общественная зона должна не только сообщать нам, где мы находимся на карте, но также сообщать нам, какое место мы занимаем в нашей культуре. Наше прошлое, историю нашего народа, и, таким образом, обязательно дать нам возможность заглянуть в будущее для того, чтобы позволить нам жить в обнадёживающем настоящем. Одним из огромных, одним из ужасающих последствий этих мест, построенными нами, этой окружающей среды, созданной нами для самих себя за последние 50 лет, является то, что нас лишили возможности жить в обнадёживающем настоящем. Окружающие нас сегодня пространства всё чаще выглядят вот так. Вот «пояс астероидов» из архитектурного мусора, в 3 километрах севернее моего городка. Помните, что для того, чтобы создать место, отличающееся видом и качеством, надо уметь определять пространство. Как же это осуществляется здесь? Если вы стоите на стоянке магазина Wal-Mart вот здесь и попытаетесь увидеть магазин Target, находящийся вот здесь, вы не сможете его увидеть из-за кривизны земной поверхности. (Смех) Так природа показывает нам, что данное пространство плохо обозначили. В результате, получаются места, в которых никто не хочет находиться. Это будут места, о которых не будет смысла заботиться. Знаете, у нас в Америке есть около 38 000 мест, о которых, на данный момент, не имеет смысла заботиться. Ещё немного, и у нас будет целая нация, которую не будет иметь смысла защищать. Я хочу, чтобы вы думали об этом, когда вы вспоминаете о тех молодых мужчинах и женщинах, находящихся в местах вроде Ирака, проливающих кровь на песок, и спросили бы себя: «Какой будет их последняя мысль о доме?» Я надеюсь, это не будет бордюр между рестораном Chuck E. Cheese и магазином Target, потому что ради этого американцам не стоит проливать свою кровь. (Аплодисменты) Эта страна нуждается в местах получше. Общественное пространство. Вот, например, хорошее общественное пространство. О таком пространстве стоит заботиться. Оно чётко определено. Это, по сути, общая комната на открытом воздухе. Здесь присутствует что-то очень важное — здесь по краю идёт так называемая внешняя активная и проницаемая оболочка. Это просто затейливый способ сказать, что тут есть магазины, бары, кафе — все свободно входят и выходят. Это пространство проницаемо. Пиво вносят и выносят, официантки ходят туда-сюда, это привлекает людей проводить здесь время. Знаете, в такие места в других культурах, жители приходят по собственному желанию, потому что им здесь нравится. Нет необходимости устраивать ярмарку, чтобы привлечь сюда людей. (Смех) И даже нет необходимости устраивать фестиваль Кванзаа. Люди просто идут сюда, потому что здесь приятно находиться. Но у нас в США это делается так. Наверное, самое известное неудавшееся общественное пространство в Америке, спроектированное ведущими архитекторами того времени, Генри Кобб и И.М. Пей — это площадь перед зданием муниципалитета г. Бостона. Оно настолько угнетающе, что даже пьяницы не заглядывают сюда. (Смех) И мы не можем его исправить, потому что И.М. Пей ещё жив, хотя каждый год Гарвард и MIT устраивают совместную комиссию по ремонту этой площади. И каждый год это ни к чему не приводит, потому что они не хотят оскорбить чувства И.М. Пей. Вот другая сторона здания. Международная награда за дизайн, получена, кажется, в 1966 году. Его спроектировала другая фирма, не Пей и Кобб, но никакое количество успокоительного не поможет прохожим прийти в себя. Это задний фасад здания Бостонского муниципалитета — самого важного гражданского здания в Олбани, извините, в Бостоне. Какую же идею оно несёт в себе, какую лексику и грамматику содержит в себе это здание, и каким образом оно показывает нам, кем мы являемся? Кстати, это здание выглядело бы лучше с мозаичными портретами Иосифа Сталина, Пол Пота, Саддама Хусейна, и других великих тиранов 20-го века, по боковому фасаду здания, потому что тогда мы бы могли сказать, что оно сообщает нам какую-то информацию. Это же деспотичное здание; оно заставляет нас чувствовать себя термитами. (Смех) Вот то же самое, только в меньшем масштабе: задний фасад муниципального центра в моем городе, Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк. Кстати, когда я показал этот слайд группе членов общества Kiwanis моего города, они все возмутились и сразу отвлеклись от своего куриного рагу, (Смех) стали на меня кричать, говоря: «Вы наверняка сняли эту фотографию в дождливый день!» Они думали, что вся проблема заключалась в плохой погоде. (Смех) Знаете, это здание было спроектировано как DVD-проигрыватель. (Смех) Вот гнездо для наушников, источник электропитания… Вы же знаете, как это важно для архитектурных фирм, правда? Что нанимаются целые фирмы для проектирования таких зданий. Можно чётко представить как, в три часа утра, они совещались. За восемь часов до срока сдачи проекта, четыре архитектора пытаются сдать вовремя проект этого здания, так? И вот они сидят за таким длинным столом в зале совещаний со всеми чертежами, архитектурными подачами и коробками китайской еды прямо на столе и… Как думаете, о чем они в это время разговаривали? (Смех) Ведь легко догадаться на каком слове закончилось то совещание. Вот на каком: «К черту!» (Смех) (Аплодисменты) Вот… вот такую идею передаёт данный вид архитектуры. А идея такова: «Нам наплевать! Нам наплевать». Так вот, я вернулся туда в один из таких прекрасных дней, просто чтобы, знаете, чтобы протестировать реальность, и, на самом деле, даже он не подходит близко к этому зданию, (Смех) потому что оно не представляет интереса для его клиентов, ну там, грабителей, воришек. Для них здесь недостаточно городских богатств. Хорошо. Образ Главной улицы в США… на самом деле, шаблон застройки центра по всему миру достаточно стандартен. Он не такой уж и сложный: здания высотой более одного этажа, выстроенные по краю тротуара так, чтобы люди, абсолютно разные люди могли попасть в здание. Верхние этажи отданы под разные виды деятельности, например, под квартиры, офисы и т. п. Цокольный этаж подготавливается для такой деятельности, как шоппинг. В Монтерее этого не знают. Если вы выйдете на угол прямо на главном перекрёстке, находящемся прямо перед этим конференц-центром, вы окажетесь на перекрёстке с четырьмя глухими стенами на каждом углу. Невероятно. Коммерческое здание в центре должно быть составлено и построено именно так, а вот что произошло в городе Гленс Фоллс, штат Нью-Йорк, когда мы попытались перестроить район, там, где такого не было, так? Сначала они для броскости поместили магазины на пол-этажа выше тротуара. Но это совершенно уничтожило связь между бизнесом и тротуаром, где находятся гипотетические пешеходы. (Смех) Конечно, их там никогда и не будет, пока здание в таком состоянии. И из-за того, что взаимоотношение между магазинами уничтожено, мы добавили сюда пандус для инвалидных колясок, а потом, чтобы улучшить ситуацию, «наклеили природы» прямо перед ним. Вот как у нас это делается. Я называю эти кусты «наклейкой природы», потому что в Америке популярна идея, что лучшее лекарство для изувеченного градостроительства — это природа. Лучшее лекарство для изувеченного города — это хороший урбанизм, хорошие здания. Не просто цветочные клумбы, не просто плакаты гор Сьерра-Невада. Этого, между прочим, недостаточно. Мы должны строить хорошие здания. Уличные деревья выполняют всего четыре задачи и всё: пространственно обозначать пешеходную зону, защищать пешеходов от автомобилей на проезжей части, фильтровать солнечный свет, падающий на тротуар, смягчать искусственный ландшафт зданий и создавать потолок — сводчатый потолок — над улицей, в лучшем случае. И всё. Вот четыре цели деревьев на улице. Они не должны представлять собой плакат Лаврентийских лесов; они не должны представлять собой площадку для съёмки «Последнего из могикан». Одна из проблем пригородов в том, что они разрушили наше понимание различия между селом и городом, между городским и деревенским. Это не одно и то же. И мы не исправим проблемы городов, притащив сельскую местность в город, а именно этим многие всё время и занимаются. На примере меньшего масштаба — корабль-матка приземлился, R2-D2 и C-3PO выходят наружу для того, чтобы протестировать поверхностный грунт и проверить, могут ли они жить на этой планете. (Смех) Промышленные города в Америке это такая боль, что у нас развилось страшное отвращение к самой идее городов, городской жизни и всего, что с ней связано. В итоге, уже достаточно рано, в середине 19-го века, появилась идея, что надо было создать некий антидот промышленному городу, которым представлялась деревенская жизнь для всех. Это идея принимает форму железнодорожного пригорода: деревенские особняки вдоль железнодорожной линии, позволяющие людям наслаждаться всеми прелестями города, и, при этом, возвращаться каждый вечер в деревню. Тогда не было ни супермаркетов Wal-Mart, ни круглосуточных магазинов, так что это действительно был деревенский образ жизни. Но в течение последующих 80 лет, такой образ жизни видоизменился и превратился во что-то совершенно коварное. Он превратился в карикатуру на деревенский дом и сельскую жизнь. Вот в чем заключается великая невысказанная мука пригородов и одна из причин, почему они стали предметом насмешек. Потому что, они не принесли того, чего обещали в течение вот уже полвека. В таких местах, как правило, встречаются вот такие типы жилищ. По сути, дом, около которого нет ничего, потому что такой дом решительно заявляет: «Я маленький домик на природе. По обеим моим сторонам ничего нет. У меня нет глаз по бокам головы. Я ничего не вижу». Остаётся последняя сторона дома, фасад, который является просто карикатурой фасада дома. Потому что… посмотрите на это крыльцо. Никто его не будет использовать, если только здесь не живут Жевуны. Это прямой эфир телепередачи под названием «Мы нормальные». Мы нормальные, мы нормальные, мы нормальные, мы нормальные. Пожалуйста, уважайте нас, мы нормальные, мы нормальные, мы нормальные. Но мы-то знаем, что происходит в таких домах. Мы знаем, что маленький Скиппи здесь заряжает свой пулемёт, готовясь к школе. (Смех) Мы знаем, что Хэзер, его 14-летняя сестричка Хэзер, занимается проституцией, чтобы заработать себе на наркотики. Потому что такие места, такие места проживания вызывают огромную тревогу и депрессию в детях, а они мало что знают о лекарствах. Поэтому они часто принимают первое, что им попадается. Этого недостаточно для американцев. Мы посылаем наших детей в такие школы: Центральная школа имени Ганнибала Лектера в г. Лас-Вегас, штат Невада. Это действительно существующая школа! Здесь есть идея, что если выпустить узников этого заведения на улицу, они схватят проезжающего автомобилиста и съедят его печень. Поэтому все усилия прилагаются для того, чтобы удержать их внутри здания. Обратите внимание, что и природа здесь есть. (Смех) Нам необходимо изменить такое поведение, нравится нам это или нет. Мы вступаем в эпохальный период изменений в мире и — уж точно в Америке — этот период будет определён концом эпохи дешёвой нефти. Это изменит абсолютно всё. Крис попросил меня не углубляться в эту тему, что я и сделаю, только скажу, в будущем не будет водородной энергетики. Ладно, забудьте. Этого не случится. Вместо этого, произойдёт что-то ещё. Нам придётся уменьшить или изменить масштабы и размеры практически всего, что у нас есть в этой стране, и уже давно пора бы этим заняться. Нам придётся… (Аплодисменты) жить ближе к месту работы. Нам придётся жить ближе друг к другу. Нам придётся выращивать больше еды ближе к нашим местам проживания. Эпоха салата Цезарь с доставкой за 5000 километров подходит к концу. За нашу железную дорогу было бы стыдно даже болгарам! Мы должны стремиться к лучшему! Нам следовало бы этим заняться ещё три дня назад. Нам повезло, что, в течение последних 10 лет, новые градостроители откапывают всю информацию, выброшенную на помойку поколением наших родителей после Второй мировой войны. Мы нуждаемся в ней для того, чтобы научиться воссоздать города. Мы должны вернуть эти методы, принципы и практические навыки, чтобы заново научиться создавать места, полные смысла, целостные, живые организмы, т.е. содержащие в себе все органы нашей гражданской и общественной жизни, задействованные как единое целое. Таким образом, что жилые помещения размещаются целесообразно по отношению к торговым помещениям, местам культуры и правления. Нам придётся заново выучить структурные элементы таких пространств: улица, квартал, как создать и большое, и маленькое общественное пространство, двор, городская площадь, каким образом лучше всего использовать такую недвижимость. Уже появляются первые идеи по модернизации некоторых из объектов нашей чудовищной американской недвижимости. Опустевшие торговые комплексы: что нам с ними делать? Что ж, от большинства из них придётся отказаться. Их не будут модернизировать; они станут свалками будущего. При этом некоторые из них мы исправим. Мы их исправим, вновь навязав им улицы и системы кварталов, вернувшись на стройплощадку — стандартный этап развития. Если повезёт, то в результате мы получим возрождённые городские и районные центры в наших уже существующих городах. И, кстати, наши города находятся там, где они находятся, и развились именно там, потому что они занимают важные зоны. И большинство из них останется там же, хотя их масштабы, возможно, уменьшатся. У нас впереди много работы. Нас не спасёт ни гипер-автомобиль, ни альтернативное топливо. Никакое количество или сочетание видов альтернативного топлива не даст нам возможность продолжать текущие дела обычным способом. Мы должны будем всё делать совершенно по-другому. И Америка не готова к этому. Мы идём в будущее совершенно неосознанно. Мы не готовы к тому, что движется на нас. Поэтому я призываю вас всех сделать всё, что в ваших силах. Образ жизни середины 21-го века будет локальным. Будьте готовы быть хорошими соседями. Будьте готовы находить призвание в том, что делает вас полезным для ваших соседей и ваших сограждан. И последнее… Меня это тревожит уже много лет, но, я думаю, для этой публики это особо важно. Пожалуйста, перестаньте обращаться к себе как к «потребителям». Хорошо? Потребители отличаются от граждан. У потребителей нет обязанностей, ответственности и моральных обязательств по отношению к их согражданам. И пока вы используете слово «потребитель» в общественных обсуждениях, вы понижаете качество дискуссий, которые мы ведём. И мы по-прежнему не будем иметь никакого понятия о том трудном будущем, к которому мы приближаемся. Спасибо большое. Делайте всё возможное, чтобы наполнить эту страну местами, о которых стоит заботиться, и нацией, которую стоит защищать. (Аплодисменты)"
}
] |
James Howard Kunstler: The ghastly tragedy of the suburbs
TED Talk Subtitles and Transcript: In James Howard Kunstler's view, public spaces should be inspired centers of civic life and the physical manifestation of the common good. Instead, he argues, what we have in America is a nation of places not worth caring about.
The immersive ugliness of our everyday environments in America is entropy made visible. We can't overestimate the amount of despair that we are generating with places like this. And mostly, I want to persuade you that we have to do better if we're going to continue the project of civilization in America. By the way, this doesn't help. Nobody's having a better day down here because of that.
There are a lot of ways you can describe this. You know, I like to call it "the national automobile slum." You can call it suburban sprawl. I think it's appropriate to call it the greatest misallocation of resources in the history of the world. You can call it a technosis externality clusterfuck. And it's a tremendous problem for us. The outstanding -- the salient problem about this for us is that these are places that are not worth caring about. We're going to talk about that some more. A sense of place: your ability to create places that are meaningful and places of quality and character depends entirely on your ability to define space with buildings, and to employ the vocabularies, grammars, syntaxes, rhythms and patterns of architecture in order to inform us who we are.
The public realm in America has two roles: it is the dwelling place of our civilization and our civic life, and it is the physical manifestation of the common good. And when you degrade the public realm, you will automatically degrade the quality of your civic life and the character of all the enactments of your public life and communal life that take place there. The public realm comes mostly in the form of the street in America because we don't have the 1,000-year-old cathedral plazas and market squares of older cultures. And your ability to define space and to create places that are worth caring about all comes from a body of culture that we call the culture of civic design. This is a body of knowledge, method, skill and principle that we threw in the garbage after World War II and decided we don't need that anymore; we're not going to use it. And consequently, we can see the result all around us. The public realm has to inform us not only where we are geographically, but it has to inform us where we are in our culture. Where we've come from, what kind of people we are, and it needs to, by doing that, it needs to afford us a glimpse to where we're going in order to allow us to dwell in a hopeful present. And if there is one tremendous -- if there is one great catastrophe about the places that we've built, the human environments we've made for ourselves in the last 50 years, it is that it has deprived us of the ability to live in a hopeful present.
The environments we are living in, more typically, are like these. You know, this happens to be the asteroid belt of architectural garbage two miles north of my town. And remember, to create a place of character and quality, you have to be able to define space. So how is that being accomplished here? If you stand on the apron of the Wal-Mart over here and try to look at the Target store over here, you can't see it because of the curvature of the Earth. (Laughter) That's nature's way of telling you that you're doing a poor job of defining space. Consequently, these will be places that nobody wants to be in. These will be places that are not worth caring about.
We have about, you know, 38,000 places that are not worth caring about in the United States today. When we have enough of them, we're going to have a nation that's not worth defending. And I want you to think about that when you think about those young men and women who are over in places like Iraq, spilling their blood in the sand, and ask yourself, "What is their last thought of home?" I hope it's not the curb cut between the Chuck E. Cheese and the Target store because that's not good enough for Americans to be spilling their blood for. (Applause) We need better places in this country.
Public space. This is a good public space. It's a place worth caring about. It's well defined. It is emphatically an outdoor public room. It has something that is terribly important -- it has what's called an active and permeable membrane around the edge. That's a fancy way of saying it's got shops, bars, bistros, destinations -- things go in and out of it. It's permeable. The beer goes in and out, the waitresses go in and out, and that activates the center of this place and makes it a place that people want to hang out in. You know, in these places in other cultures, people just go there voluntarily because they like them. We don't have to have a craft fair here to get people to come here. (Laughter) You know, you don't have to have a Kwanzaa festival. People just go because it's pleasurable to be there. But this is how we do it in the United States.
Probably the most significant public space failure in America, designed by the leading architects of the day, Harry Cobb and I.M. Pei: Boston City Hall Plaza. A public place so dismal that the winos don't even want to go there. (Laughter) And we can't fix it because I.M. Pei's still alive, and every year Harvard and M.I.T. have a joint committee to repair it. And every year they fail to because they don't want to hurt I.M. Pei's feelings.
This is the other side of the building. This was the winner of an international design award in, I think, 1966, something like that. It wasn't Pei and Cobb, another firm designed this, but there's not enough Prozac in the world to make people feel OK about going down this block. This is the back of Boston City Hall, the most important, you know, significant civic building in Albany -- excuse me -- in Boston. And what is the message that is coming, what are the vocabularies and grammars that are coming, from this building and how is it informing us about who we are?
This, in fact, would be a better building if we put mosaic portraits of Josef Stalin, Pol Pot, Saddam Hussein, and all the other great despots of the 20th century on the side of the building, because then we'd honestly be saying what the building is really communicating to us. You know, that it's a despotic building; it wants us to feel like termites. (Laughter) This is it on a smaller scale: the back of the civic center in my town, Saratoga Springs, New York. By the way, when I showed this slide to a group of Kiwanians in my town, they all rose in indignation from their creamed chicken, (Laughter) and they shouted at me and said, "It was raining that day when you took that picture!" Because this was perceived to be a weather problem. (Laughter)
You know, this is a building designed like a DVD player. (Laughter) Audio jack, power supply -- and look, you know these things are important architectural jobs for firms, right? You know, we hire firms to design these things. You can see exactly what went on, three o'clock in the morning at the design meeting. You know, eight hours before deadline, four architects trying to get this building in on time, right? And they're sitting there at the long boardroom table with all the drawings, and the renderings, and all the Chinese food caskets are lying on the table, and -- I mean, what was the conversation that was going on there? (Laughter) Because you know what the last word was, what the last sentence was of that meeting. It was: "Fuck it." (Laughter) (Applause)
That -- that is the message of this form of architecture. The message is: We don't give a fuck! We don't give a fuck. So I went back on the nicest day of the year, just to -- you know -- do some reality testing, and in fact, he will not even go down there because (Laughter) it's not interesting enough for his clients, you know, the burglars, the muggers. It's not civically rich enough for them to go down there. OK.
The pattern of Main Street USA -- in fact, this pattern of building downtown blocks, all over the world, is fairly universal. It's not that complicated: buildings more than one story high, built out to the sidewalk edge, so that people who are, you know, all kinds of people can get into the building. Other activities are allowed to occur upstairs, you know, apartments, offices, and so on. You make provision for this activity called shopping on the ground floor. They haven't learned that in Monterey. If you go out to the corner right at the main intersection right in front of this conference center, you'll see an intersection with four blank walls on every corner. It's really incredible.
Anyway, this is how you compose and assemble a downtown business building, and this is what happened when in Glens Falls, New York, when we tried to do it again, where it was missing, right? So the first thing they do is they pop up the retail a half a story above grade to make it sporty. OK. That completely destroys the relationship between the business and the sidewalk, where the theoretical pedestrians are. (Laughter) Of course, they'll never be there, as long as this is in that condition. Then because the relationship between the retail is destroyed, we pop a handicapped ramp on that, and then to make ourselves feel better, we put a nature Band-Aid in front of it. And that's how we do it. I call them "nature Band-Aids" because there's a general idea in America that the remedy for mutilated urbanism is nature. And in fact, the remedy for wounded and mutilated urbanism is good urbanism, good buildings. Not just flower beds, not just cartoons of the Sierra Nevada Mountains. You know, that's not good enough. We have to do good buildings.
The street trees have really four jobs to do and that's it: To spatially denote the pedestrian realm, to protect the pedestrians from the vehicles in the carriageway, to filter the sunlight onto the sidewalk, and to soften the hardscape of the buildings and to create a ceiling -- a vaulted ceiling -- over the street, at its best. And that's it. Those are the four jobs of the street trees. They're not supposed to be a cartoon of the North Woods; they're not supposed to be a set for "The Last of the Mohicans."
You know, one of the problems with the fiasco of suburbia is that it destroyed our understanding of the distinction between the country and the town, between the urban and the rural. They're not the same thing. And we're not going to cure the problems of the urban by dragging the country into the city, which is what a lot of us are trying to do all the time. Here you see it on a small scale -- the mothership has landed, R2-D2 and C-3PO have stepped out to test the bark mulch to see if they can inhabit this planet. (Laughter)
A lot of this comes from the fact that the industrial city in America was such a trauma that we developed this tremendous aversion for the whole idea of the city, city life, and everything connected with it. And so what you see fairly early, in the mid-19th century, is this idea that we now have to have an antidote to the industrial city, which is going to be life in the country for everybody. And that starts to be delivered in the form of the railroad suburb: the country villa along the railroad line, which allows people to enjoy the amenity of the city, but to return to the countryside every night. And believe me, there were no Wal-Marts or convenience stores out there then, so it really was a form of country living.
But what happens is, of course, it mutates over the next 80 years and it turns into something rather insidious. It becomes a cartoon of a country house, in a cartoon of the country. And that's the great non-articulated agony of suburbia and one of the reasons that it lends itself to ridicule. Because it hasn't delivered what it's been promising for half a century now.
And these are typically the kind of dwellings we find there, you know. Basically, a house with nothing on the side because this house wants to state, emphatically, "I'm a little cabin in the woods. There's nothing on either side of me. I don't have any eyes on the side of my head. I can't see." So you have this one last facade of the house, the front, which is really a cartoon of a facade of a house. Because -- notice the porch here. Unless the people that live here are Munchkins, nobody's going to be using that. This is really, in fact, a television broadcasting a show 24/7 called "We're Normal." We're normal, we're normal, we're normal, we're normal, we're normal. Please respect us, we're normal, we're normal, we're normal.
But we know what's going on in these houses, you know. We know that little Skippy is loading his Uzi down here, getting ready for homeroom. (Laughter) We know that Heather, his sister Heather, 14 years old, is turning tricks up here to support her drug habit. Because these places, these habitats, are inducing immense amounts of anxiety and depression in children, and they don't have a lot of experience with medication. So they take the first one that comes along, often. These are not good enough for Americans. These are the schools we are sending them to: The Hannibal Lecter Central School, Las Vegas, Nevada. This is a real school! You know, but there's obviously a notion that if you let the inmates of this thing out, that they would snatch a motorist off the street and eat his liver. So every effort is made to keep them within the building. Notice that nature is present. (Laughter)
We're going to have to change this behavior whether we like it or not. We are entering an epochal period of change in the world, and -- certainly in America -- the period that will be characterized by the end of the cheap oil era. It is going to change absolutely everything. Chris asked me not to go on too long about this, and I won't, except to say there's not going to be a hydrogen economy. Forget it. It's not going to happen. We're going to have to do something else instead. We're going to have to down-scale, re-scale, and re-size virtually everything we do in this country and we can't start soon enough to do it. We're going to have -- (Applause) -- we're going to have to live closer to where we work. We're going to have to live closer to each other. We're going have to grow more food closer to where we live. The age of the 3,000 mile Caesar salad is coming to an end. We're going to have to -- we have a railroad system that the Bulgarians would be ashamed of! We gotta do better than that!
And we should have started two days before yesterday. We are fortunate that the new urbanists were there, for the last 10 years, excavating all that information that was thrown in the garbage by our parents' generation after World War II. Because we're going to need it if we're going to learn how to reconstruct towns. We're going to need to get back this body of methodology and principle and skill in order to re-learn how to compose meaningful places, places that are integral, that allow -- that are living organisms in the sense that they contain all the organs of our civic life and our communal life, deployed in an integral fashion.
So that, you know, the residences make sense deployed in relation to the places of business, of culture and of governance. We're going to have to re-learn what the building blocks of these things are: the street, the block, how to compose public space that's both large and small, the courtyard, the civic square and how to really make use of this property. We can see some of the first ideas for retro-fitting some of the catastrophic property that we have in America. The dead malls: what are we going to do with them? Well, in point of fact, most of them are not going to make it. They're not going to be retro-fitted; they're going to be the salvage yards of the future.
Some of them we're going to fix, though. And we're going to fix them by imposing back on them street and block systems and returning to the building lot as the normal increment of development. And if we're lucky, the result will be revivified town centers and neighborhood centers in our existing towns and cities. And by the way, our towns and cities are where they are, and grew where they were because they occupy all the important sites. And most of them are still going to be there, although the scale of them is probably going to be diminished.
We've got a lot of work to do. We're not going to be rescued by the hyper-car; we're not going to be rescued by alternative fuels. No amount or combination of alternative fuels is going to allow us to continue running what we're running, the way we're running it. We're going to have to do everything very differently. And America's not prepared. We are sleepwalking into the future. We're not ready for what's coming at us. So I urge you all to do what you can. Life in the mid-21st century is going to be about living locally. Be prepared to be good neighbors. Be prepared to find vocations that make you useful to your neighbors and to your fellow citizens.
One final thing -- I've been very disturbed about this for years, but I think it's particularly important for this audience. Please, please, stop referring to yourselves as "consumers." OK? Consumers are different than citizens. Consumers do not have obligations, responsibilities and duties to their fellow human beings. And as long as you're using that word consumer in the public discussion, you will be degrading the quality of the discussion we're having. And we're going to continue being clueless going into this very difficult future that we face. So thank you very much. Please go out and do what you can to make this a land full of places that are worth caring about and a nation that will be worth defending. (Applause)
|
Джеймс Ховард Кунстлер: Кошмар на улицах пригородов
TED Talk Subtitles and Transcript: Согласно Джеймсу Ховарду Кунстлеру, общественные пространства должны быть вдохновляющими центрами общественной жизни и материальным проявлением общего блага. А вместо этого, как он утверждает, Америка состоит из мест, о которых нет смысла заботиться.
Всепоглощающая уродливость нашего повседневного окружения в Америке — это энтропия налицо. Невозможно переоценить уровень отчаяния, порождаемого такими пространствами. Больше всего мне хочется убедить вас, что мы должны стремиться к лучшему, если мы хотим продолжить проект построения цивилизации в Америке. Вот это, кстати, не помогает ситуации. При виде этого ни у кого не улучшается настроение. Это можно описать по-разному. Знаете, мне нравится название «национальные автомобильные трущобы». Можно назвать это беспорядочным ростом пригородов. Я думаю, этому стоит присвоить звание величайшего нерационального использования ресурсов в мировой истории. Можно ещё назвать это «феноменом техноманиакального бардака». Для нас это является колоссальной проблемой. Главной, бросающейся в глаза проблемой является то, что о таких пространствах не имеет смыслах заботиться. Давайте поговорим об этом поподробнее. Чувство пространства: умение создавать места, имеющие значение и отличающиеся по виду и качеству, полностью зависит от умения определять пространство с помощью зданий и использовать лексику, грамматику, синтаксис, ритм и образцы архитектуры для того чтобы показать нам, кем мы являемся. Общественная зона в Америке выполняет две роли: это местообитание нашей цивилизации и общественной жизни, а также материальное воплощение общего блага. И когда общественная зона приходит в упадок, автоматически ухудшается и уровень общественной жизни и качество всех проявлений происходящей там общественной и коммунальной жизни. В Америке общественная зона выражается, в основном, улицами, потому что у нас нет 1000-летних соборных площадей и базаров, часто встречающихся в более древних культурах. Умение определять пространство и создавать места, достойные заботы, происходит от проявления культуры, называемого «культурой проектирования городских застроек». Это комплекс знаний, методов, практических навыков и принципов, который мы выбросили на помойку после Второй мировой войны, решив, что он нам больше не понадобится и не пригодится. В результате, мы видим последствия этого решения повсюду. Общественная зона должна не только сообщать нам, где мы находимся на карте, но также сообщать нам, какое место мы занимаем в нашей культуре. Наше прошлое, историю нашего народа, и, таким образом, обязательно дать нам возможность заглянуть в будущее для того, чтобы позволить нам жить в обнадёживающем настоящем. Одним из огромных, одним из ужасающих последствий этих мест, построенными нами, этой окружающей среды, созданной нами для самих себя за последние 50 лет, является то, что нас лишили возможности жить в обнадёживающем настоящем. Окружающие нас сегодня пространства всё чаще выглядят вот так. Вот «пояс астероидов» из архитектурного мусора, в 3 километрах севернее моего городка. Помните, что для того, чтобы создать место, отличающееся видом и качеством, надо уметь определять пространство. Как же это осуществляется здесь? Если вы стоите на стоянке магазина Wal-Mart вот здесь и попытаетесь увидеть магазин Target, находящийся вот здесь, вы не сможете его увидеть из-за кривизны земной поверхности. (Смех) Так природа показывает нам, что данное пространство плохо обозначили. В результате, получаются места, в которых никто не хочет находиться. Это будут места, о которых не будет смысла заботиться. Знаете, у нас в Америке есть около 38 000 мест, о которых, на данный момент, не имеет смысла заботиться. Ещё немного, и у нас будет целая нация, которую не будет иметь смысла защищать. Я хочу, чтобы вы думали об этом, когда вы вспоминаете о тех молодых мужчинах и женщинах, находящихся в местах вроде Ирака, проливающих кровь на песок, и спросили бы себя: «Какой будет их последняя мысль о доме?» Я надеюсь, это не будет бордюр между рестораном Chuck E. Cheese и магазином Target, потому что ради этого американцам не стоит проливать свою кровь. (Аплодисменты) Эта страна нуждается в местах получше. Общественное пространство. Вот, например, хорошее общественное пространство. О таком пространстве стоит заботиться. Оно чётко определено. Это, по сути, общая комната на открытом воздухе. Здесь присутствует что-то очень важное — здесь по краю идёт так называемая внешняя активная и проницаемая оболочка. Это просто затейливый способ сказать, что тут есть магазины, бары, кафе — все свободно входят и выходят. Это пространство проницаемо. Пиво вносят и выносят, официантки ходят туда-сюда, это привлекает людей проводить здесь время. Знаете, в такие места в других культурах, жители приходят по собственному желанию, потому что им здесь нравится. Нет необходимости устраивать ярмарку, чтобы привлечь сюда людей. (Смех) И даже нет необходимости устраивать фестиваль Кванзаа. Люди просто идут сюда, потому что здесь приятно находиться. Но у нас в США это делается так. Наверное, самое известное неудавшееся общественное пространство в Америке, спроектированное ведущими архитекторами того времени, Генри Кобб и И.М. Пей — это площадь перед зданием муниципалитета г. Бостона. Оно настолько угнетающе, что даже пьяницы не заглядывают сюда. (Смех) И мы не можем его исправить, потому что И.М. Пей ещё жив, хотя каждый год Гарвард и MIT устраивают совместную комиссию по ремонту этой площади. И каждый год это ни к чему не приводит, потому что они не хотят оскорбить чувства И.М. Пей. Вот другая сторона здания. Международная награда за дизайн, получена, кажется, в 1966 году. Его спроектировала другая фирма, не Пей и Кобб, но никакое количество успокоительного не поможет прохожим прийти в себя. Это задний фасад здания Бостонского муниципалитета — самого важного гражданского здания в Олбани, извините, в Бостоне. Какую же идею оно несёт в себе, какую лексику и грамматику содержит в себе это здание, и каким образом оно показывает нам, кем мы являемся? Кстати, это здание выглядело бы лучше с мозаичными портретами Иосифа Сталина, Пол Пота, Саддама Хусейна, и других великих тиранов 20-го века, по боковому фасаду здания, потому что тогда мы бы могли сказать, что оно сообщает нам какую-то информацию. Это же деспотичное здание; оно заставляет нас чувствовать себя термитами. (Смех) Вот то же самое, только в меньшем масштабе: задний фасад муниципального центра в моем городе, Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк. Кстати, когда я показал этот слайд группе членов общества Kiwanis моего города, они все возмутились и сразу отвлеклись от своего куриного рагу, (Смех) стали на меня кричать, говоря: «Вы наверняка сняли эту фотографию в дождливый день!» Они думали, что вся проблема заключалась в плохой погоде. (Смех) Знаете, это здание было спроектировано как DVD-проигрыватель. (Смех) Вот гнездо для наушников, источник электропитания… Вы же знаете, как это важно для архитектурных фирм, правда? Что нанимаются целые фирмы для проектирования таких зданий. Можно чётко представить как, в три часа утра, они совещались. За восемь часов до срока сдачи проекта, четыре архитектора пытаются сдать вовремя проект этого здания, так? И вот они сидят за таким длинным столом в зале совещаний со всеми чертежами, архитектурными подачами и коробками китайской еды прямо на столе и… Как думаете, о чем они в это время разговаривали? (Смех) Ведь легко догадаться на каком слове закончилось то совещание. Вот на каком: «К черту!» (Смех) (Аплодисменты) Вот… вот такую идею передаёт данный вид архитектуры. А идея такова: «Нам наплевать! Нам наплевать». Так вот, я вернулся туда в один из таких прекрасных дней, просто чтобы, знаете, чтобы протестировать реальность, и, на самом деле, даже он не подходит близко к этому зданию, (Смех) потому что оно не представляет интереса для его клиентов, ну там, грабителей, воришек. Для них здесь недостаточно городских богатств. Хорошо. Образ Главной улицы в США… на самом деле, шаблон застройки центра по всему миру достаточно стандартен. Он не такой уж и сложный: здания высотой более одного этажа, выстроенные по краю тротуара так, чтобы люди, абсолютно разные люди могли попасть в здание. Верхние этажи отданы под разные виды деятельности, например, под квартиры, офисы и т. п. Цокольный этаж подготавливается для такой деятельности, как шоппинг. В Монтерее этого не знают. Если вы выйдете на угол прямо на главном перекрёстке, находящемся прямо перед этим конференц-центром, вы окажетесь на перекрёстке с четырьмя глухими стенами на каждом углу. Невероятно. Коммерческое здание в центре должно быть составлено и построено именно так, а вот что произошло в городе Гленс Фоллс, штат Нью-Йорк, когда мы попытались перестроить район, там, где такого не было, так? Сначала они для броскости поместили магазины на пол-этажа выше тротуара. Но это совершенно уничтожило связь между бизнесом и тротуаром, где находятся гипотетические пешеходы. (Смех) Конечно, их там никогда и не будет, пока здание в таком состоянии. И из-за того, что взаимоотношение между магазинами уничтожено, мы добавили сюда пандус для инвалидных колясок, а потом, чтобы улучшить ситуацию, «наклеили природы» прямо перед ним. Вот как у нас это делается. Я называю эти кусты «наклейкой природы», потому что в Америке популярна идея, что лучшее лекарство для изувеченного градостроительства — это природа. Лучшее лекарство для изувеченного города — это хороший урбанизм, хорошие здания. Не просто цветочные клумбы, не просто плакаты гор Сьерра-Невада. Этого, между прочим, недостаточно. Мы должны строить хорошие здания. Уличные деревья выполняют всего четыре задачи и всё: пространственно обозначать пешеходную зону, защищать пешеходов от автомобилей на проезжей части, фильтровать солнечный свет, падающий на тротуар, смягчать искусственный ландшафт зданий и создавать потолок — сводчатый потолок — над улицей, в лучшем случае. И всё. Вот четыре цели деревьев на улице. Они не должны представлять собой плакат Лаврентийских лесов; они не должны представлять собой площадку для съёмки «Последнего из могикан». Одна из проблем пригородов в том, что они разрушили наше понимание различия между селом и городом, между городским и деревенским. Это не одно и то же. И мы не исправим проблемы городов, притащив сельскую местность в город, а именно этим многие всё время и занимаются. На примере меньшего масштаба — корабль-матка приземлился, R2-D2 и C-3PO выходят наружу для того, чтобы протестировать поверхностный грунт и проверить, могут ли они жить на этой планете. (Смех) Промышленные города в Америке это такая боль, что у нас развилось страшное отвращение к самой идее городов, городской жизни и всего, что с ней связано. В итоге, уже достаточно рано, в середине 19-го века, появилась идея, что надо было создать некий антидот промышленному городу, которым представлялась деревенская жизнь для всех. Это идея принимает форму железнодорожного пригорода: деревенские особняки вдоль железнодорожной линии, позволяющие людям наслаждаться всеми прелестями города, и, при этом, возвращаться каждый вечер в деревню. Тогда не было ни супермаркетов Wal-Mart, ни круглосуточных магазинов, так что это действительно был деревенский образ жизни. Но в течение последующих 80 лет, такой образ жизни видоизменился и превратился во что-то совершенно коварное. Он превратился в карикатуру на деревенский дом и сельскую жизнь. Вот в чем заключается великая невысказанная мука пригородов и одна из причин, почему они стали предметом насмешек. Потому что, они не принесли того, чего обещали в течение вот уже полвека. В таких местах, как правило, встречаются вот такие типы жилищ. По сути, дом, около которого нет ничего, потому что такой дом решительно заявляет: «Я маленький домик на природе. По обеим моим сторонам ничего нет. У меня нет глаз по бокам головы. Я ничего не вижу». Остаётся последняя сторона дома, фасад, который является просто карикатурой фасада дома. Потому что… посмотрите на это крыльцо. Никто его не будет использовать, если только здесь не живут Жевуны. Это прямой эфир телепередачи под названием «Мы нормальные». Мы нормальные, мы нормальные, мы нормальные, мы нормальные. Пожалуйста, уважайте нас, мы нормальные, мы нормальные, мы нормальные. Но мы-то знаем, что происходит в таких домах. Мы знаем, что маленький Скиппи здесь заряжает свой пулемёт, готовясь к школе. (Смех) Мы знаем, что Хэзер, его 14-летняя сестричка Хэзер, занимается проституцией, чтобы заработать себе на наркотики. Потому что такие места, такие места проживания вызывают огромную тревогу и депрессию в детях, а они мало что знают о лекарствах. Поэтому они часто принимают первое, что им попадается. Этого недостаточно для американцев. Мы посылаем наших детей в такие школы: Центральная школа имени Ганнибала Лектера в г. Лас-Вегас, штат Невада. Это действительно существующая школа! Здесь есть идея, что если выпустить узников этого заведения на улицу, они схватят проезжающего автомобилиста и съедят его печень. Поэтому все усилия прилагаются для того, чтобы удержать их внутри здания. Обратите внимание, что и природа здесь есть. (Смех) Нам необходимо изменить такое поведение, нравится нам это или нет. Мы вступаем в эпохальный период изменений в мире и — уж точно в Америке — этот период будет определён концом эпохи дешёвой нефти. Это изменит абсолютно всё. Крис попросил меня не углубляться в эту тему, что я и сделаю, только скажу, в будущем не будет водородной энергетики. Ладно, забудьте. Этого не случится. Вместо этого, произойдёт что-то ещё. Нам придётся уменьшить или изменить масштабы и размеры практически всего, что у нас есть в этой стране, и уже давно пора бы этим заняться. Нам придётся… (Аплодисменты) жить ближе к месту работы. Нам придётся жить ближе друг к другу. Нам придётся выращивать больше еды ближе к нашим местам проживания. Эпоха салата Цезарь с доставкой за 5000 километров подходит к концу. За нашу железную дорогу было бы стыдно даже болгарам! Мы должны стремиться к лучшему! Нам следовало бы этим заняться ещё три дня назад. Нам повезло, что, в течение последних 10 лет, новые градостроители откапывают всю информацию, выброшенную на помойку поколением наших родителей после Второй мировой войны. Мы нуждаемся в ней для того, чтобы научиться воссоздать города. Мы должны вернуть эти методы, принципы и практические навыки, чтобы заново научиться создавать места, полные смысла, целостные, живые организмы, т.е. содержащие в себе все органы нашей гражданской и общественной жизни, задействованные как единое целое. Таким образом, что жилые помещения размещаются целесообразно по отношению к торговым помещениям, местам культуры и правления. Нам придётся заново выучить структурные элементы таких пространств: улица, квартал, как создать и большое, и маленькое общественное пространство, двор, городская площадь, каким образом лучше всего использовать такую недвижимость. Уже появляются первые идеи по модернизации некоторых из объектов нашей чудовищной американской недвижимости. Опустевшие торговые комплексы: что нам с ними делать? Что ж, от большинства из них придётся отказаться. Их не будут модернизировать; они станут свалками будущего. При этом некоторые из них мы исправим. Мы их исправим, вновь навязав им улицы и системы кварталов, вернувшись на стройплощадку — стандартный этап развития. Если повезёт, то в результате мы получим возрождённые городские и районные центры в наших уже существующих городах. И, кстати, наши города находятся там, где они находятся, и развились именно там, потому что они занимают важные зоны. И большинство из них останется там же, хотя их масштабы, возможно, уменьшатся. У нас впереди много работы. Нас не спасёт ни гипер-автомобиль, ни альтернативное топливо. Никакое количество или сочетание видов альтернативного топлива не даст нам возможность продолжать текущие дела обычным способом. Мы должны будем всё делать совершенно по-другому. И Америка не готова к этому. Мы идём в будущее совершенно неосознанно. Мы не готовы к тому, что движется на нас. Поэтому я призываю вас всех сделать всё, что в ваших силах. Образ жизни середины 21-го века будет локальным. Будьте готовы быть хорошими соседями. Будьте готовы находить призвание в том, что делает вас полезным для ваших соседей и ваших сограждан. И последнее… Меня это тревожит уже много лет, но, я думаю, для этой публики это особо важно. Пожалуйста, перестаньте обращаться к себе как к «потребителям». Хорошо? Потребители отличаются от граждан. У потребителей нет обязанностей, ответственности и моральных обязательств по отношению к их согражданам. И пока вы используете слово «потребитель» в общественных обсуждениях, вы понижаете качество дискуссий, которые мы ведём. И мы по-прежнему не будем иметь никакого понятия о том трудном будущем, к которому мы приближаемся. Спасибо большое. Делайте всё возможное, чтобы наполнить эту страну местами, о которых стоит заботиться, и нацией, которую стоит защищать. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Sherwin Nuland: How electroshock therapy changed me\nTED Talk Subtitles and Transcript: Surgeon and author Sherwin Nuland discusses the development of electroshock therapy as a cure for severe, life-threatening depression -- including his own. It’s a moving and heartfelt talk about relief, redemption and second chances.\nI'd like to do pretty much what I did the first time, which is to choose a light-hearted theme. Last time, I talked about death and dying. This time, I'm going to talk about mental illness. But it has to be technological, so I'll talk about electroshock therapy. (Laughter)\nYou know, ever since man had any notion that some of his other people, his colleagues, could be different, could be strange, could be severely depressed or what we now recognize as schizophrenia, he was certain that this kind of illness had to come from evil spirits getting into the body. So, the way of treating these diseases in early times was to, in some way or other, exorcise those evil spirits, and this is still going on, as you know.\nBut it wasn't enough to use the priests. When medicine became somewhat scientific, in about 450 BC, with Hippocrates and those boys, they tried to look for herbs, plants that would literally shake the bad spirits out. So, they found certain plants that could cause convulsions. And the herbals, the botanical books of up to the late Middle Ages, the Renaissance are filled with prescriptions for causing convulsions to shake the evil spirits out.\nFinally, in about the sixteenth century, a physician whose name was Theophrastus Bombastus Aureolus von Hohenheim, called Paracelsus, a name probably familiar to some people here -- (Laughter) -- good, old Paracelsus found that he could predict the degree of convulsion by using a measured amount of camphor to produce the convulsion. Can you imagine going to your closet, pulling out a mothball, and chewing on it if you're feeling depressed? It's better than Prozac, but I wouldn't recommend it.\nSo what we see in the seventeenth, eighteenth century is the continued search for medications other than camphor that'll do the trick. Well, along comes Benjamin Franklin, and he comes close to convulsing himself with a bolt of electricity off the end of his kite. And so people begin thinking in terms of electricity to produce convulsions.\nAnd then, we fast-forward to about 1932, when three Italian psychiatrists, who were largely treating depression, began to notice among their patients, who were also epileptics, that if they had an epileptic -- a series of epileptic fits, a lot of them in a row -- the depression would very frequently lift. Not only would it lift, but it might never return. So they got very interested in producing convulsions, measured types of convulsions.\nAnd they thought, \"Well, we've got electricity, we'll plug somebody into the wall. That always makes hair stand up and people shake a lot.\" So, they tried it on a few pigs, and none of the pigs were killed. So, they went to the police and they said, \"We know that at the Rome railroad station, there are all these lost souls wandering around, muttering gibberish. Can you bring one of them to us?\" Someone who is, as the Italians say, \"cagoots.\" So they found this \"cagoots\" guy, a 39-year-old man who was really hopelessly schizophrenic, who was known, had been known for months, to be literally defecating on himself, talking nothing that made any sense, and they brought him into the hospital. So these three psychiatrists, after about two or three weeks of observation, laid him down on a table, connected his temples to a very small source of current. They thought, \"Well, we'll try 55 volts, two-tenths of a second. That's not going to do anything terrible to him.\" So they did that.\nWell, I have the following from a firsthand observer, who told me this about 35 years ago, when I was thinking about these things for some research project of mine. He said, \"This fellow\" -- remember, he wasn't even put to sleep -- \"after this major grand mal convulsion, sat right up, looked at these three fellas and said, 'What the fuck are you assholes trying to do?' \" (Laughter) If I could only say that in Italian.\nWell, they were happy as could be, because he hadn't said a rational word in the weeks of observation. So they plugged him in again, and this time they used 110 volts for half a second. And to their amazement, after it was over, he began speaking like he was perfectly well. He relapsed a little bit, they gave him a series of treatments, and he was essentially cured. But of course, having schizophrenia, within a few months, it returned.\nBut they wrote a paper about this, and everybody in the Western world began using electricity to convulse people who were either schizophrenic or severely depressed. It didn't work very well on the schizophrenics, but it was pretty clear in the '30s and by the middle of the '40s that electroconvulsive therapy was very, very effective in the treatment of depression.\nAnd of course, in those days, there were no antidepressant drugs, and it became very, very popular. They would anesthetize people, convulse them, but the real difficulty was that there was no way to paralyze muscles. So people would have a real grand mal seizure. Bones were broken. Especially in old, fragile people, you couldn't use it. And then in the 1950s, late 1950s, the so-called muscle relaxants were developed by pharmacologists, and it got so that you could induce a complete convulsion, an electroencephalographic convulsion -- you could see it on the brain waves -- without causing any convulsion in the body except a little bit of twitching of the toes. So again, it was very, very popular and very, very useful.\nWell, you know, in the middle '60s, the first antidepressants came out. Tofranil was the first. In the late '70s, early '80s, there were others, and they were very effective. And patients' rights groups seemed to get very upset about the kinds of things that they would witness. And so the whole idea of electroconvulsive, electroshock therapy disappeared, but has had a renaissance in the last 10 years. And the reason that it has had a renaissance is that probably about 10 percent of the people, severe depressives, do not respond, regardless of what is done for them.\nNow, why am I telling you this story at this meeting? I'm telling you this story, because actually ever since Richard called me and asked me to talk about -- as he asked all of his speakers -- to talk about something that would be new to this audience, that we had never talked about, never written about, I've been planning this moment. This reason really is that I am a man who, almost 30 years ago, had his life saved by two long courses of electroshock therapy. And let me tell you this story.\nI was, in the 1960s, in a marriage. To use the word bad would be perhaps the understatement of the year. It was dreadful. There are, I'm sure, enough divorced people in this room to know about the hostility, the anger, who knows what. Being someone who had had a very difficult childhood, a very difficult adolescence -- it had to do with not quite poverty but close. It had to do with being brought up in a family where no one spoke English, no one could read or write English. It had to do with death and disease and lots of other things. I was a little prone to depression.\nSo, as things got worse, as we really began to hate each other, I became progressively depressed over a period of a couple of years, trying to save this marriage, which was inevitably not to be saved. Finally, I would schedule -- all my major surgical cases, I was scheduling them for 12, one o'clock in the afternoon, because I couldn't get out of bed before about 11 o'clock. And anybody who's been depressed here knows what that's like. I couldn't even pull the covers off myself.\nWell, you're in a university medical center, where everybody knows everybody, and it's perfectly clear to my colleagues, so my referrals began to decrease. As my referrals began to decrease, I clearly became increasingly depressed until I thought, my God, I can't work anymore. And, in fact, it didn't make any difference because I didn't have any patients anymore.\nSo, with the advice of my physician, I had myself admitted to the acute care psychiatric unit of our university hospital. And my colleagues, who had known me since medical school in that place, said, \"Don't worry, chap. Six weeks, you're back in the operating room. Everything's going to be great.\" Well, you know what bovine stercus is? That proved to be a lot of bovine stercus. I know some people who got tenure in that place with lies like that. (Laughter) So I was one of their failures.\nBut it wasn't that simple. Because by the time I got out of that unit, I was not functional at all. I could hardly see five feet in front of myself. I shuffled when I walked. I was bowed over. I rarely bathed. I sometimes didn't shave. It was dreadful. And it was clear -- not to me, because nothing was clear to me at that time anymore -- that I would need long-term hospitalization in that awful place called a mental hospital. So I was admitted, in 1973, in the spring of 1973, to the Institute of Living, which used to be called the Hartford Retreat. It was founded in the eighteenth century, the largest psychiatric hospital in the state of Connecticut, other than the huge public hospitals that existed at that time.\nAnd they tried everything they had. They tried the usual psychotherapy. They tried every medication available in those days. And they did have Tofranil and other things -- Mellaril, who knows what. Nothing happened except that I got jaundiced from one of these things. And finally, because I was well known in Connecticut, they decided they better have a meeting of the senior staff. All the senior staff got together, and I later found out what happened.\nThey put all their heads together and they decided that there was nothing that could be done for this surgeon who had essentially separated himself from the world, who by that time had become so overwhelmed, not just with depression and feelings of worthlessness and inadequacy, but with obsessional thinking, obsessional thinking about coincidences. And there were particular numbers that every time I saw them, just got me dreadfully upset -- all kinds of ritualistic observances, just awful, awful stuff. Remember when you were a kid, and you had to step on every line? Well, I was a grown man who had all of these rituals, and it got so there was a throbbing, there was a ferocious fear in my head. You've seen this painting by Edvard Munch, The Scream. Every moment was a scream. It was impossible. So they decided there was no therapy, there was no treatment. But there was one treatment, which actually had been pioneered at the Hartford hospital in the early 1940s, and you can imagine what it was. It was pre-frontal lobotomy. So they decided -- I didn't know this, again, I found this out later -- that the only thing that could be done was for this 43-year-old man to have a pre-frontal lobotomy.\nWell, as in all hospitals, there was a resident assigned to my case. He was 27 years old, and he would meet with me two or three times a week. And of course, I had been there, what, three or four months at the time. And he asked to meet with the senior staff, and they agreed to meet with him because he was very well thought of in that place. They thought he had a really extraordinary future.\nAnd he dug in his heels and said, \"No. I know this man better than any of you. I have met with him over and over again. You've just seen him from time to time. You've read reports and so forth. I really honestly believe that the basic problem here is pure depression, and all of the obsessional thinking comes out of it. And you know, of course, what'll happen if you do a pre-frontal lobotomy. Any of the results along the spectrum, from pretty bad to terrible, terrible, terrible is going to happen. If he does the best he can, he will have no further obsessions, probably no depression, but his affect will be dulled, he will never go back to surgery, he will never be the loving father that he was to his two children, his life will be changed. If he has the usual result, he will end up like 'One Flew Over the Cuckoo's Nest.' And you know about that, just essentially in a stupor the rest of his life.\"\nWell, he said, \"Can't we try a course of electroshock therapy?\" And you know why they agreed? They agreed to humor him. They just thought, \"Well, we'll give a course of 10. And so we'll lose a little time. Big deal. It doesn't make any difference.\" So they gave the course of 10, and the first -- the usual course, incidentally, was six to eight and still is six to eight. Plugged me into the wires, put me to sleep, gave me the muscle relaxant. Six didn't work. Seven didn't work. Eight didn't work. At nine, I noticed -- and it's wonderful that I could notice anything -- I noticed a change. And at 10, I noticed a real change.\nAnd he went back to them, and they agreed to do another 10. Again, not a single one of them -- I think there are about seven or eight of them -- thought this would do any good. They thought this was a temporary change. But, lo and behold, by 16, by 17, there were demonstrable differences in the way I felt. By 18 and 19, I was sleeping through the night. And by 20, I had the sense, I really had the sense that I could overcome this, that I was now strong enough that by an act of will, I could blow the obsessional thinking away. I could blow the depression away.\nAnd I've never forgotten -- I never will forget -- standing in the kitchen of the unit, it was a Sunday morning in January of 1974, standing in the kitchen by myself and thinking, \"I've got the strength now to do this.\" It was as though those tightly coiled wires in my head had been disconnected and I could think clearly. But I need a formula. I need some thing to say to myself when I begin thinking obsessionally, obsessively. Well, the Gilbert and Sullivan fans in this room will remember \"Ruddigore,\" and they will remember Mad Margaret, and they will remember that she was married to a fellow named Sir Despard Murgatroyd. And she used to go nuts, every five minutes or so in the play, and he said to her, \"We must have a word to bring you back to reality, and the word, my dear, will be 'Basingstoke.'\" So every time she got a little nuts, he would say, \"Basingstoke!\" And she would say, \"Basingstoke, it is.\" And she would be fine for a little while.\nWell, you know, I'm from the Bronx. I can't say \"Basingstoke.\" But I had something better. And it was very simple. It was, \"Ah, fuck it!\" (Laughter) Much better than \"Basingstoke,\" at least for me. And it worked -- my God, it worked. Every time I would begin thinking obsessionally -- again, once more, after 20 shock treatments -- I would say, \"Ah, fuck it.\" And things got better and better, and within three or four months, I was discharged from that hospital, and I joined a group of surgeons where I could work with other people in the community, not in New Haven, but fairly close by. I stayed there for three years. At the end of three years, I went back to New Haven, had remarried by that time. I brought my wife with me, actually, to make sure I could get through this. My children came back to live with us. We had two more children after that. Resuscitated the career, even better than it had been before. Went right back into the university and began to write books. Well, you know, it's been a wonderful life. It's been, as I said, close to 30 years. I stopped doing surgery about six years ago and became a full-time writer, as many people know. But it's been very exciting. It's been very happy.\nEvery once in a while, I have to say, \"Ah, fuck it.\" Every once in a while, I get somewhat depressed and a little obsessional. So, I'm not free of all of this. But it's worked. It's always worked. Why have I chosen, after never, ever talking about this, to talk about it now? Well, those of you who know some of these books know that one is about death and dying, one is about the human body and the human spirit, one is about the way mystical thoughts are constantly in our minds, and they have always to do with my own personal experiences. One might think reading these books -- and I've gotten thousands of letters about them by people who do think this -- that based on my life's history as I've portrayed in the books, my early life's history, I am someone who has overcome adversity. That I am someone who has drunk, drank, drunk of the bitter dregs of near-disaster in childhood and emerged not just unscathed but strengthened. I really have it figured out, so that I can advise people about death and dying, so that I can talk about mysticism and the human spirit.\nAnd I've always felt guilty about that. I've always felt that somehow I was an impostor because my readers don't know what I have just told you. It's known by some people in New Haven, obviously, but it is not generally known. So one of the reasons that I have come here to talk about this today is to -- frankly, selfishly -- unburden myself and let it be known that this is not an untroubled mind that has written all of these books. But more importantly, I think, is the fact that a very significant proportion of people in this audience are under 30, and there are many, of course, who are well over 30. For people under 30, and it looks to me like almost all of you -- I would say all of you -- are either on the cusp of a magnificent and exciting career or right into a magnificent and exciting career: anything can happen to you. Things change. Accidents happen. Something from childhood comes back to haunt you. You can be thrown off the track. I hope it happens to none of you, but it will probably happen to a small percentage of you.\nTo those to whom it doesn't happen, there will be adversities. If I, with the bleakness of spirit, with no spirit, that I had in the 1970s and no possibility of recovery, as far as that group of very experienced psychiatrists thought, if I can find my way back from this, believe me, anybody can find their way back from any adversity that exists in their lives.\nAnd for those who are older, who have lived through perhaps not something as bad as this, but who have lived through difficult times, perhaps where they lost everything, as I did, and started out all over again, some of these things will seem very familiar. There is recovery. There is redemption. And there is resurrection. There are resurrection themes in every society that has ever been studied, and it is because not just only do we fantasize about the possibility of resurrection and recovery, but it actually happens. And it happens a lot.\nPerhaps the most popular resurrection theme, outside of specifically religious ones, is the one about the phoenix, the ancient story of the phoenix, who, every 500 years, resurrects itself from its own ashes to go on to live a life that is even more beautiful than it was before. Richard, thanks very much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Шервин Нуланд об электросудорожной терапии\nTED Talk Subtitles and Transcript: Хирург и писатель Шервин Нуланд рассуждает о развитии электросудорожной терапии, как о средстве от тяжелой, хронической депрессии, в т.ч. на примере из своей жизни. Это искренний рассказ о лечении, об исцелении и втором шансе в жизни.\nМне бы хотелось сделать примерно то же, что и в первый раз, а именно, поговорить о чем-нибудь веселом. В прошлый раз я говорил о смерти и умирании. В этот раз я хочу поговорить о психических заболеваниях. Но речь должна идти о технологиях, поэтому я расскажу об электрошоковой терапии.\nЗнаете, с тех самых пор, как человек начал замечать, что кто-то в его окружении, коллеги, например, вдруг менялись, странно себя вели, бывали подавленными, или, страдали тем, что мы сейчас называем шизофренией, он был убежден, что это заболевание вызвано злыми духами, вселившимися в тело. Поэтому, лечение этих заболеваний в те времена, так или иначе, заключалось в изгнании этих злых духов, и, как вы знаете, так оно с тех пор и продолжается.\nНо одними только священниками не обошлось. Когда медицина стала оформляться в науку, примерно 450 г. до н.э., Гиипократ и иже с ним искали травы, растения, которыми можно изгнать злых духов. Так были обнаружены некоторые растения, вызывающие судороги. И \"Травники\", ботанические книги от раннего до позднего Средневековья до эпохи Возрождения, содержали рецепты призванные вызывать судороги, для изгнания злых духов из тела.\nНаконец, в 16-м веке, врач по имени Теофраст Бомбаст Ауреол фон Гогенгейм, может быть более известный вам как Парацельс... Старый добрый Парацельс. Обнаружил, что может управлять интенсивностью судорог, вызывая их точно отмеренным количеством камфоры. То есть, представьте — подходите к гардеробу, достаете шарик камфоры и жуете, если вам взгрустнулось? Это лучше чем Прозак, но я бы не рекомендовал.\nИтак, в 17ом, 18ом веках продолжается поиск средств вроде камфоры, с тем же действием. На помощь приходит Бенджамин Франклин, которого очень хорошо тряхнуло, когда молния ударила в его воздушного змея. Так задумались об электричестве, как о способе вызвать судороги.\nТеперь перемотаем время вперед примерно до 1932 г., когда три итальянских психиатра, в основном занимавшихся лечением депрессии, заметили, что у пациентов, страдающих от эпилепсии, после приступа... точнее, серии приступов,— длинной серии из нескольких приступов подряд, — депрессия зачастую отступала. Депрессия не только проходила, иногда она исчезала навсегда. Они стали искать способы вызывать судороги, управляемым образом.\nОни подумали, \"Смотрите, у нас же есть электричество, давайте подключим кого-нибудь к розетке. Обычно от этого у людей волосы встают дыбом и они трясутся.\" Они попробовали это на свиньях и ни одна свинья не погибла. Тогда они пошли в полицию и сказали, \"Мы знаем, что по вокзалу Рима скитается целая куча бродяг, несущих бессвязную чушь. Можете нам одного доставить?\" Таких итальянцы называют,\"cagutis.\" Итак, они нашли одного такого \"cagutis\". 39-летнего мужчину, безнадежного шизофреника. Про которого было известно, что длительное время он, в буквальном смысле, испражнялся на себя, и не мог сказать ничего осмысленного, и привезли его в клинику. Эти три психиатра, после двух или трех недель наблюдения, положили его на стол, и присоединили к его вискам электроды от маломощного источника тока. \"Попробуем 55 вольт, две десятых секунды\", подумали они, Ничего страшного с ним не случится.\" Так и сделали.\nМне рассказал очевидец тех событий, лет 35 так назад, когда я размышлял об этом в связи с одним из своих проектов, он сказал мне, \"Этот парень\" — напоминаю, его даже не усыпили — \"после развернутого судорожного приступа, сел на кровать, посмотрел на этих трех ребят и сказал, \"Эй, уроды, какого хрена вы делаете?\" (смех) Если бы только я мог произнести это по-итальянски.\nИ все были счастливы до крайности, потому что до того он неделями не произносил ничего осмысленного. Его подключили снова, дали 110 вольт на полсекунды, и к общему удивлению, по окончании процедуры он заговорил как совершенно здоровый. Потом ему опять стало хуже, ему назначили еще сеансы электрошока, и, по существу, вылечили. Но, конечно же, шизофрения через несколько месяцев возвратилась.\nОб этом написали статью, и все на Западе стали использовать электричество, чтобы лечить людей от шизофрении или сильной депрессии посредством судорог. С шизофрениками получалось не очень, но в 30-е и до середины 40-х годов стало совершенно ясно, что электросудоржная терапия очень, очень эффективна при лечении депрессии.\nРазумеется, в те дни еще не было антидепрессантов, потому метод стал очень популярен. Людям давали наркоз, вызывали судороги, но проблема была в том, что не было способа выключить мышцы. То есть, пациент получал развернутый судорожный приступ. Иногда ломались кости, — особенно хрупкие они у стариков. В общем, у пожилых это использовать было нельзя. Позже, в конце 50-х, фармакологами были разработаны так называемые \"миорелаксанты\", и появилась возможность вызывать развернутый приступ, который видно только на электроэнцефалограмме, без внешних проявлений, только небольшое подегивание пальцев на ногах. И этот метод опять стал очень, очень популярен и востребован.\nКак вы знаете, в середине 60-х появились первые антидепрессанты. Имипрамин был первым из них. К концу 70-х — началу 80-х появились и другие, которые были очень эффективны. Группы по защите прав пациентов были весьма огорчены таким развитием событий. Постепенно, идея электросудорожной, электрошоковой терапии сошла на нет. ... Но возродилась в течение последних 10 лет. И причиной этому возрождению послужил тот факт, что 10% людей, страдающих тяжелыми формами депрессии, не реагируют на лечение, что только ни предпринимай.\nТак зачем же я рассказываю вам эту историю? Я рассказываю ее вам потому, что с того момента, как Ричард позвонил и попросил меня рассказать — об этом он просит всех выступающих — рассказать что-то новое в этой аудитории, о чем–то, о чем мы никогда не говорили и не писали ранее, я планировал этот момент. Причина на самом деле заключается в том, что почти 30 лет назад два длинных курса электрошоковой терапии спасли мне жизнь. Позвольте, я расскажу вам эту историю.\nВ 60-е я состоял в браке... Сказать, что он был \"плохой\" — это еще очень мягко. Он бы ужасен. Думаю, что здесь присутствует достаточно разведенных людей, знающих не понаслышке, что такое гнев и враждебность. Плюс ко всему, у меня было очень сложное детство и не менее сложная юность. Не совсем в нищете, но близко к тому. Я жил в семье, где никто не говорил по-английски, не читал и не писал по–английски. Я видел смерть, болезни и кучу всего такого. Так что я был немного склонен к депрессии.\nТак что когда дела пошли совсем плохо, и мы начали просто ненавидеть друг друга, я впал в депрессию, которая нарастала на протяжении двух лет. пока я пытался спасти брак, который спасать не стоило. В итоге, я начал переносить операции, на 12, на час дня, потому что просто не мог встать раньше 11-и. Любой, кто был в депрессии, знает, каково это. Я буквально не мог вылезти из-под одеяла.\nИ вот, вы в университетской клинике, где все всё про всех знают, и ситуация коллегам предельна ясна, соответственно, и обращаться ко мне стали реже. И с уменьшением числа пациентов я все глубже впадал в депрессию, пока не понял, что вовсе больше не могу работать. Что, в общем-то, ничего и не меняло, потому что у меня совсем не осталось пациентов.\nПо совету своего врача, я лег в острое психиатрическое отделение при нашей клинике. И коллеги, знавшие меня еще со времен мединститута, работавшие в отделении, говорили: \"Не волнуйся! Через шесть недель ты вернешься в операционную, все будет хорошо\". Вы знаете, что такое \"вешать лапшу\"? Так вот это была именно лапша на уши. Знавал я людей, которые враньем себе там контракты продлевали. (смех) В общем, со мной у них ничего не вышло.\nНо не так уж было и просто. Поскольку тогда, когда я оттуда выписался, то был в абсолютно неработоспособен. С трудом замечал что-либо даже в полутора метрах. Я спотыкался при ходьбе, сутулился. Редко мылся. Не брился. В общем, полный ужас. И было понятно — не для меня, потому что я в тот момент вообще ничего не понимал — что мне нужна длительная госпитализация в жутком месте под названием \"психбольница\". И в 73-м году, весной, меня положили в Институт Жизнедеятельности, также называемый Хартфорт Ретрит. Он был основан в 18-м веке. Самая большая психиатрическая больница в Коннектикуте, не считая огромных публичных лечебниц, существовавших в то время.\nТам испробовали все методы, какими владели. Пробовали обычную психотерапию. Пробовали все существовавшие на тот момент лекарства. А у них был и Имипрамин и прочее... Тиоридазин, да кто его знает, что еще. Не произошло вообще ничего, кроме желтухи от одного из этих препаратов. Наконец, поскольку в Коннектикуте я был хорошо известен, они решили собрать консилиум. Весь врачебный персонал собрался вместе, и позже я узнал, что случилось.\nОни посовещались и решили, что ничего нельзя сделать для этого хирурга, отгородившегося от внешнего мира, который на тот момент был совершенно разрушен не только депрессией и чувством своей бесполезности и неадекватности, но и одержимостью, навязчивыми идеями о совпадениях. Были числа, увидев которые я впадал в жуткое отчаяние, совершал всякие ритуальные действия. Ужас, кошмар. Помните, как ребенком вы старались не наступать на трещинки в асфальте? А я был взрослым человеком наглухо замороченным на всех этих ритуалах, меня буквально колотил, а голову переполнял первобытный страх. Вы видели эту картину Эдварда Мунка, \"Крик\"? Каждое мое мгновение было таким криком. Это было невыносимо. Вот они и решили, что терапия не помогает, что больше методов лечения нет. Ну, то есть был один метод, который как раз в Хартфорде впервые применили в начале 40-х годов, и можете себе представить, что это было. Префронтальная лоботомия. Значит, они решили — повторюсь, я этого не знал, все это я выяснил позже — что единственное, что можно сделать для человека 43-х лет, это лоботомия.\nКак и в любой больнице, был ординатор, котрый вел мою историю болезни. Ему было 27 лет, мы встречались два–три раза в неделю. И, конечно, ведь я там был уже 3 или 4 месяца, он попросил слова на консилиуме, и его выслушали, потому что он был там на хорошем счету. Полагали, что у него будет по-настоящему выдающееся будущее.\nОн собрался с духом и сказал: \"Нет. Я знаю этого человека лучше всех. Я множество раз с ним встречался, а вы — лишь изредка, или вообще только читали отчеты и так далее. Я в самом деле искренне уверен, что проблема заключается исключительно в депрессии, а все навязчивости лишь её следствие. Вы же знаете, что происходит после лоботомии. Результат может быть любым. В пределах от \"ужас\" до \"ужас-ужас\". В самом лучшем случае, у него пройдут навязчивости, возможно, прекратится и депрессия, но он станет эмоционально уплощенным, и он никогда не вернется в хирургию, никогда не будет любящим отцом для своих двух детей, его жизнь изменится. Если же результат будет среднестатистический, то он закончит как в \"Полете над гнездом кукушки\", то есть превратится в овощ до конца дней своих.\nОн сказал им — может, попробуем электрошоковую терапию? Знаете, почему они согласились? Чтобы посмеяться над ним. Подумали, \"ну назначим десяток сеансов, потеряем немного времени, делов-то. Все равно это ничего не изменит.\" Стало быть, назначили курс из десяти сеансов. Обычно, к слову, назначали от шести до восьми, и сейчас назначают от шести до восьми. Ко мне подключили провода, усыпили, вкололи миорелаксант... Шесть сеансов — не сработало. И семь тоже. И восемь. После девятого я заметил... и было здорово, что я вообще хоть что-то заметил — — я заметил перемену. После десятого — значительную перемену.\nОн доложил об этом, и нам разрешили провести еще 10 сеансов. И опять, ни один из них — — их было человек семь или восемь — не думал, что это что–то изменит.. Они считали, что это временное улучшение. Но, — о чудо — к 16-му, 17-му в моем самочувствии произошли разительные перемены. После 18-го и 19-го я наконец стал спать ночью. А после 20-го у меня появилось ощущение, на самом деле появилось, что я смогу это преодолеть, что я достаточно силен, чтобы волевым усилием изгнать из себя навязчивости. Выйти из депрессии.\nЯ все еще помню, и никогда не забуду, как, придя в столовую воскресным утром 4-го января 1973-го года я стоял посреди столовой, один, и думал: \"Да, теперь у меня хватит сил это сделать \". Такое ощущение, будто провода, туго навитые в моей голове, вдруг отключили и я смог мыслить здраво. Но мне нужна была формула. Что-то, что я мог бы говорить себе, когда меня опять начали бы одолевать навязчивости. Те, кому нравится творчество Гилберта и Салливана вспомнят оперу \"Раддигор\", вспомнят Безумную Маргарет, она была замужем за парнем по имени сэр Деспард Маргатройд. И слетала с катушек всю пьесу через каждые пять минут . Он сказал ей: \"Нам нужно слово, чтобы возвращать тебя в реальность, и это слово, милая, будет \"Бейзингсток\". В общем, каждый раз, когда она слегка съезжала с катушек, он говорил \"Бейзингсток!\", и она тоже говорила \"Бейзингсток, да-да.\" И на некоторое время все становилось нормально.\nНу, вы понимаете, я из Бронкса, я не могу говорить \"Бейзингсток\". Я придумал кое-то получше, и весьма несложное. Это была фраза \"Ну и хер с ним!\" Значительно лучше, чем \"Бейзингсток\", по крайней мере для меня. И это сработало, богом клянусь. Каждый раз, когда меня накрывали навязчивости, еще раз повторюсь — после 20 сеансов электрошоковой терапии, я говорил \"Ну и хер с ним.\" И дела шли все лучше и лучше. Через три или четыре месяца я выписался из больницы ии вернулся к хирургии, я опять смог работать в коллективе. Не в Нью–Хейвене, но неподалеку. Я проработал там три года, после чего вернулся в Нью–Хейвен. На тот момент я уже снова женился, и привез жену с собой — чтобы быть уверенным, что смогу с этим справиться. Мои дети вернулись, чтобы жить с нами. Потом у нас родились еще двое. Я реанимировал свою карьеру, все пошло даже лучше, чем раньше. Я вернулся в университет и начал писать книги. Знаете, это была прекрасная жизнь. Это было, как я говорил, около тридцати лет назад. Я прекратил оперировать примерно 6 лет назад и, как многим известно, окончательно стал писателем. Это время было очень захватывающим, очень счастливым.\nВремя от времени мне приходится говорить \"Ну и хер с ним!\" Время от времени у меня начинается депрессия, я зацикливаюсь на чем-то. То есть до конца от всего этого я не избавился. Но мой метод работал. Всегда срабатывал. Почему же я, никогда об этом не рассказывавший, решил поговорить об этом сейчас? Те из вас, что знают о моих книгах, знают, что одна из них — о смерти и умирании, другая — о человеческом теле и духе, третья — о мистических переживаниях, и все они связаны с моим личным опытом. Читая эти книги, кто-то может подумать — и я получаю тысячи писем от людей, которые так считают — что они основаны на моей жизни, что именно я изображен в этих книгах, история начала моей жизни, и я лично справился с какой-то бедой. Что я тот, кто хлебнул в юности — даже хлебнул сполна — испил до дна чашу горького отчаянья, и вышел в итоге не просто не сломленным, но окрепшим. Я во всем разобрался, и теперь могу давать людям советы о смерти и умирании, о непознанном, о человеческом духе.\nМне за это всегда было стыдно. Я ощущал себя неким самозванцем, потому что мои читатели не знают того, о чем вам сейчас рассказал. Понятно, что об этом знают некоторые в Нью–Хейвене, но широкой публике это неизвестно. Так что одна из причин, по которой я сегодня сюда пришел, этакий шкурный интерес, избавиться от своего бремени и сказать, что книги эти написаны вовсе не безупречно разумным человеком. Но более важен, как мне кажется, тот факт, что очень значительная часть сегодняшней моей аудитории — младше тридцати. Ну, то есть, много, конечно, и тех, кому сильно за тридцать... Люди младше тридцати, а по мне это почти все вы, да даже скажу что и все, они или на пороге великолепной успешной карьеры, или уже делают великолепную успешную карьеру. С вами может случиться что угодно. Всё меняется. Несчастные случаи... Или что-то из детства возвращается и преследует вас. Вас может выбить из седла. Я надеюсь, что ни с кем из вас этого не произойдет, но это вполне может случиться с некоторыми из вас.\nУ тех, с кем этого не случится — будут какие-то другие неприятности. И если я, нищий духом, да вообще не имея духа в 70-х, без перспектив к выздоровлению, как полагала та группа очень опытных психиатров, если я смог выкарабкаться из этого, поверьте, кто угодно сможет выкарабкаться из любой неприятности, что может случиться в жизни.\nА для тех, кто постарше, кто уже прошел через что-то, может и не столь плохое, как моя история, но кто прошел через трудные времена, может быть, потерял все, как я тогда, и смог начать все заново, для них некоторые вещи будут очень знакомы. Есть путь к излечению. Путь к избавлению. И к воскрешению. Тема воскрешения существует в любом обществе, известном науке. И не только потому, что мы фантазируем о возможности исцеления и воскрешения, но и потому, что оно реально происходит. И весьма часто.\nМожет быть, самая известная история о воскрешении, за исключением затрагиваемых религиями, это древняя легенда о птице Феникс, которая каждые 500 лет сгорает и возрождается из пепла, чтобы продолжать жить жизнью, еще более прекрасной, чем раньше. Ричард, большое спасибо."
}
] |
Sherwin Nuland: How electroshock therapy changed me
TED Talk Subtitles and Transcript: Surgeon and author Sherwin Nuland discusses the development of electroshock therapy as a cure for severe, life-threatening depression -- including his own. It’s a moving and heartfelt talk about relief, redemption and second chances.
I'd like to do pretty much what I did the first time, which is to choose a light-hearted theme. Last time, I talked about death and dying. This time, I'm going to talk about mental illness. But it has to be technological, so I'll talk about electroshock therapy. (Laughter)
You know, ever since man had any notion that some of his other people, his colleagues, could be different, could be strange, could be severely depressed or what we now recognize as schizophrenia, he was certain that this kind of illness had to come from evil spirits getting into the body. So, the way of treating these diseases in early times was to, in some way or other, exorcise those evil spirits, and this is still going on, as you know.
But it wasn't enough to use the priests. When medicine became somewhat scientific, in about 450 BC, with Hippocrates and those boys, they tried to look for herbs, plants that would literally shake the bad spirits out. So, they found certain plants that could cause convulsions. And the herbals, the botanical books of up to the late Middle Ages, the Renaissance are filled with prescriptions for causing convulsions to shake the evil spirits out.
Finally, in about the sixteenth century, a physician whose name was Theophrastus Bombastus Aureolus von Hohenheim, called Paracelsus, a name probably familiar to some people here -- (Laughter) -- good, old Paracelsus found that he could predict the degree of convulsion by using a measured amount of camphor to produce the convulsion. Can you imagine going to your closet, pulling out a mothball, and chewing on it if you're feeling depressed? It's better than Prozac, but I wouldn't recommend it.
So what we see in the seventeenth, eighteenth century is the continued search for medications other than camphor that'll do the trick. Well, along comes Benjamin Franklin, and he comes close to convulsing himself with a bolt of electricity off the end of his kite. And so people begin thinking in terms of electricity to produce convulsions.
And then, we fast-forward to about 1932, when three Italian psychiatrists, who were largely treating depression, began to notice among their patients, who were also epileptics, that if they had an epileptic -- a series of epileptic fits, a lot of them in a row -- the depression would very frequently lift. Not only would it lift, but it might never return. So they got very interested in producing convulsions, measured types of convulsions.
And they thought, "Well, we've got electricity, we'll plug somebody into the wall. That always makes hair stand up and people shake a lot." So, they tried it on a few pigs, and none of the pigs were killed. So, they went to the police and they said, "We know that at the Rome railroad station, there are all these lost souls wandering around, muttering gibberish. Can you bring one of them to us?" Someone who is, as the Italians say, "cagoots." So they found this "cagoots" guy, a 39-year-old man who was really hopelessly schizophrenic, who was known, had been known for months, to be literally defecating on himself, talking nothing that made any sense, and they brought him into the hospital. So these three psychiatrists, after about two or three weeks of observation, laid him down on a table, connected his temples to a very small source of current. They thought, "Well, we'll try 55 volts, two-tenths of a second. That's not going to do anything terrible to him." So they did that.
Well, I have the following from a firsthand observer, who told me this about 35 years ago, when I was thinking about these things for some research project of mine. He said, "This fellow" -- remember, he wasn't even put to sleep -- "after this major grand mal convulsion, sat right up, looked at these three fellas and said, 'What the fuck are you assholes trying to do?' " (Laughter) If I could only say that in Italian.
Well, they were happy as could be, because he hadn't said a rational word in the weeks of observation. So they plugged him in again, and this time they used 110 volts for half a second. And to their amazement, after it was over, he began speaking like he was perfectly well. He relapsed a little bit, they gave him a series of treatments, and he was essentially cured. But of course, having schizophrenia, within a few months, it returned.
But they wrote a paper about this, and everybody in the Western world began using electricity to convulse people who were either schizophrenic or severely depressed. It didn't work very well on the schizophrenics, but it was pretty clear in the '30s and by the middle of the '40s that electroconvulsive therapy was very, very effective in the treatment of depression.
And of course, in those days, there were no antidepressant drugs, and it became very, very popular. They would anesthetize people, convulse them, but the real difficulty was that there was no way to paralyze muscles. So people would have a real grand mal seizure. Bones were broken. Especially in old, fragile people, you couldn't use it. And then in the 1950s, late 1950s, the so-called muscle relaxants were developed by pharmacologists, and it got so that you could induce a complete convulsion, an electroencephalographic convulsion -- you could see it on the brain waves -- without causing any convulsion in the body except a little bit of twitching of the toes. So again, it was very, very popular and very, very useful.
Well, you know, in the middle '60s, the first antidepressants came out. Tofranil was the first. In the late '70s, early '80s, there were others, and they were very effective. And patients' rights groups seemed to get very upset about the kinds of things that they would witness. And so the whole idea of electroconvulsive, electroshock therapy disappeared, but has had a renaissance in the last 10 years. And the reason that it has had a renaissance is that probably about 10 percent of the people, severe depressives, do not respond, regardless of what is done for them.
Now, why am I telling you this story at this meeting? I'm telling you this story, because actually ever since Richard called me and asked me to talk about -- as he asked all of his speakers -- to talk about something that would be new to this audience, that we had never talked about, never written about, I've been planning this moment. This reason really is that I am a man who, almost 30 years ago, had his life saved by two long courses of electroshock therapy. And let me tell you this story.
I was, in the 1960s, in a marriage. To use the word bad would be perhaps the understatement of the year. It was dreadful. There are, I'm sure, enough divorced people in this room to know about the hostility, the anger, who knows what. Being someone who had had a very difficult childhood, a very difficult adolescence -- it had to do with not quite poverty but close. It had to do with being brought up in a family where no one spoke English, no one could read or write English. It had to do with death and disease and lots of other things. I was a little prone to depression.
So, as things got worse, as we really began to hate each other, I became progressively depressed over a period of a couple of years, trying to save this marriage, which was inevitably not to be saved. Finally, I would schedule -- all my major surgical cases, I was scheduling them for 12, one o'clock in the afternoon, because I couldn't get out of bed before about 11 o'clock. And anybody who's been depressed here knows what that's like. I couldn't even pull the covers off myself.
Well, you're in a university medical center, where everybody knows everybody, and it's perfectly clear to my colleagues, so my referrals began to decrease. As my referrals began to decrease, I clearly became increasingly depressed until I thought, my God, I can't work anymore. And, in fact, it didn't make any difference because I didn't have any patients anymore.
So, with the advice of my physician, I had myself admitted to the acute care psychiatric unit of our university hospital. And my colleagues, who had known me since medical school in that place, said, "Don't worry, chap. Six weeks, you're back in the operating room. Everything's going to be great." Well, you know what bovine stercus is? That proved to be a lot of bovine stercus. I know some people who got tenure in that place with lies like that. (Laughter) So I was one of their failures.
But it wasn't that simple. Because by the time I got out of that unit, I was not functional at all. I could hardly see five feet in front of myself. I shuffled when I walked. I was bowed over. I rarely bathed. I sometimes didn't shave. It was dreadful. And it was clear -- not to me, because nothing was clear to me at that time anymore -- that I would need long-term hospitalization in that awful place called a mental hospital. So I was admitted, in 1973, in the spring of 1973, to the Institute of Living, which used to be called the Hartford Retreat. It was founded in the eighteenth century, the largest psychiatric hospital in the state of Connecticut, other than the huge public hospitals that existed at that time.
And they tried everything they had. They tried the usual psychotherapy. They tried every medication available in those days. And they did have Tofranil and other things -- Mellaril, who knows what. Nothing happened except that I got jaundiced from one of these things. And finally, because I was well known in Connecticut, they decided they better have a meeting of the senior staff. All the senior staff got together, and I later found out what happened.
They put all their heads together and they decided that there was nothing that could be done for this surgeon who had essentially separated himself from the world, who by that time had become so overwhelmed, not just with depression and feelings of worthlessness and inadequacy, but with obsessional thinking, obsessional thinking about coincidences. And there were particular numbers that every time I saw them, just got me dreadfully upset -- all kinds of ritualistic observances, just awful, awful stuff. Remember when you were a kid, and you had to step on every line? Well, I was a grown man who had all of these rituals, and it got so there was a throbbing, there was a ferocious fear in my head. You've seen this painting by Edvard Munch, The Scream. Every moment was a scream. It was impossible. So they decided there was no therapy, there was no treatment. But there was one treatment, which actually had been pioneered at the Hartford hospital in the early 1940s, and you can imagine what it was. It was pre-frontal lobotomy. So they decided -- I didn't know this, again, I found this out later -- that the only thing that could be done was for this 43-year-old man to have a pre-frontal lobotomy.
Well, as in all hospitals, there was a resident assigned to my case. He was 27 years old, and he would meet with me two or three times a week. And of course, I had been there, what, three or four months at the time. And he asked to meet with the senior staff, and they agreed to meet with him because he was very well thought of in that place. They thought he had a really extraordinary future.
And he dug in his heels and said, "No. I know this man better than any of you. I have met with him over and over again. You've just seen him from time to time. You've read reports and so forth. I really honestly believe that the basic problem here is pure depression, and all of the obsessional thinking comes out of it. And you know, of course, what'll happen if you do a pre-frontal lobotomy. Any of the results along the spectrum, from pretty bad to terrible, terrible, terrible is going to happen. If he does the best he can, he will have no further obsessions, probably no depression, but his affect will be dulled, he will never go back to surgery, he will never be the loving father that he was to his two children, his life will be changed. If he has the usual result, he will end up like 'One Flew Over the Cuckoo's Nest.' And you know about that, just essentially in a stupor the rest of his life."
Well, he said, "Can't we try a course of electroshock therapy?" And you know why they agreed? They agreed to humor him. They just thought, "Well, we'll give a course of 10. And so we'll lose a little time. Big deal. It doesn't make any difference." So they gave the course of 10, and the first -- the usual course, incidentally, was six to eight and still is six to eight. Plugged me into the wires, put me to sleep, gave me the muscle relaxant. Six didn't work. Seven didn't work. Eight didn't work. At nine, I noticed -- and it's wonderful that I could notice anything -- I noticed a change. And at 10, I noticed a real change.
And he went back to them, and they agreed to do another 10. Again, not a single one of them -- I think there are about seven or eight of them -- thought this would do any good. They thought this was a temporary change. But, lo and behold, by 16, by 17, there were demonstrable differences in the way I felt. By 18 and 19, I was sleeping through the night. And by 20, I had the sense, I really had the sense that I could overcome this, that I was now strong enough that by an act of will, I could blow the obsessional thinking away. I could blow the depression away.
And I've never forgotten -- I never will forget -- standing in the kitchen of the unit, it was a Sunday morning in January of 1974, standing in the kitchen by myself and thinking, "I've got the strength now to do this." It was as though those tightly coiled wires in my head had been disconnected and I could think clearly. But I need a formula. I need some thing to say to myself when I begin thinking obsessionally, obsessively. Well, the Gilbert and Sullivan fans in this room will remember "Ruddigore," and they will remember Mad Margaret, and they will remember that she was married to a fellow named Sir Despard Murgatroyd. And she used to go nuts, every five minutes or so in the play, and he said to her, "We must have a word to bring you back to reality, and the word, my dear, will be 'Basingstoke.'" So every time she got a little nuts, he would say, "Basingstoke!" And she would say, "Basingstoke, it is." And she would be fine for a little while.
Well, you know, I'm from the Bronx. I can't say "Basingstoke." But I had something better. And it was very simple. It was, "Ah, fuck it!" (Laughter) Much better than "Basingstoke," at least for me. And it worked -- my God, it worked. Every time I would begin thinking obsessionally -- again, once more, after 20 shock treatments -- I would say, "Ah, fuck it." And things got better and better, and within three or four months, I was discharged from that hospital, and I joined a group of surgeons where I could work with other people in the community, not in New Haven, but fairly close by. I stayed there for three years. At the end of three years, I went back to New Haven, had remarried by that time. I brought my wife with me, actually, to make sure I could get through this. My children came back to live with us. We had two more children after that. Resuscitated the career, even better than it had been before. Went right back into the university and began to write books. Well, you know, it's been a wonderful life. It's been, as I said, close to 30 years. I stopped doing surgery about six years ago and became a full-time writer, as many people know. But it's been very exciting. It's been very happy.
Every once in a while, I have to say, "Ah, fuck it." Every once in a while, I get somewhat depressed and a little obsessional. So, I'm not free of all of this. But it's worked. It's always worked. Why have I chosen, after never, ever talking about this, to talk about it now? Well, those of you who know some of these books know that one is about death and dying, one is about the human body and the human spirit, one is about the way mystical thoughts are constantly in our minds, and they have always to do with my own personal experiences. One might think reading these books -- and I've gotten thousands of letters about them by people who do think this -- that based on my life's history as I've portrayed in the books, my early life's history, I am someone who has overcome adversity. That I am someone who has drunk, drank, drunk of the bitter dregs of near-disaster in childhood and emerged not just unscathed but strengthened. I really have it figured out, so that I can advise people about death and dying, so that I can talk about mysticism and the human spirit.
And I've always felt guilty about that. I've always felt that somehow I was an impostor because my readers don't know what I have just told you. It's known by some people in New Haven, obviously, but it is not generally known. So one of the reasons that I have come here to talk about this today is to -- frankly, selfishly -- unburden myself and let it be known that this is not an untroubled mind that has written all of these books. But more importantly, I think, is the fact that a very significant proportion of people in this audience are under 30, and there are many, of course, who are well over 30. For people under 30, and it looks to me like almost all of you -- I would say all of you -- are either on the cusp of a magnificent and exciting career or right into a magnificent and exciting career: anything can happen to you. Things change. Accidents happen. Something from childhood comes back to haunt you. You can be thrown off the track. I hope it happens to none of you, but it will probably happen to a small percentage of you.
To those to whom it doesn't happen, there will be adversities. If I, with the bleakness of spirit, with no spirit, that I had in the 1970s and no possibility of recovery, as far as that group of very experienced psychiatrists thought, if I can find my way back from this, believe me, anybody can find their way back from any adversity that exists in their lives.
And for those who are older, who have lived through perhaps not something as bad as this, but who have lived through difficult times, perhaps where they lost everything, as I did, and started out all over again, some of these things will seem very familiar. There is recovery. There is redemption. And there is resurrection. There are resurrection themes in every society that has ever been studied, and it is because not just only do we fantasize about the possibility of resurrection and recovery, but it actually happens. And it happens a lot.
Perhaps the most popular resurrection theme, outside of specifically religious ones, is the one about the phoenix, the ancient story of the phoenix, who, every 500 years, resurrects itself from its own ashes to go on to live a life that is even more beautiful than it was before. Richard, thanks very much.
|
Шервин Нуланд об электросудорожной терапии
TED Talk Subtitles and Transcript: Хирург и писатель Шервин Нуланд рассуждает о развитии электросудорожной терапии, как о средстве от тяжелой, хронической депрессии, в т.ч. на примере из своей жизни. Это искренний рассказ о лечении, об исцелении и втором шансе в жизни.
Мне бы хотелось сделать примерно то же, что и в первый раз, а именно, поговорить о чем-нибудь веселом. В прошлый раз я говорил о смерти и умирании. В этот раз я хочу поговорить о психических заболеваниях. Но речь должна идти о технологиях, поэтому я расскажу об электрошоковой терапии.
Знаете, с тех самых пор, как человек начал замечать, что кто-то в его окружении, коллеги, например, вдруг менялись, странно себя вели, бывали подавленными, или, страдали тем, что мы сейчас называем шизофренией, он был убежден, что это заболевание вызвано злыми духами, вселившимися в тело. Поэтому, лечение этих заболеваний в те времена, так или иначе, заключалось в изгнании этих злых духов, и, как вы знаете, так оно с тех пор и продолжается.
Но одними только священниками не обошлось. Когда медицина стала оформляться в науку, примерно 450 г. до н.э., Гиипократ и иже с ним искали травы, растения, которыми можно изгнать злых духов. Так были обнаружены некоторые растения, вызывающие судороги. И "Травники", ботанические книги от раннего до позднего Средневековья до эпохи Возрождения, содержали рецепты призванные вызывать судороги, для изгнания злых духов из тела.
Наконец, в 16-м веке, врач по имени Теофраст Бомбаст Ауреол фон Гогенгейм, может быть более известный вам как Парацельс... Старый добрый Парацельс. Обнаружил, что может управлять интенсивностью судорог, вызывая их точно отмеренным количеством камфоры. То есть, представьте — подходите к гардеробу, достаете шарик камфоры и жуете, если вам взгрустнулось? Это лучше чем Прозак, но я бы не рекомендовал.
Итак, в 17ом, 18ом веках продолжается поиск средств вроде камфоры, с тем же действием. На помощь приходит Бенджамин Франклин, которого очень хорошо тряхнуло, когда молния ударила в его воздушного змея. Так задумались об электричестве, как о способе вызвать судороги.
Теперь перемотаем время вперед примерно до 1932 г., когда три итальянских психиатра, в основном занимавшихся лечением депрессии, заметили, что у пациентов, страдающих от эпилепсии, после приступа... точнее, серии приступов,— длинной серии из нескольких приступов подряд, — депрессия зачастую отступала. Депрессия не только проходила, иногда она исчезала навсегда. Они стали искать способы вызывать судороги, управляемым образом.
Они подумали, "Смотрите, у нас же есть электричество, давайте подключим кого-нибудь к розетке. Обычно от этого у людей волосы встают дыбом и они трясутся." Они попробовали это на свиньях и ни одна свинья не погибла. Тогда они пошли в полицию и сказали, "Мы знаем, что по вокзалу Рима скитается целая куча бродяг, несущих бессвязную чушь. Можете нам одного доставить?" Таких итальянцы называют,"cagutis." Итак, они нашли одного такого "cagutis". 39-летнего мужчину, безнадежного шизофреника. Про которого было известно, что длительное время он, в буквальном смысле, испражнялся на себя, и не мог сказать ничего осмысленного, и привезли его в клинику. Эти три психиатра, после двух или трех недель наблюдения, положили его на стол, и присоединили к его вискам электроды от маломощного источника тока. "Попробуем 55 вольт, две десятых секунды", подумали они, Ничего страшного с ним не случится." Так и сделали.
Мне рассказал очевидец тех событий, лет 35 так назад, когда я размышлял об этом в связи с одним из своих проектов, он сказал мне, "Этот парень" — напоминаю, его даже не усыпили — "после развернутого судорожного приступа, сел на кровать, посмотрел на этих трех ребят и сказал, "Эй, уроды, какого хрена вы делаете?" (смех) Если бы только я мог произнести это по-итальянски.
И все были счастливы до крайности, потому что до того он неделями не произносил ничего осмысленного. Его подключили снова, дали 110 вольт на полсекунды, и к общему удивлению, по окончании процедуры он заговорил как совершенно здоровый. Потом ему опять стало хуже, ему назначили еще сеансы электрошока, и, по существу, вылечили. Но, конечно же, шизофрения через несколько месяцев возвратилась.
Об этом написали статью, и все на Западе стали использовать электричество, чтобы лечить людей от шизофрении или сильной депрессии посредством судорог. С шизофрениками получалось не очень, но в 30-е и до середины 40-х годов стало совершенно ясно, что электросудоржная терапия очень, очень эффективна при лечении депрессии.
Разумеется, в те дни еще не было антидепрессантов, потому метод стал очень популярен. Людям давали наркоз, вызывали судороги, но проблема была в том, что не было способа выключить мышцы. То есть, пациент получал развернутый судорожный приступ. Иногда ломались кости, — особенно хрупкие они у стариков. В общем, у пожилых это использовать было нельзя. Позже, в конце 50-х, фармакологами были разработаны так называемые "миорелаксанты", и появилась возможность вызывать развернутый приступ, который видно только на электроэнцефалограмме, без внешних проявлений, только небольшое подегивание пальцев на ногах. И этот метод опять стал очень, очень популярен и востребован.
Как вы знаете, в середине 60-х появились первые антидепрессанты. Имипрамин был первым из них. К концу 70-х — началу 80-х появились и другие, которые были очень эффективны. Группы по защите прав пациентов были весьма огорчены таким развитием событий. Постепенно, идея электросудорожной, электрошоковой терапии сошла на нет. ... Но возродилась в течение последних 10 лет. И причиной этому возрождению послужил тот факт, что 10% людей, страдающих тяжелыми формами депрессии, не реагируют на лечение, что только ни предпринимай.
Так зачем же я рассказываю вам эту историю? Я рассказываю ее вам потому, что с того момента, как Ричард позвонил и попросил меня рассказать — об этом он просит всех выступающих — рассказать что-то новое в этой аудитории, о чем–то, о чем мы никогда не говорили и не писали ранее, я планировал этот момент. Причина на самом деле заключается в том, что почти 30 лет назад два длинных курса электрошоковой терапии спасли мне жизнь. Позвольте, я расскажу вам эту историю.
В 60-е я состоял в браке... Сказать, что он был "плохой" — это еще очень мягко. Он бы ужасен. Думаю, что здесь присутствует достаточно разведенных людей, знающих не понаслышке, что такое гнев и враждебность. Плюс ко всему, у меня было очень сложное детство и не менее сложная юность. Не совсем в нищете, но близко к тому. Я жил в семье, где никто не говорил по-английски, не читал и не писал по–английски. Я видел смерть, болезни и кучу всего такого. Так что я был немного склонен к депрессии.
Так что когда дела пошли совсем плохо, и мы начали просто ненавидеть друг друга, я впал в депрессию, которая нарастала на протяжении двух лет. пока я пытался спасти брак, который спасать не стоило. В итоге, я начал переносить операции, на 12, на час дня, потому что просто не мог встать раньше 11-и. Любой, кто был в депрессии, знает, каково это. Я буквально не мог вылезти из-под одеяла.
И вот, вы в университетской клинике, где все всё про всех знают, и ситуация коллегам предельна ясна, соответственно, и обращаться ко мне стали реже. И с уменьшением числа пациентов я все глубже впадал в депрессию, пока не понял, что вовсе больше не могу работать. Что, в общем-то, ничего и не меняло, потому что у меня совсем не осталось пациентов.
По совету своего врача, я лег в острое психиатрическое отделение при нашей клинике. И коллеги, знавшие меня еще со времен мединститута, работавшие в отделении, говорили: "Не волнуйся! Через шесть недель ты вернешься в операционную, все будет хорошо". Вы знаете, что такое "вешать лапшу"? Так вот это была именно лапша на уши. Знавал я людей, которые враньем себе там контракты продлевали. (смех) В общем, со мной у них ничего не вышло.
Но не так уж было и просто. Поскольку тогда, когда я оттуда выписался, то был в абсолютно неработоспособен. С трудом замечал что-либо даже в полутора метрах. Я спотыкался при ходьбе, сутулился. Редко мылся. Не брился. В общем, полный ужас. И было понятно — не для меня, потому что я в тот момент вообще ничего не понимал — что мне нужна длительная госпитализация в жутком месте под названием "психбольница". И в 73-м году, весной, меня положили в Институт Жизнедеятельности, также называемый Хартфорт Ретрит. Он был основан в 18-м веке. Самая большая психиатрическая больница в Коннектикуте, не считая огромных публичных лечебниц, существовавших в то время.
Там испробовали все методы, какими владели. Пробовали обычную психотерапию. Пробовали все существовавшие на тот момент лекарства. А у них был и Имипрамин и прочее... Тиоридазин, да кто его знает, что еще. Не произошло вообще ничего, кроме желтухи от одного из этих препаратов. Наконец, поскольку в Коннектикуте я был хорошо известен, они решили собрать консилиум. Весь врачебный персонал собрался вместе, и позже я узнал, что случилось.
Они посовещались и решили, что ничего нельзя сделать для этого хирурга, отгородившегося от внешнего мира, который на тот момент был совершенно разрушен не только депрессией и чувством своей бесполезности и неадекватности, но и одержимостью, навязчивыми идеями о совпадениях. Были числа, увидев которые я впадал в жуткое отчаяние, совершал всякие ритуальные действия. Ужас, кошмар. Помните, как ребенком вы старались не наступать на трещинки в асфальте? А я был взрослым человеком наглухо замороченным на всех этих ритуалах, меня буквально колотил, а голову переполнял первобытный страх. Вы видели эту картину Эдварда Мунка, "Крик"? Каждое мое мгновение было таким криком. Это было невыносимо. Вот они и решили, что терапия не помогает, что больше методов лечения нет. Ну, то есть был один метод, который как раз в Хартфорде впервые применили в начале 40-х годов, и можете себе представить, что это было. Префронтальная лоботомия. Значит, они решили — повторюсь, я этого не знал, все это я выяснил позже — что единственное, что можно сделать для человека 43-х лет, это лоботомия.
Как и в любой больнице, был ординатор, котрый вел мою историю болезни. Ему было 27 лет, мы встречались два–три раза в неделю. И, конечно, ведь я там был уже 3 или 4 месяца, он попросил слова на консилиуме, и его выслушали, потому что он был там на хорошем счету. Полагали, что у него будет по-настоящему выдающееся будущее.
Он собрался с духом и сказал: "Нет. Я знаю этого человека лучше всех. Я множество раз с ним встречался, а вы — лишь изредка, или вообще только читали отчеты и так далее. Я в самом деле искренне уверен, что проблема заключается исключительно в депрессии, а все навязчивости лишь её следствие. Вы же знаете, что происходит после лоботомии. Результат может быть любым. В пределах от "ужас" до "ужас-ужас". В самом лучшем случае, у него пройдут навязчивости, возможно, прекратится и депрессия, но он станет эмоционально уплощенным, и он никогда не вернется в хирургию, никогда не будет любящим отцом для своих двух детей, его жизнь изменится. Если же результат будет среднестатистический, то он закончит как в "Полете над гнездом кукушки", то есть превратится в овощ до конца дней своих.
Он сказал им — может, попробуем электрошоковую терапию? Знаете, почему они согласились? Чтобы посмеяться над ним. Подумали, "ну назначим десяток сеансов, потеряем немного времени, делов-то. Все равно это ничего не изменит." Стало быть, назначили курс из десяти сеансов. Обычно, к слову, назначали от шести до восьми, и сейчас назначают от шести до восьми. Ко мне подключили провода, усыпили, вкололи миорелаксант... Шесть сеансов — не сработало. И семь тоже. И восемь. После девятого я заметил... и было здорово, что я вообще хоть что-то заметил — — я заметил перемену. После десятого — значительную перемену.
Он доложил об этом, и нам разрешили провести еще 10 сеансов. И опять, ни один из них — — их было человек семь или восемь — не думал, что это что–то изменит.. Они считали, что это временное улучшение. Но, — о чудо — к 16-му, 17-му в моем самочувствии произошли разительные перемены. После 18-го и 19-го я наконец стал спать ночью. А после 20-го у меня появилось ощущение, на самом деле появилось, что я смогу это преодолеть, что я достаточно силен, чтобы волевым усилием изгнать из себя навязчивости. Выйти из депрессии.
Я все еще помню, и никогда не забуду, как, придя в столовую воскресным утром 4-го января 1973-го года я стоял посреди столовой, один, и думал: "Да, теперь у меня хватит сил это сделать ". Такое ощущение, будто провода, туго навитые в моей голове, вдруг отключили и я смог мыслить здраво. Но мне нужна была формула. Что-то, что я мог бы говорить себе, когда меня опять начали бы одолевать навязчивости. Те, кому нравится творчество Гилберта и Салливана вспомнят оперу "Раддигор", вспомнят Безумную Маргарет, она была замужем за парнем по имени сэр Деспард Маргатройд. И слетала с катушек всю пьесу через каждые пять минут . Он сказал ей: "Нам нужно слово, чтобы возвращать тебя в реальность, и это слово, милая, будет "Бейзингсток". В общем, каждый раз, когда она слегка съезжала с катушек, он говорил "Бейзингсток!", и она тоже говорила "Бейзингсток, да-да." И на некоторое время все становилось нормально.
Ну, вы понимаете, я из Бронкса, я не могу говорить "Бейзингсток". Я придумал кое-то получше, и весьма несложное. Это была фраза "Ну и хер с ним!" Значительно лучше, чем "Бейзингсток", по крайней мере для меня. И это сработало, богом клянусь. Каждый раз, когда меня накрывали навязчивости, еще раз повторюсь — после 20 сеансов электрошоковой терапии, я говорил "Ну и хер с ним." И дела шли все лучше и лучше. Через три или четыре месяца я выписался из больницы ии вернулся к хирургии, я опять смог работать в коллективе. Не в Нью–Хейвене, но неподалеку. Я проработал там три года, после чего вернулся в Нью–Хейвен. На тот момент я уже снова женился, и привез жену с собой — чтобы быть уверенным, что смогу с этим справиться. Мои дети вернулись, чтобы жить с нами. Потом у нас родились еще двое. Я реанимировал свою карьеру, все пошло даже лучше, чем раньше. Я вернулся в университет и начал писать книги. Знаете, это была прекрасная жизнь. Это было, как я говорил, около тридцати лет назад. Я прекратил оперировать примерно 6 лет назад и, как многим известно, окончательно стал писателем. Это время было очень захватывающим, очень счастливым.
Время от времени мне приходится говорить "Ну и хер с ним!" Время от времени у меня начинается депрессия, я зацикливаюсь на чем-то. То есть до конца от всего этого я не избавился. Но мой метод работал. Всегда срабатывал. Почему же я, никогда об этом не рассказывавший, решил поговорить об этом сейчас? Те из вас, что знают о моих книгах, знают, что одна из них — о смерти и умирании, другая — о человеческом теле и духе, третья — о мистических переживаниях, и все они связаны с моим личным опытом. Читая эти книги, кто-то может подумать — и я получаю тысячи писем от людей, которые так считают — что они основаны на моей жизни, что именно я изображен в этих книгах, история начала моей жизни, и я лично справился с какой-то бедой. Что я тот, кто хлебнул в юности — даже хлебнул сполна — испил до дна чашу горького отчаянья, и вышел в итоге не просто не сломленным, но окрепшим. Я во всем разобрался, и теперь могу давать людям советы о смерти и умирании, о непознанном, о человеческом духе.
Мне за это всегда было стыдно. Я ощущал себя неким самозванцем, потому что мои читатели не знают того, о чем вам сейчас рассказал. Понятно, что об этом знают некоторые в Нью–Хейвене, но широкой публике это неизвестно. Так что одна из причин, по которой я сегодня сюда пришел, этакий шкурный интерес, избавиться от своего бремени и сказать, что книги эти написаны вовсе не безупречно разумным человеком. Но более важен, как мне кажется, тот факт, что очень значительная часть сегодняшней моей аудитории — младше тридцати. Ну, то есть, много, конечно, и тех, кому сильно за тридцать... Люди младше тридцати, а по мне это почти все вы, да даже скажу что и все, они или на пороге великолепной успешной карьеры, или уже делают великолепную успешную карьеру. С вами может случиться что угодно. Всё меняется. Несчастные случаи... Или что-то из детства возвращается и преследует вас. Вас может выбить из седла. Я надеюсь, что ни с кем из вас этого не произойдет, но это вполне может случиться с некоторыми из вас.
У тех, с кем этого не случится — будут какие-то другие неприятности. И если я, нищий духом, да вообще не имея духа в 70-х, без перспектив к выздоровлению, как полагала та группа очень опытных психиатров, если я смог выкарабкаться из этого, поверьте, кто угодно сможет выкарабкаться из любой неприятности, что может случиться в жизни.
А для тех, кто постарше, кто уже прошел через что-то, может и не столь плохое, как моя история, но кто прошел через трудные времена, может быть, потерял все, как я тогда, и смог начать все заново, для них некоторые вещи будут очень знакомы. Есть путь к излечению. Путь к избавлению. И к воскрешению. Тема воскрешения существует в любом обществе, известном науке. И не только потому, что мы фантазируем о возможности исцеления и воскрешения, но и потому, что оно реально происходит. И весьма часто.
Может быть, самая известная история о воскрешении, за исключением затрагиваемых религиями, это древняя легенда о птице Феникс, которая каждые 500 лет сгорает и возрождается из пепла, чтобы продолжать жить жизнью, еще более прекрасной, чем раньше. Ричард, большое спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Margaret Wertheim: The beautiful math of coral\nTED Talk Subtitles and Transcript: Margaret Wertheim leads a project to re-create the creatures of the coral reefs using a crochet technique invented by a mathematician -- celebrating the amazements of the reef, and deep-diving into the hyperbolic geometry underlying coral creation.\nI'm here today, as June said, to talk about a project that my twin sister and I have been doing for the past three and half years. We're crocheting a coral reef. And it's a project that we've actually been now joined by hundreds of people around the world, who are doing it with us. Indeed thousands of people have actually been involved in this project, in many of its different aspects. It's a project that now reaches across three continents, and its roots go into the fields of mathematics, marine biology, feminine handicraft and environmental activism. It's true. It's also a project that in a very beautiful way, the development of this has actually paralleled the evolution of life on earth, which is a particularly lovely thing to be saying right here in February 2009 -- which, as one of our previous speakers told us, is the 200th anniversary of the birth of Charles Darwin.\nAll of this I'm going to get to in the next 18 minutes, I hope. But let me first begin by showing you some pictures of what this thing looks like. Just to give you an idea of scale, that installation there is about six feet across, and the tallest models are about two or three feet high. This is some more images of it. That one on the right is about five feet high. The work involves hundreds of different crochet models. And indeed there are now thousands and thousands of models that people have contributed all over the world as part of this. The totality of this project involves tens of thousands of hours of human labor -- 99 percent of it done by women. On the right hand side, that bit there is part of an installation that is about 12 feet long.\nMy sister and I started this project in 2005 because in that year, at least in the science press, there was a lot of talk about global warming, and the effect that global warming was having on coral reefs. Corals are very delicate organisms, and they are devastated by any rise in sea temperatures. It causes these vast bleaching events that are the first signs of corals of being sick. And if the bleaching doesn't go away -- if the temperatures don't go down -- reefs start to die. A great deal of this has been happening in the Great Barrier Reef, particularly in coral reefs all over the world. This is our invocation in crochet of a bleached reef.\nWe have a new organization together called The Institute for Figuring, which is a little organization we started to promote, to do projects about the aesthetic and poetic dimensions of science and mathematics. And I went and put a little announcement up on our site, asking for people to join us in this enterprise. To our surprise, one of the first people who called was the Andy Warhol Museum. And they said they were having an exhibition about artists' response to global warming, and they'd like our coral reef to be part of it. I laughed and said, \"Well we've only just started it, you can have a little bit of it.\" So in 2007 we had an exhibition, a small exhibition of this crochet reef. And then some people in Chicago came along and they said, \"In late 2007, the theme of the Chicago Humanities Festival is global warming. And we've got this 3,000 square-foot gallery and we want you to fill it with your reef.\" And I, naively by this stage, said, \"Oh, yes, sure.\" Now I say \"naively\" because actually my profession is as a science writer. What I do is I write books about the cultural history of physics. I've written books about the history of space, the history of physics and religion, and I write articles for people like the New York Times and the L.A. Times. So I had no idea what it meant to fill a 3,000 square-foot gallery. So I said yes to this proposition. And I went home, and I told my sister Christine. And she nearly had a fit because Christine is a professor at one of L.A.'s major art colleges, CalArts, and she knew exactly what it meant to fill a 3,000 square-foot gallery. She thought I'd gone off my head. But she went into crochet overdrive. And to cut a long story short, eight months later we did fill the Chicago Cultural Center's 3,000 square foot gallery.\nBy this stage the project had taken on a viral dimension of its own, which got completely beyond us. The people in Chicago decided that as well as exhibiting our reefs, what they wanted to do was have the local people there make a reef. So we went and taught the techniques. We did workshops and lectures. And the people in Chicago made a reef of their own. And it was exhibited alongside ours. There were hundreds of people involved in that. We got invited to do the whole thing in New York, and in London, and in Los Angeles. In each of these cities, the local citizens, hundreds and hundreds of them, have made a reef. And more and more people get involved in this, most of whom we've never met. So the whole thing has sort of morphed into this organic, ever-evolving creature, that's actually gone way beyond Christine and I.\nNow some of you are sitting here thinking, \"What planet are these people on? Why on earth are you crocheting a reef? Woolenness and wetness aren't exactly two concepts that go together. Why not chisel a coral reef out of marble? Cast it in bronze.\" But it turns out there is a very good reason why we are crocheting it because many organisms in coral reefs have a very particular kind of structure. The frilly crenulated forms that you see in corals, and kelps, and sponges and nudibranchs, is a form of geometry known as hyperbolic geometry. And the only way that mathematicians know how to model this structure is with crochet. It happens to be a fact. It's almost impossible to model this structure any other way, and it's almost impossible to do it on computers. So what is this hyperbolic geometry that corals and sea slugs embody?\nThe next few minutes is, we're all going to get raised up to the level of a sea slug. (Laughter) This sort of geometry revolutionized mathematics when it was first discovered in the 19th century. But not until 1997 did mathematicians actually understand how they could model it. In 1997 a mathematician at Cornell, Daina Taimina, made the discovery that this structure could actually be done in knitting and crochet. The first one she did was knitting. But you get too many stitches on the needle. So she quickly realized crochet was the better thing. But what she was doing was actually making a model of a mathematical structure, that many mathematicians had thought it was actually impossible to model. And indeed they thought that anything like this structure was impossible per se. Some of the best mathematicians spent hundreds of years trying to prove that this structure was impossible.\nSo what is this impossible hyperbolic structure? Before hyperbolic geometry, mathematicians knew about two kinds of space: Euclidean space, and spherical space. And they have different properties. Mathematicians like to characterize things by being formalist. You all have a sense of what a flat space is, Euclidean space is. But mathematicians formalize this in a particular way. And what they do is, they do it through the concept of parallel lines. So here we have a line and a point outside the line. And Euclid said, \"How can I define parallel lines? I ask the question, how many lines can I draw through the point but never meet the original line?\" And you all know the answer. Does someone want to shout it out? One. Great. Okay. That's our definition of a parallel line. It's a definition really of Euclidean space.\nBut there is another possibility that you all know of: spherical space. Think of the surface of a sphere -- just like a beach ball, the surface of the Earth. I have a straight line on my spherical surface. And I have a point outside the line. How many straight lines can I draw through the point but never meet the original line? What do we mean to talk about a straight line on a curved surface? Now mathematicians have answered that question. They've understood there is a generalized concept of straightness, it's called a geodesic. And on the surface of a sphere, a straight line is the biggest possible circle you can draw. So it's like the equator or the lines of longitude. So we ask the question again, \"How many straight lines can I draw through the point, but never meet the original line?\" Does someone want to guess? Zero. Very good.\nNow mathematicians thought that was the only alternative. It's a bit suspicious isn't it? There is two answers to the question so far, Zero and one. Two answers? There may possibly be a third alternative. To a mathematician if there are two answers, and the first two are zero and one, there is another number that immediately suggests itself as the third alternative. Does anyone want to guess what it is? Infinity. You all got it right. Exactly. There is, there's a third alternative. This is what it looks like. There's a straight line, and there is an infinite number of lines that go through the point and never meet the original line. This is the drawing. This nearly drove mathematicians bonkers because, like you, they're sitting there feeling bamboozled. Thinking, how can that be? You're cheating. The lines are curved. But that's only because I'm projecting it onto a flat surface. Mathematicians for several hundred years had to really struggle with this. How could they see this? What did it mean to actually have a physical model that looked like this?\nIt's a bit like this: imagine that we'd only ever encountered Euclidean space. Then our mathematicians come along and said, \"There's this thing called a sphere, and the lines come together at the north and south pole.\" But you don't know what a sphere looks like. And someone that comes along and says, \"Look here's a ball.\" And you go, \"Ah! I can see it. I can feel it. I can touch it. I can play with it.\" And that's exactly what happened when Daina Taimina in 1997, showed that you could crochet models in hyperbolic space. Here is this diagram in crochetness. I've stitched Euclid's parallel postulate on to the surface. And the lines look curved. But look, I can prove to you that they're straight because I can take any one of these lines, and I can fold along it. And it's a straight line. So here, in wool, through a domestic feminine art, is the proof that the most famous postulate in mathematics is wrong. (Applause)\nAnd you can stitch all sorts of mathematical theorems onto these surfaces. The discovery of hyperbolic space ushered in the field of mathematics that is called non-Euclidean geometry. And this is actually the field of mathematics that underlies general relativity and is actually ultimately going to show us about the shape of the universe. So there is this direct line between feminine handicraft, Euclid and general relativity.\nNow, I said that mathematicians thought that this was impossible. Here's two creatures who've never heard of Euclid's parallel postulate -- didn't know it was impossible to violate, and they're simply getting on with it. They've been doing it for hundreds of millions of years. I once asked the mathematicians why it was that mathematicians thought this structure was impossible when sea slugs have been doing it since the Silurian age. Their answer was interesting. They said, \"Well I guess there aren't that many mathematicians sitting around looking at sea slugs.\" And that's true. But it also goes deeper than that. It also says a whole lot of things about what mathematicians thought mathematics was, what they thought it could and couldn't do, what they thought it could and couldn't represent. Even mathematicians, who in some sense are the freest of all thinkers, literally couldn't see not only the sea slugs around them, but the lettuce on their plate -- because lettuces, and all those curly vegetables, they also are embodiments of hyperbolic geometry. And so in some sense they literally, they had such a symbolic view of mathematics, they couldn't actually see what was going on on the lettuce in front of them. It turns out that the natural world is full of hyperbolic wonders.\nAnd so, too, we've discovered that there is an infinite taxonomy of crochet hyperbolic creatures. We started out, Chrissy and I and our contributors, doing the simple mathematically perfect models. But we found that when we deviated from the specific setness of the mathematical code that underlies it -- the simple algorithm crochet three, increase one -- when we deviated from that and made embellishments to the code, the models immediately started to look more natural. And all of our contributors, who are an amazing collection of people around the world, do their own embellishments. As it were, we have this ever-evolving, crochet taxonomic tree of life. Just as the morphology and the complexity of life on earth is never ending, little embellishments and complexifications in the DNA code lead to new things like giraffes, or orchids -- so too, do little embellishments in the crochet code lead to new and wondrous creatures in the evolutionary tree of crochet life. So this project really has taken on this inner organic life of its own. There is the totality of all the people who have come to it. And their individual visions, and their engagement with this mathematical mode.\nWe have these technologies. We use them. But why? What's at stake here? What does it matter? For Chrissy and I, one of the things that's important here is that these things suggest the importance and value of embodied knowledge. We live in a society that completely tends to valorize symbolic forms of representation -- algebraic representations, equations, codes. We live in a society that's obsessed with presenting information in this way, teaching information in this way. But through this sort of modality, crochet, other plastic forms of play -- people can be engaged with the most abstract, high-powered, theoretical ideas, the kinds of ideas that normally you have to go to university departments to study in higher mathematics, which is where I first learned about hyperbolic space. But you can do it through playing with material objects. One of the ways that we've come to think about this is that what we're trying to do with the Institute for Figuring and projects like this, we're trying to have kindergarten for grown-ups.\nAnd kindergarten was actually a very formalized system of education, established by a man named Friedrich Froebel, who was a crystallographer in the 19th century. He believed that the crystal was the model for all kinds of representation. He developed a radical alternative system of engaging the smallest children with the most abstract ideas through physical forms of play. And he is worthy of an entire talk on his own right. The value of education is something that Froebel championed, through plastic modes of play.\nWe live in a society now where we have lots of think tanks, where great minds go to think about the world. They write these great symbolic treatises called books, and papers, and op-ed articles. We want to propose, Chrissy and I, through The Institute for Figuring, another alternative way of doing things, which is the play tank. And the play tank, like the think tank, is a place where people can go and engage with great ideas. But what we want to propose, is that the highest levels of abstraction, things like mathematics, computing, logic, etc. -- all of this can be engaged with, not just through purely cerebral algebraic symbolic methods, but by literally, physically playing with ideas. Thank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Маргарет Вертхейм о красивой математике коралла (и вязания крючком)\nTED Talk Subtitles and Transcript: Маргарет Вертхейм возглавляет проект по воссозданию обитателей кораллового рифа, используя технику кроше (вязания крючком), изобретённую математиком — прославляя удивительность кораллового рифа, и погружаясь в гиперболическую геометрию, которая лежит в основе создания коралла.\nКак сказала Джун, я здесь сегодня, чтобы поговорить о проекте, которым мы с моей сестрой-близняшкой занимаемся последние 3,5 года. Мы вяжем крючком коралловый риф. Это проект, к которому уже подключились сотни людей по всему миру, и мы делаем его вместе. Действительно, тысячи людей были реально вовлечены в этот проект, в разных его аспектах. Это проект, который сейчас включает три континента, и корнями уходит в математику, морскую биологию, женское рукоделие, и экологический активизм. Это правда. Это также проект, который очень красивым образом, развитие этого, на самом деле, шло параллельно с эволюцией жизни на Земле, что особенно приятно говорить здесь в феврале 2009 года — как нам сказал один из предыдущих ораторов, это 200 летняя годовщина рождения Чарльза Дарвина.\nВсё это я надеюсь уместить в следующие 18 минут. Но позвольте мне сначала показать вам некоторые изображения того, на что эта штука похожа. Чтобы дать вам представление о масштабе, эта инсталляция шириной почти два метра, а самые высокие модели в высоту от 60 до 90 см. Вот ещё несколько его изображений. То, что справа — полтора метра высотой. Работа включает сотни различных вязаных моделей. И действительно, есть тысячи и тысячи моделей, которые люди по всему миру привнесли в рамках этого проекта. Этот проект в совокупности включает десятки тысяч часов человеческого труда, 99% из которого — женский труд. С правой стороны, вот там — часть инсталляции, которая в длину около трёх с половиной метров.\nМы с моей сестрой начали этот проект в 2005 году, потому что в том году, по крайней мере в научной прессе, много говорили о глобальном потеплении, и об эффекте глобального потепления на коралловые рифы. Кораллы это очень деликатные организмы, и они страдают от любого повышения температур в море. Это приводит к масштабным случаям отбеливания, которое является признаком того, что кораллы больны. И если отбеливание не уходит, если температуры не понижаются, то рифы начинают умирать. Многое из этого происходило на Большом Барьерном Рифе в частности, и с коралловыми рифами во всем мире. Вот это наша мольба в виде вязаного отбеленного рифа.\nВместе мы основали «Институт Соображения», он небольшой, и мы создали его для того, чтобы продвигать проекты об эстетическом и поэтическом измерениях науки и математики. И мы сделали небольшое объявление на нашем сайте, с просьбой к людям присоединиться к этой организации. К нашему удивлению, одним из первых кто позвонил, был Музей Энди Уорхола. Они сказали, что у них проводится выставка — ответ художников на глобальное потепление, и они хотели бы, чтобы наш коралловый риф стал её частью. Я посмеялась и сказала: «Ну, мы только его начали делать, так что вы можете получить его кусочек». Итак, в 2007 году у нас была выставка, небольшой показ этого вязаного рифа. И потом к нам обратились люди из Чикаго, и сказали: «В конце 2007 года тема Чикагского Гуманитарного Фестиваля — глобальное потепление. Наша галерея — 300 кв. м., и мы хотим, чтобы вы заполнили её вашим рифом». И я, наивная на тот момент, сказала: «Да, конечно». Теперь я говорю «наивная», потому что на самом деле, по профессии я научный писатель. Я пишу книги о культурной истории физики. Я писала книги об истории космоса, истории физики и религии, и я пишу статьи для таких изданий как Нью-Йорк Таймс и Лос-Анджелес Таймс. И я понятия не имела, что означает заполнить галерею в 300 кв. м. Поэтому я сказала «Да» на это предложение. Я пошла домой и сказала своей сестре Кристин. И у неё чуть не случился приступ, потому что Кристин — профессор в одном из крупнейших художественных институтов Лос-Анджелеса, CalArts, и она точно знала, что означает заполнить галерею в 300 кв. м. Она подумала, что я сошла с ума. Но начала лихорадочно вязать. И если вкратце, то 8 месяцев спустя мы действительно заполнили 300-метровую галерею Чикагского Культурного Центра.\nК этому моменту проект уже превратился в самостоятельный вирус, который мы уже не контролировали. Люди в Чикаго решили, что помимо выставки наших рифов, они хотят, чтобы местные жители тоже сделали риф. Так что мы обучили их технике. Мы проводили мастерские и лекции. И люди в Чикаго сделали свой собственный риф. И его выставили рядом с нашим. В это были вовлечены сотни людей. Мы получили приглашение сделать тоже самое в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Лос-Анджелесе. В каждом из этих городов, местные жители, сотни жителей, сделали свой риф. И всё больше и больше людей участвовало в этом, и с большинством из них мы никогда лично не виделись. Таким образом, всё переросло в это живое, постоянно растущее существо, которое переросло меня и Кристин.\nНаверное, некоторые из вас сейчас думают: «С какой планеты эти люди? Зачем они вяжут крючком коралловый риф? Вязаные вещи и вода это не совсем то, что хорошо сочетается. Почему бы не вырезать риф из мрамора? Или отлить из бронзы». Но оказывается, есть очень хорошая причина, почему мы именно вяжем его крючком. Потому что многие организмы в коралловых рифах имеют особенную структуру. Украшенные оборками мелкозубчатые формы, которые вы видите в кораллах, и в ламинариях, губках, голожаберных моллюсках — это форма геометрии, известная как гиперболическая геометрия. И единственный способ моделирования этих структур, который известен математикам — вязание крючком. Это факт. Почти невозможно смоделировать эту структуру иным образом и практически невозможно сделать это на компьютерах. Так что же такое гиперболическая геометрия, которую воплощают кораллы и морские слизняки?\nВ следующие несколько минут мы все поднимемся до уровня морского слизняка. (Смех) Подобная геометрия произвела революцию в математике, когда её впервые открыли в 19 веке. Но только в 1997 году математики реально поняли, как её моделировать. В 1997 году математик из Корнелла, Дайна Тайминя, сделала открытие, что эта структура может на самом деле быть воспроизведена путём вязания. Первую структуру она просто связала, не в технике «кроше». Но там получается слишком много петель на игле. Она быстро поняла, что техника вязания крючком «кроше» гораздо лучше. По сути, она на практике создавала модель математической структуры, которую многие математики считали невозможной для моделирования. И вообще они думали, что ничего подобного такой структуре не может существовать в принципе. Некоторые из лучших математиков потратили сотни лет в попытках доказать, что эта структура невозможна.\nТак что это за невозможная гиперболическая структура? До гиперболической геометрии, математики знали о двух типах пространства: Евклидово пространство, и сферическое пространство. И у них различные свойства. Математики обычно характеризуют вещи формальным образом. Вы все представляете, что такое плоское пространство, Евклидово. Но математики формализуют это особым образом. Они делают это через концепцию параллельных прямых. Вот у нас есть прямая и точка за пределами этой прямой. Евклид спросил: «Как определить параллельные прямые? Я спрашиваю, сколько прямых я могу провести через точку, чтобы не пересечь первичную прямую?» И вы все знаете ответ. Кто-нибудь хочет выкрикнуть его? Одну прямую. Да. Отлично. Это наше определение параллельной прямой. Это по сути определение Евклидового пространства.\nНо есть и другая вероятность, о которой вы все знаете: сферическое пространство. Подумайте о поверхности сферы — как пляжный мячик, поверхность планеты Земля. У меня на сферической поверхности есть прямая. И есть точка за пределами прямой. Сколько прямых я могу провести через точку, никогда не касаясь первоначальной прямой? Что имеем в виду, когда говорим о прямой линии на кривой поверхности? Так вот математики нашли ответ на этот вопрос. Они поняли, что есть обобщённая концепция прямоты, она называется геодезическая прямая. И на поверхности сферы, прямая линия — это самый большой круг, который можно начертить. То есть это как экватор или линии географической долготы. Давайте снова зададим вопрос: «Сколько прямых можно провести через точку, не пересекая первоначальную прямую?» Кто-нибудь хочет угадать? Ноль. Очень хорошо.\nИтак, математики считали, что это единственная альтернатива. Немного подозрительно, не так ли? Пока что есть два ответа на этот вопрос: Ноль и одна. Два ответа? А возможно есть и третий вариант. Для математика, если есть два ответа, которыми являются ноль и единица, то сразу же есть число, которое предлагает себя в качестве третьего варианта. Кто-нибудь хочет догадаться что это? Бесконечность. Вы правы. Абсолютно точно. Вот он, третий вариант. И вот так это выглядит. Есть прямая, и есть бесконечное количество прямых, которые проходят через точку и никогда не пересекаются с первой прямой. Вот рисунок. Это почти свело математиков с ума, потому что, как и вы, они были полностью сбиты с толку. Они думали: «Как такое возможно? Здесь подвох. Линии кривые». Но это только потому что я проецирую их на плоскость. Математики в течение нескольких сотен лет реально мучились с этим. Как они могли это увидеть? Что значило иметь физическую модель, которая выглядела вот так?\nПредставьте себе, что вы сталкивались только с Евклидовым пространством. Затем пришли наши математики, и сказали: «Есть такая штука, которая называется сферой, и линии соединяются на северном и южном полюсе». Но вы не знаете, как выглядит сфера. И вот кто-то приходит и говорит: «Смотрите, она как этот мяч». И тогда вы говорите: «Ну конечно! Я вижу его. Я чувствую его. Я могу его потрогать. Я могу с ним поиграть». И это именно то, что произошло, когда Дайна Тайминя в 1997 году показала, что можно связать крючком модели в гиперболическом пространстве. Вот диаграмма в виде вязания крючком. Я пришила Евклидовы постулаты параллельности на поверхности. И линии выглядят кривыми. Но смотрите, я могу доказать, что они прямые, потому что я могу взять любую из этих линий, и я могу сделать сгиб вдоль неё. Это прямая линия. Так вот, здесь, из шерсти, с помощью домашнего женского рукоделия, вы видите доказательство, что самый известный постулат математики — неверный. (Аплодисменты)\nИ можно пришить всякие разные математические теоремы на эту поверхность. Открытие гиперболического пространства возвестило в сфере математики то, что называется неевклидовой геометрией. И это как раз тот раздел математики, который лежит в основе общей теории относительности, и в конечном итоге покажет нам, какова форма Вселенной. Таким образом, есть прямая связь между женским рукоделием, Евклидом и теорией относительности.\nТак вот, я говорила, что математики считали это невозможным. А вот два существа, которые никогда не слышали о Евклидовом постулате — и не знали, что его невозможно нарушить, и они просто живут себе не задумываясь. Они делали это сотни миллионов лет. Я однажды спросила математиков, почему это математики считали, что эта структура была невозможна, тогда как морские слизни делали это ещё с силурийского периода палеозоя. Их ответ был интересным. Они сказали: «Ну, наверное, не так много математиков сидит и разглядывает морских слизней». И это правда. Но это идёт ещё глубже. Это также много говорит о том, чем по мнению математиков является математика, что она может и не может делать, и что она может и не может представлять. Даже математики, которые в каком-то смысле самые свободные из всех мыслителей, буквально не видели не только морских слизней вокруг них, но и салат на своей тарелке, потому что листья салата— и все кучерявые овощи — воплощают собой гиперболическую геометрию. И в каком-то смысле они буквально имели такой абстрактный взгляд на математику, что не видели то, что происходило у них под носом с листом обычного салата. Оказывается, мир природы полон гиперболических чудес.\nИ мы также открыли, что существует бесконечная таксономия гиперболических созданий связанных крючком. Мы начали, Крисси, я и те, кто нам помогал, делать просто математически идеальные модели. Но мы выяснили, что когда мы отклонялись от определённой установки математического кода, который лежит в основе простого алгоритма: связал три, добавил один — когда мы отклонились от этого и добавили украшений к коду, модели сразу же стали выглядеть гораздо натуральнее. Все те, кто помогал нам, эти удивительные люди со всего мира, добавляли свои украшения. И получается, что у нас такое вечно эволюционирующее, таксономическое дерево жизни связанное крючком. Точно так же как морфология и сложность жизни на земле бесконечны, небольшие украшения и усложнения в коде ДНК приводят к новым существам, таким как жирафы, или орхидеи — точно так же небольшие украшения в коде для вязания приводят к новым и чудесным созданиям дерева эволюции вязаной жизни. Так что этот проект начал жить своей собственной органической жизнью. Есть совокупность всех людей, которые занимались этим. Их индивидуальные видения, и их увлечённость этой математической моделью.\nУ нас есть эти технологии. Мы используем их. Но почему? Что здесь на кону? Какое это имеет значение? Для меня и Крисси, одна из важных вещей здесь в том, что это всё показывает важность и ценность материализованного, воплощённого знания. Мы живём в обществе, которое имеет тенденцию превозносить ценность символических форм представления — алгебраические представления, уравнения, коды. Мы живём в обществе, которое одержимо представлением информации в таком виде, обучением информации в таком виде. Но путём такого вида ощущения, через вязание, другие пластичные формы игры́ — люди могут быть вовлечены в самые абстрактные, мощные, теоретические идеи, такие идеи, для которых обычно сначала надо пойти изучать высшую математику на кафедрах университетов, где, например, я впервые узнала о гиперболическом пространстве. Но можно это сделать путём игры с материальными объектами. Один из углов, под которым мы теперь смотрим на это, то, что мы пытаемся сделать с Институтом Соображения, и проектами, подобными этому — мы пытаемся сделать детский сад для взрослых.\nА детский сад, между прочим, был очень формализованной системой образования, созданной человеком по имени Фридрих Фробель, который был кристаллографом в 19 веке. Он верил, что кристалл — это модель для всех видов представления. Он развил радикальную альтернативную систему вовлечения маленьких детей в самые абстрактные идеи путём физической формы игры. О нём одном стоит сделать отдельное выступление. Ценность образования это то, за что боролся Фробель, путём пластичных форм игры́.\nМы сейчас живём в таком обществе, где есть масса фабрик мысли, где великие умы думают о мире. Они пишут великие символические трактаты, называемые книгами, научными трудами, и публицистическими статьями. Мы хотим предложить, я и Крисси, через Институт Соображения, альтернативу, которой является фабрика игры. И эта фабрика игры, как и фабрика мысли, это такое место, куда люди могут прийти, чтобы изучать великие идеи. Но мы хотим предложить, чтобы высочайшие уровни абстракции, такие вещи как математика, логика, информатика и т.д., могли изучаться и рассматриваться не только путём чисто интеллектуальных алгебраических символических методов, но буквально, физически, путём игры с этими идеями. Большое спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Margaret Wertheim: The beautiful math of coral
TED Talk Subtitles and Transcript: Margaret Wertheim leads a project to re-create the creatures of the coral reefs using a crochet technique invented by a mathematician -- celebrating the amazements of the reef, and deep-diving into the hyperbolic geometry underlying coral creation.
I'm here today, as June said, to talk about a project that my twin sister and I have been doing for the past three and half years. We're crocheting a coral reef. And it's a project that we've actually been now joined by hundreds of people around the world, who are doing it with us. Indeed thousands of people have actually been involved in this project, in many of its different aspects. It's a project that now reaches across three continents, and its roots go into the fields of mathematics, marine biology, feminine handicraft and environmental activism. It's true. It's also a project that in a very beautiful way, the development of this has actually paralleled the evolution of life on earth, which is a particularly lovely thing to be saying right here in February 2009 -- which, as one of our previous speakers told us, is the 200th anniversary of the birth of Charles Darwin.
All of this I'm going to get to in the next 18 minutes, I hope. But let me first begin by showing you some pictures of what this thing looks like. Just to give you an idea of scale, that installation there is about six feet across, and the tallest models are about two or three feet high. This is some more images of it. That one on the right is about five feet high. The work involves hundreds of different crochet models. And indeed there are now thousands and thousands of models that people have contributed all over the world as part of this. The totality of this project involves tens of thousands of hours of human labor -- 99 percent of it done by women. On the right hand side, that bit there is part of an installation that is about 12 feet long.
My sister and I started this project in 2005 because in that year, at least in the science press, there was a lot of talk about global warming, and the effect that global warming was having on coral reefs. Corals are very delicate organisms, and they are devastated by any rise in sea temperatures. It causes these vast bleaching events that are the first signs of corals of being sick. And if the bleaching doesn't go away -- if the temperatures don't go down -- reefs start to die. A great deal of this has been happening in the Great Barrier Reef, particularly in coral reefs all over the world. This is our invocation in crochet of a bleached reef.
We have a new organization together called The Institute for Figuring, which is a little organization we started to promote, to do projects about the aesthetic and poetic dimensions of science and mathematics. And I went and put a little announcement up on our site, asking for people to join us in this enterprise. To our surprise, one of the first people who called was the Andy Warhol Museum. And they said they were having an exhibition about artists' response to global warming, and they'd like our coral reef to be part of it. I laughed and said, "Well we've only just started it, you can have a little bit of it." So in 2007 we had an exhibition, a small exhibition of this crochet reef. And then some people in Chicago came along and they said, "In late 2007, the theme of the Chicago Humanities Festival is global warming. And we've got this 3,000 square-foot gallery and we want you to fill it with your reef." And I, naively by this stage, said, "Oh, yes, sure." Now I say "naively" because actually my profession is as a science writer. What I do is I write books about the cultural history of physics. I've written books about the history of space, the history of physics and religion, and I write articles for people like the New York Times and the L.A. Times. So I had no idea what it meant to fill a 3,000 square-foot gallery. So I said yes to this proposition. And I went home, and I told my sister Christine. And she nearly had a fit because Christine is a professor at one of L.A.'s major art colleges, CalArts, and she knew exactly what it meant to fill a 3,000 square-foot gallery. She thought I'd gone off my head. But she went into crochet overdrive. And to cut a long story short, eight months later we did fill the Chicago Cultural Center's 3,000 square foot gallery.
By this stage the project had taken on a viral dimension of its own, which got completely beyond us. The people in Chicago decided that as well as exhibiting our reefs, what they wanted to do was have the local people there make a reef. So we went and taught the techniques. We did workshops and lectures. And the people in Chicago made a reef of their own. And it was exhibited alongside ours. There were hundreds of people involved in that. We got invited to do the whole thing in New York, and in London, and in Los Angeles. In each of these cities, the local citizens, hundreds and hundreds of them, have made a reef. And more and more people get involved in this, most of whom we've never met. So the whole thing has sort of morphed into this organic, ever-evolving creature, that's actually gone way beyond Christine and I.
Now some of you are sitting here thinking, "What planet are these people on? Why on earth are you crocheting a reef? Woolenness and wetness aren't exactly two concepts that go together. Why not chisel a coral reef out of marble? Cast it in bronze." But it turns out there is a very good reason why we are crocheting it because many organisms in coral reefs have a very particular kind of structure. The frilly crenulated forms that you see in corals, and kelps, and sponges and nudibranchs, is a form of geometry known as hyperbolic geometry. And the only way that mathematicians know how to model this structure is with crochet. It happens to be a fact. It's almost impossible to model this structure any other way, and it's almost impossible to do it on computers. So what is this hyperbolic geometry that corals and sea slugs embody?
The next few minutes is, we're all going to get raised up to the level of a sea slug. (Laughter) This sort of geometry revolutionized mathematics when it was first discovered in the 19th century. But not until 1997 did mathematicians actually understand how they could model it. In 1997 a mathematician at Cornell, Daina Taimina, made the discovery that this structure could actually be done in knitting and crochet. The first one she did was knitting. But you get too many stitches on the needle. So she quickly realized crochet was the better thing. But what she was doing was actually making a model of a mathematical structure, that many mathematicians had thought it was actually impossible to model. And indeed they thought that anything like this structure was impossible per se. Some of the best mathematicians spent hundreds of years trying to prove that this structure was impossible.
So what is this impossible hyperbolic structure? Before hyperbolic geometry, mathematicians knew about two kinds of space: Euclidean space, and spherical space. And they have different properties. Mathematicians like to characterize things by being formalist. You all have a sense of what a flat space is, Euclidean space is. But mathematicians formalize this in a particular way. And what they do is, they do it through the concept of parallel lines. So here we have a line and a point outside the line. And Euclid said, "How can I define parallel lines? I ask the question, how many lines can I draw through the point but never meet the original line?" And you all know the answer. Does someone want to shout it out? One. Great. Okay. That's our definition of a parallel line. It's a definition really of Euclidean space.
But there is another possibility that you all know of: spherical space. Think of the surface of a sphere -- just like a beach ball, the surface of the Earth. I have a straight line on my spherical surface. And I have a point outside the line. How many straight lines can I draw through the point but never meet the original line? What do we mean to talk about a straight line on a curved surface? Now mathematicians have answered that question. They've understood there is a generalized concept of straightness, it's called a geodesic. And on the surface of a sphere, a straight line is the biggest possible circle you can draw. So it's like the equator or the lines of longitude. So we ask the question again, "How many straight lines can I draw through the point, but never meet the original line?" Does someone want to guess? Zero. Very good.
Now mathematicians thought that was the only alternative. It's a bit suspicious isn't it? There is two answers to the question so far, Zero and one. Two answers? There may possibly be a third alternative. To a mathematician if there are two answers, and the first two are zero and one, there is another number that immediately suggests itself as the third alternative. Does anyone want to guess what it is? Infinity. You all got it right. Exactly. There is, there's a third alternative. This is what it looks like. There's a straight line, and there is an infinite number of lines that go through the point and never meet the original line. This is the drawing. This nearly drove mathematicians bonkers because, like you, they're sitting there feeling bamboozled. Thinking, how can that be? You're cheating. The lines are curved. But that's only because I'm projecting it onto a flat surface. Mathematicians for several hundred years had to really struggle with this. How could they see this? What did it mean to actually have a physical model that looked like this?
It's a bit like this: imagine that we'd only ever encountered Euclidean space. Then our mathematicians come along and said, "There's this thing called a sphere, and the lines come together at the north and south pole." But you don't know what a sphere looks like. And someone that comes along and says, "Look here's a ball." And you go, "Ah! I can see it. I can feel it. I can touch it. I can play with it." And that's exactly what happened when Daina Taimina in 1997, showed that you could crochet models in hyperbolic space. Here is this diagram in crochetness. I've stitched Euclid's parallel postulate on to the surface. And the lines look curved. But look, I can prove to you that they're straight because I can take any one of these lines, and I can fold along it. And it's a straight line. So here, in wool, through a domestic feminine art, is the proof that the most famous postulate in mathematics is wrong. (Applause)
And you can stitch all sorts of mathematical theorems onto these surfaces. The discovery of hyperbolic space ushered in the field of mathematics that is called non-Euclidean geometry. And this is actually the field of mathematics that underlies general relativity and is actually ultimately going to show us about the shape of the universe. So there is this direct line between feminine handicraft, Euclid and general relativity.
Now, I said that mathematicians thought that this was impossible. Here's two creatures who've never heard of Euclid's parallel postulate -- didn't know it was impossible to violate, and they're simply getting on with it. They've been doing it for hundreds of millions of years. I once asked the mathematicians why it was that mathematicians thought this structure was impossible when sea slugs have been doing it since the Silurian age. Their answer was interesting. They said, "Well I guess there aren't that many mathematicians sitting around looking at sea slugs." And that's true. But it also goes deeper than that. It also says a whole lot of things about what mathematicians thought mathematics was, what they thought it could and couldn't do, what they thought it could and couldn't represent. Even mathematicians, who in some sense are the freest of all thinkers, literally couldn't see not only the sea slugs around them, but the lettuce on their plate -- because lettuces, and all those curly vegetables, they also are embodiments of hyperbolic geometry. And so in some sense they literally, they had such a symbolic view of mathematics, they couldn't actually see what was going on on the lettuce in front of them. It turns out that the natural world is full of hyperbolic wonders.
And so, too, we've discovered that there is an infinite taxonomy of crochet hyperbolic creatures. We started out, Chrissy and I and our contributors, doing the simple mathematically perfect models. But we found that when we deviated from the specific setness of the mathematical code that underlies it -- the simple algorithm crochet three, increase one -- when we deviated from that and made embellishments to the code, the models immediately started to look more natural. And all of our contributors, who are an amazing collection of people around the world, do their own embellishments. As it were, we have this ever-evolving, crochet taxonomic tree of life. Just as the morphology and the complexity of life on earth is never ending, little embellishments and complexifications in the DNA code lead to new things like giraffes, or orchids -- so too, do little embellishments in the crochet code lead to new and wondrous creatures in the evolutionary tree of crochet life. So this project really has taken on this inner organic life of its own. There is the totality of all the people who have come to it. And their individual visions, and their engagement with this mathematical mode.
We have these technologies. We use them. But why? What's at stake here? What does it matter? For Chrissy and I, one of the things that's important here is that these things suggest the importance and value of embodied knowledge. We live in a society that completely tends to valorize symbolic forms of representation -- algebraic representations, equations, codes. We live in a society that's obsessed with presenting information in this way, teaching information in this way. But through this sort of modality, crochet, other plastic forms of play -- people can be engaged with the most abstract, high-powered, theoretical ideas, the kinds of ideas that normally you have to go to university departments to study in higher mathematics, which is where I first learned about hyperbolic space. But you can do it through playing with material objects. One of the ways that we've come to think about this is that what we're trying to do with the Institute for Figuring and projects like this, we're trying to have kindergarten for grown-ups.
And kindergarten was actually a very formalized system of education, established by a man named Friedrich Froebel, who was a crystallographer in the 19th century. He believed that the crystal was the model for all kinds of representation. He developed a radical alternative system of engaging the smallest children with the most abstract ideas through physical forms of play. And he is worthy of an entire talk on his own right. The value of education is something that Froebel championed, through plastic modes of play.
We live in a society now where we have lots of think tanks, where great minds go to think about the world. They write these great symbolic treatises called books, and papers, and op-ed articles. We want to propose, Chrissy and I, through The Institute for Figuring, another alternative way of doing things, which is the play tank. And the play tank, like the think tank, is a place where people can go and engage with great ideas. But what we want to propose, is that the highest levels of abstraction, things like mathematics, computing, logic, etc. -- all of this can be engaged with, not just through purely cerebral algebraic symbolic methods, but by literally, physically playing with ideas. Thank you very much. (Applause)
|
Маргарет Вертхейм о красивой математике коралла (и вязания крючком)
TED Talk Subtitles and Transcript: Маргарет Вертхейм возглавляет проект по воссозданию обитателей кораллового рифа, используя технику кроше (вязания крючком), изобретённую математиком — прославляя удивительность кораллового рифа, и погружаясь в гиперболическую геометрию, которая лежит в основе создания коралла.
Как сказала Джун, я здесь сегодня, чтобы поговорить о проекте, которым мы с моей сестрой-близняшкой занимаемся последние 3,5 года. Мы вяжем крючком коралловый риф. Это проект, к которому уже подключились сотни людей по всему миру, и мы делаем его вместе. Действительно, тысячи людей были реально вовлечены в этот проект, в разных его аспектах. Это проект, который сейчас включает три континента, и корнями уходит в математику, морскую биологию, женское рукоделие, и экологический активизм. Это правда. Это также проект, который очень красивым образом, развитие этого, на самом деле, шло параллельно с эволюцией жизни на Земле, что особенно приятно говорить здесь в феврале 2009 года — как нам сказал один из предыдущих ораторов, это 200 летняя годовщина рождения Чарльза Дарвина.
Всё это я надеюсь уместить в следующие 18 минут. Но позвольте мне сначала показать вам некоторые изображения того, на что эта штука похожа. Чтобы дать вам представление о масштабе, эта инсталляция шириной почти два метра, а самые высокие модели в высоту от 60 до 90 см. Вот ещё несколько его изображений. То, что справа — полтора метра высотой. Работа включает сотни различных вязаных моделей. И действительно, есть тысячи и тысячи моделей, которые люди по всему миру привнесли в рамках этого проекта. Этот проект в совокупности включает десятки тысяч часов человеческого труда, 99% из которого — женский труд. С правой стороны, вот там — часть инсталляции, которая в длину около трёх с половиной метров.
Мы с моей сестрой начали этот проект в 2005 году, потому что в том году, по крайней мере в научной прессе, много говорили о глобальном потеплении, и об эффекте глобального потепления на коралловые рифы. Кораллы это очень деликатные организмы, и они страдают от любого повышения температур в море. Это приводит к масштабным случаям отбеливания, которое является признаком того, что кораллы больны. И если отбеливание не уходит, если температуры не понижаются, то рифы начинают умирать. Многое из этого происходило на Большом Барьерном Рифе в частности, и с коралловыми рифами во всем мире. Вот это наша мольба в виде вязаного отбеленного рифа.
Вместе мы основали «Институт Соображения», он небольшой, и мы создали его для того, чтобы продвигать проекты об эстетическом и поэтическом измерениях науки и математики. И мы сделали небольшое объявление на нашем сайте, с просьбой к людям присоединиться к этой организации. К нашему удивлению, одним из первых кто позвонил, был Музей Энди Уорхола. Они сказали, что у них проводится выставка — ответ художников на глобальное потепление, и они хотели бы, чтобы наш коралловый риф стал её частью. Я посмеялась и сказала: «Ну, мы только его начали делать, так что вы можете получить его кусочек». Итак, в 2007 году у нас была выставка, небольшой показ этого вязаного рифа. И потом к нам обратились люди из Чикаго, и сказали: «В конце 2007 года тема Чикагского Гуманитарного Фестиваля — глобальное потепление. Наша галерея — 300 кв. м., и мы хотим, чтобы вы заполнили её вашим рифом». И я, наивная на тот момент, сказала: «Да, конечно». Теперь я говорю «наивная», потому что на самом деле, по профессии я научный писатель. Я пишу книги о культурной истории физики. Я писала книги об истории космоса, истории физики и религии, и я пишу статьи для таких изданий как Нью-Йорк Таймс и Лос-Анджелес Таймс. И я понятия не имела, что означает заполнить галерею в 300 кв. м. Поэтому я сказала «Да» на это предложение. Я пошла домой и сказала своей сестре Кристин. И у неё чуть не случился приступ, потому что Кристин — профессор в одном из крупнейших художественных институтов Лос-Анджелеса, CalArts, и она точно знала, что означает заполнить галерею в 300 кв. м. Она подумала, что я сошла с ума. Но начала лихорадочно вязать. И если вкратце, то 8 месяцев спустя мы действительно заполнили 300-метровую галерею Чикагского Культурного Центра.
К этому моменту проект уже превратился в самостоятельный вирус, который мы уже не контролировали. Люди в Чикаго решили, что помимо выставки наших рифов, они хотят, чтобы местные жители тоже сделали риф. Так что мы обучили их технике. Мы проводили мастерские и лекции. И люди в Чикаго сделали свой собственный риф. И его выставили рядом с нашим. В это были вовлечены сотни людей. Мы получили приглашение сделать тоже самое в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Лос-Анджелесе. В каждом из этих городов, местные жители, сотни жителей, сделали свой риф. И всё больше и больше людей участвовало в этом, и с большинством из них мы никогда лично не виделись. Таким образом, всё переросло в это живое, постоянно растущее существо, которое переросло меня и Кристин.
Наверное, некоторые из вас сейчас думают: «С какой планеты эти люди? Зачем они вяжут крючком коралловый риф? Вязаные вещи и вода это не совсем то, что хорошо сочетается. Почему бы не вырезать риф из мрамора? Или отлить из бронзы». Но оказывается, есть очень хорошая причина, почему мы именно вяжем его крючком. Потому что многие организмы в коралловых рифах имеют особенную структуру. Украшенные оборками мелкозубчатые формы, которые вы видите в кораллах, и в ламинариях, губках, голожаберных моллюсках — это форма геометрии, известная как гиперболическая геометрия. И единственный способ моделирования этих структур, который известен математикам — вязание крючком. Это факт. Почти невозможно смоделировать эту структуру иным образом и практически невозможно сделать это на компьютерах. Так что же такое гиперболическая геометрия, которую воплощают кораллы и морские слизняки?
В следующие несколько минут мы все поднимемся до уровня морского слизняка. (Смех) Подобная геометрия произвела революцию в математике, когда её впервые открыли в 19 веке. Но только в 1997 году математики реально поняли, как её моделировать. В 1997 году математик из Корнелла, Дайна Тайминя, сделала открытие, что эта структура может на самом деле быть воспроизведена путём вязания. Первую структуру она просто связала, не в технике «кроше». Но там получается слишком много петель на игле. Она быстро поняла, что техника вязания крючком «кроше» гораздо лучше. По сути, она на практике создавала модель математической структуры, которую многие математики считали невозможной для моделирования. И вообще они думали, что ничего подобного такой структуре не может существовать в принципе. Некоторые из лучших математиков потратили сотни лет в попытках доказать, что эта структура невозможна.
Так что это за невозможная гиперболическая структура? До гиперболической геометрии, математики знали о двух типах пространства: Евклидово пространство, и сферическое пространство. И у них различные свойства. Математики обычно характеризуют вещи формальным образом. Вы все представляете, что такое плоское пространство, Евклидово. Но математики формализуют это особым образом. Они делают это через концепцию параллельных прямых. Вот у нас есть прямая и точка за пределами этой прямой. Евклид спросил: «Как определить параллельные прямые? Я спрашиваю, сколько прямых я могу провести через точку, чтобы не пересечь первичную прямую?» И вы все знаете ответ. Кто-нибудь хочет выкрикнуть его? Одну прямую. Да. Отлично. Это наше определение параллельной прямой. Это по сути определение Евклидового пространства.
Но есть и другая вероятность, о которой вы все знаете: сферическое пространство. Подумайте о поверхности сферы — как пляжный мячик, поверхность планеты Земля. У меня на сферической поверхности есть прямая. И есть точка за пределами прямой. Сколько прямых я могу провести через точку, никогда не касаясь первоначальной прямой? Что имеем в виду, когда говорим о прямой линии на кривой поверхности? Так вот математики нашли ответ на этот вопрос. Они поняли, что есть обобщённая концепция прямоты, она называется геодезическая прямая. И на поверхности сферы, прямая линия — это самый большой круг, который можно начертить. То есть это как экватор или линии географической долготы. Давайте снова зададим вопрос: «Сколько прямых можно провести через точку, не пересекая первоначальную прямую?» Кто-нибудь хочет угадать? Ноль. Очень хорошо.
Итак, математики считали, что это единственная альтернатива. Немного подозрительно, не так ли? Пока что есть два ответа на этот вопрос: Ноль и одна. Два ответа? А возможно есть и третий вариант. Для математика, если есть два ответа, которыми являются ноль и единица, то сразу же есть число, которое предлагает себя в качестве третьего варианта. Кто-нибудь хочет догадаться что это? Бесконечность. Вы правы. Абсолютно точно. Вот он, третий вариант. И вот так это выглядит. Есть прямая, и есть бесконечное количество прямых, которые проходят через точку и никогда не пересекаются с первой прямой. Вот рисунок. Это почти свело математиков с ума, потому что, как и вы, они были полностью сбиты с толку. Они думали: «Как такое возможно? Здесь подвох. Линии кривые». Но это только потому что я проецирую их на плоскость. Математики в течение нескольких сотен лет реально мучились с этим. Как они могли это увидеть? Что значило иметь физическую модель, которая выглядела вот так?
Представьте себе, что вы сталкивались только с Евклидовым пространством. Затем пришли наши математики, и сказали: «Есть такая штука, которая называется сферой, и линии соединяются на северном и южном полюсе». Но вы не знаете, как выглядит сфера. И вот кто-то приходит и говорит: «Смотрите, она как этот мяч». И тогда вы говорите: «Ну конечно! Я вижу его. Я чувствую его. Я могу его потрогать. Я могу с ним поиграть». И это именно то, что произошло, когда Дайна Тайминя в 1997 году показала, что можно связать крючком модели в гиперболическом пространстве. Вот диаграмма в виде вязания крючком. Я пришила Евклидовы постулаты параллельности на поверхности. И линии выглядят кривыми. Но смотрите, я могу доказать, что они прямые, потому что я могу взять любую из этих линий, и я могу сделать сгиб вдоль неё. Это прямая линия. Так вот, здесь, из шерсти, с помощью домашнего женского рукоделия, вы видите доказательство, что самый известный постулат математики — неверный. (Аплодисменты)
И можно пришить всякие разные математические теоремы на эту поверхность. Открытие гиперболического пространства возвестило в сфере математики то, что называется неевклидовой геометрией. И это как раз тот раздел математики, который лежит в основе общей теории относительности, и в конечном итоге покажет нам, какова форма Вселенной. Таким образом, есть прямая связь между женским рукоделием, Евклидом и теорией относительности.
Так вот, я говорила, что математики считали это невозможным. А вот два существа, которые никогда не слышали о Евклидовом постулате — и не знали, что его невозможно нарушить, и они просто живут себе не задумываясь. Они делали это сотни миллионов лет. Я однажды спросила математиков, почему это математики считали, что эта структура была невозможна, тогда как морские слизни делали это ещё с силурийского периода палеозоя. Их ответ был интересным. Они сказали: «Ну, наверное, не так много математиков сидит и разглядывает морских слизней». И это правда. Но это идёт ещё глубже. Это также много говорит о том, чем по мнению математиков является математика, что она может и не может делать, и что она может и не может представлять. Даже математики, которые в каком-то смысле самые свободные из всех мыслителей, буквально не видели не только морских слизней вокруг них, но и салат на своей тарелке, потому что листья салата— и все кучерявые овощи — воплощают собой гиперболическую геометрию. И в каком-то смысле они буквально имели такой абстрактный взгляд на математику, что не видели то, что происходило у них под носом с листом обычного салата. Оказывается, мир природы полон гиперболических чудес.
И мы также открыли, что существует бесконечная таксономия гиперболических созданий связанных крючком. Мы начали, Крисси, я и те, кто нам помогал, делать просто математически идеальные модели. Но мы выяснили, что когда мы отклонялись от определённой установки математического кода, который лежит в основе простого алгоритма: связал три, добавил один — когда мы отклонились от этого и добавили украшений к коду, модели сразу же стали выглядеть гораздо натуральнее. Все те, кто помогал нам, эти удивительные люди со всего мира, добавляли свои украшения. И получается, что у нас такое вечно эволюционирующее, таксономическое дерево жизни связанное крючком. Точно так же как морфология и сложность жизни на земле бесконечны, небольшие украшения и усложнения в коде ДНК приводят к новым существам, таким как жирафы, или орхидеи — точно так же небольшие украшения в коде для вязания приводят к новым и чудесным созданиям дерева эволюции вязаной жизни. Так что этот проект начал жить своей собственной органической жизнью. Есть совокупность всех людей, которые занимались этим. Их индивидуальные видения, и их увлечённость этой математической моделью.
У нас есть эти технологии. Мы используем их. Но почему? Что здесь на кону? Какое это имеет значение? Для меня и Крисси, одна из важных вещей здесь в том, что это всё показывает важность и ценность материализованного, воплощённого знания. Мы живём в обществе, которое имеет тенденцию превозносить ценность символических форм представления — алгебраические представления, уравнения, коды. Мы живём в обществе, которое одержимо представлением информации в таком виде, обучением информации в таком виде. Но путём такого вида ощущения, через вязание, другие пластичные формы игры́ — люди могут быть вовлечены в самые абстрактные, мощные, теоретические идеи, такие идеи, для которых обычно сначала надо пойти изучать высшую математику на кафедрах университетов, где, например, я впервые узнала о гиперболическом пространстве. Но можно это сделать путём игры с материальными объектами. Один из углов, под которым мы теперь смотрим на это, то, что мы пытаемся сделать с Институтом Соображения, и проектами, подобными этому — мы пытаемся сделать детский сад для взрослых.
А детский сад, между прочим, был очень формализованной системой образования, созданной человеком по имени Фридрих Фробель, который был кристаллографом в 19 веке. Он верил, что кристалл — это модель для всех видов представления. Он развил радикальную альтернативную систему вовлечения маленьких детей в самые абстрактные идеи путём физической формы игры. О нём одном стоит сделать отдельное выступление. Ценность образования это то, за что боролся Фробель, путём пластичных форм игры́.
Мы сейчас живём в таком обществе, где есть масса фабрик мысли, где великие умы думают о мире. Они пишут великие символические трактаты, называемые книгами, научными трудами, и публицистическими статьями. Мы хотим предложить, я и Крисси, через Институт Соображения, альтернативу, которой является фабрика игры. И эта фабрика игры, как и фабрика мысли, это такое место, куда люди могут прийти, чтобы изучать великие идеи. Но мы хотим предложить, чтобы высочайшие уровни абстракции, такие вещи как математика, логика, информатика и т.д., могли изучаться и рассматриваться не только путём чисто интеллектуальных алгебраических символических методов, но буквально, физически, путём игры с этими идеями. Большое спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Joey Alexander: An 11-year-old prodigy performs old-school jazz\nTED Talk Subtitles and Transcript: Raised listening to his dad's old records, Joey Alexander plays a brand of sharp, modern piano jazz that you likely wouldn't expect to hear from a pre-teenager. Listen as the 11-year-old delights the TED crowd with his very special performance of a Thelonious Monk classic.\n(Music)\n(Music) (Applause)\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джо Александр: 11-летний вундеркинд исполняет джаз в духе старой школы\nTED Talk Subtitles and Transcript: Воспитанный на старых записях из коллекции своего отца, Джо Александр играет джаз пронзительного качества — такой современный фортепьянный джаз, которого не ожидаешь услышать от юного подростка. Послушайте, как 11-летний подросток очаровывает посетителей конференции TED исполнением классического джазового стандарта авторства Телониуса Монка.\n(Музыка)\n(Музыка) (Аплодисменты)\n(Аплодисменты)"
}
] |
Joey Alexander: An 11-year-old prodigy performs old-school jazz
TED Talk Subtitles and Transcript: Raised listening to his dad's old records, Joey Alexander plays a brand of sharp, modern piano jazz that you likely wouldn't expect to hear from a pre-teenager. Listen as the 11-year-old delights the TED crowd with his very special performance of a Thelonious Monk classic.
(Music)
(Music) (Applause)
(Applause)
|
Джо Александр: 11-летний вундеркинд исполняет джаз в духе старой школы
TED Talk Subtitles and Transcript: Воспитанный на старых записях из коллекции своего отца, Джо Александр играет джаз пронзительного качества — такой современный фортепьянный джаз, которого не ожидаешь услышать от юного подростка. Послушайте, как 11-летний подросток очаровывает посетителей конференции TED исполнением классического джазового стандарта авторства Телониуса Монка.
(Музыка)
(Музыка) (Аплодисменты)
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Clay Shirky: How social media can make history\nTED Talk Subtitles and Transcript: While news from Iran streams to the world, Clay Shirky shows how Facebook, Twitter and TXTs help citizens in repressive regimes to report on real news, bypassing censors (however briefly). The end of top-down control of news is changing the nature of politics.\nI want to talk about the transformed media landscape, and what it means for anybody who has a message that they want to get out to anywhere in the world. And I want to illustrate that by telling a couple of stories about that transformation.\nI'll start here. Last November there was a presidential election. You probably read something about it in the papers. And there was some concern that in some parts of the country there might be voter suppression. And so a plan came up to video the vote. And the idea was that individual citizens with phones capable of taking photos or making video would document their polling places, on the lookout for any kind of voter suppression techniques, and would upload this to a central place. And that this would operate as a kind of citizen observation -- that citizens would not be there just to cast individual votes, but also to help ensure the sanctity of the vote overall.\nSo this is a pattern that assumes we're all in this together. What matters here isn't technical capital, it's social capital. These tools don't get socially interesting until they get technologically boring. It isn't when the shiny new tools show up that their uses start permeating society. It's when everybody is able to take them for granted. Because now that media is increasingly social, innovation can happen anywhere that people can take for granted the idea that we're all in this together.\nAnd so we're starting to see a media landscape in which innovation is happening everywhere, and moving from one spot to another. That is a huge transformation. Not to put too fine a point on it, the moment we're living through -- the moment our historical generation is living through -- is the largest increase in expressive capability in human history. Now that's a big claim. I'm going to try to back it up.\nThere are only four periods in the last 500 years where media has changed enough to qualify for the label \"revolution.\" The first one is the famous one, the printing press: movable type, oil-based inks, that whole complex of innovations that made printing possible and turned Europe upside-down, starting in the middle of the 1400s. Then, a couple of hundred years ago, there was innovation in two-way communication, conversational media: first the telegraph, then the telephone. Slow, text-based conversations, then real-time voice based conversations. Then, about 150 years ago, there was a revolution in recorded media other than print: first photos, then recorded sound, then movies, all encoded onto physical objects. And finally, about 100 years ago, the harnessing of electromagnetic spectrum to send sound and images through the air -- radio and television. This is the media landscape as we knew it in the 20th century. This is what those of us of a certain age grew up with, and are used to.\nBut there is a curious asymmetry here. The media that is good at creating conversations is no good at creating groups. And the media that's good at creating groups is no good at creating conversations. If you want to have a conversation in this world, you have it with one other person. If you want to address a group, you get the same message and you give it to everybody in the group, whether you're doing that with a broadcasting tower or a printing press. That was the media landscape as we had it in the twentieth century.\nAnd this is what changed. This thing that looks like a peacock hit a windscreen is Bill Cheswick's map of the Internet. He traces the edges of the individual networks and then color codes them. The Internet is the first medium in history that has native support for groups and conversation at the same time. Whereas the phone gave us the one-to-one pattern, and television, radio, magazines, books, gave us the one-to-many pattern, the Internet gives us the many-to-many pattern. For the first time, media is natively good at supporting these kinds of conversations. That's one of the big changes.\nThe second big change is that, as all media gets digitized, the Internet also becomes the mode of carriage for all other media, meaning that phone calls migrate to the Internet, magazines migrate to the Internet, movies migrate to the Internet. And that means that every medium is right next door to every other medium. Put another way, media is increasingly less just a source of information, and it is increasingly more a site of coordination, because groups that see or hear or watch or listen to something can now gather around and talk to each other as well.\nAnd the third big change is that members of the former audience, as Dan Gilmore calls them, can now also be producers and not consumers. Every time a new consumer joins this media landscape a new producer joins as well, because the same equipment -- phones, computers -- let you consume and produce. It's as if, when you bought a book, they threw in the printing press for free; it's like you had a phone that could turn into a radio if you pressed the right buttons. That is a huge change in the media landscape we're used to. And it's not just Internet or no Internet. We've had the Internet in its public form for almost 20 years now, and it's still changing as the media becomes more social. It's still changing patterns even among groups who know how to deal with the Internet well.\nSecond story. Last May, China in the Sichuan province had a terrible earthquake, 7.9 magnitude, massive destruction in a wide area, as the Richter Scale has it. And the earthquake was reported as it was happening. People were texting from their phones. They were taking photos of buildings. They were taking videos of buildings shaking. They were uploading it to QQ, China's largest Internet service. They were Twittering it. And so as the quake was happening the news was reported. And because of the social connections, Chinese students coming elsewhere, and going to school, or businesses in the rest of the world opening offices in China -- there were people listening all over the world, hearing this news. The BBC got their first wind of the Chinese quake from Twitter. Twitter announced the existence of the quake several minutes before the US Geological Survey had anything up online for anybody to read. The last time China had a quake of that magnitude it took them three months to admit that it had happened.\n(Laughter)\nNow they might have liked to have done that here, rather than seeing these pictures go up online. But they weren't given that choice, because their own citizens beat them to the punch. Even the government learned of the earthquake from their own citizens, rather than from the Xinhua News Agency. And this stuff rippled like wildfire. For a while there the top 10 most clicked links on Twitter, the global short messaging service -- nine of the top 10 links were about the quake. People collating information, pointing people to news sources, pointing people to the US geological survey. The 10th one was kittens on a treadmill, but that's the Internet for you.\n(Laughter)\nBut nine of the 10 in those first hours. And within half a day donation sites were up, and donations were pouring in from all around the world. This was an incredible, coordinated global response. And the Chinese then, in one of their periods of media openness, decided that they were going to let it go, that they were going to let this citizen reporting fly. And then this happened. People began to figure out, in the Sichuan Provence, that the reason so many school buildings had collapsed -- because tragically the earthquake happened during a school day -- the reason so many school buildings collapsed is that corrupt officials had taken bribes to allow those building to be built to less than code. And so they started, the citizen journalists started\nreporting that as well. And there was an incredible picture. You may have seen in on the front page of the New York Times. A local official literally prostrated himself in the street, in front of these protesters, in order to get them to go away. Essentially to say, \"We will do anything to placate you, just please stop protesting in public.\"\nBut these are people who have been radicalized, because, thanks to the one child policy, they have lost everyone in their next generation. Someone who has seen the death of a single child now has nothing to lose. And so the protest kept going. And finally the Chinese cracked down. That was enough of citizen media. And so they began to arrest the protesters. They began to shut down the media that the protests were happening on.\nChina is probably the most successful manager of Internet censorship in the world, using something that is widely described as the Great Firewall of China. And the Great Firewall of China is a set of observation points that assume that media is produced by professionals, it mostly comes in from the outside world, it comes in relatively sparse chunks, and it comes in relatively slowly. And because of those four characteristics they are able to filter it as it comes into the country. But like the Maginot Line, the great firewall of China was facing in the wrong direction for this challenge, because not one of those four things was true in this environment. The media was produced locally. It was produced by amateurs. It was produced quickly. And it was produced at such an incredible abundance that there was no way to filter it as it appeared. And so now the Chinese government, who for a dozen years, has quite successfully filtered the web, is now in the position of having to decide whether to allow or shut down entire services, because the transformation to amateur media is so enormous that they can't deal with it any other way.\nAnd in fact that is happening this week. On the 20th anniversary of Tiananmen they just, two days ago, announced that they were simply shutting down access to Twitter, because there was no way to filter it other than that. They had to turn the spigot entirely off. Now these changes don't just affect people who want to censor messages. They also affect people who want to send messages,\nbecause this is really a transformation of the ecosystem as a whole, not just a particular strategy. The classic media problem, from the 20th century is, how does an organization have a message that they want to get out to a group of people distributed at the edges of a network. And here is the twentieth century answer. Bundle up the message. Send the same message to everybody. National message. Targeted individuals. Relatively sparse number of producers. Very expensive to do, so there is not a lot of competition. This is how you reach people. All of that is over.\nWe are increasingly in a landscape where media is global, social, ubiquitous and cheap. Now most organizations that are trying to send messages to the outside world, to the distributed collection of the audience, are now used to this change. The audience can talk back. And that's a little freaky. But you can get used to it after a while, as people do.\nBut that's not the really crazy change that we're living in the middle of. The really crazy change is here: it's the fact that they are no longer disconnected from each other, the fact that former consumers are now producers, the fact that the audience can talk directly to one another; because there is a lot more amateurs than professionals, and because the size of the network, the complexity of the network is actually the square of the number of participants, meaning that the network, when it grows large, grows very, very large.\nAs recently at last decade, most of the media that was available for public consumption was produced by professionals. Those days are over, never to return. It is the green lines now, that are the source of the free content, which brings me to my last story. We saw some of the most imaginative use of social media during the Obama campaign.\nAnd I don't mean most imaginative use in politics -- I mean most imaginative use ever. And one of the things Obama did, was they famously, the Obama campaign did, was they famously put up MyBarackObama.com, myBO.com And millions of citizens rushed in to participate, and to try and figure out how to help. An incredible conversation sprung up there. And then, this time last year, Obama announced that he was going to change his vote on FISA, The Foreign Intelligence Surveillance Act. He had said, in January, that he would not sign a bill that granted telecom immunity for possibly warrantless spying on American persons. By the summer, in the middle of the general campaign, He said, \"I've thought about the issue more. I've changed my mind. I'm going to vote for this bill.\" And many of his own supporters on his own site went very publicly berserk.\nIt was Senator Obama when they created it. They changed the name later. \"Please get FISA right.\" Within days of this group being created it was the fastest growing group on myBO.com; within weeks of its being created it was the largest group. Obama had to issue a press release. He had to issue a reply. And he said essentially, \"I have considered the issue. I understand where you are coming from. But having considered it all, I'm still going to vote the way I'm going to vote. But I wanted to reach out to you and say, I understand that you disagree with me, and I'm going to take my lumps on this one.\"\nThis didn't please anybody. But then a funny thing happened in the conversation. People in that group realized that Obama had never shut them down. Nobody in the Obama campaign had ever tried to hide the group or make it harder to join, to deny its existence, to delete it, to take to off the site. They had understood that their role with myBO.com was to convene their supporters but not to control their supporters.\nAnd that is the kind of discipline that it takes to make really mature use of this media. Media, the media landscape that we knew, as familiar as it was, as easy conceptually as it was to deal with the idea that professionals broadcast messages to amateurs, is increasingly slipping away. In a world where media is global, social, ubiquitous and cheap, in a world of media where the former audience are now increasingly full participants, in that world, media is less and less often about crafting a single message to be consumed by individuals. It is more and more often a way of creating an environment for convening and supporting groups.\nAnd the choice we face, I mean anybody who has a message they want to have heard anywhere in the world, isn't whether or not that is the media environment we want to operate in. That's the media environment we've got. The question we all face now is, \"How can we make best use of this media? Even though it means changing the way we've always done it.\" Thank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Клэй Ширки (Clay Shirky): Как социальные сети создают историю.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Когда новости из Ирана наполняют мир, Клэй Ширки демонстрирует как Facebook, Twitter и СМС помогают жителям стран с репрессивным режимом передавать реальные новости в обход цензуры (хоть и на короткое время). Нисходящему принципу контролирования новостей пришёл конец, что в свою очередь меняет сущность политики.\nСегодня я хочу рассказать о том как изменился информационный мир, и что это означает для каждого, кто хочет донести свою мысль до любого человека в мире. В подтверждении этого позвольте мне привести несколько примеров подобной трансформации.\nИтак. В ноябре прошлого года проходили президентские выборы. Вы скорее всего читали об этом в газетах. И в отдельных регионах существовали опасения, что на людей будет оказано давление. Решение было найдено в проведении видео записи голосования. Каждый гражданин, имеющий телефон с фото или видео камерой, запечатлит процесс голосования, будет бдительно следить за любыми попытками влияния на исход голосования и выложит этот материал на специальном сайте. Таким образом будет осуществляться наблюдение за выборами обычными гражданами. Граждане не просто отдают свои голоса, но и обеспечивают неприкосновенность процесса голосования в целом.\nДанный пример оперирует на осознании того, что мы работаем над достижением общей цели. Здесь не столько важны технические ресурсы, сколько социальные. Такие ресурсы приобретают социальную значимость только тогда, когда технологическая сторона становится обыденной. Как только новое блестящее устройство появляется на рынке пользователи не стремятся мгновенно применить его социально. Это происходит только тогда, когда все пользователи принимают это устройство за должное. Поскольку средства информации становятся все более и более социальными, иновационный прорыв может случиться где угодно, как только люди начнут воспринимать как должное мысль о том, что мы работаем над достижением общей цели.\nТеперь мы наблюдаем информационный ландшафт, который использует новые идеи повсеместно, движется от одного к другому. Мы наблюдаем значительное перевоплощение. Я не хочу слишком упрощать, но мы действительно становимся свидетелями одного из важнейших исторических моментов - наибольший рост в возможностях выражать свою точку зрения за всю историю человечества. Это смелое утверждение, и я постараюсь представить доказательства.\nЗа последние 500 лет существует только 4 эпизода в истории, когда средства информации изменились настолько, что этот процесс можно назвать революцией. Первый эпизод всем известен - это изобретение печатного станка. Шрифт из подвижных литер, маслосодержащие чернила и другие изобретения, которые претворили в жизнь книгопечатание, перевернули Европу с головы на ноги, начиная примерно с середины 15 века. Затем, пару сотен лет назад была изобретена двусторонная коммуникация. Средства общения, сначала телеграф, потом телефон. Сначала медленное общение посредством обмена текстовых сообщений, потом, разговор в режиме реального времени. Далее, примерно 150 лет назад, произошла революция в СМИ, которая не относилась к печатным. Фотография, звук, фильмы перешли на физические носители. И наконец 4-й эпизод в истории произошел примерно 100 лет назад, когда люди научились использовать электромагнитный спектр, чтобы посылать звук и изображение на расстояния, появились радио и телевидение. Так выглядит картина средств коммуникаций в 20 веке. Это то, к чему многие из нас привыкли, с чем мы выросли.\nОднако, наблюдается некий дисбаланс. Средства, которые прекрасно справляются с созданием диалога, не так хорошо справляются с созданием групп. А то, что прекрасно создает группы - не поддерживает диалога. Если вы хотите поговорить, вы разговариваете с одним человеком. Если вы хотите обратиться к группе, вы берете то же самое обращение и передаете его всем участникам этой группы. На таком принципе основаны и радиовещание и печатная пресса. Так выглядел информационный ландшафт до сегодняшнего времени.\nНо именно это изменилось. Вот это изображение, напоминающее павлина налетевшего на лобовое стекло, является картой Интернета, предложенной Биллом Чесвиком (Bill Cheswick). Он отслеживает границы индивидуальных сетей и маркирует их цветом. Интернет - это первое средство коммуникации в истории, которое основано на поддержании групп и дискуссии одновременно. Телефон позволяет нам поддерживать диалог один на один, Телевизор, радио, журналы и книги позволяют осуществлять общение в одностороннем порядке. Интернет предоставляет нам возможностей общения множества с множеством. Впервые средства информации позволяют создать подобный диалог. Это одно из огромных достижений.\nСледующее достижение состоит в переходе СМИ на цифровые носители, что позволяет Интернету служить средством передачи информации для всех других СМИ. Телефонные звонки теперь можно совершать через Интернет. В Интернете же можно прочитать журналы, посмотреть фильмы. Это означает, что все носители информации находятся теперь рядом друг с другом. Другими словами, средства коммуникации перестали быть просто источником информации. А стали местом управления. Поскольку, группы, которые имели возможность видеть и слышать, смотреть и слушать, теперь могут собираться и общаться друг с другом.\nТретье большое достижение состоит в том, что бывшие зрители, как их называет Дэн Гилмор (Dan Gilmore), превратились из потребителей в производителей. Когда новый потребитель приобщается к информационному ландшафту, он одновременно становится и производителем. Так как то же самое оборудование, телефоны, компьютеры позволяют потреблять и производить. Аналогичный пример: при покупке книги вам выдают в подарок печатный станок. Или телефон, который бы мог радиовещать если его правильно настроить. Мы уже привыкли к этим огромным изменениям информационного ландшафта. И речь идет не только о наличии или отсутствии Интернета. Интернет в традиционном понимании существует уже 20 лет. И он до сих пор меняется, по мере того как СМИ становятся более социальными. Он меняется даже для тех, кто уже давно работает с Интернетом.\nВторая история, май прошлого года, Китай, провинция Сычуань. Землетрясение в 7,9 баллов по шкале Рихтера принесло огромные разрушения, что и демонстрирует шкала Рихтера. Репортажи с места событий приходили в режиме реального времени. Люди посылали смс, фотографировали здания. Снимали на видео колеблющиеся здания и и загружали информацию на QQ, самый большой Интернет-сервис в Китае. Они использовали Twitter. То есть непосредственно во время землетрясения, поступали новости о нем. И благодаря социальным сетям, китайские школьники по пути в школу или компании из других стран, открывающие филиалы в Китае, люди во всем мире могли услышать эти новости. BBC получило первую информацию о землетрясении в Китае через Twitter. Twitter огласил на весь мир, что началось землетрясение за несколько минут до того, как об этом объявила в Интернете Геологическая служба США. (US Geological Survey) В предыдущий раз, когда в Китае было землетрясение соизмеримого масштаба, Китай только спустя 3 месяца признал это.\n(Смех)\nМожет быть, им бы очень хотелось сделать то же самое и сейчас, а не наблюдать за появлением этих фотографий в Интернете. Но другого выбора у них не было, граждане обошли их на повороте. Даже правительство узнало о землетрясении от самих граждан, а не от агентства новостей «Синьхуа». (Xinhua News Agency) Эта информация распространялась как лесной пожар. Достаточно долго из 10 самых популярных историй на Twitter, глобальной системы коротких сообщений, 9 были о землетрясении. Люди собирали информацию, рекомендовали ссылки, ставили ссылки на сайт Геологической службы США. 10-я самая популярная история была о котятах на беговой дорожке, и в этом весь Интернет.\n(Смех)\nНо 9 из 10 были о землетрясении. Через полдня были запущенны сайты для сбора пожертвований. Люди стали высылать деньги из разных уголков мира. Это был самый невероятный скоординированный на глобальном уровне отклик. Китай, в период краткосрочной гласности, решил закрыть на это глаза и позволить гражданам вести репортажи с места событий. Но, произошло следующее. Люди в провинции Сычуань стали осознавать, что так много школ обрушилось, по трагическому стечению обстоятельств, землетрясение произошло во время школьных занятий, причина, по которой так много школ обрушилось - это взяточничество чиновников, которые позволили строительство в обход мер безопастности. И граждане, гражданская журналистика,\nповедала и об этом. Нарисовалась невероятная картина. Может вы когда-нибудь видели что-либо подобное на страницах New York Times. Один местный чиновник буквально бросился ниц перед митингующими, чтобы они разошлись. Как бы говоря: \" Мы сделаем все возможное, только перестаньте митинговать.\"\nНо люди уже были на грани. Из-за политики \"одна семья - один ребенок\", они уже потеряли свое следующее поколение. Тому, кто потерял своего единственного ребенка, уже нечего терять. Поэтому протесты продолжались. И китайское правительство сменило тактику. Хватит попустительствовать социальным СМИ. Протестантов начали арестовывать. Те СМИ, которые служили оплотом протестов, стали закрывать.\nКитай можно считать страной с наиболее успешной системой цензуры Интернета. Они используют так называемую \"Великую Стену безопасности Китая\". Эта стена - несколько наблюдательных пунктов, в основе работы которых положение о том, что информация производится профессионалами, по большей части приходит извне, она приходит довольно краткими кусками, и приходит довольно медленно. Основываясь на этих 4-х характеристиках, они могут фильтрировать информацию, которая проходит в страну. Но как Линия Мажино (во время Второй Мировой Войны), великая стена безопасности Китая ограждает не тот участок, откуда исходит опасность. Ни один из четырех признаков не присутствовал в этой среде. Информация создавалась внутри, создавалась обывателями. Создавалась быстро. И в таком количестве, что фильтровать ее по мере появления, не было возможности. И теперь, Китайское правительство, которое десяток лет довольно успешно занималось цензурой в Интернете, находится перед выбором: разрешить или закрыть весь этот сервис. Потому что переход к информации, которая производится обывателями, ведет к огромным изменениям, с которыми они справится иным путем не могут.\nНапример, на этой неделе это уже происходит. В 20-ю годовщину событий на площади Тянаньмэнь, всего 2 дня назад, они объявили, что доступ к Twitter будет закрыт. Потому что иного способа отфильтровать информацию на нем нет. Им пришлось полностью перекрыть кран. Эти изменения влияют не только на тех людей, которые хотят ввести цензуру сообщений. Они влияют на тех людей, которые хотят эти сообщения отправлять.\nНа самом деле это изменение всей экосистемы в целом. А не только конкретной стратегии. Классическая проблема, связанная с информацией в 20 веке - как организации донести нужную информацию тем, кто находится на дальнем краю этой сети. В двадцатом веке ответом было следующее. Подготовьте сообщение. Разошлите одно и тоже сообщение всем. Сообщение на всю страну. Отдельно взятые люди, для которых это сообщение предназначается. Относительно низкое количество производителей информации. Высокая стоимость ее производства. В связи с этим - невысокая конкуренция. Таким образом информация предоставлялась людям. Но всему этому пришел конец.\nВокруг нас все больше СМИ становятся глобальными, социальными, повсеместными и дешевыми. Теперь большинство организаций, которые пытаются передать информацию во внешний мир, разнообразному набору аудиторий привыкли к этим переменам. Аудитория может отвечать. Это немного страшно. Но к этому можно привыкнуть.\nНо и это еще не самая удивительная трансформация, в центре которой мы находимся. Самая сумасшедшая трансформация - это то, что они теперь не отделены друг от друга. То, что бывшие потребители теперь являются производителями. То, что члены аудитории могут общаться напрямую друг с другом. Потому что любителей больше, чем профессионалов. И потому что размер этой сети, ее структура - это количество участников в квадрате. Это означает, что эта сеть, когда она намного увеличивается, увеличивается очень-очень намного.\nВсего лишь в прошлом десятилетии большая часть информации, которая производилась для населения, была произведена профессионалами. Эти дни прошли безвозвратно. Теперь эти зеленые линии являются источником бесплатной информации. Что подводит меня к последней истории. Во время кампании Обамы, мы могли наблюдать за самыми изобретательными способами использования социальных медиа.\nНе самыми изобретательными в политике, а самыми изобретательными вообще. Одна из знаменитых вещей, которую они сделали, кампания Обамы, они запустили сайт myBarakObama.com, myBO.com. И миллионы спешили принять участие, чтобы понять как они могут помочь. Там начался невероятный разговор. А потом, ровно год назад, Обама объявил, что будет голосовать по-другому при принятии FISA - Акт о разведывательной деятельности в отношении действий иностранных государств. В январе он заявил, что не будет голосовать за биль, который защищал телекоммуникационных провайдеров, которые возможно помогали в слежке за американскими гражданами без надлежащего ордера. К лету, в середине кампании, он сказал: \"Я подумал об этой проблеме еще. Я поменял свое мнение. Я буду голосовать за\". И многие из его сторонников на его сайте были в очевидном бешенстве.\nКогда группа была создана, Обама был еще сенатором. Название поменяли позже. \"Пожалуйста, проголосуйте за этот акт правильно.\" Всего через несколько дней со дня создания группы, она стала самой быстрорастущей на сайте myBO.com Через несколько недель после ее создания, она стала самой большой группой. Обаме пришлось выпустить пресс-релиз. Ему пришлось ответить. И он сказал следующее: \"Я подумал над этой проблемой. Я понимаю ваши причины. Но подумав обо всем, я все равно буду голосовать так, как буду. Но я хотел сказать вам, что я понимаю ваше несогласие и я готов к критике\".\nЭто никому не понравилось. Но потом в разговоре стало происходить нечто интересное. Люди в этой группе поняли, что Обама никогда не отстранялся от них. Никто из штаба Обамы не пытался спрятать эту группу, сделать вступление в нее более сложным, отрицать ее существование, удалять ее, убирать с сайта. Они поняли, что их роль на сайте myBO.com была собирать соратников, но не контролировать их.\nИменно такая дисциплина помогает использовать этот ресурс грамотно. Информация, медийная картина, которую мы знали, как бы знакома она ни была, как бы ни легка для понимания ни была идея о том, что профессионалы доносят информацию до любителей, ускользает от нас. В мире, где информация глобальна, социальна, повсеместна и дешева, в медиа-мире, где бывшая аудитория принимает все большее участие в этом мире, медиа - все меньше и меньше значит \"создание одного сообщения для индивидуальных потребителей\". Все больше и больше это способ создать среду, в которой собираются и процветают группы.\nВыбор, с которым мы сталкиваемся, я имею в виду любого, у кого есть информация, которую они хотят донести до людей, заключается не в том, подходит ли нам эта медиа-среда. Это та медиа-среда, которая есть. Вопрос, на который мы все должны ответить: \"Как наилучшим образом использовать эти ресурсы? Даже если надо поменять то, что мы всегда делали\". Спасибо за внимание.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Clay Shirky: How social media can make history
TED Talk Subtitles and Transcript: While news from Iran streams to the world, Clay Shirky shows how Facebook, Twitter and TXTs help citizens in repressive regimes to report on real news, bypassing censors (however briefly). The end of top-down control of news is changing the nature of politics.
I want to talk about the transformed media landscape, and what it means for anybody who has a message that they want to get out to anywhere in the world. And I want to illustrate that by telling a couple of stories about that transformation.
I'll start here. Last November there was a presidential election. You probably read something about it in the papers. And there was some concern that in some parts of the country there might be voter suppression. And so a plan came up to video the vote. And the idea was that individual citizens with phones capable of taking photos or making video would document their polling places, on the lookout for any kind of voter suppression techniques, and would upload this to a central place. And that this would operate as a kind of citizen observation -- that citizens would not be there just to cast individual votes, but also to help ensure the sanctity of the vote overall.
So this is a pattern that assumes we're all in this together. What matters here isn't technical capital, it's social capital. These tools don't get socially interesting until they get technologically boring. It isn't when the shiny new tools show up that their uses start permeating society. It's when everybody is able to take them for granted. Because now that media is increasingly social, innovation can happen anywhere that people can take for granted the idea that we're all in this together.
And so we're starting to see a media landscape in which innovation is happening everywhere, and moving from one spot to another. That is a huge transformation. Not to put too fine a point on it, the moment we're living through -- the moment our historical generation is living through -- is the largest increase in expressive capability in human history. Now that's a big claim. I'm going to try to back it up.
There are only four periods in the last 500 years where media has changed enough to qualify for the label "revolution." The first one is the famous one, the printing press: movable type, oil-based inks, that whole complex of innovations that made printing possible and turned Europe upside-down, starting in the middle of the 1400s. Then, a couple of hundred years ago, there was innovation in two-way communication, conversational media: first the telegraph, then the telephone. Slow, text-based conversations, then real-time voice based conversations. Then, about 150 years ago, there was a revolution in recorded media other than print: first photos, then recorded sound, then movies, all encoded onto physical objects. And finally, about 100 years ago, the harnessing of electromagnetic spectrum to send sound and images through the air -- radio and television. This is the media landscape as we knew it in the 20th century. This is what those of us of a certain age grew up with, and are used to.
But there is a curious asymmetry here. The media that is good at creating conversations is no good at creating groups. And the media that's good at creating groups is no good at creating conversations. If you want to have a conversation in this world, you have it with one other person. If you want to address a group, you get the same message and you give it to everybody in the group, whether you're doing that with a broadcasting tower or a printing press. That was the media landscape as we had it in the twentieth century.
And this is what changed. This thing that looks like a peacock hit a windscreen is Bill Cheswick's map of the Internet. He traces the edges of the individual networks and then color codes them. The Internet is the first medium in history that has native support for groups and conversation at the same time. Whereas the phone gave us the one-to-one pattern, and television, radio, magazines, books, gave us the one-to-many pattern, the Internet gives us the many-to-many pattern. For the first time, media is natively good at supporting these kinds of conversations. That's one of the big changes.
The second big change is that, as all media gets digitized, the Internet also becomes the mode of carriage for all other media, meaning that phone calls migrate to the Internet, magazines migrate to the Internet, movies migrate to the Internet. And that means that every medium is right next door to every other medium. Put another way, media is increasingly less just a source of information, and it is increasingly more a site of coordination, because groups that see or hear or watch or listen to something can now gather around and talk to each other as well.
And the third big change is that members of the former audience, as Dan Gilmore calls them, can now also be producers and not consumers. Every time a new consumer joins this media landscape a new producer joins as well, because the same equipment -- phones, computers -- let you consume and produce. It's as if, when you bought a book, they threw in the printing press for free; it's like you had a phone that could turn into a radio if you pressed the right buttons. That is a huge change in the media landscape we're used to. And it's not just Internet or no Internet. We've had the Internet in its public form for almost 20 years now, and it's still changing as the media becomes more social. It's still changing patterns even among groups who know how to deal with the Internet well.
Second story. Last May, China in the Sichuan province had a terrible earthquake, 7.9 magnitude, massive destruction in a wide area, as the Richter Scale has it. And the earthquake was reported as it was happening. People were texting from their phones. They were taking photos of buildings. They were taking videos of buildings shaking. They were uploading it to QQ, China's largest Internet service. They were Twittering it. And so as the quake was happening the news was reported. And because of the social connections, Chinese students coming elsewhere, and going to school, or businesses in the rest of the world opening offices in China -- there were people listening all over the world, hearing this news. The BBC got their first wind of the Chinese quake from Twitter. Twitter announced the existence of the quake several minutes before the US Geological Survey had anything up online for anybody to read. The last time China had a quake of that magnitude it took them three months to admit that it had happened.
(Laughter)
Now they might have liked to have done that here, rather than seeing these pictures go up online. But they weren't given that choice, because their own citizens beat them to the punch. Even the government learned of the earthquake from their own citizens, rather than from the Xinhua News Agency. And this stuff rippled like wildfire. For a while there the top 10 most clicked links on Twitter, the global short messaging service -- nine of the top 10 links were about the quake. People collating information, pointing people to news sources, pointing people to the US geological survey. The 10th one was kittens on a treadmill, but that's the Internet for you.
(Laughter)
But nine of the 10 in those first hours. And within half a day donation sites were up, and donations were pouring in from all around the world. This was an incredible, coordinated global response. And the Chinese then, in one of their periods of media openness, decided that they were going to let it go, that they were going to let this citizen reporting fly. And then this happened. People began to figure out, in the Sichuan Provence, that the reason so many school buildings had collapsed -- because tragically the earthquake happened during a school day -- the reason so many school buildings collapsed is that corrupt officials had taken bribes to allow those building to be built to less than code. And so they started, the citizen journalists started
reporting that as well. And there was an incredible picture. You may have seen in on the front page of the New York Times. A local official literally prostrated himself in the street, in front of these protesters, in order to get them to go away. Essentially to say, "We will do anything to placate you, just please stop protesting in public."
But these are people who have been radicalized, because, thanks to the one child policy, they have lost everyone in their next generation. Someone who has seen the death of a single child now has nothing to lose. And so the protest kept going. And finally the Chinese cracked down. That was enough of citizen media. And so they began to arrest the protesters. They began to shut down the media that the protests were happening on.
China is probably the most successful manager of Internet censorship in the world, using something that is widely described as the Great Firewall of China. And the Great Firewall of China is a set of observation points that assume that media is produced by professionals, it mostly comes in from the outside world, it comes in relatively sparse chunks, and it comes in relatively slowly. And because of those four characteristics they are able to filter it as it comes into the country. But like the Maginot Line, the great firewall of China was facing in the wrong direction for this challenge, because not one of those four things was true in this environment. The media was produced locally. It was produced by amateurs. It was produced quickly. And it was produced at such an incredible abundance that there was no way to filter it as it appeared. And so now the Chinese government, who for a dozen years, has quite successfully filtered the web, is now in the position of having to decide whether to allow or shut down entire services, because the transformation to amateur media is so enormous that they can't deal with it any other way.
And in fact that is happening this week. On the 20th anniversary of Tiananmen they just, two days ago, announced that they were simply shutting down access to Twitter, because there was no way to filter it other than that. They had to turn the spigot entirely off. Now these changes don't just affect people who want to censor messages. They also affect people who want to send messages,
because this is really a transformation of the ecosystem as a whole, not just a particular strategy. The classic media problem, from the 20th century is, how does an organization have a message that they want to get out to a group of people distributed at the edges of a network. And here is the twentieth century answer. Bundle up the message. Send the same message to everybody. National message. Targeted individuals. Relatively sparse number of producers. Very expensive to do, so there is not a lot of competition. This is how you reach people. All of that is over.
We are increasingly in a landscape where media is global, social, ubiquitous and cheap. Now most organizations that are trying to send messages to the outside world, to the distributed collection of the audience, are now used to this change. The audience can talk back. And that's a little freaky. But you can get used to it after a while, as people do.
But that's not the really crazy change that we're living in the middle of. The really crazy change is here: it's the fact that they are no longer disconnected from each other, the fact that former consumers are now producers, the fact that the audience can talk directly to one another; because there is a lot more amateurs than professionals, and because the size of the network, the complexity of the network is actually the square of the number of participants, meaning that the network, when it grows large, grows very, very large.
As recently at last decade, most of the media that was available for public consumption was produced by professionals. Those days are over, never to return. It is the green lines now, that are the source of the free content, which brings me to my last story. We saw some of the most imaginative use of social media during the Obama campaign.
And I don't mean most imaginative use in politics -- I mean most imaginative use ever. And one of the things Obama did, was they famously, the Obama campaign did, was they famously put up MyBarackObama.com, myBO.com And millions of citizens rushed in to participate, and to try and figure out how to help. An incredible conversation sprung up there. And then, this time last year, Obama announced that he was going to change his vote on FISA, The Foreign Intelligence Surveillance Act. He had said, in January, that he would not sign a bill that granted telecom immunity for possibly warrantless spying on American persons. By the summer, in the middle of the general campaign, He said, "I've thought about the issue more. I've changed my mind. I'm going to vote for this bill." And many of his own supporters on his own site went very publicly berserk.
It was Senator Obama when they created it. They changed the name later. "Please get FISA right." Within days of this group being created it was the fastest growing group on myBO.com; within weeks of its being created it was the largest group. Obama had to issue a press release. He had to issue a reply. And he said essentially, "I have considered the issue. I understand where you are coming from. But having considered it all, I'm still going to vote the way I'm going to vote. But I wanted to reach out to you and say, I understand that you disagree with me, and I'm going to take my lumps on this one."
This didn't please anybody. But then a funny thing happened in the conversation. People in that group realized that Obama had never shut them down. Nobody in the Obama campaign had ever tried to hide the group or make it harder to join, to deny its existence, to delete it, to take to off the site. They had understood that their role with myBO.com was to convene their supporters but not to control their supporters.
And that is the kind of discipline that it takes to make really mature use of this media. Media, the media landscape that we knew, as familiar as it was, as easy conceptually as it was to deal with the idea that professionals broadcast messages to amateurs, is increasingly slipping away. In a world where media is global, social, ubiquitous and cheap, in a world of media where the former audience are now increasingly full participants, in that world, media is less and less often about crafting a single message to be consumed by individuals. It is more and more often a way of creating an environment for convening and supporting groups.
And the choice we face, I mean anybody who has a message they want to have heard anywhere in the world, isn't whether or not that is the media environment we want to operate in. That's the media environment we've got. The question we all face now is, "How can we make best use of this media? Even though it means changing the way we've always done it." Thank you very much.
(Applause)
|
Клэй Ширки (Clay Shirky): Как социальные сети создают историю.
TED Talk Subtitles and Transcript: Когда новости из Ирана наполняют мир, Клэй Ширки демонстрирует как Facebook, Twitter и СМС помогают жителям стран с репрессивным режимом передавать реальные новости в обход цензуры (хоть и на короткое время). Нисходящему принципу контролирования новостей пришёл конец, что в свою очередь меняет сущность политики.
Сегодня я хочу рассказать о том как изменился информационный мир, и что это означает для каждого, кто хочет донести свою мысль до любого человека в мире. В подтверждении этого позвольте мне привести несколько примеров подобной трансформации.
Итак. В ноябре прошлого года проходили президентские выборы. Вы скорее всего читали об этом в газетах. И в отдельных регионах существовали опасения, что на людей будет оказано давление. Решение было найдено в проведении видео записи голосования. Каждый гражданин, имеющий телефон с фото или видео камерой, запечатлит процесс голосования, будет бдительно следить за любыми попытками влияния на исход голосования и выложит этот материал на специальном сайте. Таким образом будет осуществляться наблюдение за выборами обычными гражданами. Граждане не просто отдают свои голоса, но и обеспечивают неприкосновенность процесса голосования в целом.
Данный пример оперирует на осознании того, что мы работаем над достижением общей цели. Здесь не столько важны технические ресурсы, сколько социальные. Такие ресурсы приобретают социальную значимость только тогда, когда технологическая сторона становится обыденной. Как только новое блестящее устройство появляется на рынке пользователи не стремятся мгновенно применить его социально. Это происходит только тогда, когда все пользователи принимают это устройство за должное. Поскольку средства информации становятся все более и более социальными, иновационный прорыв может случиться где угодно, как только люди начнут воспринимать как должное мысль о том, что мы работаем над достижением общей цели.
Теперь мы наблюдаем информационный ландшафт, который использует новые идеи повсеместно, движется от одного к другому. Мы наблюдаем значительное перевоплощение. Я не хочу слишком упрощать, но мы действительно становимся свидетелями одного из важнейших исторических моментов - наибольший рост в возможностях выражать свою точку зрения за всю историю человечества. Это смелое утверждение, и я постараюсь представить доказательства.
За последние 500 лет существует только 4 эпизода в истории, когда средства информации изменились настолько, что этот процесс можно назвать революцией. Первый эпизод всем известен - это изобретение печатного станка. Шрифт из подвижных литер, маслосодержащие чернила и другие изобретения, которые претворили в жизнь книгопечатание, перевернули Европу с головы на ноги, начиная примерно с середины 15 века. Затем, пару сотен лет назад была изобретена двусторонная коммуникация. Средства общения, сначала телеграф, потом телефон. Сначала медленное общение посредством обмена текстовых сообщений, потом, разговор в режиме реального времени. Далее, примерно 150 лет назад, произошла революция в СМИ, которая не относилась к печатным. Фотография, звук, фильмы перешли на физические носители. И наконец 4-й эпизод в истории произошел примерно 100 лет назад, когда люди научились использовать электромагнитный спектр, чтобы посылать звук и изображение на расстояния, появились радио и телевидение. Так выглядит картина средств коммуникаций в 20 веке. Это то, к чему многие из нас привыкли, с чем мы выросли.
Однако, наблюдается некий дисбаланс. Средства, которые прекрасно справляются с созданием диалога, не так хорошо справляются с созданием групп. А то, что прекрасно создает группы - не поддерживает диалога. Если вы хотите поговорить, вы разговариваете с одним человеком. Если вы хотите обратиться к группе, вы берете то же самое обращение и передаете его всем участникам этой группы. На таком принципе основаны и радиовещание и печатная пресса. Так выглядел информационный ландшафт до сегодняшнего времени.
Но именно это изменилось. Вот это изображение, напоминающее павлина налетевшего на лобовое стекло, является картой Интернета, предложенной Биллом Чесвиком (Bill Cheswick). Он отслеживает границы индивидуальных сетей и маркирует их цветом. Интернет - это первое средство коммуникации в истории, которое основано на поддержании групп и дискуссии одновременно. Телефон позволяет нам поддерживать диалог один на один, Телевизор, радио, журналы и книги позволяют осуществлять общение в одностороннем порядке. Интернет предоставляет нам возможностей общения множества с множеством. Впервые средства информации позволяют создать подобный диалог. Это одно из огромных достижений.
Следующее достижение состоит в переходе СМИ на цифровые носители, что позволяет Интернету служить средством передачи информации для всех других СМИ. Телефонные звонки теперь можно совершать через Интернет. В Интернете же можно прочитать журналы, посмотреть фильмы. Это означает, что все носители информации находятся теперь рядом друг с другом. Другими словами, средства коммуникации перестали быть просто источником информации. А стали местом управления. Поскольку, группы, которые имели возможность видеть и слышать, смотреть и слушать, теперь могут собираться и общаться друг с другом.
Третье большое достижение состоит в том, что бывшие зрители, как их называет Дэн Гилмор (Dan Gilmore), превратились из потребителей в производителей. Когда новый потребитель приобщается к информационному ландшафту, он одновременно становится и производителем. Так как то же самое оборудование, телефоны, компьютеры позволяют потреблять и производить. Аналогичный пример: при покупке книги вам выдают в подарок печатный станок. Или телефон, который бы мог радиовещать если его правильно настроить. Мы уже привыкли к этим огромным изменениям информационного ландшафта. И речь идет не только о наличии или отсутствии Интернета. Интернет в традиционном понимании существует уже 20 лет. И он до сих пор меняется, по мере того как СМИ становятся более социальными. Он меняется даже для тех, кто уже давно работает с Интернетом.
Вторая история, май прошлого года, Китай, провинция Сычуань. Землетрясение в 7,9 баллов по шкале Рихтера принесло огромные разрушения, что и демонстрирует шкала Рихтера. Репортажи с места событий приходили в режиме реального времени. Люди посылали смс, фотографировали здания. Снимали на видео колеблющиеся здания и и загружали информацию на QQ, самый большой Интернет-сервис в Китае. Они использовали Twitter. То есть непосредственно во время землетрясения, поступали новости о нем. И благодаря социальным сетям, китайские школьники по пути в школу или компании из других стран, открывающие филиалы в Китае, люди во всем мире могли услышать эти новости. BBC получило первую информацию о землетрясении в Китае через Twitter. Twitter огласил на весь мир, что началось землетрясение за несколько минут до того, как об этом объявила в Интернете Геологическая служба США. (US Geological Survey) В предыдущий раз, когда в Китае было землетрясение соизмеримого масштаба, Китай только спустя 3 месяца признал это.
(Смех)
Может быть, им бы очень хотелось сделать то же самое и сейчас, а не наблюдать за появлением этих фотографий в Интернете. Но другого выбора у них не было, граждане обошли их на повороте. Даже правительство узнало о землетрясении от самих граждан, а не от агентства новостей «Синьхуа». (Xinhua News Agency) Эта информация распространялась как лесной пожар. Достаточно долго из 10 самых популярных историй на Twitter, глобальной системы коротких сообщений, 9 были о землетрясении. Люди собирали информацию, рекомендовали ссылки, ставили ссылки на сайт Геологической службы США. 10-я самая популярная история была о котятах на беговой дорожке, и в этом весь Интернет.
(Смех)
Но 9 из 10 были о землетрясении. Через полдня были запущенны сайты для сбора пожертвований. Люди стали высылать деньги из разных уголков мира. Это был самый невероятный скоординированный на глобальном уровне отклик. Китай, в период краткосрочной гласности, решил закрыть на это глаза и позволить гражданам вести репортажи с места событий. Но, произошло следующее. Люди в провинции Сычуань стали осознавать, что так много школ обрушилось, по трагическому стечению обстоятельств, землетрясение произошло во время школьных занятий, причина, по которой так много школ обрушилось - это взяточничество чиновников, которые позволили строительство в обход мер безопастности. И граждане, гражданская журналистика,
поведала и об этом. Нарисовалась невероятная картина. Может вы когда-нибудь видели что-либо подобное на страницах New York Times. Один местный чиновник буквально бросился ниц перед митингующими, чтобы они разошлись. Как бы говоря: " Мы сделаем все возможное, только перестаньте митинговать."
Но люди уже были на грани. Из-за политики "одна семья - один ребенок", они уже потеряли свое следующее поколение. Тому, кто потерял своего единственного ребенка, уже нечего терять. Поэтому протесты продолжались. И китайское правительство сменило тактику. Хватит попустительствовать социальным СМИ. Протестантов начали арестовывать. Те СМИ, которые служили оплотом протестов, стали закрывать.
Китай можно считать страной с наиболее успешной системой цензуры Интернета. Они используют так называемую "Великую Стену безопасности Китая". Эта стена - несколько наблюдательных пунктов, в основе работы которых положение о том, что информация производится профессионалами, по большей части приходит извне, она приходит довольно краткими кусками, и приходит довольно медленно. Основываясь на этих 4-х характеристиках, они могут фильтрировать информацию, которая проходит в страну. Но как Линия Мажино (во время Второй Мировой Войны), великая стена безопасности Китая ограждает не тот участок, откуда исходит опасность. Ни один из четырех признаков не присутствовал в этой среде. Информация создавалась внутри, создавалась обывателями. Создавалась быстро. И в таком количестве, что фильтровать ее по мере появления, не было возможности. И теперь, Китайское правительство, которое десяток лет довольно успешно занималось цензурой в Интернете, находится перед выбором: разрешить или закрыть весь этот сервис. Потому что переход к информации, которая производится обывателями, ведет к огромным изменениям, с которыми они справится иным путем не могут.
Например, на этой неделе это уже происходит. В 20-ю годовщину событий на площади Тянаньмэнь, всего 2 дня назад, они объявили, что доступ к Twitter будет закрыт. Потому что иного способа отфильтровать информацию на нем нет. Им пришлось полностью перекрыть кран. Эти изменения влияют не только на тех людей, которые хотят ввести цензуру сообщений. Они влияют на тех людей, которые хотят эти сообщения отправлять.
На самом деле это изменение всей экосистемы в целом. А не только конкретной стратегии. Классическая проблема, связанная с информацией в 20 веке - как организации донести нужную информацию тем, кто находится на дальнем краю этой сети. В двадцатом веке ответом было следующее. Подготовьте сообщение. Разошлите одно и тоже сообщение всем. Сообщение на всю страну. Отдельно взятые люди, для которых это сообщение предназначается. Относительно низкое количество производителей информации. Высокая стоимость ее производства. В связи с этим - невысокая конкуренция. Таким образом информация предоставлялась людям. Но всему этому пришел конец.
Вокруг нас все больше СМИ становятся глобальными, социальными, повсеместными и дешевыми. Теперь большинство организаций, которые пытаются передать информацию во внешний мир, разнообразному набору аудиторий привыкли к этим переменам. Аудитория может отвечать. Это немного страшно. Но к этому можно привыкнуть.
Но и это еще не самая удивительная трансформация, в центре которой мы находимся. Самая сумасшедшая трансформация - это то, что они теперь не отделены друг от друга. То, что бывшие потребители теперь являются производителями. То, что члены аудитории могут общаться напрямую друг с другом. Потому что любителей больше, чем профессионалов. И потому что размер этой сети, ее структура - это количество участников в квадрате. Это означает, что эта сеть, когда она намного увеличивается, увеличивается очень-очень намного.
Всего лишь в прошлом десятилетии большая часть информации, которая производилась для населения, была произведена профессионалами. Эти дни прошли безвозвратно. Теперь эти зеленые линии являются источником бесплатной информации. Что подводит меня к последней истории. Во время кампании Обамы, мы могли наблюдать за самыми изобретательными способами использования социальных медиа.
Не самыми изобретательными в политике, а самыми изобретательными вообще. Одна из знаменитых вещей, которую они сделали, кампания Обамы, они запустили сайт myBarakObama.com, myBO.com. И миллионы спешили принять участие, чтобы понять как они могут помочь. Там начался невероятный разговор. А потом, ровно год назад, Обама объявил, что будет голосовать по-другому при принятии FISA - Акт о разведывательной деятельности в отношении действий иностранных государств. В январе он заявил, что не будет голосовать за биль, который защищал телекоммуникационных провайдеров, которые возможно помогали в слежке за американскими гражданами без надлежащего ордера. К лету, в середине кампании, он сказал: "Я подумал об этой проблеме еще. Я поменял свое мнение. Я буду голосовать за". И многие из его сторонников на его сайте были в очевидном бешенстве.
Когда группа была создана, Обама был еще сенатором. Название поменяли позже. "Пожалуйста, проголосуйте за этот акт правильно." Всего через несколько дней со дня создания группы, она стала самой быстрорастущей на сайте myBO.com Через несколько недель после ее создания, она стала самой большой группой. Обаме пришлось выпустить пресс-релиз. Ему пришлось ответить. И он сказал следующее: "Я подумал над этой проблемой. Я понимаю ваши причины. Но подумав обо всем, я все равно буду голосовать так, как буду. Но я хотел сказать вам, что я понимаю ваше несогласие и я готов к критике".
Это никому не понравилось. Но потом в разговоре стало происходить нечто интересное. Люди в этой группе поняли, что Обама никогда не отстранялся от них. Никто из штаба Обамы не пытался спрятать эту группу, сделать вступление в нее более сложным, отрицать ее существование, удалять ее, убирать с сайта. Они поняли, что их роль на сайте myBO.com была собирать соратников, но не контролировать их.
Именно такая дисциплина помогает использовать этот ресурс грамотно. Информация, медийная картина, которую мы знали, как бы знакома она ни была, как бы ни легка для понимания ни была идея о том, что профессионалы доносят информацию до любителей, ускользает от нас. В мире, где информация глобальна, социальна, повсеместна и дешева, в медиа-мире, где бывшая аудитория принимает все большее участие в этом мире, медиа - все меньше и меньше значит "создание одного сообщения для индивидуальных потребителей". Все больше и больше это способ создать среду, в которой собираются и процветают группы.
Выбор, с которым мы сталкиваемся, я имею в виду любого, у кого есть информация, которую они хотят донести до людей, заключается не в том, подходит ли нам эта медиа-среда. Это та медиа-среда, которая есть. Вопрос, на который мы все должны ответить: "Как наилучшим образом использовать эти ресурсы? Даже если надо поменять то, что мы всегда делали". Спасибо за внимание.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Erik Brynjolfsson: The key to growth? Race with the machines\nTED Talk Subtitles and Transcript: As machines take on more jobs, many find themselves out of work or with raises indefinitely postponed. Is this the end of growth? No, says Erik Brynjolfsson -- it’s simply the growing pains of a radically reorganized economy. A riveting case for why big innovations are ahead of us … if we think of computers as our teammates. Be sure to watch the opposing viewpoint from Robert Gordon.\nGrowth is not dead.\n(Applause)\nLet's start the story 120 years ago, when American factories began to electrify their operations, igniting the Second Industrial Revolution. The amazing thing is that productivity did not increase in those factories for 30 years. Thirty years. That's long enough for a generation of managers to retire. You see, the first wave of managers simply replaced their steam engines with electric motors, but they didn't redesign the factories to take advantage of electricity's flexibility. It fell to the next generation to invent new work processes, and then productivity soared, often doubling or even tripling in those factories.\nElectricity is an example of a general purpose technology, like the steam engine before it. General purpose technologies drive most economic growth, because they unleash cascades of complementary innovations, like lightbulbs and, yes, factory redesign. Is there a general purpose technology of our era? Sure. It's the computer. But technology alone is not enough. Technology is not destiny. We shape our destiny, and just as the earlier generations of managers needed to redesign their factories, we're going to need to reinvent our organizations and even our whole economic system. We're not doing as well at that job as we should be. As we'll see in a moment, productivity is actually doing all right, but it has become decoupled from jobs, and the income of the typical worker is stagnating. These troubles are sometimes misdiagnosed as the end of innovation, but they are actually the growing pains of what Andrew McAfee and I call the new machine age.\nLet's look at some data. So here's GDP per person in America. There's some bumps along the way, but the big story is you could practically fit a ruler to it. This is a log scale, so what looks like steady growth is actually an acceleration in real terms. And here's productivity. You can see a little bit of a slowdown there in the mid-'70s, but it matches up pretty well with the Second Industrial Revolution, when factories were learning how to electrify their operations. After a lag, productivity accelerated again. So maybe \"history doesn't repeat itself, but sometimes it rhymes.\" Today, productivity is at an all-time high, and despite the Great Recession, it grew faster in the 2000s than it did in the 1990s, the roaring 1990s, and that was faster than the '70s or '80s. It's growing faster than it did during the Second Industrial Revolution. And that's just the United States. The global news is even better. Worldwide incomes have grown at a faster rate in the past decade than ever in history.\nIf anything, all these numbers actually understate our progress, because the new machine age is more about knowledge creation than just physical production. It's mind not matter, brain not brawn, ideas not things. That creates a problem for standard metrics, because we're getting more and more stuff for free, like Wikipedia, Google, Skype, and if they post it on the web, even this TED Talk. Now getting stuff for free is a good thing, right? Sure, of course it is. But that's not how economists measure GDP. Zero price means zero weight in the GDP statistics. According to the numbers, the music industry is half the size that it was 10 years ago, but I'm listening to more and better music than ever. You know, I bet you are too. In total, my research estimates that the GDP numbers miss over 300 billion dollars per year in free goods and services on the Internet. Now let's look to the future. There are some super smart people who are arguing that we've reached the end of growth, but to understand the future of growth, we need to make predictions about the underlying drivers of growth. I'm optimistic, because the new machine age is digital, exponential and combinatorial.\nWhen goods are digital, they can be replicated with perfect quality at nearly zero cost, and they can be delivered almost instantaneously. Welcome to the economics of abundance. But there's a subtler benefit to the digitization of the world. Measurement is the lifeblood of science and progress. In the age of big data, we can measure the world in ways we never could before.\nSecondly, the new machine age is exponential. Computers get better faster than anything else ever. A child's Playstation today is more powerful than a military supercomputer from 1996. But our brains are wired for a linear world. As a result, exponential trends take us by surprise. I used to teach my students that there are some things, you know, computers just aren't good at, like driving a car through traffic. (Laughter) That's right, here's Andy and me grinning like madmen because we just rode down Route 101 in, yes, a driverless car.\nThirdly, the new machine age is combinatorial. The stagnationist view is that ideas get used up, like low-hanging fruit, but the reality is that each innovation creates building blocks for even more innovations. Here's an example. In just a matter of a few weeks, an undergraduate student of mine built an app that ultimately reached 1.3 million users. He was able to do that so easily because he built it on top of Facebook, and Facebook was built on top of the web, and that was built on top of the Internet, and so on and so forth.\nNow individually, digital, exponential and combinatorial would each be game-changers. Put them together, and we're seeing a wave of astonishing breakthroughs, like robots that do factory work or run as fast as a cheetah or leap tall buildings in a single bound. You know, robots are even revolutionizing cat transportation.\n(Laughter)\nBut perhaps the most important invention, the most important invention is machine learning. Consider one project: IBM's Watson. These little dots here, those are all the champions on the quiz show \"Jeopardy.\" At first, Watson wasn't very good, but it improved at a rate faster than any human could, and shortly after Dave Ferrucci showed this chart to my class at MIT, Watson beat the world \"Jeopardy\" champion. At age seven, Watson is still kind of in its childhood. Recently, its teachers let it surf the Internet unsupervised. The next day, it started answering questions with profanities. Damn. (Laughter)\nBut you know, Watson is growing up fast. It's being tested for jobs in call centers, and it's getting them. It's applying for legal, banking and medical jobs, and getting some of them. Isn't it ironic that at the very moment we are building intelligent machines, perhaps the most important invention in human history, some people are arguing that innovation is stagnating? Like the first two industrial revolutions, the full implications of the new machine age are going to take at least a century to fully play out, but they are staggering.\nSo does that mean we have nothing to worry about? No. Technology is not destiny. Productivity is at an all time high, but fewer people now have jobs. We have created more wealth in the past decade than ever, but for a majority of Americans, their income has fallen. This is the great decoupling of productivity from employment, of wealth from work. You know, it's not surprising that millions of people have become disillusioned by the great decoupling, but like too many others, they misunderstand its basic causes. Technology is racing ahead, but it's leaving more and more people behind. Today, we can take a routine job, codify it in a set of machine-readable instructions, and then replicate it a million times.\nYou know, I recently overheard a conversation that epitomizes these new economics. This guy says, \"Nah, I don't use H&R Block anymore. TurboTax does everything that my tax preparer did, but it's faster, cheaper and more accurate.\" How can a skilled worker compete with a $39 piece of software? She can't. Today, millions of Americans do have faster, cheaper, more accurate tax preparation, and the founders of Intuit have done very well for themselves. But 17 percent of tax preparers no longer have jobs. That is a microcosm of what's happening, not just in software and services, but in media and music, in finance and manufacturing, in retailing and trade -- in short, in every industry. People are racing against the machine, and many of them are losing that race.\nWhat can we do to create shared prosperity? The answer is not to try to slow down technology. Instead of racing against the machine, we need to learn to race with the machine. That is our grand challenge.\nThe new machine age can be dated to a day 15 years ago when Garry Kasparov, the world chess champion, played Deep Blue, a supercomputer. The machine won that day, and today, a chess program running on a cell phone can beat a human grandmaster. It got so bad that, when he was asked what strategy he would use against a computer, Jan Donner, the Dutch grandmaster, replied, \"I'd bring a hammer.\"\n(Laughter)\nBut today a computer is no longer the world chess champion. Neither is a human, because Kasparov organized a freestyle tournament where teams of humans and computers could work together, and the winning team had no grandmaster, and it had no supercomputer. What they had was better teamwork, and they showed that a team of humans and computers, working together, could beat any computer or any human working alone. Racing with the machine beats racing against the machine. Technology is not destiny. We shape our destiny.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эрик Бринолфссон: Ключ к росту? Гонка вместе с машинами\nTED Talk Subtitles and Transcript: Пока машины осваивают всё новые специальности, многие лишаются работы, или же повышение их зарплаты откладывается на неопределённое время. Означает ли это конец роста? Нет, говорит Эрик Бринолфссон, это просто издержки роста радикально преобразованной экономики. Захватывающие факты, иллюстрирующие, что грядёт эра больших инноваций... если мы возьмём компьютеры в свою команду. Не забудьте посмотреть противоположную точку зрения Роберта Гордона.\nРост не мёртв.\n(Аплодисменты)\nНачнём с истории 120-летней давности, когда американские заводы стали снабжать свои производства электричеством, что привело ко Второй промышленной революции. Удивительно то, что производительность этих заводов не увеличивалась в течение 30 лет. Тридцати лет. Этого времени достаточно, чтобы сменилось целое поколение управленцев. Видите ли, первая волна управленцев просто заменяла паровые двигатели на электромоторы — но они модернизировали предприятия не для того, чтобы с умом пользоваться гибкостью электричества. На плечи уже следующего поколения перепало изобретение новых технологических процессов. Именно тогда производительность предприятий стала резко увеличиваться, часто в два или три раза.\nЭлектричество — это пример технологии общего назначения, какой до этого был паровой двигатель. Технологии общего назначения стимулируют экономический рост, так как они высвобождают потоки сопутствующих инноваций, таких, как лампы накаливания и, да, модернизация предприятий. Есть ли технология общего назначения для нашего времени? Разумеется. Это компьютер. Но одних технологий недостаточно. Технологии — это не судьба. Мы сами творцы своей судьбы, и так же, как и ранние поколения управленцев, которым нужно было модернизировать производства, нам понадобится обновить наши организации и даже целую экономическую систему. Мы не справляемся с этим так, как надо было бы. Как мы сейчас увидим, с само́й производительностью всё в порядке, но она отделилась от рабочих мест, и доходы типичного работника стагнируют. Эти проблемы иногда неверно принимают за конец инноваций, хотя на самом деле это издержки роста того, что мы с Эндрю Макафи называем новой машинной эрой.\nПосмотрим на кое-какие данные. Вот ВВП на душу населения в США. В разных местах наблюдаются неровности, но в общем и целом тренд можно прочертить по линейке. Этот график в логарифмах, так что то, что выглядит как стационарный рост, в реальных величинах является ростом ускоряющимся. А вот производительность. В середине 70-х можно было наблюдать некоторое замедление, но в общем график хорошо соотносится со Второй промышленной революцией, когда предприятия учились электрификации производств. После задержки рост производительности снова ускорился. Так что, возможно, «история не повторяется, но иногда она рифмуется». Сейчас производительность находится на историческом максимуме, и, несмотря на Великий Спад, она росла в 2000-х быстрее, чем в 90-х, в бурных 90-х; а тогда она росла быстрее, чем в 70-х или 80-х. Она растёт быстрее, чем во времена Второй промышленной революции. И это только в США. Новости остального мира ещё лучше. Доходы по всему миру росли быстрее за последнее десятилетие, чем когда-либо в истории.\nПожалуй, эти данные даже преуменьшают прогресс, так как суть новой машинной эры скорее в создании знаний, нежели в простом физическом производстве; в разуме, а не в материи; в мозге, а не в мускулах; в идеях, а не в вещах. Это является проблемой для стандартных систем показателей: появляется всё больше бесплатных продуктов, таких как Википедия, Гугл, Скайп, и даже это выступление, если его выложат в сеть. Бесплатные вещи — это здорово, правда? Разумеется, да. Но это не вписывается в концепцию измерения ВВП. Нулевая цена означает отсутствие веса в статистике ВВП. Данные показывают, что оборот музыкальной индустрии сократился в два раза за последние десять лет. Но я слушаю всё больше и больше музыки лучшего качества. Держу пари, и вы тоже. Моё исследование показывает, что всего в цифрах ВВП не учитывается около 300 миллиардов долларов бесплатных товаров и услуг Интернета ежегодно. Заглянем в будущее. Некоторые очень умные люди заявляют, что росту пришёл конец, но, чтобы понять будущее роста, нужны прогнозы относительно факторов, лежащих в его основе. Я оптимистичен, потому что новой машинной эре присущи цифровой формат, экспоненциальные тренды и комбинаторность.\nЦифровые товары могут быть тиражированы в идеальном качестве с практически нулевыми издержками и могут быть доставлены практически мгновенно. Добро пожаловать в экономику изобилия. Но есть ещё одно неуловимое преимущество цифрового мира. Измерения — источник жизненной силы науки и прогресса. В эпоху больших массивов данных мы можем измерять мир невиданными ранее способами.\nВо-вторых, новая Машинная эра экспоненциальна. Компьютеры улучшаются быстрее, чем когда-либо что-либо ещё. Приставка Playstation сегодня мощнее, чем военный суперкомпьютер 1996 года. Но наш мозг привык к линейному миру. В результате экспоненциальные тренды застают нас врасплох. Я раньше учил своих студентов, что есть занятия, в которых от компьютеров мало толку, например, вождение машины в пробке. (Смех) Верно. Вот Энди и я с улыбками до ушей, потому что мы только что проехали по Шоссе 101 на беспилотном автомобиле.\nВ-третьих, новая машинная эра комбинаторна. Сторонники теории стагнации считают, что идеи истощаются подобно низко висящим фруктам. Но в действительности каждая инновация закладывает фундамент новых инноваций. Вот пример. Всего за несколько недель один из моих студентов-бакалавров разработал приложение для 1,3 миллиона пользователей. Ему это так просто удалось, потому что приложение написано для Фейсбук, а Фейсбук был когда-то создан на основе всемирной паутины, которая была создана на основе Интернета, и так далее.\nПо отдельности цифровой формат, экспоненциальный рост и комбинаторность уже изменили бы правила игры. Соединённые воедино, они позволяют нам наблюдать волну ошеломляющих открытий, таких как роботы, выполняющие конвейерную работу, или бегущие быстрее гепарда, или перескакивающие высокие здания в один прыжок. Роботы в корне меняют даже процесс передвижения котов.\n(Смех)\nНо, возможно, самое важное изобретение, самое важное изобретение — машинное обучение. Возьмём проект IBM — суперкомпьютер Watson. Эти маленькие точки на графике — чемпионы телевикторины Jeopardy. [процент точности их ответов] Сначала Watson мало что удавалось, но он совершенствовался в разы быстрее, чем любой человек, и вскоре после того, как Дейв Ферруччи показал этот график на моей паре в MIT, Watson побил рекорд чемпиона по игре в Jeopardy. Семилетний возраст для Watson — возраст ребёнка. Недавно его учителя позволили ему безнадзорно побродить по просторам Интернета. На следующий день он стал отвечать на вопросы нецензурной бранью. Чёрт возьми. (Смех)\nНо Watson растёт очень быстро. Он пытается устроиться на работу в колл-центрах, и его берут. Он ищет работу в юриспруденции, банковской и медицинской сфере и тоже получает некоторые места. Не иронично ли то, что в тот самый момент, когда мы конструируем машины с искусственным интеллектом — возможно, самое главное изобретение человечества — некоторые заявляют, что инновации стагнируют? Как и в двух первых промышленных революциях все последствия новой машинной эры в полной мере раскроются только спустя по крайней мере век, но они уже потрясают.\nОзначает ли это, что нам не о чем волноваться? Нет. Технологии не судьба. Производительность находится на историческом максимуме, но у меньшего количества людей есть работа. За последние десять лет мы аккумулировали больше богатства, чем когда бы то ни было, но доходы большинства американцев упали. Это великое отделение производительности от занятости, богатства от работы. Неудивительно, что миллионы людей разочарованы в этом великом отделении. Но, как и многие другие, они неправильно понимают его основные причины. Технологии мчатся впереди и оставляют всё больше людей позади. Сейчас мы можем закодировать механически выполняемую работу в последовательность инструкций, понятных машинам, и размножить её миллионы раз.\nНедавно я подслушал разговор, который резюмирует новое экономическое устройство. Один парень сказал: «Нет, я больше не пользуюсь услугами H&R Block [для подготовки деклараций] — [программа] TurboTax делает всё, что делала та компания, но она быстрее, дешевле и точнее». Как квалифицированный работник может конкурировать с программой стоимостью 39 долларов? Никак. Сегодня для миллионов американцев процесс подготовки деклараций стал быстрее, дешевле, точнее, а основатели Intuit живут припеваючи. Но 17% людей, занимавшихся налоговыми декларациями, потеряли работу. Это иллюстрация процессов, происходящих не только в программном обеспечении и сфере услуг, но и в медиа- и музыкальной индустрии, финансах и производстве, розничной продаже и торговле — вкратце, во всех отраслях. Люди конкурируют с машинами, и многие из них проигрывают.\nЧто можно сделать для всеобщего процветания? Ответ не в замедлении роста технологий. Вместо того, чтобы бежать наперегонки с машинами, нужно научиться бежать вместе с ними. Это наш главный вызов.\nОтсчёт новой машинной эры можно вести с даты 15-летней давности, когда Гари Каспаров, чемпион мира по шахматам, сыграл против суперкомпьютера Deep Blue. Тогда машина выиграла, а сегодня простое мобильное приложение для игры в шахматы может победить гроссмейстера. Всё стало настолько плохо, что, когда Яна Доннера, нидерландского гроссмейстра, спросили, какую стратегию он применил бы против компьютера, он ответил: «Я бы принёс с собой молоток».\n(Смех)\nСегодня чемпионом мира по шахматам уже не является ни компьютер, ни человек. Каспаров организовал турнир по фристайл-шахматам, где команды людей и компьютеров могли работать вместе. У победившей команды не было ни гроссмейстера, ни суперкомпьютера. У них была лучшая командная работа, и они показали, что команда людей и компьютеров, работая вместе, может победить любой компьютер или человека, работающих поодиночке. Гонка вместе с машинами лучше, чем гонка наперегонки с машинами. Технология не судьба. Мы сами творцы своей судьбы.\nСпасибо вам.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Erik Brynjolfsson: The key to growth? Race with the machines
TED Talk Subtitles and Transcript: As machines take on more jobs, many find themselves out of work or with raises indefinitely postponed. Is this the end of growth? No, says Erik Brynjolfsson -- it’s simply the growing pains of a radically reorganized economy. A riveting case for why big innovations are ahead of us … if we think of computers as our teammates. Be sure to watch the opposing viewpoint from Robert Gordon.
Growth is not dead.
(Applause)
Let's start the story 120 years ago, when American factories began to electrify their operations, igniting the Second Industrial Revolution. The amazing thing is that productivity did not increase in those factories for 30 years. Thirty years. That's long enough for a generation of managers to retire. You see, the first wave of managers simply replaced their steam engines with electric motors, but they didn't redesign the factories to take advantage of electricity's flexibility. It fell to the next generation to invent new work processes, and then productivity soared, often doubling or even tripling in those factories.
Electricity is an example of a general purpose technology, like the steam engine before it. General purpose technologies drive most economic growth, because they unleash cascades of complementary innovations, like lightbulbs and, yes, factory redesign. Is there a general purpose technology of our era? Sure. It's the computer. But technology alone is not enough. Technology is not destiny. We shape our destiny, and just as the earlier generations of managers needed to redesign their factories, we're going to need to reinvent our organizations and even our whole economic system. We're not doing as well at that job as we should be. As we'll see in a moment, productivity is actually doing all right, but it has become decoupled from jobs, and the income of the typical worker is stagnating. These troubles are sometimes misdiagnosed as the end of innovation, but they are actually the growing pains of what Andrew McAfee and I call the new machine age.
Let's look at some data. So here's GDP per person in America. There's some bumps along the way, but the big story is you could practically fit a ruler to it. This is a log scale, so what looks like steady growth is actually an acceleration in real terms. And here's productivity. You can see a little bit of a slowdown there in the mid-'70s, but it matches up pretty well with the Second Industrial Revolution, when factories were learning how to electrify their operations. After a lag, productivity accelerated again. So maybe "history doesn't repeat itself, but sometimes it rhymes." Today, productivity is at an all-time high, and despite the Great Recession, it grew faster in the 2000s than it did in the 1990s, the roaring 1990s, and that was faster than the '70s or '80s. It's growing faster than it did during the Second Industrial Revolution. And that's just the United States. The global news is even better. Worldwide incomes have grown at a faster rate in the past decade than ever in history.
If anything, all these numbers actually understate our progress, because the new machine age is more about knowledge creation than just physical production. It's mind not matter, brain not brawn, ideas not things. That creates a problem for standard metrics, because we're getting more and more stuff for free, like Wikipedia, Google, Skype, and if they post it on the web, even this TED Talk. Now getting stuff for free is a good thing, right? Sure, of course it is. But that's not how economists measure GDP. Zero price means zero weight in the GDP statistics. According to the numbers, the music industry is half the size that it was 10 years ago, but I'm listening to more and better music than ever. You know, I bet you are too. In total, my research estimates that the GDP numbers miss over 300 billion dollars per year in free goods and services on the Internet. Now let's look to the future. There are some super smart people who are arguing that we've reached the end of growth, but to understand the future of growth, we need to make predictions about the underlying drivers of growth. I'm optimistic, because the new machine age is digital, exponential and combinatorial.
When goods are digital, they can be replicated with perfect quality at nearly zero cost, and they can be delivered almost instantaneously. Welcome to the economics of abundance. But there's a subtler benefit to the digitization of the world. Measurement is the lifeblood of science and progress. In the age of big data, we can measure the world in ways we never could before.
Secondly, the new machine age is exponential. Computers get better faster than anything else ever. A child's Playstation today is more powerful than a military supercomputer from 1996. But our brains are wired for a linear world. As a result, exponential trends take us by surprise. I used to teach my students that there are some things, you know, computers just aren't good at, like driving a car through traffic. (Laughter) That's right, here's Andy and me grinning like madmen because we just rode down Route 101 in, yes, a driverless car.
Thirdly, the new machine age is combinatorial. The stagnationist view is that ideas get used up, like low-hanging fruit, but the reality is that each innovation creates building blocks for even more innovations. Here's an example. In just a matter of a few weeks, an undergraduate student of mine built an app that ultimately reached 1.3 million users. He was able to do that so easily because he built it on top of Facebook, and Facebook was built on top of the web, and that was built on top of the Internet, and so on and so forth.
Now individually, digital, exponential and combinatorial would each be game-changers. Put them together, and we're seeing a wave of astonishing breakthroughs, like robots that do factory work or run as fast as a cheetah or leap tall buildings in a single bound. You know, robots are even revolutionizing cat transportation.
(Laughter)
But perhaps the most important invention, the most important invention is machine learning. Consider one project: IBM's Watson. These little dots here, those are all the champions on the quiz show "Jeopardy." At first, Watson wasn't very good, but it improved at a rate faster than any human could, and shortly after Dave Ferrucci showed this chart to my class at MIT, Watson beat the world "Jeopardy" champion. At age seven, Watson is still kind of in its childhood. Recently, its teachers let it surf the Internet unsupervised. The next day, it started answering questions with profanities. Damn. (Laughter)
But you know, Watson is growing up fast. It's being tested for jobs in call centers, and it's getting them. It's applying for legal, banking and medical jobs, and getting some of them. Isn't it ironic that at the very moment we are building intelligent machines, perhaps the most important invention in human history, some people are arguing that innovation is stagnating? Like the first two industrial revolutions, the full implications of the new machine age are going to take at least a century to fully play out, but they are staggering.
So does that mean we have nothing to worry about? No. Technology is not destiny. Productivity is at an all time high, but fewer people now have jobs. We have created more wealth in the past decade than ever, but for a majority of Americans, their income has fallen. This is the great decoupling of productivity from employment, of wealth from work. You know, it's not surprising that millions of people have become disillusioned by the great decoupling, but like too many others, they misunderstand its basic causes. Technology is racing ahead, but it's leaving more and more people behind. Today, we can take a routine job, codify it in a set of machine-readable instructions, and then replicate it a million times.
You know, I recently overheard a conversation that epitomizes these new economics. This guy says, "Nah, I don't use H&R Block anymore. TurboTax does everything that my tax preparer did, but it's faster, cheaper and more accurate." How can a skilled worker compete with a $39 piece of software? She can't. Today, millions of Americans do have faster, cheaper, more accurate tax preparation, and the founders of Intuit have done very well for themselves. But 17 percent of tax preparers no longer have jobs. That is a microcosm of what's happening, not just in software and services, but in media and music, in finance and manufacturing, in retailing and trade -- in short, in every industry. People are racing against the machine, and many of them are losing that race.
What can we do to create shared prosperity? The answer is not to try to slow down technology. Instead of racing against the machine, we need to learn to race with the machine. That is our grand challenge.
The new machine age can be dated to a day 15 years ago when Garry Kasparov, the world chess champion, played Deep Blue, a supercomputer. The machine won that day, and today, a chess program running on a cell phone can beat a human grandmaster. It got so bad that, when he was asked what strategy he would use against a computer, Jan Donner, the Dutch grandmaster, replied, "I'd bring a hammer."
(Laughter)
But today a computer is no longer the world chess champion. Neither is a human, because Kasparov organized a freestyle tournament where teams of humans and computers could work together, and the winning team had no grandmaster, and it had no supercomputer. What they had was better teamwork, and they showed that a team of humans and computers, working together, could beat any computer or any human working alone. Racing with the machine beats racing against the machine. Technology is not destiny. We shape our destiny.
Thank you.
(Applause)
|
Эрик Бринолфссон: Ключ к росту? Гонка вместе с машинами
TED Talk Subtitles and Transcript: Пока машины осваивают всё новые специальности, многие лишаются работы, или же повышение их зарплаты откладывается на неопределённое время. Означает ли это конец роста? Нет, говорит Эрик Бринолфссон, это просто издержки роста радикально преобразованной экономики. Захватывающие факты, иллюстрирующие, что грядёт эра больших инноваций... если мы возьмём компьютеры в свою команду. Не забудьте посмотреть противоположную точку зрения Роберта Гордона.
Рост не мёртв.
(Аплодисменты)
Начнём с истории 120-летней давности, когда американские заводы стали снабжать свои производства электричеством, что привело ко Второй промышленной революции. Удивительно то, что производительность этих заводов не увеличивалась в течение 30 лет. Тридцати лет. Этого времени достаточно, чтобы сменилось целое поколение управленцев. Видите ли, первая волна управленцев просто заменяла паровые двигатели на электромоторы — но они модернизировали предприятия не для того, чтобы с умом пользоваться гибкостью электричества. На плечи уже следующего поколения перепало изобретение новых технологических процессов. Именно тогда производительность предприятий стала резко увеличиваться, часто в два или три раза.
Электричество — это пример технологии общего назначения, какой до этого был паровой двигатель. Технологии общего назначения стимулируют экономический рост, так как они высвобождают потоки сопутствующих инноваций, таких, как лампы накаливания и, да, модернизация предприятий. Есть ли технология общего назначения для нашего времени? Разумеется. Это компьютер. Но одних технологий недостаточно. Технологии — это не судьба. Мы сами творцы своей судьбы, и так же, как и ранние поколения управленцев, которым нужно было модернизировать производства, нам понадобится обновить наши организации и даже целую экономическую систему. Мы не справляемся с этим так, как надо было бы. Как мы сейчас увидим, с само́й производительностью всё в порядке, но она отделилась от рабочих мест, и доходы типичного работника стагнируют. Эти проблемы иногда неверно принимают за конец инноваций, хотя на самом деле это издержки роста того, что мы с Эндрю Макафи называем новой машинной эрой.
Посмотрим на кое-какие данные. Вот ВВП на душу населения в США. В разных местах наблюдаются неровности, но в общем и целом тренд можно прочертить по линейке. Этот график в логарифмах, так что то, что выглядит как стационарный рост, в реальных величинах является ростом ускоряющимся. А вот производительность. В середине 70-х можно было наблюдать некоторое замедление, но в общем график хорошо соотносится со Второй промышленной революцией, когда предприятия учились электрификации производств. После задержки рост производительности снова ускорился. Так что, возможно, «история не повторяется, но иногда она рифмуется». Сейчас производительность находится на историческом максимуме, и, несмотря на Великий Спад, она росла в 2000-х быстрее, чем в 90-х, в бурных 90-х; а тогда она росла быстрее, чем в 70-х или 80-х. Она растёт быстрее, чем во времена Второй промышленной революции. И это только в США. Новости остального мира ещё лучше. Доходы по всему миру росли быстрее за последнее десятилетие, чем когда-либо в истории.
Пожалуй, эти данные даже преуменьшают прогресс, так как суть новой машинной эры скорее в создании знаний, нежели в простом физическом производстве; в разуме, а не в материи; в мозге, а не в мускулах; в идеях, а не в вещах. Это является проблемой для стандартных систем показателей: появляется всё больше бесплатных продуктов, таких как Википедия, Гугл, Скайп, и даже это выступление, если его выложат в сеть. Бесплатные вещи — это здорово, правда? Разумеется, да. Но это не вписывается в концепцию измерения ВВП. Нулевая цена означает отсутствие веса в статистике ВВП. Данные показывают, что оборот музыкальной индустрии сократился в два раза за последние десять лет. Но я слушаю всё больше и больше музыки лучшего качества. Держу пари, и вы тоже. Моё исследование показывает, что всего в цифрах ВВП не учитывается около 300 миллиардов долларов бесплатных товаров и услуг Интернета ежегодно. Заглянем в будущее. Некоторые очень умные люди заявляют, что росту пришёл конец, но, чтобы понять будущее роста, нужны прогнозы относительно факторов, лежащих в его основе. Я оптимистичен, потому что новой машинной эре присущи цифровой формат, экспоненциальные тренды и комбинаторность.
Цифровые товары могут быть тиражированы в идеальном качестве с практически нулевыми издержками и могут быть доставлены практически мгновенно. Добро пожаловать в экономику изобилия. Но есть ещё одно неуловимое преимущество цифрового мира. Измерения — источник жизненной силы науки и прогресса. В эпоху больших массивов данных мы можем измерять мир невиданными ранее способами.
Во-вторых, новая Машинная эра экспоненциальна. Компьютеры улучшаются быстрее, чем когда-либо что-либо ещё. Приставка Playstation сегодня мощнее, чем военный суперкомпьютер 1996 года. Но наш мозг привык к линейному миру. В результате экспоненциальные тренды застают нас врасплох. Я раньше учил своих студентов, что есть занятия, в которых от компьютеров мало толку, например, вождение машины в пробке. (Смех) Верно. Вот Энди и я с улыбками до ушей, потому что мы только что проехали по Шоссе 101 на беспилотном автомобиле.
В-третьих, новая машинная эра комбинаторна. Сторонники теории стагнации считают, что идеи истощаются подобно низко висящим фруктам. Но в действительности каждая инновация закладывает фундамент новых инноваций. Вот пример. Всего за несколько недель один из моих студентов-бакалавров разработал приложение для 1,3 миллиона пользователей. Ему это так просто удалось, потому что приложение написано для Фейсбук, а Фейсбук был когда-то создан на основе всемирной паутины, которая была создана на основе Интернета, и так далее.
По отдельности цифровой формат, экспоненциальный рост и комбинаторность уже изменили бы правила игры. Соединённые воедино, они позволяют нам наблюдать волну ошеломляющих открытий, таких как роботы, выполняющие конвейерную работу, или бегущие быстрее гепарда, или перескакивающие высокие здания в один прыжок. Роботы в корне меняют даже процесс передвижения котов.
(Смех)
Но, возможно, самое важное изобретение, самое важное изобретение — машинное обучение. Возьмём проект IBM — суперкомпьютер Watson. Эти маленькие точки на графике — чемпионы телевикторины Jeopardy. [процент точности их ответов] Сначала Watson мало что удавалось, но он совершенствовался в разы быстрее, чем любой человек, и вскоре после того, как Дейв Ферруччи показал этот график на моей паре в MIT, Watson побил рекорд чемпиона по игре в Jeopardy. Семилетний возраст для Watson — возраст ребёнка. Недавно его учителя позволили ему безнадзорно побродить по просторам Интернета. На следующий день он стал отвечать на вопросы нецензурной бранью. Чёрт возьми. (Смех)
Но Watson растёт очень быстро. Он пытается устроиться на работу в колл-центрах, и его берут. Он ищет работу в юриспруденции, банковской и медицинской сфере и тоже получает некоторые места. Не иронично ли то, что в тот самый момент, когда мы конструируем машины с искусственным интеллектом — возможно, самое главное изобретение человечества — некоторые заявляют, что инновации стагнируют? Как и в двух первых промышленных революциях все последствия новой машинной эры в полной мере раскроются только спустя по крайней мере век, но они уже потрясают.
Означает ли это, что нам не о чем волноваться? Нет. Технологии не судьба. Производительность находится на историческом максимуме, но у меньшего количества людей есть работа. За последние десять лет мы аккумулировали больше богатства, чем когда бы то ни было, но доходы большинства американцев упали. Это великое отделение производительности от занятости, богатства от работы. Неудивительно, что миллионы людей разочарованы в этом великом отделении. Но, как и многие другие, они неправильно понимают его основные причины. Технологии мчатся впереди и оставляют всё больше людей позади. Сейчас мы можем закодировать механически выполняемую работу в последовательность инструкций, понятных машинам, и размножить её миллионы раз.
Недавно я подслушал разговор, который резюмирует новое экономическое устройство. Один парень сказал: «Нет, я больше не пользуюсь услугами H&R Block [для подготовки деклараций] — [программа] TurboTax делает всё, что делала та компания, но она быстрее, дешевле и точнее». Как квалифицированный работник может конкурировать с программой стоимостью 39 долларов? Никак. Сегодня для миллионов американцев процесс подготовки деклараций стал быстрее, дешевле, точнее, а основатели Intuit живут припеваючи. Но 17% людей, занимавшихся налоговыми декларациями, потеряли работу. Это иллюстрация процессов, происходящих не только в программном обеспечении и сфере услуг, но и в медиа- и музыкальной индустрии, финансах и производстве, розничной продаже и торговле — вкратце, во всех отраслях. Люди конкурируют с машинами, и многие из них проигрывают.
Что можно сделать для всеобщего процветания? Ответ не в замедлении роста технологий. Вместо того, чтобы бежать наперегонки с машинами, нужно научиться бежать вместе с ними. Это наш главный вызов.
Отсчёт новой машинной эры можно вести с даты 15-летней давности, когда Гари Каспаров, чемпион мира по шахматам, сыграл против суперкомпьютера Deep Blue. Тогда машина выиграла, а сегодня простое мобильное приложение для игры в шахматы может победить гроссмейстера. Всё стало настолько плохо, что, когда Яна Доннера, нидерландского гроссмейстра, спросили, какую стратегию он применил бы против компьютера, он ответил: «Я бы принёс с собой молоток».
(Смех)
Сегодня чемпионом мира по шахматам уже не является ни компьютер, ни человек. Каспаров организовал турнир по фристайл-шахматам, где команды людей и компьютеров могли работать вместе. У победившей команды не было ни гроссмейстера, ни суперкомпьютера. У них была лучшая командная работа, и они показали, что команда людей и компьютеров, работая вместе, может победить любой компьютер или человека, работающих поодиночке. Гонка вместе с машинами лучше, чем гонка наперегонки с машинами. Технология не судьба. Мы сами творцы своей судьбы.
Спасибо вам.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Chris Domas: The 1s and 0s behind cyber warfare\nTED Talk Subtitles and Transcript: Chris Domas is a cybersecurity researcher, operating on what’s become a new front of war, \"cyber.\" In this engaging talk, he shows how researchers use pattern recognition and reverse engineering (and pull a few all-nighters) to understand a chunk of binary code whose purpose and contents they don't know.\nThis is a lot of ones and zeros. It's what we call binary information. This is how computers talk. It's how they store information. It's how computers think. It's how computers do everything it is that computers do. I'm a cybersecurity researcher, which means my job is to sit down with this information and try to make sense of it, to try to understand what all the ones and zeroes mean. Unfortunately for me, we're not just talking about the ones and zeros I have on the screen here. We're not just talking about a few pages of ones and zeros. We're talking about billions and billions of ones and zeros, more than anyone could possibly comprehend.\nNow, as exciting as that sounds, when I first started doing cyber — (Laughter) — when I first started doing cyber, I wasn't sure that sifting through ones and zeros was what I wanted to do with the rest of my life, because in my mind, cyber was keeping viruses off of my grandma's computer, it was keeping people's Myspace pages from being hacked, and maybe, maybe on my most glorious day, it was keeping someone's credit card information from being stolen. Those are important things, but that's not how I wanted to spend my life.\nBut after 30 minutes of work as a defense contractor, I soon found out that my idea of cyber was a little bit off. In fact, in terms of national security, keeping viruses off of my grandma's computer was surprisingly low on their priority list. And the reason for that is cyber is so much bigger than any one of those things. Cyber is an integral part of all of our lives, because computers are an integral part of all of our lives, even if you don't own a computer. Computers control everything in your car, from your GPS to your airbags. They control your phone. They're the reason you can call 911 and get someone on the other line. They control our nation's entire infrastructure. They're the reason you have electricity, heat, clean water, food. Computers control our military equipment, everything from missile silos to satellites to nuclear defense networks. All of these things are made possible because of computers, and therefore because of cyber, and when something goes wrong, cyber can make all of these things impossible.\nBut that's where I step in. A big part of my job is defending all of these things, keeping them working, but once in a while, part of my job is to break one of these things, because cyber isn't just about defense, it's also about offense. We're entering an age where we talk about cyberweapons. In fact, so great is the potential for cyber offense that cyber is considered a new domain of warfare. Warfare. It's not necessarily a bad thing. On the one hand, it means we have whole new front on which we need to defend ourselves, but on the other hand, it means we have a whole new way to attack, a whole new way to stop evil people from doing evil things.\nSo let's consider an example of this that's completely theoretical. Suppose a terrorist wants to blow up a building, and he wants to do this again and again in the future. So he doesn't want to be in that building when it explodes. He's going to use a cell phone as a remote detonator. Now, it used to be the only way we had to stop this terrorist was with a hail of bullets and a car chase, but that's not necessarily true anymore. We're entering an age where we can stop him with the press of a button from 1,000 miles away, because whether he knew it or not, as soon as he decided to use his cell phone, he stepped into the realm of cyber. A well-crafted cyber attack could break into his phone, disable the overvoltage protections on his battery, drastically overload the circuit, cause the battery to overheat, and explode. No more phone, no more detonator, maybe no more terrorist, all with the press of a button from a thousand miles away.\nSo how does this work? It all comes back to those ones and zeros. Binary information makes your phone work, and used correctly, it can make your phone explode. So when you start to look at cyber from this perspective, spending your life sifting through binary information starts to seem kind of exciting.\nBut here's the catch: This is hard, really, really hard, and here's why. Think about everything you have on your cell phone. You've got the pictures you've taken. You've got the music you listen to. You've got your contacts list, your email, and probably 500 apps you've never used in your entire life, and behind all of this is the software, the code, that controls your phone, and somewhere, buried inside of that code, is a tiny piece that controls your battery, and that's what I'm really after, but all of this, just a bunch of ones and zeros, and it's all just mixed together. In cyber, we call this finding a needle in a stack of needles, because everything pretty much looks alike. I'm looking for one key piece, but it just blends in with everything else.\nSo let's step back from this theoretical situation of making a terrorist's phone explode, and look at something that actually happened to me. Pretty much no matter what I do, my job always starts with sitting down with a whole bunch of binary information, and I'm always looking for one key piece to do something specific. In this case, I was looking for a very advanced, very high-tech piece of code that I knew I could hack, but it was somewhere buried inside of a billion ones and zeroes. Unfortunately for me, I didn't know quite what I was looking for. I didn't know quite what it would look like, which makes finding it really, really hard. When I have to do that, what I have to do is basically look at various pieces of this binary information, try to decipher each piece, and see if it might be what I'm after. So after a while, I thought I had found the piece I was looking for. I thought maybe this was it. It seemed to be about right, but I couldn't quite tell. I couldn't tell what those ones and zeros represented. So I spent some time trying to put this together, but wasn't having a whole lot of luck, and finally I decided, I'm going to get through this, I'm going to come in on a weekend, and I'm not going to leave until I figure out what this represents. So that's what I did. I came in on a Saturday morning, and about 10 hours in, I sort of had all the pieces to the puzzle. I just didn't know how they fit together. I didn't know what these ones and zeros meant. At the 15-hour mark, I started to get a better picture of what was there, but I had a creeping suspicion that what I was looking at was not at all related to what I was looking for. By 20 hours, the pieces started to come together very slowly — (Laughter) — and I was pretty sure I was going down the wrong path at this point, but I wasn't going to give up. After 30 hours in the lab, I figured out exactly what I was looking at, and I was right, it wasn't what I was looking for. I spent 30 hours piecing together the ones and zeros that formed a picture of a kitten. (Laughter) I wasted 30 hours of my life searching for this kitten that had nothing at all to do with what I was trying to accomplish.\nSo I was frustrated, I was exhausted. After 30 hours in the lab, I probably smelled horrible. But instead of just going home and calling it quits, I took a step back and asked myself, what went wrong here? How could I make such a stupid mistake? I'm really pretty good at this. I do this for a living. So what happened? Well I thought, when you're looking at information at this level, it's so easy to lose track of what you're doing. It's easy to not see the forest through the trees. It's easy to go down the wrong rabbit hole and waste a tremendous amount of time doing the wrong thing. But I had this epiphany. We were looking at the data completely incorrectly since day one. This is how computers think, ones and zeros. It's not how people think, but we've been trying to adapt our minds to think more like computers so that we can understand this information. Instead of trying to make our minds fit the problem, we should have been making the problem fit our minds, because our brains have a tremendous potential for analyzing huge amounts of information, just not like this. So what if we could unlock that potential just by translating this to the right kind of information? So with these ideas in mind, I sprinted out of my basement lab at work to my basement lab at home, which looked pretty much the same. The main difference is, at work, I'm surrounded by cyber materials, and cyber seemed to be the problem in this situation. At home, I'm surrounded by everything else I've ever learned. So I poured through every book I could find, every idea I'd ever encountered, to see how could we translate a problem from one domain to something completely different?\nThe biggest question was, what do we want to translate it to? What do our brains do perfectly naturally that we could exploit? My answer was vision. We have a tremendous capability to analyze visual information. We can combine color gradients, depth cues, all sorts of these different signals into one coherent picture of the world around us. That's incredible. So if we could find a way to translate these binary patterns to visual signals, we could really unlock the power of our brains to process this stuff. So I started looking at the binary information, and I asked myself, what do I do when I first encounter something like this? And the very first thing I want to do, the very first question I want to answer, is what is this? I don't care what it does, how it works. All I want to know is, what is this? And the way I can figure that out is by looking at chunks, sequential chunks of binary information, and I look at the relationships between those chunks. When I gather up enough of these sequences, I begin to get an idea of exactly what this information must be. So let's go back to that blow up the terrorist's phone situation. This is what English text looks like at a binary level. This is what your contacts list would look like if I were examining it. It's really hard to analyze this at this level, but if we take those same binary chunks that I would be trying to find, and instead translate that to a visual representation, translate those relationships, this is what we get. This is what English text looks like from a visual abstraction perspective. All of a sudden, it shows us all the same information that was in the ones and zeros, but show us it in an entirely different way, a way that we can immediately comprehend. We can instantly see all of the patterns here. It takes me seconds to pick out patterns here, but hours, days, to pick them out in ones and zeros. It takes minutes for anybody to learn what these patterns represent here, but years of experience in cyber to learn what those same patterns represent in ones and zeros. So this piece is caused by lower case letters followed by lower case letters inside of that contact list. This is upper case by upper case, upper case by lower case, lower case by upper case. This is caused by spaces. This is caused by carriage returns. We can go through every little detail of the binary information in seconds, as opposed to weeks, months, at this level. This is what an image looks like from your cell phone. But this is what it looks like in a visual abstraction. This is what your music looks like, but here's its visual abstraction. Most importantly for me, this is what the code on your cell phone looks like. This is what I'm after in the end, but this is its visual abstraction. If I can find this, I can't make the phone explode. I could spend weeks trying to find this in ones and zeros, but it takes me seconds to pick out a visual abstraction like this.\nOne of those most remarkable parts about all of this is it gives us an entirely new way to understand new information, stuff that we haven't seen before. So I know what English looks like at a binary level, and I know what its visual abstraction looks like, but I've never seen Russian binary in my entire life. It would take me weeks just to figure out what I was looking at from raw ones and zeros, but because our brains can instantly pick up and recognize these subtle patterns inside of these visual abstractions, we can unconsciously apply those in new situations. So this is what Russian looks like in a visual abstraction. Because I know what one language looks like, I can recognize other languages even when I'm not familiar with them. This is what a photograph looks like, but this is what clip art looks like. This is what the code on your phone looks like, but this is what the code on your computer looks like. Our brains can pick up on these patterns in ways that we never could have from looking at raw ones and zeros. But we've really only scratched the surface of what we can do with this approach. We've only begun to unlock the capabilities of our minds to process visual information. If we take those same concepts and translate them into three dimensions instead, we find entirely new ways of making sense of information. In seconds, we can pick out every pattern here. we can see the cross associated with code. We can see cubes associated with text. We can even pick up the tiniest visual artifacts. Things that would take us weeks, months to find in ones and zeroes, are immediately apparent in some sort of visual abstraction, and as we continue to go through this and throw more and more information at it, what we find is that we're capable of processing billions of ones and zeros in a matter of seconds just by using our brain's built-in ability to analyze patterns.\nSo this is really nice and helpful, but all this tells me is what I'm looking at. So at this point, based on visual patterns, I can find the code on the phone. But that's not enough to blow up a battery. The next thing I need to find is the code that controls the battery, but we're back to the needle in a stack of needles problem. That code looks pretty much like all the other code on that system.\nSo I might not be able to find the code that controls the battery, but there's a lot of things that are very similar to that. You have code that controls your screen, that controls your buttons, that controls your microphones, so even if I can't find the code for the battery, I bet I can find one of those things. So the next step in my binary analysis process is to look at pieces of information that are similar to each other. It's really, really hard to do at a binary level, but if we translate those similarities to a visual abstraction instead, I don't even have to sift through the raw data. All I have to do is wait for the image to light up to see when I'm at similar pieces. I follow these strands of similarity like a trail of bread crumbs to find exactly what I'm looking for.\nSo at this point in the process, I've located the code responsible for controlling your battery, but that's still not enough to blow up a phone. The last piece of the puzzle is understanding how that code controls your battery. For this, I need to identify very subtle, very detailed relationships within that binary information, another very hard thing to do when looking at ones and zeros. But if we translate that information into a physical representation, we can sit back and let our visual cortex do all the hard work. It can find all the detailed patterns, all the important pieces, for us. It can find out exactly how the pieces of that code work together to control that battery. All of this can be done in a matter of hours, whereas the same process would have taken months in the past.\nThis is all well and good in a theoretical blow up a terrorist's phone situation. I wanted to find out if this would really work in the work I do every day. So I was playing around with these same concepts with some of the data I've looked at in the past, and yet again, I was trying to find a very detailed, specific piece of code inside of a massive piece of binary information. So I looked at it at this level, thinking I was looking at the right thing, only to see this doesn't have the connectivity I would have expected for the code I was looking for. In fact, I'm not really sure what this is, but when I stepped back a level and looked at the similarities within the code I saw, this doesn't have similarities like any code that exists out there. I can't even be looking at code. In fact, from this perspective, I could tell, this isn't code. This is an image of some sort. And from here, I can see, it's not just an image, this is a photograph. Now that I know it's a photograph, I've got dozens of other binary translation techniques to visualize and understand that information, so in a matter of seconds, we can take this information, shove it through a dozen other visual translation techniques in order to find out exactly what we were looking at. I saw — (Laughter) — it was that darn kitten again. All this is enabled because we were able to find a way to translate a very hard problem to something our brains do very naturally.\nSo what does this mean? Well, for kittens, it means no more hiding in ones and zeros. For me, it means no more wasted weekends. For cyber, it means we have a radical new way to tackle the most impossible problems. It means we have a new weapon in the evolving theater of cyber warfare, but for all of us, it means that cyber engineers now have the ability to become first responders in emergency situations. When seconds count, we've unlocked the means to stop the bad guys.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Крис Домас: Единички и нолики кибер-войны\nTED Talk Subtitles and Transcript: Крис Домас — исследователь кибер-безопасности, работающий в области, что становится новым военным фронтом, — в кибер-пространстве. В увлекательном выступлении он показывает, как исследователи используют выявление шаблонов и обратное проектирование (и проводят бессонные ночи), чтобы понять части бинарного кода, цель и содержание которого им не известны.\nВот тут много единичек и ноликов. Это то, что мы называем, двоичной информацией. Это язык компьютеров. То, как они хранят информацию, как они «думают», как делают всё то, что они делают. Я — исследователь кибер-безопасности. Это значит, что моя работа состоит в том, чтобы сесть и разобраться, в чём смысл всей информации, понять, что несут эти единички и нолики. К сожалению для меня, речь идёт не только о единичках и ноликах, которые на экране. Речь не о нескольких страницах этих символов. Мы говорим о миллиардах и миллиардах единичек и ноликов — больше, чем кому-то возможно постичь.\nКак бы волнующе это не звучало, когда я впервые начал работать в кибер-пространстве— (Смех)— когда я начал работать в кибер-пространстве, то не был уверен, что анализирование единичек и ноликов являлось тем, чем я хотел заниматься оставшуюся жизнь, потому как, в моём понимании, кибер-защитой было предотвращением появления вирусов на компьютере моей бабушки, защита чьих-то профилей на Myspace от взламывания и может быть — может быть, — в мои самые славные деньки, ограждение от кражи информации с чьей-то кредитной карты. Это всё важно, но я не хотел вот так провести свою жизнь.\nНо после 30 минут работы в качестве оборонного подрядчика я быстро обнаружил, что моё представление о кибер-области было несколько иным. Конкретно, в вопросе национальной безопасности защита компьютера моей бабушки от вирусов обладало на удивление низким приоритетом в их списке. А причина тому — кибер-пространство это нечто большее, чем любое из перечисленного мной. Это неотъемлемая часть жизни каждого, так как компьютеры тоже неотъемлемая её часть, даже если компьютера у вас нет. Компьютеры контролируют всё, что происходит в вашем автомобиле: от GPS до подушек безопасности. Они управляют вашим телефоном. Они — то, из-за чего можно набрать 911 и в то же время быть на другой линии. Они управляют всей нашей национальной инфраструктурой. Благодаря им у нас есть электричество, тепло, чистая вода, еда. Они контролируют наше военное оборудование: всё, от ракетных шахт до спутников, до ядерных оборонных сетей. Всё это возможно благодаря компьютерам, а значит, и благодаря кибер-пространству. Когда же что-то идёт не так, кибер-инструменты могут сделать это всё невозможным.\nИ вот тут вступаю я. Большая часть моей работы — защита всего этого, поддержание их работы. Но время от времени, часть моей работы — что-то из этого сломать, ведь кибер-защита — это не только оборона, но и атака. Мы вступаем в эпоху, когда мы говорим о кибер-оружии. Потенциал кибер-атаки настолько высок, что кибер-пространство рассматривается, как поле военных действий. Война. Это не обязательно что-то плохое. С одной стороны, появляется целый новый фронт, на котором нам необходимо защищать себя, но с другой — есть и абсолютно новый способ атаки, совершенно новое средство для того, что остановить злодеев от свершения плохих вещей.\nДавайте рассмотрим пример, абсолютно абстрактный. Предположим, террорист хочет взорвать здание и затем еще и еще повторить это в будущем. Он не хочет находиться в здании во время взрыва. Он использует мобильный телефон, как удалённый детонатор. Раньше единственным способом остановить такого террориста была перестрелка и автомобильная погоня, но теперь это уже не так. Мы вступаем в эпоху, где террориста можно остановить, просто нажав кнопку, и находясь за тысячи километров, потому как, знает он это или нет, как только он решает воспользоваться мобильником, он вступает на территорию кибер-пространства. Хорошо продуманная кибер-атака может взломать этот телефон, отключить защиту от перенапряжения на его батарее, значительно перегрузив схему, вызвать перегрев батареи и взорвать её. Нет телефона — нет детонатора. Может даже, нет и террориста. И всё — нажатием кнопки, на расстоянии тысячи километров от него.\nКак это работает? Всё сводится к этим единичкам и ноликам. Двоичная информация приводит телефон в действие, а, верно применённая, может и взорвать его. Когда смотришь на кибер-пространство с этой точки зрения, то провести жизнь за отсеиванием единичек и ноликов кажется волнительным.\nНо вот загвоздка: это сложно, очень-очень сложно. А вот почему. Представьте всё, что хранится у вас в телефоне: фото, что вы сняли, музыка, которую вы слушаете, список контактов, электронная почта и, вероятно, 500 приложений, которыми вы так и не воспользовались за всю жизнь. А за всем этим — программное обеспечение, код, управляющий вашим телефоном. И где-то, погребённая в этом коде, крошечная часть, управляющая батареей. За ней-то я и охочусь. Однако всё это — только кучка единичек и ноликов, перемешанных вместе. В кибер-области мы зовём это поиском иголки в стоге иголок, ведь всё выглядит одинаково. Я ищу одну ключевую часть, но она смешана со всем остальным.\nОтступим от этой абстрактной ситуации взрывания телефона террориста и посмотрим на нечто, реально случившееся со мной. Независимо от деятельности, моя работа всегда начинается с того, чтобы усесться за кучу бинарной информации в поисках одной ключевой части, выполняющей конкретную функцию. В данном случае я искал часть весьма продвинутого, хай-тек кода, который, я знал, могу взломать, но он был погребён где-то внутри миллиардов единичек и ноликов. К несчастью для меня, я не знал, что конкретно искал, не знал, как он может выглядеть, что делает поиски очень-очень трудными. Когда мне приходится делать такое, мне, по сути, нужно смотреть на различные части этой бинарной информации, пытаться расшифровать каждую из них, и проверить то ли это, что я ищу. После некоторого времени я решил, что нашёл искомое. Подумал, может, это оно. Казалось верным, но точно я сказать не мог. Я не знал, что представляли эти единички с ноликами. Некоторое время я уделил, пытаясь в этом разобраться, но удача мне не сопутствовала, и, наконец, я решил, что разрешу задачу: приду на выходных и не уйду, пока не пойму, что это такое. Так я и сделал. Пришёл я в субботу утром и почти за 10 часов у меня как будто были все кусочки пазла, но я не мог понять, как их соединить. Не знал я, что значат эти нолики и единички. После 15 часов работы я начал лучше понимать, что это такое, но у меня появилось растущее подозрение, что находящееся передо мной никак не относилось к тому, что я искал. Через 20 часов кусочки стали соединяться, но очень медленно, — (Смех) — и в тот момент я был абсолютно уверен, что иду неверным путём, но сдаваться не собирался. Через 30 часов в лаборатории я точно выяснил, что это было, и был прав — это не то, что я искал. Я провёл 30 часов, соединяя вместе нолики и единички, формирующие изображение котёнка. (Смех) Я спустил 30 часов моей жизни на поиски этого котёнка, который никакого отношения не имел к тому, чего я пытался достичь.\nТак что я был измотан и расстроен. После 30 часов в лаборатории от меня, вероятно, воняло. Но вместо того, чтобы пойти домой и забыть обо всём, я взглянул на всё со стороны и спросил себя: что здесь пошло не так? Как я мог допустить такую глупую ошибку? Я ведь весьма хорош в этой работе. Зарабатываю этим на хлеб. Так что же произошло? Я подумал, что когда смотришь на информацию на таком уровне, так легко потеряться, что же ты всё-таки делаешь. Легко не видеть леса за деревьями. Легко пойти по неверному пути и спустить невероятный объём времени, делая то, что совсем не нужно. Но вот моё прозрение: мы смотрели на данные абсолютно неверно с самого начала. Так думают компьютеры: нолики и единички, — но не люди. Однако, мы пытались адаптировать свой мозг к мышлению, схожему с компьютерным, чтобы понять эту информацию. Вместо того, чтобы подгонять наш мозг под проблему, нужно подгонять проблему под мозг, ведь у него есть невероятный потенциал для анализа огромных объёмов информации, но не такого вида. Что если бы мы могли бы открыть этот потенциал, переведя эту информацию в подходящий вид? С такими идеями я выбежал из своей подвальной лаборатории на работе в подвальную лабораторию дома, которые выглядят весьма похоже. Главное различие в том, что на работе я окружён кибер-материалами, и это кажется проблемой в таком раскладе. Дома меня окружает всё то, что я когда-либо познал. И я просмотрел все книги, какие мог найти, все идеи, с какими я сталкивался, чтобы понять, как можно перевести проблему из одной области — в совершенно иную?\nВажнейшим вопросом было: во что мы хотим её перевести? Что наш мозг делает абсолютно естественно, что можно было бы использовать? Мой ответ был: зрение. Мы обладаем невероятной способностью к анализу визуальной информации. Мы можем сочетать градиента цвета, оттенки глубины, все виды этих различных сигналов в одну связную картину мира вокруг нас. Это невероятно! Если бы можно было найти способ перевода двоичных паттернов в визуальные сигналы, то можно разблокировать силу мозга для обработки информации. Я стал смотреть на бинарную информацию и думать: что я делаю, когда сталкиваюсь с подобным? Самое первое, самый первый вопрос, на который я ищу ответ, — что это такое? Мне неважно, что оно делает или как работает. Всё, что я хочу знать: что это такое? Чтобы установить это, я смотрю на части, последовательные части бинарной информации и на взаимосвязи между ними. Когда я собираю достаточно последовательностей, то начинаю представлять, чем является эта информация. Вернёмся к ситуации со взрывом телефона террориста. Вот как выглядит английский текст на бинарном уровне. Вот как выглядит список контактов, если бы я занимался его исследованием. Сложно проанализировать это на таком уровне, но если взять похожие бинарные части, что я бы пытался найти, и вместо этого перевести их в визуальное изображение, перевести эти взаимосвязи, то мы получим вот это. Вот так выглядит английский текст, с точки зрения визуальной абстракции. Внезапно та же самая информация, что мы видели в ноликах и единичках, предстаёт совершенно иначе — в виде, понятном тут же. Можно мгновенно увидеть здесь паттерны. Занимает секунды их тут обнаружить, но часы и дни, если выполнять ту же работу в нолях и единицах. У любого займёт минуты изучение того, что представляют собой такие паттерны, и годы опыта работы в кибер-пространстве для изучения, что собой представляют эти паттерны в нолях и единичках. Вот эта часть кода обусловлена строчными буквами, следующими за строчными внутри списка контактов. Здесь — прописные буквы следуют за прописными, прописные — за строчными, строчные — за прописными, вот этот — пробелы, этот — энтер. Можно просматривать любые мельчайшие детали бинарной информации в секунды, в противовес неделям и месяцам, на таком вот уровне. Вот как выглядит изображение с мобильника. А вот как оно выглядит в визуальной абстракции. Так выглядит ваша музыка, а вот её визуальная абстракция. Наиболее важное для меня, так выглядит код на мобильнике. Вот, что я, в конечном итоге, ищу. А вот его визуальная абстракция. Если я найду вот это, то могу взорвать телефон. Можно провести недели, пытаясь найти вот это в ноликах и единичках, но занимает считанные секунды обнаружить такую визуальную абстракцию.\nСамое поразительное во всём этом: такое решение даёт нам совершенно новое понимание новой информации — того, с чем мы раньше не сталкивались. Я знаю, как выглядит английский текст на бинарном уровне, знаю, как он выглядит и в визуальной абстракции, но я за всю жизнь не видал русского текста на бинарном уровне. У меня займёт недели понять, на что я смотрю, когда он в единичках и ноликах. Но так как наш мозг может мгновенно определить и распознать такие едва уловимые паттрены внутри этих визуальных абстракций, можно автоматически применить их к новым ситуациям. Вот так выглядит русский текст в визуальной абстракции. Так как я знаю, как выглядит текст на одном языке, я могу распознать его и на других языках, даже если с ними не знаком. Вот так выглядит фотография, а вот так — клипарт. Так выглядит код на вашем телефоне, а вот так — код на компьютере. Мозг можем «узнавать» эти паттерны так, как мы никогда не смогли бы, глядя на «сырой» код из нулей и единиц. Но мы только у самых истоков того, что возможно для нас, благодаря такому подходу. Мы только начали открывать способности нашего мозга обрабатывать визуальную информацию. Если взять эти же самые концепции и преобразовать их теперь уже в трёхмерные объекты, то обнаружатся новые способы понимания информация. В секунды здесь можно определить любой паттерн. Виден крест, ассоциирующийся с кодом, кубики, ассоциирующиеся с текстом. Можно даже вычленить самые крошечные визуальные признаки. То, что занимало недели, месяцы для определения в ноликах и единичках, мгновенно ясно в такого рода визуальной абстракции, и по мере продвижения в этом подходе, преобразования всё больших и больших видов информации обнаруживается, что мы способны обрабатывать миллиарды единиц и нулей за секунды, всего лишь используя «встроенную» способность мозга к анализу паттернов.\nЭто очень здорово и полезно, но это только говорит мне о том, что передо мной. Теперь, основываясь на визуальных паттернах, я могу найти код на телефоне. Но этого ещё недостаточно для того, чтобы взорвать батарею. Следующим шагом мне надо найти код, контролирующий батарею, — и вот мы вернулись обратно к проблеме с иголкой в стогу иголок. Такой код очень похож на любой другой код данной системы.\nМожет, я и не найду код, управляющий батареей, но много чего выглядит так же, как и этот конкретный код. Есть код, управляющий экраном, код, управляющий кнопками или микрофонами. Так что даже если я не смогу найти код, управляющий батареей, уверен, что найду один из вышеперечисленных. Итак, следующий шаг для меня в процессе бинарного анализа — определить части информации, схожие друг с другом. Очень-очень сложно осуществить такое на бинарном уровне, но если перевести подобные сходства в визуальную абстракцию, то мне даже не придётся перелопачивать «сырые» данные. Всё, что требуется, — подождать, когда выделится изображение, значащее, что части схожи. Я следую за тремя нитями сходства, как за следом из крошек, чтобы найти именно то, что ищу.\nНа данном этапе процесса я обнаружил код, отвечающий за управление батареей, но этого всё ещё недостаточно, чтобы взорвать телефон. Последний кусочек паззла — понять, как код контролирует батарею. Для этого мне нужно определить очень тонкие, очень специфические взаимосвязи в пределах этой бинарной информации — тоже сложный процесс, если выполнять его, работая с единичками и нулями. Но если перевести эту информацию в физическое изображение, то можно откинуться в кресле и позволить той зоне мозга, что отвечает за зрение, выполнить всю тяжёлую работу. Мозг найдёт все подробные паттерны, все части информации за нас. Он сможет разобраться, как именно части этого кода взаимодействуют для управления батареей. Всё это можно выполнить в пределах нескольких часов, когда тот же самый процесс раньше занял бы месяцы.\nВсё это хорошо и здорово в ситуации с гипотетическим взрывом телефона террориста. Мне захотелось узнать, будет ли это работать в том, что я делаю каждый день. Я поиграл с этими идеями на примере тех данных, что искал в прошлом, опять же, пытаясь обнаружить весьма конкретную, специфическую часть кода внутри громадного объёма бинарной информации. Я взглянул на это с данного уровня, думая, что смотрю на то, что искал, но не увидел здесь той взаимосвязи, что я ожидал для искомого кода. Вообще, я не знаю, что это, но когда я немного отошёл и посмотрел на сходства внутри кода, то увидел, что в нём нет тех сходств, что есть у любого существующего на данный момент кода. Я не могу даже увидеть код. Фактически, с этой точки зрения, это и не код вовсе. Это какое-то изображение. Отсюда я могу видеть, что это не просто изображение, это — фотография. Теперь, зная, что это фотография, могу применить десятки других приёмов бинарного перевода, чтобы визуализировать и понять эту информацию. То есть, за секунды можно взять эту информацию, «прочесать» её десятками разных приёмов визуального перевода, дабы обнаружить именно то, что мы ищем. Я увидел, — (Смех) — что это был опять тот проклятый котёнок. Всё это возможно потому, что мы смогли найти способ перевести тяжёлую задачу в нечто, что мозг выполняет вполне естественно.\nЧто это значит? Для котят этот значит — никаких больше пряток за ноликами и единичками. Для меня — никаких потерянных напрасно выходных. Для кибер-пространства это означает, что у нас появился радикально новый способ справиться с самыми невозможными задачами. Это значит, что у нас есть новое оружие в растущем театре кибер-войн. А для всех нас это значит, что теперь у инженеров кибер-области есть способность оперативно отреагировать первыми в чрезвычайных ситуациях. Когда на счету каждая секунда, мы разблокировали средства, чтобы остановить злодеев.\nСпасибо.\nАплодисменты."
}
] |
Chris Domas: The 1s and 0s behind cyber warfare
TED Talk Subtitles and Transcript: Chris Domas is a cybersecurity researcher, operating on what’s become a new front of war, "cyber." In this engaging talk, he shows how researchers use pattern recognition and reverse engineering (and pull a few all-nighters) to understand a chunk of binary code whose purpose and contents they don't know.
This is a lot of ones and zeros. It's what we call binary information. This is how computers talk. It's how they store information. It's how computers think. It's how computers do everything it is that computers do. I'm a cybersecurity researcher, which means my job is to sit down with this information and try to make sense of it, to try to understand what all the ones and zeroes mean. Unfortunately for me, we're not just talking about the ones and zeros I have on the screen here. We're not just talking about a few pages of ones and zeros. We're talking about billions and billions of ones and zeros, more than anyone could possibly comprehend.
Now, as exciting as that sounds, when I first started doing cyber — (Laughter) — when I first started doing cyber, I wasn't sure that sifting through ones and zeros was what I wanted to do with the rest of my life, because in my mind, cyber was keeping viruses off of my grandma's computer, it was keeping people's Myspace pages from being hacked, and maybe, maybe on my most glorious day, it was keeping someone's credit card information from being stolen. Those are important things, but that's not how I wanted to spend my life.
But after 30 minutes of work as a defense contractor, I soon found out that my idea of cyber was a little bit off. In fact, in terms of national security, keeping viruses off of my grandma's computer was surprisingly low on their priority list. And the reason for that is cyber is so much bigger than any one of those things. Cyber is an integral part of all of our lives, because computers are an integral part of all of our lives, even if you don't own a computer. Computers control everything in your car, from your GPS to your airbags. They control your phone. They're the reason you can call 911 and get someone on the other line. They control our nation's entire infrastructure. They're the reason you have electricity, heat, clean water, food. Computers control our military equipment, everything from missile silos to satellites to nuclear defense networks. All of these things are made possible because of computers, and therefore because of cyber, and when something goes wrong, cyber can make all of these things impossible.
But that's where I step in. A big part of my job is defending all of these things, keeping them working, but once in a while, part of my job is to break one of these things, because cyber isn't just about defense, it's also about offense. We're entering an age where we talk about cyberweapons. In fact, so great is the potential for cyber offense that cyber is considered a new domain of warfare. Warfare. It's not necessarily a bad thing. On the one hand, it means we have whole new front on which we need to defend ourselves, but on the other hand, it means we have a whole new way to attack, a whole new way to stop evil people from doing evil things.
So let's consider an example of this that's completely theoretical. Suppose a terrorist wants to blow up a building, and he wants to do this again and again in the future. So he doesn't want to be in that building when it explodes. He's going to use a cell phone as a remote detonator. Now, it used to be the only way we had to stop this terrorist was with a hail of bullets and a car chase, but that's not necessarily true anymore. We're entering an age where we can stop him with the press of a button from 1,000 miles away, because whether he knew it or not, as soon as he decided to use his cell phone, he stepped into the realm of cyber. A well-crafted cyber attack could break into his phone, disable the overvoltage protections on his battery, drastically overload the circuit, cause the battery to overheat, and explode. No more phone, no more detonator, maybe no more terrorist, all with the press of a button from a thousand miles away.
So how does this work? It all comes back to those ones and zeros. Binary information makes your phone work, and used correctly, it can make your phone explode. So when you start to look at cyber from this perspective, spending your life sifting through binary information starts to seem kind of exciting.
But here's the catch: This is hard, really, really hard, and here's why. Think about everything you have on your cell phone. You've got the pictures you've taken. You've got the music you listen to. You've got your contacts list, your email, and probably 500 apps you've never used in your entire life, and behind all of this is the software, the code, that controls your phone, and somewhere, buried inside of that code, is a tiny piece that controls your battery, and that's what I'm really after, but all of this, just a bunch of ones and zeros, and it's all just mixed together. In cyber, we call this finding a needle in a stack of needles, because everything pretty much looks alike. I'm looking for one key piece, but it just blends in with everything else.
So let's step back from this theoretical situation of making a terrorist's phone explode, and look at something that actually happened to me. Pretty much no matter what I do, my job always starts with sitting down with a whole bunch of binary information, and I'm always looking for one key piece to do something specific. In this case, I was looking for a very advanced, very high-tech piece of code that I knew I could hack, but it was somewhere buried inside of a billion ones and zeroes. Unfortunately for me, I didn't know quite what I was looking for. I didn't know quite what it would look like, which makes finding it really, really hard. When I have to do that, what I have to do is basically look at various pieces of this binary information, try to decipher each piece, and see if it might be what I'm after. So after a while, I thought I had found the piece I was looking for. I thought maybe this was it. It seemed to be about right, but I couldn't quite tell. I couldn't tell what those ones and zeros represented. So I spent some time trying to put this together, but wasn't having a whole lot of luck, and finally I decided, I'm going to get through this, I'm going to come in on a weekend, and I'm not going to leave until I figure out what this represents. So that's what I did. I came in on a Saturday morning, and about 10 hours in, I sort of had all the pieces to the puzzle. I just didn't know how they fit together. I didn't know what these ones and zeros meant. At the 15-hour mark, I started to get a better picture of what was there, but I had a creeping suspicion that what I was looking at was not at all related to what I was looking for. By 20 hours, the pieces started to come together very slowly — (Laughter) — and I was pretty sure I was going down the wrong path at this point, but I wasn't going to give up. After 30 hours in the lab, I figured out exactly what I was looking at, and I was right, it wasn't what I was looking for. I spent 30 hours piecing together the ones and zeros that formed a picture of a kitten. (Laughter) I wasted 30 hours of my life searching for this kitten that had nothing at all to do with what I was trying to accomplish.
So I was frustrated, I was exhausted. After 30 hours in the lab, I probably smelled horrible. But instead of just going home and calling it quits, I took a step back and asked myself, what went wrong here? How could I make such a stupid mistake? I'm really pretty good at this. I do this for a living. So what happened? Well I thought, when you're looking at information at this level, it's so easy to lose track of what you're doing. It's easy to not see the forest through the trees. It's easy to go down the wrong rabbit hole and waste a tremendous amount of time doing the wrong thing. But I had this epiphany. We were looking at the data completely incorrectly since day one. This is how computers think, ones and zeros. It's not how people think, but we've been trying to adapt our minds to think more like computers so that we can understand this information. Instead of trying to make our minds fit the problem, we should have been making the problem fit our minds, because our brains have a tremendous potential for analyzing huge amounts of information, just not like this. So what if we could unlock that potential just by translating this to the right kind of information? So with these ideas in mind, I sprinted out of my basement lab at work to my basement lab at home, which looked pretty much the same. The main difference is, at work, I'm surrounded by cyber materials, and cyber seemed to be the problem in this situation. At home, I'm surrounded by everything else I've ever learned. So I poured through every book I could find, every idea I'd ever encountered, to see how could we translate a problem from one domain to something completely different?
The biggest question was, what do we want to translate it to? What do our brains do perfectly naturally that we could exploit? My answer was vision. We have a tremendous capability to analyze visual information. We can combine color gradients, depth cues, all sorts of these different signals into one coherent picture of the world around us. That's incredible. So if we could find a way to translate these binary patterns to visual signals, we could really unlock the power of our brains to process this stuff. So I started looking at the binary information, and I asked myself, what do I do when I first encounter something like this? And the very first thing I want to do, the very first question I want to answer, is what is this? I don't care what it does, how it works. All I want to know is, what is this? And the way I can figure that out is by looking at chunks, sequential chunks of binary information, and I look at the relationships between those chunks. When I gather up enough of these sequences, I begin to get an idea of exactly what this information must be. So let's go back to that blow up the terrorist's phone situation. This is what English text looks like at a binary level. This is what your contacts list would look like if I were examining it. It's really hard to analyze this at this level, but if we take those same binary chunks that I would be trying to find, and instead translate that to a visual representation, translate those relationships, this is what we get. This is what English text looks like from a visual abstraction perspective. All of a sudden, it shows us all the same information that was in the ones and zeros, but show us it in an entirely different way, a way that we can immediately comprehend. We can instantly see all of the patterns here. It takes me seconds to pick out patterns here, but hours, days, to pick them out in ones and zeros. It takes minutes for anybody to learn what these patterns represent here, but years of experience in cyber to learn what those same patterns represent in ones and zeros. So this piece is caused by lower case letters followed by lower case letters inside of that contact list. This is upper case by upper case, upper case by lower case, lower case by upper case. This is caused by spaces. This is caused by carriage returns. We can go through every little detail of the binary information in seconds, as opposed to weeks, months, at this level. This is what an image looks like from your cell phone. But this is what it looks like in a visual abstraction. This is what your music looks like, but here's its visual abstraction. Most importantly for me, this is what the code on your cell phone looks like. This is what I'm after in the end, but this is its visual abstraction. If I can find this, I can't make the phone explode. I could spend weeks trying to find this in ones and zeros, but it takes me seconds to pick out a visual abstraction like this.
One of those most remarkable parts about all of this is it gives us an entirely new way to understand new information, stuff that we haven't seen before. So I know what English looks like at a binary level, and I know what its visual abstraction looks like, but I've never seen Russian binary in my entire life. It would take me weeks just to figure out what I was looking at from raw ones and zeros, but because our brains can instantly pick up and recognize these subtle patterns inside of these visual abstractions, we can unconsciously apply those in new situations. So this is what Russian looks like in a visual abstraction. Because I know what one language looks like, I can recognize other languages even when I'm not familiar with them. This is what a photograph looks like, but this is what clip art looks like. This is what the code on your phone looks like, but this is what the code on your computer looks like. Our brains can pick up on these patterns in ways that we never could have from looking at raw ones and zeros. But we've really only scratched the surface of what we can do with this approach. We've only begun to unlock the capabilities of our minds to process visual information. If we take those same concepts and translate them into three dimensions instead, we find entirely new ways of making sense of information. In seconds, we can pick out every pattern here. we can see the cross associated with code. We can see cubes associated with text. We can even pick up the tiniest visual artifacts. Things that would take us weeks, months to find in ones and zeroes, are immediately apparent in some sort of visual abstraction, and as we continue to go through this and throw more and more information at it, what we find is that we're capable of processing billions of ones and zeros in a matter of seconds just by using our brain's built-in ability to analyze patterns.
So this is really nice and helpful, but all this tells me is what I'm looking at. So at this point, based on visual patterns, I can find the code on the phone. But that's not enough to blow up a battery. The next thing I need to find is the code that controls the battery, but we're back to the needle in a stack of needles problem. That code looks pretty much like all the other code on that system.
So I might not be able to find the code that controls the battery, but there's a lot of things that are very similar to that. You have code that controls your screen, that controls your buttons, that controls your microphones, so even if I can't find the code for the battery, I bet I can find one of those things. So the next step in my binary analysis process is to look at pieces of information that are similar to each other. It's really, really hard to do at a binary level, but if we translate those similarities to a visual abstraction instead, I don't even have to sift through the raw data. All I have to do is wait for the image to light up to see when I'm at similar pieces. I follow these strands of similarity like a trail of bread crumbs to find exactly what I'm looking for.
So at this point in the process, I've located the code responsible for controlling your battery, but that's still not enough to blow up a phone. The last piece of the puzzle is understanding how that code controls your battery. For this, I need to identify very subtle, very detailed relationships within that binary information, another very hard thing to do when looking at ones and zeros. But if we translate that information into a physical representation, we can sit back and let our visual cortex do all the hard work. It can find all the detailed patterns, all the important pieces, for us. It can find out exactly how the pieces of that code work together to control that battery. All of this can be done in a matter of hours, whereas the same process would have taken months in the past.
This is all well and good in a theoretical blow up a terrorist's phone situation. I wanted to find out if this would really work in the work I do every day. So I was playing around with these same concepts with some of the data I've looked at in the past, and yet again, I was trying to find a very detailed, specific piece of code inside of a massive piece of binary information. So I looked at it at this level, thinking I was looking at the right thing, only to see this doesn't have the connectivity I would have expected for the code I was looking for. In fact, I'm not really sure what this is, but when I stepped back a level and looked at the similarities within the code I saw, this doesn't have similarities like any code that exists out there. I can't even be looking at code. In fact, from this perspective, I could tell, this isn't code. This is an image of some sort. And from here, I can see, it's not just an image, this is a photograph. Now that I know it's a photograph, I've got dozens of other binary translation techniques to visualize and understand that information, so in a matter of seconds, we can take this information, shove it through a dozen other visual translation techniques in order to find out exactly what we were looking at. I saw — (Laughter) — it was that darn kitten again. All this is enabled because we were able to find a way to translate a very hard problem to something our brains do very naturally.
So what does this mean? Well, for kittens, it means no more hiding in ones and zeros. For me, it means no more wasted weekends. For cyber, it means we have a radical new way to tackle the most impossible problems. It means we have a new weapon in the evolving theater of cyber warfare, but for all of us, it means that cyber engineers now have the ability to become first responders in emergency situations. When seconds count, we've unlocked the means to stop the bad guys.
Thank you.
(Applause)
|
Крис Домас: Единички и нолики кибер-войны
TED Talk Subtitles and Transcript: Крис Домас — исследователь кибер-безопасности, работающий в области, что становится новым военным фронтом, — в кибер-пространстве. В увлекательном выступлении он показывает, как исследователи используют выявление шаблонов и обратное проектирование (и проводят бессонные ночи), чтобы понять части бинарного кода, цель и содержание которого им не известны.
Вот тут много единичек и ноликов. Это то, что мы называем, двоичной информацией. Это язык компьютеров. То, как они хранят информацию, как они «думают», как делают всё то, что они делают. Я — исследователь кибер-безопасности. Это значит, что моя работа состоит в том, чтобы сесть и разобраться, в чём смысл всей информации, понять, что несут эти единички и нолики. К сожалению для меня, речь идёт не только о единичках и ноликах, которые на экране. Речь не о нескольких страницах этих символов. Мы говорим о миллиардах и миллиардах единичек и ноликов — больше, чем кому-то возможно постичь.
Как бы волнующе это не звучало, когда я впервые начал работать в кибер-пространстве— (Смех)— когда я начал работать в кибер-пространстве, то не был уверен, что анализирование единичек и ноликов являлось тем, чем я хотел заниматься оставшуюся жизнь, потому как, в моём понимании, кибер-защитой было предотвращением появления вирусов на компьютере моей бабушки, защита чьих-то профилей на Myspace от взламывания и может быть — может быть, — в мои самые славные деньки, ограждение от кражи информации с чьей-то кредитной карты. Это всё важно, но я не хотел вот так провести свою жизнь.
Но после 30 минут работы в качестве оборонного подрядчика я быстро обнаружил, что моё представление о кибер-области было несколько иным. Конкретно, в вопросе национальной безопасности защита компьютера моей бабушки от вирусов обладало на удивление низким приоритетом в их списке. А причина тому — кибер-пространство это нечто большее, чем любое из перечисленного мной. Это неотъемлемая часть жизни каждого, так как компьютеры тоже неотъемлемая её часть, даже если компьютера у вас нет. Компьютеры контролируют всё, что происходит в вашем автомобиле: от GPS до подушек безопасности. Они управляют вашим телефоном. Они — то, из-за чего можно набрать 911 и в то же время быть на другой линии. Они управляют всей нашей национальной инфраструктурой. Благодаря им у нас есть электричество, тепло, чистая вода, еда. Они контролируют наше военное оборудование: всё, от ракетных шахт до спутников, до ядерных оборонных сетей. Всё это возможно благодаря компьютерам, а значит, и благодаря кибер-пространству. Когда же что-то идёт не так, кибер-инструменты могут сделать это всё невозможным.
И вот тут вступаю я. Большая часть моей работы — защита всего этого, поддержание их работы. Но время от времени, часть моей работы — что-то из этого сломать, ведь кибер-защита — это не только оборона, но и атака. Мы вступаем в эпоху, когда мы говорим о кибер-оружии. Потенциал кибер-атаки настолько высок, что кибер-пространство рассматривается, как поле военных действий. Война. Это не обязательно что-то плохое. С одной стороны, появляется целый новый фронт, на котором нам необходимо защищать себя, но с другой — есть и абсолютно новый способ атаки, совершенно новое средство для того, что остановить злодеев от свершения плохих вещей.
Давайте рассмотрим пример, абсолютно абстрактный. Предположим, террорист хочет взорвать здание и затем еще и еще повторить это в будущем. Он не хочет находиться в здании во время взрыва. Он использует мобильный телефон, как удалённый детонатор. Раньше единственным способом остановить такого террориста была перестрелка и автомобильная погоня, но теперь это уже не так. Мы вступаем в эпоху, где террориста можно остановить, просто нажав кнопку, и находясь за тысячи километров, потому как, знает он это или нет, как только он решает воспользоваться мобильником, он вступает на территорию кибер-пространства. Хорошо продуманная кибер-атака может взломать этот телефон, отключить защиту от перенапряжения на его батарее, значительно перегрузив схему, вызвать перегрев батареи и взорвать её. Нет телефона — нет детонатора. Может даже, нет и террориста. И всё — нажатием кнопки, на расстоянии тысячи километров от него.
Как это работает? Всё сводится к этим единичкам и ноликам. Двоичная информация приводит телефон в действие, а, верно применённая, может и взорвать его. Когда смотришь на кибер-пространство с этой точки зрения, то провести жизнь за отсеиванием единичек и ноликов кажется волнительным.
Но вот загвоздка: это сложно, очень-очень сложно. А вот почему. Представьте всё, что хранится у вас в телефоне: фото, что вы сняли, музыка, которую вы слушаете, список контактов, электронная почта и, вероятно, 500 приложений, которыми вы так и не воспользовались за всю жизнь. А за всем этим — программное обеспечение, код, управляющий вашим телефоном. И где-то, погребённая в этом коде, крошечная часть, управляющая батареей. За ней-то я и охочусь. Однако всё это — только кучка единичек и ноликов, перемешанных вместе. В кибер-области мы зовём это поиском иголки в стоге иголок, ведь всё выглядит одинаково. Я ищу одну ключевую часть, но она смешана со всем остальным.
Отступим от этой абстрактной ситуации взрывания телефона террориста и посмотрим на нечто, реально случившееся со мной. Независимо от деятельности, моя работа всегда начинается с того, чтобы усесться за кучу бинарной информации в поисках одной ключевой части, выполняющей конкретную функцию. В данном случае я искал часть весьма продвинутого, хай-тек кода, который, я знал, могу взломать, но он был погребён где-то внутри миллиардов единичек и ноликов. К несчастью для меня, я не знал, что конкретно искал, не знал, как он может выглядеть, что делает поиски очень-очень трудными. Когда мне приходится делать такое, мне, по сути, нужно смотреть на различные части этой бинарной информации, пытаться расшифровать каждую из них, и проверить то ли это, что я ищу. После некоторого времени я решил, что нашёл искомое. Подумал, может, это оно. Казалось верным, но точно я сказать не мог. Я не знал, что представляли эти единички с ноликами. Некоторое время я уделил, пытаясь в этом разобраться, но удача мне не сопутствовала, и, наконец, я решил, что разрешу задачу: приду на выходных и не уйду, пока не пойму, что это такое. Так я и сделал. Пришёл я в субботу утром и почти за 10 часов у меня как будто были все кусочки пазла, но я не мог понять, как их соединить. Не знал я, что значат эти нолики и единички. После 15 часов работы я начал лучше понимать, что это такое, но у меня появилось растущее подозрение, что находящееся передо мной никак не относилось к тому, что я искал. Через 20 часов кусочки стали соединяться, но очень медленно, — (Смех) — и в тот момент я был абсолютно уверен, что иду неверным путём, но сдаваться не собирался. Через 30 часов в лаборатории я точно выяснил, что это было, и был прав — это не то, что я искал. Я провёл 30 часов, соединяя вместе нолики и единички, формирующие изображение котёнка. (Смех) Я спустил 30 часов моей жизни на поиски этого котёнка, который никакого отношения не имел к тому, чего я пытался достичь.
Так что я был измотан и расстроен. После 30 часов в лаборатории от меня, вероятно, воняло. Но вместо того, чтобы пойти домой и забыть обо всём, я взглянул на всё со стороны и спросил себя: что здесь пошло не так? Как я мог допустить такую глупую ошибку? Я ведь весьма хорош в этой работе. Зарабатываю этим на хлеб. Так что же произошло? Я подумал, что когда смотришь на информацию на таком уровне, так легко потеряться, что же ты всё-таки делаешь. Легко не видеть леса за деревьями. Легко пойти по неверному пути и спустить невероятный объём времени, делая то, что совсем не нужно. Но вот моё прозрение: мы смотрели на данные абсолютно неверно с самого начала. Так думают компьютеры: нолики и единички, — но не люди. Однако, мы пытались адаптировать свой мозг к мышлению, схожему с компьютерным, чтобы понять эту информацию. Вместо того, чтобы подгонять наш мозг под проблему, нужно подгонять проблему под мозг, ведь у него есть невероятный потенциал для анализа огромных объёмов информации, но не такого вида. Что если бы мы могли бы открыть этот потенциал, переведя эту информацию в подходящий вид? С такими идеями я выбежал из своей подвальной лаборатории на работе в подвальную лабораторию дома, которые выглядят весьма похоже. Главное различие в том, что на работе я окружён кибер-материалами, и это кажется проблемой в таком раскладе. Дома меня окружает всё то, что я когда-либо познал. И я просмотрел все книги, какие мог найти, все идеи, с какими я сталкивался, чтобы понять, как можно перевести проблему из одной области — в совершенно иную?
Важнейшим вопросом было: во что мы хотим её перевести? Что наш мозг делает абсолютно естественно, что можно было бы использовать? Мой ответ был: зрение. Мы обладаем невероятной способностью к анализу визуальной информации. Мы можем сочетать градиента цвета, оттенки глубины, все виды этих различных сигналов в одну связную картину мира вокруг нас. Это невероятно! Если бы можно было найти способ перевода двоичных паттернов в визуальные сигналы, то можно разблокировать силу мозга для обработки информации. Я стал смотреть на бинарную информацию и думать: что я делаю, когда сталкиваюсь с подобным? Самое первое, самый первый вопрос, на который я ищу ответ, — что это такое? Мне неважно, что оно делает или как работает. Всё, что я хочу знать: что это такое? Чтобы установить это, я смотрю на части, последовательные части бинарной информации и на взаимосвязи между ними. Когда я собираю достаточно последовательностей, то начинаю представлять, чем является эта информация. Вернёмся к ситуации со взрывом телефона террориста. Вот как выглядит английский текст на бинарном уровне. Вот как выглядит список контактов, если бы я занимался его исследованием. Сложно проанализировать это на таком уровне, но если взять похожие бинарные части, что я бы пытался найти, и вместо этого перевести их в визуальное изображение, перевести эти взаимосвязи, то мы получим вот это. Вот так выглядит английский текст, с точки зрения визуальной абстракции. Внезапно та же самая информация, что мы видели в ноликах и единичках, предстаёт совершенно иначе — в виде, понятном тут же. Можно мгновенно увидеть здесь паттерны. Занимает секунды их тут обнаружить, но часы и дни, если выполнять ту же работу в нолях и единицах. У любого займёт минуты изучение того, что представляют собой такие паттерны, и годы опыта работы в кибер-пространстве для изучения, что собой представляют эти паттерны в нолях и единичках. Вот эта часть кода обусловлена строчными буквами, следующими за строчными внутри списка контактов. Здесь — прописные буквы следуют за прописными, прописные — за строчными, строчные — за прописными, вот этот — пробелы, этот — энтер. Можно просматривать любые мельчайшие детали бинарной информации в секунды, в противовес неделям и месяцам, на таком вот уровне. Вот как выглядит изображение с мобильника. А вот как оно выглядит в визуальной абстракции. Так выглядит ваша музыка, а вот её визуальная абстракция. Наиболее важное для меня, так выглядит код на мобильнике. Вот, что я, в конечном итоге, ищу. А вот его визуальная абстракция. Если я найду вот это, то могу взорвать телефон. Можно провести недели, пытаясь найти вот это в ноликах и единичках, но занимает считанные секунды обнаружить такую визуальную абстракцию.
Самое поразительное во всём этом: такое решение даёт нам совершенно новое понимание новой информации — того, с чем мы раньше не сталкивались. Я знаю, как выглядит английский текст на бинарном уровне, знаю, как он выглядит и в визуальной абстракции, но я за всю жизнь не видал русского текста на бинарном уровне. У меня займёт недели понять, на что я смотрю, когда он в единичках и ноликах. Но так как наш мозг может мгновенно определить и распознать такие едва уловимые паттрены внутри этих визуальных абстракций, можно автоматически применить их к новым ситуациям. Вот так выглядит русский текст в визуальной абстракции. Так как я знаю, как выглядит текст на одном языке, я могу распознать его и на других языках, даже если с ними не знаком. Вот так выглядит фотография, а вот так — клипарт. Так выглядит код на вашем телефоне, а вот так — код на компьютере. Мозг можем «узнавать» эти паттерны так, как мы никогда не смогли бы, глядя на «сырой» код из нулей и единиц. Но мы только у самых истоков того, что возможно для нас, благодаря такому подходу. Мы только начали открывать способности нашего мозга обрабатывать визуальную информацию. Если взять эти же самые концепции и преобразовать их теперь уже в трёхмерные объекты, то обнаружатся новые способы понимания информация. В секунды здесь можно определить любой паттерн. Виден крест, ассоциирующийся с кодом, кубики, ассоциирующиеся с текстом. Можно даже вычленить самые крошечные визуальные признаки. То, что занимало недели, месяцы для определения в ноликах и единичках, мгновенно ясно в такого рода визуальной абстракции, и по мере продвижения в этом подходе, преобразования всё больших и больших видов информации обнаруживается, что мы способны обрабатывать миллиарды единиц и нулей за секунды, всего лишь используя «встроенную» способность мозга к анализу паттернов.
Это очень здорово и полезно, но это только говорит мне о том, что передо мной. Теперь, основываясь на визуальных паттернах, я могу найти код на телефоне. Но этого ещё недостаточно для того, чтобы взорвать батарею. Следующим шагом мне надо найти код, контролирующий батарею, — и вот мы вернулись обратно к проблеме с иголкой в стогу иголок. Такой код очень похож на любой другой код данной системы.
Может, я и не найду код, управляющий батареей, но много чего выглядит так же, как и этот конкретный код. Есть код, управляющий экраном, код, управляющий кнопками или микрофонами. Так что даже если я не смогу найти код, управляющий батареей, уверен, что найду один из вышеперечисленных. Итак, следующий шаг для меня в процессе бинарного анализа — определить части информации, схожие друг с другом. Очень-очень сложно осуществить такое на бинарном уровне, но если перевести подобные сходства в визуальную абстракцию, то мне даже не придётся перелопачивать «сырые» данные. Всё, что требуется, — подождать, когда выделится изображение, значащее, что части схожи. Я следую за тремя нитями сходства, как за следом из крошек, чтобы найти именно то, что ищу.
На данном этапе процесса я обнаружил код, отвечающий за управление батареей, но этого всё ещё недостаточно, чтобы взорвать телефон. Последний кусочек паззла — понять, как код контролирует батарею. Для этого мне нужно определить очень тонкие, очень специфические взаимосвязи в пределах этой бинарной информации — тоже сложный процесс, если выполнять его, работая с единичками и нулями. Но если перевести эту информацию в физическое изображение, то можно откинуться в кресле и позволить той зоне мозга, что отвечает за зрение, выполнить всю тяжёлую работу. Мозг найдёт все подробные паттерны, все части информации за нас. Он сможет разобраться, как именно части этого кода взаимодействуют для управления батареей. Всё это можно выполнить в пределах нескольких часов, когда тот же самый процесс раньше занял бы месяцы.
Всё это хорошо и здорово в ситуации с гипотетическим взрывом телефона террориста. Мне захотелось узнать, будет ли это работать в том, что я делаю каждый день. Я поиграл с этими идеями на примере тех данных, что искал в прошлом, опять же, пытаясь обнаружить весьма конкретную, специфическую часть кода внутри громадного объёма бинарной информации. Я взглянул на это с данного уровня, думая, что смотрю на то, что искал, но не увидел здесь той взаимосвязи, что я ожидал для искомого кода. Вообще, я не знаю, что это, но когда я немного отошёл и посмотрел на сходства внутри кода, то увидел, что в нём нет тех сходств, что есть у любого существующего на данный момент кода. Я не могу даже увидеть код. Фактически, с этой точки зрения, это и не код вовсе. Это какое-то изображение. Отсюда я могу видеть, что это не просто изображение, это — фотография. Теперь, зная, что это фотография, могу применить десятки других приёмов бинарного перевода, чтобы визуализировать и понять эту информацию. То есть, за секунды можно взять эту информацию, «прочесать» её десятками разных приёмов визуального перевода, дабы обнаружить именно то, что мы ищем. Я увидел, — (Смех) — что это был опять тот проклятый котёнок. Всё это возможно потому, что мы смогли найти способ перевести тяжёлую задачу в нечто, что мозг выполняет вполне естественно.
Что это значит? Для котят этот значит — никаких больше пряток за ноликами и единичками. Для меня — никаких потерянных напрасно выходных. Для кибер-пространства это означает, что у нас появился радикально новый способ справиться с самыми невозможными задачами. Это значит, что у нас есть новое оружие в растущем театре кибер-войн. А для всех нас это значит, что теперь у инженеров кибер-области есть способность оперативно отреагировать первыми в чрезвычайных ситуациях. Когда на счету каждая секунда, мы разблокировали средства, чтобы остановить злодеев.
Спасибо.
Аплодисменты.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Tal Danino: Programming bacteria to detect cancer (and maybe treat it)\nTED Talk Subtitles and Transcript: Liver cancer is one of the most difficult cancers to detect, but synthetic biologist Tal Danino had a left-field thought: What if we could create a probiotic, edible bacteria that was \"programmed\" to find liver tumors? His insight exploits something we're just beginning to understand about bacteria: their power of quorum sensing, or doing something together once they reach critical mass. Danino, a TED Fellow, explains how quorum sensing works -- and how clever bacteria working together could someday change cancer treatment.\nYou may not realize this, but there are more bacteria in your body than stars in our entire galaxy. This fascinating universe of bacteria inside of us is an integral part of our health, and our technology is evolving so rapidly that today we can program these bacteria like we program computers.\nNow, the diagram that you see here, I know it looks like some kind of sports play, but it is actually a blueprint of the first bacterial program I developed. And like writing software, we can print and write DNA into different algorithms and programs inside of bacteria. What this program does is produces fluorescent proteins in a rhythmic fashion and generates a small molecule that allows bacteria to communicate and synchronize, as you're seeing in this movie. The growing colony of bacteria that you see here is about the width of a human hair. Now, what you can't see is that our genetic program instructs these bacteria to each produce small molecules, and these molecules travel between the thousands of individual bacteria telling them when to turn on and off. And the bacteria synchronize quite well at this scale, but because the molecule that synchronizes them together can only travel so fast, in larger colonies of bacteria, this results in traveling waves between bacteria that are far away from each other, and you can see these waves going from right to left across the screen.\nNow, our genetic program relies on a natural phenomenon called quorum sensing, in which bacteria trigger coordinated and sometimes virulent behaviors once they reach a critical density. You can observe quorum sensing in action in this movie, where a growing colony of bacteria only begins to glow once it reaches a high or critical density. Our genetic program continues producing these rhythmic patterns of fluorescent proteins as the colony grows outwards. This particular movie and experiment we call The Supernova, because it looks like an exploding star.\nNow, besides programming these beautiful patterns, I wondered, what else can we get these bacteria to do? And I decided to explore how we can program bacteria to detect and treat diseases in our bodies like cancer. One of the surprising facts about bacteria is that they can naturally grow inside of tumors. This happens because typically tumors are areas where the immune system has no access, and so bacteria find these tumors and use them as a safe haven to grow and thrive. We started using probiotic bacteria which are safe bacteria that have a health benefit, and found that when orally delivered to mice, these probiotics would selectively grow inside of liver tumors. We realized that the most convenient way to highlight the presence of the probiotics, and hence, the presence of the tumors, was to get these bacteria to produce a signal that would be detectable in the urine, and so we specifically programmed these probiotics to make a molecule that would change the color of your urine to indicate the presence of cancer. We went on to show that this technology could sensitively and specifically detect liver cancer, one that is challenging to detect otherwise.\nNow, since these bacteria specifically localize to tumors, we've been programming them to not only detect cancer but also to treat cancer by producing therapeutic molecules from within the tumor environment that shrink the existing tumors, and we've been doing this using quorum sensing programs like you saw in the previous movies.\nAltogether, imagine in the future taking a programmed probiotic that could detect and treat cancer, or even other diseases. Our ability to program bacteria and program life opens up new horizons in cancer research, and to share this vision, I worked with artist Vik Muniz to create the symbol of the universe, made entirely out of bacteria or cancer cells. Ultimately, my hope is that the beauty and purpose of this microscopic universe can inspire new and creative approaches for the future of cancer research.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Тал Данино: Мы можем использовать бактерии для обнаружения и, возможно, для лечения рака\nTED Talk Subtitles and Transcript: Рак печени является одним из самых труднодиагностируемых заболеваний. У специалиста по синтетической биологии Тала Данино возникла оригинальная мысль: «Что, если создать пробиотик из бактерий, запрограммированных на обнаружение опухоли печени?» Его идея основана на явлении чувства кворума — совместных действий бактерий при достижении ими критической массы. Тал Данино, стипендиат TED, объясняет, каким образом работает чувство кворума и как «умные» бактерии, работающие вместе, смогут однажды изменить методы борьбы с раком.\nТрудно представить, что в нашем организме бактерий больше, чем звёзд в галактике. Внутри нас — удивительная вселенная бактерий, неотъемлемая часть здорового организма. С развитием современных технологий сегодня мы можем программировать бактерии аналогично компьютерам.\nЗдесь вы видите схему. Я знаю, что она похожа на схему спортивной игры, но на самом деле это набросок моей первой программы для бактерий. Также как можно писать компьютерные программы, можно создавать и внедрять ДНК в различные алгоритмы и программы внутри бактерий. Эта программа управляет выделением флуоресцентных белков в ритмическом режиме. Она создаёт малые молекулы, позволяющие бактериям действовать синхронно, как видно на экране. Растущая колония бактерий, которую вы здесь видите, не больше человеческого волоса. Но вам не видно, как наша генетическая программа заставляет бактерии продуцировать малые молекулы, курсирующие между тысячами бактерий, сообщая им, когда нужно «включить» или «выключить свет». Бактерии действуют достаточно синхронно при таких размерах колонии, но поскольку синхронизирующая их молекула обладает ограниченной скоростью, в более крупных колониях это приводит к возникновению волн между бактериями, расположенными далеко друг от друга. Здесь вы видите, как эти волны перемещаются справа налево.\nТакое программирование генов основано на природном явлении, называемом чувством кворума: при достижении определённой численности популяции действия бактерий становятся скоординированными и агрессивными. Здесь вы видите чувство кворума в действии: растущая колония бактерий начинает светиться только при условии достижения высокой, или критической, плотности. Наша генетическая программа продолжает создавать новые ритмические модели свечения белков при разрастании колоний. Данный эксперимент и его изображение мы назвали «Сверхновая», потому что оно напоминает взрыв звезды.\nНо мне хотелось знать, что ещё могут бактерии помимо создания красивых моделей свечения. Я решил изучать, как можно программировать бактерии для обнаружения и лечения такого заболевания, как рак. Одно из удивительных свойств бактерий — это их способность расти внутри опухоли. Это происходит потому, что опухоли недоступны для иммунной системы, и бактерии, обнаружив опухоли, используют их как безопасное место для роста и развития. Мы начали с бактерий-пробиотиков, которые безопасны и полезны для здоровья. Мы обнаружили, что у мышей, получавших пробиотик, бактерии избирательно развивались в опухоли печени. Стало ясно, что самым удобным способом обнаружения пробиотика, а, следовательно, и опухоли, было бы получение от бактерий сигнала, который можно обнаружить в моче. Мы запрограммировали пробиотики так, чтобы они продуцировали молекулы, изменяющие цвет мочи и сигнализирующие о наличии рака. Затем нам удалось доказать, что эта технология позволяет точно определить рак печени, что очень сложно сделать другим способом.\nТак как данные бактерии избирательно локализуются в опухолях, мы запрограммировали их не только для обнаружения, но и для лечения рака путём выделения терапевтических молекул в опухолевую среду. В результате опухоль уменьшается. Всё это мы делали, используя чувство кворума, которое вы видели на экране.\nИтак, представьте: в будущем запрограммированные пробиотики смогут обнаружить и вылечить рак и другие заболевания. Наша способность программировать бактерии и другие живые организмы открывает новые горизонты в изучении рака. Чтобы поделиться этой идеей, мы с художником Виком Мунизом создали символ вселенной, состоящий из бактерий и раковых клеток. Я надеюсь, что красота и суть этой микроскопической вселенной смогут вдохновить нас на новые подходы к изучению рака в будущем.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Tal Danino: Programming bacteria to detect cancer (and maybe treat it)
TED Talk Subtitles and Transcript: Liver cancer is one of the most difficult cancers to detect, but synthetic biologist Tal Danino had a left-field thought: What if we could create a probiotic, edible bacteria that was "programmed" to find liver tumors? His insight exploits something we're just beginning to understand about bacteria: their power of quorum sensing, or doing something together once they reach critical mass. Danino, a TED Fellow, explains how quorum sensing works -- and how clever bacteria working together could someday change cancer treatment.
You may not realize this, but there are more bacteria in your body than stars in our entire galaxy. This fascinating universe of bacteria inside of us is an integral part of our health, and our technology is evolving so rapidly that today we can program these bacteria like we program computers.
Now, the diagram that you see here, I know it looks like some kind of sports play, but it is actually a blueprint of the first bacterial program I developed. And like writing software, we can print and write DNA into different algorithms and programs inside of bacteria. What this program does is produces fluorescent proteins in a rhythmic fashion and generates a small molecule that allows bacteria to communicate and synchronize, as you're seeing in this movie. The growing colony of bacteria that you see here is about the width of a human hair. Now, what you can't see is that our genetic program instructs these bacteria to each produce small molecules, and these molecules travel between the thousands of individual bacteria telling them when to turn on and off. And the bacteria synchronize quite well at this scale, but because the molecule that synchronizes them together can only travel so fast, in larger colonies of bacteria, this results in traveling waves between bacteria that are far away from each other, and you can see these waves going from right to left across the screen.
Now, our genetic program relies on a natural phenomenon called quorum sensing, in which bacteria trigger coordinated and sometimes virulent behaviors once they reach a critical density. You can observe quorum sensing in action in this movie, where a growing colony of bacteria only begins to glow once it reaches a high or critical density. Our genetic program continues producing these rhythmic patterns of fluorescent proteins as the colony grows outwards. This particular movie and experiment we call The Supernova, because it looks like an exploding star.
Now, besides programming these beautiful patterns, I wondered, what else can we get these bacteria to do? And I decided to explore how we can program bacteria to detect and treat diseases in our bodies like cancer. One of the surprising facts about bacteria is that they can naturally grow inside of tumors. This happens because typically tumors are areas where the immune system has no access, and so bacteria find these tumors and use them as a safe haven to grow and thrive. We started using probiotic bacteria which are safe bacteria that have a health benefit, and found that when orally delivered to mice, these probiotics would selectively grow inside of liver tumors. We realized that the most convenient way to highlight the presence of the probiotics, and hence, the presence of the tumors, was to get these bacteria to produce a signal that would be detectable in the urine, and so we specifically programmed these probiotics to make a molecule that would change the color of your urine to indicate the presence of cancer. We went on to show that this technology could sensitively and specifically detect liver cancer, one that is challenging to detect otherwise.
Now, since these bacteria specifically localize to tumors, we've been programming them to not only detect cancer but also to treat cancer by producing therapeutic molecules from within the tumor environment that shrink the existing tumors, and we've been doing this using quorum sensing programs like you saw in the previous movies.
Altogether, imagine in the future taking a programmed probiotic that could detect and treat cancer, or even other diseases. Our ability to program bacteria and program life opens up new horizons in cancer research, and to share this vision, I worked with artist Vik Muniz to create the symbol of the universe, made entirely out of bacteria or cancer cells. Ultimately, my hope is that the beauty and purpose of this microscopic universe can inspire new and creative approaches for the future of cancer research.
Thank you.
(Applause)
|
Тал Данино: Мы можем использовать бактерии для обнаружения и, возможно, для лечения рака
TED Talk Subtitles and Transcript: Рак печени является одним из самых труднодиагностируемых заболеваний. У специалиста по синтетической биологии Тала Данино возникла оригинальная мысль: «Что, если создать пробиотик из бактерий, запрограммированных на обнаружение опухоли печени?» Его идея основана на явлении чувства кворума — совместных действий бактерий при достижении ими критической массы. Тал Данино, стипендиат TED, объясняет, каким образом работает чувство кворума и как «умные» бактерии, работающие вместе, смогут однажды изменить методы борьбы с раком.
Трудно представить, что в нашем организме бактерий больше, чем звёзд в галактике. Внутри нас — удивительная вселенная бактерий, неотъемлемая часть здорового организма. С развитием современных технологий сегодня мы можем программировать бактерии аналогично компьютерам.
Здесь вы видите схему. Я знаю, что она похожа на схему спортивной игры, но на самом деле это набросок моей первой программы для бактерий. Также как можно писать компьютерные программы, можно создавать и внедрять ДНК в различные алгоритмы и программы внутри бактерий. Эта программа управляет выделением флуоресцентных белков в ритмическом режиме. Она создаёт малые молекулы, позволяющие бактериям действовать синхронно, как видно на экране. Растущая колония бактерий, которую вы здесь видите, не больше человеческого волоса. Но вам не видно, как наша генетическая программа заставляет бактерии продуцировать малые молекулы, курсирующие между тысячами бактерий, сообщая им, когда нужно «включить» или «выключить свет». Бактерии действуют достаточно синхронно при таких размерах колонии, но поскольку синхронизирующая их молекула обладает ограниченной скоростью, в более крупных колониях это приводит к возникновению волн между бактериями, расположенными далеко друг от друга. Здесь вы видите, как эти волны перемещаются справа налево.
Такое программирование генов основано на природном явлении, называемом чувством кворума: при достижении определённой численности популяции действия бактерий становятся скоординированными и агрессивными. Здесь вы видите чувство кворума в действии: растущая колония бактерий начинает светиться только при условии достижения высокой, или критической, плотности. Наша генетическая программа продолжает создавать новые ритмические модели свечения белков при разрастании колоний. Данный эксперимент и его изображение мы назвали «Сверхновая», потому что оно напоминает взрыв звезды.
Но мне хотелось знать, что ещё могут бактерии помимо создания красивых моделей свечения. Я решил изучать, как можно программировать бактерии для обнаружения и лечения такого заболевания, как рак. Одно из удивительных свойств бактерий — это их способность расти внутри опухоли. Это происходит потому, что опухоли недоступны для иммунной системы, и бактерии, обнаружив опухоли, используют их как безопасное место для роста и развития. Мы начали с бактерий-пробиотиков, которые безопасны и полезны для здоровья. Мы обнаружили, что у мышей, получавших пробиотик, бактерии избирательно развивались в опухоли печени. Стало ясно, что самым удобным способом обнаружения пробиотика, а, следовательно, и опухоли, было бы получение от бактерий сигнала, который можно обнаружить в моче. Мы запрограммировали пробиотики так, чтобы они продуцировали молекулы, изменяющие цвет мочи и сигнализирующие о наличии рака. Затем нам удалось доказать, что эта технология позволяет точно определить рак печени, что очень сложно сделать другим способом.
Так как данные бактерии избирательно локализуются в опухолях, мы запрограммировали их не только для обнаружения, но и для лечения рака путём выделения терапевтических молекул в опухолевую среду. В результате опухоль уменьшается. Всё это мы делали, используя чувство кворума, которое вы видели на экране.
Итак, представьте: в будущем запрограммированные пробиотики смогут обнаружить и вылечить рак и другие заболевания. Наша способность программировать бактерии и другие живые организмы открывает новые горизонты в изучении рака. Чтобы поделиться этой идеей, мы с художником Виком Мунизом создали символ вселенной, состоящий из бактерий и раковых клеток. Я надеюсь, что красота и суть этой микроскопической вселенной смогут вдохновить нас на новые подходы к изучению рака в будущем.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Edith Widder: The weird, wonderful world of bioluminescence\nTED Talk Subtitles and Transcript: In the deep, dark ocean, many sea creatures make their own light for hunting, mating and self-defense. Bioluminescence expert Edith Widder was one of the first to film this glimmering world. At TED2011, she brings some of her glowing friends onstage, and shows more astonishing footage of glowing undersea life.\nSo I want to take you on a trip to an alien world. And it's not a trip that requires light-years of travel, but it's to a place where it's defined by light.\nSo it's a little-appreciated fact that most of the animals in our ocean make light. I've spent most of my career studying this phenomenon called bioluminescence. I study it because I think understanding it is critical to understanding life in the ocean where most bioluminescence occurs. I also use it as a tool for visualizing and tracking pollution. But mostly I'm entranced by it. Since my my first dive in a deep-diving submersible, when I went down and turned out the lights and saw the fireworks displays, I've been a bioluminescence junky. But I would come back from those dives and try to share the experience with words, and they were totally inadequate to the task. I needed some way to share the experience directly. And the first time I figured out that way was in this little single-person submersible called Deep Rover.\nThis next video clip, you're going to see how we stimulated the bioluminescence. And the first thing you're going to see is a transect screen that is about a meter across.\n(Video) Narrator: In front of the sub, a mess screen will come into contact with the soft-bodied creatures of the deep sea. With the sub's lights switched off, it is possible to see their bioluminescence -- the light produced when they collide with the mesh. This is the first time it has ever been recorded.\nEdith Widder: So I recorded that with an intensified video camera that has about the sensitivity of the fully dark-adapted human eye. Which means that really is what you would see if you took a dive in a submersible. But just to try to prove that fact to you, I've brought along some bioluminescent plankton in what is undoubtedly a foolhardy attempt at a live demonstration.\n(Laughter)\nSo, if we could have the lights down and have it as dark in here as possible, I have a flask that has bioluminescent plankton in it. And you'll note there's no light coming from them right now, either because they're dead -- (Laughter) or because I need to stir them up in some way for you to see what bioluminescence really looks like.\n(Gasps)\nOops. Sorry.\n(Laughter)\nI spend most of my time working in the dark; I'm used to that. Okay.\nSo that light was made by a bioluminescent dinoflagellate, a single-celled alga. So why would a single-celled alga need to be able to produce light? Well, it uses it to defend itself from its predators. The flash is like a scream for help. It's what's known as a bioluminescent burglar alarm, and just like the alarm on your car or your house, it's meant to cast unwanted attention onto the intruder, thereby either leading to his capture or scaring him away.\nThere's a lot of animals that use this trick, for example this black dragonfish. It's got a light organ under its eye. It's got a chin barbel. It's got a lot of other light organs you can't see, but you'll see in here in a minute. So we had to chase this in the submersible for quite sometime, because the top speed of this fish is one knot, which was the top speed of the submersible. But it was worth it, because we caught it in a special capture device, brought it up into the lab on the ship, and then everything on this fish lights up. It's unbelievable. The light organs under the eyes are flashing. That chin barbel is flashing. It's got light organs on its belly that are flashing, fin lights. It's a scream for help; it's meant to attract attention. It's phenomenal. And you normally don't get to see this because we've exhausted the luminescence when we bring them up in nets.\nThere's other ways you can defend yourself with light. For example, this shrimp releases its bioluminescent chemicals into the water just the way a squid or an octopus would release an ink cloud. This blinds or distracts the predator. This little squid is called the fire shooter because of its ability to do this. Now it may look like a tasty morsel, or a pig's head with wings -- (Laughter) but if it's attacked, it puts out a barrage of light -- in fact, a barrage of photon torpedoes. I just barely got the lights out in time for you to be able to see those gobs of light hitting the transect screen and then just glowing. It's phenomenal.\nSo there's a lot of animals in the open ocean -- most of them that make light. And we have a pretty good idea, for most of them, why. They use it for finding food, for attracting mates, for defending against predators. But when you get down to the bottom of the ocean, that's where things get really strange. And some of these animals are probably inspiration for the things you saw in \"Avatar,\" but you don't have to travel to Pandora to see them. They're things like this.\nThis is a golden coral, a bush. It grows very slowly. In fact, it's thought that some of these are as much as 3,000 years old, which is one reason that bottom trawling should not be allowed. The other reason is this amazing bush glows. So if you brush up against it, any place you brushed against it, you get this twinkling blue-green light that's just breathtaking. And you see things like this. This looks like something out of a Dr. Seuss book -- just all manner of creatures all over this thing. And these are flytrap anemones. Now if you poke it, it pulls in its tentacles. But if you keep poking it, it starts to produce light. And it actually ends up looking like a galaxy. It produces these strings of light, presumably as some form of defense.\nThere are starfish that can make light. And there are brittle stars that produce bands of light that dance along their arms. This looks like a plant, but it's actually an animal. And it anchors itself in the sand by blowing up a balloon on the end of its stock. So it can actually hold itself in very strong currents, as you see here. But if we collect it very gently, and we bring it up into the lab and just squeeze it at the base of the stock, it produces this light that propagates from stem to the plume, changing color as it goes, from green to blue. Colorization and sound effects added for you viewing pleasure. (Laughter) But we have no idea why it does that.\nHere's another one. This is also a sea pen. It's got a brittle star hitching a ride. It's a green saber of light. And like the one you just saw, it can produce these as bands of light. So if I squeeze the base, the bands go from base to tip. If I squeeze the tip, they go from tip to base. So what do you think happens if you squeeze it in the middle? (Gasps) I'd be very interested in your theories about what that's about.\n(Laughter)\nSo there's a language of light in the deep ocean, and we're just beginning to understand it, and one way we're going about that is we're imitating a lot of these displays. This is an optical lure that I've used. We call it the electronic jellyfish. It's just 16 blue LEDs that we can program to do different types of displays. And we view it with a camera system I developed called Eye-in-the-Sea that uses far red light that's invisible to most animals, so it's unobtrusive. So I just want to show you some of the responses we've elicited from animals in the deep sea.\nSo the camera's black and white. It's not high-resolution. And what you're seeing here is a bait box with a bunch of -- like the cockroaches of the ocean -- there are isopods all over it. And right in the front is the electronic jellyfish. And when it starts flashing, it's just going to be one of the LEDs that's flashing very fast. But as soon as it starts to flash -- and it's going to look big, because it blooms on the camera -- I want you to look right here. There's something small there that responds. We're talking to something. It looks like a little of string pearls basically -- in fact, three strings of pearls. And this was very consistent. This was in the Bahamas at about 2,000 feet. We basically have a chat room going on here, because once it gets started, everybody's talking. And I think this is actually a shrimp that's releasing its bioluminescent chemicals into the water. But the cool thing is, we're talking to it. We don't know what we're saying. Personally, I think it's something sexy.\n(Laughter)\nAnd then finally, I want to show you some responses that we recorded with the world's first deep-sea webcam, which we had installed in Monterey Canyon last year. We've only just begun to analyze all of this data. This is going to be a glowing source first, which is like bioluminescent bacteria. And it is an optical cue that there's carrion on the bottom of the ocean. So this scavenger comes in, which is a giant sixgill shark. And I can't claim for sure that the optical source brought it in, because there's bait right there. But if it had been following the odor plume, it would have come in from the other direction. And it does actually seem to be trying to eat the electronic jellyfish. That's a 12-foot-long giant sixgill shark.\nOkay, so this next one is from the webcam, and it's going to be this pinwheel display. And this is a burglar alarm. And that was a Humboldt squid, a juvenile Humboldt squid, about three feet long. This is at 3,000 feet in Monterey Canyon. But if it's a burglar alarm, you wouldn't expect it to attack the jellyfish directly. It's supposed to be attacking what's attacking the jellyfish. But we did see a bunch of responses like this. This guy is a little more contemplative. \"Hey, wait a minute. There's supposed to be something else there.\" He's thinking about it. But he's persistent. He keeps coming back. And then he goes away for a few seconds to think about it some more, and thinks, \"Maybe if I come in from a different angle.\" (Laughter) Nope.\nSo we are starting to get a handle on this, but only just the beginnings. We need more eyes on the process. So if any of you ever get a chance to take a dive in a submersible, by all means, climb in and take the plunge. This is something that should be on everybody's bucket list, because we live on an ocean planet. More than 90 percent, 99 percent, of the living space on our planet is ocean. It's a magical place filled with breathtaking light shows and bizarre and wondrous creatures, alien life forms that you don't have to travel to another planet to see.\nBut if you do take the plunge, please remember to turn out the lights. But I warn you, it's addictive.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Эдит Виддер: странный и чудесный мир биолюминесценции\nTED Talk Subtitles and Transcript: Множество морских созданий в тёмных океанских глубинах излучают собственный свет для охоты, спаривания и самозащиты. Эксперт по биолюминесценции Эдит Виддер была одной из первых, кто снял на видео этот мерцающий мир. На TED2011 она принесла с собой на сцену некоторых из своих светящихся друзей и показала еще более удивительные кадры сияющей подводной жизни.\nИтак, я хочу вас взять с собой в путешествие в инопланетный мир. И это не то путешествие, которое занимает световые годы, это путешествие, обусловленное светом.\nМы не отдаём себе отчёта, что большинство животных в океане излучают свет. Большую часть своего рабочего времени я провела, изучая феномен биолюминесценции. Я изучаю его, потому что считаю, что его понимание очень важно для понимания жизни подводного мира, где он чаще всего проявляется. Я так же использую его как инструмент для визуализации и отслеживания загрязнения. Но большей частью я им просто очарована. С моего первого погружения в аппарате для глубоководных работ, когда я спустилась вниз, выключила освещение и увидела весь этот фейерверк, я стала биолюминесцентно зависимой. Я возвращалась из этих погружений и пыталась описать мой опыт словами, но они не могли передать моих ощущений. Мне нужен был способ передать их напрямую. И впервые я решила эту проблему в маленьком аппарате для погружений, который называется Дип Ровер.\nВ следующем видео вы увидите, как мы стимулировали биолюминесценцию. И первое, что вы увидите, – это поперечный экран примерно метр шириной.\n(Голос за кадром) На передней части аппарата расположен сетчатый экран, который задевает мягкотелые подводные создания. С выключенными огнями можно увидеть их биолюминесценцию – свет, который они излучают, когда сталкиваются с сеткой. Это первая в мире съёмка подобного свечения.\nЭдит Виддер: Я сняла это сверхчувствительной видеокамерой, у которой почти такая же чувствительность, как у полностью адаптированного к темноте человеческого глаза. Что означает, что вы увидите то же самое, если совершите погружение в глубоководном аппарате. Но просто чтобы доказать вам этот факт, я принесла с собой немного биолюминесцентного планктона, что, безусловно, является безрассудной попыткой живой демонстрации.\n(Смех)\nИтак, попросим выключить свет, чтобы стало настолько темно, насколько это возможно. У меня есть ёмкость с биолюминесцентным планктоном. И вы заметите, что сейчас от них не исходит никакого света либо потому что они мертвы, (Смех) либо потому что мне надо их как-то расшевелить, чтобы вы смогли увидеть, как на самом деле выглядит биолюминесценция.\n(Восхищенные вздохи)\nОй! Извините.\n(Смех)\nЯ провела большую часть жизни, работая в темноте. Я привыкла к этому. Хорошо.\nИтак, этот свет исходил от биолюминесцентного динофлагеллята, одноклеточной водоросли. А зачем одноклеточной водоросли излучать свет? Ну, с его помощью она защищается от хищников. Вспышка – это как крик о помощи. Это называют биолюминесцентной охранной сигнализацией. И прямо как сигнализация вашей машины или вашего дома, она привлекает нежелательное внимание к незваному гостю, что ведёт к его поимке или отпугивает его.\nМногие животные используют этот трюк, например, эта чёрная стомиевая рыба. У неё есть светящийся орган под глазом. У неё на подбородке есть усик. У неё множество других светящихся органов, которые вы не видите, но увидите через минуту. Итак, нам пришлось преследовать её на аппарате какое-то время, потому что максимальная скорость этой рыбы – один узел, что так же является максимальной скоростью аппарата. Но это того стоило, потому что мы поймали её специальным устройством, принесли в лабораторию на корабле, и вся поверхность этой рыбы засветилась. Это невероятно. Световые органы под глазами вспыхивают. Усик на подбородке вспыхивает. Световые органы на брюхе сверкают, плавники светятся. Это крик о помощи. Он предназначен для привлечения внимания. Это феноменально. И в обычных условиях вы это не увидите: люминесценция истощается, пока мы поднимаем сети с рыбой.\nЕсть другой способ световой самозащиты. Например, креветка выпускает свои биолюминесцентные химикалии в воду точно так же, как кальмар или осьминог выпускает чернильное облако. Это ослепляет или отвлекает хищника. Этого маленького кальмара называют метатель огня из-за его способности это делать. Сейчас он может показаться лакомым кусочком, или головой свиньи с крыльями, (Смех) но если на него напасть, он выпускает шквал света – на самом деле, шквал фотонных торпед. Я едва успела выключить свет вовремя, чтобы вы смогли увидеть эти комки света, врезающиеся в экран, и они просто сияют. Это феноменально.\nВ открытом океане множество животных, и большая часть из них излучает свет. И для большинства их них у нас есть вполне рабочая гипотеза – почему. Они используют это для поиска еды, привлечения партнёров, для защиты от хищников. Но когда ты спускаешься на дно океана, все становится по-настоящему странным. Некоторые из этих животных, возможно, вдохновили создателей \"Аватара\" на некоторые сцены, но вам не придётся лететь на Пандору, чтобы увидеть их. Они выглядят примерно так.\nЭто золотой коралл, куст. Он растёт очень медленно. На самом деле, есть мнение, что некоторым из этих кораллов около 3000 лет, что является одной из причин запретить донный трал. Вторая причина – этот удивительный куст светится. Если провести по нему чем-либо, провести в любом месте, вы увидите мигающий сине-зелёный свет, и это просто бесподобно. И вы можете видеть подобные вещи. Они напоминают картинки из книги доктора Сьюза – как причудливые животные по всей поверхности. А это анемоны-мухоловки. Если вы заденете их, они втянут свои щупальца. Но если вы будете продолжать их трогать, они начнут светиться. И в конце концов будут выглядеть как галактика. Они светятся полосками света, – вероятно, какая-то форма защиты.\nЕсть светящиеся морские звёзды. А это офиуры, они испускают световые полосы, которые танцуют вдоль их щупалец. Это выглядит как растение, но на самом деле это животное. И оно закрепляется в песке, надувая шар на конце ствола. Таким образом оно удерживает себя в очень сильном течении, как здесь видно. Но если мы очень аккуратно его поднимем, принесём в лабораторию и просто нажмём на основание ствола, оно станет испускать свет, движущийся от ствола до оперения, меняя цвета в процессе движения от зелёного к синему. Цветовые и звуковые эффекты добавлены, чтобы вам было приятнее смотреть. (Смех) Но мы понятия не имеем, почему оно это делает.\nВот еще одно. Это тоже морское перо. Его оседлала офиура. Это зелёный световой меч. Оно похоже на то, которое вы только что видели, оно может испускать световые полосы. Если я нажимаю на основание, полоса идёт от основания к верхушке. Если я нажимаю на верхушку, она идёт от верхушки к основанию. А как вы думаете, что случится, если я нажму на середину? (Восхищенный вздох) Мне было бы очень интересно послушать ваши теории по этому поводу.\n(Смех)\nИтак, в глубинах океана существует язык света, и мы только начинаем его понимать. И один из методов, который мы используем, – имитация многих из этих сигналов. Я пользовалась оптической приманкой. Мы называем её электронной медузой. Это просто 16 синих светодиодов, которые мы можем запрограммировать на определенные виды сигналов. И мы наблюдаем за ней через разработанную мной систему камер \"Глаз в море\", снимающую в дальнем красном свете, невидимом для большинства животных, так что она незаметна. Я просто хочу вам показать несколько реакций, которые мы получили от животных в глубинах океана.\nКамера черно-белая, с невысоким разрешением. И вы видите здесь коробку с приманкой, с кучкой чего-то вроде морских тараканов, они называются равноногие. И прямо спереди – электронная медуза. Когда она начинает мигать, – лишь один светодиод будет быстро мигать – как только она начинает мигать, – кажется, что она большая, потому что она светит в камеру – хочу, чтобы вы посмотрели вот сюда. Здесь что-то маленькое мигает в ответ. Мы с чем-то разговариваем. Это похоже на небольшую нитку жемчуга, на самом деле, три нитки. И это происходило постоянно. Это на Багамах, на глубине более 600 метров. Мы, по сути, создали комнату для общения, потому что как только всё это началось, все заговорили. Я думаю, что это на самом деле креветка, которая выпускает свои биолюминесцентные химикалии в воду. Но это здорово, что мы мы можем говорить с ней. Мы не знаем, что мы говорим. Лично я думаю, что это что-то сексуальное.\n(Смех)\nИ вот, наконец, я хочу вам показать несколько реакций, которые мы записали первой в мире глубоководной веб-камерой, которую мы установили в Каньоне Монтеррей в прошлом году. Мы только начали анализировать все эти данные. Для начала нужен источник свечения, вроде биолюминесцентной бактерии. И это видимый признак того, что на дне океана есть падаль. Это приманивает падальщика, гигантскую шестижаберную акулу. Я не могу сказать наверняка, что её приманил источник света, потому что здесь есть еще и приманка. Но если бы она плыла на облако запаха, она подплыла бы с другой стороны. И, кажется, она действительно пытается съесть электронную медузу. Это трёхметровая гигантская шестижаберная акула.\nХорошо, следующие кадры с веб-камеры, и это будет вращающийся сигнал. Это охранная сигнализация. Это был кальмар Гумбольдта, молодая особь, около метра длинной. Это в Каньоне Монтеррей на глубине почти километра. Но если это сигнал тревоги, то не стоит ожидать, что он прямо нападёт на медузу. Предполагается, что он атакует того, кто нападает на медузу. Но мы видели несколько реакций, похожих на эту. Этот парень несколько более задумчив. \"Эй, подождите-ка. Здесь должно быть что-то ещё.\" Он размышляет над этим. Но он упорный. Он продолжает возвращаться. Потом он уплывает на несколько секунд, чтобы поразмышлять над этим еще, и думает: \"Может быть, если подойти под другим углом...\" (Смех) Не-а.\nИтак, мы уже начинаем разбираться, но мы в самом начале пути. Нам нужно больше наблюдателей. Так что если у кого-то из вас будет возможность погрузиться в глубоководном аппарате, во чтобы то ни стало хватайтесь за возможность и погружайтесь. Это то, что должно быть у каждого в списке обязательных дел, потому что мы живём на планете океанов. Более 90 процентов, 99 процентов обитаемого пространства на нашей планете – океан. Это волшебное место, наполненное умопомрачительными световыми шоу, причудливыми и поразительными созданиями, инопланетными формами жизни, увидеть которые можно, не путешествуя на другие планеты.\nНо если вы собираетесь сделать погружение, пожалуйста, не забудьте выключить свет. Но я вас предупреждаю: это вызывает зависимость.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Edith Widder: The weird, wonderful world of bioluminescence
TED Talk Subtitles and Transcript: In the deep, dark ocean, many sea creatures make their own light for hunting, mating and self-defense. Bioluminescence expert Edith Widder was one of the first to film this glimmering world. At TED2011, she brings some of her glowing friends onstage, and shows more astonishing footage of glowing undersea life.
So I want to take you on a trip to an alien world. And it's not a trip that requires light-years of travel, but it's to a place where it's defined by light.
So it's a little-appreciated fact that most of the animals in our ocean make light. I've spent most of my career studying this phenomenon called bioluminescence. I study it because I think understanding it is critical to understanding life in the ocean where most bioluminescence occurs. I also use it as a tool for visualizing and tracking pollution. But mostly I'm entranced by it. Since my my first dive in a deep-diving submersible, when I went down and turned out the lights and saw the fireworks displays, I've been a bioluminescence junky. But I would come back from those dives and try to share the experience with words, and they were totally inadequate to the task. I needed some way to share the experience directly. And the first time I figured out that way was in this little single-person submersible called Deep Rover.
This next video clip, you're going to see how we stimulated the bioluminescence. And the first thing you're going to see is a transect screen that is about a meter across.
(Video) Narrator: In front of the sub, a mess screen will come into contact with the soft-bodied creatures of the deep sea. With the sub's lights switched off, it is possible to see their bioluminescence -- the light produced when they collide with the mesh. This is the first time it has ever been recorded.
Edith Widder: So I recorded that with an intensified video camera that has about the sensitivity of the fully dark-adapted human eye. Which means that really is what you would see if you took a dive in a submersible. But just to try to prove that fact to you, I've brought along some bioluminescent plankton in what is undoubtedly a foolhardy attempt at a live demonstration.
(Laughter)
So, if we could have the lights down and have it as dark in here as possible, I have a flask that has bioluminescent plankton in it. And you'll note there's no light coming from them right now, either because they're dead -- (Laughter) or because I need to stir them up in some way for you to see what bioluminescence really looks like.
(Gasps)
Oops. Sorry.
(Laughter)
I spend most of my time working in the dark; I'm used to that. Okay.
So that light was made by a bioluminescent dinoflagellate, a single-celled alga. So why would a single-celled alga need to be able to produce light? Well, it uses it to defend itself from its predators. The flash is like a scream for help. It's what's known as a bioluminescent burglar alarm, and just like the alarm on your car or your house, it's meant to cast unwanted attention onto the intruder, thereby either leading to his capture or scaring him away.
There's a lot of animals that use this trick, for example this black dragonfish. It's got a light organ under its eye. It's got a chin barbel. It's got a lot of other light organs you can't see, but you'll see in here in a minute. So we had to chase this in the submersible for quite sometime, because the top speed of this fish is one knot, which was the top speed of the submersible. But it was worth it, because we caught it in a special capture device, brought it up into the lab on the ship, and then everything on this fish lights up. It's unbelievable. The light organs under the eyes are flashing. That chin barbel is flashing. It's got light organs on its belly that are flashing, fin lights. It's a scream for help; it's meant to attract attention. It's phenomenal. And you normally don't get to see this because we've exhausted the luminescence when we bring them up in nets.
There's other ways you can defend yourself with light. For example, this shrimp releases its bioluminescent chemicals into the water just the way a squid or an octopus would release an ink cloud. This blinds or distracts the predator. This little squid is called the fire shooter because of its ability to do this. Now it may look like a tasty morsel, or a pig's head with wings -- (Laughter) but if it's attacked, it puts out a barrage of light -- in fact, a barrage of photon torpedoes. I just barely got the lights out in time for you to be able to see those gobs of light hitting the transect screen and then just glowing. It's phenomenal.
So there's a lot of animals in the open ocean -- most of them that make light. And we have a pretty good idea, for most of them, why. They use it for finding food, for attracting mates, for defending against predators. But when you get down to the bottom of the ocean, that's where things get really strange. And some of these animals are probably inspiration for the things you saw in "Avatar," but you don't have to travel to Pandora to see them. They're things like this.
This is a golden coral, a bush. It grows very slowly. In fact, it's thought that some of these are as much as 3,000 years old, which is one reason that bottom trawling should not be allowed. The other reason is this amazing bush glows. So if you brush up against it, any place you brushed against it, you get this twinkling blue-green light that's just breathtaking. And you see things like this. This looks like something out of a Dr. Seuss book -- just all manner of creatures all over this thing. And these are flytrap anemones. Now if you poke it, it pulls in its tentacles. But if you keep poking it, it starts to produce light. And it actually ends up looking like a galaxy. It produces these strings of light, presumably as some form of defense.
There are starfish that can make light. And there are brittle stars that produce bands of light that dance along their arms. This looks like a plant, but it's actually an animal. And it anchors itself in the sand by blowing up a balloon on the end of its stock. So it can actually hold itself in very strong currents, as you see here. But if we collect it very gently, and we bring it up into the lab and just squeeze it at the base of the stock, it produces this light that propagates from stem to the plume, changing color as it goes, from green to blue. Colorization and sound effects added for you viewing pleasure. (Laughter) But we have no idea why it does that.
Here's another one. This is also a sea pen. It's got a brittle star hitching a ride. It's a green saber of light. And like the one you just saw, it can produce these as bands of light. So if I squeeze the base, the bands go from base to tip. If I squeeze the tip, they go from tip to base. So what do you think happens if you squeeze it in the middle? (Gasps) I'd be very interested in your theories about what that's about.
(Laughter)
So there's a language of light in the deep ocean, and we're just beginning to understand it, and one way we're going about that is we're imitating a lot of these displays. This is an optical lure that I've used. We call it the electronic jellyfish. It's just 16 blue LEDs that we can program to do different types of displays. And we view it with a camera system I developed called Eye-in-the-Sea that uses far red light that's invisible to most animals, so it's unobtrusive. So I just want to show you some of the responses we've elicited from animals in the deep sea.
So the camera's black and white. It's not high-resolution. And what you're seeing here is a bait box with a bunch of -- like the cockroaches of the ocean -- there are isopods all over it. And right in the front is the electronic jellyfish. And when it starts flashing, it's just going to be one of the LEDs that's flashing very fast. But as soon as it starts to flash -- and it's going to look big, because it blooms on the camera -- I want you to look right here. There's something small there that responds. We're talking to something. It looks like a little of string pearls basically -- in fact, three strings of pearls. And this was very consistent. This was in the Bahamas at about 2,000 feet. We basically have a chat room going on here, because once it gets started, everybody's talking. And I think this is actually a shrimp that's releasing its bioluminescent chemicals into the water. But the cool thing is, we're talking to it. We don't know what we're saying. Personally, I think it's something sexy.
(Laughter)
And then finally, I want to show you some responses that we recorded with the world's first deep-sea webcam, which we had installed in Monterey Canyon last year. We've only just begun to analyze all of this data. This is going to be a glowing source first, which is like bioluminescent bacteria. And it is an optical cue that there's carrion on the bottom of the ocean. So this scavenger comes in, which is a giant sixgill shark. And I can't claim for sure that the optical source brought it in, because there's bait right there. But if it had been following the odor plume, it would have come in from the other direction. And it does actually seem to be trying to eat the electronic jellyfish. That's a 12-foot-long giant sixgill shark.
Okay, so this next one is from the webcam, and it's going to be this pinwheel display. And this is a burglar alarm. And that was a Humboldt squid, a juvenile Humboldt squid, about three feet long. This is at 3,000 feet in Monterey Canyon. But if it's a burglar alarm, you wouldn't expect it to attack the jellyfish directly. It's supposed to be attacking what's attacking the jellyfish. But we did see a bunch of responses like this. This guy is a little more contemplative. "Hey, wait a minute. There's supposed to be something else there." He's thinking about it. But he's persistent. He keeps coming back. And then he goes away for a few seconds to think about it some more, and thinks, "Maybe if I come in from a different angle." (Laughter) Nope.
So we are starting to get a handle on this, but only just the beginnings. We need more eyes on the process. So if any of you ever get a chance to take a dive in a submersible, by all means, climb in and take the plunge. This is something that should be on everybody's bucket list, because we live on an ocean planet. More than 90 percent, 99 percent, of the living space on our planet is ocean. It's a magical place filled with breathtaking light shows and bizarre and wondrous creatures, alien life forms that you don't have to travel to another planet to see.
But if you do take the plunge, please remember to turn out the lights. But I warn you, it's addictive.
Thank you.
(Applause)
|
Эдит Виддер: странный и чудесный мир биолюминесценции
TED Talk Subtitles and Transcript: Множество морских созданий в тёмных океанских глубинах излучают собственный свет для охоты, спаривания и самозащиты. Эксперт по биолюминесценции Эдит Виддер была одной из первых, кто снял на видео этот мерцающий мир. На TED2011 она принесла с собой на сцену некоторых из своих светящихся друзей и показала еще более удивительные кадры сияющей подводной жизни.
Итак, я хочу вас взять с собой в путешествие в инопланетный мир. И это не то путешествие, которое занимает световые годы, это путешествие, обусловленное светом.
Мы не отдаём себе отчёта, что большинство животных в океане излучают свет. Большую часть своего рабочего времени я провела, изучая феномен биолюминесценции. Я изучаю его, потому что считаю, что его понимание очень важно для понимания жизни подводного мира, где он чаще всего проявляется. Я так же использую его как инструмент для визуализации и отслеживания загрязнения. Но большей частью я им просто очарована. С моего первого погружения в аппарате для глубоководных работ, когда я спустилась вниз, выключила освещение и увидела весь этот фейерверк, я стала биолюминесцентно зависимой. Я возвращалась из этих погружений и пыталась описать мой опыт словами, но они не могли передать моих ощущений. Мне нужен был способ передать их напрямую. И впервые я решила эту проблему в маленьком аппарате для погружений, который называется Дип Ровер.
В следующем видео вы увидите, как мы стимулировали биолюминесценцию. И первое, что вы увидите, – это поперечный экран примерно метр шириной.
(Голос за кадром) На передней части аппарата расположен сетчатый экран, который задевает мягкотелые подводные создания. С выключенными огнями можно увидеть их биолюминесценцию – свет, который они излучают, когда сталкиваются с сеткой. Это первая в мире съёмка подобного свечения.
Эдит Виддер: Я сняла это сверхчувствительной видеокамерой, у которой почти такая же чувствительность, как у полностью адаптированного к темноте человеческого глаза. Что означает, что вы увидите то же самое, если совершите погружение в глубоководном аппарате. Но просто чтобы доказать вам этот факт, я принесла с собой немного биолюминесцентного планктона, что, безусловно, является безрассудной попыткой живой демонстрации.
(Смех)
Итак, попросим выключить свет, чтобы стало настолько темно, насколько это возможно. У меня есть ёмкость с биолюминесцентным планктоном. И вы заметите, что сейчас от них не исходит никакого света либо потому что они мертвы, (Смех) либо потому что мне надо их как-то расшевелить, чтобы вы смогли увидеть, как на самом деле выглядит биолюминесценция.
(Восхищенные вздохи)
Ой! Извините.
(Смех)
Я провела большую часть жизни, работая в темноте. Я привыкла к этому. Хорошо.
Итак, этот свет исходил от биолюминесцентного динофлагеллята, одноклеточной водоросли. А зачем одноклеточной водоросли излучать свет? Ну, с его помощью она защищается от хищников. Вспышка – это как крик о помощи. Это называют биолюминесцентной охранной сигнализацией. И прямо как сигнализация вашей машины или вашего дома, она привлекает нежелательное внимание к незваному гостю, что ведёт к его поимке или отпугивает его.
Многие животные используют этот трюк, например, эта чёрная стомиевая рыба. У неё есть светящийся орган под глазом. У неё на подбородке есть усик. У неё множество других светящихся органов, которые вы не видите, но увидите через минуту. Итак, нам пришлось преследовать её на аппарате какое-то время, потому что максимальная скорость этой рыбы – один узел, что так же является максимальной скоростью аппарата. Но это того стоило, потому что мы поймали её специальным устройством, принесли в лабораторию на корабле, и вся поверхность этой рыбы засветилась. Это невероятно. Световые органы под глазами вспыхивают. Усик на подбородке вспыхивает. Световые органы на брюхе сверкают, плавники светятся. Это крик о помощи. Он предназначен для привлечения внимания. Это феноменально. И в обычных условиях вы это не увидите: люминесценция истощается, пока мы поднимаем сети с рыбой.
Есть другой способ световой самозащиты. Например, креветка выпускает свои биолюминесцентные химикалии в воду точно так же, как кальмар или осьминог выпускает чернильное облако. Это ослепляет или отвлекает хищника. Этого маленького кальмара называют метатель огня из-за его способности это делать. Сейчас он может показаться лакомым кусочком, или головой свиньи с крыльями, (Смех) но если на него напасть, он выпускает шквал света – на самом деле, шквал фотонных торпед. Я едва успела выключить свет вовремя, чтобы вы смогли увидеть эти комки света, врезающиеся в экран, и они просто сияют. Это феноменально.
В открытом океане множество животных, и большая часть из них излучает свет. И для большинства их них у нас есть вполне рабочая гипотеза – почему. Они используют это для поиска еды, привлечения партнёров, для защиты от хищников. Но когда ты спускаешься на дно океана, все становится по-настоящему странным. Некоторые из этих животных, возможно, вдохновили создателей "Аватара" на некоторые сцены, но вам не придётся лететь на Пандору, чтобы увидеть их. Они выглядят примерно так.
Это золотой коралл, куст. Он растёт очень медленно. На самом деле, есть мнение, что некоторым из этих кораллов около 3000 лет, что является одной из причин запретить донный трал. Вторая причина – этот удивительный куст светится. Если провести по нему чем-либо, провести в любом месте, вы увидите мигающий сине-зелёный свет, и это просто бесподобно. И вы можете видеть подобные вещи. Они напоминают картинки из книги доктора Сьюза – как причудливые животные по всей поверхности. А это анемоны-мухоловки. Если вы заденете их, они втянут свои щупальца. Но если вы будете продолжать их трогать, они начнут светиться. И в конце концов будут выглядеть как галактика. Они светятся полосками света, – вероятно, какая-то форма защиты.
Есть светящиеся морские звёзды. А это офиуры, они испускают световые полосы, которые танцуют вдоль их щупалец. Это выглядит как растение, но на самом деле это животное. И оно закрепляется в песке, надувая шар на конце ствола. Таким образом оно удерживает себя в очень сильном течении, как здесь видно. Но если мы очень аккуратно его поднимем, принесём в лабораторию и просто нажмём на основание ствола, оно станет испускать свет, движущийся от ствола до оперения, меняя цвета в процессе движения от зелёного к синему. Цветовые и звуковые эффекты добавлены, чтобы вам было приятнее смотреть. (Смех) Но мы понятия не имеем, почему оно это делает.
Вот еще одно. Это тоже морское перо. Его оседлала офиура. Это зелёный световой меч. Оно похоже на то, которое вы только что видели, оно может испускать световые полосы. Если я нажимаю на основание, полоса идёт от основания к верхушке. Если я нажимаю на верхушку, она идёт от верхушки к основанию. А как вы думаете, что случится, если я нажму на середину? (Восхищенный вздох) Мне было бы очень интересно послушать ваши теории по этому поводу.
(Смех)
Итак, в глубинах океана существует язык света, и мы только начинаем его понимать. И один из методов, который мы используем, – имитация многих из этих сигналов. Я пользовалась оптической приманкой. Мы называем её электронной медузой. Это просто 16 синих светодиодов, которые мы можем запрограммировать на определенные виды сигналов. И мы наблюдаем за ней через разработанную мной систему камер "Глаз в море", снимающую в дальнем красном свете, невидимом для большинства животных, так что она незаметна. Я просто хочу вам показать несколько реакций, которые мы получили от животных в глубинах океана.
Камера черно-белая, с невысоким разрешением. И вы видите здесь коробку с приманкой, с кучкой чего-то вроде морских тараканов, они называются равноногие. И прямо спереди – электронная медуза. Когда она начинает мигать, – лишь один светодиод будет быстро мигать – как только она начинает мигать, – кажется, что она большая, потому что она светит в камеру – хочу, чтобы вы посмотрели вот сюда. Здесь что-то маленькое мигает в ответ. Мы с чем-то разговариваем. Это похоже на небольшую нитку жемчуга, на самом деле, три нитки. И это происходило постоянно. Это на Багамах, на глубине более 600 метров. Мы, по сути, создали комнату для общения, потому что как только всё это началось, все заговорили. Я думаю, что это на самом деле креветка, которая выпускает свои биолюминесцентные химикалии в воду. Но это здорово, что мы мы можем говорить с ней. Мы не знаем, что мы говорим. Лично я думаю, что это что-то сексуальное.
(Смех)
И вот, наконец, я хочу вам показать несколько реакций, которые мы записали первой в мире глубоководной веб-камерой, которую мы установили в Каньоне Монтеррей в прошлом году. Мы только начали анализировать все эти данные. Для начала нужен источник свечения, вроде биолюминесцентной бактерии. И это видимый признак того, что на дне океана есть падаль. Это приманивает падальщика, гигантскую шестижаберную акулу. Я не могу сказать наверняка, что её приманил источник света, потому что здесь есть еще и приманка. Но если бы она плыла на облако запаха, она подплыла бы с другой стороны. И, кажется, она действительно пытается съесть электронную медузу. Это трёхметровая гигантская шестижаберная акула.
Хорошо, следующие кадры с веб-камеры, и это будет вращающийся сигнал. Это охранная сигнализация. Это был кальмар Гумбольдта, молодая особь, около метра длинной. Это в Каньоне Монтеррей на глубине почти километра. Но если это сигнал тревоги, то не стоит ожидать, что он прямо нападёт на медузу. Предполагается, что он атакует того, кто нападает на медузу. Но мы видели несколько реакций, похожих на эту. Этот парень несколько более задумчив. "Эй, подождите-ка. Здесь должно быть что-то ещё." Он размышляет над этим. Но он упорный. Он продолжает возвращаться. Потом он уплывает на несколько секунд, чтобы поразмышлять над этим еще, и думает: "Может быть, если подойти под другим углом..." (Смех) Не-а.
Итак, мы уже начинаем разбираться, но мы в самом начале пути. Нам нужно больше наблюдателей. Так что если у кого-то из вас будет возможность погрузиться в глубоководном аппарате, во чтобы то ни стало хватайтесь за возможность и погружайтесь. Это то, что должно быть у каждого в списке обязательных дел, потому что мы живём на планете океанов. Более 90 процентов, 99 процентов обитаемого пространства на нашей планете – океан. Это волшебное место, наполненное умопомрачительными световыми шоу, причудливыми и поразительными созданиями, инопланетными формами жизни, увидеть которые можно, не путешествуя на другие планеты.
Но если вы собираетесь сделать погружение, пожалуйста, не забудьте выключить свет. Но я вас предупреждаю: это вызывает зависимость.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Taiye Selasi: Don't ask where I'm from, ask where I'm a local\nTED Talk Subtitles and Transcript: When someone asks you where you're from … do you sometimes not know how to answer? Writer Taiye Selasi speaks on behalf of \"multi-local\" people, who feel at home in the town where they grew up, the city they live now and maybe another place or two. \"How can I come from a country?\" she asks. \"How can a human being come from a concept?\"\nLast year, I went on my first book tour. In 13 months, I flew to 14 countries and gave some hundred talks. Every talk in every country began with an introduction, and every introduction began, alas, with a lie: \"Taiye Selasi comes from Ghana and Nigeria,\" or \"Taiye Selasi comes from England and the States.\" Whenever I heard this opening sentence, no matter the country that concluded it -- England, America, Ghana, Nigeria -- I thought, \"But that's not true.\" Yes, I was born in England and grew up in the United States. My mum, born in England, and raised in Nigeria, currently lives in Ghana. My father was born in Gold Coast, a British colony, raised in Ghana, and has lived for over 30 years in the Kingdom of Saudi Arabia. For this reason, my introducers also called me \"multinational.\" \"But Nike is multinational,\" I thought, \"I'm a human being.\"\nThen, one fine day, mid-tour, I went to Louisiana, a museum in Denmark where I shared the stage with the writer Colum McCann. We were discussing the role of locality in writing, when suddenly it hit me. I'm not multinational. I'm not a national at all. How could I come from a nation? How can a human being come from a concept? It's a question that had been bothering me for going on two decades. From newspapers, textbooks, conversations, I had learned to speak of countries as if they were eternal, singular, naturally occurring things, but I wondered: to say that I came from a country suggested that the country was an absolute, some fixed point in place in time, a constant thing, but was it? In my lifetime, countries had disappeared -- Czechoslovakia; appeared -- Timor-Leste; failed -- Somalia. My parents came from countries that didn't exist when they were born. To me, a country -- this thing that could be born, die, expand, contract -- hardly seemed the basis for understanding a human being.\nAnd so it came as a huge relief to discover the sovereign state. What we call countries are actually various expressions of sovereign statehood, an idea that came into fashion only 400 years ago. When I learned this, beginning my masters degree in international relations, I felt a sort of surge of relief. It was as I had suspected. History was real, cultures were real, but countries were invented. For the next 10 years, I sought to re- or un-define myself, my world, my work, my experience, beyond the logic of the state.\nIn 2005, I wrote an essay, \"What is an Afropolitan,\" sketching out an identity that privileged culture over country. It was thrilling how many people could relate to my experience, and instructional how many others didn't buy my sense of self. \"How can Selasi claim to come from Ghana,\" one such critic asked, \"when she's never known the indignities of traveling abroad on a Ghanian passport?\"\nNow, if I'm honest, I knew just what she meant. I've got a friend named Layla who was born and raised in Ghana. Her parents are third-generation Ghanians of Lebanese descent. Layla, who speaks fluent Twi, knows Accra like the back of her hand, but when we first met years ago, I thought, \"She's not from Ghana.\" In my mind, she came from Lebanon, despite the patent fact that all her formative experience took place in suburban Accra. I, like my critics, was imagining some Ghana where all Ghanaians had brown skin or none held U.K. passports. I'd fallen into the limiting trap that the language of coming from countries sets -- the privileging of a fiction, the singular country, over reality: human experience. Speaking with Colum McCann that day, the penny finally dropped. \"All experience is local,\" he said. \"All identity is experience,\" I thought. \"I'm not a national,\" I proclaimed onstage. \"I'm a local. I'm multi-local.\"\nSee, \"Taiye Selasi comes from the United States,\" isn't the truth. I have no relationship with the United States, all 50 of them, not really. My relationship is with Brookline, the town where I grew up; with New York City, where I started work; with Lawrenceville, where I spend Thanksgiving. What makes America home for me is not my passport or accent, but these very particular experiences and the places they occur. Despite my pride in Ewe culture, the Black Stars, and my love of Ghanaian food, I've never had a relationship with the Republic of Ghana, writ large. My relationship is with Accra, where my mother lives, where I go each year, with the little garden in Dzorwulu where my father and I talk for hours. These are the places that shape my experience. My experience is where I'm from.\nWhat if we asked, instead of \"Where are you from?\" -- \"Where are you a local?\" This would tell us so much more about who and how similar we are. Tell me you're from France, and I see what, a set of clichés? Adichie's dangerous single story, the myth of the nation of France? Tell me you're a local of Fez and Paris, better yet, Goutte d'Or, and I see a set of experiences. Our experience is where we're from.\nSo, where are you a local? I propose a three-step test. I call these the three \"R’s\": rituals, relationships, restrictions.\nFirst, think of your daily rituals, whatever they may be: making your coffee, driving to work, harvesting your crops, saying your prayers. What kind of rituals are these? Where do they occur? In what city or cities in the world do shopkeepers know your face? As a child, I carried out fairly standard suburban rituals in Boston, with adjustments made for the rituals my mother brought from London and Lagos. We took off our shoes in the house, we were unfailingly polite with our elders, we ate slow-cooked, spicy food. In snowy North America, ours were rituals of the global South. The first time I went to Delhi or to southern parts of Italy, I was shocked by how at home I felt. The rituals were familiar. \"R\" number one, rituals.\nNow, think of your relationships, of the people who shape your days. To whom do you speak at least once a week, be it face to face or on FaceTime? Be reasonable in your assessment; I'm not talking about your Facebook friends. I'm speaking of the people who shape your weekly emotional experience. My mother in Accra, my twin sister in Boston, my best friends in New York: these relationships are home for me. \"R\" number two, relationships.\nWe're local where we carry out our rituals and relationships, but how we experience our locality depends in part on our restrictions. By restrictions, I mean, where are you able to live? What passport do you hold? Are you restricted by, say, racism, from feeling fully at home where you live? By civil war, dysfunctional governance, economic inflation, from living in the locality where you had your rituals as a child? This is the least sexy of the R’s, less lyric than rituals and relationships, but the question takes us past \"Where are you now?\" to \"Why aren't you there, and why?\" Rituals, relationships, restrictions.\nTake a piece of paper and put those three words on top of three columns, then try to fill those columns as honestly as you can. A very different picture of your life in local context, of your identity as a set of experiences, may emerge.\nSo let's try it. I have a friend named Olu. He's 35 years old. His parents, born in Nigeria, came to Germany on scholarships. Olu was born in Nuremberg and lived there until age 10. When his family moved to Lagos, he studied in London, then came to Berlin. He loves going to Nigeria -- the weather, the food, the friends -- but hates the political corruption there. Where is Olu from?\nI have another friend named Udo. He's also 35 years old. Udo was born in Córdoba, in northwest Argentina, where his grandparents migrated from Germany, what is now Poland, after the war. Udo studied in Buenos Aires, and nine years ago came to Berlin. He loves going to Argentina -- the weather, the food, the friends -- but hates the economic corruption there. Where is Udo from? With his blonde hair and blue eyes, Udo could pass for German, but holds an Argentinian passport, so needs a visa to live in Berlin. That Udo is from Argentina has largely to do with history. That he's a local of Buenos Aires and Berlin, that has to do with life.\nOlu, who looks Nigerian, needs a visa to visit Nigeria. He speaks Yoruba with an English accent, and English with a German one. To claim that he's \"not really Nigerian,\" though, denies his experience in Lagos, the rituals he practiced growing up, his relationship with family and friends.\nMeanwhile, though Lagos is undoubtedly one of his homes, Olu always feels restricted there, not least by the fact that he's gay.\nBoth he and Udo are restricted by the political conditions of their parents' countries, from living where some of their most meaningful rituals and relationships occur. To say Olu is from Nigeria and Udo is from Argentina distracts from their common experience. Their rituals, their relationships, and their restrictions are the same.\nOf course, when we ask, \"Where are you from?\" we're using a kind of shorthand. It's quicker to say \"Nigeria\" than \"Lagos and Berlin,\" and as with Google Maps, we can always zoom in closer, from country to city to neighborhood. But that's not quite the point. The difference between \"Where are you from?\" and \"Where are you a local?\" isn't the specificity of the answer; it's the intention of the question. Replacing the language of nationality with the language of locality asks us to shift our focus to where real life occurs. Even that most glorious expression of countryhood, the World Cup, gives us national teams comprised mostly of multilocal players. As a unit of measurement for human experience, the country doesn't quite work. That's why Olu says, \"I'm German, but my parents come from Nigeria.\" The \"but\" in that sentence belies the inflexibility of the units, one fixed and fictional entity bumping up against another. \"I'm a local of Lagos and Berlin,\" suggests overlapping experiences, layers that merge together, that can't be denied or removed. You can take away my passport, but you can't take away my experience. That I carry within me. Where I'm from comes wherever I go.\nTo be clear, I'm not suggesting that we do away with countries. There's much to be said for national history, more for the sovereign state. Culture exists in community, and community exists in context. Geography, tradition, collective memory: these things are important. What I'm questioning is primacy. All of those introductions on tour began with reference to nation, as if knowing what country I came from would tell my audience who I was. What are we really seeking, though, when we ask where someone comes from? And what are we really seeing when we hear an answer?\nHere's one possibility: basically, countries represent power. \"Where are you from?\" Mexico. Poland. Bangladesh. Less power. America. Germany. Japan. More power. China. Russia. Ambiguous.\n(Laughter)\nIt's possible that without realizing it, we're playing a power game, especially in the context of multi-ethnic countries. As any recent immigrant knows, the question \"Where are you from?\" or \"Where are you really from?\" is often code for \"Why are you here?\"\nThen we have the scholar William Deresiewicz's writing of elite American colleges. \"Students think that their environment is diverse if one comes from Missouri and another from Pakistan -- never mind that all of their parents are doctors or bankers.\"\nI'm with him. To call one student American, another Pakistani, then triumphantly claim student body diversity ignores the fact that these students are locals of the same milieu. The same holds true on the other end of the economic spectrum. A Mexican gardener in Los Angeles and a Nepali housekeeper in Delhi have more in common in terms of rituals and restrictions than nationality implies.\nPerhaps my biggest problem with coming from countries is the myth of going back to them. I'm often asked if I plan to \"go back\" to Ghana. I go to Accra every year, but I can't \"go back\" to Ghana. It's not because I wasn't born there. My father can't go back, either. The country in which he was born, that country no longer exists. We can never go back to a place and find it exactly where we left it. Something, somewhere will always have changed, most of all, ourselves. People.\nFinally, what we're talking about is human experience, this notoriously and gloriously disorderly affair. In creative writing, locality bespeaks humanity. The more we know about where a story is set, the more local color and texture, the more human the characters start to feel, the more relatable, not less. The myth of national identity and the vocabulary of coming from confuses us into placing ourselves into mutually exclusive categories. In fact, all of us are multi -- multi-local, multi-layered. To begin our conversations with an acknowledgement of this complexity brings us closer together, I think, not further apart. So the next time that I'm introduced, I'd love to hear the truth: \"Taiye Selasi is a human being, like everybody here. She isn't a citizen of the world, but a citizen of worlds. She is a local of New York, Rome and Accra.\"\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Тайе Селаси: Не спрашивайте меня откуда я, спросите, где я местная\nTED Talk Subtitles and Transcript: Когда вас спрашивают, откуда вы... случается ли, что вы не знаете, что ответить? Писатель Тайе Селаси говорит от имени людей, являющихся «своими» во многих местах, чувствующих себя как дома в городе, где они выросли, в городе, в котором живут сейчас, а может, и ещё в паре мест. Она задаётся вопросом: «Как я могу быть из какой-то страны? Как человек может быть родом из концепции?»\nВ прошлом году я отправилась в первый тур со своей книгой. За 13 месяцев я побывала в 14 странах и выступила примерно сотню раз. Каждое выступление в каждой стране начиналось с официального представления, а каждое представление начиналось, увы, со лжи: «Тайе Селаси родом из Ганы и Нигерии» или «Тайе Селаси родом из Англии и США». Всякий раз, когда я слышала эту фразу, неважно, в какой стране она звучала: в Англии, Америке, Гане, Нигерии — я думала: «Но ведь это неправда». Да, я родилась в Англии и выросла в Соединённых Штатах. Моя мама, родившаяся в Англии и воспитывавшаяся в Нигерии, сейчас живёт в Гане. Мой отец родился на Золотом берегу — британской колонии, вырос в Гане и более 30 лет жил в Саудовской Аравии. Поэтому люди, представляющие меня, также называют меня «транснациональной». Я думала: «Транснациональной может быть компания Nike. А я человек».\nЗатем в один прекрасный день в середине тура я поехала в «Луизиану» — музей в Дании, где выступала на сцене с писателем Колумом Маккеном. Мы разговаривали о роли местности в писательском ремесле, и меня вдруг осенило. Я не транснациональна. Более того, у меня вообще нет национальности. Как я могу быть родом из нации? Как человек может быть родом из концепции? Этот вопрос беспокоил меня на протяжении двух десятилетий. Газеты, учебники, беседы научили меня говорить о странах так, словно они были неизменными, единичными, естественными вещами, но я размышляла: сказать, что я из какой-то страны, предполагало, что страна есть некий абсолют, некая фиксированная точка в месте и во времени, постоянный объект, но было ли это так? На протяжении моей жизни страны исчезали, как, например, Чехословакия; появлялись, как Восточный Тимор; разрушались, как Сомали. Мои родители родом из стран, которые не существовали на момент их рождения. Для меня страна — то, что может родиться, умереть, расшириться, сжаться — совсем не казалась основой для понимания сущности человека.\nПоэтому, узнав о суверенном государстве, я почувствовала огромное облегчение. То, что мы называем странами, по факту является различными выражениями суверенной государственности — идеи, которая вошла в моду всего 400 лет назад. Я узнала это, получая степень магистра по международным отношениям, и я почувствовала огромное облегчение. Всё было так, как я и подозревала. История была реальной, культуры были реальными, но страны были придуманы. Следующие 10 лет я пыталась переопределить и совсем избавить определение себя, своего мира, своей работы, своего опыта от понятия государства.\nВ 2005 году я написал эссе «Что такое афрополит» об идентичности, отдающей приоритет культуре, а не стране. Было потрясающе видеть, сколько людей понимали меня, и поучительно, как много людей не приняли моё самоощущение. «Как Селаси может заявлять, что она из Ганы, — спрашивала одна из критиков, — если она никогда не знала унижений при поездках за границу по ганскому паспорту?»\nЕсли быть честной, я знала, что именно она имела в виду. У меня есть подруга по имени Лейла, которая родилась и выросла в Гане. Её родители — ганцы ливанского происхождения в третьем поколении. Лейла бегло говорит на языке чви, знает Аккру как свои пять пальцев, но когда мы впервые встретились несколько лет назад, я подумала: «Она не из Ганы». На мой взгляд, она была из Ливана, несмотря на очевидный факт того, что всю сознательную жизнь она провела в пригороде Аккры. Я, как и мои критики, представляла такую Гану, где у всех ганцев была коричневая кожа и ни у кого не было британского паспорта. Я попала в ловушку, которую устанавливает формулировка «родом из такой-то страны»: господство фикции — единственной страны над реальностью — человеческим опытом. В разговоре с Коламом Маккеном в тот день до меня наконец дошло. «Весь опыт связан с местом», — сказал он. «Вся личность — это опыт», — подумала я. «У меня нет национальности», — объявила я на сцене. «Я — местная. Я своя во многих местах».\nВидите ли, «Тайе Селаси из Соединённых Штатов» — это неправда. Я не имею отношения к Соединённым Штатам, ни к одному из 50, всё немного иначе. Я имею отношение к Бруклину, городу, в котором я выросла, к Нью-Йорку, где я начала работать, к Лоренсвиллю, где я провожу День благодарения. То, что делает Америку домом для меня, — это не мой паспорт или акцент, а уникальный опыт и те места, в которых я его получаю. Несмотря на свою гордость за культуру эве и футбольную команду «Чёрные звёзды», а также любовь к ганской кухне, я явно не имела никакого отношения к Республике Гана. Я имею отношение к Аккре, где живёт моя мама, куда я езжу каждый год, к маленькому саду в Дзорвулу, где я часами разговариваю с отцом. Эти места формируют мой опыт. Мой опыт там, откуда я.\nЧто, если бы мы спрашивали вместо «Откуда вы?» «Где вы считаете себя местным?» Это бы сказало нам гораздо больше о том, кто мы есть и насколько мы похожи. Если вы скажете мне, что вы из Франции, что я увижу — набор клише? «Опасность единственной точки зрения», как это назвала Адичи, миф о Франции? Скажите мне, что вы местный в Фесе и Париже, ещё лучше, что вы местный в квартале Гут д'Ор, и я увижу ваш опыт. Наш опыт — это то, откуда мы.\nТак где же вы — местный? Я предлагаю трёхшаговый тест. Я называю его одна «Р» и два «О» — ритуалы, отношения, ограничения.\nПервое, подумайте о своих повседневных ритуалах, не важно, что это: заваривание кофе, поездка на работу, уборка урожая, произнесение молитв. Какие это ритуалы? Где они выполняются? В каком городе или городах мира владельцы магазинов знают вас в лицо? Будучи ребёнком, я совершала довольно стандартные пригородные ритуалы в Бостоне, с поправками, внесёнными для тех ритуалов, что моя мама привезла из Лондона и Лагоса. В доме мы снимали обувь, мы были неизменно вежливыми со старшими, мы ели острую пищу, приготовленную на медленном огне. В снежной Северной Америке наши ритуалы были ритуалами мирового Юга. Когда я впервые приезжала в Дели или в южные части Италии, я была шокирована тем, что чувствовала себя как дома. Ритуалы были мне хорошо знакомы. «Р» значит ритуалы.\nТеперь подумайте об отношениях, о людях, формирующих вашу повседневную жизнь. С кем вы говорите по крайней мере один раз в неделю, будь то лицом к лицу или через видеосвязь? Будьте разумными в своей оценке; я не говорю о ваших друзьях в Facebook. Я говорю о людях, формирующих ваш еженедельный эмоциональный опыт. Моя мама в Аккре, моя сестра-близнец в Бостоне, мои лучшие друзья в Нью-Йорке — отношения с этими людьми являются домом для меня. «О» номер один — отношения.\nМы местные там, где совершаем свои ритуалы и строим отношения, но то, как мы воспринимаем определённое место, частично зависит от наших ограничений. Под ограничениями я имею в виду то, где вы можете жить. Какой у вас паспорт? Мешает ли вам, например, расизм чувствовать себя как дома там, где живёте? Ограничивают ли гражданская война, порочная система управления, инфляция возможность жизни там, где вы совершали свои ритуалы, будучи ребёнком? Эта «О» наименее привлекательна, она менее лирична, чем ритуалы и отношения, но вопрос сменяется с «Где вы сейчас?» на «Почему вы не находитесь там?» Ритуалы, отношения, ограничения.\nВозьмите лист бумаги и напишите эти три слова в заголовках трёх столбцов, затем попробуйте заполнить эти столбцы честно, насколько это возможно. Совершенно другая картина вашей жизни в локальном контексте, вашей индивидуальности как комплекса ощущений может тогда возникнуть.\nДавайте рассмотрим пример. У меня есть друг по имени Олу. Ему 35 лет. Его родители, родившиеся в Нигерии, приехали в Германию учиться. Олу родился в Нюрнберге и жил там до 10 лет. Когда его семья переехала в Лагос, он учился в Лондоне, потом приехал в Берлин. Он любит ездить в Нигерию — погода, продукты, друзья — но ненавидит её политическую коррупцию. Откуда Олу?\nУ меня другой друг по имени Удо. Ему тоже 35 лет. Удо родился в Кордове, на северо-западе Аргентины, куда переехали его дедушка с бабушкой из той части Германии, которая стала Польшей после войны. Удо учился в Буэнос-Айресе, а девять лет назад переехал в Берлин. Он любит ездить в Аргентину — погода, продукты, друзья — но ненавидит её экономическую коррупцию. Откуда Удо? С белокурыми волосами и голубыми глазами Удо мог бы сойти за немца, но у него аргентинский паспорт, поэтому ему нужна виза, чтобы жить в Берлине. То, что Удо из Аргентины, в основном связано с историей. То, что он местный в Буэнос-Айресе и Берлине, связано с жизнью.\nОлу, который выглядит как нигериец, нужна виза, чтобы посещать Нигерию. Он говорит на языке йоруба с английским акцентом, а на английском — с немецким. Хотя заявить, что он «не совсем нигериец», значит отрицать его опыт в Лагосе, ритуалы, которые он совершал, когда рос, его отношения с семьёй и друзьями.\nТем временем, хотя Лагос — несомненно, один из его домов, Олу всегда чувствует себя там скованным, особенно тем фактом, что он гей.\nИ его, и Удо сковывают политические условия стран, откуда родом их родители, от жизни там, где происходят одни из их самых значимых ритуалов и отношений. Сказать, что Олу из Нигерии, а Удо — из Аргентины, значит отвлечь их от общего опыта. Их ритуалы, их отношения, их ограничения одинаковы.\nКонечно, когда мы спрашиваем: «Откуда вы?» — мы используем некое условное обозначение. Быстрее сказать «Нигерия», чем «Лагос и Берлин», и так же, как с картами Google, мы всегда можем увеличить масштаб, перейти от страны к городу и к району. Но не в этом смысл. Разница между «Откуда вы?» и «Где вы местный?» не в специфике ответа, а в цели вопроса. Замена языка национальности на язык локальности требует от нас переключить наше внимание на то, где происходит реальная жизнь. Даже самое знаменитое проявление статуса страны — «Кубок мира» — даёт нам национальные сборные, состоящие в основном из мультилокальных игроков. Как единица измерения человеческого опыта страна не вполне подходит. Вот почему Олу говорит: «Я немец, но мои родители из Нигерии». «Но» в этом предложении противоречит негибкости единиц — одна фиксированная и фиктивная данность сталкивается с другой. «Я местный в Лагосе и Берлине» предполагает пересекающийся опыт, слои, которые сливаются друг с другом, которые нельзя отрицать или убрать. Вы можете забрать мой паспорт, но не можете забрать мой опыт. Я несу это внутри себя. То, откуда я, всегда со мной, куда бы я не отправился.\nДабы привнести ясность: я не предлагаю отказаться от стран. Есть много аргументов за национальную историю, ещё больше — за суверенное государство. Культура существует в обществе, а общество существует в контексте. География, традиции, коллективная память ― эти вещи важны. Я ставлю под вопрос первичность. Все официальные представления в туре начинались с упоминания страны, будто зная, из какой я страны, люди поймут, кто я такая. Но чего мы в действительности добиваемся, спрашивая человека, откуда он? И что мы в действительности видим, когда слышим ответ?\nВот один вариант. По существу, страна означает могущество. Откуда вы? Из Мексики, из Польши, из Бангладеша — меньше могущества. Из Америки, из Германии, из Японии — больше могущества. Из Китая, из России — неясно.\n(Смех)\nВозможно, что, не сознавая того, мы играем в игру могущества, особенно в контексте многоэтнических стран. Как знает любой иммигрант-новичок, вопрос «Откуда вы?» или «Откуда вы действительно?» зачастую является кодом вопроса «Почему вы здесь?»\nЕсть учёный Уильям Дерезевиц, который пишет об элитных американских колледжах: «Студенты думают, что их среда многообразна, если один студент из Миссури, другой — из Пакистана, невзирая на тот факт, что родители всех из них являются врачами или банкирами».\nЯ соглашусь с ним. Назвать одного студента американцем, другого — пакистанцем, а потом триумфально заявить о многообразии студентов — значит игнорировать то, что все они — местные из одной и той же среды. То же самое справедливо и для другой части экономического спектра. Садовод-мексиканец в Лос-Анджелесе и экономка-непалка в Дели имеют больше общего в плане ритуалов и ограничений, чем обусловлено национальностью.\nВозможно, моя самая большая проблема с вопросом «Из какой вы страны?» — это миф о возвращении в эту страну. Меня часто спрашивают, планирую ли я вернуться в Гану. Я езжу в Аккру каждый год, но я не могу вернуться в Гану. Это не потому, что я не была рождена там. Мой отец тоже не может вернуться туда, где родился. Страна, в которой он родился, больше не существует. Мы не можем вернуться в какое-то место и обнаружить его таким же, как и раньше. Что-то где-то всегда будет меняться, больше всего — мы сами. Люди.\nВ конце концов, то, о чём мы говорим, — это человеческий опыт, эта пресловутая и знаменитая беспорядочная связь. В творческом письме локальность обращается к человечности. Чем больше мы знаем о том, где происходит история, тем больше видим местного колорита и текстуры, тем человечнее начинают казаться персонажи, тем больше чувствуется связь с ними. Миф о национальной принадлежности и лексикон принадлежности к какой-то стране путает нас и заставляет ставить себя во взаимоисключающие категории. А ведь ко всем нам можно применить слово «много» — многолокальный, многослойный. Начиная наши беседы c признания этой сложности, мы, как мне кажется, сближаемся, а не отдаляемся друг от друга. Так что в следующий раз, когда меня будут представлять, я бы очень хотела услышать правду: «Тайе Селаси — человек, как и все здесь. Она не гражданин мира, а гражданин миров. Он местная в Нью-Йорке, Риме и Аккре».\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Taiye Selasi: Don't ask where I'm from, ask where I'm a local
TED Talk Subtitles and Transcript: When someone asks you where you're from … do you sometimes not know how to answer? Writer Taiye Selasi speaks on behalf of "multi-local" people, who feel at home in the town where they grew up, the city they live now and maybe another place or two. "How can I come from a country?" she asks. "How can a human being come from a concept?"
Last year, I went on my first book tour. In 13 months, I flew to 14 countries and gave some hundred talks. Every talk in every country began with an introduction, and every introduction began, alas, with a lie: "Taiye Selasi comes from Ghana and Nigeria," or "Taiye Selasi comes from England and the States." Whenever I heard this opening sentence, no matter the country that concluded it -- England, America, Ghana, Nigeria -- I thought, "But that's not true." Yes, I was born in England and grew up in the United States. My mum, born in England, and raised in Nigeria, currently lives in Ghana. My father was born in Gold Coast, a British colony, raised in Ghana, and has lived for over 30 years in the Kingdom of Saudi Arabia. For this reason, my introducers also called me "multinational." "But Nike is multinational," I thought, "I'm a human being."
Then, one fine day, mid-tour, I went to Louisiana, a museum in Denmark where I shared the stage with the writer Colum McCann. We were discussing the role of locality in writing, when suddenly it hit me. I'm not multinational. I'm not a national at all. How could I come from a nation? How can a human being come from a concept? It's a question that had been bothering me for going on two decades. From newspapers, textbooks, conversations, I had learned to speak of countries as if they were eternal, singular, naturally occurring things, but I wondered: to say that I came from a country suggested that the country was an absolute, some fixed point in place in time, a constant thing, but was it? In my lifetime, countries had disappeared -- Czechoslovakia; appeared -- Timor-Leste; failed -- Somalia. My parents came from countries that didn't exist when they were born. To me, a country -- this thing that could be born, die, expand, contract -- hardly seemed the basis for understanding a human being.
And so it came as a huge relief to discover the sovereign state. What we call countries are actually various expressions of sovereign statehood, an idea that came into fashion only 400 years ago. When I learned this, beginning my masters degree in international relations, I felt a sort of surge of relief. It was as I had suspected. History was real, cultures were real, but countries were invented. For the next 10 years, I sought to re- or un-define myself, my world, my work, my experience, beyond the logic of the state.
In 2005, I wrote an essay, "What is an Afropolitan," sketching out an identity that privileged culture over country. It was thrilling how many people could relate to my experience, and instructional how many others didn't buy my sense of self. "How can Selasi claim to come from Ghana," one such critic asked, "when she's never known the indignities of traveling abroad on a Ghanian passport?"
Now, if I'm honest, I knew just what she meant. I've got a friend named Layla who was born and raised in Ghana. Her parents are third-generation Ghanians of Lebanese descent. Layla, who speaks fluent Twi, knows Accra like the back of her hand, but when we first met years ago, I thought, "She's not from Ghana." In my mind, she came from Lebanon, despite the patent fact that all her formative experience took place in suburban Accra. I, like my critics, was imagining some Ghana where all Ghanaians had brown skin or none held U.K. passports. I'd fallen into the limiting trap that the language of coming from countries sets -- the privileging of a fiction, the singular country, over reality: human experience. Speaking with Colum McCann that day, the penny finally dropped. "All experience is local," he said. "All identity is experience," I thought. "I'm not a national," I proclaimed onstage. "I'm a local. I'm multi-local."
See, "Taiye Selasi comes from the United States," isn't the truth. I have no relationship with the United States, all 50 of them, not really. My relationship is with Brookline, the town where I grew up; with New York City, where I started work; with Lawrenceville, where I spend Thanksgiving. What makes America home for me is not my passport or accent, but these very particular experiences and the places they occur. Despite my pride in Ewe culture, the Black Stars, and my love of Ghanaian food, I've never had a relationship with the Republic of Ghana, writ large. My relationship is with Accra, where my mother lives, where I go each year, with the little garden in Dzorwulu where my father and I talk for hours. These are the places that shape my experience. My experience is where I'm from.
What if we asked, instead of "Where are you from?" -- "Where are you a local?" This would tell us so much more about who and how similar we are. Tell me you're from France, and I see what, a set of clichés? Adichie's dangerous single story, the myth of the nation of France? Tell me you're a local of Fez and Paris, better yet, Goutte d'Or, and I see a set of experiences. Our experience is where we're from.
So, where are you a local? I propose a three-step test. I call these the three "R’s": rituals, relationships, restrictions.
First, think of your daily rituals, whatever they may be: making your coffee, driving to work, harvesting your crops, saying your prayers. What kind of rituals are these? Where do they occur? In what city or cities in the world do shopkeepers know your face? As a child, I carried out fairly standard suburban rituals in Boston, with adjustments made for the rituals my mother brought from London and Lagos. We took off our shoes in the house, we were unfailingly polite with our elders, we ate slow-cooked, spicy food. In snowy North America, ours were rituals of the global South. The first time I went to Delhi or to southern parts of Italy, I was shocked by how at home I felt. The rituals were familiar. "R" number one, rituals.
Now, think of your relationships, of the people who shape your days. To whom do you speak at least once a week, be it face to face or on FaceTime? Be reasonable in your assessment; I'm not talking about your Facebook friends. I'm speaking of the people who shape your weekly emotional experience. My mother in Accra, my twin sister in Boston, my best friends in New York: these relationships are home for me. "R" number two, relationships.
We're local where we carry out our rituals and relationships, but how we experience our locality depends in part on our restrictions. By restrictions, I mean, where are you able to live? What passport do you hold? Are you restricted by, say, racism, from feeling fully at home where you live? By civil war, dysfunctional governance, economic inflation, from living in the locality where you had your rituals as a child? This is the least sexy of the R’s, less lyric than rituals and relationships, but the question takes us past "Where are you now?" to "Why aren't you there, and why?" Rituals, relationships, restrictions.
Take a piece of paper and put those three words on top of three columns, then try to fill those columns as honestly as you can. A very different picture of your life in local context, of your identity as a set of experiences, may emerge.
So let's try it. I have a friend named Olu. He's 35 years old. His parents, born in Nigeria, came to Germany on scholarships. Olu was born in Nuremberg and lived there until age 10. When his family moved to Lagos, he studied in London, then came to Berlin. He loves going to Nigeria -- the weather, the food, the friends -- but hates the political corruption there. Where is Olu from?
I have another friend named Udo. He's also 35 years old. Udo was born in Córdoba, in northwest Argentina, where his grandparents migrated from Germany, what is now Poland, after the war. Udo studied in Buenos Aires, and nine years ago came to Berlin. He loves going to Argentina -- the weather, the food, the friends -- but hates the economic corruption there. Where is Udo from? With his blonde hair and blue eyes, Udo could pass for German, but holds an Argentinian passport, so needs a visa to live in Berlin. That Udo is from Argentina has largely to do with history. That he's a local of Buenos Aires and Berlin, that has to do with life.
Olu, who looks Nigerian, needs a visa to visit Nigeria. He speaks Yoruba with an English accent, and English with a German one. To claim that he's "not really Nigerian," though, denies his experience in Lagos, the rituals he practiced growing up, his relationship with family and friends.
Meanwhile, though Lagos is undoubtedly one of his homes, Olu always feels restricted there, not least by the fact that he's gay.
Both he and Udo are restricted by the political conditions of their parents' countries, from living where some of their most meaningful rituals and relationships occur. To say Olu is from Nigeria and Udo is from Argentina distracts from their common experience. Their rituals, their relationships, and their restrictions are the same.
Of course, when we ask, "Where are you from?" we're using a kind of shorthand. It's quicker to say "Nigeria" than "Lagos and Berlin," and as with Google Maps, we can always zoom in closer, from country to city to neighborhood. But that's not quite the point. The difference between "Where are you from?" and "Where are you a local?" isn't the specificity of the answer; it's the intention of the question. Replacing the language of nationality with the language of locality asks us to shift our focus to where real life occurs. Even that most glorious expression of countryhood, the World Cup, gives us national teams comprised mostly of multilocal players. As a unit of measurement for human experience, the country doesn't quite work. That's why Olu says, "I'm German, but my parents come from Nigeria." The "but" in that sentence belies the inflexibility of the units, one fixed and fictional entity bumping up against another. "I'm a local of Lagos and Berlin," suggests overlapping experiences, layers that merge together, that can't be denied or removed. You can take away my passport, but you can't take away my experience. That I carry within me. Where I'm from comes wherever I go.
To be clear, I'm not suggesting that we do away with countries. There's much to be said for national history, more for the sovereign state. Culture exists in community, and community exists in context. Geography, tradition, collective memory: these things are important. What I'm questioning is primacy. All of those introductions on tour began with reference to nation, as if knowing what country I came from would tell my audience who I was. What are we really seeking, though, when we ask where someone comes from? And what are we really seeing when we hear an answer?
Here's one possibility: basically, countries represent power. "Where are you from?" Mexico. Poland. Bangladesh. Less power. America. Germany. Japan. More power. China. Russia. Ambiguous.
(Laughter)
It's possible that without realizing it, we're playing a power game, especially in the context of multi-ethnic countries. As any recent immigrant knows, the question "Where are you from?" or "Where are you really from?" is often code for "Why are you here?"
Then we have the scholar William Deresiewicz's writing of elite American colleges. "Students think that their environment is diverse if one comes from Missouri and another from Pakistan -- never mind that all of their parents are doctors or bankers."
I'm with him. To call one student American, another Pakistani, then triumphantly claim student body diversity ignores the fact that these students are locals of the same milieu. The same holds true on the other end of the economic spectrum. A Mexican gardener in Los Angeles and a Nepali housekeeper in Delhi have more in common in terms of rituals and restrictions than nationality implies.
Perhaps my biggest problem with coming from countries is the myth of going back to them. I'm often asked if I plan to "go back" to Ghana. I go to Accra every year, but I can't "go back" to Ghana. It's not because I wasn't born there. My father can't go back, either. The country in which he was born, that country no longer exists. We can never go back to a place and find it exactly where we left it. Something, somewhere will always have changed, most of all, ourselves. People.
Finally, what we're talking about is human experience, this notoriously and gloriously disorderly affair. In creative writing, locality bespeaks humanity. The more we know about where a story is set, the more local color and texture, the more human the characters start to feel, the more relatable, not less. The myth of national identity and the vocabulary of coming from confuses us into placing ourselves into mutually exclusive categories. In fact, all of us are multi -- multi-local, multi-layered. To begin our conversations with an acknowledgement of this complexity brings us closer together, I think, not further apart. So the next time that I'm introduced, I'd love to hear the truth: "Taiye Selasi is a human being, like everybody here. She isn't a citizen of the world, but a citizen of worlds. She is a local of New York, Rome and Accra."
Thank you.
(Applause)
|
Тайе Селаси: Не спрашивайте меня откуда я, спросите, где я местная
TED Talk Subtitles and Transcript: Когда вас спрашивают, откуда вы... случается ли, что вы не знаете, что ответить? Писатель Тайе Селаси говорит от имени людей, являющихся «своими» во многих местах, чувствующих себя как дома в городе, где они выросли, в городе, в котором живут сейчас, а может, и ещё в паре мест. Она задаётся вопросом: «Как я могу быть из какой-то страны? Как человек может быть родом из концепции?»
В прошлом году я отправилась в первый тур со своей книгой. За 13 месяцев я побывала в 14 странах и выступила примерно сотню раз. Каждое выступление в каждой стране начиналось с официального представления, а каждое представление начиналось, увы, со лжи: «Тайе Селаси родом из Ганы и Нигерии» или «Тайе Селаси родом из Англии и США». Всякий раз, когда я слышала эту фразу, неважно, в какой стране она звучала: в Англии, Америке, Гане, Нигерии — я думала: «Но ведь это неправда». Да, я родилась в Англии и выросла в Соединённых Штатах. Моя мама, родившаяся в Англии и воспитывавшаяся в Нигерии, сейчас живёт в Гане. Мой отец родился на Золотом берегу — британской колонии, вырос в Гане и более 30 лет жил в Саудовской Аравии. Поэтому люди, представляющие меня, также называют меня «транснациональной». Я думала: «Транснациональной может быть компания Nike. А я человек».
Затем в один прекрасный день в середине тура я поехала в «Луизиану» — музей в Дании, где выступала на сцене с писателем Колумом Маккеном. Мы разговаривали о роли местности в писательском ремесле, и меня вдруг осенило. Я не транснациональна. Более того, у меня вообще нет национальности. Как я могу быть родом из нации? Как человек может быть родом из концепции? Этот вопрос беспокоил меня на протяжении двух десятилетий. Газеты, учебники, беседы научили меня говорить о странах так, словно они были неизменными, единичными, естественными вещами, но я размышляла: сказать, что я из какой-то страны, предполагало, что страна есть некий абсолют, некая фиксированная точка в месте и во времени, постоянный объект, но было ли это так? На протяжении моей жизни страны исчезали, как, например, Чехословакия; появлялись, как Восточный Тимор; разрушались, как Сомали. Мои родители родом из стран, которые не существовали на момент их рождения. Для меня страна — то, что может родиться, умереть, расшириться, сжаться — совсем не казалась основой для понимания сущности человека.
Поэтому, узнав о суверенном государстве, я почувствовала огромное облегчение. То, что мы называем странами, по факту является различными выражениями суверенной государственности — идеи, которая вошла в моду всего 400 лет назад. Я узнала это, получая степень магистра по международным отношениям, и я почувствовала огромное облегчение. Всё было так, как я и подозревала. История была реальной, культуры были реальными, но страны были придуманы. Следующие 10 лет я пыталась переопределить и совсем избавить определение себя, своего мира, своей работы, своего опыта от понятия государства.
В 2005 году я написал эссе «Что такое афрополит» об идентичности, отдающей приоритет культуре, а не стране. Было потрясающе видеть, сколько людей понимали меня, и поучительно, как много людей не приняли моё самоощущение. «Как Селаси может заявлять, что она из Ганы, — спрашивала одна из критиков, — если она никогда не знала унижений при поездках за границу по ганскому паспорту?»
Если быть честной, я знала, что именно она имела в виду. У меня есть подруга по имени Лейла, которая родилась и выросла в Гане. Её родители — ганцы ливанского происхождения в третьем поколении. Лейла бегло говорит на языке чви, знает Аккру как свои пять пальцев, но когда мы впервые встретились несколько лет назад, я подумала: «Она не из Ганы». На мой взгляд, она была из Ливана, несмотря на очевидный факт того, что всю сознательную жизнь она провела в пригороде Аккры. Я, как и мои критики, представляла такую Гану, где у всех ганцев была коричневая кожа и ни у кого не было британского паспорта. Я попала в ловушку, которую устанавливает формулировка «родом из такой-то страны»: господство фикции — единственной страны над реальностью — человеческим опытом. В разговоре с Коламом Маккеном в тот день до меня наконец дошло. «Весь опыт связан с местом», — сказал он. «Вся личность — это опыт», — подумала я. «У меня нет национальности», — объявила я на сцене. «Я — местная. Я своя во многих местах».
Видите ли, «Тайе Селаси из Соединённых Штатов» — это неправда. Я не имею отношения к Соединённым Штатам, ни к одному из 50, всё немного иначе. Я имею отношение к Бруклину, городу, в котором я выросла, к Нью-Йорку, где я начала работать, к Лоренсвиллю, где я провожу День благодарения. То, что делает Америку домом для меня, — это не мой паспорт или акцент, а уникальный опыт и те места, в которых я его получаю. Несмотря на свою гордость за культуру эве и футбольную команду «Чёрные звёзды», а также любовь к ганской кухне, я явно не имела никакого отношения к Республике Гана. Я имею отношение к Аккре, где живёт моя мама, куда я езжу каждый год, к маленькому саду в Дзорвулу, где я часами разговариваю с отцом. Эти места формируют мой опыт. Мой опыт там, откуда я.
Что, если бы мы спрашивали вместо «Откуда вы?» «Где вы считаете себя местным?» Это бы сказало нам гораздо больше о том, кто мы есть и насколько мы похожи. Если вы скажете мне, что вы из Франции, что я увижу — набор клише? «Опасность единственной точки зрения», как это назвала Адичи, миф о Франции? Скажите мне, что вы местный в Фесе и Париже, ещё лучше, что вы местный в квартале Гут д'Ор, и я увижу ваш опыт. Наш опыт — это то, откуда мы.
Так где же вы — местный? Я предлагаю трёхшаговый тест. Я называю его одна «Р» и два «О» — ритуалы, отношения, ограничения.
Первое, подумайте о своих повседневных ритуалах, не важно, что это: заваривание кофе, поездка на работу, уборка урожая, произнесение молитв. Какие это ритуалы? Где они выполняются? В каком городе или городах мира владельцы магазинов знают вас в лицо? Будучи ребёнком, я совершала довольно стандартные пригородные ритуалы в Бостоне, с поправками, внесёнными для тех ритуалов, что моя мама привезла из Лондона и Лагоса. В доме мы снимали обувь, мы были неизменно вежливыми со старшими, мы ели острую пищу, приготовленную на медленном огне. В снежной Северной Америке наши ритуалы были ритуалами мирового Юга. Когда я впервые приезжала в Дели или в южные части Италии, я была шокирована тем, что чувствовала себя как дома. Ритуалы были мне хорошо знакомы. «Р» значит ритуалы.
Теперь подумайте об отношениях, о людях, формирующих вашу повседневную жизнь. С кем вы говорите по крайней мере один раз в неделю, будь то лицом к лицу или через видеосвязь? Будьте разумными в своей оценке; я не говорю о ваших друзьях в Facebook. Я говорю о людях, формирующих ваш еженедельный эмоциональный опыт. Моя мама в Аккре, моя сестра-близнец в Бостоне, мои лучшие друзья в Нью-Йорке — отношения с этими людьми являются домом для меня. «О» номер один — отношения.
Мы местные там, где совершаем свои ритуалы и строим отношения, но то, как мы воспринимаем определённое место, частично зависит от наших ограничений. Под ограничениями я имею в виду то, где вы можете жить. Какой у вас паспорт? Мешает ли вам, например, расизм чувствовать себя как дома там, где живёте? Ограничивают ли гражданская война, порочная система управления, инфляция возможность жизни там, где вы совершали свои ритуалы, будучи ребёнком? Эта «О» наименее привлекательна, она менее лирична, чем ритуалы и отношения, но вопрос сменяется с «Где вы сейчас?» на «Почему вы не находитесь там?» Ритуалы, отношения, ограничения.
Возьмите лист бумаги и напишите эти три слова в заголовках трёх столбцов, затем попробуйте заполнить эти столбцы честно, насколько это возможно. Совершенно другая картина вашей жизни в локальном контексте, вашей индивидуальности как комплекса ощущений может тогда возникнуть.
Давайте рассмотрим пример. У меня есть друг по имени Олу. Ему 35 лет. Его родители, родившиеся в Нигерии, приехали в Германию учиться. Олу родился в Нюрнберге и жил там до 10 лет. Когда его семья переехала в Лагос, он учился в Лондоне, потом приехал в Берлин. Он любит ездить в Нигерию — погода, продукты, друзья — но ненавидит её политическую коррупцию. Откуда Олу?
У меня другой друг по имени Удо. Ему тоже 35 лет. Удо родился в Кордове, на северо-западе Аргентины, куда переехали его дедушка с бабушкой из той части Германии, которая стала Польшей после войны. Удо учился в Буэнос-Айресе, а девять лет назад переехал в Берлин. Он любит ездить в Аргентину — погода, продукты, друзья — но ненавидит её экономическую коррупцию. Откуда Удо? С белокурыми волосами и голубыми глазами Удо мог бы сойти за немца, но у него аргентинский паспорт, поэтому ему нужна виза, чтобы жить в Берлине. То, что Удо из Аргентины, в основном связано с историей. То, что он местный в Буэнос-Айресе и Берлине, связано с жизнью.
Олу, который выглядит как нигериец, нужна виза, чтобы посещать Нигерию. Он говорит на языке йоруба с английским акцентом, а на английском — с немецким. Хотя заявить, что он «не совсем нигериец», значит отрицать его опыт в Лагосе, ритуалы, которые он совершал, когда рос, его отношения с семьёй и друзьями.
Тем временем, хотя Лагос — несомненно, один из его домов, Олу всегда чувствует себя там скованным, особенно тем фактом, что он гей.
И его, и Удо сковывают политические условия стран, откуда родом их родители, от жизни там, где происходят одни из их самых значимых ритуалов и отношений. Сказать, что Олу из Нигерии, а Удо — из Аргентины, значит отвлечь их от общего опыта. Их ритуалы, их отношения, их ограничения одинаковы.
Конечно, когда мы спрашиваем: «Откуда вы?» — мы используем некое условное обозначение. Быстрее сказать «Нигерия», чем «Лагос и Берлин», и так же, как с картами Google, мы всегда можем увеличить масштаб, перейти от страны к городу и к району. Но не в этом смысл. Разница между «Откуда вы?» и «Где вы местный?» не в специфике ответа, а в цели вопроса. Замена языка национальности на язык локальности требует от нас переключить наше внимание на то, где происходит реальная жизнь. Даже самое знаменитое проявление статуса страны — «Кубок мира» — даёт нам национальные сборные, состоящие в основном из мультилокальных игроков. Как единица измерения человеческого опыта страна не вполне подходит. Вот почему Олу говорит: «Я немец, но мои родители из Нигерии». «Но» в этом предложении противоречит негибкости единиц — одна фиксированная и фиктивная данность сталкивается с другой. «Я местный в Лагосе и Берлине» предполагает пересекающийся опыт, слои, которые сливаются друг с другом, которые нельзя отрицать или убрать. Вы можете забрать мой паспорт, но не можете забрать мой опыт. Я несу это внутри себя. То, откуда я, всегда со мной, куда бы я не отправился.
Дабы привнести ясность: я не предлагаю отказаться от стран. Есть много аргументов за национальную историю, ещё больше — за суверенное государство. Культура существует в обществе, а общество существует в контексте. География, традиции, коллективная память ― эти вещи важны. Я ставлю под вопрос первичность. Все официальные представления в туре начинались с упоминания страны, будто зная, из какой я страны, люди поймут, кто я такая. Но чего мы в действительности добиваемся, спрашивая человека, откуда он? И что мы в действительности видим, когда слышим ответ?
Вот один вариант. По существу, страна означает могущество. Откуда вы? Из Мексики, из Польши, из Бангладеша — меньше могущества. Из Америки, из Германии, из Японии — больше могущества. Из Китая, из России — неясно.
(Смех)
Возможно, что, не сознавая того, мы играем в игру могущества, особенно в контексте многоэтнических стран. Как знает любой иммигрант-новичок, вопрос «Откуда вы?» или «Откуда вы действительно?» зачастую является кодом вопроса «Почему вы здесь?»
Есть учёный Уильям Дерезевиц, который пишет об элитных американских колледжах: «Студенты думают, что их среда многообразна, если один студент из Миссури, другой — из Пакистана, невзирая на тот факт, что родители всех из них являются врачами или банкирами».
Я соглашусь с ним. Назвать одного студента американцем, другого — пакистанцем, а потом триумфально заявить о многообразии студентов — значит игнорировать то, что все они — местные из одной и той же среды. То же самое справедливо и для другой части экономического спектра. Садовод-мексиканец в Лос-Анджелесе и экономка-непалка в Дели имеют больше общего в плане ритуалов и ограничений, чем обусловлено национальностью.
Возможно, моя самая большая проблема с вопросом «Из какой вы страны?» — это миф о возвращении в эту страну. Меня часто спрашивают, планирую ли я вернуться в Гану. Я езжу в Аккру каждый год, но я не могу вернуться в Гану. Это не потому, что я не была рождена там. Мой отец тоже не может вернуться туда, где родился. Страна, в которой он родился, больше не существует. Мы не можем вернуться в какое-то место и обнаружить его таким же, как и раньше. Что-то где-то всегда будет меняться, больше всего — мы сами. Люди.
В конце концов, то, о чём мы говорим, — это человеческий опыт, эта пресловутая и знаменитая беспорядочная связь. В творческом письме локальность обращается к человечности. Чем больше мы знаем о том, где происходит история, тем больше видим местного колорита и текстуры, тем человечнее начинают казаться персонажи, тем больше чувствуется связь с ними. Миф о национальной принадлежности и лексикон принадлежности к какой-то стране путает нас и заставляет ставить себя во взаимоисключающие категории. А ведь ко всем нам можно применить слово «много» — многолокальный, многослойный. Начиная наши беседы c признания этой сложности, мы, как мне кажется, сближаемся, а не отдаляемся друг от друга. Так что в следующий раз, когда меня будут представлять, я бы очень хотела услышать правду: «Тайе Селаси — человек, как и все здесь. Она не гражданин мира, а гражданин миров. Он местная в Нью-Йорке, Риме и Аккре».
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Thomas Barnett: Let's rethink America's military strategy\nTED Talk Subtitles and Transcript: In this bracingly honest talk, international security strategist Thomas Barnett outlines a post-Cold War solution for the foundering U.S. military that is both sensible and breathtaking in its simplicity: Break it in two.\nI get asked a lot what the difference between my work is and typical Pentagon long-range strategic planners. And the answer I like to offer is what they typically do is they think about the future of wars in the context of war. And what I've spent 15 years doing in this business -- and it's taken me almost 14 to figure it out -- is I think about the future of wars in the context of everything else. So I tend to specialize on the scene between war and peace. The material I'm going to show you is one idea from a book with a lot of ideas. It's the one that takes me around the world right now interacting with foreign militaries quite a bit. The material was generated in two years of work I did for the Secretary of Defense, thinking about a new national grand strategy for the United States. I'm going to present a problem and try to give you an answer.\nHere's my favorite bonehead concept from the 1990s in the Pentagon: the theory of anti-access, area-denial asymmetrical strategies. Why do we call it that? Because it's got all those A's lined up I guess. This is gobbledygook for if the United States fights somebody we're going to be huge. They're going to be small. And if they try to fight us in the traditional, straight-up manner we're going to kick their ass, which is why people don't try to do that any more. I met the last Air Force General who had actually shot down an enemy plane in combat. He's now a one star General. That's how distant we are from even meeting an air force willing to fly against ours. So that overmatched capability creates problems -- catastrophic successes the White House calls them.\n(Laughter)\nAnd we're trying to figure that out, because it is an amazing capability. The question is, what's the good you can do with it? OK? The theory of anti-access, area-denial asymmetrical strategies -- gobbledygook that we sell to Congress, because if we just told them we can kick anybody's asses they wouldn't buy us all the stuff we want. So we say, area-denial, anti-access asymmetrical strategies and their eyes glaze over.\n(Laughter)\nAnd they say, \"Will you build it in my district?\"\n(Laughter)\n(Applause)\nHere's my parody and it ain't much of one. Let's talk about a battle space. I don't know, Taiwan Straits 2025. Let's talk about an enemy embedded within that battle space. I don't know, the Million Man Swim.\n(Laughter)\nThe United States has to access that battle space instantaneously. They throw up anti-access, area-denial asymmetrical strategies. A banana peel on the tarmac.\n(Laughter)\nTrojan horses on our computer networks reveal all our Achilles' heels instantly. We say, \"China, it's yours.\" Prometheus approach, largely a geographic definition, focuses almost exclusively on the start of conflict. We field the first-half team in a league that insists on keeping score until the end of the game. That's the problem. We can run the score up against anybody, and then get our asses kicked in the second half -- what they call fourth generation warfare.\nHere's the way I like to describe it instead. There is no battle space the U.S. Military cannot access. They said we couldn't do Afghanistan. We did it with ease. They said we couldn't do Iraq. We did it with 150 combat casualties in six weeks. We did it so fast we weren't prepared for their collapse. There is nobody we can't take down. The question is, what do you do with the power?\nSo there's no trouble accessing battle spaces. What we have trouble accessing is the transition space that must naturally follow, and creating the peace space that allows us to move on. Problem is, the Defense Department over here beats the hell out of you. The State Department over here says, \"Come on boy, I know you can make it.\" And that poor country runs off that ledge, does that cartoon thing and then drops.\n(Laughter)\nThis is not about overwhelming force, but proportional force. It's about non-lethal technologies, because if you fire real ammo into a crowd of women and children rioting you're going to lose friends very quickly. This is not about projecting power, but about staying power, which is about legitimacy with the locals. Who do you access in this transition space?\nYou have to create internal partners. You have to access coalition partners. We asked the Indians for 17,000 peace keepers. I know their senior leadership, they wanted to give it to us. But they said to us, \"You know what? In that transition space you're mostly hat not enough cattle. We don't think you can pull it off, we're not going to give you our 17,000 peace keepers for fodder.\" We asked the Russians for 40,000. They said no. I was in China in August, I said, \"You should have 50,000 peace keepers in Iraq. It's your oil, not ours.\" Which is the truth. It's their oil. And the Chinese said to me, \"Dr. Barnett, you're absolutely right. In a perfect world we'd have 50,000 there. But it's not a perfect world, and your administration isn't getting us any closer.\" But we have trouble accessing our outcomes.\nWe lucked out, frankly, on the selection. We face different opponents across these three. And it's time to start admitting you can't ask the same 19-year-old to do it all, day in and day out. It's just too damn hard. We have an unparalleled capacity to wage war. We don't do the everything else so well. Frankly, we do it better than anybody and we still suck at it. We have a brilliant Secretary of War. We don't have a Secretary of Everything Else. Because if we did, that guy would be in front of the Senate, still testifying over Abu Ghraib. The problem is he doesn't exist. There is no Secretary of Everything Else. I think we have an unparalleled capacity to wage war. I call that the Leviathan Force. What we need to build is a force for the Everything Else. I call them the System Administrators.\nWhat I think this really represents is lack of an A to Z rule set for the world as a whole for processing politically bankrupt states. We have one for processing economically bankrupt states. It's the IMF Sovereign Bankruptcy Plan, OK? We argue about it every time we use it. Argentina just went through it, broke a lot of rules. They got out on the far end, we said, \"Fine, don't worry about it.\" It's transparent. A certain amount of certainty gives the sense of a non-zero outcome. We don't have one for processing politically bankrupt states that, frankly, everybody wants gone. Like Saddam, like Mugabe, like Kim Jong-Il -- people who kill in hundreds of thousands or millions. Like the 250,000 dead so far in Sudan.\nWhat would an A to Z system look like? I'm going to distinguish between what I call front half and back half. And let's call this red line, I don't know, mission accomplished.\n(Laughter)\n(Applause)\nWhat we have extant right now, at the beginning of this system, is the U.N. Security Council as a grand jury. What can they do? They can indict your ass. They can debate it. They can write it on a piece of paper. They can put it in an envelope and mail it to you, and then say in no uncertain terms, \"Please cut that out.\"\n(Laughter)\nThat gets you about four million dead in Central Africa over the 1990s. That gets you 250,000 dead in the Sudan in the last 15 months. Everybody's got to answer their grandchildren some day what you did about the holocaust in Africa, and you better have an answer. We don't have anything to translate that will into action.\nWhat we do have is the U.S.-enabled Leviathan Force that says, \"You want me to take that guy down? I'll take that guy down. I'll do it on Tuesday. It will cost you 20 billion dollars.\"\n(Laughter)\nBut here's the deal. As soon as I can't find anybody else to air out, I leave the scene immediately. That's called the Powell Doctrine. Way downstream we have the International Criminal Court. They love to put them on trial. They've got Milosevic right now.\nWhat are we missing? A functioning executive that will translate will into action, because we don't have it. Every time we lead one of these efforts we have to whip ourselves into this imminent threat thing. We haven't faced an imminent threat since the Cuban missile crisis in 1962. But we use this language from a bygone era to scare ourselves into doing something because we're a democracy and that's what it takes. And if that doesn't work we scream, \"He's got a gun!\" just as we rush in.\n(Laughter)\nAnd then we look over the body and we find an old cigarette lighter and we say, \"Jesus, it was dark.\"\n(Laughter)\nDo you want to do it, France? France says, \"No, but I do like to criticize you after the fact.\"\nWhat we need downstream is a great power enabled -- what I call that Sys Admin Force. We should have had 250,000 troops streaming into Iraq on the heels of that Leviathan sweeping towards Baghdad. What do you get then? No looting, no military disappearing, no arms disappearing, no ammo disappearing, no Muqtada al-Sadr -- I'm wrecking his bones -- no insurgency. Talk to anybody who was over there in the first six months. We had six months to feel the lob, to get the job done, and we dicked around for six months. And then they turned on us. Why? Because they just got fed up. They saw what we did to Saddam. They said, \"You're that powerful, you can resurrect this country. You're America.\"\nWhat we need is an international reconstruction fund -- Sebastian Mallaby, Washington Post, great idea. Model on the IMF. Instead of passing the hat each time, OK? Where are we going to find this guy? G20, that's easy. Check out their agenda since 9/11. All security dominated. They're going to decide up front how the money gets spent just like in the IMF. You vote according to how much money you put in the kitty. Here's my challenge to the Defense Department. You've got to build this force. You've got to seed this force. You've got to track coalition partners. Create a record of success. You will get this model. You tell me it's too hard to do. I'll walk this dog right through that six part series on the Balkans. We did it just like that. I'm talking about regularizing it, making it transparent. Would you like Mugabe gone? Would you like Kim Jong-Il, who's killed about two million people, would you like him gone? Would you like a better system? This is why it matters to the military. They've been experiencing an identity crisis since the end of the Cold War. I'm not talking about the difference between reality and desire, which I can do because I'm not inside the beltway.\n(Laughter)\nI'm talking about the 1990s. The Berlin Wall falls. We do Desert Storm. The split starts to emerge between those in the military who see a future they can live with, and those who see a future that starts to scare them, like the U.S. submarine community, which watches the Soviet Navy disappear overnight. Ah!\n(Laughter)\nSo they start moving from reality towards desire and they create their own special language to describe their voyage of self-discovery and self-actualization.\n(Laughter)\nThe problem is you need a big, sexy opponent to fight against. And if you can't find one you've got to make one up. China, all grown up, going to be a looker!\n(Laughter)\nThe rest of the military got dragged down into the muck across the 1990s and they developed this very derisive term to describe it: military operations other than war. I ask you, who joins the military to do things other than war? Actually, most of them. Jessica Lynch never planned on shooting back. Most of them don't pick up a rifle. I maintain this is code inside the Army for, \"We don't want to do this.\" They spent the 1990s working the messy scene between globalized parts of the world What I call the core and the gap. The Clinton administration wasn't interested in running this. For eight years, after screwing up the relationship on day one -- inauguration day with gays in the military -- which was deft.\n(Laughter)\nSo we were home alone for eight years. And what did we do home alone? We bought one military and we operated another. It's like the guy who goes to the doctor and says, \"Doctor, it hurts when I do this.\"\n(Laughter)\nThe doctor says, \"Stop doing that you idiot.\"\nI used to give this brief inside the Pentagon in the early 1990s. I'd say, \"You're buying one military and you're operating another, and eventually it's going to hurt. It's wrong. Bad Pentagon, bad!\"\n(Laughter)\nAnd they'd say, \"Dr. Barnett, you are so right. Can you come back next year and remind us again?\"\n(Laughter)\nSome people say 9/11 heals the rift -- jerks the long-term transformation gurus out of their 30,000 foot view of history, drags them down in to the muck and says, \"You want a networked opponent? I've got one, he's everywhere, go find him.\" It elevates MOOTW -- how we pronounce that acronym -- from crap to grand strategy, because that's how you're going to shrink that gap.\nSome people put these two things together and they call it empire, which I think is a boneheaded concept. Empire is about the enforcement of not just minimal rule sets, which you cannot do, but maximum rule sets which you must do. It's not our system of governance. Never how we've sought to interact with the outside world. I prefer that phrase System Administration. We enforce the minimal rule sets for maintaining connectivity to the global economy. Certain bad things you cannot do. How this impacts the way we think about the future of war. This is a concept which gets me vilified throughout the Pentagon. It makes me very popular as well. Everybody's got an opinion.\nGoing back to the beginning of our country -- historically, defenses meant protection of the homeland. Security has meant everything else. Written into our constitution, two different forces, two different functions. Raise an army when you need it, and maintain a navy for day-to-day connectivity. A Department of War, a Department of Everything Else. A big stick, a baton stick. Can of whup ass, the networking force. In 1947 we merged these two things together in the Defense Department. Our long-term rationale becomes, we're involved in a hair trigger stand off with the Soviets. To attack America is to risk blowing up the world. We connected national security to international security with about a seven minute time delay. That's not our problem now. They can kill three million in Chicago tomorrow and we don't go to the mattresses with nukes. That's the scary part.\nThe question is how do we reconnect American national security with global security to make the world a lot more comfortable, and to embed and contextualize our employment of force around the planet? What's happened since is that bifurcation I described. We talked about this going all the way back to the end of the Cold War. Let's have a Department of War, and a Department of Something Else. Some people say, \"Hell, 9/11 did it for you.\" Now we've got a home game and an away game.\n(Laughter)\nThe Department of Homeland Security is a strategic feel good measure. It's going to be the Department of Agriculture for the 21st century. TSA -- thousands standing around.\n(Laughter)\nJust be grateful Robert Reed didn't shove that bomb up his ass.\n(Laughter)\nBecause we'd all be gay then.\nI supported the war in Iraq. He was a bad guy with multiple priors. It's not like we had to find him actually killing somebody live to arrest him. I knew we'd kick ass in the war with the Leviathan Force. I knew we'd have a hard time with what followed. But I know this organization doesn't change until it experiences failure. What do I mean by these two different forces?\nThis is the Hobbesian Force. I love this force. I don't want to see it go. That plus nukes rules out great power war. This is the military the rest of the world wants us to build. It's why I travel all over the world talking to foreign militaries.\nWhat does this mean? It means you've got to stop pretending you can do these two very disparate skill sets with the same 19-year-old. Switching back, morning, afternoon, evening, morning, afternoon, evening. Handing out aid, shooting back, handing out aid, shooting back. It's too much. The 19-year-olds get tired from the switching, OK?\n(Laughter)\nThat force on the left, you can train a 19-year-old to do that. That force on the right is more like a 40-year-old cop. You need the experience. What does this mean in terms of operations?\nThe rule is going to be this. That Sys Admin force is the force that never comes home, does most of your work. You break out that Leviathan Force only every so often. But here's the promise you make to the American public, to your own people, to the world. You break out that Leviathan Force, you promise, you guarantee that you're going to mount one hell of a -- immediately -- follow-on Sys Admin effort. Don't plan for the war unless you plan to win the peace.\n(Applause)\nOther differences. Leviathan traditional partners, they all look like the Brits and their former colonies.\n(Laughter)\nIncluding us, I would remind you. The rest -- wider array of partners. International organizations, non-governmental organizations, private voluntary organizations, contractors. You're not going to get away from that. Leviathan Force, it's all about joint operations between the military services. We're done with that. What we need to do is inter-agency operations, which frankly Condi Rice was in charge of. And I'm amazed nobody asked her that question when she was confirmed.\nI call the Leviathan Force your dad's military. I like them young, male, unmarried, slightly pissed off.\n(Laughter)\nI call the Sys Admin Force your mom's military. It's everything the man's military hates. Gender balanced much more, older, educated, married with children. The force on the left, up or out. The force on the right, in and out. The force on the left respects Posse Comitatus restrictions on the use of force inside the U.S. The force on the right's going to obliterate it. That's where the National Guard's going to be. The force on the left is never coming under the purview of the International Criminal Court. Sys Admin Force has to. Different definitions of network centricity. One takes down networks, one puts them up. And you've got to wage war here in such a way to facilitate that.\nDo we need a bigger budget? Do we need a draft to pull this off? Absolutely not. I've been told by the Revolution of Military Affairs crowd for years, we can do it faster, cheaper, smaller, just as lethal. I say, \"Great, I'm going to take the Sys Admin budget out of your hide.\"\nHere's the larger point. You're going to build the Sys Admin Force inside the U.S. Military first. But ultimately you're going to civilianize it, probably two thirds. Inter agency-ize it, internationalize it. So yes, it begins inside the Pentagon, but over time it's going to cross that river.\n(Laughter)\nI have been to the mountain top. I can see the future. I may not live long enough to get you there, but it's going to happen. We're going to have a Department of Something Else between war and peace.\nLast slide. Who gets custody of the kids? This is where the Marines in the audience get kind of tense. (Laughter) And this is when they think about beating the crap out of me after the talk.\n(Laughter)\nRead Max Boon. This is the history of the marines -- small wars, small arms. The Marines are like my West Highland Terrier. They get up every morning, they want to dig a hole and they want to kill something.\n(Laughter)\nI don't want my Marines handing out aid. I want them to be Marines. That's what keeps the Sys Admin Force from being a pussy force. It keeps it from being the U.N. You shoot at these people the Marines are going to come over and kill you.\n(Laughter)\n(Applause)\nDepartment of Navy, strategic subs go this way, surface combatants are over there, and the news is they may actually be that small.\n(Laughter)\nI call it the Smart Dust Navy. I tell young officers, \"You may command 500 ships in your career. Bad news is they may not have anybody on them.\" Carriers go both ways because they're a swing asset. You'll see the pattern -- airborne, just like carriers. Armor goes this way. Here's the dirty secret of the Air Force, you can win by bombing. But you need lots of these guys on the ground to win the peace. Shinseki was right with the argument. Air force, strategic airlift goes both ways. Bombers, fighters go over here. Special Operations Command down at Tampa. Trigger-pullers go this way. Civil Affairs, that bastard child, comes over here. Return to the Army. The point about the trigger-pullers and Special Operations Command. No off season, these guys are always active. They drop in, do their business, disappear. See me now. Don't talk about it later.\n(Laughter)\nI was never here.\n(Laughter)\nThe world is my playground.\n(Laughter)\nI want to keep trigger-pullers trigger-happy. I want the rules to be as loose as possible. Because when the thing gets prevented in Chicago with the three million dead that perverts our political system beyond all recognition, these are the guys who are going to kill them first. So it's better off to have them make some mistakes along the way than to see that.\nReserve component -- National Guard reserves overwhelmingly Sys Admin. How are you going to get them to work for this force? Most firemen in this country do it for free. This is not about money. This is about being up front with these guys and gals.\nLast point, intelligence community -- the muscle and the defense agencies go this way. What should be the CIA, open, analytical, open source should come over here. The information you need to do this is not secret. It's not secret. Read that great piece in the New Yorker about how our echo boomers, 19 to 25, over in Iraq taught each other how to do Sys Admin work, over the Internet in chat rooms. They said, \"Al Qaeda could be listening.\" They said, \"Well, Jesus, they already know this stuff.\"\n(Laughter)\nTake a gift in the left hand. These are the sunglasses that don't scare people, simple stuff. Censors and transparency, the overheads go in both directions.\nThanks..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Томас Барнетт предлагает новый подход к миротворчеству\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этом откровенном разговоре, специалист по международной безопасности Томас Барнетт предлагает новое решение возрождения вооружённых сил США. Решение одновременно разумное и невероятное в своей простоте: разделить их на две части.\nМеня часто спрашивают, в чем разница между мной и типичным экспертом по долгосрочной стратегии из Пентагона. Чаще всего я отвечаю так — их задача думать о будущем войн в контексте войны. В свою очередь я уже 15 лет занимаюсь тем, что — и у меня ушло 14 лет, чтобы осознать это, — я изучаю будущее войн во всех остальных контекстах. Я скорее специализируюсь на области между войной и миром. Сегодня я поделюсь с вами одной идеей, взятой из книги полной идей. С этой книгой я сейчас езжу по всему миру, довольно часто встречаясь с военными разных стран. Материал для книги возник в результате двух лет работы, которую я делал для министерства обороны, разрабатывая новую большую национальную стратегию для Соединённых Штатов. Я вам опишу проблему и постараюсь найти решение.\nВот одна тупейшая концепция из Пентагона 90-х годов: теория «ассиметричной стратегии заграждения доступа и блокирования местности». Почему её так называют? Наверное потому, что в английском варианте так много букв «А». Эта белиберда означает, что если США будет воевать с кем-либо, то нас будет много, а их будет мало. И если они будут сражаться традиционным способом, лоб-в-лоб, мы надерём им задницу, поэтому никто и не пытается этого сделать. Я встречался с последним генералом ВВС, который однажды сбил самолёт противника в реальном бою. Сегодня он генерал с одной звездой на погонах. Вот как тяжело найти противника, готового сражаться против нас в воздухе. Такой избыток мощи создаёт проблемы — Белый дом называет их «катастрофические успехи»\n(Смех)\nИ мы как раз пытаемся понять эту небывалую мощь. Вопрос в том, что хорошего с ней можно сделать? Понятно? Теория ассиметричной стратегии заграждения доступа и блокирования местности — ерунда, которую мы продаём Конгрессу. Если бы мы сказали им прямо, что можем надрать задницу любому, они бы не финансировали все наши запросы. И вот мы говорим «Ассиметричная стратегия заграждения доступа и блокирования местности» и у них сразу стеклянные глаза!\n(Смех)\nИ они говорят: «Вы это у меня в районе установите?»\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nЭто я иронизирую, хотя смешного в этом ничего нет. Давайте придумаем поле боя. Ну, например, Тайваньский пролив, год 2025. Придумаем противника, занимающего поле боя. К примеру, Заплыв миллионов.\n(Смех)\nСоединённым Штатам необходимо немедленно занять поле боя. Они забрасывают всё ассиметричными стратегиями заграждения доступа и блокирования местности. Весь асфальт в банановых шкурках.\n(Смех)\nТрояны в наших компьютерных сетях мгновенно выявляют все ахиллесовы пяты. Мы говорим «Китай — забирай всё себе». Методика Прометея, это скорее географический термин, сосредоточена практически полностью на этапе зарождения конфликта. Мы выставляем на поле команду «первого тайма», которая только умеет сохранять счёт до конца игры. В этом и есть проблема. Мы можем кому угодно назабивать голов, а потом нас порвут во втором тайме — ещё это называют боевыми действиями четвёртого поколения.\nВот как я люблю это объяснять. Нет такого поля боя, которое вооружённые силы США не могут занять. Говорили, в Афганистане не получится. Легко. Говорили, в Ираке не получится. Шесть недель с потерями в 150 человек. Мы добрались так быстро, что не знали, что делать с победой. Нет никого, способного нам противостоять. Вопрос в том, что делать в этой силой?\nЗанять поле боя несложно. Чего мы не можем, так это занять поле переходного состояния, которое должно быть естественным продолжением, и создать поле мира, которое позволит двигаться вперёд. Проблема в этом: Минобороны вот здесь выбивает из вас всю дурь. Госдеп вот здесь: «Давай, покажи, на что ты способен». И бедная страна повисает над обрывом, делает ножками как в мультике и падает.\n(Смех)\nЗдесь должны быть не превосходящие силы, а соразмерные силы. Мы говорим о несмертельных технологиях, потому что если ты стреляешь боевыми патронами по толпе протестующих женщин и детей ты быстро потеряешь всех друзей. Речь не о применении силы, а о занятии территории, что связано с легитимностью среди местного населения. С кем договариваться в этом переходном периоде?\nНужно создавать внутренних партнёров. Нужно договариваться с коалицией. Мы просили Индию прислать 17 тысяч миротворцев. Я знаю их высшее командование, они хотели нам помочь. Но они ответили: «Знаете что? В этом переходном периоде вам видимо требуется пушечное мясо. Мы не верим в успех, и не отправим вам 17 тысяч миротворцев на расход». Мы просили русских о 40 тысячах. Они отказали. Я был в Китае в августе, там я сказал: «Вы должны держать 50 тысяч миротворцев в Ираке. Это ваша нефть — не наша». И это правда. Это их нефть. И китайцы ответили мне: «Доктор Барнетт, вы абсолютно правы. В идеальном мире мы бы держали там 50 тысяч. Но это не идеальный мир. И ваша администрация не делает его лучше». Мы не можем адекватно оценить последствия.\nЧестно говоря, мы сделали неправильный выбор. У нас разные противники по трём направлениям. И пришло время признать — одни и те же 19-летние парни не могут постоянно делать одно и то же. Это просто чертовски трудно. У нас несравнимые возможности ведения войны. Но всё остальное мы делаем не так хорошо. Откровенно, мы делаем это лучше других и всё равно плохо. У нас замечательный Министр по военным делам. У нас нет Министра по всему остальному. Если бы он был, он стоял бы сейчас перед Сенатом, давая показания по Абу Грейб. Проблема в том, что его нет. Нет Министра по всему остальному. Я думаю у нас беспрецедентные способности вести войну. Я называю это Сила Левиафана. Теперь нам нужно создать Силу для Всего Остального. Я называю их Системными Администраторами.\nЯ думаю это следствие того, что в мире нет чёткого свода правил поведения с государствами политическими банкротами Мы знаем, что делать с государствами экономическими банкротами. Это План МВФ по суверенному банкротству, так? Мы спорим о нём при каждом применении. Аргентина только что им воспользовалась, нарушила множество правил. Сильно ошиблась, мы сказали: «Всё в порядке, не волнуйтесь». Всё прозрачно. Есть определённая доля уверенности, что результат не будет нулевым. Но у нас нет того же самого для стран политических банкротов, от которых, честно говоря, все желают избавиться. Саддам, Мугабе, Ким Чен Ир — люди, которые убивают сотнями тысяч или миллионами. Например, 250 тысяч убитых на сегодня в Судане.\nКак будет выглядеть такой свод правил? Я объясню разницу между тем, что я называю передняя половина и задняя половина. А эту красную линию, скажем «миссия выполнена».\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nВ начале этой системы будет Совет Безопасности ООН, доживший до наших дней в качестве коллегии присяжных. На что они способны? Они могут предъявить чёртово обвинение. Могут его обсудить. Могут записать его на бумажке. Могут положить её в конверт и отправить по почте, и потом недвусмысленно сказать: «Пожалуйста, прекратите это».\n(Смех)\nЭто привело к 4 миллионам смертей в Центральной Африке в 90-х. Это привело к 250 тысячам смертей в Судане за последние 15 месяцев. Каждому придётся ответить внукам: «что вы сделали с холокостом в Африке?» И у вас должен быть готов ответ. У нас нет средств превращения этого решения в действие.\nНо у нас есть запущенная США Сила Левиафана которая говорит: «Мне убрать этого парня? Я уберу этого парня. Я займусь этим во вторник. Это будет стоить 20 миллиардов долларов».\n(Смех)\nНо вот, что я скажу. Как только не на ком будет выпустить пар, я уйду со сцены немедленно. Это называется Доктрина Пауэлла. Дальше по схеме находится Международный Уголовный Суд. Они любят судить таких парней. Там сейчас Милошевич.\nЧего не хватает? Лицо с полномочиями привести решение к исполнению, но его нет. При каждой такой попытке нам нужно выдумать очередную нависшую угрозу. Мы не сталкивались с нависшей угрозой со времён Карибского кризиса в 1962 году. Но мы используем это выражение из той эпохи, чтобы заставить себя действовать от испуга, потому что демократия понимает только так. И если это не срабатывает, мы кричим: «У него оружие!» и врываемся на чужую территорию.\n(Смех)\nИ когда осматриваем тело на полу, находим старую зажигалку и говорим: «Господи, как тут было темно!»\n(Смех)\nХочешь так сделать, Франция? Франция говорит: «Нет, я лучше буду критиковать вас после».\nДальше по схеме нам нужна огромная сила — я назову её Сила Системного Администратора. Нам нужно было отправлять 250 тысяч солдат в Ирак по следам Левиафана идущего на Багдад. Что бы мы получили? Никакого мародёрства, никакого исчезновения солдат, никакого исчезновения оружия, никакого исчезновения боеприпасов, никакого Муктады ас-Садра, чтоб его — никаких мятежей. Спросите любого, кто там был в первые шесть месяцев. У нас было полгода, чтобы разобраться, что к чему и сделать дело, но мы занимались ерундой шесть месяцев. И тогда они занялись нами. Почему? Потому, что им это уже надоело. Они видели, что мы сделали с Саддамом. И сказали: «Вы такие сильные, вы можете реанимировать нашу страну. Вы же Америка!»\nНам нужен международный фонд реконструкции — отличная идея Сабастьяна Маллаби из Вашингтон Пост. По образу МВФ. И не надо каждый раз просить милостыню, верно? Где нам найти такого парня? В Большой двадцатке, конечно. Посмотрите на их повестку дня после 11 сентября. Все разговоры только о безопасности. Они готовы заранее решать, как тратить деньги, прямо как МВФ. Там голосуют в зависимости от того, кто сколько денег положил в копилку. Вот мой вызов Департаменту Обороны. Вам необходимо создать такую силу. Вам необходимо её зародить. Вам нужно отслеживать партнёров по коалиции. Создайте историю успеха. В результате получится эта модель. Вы скажете это слишком сложно выполнить? Все шесть этапов можно с лёгкостью устроить на Балканах. Так мы и сделали. Я говорю о регулировании и прозрачности. Хотите избавиться от Мугабе? Хотите, чтобы Ким Чен Ир, убивший около двух миллионов человек, хотите, чтобы он исчез? Хотите сделать систему лучше? Вот почему это так важно для военных. После окончания Холодной войны они находились в поисках самих себя. Я не говорю о разнице между реальностью и желаемым, хотя могу, ведь я не вашингтонский политик.\n(Смех)\nЯ говорю о 90-х. Падение Берлинской стены. Буря в Пустыне. Проявляется раскол между военными, которые видят будущее, в котором можно жить, и теми, кого будущее начинает пугать, как, например, американских подводников, видевших как советский флот растворился за одну ночь. Аа!\n(Смех)\nИ они переходят от реальности к желаемому и создают свой специальный язык терминов, чтобы описать долгие поиски самих себя и обретения собственной значимости.\n(Смех)\nПроблема в том, что им нужен большой мускулистый противник. И если его нет, то надо его выдумать. Китай, совсем окрепший, отличный претендент!\n(Смех)\nОстальные военные совсем опустились за 90-е годы и появился очень ироничный термин для этого: «боевые действия, вне условий войны». Возникает вопрос: кто идёт в армию заниматься чем угодно, кроме войны? На самом деле — большинство. Джессика Линч даже не собиралась отстреливаться. Большинство из них не притрагивается к оружию. Я уверен, что так в пехоте говорят «Мы не хотим этим заниматься». В течение 90-х они разрабатывали сложную схему взаимодействия между частями мира эпохи глобализации. Я называю их ядро и пустота. Администрацию Клинтона это не заинтересовало. Восемь лет, после такого провала в первый же день — на инаугурации президента были офицеры гомосексуалисты — очень ловко!\n(Смех)\nИтак, мы сидели дома восемь лет. И чем мы занимались дома? Мы купили одну армию, а применяли другую. Всё равно, что прийти к доктору и сказать: «Доктор, мне больно делать так».\n(Смех)\nДоктор отвечает: «Ну так перестань это делать, идиот!»\nВ начале 90-х я иногда консультировал Пентагон. Я говорил: «Вы покупаете одну армию, а пользуетесь другой. Потом будет больно. Это неправильно. Плохой Пентагон, плохой!»\n(Смех)\nИ они отвечали: «Доктор Барнетт, вы так правы! Пожалуйста, приходите в следующем году и напомните нам об этом!»\n(Смех)\nМногие говорят, 11 сентября показало, как они не правы — сбросило знатоков долгосрочных трансформаций с их высокого мнения об истории, прижало к земле и спросило: «Вы хотите сетевого противника? Вот он, он повсюду, попробуйте найти!» Так появились ВОВУВ — «Войсковые операции вне условий войны». Из бесполезности они стали большой стратегией, только так можно заполнить возникшее пространство.\nНекоторые совмещают два понятия и говорят, что это империя. Какая тупость! Империя насаждает не минимум запретов, ведь это просто невозможно, а максимум обязанностей. Но мы управляем по-другому. Мы не так взаимодействуем с окружающим миром. Я предпочитаю термин Системная Администрация. Мы просим соблюдать минимальный набор правил для поддержания вовлеченности в мировую экономику. Есть некоторые запрещённые действия. Как это влияет на наше представление о будущем войн? За эту идею меня критикуют в Пентагоне. И заодно делают популярным. У каждого есть мнение.\nВернёмся к временам возникновения нашей страны — исторически, оборона означала защиту родины. Безопасность обозначала всё остальное. Так записано в конституции — две силы, две функции. Мобилизуйте армию, когда это необходимо, и содержите морской флот для рутинных операций. Департамент войны и Департамент всего остального. Дубинка и дирижёрская палочка. Кулаки, и убеждение. В 1947 мы объединили две разные силы в Департаменте обороны. Наше объяснение на долгий период: мы участники очень шаткого противостояния с Советами. Напасть на Америку означает подвергнуть мир опасности. Мы подключили национальную безопасность к международной безопасности с задержкой в семь минут. Теперь это не наша проблема. Завтра могут убить 3 миллиона в Чикаго и мы не потянемся под кровать за ядерной бомбой. Это пугает.\nВопрос в том, как снова подключить американскую национальную безопасность к мировой безопасности и сделать планету более спокойной, и встроить в эту систему наше применение вооружённых сил по всему миру? Что произошло после разделения, о котором я говорил? Мы поняли, что всё началось ещё со времён Холодной войны. Давайте создадим Министерство войны и Министерство чего-нибудь ещё. Кто-то скажет: «Черт побери, оно уже есть после 11 сентября!» Сегодня мы играем на домашнем поле и в гостях.\n(Смех)\nМинистерство внутренней безопасности это стратегическое средство хорошего самочувствия. Оно станет Министерством сельского хозяйства 21 века. Администрация безопасности на транспорте — армия бесполезных тупиц.\n(Смех)\nСкажите спасибо, что Роберт Рид не поместил бомбу себе в задницу.\n(Смех)\nНас бы всех там проверяли.\nЯ был сторонником войны в Ираке. Он был плохим парнем со множеством арестов. Дело не в том, что нам надо было его найти, и при этом убить кого-нибудь. Я знал, что нашу Силу Левиафана ничто не остановит. Я знал, что самое трудное будет после военных действий. Но я также знаю, что эта организация не изменится, пока не потерпит поражение. Что значат эти две разных силы?\nГоббсовская сила. Моя любимая. Такая сила с возможностями ядерного оружия исключает войну между великими державами. А вот такую силу весь мир ожидает от нас. Поэтому я езжу по всему миру и встречаюсь с военными.\nЧто это значит? Это значит хватит ошибочно думать, что этим двум различным навыкам можно обучить одного парня. Переключаться утром, днём, вечером, утром, днём, вечером. Раздавать помощь, отстреливаться, раздавать помощь, отстреливаться. Это слишком! 19-летние солдаты устают от постоянной смены задач, понятно?\n(Смех)\nВот этой силе слева можно обучить 19-летнего. Сила справа больше подойдёт для 40-летнего полицейского. Здесь нужен опыт. Что это значит во время действий?\nПравило следующее: Сила Системной Администрации никогда не возвращается домой, делает почти всю работу. Силу Левиафана надо выпускать только изредка. Но вот что можно пообещать американскому народу, нашим гражданам, да и всему миру. Если мы выпускаем этого Левиафана, то мы обещаем, мы гарантируем, что немедленно, сразу же отправим за ним Системную администрацию. Не стоит планировать войну, если не рассчитываешь обрести мир.\n(Аплодисменты)\nДругие различия. Союзники Левиафана по традиции — все, кто похож на британцев и их бывшие колонии.\n(Смех)\nВключая и нас, не забывайте. Остальные — множество различных союзников. Международные организации, неправительственные организации, частные добровольные организации, подрядчики. От этого никуда не денешься. Смысл Силы Левиафана в совместных действиях различных видов вооружённых сил. С этим всё ясно. Нам нужно выстроить совместные действия различных организаций, за что вообще-то отвечала Кондолиза Райс. И к моему удивлению никто не задал ей этого вопроса при назначении.\nСилу Левиафана можно назвать папиной армией. В ней все молодые, мужественные, неженатые, немного разъярённые.\n(Смех)\nСистемную Администрацию можно назвать маминой армией. Всё то, что ненавидят мужчины военные. В ней мужчины и женщины, постарше, образованные, семейные, у многих дети. Сила слева — вперёд и вверх. Сила справа — туда-сюда. Сила слева подчиняется запрету на правоохранение внутри США. Для силы справа его не существует. Вот где в дело вступает Национальная Гвардия. Сила слева никогда не попадёт под юрисдикцию Международного криминального суда. Системной Администрации некуда деваться. Разное отношение к сетям. Одни сети создают, другие их разрушают. Войну должны вести вот эти, чтобы этим было легче.\nНам нужно увеличить бюджет? Нужен проект, чтобы его приняли? Конечно нет! Сторонники революции в военном деле твердили долгие годы: «Мы можем воевать быстрее, дешевле, компактней, и так же эффективно». Я отвечал: «Отлично, тогда я вычту с вас плату за Системное Администрирование».\nВот вопрос посложнее. Сперва вы построите Системную Администрацию внутри вооружённых сил США. Потом вы укомплектуете её гражданскими лицами, примерно на две трети. Наберёте людей из разных организаций и стран. Да, всё начнётся в Пентагоне, но в итоге пересечёт реку Потомак.\n(Смех)\nЯ был на вершине горы. Я знаю будущее. Я, может быть, и не доживу, но когда-нибудь оно наступит. У нас будет Министерство всего остального, всего, что между войной и миром.\nПоследний слайд. Кто позаботится о детях? Морпехи в зале сразу напряглись. (Смех) Они сейчас думают после выступления меня подкараулить и побить.\n(Смех)\nПочитайте Макса Буна. Он описывает историю морской пехоты — малые войны, малые калибры. Морпехи как мой Вестхайлендский терьер. Встают очень рано, хотят выкопать яму, хотят кого-нибудь убить.\n(Смех)\nЯ не хочу, чтобы морпехи раздавали гуманитарную помощь. Я хочу, чтобы они были морпехами. Вот, что не даст Системной администрации быть беззубой силой. Такой же беззубой, как ООН. Попробуй выстрелить по ним — придут морпехи и пристрелят тебя.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nМинистерство флота, подлодки идут сюда, наземные войска идут сюда, и оказывается, они могут быть вот такими компактными.\n(Смех)\nФлот из интеллектуальной пыли. Молодым офицерам я говорю: «За свою карьеру вы будете командовать 500 кораблями. Но вероятнее всего на них не будет экипажа». Авианосцы применяются двояко, потому что это мобильный актив. Воздушные силы как и авианосцы. Бронетанковые соединения сюда. Вот страшный секрет воздушных сил, можно победить одними только бомбардировками, но понадобится много вот этих парней, что бы сохранить мир. Синсеки в этом был прав. ВВС и воздушный транспорт — в обе стороны. Бомбардировщики, истребители идут сюда. Управление спецоперациями в городе Тампа. Эти сорвиголовы идут сюда. Связь с администрацией и населением, этот внебрачный ребёнок, пойдёт сюда. Возвращаемся к пехоте. В чем дело с Управлением спецопераций. Никогда не отдыхают, всегда в работе. Они высаживаются, делают своё дело, и исчезают. «Вы меня не видели. Никому ничего не рассказывайте».\n(Смех)\n«Меня здесь не было».\n(Смех)\n«Весь мир моя песочница».\n(Смех)\nПусть они остаются агрессивными. Не будем их ограничивать. Потому, что если надо будет предотвратить гибель трёх миллионов в Чикаго, что может изменить всю нашу политическую систему до неузнаваемости, эти парни придут на помощь и перестреляют плохих. Так что пусть лучше ошибутся в процессе, чем видеть гибель.\nРезервные войска — Национальная гвардия очень важна для Системной администрации. Но как их заставить работать на эту Силу? Большинство пожарных не получают за это денег. Дело не в деньгах. Важно быть с ними предельно откровенным.\nПоследнее, разведка — силовые и оборонные организации пойдут сюда. Остальные типа ЦРУ, аналитики открытых источников пойдут сюда. Информация, которая им нужна — не секретна. Она не секретна. Прочитайте отличную статью в Нью-Йоркере как наше поколение 90-х в Ираке учили друг друга выполнять работу Системной администрации через интернет, в чатах. Им говорили: «Аль-Каида может прослушивать». Они отвечали: «Да им и так уже всё известно».\n(Смех)\nВозьми подарок в левую руку. Это тёмные очки, чтобы не пугать людей, ничего сложного. Цензоры и блюстители открытости, эти допрасходы отправляются в обе стороны.\nСпасибо."
}
] |
Thomas Barnett: Let's rethink America's military strategy
TED Talk Subtitles and Transcript: In this bracingly honest talk, international security strategist Thomas Barnett outlines a post-Cold War solution for the foundering U.S. military that is both sensible and breathtaking in its simplicity: Break it in two.
I get asked a lot what the difference between my work is and typical Pentagon long-range strategic planners. And the answer I like to offer is what they typically do is they think about the future of wars in the context of war. And what I've spent 15 years doing in this business -- and it's taken me almost 14 to figure it out -- is I think about the future of wars in the context of everything else. So I tend to specialize on the scene between war and peace. The material I'm going to show you is one idea from a book with a lot of ideas. It's the one that takes me around the world right now interacting with foreign militaries quite a bit. The material was generated in two years of work I did for the Secretary of Defense, thinking about a new national grand strategy for the United States. I'm going to present a problem and try to give you an answer.
Here's my favorite bonehead concept from the 1990s in the Pentagon: the theory of anti-access, area-denial asymmetrical strategies. Why do we call it that? Because it's got all those A's lined up I guess. This is gobbledygook for if the United States fights somebody we're going to be huge. They're going to be small. And if they try to fight us in the traditional, straight-up manner we're going to kick their ass, which is why people don't try to do that any more. I met the last Air Force General who had actually shot down an enemy plane in combat. He's now a one star General. That's how distant we are from even meeting an air force willing to fly against ours. So that overmatched capability creates problems -- catastrophic successes the White House calls them.
(Laughter)
And we're trying to figure that out, because it is an amazing capability. The question is, what's the good you can do with it? OK? The theory of anti-access, area-denial asymmetrical strategies -- gobbledygook that we sell to Congress, because if we just told them we can kick anybody's asses they wouldn't buy us all the stuff we want. So we say, area-denial, anti-access asymmetrical strategies and their eyes glaze over.
(Laughter)
And they say, "Will you build it in my district?"
(Laughter)
(Applause)
Here's my parody and it ain't much of one. Let's talk about a battle space. I don't know, Taiwan Straits 2025. Let's talk about an enemy embedded within that battle space. I don't know, the Million Man Swim.
(Laughter)
The United States has to access that battle space instantaneously. They throw up anti-access, area-denial asymmetrical strategies. A banana peel on the tarmac.
(Laughter)
Trojan horses on our computer networks reveal all our Achilles' heels instantly. We say, "China, it's yours." Prometheus approach, largely a geographic definition, focuses almost exclusively on the start of conflict. We field the first-half team in a league that insists on keeping score until the end of the game. That's the problem. We can run the score up against anybody, and then get our asses kicked in the second half -- what they call fourth generation warfare.
Here's the way I like to describe it instead. There is no battle space the U.S. Military cannot access. They said we couldn't do Afghanistan. We did it with ease. They said we couldn't do Iraq. We did it with 150 combat casualties in six weeks. We did it so fast we weren't prepared for their collapse. There is nobody we can't take down. The question is, what do you do with the power?
So there's no trouble accessing battle spaces. What we have trouble accessing is the transition space that must naturally follow, and creating the peace space that allows us to move on. Problem is, the Defense Department over here beats the hell out of you. The State Department over here says, "Come on boy, I know you can make it." And that poor country runs off that ledge, does that cartoon thing and then drops.
(Laughter)
This is not about overwhelming force, but proportional force. It's about non-lethal technologies, because if you fire real ammo into a crowd of women and children rioting you're going to lose friends very quickly. This is not about projecting power, but about staying power, which is about legitimacy with the locals. Who do you access in this transition space?
You have to create internal partners. You have to access coalition partners. We asked the Indians for 17,000 peace keepers. I know their senior leadership, they wanted to give it to us. But they said to us, "You know what? In that transition space you're mostly hat not enough cattle. We don't think you can pull it off, we're not going to give you our 17,000 peace keepers for fodder." We asked the Russians for 40,000. They said no. I was in China in August, I said, "You should have 50,000 peace keepers in Iraq. It's your oil, not ours." Which is the truth. It's their oil. And the Chinese said to me, "Dr. Barnett, you're absolutely right. In a perfect world we'd have 50,000 there. But it's not a perfect world, and your administration isn't getting us any closer." But we have trouble accessing our outcomes.
We lucked out, frankly, on the selection. We face different opponents across these three. And it's time to start admitting you can't ask the same 19-year-old to do it all, day in and day out. It's just too damn hard. We have an unparalleled capacity to wage war. We don't do the everything else so well. Frankly, we do it better than anybody and we still suck at it. We have a brilliant Secretary of War. We don't have a Secretary of Everything Else. Because if we did, that guy would be in front of the Senate, still testifying over Abu Ghraib. The problem is he doesn't exist. There is no Secretary of Everything Else. I think we have an unparalleled capacity to wage war. I call that the Leviathan Force. What we need to build is a force for the Everything Else. I call them the System Administrators.
What I think this really represents is lack of an A to Z rule set for the world as a whole for processing politically bankrupt states. We have one for processing economically bankrupt states. It's the IMF Sovereign Bankruptcy Plan, OK? We argue about it every time we use it. Argentina just went through it, broke a lot of rules. They got out on the far end, we said, "Fine, don't worry about it." It's transparent. A certain amount of certainty gives the sense of a non-zero outcome. We don't have one for processing politically bankrupt states that, frankly, everybody wants gone. Like Saddam, like Mugabe, like Kim Jong-Il -- people who kill in hundreds of thousands or millions. Like the 250,000 dead so far in Sudan.
What would an A to Z system look like? I'm going to distinguish between what I call front half and back half. And let's call this red line, I don't know, mission accomplished.
(Laughter)
(Applause)
What we have extant right now, at the beginning of this system, is the U.N. Security Council as a grand jury. What can they do? They can indict your ass. They can debate it. They can write it on a piece of paper. They can put it in an envelope and mail it to you, and then say in no uncertain terms, "Please cut that out."
(Laughter)
That gets you about four million dead in Central Africa over the 1990s. That gets you 250,000 dead in the Sudan in the last 15 months. Everybody's got to answer their grandchildren some day what you did about the holocaust in Africa, and you better have an answer. We don't have anything to translate that will into action.
What we do have is the U.S.-enabled Leviathan Force that says, "You want me to take that guy down? I'll take that guy down. I'll do it on Tuesday. It will cost you 20 billion dollars."
(Laughter)
But here's the deal. As soon as I can't find anybody else to air out, I leave the scene immediately. That's called the Powell Doctrine. Way downstream we have the International Criminal Court. They love to put them on trial. They've got Milosevic right now.
What are we missing? A functioning executive that will translate will into action, because we don't have it. Every time we lead one of these efforts we have to whip ourselves into this imminent threat thing. We haven't faced an imminent threat since the Cuban missile crisis in 1962. But we use this language from a bygone era to scare ourselves into doing something because we're a democracy and that's what it takes. And if that doesn't work we scream, "He's got a gun!" just as we rush in.
(Laughter)
And then we look over the body and we find an old cigarette lighter and we say, "Jesus, it was dark."
(Laughter)
Do you want to do it, France? France says, "No, but I do like to criticize you after the fact."
What we need downstream is a great power enabled -- what I call that Sys Admin Force. We should have had 250,000 troops streaming into Iraq on the heels of that Leviathan sweeping towards Baghdad. What do you get then? No looting, no military disappearing, no arms disappearing, no ammo disappearing, no Muqtada al-Sadr -- I'm wrecking his bones -- no insurgency. Talk to anybody who was over there in the first six months. We had six months to feel the lob, to get the job done, and we dicked around for six months. And then they turned on us. Why? Because they just got fed up. They saw what we did to Saddam. They said, "You're that powerful, you can resurrect this country. You're America."
What we need is an international reconstruction fund -- Sebastian Mallaby, Washington Post, great idea. Model on the IMF. Instead of passing the hat each time, OK? Where are we going to find this guy? G20, that's easy. Check out their agenda since 9/11. All security dominated. They're going to decide up front how the money gets spent just like in the IMF. You vote according to how much money you put in the kitty. Here's my challenge to the Defense Department. You've got to build this force. You've got to seed this force. You've got to track coalition partners. Create a record of success. You will get this model. You tell me it's too hard to do. I'll walk this dog right through that six part series on the Balkans. We did it just like that. I'm talking about regularizing it, making it transparent. Would you like Mugabe gone? Would you like Kim Jong-Il, who's killed about two million people, would you like him gone? Would you like a better system? This is why it matters to the military. They've been experiencing an identity crisis since the end of the Cold War. I'm not talking about the difference between reality and desire, which I can do because I'm not inside the beltway.
(Laughter)
I'm talking about the 1990s. The Berlin Wall falls. We do Desert Storm. The split starts to emerge between those in the military who see a future they can live with, and those who see a future that starts to scare them, like the U.S. submarine community, which watches the Soviet Navy disappear overnight. Ah!
(Laughter)
So they start moving from reality towards desire and they create their own special language to describe their voyage of self-discovery and self-actualization.
(Laughter)
The problem is you need a big, sexy opponent to fight against. And if you can't find one you've got to make one up. China, all grown up, going to be a looker!
(Laughter)
The rest of the military got dragged down into the muck across the 1990s and they developed this very derisive term to describe it: military operations other than war. I ask you, who joins the military to do things other than war? Actually, most of them. Jessica Lynch never planned on shooting back. Most of them don't pick up a rifle. I maintain this is code inside the Army for, "We don't want to do this." They spent the 1990s working the messy scene between globalized parts of the world What I call the core and the gap. The Clinton administration wasn't interested in running this. For eight years, after screwing up the relationship on day one -- inauguration day with gays in the military -- which was deft.
(Laughter)
So we were home alone for eight years. And what did we do home alone? We bought one military and we operated another. It's like the guy who goes to the doctor and says, "Doctor, it hurts when I do this."
(Laughter)
The doctor says, "Stop doing that you idiot."
I used to give this brief inside the Pentagon in the early 1990s. I'd say, "You're buying one military and you're operating another, and eventually it's going to hurt. It's wrong. Bad Pentagon, bad!"
(Laughter)
And they'd say, "Dr. Barnett, you are so right. Can you come back next year and remind us again?"
(Laughter)
Some people say 9/11 heals the rift -- jerks the long-term transformation gurus out of their 30,000 foot view of history, drags them down in to the muck and says, "You want a networked opponent? I've got one, he's everywhere, go find him." It elevates MOOTW -- how we pronounce that acronym -- from crap to grand strategy, because that's how you're going to shrink that gap.
Some people put these two things together and they call it empire, which I think is a boneheaded concept. Empire is about the enforcement of not just minimal rule sets, which you cannot do, but maximum rule sets which you must do. It's not our system of governance. Never how we've sought to interact with the outside world. I prefer that phrase System Administration. We enforce the minimal rule sets for maintaining connectivity to the global economy. Certain bad things you cannot do. How this impacts the way we think about the future of war. This is a concept which gets me vilified throughout the Pentagon. It makes me very popular as well. Everybody's got an opinion.
Going back to the beginning of our country -- historically, defenses meant protection of the homeland. Security has meant everything else. Written into our constitution, two different forces, two different functions. Raise an army when you need it, and maintain a navy for day-to-day connectivity. A Department of War, a Department of Everything Else. A big stick, a baton stick. Can of whup ass, the networking force. In 1947 we merged these two things together in the Defense Department. Our long-term rationale becomes, we're involved in a hair trigger stand off with the Soviets. To attack America is to risk blowing up the world. We connected national security to international security with about a seven minute time delay. That's not our problem now. They can kill three million in Chicago tomorrow and we don't go to the mattresses with nukes. That's the scary part.
The question is how do we reconnect American national security with global security to make the world a lot more comfortable, and to embed and contextualize our employment of force around the planet? What's happened since is that bifurcation I described. We talked about this going all the way back to the end of the Cold War. Let's have a Department of War, and a Department of Something Else. Some people say, "Hell, 9/11 did it for you." Now we've got a home game and an away game.
(Laughter)
The Department of Homeland Security is a strategic feel good measure. It's going to be the Department of Agriculture for the 21st century. TSA -- thousands standing around.
(Laughter)
Just be grateful Robert Reed didn't shove that bomb up his ass.
(Laughter)
Because we'd all be gay then.
I supported the war in Iraq. He was a bad guy with multiple priors. It's not like we had to find him actually killing somebody live to arrest him. I knew we'd kick ass in the war with the Leviathan Force. I knew we'd have a hard time with what followed. But I know this organization doesn't change until it experiences failure. What do I mean by these two different forces?
This is the Hobbesian Force. I love this force. I don't want to see it go. That plus nukes rules out great power war. This is the military the rest of the world wants us to build. It's why I travel all over the world talking to foreign militaries.
What does this mean? It means you've got to stop pretending you can do these two very disparate skill sets with the same 19-year-old. Switching back, morning, afternoon, evening, morning, afternoon, evening. Handing out aid, shooting back, handing out aid, shooting back. It's too much. The 19-year-olds get tired from the switching, OK?
(Laughter)
That force on the left, you can train a 19-year-old to do that. That force on the right is more like a 40-year-old cop. You need the experience. What does this mean in terms of operations?
The rule is going to be this. That Sys Admin force is the force that never comes home, does most of your work. You break out that Leviathan Force only every so often. But here's the promise you make to the American public, to your own people, to the world. You break out that Leviathan Force, you promise, you guarantee that you're going to mount one hell of a -- immediately -- follow-on Sys Admin effort. Don't plan for the war unless you plan to win the peace.
(Applause)
Other differences. Leviathan traditional partners, they all look like the Brits and their former colonies.
(Laughter)
Including us, I would remind you. The rest -- wider array of partners. International organizations, non-governmental organizations, private voluntary organizations, contractors. You're not going to get away from that. Leviathan Force, it's all about joint operations between the military services. We're done with that. What we need to do is inter-agency operations, which frankly Condi Rice was in charge of. And I'm amazed nobody asked her that question when she was confirmed.
I call the Leviathan Force your dad's military. I like them young, male, unmarried, slightly pissed off.
(Laughter)
I call the Sys Admin Force your mom's military. It's everything the man's military hates. Gender balanced much more, older, educated, married with children. The force on the left, up or out. The force on the right, in and out. The force on the left respects Posse Comitatus restrictions on the use of force inside the U.S. The force on the right's going to obliterate it. That's where the National Guard's going to be. The force on the left is never coming under the purview of the International Criminal Court. Sys Admin Force has to. Different definitions of network centricity. One takes down networks, one puts them up. And you've got to wage war here in such a way to facilitate that.
Do we need a bigger budget? Do we need a draft to pull this off? Absolutely not. I've been told by the Revolution of Military Affairs crowd for years, we can do it faster, cheaper, smaller, just as lethal. I say, "Great, I'm going to take the Sys Admin budget out of your hide."
Here's the larger point. You're going to build the Sys Admin Force inside the U.S. Military first. But ultimately you're going to civilianize it, probably two thirds. Inter agency-ize it, internationalize it. So yes, it begins inside the Pentagon, but over time it's going to cross that river.
(Laughter)
I have been to the mountain top. I can see the future. I may not live long enough to get you there, but it's going to happen. We're going to have a Department of Something Else between war and peace.
Last slide. Who gets custody of the kids? This is where the Marines in the audience get kind of tense. (Laughter) And this is when they think about beating the crap out of me after the talk.
(Laughter)
Read Max Boon. This is the history of the marines -- small wars, small arms. The Marines are like my West Highland Terrier. They get up every morning, they want to dig a hole and they want to kill something.
(Laughter)
I don't want my Marines handing out aid. I want them to be Marines. That's what keeps the Sys Admin Force from being a pussy force. It keeps it from being the U.N. You shoot at these people the Marines are going to come over and kill you.
(Laughter)
(Applause)
Department of Navy, strategic subs go this way, surface combatants are over there, and the news is they may actually be that small.
(Laughter)
I call it the Smart Dust Navy. I tell young officers, "You may command 500 ships in your career. Bad news is they may not have anybody on them." Carriers go both ways because they're a swing asset. You'll see the pattern -- airborne, just like carriers. Armor goes this way. Here's the dirty secret of the Air Force, you can win by bombing. But you need lots of these guys on the ground to win the peace. Shinseki was right with the argument. Air force, strategic airlift goes both ways. Bombers, fighters go over here. Special Operations Command down at Tampa. Trigger-pullers go this way. Civil Affairs, that bastard child, comes over here. Return to the Army. The point about the trigger-pullers and Special Operations Command. No off season, these guys are always active. They drop in, do their business, disappear. See me now. Don't talk about it later.
(Laughter)
I was never here.
(Laughter)
The world is my playground.
(Laughter)
I want to keep trigger-pullers trigger-happy. I want the rules to be as loose as possible. Because when the thing gets prevented in Chicago with the three million dead that perverts our political system beyond all recognition, these are the guys who are going to kill them first. So it's better off to have them make some mistakes along the way than to see that.
Reserve component -- National Guard reserves overwhelmingly Sys Admin. How are you going to get them to work for this force? Most firemen in this country do it for free. This is not about money. This is about being up front with these guys and gals.
Last point, intelligence community -- the muscle and the defense agencies go this way. What should be the CIA, open, analytical, open source should come over here. The information you need to do this is not secret. It's not secret. Read that great piece in the New Yorker about how our echo boomers, 19 to 25, over in Iraq taught each other how to do Sys Admin work, over the Internet in chat rooms. They said, "Al Qaeda could be listening." They said, "Well, Jesus, they already know this stuff."
(Laughter)
Take a gift in the left hand. These are the sunglasses that don't scare people, simple stuff. Censors and transparency, the overheads go in both directions.
Thanks.
|
Томас Барнетт предлагает новый подход к миротворчеству
TED Talk Subtitles and Transcript: В этом откровенном разговоре, специалист по международной безопасности Томас Барнетт предлагает новое решение возрождения вооружённых сил США. Решение одновременно разумное и невероятное в своей простоте: разделить их на две части.
Меня часто спрашивают, в чем разница между мной и типичным экспертом по долгосрочной стратегии из Пентагона. Чаще всего я отвечаю так — их задача думать о будущем войн в контексте войны. В свою очередь я уже 15 лет занимаюсь тем, что — и у меня ушло 14 лет, чтобы осознать это, — я изучаю будущее войн во всех остальных контекстах. Я скорее специализируюсь на области между войной и миром. Сегодня я поделюсь с вами одной идеей, взятой из книги полной идей. С этой книгой я сейчас езжу по всему миру, довольно часто встречаясь с военными разных стран. Материал для книги возник в результате двух лет работы, которую я делал для министерства обороны, разрабатывая новую большую национальную стратегию для Соединённых Штатов. Я вам опишу проблему и постараюсь найти решение.
Вот одна тупейшая концепция из Пентагона 90-х годов: теория «ассиметричной стратегии заграждения доступа и блокирования местности». Почему её так называют? Наверное потому, что в английском варианте так много букв «А». Эта белиберда означает, что если США будет воевать с кем-либо, то нас будет много, а их будет мало. И если они будут сражаться традиционным способом, лоб-в-лоб, мы надерём им задницу, поэтому никто и не пытается этого сделать. Я встречался с последним генералом ВВС, который однажды сбил самолёт противника в реальном бою. Сегодня он генерал с одной звездой на погонах. Вот как тяжело найти противника, готового сражаться против нас в воздухе. Такой избыток мощи создаёт проблемы — Белый дом называет их «катастрофические успехи»
(Смех)
И мы как раз пытаемся понять эту небывалую мощь. Вопрос в том, что хорошего с ней можно сделать? Понятно? Теория ассиметричной стратегии заграждения доступа и блокирования местности — ерунда, которую мы продаём Конгрессу. Если бы мы сказали им прямо, что можем надрать задницу любому, они бы не финансировали все наши запросы. И вот мы говорим «Ассиметричная стратегия заграждения доступа и блокирования местности» и у них сразу стеклянные глаза!
(Смех)
И они говорят: «Вы это у меня в районе установите?»
(Смех)
(Аплодисменты)
Это я иронизирую, хотя смешного в этом ничего нет. Давайте придумаем поле боя. Ну, например, Тайваньский пролив, год 2025. Придумаем противника, занимающего поле боя. К примеру, Заплыв миллионов.
(Смех)
Соединённым Штатам необходимо немедленно занять поле боя. Они забрасывают всё ассиметричными стратегиями заграждения доступа и блокирования местности. Весь асфальт в банановых шкурках.
(Смех)
Трояны в наших компьютерных сетях мгновенно выявляют все ахиллесовы пяты. Мы говорим «Китай — забирай всё себе». Методика Прометея, это скорее географический термин, сосредоточена практически полностью на этапе зарождения конфликта. Мы выставляем на поле команду «первого тайма», которая только умеет сохранять счёт до конца игры. В этом и есть проблема. Мы можем кому угодно назабивать голов, а потом нас порвут во втором тайме — ещё это называют боевыми действиями четвёртого поколения.
Вот как я люблю это объяснять. Нет такого поля боя, которое вооружённые силы США не могут занять. Говорили, в Афганистане не получится. Легко. Говорили, в Ираке не получится. Шесть недель с потерями в 150 человек. Мы добрались так быстро, что не знали, что делать с победой. Нет никого, способного нам противостоять. Вопрос в том, что делать в этой силой?
Занять поле боя несложно. Чего мы не можем, так это занять поле переходного состояния, которое должно быть естественным продолжением, и создать поле мира, которое позволит двигаться вперёд. Проблема в этом: Минобороны вот здесь выбивает из вас всю дурь. Госдеп вот здесь: «Давай, покажи, на что ты способен». И бедная страна повисает над обрывом, делает ножками как в мультике и падает.
(Смех)
Здесь должны быть не превосходящие силы, а соразмерные силы. Мы говорим о несмертельных технологиях, потому что если ты стреляешь боевыми патронами по толпе протестующих женщин и детей ты быстро потеряешь всех друзей. Речь не о применении силы, а о занятии территории, что связано с легитимностью среди местного населения. С кем договариваться в этом переходном периоде?
Нужно создавать внутренних партнёров. Нужно договариваться с коалицией. Мы просили Индию прислать 17 тысяч миротворцев. Я знаю их высшее командование, они хотели нам помочь. Но они ответили: «Знаете что? В этом переходном периоде вам видимо требуется пушечное мясо. Мы не верим в успех, и не отправим вам 17 тысяч миротворцев на расход». Мы просили русских о 40 тысячах. Они отказали. Я был в Китае в августе, там я сказал: «Вы должны держать 50 тысяч миротворцев в Ираке. Это ваша нефть — не наша». И это правда. Это их нефть. И китайцы ответили мне: «Доктор Барнетт, вы абсолютно правы. В идеальном мире мы бы держали там 50 тысяч. Но это не идеальный мир. И ваша администрация не делает его лучше». Мы не можем адекватно оценить последствия.
Честно говоря, мы сделали неправильный выбор. У нас разные противники по трём направлениям. И пришло время признать — одни и те же 19-летние парни не могут постоянно делать одно и то же. Это просто чертовски трудно. У нас несравнимые возможности ведения войны. Но всё остальное мы делаем не так хорошо. Откровенно, мы делаем это лучше других и всё равно плохо. У нас замечательный Министр по военным делам. У нас нет Министра по всему остальному. Если бы он был, он стоял бы сейчас перед Сенатом, давая показания по Абу Грейб. Проблема в том, что его нет. Нет Министра по всему остальному. Я думаю у нас беспрецедентные способности вести войну. Я называю это Сила Левиафана. Теперь нам нужно создать Силу для Всего Остального. Я называю их Системными Администраторами.
Я думаю это следствие того, что в мире нет чёткого свода правил поведения с государствами политическими банкротами Мы знаем, что делать с государствами экономическими банкротами. Это План МВФ по суверенному банкротству, так? Мы спорим о нём при каждом применении. Аргентина только что им воспользовалась, нарушила множество правил. Сильно ошиблась, мы сказали: «Всё в порядке, не волнуйтесь». Всё прозрачно. Есть определённая доля уверенности, что результат не будет нулевым. Но у нас нет того же самого для стран политических банкротов, от которых, честно говоря, все желают избавиться. Саддам, Мугабе, Ким Чен Ир — люди, которые убивают сотнями тысяч или миллионами. Например, 250 тысяч убитых на сегодня в Судане.
Как будет выглядеть такой свод правил? Я объясню разницу между тем, что я называю передняя половина и задняя половина. А эту красную линию, скажем «миссия выполнена».
(Смех)
(Аплодисменты)
В начале этой системы будет Совет Безопасности ООН, доживший до наших дней в качестве коллегии присяжных. На что они способны? Они могут предъявить чёртово обвинение. Могут его обсудить. Могут записать его на бумажке. Могут положить её в конверт и отправить по почте, и потом недвусмысленно сказать: «Пожалуйста, прекратите это».
(Смех)
Это привело к 4 миллионам смертей в Центральной Африке в 90-х. Это привело к 250 тысячам смертей в Судане за последние 15 месяцев. Каждому придётся ответить внукам: «что вы сделали с холокостом в Африке?» И у вас должен быть готов ответ. У нас нет средств превращения этого решения в действие.
Но у нас есть запущенная США Сила Левиафана которая говорит: «Мне убрать этого парня? Я уберу этого парня. Я займусь этим во вторник. Это будет стоить 20 миллиардов долларов».
(Смех)
Но вот, что я скажу. Как только не на ком будет выпустить пар, я уйду со сцены немедленно. Это называется Доктрина Пауэлла. Дальше по схеме находится Международный Уголовный Суд. Они любят судить таких парней. Там сейчас Милошевич.
Чего не хватает? Лицо с полномочиями привести решение к исполнению, но его нет. При каждой такой попытке нам нужно выдумать очередную нависшую угрозу. Мы не сталкивались с нависшей угрозой со времён Карибского кризиса в 1962 году. Но мы используем это выражение из той эпохи, чтобы заставить себя действовать от испуга, потому что демократия понимает только так. И если это не срабатывает, мы кричим: «У него оружие!» и врываемся на чужую территорию.
(Смех)
И когда осматриваем тело на полу, находим старую зажигалку и говорим: «Господи, как тут было темно!»
(Смех)
Хочешь так сделать, Франция? Франция говорит: «Нет, я лучше буду критиковать вас после».
Дальше по схеме нам нужна огромная сила — я назову её Сила Системного Администратора. Нам нужно было отправлять 250 тысяч солдат в Ирак по следам Левиафана идущего на Багдад. Что бы мы получили? Никакого мародёрства, никакого исчезновения солдат, никакого исчезновения оружия, никакого исчезновения боеприпасов, никакого Муктады ас-Садра, чтоб его — никаких мятежей. Спросите любого, кто там был в первые шесть месяцев. У нас было полгода, чтобы разобраться, что к чему и сделать дело, но мы занимались ерундой шесть месяцев. И тогда они занялись нами. Почему? Потому, что им это уже надоело. Они видели, что мы сделали с Саддамом. И сказали: «Вы такие сильные, вы можете реанимировать нашу страну. Вы же Америка!»
Нам нужен международный фонд реконструкции — отличная идея Сабастьяна Маллаби из Вашингтон Пост. По образу МВФ. И не надо каждый раз просить милостыню, верно? Где нам найти такого парня? В Большой двадцатке, конечно. Посмотрите на их повестку дня после 11 сентября. Все разговоры только о безопасности. Они готовы заранее решать, как тратить деньги, прямо как МВФ. Там голосуют в зависимости от того, кто сколько денег положил в копилку. Вот мой вызов Департаменту Обороны. Вам необходимо создать такую силу. Вам необходимо её зародить. Вам нужно отслеживать партнёров по коалиции. Создайте историю успеха. В результате получится эта модель. Вы скажете это слишком сложно выполнить? Все шесть этапов можно с лёгкостью устроить на Балканах. Так мы и сделали. Я говорю о регулировании и прозрачности. Хотите избавиться от Мугабе? Хотите, чтобы Ким Чен Ир, убивший около двух миллионов человек, хотите, чтобы он исчез? Хотите сделать систему лучше? Вот почему это так важно для военных. После окончания Холодной войны они находились в поисках самих себя. Я не говорю о разнице между реальностью и желаемым, хотя могу, ведь я не вашингтонский политик.
(Смех)
Я говорю о 90-х. Падение Берлинской стены. Буря в Пустыне. Проявляется раскол между военными, которые видят будущее, в котором можно жить, и теми, кого будущее начинает пугать, как, например, американских подводников, видевших как советский флот растворился за одну ночь. Аа!
(Смех)
И они переходят от реальности к желаемому и создают свой специальный язык терминов, чтобы описать долгие поиски самих себя и обретения собственной значимости.
(Смех)
Проблема в том, что им нужен большой мускулистый противник. И если его нет, то надо его выдумать. Китай, совсем окрепший, отличный претендент!
(Смех)
Остальные военные совсем опустились за 90-е годы и появился очень ироничный термин для этого: «боевые действия, вне условий войны». Возникает вопрос: кто идёт в армию заниматься чем угодно, кроме войны? На самом деле — большинство. Джессика Линч даже не собиралась отстреливаться. Большинство из них не притрагивается к оружию. Я уверен, что так в пехоте говорят «Мы не хотим этим заниматься». В течение 90-х они разрабатывали сложную схему взаимодействия между частями мира эпохи глобализации. Я называю их ядро и пустота. Администрацию Клинтона это не заинтересовало. Восемь лет, после такого провала в первый же день — на инаугурации президента были офицеры гомосексуалисты — очень ловко!
(Смех)
Итак, мы сидели дома восемь лет. И чем мы занимались дома? Мы купили одну армию, а применяли другую. Всё равно, что прийти к доктору и сказать: «Доктор, мне больно делать так».
(Смех)
Доктор отвечает: «Ну так перестань это делать, идиот!»
В начале 90-х я иногда консультировал Пентагон. Я говорил: «Вы покупаете одну армию, а пользуетесь другой. Потом будет больно. Это неправильно. Плохой Пентагон, плохой!»
(Смех)
И они отвечали: «Доктор Барнетт, вы так правы! Пожалуйста, приходите в следующем году и напомните нам об этом!»
(Смех)
Многие говорят, 11 сентября показало, как они не правы — сбросило знатоков долгосрочных трансформаций с их высокого мнения об истории, прижало к земле и спросило: «Вы хотите сетевого противника? Вот он, он повсюду, попробуйте найти!» Так появились ВОВУВ — «Войсковые операции вне условий войны». Из бесполезности они стали большой стратегией, только так можно заполнить возникшее пространство.
Некоторые совмещают два понятия и говорят, что это империя. Какая тупость! Империя насаждает не минимум запретов, ведь это просто невозможно, а максимум обязанностей. Но мы управляем по-другому. Мы не так взаимодействуем с окружающим миром. Я предпочитаю термин Системная Администрация. Мы просим соблюдать минимальный набор правил для поддержания вовлеченности в мировую экономику. Есть некоторые запрещённые действия. Как это влияет на наше представление о будущем войн? За эту идею меня критикуют в Пентагоне. И заодно делают популярным. У каждого есть мнение.
Вернёмся к временам возникновения нашей страны — исторически, оборона означала защиту родины. Безопасность обозначала всё остальное. Так записано в конституции — две силы, две функции. Мобилизуйте армию, когда это необходимо, и содержите морской флот для рутинных операций. Департамент войны и Департамент всего остального. Дубинка и дирижёрская палочка. Кулаки, и убеждение. В 1947 мы объединили две разные силы в Департаменте обороны. Наше объяснение на долгий период: мы участники очень шаткого противостояния с Советами. Напасть на Америку означает подвергнуть мир опасности. Мы подключили национальную безопасность к международной безопасности с задержкой в семь минут. Теперь это не наша проблема. Завтра могут убить 3 миллиона в Чикаго и мы не потянемся под кровать за ядерной бомбой. Это пугает.
Вопрос в том, как снова подключить американскую национальную безопасность к мировой безопасности и сделать планету более спокойной, и встроить в эту систему наше применение вооружённых сил по всему миру? Что произошло после разделения, о котором я говорил? Мы поняли, что всё началось ещё со времён Холодной войны. Давайте создадим Министерство войны и Министерство чего-нибудь ещё. Кто-то скажет: «Черт побери, оно уже есть после 11 сентября!» Сегодня мы играем на домашнем поле и в гостях.
(Смех)
Министерство внутренней безопасности это стратегическое средство хорошего самочувствия. Оно станет Министерством сельского хозяйства 21 века. Администрация безопасности на транспорте — армия бесполезных тупиц.
(Смех)
Скажите спасибо, что Роберт Рид не поместил бомбу себе в задницу.
(Смех)
Нас бы всех там проверяли.
Я был сторонником войны в Ираке. Он был плохим парнем со множеством арестов. Дело не в том, что нам надо было его найти, и при этом убить кого-нибудь. Я знал, что нашу Силу Левиафана ничто не остановит. Я знал, что самое трудное будет после военных действий. Но я также знаю, что эта организация не изменится, пока не потерпит поражение. Что значат эти две разных силы?
Гоббсовская сила. Моя любимая. Такая сила с возможностями ядерного оружия исключает войну между великими державами. А вот такую силу весь мир ожидает от нас. Поэтому я езжу по всему миру и встречаюсь с военными.
Что это значит? Это значит хватит ошибочно думать, что этим двум различным навыкам можно обучить одного парня. Переключаться утром, днём, вечером, утром, днём, вечером. Раздавать помощь, отстреливаться, раздавать помощь, отстреливаться. Это слишком! 19-летние солдаты устают от постоянной смены задач, понятно?
(Смех)
Вот этой силе слева можно обучить 19-летнего. Сила справа больше подойдёт для 40-летнего полицейского. Здесь нужен опыт. Что это значит во время действий?
Правило следующее: Сила Системной Администрации никогда не возвращается домой, делает почти всю работу. Силу Левиафана надо выпускать только изредка. Но вот что можно пообещать американскому народу, нашим гражданам, да и всему миру. Если мы выпускаем этого Левиафана, то мы обещаем, мы гарантируем, что немедленно, сразу же отправим за ним Системную администрацию. Не стоит планировать войну, если не рассчитываешь обрести мир.
(Аплодисменты)
Другие различия. Союзники Левиафана по традиции — все, кто похож на британцев и их бывшие колонии.
(Смех)
Включая и нас, не забывайте. Остальные — множество различных союзников. Международные организации, неправительственные организации, частные добровольные организации, подрядчики. От этого никуда не денешься. Смысл Силы Левиафана в совместных действиях различных видов вооружённых сил. С этим всё ясно. Нам нужно выстроить совместные действия различных организаций, за что вообще-то отвечала Кондолиза Райс. И к моему удивлению никто не задал ей этого вопроса при назначении.
Силу Левиафана можно назвать папиной армией. В ней все молодые, мужественные, неженатые, немного разъярённые.
(Смех)
Системную Администрацию можно назвать маминой армией. Всё то, что ненавидят мужчины военные. В ней мужчины и женщины, постарше, образованные, семейные, у многих дети. Сила слева — вперёд и вверх. Сила справа — туда-сюда. Сила слева подчиняется запрету на правоохранение внутри США. Для силы справа его не существует. Вот где в дело вступает Национальная Гвардия. Сила слева никогда не попадёт под юрисдикцию Международного криминального суда. Системной Администрации некуда деваться. Разное отношение к сетям. Одни сети создают, другие их разрушают. Войну должны вести вот эти, чтобы этим было легче.
Нам нужно увеличить бюджет? Нужен проект, чтобы его приняли? Конечно нет! Сторонники революции в военном деле твердили долгие годы: «Мы можем воевать быстрее, дешевле, компактней, и так же эффективно». Я отвечал: «Отлично, тогда я вычту с вас плату за Системное Администрирование».
Вот вопрос посложнее. Сперва вы построите Системную Администрацию внутри вооружённых сил США. Потом вы укомплектуете её гражданскими лицами, примерно на две трети. Наберёте людей из разных организаций и стран. Да, всё начнётся в Пентагоне, но в итоге пересечёт реку Потомак.
(Смех)
Я был на вершине горы. Я знаю будущее. Я, может быть, и не доживу, но когда-нибудь оно наступит. У нас будет Министерство всего остального, всего, что между войной и миром.
Последний слайд. Кто позаботится о детях? Морпехи в зале сразу напряглись. (Смех) Они сейчас думают после выступления меня подкараулить и побить.
(Смех)
Почитайте Макса Буна. Он описывает историю морской пехоты — малые войны, малые калибры. Морпехи как мой Вестхайлендский терьер. Встают очень рано, хотят выкопать яму, хотят кого-нибудь убить.
(Смех)
Я не хочу, чтобы морпехи раздавали гуманитарную помощь. Я хочу, чтобы они были морпехами. Вот, что не даст Системной администрации быть беззубой силой. Такой же беззубой, как ООН. Попробуй выстрелить по ним — придут морпехи и пристрелят тебя.
(Смех)
(Аплодисменты)
Министерство флота, подлодки идут сюда, наземные войска идут сюда, и оказывается, они могут быть вот такими компактными.
(Смех)
Флот из интеллектуальной пыли. Молодым офицерам я говорю: «За свою карьеру вы будете командовать 500 кораблями. Но вероятнее всего на них не будет экипажа». Авианосцы применяются двояко, потому что это мобильный актив. Воздушные силы как и авианосцы. Бронетанковые соединения сюда. Вот страшный секрет воздушных сил, можно победить одними только бомбардировками, но понадобится много вот этих парней, что бы сохранить мир. Синсеки в этом был прав. ВВС и воздушный транспорт — в обе стороны. Бомбардировщики, истребители идут сюда. Управление спецоперациями в городе Тампа. Эти сорвиголовы идут сюда. Связь с администрацией и населением, этот внебрачный ребёнок, пойдёт сюда. Возвращаемся к пехоте. В чем дело с Управлением спецопераций. Никогда не отдыхают, всегда в работе. Они высаживаются, делают своё дело, и исчезают. «Вы меня не видели. Никому ничего не рассказывайте».
(Смех)
«Меня здесь не было».
(Смех)
«Весь мир моя песочница».
(Смех)
Пусть они остаются агрессивными. Не будем их ограничивать. Потому, что если надо будет предотвратить гибель трёх миллионов в Чикаго, что может изменить всю нашу политическую систему до неузнаваемости, эти парни придут на помощь и перестреляют плохих. Так что пусть лучше ошибутся в процессе, чем видеть гибель.
Резервные войска — Национальная гвардия очень важна для Системной администрации. Но как их заставить работать на эту Силу? Большинство пожарных не получают за это денег. Дело не в деньгах. Важно быть с ними предельно откровенным.
Последнее, разведка — силовые и оборонные организации пойдут сюда. Остальные типа ЦРУ, аналитики открытых источников пойдут сюда. Информация, которая им нужна — не секретна. Она не секретна. Прочитайте отличную статью в Нью-Йоркере как наше поколение 90-х в Ираке учили друг друга выполнять работу Системной администрации через интернет, в чатах. Им говорили: «Аль-Каида может прослушивать». Они отвечали: «Да им и так уже всё известно».
(Смех)
Возьми подарок в левую руку. Это тёмные очки, чтобы не пугать людей, ничего сложного. Цензоры и блюстители открытости, эти допрасходы отправляются в обе стороны.
Спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Pamela Ronald: The case for engineering our food\nTED Talk Subtitles and Transcript: Pamela Ronald studies the genes that make plants more resistant to disease and stress. In an eye-opening talk, she describes her decade-long quest to isolate a gene that allows rice to survive prolonged flooding. She shows how the genetic improvement of seeds saved the Hawaiian papaya crop in the 1990s — and makes the case that modern genetics is sometimes the most effective method to advance sustainable agriculture and enhance food security for our planet’s growing population.\nI am a plant geneticist. I study genes that make plants resistant to disease and tolerant of stress. In recent years, millions of people around the world have come to believe that there's something sinister about genetic modification. Today, I am going to provide a different perspective.\nFirst, let me introduce my husband, Raoul. He's an organic farmer. On his farm, he plants a variety of different crops. This is one of the many ecological farming practices he uses to keep his farm healthy. Imagine some of the reactions we get: \"Really? An organic farmer and a plant geneticist? Can you agree on anything?\"\nWell, we can, and it's not difficult, because we have the same goal. We want to help nourish the growing population without further destroying the environment. I believe this is the greatest challenge of our time.\nNow, genetic modification is not new; virtually everything we eat has been genetically modified in some manner. Let me give you a few examples. On the left is an image of the ancient ancestor of modern corn. You see a single roll of grain that's covered in a hard case. Unless you have a hammer, teosinte isn't good for making tortillas. Now, take a look at the ancient ancestor of banana. You can see the large seeds. And unappetizing brussel sprouts, and eggplant, so beautiful.\nNow, to create these varieties, breeders have used many different genetic techniques over the years. Some of them are quite creative, like mixing two different species together using a process called grafting to create this variety that's half tomato and half potato. Breeders have also used other types of genetic techniques, such as random mutagenesis, which induces uncharacterized mutations into the plants. The rice in the cereal that many of us fed our babies was developed using this approach.\nNow, today, breeders have even more options to choose from. Some of them are extraordinarily precise.\nI want to give you a couple examples from my own work. I work on rice, which is a staple food for more than half the world's people. Each year, 40 percent of the potential harvest is lost to pest and disease. For this reason, farmers plant rice varieties that carry genes for resistance. This approach has been used for nearly 100 years. Yet, when I started graduate school, no one knew what these genes were. It wasn't until the 1990s that scientists finally uncovered the genetic basis of resistance. In my laboratory, we isolated a gene for immunity to a very serious bacterial disease in Asia and Africa. We found we could engineer the gene into a conventional rice variety that's normally susceptible, and you can see the two leaves on the bottom here are highly resistant to infection.\nNow, the same month that my laboratory published our discovery on the rice immunity gene, my friend and colleague Dave Mackill stopped by my office. He said, \"Seventy million rice farmers are having trouble growing rice.\" That's because their fields are flooded, and these rice farmers are living on less than two dollars a day. Although rice grows well in standing water, most rice varieties will die if they're submerged for more than three days. Flooding is expected to be increasingly problematic as the climate changes. He told me that his graduate student Kenong Xu and himself were studying an ancient variety of rice that had an amazing property. It could withstand two weeks of complete submergence. He asked if I would be willing to help them isolate this gene. I said yes -- I was very excited, because I knew if we were successful, we could potentially help millions of farmers grow rice even when their fields were flooded.\nKenong spent 10 years looking for this gene. Then one day, he said, \"Come look at this experiment. You've got to see it.\" I went to the greenhouse and I saw that the conventional variety that was flooded for 18 days had died, but the rice variety that we had genetically engineered with a new gene we had discovered, called Sub1, was alive. Kenong and I were amazed and excited that a single gene could have this dramatic effect. But this is just a greenhouse experiment. Would this work in the field?\nNow, I'm going to show you a four-month time lapse video taken at the International Rice Research Institute. Breeders there developed a rice variety carrying the Sub1 gene using another genetic technique called precision breeding. On the left, you can see the Sub1 variety, and on the right is the conventional variety. Both varieties do very well at first, but then the field is flooded for 17 days. You can see the Sub1 variety does great. In fact, it produces three and a half times more grain than the conventional variety. I love this video because it shows the power of plant genetics to help farmers. Last year, with the help of the Bill and Melinda Gates Foundation, three and a half million farmers grew Sub1 rice.\n(Applause)\nThank you.\nNow, many people don't mind genetic modification when it comes to moving rice genes around, rice genes in rice plants, or even when it comes to mixing species together through grafting or random mutagenesis. But when it comes to taking genes from viruses and bacteria and putting them into plants, a lot of people say, \"Yuck.\" Why would you do that? The reason is that sometimes it's the cheapest, safest, and most effective technology for enhancing food security and advancing sustainable agriculture. I'm going to give you three examples.\nFirst, take a look at papaya. It's delicious, right? But now, look at this papaya. This papaya is infected with papaya ringspot virus. In the 1950s, this virus nearly wiped out the entire production of papaya on the island of Oahu in Hawaii. Many people thought that the Hawaiian papaya was doomed, but then, a local Hawaiian, a plant pathologist named Dennis Gonsalves, decided to try to fight this disease using genetic engineering. He took a snippet of viral DNA and he inserted it into the papaya genome. This is kind of like a human getting a vaccination. Now, take a look at his field trial. You can see the genetically engineered papaya in the center. It's immune to infection. The conventional papaya around the outside is severely infected with the virus. Dennis' pioneering work is credited with rescuing the papaya industry. Today, 20 years later, there's still no other method to control this disease. There's no organic method. There's no conventional method. Eighty percent of Hawaiian papaya is genetically engineered.\nNow, some of you may still feel a little queasy about viral genes in your food, but consider this: The genetically engineered papaya carries just a trace amount of the virus. If you bite into an organic or conventional papaya that is infected with the virus, you will be chewing on tenfold more viral protein.\nNow, take a look at this pest feasting on an eggplant. The brown you see is frass, what comes out the back end of the insect. To control this serious pest, which can devastate the entire eggplant crop in Bangladesh, Bangladeshi farmers spray insecticides two to three times a week, sometimes twice a day, when pest pressure is high. But we know that some insecticides are very harmful to human health, especially when farmers and their families cannot afford proper protection, like these children. In less developed countries, it's estimated that 300,000 people die every year because of insecticide misuse and exposure. Cornell and Bangladeshi scientists decided to fight this disease using a genetic technique that builds on an organic farming approach. Organic farmers like my husband Raoul spray an insecticide called B.T., which is based on a bacteria. This pesticide is very specific to caterpillar pests, and in fact, it's nontoxic to humans, fish and birds. It's less toxic than table salt. But this approach does not work well in Bangladesh. That's because these insecticide sprays are difficult to find, they're expensive, and they don't prevent the insect from getting inside the plants. In the genetic approach, scientists cut the gene out of the bacteria and insert it directly into the eggplant genome. Will this work to reduce insecticide sprays in Bangladesh? Definitely. Last season, farmers reported they were able to reduce their insecticide use by a huge amount, almost down to zero. They're able to harvest and replant for the next season.\nNow, I've given you a couple examples of how genetic engineering can be used to fight pests and disease and to reduce the amount of insecticides. My final example is an example where genetic engineering can be used to reduce malnutrition. In less developed countries, 500,000 children go blind every year because of lack of Vitamin A. More than half will die. For this reason, scientists supported by the Rockefeller Foundation genetically engineered a golden rice to produce beta-carotene, which is the precursor of Vitamin A. This is the same pigment that we find in carrots. Researchers estimate that just one cup of golden rice per day will save the lives of thousands of children. But golden rice is virulently opposed by activists who are against genetic modification. Just last year, activists invaded and destroyed a field trial in the Philippines. When I heard about the destruction, I wondered if they knew that they were destroying much more than a scientific research project, that they were destroying medicines that children desperately needed to save their sight and their lives.\nSome of my friends and family still worry: How do you know genes in the food are safe to eat? I explained the genetic engineering, the process of moving genes between species, has been used for more than 40 years in wines, in medicine, in plants, in cheeses. In all that time, there hasn't been a single case of harm to human health or the environment. But I say, look, I'm not asking you to believe me. Science is not a belief system. My opinion doesn't matter. Let's look at the evidence. After 20 years of careful study and rigorous peer review by thousands of independent scientists, every major scientific organization in the world has concluded that the crops currently on the market are safe to eat and that the process of genetic engineering is no more risky than older methods of genetic modification. These are precisely the same organizations that most of us trust when it comes to other important scientific issues such as global climate change or the safety of vaccines.\nRaoul and I believe that, instead of worrying about the genes in our food, we must focus on how we can help children grow up healthy. We must ask if farmers in rural communities can thrive, and if everyone can afford the food. We must try to minimize environmental degradation. What scares me most about the loud arguments and misinformation about plant genetics is that the poorest people who most need the technology may be denied access because of the vague fears and prejudices of those who have enough to eat.\nWe have a huge challenge in front of us. Let's celebrate scientific innovation and use it. It's our responsibility to do everything we can to help alleviate human suffering and safeguard the environment.\nThank you.\n(Applause)\nThank you.\nChris Anderson: Powerfully argued. The people who argue against GMOs, as I understand it, the core piece comes from two things. One, complexity and unintended consequence. Nature is this incredibly complex machine. If we put out these brand new genes that we've created, that haven't been challenged by years of evolution, and they started mixing up with the rest of what's going on, couldn't that trigger some kind of cataclysm or problem, especially when you add in the commercial incentive that some companies have to put them out there? The fear is that those incentives mean that the decision is not made on purely scientific grounds, and even if it was, that there would be unintended consequences. How do we know that there isn't a big risk of some unintended consequence? Often our tinkerings with nature do lead to big, unintended consequences and chain reactions.\nPamela Ronald: Okay, so on the commercial aspects, one thing that's really important to understand is that, in the developed world, farmers in the United States, almost all farmers, whether they're organic or conventional, they buy seed produced by seed companies. So there's definitely a commercial interest to sell a lot of seed, but hopefully they're selling seed that the farmers want to buy. It's different in the less developed world. Farmers there cannot afford the seed. These seeds are not being sold. These seeds are being distributed freely through traditional kinds of certification groups, so it is very important in less developed countries that the seed be freely available.\nCA: Wouldn't some activists say that this is actually part of the conspiracy? This is the heroin strategy. You seed the stuff, and people have no choice but to be hooked on these seeds forever?\nPR: There are a lot of conspiracy theories for sure, but it doesn't work that way. For example, the seed that's being distributed, the flood-tolerant rice, this is distributed freely through Indian and Bangladeshi seed certification agencies, so there's no commercial interest at all. The golden rice was developed through support of the Rockefeller Foundation. Again, it's being freely distributed. There are no commercial profits in this situation. And now to address your other question about, well, mixing genes, aren't there some unintended consequences? Absolutely -- every time we do something different, there's an unintended consequence, but one of the points I was trying to make is that we've been doing kind of crazy things to our plants, mutagenesis using radiation or chemical mutagenesis. This induces thousands of uncharacterized mutations, and this is even a higher risk of unintended consequence than many of the modern methods. And so it's really important not to use the term GMO because it's scientifically meaningless. I feel it's very important to talk about a specific crop and a specific product, and think about the needs of the consumer.\nCA: So part of what's happening here is that there's a mental model in a lot of people that nature is nature, and it's pure and pristine, and to tinker with it is Frankensteinian. It's making something that's pure dangerous in some way, and I think you're saying that that whole model just misunderstands how nature is. Nature is a much more chaotic interplay of genetic changes that have been happening all the time anyway.\nPR: That's absolutely true, and there's no such thing as pure food. I mean, you could not spray eggplant with insecticides or not genetically engineer it, but then you'd be stuck eating frass. So there's no purity there.\nCA: Pam Ronald, thank you. That was powerfully argued. PR: Thank you very much. I appreciate it. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Памела Рональд: В защиту генной модификации нашей пищи\nTED Talk Subtitles and Transcript: Памела Рональд занимается изучением генов, которые делают растения устойчивыми к болезням и тяжёлым условиям окружающей среды. В этом познавательном выступлении она рассказывает нам о своём десятилетнем проекте по созданию разновидности риса, который может переживать длительное пребывание под водой. Она показывает, как генетические модификации спасли урожай папайи на Гавайях в 1950-х, и утверждает, что генная инженерия — попросту самый эффективный способ обеспечить продовольственную безопасность для растущего населения Земли.\nЯ занимаюсь генетикой растений. Я изучаю гены, которые делают растения устойчивыми к болезням и помогают им переносить тяжёлые условия. В последние годы миллионы людей по всему миру поверили, что генетические модификации — это очень плохо. Сегодня я хочу представить вам другую точку зрения.\nСначала я хочу познакомить вас со своим мужем, Раулем. Он занимается органическим земледелием. На своей ферме он сажает разные виды растений. Это один из многих приёмов органического земледелия, которыми он пользуется, чтобы сохранить ферму в хорошем состоянии. Представьте себе реакцию людей: «Да ладно? Органическое земледелие и генетика растений? Вы вообще когда-нибудь соглашаетесь друг с другом?»\nДа, соглашаемся, и это несложно, ведь мы преследуем одну и ту же цель. Мы хотим прокормить растущее население планеты не нанося ещё бóльшего вреда окружающей среде. Я считаю это основной проблемой нашего времени.\nГенетические модификации — это не что-то новое. Практически всё, что мы сейчас едим, было генетически модифицировано, так или иначе. Позвольте мне привести пару примеров. Слева вы видите изображение древнего предка современной кукурузы. Это одна лента семян, покрытых твёрдой оболочкой. И если у вас нет молотка, из теосинте вы лепёшку не испечёте. А теперь взгляните на древнего предка современных бананов. Видите эти большие семечки? А эти ростки брюссельской капусты? Совсем не аппетитно. А баклажан? Какая прелесть.\nЧтобы создать эти разновидности растений, селекционеры пользовались разными приёмами генетической модификации. Некоторые весьма оригинальны, к примеру, скрещивание двух видов с помощью так называемой прививки, чтобы создать этот вид — наполовину картофель, наполовину томат. Селекционеры использовали и другие приёмы генетической модификации, к примеру, неспецифический мутагенез, который вызывает в растениях случайные мутации. Рисовые хлопья, которыми многие из нас кормят своих детей, делают из риса, выведенного таким методом.\nСегодня у селекционеров есть и другие варианты. Некоторые и них отличаются невероятной точностью.\nЯ хочу представить вам пару примеров своей собственной работы. Я работаю с рисом — основным продуктом питания для половины населения Земли. Каждый год 40% потенциального урожая риса пропадают из-за вредителей и болезней. Из-за этого фермеры сажают разновидности риса, в которых содержатся гены устойчивости. Этот подход используется уже почти 100 лет. Однако когда я пошла в аспирантуру, никто не знал, что это за гены. И только в 1990-х годах учёные наконец-то нашли генетическую основу этой устойчивости. В нашей лаборатории мы изолировали ген устойчивости к очень серьёзной бактериальной инфекции в Азии и Африке. Мы поняли, что можем поместить этот ген в обычную разновидность риса, не устойчивую к этой болезни, и вот, посмотрите, два листа снизу отличаются высокой устойчивостью к инфекции.\nМеньше чем через месяц после того, как наша лаборатория опубликовала статью об открытии гена, отвечающего в рисе за иммунитет, мой друг и коллега Дейв Маккилл заглянул ко мне в офис. Он сказал: «У 70 миллионов фермеров, выращивающих рис, есть проблема». Дело в том, что их рисовые поля затапливает, а сами фермеры живут меньше, чем на 2 доллара в день. И хотя рис хорошо растёт в стоячей воде, рис большинства разновидностей умирает, если более 3-х дней находится полностью под водой. Ожидается, что такое затопление будет все большей проблемой по мере изменения климата. Он рассказал мне, что он сам и его аспирант Кенонг Шу изучают древнюю разновидность риса, у которой есть одно удивительное свойство. Такой рис может нормально расти, даже находясь под водой целых две недели. Он спросил, не хочу ли я помочь ему выделить этот ген. Я согласилась, я была очень взволнована, я знала, что если у нас всё получится, мы сможем помочь миллионам фермеров нормально выращивать рис, даже если их поля затапливает водой.\nКенонг потратил на поиски этого гена 10 лет. И однажды он сказал: «Идём, посмотри на один эксперимент. Ты только посмотри!» Я зашла в теплицу и увидела, что рис обычной разновидности, который пробыл под водой 18 дней, умер, а генетически модифицированная нами разновидность риса с тем самым новым геном, который мы обнаружили и назвали Sub1, была жива. Кенонг и я были поражены и воодушевлены тем, насколько мощный эффект может иметь всего один ген. Но это всего лишь тепличный эксперимент. Сработает ли это на полях?\nЯ покажу в ускоренном режиме четыре месяца видео, снятого в Международном научно- исследовательском институте риса. Селекционеры вывели новую разновидность риса с геном Sub1, используя другой метод генетической модификации — прецизионное скрещивание. Слева вы видите разновидность с геном Sub1, а справа — обычную разновидность риса. Поначалу, обе разновидности риса растут хорошо, а потом поле затапливают водой на 17 дней. И вы видите, что у разновидности с геном Sub1 всё отлично. Настолько хорошо, что в итоге получается в 3,5 раза больше риса, чем в случае обычной разновидности. Я обожаю это видео, поскольку оно показывает, как сильно может генетика помочь фермерам. В прошлом году, благодаря помощи Фонда Билла и Мелинды Гейтс, три с половиной миллиона фермеров уже выращивали рис с геном Sub1.\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\nМногие люди не имеют ничего против генетических модификаций, если речь идёт о перемещении генов риса, генов риса в самом рисе, или когда имеется в виду скрещивание растений с помощью прививок или случайного мутагенеза. Но когда речь заходит о том, чтобы взять ген из бактерии или вируса и поместить его в растение, многие говорят: «Фу!» Почему? Ведь дело в том, что иногда это самый дешёвый, безопасный и эффективный способ прийти к продовольственной безопасности и ресурсосберегающему земледелию. Я приведу вам три примера.\nВо-первых, взгляните на эту папайю. Просто объедение, так? А теперь, посмотрите на эту. Эта папайя заражена вирусом кольцевой пятнистости. В 1950-х годах этот вирус почти полностью уничтожил производство папайи на острове Оаху на Гавайях. Многие думали, что папайя на Гавайях обречена, но местный гавайский фитопатолог Денис Гонзалес решил попробовать победить эту болезнь с помощью генной инженерии. Он взял часть вирусной ДНК и перенёс её в геном папайи. Это что-то вроде вакцинации людей. Посмотрите на полевые испытания. Генетически модифицированная папайя находится в центре. У неё иммунитет к этой инфекции. Обычная папайя вокруг неё серьёзно пострадала от вируса. Считается, что новаторская работа Дениса спасла производство папайи. И сегодня, 20 лет спустя всё ещё нет другого метода бороться с этой инфекцией. Нет природного способа. Нет традиционного способа. 80% папайи на Гавайях — генетически модифицированный вид.\nНекоторым из вас, наверное, всё равно неприятно, что в пище есть вирусная ДНК, но подумайте вот о чём: генетически модифицированная папайя содержит лишь ничтожно малую часть вируса. А кушая органическую или выращенную традиционными методами папайю, которая была заражена этим вирусом, вы жуёте в десятки раз больше вирусного белка.\nТеперь взгляните на этих паразитов, пожирающих баклажаны. Бурая масса — это экскременты, которые выходят из задней части насекомого. Чтобы справиться с этим серьёзным вредителем, который способен целиком уничтожать посевы баклажанов в Бангладеш, местные фермеры распыляют инсектициды два или три раза в неделю, иногда дважды в день, если паразиты особенно активны. Но мы знаем, что некоторые инсектициды очень вредны для человека, особенно, если учесть, что фермеры и их семьи не могут позволить себе надлежащую защиту, как эти дети. В развивающихся странах около 300 000 людей погибают каждый год из-за неправильного использования и отравления инсектицидами. Учёные из Бангладеш и Корнельского университета решили бороться с болезнью с помощью генетических методов в духе органического земледелия. В органическом земледелии фермеры используют инсектицид B.T., который основан на бактериях. Этот пестицид очень специфичен и нацелен на гусениц, он нетоксичен для людей, рыбы и птиц. Он менее токсичен, чем столовая соль. Но этот подход не сработает в Бангладеш. Поскольку такие инсектициды сложно достать, они дороги и насекомые всё равно попадают внутрь растений. Используя генную инженерию, учёные вырезали ген из бактерии и поместили его в геном баклажана. Может ли это снизить количество используемого инсектицида? Определённо. Фермеры сообщили, что в прошлом году им удалось сильно снизить количество используемого инсектицида, практически до нуля. Им удалось собрать урожай и засеять поля на следующий год.\nЯ показала вам пару примеров того, как генетические модификации используются для борьбы с болезнями и паразитами, для снижения количества используемых пестицидов. Мой последний пример будет о том, как генетические модификации позволяют бороться с недостаточным питанием. В развивающихся странах 500 000 детей в год слепнут из-за недостатка витамина А. Больше половины — умирают. Поэтому учёные при поддержке Фонда Рокфеллера создали генетически модифицированный золотой рис, который содержит бета-каротин — предшественник витамина А. Это тот же пигмент, что и в моркови. По оценкам исследователей одна чашка золотого риса в день может спасти жизни тысяч детей. Но с золотым рисом жестоко борются активисты, которые выступают против генетических модификаций. В прошлом году активисты ворвались и уничтожили тестовое поле на Филиппинах. Когда я услышала об этом, я задалась вопросом, а знали ли они, что уничтожают не просто исследовательский проект, а лекарство, в котором отчаянно нуждаются дети, дети, которым грозит слепота и смерть.\nНекоторые из моих друзей и членов моей семьи беспокоятся: «Откуда ты знаешь, что эти гены безопасно кушать?» Генетические модификации, в смысле, перенос генов между видами используются уже более 40 лет в виноделии, медицине, селекции растений, сыроварении. За все это время ни разу не было случая, когда был бы нанесён вред человеку или окружающей среде. Но я не прошу вас верить мне на слово. Наука — это не вероисповедание. Моё мнение не имеет значения. Просто посмотрите на доказательства. После 20 лет тщательных исследований, обсуждений и проверок тысячами независимых учёных все основные научные организации в мире пришли к выводу, что растения, допущенные сейчас на рынок, безопасно употреблять в пищу, и что генная инженерия ничуть не более рискованна, чем старые методы генетической модификации. Это те же организации, которым доверяет большинство из нас, когда речь заходит о других важных научных вопросах, таких как глобальные изменения климата или безопасность вакцинации.\nРауль и я верим, что вместо того, чтобы беспокоиться о генах в нашей еде, нужно сфокусироваться на том, как мы можем помочь детям расти здоровыми. Как сделать, чтобы фермеры в сельской местности жили хорошо и все могли позволить купить себе еды. Мы должны минимизировать урон, который мы наносим окружающей среде. Больше всего меня пугает в громких спорах и ложной информации о генной модификации растений то, что самые бедные люди, которым больше всех нужна эта технология, могут не получить её из-за смутных страхов и предрассудков тех, у кого всегда полно еды.\nНам предстоят огромные испытания. Давайте же радоваться научным открытиям и использовать их. Это наша обязанность — сделать всё от нас зависящее, чтобы прекратить страдания людей и защитить окружающую среду.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\nКрис Андерсен: Это было убедительно. Люди, выступающие против ГМО, насколько я это понимаю, отталкиваются от двух вещей. Первая: сложность и непредвиденные последствия. Природа — очень сложный механизм. Если мы выпускаем в мир эти новые, созданные нами гены, которые не прошли многолетнюю проверку эволюцией, и они начинают смешиваться со всем, что уже есть в природе, не может ли это привести к какому-то катаклизму или проблеме, особенно, если учесть коммерческий интерес, который есть у некоторых компаний, занимающихся этим? Люди боятся, что из-за этого интереса решения принимаются не только на основе научных фактов, а даже если и так, могут быть непредвиденные последствия. Откуда нам знать, что нет риска каких-либо непредвиденных последствий? Зачастую наше вмешательство в природу приводит к подобным последствиям и цепным реакциям.\nПамела Рональд: Сначала про коммерческий аспект: тут важно понять, что в развитых странах, почти все фермеры в США, неважно, органическое или традиционное земледелие, они покупают семена у компаний-производителей. Поэтому, конечно же, есть стремление продать побольше семян, но, будем надеяться, они продают то, что фермеры хотят купить. В развивающихся странах всё по-другому. Фермеры там не могут покупать семена. Эти семена не продаются. Эти семена распространяются бесплатно по традиционным каналам, проходя сертификацию, и очень важно, чтобы в развивающихся странах семена были доступны бесплатно.\nКА: И тут какой-нибудь активист может сказать, что это часть заговора. Что это как с героином. Вы сажаете эти семена и у людей нет выхода, кроме как сажать их год за годом?\nПР: Есть множество теорий заговора, но так это просто не работает. К примеру, распространяются семена устойчивого к затоплению риса, распространяются бесплатно, через агентства, занимающиеся сертификацией семян в Индии и Бангладеш, здесь нет коммерческого интереса. Золотой рис разработан при поддержке фонда Рокфеллера. Он тоже распространяется бесплатно. В этом случае нет коммерческой выгоды. А теперь, отвечая на второй вопрос о смешивании генов, нет ли непредвиденных последствий? Конечно, есть. Всякий раз, когда мы делаем что-то новое, есть непредвиденные последствия, но я как раз и пыталась объяснить, что мы делаем с растениями довольно сумасшедшие вещи, мутагенез с использованием радиации или химических мутагенов. Это приводит к тысячам неописанных мутаций, здесь риск непредвиденных последствий гораздо выше, чем во многих современных методах. И важно не использовать термин ГМО, с точки зрения науки он бессмысленный. Мне кажется, нужно говорить об отдельных растениях, об отдельных продуктах, думать о нуждах потребителей.\nКА: Отчасти, всё это происходит из-за популярной модели мышления, что природа — это природа, чистая, первозданная, что вмешиваться в её суть — кощунство. Что это значит превращать что-то чистое во что-то опасное, а вы хотите сказать, что вся эта модель мышления — суть полное непонимание природы. Природа — это результат куда более хаотичных генетических перемен, которые происходят с начала времён.\nПР: Именно так. И нет никакой чистой пищи. Я имею в виду, можно не опрыскивать баклажаны инсектицидами и не модифицировать их геном, но тогда вы будете есть экскременты. Нет никакой чистоты.\nКА: Пэм Рональд, спасибо. Это было очень убедительно. ПР: Спасибо. Я вам очень благодарна. (Аплодисменты)"
}
] |
Pamela Ronald: The case for engineering our food
TED Talk Subtitles and Transcript: Pamela Ronald studies the genes that make plants more resistant to disease and stress. In an eye-opening talk, she describes her decade-long quest to isolate a gene that allows rice to survive prolonged flooding. She shows how the genetic improvement of seeds saved the Hawaiian papaya crop in the 1990s — and makes the case that modern genetics is sometimes the most effective method to advance sustainable agriculture and enhance food security for our planet’s growing population.
I am a plant geneticist. I study genes that make plants resistant to disease and tolerant of stress. In recent years, millions of people around the world have come to believe that there's something sinister about genetic modification. Today, I am going to provide a different perspective.
First, let me introduce my husband, Raoul. He's an organic farmer. On his farm, he plants a variety of different crops. This is one of the many ecological farming practices he uses to keep his farm healthy. Imagine some of the reactions we get: "Really? An organic farmer and a plant geneticist? Can you agree on anything?"
Well, we can, and it's not difficult, because we have the same goal. We want to help nourish the growing population without further destroying the environment. I believe this is the greatest challenge of our time.
Now, genetic modification is not new; virtually everything we eat has been genetically modified in some manner. Let me give you a few examples. On the left is an image of the ancient ancestor of modern corn. You see a single roll of grain that's covered in a hard case. Unless you have a hammer, teosinte isn't good for making tortillas. Now, take a look at the ancient ancestor of banana. You can see the large seeds. And unappetizing brussel sprouts, and eggplant, so beautiful.
Now, to create these varieties, breeders have used many different genetic techniques over the years. Some of them are quite creative, like mixing two different species together using a process called grafting to create this variety that's half tomato and half potato. Breeders have also used other types of genetic techniques, such as random mutagenesis, which induces uncharacterized mutations into the plants. The rice in the cereal that many of us fed our babies was developed using this approach.
Now, today, breeders have even more options to choose from. Some of them are extraordinarily precise.
I want to give you a couple examples from my own work. I work on rice, which is a staple food for more than half the world's people. Each year, 40 percent of the potential harvest is lost to pest and disease. For this reason, farmers plant rice varieties that carry genes for resistance. This approach has been used for nearly 100 years. Yet, when I started graduate school, no one knew what these genes were. It wasn't until the 1990s that scientists finally uncovered the genetic basis of resistance. In my laboratory, we isolated a gene for immunity to a very serious bacterial disease in Asia and Africa. We found we could engineer the gene into a conventional rice variety that's normally susceptible, and you can see the two leaves on the bottom here are highly resistant to infection.
Now, the same month that my laboratory published our discovery on the rice immunity gene, my friend and colleague Dave Mackill stopped by my office. He said, "Seventy million rice farmers are having trouble growing rice." That's because their fields are flooded, and these rice farmers are living on less than two dollars a day. Although rice grows well in standing water, most rice varieties will die if they're submerged for more than three days. Flooding is expected to be increasingly problematic as the climate changes. He told me that his graduate student Kenong Xu and himself were studying an ancient variety of rice that had an amazing property. It could withstand two weeks of complete submergence. He asked if I would be willing to help them isolate this gene. I said yes -- I was very excited, because I knew if we were successful, we could potentially help millions of farmers grow rice even when their fields were flooded.
Kenong spent 10 years looking for this gene. Then one day, he said, "Come look at this experiment. You've got to see it." I went to the greenhouse and I saw that the conventional variety that was flooded for 18 days had died, but the rice variety that we had genetically engineered with a new gene we had discovered, called Sub1, was alive. Kenong and I were amazed and excited that a single gene could have this dramatic effect. But this is just a greenhouse experiment. Would this work in the field?
Now, I'm going to show you a four-month time lapse video taken at the International Rice Research Institute. Breeders there developed a rice variety carrying the Sub1 gene using another genetic technique called precision breeding. On the left, you can see the Sub1 variety, and on the right is the conventional variety. Both varieties do very well at first, but then the field is flooded for 17 days. You can see the Sub1 variety does great. In fact, it produces three and a half times more grain than the conventional variety. I love this video because it shows the power of plant genetics to help farmers. Last year, with the help of the Bill and Melinda Gates Foundation, three and a half million farmers grew Sub1 rice.
(Applause)
Thank you.
Now, many people don't mind genetic modification when it comes to moving rice genes around, rice genes in rice plants, or even when it comes to mixing species together through grafting or random mutagenesis. But when it comes to taking genes from viruses and bacteria and putting them into plants, a lot of people say, "Yuck." Why would you do that? The reason is that sometimes it's the cheapest, safest, and most effective technology for enhancing food security and advancing sustainable agriculture. I'm going to give you three examples.
First, take a look at papaya. It's delicious, right? But now, look at this papaya. This papaya is infected with papaya ringspot virus. In the 1950s, this virus nearly wiped out the entire production of papaya on the island of Oahu in Hawaii. Many people thought that the Hawaiian papaya was doomed, but then, a local Hawaiian, a plant pathologist named Dennis Gonsalves, decided to try to fight this disease using genetic engineering. He took a snippet of viral DNA and he inserted it into the papaya genome. This is kind of like a human getting a vaccination. Now, take a look at his field trial. You can see the genetically engineered papaya in the center. It's immune to infection. The conventional papaya around the outside is severely infected with the virus. Dennis' pioneering work is credited with rescuing the papaya industry. Today, 20 years later, there's still no other method to control this disease. There's no organic method. There's no conventional method. Eighty percent of Hawaiian papaya is genetically engineered.
Now, some of you may still feel a little queasy about viral genes in your food, but consider this: The genetically engineered papaya carries just a trace amount of the virus. If you bite into an organic or conventional papaya that is infected with the virus, you will be chewing on tenfold more viral protein.
Now, take a look at this pest feasting on an eggplant. The brown you see is frass, what comes out the back end of the insect. To control this serious pest, which can devastate the entire eggplant crop in Bangladesh, Bangladeshi farmers spray insecticides two to three times a week, sometimes twice a day, when pest pressure is high. But we know that some insecticides are very harmful to human health, especially when farmers and their families cannot afford proper protection, like these children. In less developed countries, it's estimated that 300,000 people die every year because of insecticide misuse and exposure. Cornell and Bangladeshi scientists decided to fight this disease using a genetic technique that builds on an organic farming approach. Organic farmers like my husband Raoul spray an insecticide called B.T., which is based on a bacteria. This pesticide is very specific to caterpillar pests, and in fact, it's nontoxic to humans, fish and birds. It's less toxic than table salt. But this approach does not work well in Bangladesh. That's because these insecticide sprays are difficult to find, they're expensive, and they don't prevent the insect from getting inside the plants. In the genetic approach, scientists cut the gene out of the bacteria and insert it directly into the eggplant genome. Will this work to reduce insecticide sprays in Bangladesh? Definitely. Last season, farmers reported they were able to reduce their insecticide use by a huge amount, almost down to zero. They're able to harvest and replant for the next season.
Now, I've given you a couple examples of how genetic engineering can be used to fight pests and disease and to reduce the amount of insecticides. My final example is an example where genetic engineering can be used to reduce malnutrition. In less developed countries, 500,000 children go blind every year because of lack of Vitamin A. More than half will die. For this reason, scientists supported by the Rockefeller Foundation genetically engineered a golden rice to produce beta-carotene, which is the precursor of Vitamin A. This is the same pigment that we find in carrots. Researchers estimate that just one cup of golden rice per day will save the lives of thousands of children. But golden rice is virulently opposed by activists who are against genetic modification. Just last year, activists invaded and destroyed a field trial in the Philippines. When I heard about the destruction, I wondered if they knew that they were destroying much more than a scientific research project, that they were destroying medicines that children desperately needed to save their sight and their lives.
Some of my friends and family still worry: How do you know genes in the food are safe to eat? I explained the genetic engineering, the process of moving genes between species, has been used for more than 40 years in wines, in medicine, in plants, in cheeses. In all that time, there hasn't been a single case of harm to human health or the environment. But I say, look, I'm not asking you to believe me. Science is not a belief system. My opinion doesn't matter. Let's look at the evidence. After 20 years of careful study and rigorous peer review by thousands of independent scientists, every major scientific organization in the world has concluded that the crops currently on the market are safe to eat and that the process of genetic engineering is no more risky than older methods of genetic modification. These are precisely the same organizations that most of us trust when it comes to other important scientific issues such as global climate change or the safety of vaccines.
Raoul and I believe that, instead of worrying about the genes in our food, we must focus on how we can help children grow up healthy. We must ask if farmers in rural communities can thrive, and if everyone can afford the food. We must try to minimize environmental degradation. What scares me most about the loud arguments and misinformation about plant genetics is that the poorest people who most need the technology may be denied access because of the vague fears and prejudices of those who have enough to eat.
We have a huge challenge in front of us. Let's celebrate scientific innovation and use it. It's our responsibility to do everything we can to help alleviate human suffering and safeguard the environment.
Thank you.
(Applause)
Thank you.
Chris Anderson: Powerfully argued. The people who argue against GMOs, as I understand it, the core piece comes from two things. One, complexity and unintended consequence. Nature is this incredibly complex machine. If we put out these brand new genes that we've created, that haven't been challenged by years of evolution, and they started mixing up with the rest of what's going on, couldn't that trigger some kind of cataclysm or problem, especially when you add in the commercial incentive that some companies have to put them out there? The fear is that those incentives mean that the decision is not made on purely scientific grounds, and even if it was, that there would be unintended consequences. How do we know that there isn't a big risk of some unintended consequence? Often our tinkerings with nature do lead to big, unintended consequences and chain reactions.
Pamela Ronald: Okay, so on the commercial aspects, one thing that's really important to understand is that, in the developed world, farmers in the United States, almost all farmers, whether they're organic or conventional, they buy seed produced by seed companies. So there's definitely a commercial interest to sell a lot of seed, but hopefully they're selling seed that the farmers want to buy. It's different in the less developed world. Farmers there cannot afford the seed. These seeds are not being sold. These seeds are being distributed freely through traditional kinds of certification groups, so it is very important in less developed countries that the seed be freely available.
CA: Wouldn't some activists say that this is actually part of the conspiracy? This is the heroin strategy. You seed the stuff, and people have no choice but to be hooked on these seeds forever?
PR: There are a lot of conspiracy theories for sure, but it doesn't work that way. For example, the seed that's being distributed, the flood-tolerant rice, this is distributed freely through Indian and Bangladeshi seed certification agencies, so there's no commercial interest at all. The golden rice was developed through support of the Rockefeller Foundation. Again, it's being freely distributed. There are no commercial profits in this situation. And now to address your other question about, well, mixing genes, aren't there some unintended consequences? Absolutely -- every time we do something different, there's an unintended consequence, but one of the points I was trying to make is that we've been doing kind of crazy things to our plants, mutagenesis using radiation or chemical mutagenesis. This induces thousands of uncharacterized mutations, and this is even a higher risk of unintended consequence than many of the modern methods. And so it's really important not to use the term GMO because it's scientifically meaningless. I feel it's very important to talk about a specific crop and a specific product, and think about the needs of the consumer.
CA: So part of what's happening here is that there's a mental model in a lot of people that nature is nature, and it's pure and pristine, and to tinker with it is Frankensteinian. It's making something that's pure dangerous in some way, and I think you're saying that that whole model just misunderstands how nature is. Nature is a much more chaotic interplay of genetic changes that have been happening all the time anyway.
PR: That's absolutely true, and there's no such thing as pure food. I mean, you could not spray eggplant with insecticides or not genetically engineer it, but then you'd be stuck eating frass. So there's no purity there.
CA: Pam Ronald, thank you. That was powerfully argued. PR: Thank you very much. I appreciate it. (Applause)
|
Памела Рональд: В защиту генной модификации нашей пищи
TED Talk Subtitles and Transcript: Памела Рональд занимается изучением генов, которые делают растения устойчивыми к болезням и тяжёлым условиям окружающей среды. В этом познавательном выступлении она рассказывает нам о своём десятилетнем проекте по созданию разновидности риса, который может переживать длительное пребывание под водой. Она показывает, как генетические модификации спасли урожай папайи на Гавайях в 1950-х, и утверждает, что генная инженерия — попросту самый эффективный способ обеспечить продовольственную безопасность для растущего населения Земли.
Я занимаюсь генетикой растений. Я изучаю гены, которые делают растения устойчивыми к болезням и помогают им переносить тяжёлые условия. В последние годы миллионы людей по всему миру поверили, что генетические модификации — это очень плохо. Сегодня я хочу представить вам другую точку зрения.
Сначала я хочу познакомить вас со своим мужем, Раулем. Он занимается органическим земледелием. На своей ферме он сажает разные виды растений. Это один из многих приёмов органического земледелия, которыми он пользуется, чтобы сохранить ферму в хорошем состоянии. Представьте себе реакцию людей: «Да ладно? Органическое земледелие и генетика растений? Вы вообще когда-нибудь соглашаетесь друг с другом?»
Да, соглашаемся, и это несложно, ведь мы преследуем одну и ту же цель. Мы хотим прокормить растущее население планеты не нанося ещё бóльшего вреда окружающей среде. Я считаю это основной проблемой нашего времени.
Генетические модификации — это не что-то новое. Практически всё, что мы сейчас едим, было генетически модифицировано, так или иначе. Позвольте мне привести пару примеров. Слева вы видите изображение древнего предка современной кукурузы. Это одна лента семян, покрытых твёрдой оболочкой. И если у вас нет молотка, из теосинте вы лепёшку не испечёте. А теперь взгляните на древнего предка современных бананов. Видите эти большие семечки? А эти ростки брюссельской капусты? Совсем не аппетитно. А баклажан? Какая прелесть.
Чтобы создать эти разновидности растений, селекционеры пользовались разными приёмами генетической модификации. Некоторые весьма оригинальны, к примеру, скрещивание двух видов с помощью так называемой прививки, чтобы создать этот вид — наполовину картофель, наполовину томат. Селекционеры использовали и другие приёмы генетической модификации, к примеру, неспецифический мутагенез, который вызывает в растениях случайные мутации. Рисовые хлопья, которыми многие из нас кормят своих детей, делают из риса, выведенного таким методом.
Сегодня у селекционеров есть и другие варианты. Некоторые и них отличаются невероятной точностью.
Я хочу представить вам пару примеров своей собственной работы. Я работаю с рисом — основным продуктом питания для половины населения Земли. Каждый год 40% потенциального урожая риса пропадают из-за вредителей и болезней. Из-за этого фермеры сажают разновидности риса, в которых содержатся гены устойчивости. Этот подход используется уже почти 100 лет. Однако когда я пошла в аспирантуру, никто не знал, что это за гены. И только в 1990-х годах учёные наконец-то нашли генетическую основу этой устойчивости. В нашей лаборатории мы изолировали ген устойчивости к очень серьёзной бактериальной инфекции в Азии и Африке. Мы поняли, что можем поместить этот ген в обычную разновидность риса, не устойчивую к этой болезни, и вот, посмотрите, два листа снизу отличаются высокой устойчивостью к инфекции.
Меньше чем через месяц после того, как наша лаборатория опубликовала статью об открытии гена, отвечающего в рисе за иммунитет, мой друг и коллега Дейв Маккилл заглянул ко мне в офис. Он сказал: «У 70 миллионов фермеров, выращивающих рис, есть проблема». Дело в том, что их рисовые поля затапливает, а сами фермеры живут меньше, чем на 2 доллара в день. И хотя рис хорошо растёт в стоячей воде, рис большинства разновидностей умирает, если более 3-х дней находится полностью под водой. Ожидается, что такое затопление будет все большей проблемой по мере изменения климата. Он рассказал мне, что он сам и его аспирант Кенонг Шу изучают древнюю разновидность риса, у которой есть одно удивительное свойство. Такой рис может нормально расти, даже находясь под водой целых две недели. Он спросил, не хочу ли я помочь ему выделить этот ген. Я согласилась, я была очень взволнована, я знала, что если у нас всё получится, мы сможем помочь миллионам фермеров нормально выращивать рис, даже если их поля затапливает водой.
Кенонг потратил на поиски этого гена 10 лет. И однажды он сказал: «Идём, посмотри на один эксперимент. Ты только посмотри!» Я зашла в теплицу и увидела, что рис обычной разновидности, который пробыл под водой 18 дней, умер, а генетически модифицированная нами разновидность риса с тем самым новым геном, который мы обнаружили и назвали Sub1, была жива. Кенонг и я были поражены и воодушевлены тем, насколько мощный эффект может иметь всего один ген. Но это всего лишь тепличный эксперимент. Сработает ли это на полях?
Я покажу в ускоренном режиме четыре месяца видео, снятого в Международном научно- исследовательском институте риса. Селекционеры вывели новую разновидность риса с геном Sub1, используя другой метод генетической модификации — прецизионное скрещивание. Слева вы видите разновидность с геном Sub1, а справа — обычную разновидность риса. Поначалу, обе разновидности риса растут хорошо, а потом поле затапливают водой на 17 дней. И вы видите, что у разновидности с геном Sub1 всё отлично. Настолько хорошо, что в итоге получается в 3,5 раза больше риса, чем в случае обычной разновидности. Я обожаю это видео, поскольку оно показывает, как сильно может генетика помочь фермерам. В прошлом году, благодаря помощи Фонда Билла и Мелинды Гейтс, три с половиной миллиона фермеров уже выращивали рис с геном Sub1.
(Аплодисменты)
Спасибо.
Многие люди не имеют ничего против генетических модификаций, если речь идёт о перемещении генов риса, генов риса в самом рисе, или когда имеется в виду скрещивание растений с помощью прививок или случайного мутагенеза. Но когда речь заходит о том, чтобы взять ген из бактерии или вируса и поместить его в растение, многие говорят: «Фу!» Почему? Ведь дело в том, что иногда это самый дешёвый, безопасный и эффективный способ прийти к продовольственной безопасности и ресурсосберегающему земледелию. Я приведу вам три примера.
Во-первых, взгляните на эту папайю. Просто объедение, так? А теперь, посмотрите на эту. Эта папайя заражена вирусом кольцевой пятнистости. В 1950-х годах этот вирус почти полностью уничтожил производство папайи на острове Оаху на Гавайях. Многие думали, что папайя на Гавайях обречена, но местный гавайский фитопатолог Денис Гонзалес решил попробовать победить эту болезнь с помощью генной инженерии. Он взял часть вирусной ДНК и перенёс её в геном папайи. Это что-то вроде вакцинации людей. Посмотрите на полевые испытания. Генетически модифицированная папайя находится в центре. У неё иммунитет к этой инфекции. Обычная папайя вокруг неё серьёзно пострадала от вируса. Считается, что новаторская работа Дениса спасла производство папайи. И сегодня, 20 лет спустя всё ещё нет другого метода бороться с этой инфекцией. Нет природного способа. Нет традиционного способа. 80% папайи на Гавайях — генетически модифицированный вид.
Некоторым из вас, наверное, всё равно неприятно, что в пище есть вирусная ДНК, но подумайте вот о чём: генетически модифицированная папайя содержит лишь ничтожно малую часть вируса. А кушая органическую или выращенную традиционными методами папайю, которая была заражена этим вирусом, вы жуёте в десятки раз больше вирусного белка.
Теперь взгляните на этих паразитов, пожирающих баклажаны. Бурая масса — это экскременты, которые выходят из задней части насекомого. Чтобы справиться с этим серьёзным вредителем, который способен целиком уничтожать посевы баклажанов в Бангладеш, местные фермеры распыляют инсектициды два или три раза в неделю, иногда дважды в день, если паразиты особенно активны. Но мы знаем, что некоторые инсектициды очень вредны для человека, особенно, если учесть, что фермеры и их семьи не могут позволить себе надлежащую защиту, как эти дети. В развивающихся странах около 300 000 людей погибают каждый год из-за неправильного использования и отравления инсектицидами. Учёные из Бангладеш и Корнельского университета решили бороться с болезнью с помощью генетических методов в духе органического земледелия. В органическом земледелии фермеры используют инсектицид B.T., который основан на бактериях. Этот пестицид очень специфичен и нацелен на гусениц, он нетоксичен для людей, рыбы и птиц. Он менее токсичен, чем столовая соль. Но этот подход не сработает в Бангладеш. Поскольку такие инсектициды сложно достать, они дороги и насекомые всё равно попадают внутрь растений. Используя генную инженерию, учёные вырезали ген из бактерии и поместили его в геном баклажана. Может ли это снизить количество используемого инсектицида? Определённо. Фермеры сообщили, что в прошлом году им удалось сильно снизить количество используемого инсектицида, практически до нуля. Им удалось собрать урожай и засеять поля на следующий год.
Я показала вам пару примеров того, как генетические модификации используются для борьбы с болезнями и паразитами, для снижения количества используемых пестицидов. Мой последний пример будет о том, как генетические модификации позволяют бороться с недостаточным питанием. В развивающихся странах 500 000 детей в год слепнут из-за недостатка витамина А. Больше половины — умирают. Поэтому учёные при поддержке Фонда Рокфеллера создали генетически модифицированный золотой рис, который содержит бета-каротин — предшественник витамина А. Это тот же пигмент, что и в моркови. По оценкам исследователей одна чашка золотого риса в день может спасти жизни тысяч детей. Но с золотым рисом жестоко борются активисты, которые выступают против генетических модификаций. В прошлом году активисты ворвались и уничтожили тестовое поле на Филиппинах. Когда я услышала об этом, я задалась вопросом, а знали ли они, что уничтожают не просто исследовательский проект, а лекарство, в котором отчаянно нуждаются дети, дети, которым грозит слепота и смерть.
Некоторые из моих друзей и членов моей семьи беспокоятся: «Откуда ты знаешь, что эти гены безопасно кушать?» Генетические модификации, в смысле, перенос генов между видами используются уже более 40 лет в виноделии, медицине, селекции растений, сыроварении. За все это время ни разу не было случая, когда был бы нанесён вред человеку или окружающей среде. Но я не прошу вас верить мне на слово. Наука — это не вероисповедание. Моё мнение не имеет значения. Просто посмотрите на доказательства. После 20 лет тщательных исследований, обсуждений и проверок тысячами независимых учёных все основные научные организации в мире пришли к выводу, что растения, допущенные сейчас на рынок, безопасно употреблять в пищу, и что генная инженерия ничуть не более рискованна, чем старые методы генетической модификации. Это те же организации, которым доверяет большинство из нас, когда речь заходит о других важных научных вопросах, таких как глобальные изменения климата или безопасность вакцинации.
Рауль и я верим, что вместо того, чтобы беспокоиться о генах в нашей еде, нужно сфокусироваться на том, как мы можем помочь детям расти здоровыми. Как сделать, чтобы фермеры в сельской местности жили хорошо и все могли позволить купить себе еды. Мы должны минимизировать урон, который мы наносим окружающей среде. Больше всего меня пугает в громких спорах и ложной информации о генной модификации растений то, что самые бедные люди, которым больше всех нужна эта технология, могут не получить её из-за смутных страхов и предрассудков тех, у кого всегда полно еды.
Нам предстоят огромные испытания. Давайте же радоваться научным открытиям и использовать их. Это наша обязанность — сделать всё от нас зависящее, чтобы прекратить страдания людей и защитить окружающую среду.
Спасибо.
(Аплодисменты)
Спасибо.
Крис Андерсен: Это было убедительно. Люди, выступающие против ГМО, насколько я это понимаю, отталкиваются от двух вещей. Первая: сложность и непредвиденные последствия. Природа — очень сложный механизм. Если мы выпускаем в мир эти новые, созданные нами гены, которые не прошли многолетнюю проверку эволюцией, и они начинают смешиваться со всем, что уже есть в природе, не может ли это привести к какому-то катаклизму или проблеме, особенно, если учесть коммерческий интерес, который есть у некоторых компаний, занимающихся этим? Люди боятся, что из-за этого интереса решения принимаются не только на основе научных фактов, а даже если и так, могут быть непредвиденные последствия. Откуда нам знать, что нет риска каких-либо непредвиденных последствий? Зачастую наше вмешательство в природу приводит к подобным последствиям и цепным реакциям.
Памела Рональд: Сначала про коммерческий аспект: тут важно понять, что в развитых странах, почти все фермеры в США, неважно, органическое или традиционное земледелие, они покупают семена у компаний-производителей. Поэтому, конечно же, есть стремление продать побольше семян, но, будем надеяться, они продают то, что фермеры хотят купить. В развивающихся странах всё по-другому. Фермеры там не могут покупать семена. Эти семена не продаются. Эти семена распространяются бесплатно по традиционным каналам, проходя сертификацию, и очень важно, чтобы в развивающихся странах семена были доступны бесплатно.
КА: И тут какой-нибудь активист может сказать, что это часть заговора. Что это как с героином. Вы сажаете эти семена и у людей нет выхода, кроме как сажать их год за годом?
ПР: Есть множество теорий заговора, но так это просто не работает. К примеру, распространяются семена устойчивого к затоплению риса, распространяются бесплатно, через агентства, занимающиеся сертификацией семян в Индии и Бангладеш, здесь нет коммерческого интереса. Золотой рис разработан при поддержке фонда Рокфеллера. Он тоже распространяется бесплатно. В этом случае нет коммерческой выгоды. А теперь, отвечая на второй вопрос о смешивании генов, нет ли непредвиденных последствий? Конечно, есть. Всякий раз, когда мы делаем что-то новое, есть непредвиденные последствия, но я как раз и пыталась объяснить, что мы делаем с растениями довольно сумасшедшие вещи, мутагенез с использованием радиации или химических мутагенов. Это приводит к тысячам неописанных мутаций, здесь риск непредвиденных последствий гораздо выше, чем во многих современных методах. И важно не использовать термин ГМО, с точки зрения науки он бессмысленный. Мне кажется, нужно говорить об отдельных растениях, об отдельных продуктах, думать о нуждах потребителей.
КА: Отчасти, всё это происходит из-за популярной модели мышления, что природа — это природа, чистая, первозданная, что вмешиваться в её суть — кощунство. Что это значит превращать что-то чистое во что-то опасное, а вы хотите сказать, что вся эта модель мышления — суть полное непонимание природы. Природа — это результат куда более хаотичных генетических перемен, которые происходят с начала времён.
ПР: Именно так. И нет никакой чистой пищи. Я имею в виду, можно не опрыскивать баклажаны инсектицидами и не модифицировать их геном, но тогда вы будете есть экскременты. Нет никакой чистоты.
КА: Пэм Рональд, спасибо. Это было очень убедительно. ПР: Спасибо. Я вам очень благодарна. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Neil Harbisson: I listen to color\nTED Talk Subtitles and Transcript: Artist Neil Harbisson was born completely color blind, but these days a device attached to his head turns color into audible frequencies. Instead of seeing a world in grayscale, Harbisson can hear a symphony of color -- and yes, even listen to faces and paintings.\nWell, I was born with a rare visual condition called achromatopsia, which is total color blindness, so I've never seen color, and I don't know what color looks like, because I come from a grayscale world. To me, the sky is always gray, flowers are always gray, and television is still in black and white.\nBut, since the age of 21, instead of seeing color, I can hear color. In 2003, I started a project with computer scientist Adam Montandon, and the result, with further collaborations with Peter Kese from Slovenia and Matias Lizana from Barcelona, is this electronic eye. It's a color sensor that detects the color frequency in front of me — (Frequency sounds) — and sends this frequency to a chip installed at the back of my head, and I hear the color in front of me through the bone, through bone conduction. (Frequency sounds) So, for example, if I have, like — This is the sound of purple. (Frequency sounds) For example, this is the sound of grass. (Frequency sounds) This is red, like TED. (Frequency sounds) This is the sound of a dirty sock. (Laughter) Which is like yellow, this one.\nSo I've been hearing color all the time for eight years, since 2004, so I find it completely normal now to hear color all the time. At the start, though, I had to memorize the names you give for each color, so I had to memorize the notes, but after some time, all this information became a perception. I didn't have to think about the notes. And after some time, this perception became a feeling. I started to have favorite colors, and I started to dream in colors.\nSo, when I started to dream in color is when I felt that the software and my brain had united, because in my dreams, it was my brain creating electronic sounds. It wasn't the software, so that's when I started to feel like a cyborg. It's when I started to feel that the cybernetic device was no longer a device. It had become a part of my body, an extension of my senses, and after some time, it even became a part of my official image.\nThis is my passport from 2004. You're not allowed to appear on U.K. passports with electronic equipment, but I insisted to the passport office that what they were seeing was actually a new part of my body, an extension of my brain, and they finally accepted me to appear with the passport photo.\nSo, life has changed dramatically since I hear color, because color is almost everywhere, so the biggest change for example is going to an art gallery, I can listen to a Picasso, for example. So it's like I'm going to a concert hall, because I can listen to the paintings. And supermarkets, I find this is very shocking, it's very, very attractive to walk along a supermarket. It's like going to a nightclub. It's full of different melodies. (Laughter) Yeah. Especially the aisle with cleaning products. It's just fabulous. (Laughter)\nAlso, the way I dress has changed. Before, I used to dress in a way that it looked good. Now I dress in a way that it sounds good. (Laughter)\n(Applause)\nSo today I'm dressed in C major, so it's quite a happy chord. (Laughter) If I had to go to a funeral, though, I would dress in B minor, which would be turquoise, purple and orange. (Laughter)\nAlso, food, the way I look at food has changed, because now I can display the food on a plate, so I can eat my favorite song. (Laughter) So depending on how I display it, I can hear and I can compose music with food. So imagine a restaurant where we can have, like, Lady Gaga salads as starters. (Laughter) I mean, this would get teenagers to eat their vegetables, probably. And also, some Rachmaninov piano concertos as main dishes, and some Bjork or Madonna desserts, that would be a very exciting restaurant where you can actually eat songs.\nAlso, the way I perceive beauty has changed, because when I look at someone, I hear their face, so someone might look very beautiful but sound terrible. (Laughter) And it might happen the opposite, the other way around. So I really enjoy creating, like, sound portraits of people. Instead of drawing someone's face, like drawing the shape, I point at them with the eye and I write down the different notes I hear, and then I create sound portraits. Here's some faces.\n(Musical chords)\nYeah, Nicole Kidman sounds good. (Laughter)\nSome people, I would never relate, but they sound similar. Prince Charles has some similarities with Nicole Kidman. They have similar sound of eyes.\nSo you relate people that you wouldn't relate, and you can actually also create concerts by looking at the audience faces. So I connect the eye, and then I play the audience's faces. The good thing about this is, if the concert doesn't sound good, it's their fault. It's not my fault, because — (Laughter)\nAnd so another thing that happens is that I started having this secondary effect that normal sounds started to become color. I heard a telephone tone, and it felt green because it sounded just like the color green. The BBC beeps, they sound turquoise, and listening to Mozart became a yellow experience,\nso I started to paint music and paint people's voices, because people's voices have frequencies that I relate to color.\nAnd here's some music translated into color. For example, Mozart, \"Queen of the Night,\" looks like this. (Music) Very yellow and very colorful, because there's many different frequencies. (Music) And this is a completely different song. (Music) It's Justin Bieber's \"Baby.\" (Laughter) (Music) It is very pink and very yellow.\nSo, also voices, I can transform speeches into color, for example, these are two very well-known speeches. One of them is Martin Luther King's \"I Have A Dream,\" and the other one is Hitler. And I like to exhibit these paintings in the exhibition halls without labels, and then I ask people, \"Which one do you prefer?\" And most people change their preference when I tell them that the one on the left is Hitler and the one on the right is Martin Luther King.\nSo I got to a point when I was able to perceive 360 colors, just like human vision. I was able to differentiate all the degrees of the color wheel. But then, I just thought that this human vision wasn't good enough. There's many, many more colors around us that we cannot perceive, but that electronic eyes can perceive. So I decided to continue extending my color senses, and I added infrared and I added ultraviolet to the color-to-sound scale, so now I can hear colors that the human eye cannot perceive.\nFor example, perceiving infrared is good because you can actually detect if there's movement detectors in a room. I can hear if someone points at me with a remote control. And the good thing about perceiving ultraviolet is that you can hear if it's a good day or a bad day to sunbathe, because ultraviolet is a dangerous color, a color that can actually kill us, so I think we should all have this wish to perceive things that we cannot perceive.\nThat's why, two years ago, I created the Cyborg Foundation, which is a foundation that tries to help people become a cyborg, tries to encourage people to extend their senses by using technology as part of the body.\nWe should all think that knowledge comes from our senses, so if we extend our senses, we will consequently extend our knowledge. I think life will be much more exciting when we stop creating applications for mobile phones and we start creating applications for our own body. I think this will be a big, big change that we will see during this century.\nSo I do encourage you all to think about which senses you'd like to extend. I would encourage you to become a cyborg. You won't be alone. Thank you. (Applause)\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Нил Харбиссон: Я слышу цвет\nTED Talk Subtitles and Transcript: Художник Нил Харбиссон родился с полной неспособностью различать цвета, но сегодня устройство на его голове превращает цвет в слышимые частоты. Вместо того чтобы видеть мир чёрно-белым, Харбиссон может «слышать» симфонию цветов и даже слушать лица и картины.\nЯ родился с редкой зрительной особенностью — ахроматопсией, или полной неспособностью различать цвета. Проще говоря, я никогда не видел цвета и не представляю, как они выглядят. Мой мир серый. Для меня небо всегда серое, цветы всегда серые, и телевидение по-прежнему чёрно-белое.\nНо с тех пор как мне исполнился 21 год, вместо того чтобы видеть цвет, я его слышу. В 2003 году я начал проект вместе с компьютерным специалистом Адамом Монтандоном. Позже, объединившись с Питером Кизом из Словении и Матиасом Лизанья из Барселоны, мы создали электронный глаз. Это датчик для определения цвета. Он фиксирует частоту цвета передо мной (звук частоты), направляет её в чип, установленный у меня на затылке, и я слышу цвет перед собой при помощи костной проводимости. (звук частоты) Так, например, звучит фиолетовый, (звук частоты) так – травяной цвет. (звук частоты) Это красный, как TED. (звук частоты) Здесь звук грязного носка. (Смех) Кстати, он созвучен жёлтому.\nТаким образом, я слушаю цвета с 2004 года на протяжении 8-ми лет. Сейчас для меня это совершенно нормально: постоянно слышать цвета. На первых порах я должен был запоминать название каждого цвета и его ноту, но через некоторое время это перешло на уровень чувственного восприятия. Больше не нужно было думать о нотах. Ещё позже чувственное восприятие стало чувством. У меня появились любимые цвета, начали сниться цветные сны.\nПосле этого я осознал, что мой мозг слился с программным обеспечением и начал создавать электронные звуки во сне. Программное обеспечение здесь не замешано. Я почувствовал себя киборгом. Кибернетическое устройство перестало быть устройством. Оно превратилось в часть моего тела, в продолжение моих чувств, а ещё через некоторое время — в часть моего официального облика.\nВот мой паспорт, выданный в 2004 году. В Великобритании на фото в паспорте запрещено появляться с электронными устройствами, но я настоял на том, что это – новая часть моего тела, продолжение моего мозга, и, в конце концов, они позволили поместить такое фото в паспорт.\nМоя жизнь значительно изменилась с тех пор, как я слышу цвета, потому что они есть буквально повсюду. Например, самой большой переменой стало посещение картинной галереи, где я слышу Пикассо. Ощущения как в концертном зале — я могу слушать картины. Супермаркеты производят на меня сильное впечатление: ходить по супермаркету очень притягательно. Можно сравнить с посещением ночного клуба. Он наполнен разными мелодиями. (Смех) О, да. Особенно ряд с чистящими средствами. Умопомрачительно. (Смех)\nТакже я стал по-другому одеваться. Раньше я подбирал одежду, чтобы хорошо выглядеть. Сейчас я одеваюсь, чтобы хорошо звучать. (Смех)\n(Аплодисменты)\nСегодня я одет в до-мажор, а это весьма жизнерадостный аккорд. (Смех) Если бы мне нужно было пойти на похороны, я бы оделся в си-минор, а именно в бирюзовый, фиолетовый и оранжевый цвета. (Смех)\nТакже еда: моё отношение к ней изменилось. Сейчас я выставляю еду на тарелке в таком порядке, чтобы съесть свою любимую песню. (Смех) В зависимости от размещения я могу слышать и сочинять музыку из еды. Представьте себе ресторан, в котором подают салаты Леди Гага в качестве закуски. (Смех) Больше подростков стало бы есть овощи. Концерты фортепьянной музыки Рахманинова в роли основного блюда, немного Бьорк и Мадонны на десерт — получился бы замечательный ресторан, где песни действительно можно есть.\nИзменилось и моё восприятие красоты. Смотря на человека, я слышу его лицо. Кто-то может выглядеть прекрасно, но звучать отвратительно. (Смех) И наоборот. Я получаю удовольствие от создания звуковых портретов людей. Вместо того чтобы рисовать черты лица, я рисую формы, смотрю на них электронным глазом и записываю ноты, которые слышу. Получается звуковой портрет. Вот несколько лиц.\n(Музыкальные аккорды)\nДа, Николь Кидман звучит хорошо. (Смех)\nПорой совершенно не связанные между собой люди звучат похоже. Принц Чарльз и Николь Кидман имеют одинаковый звук глаз.\nИ так можно найти сходство в совершенно разных людях, можно даже создавать концерты из лиц в аудитории. Я присоединяю глаз и проигрываю лица зрителей. Хорошая новость в том, что если концерт не удался, это вина зрителя, но не моя, потому что… (Смех)\nСо мной также начал происходить и обратный эффект: обычные звуки стали превращаться в цвета. Звонок телефона я воспринимаю как зелёный, потому что он звучит одинаково. Звуковые сигналы BBC – бирюзовые, а прослушивание Моцарта стало для меня жёлтым.\nЯ начал зарисовывать музыку и голоса людей, потому что людские голоса имеют частоты, которые я соотношу с цветами.\nЗдесь у меня есть музыка, переведённая в цвет. Например, «Царица ночи» Моцарта выглядит так. (Музыка) Очень жёлтой и красочной, потому что в ней много разных частот. (Музыка) А сейчас – совершенно другая песня. (Музыка) Это Джастин Бибер «Baby». (Смех) (Музыка) Очень розовая и очень жёлтая.\nТо же происходит с голосами. Я могу переводить речь в цвета. Например, два известнейших выступления: «У меня есть мечта» Мартина Лютера Кинга и речь Гитлера. Мне нравится выставлять их в зале без подписи и спрашивать у людей: «Какая нравится Вам больше?» Большинство меняют своё мнение, когда я говорю им, что речь слева принадлежит Гитлеру, а справа – Мартину Лютеру Кингу.\nИтак, я достиг уровня восприятия 360-и цветов, уровня нормального зрения человека. Я мог различать все оттенки на цветовом круге. И тут я подумал, что человеческое зрение недостаточно хорошее. Вокруг нас куда больше цветов, которые не видим мы, но видит электронный глаз. Я решил продолжить развитие своего чувства цвета и добавил инфракрасный и ультрафиолетовый на шкалу «цвет-звук», так что сейчас я могу слышать цвета, неразличимые человеческим глазом.\nВосприятие инфракрасного хорошо тем, что вы действительно можете определить, есть ли в комнате детекторы движения. Я слышу, когда кто-нибудь указывает на меня пультом дистанционного управления. Слышать же ультрафиолет полезно, чтобы определять хороший сегодня день для загара или нет, так как ультрафиолетовый – опасный цвет. Он действительно может убить нас, и, я полагаю, у каждого может возникнуть желание различать вещи, невидимые глазом.\nИменно поэтому 2 года назад я основал Cyborg Foundation, организацию, которая помогает людям стать киборгами, старается убедить их расширить диапазон чувств, используя технологию как часть тела.\nМы все должны понимать, что знание происходит от наших чувств, и расширяя чувства, мы последовательно увеличиваем знание. Я думаю, жизнь станет удивительнее, когда вместо приложений для мобильных телефонов мы начнём создавать приложения для собственного тела. Думаю, что такую огромную перемену можно будет наблюдать уже в этом веке.\nЯ призываю вас подумать, какие чувства вы хотели бы расширить. Я призываю вас стать киборгами. Вы не будете одиноки. Спасибо. (Аплодисменты)\n(Аплодисменты)"
}
] |
Neil Harbisson: I listen to color
TED Talk Subtitles and Transcript: Artist Neil Harbisson was born completely color blind, but these days a device attached to his head turns color into audible frequencies. Instead of seeing a world in grayscale, Harbisson can hear a symphony of color -- and yes, even listen to faces and paintings.
Well, I was born with a rare visual condition called achromatopsia, which is total color blindness, so I've never seen color, and I don't know what color looks like, because I come from a grayscale world. To me, the sky is always gray, flowers are always gray, and television is still in black and white.
But, since the age of 21, instead of seeing color, I can hear color. In 2003, I started a project with computer scientist Adam Montandon, and the result, with further collaborations with Peter Kese from Slovenia and Matias Lizana from Barcelona, is this electronic eye. It's a color sensor that detects the color frequency in front of me — (Frequency sounds) — and sends this frequency to a chip installed at the back of my head, and I hear the color in front of me through the bone, through bone conduction. (Frequency sounds) So, for example, if I have, like — This is the sound of purple. (Frequency sounds) For example, this is the sound of grass. (Frequency sounds) This is red, like TED. (Frequency sounds) This is the sound of a dirty sock. (Laughter) Which is like yellow, this one.
So I've been hearing color all the time for eight years, since 2004, so I find it completely normal now to hear color all the time. At the start, though, I had to memorize the names you give for each color, so I had to memorize the notes, but after some time, all this information became a perception. I didn't have to think about the notes. And after some time, this perception became a feeling. I started to have favorite colors, and I started to dream in colors.
So, when I started to dream in color is when I felt that the software and my brain had united, because in my dreams, it was my brain creating electronic sounds. It wasn't the software, so that's when I started to feel like a cyborg. It's when I started to feel that the cybernetic device was no longer a device. It had become a part of my body, an extension of my senses, and after some time, it even became a part of my official image.
This is my passport from 2004. You're not allowed to appear on U.K. passports with electronic equipment, but I insisted to the passport office that what they were seeing was actually a new part of my body, an extension of my brain, and they finally accepted me to appear with the passport photo.
So, life has changed dramatically since I hear color, because color is almost everywhere, so the biggest change for example is going to an art gallery, I can listen to a Picasso, for example. So it's like I'm going to a concert hall, because I can listen to the paintings. And supermarkets, I find this is very shocking, it's very, very attractive to walk along a supermarket. It's like going to a nightclub. It's full of different melodies. (Laughter) Yeah. Especially the aisle with cleaning products. It's just fabulous. (Laughter)
Also, the way I dress has changed. Before, I used to dress in a way that it looked good. Now I dress in a way that it sounds good. (Laughter)
(Applause)
So today I'm dressed in C major, so it's quite a happy chord. (Laughter) If I had to go to a funeral, though, I would dress in B minor, which would be turquoise, purple and orange. (Laughter)
Also, food, the way I look at food has changed, because now I can display the food on a plate, so I can eat my favorite song. (Laughter) So depending on how I display it, I can hear and I can compose music with food. So imagine a restaurant where we can have, like, Lady Gaga salads as starters. (Laughter) I mean, this would get teenagers to eat their vegetables, probably. And also, some Rachmaninov piano concertos as main dishes, and some Bjork or Madonna desserts, that would be a very exciting restaurant where you can actually eat songs.
Also, the way I perceive beauty has changed, because when I look at someone, I hear their face, so someone might look very beautiful but sound terrible. (Laughter) And it might happen the opposite, the other way around. So I really enjoy creating, like, sound portraits of people. Instead of drawing someone's face, like drawing the shape, I point at them with the eye and I write down the different notes I hear, and then I create sound portraits. Here's some faces.
(Musical chords)
Yeah, Nicole Kidman sounds good. (Laughter)
Some people, I would never relate, but they sound similar. Prince Charles has some similarities with Nicole Kidman. They have similar sound of eyes.
So you relate people that you wouldn't relate, and you can actually also create concerts by looking at the audience faces. So I connect the eye, and then I play the audience's faces. The good thing about this is, if the concert doesn't sound good, it's their fault. It's not my fault, because — (Laughter)
And so another thing that happens is that I started having this secondary effect that normal sounds started to become color. I heard a telephone tone, and it felt green because it sounded just like the color green. The BBC beeps, they sound turquoise, and listening to Mozart became a yellow experience,
so I started to paint music and paint people's voices, because people's voices have frequencies that I relate to color.
And here's some music translated into color. For example, Mozart, "Queen of the Night," looks like this. (Music) Very yellow and very colorful, because there's many different frequencies. (Music) And this is a completely different song. (Music) It's Justin Bieber's "Baby." (Laughter) (Music) It is very pink and very yellow.
So, also voices, I can transform speeches into color, for example, these are two very well-known speeches. One of them is Martin Luther King's "I Have A Dream," and the other one is Hitler. And I like to exhibit these paintings in the exhibition halls without labels, and then I ask people, "Which one do you prefer?" And most people change their preference when I tell them that the one on the left is Hitler and the one on the right is Martin Luther King.
So I got to a point when I was able to perceive 360 colors, just like human vision. I was able to differentiate all the degrees of the color wheel. But then, I just thought that this human vision wasn't good enough. There's many, many more colors around us that we cannot perceive, but that electronic eyes can perceive. So I decided to continue extending my color senses, and I added infrared and I added ultraviolet to the color-to-sound scale, so now I can hear colors that the human eye cannot perceive.
For example, perceiving infrared is good because you can actually detect if there's movement detectors in a room. I can hear if someone points at me with a remote control. And the good thing about perceiving ultraviolet is that you can hear if it's a good day or a bad day to sunbathe, because ultraviolet is a dangerous color, a color that can actually kill us, so I think we should all have this wish to perceive things that we cannot perceive.
That's why, two years ago, I created the Cyborg Foundation, which is a foundation that tries to help people become a cyborg, tries to encourage people to extend their senses by using technology as part of the body.
We should all think that knowledge comes from our senses, so if we extend our senses, we will consequently extend our knowledge. I think life will be much more exciting when we stop creating applications for mobile phones and we start creating applications for our own body. I think this will be a big, big change that we will see during this century.
So I do encourage you all to think about which senses you'd like to extend. I would encourage you to become a cyborg. You won't be alone. Thank you. (Applause)
(Applause)
|
Нил Харбиссон: Я слышу цвет
TED Talk Subtitles and Transcript: Художник Нил Харбиссон родился с полной неспособностью различать цвета, но сегодня устройство на его голове превращает цвет в слышимые частоты. Вместо того чтобы видеть мир чёрно-белым, Харбиссон может «слышать» симфонию цветов и даже слушать лица и картины.
Я родился с редкой зрительной особенностью — ахроматопсией, или полной неспособностью различать цвета. Проще говоря, я никогда не видел цвета и не представляю, как они выглядят. Мой мир серый. Для меня небо всегда серое, цветы всегда серые, и телевидение по-прежнему чёрно-белое.
Но с тех пор как мне исполнился 21 год, вместо того чтобы видеть цвет, я его слышу. В 2003 году я начал проект вместе с компьютерным специалистом Адамом Монтандоном. Позже, объединившись с Питером Кизом из Словении и Матиасом Лизанья из Барселоны, мы создали электронный глаз. Это датчик для определения цвета. Он фиксирует частоту цвета передо мной (звук частоты), направляет её в чип, установленный у меня на затылке, и я слышу цвет перед собой при помощи костной проводимости. (звук частоты) Так, например, звучит фиолетовый, (звук частоты) так – травяной цвет. (звук частоты) Это красный, как TED. (звук частоты) Здесь звук грязного носка. (Смех) Кстати, он созвучен жёлтому.
Таким образом, я слушаю цвета с 2004 года на протяжении 8-ми лет. Сейчас для меня это совершенно нормально: постоянно слышать цвета. На первых порах я должен был запоминать название каждого цвета и его ноту, но через некоторое время это перешло на уровень чувственного восприятия. Больше не нужно было думать о нотах. Ещё позже чувственное восприятие стало чувством. У меня появились любимые цвета, начали сниться цветные сны.
После этого я осознал, что мой мозг слился с программным обеспечением и начал создавать электронные звуки во сне. Программное обеспечение здесь не замешано. Я почувствовал себя киборгом. Кибернетическое устройство перестало быть устройством. Оно превратилось в часть моего тела, в продолжение моих чувств, а ещё через некоторое время — в часть моего официального облика.
Вот мой паспорт, выданный в 2004 году. В Великобритании на фото в паспорте запрещено появляться с электронными устройствами, но я настоял на том, что это – новая часть моего тела, продолжение моего мозга, и, в конце концов, они позволили поместить такое фото в паспорт.
Моя жизнь значительно изменилась с тех пор, как я слышу цвета, потому что они есть буквально повсюду. Например, самой большой переменой стало посещение картинной галереи, где я слышу Пикассо. Ощущения как в концертном зале — я могу слушать картины. Супермаркеты производят на меня сильное впечатление: ходить по супермаркету очень притягательно. Можно сравнить с посещением ночного клуба. Он наполнен разными мелодиями. (Смех) О, да. Особенно ряд с чистящими средствами. Умопомрачительно. (Смех)
Также я стал по-другому одеваться. Раньше я подбирал одежду, чтобы хорошо выглядеть. Сейчас я одеваюсь, чтобы хорошо звучать. (Смех)
(Аплодисменты)
Сегодня я одет в до-мажор, а это весьма жизнерадостный аккорд. (Смех) Если бы мне нужно было пойти на похороны, я бы оделся в си-минор, а именно в бирюзовый, фиолетовый и оранжевый цвета. (Смех)
Также еда: моё отношение к ней изменилось. Сейчас я выставляю еду на тарелке в таком порядке, чтобы съесть свою любимую песню. (Смех) В зависимости от размещения я могу слышать и сочинять музыку из еды. Представьте себе ресторан, в котором подают салаты Леди Гага в качестве закуски. (Смех) Больше подростков стало бы есть овощи. Концерты фортепьянной музыки Рахманинова в роли основного блюда, немного Бьорк и Мадонны на десерт — получился бы замечательный ресторан, где песни действительно можно есть.
Изменилось и моё восприятие красоты. Смотря на человека, я слышу его лицо. Кто-то может выглядеть прекрасно, но звучать отвратительно. (Смех) И наоборот. Я получаю удовольствие от создания звуковых портретов людей. Вместо того чтобы рисовать черты лица, я рисую формы, смотрю на них электронным глазом и записываю ноты, которые слышу. Получается звуковой портрет. Вот несколько лиц.
(Музыкальные аккорды)
Да, Николь Кидман звучит хорошо. (Смех)
Порой совершенно не связанные между собой люди звучат похоже. Принц Чарльз и Николь Кидман имеют одинаковый звук глаз.
И так можно найти сходство в совершенно разных людях, можно даже создавать концерты из лиц в аудитории. Я присоединяю глаз и проигрываю лица зрителей. Хорошая новость в том, что если концерт не удался, это вина зрителя, но не моя, потому что… (Смех)
Со мной также начал происходить и обратный эффект: обычные звуки стали превращаться в цвета. Звонок телефона я воспринимаю как зелёный, потому что он звучит одинаково. Звуковые сигналы BBC – бирюзовые, а прослушивание Моцарта стало для меня жёлтым.
Я начал зарисовывать музыку и голоса людей, потому что людские голоса имеют частоты, которые я соотношу с цветами.
Здесь у меня есть музыка, переведённая в цвет. Например, «Царица ночи» Моцарта выглядит так. (Музыка) Очень жёлтой и красочной, потому что в ней много разных частот. (Музыка) А сейчас – совершенно другая песня. (Музыка) Это Джастин Бибер «Baby». (Смех) (Музыка) Очень розовая и очень жёлтая.
То же происходит с голосами. Я могу переводить речь в цвета. Например, два известнейших выступления: «У меня есть мечта» Мартина Лютера Кинга и речь Гитлера. Мне нравится выставлять их в зале без подписи и спрашивать у людей: «Какая нравится Вам больше?» Большинство меняют своё мнение, когда я говорю им, что речь слева принадлежит Гитлеру, а справа – Мартину Лютеру Кингу.
Итак, я достиг уровня восприятия 360-и цветов, уровня нормального зрения человека. Я мог различать все оттенки на цветовом круге. И тут я подумал, что человеческое зрение недостаточно хорошее. Вокруг нас куда больше цветов, которые не видим мы, но видит электронный глаз. Я решил продолжить развитие своего чувства цвета и добавил инфракрасный и ультрафиолетовый на шкалу «цвет-звук», так что сейчас я могу слышать цвета, неразличимые человеческим глазом.
Восприятие инфракрасного хорошо тем, что вы действительно можете определить, есть ли в комнате детекторы движения. Я слышу, когда кто-нибудь указывает на меня пультом дистанционного управления. Слышать же ультрафиолет полезно, чтобы определять хороший сегодня день для загара или нет, так как ультрафиолетовый – опасный цвет. Он действительно может убить нас, и, я полагаю, у каждого может возникнуть желание различать вещи, невидимые глазом.
Именно поэтому 2 года назад я основал Cyborg Foundation, организацию, которая помогает людям стать киборгами, старается убедить их расширить диапазон чувств, используя технологию как часть тела.
Мы все должны понимать, что знание происходит от наших чувств, и расширяя чувства, мы последовательно увеличиваем знание. Я думаю, жизнь станет удивительнее, когда вместо приложений для мобильных телефонов мы начнём создавать приложения для собственного тела. Думаю, что такую огромную перемену можно будет наблюдать уже в этом веке.
Я призываю вас подумать, какие чувства вы хотели бы расширить. Я призываю вас стать киборгами. Вы не будете одиноки. Спасибо. (Аплодисменты)
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Lisa Kristine: Photos that bear witness to modern slavery\nTED Talk Subtitles and Transcript: For the past two years, photographer Lisa Kristine has traveled the world, documenting the unbearably harsh realities of modern-day slavery. She shares hauntingly beautiful images -- miners in the Congo, brick layers in Nepal -- illuminating the plight of the 27 million souls enslaved worldwide. (Filmed at TEDxMaui)\nI'm 150 feet down an illegal mine shaft in Ghana. The air is thick with heat and dust, and it's hard to breathe. I can feel the brush of sweaty bodies passing me in the darkness, but I can't see much else. I hear voices talking, but mostly the shaft is this cacophony of men coughing, and stone being broken with primitive tools. Like the others, I wear a flickering, cheap flashlight tied to my head with this elastic, tattered band, and I can barely make out the slick tree limbs holding up the walls of the three-foot square hole dropping hundreds of feet into the earth. When my hand slips, I suddenly remember a miner I had met days before who had lost his grip and fell countless feet down that shaft.\nAs I stand talking to you today, these men are still deep in that hole, risking their lives without payment or compensation, and often dying.\nI got to climb out of that hole, and I got to go home, but they likely never will, because they're trapped in slavery.\nFor the last 28 years, I've been documenting indigenous cultures in more than 70 countries on six continents, and in 2009 I had the great honor of being the sole exhibitor at the Vancouver Peace Summit. Amongst all the astonishing people I met there, I met a supporter of Free the Slaves, an NGO dedicated to eradicating modern day slavery. We started talking about slavery, and really, I started learning about slavery, for I had certainly known it existed in the world, but not to such a degree. After we finished talking, I felt so horrible and honestly ashamed at my own lack of knowledge of this atrocity in my own lifetime, and I thought, if I don't know, how many other people don't know? It started burning a hole in my stomach, so within weeks, I flew down to Los Angeles to meet with the director of Free the Slaves and offer them my help.\nThus began my journey into modern day slavery. Oddly, I had been to many of these places before. Some I even considered like my second home. But this time, I would see the skeletons hidden in the closet.\nA conservative estimate tells us there are more than 27 million people enslaved in the world today. That's double the amount of people taken from Africa during the entire trans-Atlantic slave trade. A hundred and fifty years ago, an agricultural slave cost about three times the annual salary of an American worker. That equates to about $50,000 in today's money. Yet today, entire families can be enslaved for generations over a debt as small as $18. Astonishingly, slavery generates profits of more than $13 billion worldwide each year.\nMany have been tricked by false promises of a good education, a better job, only to find that they're forced to work without pay under the threat of violence, and they cannot walk away.\nToday's slavery is about commerce, so the goods that enslaved people produce have value, but the people producing them are disposable. Slavery exists everywhere, nearly, in the world, and yet it is illegal everywhere in the world.\nIn India and Nepal, I was introduced to the brick kilns. This strange and awesome sight was like walking into ancient Egypt or Dante's Inferno. Enveloped in temperatures of 130 degrees, men, women, children, entire families in fact, were cloaked in a heavy blanket of dust, while mechanically stacking bricks on their head, up to 18 at a time, and carrying them from the scorching kilns to trucks hundreds of yards away. Deadened by monotony and exhaustion, they work silently, doing this task over and over for 16 or 17 hours a day. There were no breaks for food, no water breaks, and the severe dehydration made urinating pretty much inconsequential. So pervasive was the heat and the dust that my camera became too hot to even touch and ceased working. Every 20 minutes, I'd have to run back to our cruiser to clean out my gear and run it under an air conditioner to revive it, and as I sat there, I thought, my camera is getting far better treatment than these people.\nBack in the kilns, I wanted to cry, but the abolitionist next to me quickly grabbed me and he said, \"Lisa, don't do that. Just don't do that here.\" And he very clearly explained to me that emotional displays are very dangerous in a place like this, not just for me, but for them. I couldn't offer them any direct help. I couldn't give them money, nothing. I wasn't a citizen of that country. I could get them in a worse situation than they were already in. I'd have to rely on Free the Slaves to work within the system for their liberation, and I trusted that they would. As for me, I'd have to wait until I got home to really feel my heartbreak.\nIn the Himalayas, I found children carrying stone for miles down mountainous terrain to trucks waiting at roads below. The big sheets of slate were heavier than the children carrying them, and the kids hoisted them from their heads using these handmade harnesses of sticks and rope and torn cloth. It's difficult to witness something so overwhelming. How can we affect something so insidious, yet so pervasive? Some don't even know they're enslaved, people working 16, 17 hours a day without any pay, because this has been the case all their lives. They have nothing to compare it to. When these villagers claimed their freedom, the slaveholders burned down all of their houses. I mean, these people had nothing, and they were so petrified, they wanted to give up, but the woman in the center rallied for them to persevere, and abolitionists on the ground helped them get a quarry lease of their own, so that now they do the same back-breaking work, but they do it for themselves, and they get paid for it, and they do it in freedom.\nSex trafficking is what we often think of when we hear the word slavery, and because of this worldwide awareness, I was warned that it would be difficult for me to work safely within this particular industry.\nIn Kathmandu, I was escorted by women who had previously been sex slaves themselves. They ushered me down a narrow set of stairs that led to this dirty, dimly fluorescent lit basement. This wasn't a brothel, per se. It was more like a restaurant. Cabin restaurants, as they're known in the trade, are venues for forced prostitution. Each has small, private rooms, where the slaves, women, along with young girls and boys, some as young as seven years old, are forced to entertain the clients, encouraging them to buy more food and alcohol. Each cubicle is dark and dingy, identified with a painted number on the wall, and partitioned by plywood and a curtain. The workers here often endure tragic sexual abuse at the hands of their customers. Standing in the near darkness, I remember feeling this quick, hot fear, and in that instant, I could only imagine what it must be like to be trapped in that hell. I had only one way out: the stairs from where I'd come in. There were no back doors. There were no windows large enough to climb through. These people have no escape at all, and as we take in such a difficult subject, it's important to note that slavery, including sex trafficking, occurs in our own backyard as well.\nTens of hundreds of people are enslaved in agriculture, in restaurants, in domestic servitude, and the list can go on. Recently, the New York Times reported that between 100,000 and 300,000 American children are sold into sex slavery every year. It's all around us. We just don't see it.\nThe textile industry is another one we often think of when we hear about slave labor. I visited villages in India where entire families were enslaved in the silk trade. This is a family portrait. The dyed black hands are the father, while the blue and red hands are his sons. They mix dye in these big barrels, and they submerge the silk into the liquid up to their elbows, but the dye is toxic.\nMy interpreter told me their stories.\n\"We have no freedom,\" they said. \"We hope still, though, that we could leave this house someday and go someplace else where we actually get paid for our dyeing.\"\nIt's estimated that more than 4,000 children are enslaved on Lake Volta, the largest man-made lake in the world. When we first arrived, I went to have a quick look. I saw what seemed to be a family fishing on a boat, two older brothers, some younger kids, makes sense right? Wrong. They were all enslaved. Children are taken from their families and trafficked and vanished, and they're forced to work endless hours on these boats on the lake, even though they do not know how to swim.\nThis young child is eight years old. He was trembling when our boat approached, frightened it would run over his tiny canoe. He was petrified he would be knocked in the water. The skeletal tree limbs submerged in Lake Volta often catch the fishing nets, and weary, frightened children are thrown into the water to untether the lines. Many of them drown.\nFor as long as he can recall, he's been forced to work on the lake. Terrified of his master, he will not run away, and since he's been treated with cruelty all his life, he passes that down to the younger slaves that he manages.\nI met these boys at five in the morning, when they were hauling in the last of their nets, but they had been working since 1 a.m. in the cold, windy night. And it's important to note that these nets weigh more than a thousand pounds when they're full of fish.\nI want to introduce you to Kofi. Kofi was rescued from a fishing village. I met him at a shelter where Free the Slaves rehabilitates victims of slavery. Here he's seen taking a bath at the well, pouring big buckets of water over his head, and the wonderful news is, as you and I are sitting here talking today, Kofi has been reunited with his family, and what's even better, his family has been given tools to make a living and to keep their children safe. Kofi is the embodiment of possibility. Who will he become because someone took a stand and made a difference in his life?\nDriving down a road in Ghana with partners of Free the Slaves, a fellow abolitionist on a moped suddenly sped up to our cruiser and tapped on the window. He told us to follow him down a dirt road into the jungle. At the end of the road, he urged us out of the car, and told the driver to quickly leave. Then he pointed toward this barely visible footpath, and said, \"This is the path, this is the path. Go.\" As we started down the path, we pushed aside the vines blocking the way, and after about an hour of walking in, found that the trail had become flooded by recent rains, so I hoisted the photo gear above my head as we descended into these waters up to my chest. After another two hours of hiking, the winding trail abruptly ended at a clearing, and before us was a mass of holes that could fit into the size of a football field, and all of them were full of enslaved people laboring. Many women had children strapped to their backs while they were panning for gold, wading in water poisoned by mercury. Mercury is used in the extraction process.\nThese miners are enslaved in a mine shaft in another part of Ghana. When they came out of the shaft, they were soaking wet from their own sweat. I remember looking into their tired, bloodshot eyes, for many of them had been underground for 72 hours. The shafts are up to 300 feet deep, and they carry out heavy bags of stone that later will be transported to another area, where the stone will be pounded so that they can extract the gold.\nAt first glance, the pounding site seems full of powerful men, but when we look closer, we see some less fortunate working on the fringes, and children too. All of them are victim to injury, illness and violence. In fact, it's very likely that this muscular person will end up like this one here, racked with tuberculosis and mercury poisoning in just a few years.\nThis is Manuru. When his father died, his uncle trafficked him to work with him in the mines. When his uncle died, Manuru inherited his uncle's debt, which further forced him into being enslaved in the mines. When I met him, he had been working in the mines for 14 years, and the leg injury that you see here is actually from a mining accident, one so severe doctors say his leg should be amputated. On top of that, Manuru has tuberculosis, yet he's still forced to work day in and day out in that mine shaft.\nEven still, he has a dream that he will become free and become educated with the help of local activists like Free the Slaves, and it's this sort of determination, in the face of unimaginable odds, that fills me with complete awe.\nI want to shine a light on slavery. When I was working in the field, I brought lots of candles with me, and with the help of my interpreter, I imparted to the people I was photographing that I wanted to illuminate their stories and their plight, so when it was safe for them, and safe for me, I made these images. They knew their image would be seen by you out in the world. I wanted them to know that we will be bearing witness to them, and that we will do whatever we can to help make a difference in their lives. I truly believe, if we can see one another as fellow human beings, then it becomes very difficult to tolerate atrocities like slavery. These images are not of issues. They are of people, real people, like you and me, all deserving of the same rights, dignity and respect in their lives. There is not a day that goes by that I don't think of these many beautiful, mistreated people I've had the tremendous honor of meeting.\nI hope that these images awaken a force\nin those who view them, people like you, and I hope that force will ignite a fire, and that fire will shine a light on slavery, for without that light, the beast of bondage can continue to live in the shadows.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Лиза Кристин: Фотосвидетельства современного рабства\nTED Talk Subtitles and Transcript: Последние 2 года фотограф Лиза Кристин путешествует по миру и снимает невыносимо жестокие условия современного рабства. Она показывает зрителям красивые и цепляющие за душу фотографии шахтёров Конго, каменщиков Непала и многих других, и с их помощью освещает бедственное положение 27 миллионов попавших в рабство людей всего мира. (Снято на TEDxMaui)\nЯ спустилась на 45-метровую глубину в одну из нелегальных угольных шахт Ганы. Воздух густой от зноя и пыли, дышать тяжело. Меня задевали потные тела проходящих мимо людей, но кругом была такая темень, что ничего не было видно. Я слышала голоса, но в основном в шахте царила какофония из кашля и стука по камню, который откалывали примитивными инструментами. Как и все остальные, я надела дешёвый фонарь, мерцающий тусклым светом, привязав его к голове эластичной, потрёпанной повязкой. Я едва могла различить в темноте скользкие сучья деревьев, приделанные к стенам на уровне метра над поверхностью и ведущие на десятки метров под землю. Когда моя рука неловко скользнула, я внезапно вспомнила знакомого шахтёра, который не удержался и упал с многометровой высоты вглубь этой шахты.\nСейчас, во время нашего разговора, эти люди по-прежнему находятся в той шахте. Они рискуют жизнью, не получая за это ни гроша, и часто умирают.\nМне удалось выбраться из этой шахты и уехать домой, но у этих людей практически нет шансов выбраться, потому что они попали в рабство.\nПоследние 28 лет я делаю документальные свидетельства о местных культурах более 70 стран на 6 континентах, а в 2009 году я удостоилась великой чести стать единственным участником выставки на «Саммите мира» в Ванкувере. Среди всех удивительных людей, с которыми я там познакомилась, был сторонник НПО «Освободим рабов», которая занимается искоренением современного рабства. Мы начали говорить о рабстве, и тогда я по-настоящему вникла в эту проблему; потому что раньше я знала, что в мире есть рабство, но не думала, что оно так распространено. После окончания нашего разговора мне стало жутко и очень стыдно за свою неосведомлённость об этом зверстве, которое творится в мире, и я подумала: если я не знаю, то сколько ещё людей не знают об этом? Эта мысль не давала мне покоя, поэтому через несколько недель я полетела в Лос-Анджелес, чтобы встретиться с директором «Освободим рабов» и предложить им свою помощь.\nЭто стало началом моего погружения в проблему современного рабства. Оказалось, что я раньше бывала во многих из таких стран. Некоторые из них я даже считала вторым домом. Но на этот раз я увидела «скелеты в шкафах».\nПо предварительным подсчётам в современном мире рабами являются более 27 миллионов человек. Это число в два раза больше всех выходцев из Африки за весь период трансатлантической работорговли. 150 лет назад раб для полевых работ стоил 3 годовые зарплаты американского рабочего. В пересчёте на современные деньги это примерно $50 000. Однако сегодня целые поколения семей могут оставаться в рабстве из-за долга в $18. Парадоксально, но рабство приносит ежегодную прибыль более $13 млрд по всему миру.\nМногих заманили в рабство ложными обещаниями хорошего образования или высокооплачиваемой работы, но согласившись, люди обнаружили, что их принуждают работать без всякой оплаты, угрожая насилием, и что они не могут вырваться из этого положения.\nСегодня причиной рабства является торговля, потому что товары, которые производят рабы, имеют ценность, а люди, которые делают их, не представляют никакой ценности. Рабство существует почти во всех странах мира, и во всех странах мира оно считается противозаконным.\nВ Индии и Непале меня привели к печам для обжига кирпичей. Я увидела необычное и поразительное зрелище, словно попала в древний Египет или ад, описанный Данте. При температуре 54 градуса по Цельсию, мужчины, женщины, дети, целые семьи рабов, покрытые густым слоем пыли, машинально ставили штабели из кирпичей себе на голову по 18 штук за раз и несли их от обжигающих, пышущих жаром печей до грузовиков, стоявших в сотнях метрах от них. Измученные монотонной, изнурительной работой, они тихо работают, выполняя это действие снова и снова по 16-17 часов в день. У них нет перерывов, чтобы поесть или выпить воды. Сильное обезвоживание привело к проблемам с мочеиспусканием. Везде было так жарко и пыльно, что мой фотоаппарат быстро перегрелся и перестал работать. Мне каждые 20 минут приходилось бегать к нашей машине, чтобы почистить его от пыли и охладить под кондиционером. Во время очередного перерыва я подумала, что мой фотоаппарат получает намного больше внимания и заботы, чем эти люди.\nКогда я вернулась к печам, мне хотелось плакать, но аболиционист, стоявший рядом, быстро обнял меня и сказал: «Лиза, не плачь. Не надо плакать здесь». Он очень доходчиво объяснил мне, что показывать свои эмоции здесь очень опасно, не только для меня, но и для них. Я не могла предложить им никакой помощи, не могла дать им денег, я ничего не могла им дать. Я не была гражданкой этой страны, и своими слезами могла навлечь на них ещё большую беду, чем та, в которой они оказались. Мне пришлось во всём положиться на организацию «Освободим рабов» и их систему освобождения, и я верю, что они могут спасти этих людей. А мне пришлось ждать до дома, чтобы в слезах излить всю мою жалость к этим людям.\nВ Гималаях я видела детей, которые носили камень по горной дороге длиной в несколько километров к грузовикам, ожидавшим их на дорогах у подножья горы. Огромные глыбы камня были тяжелее, чем дети, которые их несли, и они привязали камни к голове с помощью самодельных ремней из палок, верёвок и обрывков ткани. Быть свидетелем подобных нечеловеческих мучений очень тяжело. Как мы можем повлиять на это тайное, но такое распространённое явление? Некоторые даже не знают, что находятся в рабстве. Люди работают по 16-17 часов в день, не получая никакого вознаграждения, на протяжении всей своей жизни. Им не с чем сравнивать. Когда жители этих деревень потребовали отпустить их на свободу, рабовладельцы сожгли все их дома. То есть, у людей ничего не осталось. Они были так потрясены этим, что хотели сдаться, но женщина в центре помогла им сплотиться и продолжить борьбу за свои права, а аболиционисты помогли им взять каменоломню в аренду. Теперь они выполняют ту же самую изнурительную работу, но они работают на себя, получают за это деньги и теперь делают это без принуждения.\nКогда мы слышим слово «рабство», мы часто думаем о сексуальном рабстве. Поскольку об этой проблеме знает уже весь мир, меня предупредили, что работать над решением проблем в этой отрасли очень рискованно.\nВ Катманду женщины, которые раньше были секс-рабынями, проводили меня в притон. Они привели меня к узенькой лестнице, ведущей в грязный подвал, тускло освещённый люминесцентными лампами. Это был не бордель в чистом виде, а скорее ресторанчик. В так называемых ресторанах с кабинками процветает проституция. В каждом из них есть отдельные небольшие комнатки, где рабов — женщин, девочек и мальчиков, некоторым из которых всего 7 лет — заставляют развлекать клиентов и поощрять их покупать больше еды и выпивки. Кабинки тёмные и грязные, они отличаются только номерами, написанными на стене, а друг от друга их отделяет лишь лист фанеры и занавеска. Работницы ресторана часто подвергаются жестокому сексуальному насилию со стороны своих клиентов. Я помню, что, стоя в полутьме, я почувствовала мгновенный прилив сильного страха, и в этот момент я могла только представить себе, каково это — постоянно находиться в этом аду. У меня был единственный выход: лестница, по которой я спустилась туда. Там не было запасного выхода. Там не было окон, через которые можно было выбраться. У этих людей совсем нет выхода. Раз уж мы затронули такую тяжёлую тему, очень важно заметить, что рабство, в том числе и сексуальное, можно встретить совсем рядом с нами.\nСотни людей принудительно работают в полях, ресторанах, вовлечены в домашнее рабство. Список можно продолжать. Недавно газета Нью-Йорк Таймс сообщила, что от 100 000 до 300 000 детей Америки ежегодно продаются в сексуальное рабство. Эта проблема окружает нас повсюду. Мы просто её не замечаем.\nТекстильная промышленность — это ещё одна сфера, о которой мы вспоминаем, когда слышим о рабском труде. Я была в индийских деревушках, где целые семьи были вовлечены в рабство торговцами шёлка. Это семейный портрет. Чёрной краской окрашены руки отца, а синей и красной — руки его сыновей. Они смешивают краску в больших чанах и погружают шёлк так глубоко в краску, что она пачкает им руки до самых локтей, а краска токсична.\nМой переводчик рассказал мне истории этих людей.\nОни сказали: «У нас нет свободы, однако мы продолжаем надеяться, что когда-нибудь сможем выбраться отсюда и поехать в другое место, где нам хотя бы будут платить за нашу работу».\nПо приблизительным подсчётам около 4 000 детей вовлечены в рабство на озере Вольта, самом крупном искусственном озере мира. Когда мы впервые туда приехали, я пошла взглянуть на озеро. Я увидела рыбаков в лодке и подумала, что это семья: два старших брата и несколько младших братьев — похоже, правда? Неправда. Они все рабы. Детей обманом увезли из семей, их считают пропавшими без вести. Их вынуждают круглыми сутками работать в лодках на озере, хотя они не умеют плавать.\nЭтому ребёнку 8 лет. Когда мы подъезжали к нему на лодке, он весь дрожал, боясь, что наша лодка наедет на его маленькое каноэ. От удара он мог упасть в воду, и потому был сам не свой от страха. Рыболовные сети часто цепляются за эти похожие на скелеты ветви деревьев, растущих в озере Вольта, и уставших, напуганных детей бросают в воду, чтобы они распутали сети. Многие из этих детей тонут.\nВсю жизнь его заставляли работать на озере. Он не сбежит, потому что до смерти боится хозяина. Поскольку с ним всю жизнь обращались крайне жестоко, теперь он точно так же обращается с детьми, которые находятся под его руководством.\nЯ встретила этих мальчишек в 5 часов утра, когда они затаскивали в лодку последнюю сеть, но они работали с часа ночи, на ветру и холоде. Важно заметить, что когда эти сети полны рыбы, они весят почти полтонны.\nЯ хочу познакомить вас с Кофи. Кофи был освобождён из рыбацкой деревни. Я встретила его в приюте, где члены организации «Освободим рабов» проводят реабилитацию жертв рабства. Я сфотографировала его, когда он принимал ванну и с удовольствием поливал себя водой. У меня есть для вас чудесная новость. Сегодня, во время нашего разговора, Кофи уже находится рядом со своими родителями, и, что самое замечательное, его семья получила все необходимые инструменты и средства, которые помогут им заработать на жизнь и обезопасить своих детей. Кофи — живой пример возможности спасения. Интересно, как отразится на его судьбе то, что кто-то защитил его и изменил его жизнь?\nКогда я ехала по дороге вглубь Ганы с партнёрами из организации «Освободим рабов», помощник аболиционистов внезапно подъехал на мопеде к нашему внедорожнику и постучал в окно. Он попросил нас следовать за ним по грунтовой дороге вглубь джунглей. Когда дорога кончилась, он велел нам выйти из машины и приказал водителю быстро уезжать отсюда. Затем он указал на едва заметную тропинку и сказал: «Вот тропинка. Идите». Мы пошли вниз по тропинке, раздвигая в стороны лианы, преграждающие нам путь, и примерно через час ходьбы увидели, что тропинку размыло после недавно прошедших дождей. Мне пришлось нести фотоаппарат над головой, потому что вода доходила мне до груди. После ещё пары часов ходьбы извилистая тропинка внезапно закончилась. Мы вышли на открытое место и увидели множество ям. Каждая из них была размером с футбольное поле и заполнена трудящимися рабами. К спинам многих женщин ремнями были привязаны дети, а сами они мыли золото, с трудом передвигаясь в отравленной ртутью воде. Ртуть используется при отделении золота от руды.\nЭти рабы работают в угольной шахте в другой части Ганы. Когда они вышли из шахты, то были насквозь мокрыми от собственного пота. Я запомнила их уставшие, красные глаза, потому что многие из них находились под землёй 72 часа. Глубина шахт доходит до 90 метров, и они вытаскивают оттуда тяжёлые мешки с камнем, которые позже доставят в другое место, где камень расколют, чтобы извлечь из него золото.\nНа первый взгляд дробильщики камня кажутся сильными мужчинами, но если присмотреться, мы увидим, что многие мужчины и дети работают на пределе своих возможностей. Все они подвержены травмам, болезням и насилию. Скорее всего, через несколько лет этот мускулистый мужчина превратится в такого же больного, измученного туберкулёзом и отравленного парами ртути.\nЭто Мануру. После смерти отца его дядя насильно увёз его с собой в шахту. После смерти дяди, Мануру унаследовал его долг и по-прежнему является рабом в шахте. К моменту нашего знакомства он работал в шахте уже 14 лет и после несчастного случая получил травму ноги, настолько серьёзную, что доктора хотят ампутировать ему ногу. Кроме того, Мануру болен туберкулёзом, однако его по-прежнему заставляют работать круглыми сутками в этой угольной шахте.\nНо даже несмотря на это, он не теряет надежды вновь обрести свободу и получить образование с помощью местных активистов, таких как организация «Освободим рабов». Его решимость и мужество в этой невообразимо тяжёлой ситуации пробудили во мне чувство глубочайшего уважения к этому человеку.\nЯ хочу пролить свет на проблему рабства. Когда я начала работать в этой области, я привезла с собой много свечей и с помощью переводчика сообщила людям, которых фотографировала, что хочу осветить истории их жизни и их беду. Выбрав безопасный для них и для меня момент, я сделала эти фотографии. Они знали, что вы — свободные люди всего мира — увидите их фотографии. Я хотела, чтобы эти фотографии стали свидетельством того, что мы сделаем всё возможное для того, чтобы изменить их жизнь. Я искренне верю, что если мы отнесёмся к ним как к равным, нам будет очень тяжело мириться с таким ужасом как рабство. На этих фотографиях показана не проблема, а люди, живые люди, такие же, как мы с вами, заслуживающие равных прав и уважения их достоинства и их жизни. Не проходит и дня без того, чтобы я не вспомнила об этих замечательных людях, с которыми так жестоко обращаются и с которыми я имела огромную честь познакомиться.\nЯ надеюсь, что эти фотографии разбудят\nв тех, кто их увидит, например, в вас, великую силу, и что эта сила зажжёт в людях огонь, который прольёт яркий свет на проблему рабства. Без этого света все ужасы неволи будут по-прежнему жить на тёмной стороне современного мира.\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Lisa Kristine: Photos that bear witness to modern slavery
TED Talk Subtitles and Transcript: For the past two years, photographer Lisa Kristine has traveled the world, documenting the unbearably harsh realities of modern-day slavery. She shares hauntingly beautiful images -- miners in the Congo, brick layers in Nepal -- illuminating the plight of the 27 million souls enslaved worldwide. (Filmed at TEDxMaui)
I'm 150 feet down an illegal mine shaft in Ghana. The air is thick with heat and dust, and it's hard to breathe. I can feel the brush of sweaty bodies passing me in the darkness, but I can't see much else. I hear voices talking, but mostly the shaft is this cacophony of men coughing, and stone being broken with primitive tools. Like the others, I wear a flickering, cheap flashlight tied to my head with this elastic, tattered band, and I can barely make out the slick tree limbs holding up the walls of the three-foot square hole dropping hundreds of feet into the earth. When my hand slips, I suddenly remember a miner I had met days before who had lost his grip and fell countless feet down that shaft.
As I stand talking to you today, these men are still deep in that hole, risking their lives without payment or compensation, and often dying.
I got to climb out of that hole, and I got to go home, but they likely never will, because they're trapped in slavery.
For the last 28 years, I've been documenting indigenous cultures in more than 70 countries on six continents, and in 2009 I had the great honor of being the sole exhibitor at the Vancouver Peace Summit. Amongst all the astonishing people I met there, I met a supporter of Free the Slaves, an NGO dedicated to eradicating modern day slavery. We started talking about slavery, and really, I started learning about slavery, for I had certainly known it existed in the world, but not to such a degree. After we finished talking, I felt so horrible and honestly ashamed at my own lack of knowledge of this atrocity in my own lifetime, and I thought, if I don't know, how many other people don't know? It started burning a hole in my stomach, so within weeks, I flew down to Los Angeles to meet with the director of Free the Slaves and offer them my help.
Thus began my journey into modern day slavery. Oddly, I had been to many of these places before. Some I even considered like my second home. But this time, I would see the skeletons hidden in the closet.
A conservative estimate tells us there are more than 27 million people enslaved in the world today. That's double the amount of people taken from Africa during the entire trans-Atlantic slave trade. A hundred and fifty years ago, an agricultural slave cost about three times the annual salary of an American worker. That equates to about $50,000 in today's money. Yet today, entire families can be enslaved for generations over a debt as small as $18. Astonishingly, slavery generates profits of more than $13 billion worldwide each year.
Many have been tricked by false promises of a good education, a better job, only to find that they're forced to work without pay under the threat of violence, and they cannot walk away.
Today's slavery is about commerce, so the goods that enslaved people produce have value, but the people producing them are disposable. Slavery exists everywhere, nearly, in the world, and yet it is illegal everywhere in the world.
In India and Nepal, I was introduced to the brick kilns. This strange and awesome sight was like walking into ancient Egypt or Dante's Inferno. Enveloped in temperatures of 130 degrees, men, women, children, entire families in fact, were cloaked in a heavy blanket of dust, while mechanically stacking bricks on their head, up to 18 at a time, and carrying them from the scorching kilns to trucks hundreds of yards away. Deadened by monotony and exhaustion, they work silently, doing this task over and over for 16 or 17 hours a day. There were no breaks for food, no water breaks, and the severe dehydration made urinating pretty much inconsequential. So pervasive was the heat and the dust that my camera became too hot to even touch and ceased working. Every 20 minutes, I'd have to run back to our cruiser to clean out my gear and run it under an air conditioner to revive it, and as I sat there, I thought, my camera is getting far better treatment than these people.
Back in the kilns, I wanted to cry, but the abolitionist next to me quickly grabbed me and he said, "Lisa, don't do that. Just don't do that here." And he very clearly explained to me that emotional displays are very dangerous in a place like this, not just for me, but for them. I couldn't offer them any direct help. I couldn't give them money, nothing. I wasn't a citizen of that country. I could get them in a worse situation than they were already in. I'd have to rely on Free the Slaves to work within the system for their liberation, and I trusted that they would. As for me, I'd have to wait until I got home to really feel my heartbreak.
In the Himalayas, I found children carrying stone for miles down mountainous terrain to trucks waiting at roads below. The big sheets of slate were heavier than the children carrying them, and the kids hoisted them from their heads using these handmade harnesses of sticks and rope and torn cloth. It's difficult to witness something so overwhelming. How can we affect something so insidious, yet so pervasive? Some don't even know they're enslaved, people working 16, 17 hours a day without any pay, because this has been the case all their lives. They have nothing to compare it to. When these villagers claimed their freedom, the slaveholders burned down all of their houses. I mean, these people had nothing, and they were so petrified, they wanted to give up, but the woman in the center rallied for them to persevere, and abolitionists on the ground helped them get a quarry lease of their own, so that now they do the same back-breaking work, but they do it for themselves, and they get paid for it, and they do it in freedom.
Sex trafficking is what we often think of when we hear the word slavery, and because of this worldwide awareness, I was warned that it would be difficult for me to work safely within this particular industry.
In Kathmandu, I was escorted by women who had previously been sex slaves themselves. They ushered me down a narrow set of stairs that led to this dirty, dimly fluorescent lit basement. This wasn't a brothel, per se. It was more like a restaurant. Cabin restaurants, as they're known in the trade, are venues for forced prostitution. Each has small, private rooms, where the slaves, women, along with young girls and boys, some as young as seven years old, are forced to entertain the clients, encouraging them to buy more food and alcohol. Each cubicle is dark and dingy, identified with a painted number on the wall, and partitioned by plywood and a curtain. The workers here often endure tragic sexual abuse at the hands of their customers. Standing in the near darkness, I remember feeling this quick, hot fear, and in that instant, I could only imagine what it must be like to be trapped in that hell. I had only one way out: the stairs from where I'd come in. There were no back doors. There were no windows large enough to climb through. These people have no escape at all, and as we take in such a difficult subject, it's important to note that slavery, including sex trafficking, occurs in our own backyard as well.
Tens of hundreds of people are enslaved in agriculture, in restaurants, in domestic servitude, and the list can go on. Recently, the New York Times reported that between 100,000 and 300,000 American children are sold into sex slavery every year. It's all around us. We just don't see it.
The textile industry is another one we often think of when we hear about slave labor. I visited villages in India where entire families were enslaved in the silk trade. This is a family portrait. The dyed black hands are the father, while the blue and red hands are his sons. They mix dye in these big barrels, and they submerge the silk into the liquid up to their elbows, but the dye is toxic.
My interpreter told me their stories.
"We have no freedom," they said. "We hope still, though, that we could leave this house someday and go someplace else where we actually get paid for our dyeing."
It's estimated that more than 4,000 children are enslaved on Lake Volta, the largest man-made lake in the world. When we first arrived, I went to have a quick look. I saw what seemed to be a family fishing on a boat, two older brothers, some younger kids, makes sense right? Wrong. They were all enslaved. Children are taken from their families and trafficked and vanished, and they're forced to work endless hours on these boats on the lake, even though they do not know how to swim.
This young child is eight years old. He was trembling when our boat approached, frightened it would run over his tiny canoe. He was petrified he would be knocked in the water. The skeletal tree limbs submerged in Lake Volta often catch the fishing nets, and weary, frightened children are thrown into the water to untether the lines. Many of them drown.
For as long as he can recall, he's been forced to work on the lake. Terrified of his master, he will not run away, and since he's been treated with cruelty all his life, he passes that down to the younger slaves that he manages.
I met these boys at five in the morning, when they were hauling in the last of their nets, but they had been working since 1 a.m. in the cold, windy night. And it's important to note that these nets weigh more than a thousand pounds when they're full of fish.
I want to introduce you to Kofi. Kofi was rescued from a fishing village. I met him at a shelter where Free the Slaves rehabilitates victims of slavery. Here he's seen taking a bath at the well, pouring big buckets of water over his head, and the wonderful news is, as you and I are sitting here talking today, Kofi has been reunited with his family, and what's even better, his family has been given tools to make a living and to keep their children safe. Kofi is the embodiment of possibility. Who will he become because someone took a stand and made a difference in his life?
Driving down a road in Ghana with partners of Free the Slaves, a fellow abolitionist on a moped suddenly sped up to our cruiser and tapped on the window. He told us to follow him down a dirt road into the jungle. At the end of the road, he urged us out of the car, and told the driver to quickly leave. Then he pointed toward this barely visible footpath, and said, "This is the path, this is the path. Go." As we started down the path, we pushed aside the vines blocking the way, and after about an hour of walking in, found that the trail had become flooded by recent rains, so I hoisted the photo gear above my head as we descended into these waters up to my chest. After another two hours of hiking, the winding trail abruptly ended at a clearing, and before us was a mass of holes that could fit into the size of a football field, and all of them were full of enslaved people laboring. Many women had children strapped to their backs while they were panning for gold, wading in water poisoned by mercury. Mercury is used in the extraction process.
These miners are enslaved in a mine shaft in another part of Ghana. When they came out of the shaft, they were soaking wet from their own sweat. I remember looking into their tired, bloodshot eyes, for many of them had been underground for 72 hours. The shafts are up to 300 feet deep, and they carry out heavy bags of stone that later will be transported to another area, where the stone will be pounded so that they can extract the gold.
At first glance, the pounding site seems full of powerful men, but when we look closer, we see some less fortunate working on the fringes, and children too. All of them are victim to injury, illness and violence. In fact, it's very likely that this muscular person will end up like this one here, racked with tuberculosis and mercury poisoning in just a few years.
This is Manuru. When his father died, his uncle trafficked him to work with him in the mines. When his uncle died, Manuru inherited his uncle's debt, which further forced him into being enslaved in the mines. When I met him, he had been working in the mines for 14 years, and the leg injury that you see here is actually from a mining accident, one so severe doctors say his leg should be amputated. On top of that, Manuru has tuberculosis, yet he's still forced to work day in and day out in that mine shaft.
Even still, he has a dream that he will become free and become educated with the help of local activists like Free the Slaves, and it's this sort of determination, in the face of unimaginable odds, that fills me with complete awe.
I want to shine a light on slavery. When I was working in the field, I brought lots of candles with me, and with the help of my interpreter, I imparted to the people I was photographing that I wanted to illuminate their stories and their plight, so when it was safe for them, and safe for me, I made these images. They knew their image would be seen by you out in the world. I wanted them to know that we will be bearing witness to them, and that we will do whatever we can to help make a difference in their lives. I truly believe, if we can see one another as fellow human beings, then it becomes very difficult to tolerate atrocities like slavery. These images are not of issues. They are of people, real people, like you and me, all deserving of the same rights, dignity and respect in their lives. There is not a day that goes by that I don't think of these many beautiful, mistreated people I've had the tremendous honor of meeting.
I hope that these images awaken a force
in those who view them, people like you, and I hope that force will ignite a fire, and that fire will shine a light on slavery, for without that light, the beast of bondage can continue to live in the shadows.
Thank you very much.
(Applause)
|
Лиза Кристин: Фотосвидетельства современного рабства
TED Talk Subtitles and Transcript: Последние 2 года фотограф Лиза Кристин путешествует по миру и снимает невыносимо жестокие условия современного рабства. Она показывает зрителям красивые и цепляющие за душу фотографии шахтёров Конго, каменщиков Непала и многих других, и с их помощью освещает бедственное положение 27 миллионов попавших в рабство людей всего мира. (Снято на TEDxMaui)
Я спустилась на 45-метровую глубину в одну из нелегальных угольных шахт Ганы. Воздух густой от зноя и пыли, дышать тяжело. Меня задевали потные тела проходящих мимо людей, но кругом была такая темень, что ничего не было видно. Я слышала голоса, но в основном в шахте царила какофония из кашля и стука по камню, который откалывали примитивными инструментами. Как и все остальные, я надела дешёвый фонарь, мерцающий тусклым светом, привязав его к голове эластичной, потрёпанной повязкой. Я едва могла различить в темноте скользкие сучья деревьев, приделанные к стенам на уровне метра над поверхностью и ведущие на десятки метров под землю. Когда моя рука неловко скользнула, я внезапно вспомнила знакомого шахтёра, который не удержался и упал с многометровой высоты вглубь этой шахты.
Сейчас, во время нашего разговора, эти люди по-прежнему находятся в той шахте. Они рискуют жизнью, не получая за это ни гроша, и часто умирают.
Мне удалось выбраться из этой шахты и уехать домой, но у этих людей практически нет шансов выбраться, потому что они попали в рабство.
Последние 28 лет я делаю документальные свидетельства о местных культурах более 70 стран на 6 континентах, а в 2009 году я удостоилась великой чести стать единственным участником выставки на «Саммите мира» в Ванкувере. Среди всех удивительных людей, с которыми я там познакомилась, был сторонник НПО «Освободим рабов», которая занимается искоренением современного рабства. Мы начали говорить о рабстве, и тогда я по-настоящему вникла в эту проблему; потому что раньше я знала, что в мире есть рабство, но не думала, что оно так распространено. После окончания нашего разговора мне стало жутко и очень стыдно за свою неосведомлённость об этом зверстве, которое творится в мире, и я подумала: если я не знаю, то сколько ещё людей не знают об этом? Эта мысль не давала мне покоя, поэтому через несколько недель я полетела в Лос-Анджелес, чтобы встретиться с директором «Освободим рабов» и предложить им свою помощь.
Это стало началом моего погружения в проблему современного рабства. Оказалось, что я раньше бывала во многих из таких стран. Некоторые из них я даже считала вторым домом. Но на этот раз я увидела «скелеты в шкафах».
По предварительным подсчётам в современном мире рабами являются более 27 миллионов человек. Это число в два раза больше всех выходцев из Африки за весь период трансатлантической работорговли. 150 лет назад раб для полевых работ стоил 3 годовые зарплаты американского рабочего. В пересчёте на современные деньги это примерно $50 000. Однако сегодня целые поколения семей могут оставаться в рабстве из-за долга в $18. Парадоксально, но рабство приносит ежегодную прибыль более $13 млрд по всему миру.
Многих заманили в рабство ложными обещаниями хорошего образования или высокооплачиваемой работы, но согласившись, люди обнаружили, что их принуждают работать без всякой оплаты, угрожая насилием, и что они не могут вырваться из этого положения.
Сегодня причиной рабства является торговля, потому что товары, которые производят рабы, имеют ценность, а люди, которые делают их, не представляют никакой ценности. Рабство существует почти во всех странах мира, и во всех странах мира оно считается противозаконным.
В Индии и Непале меня привели к печам для обжига кирпичей. Я увидела необычное и поразительное зрелище, словно попала в древний Египет или ад, описанный Данте. При температуре 54 градуса по Цельсию, мужчины, женщины, дети, целые семьи рабов, покрытые густым слоем пыли, машинально ставили штабели из кирпичей себе на голову по 18 штук за раз и несли их от обжигающих, пышущих жаром печей до грузовиков, стоявших в сотнях метрах от них. Измученные монотонной, изнурительной работой, они тихо работают, выполняя это действие снова и снова по 16-17 часов в день. У них нет перерывов, чтобы поесть или выпить воды. Сильное обезвоживание привело к проблемам с мочеиспусканием. Везде было так жарко и пыльно, что мой фотоаппарат быстро перегрелся и перестал работать. Мне каждые 20 минут приходилось бегать к нашей машине, чтобы почистить его от пыли и охладить под кондиционером. Во время очередного перерыва я подумала, что мой фотоаппарат получает намного больше внимания и заботы, чем эти люди.
Когда я вернулась к печам, мне хотелось плакать, но аболиционист, стоявший рядом, быстро обнял меня и сказал: «Лиза, не плачь. Не надо плакать здесь». Он очень доходчиво объяснил мне, что показывать свои эмоции здесь очень опасно, не только для меня, но и для них. Я не могла предложить им никакой помощи, не могла дать им денег, я ничего не могла им дать. Я не была гражданкой этой страны, и своими слезами могла навлечь на них ещё большую беду, чем та, в которой они оказались. Мне пришлось во всём положиться на организацию «Освободим рабов» и их систему освобождения, и я верю, что они могут спасти этих людей. А мне пришлось ждать до дома, чтобы в слезах излить всю мою жалость к этим людям.
В Гималаях я видела детей, которые носили камень по горной дороге длиной в несколько километров к грузовикам, ожидавшим их на дорогах у подножья горы. Огромные глыбы камня были тяжелее, чем дети, которые их несли, и они привязали камни к голове с помощью самодельных ремней из палок, верёвок и обрывков ткани. Быть свидетелем подобных нечеловеческих мучений очень тяжело. Как мы можем повлиять на это тайное, но такое распространённое явление? Некоторые даже не знают, что находятся в рабстве. Люди работают по 16-17 часов в день, не получая никакого вознаграждения, на протяжении всей своей жизни. Им не с чем сравнивать. Когда жители этих деревень потребовали отпустить их на свободу, рабовладельцы сожгли все их дома. То есть, у людей ничего не осталось. Они были так потрясены этим, что хотели сдаться, но женщина в центре помогла им сплотиться и продолжить борьбу за свои права, а аболиционисты помогли им взять каменоломню в аренду. Теперь они выполняют ту же самую изнурительную работу, но они работают на себя, получают за это деньги и теперь делают это без принуждения.
Когда мы слышим слово «рабство», мы часто думаем о сексуальном рабстве. Поскольку об этой проблеме знает уже весь мир, меня предупредили, что работать над решением проблем в этой отрасли очень рискованно.
В Катманду женщины, которые раньше были секс-рабынями, проводили меня в притон. Они привели меня к узенькой лестнице, ведущей в грязный подвал, тускло освещённый люминесцентными лампами. Это был не бордель в чистом виде, а скорее ресторанчик. В так называемых ресторанах с кабинками процветает проституция. В каждом из них есть отдельные небольшие комнатки, где рабов — женщин, девочек и мальчиков, некоторым из которых всего 7 лет — заставляют развлекать клиентов и поощрять их покупать больше еды и выпивки. Кабинки тёмные и грязные, они отличаются только номерами, написанными на стене, а друг от друга их отделяет лишь лист фанеры и занавеска. Работницы ресторана часто подвергаются жестокому сексуальному насилию со стороны своих клиентов. Я помню, что, стоя в полутьме, я почувствовала мгновенный прилив сильного страха, и в этот момент я могла только представить себе, каково это — постоянно находиться в этом аду. У меня был единственный выход: лестница, по которой я спустилась туда. Там не было запасного выхода. Там не было окон, через которые можно было выбраться. У этих людей совсем нет выхода. Раз уж мы затронули такую тяжёлую тему, очень важно заметить, что рабство, в том числе и сексуальное, можно встретить совсем рядом с нами.
Сотни людей принудительно работают в полях, ресторанах, вовлечены в домашнее рабство. Список можно продолжать. Недавно газета Нью-Йорк Таймс сообщила, что от 100 000 до 300 000 детей Америки ежегодно продаются в сексуальное рабство. Эта проблема окружает нас повсюду. Мы просто её не замечаем.
Текстильная промышленность — это ещё одна сфера, о которой мы вспоминаем, когда слышим о рабском труде. Я была в индийских деревушках, где целые семьи были вовлечены в рабство торговцами шёлка. Это семейный портрет. Чёрной краской окрашены руки отца, а синей и красной — руки его сыновей. Они смешивают краску в больших чанах и погружают шёлк так глубоко в краску, что она пачкает им руки до самых локтей, а краска токсична.
Мой переводчик рассказал мне истории этих людей.
Они сказали: «У нас нет свободы, однако мы продолжаем надеяться, что когда-нибудь сможем выбраться отсюда и поехать в другое место, где нам хотя бы будут платить за нашу работу».
По приблизительным подсчётам около 4 000 детей вовлечены в рабство на озере Вольта, самом крупном искусственном озере мира. Когда мы впервые туда приехали, я пошла взглянуть на озеро. Я увидела рыбаков в лодке и подумала, что это семья: два старших брата и несколько младших братьев — похоже, правда? Неправда. Они все рабы. Детей обманом увезли из семей, их считают пропавшими без вести. Их вынуждают круглыми сутками работать в лодках на озере, хотя они не умеют плавать.
Этому ребёнку 8 лет. Когда мы подъезжали к нему на лодке, он весь дрожал, боясь, что наша лодка наедет на его маленькое каноэ. От удара он мог упасть в воду, и потому был сам не свой от страха. Рыболовные сети часто цепляются за эти похожие на скелеты ветви деревьев, растущих в озере Вольта, и уставших, напуганных детей бросают в воду, чтобы они распутали сети. Многие из этих детей тонут.
Всю жизнь его заставляли работать на озере. Он не сбежит, потому что до смерти боится хозяина. Поскольку с ним всю жизнь обращались крайне жестоко, теперь он точно так же обращается с детьми, которые находятся под его руководством.
Я встретила этих мальчишек в 5 часов утра, когда они затаскивали в лодку последнюю сеть, но они работали с часа ночи, на ветру и холоде. Важно заметить, что когда эти сети полны рыбы, они весят почти полтонны.
Я хочу познакомить вас с Кофи. Кофи был освобождён из рыбацкой деревни. Я встретила его в приюте, где члены организации «Освободим рабов» проводят реабилитацию жертв рабства. Я сфотографировала его, когда он принимал ванну и с удовольствием поливал себя водой. У меня есть для вас чудесная новость. Сегодня, во время нашего разговора, Кофи уже находится рядом со своими родителями, и, что самое замечательное, его семья получила все необходимые инструменты и средства, которые помогут им заработать на жизнь и обезопасить своих детей. Кофи — живой пример возможности спасения. Интересно, как отразится на его судьбе то, что кто-то защитил его и изменил его жизнь?
Когда я ехала по дороге вглубь Ганы с партнёрами из организации «Освободим рабов», помощник аболиционистов внезапно подъехал на мопеде к нашему внедорожнику и постучал в окно. Он попросил нас следовать за ним по грунтовой дороге вглубь джунглей. Когда дорога кончилась, он велел нам выйти из машины и приказал водителю быстро уезжать отсюда. Затем он указал на едва заметную тропинку и сказал: «Вот тропинка. Идите». Мы пошли вниз по тропинке, раздвигая в стороны лианы, преграждающие нам путь, и примерно через час ходьбы увидели, что тропинку размыло после недавно прошедших дождей. Мне пришлось нести фотоаппарат над головой, потому что вода доходила мне до груди. После ещё пары часов ходьбы извилистая тропинка внезапно закончилась. Мы вышли на открытое место и увидели множество ям. Каждая из них была размером с футбольное поле и заполнена трудящимися рабами. К спинам многих женщин ремнями были привязаны дети, а сами они мыли золото, с трудом передвигаясь в отравленной ртутью воде. Ртуть используется при отделении золота от руды.
Эти рабы работают в угольной шахте в другой части Ганы. Когда они вышли из шахты, то были насквозь мокрыми от собственного пота. Я запомнила их уставшие, красные глаза, потому что многие из них находились под землёй 72 часа. Глубина шахт доходит до 90 метров, и они вытаскивают оттуда тяжёлые мешки с камнем, которые позже доставят в другое место, где камень расколют, чтобы извлечь из него золото.
На первый взгляд дробильщики камня кажутся сильными мужчинами, но если присмотреться, мы увидим, что многие мужчины и дети работают на пределе своих возможностей. Все они подвержены травмам, болезням и насилию. Скорее всего, через несколько лет этот мускулистый мужчина превратится в такого же больного, измученного туберкулёзом и отравленного парами ртути.
Это Мануру. После смерти отца его дядя насильно увёз его с собой в шахту. После смерти дяди, Мануру унаследовал его долг и по-прежнему является рабом в шахте. К моменту нашего знакомства он работал в шахте уже 14 лет и после несчастного случая получил травму ноги, настолько серьёзную, что доктора хотят ампутировать ему ногу. Кроме того, Мануру болен туберкулёзом, однако его по-прежнему заставляют работать круглыми сутками в этой угольной шахте.
Но даже несмотря на это, он не теряет надежды вновь обрести свободу и получить образование с помощью местных активистов, таких как организация «Освободим рабов». Его решимость и мужество в этой невообразимо тяжёлой ситуации пробудили во мне чувство глубочайшего уважения к этому человеку.
Я хочу пролить свет на проблему рабства. Когда я начала работать в этой области, я привезла с собой много свечей и с помощью переводчика сообщила людям, которых фотографировала, что хочу осветить истории их жизни и их беду. Выбрав безопасный для них и для меня момент, я сделала эти фотографии. Они знали, что вы — свободные люди всего мира — увидите их фотографии. Я хотела, чтобы эти фотографии стали свидетельством того, что мы сделаем всё возможное для того, чтобы изменить их жизнь. Я искренне верю, что если мы отнесёмся к ним как к равным, нам будет очень тяжело мириться с таким ужасом как рабство. На этих фотографиях показана не проблема, а люди, живые люди, такие же, как мы с вами, заслуживающие равных прав и уважения их достоинства и их жизни. Не проходит и дня без того, чтобы я не вспомнила об этих замечательных людях, с которыми так жестоко обращаются и с которыми я имела огромную честь познакомиться.
Я надеюсь, что эти фотографии разбудят
в тех, кто их увидит, например, в вас, великую силу, и что эта сила зажжёт в людях огонь, который прольёт яркий свет на проблему рабства. Без этого света все ужасы неволи будут по-прежнему жить на тёмной стороне современного мира.
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Boniface Mwangi: The day I stood up alone\nTED Talk Subtitles and Transcript: Photographer Boniface Mwangi wanted to protest against corruption in his home country of Kenya. So he made a plan: He and some friends would stand up and heckle during a public mass meeting. But when the moment came ... he stood alone. What happened next, he says, showed him who he truly was. As he says, \"There are two most powerful days in your life. The day you are born, and the day you discover why.\" Graphic images.\nPeople back home call me a heckler, a troublemaker, an irritant, a rebel, an activist, the voice of the people. But that wasn't always me.\nGrowing up, I had a nickname. They used to call me Softy, meaning the soft, harmless boy. Like every other human being, I avoided trouble. In my childhood, they taught me silence. Don't argue, do as you're told. In Sunday school, they taught me don't confront, don't argue, even if you're right, turn the other cheek.\nThis was reinforced by the political climate of the time. (Laughter) Kenya is a country where you are guilty until proven rich. (Laughter) Kenya's poor are five times more likely to be shot dead by the police who are meant to protect them than by criminals. This was reinforced by the political climate of the day. We had a president, Moi, who was a dictator. He ruled the country with an iron fist, and anyone who dared question his authority was arrested, tortured, jailed or even killed. That meant that people were taught to be smart cowards, stay out of trouble. Being a coward was not an insult. Being a coward was a compliment. We used to be told that a coward goes home to his mother. What that meant: that if you stayed out of trouble you're going to stay alive.\nI used to question this advice, and eight years ago we had an election in Kenya, and the results were violently disputed. What followed that election was terrible violence, rape, and the killing of over 1,000 people. My work was to document the violence. As a photographer, I took thousands of images, and after two months, the two politicians came together, had a cup of tea, signed a peace agreement, and the country moved on.\nI was a very disturbed man because I saw the violence firsthand. I saw the killings. I saw the displacement. I met women who had been raped, and it disturbed me, but the country never spoke about it. We pretended. We all became smart cowards. We decided to stay out of trouble and not talk about it.\nTen months later, I quit my job. I said I could not stand it anymore. After quitting my job, I decided to organize my friends to speak about the violence in the country, to speak about the state of the nation, and June 1, 2009 was the day that we were meant to go to the stadium and try and get the president's attention. It's a national holiday, it's broadcast across the country, and I showed up at the stadium. My friends did not show up. I found myself alone, and I didn't know what to do. I was scared, but I knew very well that that particular day, I had to make a decision. Was I able to live as a coward, like everyone else, or was I going to make a stand? And when the president stood up to speak, I found myself on my feet shouting at the president, telling him to remember the post-election violence victims, to stop the corruption. And suddenly, out of nowhere, the police pounced on me like hungry lions. They held my mouth and dragged me out of the stadium, where they thoroughly beat me up and locked me up in jail. I spent that night in a cold cement floor in the jail, and that got me thinking. What was making me feel this way? My friends and family thought I was crazy because of what I did, and the images that I took were disturbing my life. The images that I took were just a number to many Kenyans. Most Kenyans did not see the violence. It was a story to them.\nAnd so I decided to actually start a street exhibition to show the images of the violence across the country and get people talking about it. We traveled the country and showed the images, and this was a journey that has started me to the activist path, where I decided to become silent no more, to talk about those things. We traveled, and our general site from our street exhibit became for political graffiti about the situation in the country, talking about corruption, bad leadership. We have even done symbolic burials. We have delivered live pigs to Kenya's parliament as a symbol of our politicians' greed. It has been done in Uganda and other countries, and what is most powerful is that the images have been picked by the media and amplified across the country, across the continent.\nWhere I used to stand up alone seven years ago, now I belong to a community of many people who stand up with me. I am no longer alone when I stand up to speak about these things. I belong to a group of young people who are passionate about the country, who want to bring about change, and they're no longer afraid, and they're no longer smart cowards. So that was my story. That day in the stadium, I stood up as a smart coward. By that one action, I said goodbye to the 24 years living as a coward.\nThere are two most powerful days in your life: the day you're born, and the day you discover why. That day standing up in that stadium shouting at the President, I discovered why I was truly born, that I would no longer be silent in the face of injustice. Do you know why you were born? Thank you. (Applause)\nTom Rielly: It's an amazing story. I just want to ask you a couple quick questions. So PAWA254: you've created a studio, a place where young people can go and harness the power of digital media to do some of this action. What's happening now with PAWA?\nBoniface Mwangi: So we have this community of filmmakers, graffiti artists, musicians, and when there's an issue in the country, we come together, we brainstorm, and take up on that issue. So our most powerful tool is art, because we live in a very busy world where people are so busy in their life, and they don't have time to read. So we package our activism and we package our message in art. So from the music, the graffiti, the art, that's what we do. Can I say one more thing?\nTR: Yeah, of course. (Applause)\nBM: In spite of being arrested, beaten up, threatened, the moment I discovered my voice, that I could actually stand up for what I really believed in, I'm no longer afraid. I used to be called softy, but I'm no longer softy, because I discovered who I really am, as in, that's what I want to do, and there's such beauty in doing that. There's nothing as powerful as that, knowing that I'm meant to do this, because you don't get scared, you just continue living your life.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Бонифэйс Мванжи: День, когда я оказался один\nTED Talk Subtitles and Transcript: Фотограф Бонифэйс Мванжи хотел протестовать против коррупции в своей родной стране Кении. Он придумал план: он и несколько его друзей выразят свой протест на массовом мероприятии. Но когда наступил решающий момент... он оказался один. По его словам, то, что случилось далее, показало ему, на что он был способен: «Есть два самых великих дня в твоей жизни. День, когда ты родился, и день, когда понял зачем». Представлены фото со сценами насилия.\nНа родине меня называют буяном, смутьяном, раздражителем, бунтарём, активистом, голосом народа. Но я не всегда был таким.\nВ детстве у меня было прозвище. Меня называли Тихоней, что значит мягкий, безобидный мальчик. Как и все люди, я избегал проблем. В детстве меня научили молчанию. Не спорь, делай то, что говорят. В воскресной школе меня учили не противостоять и не спорить, даже если ты прав, подставь другую щёку.\nЭто подкреплялось политической обстановкой того времени. (Смех) Кения — это страна, где ты виновен, пока не докажешь, что ты богат. (Смех) Кенийский бедняк имеет в 5 раз больше шансов быть застреленным полицией, которая должна его защищать, нежели преступниками. Это было подкреплено политической обстановкой. У нас был президент Мои, который был диктатором. Он держал страну в ежовых рукавицах, и тех, кто смел ставить под сомнение его авторитет, арестовывали, пытали, сажали в тюрьму или даже убивали. Люди поняли, что быть умными трусами лучше, чем иметь проблемы. Быть трусом не было оскорблением. Быть трусом было комплиментом. Нам говорили, что трус возвращается домой к матери. Это означало, что если ты в стороне от проблем, ты останешься живым.\nЯ ставил под сомнение этот совет, и 8 лет назад у нас в Кении были выборы, и результаты были подвергнуты сильному сомнению. За выборами последовали ужасная жестокость, изнасилования и смерть более 1 000 человек. Моей задачей было задокументировать эту жестокость. Как фотограф, я сделал тысячи снимков, а по прошествии двух месяцев два политических деятеля собрались вместе, чтобы выпить чашечку чая, подписали мирное соглашение, и страна стала жить дальше.\nЭто наложило на меня отпечаток, потому что я видел насилие своими глазами. Я видел убийства, я видел выселения. Я видел изнасилованных женщин, и это очень мучило меня, но в стране об этом никогда не говорили. Мы притворялись. Мы все стали умными трусами. Мы решили отгородиться от проблем и не говорить об этом.\n10 месяцев спустя я уволился. Я сказал, что больше так не могу. После увольнения я решил собрать своих друзей, чтобы высказаться о насилии в стране, высказаться о состоянии нации, и 1 июня 2009 года мы собирались пойти на стадион и попытаться привлечь внимание президента. Это национальный праздник, это вещание по всей стране, и я пришёл на стадион. Мои друзья не пришли. Я оказался там один и не знал, что делать. Я испугался, но я точно знал, что именно в этот день я должен принять решение. Оставаться трусом, как и все, или выступить с протестом? И когда президент вышел с речью, я вдруг понял, что кричу на президента, требуя вспомнить о жертвах насилия после выборов, остановить коррупцию. Неожиданно, из ниоткуда, полицейские набросились на меня как голодные львы. Они заткнули мне рот и потащили со стадиона, где они хорошенько меня избили и посадили в тюрьму. Я провёл ту ночь на холодном цементном полу в тюрьме, и это заставило меня задуматься. Откуда у меня было это чувство? Мои друзья и семья думали, что я сумасшедший, раз пошёл на такое, и снимки, которые я сделал, не давали мне покоя. Для многих кенийцев эти снимки были просто статистикой. Многие кенийцы не замечали жестокости. Для них это была просто история.\nПоэтому я решил открыть уличную выставку, показать снимки с жестокостями по всей стране и заставить людей говорить об этом. Мы путешествовали по стране и показывали фотографии, и с этого началось путешествие, направившее меня на путь активиста, когда я решил перестать молчать и начать говорить об этих вещах. Мы путешествовали, и в местах проведения уличных выставок стали размещать политические граффити о ситуации в стране, рассказывающие о коррупции, плохом руководстве. Мы даже устраивали символические похороны. Мы отправили живых свиней правительству Кении как символ жадности наших политиков. Это же проделали в Уганде и других странах, самым действенным было то, что фотографии появились в СМИ и распространились по всей стране, по всему континенту.\n7 лет назад я стоял один — теперь я принадлежу к большому сообществу людей, стоящих со мной. Теперь я не единственный, кто стоит и говорит об этих вещах. Я принадлежу к группе молодых людей, которых волнует жизнь страны, которые хотят изменить её, и они больше не боятся, они больше не умные трусы. Это была моя история. В тот день на стадионе я стоял, как умный трус. Но я попрощался с жизнью умного труса, которой жил 24 года.\nСуществует 2 самых великих дня в твоей жизни: день, когда ты родился, и день, когда ты понял зачем. Когда я стоял на стадионе и кричал на президента, я понял, зачем я действительно родился, что я больше не буду молчать при виде несправедливости. А вы знаете, зачем вы родились? Спасибо. (Аплодисменты)\nТом Рили: Замечательная история. Я хочу задать тебе несколько вопросов. Итак, PAWA254: ты создал студию, место, куда могут прийти молодые люди и использовать силу цифровых СМИ, чтобы участвовать в движении. Что происходит с PAWA сейчас?\nБонифэйс Мванжи: У нас есть сообщество кинорежиссёров, граффитистов, музыкантов, и когда в стране появляется проблема, мы собираемся вместе, обсуждаем и занимаемся этой темой. Наш самый сильный инструмент — искусство, потому что мы живём в мире, где люди всегда заняты, у них нет времени на чтение. Поэтому мы преподносим наш активизм и наши сообщения через искусство. Музыка, граффити, искусство — это то, что мы делаем. Могу я сказать ещё одну вещь?\nТР: Да, конечно. (Аплодисменты)\nБМ: Несмотря на арест, избиения, угрозы, в минуту, когда я обнаружил свой голос, понял, что я действительно могу отставивать то, во что верю, я перестал бояться. Меня называли Тихоней, но я больше не тихоня, потому что я понял, кем я являюсь, это то, чем я хочу заниматься, и в этом есть особенная красота. Нет ничего более могущественного, чем знать, что ты рождён для этого, потому что ты не боишься, ты продолжаешь жить своей жизнью.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Boniface Mwangi: The day I stood up alone
TED Talk Subtitles and Transcript: Photographer Boniface Mwangi wanted to protest against corruption in his home country of Kenya. So he made a plan: He and some friends would stand up and heckle during a public mass meeting. But when the moment came ... he stood alone. What happened next, he says, showed him who he truly was. As he says, "There are two most powerful days in your life. The day you are born, and the day you discover why." Graphic images.
People back home call me a heckler, a troublemaker, an irritant, a rebel, an activist, the voice of the people. But that wasn't always me.
Growing up, I had a nickname. They used to call me Softy, meaning the soft, harmless boy. Like every other human being, I avoided trouble. In my childhood, they taught me silence. Don't argue, do as you're told. In Sunday school, they taught me don't confront, don't argue, even if you're right, turn the other cheek.
This was reinforced by the political climate of the time. (Laughter) Kenya is a country where you are guilty until proven rich. (Laughter) Kenya's poor are five times more likely to be shot dead by the police who are meant to protect them than by criminals. This was reinforced by the political climate of the day. We had a president, Moi, who was a dictator. He ruled the country with an iron fist, and anyone who dared question his authority was arrested, tortured, jailed or even killed. That meant that people were taught to be smart cowards, stay out of trouble. Being a coward was not an insult. Being a coward was a compliment. We used to be told that a coward goes home to his mother. What that meant: that if you stayed out of trouble you're going to stay alive.
I used to question this advice, and eight years ago we had an election in Kenya, and the results were violently disputed. What followed that election was terrible violence, rape, and the killing of over 1,000 people. My work was to document the violence. As a photographer, I took thousands of images, and after two months, the two politicians came together, had a cup of tea, signed a peace agreement, and the country moved on.
I was a very disturbed man because I saw the violence firsthand. I saw the killings. I saw the displacement. I met women who had been raped, and it disturbed me, but the country never spoke about it. We pretended. We all became smart cowards. We decided to stay out of trouble and not talk about it.
Ten months later, I quit my job. I said I could not stand it anymore. After quitting my job, I decided to organize my friends to speak about the violence in the country, to speak about the state of the nation, and June 1, 2009 was the day that we were meant to go to the stadium and try and get the president's attention. It's a national holiday, it's broadcast across the country, and I showed up at the stadium. My friends did not show up. I found myself alone, and I didn't know what to do. I was scared, but I knew very well that that particular day, I had to make a decision. Was I able to live as a coward, like everyone else, or was I going to make a stand? And when the president stood up to speak, I found myself on my feet shouting at the president, telling him to remember the post-election violence victims, to stop the corruption. And suddenly, out of nowhere, the police pounced on me like hungry lions. They held my mouth and dragged me out of the stadium, where they thoroughly beat me up and locked me up in jail. I spent that night in a cold cement floor in the jail, and that got me thinking. What was making me feel this way? My friends and family thought I was crazy because of what I did, and the images that I took were disturbing my life. The images that I took were just a number to many Kenyans. Most Kenyans did not see the violence. It was a story to them.
And so I decided to actually start a street exhibition to show the images of the violence across the country and get people talking about it. We traveled the country and showed the images, and this was a journey that has started me to the activist path, where I decided to become silent no more, to talk about those things. We traveled, and our general site from our street exhibit became for political graffiti about the situation in the country, talking about corruption, bad leadership. We have even done symbolic burials. We have delivered live pigs to Kenya's parliament as a symbol of our politicians' greed. It has been done in Uganda and other countries, and what is most powerful is that the images have been picked by the media and amplified across the country, across the continent.
Where I used to stand up alone seven years ago, now I belong to a community of many people who stand up with me. I am no longer alone when I stand up to speak about these things. I belong to a group of young people who are passionate about the country, who want to bring about change, and they're no longer afraid, and they're no longer smart cowards. So that was my story. That day in the stadium, I stood up as a smart coward. By that one action, I said goodbye to the 24 years living as a coward.
There are two most powerful days in your life: the day you're born, and the day you discover why. That day standing up in that stadium shouting at the President, I discovered why I was truly born, that I would no longer be silent in the face of injustice. Do you know why you were born? Thank you. (Applause)
Tom Rielly: It's an amazing story. I just want to ask you a couple quick questions. So PAWA254: you've created a studio, a place where young people can go and harness the power of digital media to do some of this action. What's happening now with PAWA?
Boniface Mwangi: So we have this community of filmmakers, graffiti artists, musicians, and when there's an issue in the country, we come together, we brainstorm, and take up on that issue. So our most powerful tool is art, because we live in a very busy world where people are so busy in their life, and they don't have time to read. So we package our activism and we package our message in art. So from the music, the graffiti, the art, that's what we do. Can I say one more thing?
TR: Yeah, of course. (Applause)
BM: In spite of being arrested, beaten up, threatened, the moment I discovered my voice, that I could actually stand up for what I really believed in, I'm no longer afraid. I used to be called softy, but I'm no longer softy, because I discovered who I really am, as in, that's what I want to do, and there's such beauty in doing that. There's nothing as powerful as that, knowing that I'm meant to do this, because you don't get scared, you just continue living your life.
Thank you.
(Applause)
|
Бонифэйс Мванжи: День, когда я оказался один
TED Talk Subtitles and Transcript: Фотограф Бонифэйс Мванжи хотел протестовать против коррупции в своей родной стране Кении. Он придумал план: он и несколько его друзей выразят свой протест на массовом мероприятии. Но когда наступил решающий момент... он оказался один. По его словам, то, что случилось далее, показало ему, на что он был способен: «Есть два самых великих дня в твоей жизни. День, когда ты родился, и день, когда понял зачем». Представлены фото со сценами насилия.
На родине меня называют буяном, смутьяном, раздражителем, бунтарём, активистом, голосом народа. Но я не всегда был таким.
В детстве у меня было прозвище. Меня называли Тихоней, что значит мягкий, безобидный мальчик. Как и все люди, я избегал проблем. В детстве меня научили молчанию. Не спорь, делай то, что говорят. В воскресной школе меня учили не противостоять и не спорить, даже если ты прав, подставь другую щёку.
Это подкреплялось политической обстановкой того времени. (Смех) Кения — это страна, где ты виновен, пока не докажешь, что ты богат. (Смех) Кенийский бедняк имеет в 5 раз больше шансов быть застреленным полицией, которая должна его защищать, нежели преступниками. Это было подкреплено политической обстановкой. У нас был президент Мои, который был диктатором. Он держал страну в ежовых рукавицах, и тех, кто смел ставить под сомнение его авторитет, арестовывали, пытали, сажали в тюрьму или даже убивали. Люди поняли, что быть умными трусами лучше, чем иметь проблемы. Быть трусом не было оскорблением. Быть трусом было комплиментом. Нам говорили, что трус возвращается домой к матери. Это означало, что если ты в стороне от проблем, ты останешься живым.
Я ставил под сомнение этот совет, и 8 лет назад у нас в Кении были выборы, и результаты были подвергнуты сильному сомнению. За выборами последовали ужасная жестокость, изнасилования и смерть более 1 000 человек. Моей задачей было задокументировать эту жестокость. Как фотограф, я сделал тысячи снимков, а по прошествии двух месяцев два политических деятеля собрались вместе, чтобы выпить чашечку чая, подписали мирное соглашение, и страна стала жить дальше.
Это наложило на меня отпечаток, потому что я видел насилие своими глазами. Я видел убийства, я видел выселения. Я видел изнасилованных женщин, и это очень мучило меня, но в стране об этом никогда не говорили. Мы притворялись. Мы все стали умными трусами. Мы решили отгородиться от проблем и не говорить об этом.
10 месяцев спустя я уволился. Я сказал, что больше так не могу. После увольнения я решил собрать своих друзей, чтобы высказаться о насилии в стране, высказаться о состоянии нации, и 1 июня 2009 года мы собирались пойти на стадион и попытаться привлечь внимание президента. Это национальный праздник, это вещание по всей стране, и я пришёл на стадион. Мои друзья не пришли. Я оказался там один и не знал, что делать. Я испугался, но я точно знал, что именно в этот день я должен принять решение. Оставаться трусом, как и все, или выступить с протестом? И когда президент вышел с речью, я вдруг понял, что кричу на президента, требуя вспомнить о жертвах насилия после выборов, остановить коррупцию. Неожиданно, из ниоткуда, полицейские набросились на меня как голодные львы. Они заткнули мне рот и потащили со стадиона, где они хорошенько меня избили и посадили в тюрьму. Я провёл ту ночь на холодном цементном полу в тюрьме, и это заставило меня задуматься. Откуда у меня было это чувство? Мои друзья и семья думали, что я сумасшедший, раз пошёл на такое, и снимки, которые я сделал, не давали мне покоя. Для многих кенийцев эти снимки были просто статистикой. Многие кенийцы не замечали жестокости. Для них это была просто история.
Поэтому я решил открыть уличную выставку, показать снимки с жестокостями по всей стране и заставить людей говорить об этом. Мы путешествовали по стране и показывали фотографии, и с этого началось путешествие, направившее меня на путь активиста, когда я решил перестать молчать и начать говорить об этих вещах. Мы путешествовали, и в местах проведения уличных выставок стали размещать политические граффити о ситуации в стране, рассказывающие о коррупции, плохом руководстве. Мы даже устраивали символические похороны. Мы отправили живых свиней правительству Кении как символ жадности наших политиков. Это же проделали в Уганде и других странах, самым действенным было то, что фотографии появились в СМИ и распространились по всей стране, по всему континенту.
7 лет назад я стоял один — теперь я принадлежу к большому сообществу людей, стоящих со мной. Теперь я не единственный, кто стоит и говорит об этих вещах. Я принадлежу к группе молодых людей, которых волнует жизнь страны, которые хотят изменить её, и они больше не боятся, они больше не умные трусы. Это была моя история. В тот день на стадионе я стоял, как умный трус. Но я попрощался с жизнью умного труса, которой жил 24 года.
Существует 2 самых великих дня в твоей жизни: день, когда ты родился, и день, когда ты понял зачем. Когда я стоял на стадионе и кричал на президента, я понял, зачем я действительно родился, что я больше не буду молчать при виде несправедливости. А вы знаете, зачем вы родились? Спасибо. (Аплодисменты)
Том Рили: Замечательная история. Я хочу задать тебе несколько вопросов. Итак, PAWA254: ты создал студию, место, куда могут прийти молодые люди и использовать силу цифровых СМИ, чтобы участвовать в движении. Что происходит с PAWA сейчас?
Бонифэйс Мванжи: У нас есть сообщество кинорежиссёров, граффитистов, музыкантов, и когда в стране появляется проблема, мы собираемся вместе, обсуждаем и занимаемся этой темой. Наш самый сильный инструмент — искусство, потому что мы живём в мире, где люди всегда заняты, у них нет времени на чтение. Поэтому мы преподносим наш активизм и наши сообщения через искусство. Музыка, граффити, искусство — это то, что мы делаем. Могу я сказать ещё одну вещь?
ТР: Да, конечно. (Аплодисменты)
БМ: Несмотря на арест, избиения, угрозы, в минуту, когда я обнаружил свой голос, понял, что я действительно могу отставивать то, во что верю, я перестал бояться. Меня называли Тихоней, но я больше не тихоня, потому что я понял, кем я являюсь, это то, чем я хочу заниматься, и в этом есть особенная красота. Нет ничего более могущественного, чем знать, что ты рождён для этого, потому что ты не боишься, ты продолжаешь жить своей жизнью.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Chris Bliss: Comedy is translation\nTED Talk Subtitles and Transcript: Every act of communication is, in some way, an act of translation. Writer Chris Bliss talks about the way that great comedy can translate deep truths for a mass audience.\nGabriel García Márquez is one of my favorite writers, for his storytelling, but even more, I think, for the beauty and precision of his prose. And whether it's the opening line from \"One Hundred Years of Solitude\" or the fantastical stream of consciousness in \"Autumn of the Patriarch,\" where the words rush by, page after page of unpunctuated imagery sweeping the reader along like some wild river twisting through a primal South American jungle, reading Márquez is a visceral experience. Which struck me as particularly remarkable during one session with the novel when I realized that I was being swept along on this remarkable, vivid journey in translation.\nNow I was a comparative literature major in college, which is like an English major, only instead of being stuck studying Chaucer for three months, we got to read great literature in translation from around the world. And as great as these books were, you could always tell that you were getting close to the full effect. But not so with Márquez who once praised his translator's versions as being better than his own, which is an astonishing compliment.\nSo when I heard that the translator, Gregory Rabassa, had written his own book on the subject, I couldn't wait to read it. It's called apropos of the Italian adage that I lifted from his forward, \"If This Be Treason.\" And it's a charming read. It's highly recommended for anyone who's interested in the translator's art. But the reason that I mention it is that early on, Rabassa offers this elegantly simple insight: \"Every act of communication is an act of translation.\"\nNow maybe that's been obvious to all of you for a long time, but for me, as often as I'd encountered that exact difficulty on a daily basis, I had never seen the inherent challenge of communication in so crystalline a light. Ever since I can remember thinking consciously about such things, communication has been my central passion. Even as a child, I remember thinking that what I really wanted most in life was to be able to understand everything and then to communicate it to everyone else. So no ego problems. It's funny, my wife, Daisy, whose family is littered with schizophrenics -- and I mean littered with them -- once said to me, \"Chris, I already have a brother who thinks he's God. I don't need a husband who wants to be.\"\n(Laughter)\nAnyway, as I plunged through my 20s ever more aware of how unobtainable the first part of my childhood ambition was, it was that second part, being able to successfully communicate to others whatever knowledge I was gaining, where the futility of my quest really set in. Time after time, whenever I set out to share some great truth with a soon-to-be grateful recipient, it had the opposite effect. Interestingly, when your opening line of communication is, \"Hey, listen up, because I'm about to drop some serious knowledge on you,\" it's amazing how quickly you'll discover both ice and the firing squad.\nFinally, after about 10 years of alienating friends and strangers alike, I finally got it, a new personal truth all my own, that if I was going to ever communicate well with other people the ideas that I was gaining, I'd better find a different way of going about it. And that's when I discovered comedy.\nNow comedy travels along a distinct wavelength from other forms of language. If I had to place it on an arbitrary spectrum, I'd say it falls somewhere between poetry and lies. And I'm not talking about all comedy here, because, clearly, there's plenty of humor that colors safely within the lines of what we already think and feel. What I want to talk about is the unique ability that the best comedy and satire has at circumventing our ingrained perspectives -- comedy as the philosopher's stone. It takes the base metal of our conventional wisdom and transforms it through ridicule into a different way of seeing and ultimately being in the world. Because that's what I take from the theme of this conference: Gained in Translation. That it's about communication that doesn't just produce greater understanding within the individual, but leads to real change. Which in my experience means communication that manages to speak to and expand our concept of self-interest. Now I'm big on speaking to people's self-interest because we're all wired for that. It's part of our survival package, and that's why it's become so important for us, and that's why we're always listening at that level. And also because that's where, in terms of our own self-interest, we finally begin to grasp our ability to respond, our responsibility to the rest of the world.\nNow as to what I mean by the best comedy and satire, I mean work that comes first and foremost from a place of honesty and integrity. Now if you think back on Tina Fey's impersonations on Saturday Night Live of the newly nominated vice presidential candidate Sarah Palin, they were devastating. Fey demonstrated far more effectively than any political pundit the candidate's fundamental lack of seriousness, cementing an impression that the majority of the American public still holds today. And the key detail of this is that Fey's scripts weren't written by her and they weren't written by the SNL writers. They were lifted verbatim from Palin's own remarks. (Laughter) Here was a Palin impersonator quoting Palin word for word. Now that's honesty and integrity, and it's also why Fey's performances left such a lasting impression.\nOn the other side of the political spectrum, the first time that I heard Rush Limbaugh refer to presidential hopeful John Edwards as the Breck girl I knew that he'd made a direct hit. Now it's not often that I'm going to associate the words honesty and integrity with Limbaugh, but it's really hard to argue with that punchline. The description perfectly captured Edwards' personal vanity. And guess what? That ended up being the exact personality trait that was at the core of the scandal that ended his political career.\nNow The Daily Show with John Stewart is by far the most -- (Applause) (Laughter) it's by far the most well-documented example of the effectiveness of this kind of comedy. Survey after survey, from Pew Research to the Annenberg Center for Public Policy, has found that Daily Show viewers are better informed about current events than the viewers of all major network and cable news shows.\n(Applause)\nNow whether this says more about the conflict between integrity and profitability of corporate journalism than it does about the attentiveness of Stewart's viewers, the larger point remains that Stewart's material is always grounded in a commitment to the facts -- not because his intent is to inform. It's not. His intent is to be funny. It just so happens that Stewart's brand of funny doesn't work unless the facts are true. And the result is great comedy that's also an information delivery system that scores markedly higher in both credibility and retention than the professional news media. Now this is doubly ironic when you consider that what gives comedy its edge at reaching around people's walls is the way that it uses deliberate misdirection.\nA great piece of comedy is a verbal magic trick, where you think it's going over here and then all of a sudden you're transported over here. And there's this mental delight that's followed by the physical response of laughter, which, not coincidentally, releases endorphins in the brain. And just like that, you've been seduced into a different way of looking at something because the endorphins have brought down your defenses. This is the exact opposite of the way that anger and fear and panic, all of the flight-or-fight responses, operate. Flight-or-fight releases adrenalin, which throws our walls up sky-high. And the comedy comes along, dealing with a lot of the same areas where our defenses are the strongest -- race, religion, politics, sexuality -- only by approaching them through humor instead of adrenalin, we get endorphins and the alchemy of laughter turns our walls into windows, revealing a fresh and unexpected point of view.\nNow let me give you an example from my act. I have some material about the so-called radical gay agenda, which starts off by asking, how radical is the gay agenda? Because from what I can tell, the three things gay Americans seem to want most are to join the military, get married and start a family. (Laughter) Three things I've tried to avoid my entire life. (Laughter) Have at it you radical bastards. The field is yours.\n(Laughter)\nAnd that's followed by these lines about gay adoption: What is the problem with gay adoption? Why is this remotely controversial? If you have a baby and you think that baby's gay, you should be allowed to put it up for adoption. (Laughter) You have given birth to an abomination. Remove it from your household. Now by taking the biblical epithet \"abomination\" and attaching it to the ultimate image of innocence, a baby, this joke short circuits the emotional wiring behind the debate and it leaves the audience with the opportunity, through their laughter, to question its validity.\nMisdirection isn't the only trick that comedy has up its sleeve. Economy of language is another real strong suit of great comedy. There are few phrases that pack a more concentrated dose of subject and symbol than the perfect punchline. Bill Hicks -- and if you don't know his work, you should really Google him -- Hicks had a routine about getting into one of those childhood bragging contests on the playground, where finally the other kid says to him, \"Huh? Well my dad can beat up your dad,\" to which Hicks replies, \"Really? How soon?\" (Laughter) That's an entire childhood in three words. (Laughter) Not to mention what it reveals about the adult who's speaking them.\nAnd one last powerful attribute that comedy has as communication is that it's inherently viral. People can't wait to pass along that new great joke. And this isn't some new phenomenon of our wired world. Comedy has been crossing country with remarkable speed way before the Internet, social media, even cable TV. Back in 1980 when comedian Richard Pryor accidentally set himself on fire during a freebasing accident, I was in Los Angeles the day after it happened and then I was in Washington D.C. two days after that. And I heard the exact same punchline on both coasts -- something about the Ignited Negro College Fund. Clearly, it didn't come out of a Tonight Show monologue. And my guess here -- and I have no research on this -- is that if you really were to look back at it and if you could research it, you'd find out that comedy is the second oldest viral profession. First there were drums and then knock-knock jokes.\n(Laughter)\nBut it's when you put all of these elements together -- when you get the viral appeal of a great joke with a powerful punchline that's crafted from honesty and integrity, it can have a real world impact at changing a conversation. Now I have a close friend, Joel Pett, who's the editorial cartoonist for the Lexington Herald-Leader. And he used to be the USA Today Monday morning guy. I was visiting with Joel the weekend before the Copenhagen conference on climate change opened in December of 2009. And Joel was explaining to me that, because USA Today was one of America's four papers of record, it would be scanned by virtually everyone in attendance at the conference, which meant that, if he hit it out of the park with his cartoon on Monday, the opening day of the conference, it could get passed around at the highest level among actual decision-makers.\nSo we started talking about climate change. And it turned out that Joel and I were both bothered by the same thing, which was how so much of the debate was still focused on the science and how complete it was or wasn't, which, to both of us, seems somewhat intentionally off point. Because first of all, there's this false premise that such a thing as complete science exists. Now Governor Perry of my newly-adopted state of Texas was pushing this same line this past summer at the beginning of his oops-fated campaign for the Republican presidential nomination, proclaiming over and over that the science wasn't complete at the same time that 250 out of 254 counties in the state of Texas were on fire. And Perry's policy solution was to ask the people of Texas to pray for rain. Personally, I was praying for four more fires so we could finally complete the damn science.\n(Laughter)\nBut back in 2009, the question Joel and I kept turning over and over was why this late in the game so much energy was being spent talking about the science when the policies necessary to address climate change were unequivocally beneficial for humanity in the long run regardless of the science. So we tossed it back and forth until Joel came up with this. Cartoon: \"What if it's a big hoax and we create a better world for nothing?\" (Laughter) You've got to love that idea. (Applause) How about that? How about we create a better world for nothing? Not for God, not for country, not for profit -- just as a basic metric for global decision-making.\nAnd this cartoon hit the bull's eye. Shortly after the conference was over, Joel got a request for a signed copy from the head of the EPA in Washington whose wall it now hangs on. And not long after that, he got another request for a copy from the head of the EPA in California who used it as part of her presentation at an international conference on climate change in Sacramento last year. And it didn't stop there. To date, Joel's gotten requests from over 40 environmental groups, in the United States, Canada and Europe. And earlier this year, he got a request from the Green Party in Australia who used it in their campaign where it became part of the debate that resulted in the Australian parliament adopting the most rigorous carbon tax regime of any country in the world. (Applause) That is a lot of punch for 14 words.\nSo my suggestion to those of you out here who are seriously focused on creating a better world is to take a little bit of time each day and practice thinking funny, because you might just find the question that you've been looking for.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Крис Блисс: Юмор как перевод\nTED Talk Subtitles and Transcript: Любой акт общения в какой-то мере является актом перевода. На сцене TEDxRainier писатель Крис Блисс рассуждает о том, как отличный юмор, в частности, может делать глубокие истины доступными для массовой аудитории.\nГабриэль Гарсиа Маркес стал одним из моих любимых писателей за его талант рассказчика, но даже в большей степени за красоту и проницательность его прозы. Первая ли это строчка «Сто Лет Одиночества» или невероятный поток сознания в «Осени Патриарха», где слова проносятся страница за страницей непрерывной вереницей образов, и подхватывают читателя, словно быстрая река, вьющаяся в диких южноамериканских джунглях. Чтение Маркеса это внутреннее переживание. Меня поразила одна замечательная мысль во время чтения его рассказа, о том, что меня так увлёк в это потрясающее, яркое путешествие перевод.\nМоей специализацией в колледже было сравнительное литературоведение, что очень похоже на курс английской литературы, за исключением того, что нам не надо было сидеть над Чосером три месяца. Мы читали потрясающие произведения в переводах со всех концов света. И насколько бы хороши ни были эти книги, сомнений не было, что до оригинального эффекта далеко. Но иначе дело обстоит с Маркесом, который однажды заявил, что в переводе его произведения лучше, чем в оригинале, что само по себе огромный комплимент.\nКогда я узнал, что переводчик, Грегори Рабасса, написал свою книгу на эту тему, я жаждал её прочитать. Она называется строчкой из итальянской пословицы, которую я навсегда запомнил, «Если Это Предательство». Прекрасное произведение. Настоятельно рекомендую всем, кто интересуется искусством перевода. Но упомянул я его по другому поводу. До этого Рабасса как-то высказал одну изящную и простую мысль: «Каждый акт общения является актом перевода».\nМожет, для вас это всегда было очевидным, но я, сталкиваясь именно с этим каждый день, впервые увидел эту проблему в таком ясном свете. С тех пор как я стал задумываться о таких вещах, общение стало моей главной страстью. Даже в детстве я помню, что больше всего на свете хотел уметь понимать всё и передавать это всем остальным. Никаких собственнических чувств. Забавно, моя жена Дейзи, чья семья изобилует шизофрениками — в прямом смысле изобилует — как-то сказала мне: «Крис, у меня уже есть брат, который думает, что он Бог. Мне не нужен муж, который хочет им быть».\n(Смех)\nКогда я разменял третий десяток, как никогда более уверенный в нереальности первой части моих детских амбиций, именно попытки реализовать вторую часть, научиться успешно обмениваться какой угодно информацией, оказались той точкой, куда меня привели мои тщетные попытки. Каждый раз когда я рассчитывал раскрыть великую тайну кому-то, кто обязательно должен быть за это благодарен, эффект был противоположным. Забавно, что если вы начинаете разговор со слов: «Эй, послушай, я сейчас тебе буду передавать очень серьёзную информацию», очень быстро вы познаете и безразличие, и ярость.\nПосле 10 лет холода в отношениях с друзьями и знакомыми, я всё-таки открыл для себя истину. Если я хотел успешно общаться с другими людьми, мне следовало найти другой способ обмена идеями. Тогда я открыл для себя юмор.\nУ юмора — своё особое место среди форм общения. Если бы мне пришлось произвольно определить ему место, я бы расположил его где-то между поэзией и ложью. Я не говорю о юморе в общем смысле, так как очевидно, что большое его количество честно передаёт то, что мы думаем и чувствуем. Я бы хотел поговорить об уникальной способности сатиры и комедии перехитрить наш привычный угол зрения — о юморе как философском камне. Он берёт самую соль нашей обыденной мудрости и через насмешку меняет наше восприятие и, в конечном итоге, сами предметы. Вот, что я взял из темы этой конференции: «Находки перевода». Речь об общении, которое приводит не просто к лучшему пониманию отдельно взятого человека, но к реальной перемене. Что в моём понимании означает общение, которое способно оказать влияние и расширить наше понятие о личной заинтересованности. Я уделяю внимание личной заинтересованности, так как мы все с этим связаны. Это часть нашего механизма выживания, поэтому это так важно для нас, и поэтому мы всегда к этому прислушиваемся. И также потому что именно в этом, если говорить о нашей собственной заинтересованности, мы можем проявить нашу способность ответственно относиться к остальному миру.\nТо, что я имею в виду под качественной комедией и сатирой, это в первую очередь произведения, созданные из честности и прямолинейности. Вспомните пародии Тины Фей в программе «Субботним вечером в прямом эфире» на только что объявленную в кандидаты в вице-президенты Сару Пэйлин, это просто потрясающе. Фей гораздо нагляднее, чем любой другой политический деятель, продемонстрировала полное отсутствие серьёзности у кандидата, закрепляя впечатление, которое укоренилось в умах большинства американцев. И главное здесь то, что сценарий не был написан самой Фей или авторами «Субботнего вечера в прямом эфире». Она просто пересказала высказывания самой Пэйлин. (Смех) Пародия заключалась в цитировании Пэйлин. Это и есть честность и прямолинейность, и именно благодаря этому выступления Фей производят такое сильное впечатление.\nОбратимся к другой стороне политического спектра. Когда я впервые услышал, как Лимбо Раш обмолвился о возможности участия Джона Эдвардса в рекламе шампуня Брек, я понял, что это прямое попадание. Я нечасто связываю слова честность и прямолинейность с Лимбо, но в этом случае с ним невозможно не согласиться. В этом замечании прекрасно подмечено самолюбие Эдвардса. И представляете? В конце концов, именно эта черта характера оказалась в центре скандала, который привёл к концу его политической карьеры.\nThe Daily Show с Джоном Стюартом явно самый — (Аплодисменты) (Смех) явно самый бесспорный пример эффективности такого вида юмора. Опросы за опросами, проводимые различными центрами от Pew Research до Annenberg Public Policy Center, показали, что зрители Daily Show лучше осведомлены о происходящих событиях, чем те, кто смотрит остальные новостные программы.\n(Аплодисменты)\nГоворит ли это о проблеме честности и прибыльности корпоративного журнализма, или о внимательности зрителей передачи Стюарта, важнее то, что материал его программ всегда привязан к фактам — не потому что он стремится проинформировать. Нет. Он стремится развеселить. Просто так получается, что юмор Стюарта не работает, если факты лгут. В результате получается превосходная комедия, которая также работает как информационная система, и которая даст фору по убедительности и доходчивости любым новостным СМИ. Вдвойне забавнее, что удивительная способность юмора достигать умов людей заключается в том, каким образом он намеренно дезориентирует зрителя.\nПо большей части заслуга принадлежит магическому трюку, когда ты думаешь, что все идёт к одному, и вдруг ты понимаешь, что внезапно оказываешься в другом месте. В этом есть интеллектуальное удовольствие, за которым следует физическая реакция в форме смеха, которая, не случайно, вырабатывает и подаёт эндорфины в мозг. И вот вас уже соблазнили посмотреть на вещи под другим углом, потому что эндорфины устранили ваши защитные реакции. Это прямая противоположность тому, как работают страх, ужас и паника, все шоковые реакции. Шоковые реакции выбрасывают в кровь адреналин, который воздвигает защиту до небывалых высот. Юмор появляется, касаясь всё тех же тем, когда наши защитные реакции сильнее всего — раса, религия, политика, половые отношения — только в этом случае вместо адреналина мы получаем эндорфины, и алхимия смеха превращает стены в окна, через которые мы получаем новые и оригинальные взгляды на вещи.\nПозвольте привести пример из моего опыта. Я как-то писал на тему так называемой проблемы радикального гомосексуализма, и начал с вопроса, насколько радикальна сама проблема гомосексуализма? Как я это вижу, три вещи, которых сильнее всего добиваются американские геи, это возможность служить, жениться и заводить семью. (Смех) Три вещи, которых я пытаюсь избежать всю свою жизнь. (Смех) Держите, радикальные негодяи. Всё ваше.\n(Смех)\nЗа этим следует вопрос о воспитании детей в однополых браках: В чем проблема гейского усыновления? Почему едва ли стоит по этому поводу переживать? Если у вас есть ребёнок и вам кажется, что он гей, у вас должна быть возможность отдать его на усыновление. (Смех) Вы дали жизнь исчадью ада. Избавьтесь от него. Связав библейское понятие «исчадие» с высшим образом невинности, с младенцем, этот юмор приводит к короткому замыканию эмоциональных проводов спорящих и даёт возможность через смех задуматься о справедливости высказывания.\nДезориентация не единственный трюк, припрятанный в рукаве комедии. Лаконичность речи — ещё один сильный приём комедии. Некоторые фразы содержательнее и символичнее самого безукоризненного анекдота. Билл Хикс — если вы не слышали о нем, вам стоит его погуглить — Как-то в рубрике Хикса он вспоминал один из тех самых детских споров «кто круче», когда один из детей говорит ему: «Да ну! Мой отец побьёт твоего отца», на что Хикс отвечает, «Серьёзно? Как быстро?» (Смех) Всё детство в трёх словах. (Смех) Не говоря уже о том, как это характеризует взрослого, который вспоминает эту историю.\nИ последнее из сильных свойств юмора как средства общения это то, что по своей природе он вирусный. Людям не терпится поделиться новой хорошей шуткой. Так было всегда в нашем сумасшедшем мире. Юмор бродил по стране с завидной скоростью задолго до интернета, СМИ, и даже кабельного телевидения. Возвращаясь к 1980 когда комедиант Ричард Прайор случайно поджёг себя во время своих химических опытов, я был в Лос-Анджелесе на следующий день после происшествия, и ещё через два дня в Вашингтоне, округ Колумбия. На обоих побережьях я слышал одну и ту же шутку — что-то о подпаленном Объединённом Фонде Негритянских Колледжей. Конечно, она не звучала в вечернем шоу на ТВ. Как мне кажется — я не изучал этот вопрос — если вы вернётесь к этому вопросу и изучите его, то окажется, что юмор — вторая из старейших вирусных деятельностей. Сначала бабахали барабаны, а потом стали бабахать шутки.\n(Смех)\nКогда вы складываете все эти элементы вместе, когда вы добиваетесь вирусного эффекта для чудесной шутки с мощной развязкой, основанной на честности и прямолинейности, она может формировать общение в глобальных масштабах. У меня есть близкий друг, Джоэл Петт, редактор-карикатурист журнала Lexington Herald-Leader. Он также вёл колонку по понедельникам в USA Today. Я навещал Джоэла за неделю до открытия копенгагенской конференции ООН по изменению климата в декабре 2009. Джоэл рассказал мне, что так как USA Today входила в четвёрку самых популярных газет Америки, почти вся публика, посещавшая эту конференцию, в любом случае её просмотрит, что значило, если ему удастся разместить свою карикатуру в понедельник, день открытия конференции, то она явно будет замечена непосредственно самими участниками.\nМы стали обсуждать изменения климата. Оказалось, что и Джоэла, и меня волнует один и тот же вопрос. Почему настолько противоречивы были мнения по поводу научного изучения вопроса и насколько хорошо наука отражает проблему, По нашему общему мнению это был намеренный отвод глаз. Потому как сомнительно само предположение, что наука совершенна. Недавно вновь избранный губернатор штата Техас Рик Перри говорил о том же год назад, вначале своей безнадёжной кампании по выдвижению себя в президенты от республиканской партии. Он доказывал снова и снова, что наука несовершенна, в то время как 250 из 254 округов в Техасе были в огне. И предложение Перри состояло в том, чтобы жители Техаса молились о дожде. Я лично молился о ещё 4 пожарах, чтобы наука все-таки свершилась.\n(Смех)\nВозвращаясь к 2009, вопрос, продолжавший волновать нас с Джоэлом — почему все так поздно спохватились и принялись говорить о науке, в то время как меры необходимые для работы с изменением климата были бесспорно выгодны человечеству в конечном итоге и без одобрения науки. Мы работали с этой идеей и так, и эдак, когда Джоэл придумал это. Карикатура: «Что если всё это ложь и мы задаром создаём лучший мир?» (Смех) Вам должна понравиться эта идея. (Аплодисменты) Как на счёт этого? Как на счёт создания лучшего мира задаром? Не ради Бога, не ради страны, не ради выгоды — просто как основа для принятия глобальных решений.\nИ эта картинка попала прямо в точку. Вскоре после окончания конференции Джоэл получил запрос на подписанную копию рисунка от главы агентства по охране окружающей среды США в Вашингтоне, на чьей стене она сейчас и висит. Через некоторое время он получил ещё один запрос на копию от главы агентства по охране окружающей среды в Калифорнии, для использования её в презентации на международной конференции по изменению климата в Сакраменто год назад. Но на этом всё не закончилось. На сегодняшний день у Джоэла более 40 запросов из организаций по охране окружающей среды Америки, Канады и Европы. Недавно в этом году он получил запрос от австралийской партии зелёных, которые использовали её в своей кампании, во время которой она стала предметом споров, которые перекинулись в австралийский парламент и в результате был одобрен самый большой налог на углерод среди всех стран мира. (Аплодисменты) Как много силы в 11 словах.\nМоё предложение здесь присутствующим, кто действительно стремится к созданию лучшего мира, в том, чтобы каждый день уделять немного времени тому, чтобы мыслить с юмором, потому что как раз так вы можете найти то, что искали.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Chris Bliss: Comedy is translation
TED Talk Subtitles and Transcript: Every act of communication is, in some way, an act of translation. Writer Chris Bliss talks about the way that great comedy can translate deep truths for a mass audience.
Gabriel García Márquez is one of my favorite writers, for his storytelling, but even more, I think, for the beauty and precision of his prose. And whether it's the opening line from "One Hundred Years of Solitude" or the fantastical stream of consciousness in "Autumn of the Patriarch," where the words rush by, page after page of unpunctuated imagery sweeping the reader along like some wild river twisting through a primal South American jungle, reading Márquez is a visceral experience. Which struck me as particularly remarkable during one session with the novel when I realized that I was being swept along on this remarkable, vivid journey in translation.
Now I was a comparative literature major in college, which is like an English major, only instead of being stuck studying Chaucer for three months, we got to read great literature in translation from around the world. And as great as these books were, you could always tell that you were getting close to the full effect. But not so with Márquez who once praised his translator's versions as being better than his own, which is an astonishing compliment.
So when I heard that the translator, Gregory Rabassa, had written his own book on the subject, I couldn't wait to read it. It's called apropos of the Italian adage that I lifted from his forward, "If This Be Treason." And it's a charming read. It's highly recommended for anyone who's interested in the translator's art. But the reason that I mention it is that early on, Rabassa offers this elegantly simple insight: "Every act of communication is an act of translation."
Now maybe that's been obvious to all of you for a long time, but for me, as often as I'd encountered that exact difficulty on a daily basis, I had never seen the inherent challenge of communication in so crystalline a light. Ever since I can remember thinking consciously about such things, communication has been my central passion. Even as a child, I remember thinking that what I really wanted most in life was to be able to understand everything and then to communicate it to everyone else. So no ego problems. It's funny, my wife, Daisy, whose family is littered with schizophrenics -- and I mean littered with them -- once said to me, "Chris, I already have a brother who thinks he's God. I don't need a husband who wants to be."
(Laughter)
Anyway, as I plunged through my 20s ever more aware of how unobtainable the first part of my childhood ambition was, it was that second part, being able to successfully communicate to others whatever knowledge I was gaining, where the futility of my quest really set in. Time after time, whenever I set out to share some great truth with a soon-to-be grateful recipient, it had the opposite effect. Interestingly, when your opening line of communication is, "Hey, listen up, because I'm about to drop some serious knowledge on you," it's amazing how quickly you'll discover both ice and the firing squad.
Finally, after about 10 years of alienating friends and strangers alike, I finally got it, a new personal truth all my own, that if I was going to ever communicate well with other people the ideas that I was gaining, I'd better find a different way of going about it. And that's when I discovered comedy.
Now comedy travels along a distinct wavelength from other forms of language. If I had to place it on an arbitrary spectrum, I'd say it falls somewhere between poetry and lies. And I'm not talking about all comedy here, because, clearly, there's plenty of humor that colors safely within the lines of what we already think and feel. What I want to talk about is the unique ability that the best comedy and satire has at circumventing our ingrained perspectives -- comedy as the philosopher's stone. It takes the base metal of our conventional wisdom and transforms it through ridicule into a different way of seeing and ultimately being in the world. Because that's what I take from the theme of this conference: Gained in Translation. That it's about communication that doesn't just produce greater understanding within the individual, but leads to real change. Which in my experience means communication that manages to speak to and expand our concept of self-interest. Now I'm big on speaking to people's self-interest because we're all wired for that. It's part of our survival package, and that's why it's become so important for us, and that's why we're always listening at that level. And also because that's where, in terms of our own self-interest, we finally begin to grasp our ability to respond, our responsibility to the rest of the world.
Now as to what I mean by the best comedy and satire, I mean work that comes first and foremost from a place of honesty and integrity. Now if you think back on Tina Fey's impersonations on Saturday Night Live of the newly nominated vice presidential candidate Sarah Palin, they were devastating. Fey demonstrated far more effectively than any political pundit the candidate's fundamental lack of seriousness, cementing an impression that the majority of the American public still holds today. And the key detail of this is that Fey's scripts weren't written by her and they weren't written by the SNL writers. They were lifted verbatim from Palin's own remarks. (Laughter) Here was a Palin impersonator quoting Palin word for word. Now that's honesty and integrity, and it's also why Fey's performances left such a lasting impression.
On the other side of the political spectrum, the first time that I heard Rush Limbaugh refer to presidential hopeful John Edwards as the Breck girl I knew that he'd made a direct hit. Now it's not often that I'm going to associate the words honesty and integrity with Limbaugh, but it's really hard to argue with that punchline. The description perfectly captured Edwards' personal vanity. And guess what? That ended up being the exact personality trait that was at the core of the scandal that ended his political career.
Now The Daily Show with John Stewart is by far the most -- (Applause) (Laughter) it's by far the most well-documented example of the effectiveness of this kind of comedy. Survey after survey, from Pew Research to the Annenberg Center for Public Policy, has found that Daily Show viewers are better informed about current events than the viewers of all major network and cable news shows.
(Applause)
Now whether this says more about the conflict between integrity and profitability of corporate journalism than it does about the attentiveness of Stewart's viewers, the larger point remains that Stewart's material is always grounded in a commitment to the facts -- not because his intent is to inform. It's not. His intent is to be funny. It just so happens that Stewart's brand of funny doesn't work unless the facts are true. And the result is great comedy that's also an information delivery system that scores markedly higher in both credibility and retention than the professional news media. Now this is doubly ironic when you consider that what gives comedy its edge at reaching around people's walls is the way that it uses deliberate misdirection.
A great piece of comedy is a verbal magic trick, where you think it's going over here and then all of a sudden you're transported over here. And there's this mental delight that's followed by the physical response of laughter, which, not coincidentally, releases endorphins in the brain. And just like that, you've been seduced into a different way of looking at something because the endorphins have brought down your defenses. This is the exact opposite of the way that anger and fear and panic, all of the flight-or-fight responses, operate. Flight-or-fight releases adrenalin, which throws our walls up sky-high. And the comedy comes along, dealing with a lot of the same areas where our defenses are the strongest -- race, religion, politics, sexuality -- only by approaching them through humor instead of adrenalin, we get endorphins and the alchemy of laughter turns our walls into windows, revealing a fresh and unexpected point of view.
Now let me give you an example from my act. I have some material about the so-called radical gay agenda, which starts off by asking, how radical is the gay agenda? Because from what I can tell, the three things gay Americans seem to want most are to join the military, get married and start a family. (Laughter) Three things I've tried to avoid my entire life. (Laughter) Have at it you radical bastards. The field is yours.
(Laughter)
And that's followed by these lines about gay adoption: What is the problem with gay adoption? Why is this remotely controversial? If you have a baby and you think that baby's gay, you should be allowed to put it up for adoption. (Laughter) You have given birth to an abomination. Remove it from your household. Now by taking the biblical epithet "abomination" and attaching it to the ultimate image of innocence, a baby, this joke short circuits the emotional wiring behind the debate and it leaves the audience with the opportunity, through their laughter, to question its validity.
Misdirection isn't the only trick that comedy has up its sleeve. Economy of language is another real strong suit of great comedy. There are few phrases that pack a more concentrated dose of subject and symbol than the perfect punchline. Bill Hicks -- and if you don't know his work, you should really Google him -- Hicks had a routine about getting into one of those childhood bragging contests on the playground, where finally the other kid says to him, "Huh? Well my dad can beat up your dad," to which Hicks replies, "Really? How soon?" (Laughter) That's an entire childhood in three words. (Laughter) Not to mention what it reveals about the adult who's speaking them.
And one last powerful attribute that comedy has as communication is that it's inherently viral. People can't wait to pass along that new great joke. And this isn't some new phenomenon of our wired world. Comedy has been crossing country with remarkable speed way before the Internet, social media, even cable TV. Back in 1980 when comedian Richard Pryor accidentally set himself on fire during a freebasing accident, I was in Los Angeles the day after it happened and then I was in Washington D.C. two days after that. And I heard the exact same punchline on both coasts -- something about the Ignited Negro College Fund. Clearly, it didn't come out of a Tonight Show monologue. And my guess here -- and I have no research on this -- is that if you really were to look back at it and if you could research it, you'd find out that comedy is the second oldest viral profession. First there were drums and then knock-knock jokes.
(Laughter)
But it's when you put all of these elements together -- when you get the viral appeal of a great joke with a powerful punchline that's crafted from honesty and integrity, it can have a real world impact at changing a conversation. Now I have a close friend, Joel Pett, who's the editorial cartoonist for the Lexington Herald-Leader. And he used to be the USA Today Monday morning guy. I was visiting with Joel the weekend before the Copenhagen conference on climate change opened in December of 2009. And Joel was explaining to me that, because USA Today was one of America's four papers of record, it would be scanned by virtually everyone in attendance at the conference, which meant that, if he hit it out of the park with his cartoon on Monday, the opening day of the conference, it could get passed around at the highest level among actual decision-makers.
So we started talking about climate change. And it turned out that Joel and I were both bothered by the same thing, which was how so much of the debate was still focused on the science and how complete it was or wasn't, which, to both of us, seems somewhat intentionally off point. Because first of all, there's this false premise that such a thing as complete science exists. Now Governor Perry of my newly-adopted state of Texas was pushing this same line this past summer at the beginning of his oops-fated campaign for the Republican presidential nomination, proclaiming over and over that the science wasn't complete at the same time that 250 out of 254 counties in the state of Texas were on fire. And Perry's policy solution was to ask the people of Texas to pray for rain. Personally, I was praying for four more fires so we could finally complete the damn science.
(Laughter)
But back in 2009, the question Joel and I kept turning over and over was why this late in the game so much energy was being spent talking about the science when the policies necessary to address climate change were unequivocally beneficial for humanity in the long run regardless of the science. So we tossed it back and forth until Joel came up with this. Cartoon: "What if it's a big hoax and we create a better world for nothing?" (Laughter) You've got to love that idea. (Applause) How about that? How about we create a better world for nothing? Not for God, not for country, not for profit -- just as a basic metric for global decision-making.
And this cartoon hit the bull's eye. Shortly after the conference was over, Joel got a request for a signed copy from the head of the EPA in Washington whose wall it now hangs on. And not long after that, he got another request for a copy from the head of the EPA in California who used it as part of her presentation at an international conference on climate change in Sacramento last year. And it didn't stop there. To date, Joel's gotten requests from over 40 environmental groups, in the United States, Canada and Europe. And earlier this year, he got a request from the Green Party in Australia who used it in their campaign where it became part of the debate that resulted in the Australian parliament adopting the most rigorous carbon tax regime of any country in the world. (Applause) That is a lot of punch for 14 words.
So my suggestion to those of you out here who are seriously focused on creating a better world is to take a little bit of time each day and practice thinking funny, because you might just find the question that you've been looking for.
Thank you.
(Applause)
|
Крис Блисс: Юмор как перевод
TED Talk Subtitles and Transcript: Любой акт общения в какой-то мере является актом перевода. На сцене TEDxRainier писатель Крис Блисс рассуждает о том, как отличный юмор, в частности, может делать глубокие истины доступными для массовой аудитории.
Габриэль Гарсиа Маркес стал одним из моих любимых писателей за его талант рассказчика, но даже в большей степени за красоту и проницательность его прозы. Первая ли это строчка «Сто Лет Одиночества» или невероятный поток сознания в «Осени Патриарха», где слова проносятся страница за страницей непрерывной вереницей образов, и подхватывают читателя, словно быстрая река, вьющаяся в диких южноамериканских джунглях. Чтение Маркеса это внутреннее переживание. Меня поразила одна замечательная мысль во время чтения его рассказа, о том, что меня так увлёк в это потрясающее, яркое путешествие перевод.
Моей специализацией в колледже было сравнительное литературоведение, что очень похоже на курс английской литературы, за исключением того, что нам не надо было сидеть над Чосером три месяца. Мы читали потрясающие произведения в переводах со всех концов света. И насколько бы хороши ни были эти книги, сомнений не было, что до оригинального эффекта далеко. Но иначе дело обстоит с Маркесом, который однажды заявил, что в переводе его произведения лучше, чем в оригинале, что само по себе огромный комплимент.
Когда я узнал, что переводчик, Грегори Рабасса, написал свою книгу на эту тему, я жаждал её прочитать. Она называется строчкой из итальянской пословицы, которую я навсегда запомнил, «Если Это Предательство». Прекрасное произведение. Настоятельно рекомендую всем, кто интересуется искусством перевода. Но упомянул я его по другому поводу. До этого Рабасса как-то высказал одну изящную и простую мысль: «Каждый акт общения является актом перевода».
Может, для вас это всегда было очевидным, но я, сталкиваясь именно с этим каждый день, впервые увидел эту проблему в таком ясном свете. С тех пор как я стал задумываться о таких вещах, общение стало моей главной страстью. Даже в детстве я помню, что больше всего на свете хотел уметь понимать всё и передавать это всем остальным. Никаких собственнических чувств. Забавно, моя жена Дейзи, чья семья изобилует шизофрениками — в прямом смысле изобилует — как-то сказала мне: «Крис, у меня уже есть брат, который думает, что он Бог. Мне не нужен муж, который хочет им быть».
(Смех)
Когда я разменял третий десяток, как никогда более уверенный в нереальности первой части моих детских амбиций, именно попытки реализовать вторую часть, научиться успешно обмениваться какой угодно информацией, оказались той точкой, куда меня привели мои тщетные попытки. Каждый раз когда я рассчитывал раскрыть великую тайну кому-то, кто обязательно должен быть за это благодарен, эффект был противоположным. Забавно, что если вы начинаете разговор со слов: «Эй, послушай, я сейчас тебе буду передавать очень серьёзную информацию», очень быстро вы познаете и безразличие, и ярость.
После 10 лет холода в отношениях с друзьями и знакомыми, я всё-таки открыл для себя истину. Если я хотел успешно общаться с другими людьми, мне следовало найти другой способ обмена идеями. Тогда я открыл для себя юмор.
У юмора — своё особое место среди форм общения. Если бы мне пришлось произвольно определить ему место, я бы расположил его где-то между поэзией и ложью. Я не говорю о юморе в общем смысле, так как очевидно, что большое его количество честно передаёт то, что мы думаем и чувствуем. Я бы хотел поговорить об уникальной способности сатиры и комедии перехитрить наш привычный угол зрения — о юморе как философском камне. Он берёт самую соль нашей обыденной мудрости и через насмешку меняет наше восприятие и, в конечном итоге, сами предметы. Вот, что я взял из темы этой конференции: «Находки перевода». Речь об общении, которое приводит не просто к лучшему пониманию отдельно взятого человека, но к реальной перемене. Что в моём понимании означает общение, которое способно оказать влияние и расширить наше понятие о личной заинтересованности. Я уделяю внимание личной заинтересованности, так как мы все с этим связаны. Это часть нашего механизма выживания, поэтому это так важно для нас, и поэтому мы всегда к этому прислушиваемся. И также потому что именно в этом, если говорить о нашей собственной заинтересованности, мы можем проявить нашу способность ответственно относиться к остальному миру.
То, что я имею в виду под качественной комедией и сатирой, это в первую очередь произведения, созданные из честности и прямолинейности. Вспомните пародии Тины Фей в программе «Субботним вечером в прямом эфире» на только что объявленную в кандидаты в вице-президенты Сару Пэйлин, это просто потрясающе. Фей гораздо нагляднее, чем любой другой политический деятель, продемонстрировала полное отсутствие серьёзности у кандидата, закрепляя впечатление, которое укоренилось в умах большинства американцев. И главное здесь то, что сценарий не был написан самой Фей или авторами «Субботнего вечера в прямом эфире». Она просто пересказала высказывания самой Пэйлин. (Смех) Пародия заключалась в цитировании Пэйлин. Это и есть честность и прямолинейность, и именно благодаря этому выступления Фей производят такое сильное впечатление.
Обратимся к другой стороне политического спектра. Когда я впервые услышал, как Лимбо Раш обмолвился о возможности участия Джона Эдвардса в рекламе шампуня Брек, я понял, что это прямое попадание. Я нечасто связываю слова честность и прямолинейность с Лимбо, но в этом случае с ним невозможно не согласиться. В этом замечании прекрасно подмечено самолюбие Эдвардса. И представляете? В конце концов, именно эта черта характера оказалась в центре скандала, который привёл к концу его политической карьеры.
The Daily Show с Джоном Стюартом явно самый — (Аплодисменты) (Смех) явно самый бесспорный пример эффективности такого вида юмора. Опросы за опросами, проводимые различными центрами от Pew Research до Annenberg Public Policy Center, показали, что зрители Daily Show лучше осведомлены о происходящих событиях, чем те, кто смотрит остальные новостные программы.
(Аплодисменты)
Говорит ли это о проблеме честности и прибыльности корпоративного журнализма, или о внимательности зрителей передачи Стюарта, важнее то, что материал его программ всегда привязан к фактам — не потому что он стремится проинформировать. Нет. Он стремится развеселить. Просто так получается, что юмор Стюарта не работает, если факты лгут. В результате получается превосходная комедия, которая также работает как информационная система, и которая даст фору по убедительности и доходчивости любым новостным СМИ. Вдвойне забавнее, что удивительная способность юмора достигать умов людей заключается в том, каким образом он намеренно дезориентирует зрителя.
По большей части заслуга принадлежит магическому трюку, когда ты думаешь, что все идёт к одному, и вдруг ты понимаешь, что внезапно оказываешься в другом месте. В этом есть интеллектуальное удовольствие, за которым следует физическая реакция в форме смеха, которая, не случайно, вырабатывает и подаёт эндорфины в мозг. И вот вас уже соблазнили посмотреть на вещи под другим углом, потому что эндорфины устранили ваши защитные реакции. Это прямая противоположность тому, как работают страх, ужас и паника, все шоковые реакции. Шоковые реакции выбрасывают в кровь адреналин, который воздвигает защиту до небывалых высот. Юмор появляется, касаясь всё тех же тем, когда наши защитные реакции сильнее всего — раса, религия, политика, половые отношения — только в этом случае вместо адреналина мы получаем эндорфины, и алхимия смеха превращает стены в окна, через которые мы получаем новые и оригинальные взгляды на вещи.
Позвольте привести пример из моего опыта. Я как-то писал на тему так называемой проблемы радикального гомосексуализма, и начал с вопроса, насколько радикальна сама проблема гомосексуализма? Как я это вижу, три вещи, которых сильнее всего добиваются американские геи, это возможность служить, жениться и заводить семью. (Смех) Три вещи, которых я пытаюсь избежать всю свою жизнь. (Смех) Держите, радикальные негодяи. Всё ваше.
(Смех)
За этим следует вопрос о воспитании детей в однополых браках: В чем проблема гейского усыновления? Почему едва ли стоит по этому поводу переживать? Если у вас есть ребёнок и вам кажется, что он гей, у вас должна быть возможность отдать его на усыновление. (Смех) Вы дали жизнь исчадью ада. Избавьтесь от него. Связав библейское понятие «исчадие» с высшим образом невинности, с младенцем, этот юмор приводит к короткому замыканию эмоциональных проводов спорящих и даёт возможность через смех задуматься о справедливости высказывания.
Дезориентация не единственный трюк, припрятанный в рукаве комедии. Лаконичность речи — ещё один сильный приём комедии. Некоторые фразы содержательнее и символичнее самого безукоризненного анекдота. Билл Хикс — если вы не слышали о нем, вам стоит его погуглить — Как-то в рубрике Хикса он вспоминал один из тех самых детских споров «кто круче», когда один из детей говорит ему: «Да ну! Мой отец побьёт твоего отца», на что Хикс отвечает, «Серьёзно? Как быстро?» (Смех) Всё детство в трёх словах. (Смех) Не говоря уже о том, как это характеризует взрослого, который вспоминает эту историю.
И последнее из сильных свойств юмора как средства общения это то, что по своей природе он вирусный. Людям не терпится поделиться новой хорошей шуткой. Так было всегда в нашем сумасшедшем мире. Юмор бродил по стране с завидной скоростью задолго до интернета, СМИ, и даже кабельного телевидения. Возвращаясь к 1980 когда комедиант Ричард Прайор случайно поджёг себя во время своих химических опытов, я был в Лос-Анджелесе на следующий день после происшествия, и ещё через два дня в Вашингтоне, округ Колумбия. На обоих побережьях я слышал одну и ту же шутку — что-то о подпаленном Объединённом Фонде Негритянских Колледжей. Конечно, она не звучала в вечернем шоу на ТВ. Как мне кажется — я не изучал этот вопрос — если вы вернётесь к этому вопросу и изучите его, то окажется, что юмор — вторая из старейших вирусных деятельностей. Сначала бабахали барабаны, а потом стали бабахать шутки.
(Смех)
Когда вы складываете все эти элементы вместе, когда вы добиваетесь вирусного эффекта для чудесной шутки с мощной развязкой, основанной на честности и прямолинейности, она может формировать общение в глобальных масштабах. У меня есть близкий друг, Джоэл Петт, редактор-карикатурист журнала Lexington Herald-Leader. Он также вёл колонку по понедельникам в USA Today. Я навещал Джоэла за неделю до открытия копенгагенской конференции ООН по изменению климата в декабре 2009. Джоэл рассказал мне, что так как USA Today входила в четвёрку самых популярных газет Америки, почти вся публика, посещавшая эту конференцию, в любом случае её просмотрит, что значило, если ему удастся разместить свою карикатуру в понедельник, день открытия конференции, то она явно будет замечена непосредственно самими участниками.
Мы стали обсуждать изменения климата. Оказалось, что и Джоэла, и меня волнует один и тот же вопрос. Почему настолько противоречивы были мнения по поводу научного изучения вопроса и насколько хорошо наука отражает проблему, По нашему общему мнению это был намеренный отвод глаз. Потому как сомнительно само предположение, что наука совершенна. Недавно вновь избранный губернатор штата Техас Рик Перри говорил о том же год назад, вначале своей безнадёжной кампании по выдвижению себя в президенты от республиканской партии. Он доказывал снова и снова, что наука несовершенна, в то время как 250 из 254 округов в Техасе были в огне. И предложение Перри состояло в том, чтобы жители Техаса молились о дожде. Я лично молился о ещё 4 пожарах, чтобы наука все-таки свершилась.
(Смех)
Возвращаясь к 2009, вопрос, продолжавший волновать нас с Джоэлом — почему все так поздно спохватились и принялись говорить о науке, в то время как меры необходимые для работы с изменением климата были бесспорно выгодны человечеству в конечном итоге и без одобрения науки. Мы работали с этой идеей и так, и эдак, когда Джоэл придумал это. Карикатура: «Что если всё это ложь и мы задаром создаём лучший мир?» (Смех) Вам должна понравиться эта идея. (Аплодисменты) Как на счёт этого? Как на счёт создания лучшего мира задаром? Не ради Бога, не ради страны, не ради выгоды — просто как основа для принятия глобальных решений.
И эта картинка попала прямо в точку. Вскоре после окончания конференции Джоэл получил запрос на подписанную копию рисунка от главы агентства по охране окружающей среды США в Вашингтоне, на чьей стене она сейчас и висит. Через некоторое время он получил ещё один запрос на копию от главы агентства по охране окружающей среды в Калифорнии, для использования её в презентации на международной конференции по изменению климата в Сакраменто год назад. Но на этом всё не закончилось. На сегодняшний день у Джоэла более 40 запросов из организаций по охране окружающей среды Америки, Канады и Европы. Недавно в этом году он получил запрос от австралийской партии зелёных, которые использовали её в своей кампании, во время которой она стала предметом споров, которые перекинулись в австралийский парламент и в результате был одобрен самый большой налог на углерод среди всех стран мира. (Аплодисменты) Как много силы в 11 словах.
Моё предложение здесь присутствующим, кто действительно стремится к созданию лучшего мира, в том, чтобы каждый день уделять немного времени тому, чтобы мыслить с юмором, потому что как раз так вы можете найти то, что искали.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Raghava KK: Shake up your story\nTED Talk Subtitles and Transcript: Artist Raghava KK demos his new children's book for iPad with a fun feature: when you shake it, the story -- and your perspective -- changes. In this charming short talk, he invites all of us to shake up our perspective a little bit.\nHi everyone. I'm an artist and a dad -- second time around. Thank you. And I want to share with you my latest art project. It's a children's book for the iPad. It's a little quirky and silly. It's called \"Pop-It,\" And it's about the things little kids do with their parents.\n(Music)\nSo this is about potty training -- as most of you, I hope, know. You can tickle the rug. You can make the baby poop. You can do all those fun things. You can burst bubbles. You can draw, as everyone should.\nBut you know, I have a problem with children's books: I think they're full of propaganda. At least an Indian trying to get one of these American books in Park Slope, forget it. It's not the way I was brought up. So I said, \"I'm going to counter this with my own propaganda.\" If you notice carefully, it's a homosexual couple bringing up a child. You don't like it? Shake it, and you have a lesbian couple. (Laughter) Shake it, and you have a heterosexual couple. You know, I don't even believe in the concept of an ideal family.\nI have to tell you about my childhood. I went to this very proper Christian school taught by nuns, fathers, brothers, sisters. Basically, I was brought up to be a good Samaritan, and I am. And I'd go at the end of the day to a traditional Hindu house, which was probably the only Hindu house in a predominantly Islamic neighborhood. Basically, I celebrated every religious function. In fact, when there was a wedding in our neighborhood, all of us would paint our houses for the wedding. I remember we cried profusely when the little goats we played with in the summer became biriani. (Laughter) We all had to fast during Ramadan. It was a very beautiful time.\nBut I must say, I'll never forget, when I was 13 years old, this happened. Babri Masjid -- one of the most beautiful mosques in India, built by King Babur, I think, in the 16th century -- was demolished by Hindu activists. This caused major riots in my city. And for the first time, I was affected by this communal unrest. My little five-year-old kid neighbor comes running in, and he says, \"Rags, Rags. You know the Hindus are killing us Muslims. Be careful.\" I'm like, \"Dude, I'm Hindu.\" (Laughter) He's like, \"Huh!\"\nYou know, my work is inspired by events such as this. Even in my gallery shows, I try and revisit historic events like Babri Masjid, distill only its emotional residue and image my own life. Imagine history being taught differently.\nRemember that children's book where you shake and the sexuality of the parents change? I have another idea. It's a children's book about Indian independence -- very patriotic. But when you shake it, you get Pakistan's perspective. Shake it again, and you get the British perspective.\n(Applause)\nYou have to separate fact from bias, right. Even my books on children have cute, fuzzy animals. But they're playing geopolitics. They're playing out Israel-Palestine, India-Pakistan. You know, I'm making a very important argument. And my argument [is] that the only way for us to teach creativity is by teaching children perspectives at the earliest stage. After all, children's books are manuals on parenting, so you better give them children's books that teach them perspectives. And conversely, only when you teach perspectives will a child be able to imagine and put themselves in the shoes of someone who is different from them.\nI'm making an argument that art and creativity are very essential tools in empathy. You know, I can't promise my child a life without bias -- we're all biased -- but I promise to bias my child with multiple perspectives.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Рагхава КейКей: Встряхни Свою Историю.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Художник Рагхава КейКей представляет свою новую детскую книгу для iPad. У книги есть одна интересная особенность: стоит ее встряхнуть, история - и твоя точка зрения - меняется. В своей короткой и по-детски непосредственной беседе, он приглашает нас всех слегка встряхнуть нашу точку зрения.\nВсем привет. Я художник и дважды отец. Спасибо! Я хочу поделиться с вами своим новым художественным проектом. Это детская книжка для iPad. Она простенькая, но забавная. Она называется \"Тряхни-ка!\" Она про обычные занятия малышей и родителей.\n(Музыка)\nЭто про приучение к горшку - что большинству из вас, я надеюсь, знакомо. Можно потрепать коврик. Можно посадить младенца на горшок. Можно делать множество забавных вещей. Выдувать мыльные пузыри. Можно рисовать, ведь все должны рисовать.\nНо, знаете, у меня проблема с детскими книжками. Я думаю, что в них полно пропаганды. По крайней мере, индусу трудно найти что-нибудь среди американских книжек в магазине престижного района Нью-Йорка. Меня воспитывали по-другому. Короче, я сказал: \"На всякую пропаганду найдется моя собственная пропаганда.\" Если вы смотрите внимательно, это пара геев, воспитывающая ребенка. Не нравится? Тряхни, и получишь пару лесбиянок. (Смех) Тряхни, и получится гетеросексуальная пара. Вы знаете, я не верю, что существует какое-то универсальное понятие \"идеальная семья\".\nЯ должен рассказать вам о своем детстве. Я ходил в очень приличную христианскую школу, где нас учили монахини, отцы, братья, сестры. Вообще, меня воспитывали, чтобы я стал добрым самаритянином. Я и стал. А после школы я возвращался в дом, где жили по индусским традициям, который был, наверное, единственным домом, где жили индусы, в районе, в основном населенном мусульманами. Вообще, я поучаствовал во всех религиозных обрядах. На самом деле, когда у нас по соседству была свадьба, мы все украшали свои дома к этому событию. Я помню, как сильно мы плакали, когда козлята, с которыми мы играли все лето. превращались в бириани. (Смех) Нам всем приходилось поститься во время рамадана. Прекрасное было время.\nНо, надо сказать, я никогда не забуду того, что случилось, когда мне было 13 лет. Бари Машид одна из самых красивых мечетей в Индии, построенная царем Бабуром, я думаю, в 16 веке- была разрушена индусскими активистами. Это вызвало большие волнения в городе. И впервые меня коснулись общественные беспорядки. Соседский пятилетний мальчишка забегает ко мне и говорит:\"Рагз, Рагз. ты знаешь, что индусы убивают нас, мусульман. Будь осторожен!\" Я ему: \"Парень, я - индус!\" (Смех в зале) Он мне: \"Не может быть!\"\nВы знаете, мое творчество вдохновляют именно такие события. Даже моя галлерея демонстрирует, как снова и снова я обращаюсь к событиям прошлого, таким как Бабри Машид чтобы выделить их эмоциональную сторону и изобразить мою собственную жизнь. Представь, если историю преподавать по-другому.\nПомнишь мою книжку для детей, которую потрясешь, и пол родителей меняется? У меня есть другая мысль. Представь детскую книгу про независимость народов Индии - очень патриотическую. Тряхни ее - получишь точку зрения Пакистана. Тряхни опять - и получишь точку зрения Великобритании.\n(Апплодисменты)\nОднако, нужно отделять факты от предубеждений. Даже в моих книжках про детей есть симпатичные пушистые звери. Но они изображают геополитику. Они изображают Израиль и Палестину. Индию и Пакистан. Вы знаете, я хочу сделать важное заявление. Мое заявление заключается в том, что единственный путь учить творчеству - это знакомить детей с разными точками зрения и, чем раньше, тем лучше. В конце концов, детские книжки - это руководства по воспитанию, так что ты лучше дай детям книгу, которая учит их иметь точку зрения. И наоборот, только если ты рассказываешь детям о различных точках зрения, ребенок будем способен представить себя на месте того, у которого другая точка зрения.\nЯ считаю, что искусство и творчество очень важные инструменты при сопереживании. Вы знаете, я не могу обещать моему ребенку жизнь без предубеждений - мы все подвержены влияниям - но я обещаю влиять на моего ребенка с учетом разных точек зрения.\nБольшое спасибо!\n(Апплодисменты)"
}
] |
Raghava KK: Shake up your story
TED Talk Subtitles and Transcript: Artist Raghava KK demos his new children's book for iPad with a fun feature: when you shake it, the story -- and your perspective -- changes. In this charming short talk, he invites all of us to shake up our perspective a little bit.
Hi everyone. I'm an artist and a dad -- second time around. Thank you. And I want to share with you my latest art project. It's a children's book for the iPad. It's a little quirky and silly. It's called "Pop-It," And it's about the things little kids do with their parents.
(Music)
So this is about potty training -- as most of you, I hope, know. You can tickle the rug. You can make the baby poop. You can do all those fun things. You can burst bubbles. You can draw, as everyone should.
But you know, I have a problem with children's books: I think they're full of propaganda. At least an Indian trying to get one of these American books in Park Slope, forget it. It's not the way I was brought up. So I said, "I'm going to counter this with my own propaganda." If you notice carefully, it's a homosexual couple bringing up a child. You don't like it? Shake it, and you have a lesbian couple. (Laughter) Shake it, and you have a heterosexual couple. You know, I don't even believe in the concept of an ideal family.
I have to tell you about my childhood. I went to this very proper Christian school taught by nuns, fathers, brothers, sisters. Basically, I was brought up to be a good Samaritan, and I am. And I'd go at the end of the day to a traditional Hindu house, which was probably the only Hindu house in a predominantly Islamic neighborhood. Basically, I celebrated every religious function. In fact, when there was a wedding in our neighborhood, all of us would paint our houses for the wedding. I remember we cried profusely when the little goats we played with in the summer became biriani. (Laughter) We all had to fast during Ramadan. It was a very beautiful time.
But I must say, I'll never forget, when I was 13 years old, this happened. Babri Masjid -- one of the most beautiful mosques in India, built by King Babur, I think, in the 16th century -- was demolished by Hindu activists. This caused major riots in my city. And for the first time, I was affected by this communal unrest. My little five-year-old kid neighbor comes running in, and he says, "Rags, Rags. You know the Hindus are killing us Muslims. Be careful." I'm like, "Dude, I'm Hindu." (Laughter) He's like, "Huh!"
You know, my work is inspired by events such as this. Even in my gallery shows, I try and revisit historic events like Babri Masjid, distill only its emotional residue and image my own life. Imagine history being taught differently.
Remember that children's book where you shake and the sexuality of the parents change? I have another idea. It's a children's book about Indian independence -- very patriotic. But when you shake it, you get Pakistan's perspective. Shake it again, and you get the British perspective.
(Applause)
You have to separate fact from bias, right. Even my books on children have cute, fuzzy animals. But they're playing geopolitics. They're playing out Israel-Palestine, India-Pakistan. You know, I'm making a very important argument. And my argument [is] that the only way for us to teach creativity is by teaching children perspectives at the earliest stage. After all, children's books are manuals on parenting, so you better give them children's books that teach them perspectives. And conversely, only when you teach perspectives will a child be able to imagine and put themselves in the shoes of someone who is different from them.
I'm making an argument that art and creativity are very essential tools in empathy. You know, I can't promise my child a life without bias -- we're all biased -- but I promise to bias my child with multiple perspectives.
Thank you very much.
(Applause)
|
Рагхава КейКей: Встряхни Свою Историю.
TED Talk Subtitles and Transcript: Художник Рагхава КейКей представляет свою новую детскую книгу для iPad. У книги есть одна интересная особенность: стоит ее встряхнуть, история - и твоя точка зрения - меняется. В своей короткой и по-детски непосредственной беседе, он приглашает нас всех слегка встряхнуть нашу точку зрения.
Всем привет. Я художник и дважды отец. Спасибо! Я хочу поделиться с вами своим новым художественным проектом. Это детская книжка для iPad. Она простенькая, но забавная. Она называется "Тряхни-ка!" Она про обычные занятия малышей и родителей.
(Музыка)
Это про приучение к горшку - что большинству из вас, я надеюсь, знакомо. Можно потрепать коврик. Можно посадить младенца на горшок. Можно делать множество забавных вещей. Выдувать мыльные пузыри. Можно рисовать, ведь все должны рисовать.
Но, знаете, у меня проблема с детскими книжками. Я думаю, что в них полно пропаганды. По крайней мере, индусу трудно найти что-нибудь среди американских книжек в магазине престижного района Нью-Йорка. Меня воспитывали по-другому. Короче, я сказал: "На всякую пропаганду найдется моя собственная пропаганда." Если вы смотрите внимательно, это пара геев, воспитывающая ребенка. Не нравится? Тряхни, и получишь пару лесбиянок. (Смех) Тряхни, и получится гетеросексуальная пара. Вы знаете, я не верю, что существует какое-то универсальное понятие "идеальная семья".
Я должен рассказать вам о своем детстве. Я ходил в очень приличную христианскую школу, где нас учили монахини, отцы, братья, сестры. Вообще, меня воспитывали, чтобы я стал добрым самаритянином. Я и стал. А после школы я возвращался в дом, где жили по индусским традициям, который был, наверное, единственным домом, где жили индусы, в районе, в основном населенном мусульманами. Вообще, я поучаствовал во всех религиозных обрядах. На самом деле, когда у нас по соседству была свадьба, мы все украшали свои дома к этому событию. Я помню, как сильно мы плакали, когда козлята, с которыми мы играли все лето. превращались в бириани. (Смех) Нам всем приходилось поститься во время рамадана. Прекрасное было время.
Но, надо сказать, я никогда не забуду того, что случилось, когда мне было 13 лет. Бари Машид одна из самых красивых мечетей в Индии, построенная царем Бабуром, я думаю, в 16 веке- была разрушена индусскими активистами. Это вызвало большие волнения в городе. И впервые меня коснулись общественные беспорядки. Соседский пятилетний мальчишка забегает ко мне и говорит:"Рагз, Рагз. ты знаешь, что индусы убивают нас, мусульман. Будь осторожен!" Я ему: "Парень, я - индус!" (Смех в зале) Он мне: "Не может быть!"
Вы знаете, мое творчество вдохновляют именно такие события. Даже моя галлерея демонстрирует, как снова и снова я обращаюсь к событиям прошлого, таким как Бабри Машид чтобы выделить их эмоциональную сторону и изобразить мою собственную жизнь. Представь, если историю преподавать по-другому.
Помнишь мою книжку для детей, которую потрясешь, и пол родителей меняется? У меня есть другая мысль. Представь детскую книгу про независимость народов Индии - очень патриотическую. Тряхни ее - получишь точку зрения Пакистана. Тряхни опять - и получишь точку зрения Великобритании.
(Апплодисменты)
Однако, нужно отделять факты от предубеждений. Даже в моих книжках про детей есть симпатичные пушистые звери. Но они изображают геополитику. Они изображают Израиль и Палестину. Индию и Пакистан. Вы знаете, я хочу сделать важное заявление. Мое заявление заключается в том, что единственный путь учить творчеству - это знакомить детей с разными точками зрения и, чем раньше, тем лучше. В конце концов, детские книжки - это руководства по воспитанию, так что ты лучше дай детям книгу, которая учит их иметь точку зрения. И наоборот, только если ты рассказываешь детям о различных точках зрения, ребенок будем способен представить себя на месте того, у которого другая точка зрения.
Я считаю, что искусство и творчество очень важные инструменты при сопереживании. Вы знаете, я не могу обещать моему ребенку жизнь без предубеждений - мы все подвержены влияниям - но я обещаю влиять на моего ребенка с учетом разных точек зрения.
Большое спасибо!
(Апплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Fredy Peccerelli: A forensic anthropologist who brings closure for the \"disappeared\"\nTED Talk Subtitles and Transcript: In Guatemala’s 36-year conflict, 200,000 civilians were killed — and more than 40,000 were never identified. At the Forensic Anthropology Foundation of Guatemala, Fredy Peccerelli and his team use DNA, archeology and storytelling to help families find the bodies of their loved ones. It’s a sobering task, but it can bring peace of mind — and sometimes, justice. (Contains medical imagery.)\nGuatemala is recovering from a 36-year armed conflict. A conflict that was fought during the Cold War. It was really just a small leftist insurgency and a devastating response by the state. What we have as a result is 200,000 civilian victims, 160,000 of those killed in the communities: small children, men, women, the elderly even. And then we have about 40,000 others, the missing, the ones we're still looking for today. We call them the Desaparecidos.\nNow, 83 percent of the victims are Mayan victims, victims that are the descendants of the original inhabitants of Central America. And only about 17 percent are of European descent. But the most important thing here is that the very people who are supposed to defend us, the police, the military, are the ones that committed most of the crimes.\nNow the families, they want information. They want to know what happened. They want the bodies of their loved ones. But most of all, what they want is they want you, they want everyone to know that their loved ones did nothing wrong.\nNow, my case was that my father received death threats in 1980. And we left. We left Guatemala and we came here. So I grew up in New York, I grew up in Brooklyn as a matter of fact, and I went to New Utrecht High School and I graduated from Brooklyn College. The only thing was that I really didn't know what was happening in Guatemala. I didn't care for it; it was too painful. But it wasn't till 1995 that I decided to do something about it. So I went back. I went back to Guatemala, to look for the bodies, to understand what happened and to look for part of myself as well.\nThe way we work is that we give people information. We talk to the family members and we let them choose. We let them decide to tell us the stories, to tell us what they saw, to tell us about their loved ones. And even more important, we let them choose to give us a piece of themselves. A piece, an essence, of who they are. And that DNA is what we're going to compare to the DNA that comes from the skeletons.\nWhile we're doing that, though, we're looking for the bodies. And these are skeletons by now, most of these crimes happened 32 years ago. When we find the grave, we take out the dirt and eventually clean the body, document it, and exhume it. We literally bring the skeleton out of the ground.\nOnce we have those bodies, though, we take them back to the city, to our lab, and we begin a process of trying to understand mainly two things: One is how people died. So here you see a gunshot wound to the back of the head or a machete wound, for example. The other thing we want to understand is who they are. Whether it's a baby, or an adult. Whether it's a woman or a man. But when we're done with that analysis what we'll do is we'll take a small fragment of the bone and we'll extract DNA from it. We'll take that DNA and then we'll compare it with the DNA of the families, of course.\nThe best way to explain this to you is by showing you two cases. The first is the case of the military diary. Now this is a document that was smuggled out of somewhere in 1999. And what you see there is the state following individuals, people that, like you, wanted to change their country, and they jotted everything down. And one of the things that they wrote down is when they executed them. Inside that yellow rectangle, you see a code, it's a secret code: 300. And then you see a date. The 300 means \"executed\" and the date means when they were executed. Now that's going to come into play in a second. What we did is we conducted an exhumation in 2003, where we exhumed 220 bodies from 53 graves in a military base. Grave 9, though, matched the family of Sergio Saul Linares. Now Sergio was a professor at the university. He graduted from Iowa State University and went back to Guatemala to change his country. And he was captured on February 23, 1984. And if you can see there, he was executed on March 29, 1984, which was incredible. We had the body, we had the family's information and their DNA, and now we have documents that told us exactly what happened.\nBut most important is about two weeks later, we go another hit, another match from the same grave to Amancio Villatoro. The DNA of that body also matched the DNA of that family. And then we noticed that he was also in the diary. But it was amazing to see that he was also executed on March 29, 1984. So that led us to think, hmm, how many bodies were in the grave? Six. So then we said, how many people were executed on March 29, 1984? That's right, six as well. So we have Juan de Dios, Hugo, Moises and Zoilo. All of them executed on the same date, all captured at different locations and at different moments. All put in that grave. The only thing we needed now was the DNA of those four families So we went and we looked for them and we found them. And we identified those six bodies and gave them back to the families.\nThe other case I want to tell you about is that of a military base called CREOMPAZ. It actually means, \"to believe in peace,\" but the acronym really means Regional Command Center for Peacekeeping Operations. And this is where the Guatemalan military trains peacekeepers from other countries, the ones that serve with the U.N. and go to countries like Haiti and the Congo. Well, we have testimony that said that within this military base, there were bodies, there were graves. So we went in there with a search warrant and about two hours after we went in, we found the first of 84 graves, a total of 533 bodies. Now, if you think about that, peacekeepers being trained on top of bodies. It's very ironic.\nBut the bodies -- face down, most of them, hands tied behind their backs, blindfolded, all types of trauma -- these were people who were defenseless who were being executed. People that 533 families are looking for. So we're going to focus on Grave 15. Grave 15, what we noticed, was a grave full of women and children, 63 of them. And that immediately made us think, my goodness, where is there a case like this? When I got to Guatemala in 1995, I heard of a case of a massacre that happened on May 14, 1982, where the army came in, killed the men, and took the women and children in helicopters to an unknown location. Well, guess what? The clothing from this grave matched the clothing from the region where these people were taken from, where these women and children were taken from.\nSo we conducted some DNA analysis, and guess what? We identified Martina Rojas and Manuel Chen. Both of them disappeared in that case, and now we could prove it. We have physical evidence that proves that this happened and that those people were taken to this base. Now, Manuel Chen was three years old. His mother went to the river to wash clothes, and she left him with a neighbor. That's when the army came and that's when he was taken away in a helicopter and never seen again until we found him in Grave 15.\nSo now with science, with archaeology, with anthropology, with genetics, what we're doing is, we're giving a voice to the voiceless. But we're doing more than that. We're actually providing evidence for trials, like the genocide trial that happened last year in Guatemala where General Ríos Montt was found guilty of genocide and sentenced to 80 years.\nSo I came here to tell you today that this is happening everywhere -- it's happening in Mexico right in front of us today -- and we can't let it go on anymore. We have to now come together and decide that we're not going to have any more missing. So no more missing, guys. Okay? No more missing.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Фреди Пеццерелли: Судебный антрополог, помогающий закрыть дела «исчезнувших»\nTED Talk Subtitles and Transcript: В 36-летнем конфликте в Гватемале 200 000 гражданских лиц были убиты и более 40 000 не были опознаны. Судебный антрополог-новатор Фреди Пеццерелли и его команда используют ДНК, археологию и рассказывают истории, чтобы помочь семьям найти тела близких. Это отрезвляющая задача, но она может принести разуму покой, а иногда — свершить правосудие.\nГватемала восстанавливается после 36 лет вооружённого конфликта, который шёл во время холодной войны. Это был лишь небольшой мятеж левых, за которым последовал разрушительный ответ государства. Результатом стала смерть 200 000 гражданских лиц. 160 000 из них были убиты в местных сообществах: маленькие дети, мужчины, женщины и даже пожилые. И 40 000 без вести пропавших, которых мы до сих пор ищем. Мы называем их «Desaparecidos».\nНа сегодняшний день 83% жертв — индейцы майя. Они потомки первых жителей Центральной Америки. И лишь 17% жертв — потомки европейцев. Но самое важное в этой ситуации то, что именно те люди, которые должны нас защищать, — полиция, военные — были теми, кто совершил большую часть преступлений.\nСейчас семьи хотят информации. Они хотят знать, что произошло. Они хотят получить тела своих близких. Но больше всего они хотят, чтобы вы, чтобы все знали, что их близкие не сделали ничего плохого.\nВ моём случае отцу угрожали расправой в 1980 году. И мы уехали. Мы покинули Гватемалу и приехали сюда. Я вырос в Нью-Йорке. Фактически я рос в Бруклине, ходил в школу New Utrecht High School и закончил Brooklyn College. Единственным, чего я действительно не знал, было то, что происходило в Гватемале. Я не заботился об этом, это было слишком болезненно. Так было до 1995 года, пока я не решил что-то с этим делать. И я вернулся. Я вернулся в Гватемалу, чтобы искать тела, чтобы понять, что произошло, а также чтобы найти часть себя.\nНаша работа — дать людям информацию. Мы разговариваем с членами семьи и даём им право выбора. Они решают, рассказать ли нам свои истории, рассказать ли нам то, что они видели, рассказать ли нам о своих близких. И что намного важнее, они могут отдать нам частичку себя. Частичку, суть того, кто они на самом деле. И эту ДНК мы будем сравнивать с образцами ДНК скелетов.\nПока мы делаем это, мы продолжаем поиск тел. Сейчас от них остались только скелеты, ведь большинство таких преступлений совершено 32 года назад. Когда мы находим могилу, мы убираем землю, очищаем тело, описываем его и эксгумируем. Мы буквально достаём скелет из земли.\nКогда тела у нас, мы отвозим их в город, в нашу лабораторию, где мы в основном пытаемся установить две вещи. Во-первых, как погиб человек. На снимке — рана от выстрела в затылок или, например, рана от мачете. Во-вторых, мы пытаемся понять, кто эти люди. Был это ребёнок или взрослый. Мужчина или женщина. Когда мы заканчиваем этот анализ, мы берём небольшой фрагмент кости и извлекаем из него ДНК. Этот образец ДНК мы сравним с ДНК членов семей.\nЧтобы лучше объяснить это, я вам покажу два случая. Первый — с военным дневником. Вот документ, который откуда-то вывезли контрабандой в 1999-м. В нём мы видим, как государство следило за людьми, которые, как и вы, хотели изменить свою страну, и всё это записывалось. И в том числе здесь записано, когда их казнили. Внутри жёлтого квадрата вы видите код, это секретный код: 300. Затем вы видите дату. 300 означает «казнён», а дата — это дата казни. Теперь начинается второе. Мы провели эксгумацию в 2003 году, там мы эксгумировали 220 тел из 53 могил на военной базе. Могила 9 соответствовала семье Серхио Саул Линарес. Серхио был профессором в университете. Он закончил Университет шата Айова и вернулся в Гватемалу, чтобы изменить свою страну. Его поймали 23 февраля 1984 года. Как видно здесь, он был казнён 29 марта 1984 года, что просто невероятно. У нас было тело, информация о его семье и их ДНК. Сейчас у нас есть документы, говорящие, что именно произошло.\nНо важнее всего то, что спустя 2 недели мы нашли ещё одно совпадение из той же самой могилы — мы нашли Амансио Вийаторо. И его ДНК также совпало с ДНК его семьи. Затем мы заметили, что он тоже был в дневнике. Мы были потрясены, когда увидели, что его тоже казнили 29 марта 1984 года. Это привело нас к мысли: сколько же тел было в этой могиле? Шесть. Затем мы спросили себя: сколько людей казнили 29 марта 1984 года? Совершенно верно, шесть! То есть у нас есть Хуан дэ Диос, Уго, Моисес и Сойло. Всех их казнили в тот же день, но поймали их в разных местах и в разное время. Всех сложили в эту могилу. Всё, что нам было нужно тогда, — это ДНК тех четырёх семей. Мы отправились искать их, и мы их нашли. Мы опознали эти шесть тел и вернули их семьям.\nДругой случай, о котором хотелось бы рассказать, был на военной базе, называемой CREOMPAZ. Это означает «верить в мир», но аббревиатура значит Региональный Командный Центр Миротворческих Операций. Это место, где войска Гватемалы тренируют миротворцев из других стран, которые обеспечивают операции ООН и отправляются в такие страны, как Гаити и Конго. Итак, у нас было доказательство того, что в пределах этой военной базы были тела и могилы. Мы отправились туда с ордером на обыск, и через два часа работы мы нашли первую из 84 могил и в общей сложности 533 тела. Только подумайте, миротворцы обучались над могилами. Это очень иронично.\nТела лежали в основном лицом вниз, руки связаны за спиной, с завязанными глазами, с ранами разных типов. Это были беззащитные люди, которых казнили. Люди, которых ищут 533 семьи. Мы сосредоточили внимание на могиле 15. Мы заметили, что могила 15 была полна женщин и детей. Всего 63 тела. Это сразу натолкнуло на мысль: «Боже мой! Где я это уже видел?» Когда я приехал в Гватемалу в 1995-м, я услышал историю резни, которая произошла 14 мая 1982 года. Войска зашли в город, убили мужчин, погрузили детей и женщин в вертолёты и улетели в неизвестном направлении. И что вы думаете?! Одежда из этих могил совпадала с одеждой того региона, откуда похитили людей, откуда похитили этих женщин и детей.\nМы провели ДНК тесты, и что вы думаете? Мы опознали Мартину Рохас и Мануэля Чена. Оба они исчезли во время резни, и сейчас мы можем доказать это. Теперь у нас есть вещественные доказательства случившегося и того, что тех людей отвезли на эту базу. Мануэлю Чену было 3 года. Его мать ушла к реке стирать одежду, оставив сына с соседом. В это время пришли войска, его посадили в вертолёт, и больше никто его не видел, пока мы не нашли его в могиле 15.\nТеперь с наукой, археологией, антропологией и с генетикой мы даём возможность высказаться людям, которые не могут говорить. Мы делаем не только это. Мы предоставляем доказательства в судах, например, на суде о геноциде, проходившем год назад в Гватемале, где генерал Риос Монтт был признан виновным в геноциде и приговорён к 80 годам.\nИ я пришёл сюда рассказать вам, что такое происходит повсюду. В Мексике это происходит сегодня, на наших глазах, и мы не можем дать этому продолжаться. Мы должны сейчас собраться вместе и решить, что больше не допустим пропажи людей. Больше никаких потерь, друзья. Хорошо? Никаких потерь.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Fredy Peccerelli: A forensic anthropologist who brings closure for the "disappeared"
TED Talk Subtitles and Transcript: In Guatemala’s 36-year conflict, 200,000 civilians were killed — and more than 40,000 were never identified. At the Forensic Anthropology Foundation of Guatemala, Fredy Peccerelli and his team use DNA, archeology and storytelling to help families find the bodies of their loved ones. It’s a sobering task, but it can bring peace of mind — and sometimes, justice. (Contains medical imagery.)
Guatemala is recovering from a 36-year armed conflict. A conflict that was fought during the Cold War. It was really just a small leftist insurgency and a devastating response by the state. What we have as a result is 200,000 civilian victims, 160,000 of those killed in the communities: small children, men, women, the elderly even. And then we have about 40,000 others, the missing, the ones we're still looking for today. We call them the Desaparecidos.
Now, 83 percent of the victims are Mayan victims, victims that are the descendants of the original inhabitants of Central America. And only about 17 percent are of European descent. But the most important thing here is that the very people who are supposed to defend us, the police, the military, are the ones that committed most of the crimes.
Now the families, they want information. They want to know what happened. They want the bodies of their loved ones. But most of all, what they want is they want you, they want everyone to know that their loved ones did nothing wrong.
Now, my case was that my father received death threats in 1980. And we left. We left Guatemala and we came here. So I grew up in New York, I grew up in Brooklyn as a matter of fact, and I went to New Utrecht High School and I graduated from Brooklyn College. The only thing was that I really didn't know what was happening in Guatemala. I didn't care for it; it was too painful. But it wasn't till 1995 that I decided to do something about it. So I went back. I went back to Guatemala, to look for the bodies, to understand what happened and to look for part of myself as well.
The way we work is that we give people information. We talk to the family members and we let them choose. We let them decide to tell us the stories, to tell us what they saw, to tell us about their loved ones. And even more important, we let them choose to give us a piece of themselves. A piece, an essence, of who they are. And that DNA is what we're going to compare to the DNA that comes from the skeletons.
While we're doing that, though, we're looking for the bodies. And these are skeletons by now, most of these crimes happened 32 years ago. When we find the grave, we take out the dirt and eventually clean the body, document it, and exhume it. We literally bring the skeleton out of the ground.
Once we have those bodies, though, we take them back to the city, to our lab, and we begin a process of trying to understand mainly two things: One is how people died. So here you see a gunshot wound to the back of the head or a machete wound, for example. The other thing we want to understand is who they are. Whether it's a baby, or an adult. Whether it's a woman or a man. But when we're done with that analysis what we'll do is we'll take a small fragment of the bone and we'll extract DNA from it. We'll take that DNA and then we'll compare it with the DNA of the families, of course.
The best way to explain this to you is by showing you two cases. The first is the case of the military diary. Now this is a document that was smuggled out of somewhere in 1999. And what you see there is the state following individuals, people that, like you, wanted to change their country, and they jotted everything down. And one of the things that they wrote down is when they executed them. Inside that yellow rectangle, you see a code, it's a secret code: 300. And then you see a date. The 300 means "executed" and the date means when they were executed. Now that's going to come into play in a second. What we did is we conducted an exhumation in 2003, where we exhumed 220 bodies from 53 graves in a military base. Grave 9, though, matched the family of Sergio Saul Linares. Now Sergio was a professor at the university. He graduted from Iowa State University and went back to Guatemala to change his country. And he was captured on February 23, 1984. And if you can see there, he was executed on March 29, 1984, which was incredible. We had the body, we had the family's information and their DNA, and now we have documents that told us exactly what happened.
But most important is about two weeks later, we go another hit, another match from the same grave to Amancio Villatoro. The DNA of that body also matched the DNA of that family. And then we noticed that he was also in the diary. But it was amazing to see that he was also executed on March 29, 1984. So that led us to think, hmm, how many bodies were in the grave? Six. So then we said, how many people were executed on March 29, 1984? That's right, six as well. So we have Juan de Dios, Hugo, Moises and Zoilo. All of them executed on the same date, all captured at different locations and at different moments. All put in that grave. The only thing we needed now was the DNA of those four families So we went and we looked for them and we found them. And we identified those six bodies and gave them back to the families.
The other case I want to tell you about is that of a military base called CREOMPAZ. It actually means, "to believe in peace," but the acronym really means Regional Command Center for Peacekeeping Operations. And this is where the Guatemalan military trains peacekeepers from other countries, the ones that serve with the U.N. and go to countries like Haiti and the Congo. Well, we have testimony that said that within this military base, there were bodies, there were graves. So we went in there with a search warrant and about two hours after we went in, we found the first of 84 graves, a total of 533 bodies. Now, if you think about that, peacekeepers being trained on top of bodies. It's very ironic.
But the bodies -- face down, most of them, hands tied behind their backs, blindfolded, all types of trauma -- these were people who were defenseless who were being executed. People that 533 families are looking for. So we're going to focus on Grave 15. Grave 15, what we noticed, was a grave full of women and children, 63 of them. And that immediately made us think, my goodness, where is there a case like this? When I got to Guatemala in 1995, I heard of a case of a massacre that happened on May 14, 1982, where the army came in, killed the men, and took the women and children in helicopters to an unknown location. Well, guess what? The clothing from this grave matched the clothing from the region where these people were taken from, where these women and children were taken from.
So we conducted some DNA analysis, and guess what? We identified Martina Rojas and Manuel Chen. Both of them disappeared in that case, and now we could prove it. We have physical evidence that proves that this happened and that those people were taken to this base. Now, Manuel Chen was three years old. His mother went to the river to wash clothes, and she left him with a neighbor. That's when the army came and that's when he was taken away in a helicopter and never seen again until we found him in Grave 15.
So now with science, with archaeology, with anthropology, with genetics, what we're doing is, we're giving a voice to the voiceless. But we're doing more than that. We're actually providing evidence for trials, like the genocide trial that happened last year in Guatemala where General Ríos Montt was found guilty of genocide and sentenced to 80 years.
So I came here to tell you today that this is happening everywhere -- it's happening in Mexico right in front of us today -- and we can't let it go on anymore. We have to now come together and decide that we're not going to have any more missing. So no more missing, guys. Okay? No more missing.
Thank you.
(Applause)
|
Фреди Пеццерелли: Судебный антрополог, помогающий закрыть дела «исчезнувших»
TED Talk Subtitles and Transcript: В 36-летнем конфликте в Гватемале 200 000 гражданских лиц были убиты и более 40 000 не были опознаны. Судебный антрополог-новатор Фреди Пеццерелли и его команда используют ДНК, археологию и рассказывают истории, чтобы помочь семьям найти тела близких. Это отрезвляющая задача, но она может принести разуму покой, а иногда — свершить правосудие.
Гватемала восстанавливается после 36 лет вооружённого конфликта, который шёл во время холодной войны. Это был лишь небольшой мятеж левых, за которым последовал разрушительный ответ государства. Результатом стала смерть 200 000 гражданских лиц. 160 000 из них были убиты в местных сообществах: маленькие дети, мужчины, женщины и даже пожилые. И 40 000 без вести пропавших, которых мы до сих пор ищем. Мы называем их «Desaparecidos».
На сегодняшний день 83% жертв — индейцы майя. Они потомки первых жителей Центральной Америки. И лишь 17% жертв — потомки европейцев. Но самое важное в этой ситуации то, что именно те люди, которые должны нас защищать, — полиция, военные — были теми, кто совершил большую часть преступлений.
Сейчас семьи хотят информации. Они хотят знать, что произошло. Они хотят получить тела своих близких. Но больше всего они хотят, чтобы вы, чтобы все знали, что их близкие не сделали ничего плохого.
В моём случае отцу угрожали расправой в 1980 году. И мы уехали. Мы покинули Гватемалу и приехали сюда. Я вырос в Нью-Йорке. Фактически я рос в Бруклине, ходил в школу New Utrecht High School и закончил Brooklyn College. Единственным, чего я действительно не знал, было то, что происходило в Гватемале. Я не заботился об этом, это было слишком болезненно. Так было до 1995 года, пока я не решил что-то с этим делать. И я вернулся. Я вернулся в Гватемалу, чтобы искать тела, чтобы понять, что произошло, а также чтобы найти часть себя.
Наша работа — дать людям информацию. Мы разговариваем с членами семьи и даём им право выбора. Они решают, рассказать ли нам свои истории, рассказать ли нам то, что они видели, рассказать ли нам о своих близких. И что намного важнее, они могут отдать нам частичку себя. Частичку, суть того, кто они на самом деле. И эту ДНК мы будем сравнивать с образцами ДНК скелетов.
Пока мы делаем это, мы продолжаем поиск тел. Сейчас от них остались только скелеты, ведь большинство таких преступлений совершено 32 года назад. Когда мы находим могилу, мы убираем землю, очищаем тело, описываем его и эксгумируем. Мы буквально достаём скелет из земли.
Когда тела у нас, мы отвозим их в город, в нашу лабораторию, где мы в основном пытаемся установить две вещи. Во-первых, как погиб человек. На снимке — рана от выстрела в затылок или, например, рана от мачете. Во-вторых, мы пытаемся понять, кто эти люди. Был это ребёнок или взрослый. Мужчина или женщина. Когда мы заканчиваем этот анализ, мы берём небольшой фрагмент кости и извлекаем из него ДНК. Этот образец ДНК мы сравним с ДНК членов семей.
Чтобы лучше объяснить это, я вам покажу два случая. Первый — с военным дневником. Вот документ, который откуда-то вывезли контрабандой в 1999-м. В нём мы видим, как государство следило за людьми, которые, как и вы, хотели изменить свою страну, и всё это записывалось. И в том числе здесь записано, когда их казнили. Внутри жёлтого квадрата вы видите код, это секретный код: 300. Затем вы видите дату. 300 означает «казнён», а дата — это дата казни. Теперь начинается второе. Мы провели эксгумацию в 2003 году, там мы эксгумировали 220 тел из 53 могил на военной базе. Могила 9 соответствовала семье Серхио Саул Линарес. Серхио был профессором в университете. Он закончил Университет шата Айова и вернулся в Гватемалу, чтобы изменить свою страну. Его поймали 23 февраля 1984 года. Как видно здесь, он был казнён 29 марта 1984 года, что просто невероятно. У нас было тело, информация о его семье и их ДНК. Сейчас у нас есть документы, говорящие, что именно произошло.
Но важнее всего то, что спустя 2 недели мы нашли ещё одно совпадение из той же самой могилы — мы нашли Амансио Вийаторо. И его ДНК также совпало с ДНК его семьи. Затем мы заметили, что он тоже был в дневнике. Мы были потрясены, когда увидели, что его тоже казнили 29 марта 1984 года. Это привело нас к мысли: сколько же тел было в этой могиле? Шесть. Затем мы спросили себя: сколько людей казнили 29 марта 1984 года? Совершенно верно, шесть! То есть у нас есть Хуан дэ Диос, Уго, Моисес и Сойло. Всех их казнили в тот же день, но поймали их в разных местах и в разное время. Всех сложили в эту могилу. Всё, что нам было нужно тогда, — это ДНК тех четырёх семей. Мы отправились искать их, и мы их нашли. Мы опознали эти шесть тел и вернули их семьям.
Другой случай, о котором хотелось бы рассказать, был на военной базе, называемой CREOMPAZ. Это означает «верить в мир», но аббревиатура значит Региональный Командный Центр Миротворческих Операций. Это место, где войска Гватемалы тренируют миротворцев из других стран, которые обеспечивают операции ООН и отправляются в такие страны, как Гаити и Конго. Итак, у нас было доказательство того, что в пределах этой военной базы были тела и могилы. Мы отправились туда с ордером на обыск, и через два часа работы мы нашли первую из 84 могил и в общей сложности 533 тела. Только подумайте, миротворцы обучались над могилами. Это очень иронично.
Тела лежали в основном лицом вниз, руки связаны за спиной, с завязанными глазами, с ранами разных типов. Это были беззащитные люди, которых казнили. Люди, которых ищут 533 семьи. Мы сосредоточили внимание на могиле 15. Мы заметили, что могила 15 была полна женщин и детей. Всего 63 тела. Это сразу натолкнуло на мысль: «Боже мой! Где я это уже видел?» Когда я приехал в Гватемалу в 1995-м, я услышал историю резни, которая произошла 14 мая 1982 года. Войска зашли в город, убили мужчин, погрузили детей и женщин в вертолёты и улетели в неизвестном направлении. И что вы думаете?! Одежда из этих могил совпадала с одеждой того региона, откуда похитили людей, откуда похитили этих женщин и детей.
Мы провели ДНК тесты, и что вы думаете? Мы опознали Мартину Рохас и Мануэля Чена. Оба они исчезли во время резни, и сейчас мы можем доказать это. Теперь у нас есть вещественные доказательства случившегося и того, что тех людей отвезли на эту базу. Мануэлю Чену было 3 года. Его мать ушла к реке стирать одежду, оставив сына с соседом. В это время пришли войска, его посадили в вертолёт, и больше никто его не видел, пока мы не нашли его в могиле 15.
Теперь с наукой, археологией, антропологией и с генетикой мы даём возможность высказаться людям, которые не могут говорить. Мы делаем не только это. Мы предоставляем доказательства в судах, например, на суде о геноциде, проходившем год назад в Гватемале, где генерал Риос Монтт был признан виновным в геноциде и приговорён к 80 годам.
И я пришёл сюда рассказать вам, что такое происходит повсюду. В Мексике это происходит сегодня, на наших глазах, и мы не можем дать этому продолжаться. Мы должны сейчас собраться вместе и решить, что больше не допустим пропажи людей. Больше никаких потерь, друзья. Хорошо? Никаких потерь.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Robert Gupta: Music is medicine, music is sanity\nTED Talk Subtitles and Transcript: Robert Gupta, violinist with the LA Philharmonic, talks about a violin lesson he once gave to a brilliant, schizophrenic musician -- and what he learned. Called back onstage later, Gupta plays his own transcription of the prelude from Bach's Cello Suite No. 1.\nOne day, Los Angeles Times columnist Steve Lopez was walking along the streets of downtown Los Angeles when he heard beautiful music. And the source was a man, an African-American man, charming, rugged, homeless, playing a violin that only had two strings.\nAnd I'm telling a story that many of you know, because Steve's columns became the basis for a book, which was turned into a movie, with Robert Downey Jr. acting as Steve Lopez, and Jamie Foxx as Nathaniel Anthony Ayers, the Juilliard-trained double bassist whose promising career was cut short by a tragic affliction with paranoid schizophrenia. Nathaniel dropped out of Juilliard, he suffered a complete breakdown, and 30 years later he was living homeless on the streets of Skid Row in downtown Los Angeles. I encourage all of you to read Steve's book or to watch the movie to understand not only the beautiful bond that formed between these two men, but how music helped shape that bond, and ultimately was instrumental -- if you'll pardon the pun -- in helping Nathaniel get off the streets.\nI met Mr. Ayers in 2008, two years ago, at Walt Disney Concert Hall. He had just heard a performance of Beethoven's First and Fourth symphonies, and came backstage and introduced himself. He was speaking in a very jovial and gregarious way about Yo-Yo Ma and Hillary Clinton and how the Dodgers were never going to make the World Series, all because of the treacherous first violin passage work in the last movement of Beethoven's Fourth Symphony. And we got talking about music, and I got an email from Steve a few days later saying that Nathaniel was interested in a violin lesson with me.\nNow, I should mention that Nathaniel refuses treatment because when he was treated it was with shock therapy and Thorazine and handcuffs, and that scar has stayed with him for his entire life. But as a result now, he is prone to these schizophrenic episodes, the worst of which can manifest themselves as him exploding and then disappearing for days, wandering the streets of Skid Row, exposed to its horrors, with the torment of his own mind unleashed upon him.\nAnd Nathaniel was in such a state of agitation when we started our first lesson at Walt Disney Concert Hall -- he had a kind of manic glint in his eyes, he was lost. And he was talking about invisible demons and smoke, and how someone was poisoning him in his sleep.\nAnd I was afraid, not for myself, but I was afraid that I was going to lose him, that he was going to sink into one of his states, and that I would ruin his relationship with the violin if I started talking about scales and arpeggios and other exciting forms of didactic violin pedagogy. (Laughter) So, I just started playing. And I played the first movement of the Beethoven Violin Concerto.\nAnd as I played, I understood that there was a profound change occurring in Nathaniel's eyes. It was as if he was in the grip of some invisible pharmaceutical, a chemical reaction, for which my playing the music was its catalyst. And Nathaniel's manic rage was transformed into understanding, a quiet curiosity and grace. And in a miracle, he lifted his own violin and he started playing, by ear, certain snippets of violin concertos which he then asked me to complete -- Mendelssohn, Tchaikovsky, Sibelius. And we started talking about music, from Bach to Beethoven and Brahms, Bruckner, all the B's, from Bartók, all the way up to Esa-Pekka Salonen.\nAnd I understood that he not only had an encyclopedic knowledge of music, but he related to this music at a personal level. He spoke about it with the kind of passion and understanding that I share with my colleagues in the Los Angeles Philharmonic. And through playing music and talking about music, this man had transformed from the paranoid, disturbed man that had just come from walking the streets of downtown Los Angeles to the charming, erudite, brilliant, Juilliard-trained musician.\nMusic is medicine. Music changes us. And for Nathaniel, music is sanity. Because music allows him to take his thoughts and delusions and shape them through his imagination and his creativity, into reality. And that is an escape from his tormented state. And I understood that this was the very essence of art. This was the very reason why we made music, that we take something that exists within all of us at our very fundamental core, our emotions, and through our artistic lens, through our creativity, we're able to shape those emotions into reality. And the reality of that expression reaches all of us and moves us, inspires and unites us.\nAnd for Nathaniel, music brought him back into a fold of friends. The redemptive power of music brought him back into a family of musicians that understood him, that recognized his talents and respected him. And I will always make music with Nathaniel, whether we're at Walt Disney Concert Hall or on Skid Row, because he reminds me why I became a musician. Thank you. (Applause)\nBruno Giussani: Thank you. Thanks. Robert Gupta. (Applause)\nRobert Gupta: I'm going to play something that I shamelessly stole from cellists. So, please forgive me.\n(Laughter) (Music) (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Роберт Гупта: Музыка - лекарство, музыка - душевное равновесие.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Роберт Гупта, скрипач Филармонического оркестра Лос-Анджелеса, рассказывает об уроке, который он однажды дал выдающемуся музыканту, который страдал шизофренией и о том, что он вынес из этого урока. После рассказа, Гупта выходит на сцену и исполняет собственную транскрипцию прелюдии Сюиты Баха для виолончели №1.\nОднажды обозреватель газеты Лос-Анджелес Таймз - Стив Лопес - прогуливался по центральным улицам Лос-Анджелеса, и вдруг он услышал прекрасную музыку. Она исходила от мужчины, афро-американца, очаровательного, одетого в лохмотья, бездомного, который играл на двуструнной скрипке.\nЯ рассказываю вам историю, которую многие из вас знают, потому что колонки Стива стали основой для книги, по которой потом сняли фильм с Робертом Дауни младшим в роли Стива Лопеса и Джеми Фокс в роли Натаниела Энтони Айерса, обучавшегося в престижной музыкальной школе Juilliard на контрабасиста, но его многообещающая карьера внезапно оборвалась, когда он трагически заболел параноидальной шизофренией. Натаниел бросил Juilliard, он переживал полный срыв нервной деятельности, и на протяжении 30 лет он бродяжничал по улицам Скид Роу в центре Лос Анджелеса. Я настоятельно рекомендую всем вам прочитать книгу Стива или посмотреть фильм, чтобы понять не только удивительную связь, появившуюся между этими двумя людьми, но и то, как музыка помогла сформироваться этой связи, музыка, которая была полностью инструментальной, простите мой каламбур, помогла Натаниелю перестать бродяжничать.\nЯ встретил Айерса в 2008 году, два года назад, в концертном холле Уолта Диснея. Он только что прослушал исполнение первой и четвертой симфоний Бетховена и зашёл за кулисы представиться. Он был очень весел и держался по-компанейски, рассказывал про Йо-Йо Ма и Хилари Клинтон, и том, что Доджерс никогда не попадут в первенство США по бейсболу, и всё из-за коварного пассажа первой скрипки в финале четвертой симфонии Бетховена. И так мы заговорили о музыке. Спустя несколько дней я получил письмо от Стива, в котором говорилось, что Натаниел хочет взять у меня урок игры на скрипке.\nЯ должен упомянуть, что Натаниел отказывается от лечения, потому что его лечили шоковой терапией и аминозином,и применяли наручники, и этот шрам остался у него на всю жизнь. Но, в результате этого, он подвержен шизофреническим приступам. Худшие из которых могут проявляться как вспышки гнева, и затем он пропадает на несколько дней, скитаясь по улицам Скид Роу, наедине со своими страхами, испытывая муки от собственного разума, который он не может контролировать.\nИ Натаниел пребывал в таком возбужденном состоянии в начале нашего первого урока в концертном холле Уолта Диснея; его глаза блестели как у маньяка, он был потерянным. Он говорил о невидимых демонах и дыме, и как кто-то пытался отравить его во сне.\nИ я боялся не за себя, но я боялся, что я его потеряю, что он погрузится в одно из тех своих состояний, и что я разрушу его отношения со скрипкой, если я начну говорить о звукорядах и арпеджио и других увлекательных формах дидактических методик обучения игре на скрипке. (Смех) Итак, я просто начал играть. Я играл первую часть концерта для скрипки Бетховена.\nИ когда я играл, Я заметил разительные изменения в глазах Натаниела. Как-будто он был под воздействием какого-то невидимого лекарства, какой-то химической реакции, катализатором которой была моя музыка. И маниакальное бешенство Натаниела уступило место пониманию, спокойному любопытству и благодати. И каким-то чудом он взял свою скрипку и начал воспроизводить на слух определённые фрагменты концертов для скрипки, которые он потом попросил меня доиграть до конца, Мендельсона, Чайковского, Сибелиуса. И потом мы начали разговор о музыке - от Баха до Бетховена и Брамса, Брукнера, все на \"Б\", от Бартока вплоть до Эса-Пекка Салонен.\nЯ понял, что он обладает не только энциклопедическими знаниями по музыке, но он был связан с этом музыкой на личностном уровне. Он говорил о ней с той страстью и пониманием, которыми я делюсь со своими коллегами в Филармонии Лос-Анджелеса. Исполнение музыки и разговоры о музыке трансформировали этого человека из психически неуравновешенного параноика, который бродяжничал по центральным улицам Лос-Анджелеса, в обаятельного, эрудированного, потрясающего музыканта, учившегося в Juilliard.\nМузыка - лекарство. Музыка меняет нас. А для Натаниела музыка - душевное равновесие. Потому что музыка позволяет ему связать его мысли и иллюзии, через его воображение и творчество с реальностью. И это спасение от его мучительного состояния. И я для себя понял, что это и есть сущность искусства. Именно для этого мы и создавали музыку, мы берём что-то существующее внутри каждого из нас, являющееся нашим стержнем - наши эмоции, и посредством нашего художественного видения, нашего творчества, мы можем выразить эти эмоции в реальности. И реальность этого выражения не оставляет равнодушным ни одного из нас, она волнует нас, вдохновляет и объединяет нас.\nВ случае Натаниела, музыка вернула его в круг его друзей. Целительная сила музыки вернула его в семью музыкантов, где его понимали, ценили его таланты и уважали его. Я всегда буду исполнять музыку с Натаниелом, независимо от того, выступаем мы в концертном холле Уолта Диснея или в районе Скид Роу, потому что он напоминает мне почему я стал музыкантом. Спасибо. (Аплодисменты)\nБруно Гюссани: Спасибо. Спасибо. Роберт Гупта. (Аплодисменты)\nРоберт Гупта: Я хочу исполнить вещицу, которую я бессовестно украл у виолончелистов. Поэтому пожалуйста простите мне.\n(Смех) (Музыка) (Аплодисменты)"
}
] |
Robert Gupta: Music is medicine, music is sanity
TED Talk Subtitles and Transcript: Robert Gupta, violinist with the LA Philharmonic, talks about a violin lesson he once gave to a brilliant, schizophrenic musician -- and what he learned. Called back onstage later, Gupta plays his own transcription of the prelude from Bach's Cello Suite No. 1.
One day, Los Angeles Times columnist Steve Lopez was walking along the streets of downtown Los Angeles when he heard beautiful music. And the source was a man, an African-American man, charming, rugged, homeless, playing a violin that only had two strings.
And I'm telling a story that many of you know, because Steve's columns became the basis for a book, which was turned into a movie, with Robert Downey Jr. acting as Steve Lopez, and Jamie Foxx as Nathaniel Anthony Ayers, the Juilliard-trained double bassist whose promising career was cut short by a tragic affliction with paranoid schizophrenia. Nathaniel dropped out of Juilliard, he suffered a complete breakdown, and 30 years later he was living homeless on the streets of Skid Row in downtown Los Angeles. I encourage all of you to read Steve's book or to watch the movie to understand not only the beautiful bond that formed between these two men, but how music helped shape that bond, and ultimately was instrumental -- if you'll pardon the pun -- in helping Nathaniel get off the streets.
I met Mr. Ayers in 2008, two years ago, at Walt Disney Concert Hall. He had just heard a performance of Beethoven's First and Fourth symphonies, and came backstage and introduced himself. He was speaking in a very jovial and gregarious way about Yo-Yo Ma and Hillary Clinton and how the Dodgers were never going to make the World Series, all because of the treacherous first violin passage work in the last movement of Beethoven's Fourth Symphony. And we got talking about music, and I got an email from Steve a few days later saying that Nathaniel was interested in a violin lesson with me.
Now, I should mention that Nathaniel refuses treatment because when he was treated it was with shock therapy and Thorazine and handcuffs, and that scar has stayed with him for his entire life. But as a result now, he is prone to these schizophrenic episodes, the worst of which can manifest themselves as him exploding and then disappearing for days, wandering the streets of Skid Row, exposed to its horrors, with the torment of his own mind unleashed upon him.
And Nathaniel was in such a state of agitation when we started our first lesson at Walt Disney Concert Hall -- he had a kind of manic glint in his eyes, he was lost. And he was talking about invisible demons and smoke, and how someone was poisoning him in his sleep.
And I was afraid, not for myself, but I was afraid that I was going to lose him, that he was going to sink into one of his states, and that I would ruin his relationship with the violin if I started talking about scales and arpeggios and other exciting forms of didactic violin pedagogy. (Laughter) So, I just started playing. And I played the first movement of the Beethoven Violin Concerto.
And as I played, I understood that there was a profound change occurring in Nathaniel's eyes. It was as if he was in the grip of some invisible pharmaceutical, a chemical reaction, for which my playing the music was its catalyst. And Nathaniel's manic rage was transformed into understanding, a quiet curiosity and grace. And in a miracle, he lifted his own violin and he started playing, by ear, certain snippets of violin concertos which he then asked me to complete -- Mendelssohn, Tchaikovsky, Sibelius. And we started talking about music, from Bach to Beethoven and Brahms, Bruckner, all the B's, from Bartók, all the way up to Esa-Pekka Salonen.
And I understood that he not only had an encyclopedic knowledge of music, but he related to this music at a personal level. He spoke about it with the kind of passion and understanding that I share with my colleagues in the Los Angeles Philharmonic. And through playing music and talking about music, this man had transformed from the paranoid, disturbed man that had just come from walking the streets of downtown Los Angeles to the charming, erudite, brilliant, Juilliard-trained musician.
Music is medicine. Music changes us. And for Nathaniel, music is sanity. Because music allows him to take his thoughts and delusions and shape them through his imagination and his creativity, into reality. And that is an escape from his tormented state. And I understood that this was the very essence of art. This was the very reason why we made music, that we take something that exists within all of us at our very fundamental core, our emotions, and through our artistic lens, through our creativity, we're able to shape those emotions into reality. And the reality of that expression reaches all of us and moves us, inspires and unites us.
And for Nathaniel, music brought him back into a fold of friends. The redemptive power of music brought him back into a family of musicians that understood him, that recognized his talents and respected him. And I will always make music with Nathaniel, whether we're at Walt Disney Concert Hall or on Skid Row, because he reminds me why I became a musician. Thank you. (Applause)
Bruno Giussani: Thank you. Thanks. Robert Gupta. (Applause)
Robert Gupta: I'm going to play something that I shamelessly stole from cellists. So, please forgive me.
(Laughter) (Music) (Applause)
|
Роберт Гупта: Музыка - лекарство, музыка - душевное равновесие.
TED Talk Subtitles and Transcript: Роберт Гупта, скрипач Филармонического оркестра Лос-Анджелеса, рассказывает об уроке, который он однажды дал выдающемуся музыканту, который страдал шизофренией и о том, что он вынес из этого урока. После рассказа, Гупта выходит на сцену и исполняет собственную транскрипцию прелюдии Сюиты Баха для виолончели №1.
Однажды обозреватель газеты Лос-Анджелес Таймз - Стив Лопес - прогуливался по центральным улицам Лос-Анджелеса, и вдруг он услышал прекрасную музыку. Она исходила от мужчины, афро-американца, очаровательного, одетого в лохмотья, бездомного, который играл на двуструнной скрипке.
Я рассказываю вам историю, которую многие из вас знают, потому что колонки Стива стали основой для книги, по которой потом сняли фильм с Робертом Дауни младшим в роли Стива Лопеса и Джеми Фокс в роли Натаниела Энтони Айерса, обучавшегося в престижной музыкальной школе Juilliard на контрабасиста, но его многообещающая карьера внезапно оборвалась, когда он трагически заболел параноидальной шизофренией. Натаниел бросил Juilliard, он переживал полный срыв нервной деятельности, и на протяжении 30 лет он бродяжничал по улицам Скид Роу в центре Лос Анджелеса. Я настоятельно рекомендую всем вам прочитать книгу Стива или посмотреть фильм, чтобы понять не только удивительную связь, появившуюся между этими двумя людьми, но и то, как музыка помогла сформироваться этой связи, музыка, которая была полностью инструментальной, простите мой каламбур, помогла Натаниелю перестать бродяжничать.
Я встретил Айерса в 2008 году, два года назад, в концертном холле Уолта Диснея. Он только что прослушал исполнение первой и четвертой симфоний Бетховена и зашёл за кулисы представиться. Он был очень весел и держался по-компанейски, рассказывал про Йо-Йо Ма и Хилари Клинтон, и том, что Доджерс никогда не попадут в первенство США по бейсболу, и всё из-за коварного пассажа первой скрипки в финале четвертой симфонии Бетховена. И так мы заговорили о музыке. Спустя несколько дней я получил письмо от Стива, в котором говорилось, что Натаниел хочет взять у меня урок игры на скрипке.
Я должен упомянуть, что Натаниел отказывается от лечения, потому что его лечили шоковой терапией и аминозином,и применяли наручники, и этот шрам остался у него на всю жизнь. Но, в результате этого, он подвержен шизофреническим приступам. Худшие из которых могут проявляться как вспышки гнева, и затем он пропадает на несколько дней, скитаясь по улицам Скид Роу, наедине со своими страхами, испытывая муки от собственного разума, который он не может контролировать.
И Натаниел пребывал в таком возбужденном состоянии в начале нашего первого урока в концертном холле Уолта Диснея; его глаза блестели как у маньяка, он был потерянным. Он говорил о невидимых демонах и дыме, и как кто-то пытался отравить его во сне.
И я боялся не за себя, но я боялся, что я его потеряю, что он погрузится в одно из тех своих состояний, и что я разрушу его отношения со скрипкой, если я начну говорить о звукорядах и арпеджио и других увлекательных формах дидактических методик обучения игре на скрипке. (Смех) Итак, я просто начал играть. Я играл первую часть концерта для скрипки Бетховена.
И когда я играл, Я заметил разительные изменения в глазах Натаниела. Как-будто он был под воздействием какого-то невидимого лекарства, какой-то химической реакции, катализатором которой была моя музыка. И маниакальное бешенство Натаниела уступило место пониманию, спокойному любопытству и благодати. И каким-то чудом он взял свою скрипку и начал воспроизводить на слух определённые фрагменты концертов для скрипки, которые он потом попросил меня доиграть до конца, Мендельсона, Чайковского, Сибелиуса. И потом мы начали разговор о музыке - от Баха до Бетховена и Брамса, Брукнера, все на "Б", от Бартока вплоть до Эса-Пекка Салонен.
Я понял, что он обладает не только энциклопедическими знаниями по музыке, но он был связан с этом музыкой на личностном уровне. Он говорил о ней с той страстью и пониманием, которыми я делюсь со своими коллегами в Филармонии Лос-Анджелеса. Исполнение музыки и разговоры о музыке трансформировали этого человека из психически неуравновешенного параноика, который бродяжничал по центральным улицам Лос-Анджелеса, в обаятельного, эрудированного, потрясающего музыканта, учившегося в Juilliard.
Музыка - лекарство. Музыка меняет нас. А для Натаниела музыка - душевное равновесие. Потому что музыка позволяет ему связать его мысли и иллюзии, через его воображение и творчество с реальностью. И это спасение от его мучительного состояния. И я для себя понял, что это и есть сущность искусства. Именно для этого мы и создавали музыку, мы берём что-то существующее внутри каждого из нас, являющееся нашим стержнем - наши эмоции, и посредством нашего художественного видения, нашего творчества, мы можем выразить эти эмоции в реальности. И реальность этого выражения не оставляет равнодушным ни одного из нас, она волнует нас, вдохновляет и объединяет нас.
В случае Натаниела, музыка вернула его в круг его друзей. Целительная сила музыки вернула его в семью музыкантов, где его понимали, ценили его таланты и уважали его. Я всегда буду исполнять музыку с Натаниелом, независимо от того, выступаем мы в концертном холле Уолта Диснея или в районе Скид Роу, потому что он напоминает мне почему я стал музыкантом. Спасибо. (Аплодисменты)
Бруно Гюссани: Спасибо. Спасибо. Роберт Гупта. (Аплодисменты)
Роберт Гупта: Я хочу исполнить вещицу, которую я бессовестно украл у виолончелистов. Поэтому пожалуйста простите мне.
(Смех) (Музыка) (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Bruce Aylward: How we'll stop polio for good\nTED Talk Subtitles and Transcript: Polio is almost completely eradicated. But as Bruce Aylward says: Almost isn't good enough with a disease this terrifying. Aylward lays out the plan to continue the scientific miracle that ended polio in most of the world -- and to snuff it out everywhere, forever.\nI want to share with you over the next 18 minutes a pretty incredible idea. Actually, it's a really big idea. But to get us started, I want to ask if everyone could just close your eyes for two seconds and try and think of a technology or a bit of science that you think has changed the world. Now I bet, in this audience, you're thinking of some really incredible technology, some stuff that I haven't even heard of, I'm absolutely sure. But I'm also sure, pretty sure, that absolutely nobody is thinking of this. This is a polio vaccine.\nAnd it's a great thing actually that nobody's had to think about it here today because it means that we can take this for granted. This is a great technology. We can take it completely for granted. But it wasn't always that way. Even here in California, if we were to go back just a few years, it was a very different story. People were terrified of this disease. They were terrified of polio, and it would cause public panic. And it was because of scenes like this. In this scene, people are living in an iron lung. These are people who were perfectly healthy two or three days before, and then two days later, they can no longer breathe, and this polio virus has paralyzed not only their arms and their legs, but also their breathing muscles. And they were going to spend the rest of their lives, usually, in this iron lung to breathe for them.\nThis disease was terrifying. There was no cure, and there was no vaccine. The disease was so terrifying that the president of the United States launched an extraordinary national effort to find a way to stop it. Twenty years later, they succeeded and developed the polio vaccine. It was hailed as a scientific miracle in the late 1950s. Finally, a vaccine that could stop this awful disease, and here in the United States it had an incredible impact. As you can see, the virus stopped, and it stopped very, very fast.\nBut this wasn't the case everywhere in the world. And it happened so fast in the United States, however, that even just last month Jon Stewart said this:\n(Video) Jon Stewart: Where is polio still active? Because I thought that had been eradicated in the way that smallpox had been eradicated.\nBruce Aylward: Oops. Jon, polio's almost been eradicated. But the reality is that polio still exists today. We made this map for Jon to try to show him exactly where polio still exists. This is the picture. There's not very much left in the world. But the reason there's not very much left is because there's been an extraordinary public/private partnership working behind the scenes, almost unknown, I'm sure to most of you here today. It's been working for 20 years to try and eradicate this disease, and it's got it down to these few cases that you can see here on this graphic.\nBut just last year, we had an incredible shock and realized that almost just isn't good enough with a virus like polio. And this is the reason: in two countries that hadn't had this disease for more than probably a decade, on opposite sides of the globe, there was suddenly terrible polio outbreaks. Hundreds of people were paralyzed. Hundreds of people died -- children as well as adults. And in both cases, we were able to use genetic sequencing to look at the polio viruses, and we could tell these viruses were not from these countries. They had come from thousands of miles away. And in one case, it originated on another continent. And not only that, but when they came into these countries, then they got on commercial jetliners probably and they traveled even farther to other places like Russia, where, for the first time in over a decade last year, children were crippled and paralyzed by a disease that they had not seen for years.\nNow all of these outbreaks that I just showed you, these are under control now, and it looks like they'll probably stop very, very quickly. But the message was very clear. Polio is still a devastating, explosive disease. It's just happening in another part of the world. And our big idea is that the scientific miracle of this decade should be the complete eradication of poliomyelitis.\nSo I want to tell you a little bit about what this partnership, the Polio Partnership, is trying to do. We're not trying to control polio. We're not trying to get it down to just a few cases, because this disease is like a root fire; it can explode again if you don't snuff it out completely. So what we're looking for is a permanent solution. We want a world in which every child, just like you guys, can take for granted a polio-free world. So we're looking for a permanent solution, and this is where we get lucky. This is one of the very few viruses in the world where there are big enough cracks in its armor that we can try to do something truly extraordinary. This virus can only survive in people. It can't live for a very long time in people. It doesn't survive in the environment hardly at all. And we've got pretty good vaccines, as I've just showed you. So we are trying to wipe out this virus completely. What the polio eradication program is trying to do is to kill the virus itself that causes polio everywhere on Earth.\nNow we don't have a great track record when it comes to doing something like this, to eradicating diseases. It's been tried six times in the last century, and it's been successful exactly once. And this is because disease eradication, it's still the venture capital of public health. The risks are massive, but the pay-off -- economic, humanitarian, motivational -- it's absolutely huge. One congressman here in the United States thinks that the entire investment that the U.S. put into smallpox eradication pays itself off every 26 days -- in foregone treatment costs and vaccination costs. And if we can finish polio eradication, the poorest countries in the world are going to save over 50 billion dollars in the next 25 years alone. So those are the kind of stakes that we're after.\nBut smallpox eradication was hard; it was very, very hard. And polio eradication, in many ways, is even tougher, and there's a few reasons for that. The first is that, when we started trying to eradicate polio about 20 years ago, more than twice as many countries were infected than had been when we started off with smallpox. And there were more than 10 times as many people living in these countries. So it was a massive effort. The second challenge we had was -- in contrast to the smallpox vaccine, which was very stable, and a single dose protected you for life -- the polio vaccine is incredibly fragile. It deteriorates so quickly in the tropics that we've had to put this special vaccine monitor on every single vial so that it will change very quickly when it's exposed to too much heat, and we can tell that it's not a good vaccine to use on a child -- it's not potent; it's not going to protect them. Even then, kids need many doses of the vaccine.\nBut the third challenge we have -- and probably even bigger one, the biggest challenge -- is that, in contrast to smallpox where you could always see your enemy -- every single person almost who was infected with smallpox had this telltale rash. So you could get around the disease; you could vaccinate around the disease and cut it off. With polio it's almost completely different. The vast majority of people who are infected with the polio virus show absolutely no sign of the disease. So you can't see the enemy most of the time, and as a result, we've needed a very different approach to eradicate polio than what was done with smallpox.\nWe've had to create one of the largest social movements in history. There's over 10 million people, probably 20 million people, largely volunteers, who have been working over the last 20 years in what has now been called the largest internationally-coordinated operation in peacetime. These people, these 20 million people, vaccinate over 500 million children every single year, multiple times at the peak of our operation. Now giving the polio vaccine is simple. It's just two drops, like that. But reaching 500 million people is much, much tougher. And these vaccinators, these volunteers, they have got to dive headlong into some of the toughest, densest urban slums in the world. They've got to trek under sweltering suns to some of the most remote, difficult to reach places in the world. And they also have to dodge bullets, because we have got to operate during shaky cease-fires and truces to try and vaccinate children, even in areas affected by conflict.\nOne reporter who was watching our program in Somalia about five years ago -- a place which has eradicated polio, not once, but twice, because they got reinfected. He was sitting outside of the road, watching one of these polio campaigns unfold, and a few months later he wrote: \"This is foreign aid at its most heroic.\" And these heroes, they come from every walk of life, all sorts of backgrounds. But one of the most extraordinary is Rotary International. This is a group whose million-strong army of volunteers have been working to eradicate polio for over 20 years. They're right at the center of the whole thing.\nNow it took years to build up the infrastructure for polio eradication -- more than 15 years, much longer than it should have -- but once it was built, the results were striking. Within a couple of years, every country that started polio eradication rapidly eradicated all three of their polio viruses, with the exception of four countries that you see here. And in each of those, it was only part of the country. And then, by 1999, one of the three polio viruses that we were trying to eradicate had been completely eradicated worldwide -- proof of concept. And then today, there's been a 99 percent reduction -- greater than 99 percent reduction -- in the number of children who are being paralyzed by this awful disease. When we started, over 20 years ago, 1,000 children were being paralyzed every single day by this virus. Last year, it was 1,000.\nAnd at the same time, the polio eradication program has been working to help with a lot of other areas. It's been working to help control pandemic flu, SARS for example. It's also tried to save children by doing other things -- giving vitamin A drops, giving measles shots, giving bed nets against malaria even during some of these campaigns. But the most exciting thing that the polio eradication program has been doing has been to force us, the international community, to reach every single child, every single community, the most vulnerable people in the world, with the most basic of health services, irrespective of geography, poverty, culture and even conflict.\nSo things were looking very exciting, and then about five years ago, this virus, this ancient virus, started to fight back. The first problem we ran into was that, in these last four countries, the strongholds of this virus, we just couldn't seem to get the virus rooted out. And then to make the matters even worse, the virus started to spread out of these four places, especially northern India and northern Nigeria, into much of Africa, Asia, and even into Europe, causing horrific outbreaks in places that had not seen this disease for decades. And then, in one of the most important, tenacious and toughest reservoirs of the polio virus in the world, we found that our vaccine was working half as well as it should have. In conditions like this, the vaccine just couldn't get the grip it needed to in the guts of these children and protect them the way that it needed to.\nNow at that time, there was a great, as you can imagine, frustration -- let's call it frustration -- it started to grow very, very quickly. And all of a sudden, some very important voices in the world of public health started to say, \"Hang on. We should abandon this idea of eradication. Let's settle for control -- that's good enough.\" Now as seductive as the idea of control sounds, it's a false premise. The brutal truth is, if we don't have the will or the skill, or even the money that we need to reach children, the most vulnerable children in the world, with something as simple as an oral polio vaccine, then pretty soon, more than 200,000 children are again going to be paralyzed by this disease every single year. There's absolutely no question.\nThese are children like Umar. Umar is seven years old, and he's from northern Nigeria. He lives in a family home there with his eight brothers and sisters. Umar also has polio. Umar was paralyzed for life. His right leg was paralyzed in 2004. This leg, his right leg, now takes an awful beating because he has to half-crawl, because it's faster to move that way to keep up with his friends, keep up with his brothers and sisters, than to get up on his crutches and walk. But Umar is a fantastic student. He's an incredible kid. As you probably can't see the detail here, but this is his report card, and you'll see, he's got perfect scores. He got 100 percent in all the important things, like nursery rhymes, for example there. But you know I'd love to be able to tell you that Umar is a typical kid with polio these days, but it's not true. Umar is an exceptional kid in exceptional circumstances.\nThe reality of polio today is something very different. Polio strikes the poorest communities in the world. It leaves their children paralyzed, and it drags their families deeper into poverty, because they're desperately searching and they're desperately spending the little bit of savings that they have, trying in vain to find a cure for their children. We think children deserve better. And so when the going got really tough in the polio eradication program about two years ago, when people were saying, \"We should call it off,\" the Polio Partnership decided to buckle down once again and try and find innovative new solutions, new ways to get to the children that we were missing again and again.\nIn northern India, we started mapping the cases using satellite imaging like this, so that we could guide our investments and vaccinator shelters, so we could get to the millions of children on the Koshi River basin where there are no other health services. In northern Nigeria, the political leaders and the traditional Muslim leaders, they got directly involved in the program to help solve the problems of logistics and community confidence.\nAnd now they've even started using these devices -- speaking of cool technology -- these little devices, little GIS trackers like this, which they put into the vaccine carriers of their vaccinators. And then they can track them, and at the end of the day, they look and see, did these guys get every single street, every single house. This is the kind of commitment now we're seeing to try and reach all of the children we've been missing. And in Afghanistan, we're trying new approaches -- access negotiators. We're working closely with the International Committee of the Red Cross to ensure that we can reach every child.\nBut as we tried these extraordinary things, as people went to this trouble to try and rework their tactics, we went back to the vaccine -- it's a 50-year-old vaccine -- and we thought, surely we can make a better vaccine, so that when they finally get to these kids, we can have a better bang for our buck. And this started an incredible collaboration with industry, and within six months, we were testing a new polio vaccine that targeted, just two years ago, the last two types of polio in the world. Now June the ninth, 2009, we got the first results from the first trial with this vaccine, and it turned out to be a game-changer. The new vaccine had twice the impact on these last couple of viruses as the old vaccine had, and we immediately started using this. Well, in a couple of months we had to get it out of production. And it started rolling off the production lines and into the mouths of children around the world. And we didn't start with the easy places. The first place this vaccine was used was in southern Afghanistan, because it's in places like that where kids are going to benefit the most from technologies like this.\nNow here at TED, over the last couple of days, I've seen people challenging the audience again and again to believe in the impossible. So this morning at about seven o'clock, I decided that we'd try to drive Chris and the production crew here berserk by downloading all of our data from India again, so that you could see something that's just unfolding today, which proves that the impossible is possible. And only two years ago, people were saying that this is impossible. Now remember, northern India is the perfect storm when it comes to polio. Over 500,000 children are born in the two states that have never stopped polio -- Uttar Pradesh and Bihar -- 500,000 children every single month. Sanitation is terrible, and our old vaccine, you remember, worked half as well as it should have. And yet, the impossible is happening. Today marks exactly six months -- and for the first time in history, not a single child has been paralyzed in Uttar Pradesh or Bihar.\n(Applause)\nIndia's not unique. In Umar's home country of Nigeria, a 95 percent reduction in the number of children paralyzed by polio last year. And in the last six months, we've had less places reinfected by polio than at any other time in history.\nLadies and gentlemen, with a combination of smart people, smart technology and smart investments, polio can now be eradicated anywhere. We have major challenges, you can imagine, to finish this job, but as you've also seen, it's doable, it has great secondary benefits, and polio eradication is a great buy. And as long as any child anywhere is paralyzed by this virus, it's a stark reminder that we are failing, as a society, to reach children with the most basic of services. And for that reason, polio eradication: it's the ultimate in equity and it's the ultimate in social justice. The huge social movement that's been involved in polio eradication is ready to do way more for these children. It's ready to reach them with bed nets, with other things. But capitalizing on their enthusiasm, capitalizing on their energy means finishing the job that they started 20 years ago.\nFinishing polio is a smart thing to do, and it's the right thing to do. Now we're in tough times economically. But as David Cameron of the United Kingdom said about a month ago when he was talking about polio, \"There's never a wrong time to do the right thing.\" Finishing polio eradication is the right thing to do. And we are at a crossroads right now in this great effort over the last 20 years. We have a new vaccine, we have new resolve, and we have new tactics. We have the chance to write an entirely new polio-free chapter in human history. But if we blink now, we will lose forever the chance to eradicate an ancient disease. Here's a great idea to spread: End polio now. Help us tell the story. Help us build the momentum so that very soon every child, every parent everywhere can also take for granted a polio-free life forever.\nThank you.\n(Applause)\nBill Gates: Well Bruce, where do you think the toughest places are going to be? Where would you say we need to be the smartest?\nBA: The four places where you saw, that we've never stopped -- northern Nigeria, northern India, the southern corner of Afghanistan and bordering areas of Pakistan -- they're going to be the toughest. But the interesting thing is, of those three, India's looking real good, as you just saw in the data. And Afghanistan, Afghanistan, we think has probably stopped polio repeatedly. It keeps getting reinfected. So the tough ones: going to get the top of Nigeria finished and getting Pakistan finished. They're going to be the tough ones.\nBG: Now what about the money? Give us a sense of how much the campaign costs a year. And is it easy to raise that money? And what's it going to be like the next couple of years?\nBA: It's interesting. We spend right now about 750 million to 800 million dollars a year. That's what it costs to reach 500 million children. It sounds like a lot of money; it is a lot of money. But when you're reaching 500 million children multiple times -- 20, 30 cents to reach a child -- that's not very much money. But right now we don't have enough of that. We have a big gap in that money. We're cutting corners, and every time we cut corners, more places get infected that shouldn't have, and it just slows us down. And that great buy costs us a little bit more.\nBG: Well, hopefully we'll get the word out, and the governments will keep their generosity up. So good luck. We're all in this with you. Thank you. (BA: Thank you.)\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Брюс Айлворд: Как нам навсегда остановить полиомиелит\nTED Talk Subtitles and Transcript: Полиомиелит почти полностью побежден. Но, как говорит Брюс Айлворд: \"Почти - это мало для такой ужасной болезни.\" Айлворд рассказывает о своем плане по развитию научного чуда, которое покончило с полиомиелитом в большей части мира - он должен исчезнуть везде и навсегда.\nЗа следующие 18 минут я хочу вам рассказать об одной невероятной идее. На самом деле это действительно важная идея. Но для начала я хочу попросить всех закрыть глаза на две секунды и попробовать подумать о технологии или теории, которая, на ваш взгляд, изменила мир. Сейчас, держу пари, вы думаете о какой-нибудь выдающейся технологии, о которой я никогда не слышал; я совершенно в этом уверен. Но я также уверен, достаточно уверен, что никто не думает вот об этом. Это вакцина от полиомиелита.\nИ на самом деле это великая вещь, и никто из присутствующих не подумал о ней, потому что мы воспринимаем ее как данность. Это выдающаяся технология. Мы можем считать ее само собой разумеющейся. Но так было не всегда. Даже здесь, в Калифорнии, если мы оглянемся на несколько лет назад, то ситуация была совсем другой. Люди были в ужасе от этой болезни. Они боялись полиомиелита, и он мог вызвать общую панику. И это было из-за вот таких историй. В этом случае люди живут с помощью аппарата для искусственного дыхания; это люди, которые еще два-три дня назад были здоровы, а затем, два дня спустя, они больше не могут дышать, вирус полиомиелита парализовал не только их руки и ноги, но и дыхательные мышцы. И, как правило, они проводили остаток своей жизни, подключенными к аппарату для искусственного дыхания.\nБолезнь была ужасающей; от нее не было излечения и не было вакцины. Болезнь была настолько страшной, что президент Соединенных Штатов решил направить все имеющиеся в стране силы, чтобы найти способ остановить ее. Спустя двадцать лет им это удалось и вакцина от полиомиелита была создана. Это было провозглашено научным чудом в конце 1950-х. Наконец-то вакцина, которая могла остановить эту ужасную болезнь. И здесь в Соединенных Штатах она имела невероятное значение. Как вы видите, вирус был остановлен, и он был остановлен очень-очень быстро.\nНо в других странах все происходило не так. Все произошло так быстро в Соединенных Штатах, но несмотря на это, еще в прошлом месяце Джон Стюарт сказал следующее:\n(Видео) Джон Стюарт: Где полиомиелит еще активен? Потому что я думал, что он был побежден, так же как и оспа.\nБрюс Айлворд: Джон, полиомиелит был почти уничтожен. Но реальность такова, что полиомиелит все еще существует и сегодня. Мы подготовили для Джона карту, чтобы попытаться показать ему, где конкретно все еще присутствует полиомиелит. Вот эта карта. Не так много его осталось в мире. Но причина, по которой его не так много осталось - это потому что общественные и частные организации сотрудничали между собой, часто не на публике, о них было почти ничего не известно. Я уверен, для большинства из вас так все и было. Они работали в течение 20 лет, чтобы попробовать победить эту болезнь. И они добились ее сокращения до всего нескольких случаев, которые вы можете видеть на этом графике.\nНо как раз в прошлом году мы получили невероятный удар и поняли, что почти - это мало для такого вируса как полиомиелит. И вот причина: в двух странах, в которых не было случаев этой болезни, наверное, более чем десятилетие, на разных частях планеты вдруг неожиданно появляются вспышки полиомиелита. Сотни людей были парализованы. Сотни людей умерли: среди них были дети и взрослые. И в обоих случаях мы смогли использовать генетическую последовательность, чтобы посмотреть на вирусы полиомиелита. И мы можем сказать, что эти вирусы были не из этих стран. Они зародились на расстоянии в сотни миль оттуда. И в одном из случаев он возник на другом континенте. Кроме того, когда вирусы появились в этих странах, они, скорее всего, прибыли коммерческими авиалиниями и потом переместились еще дальше, например, в Россию, где в первый раз за более чем десятилетие дети пострадали и были парализованы из-за болезни, которая не встречалась им уже многие годы.\nВспышки, которые я только что вам показал, в настоящее время под контролем и, похоже, что они будут остановлены очень-очень быстро. Но посыл был предельно ясным. Полиомиелит все еще является опустошительной, взрывной болезнью. Сейчас она присутствуется в другой части мира. И наша основная идея состоит в том, чтоб научным чудом этого десятилетия стало полное искоренение полиомиелита.\nИтак, я хочу вам немного рассказать о том, что наша кампания, кампания по борьбе с полиомиелитом, пытается сделать. Мы не пытаемся контролировать полиомиелит. Ме не пытаемся сократить его присутствие до нескольких случаев, потому что эта болезнь как подземный пожар; он может опять взорваться, если мы не потушим его полностью. Итак, мы ищем постоянное решение. Мы хотим, чтобы каждый ребенок в мире, точно так же как и вы, считал само собой разумеющимся мир без полиомиелита. Итак, мы ищем постоянное решение. И тут нам повезло. Это один из очень немногих вирусов в мире, в броне которого существует много щелей, позволяющих нам попытаться сделать что-то действительно особенное. Этот вирус может жить только в людях. Он не может жить долго. Он почти не выживает в окружающей среде. И у нас есть достаточно хорошие вакцины; об этом я вам только что рассказал. Итак, мы хотим уничтожить этот вирус полностью. Программа по искоренению полиомиелита пытается убить сам вирус, который вызывает полиомиелит повсюду на Земле.\nВ настоящее время у нас нет больших достижений, когда дело касается полного искоренения болезни. В прошлом веке было совершено шесть попыток и ровно одна была успешной. И это потому что искоренение болезни все еще является венчурным капиталом национального здоровья. Риски огромны, но компенсация: экономическая, гуманитарная, мотивационная - также огромна. Один член Конгресса Соединенных Штатов полагает, что общая сумма инвестиций, которую США сделало в уничтожение оспы, окупается каждые 26 дней: за счет стоимости лечения и стоимости вакцинации. И если мы сможем довести искоренение полиомиелита до конца, то беднейшие страны в мире смогут сэкономить более 50 миллиардов долларов уже в течение следующих 25 лет. Именно к этому мы и стремимся.\nНо победа над оспой далась нам тяжело; очень-очень тяжело. И искоренение полиомиелита во многом даже сложнее. И тому есть несколько причин. Первая заключается в том, что, когда мы начали пытаться искоренить полиомиелит около 20 лет назад, им было поражено вдвое большее количество стран, чем то при котором мы начали борьбу с оспой. И в них проживало более чем в 10 раз больше людей. Фронт работ был огромным. Вторая сложная задача, с которой мы столкнулись, состояла в том, что вакцина от полиомиелита в отличие от вакцины от оспы, которая была очень стабильной и одна доза которой защищала вас на протяжении всей жизни, вакцина от полиомиелита была невероятно хрупкой. В тропиках она портится так быстро, что нам пришлось ставить специальный датчик на каждый пузырек, чтобы он реагировал очень быстро в тех случаях, когда вакцина подвергалась слишком большому тепловому воздействию, и мы бы знали, что эту вакцину нельзя использовать на детях, что она не действенна и не защитит их. И потом, детям необходимо несколько доз вакцины.\nНо третья трудность, с которой мы столкнулись, и, возмножно, еще большая, самая большая проблема, в том, что в отличие от оспы, где мы всегда могли видеть вашего врага - почти у каждого человека, который был заражен оспой, была характерная сыпь. Итак, вы могли определить болезнь; вы могли ввести вакцину и остановить ее. С полиомиелитом все совсем по-другому. У большинства людей, зараженных вирусом полиомиелита, не выявлено вообще никаких признаков болезни. Таким образом мы не видим врага большую часть времени. В результате нам нужен был совершенно другой подход к искоренению полиомиелита, в отличии о того, который мы использовали при оспе.\nНам потребовалось создать одно из самых больших общественных движений в истории. Более 10 миллионов людей, возможно, 20 миллионов людей, в основном волонтеров, которые работали последние 20 лет в том, что теперь называют самой большой международной согласованной операцией в мирное время. Эти люди, эти 20 миллионов человек, проводили вакцинацию более 500 миллионов детей каждый год, по нескольку раз на пике нашей операции. В наше время вакцинация от полиомиелита очень проста. Это всего лишь две капли; вот так. Но охватить 500 миллионов человек гораздо сложнее. И этим людям, которые проводили вакцинацию, этим волонтерам, приходилось погружаться в самые густонаселенные трущобы в мире. По жаре им приходилось добираться в самые удаленные, труднопроходимые места в мире. И им приходилось уклоняться от пуль, потому что мы работали в течение шатких перемирий между враждующими сторонами, чтобы провести вакцинацию детей даже в зонах конфликта.\nОдин репортер, который наблюдал за нашей программой в Сомали около пяти лет назад -- в стране которая победила полиомиелит не один раз, а два, потому что инфекция вспыхнула повторно. Он сидел на обочине дороги, наблюдая развертывание одной из подобных кампаний по борьбе с полиомиелитом, и несколько месяцев спустя он написал: \"Международная помощь потрясает своим героизмом.\" И у этих героев разные жизненные пути, разное происхождение. Но одна из самых выдающихся - Ротари Интернешнл. Это группа, чья милионная армия волонтеров работала над истреблением полиомиелита более 20 лет. Они прямо в центре событий.\nИтак, целые годы ушли на создание инфраструктуры для искоренения полиомиелита - более 15-ти лет, гораздо дольше, чем это должно было быть - но, как только она была готова, результаты были поразительными. В течение пары лет каждая страна, которая приступила к искоренению полиомиелита, быстро уничтожила все три вируса полиомиелита за исключением четырех стран, которые вы видите здесь. И в каждой из них это была только часть страны. И затем, к 1999, один их трех вирусов полиомиелита, который мы пытались уничтожить, был полностью искоренен по всему миру - лучшее подтверждение нашей теории. И на данный момент существует 99 процентное снижение - более чем 99 процентное снижение - количества детей, которые парализованы этой ужасной болезнью. Когда мы начинали более 20 лет назад, 1000 детей парализовало каждый день из-за этого вируса. В прошлом году их число составило всего 1000.\nИ в тоже время программа по искоренению полиомиелита работала, чтобы помочь во многих других областях. Она работала, чтобы не допустить распространения пандемического гриппа, например, SARS. Она также пробовала спасти детей другими способами - каплями с витамином А, инъекциями от кори, даже поставками кроватных сеток от малярии во время некоторых из этих кампаний. Но самая захватывающая вещь, которую совершила программа по искоренению полиомиелита, она заставила нас, международное сообщество, добраться до каждого ребенка, каждого поселения людей - самых уязвимых людей в мире с самой базовой медицинской помощью вне зависимости от географии, благосостояния, культуры и даже наличия военного конфликта.\nВсе выглядело очень позитивно но затем примерно пять лет спустя, вирус, старый вирус, начал давать отпор. Первая проблема, с которой мы столкнулись, заключалась в том, что в оставшихся четырех странах, оплоте вируса, мы не смогли полностью избавиться от вируса. И что еще больше осложнило ситуацию, вирус стал выходить за границы этих 4х стран, особенно с севера Индии и Нигерии, в Африку, Азию и даже Европу, вызывая страшные вспышки вируса в регионах, где полиомиелита не было уже десятки лет. Затем, в одном из основных и самых стойких резервуарах вируса полиомиелита на земле мы обнаружили, что наша вакцина действовала только на половину. В подобных условиях вакцина просто не могла закрепиться в организме детей и защитить их так, как должна была.\nТогда как вы можете предположить, существовали огромные опасения - назовем это опасением - что вирус начет распространяться очень и очень быстро. И откуда ни возьмись, важные шишки из мира официальной медицины начали вещать: \"Постойте, давайте не будем зацикливаться на идее полной победы над вирусом. Контролировать его - это уже достаточно\" Какой бы соблазнительной не казалась идея полного контроля, у нее ложные предпосылки. Горькая правда заключается в том, что если не хватает желания, умения или просто денег, чтобы добраться до детей, самых уязвимых детей в мире, и дать им одну базовую вещь, а именно пероральную вакцину от полиомиелита, то очень скоро более 200 тысяч детей будут снова парализованы этой болезнью - и так каждый год. Так что двух мнений быть не может.\nЕсть дети - например, Умар. Ему 7 лет, и он из северной части Нигерии. Он живет в доме с восьмью братьями и сестрами. У Умара полиомиелит. Умар парализован на всю жизнь. Его правую ногу парализовало в 2004 г. Эта нога, правая нога, сильно страдает, потому что ему часто приходится почти что ползти - так он может быстрее передвигаться - чтобы успевать за своими друзьями, братьями и сестрами, вместо того, чтобы ходить на костылях. Умар - потрясающий ученик, изумительный ребенок. Скорее всего, вы не сможете разобрать, здесь его оценки. У него отличные результаты. По всем важным предметам он набрал 100% результат, например, по детским стишкам. Я бы очень хотел сейчас сказать, что пример Умара в наши дни типичен для детей с полиомиелитом, но это не так. Умар - исключительный ребенок в исключительных условиях.\nРеальность при заболевании полиомиелитом обычно сильно отличается. Полиомиелит поражает беднейшие общества, парализует детей и повергает семьи в еще большую нищету, потому что семьи пытаются найти выход и в отчаянии тратят последние сэкономленные гроши, тщетно стараясь вылечить своих детей. Мы считаем, что дети заслуживают большего. И два года назад, когда в программе по искоренению полиомиелита все стало очень сложно, когда люди начали говорить: \"Давайте все остановим\", кампания по борьбе с полиомиелитом решила снова взяться за дело и попытаться найти новые решения, новые способы охватить тех детей, до которых они не смогли добраться в прошлые разы.\nВ северной части Индии мы начали наносить на карту случаи заболеваний, используя подобные спутниковые картинки, для того чтобы мы могли руководить нашими инвестициями и программами вакцинации, чтобы добраться до миллионов детей в бассейне реки Коши, где не существует другой медицинской помощи. На севере Нигерии политики и религиозные лидеры были напрямую вовлечены в нашу программу, чтобы помочь нам решить логистические проблемы и чтобы завоевать доверие людей.\nИ сейчас они даже начали использовать эти устройства - возвращаясь к новым технологиям - вот эти небольшие устройства, GIS-трекеры, они размещают в машинах, перевозящих вакцины. И таким образом они могут следить за этими машинами. И в итоге они могут проверить, охватили ли вакцинационные команды каждую улицу, каждый дом. Подобные меры мы видим сейчас в попытке добраться до всех не охваченных ранее детей. В Афганистане мы также пробуем новые способы - переговоры. Мы тесно сотрудничаем с Международным комитетом Красного креста, чтобы убедиться, что мы можем добраться до каждого ребенка.\nВ то время, как принимаются такие экстраординарные меры, в то время как люди борются с проблемами в попытке изменить тактику борьбы, мы решили еще раз заняться самой вакциной - той самой вакциной, которой уже 50 лет - и мы поняли, что можем сделать эту вакцину лучше, чтобы когда она все-таки дойдет до детей, у вируса не было бы шансов Все это выросло в сотрудничество с медицинскими компаниями. Через 6 месяцев мы начали тестировать новую вакцину от полиомиелита, которая была создана 2 года назад для борьбы с двумя оставшимися на земле видами полиомиелита. И 9 июня 2009 года мы получили первые результаты испытаний этой вакцины. Она должна изменить все. Новая вакцина в два раза эффектвивнее в борьбе с оставшейся парой вирусов по сравнению со старой вакциной. И мы сразу же начали ее использовать. Впрочем, не сразу, а через пару месяцев, так как нужно было дождаться, пока ее произведут. И вакцину прямо с производственных линий стали направлять в рот детям по всему миру. Нашей целью не были легкодоступные места. Впервые вакцина была использована на юге Афганистана, так как в подобных местах положительный эффект от использования этих технологий будет максимальным.\nНа конференции TED за последние пару дней я много раз видел, как выступающие снова и снова бросали вызов аудитории, заставляя их поверить в невозможное. Сегодня в 7 утра я решил, что Крис и вся остальная команда озвереют, когда мы попросим их заново загрузить все данные по Индии, чтобы вы смогли увидеть то, что удалось сделать до сегодняшнего дня, и это докажет, что невозможное возможно. Всего два года назад многие утверждали, что этого нельзя достичь. Запомните, что северная Индия - это взрыв, если говорить о полиомиелите. 500 тысяч детей рождаются в двух штатах Индии, в которых полиомиелит был всегда - это Уттар-Прадеш и Бихар - 500 тысяч каждый месяц. Гигиенические условия ужасные, и старая вакцина, как вы помните, была только наполовину эффективной. И все-таки невозможное приходит в их жизнь. В течение последних шести месяцев ни один ребенок не был парализован - впервые в истории штатов Уттар-Прадеш и Бихар.\n(Аплодисменты)\nИндия не единственный пример. В родной стране Умара - в Нигерии - число детей, заболевших полиомиелитом в прошлом году, снизилось на 95 процентов. И за последние полгода мы выявили меньше мест, вновь пораженных полиомиелитом, чем когда-либо.\nДамы и господа, объединив умных людей, новые технологии и инвестиции, мы сможем полностью уничтожить полиомиелит во всем мире. Конечно, вы видите, есть множество проблем, способных воспрепятствовать окончанию этой работы, но вы смогли убедиться, что это реально, что есть дополнительные положительные стороны, и этим стоит заниматься. И пока паралич, вызванный полиомиелитом, продолжает поражать детей, мы помним, что для нас, для общества, это знак того, что мы не смогли добраться до всех детей и дать им самое важное. Именно поэтому победа над полиомиелитом - вершина равенства и социальной справедливости. Многочисленное сообщество, занимавшееся уничтожением полиомиелита, готово сделать намного больше для этих детей. Оно готовы привезти им кроватные сетки и прочие вещи. Но использование их энтузиазма и энергии означает лишь доработку того, что было начато 20 лет назад.\nПолная победа над полиомиелитом - это эффективно и правильно. Мы сейчас в непростой экономической ситуации. Но как сказал месяц назад премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон в своей речи о полиомиелите: \"Для хорошего дела нет плохого времени\". Окончательное уничтожение полиомиелита - это правильно. Проделав огромную работу за посление 20 лет, мы оказались на распутье. Есть новая вакцина, новое решение и новая тактика. Есть шанс начать новую главу в человеческой истории - без полиомиелита. Но если сейчас мы не займемся этим, шанс полного уничтожения этого древнего вируса будет утерян навсегла. Девиз, который необходимо распространять: Уничтожим полиомиелит сегодня! Помогите нам создать эту историю. Помогите нам начать движение к цели. Так, чтобы совсем скоро каждый ребенок и каждый родитель на земле принимал бы мир без полиомиелита за данность.\nСпасибо.\nАплодисменты.\nБилл Гейтс: Брюс, как вы думаете, что самое сложное в вашем деле? Где, по вашему мнению, нам придется приложить особые усилия?\nБА: 4 региона, о которых я говорил, где полиомиелит никогда и не прекращался: север Нигерии, север Индии, южная часть Афганистана, районы, граничащие с Пакистаном - там будет сложнее всего. Но, что интересно, из трех вышеперечисленных регионов, в Индии ситуация лучше, чем в других - вы только что видели данные по Индии. А в Афганистане, как мы предполагаем, полиомиелит был уже неоднократно побежден, но снова возвращался. То есть, сложнее всего будет разобраться со всем на севере Нигерии и окончательно все завершить в Пакистане. Это будет сложнее всего.\nБГ: а что с финансированием? Оцените, каковы годовые траты по вашей кампании. Сложно ли собирать средства? И какова будет ситуация в течение следующих 2-3 лет?\nБА: хороший вопрос. Мы тратим примерно 750 - 800 миллионов долларов в год. Такова цена того, что мы можем охватить 500 миллионов детей. Звучит так, как будто это куча денег. Это действительно огромная сумма. Но если учесть, что до некоторых детей приходится добираться несколько раз, получается 20-30 центов на ребенка. И это не такие уж и большие деньги. Но сейчас нам не хватает. У нас большой дефицит средств, приходится на всем экономить. И каждый раз, сэкономив, мы видим, что инфекция снова появилась там, где не должна была, и наша скорость замедляется. И эти компромиссы означают еще большие траты.\nБГ: Надеюсь, нам удастся распространить эту информацию, и правительства не забудут о своей щедрости. Удачи! Мы все с вами! Спасибо. (Б.А.: Спасибо)\nАплодисменты"
}
] |
Bruce Aylward: How we'll stop polio for good
TED Talk Subtitles and Transcript: Polio is almost completely eradicated. But as Bruce Aylward says: Almost isn't good enough with a disease this terrifying. Aylward lays out the plan to continue the scientific miracle that ended polio in most of the world -- and to snuff it out everywhere, forever.
I want to share with you over the next 18 minutes a pretty incredible idea. Actually, it's a really big idea. But to get us started, I want to ask if everyone could just close your eyes for two seconds and try and think of a technology or a bit of science that you think has changed the world. Now I bet, in this audience, you're thinking of some really incredible technology, some stuff that I haven't even heard of, I'm absolutely sure. But I'm also sure, pretty sure, that absolutely nobody is thinking of this. This is a polio vaccine.
And it's a great thing actually that nobody's had to think about it here today because it means that we can take this for granted. This is a great technology. We can take it completely for granted. But it wasn't always that way. Even here in California, if we were to go back just a few years, it was a very different story. People were terrified of this disease. They were terrified of polio, and it would cause public panic. And it was because of scenes like this. In this scene, people are living in an iron lung. These are people who were perfectly healthy two or three days before, and then two days later, they can no longer breathe, and this polio virus has paralyzed not only their arms and their legs, but also their breathing muscles. And they were going to spend the rest of their lives, usually, in this iron lung to breathe for them.
This disease was terrifying. There was no cure, and there was no vaccine. The disease was so terrifying that the president of the United States launched an extraordinary national effort to find a way to stop it. Twenty years later, they succeeded and developed the polio vaccine. It was hailed as a scientific miracle in the late 1950s. Finally, a vaccine that could stop this awful disease, and here in the United States it had an incredible impact. As you can see, the virus stopped, and it stopped very, very fast.
But this wasn't the case everywhere in the world. And it happened so fast in the United States, however, that even just last month Jon Stewart said this:
(Video) Jon Stewart: Where is polio still active? Because I thought that had been eradicated in the way that smallpox had been eradicated.
Bruce Aylward: Oops. Jon, polio's almost been eradicated. But the reality is that polio still exists today. We made this map for Jon to try to show him exactly where polio still exists. This is the picture. There's not very much left in the world. But the reason there's not very much left is because there's been an extraordinary public/private partnership working behind the scenes, almost unknown, I'm sure to most of you here today. It's been working for 20 years to try and eradicate this disease, and it's got it down to these few cases that you can see here on this graphic.
But just last year, we had an incredible shock and realized that almost just isn't good enough with a virus like polio. And this is the reason: in two countries that hadn't had this disease for more than probably a decade, on opposite sides of the globe, there was suddenly terrible polio outbreaks. Hundreds of people were paralyzed. Hundreds of people died -- children as well as adults. And in both cases, we were able to use genetic sequencing to look at the polio viruses, and we could tell these viruses were not from these countries. They had come from thousands of miles away. And in one case, it originated on another continent. And not only that, but when they came into these countries, then they got on commercial jetliners probably and they traveled even farther to other places like Russia, where, for the first time in over a decade last year, children were crippled and paralyzed by a disease that they had not seen for years.
Now all of these outbreaks that I just showed you, these are under control now, and it looks like they'll probably stop very, very quickly. But the message was very clear. Polio is still a devastating, explosive disease. It's just happening in another part of the world. And our big idea is that the scientific miracle of this decade should be the complete eradication of poliomyelitis.
So I want to tell you a little bit about what this partnership, the Polio Partnership, is trying to do. We're not trying to control polio. We're not trying to get it down to just a few cases, because this disease is like a root fire; it can explode again if you don't snuff it out completely. So what we're looking for is a permanent solution. We want a world in which every child, just like you guys, can take for granted a polio-free world. So we're looking for a permanent solution, and this is where we get lucky. This is one of the very few viruses in the world where there are big enough cracks in its armor that we can try to do something truly extraordinary. This virus can only survive in people. It can't live for a very long time in people. It doesn't survive in the environment hardly at all. And we've got pretty good vaccines, as I've just showed you. So we are trying to wipe out this virus completely. What the polio eradication program is trying to do is to kill the virus itself that causes polio everywhere on Earth.
Now we don't have a great track record when it comes to doing something like this, to eradicating diseases. It's been tried six times in the last century, and it's been successful exactly once. And this is because disease eradication, it's still the venture capital of public health. The risks are massive, but the pay-off -- economic, humanitarian, motivational -- it's absolutely huge. One congressman here in the United States thinks that the entire investment that the U.S. put into smallpox eradication pays itself off every 26 days -- in foregone treatment costs and vaccination costs. And if we can finish polio eradication, the poorest countries in the world are going to save over 50 billion dollars in the next 25 years alone. So those are the kind of stakes that we're after.
But smallpox eradication was hard; it was very, very hard. And polio eradication, in many ways, is even tougher, and there's a few reasons for that. The first is that, when we started trying to eradicate polio about 20 years ago, more than twice as many countries were infected than had been when we started off with smallpox. And there were more than 10 times as many people living in these countries. So it was a massive effort. The second challenge we had was -- in contrast to the smallpox vaccine, which was very stable, and a single dose protected you for life -- the polio vaccine is incredibly fragile. It deteriorates so quickly in the tropics that we've had to put this special vaccine monitor on every single vial so that it will change very quickly when it's exposed to too much heat, and we can tell that it's not a good vaccine to use on a child -- it's not potent; it's not going to protect them. Even then, kids need many doses of the vaccine.
But the third challenge we have -- and probably even bigger one, the biggest challenge -- is that, in contrast to smallpox where you could always see your enemy -- every single person almost who was infected with smallpox had this telltale rash. So you could get around the disease; you could vaccinate around the disease and cut it off. With polio it's almost completely different. The vast majority of people who are infected with the polio virus show absolutely no sign of the disease. So you can't see the enemy most of the time, and as a result, we've needed a very different approach to eradicate polio than what was done with smallpox.
We've had to create one of the largest social movements in history. There's over 10 million people, probably 20 million people, largely volunteers, who have been working over the last 20 years in what has now been called the largest internationally-coordinated operation in peacetime. These people, these 20 million people, vaccinate over 500 million children every single year, multiple times at the peak of our operation. Now giving the polio vaccine is simple. It's just two drops, like that. But reaching 500 million people is much, much tougher. And these vaccinators, these volunteers, they have got to dive headlong into some of the toughest, densest urban slums in the world. They've got to trek under sweltering suns to some of the most remote, difficult to reach places in the world. And they also have to dodge bullets, because we have got to operate during shaky cease-fires and truces to try and vaccinate children, even in areas affected by conflict.
One reporter who was watching our program in Somalia about five years ago -- a place which has eradicated polio, not once, but twice, because they got reinfected. He was sitting outside of the road, watching one of these polio campaigns unfold, and a few months later he wrote: "This is foreign aid at its most heroic." And these heroes, they come from every walk of life, all sorts of backgrounds. But one of the most extraordinary is Rotary International. This is a group whose million-strong army of volunteers have been working to eradicate polio for over 20 years. They're right at the center of the whole thing.
Now it took years to build up the infrastructure for polio eradication -- more than 15 years, much longer than it should have -- but once it was built, the results were striking. Within a couple of years, every country that started polio eradication rapidly eradicated all three of their polio viruses, with the exception of four countries that you see here. And in each of those, it was only part of the country. And then, by 1999, one of the three polio viruses that we were trying to eradicate had been completely eradicated worldwide -- proof of concept. And then today, there's been a 99 percent reduction -- greater than 99 percent reduction -- in the number of children who are being paralyzed by this awful disease. When we started, over 20 years ago, 1,000 children were being paralyzed every single day by this virus. Last year, it was 1,000.
And at the same time, the polio eradication program has been working to help with a lot of other areas. It's been working to help control pandemic flu, SARS for example. It's also tried to save children by doing other things -- giving vitamin A drops, giving measles shots, giving bed nets against malaria even during some of these campaigns. But the most exciting thing that the polio eradication program has been doing has been to force us, the international community, to reach every single child, every single community, the most vulnerable people in the world, with the most basic of health services, irrespective of geography, poverty, culture and even conflict.
So things were looking very exciting, and then about five years ago, this virus, this ancient virus, started to fight back. The first problem we ran into was that, in these last four countries, the strongholds of this virus, we just couldn't seem to get the virus rooted out. And then to make the matters even worse, the virus started to spread out of these four places, especially northern India and northern Nigeria, into much of Africa, Asia, and even into Europe, causing horrific outbreaks in places that had not seen this disease for decades. And then, in one of the most important, tenacious and toughest reservoirs of the polio virus in the world, we found that our vaccine was working half as well as it should have. In conditions like this, the vaccine just couldn't get the grip it needed to in the guts of these children and protect them the way that it needed to.
Now at that time, there was a great, as you can imagine, frustration -- let's call it frustration -- it started to grow very, very quickly. And all of a sudden, some very important voices in the world of public health started to say, "Hang on. We should abandon this idea of eradication. Let's settle for control -- that's good enough." Now as seductive as the idea of control sounds, it's a false premise. The brutal truth is, if we don't have the will or the skill, or even the money that we need to reach children, the most vulnerable children in the world, with something as simple as an oral polio vaccine, then pretty soon, more than 200,000 children are again going to be paralyzed by this disease every single year. There's absolutely no question.
These are children like Umar. Umar is seven years old, and he's from northern Nigeria. He lives in a family home there with his eight brothers and sisters. Umar also has polio. Umar was paralyzed for life. His right leg was paralyzed in 2004. This leg, his right leg, now takes an awful beating because he has to half-crawl, because it's faster to move that way to keep up with his friends, keep up with his brothers and sisters, than to get up on his crutches and walk. But Umar is a fantastic student. He's an incredible kid. As you probably can't see the detail here, but this is his report card, and you'll see, he's got perfect scores. He got 100 percent in all the important things, like nursery rhymes, for example there. But you know I'd love to be able to tell you that Umar is a typical kid with polio these days, but it's not true. Umar is an exceptional kid in exceptional circumstances.
The reality of polio today is something very different. Polio strikes the poorest communities in the world. It leaves their children paralyzed, and it drags their families deeper into poverty, because they're desperately searching and they're desperately spending the little bit of savings that they have, trying in vain to find a cure for their children. We think children deserve better. And so when the going got really tough in the polio eradication program about two years ago, when people were saying, "We should call it off," the Polio Partnership decided to buckle down once again and try and find innovative new solutions, new ways to get to the children that we were missing again and again.
In northern India, we started mapping the cases using satellite imaging like this, so that we could guide our investments and vaccinator shelters, so we could get to the millions of children on the Koshi River basin where there are no other health services. In northern Nigeria, the political leaders and the traditional Muslim leaders, they got directly involved in the program to help solve the problems of logistics and community confidence.
And now they've even started using these devices -- speaking of cool technology -- these little devices, little GIS trackers like this, which they put into the vaccine carriers of their vaccinators. And then they can track them, and at the end of the day, they look and see, did these guys get every single street, every single house. This is the kind of commitment now we're seeing to try and reach all of the children we've been missing. And in Afghanistan, we're trying new approaches -- access negotiators. We're working closely with the International Committee of the Red Cross to ensure that we can reach every child.
But as we tried these extraordinary things, as people went to this trouble to try and rework their tactics, we went back to the vaccine -- it's a 50-year-old vaccine -- and we thought, surely we can make a better vaccine, so that when they finally get to these kids, we can have a better bang for our buck. And this started an incredible collaboration with industry, and within six months, we were testing a new polio vaccine that targeted, just two years ago, the last two types of polio in the world. Now June the ninth, 2009, we got the first results from the first trial with this vaccine, and it turned out to be a game-changer. The new vaccine had twice the impact on these last couple of viruses as the old vaccine had, and we immediately started using this. Well, in a couple of months we had to get it out of production. And it started rolling off the production lines and into the mouths of children around the world. And we didn't start with the easy places. The first place this vaccine was used was in southern Afghanistan, because it's in places like that where kids are going to benefit the most from technologies like this.
Now here at TED, over the last couple of days, I've seen people challenging the audience again and again to believe in the impossible. So this morning at about seven o'clock, I decided that we'd try to drive Chris and the production crew here berserk by downloading all of our data from India again, so that you could see something that's just unfolding today, which proves that the impossible is possible. And only two years ago, people were saying that this is impossible. Now remember, northern India is the perfect storm when it comes to polio. Over 500,000 children are born in the two states that have never stopped polio -- Uttar Pradesh and Bihar -- 500,000 children every single month. Sanitation is terrible, and our old vaccine, you remember, worked half as well as it should have. And yet, the impossible is happening. Today marks exactly six months -- and for the first time in history, not a single child has been paralyzed in Uttar Pradesh or Bihar.
(Applause)
India's not unique. In Umar's home country of Nigeria, a 95 percent reduction in the number of children paralyzed by polio last year. And in the last six months, we've had less places reinfected by polio than at any other time in history.
Ladies and gentlemen, with a combination of smart people, smart technology and smart investments, polio can now be eradicated anywhere. We have major challenges, you can imagine, to finish this job, but as you've also seen, it's doable, it has great secondary benefits, and polio eradication is a great buy. And as long as any child anywhere is paralyzed by this virus, it's a stark reminder that we are failing, as a society, to reach children with the most basic of services. And for that reason, polio eradication: it's the ultimate in equity and it's the ultimate in social justice. The huge social movement that's been involved in polio eradication is ready to do way more for these children. It's ready to reach them with bed nets, with other things. But capitalizing on their enthusiasm, capitalizing on their energy means finishing the job that they started 20 years ago.
Finishing polio is a smart thing to do, and it's the right thing to do. Now we're in tough times economically. But as David Cameron of the United Kingdom said about a month ago when he was talking about polio, "There's never a wrong time to do the right thing." Finishing polio eradication is the right thing to do. And we are at a crossroads right now in this great effort over the last 20 years. We have a new vaccine, we have new resolve, and we have new tactics. We have the chance to write an entirely new polio-free chapter in human history. But if we blink now, we will lose forever the chance to eradicate an ancient disease. Here's a great idea to spread: End polio now. Help us tell the story. Help us build the momentum so that very soon every child, every parent everywhere can also take for granted a polio-free life forever.
Thank you.
(Applause)
Bill Gates: Well Bruce, where do you think the toughest places are going to be? Where would you say we need to be the smartest?
BA: The four places where you saw, that we've never stopped -- northern Nigeria, northern India, the southern corner of Afghanistan and bordering areas of Pakistan -- they're going to be the toughest. But the interesting thing is, of those three, India's looking real good, as you just saw in the data. And Afghanistan, Afghanistan, we think has probably stopped polio repeatedly. It keeps getting reinfected. So the tough ones: going to get the top of Nigeria finished and getting Pakistan finished. They're going to be the tough ones.
BG: Now what about the money? Give us a sense of how much the campaign costs a year. And is it easy to raise that money? And what's it going to be like the next couple of years?
BA: It's interesting. We spend right now about 750 million to 800 million dollars a year. That's what it costs to reach 500 million children. It sounds like a lot of money; it is a lot of money. But when you're reaching 500 million children multiple times -- 20, 30 cents to reach a child -- that's not very much money. But right now we don't have enough of that. We have a big gap in that money. We're cutting corners, and every time we cut corners, more places get infected that shouldn't have, and it just slows us down. And that great buy costs us a little bit more.
BG: Well, hopefully we'll get the word out, and the governments will keep their generosity up. So good luck. We're all in this with you. Thank you. (BA: Thank you.)
(Applause)
|
Брюс Айлворд: Как нам навсегда остановить полиомиелит
TED Talk Subtitles and Transcript: Полиомиелит почти полностью побежден. Но, как говорит Брюс Айлворд: "Почти - это мало для такой ужасной болезни." Айлворд рассказывает о своем плане по развитию научного чуда, которое покончило с полиомиелитом в большей части мира - он должен исчезнуть везде и навсегда.
За следующие 18 минут я хочу вам рассказать об одной невероятной идее. На самом деле это действительно важная идея. Но для начала я хочу попросить всех закрыть глаза на две секунды и попробовать подумать о технологии или теории, которая, на ваш взгляд, изменила мир. Сейчас, держу пари, вы думаете о какой-нибудь выдающейся технологии, о которой я никогда не слышал; я совершенно в этом уверен. Но я также уверен, достаточно уверен, что никто не думает вот об этом. Это вакцина от полиомиелита.
И на самом деле это великая вещь, и никто из присутствующих не подумал о ней, потому что мы воспринимаем ее как данность. Это выдающаяся технология. Мы можем считать ее само собой разумеющейся. Но так было не всегда. Даже здесь, в Калифорнии, если мы оглянемся на несколько лет назад, то ситуация была совсем другой. Люди были в ужасе от этой болезни. Они боялись полиомиелита, и он мог вызвать общую панику. И это было из-за вот таких историй. В этом случае люди живут с помощью аппарата для искусственного дыхания; это люди, которые еще два-три дня назад были здоровы, а затем, два дня спустя, они больше не могут дышать, вирус полиомиелита парализовал не только их руки и ноги, но и дыхательные мышцы. И, как правило, они проводили остаток своей жизни, подключенными к аппарату для искусственного дыхания.
Болезнь была ужасающей; от нее не было излечения и не было вакцины. Болезнь была настолько страшной, что президент Соединенных Штатов решил направить все имеющиеся в стране силы, чтобы найти способ остановить ее. Спустя двадцать лет им это удалось и вакцина от полиомиелита была создана. Это было провозглашено научным чудом в конце 1950-х. Наконец-то вакцина, которая могла остановить эту ужасную болезнь. И здесь в Соединенных Штатах она имела невероятное значение. Как вы видите, вирус был остановлен, и он был остановлен очень-очень быстро.
Но в других странах все происходило не так. Все произошло так быстро в Соединенных Штатах, но несмотря на это, еще в прошлом месяце Джон Стюарт сказал следующее:
(Видео) Джон Стюарт: Где полиомиелит еще активен? Потому что я думал, что он был побежден, так же как и оспа.
Брюс Айлворд: Джон, полиомиелит был почти уничтожен. Но реальность такова, что полиомиелит все еще существует и сегодня. Мы подготовили для Джона карту, чтобы попытаться показать ему, где конкретно все еще присутствует полиомиелит. Вот эта карта. Не так много его осталось в мире. Но причина, по которой его не так много осталось - это потому что общественные и частные организации сотрудничали между собой, часто не на публике, о них было почти ничего не известно. Я уверен, для большинства из вас так все и было. Они работали в течение 20 лет, чтобы попробовать победить эту болезнь. И они добились ее сокращения до всего нескольких случаев, которые вы можете видеть на этом графике.
Но как раз в прошлом году мы получили невероятный удар и поняли, что почти - это мало для такого вируса как полиомиелит. И вот причина: в двух странах, в которых не было случаев этой болезни, наверное, более чем десятилетие, на разных частях планеты вдруг неожиданно появляются вспышки полиомиелита. Сотни людей были парализованы. Сотни людей умерли: среди них были дети и взрослые. И в обоих случаях мы смогли использовать генетическую последовательность, чтобы посмотреть на вирусы полиомиелита. И мы можем сказать, что эти вирусы были не из этих стран. Они зародились на расстоянии в сотни миль оттуда. И в одном из случаев он возник на другом континенте. Кроме того, когда вирусы появились в этих странах, они, скорее всего, прибыли коммерческими авиалиниями и потом переместились еще дальше, например, в Россию, где в первый раз за более чем десятилетие дети пострадали и были парализованы из-за болезни, которая не встречалась им уже многие годы.
Вспышки, которые я только что вам показал, в настоящее время под контролем и, похоже, что они будут остановлены очень-очень быстро. Но посыл был предельно ясным. Полиомиелит все еще является опустошительной, взрывной болезнью. Сейчас она присутствуется в другой части мира. И наша основная идея состоит в том, чтоб научным чудом этого десятилетия стало полное искоренение полиомиелита.
Итак, я хочу вам немного рассказать о том, что наша кампания, кампания по борьбе с полиомиелитом, пытается сделать. Мы не пытаемся контролировать полиомиелит. Ме не пытаемся сократить его присутствие до нескольких случаев, потому что эта болезнь как подземный пожар; он может опять взорваться, если мы не потушим его полностью. Итак, мы ищем постоянное решение. Мы хотим, чтобы каждый ребенок в мире, точно так же как и вы, считал само собой разумеющимся мир без полиомиелита. Итак, мы ищем постоянное решение. И тут нам повезло. Это один из очень немногих вирусов в мире, в броне которого существует много щелей, позволяющих нам попытаться сделать что-то действительно особенное. Этот вирус может жить только в людях. Он не может жить долго. Он почти не выживает в окружающей среде. И у нас есть достаточно хорошие вакцины; об этом я вам только что рассказал. Итак, мы хотим уничтожить этот вирус полностью. Программа по искоренению полиомиелита пытается убить сам вирус, который вызывает полиомиелит повсюду на Земле.
В настоящее время у нас нет больших достижений, когда дело касается полного искоренения болезни. В прошлом веке было совершено шесть попыток и ровно одна была успешной. И это потому что искоренение болезни все еще является венчурным капиталом национального здоровья. Риски огромны, но компенсация: экономическая, гуманитарная, мотивационная - также огромна. Один член Конгресса Соединенных Штатов полагает, что общая сумма инвестиций, которую США сделало в уничтожение оспы, окупается каждые 26 дней: за счет стоимости лечения и стоимости вакцинации. И если мы сможем довести искоренение полиомиелита до конца, то беднейшие страны в мире смогут сэкономить более 50 миллиардов долларов уже в течение следующих 25 лет. Именно к этому мы и стремимся.
Но победа над оспой далась нам тяжело; очень-очень тяжело. И искоренение полиомиелита во многом даже сложнее. И тому есть несколько причин. Первая заключается в том, что, когда мы начали пытаться искоренить полиомиелит около 20 лет назад, им было поражено вдвое большее количество стран, чем то при котором мы начали борьбу с оспой. И в них проживало более чем в 10 раз больше людей. Фронт работ был огромным. Вторая сложная задача, с которой мы столкнулись, состояла в том, что вакцина от полиомиелита в отличие от вакцины от оспы, которая была очень стабильной и одна доза которой защищала вас на протяжении всей жизни, вакцина от полиомиелита была невероятно хрупкой. В тропиках она портится так быстро, что нам пришлось ставить специальный датчик на каждый пузырек, чтобы он реагировал очень быстро в тех случаях, когда вакцина подвергалась слишком большому тепловому воздействию, и мы бы знали, что эту вакцину нельзя использовать на детях, что она не действенна и не защитит их. И потом, детям необходимо несколько доз вакцины.
Но третья трудность, с которой мы столкнулись, и, возмножно, еще большая, самая большая проблема, в том, что в отличие от оспы, где мы всегда могли видеть вашего врага - почти у каждого человека, который был заражен оспой, была характерная сыпь. Итак, вы могли определить болезнь; вы могли ввести вакцину и остановить ее. С полиомиелитом все совсем по-другому. У большинства людей, зараженных вирусом полиомиелита, не выявлено вообще никаких признаков болезни. Таким образом мы не видим врага большую часть времени. В результате нам нужен был совершенно другой подход к искоренению полиомиелита, в отличии о того, который мы использовали при оспе.
Нам потребовалось создать одно из самых больших общественных движений в истории. Более 10 миллионов людей, возможно, 20 миллионов людей, в основном волонтеров, которые работали последние 20 лет в том, что теперь называют самой большой международной согласованной операцией в мирное время. Эти люди, эти 20 миллионов человек, проводили вакцинацию более 500 миллионов детей каждый год, по нескольку раз на пике нашей операции. В наше время вакцинация от полиомиелита очень проста. Это всего лишь две капли; вот так. Но охватить 500 миллионов человек гораздо сложнее. И этим людям, которые проводили вакцинацию, этим волонтерам, приходилось погружаться в самые густонаселенные трущобы в мире. По жаре им приходилось добираться в самые удаленные, труднопроходимые места в мире. И им приходилось уклоняться от пуль, потому что мы работали в течение шатких перемирий между враждующими сторонами, чтобы провести вакцинацию детей даже в зонах конфликта.
Один репортер, который наблюдал за нашей программой в Сомали около пяти лет назад -- в стране которая победила полиомиелит не один раз, а два, потому что инфекция вспыхнула повторно. Он сидел на обочине дороги, наблюдая развертывание одной из подобных кампаний по борьбе с полиомиелитом, и несколько месяцев спустя он написал: "Международная помощь потрясает своим героизмом." И у этих героев разные жизненные пути, разное происхождение. Но одна из самых выдающихся - Ротари Интернешнл. Это группа, чья милионная армия волонтеров работала над истреблением полиомиелита более 20 лет. Они прямо в центре событий.
Итак, целые годы ушли на создание инфраструктуры для искоренения полиомиелита - более 15-ти лет, гораздо дольше, чем это должно было быть - но, как только она была готова, результаты были поразительными. В течение пары лет каждая страна, которая приступила к искоренению полиомиелита, быстро уничтожила все три вируса полиомиелита за исключением четырех стран, которые вы видите здесь. И в каждой из них это была только часть страны. И затем, к 1999, один их трех вирусов полиомиелита, который мы пытались уничтожить, был полностью искоренен по всему миру - лучшее подтверждение нашей теории. И на данный момент существует 99 процентное снижение - более чем 99 процентное снижение - количества детей, которые парализованы этой ужасной болезнью. Когда мы начинали более 20 лет назад, 1000 детей парализовало каждый день из-за этого вируса. В прошлом году их число составило всего 1000.
И в тоже время программа по искоренению полиомиелита работала, чтобы помочь во многих других областях. Она работала, чтобы не допустить распространения пандемического гриппа, например, SARS. Она также пробовала спасти детей другими способами - каплями с витамином А, инъекциями от кори, даже поставками кроватных сеток от малярии во время некоторых из этих кампаний. Но самая захватывающая вещь, которую совершила программа по искоренению полиомиелита, она заставила нас, международное сообщество, добраться до каждого ребенка, каждого поселения людей - самых уязвимых людей в мире с самой базовой медицинской помощью вне зависимости от географии, благосостояния, культуры и даже наличия военного конфликта.
Все выглядело очень позитивно но затем примерно пять лет спустя, вирус, старый вирус, начал давать отпор. Первая проблема, с которой мы столкнулись, заключалась в том, что в оставшихся четырех странах, оплоте вируса, мы не смогли полностью избавиться от вируса. И что еще больше осложнило ситуацию, вирус стал выходить за границы этих 4х стран, особенно с севера Индии и Нигерии, в Африку, Азию и даже Европу, вызывая страшные вспышки вируса в регионах, где полиомиелита не было уже десятки лет. Затем, в одном из основных и самых стойких резервуарах вируса полиомиелита на земле мы обнаружили, что наша вакцина действовала только на половину. В подобных условиях вакцина просто не могла закрепиться в организме детей и защитить их так, как должна была.
Тогда как вы можете предположить, существовали огромные опасения - назовем это опасением - что вирус начет распространяться очень и очень быстро. И откуда ни возьмись, важные шишки из мира официальной медицины начали вещать: "Постойте, давайте не будем зацикливаться на идее полной победы над вирусом. Контролировать его - это уже достаточно" Какой бы соблазнительной не казалась идея полного контроля, у нее ложные предпосылки. Горькая правда заключается в том, что если не хватает желания, умения или просто денег, чтобы добраться до детей, самых уязвимых детей в мире, и дать им одну базовую вещь, а именно пероральную вакцину от полиомиелита, то очень скоро более 200 тысяч детей будут снова парализованы этой болезнью - и так каждый год. Так что двух мнений быть не может.
Есть дети - например, Умар. Ему 7 лет, и он из северной части Нигерии. Он живет в доме с восьмью братьями и сестрами. У Умара полиомиелит. Умар парализован на всю жизнь. Его правую ногу парализовало в 2004 г. Эта нога, правая нога, сильно страдает, потому что ему часто приходится почти что ползти - так он может быстрее передвигаться - чтобы успевать за своими друзьями, братьями и сестрами, вместо того, чтобы ходить на костылях. Умар - потрясающий ученик, изумительный ребенок. Скорее всего, вы не сможете разобрать, здесь его оценки. У него отличные результаты. По всем важным предметам он набрал 100% результат, например, по детским стишкам. Я бы очень хотел сейчас сказать, что пример Умара в наши дни типичен для детей с полиомиелитом, но это не так. Умар - исключительный ребенок в исключительных условиях.
Реальность при заболевании полиомиелитом обычно сильно отличается. Полиомиелит поражает беднейшие общества, парализует детей и повергает семьи в еще большую нищету, потому что семьи пытаются найти выход и в отчаянии тратят последние сэкономленные гроши, тщетно стараясь вылечить своих детей. Мы считаем, что дети заслуживают большего. И два года назад, когда в программе по искоренению полиомиелита все стало очень сложно, когда люди начали говорить: "Давайте все остановим", кампания по борьбе с полиомиелитом решила снова взяться за дело и попытаться найти новые решения, новые способы охватить тех детей, до которых они не смогли добраться в прошлые разы.
В северной части Индии мы начали наносить на карту случаи заболеваний, используя подобные спутниковые картинки, для того чтобы мы могли руководить нашими инвестициями и программами вакцинации, чтобы добраться до миллионов детей в бассейне реки Коши, где не существует другой медицинской помощи. На севере Нигерии политики и религиозные лидеры были напрямую вовлечены в нашу программу, чтобы помочь нам решить логистические проблемы и чтобы завоевать доверие людей.
И сейчас они даже начали использовать эти устройства - возвращаясь к новым технологиям - вот эти небольшие устройства, GIS-трекеры, они размещают в машинах, перевозящих вакцины. И таким образом они могут следить за этими машинами. И в итоге они могут проверить, охватили ли вакцинационные команды каждую улицу, каждый дом. Подобные меры мы видим сейчас в попытке добраться до всех не охваченных ранее детей. В Афганистане мы также пробуем новые способы - переговоры. Мы тесно сотрудничаем с Международным комитетом Красного креста, чтобы убедиться, что мы можем добраться до каждого ребенка.
В то время, как принимаются такие экстраординарные меры, в то время как люди борются с проблемами в попытке изменить тактику борьбы, мы решили еще раз заняться самой вакциной - той самой вакциной, которой уже 50 лет - и мы поняли, что можем сделать эту вакцину лучше, чтобы когда она все-таки дойдет до детей, у вируса не было бы шансов Все это выросло в сотрудничество с медицинскими компаниями. Через 6 месяцев мы начали тестировать новую вакцину от полиомиелита, которая была создана 2 года назад для борьбы с двумя оставшимися на земле видами полиомиелита. И 9 июня 2009 года мы получили первые результаты испытаний этой вакцины. Она должна изменить все. Новая вакцина в два раза эффектвивнее в борьбе с оставшейся парой вирусов по сравнению со старой вакциной. И мы сразу же начали ее использовать. Впрочем, не сразу, а через пару месяцев, так как нужно было дождаться, пока ее произведут. И вакцину прямо с производственных линий стали направлять в рот детям по всему миру. Нашей целью не были легкодоступные места. Впервые вакцина была использована на юге Афганистана, так как в подобных местах положительный эффект от использования этих технологий будет максимальным.
На конференции TED за последние пару дней я много раз видел, как выступающие снова и снова бросали вызов аудитории, заставляя их поверить в невозможное. Сегодня в 7 утра я решил, что Крис и вся остальная команда озвереют, когда мы попросим их заново загрузить все данные по Индии, чтобы вы смогли увидеть то, что удалось сделать до сегодняшнего дня, и это докажет, что невозможное возможно. Всего два года назад многие утверждали, что этого нельзя достичь. Запомните, что северная Индия - это взрыв, если говорить о полиомиелите. 500 тысяч детей рождаются в двух штатах Индии, в которых полиомиелит был всегда - это Уттар-Прадеш и Бихар - 500 тысяч каждый месяц. Гигиенические условия ужасные, и старая вакцина, как вы помните, была только наполовину эффективной. И все-таки невозможное приходит в их жизнь. В течение последних шести месяцев ни один ребенок не был парализован - впервые в истории штатов Уттар-Прадеш и Бихар.
(Аплодисменты)
Индия не единственный пример. В родной стране Умара - в Нигерии - число детей, заболевших полиомиелитом в прошлом году, снизилось на 95 процентов. И за последние полгода мы выявили меньше мест, вновь пораженных полиомиелитом, чем когда-либо.
Дамы и господа, объединив умных людей, новые технологии и инвестиции, мы сможем полностью уничтожить полиомиелит во всем мире. Конечно, вы видите, есть множество проблем, способных воспрепятствовать окончанию этой работы, но вы смогли убедиться, что это реально, что есть дополнительные положительные стороны, и этим стоит заниматься. И пока паралич, вызванный полиомиелитом, продолжает поражать детей, мы помним, что для нас, для общества, это знак того, что мы не смогли добраться до всех детей и дать им самое важное. Именно поэтому победа над полиомиелитом - вершина равенства и социальной справедливости. Многочисленное сообщество, занимавшееся уничтожением полиомиелита, готово сделать намного больше для этих детей. Оно готовы привезти им кроватные сетки и прочие вещи. Но использование их энтузиазма и энергии означает лишь доработку того, что было начато 20 лет назад.
Полная победа над полиомиелитом - это эффективно и правильно. Мы сейчас в непростой экономической ситуации. Но как сказал месяц назад премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон в своей речи о полиомиелите: "Для хорошего дела нет плохого времени". Окончательное уничтожение полиомиелита - это правильно. Проделав огромную работу за посление 20 лет, мы оказались на распутье. Есть новая вакцина, новое решение и новая тактика. Есть шанс начать новую главу в человеческой истории - без полиомиелита. Но если сейчас мы не займемся этим, шанс полного уничтожения этого древнего вируса будет утерян навсегла. Девиз, который необходимо распространять: Уничтожим полиомиелит сегодня! Помогите нам создать эту историю. Помогите нам начать движение к цели. Так, чтобы совсем скоро каждый ребенок и каждый родитель на земле принимал бы мир без полиомиелита за данность.
Спасибо.
Аплодисменты.
Билл Гейтс: Брюс, как вы думаете, что самое сложное в вашем деле? Где, по вашему мнению, нам придется приложить особые усилия?
БА: 4 региона, о которых я говорил, где полиомиелит никогда и не прекращался: север Нигерии, север Индии, южная часть Афганистана, районы, граничащие с Пакистаном - там будет сложнее всего. Но, что интересно, из трех вышеперечисленных регионов, в Индии ситуация лучше, чем в других - вы только что видели данные по Индии. А в Афганистане, как мы предполагаем, полиомиелит был уже неоднократно побежден, но снова возвращался. То есть, сложнее всего будет разобраться со всем на севере Нигерии и окончательно все завершить в Пакистане. Это будет сложнее всего.
БГ: а что с финансированием? Оцените, каковы годовые траты по вашей кампании. Сложно ли собирать средства? И какова будет ситуация в течение следующих 2-3 лет?
БА: хороший вопрос. Мы тратим примерно 750 - 800 миллионов долларов в год. Такова цена того, что мы можем охватить 500 миллионов детей. Звучит так, как будто это куча денег. Это действительно огромная сумма. Но если учесть, что до некоторых детей приходится добираться несколько раз, получается 20-30 центов на ребенка. И это не такие уж и большие деньги. Но сейчас нам не хватает. У нас большой дефицит средств, приходится на всем экономить. И каждый раз, сэкономив, мы видим, что инфекция снова появилась там, где не должна была, и наша скорость замедляется. И эти компромиссы означают еще большие траты.
БГ: Надеюсь, нам удастся распространить эту информацию, и правительства не забудут о своей щедрости. Удачи! Мы все с вами! Спасибо. (Б.А.: Спасибо)
Аплодисменты
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Kristen Ashburn: The face of AIDS in Africa\nTED Talk Subtitles and Transcript: In this moving talk, documentary photographer Kristen Ashburn shares unforgettable images of the human impact of AIDS in Africa.\nWhen I first arrived in beautiful Zimbabwe, it was difficult to understand that 35 percent of the population is HIV positive. It really wasn't until I was invited to the homes of people that I started to understand the human toll of the epidemic. For instance, this is Herbert with his grandmother. When I first met him, he was sitting on his grandmother's lap. He has been orphaned, as both of his parents died of AIDS, and his grandmother took care of him until he too died of AIDS. He liked to sit on her lap because he said that it was painful for him to lie in his own bed. When she got up to make tea, she placed him in my own lap and I had never felt a child that was that emaciated. Before I left, I actually asked him if I could get him something. I thought he would ask for a toy, or candy, and he asked me for slippers, because he said that his feet were cold.\nThis is Joyce who's -- in this picture -- 21. Single mother, HIV positive. I photographed her before and after the birth of her beautiful baby girl, Issa. And I was last week walking on Lafayette Street in Manhattan and got a call from a woman who I didn't know, but she called to tell me that Joyce had passed away at the age of 23. Joyce's mother is now taking care of her daughter, like so many other Zimbabwean children who've been orphaned by the epidemic. So a few of the stories. With every picture, there are individuals who have full lives and stories that deserve to be told. All these pictures are from Zimbabwe.\nChris Anderson: Kirsten, will you just take one minute, just to tell your own story of how you got to Africa?\nKirsten Ashburn: Mmm, gosh.\nCA: Just --\nKA: Actually, I was working at the time, doing production for a fashion photographer. And I was constantly reading the New York Times, and stunned by the statistics, the numbers. It was just frightening. So I quit my job and decided that that's the subject that I wanted to tackle. And I first actually went to Botswana, where I spent a month -- this is in December 2000 -- then went to Zimbabwe for a month and a half, and then went back again this March 2002 for another month and a half in Zimbabwe.\nCA: That's an amazing story, thank you.\nKB: Thanks for letting me show these..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Душераздирающие фотографии Кристен Эшберн о СПИДе\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этой затрагивающей беседе, фотограф-документалист Кристен Эшберн показывает незабываемые кадры человеческого бремени СПИДа в Африке\nКогда я впервые приехала в красивое Зимбабве, было трудно понять, что 35 процентов населения ВИЧ-позитивны. Только когда меня люди начали приглашать к себе домой, я начала понимать человеческую дань эпидемии. К примеру, это Герберт и его бабушка. Когда я впервые встретила его, он сидел на коленях бабушки. Он – сирота, так как оба родителя умерли от СПИДа, а бабушка заботилась о нем, пока он тоже не умер от СПИДа. Он любил сидеть у нее на коленях, так как он говорил, что ему больно лежать в своей постели. Когда она вставала делать чай, она сажала его мне на колени, а я никогда не трогала ребенка, который был бы более истощеным. Перед тем как уйти, я спросила его, хочет ли он чего-нибудь. Я подумала, он попросит игрушку или конфеты, а он попросил меня принести ему тапки, так как его ногам было холодно.\nЭто – Джойс, которой – на этой фотографии – 21. Одинокая мать, ВИЧ-позитивная. Я сфотографировала ее до и после рождения ее красивой девочки, Иссы. А на прошлой неделе, пока я шла по улице Лафайетт в Манхэттэне, мне позвонила женщина, которую я не знала, но позвонила сказать, что Джойс скончалась в возрасте 23. Мать Джойс сейчас заботится о ее дочери, как много других детей в Зимбабве, которые стали сиротами из-за эпидемии. Вот несколько из историй. Но зад каждой фотографией, индивиды, у которых полноценная жизнь и истории, которые заслуживают быть рассказаными. Все эти фотографии из Зимбабве.\nКрис Андерсон: Кирстен, можешь отделить минуту рассказать свою собственную историю о том, как попала в Африку?\nКристен Эшберн: Гммм, Боже.\nКА: Только -\nКЭ: Фактически, я тогда работала, участвовала в продукции для модного фотографа. И я все время читала New York Times, и была шокирована статистикой, числами. Это было страшно. Так что я бросила работу и решила, что это тема, которой я хотела бы заняться. И сначала я пошла в Ботсвану, где я провела месяц - это в декабре 2000 - после чего пошла в Зимбабве на полтора месяца, и позже снова пошла туда в марте 2002, еще на полтора месяца в Зимбабве.\nКА: Это изумительная история, спасибо.\nКЭ: Спасибо, что дали мне показать -"
}
] |
Kristen Ashburn: The face of AIDS in Africa
TED Talk Subtitles and Transcript: In this moving talk, documentary photographer Kristen Ashburn shares unforgettable images of the human impact of AIDS in Africa.
When I first arrived in beautiful Zimbabwe, it was difficult to understand that 35 percent of the population is HIV positive. It really wasn't until I was invited to the homes of people that I started to understand the human toll of the epidemic. For instance, this is Herbert with his grandmother. When I first met him, he was sitting on his grandmother's lap. He has been orphaned, as both of his parents died of AIDS, and his grandmother took care of him until he too died of AIDS. He liked to sit on her lap because he said that it was painful for him to lie in his own bed. When she got up to make tea, she placed him in my own lap and I had never felt a child that was that emaciated. Before I left, I actually asked him if I could get him something. I thought he would ask for a toy, or candy, and he asked me for slippers, because he said that his feet were cold.
This is Joyce who's -- in this picture -- 21. Single mother, HIV positive. I photographed her before and after the birth of her beautiful baby girl, Issa. And I was last week walking on Lafayette Street in Manhattan and got a call from a woman who I didn't know, but she called to tell me that Joyce had passed away at the age of 23. Joyce's mother is now taking care of her daughter, like so many other Zimbabwean children who've been orphaned by the epidemic. So a few of the stories. With every picture, there are individuals who have full lives and stories that deserve to be told. All these pictures are from Zimbabwe.
Chris Anderson: Kirsten, will you just take one minute, just to tell your own story of how you got to Africa?
Kirsten Ashburn: Mmm, gosh.
CA: Just --
KA: Actually, I was working at the time, doing production for a fashion photographer. And I was constantly reading the New York Times, and stunned by the statistics, the numbers. It was just frightening. So I quit my job and decided that that's the subject that I wanted to tackle. And I first actually went to Botswana, where I spent a month -- this is in December 2000 -- then went to Zimbabwe for a month and a half, and then went back again this March 2002 for another month and a half in Zimbabwe.
CA: That's an amazing story, thank you.
KB: Thanks for letting me show these.
|
Душераздирающие фотографии Кристен Эшберн о СПИДе
TED Talk Subtitles and Transcript: В этой затрагивающей беседе, фотограф-документалист Кристен Эшберн показывает незабываемые кадры человеческого бремени СПИДа в Африке
Когда я впервые приехала в красивое Зимбабве, было трудно понять, что 35 процентов населения ВИЧ-позитивны. Только когда меня люди начали приглашать к себе домой, я начала понимать человеческую дань эпидемии. К примеру, это Герберт и его бабушка. Когда я впервые встретила его, он сидел на коленях бабушки. Он – сирота, так как оба родителя умерли от СПИДа, а бабушка заботилась о нем, пока он тоже не умер от СПИДа. Он любил сидеть у нее на коленях, так как он говорил, что ему больно лежать в своей постели. Когда она вставала делать чай, она сажала его мне на колени, а я никогда не трогала ребенка, который был бы более истощеным. Перед тем как уйти, я спросила его, хочет ли он чего-нибудь. Я подумала, он попросит игрушку или конфеты, а он попросил меня принести ему тапки, так как его ногам было холодно.
Это – Джойс, которой – на этой фотографии – 21. Одинокая мать, ВИЧ-позитивная. Я сфотографировала ее до и после рождения ее красивой девочки, Иссы. А на прошлой неделе, пока я шла по улице Лафайетт в Манхэттэне, мне позвонила женщина, которую я не знала, но позвонила сказать, что Джойс скончалась в возрасте 23. Мать Джойс сейчас заботится о ее дочери, как много других детей в Зимбабве, которые стали сиротами из-за эпидемии. Вот несколько из историй. Но зад каждой фотографией, индивиды, у которых полноценная жизнь и истории, которые заслуживают быть рассказаными. Все эти фотографии из Зимбабве.
Крис Андерсон: Кирстен, можешь отделить минуту рассказать свою собственную историю о том, как попала в Африку?
Кристен Эшберн: Гммм, Боже.
КА: Только -
КЭ: Фактически, я тогда работала, участвовала в продукции для модного фотографа. И я все время читала New York Times, и была шокирована статистикой, числами. Это было страшно. Так что я бросила работу и решила, что это тема, которой я хотела бы заняться. И сначала я пошла в Ботсвану, где я провела месяц - это в декабре 2000 - после чего пошла в Зимбабве на полтора месяца, и позже снова пошла туда в марте 2002, еще на полтора месяца в Зимбабве.
КА: Это изумительная история, спасибо.
КЭ: Спасибо, что дали мне показать -
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Raffaello D'Andrea: Meet the dazzling flying machines of the future\nTED Talk Subtitles and Transcript: When you hear the word \"drone,\" you probably think of something either very useful or very scary. But could they have aesthetic value? Autonomous systems expert Raffaello D'Andrea develops flying machines, and his latest projects are pushing the boundaries of autonomous flight -- from a flying wing that can hover and recover from disturbance to an eight-propeller craft that's ambivalent to orientation ... to a swarm of tiny coordinated micro-quadcopters. Prepare to be dazzled by a dreamy, swirling array of flying machines as they dance like fireflies above the TED stage.\nWhat started as a platform for hobbyists is poised to become a multibillion-dollar industry. Inspection, environmental monitoring, photography and film and journalism: these are some of the potential applications for commercial drones, and their enablers are the capabilities being developed at research facilities around the world.\nFor example, before aerial package delivery entered our social consciousness, an autonomous fleet of flying machines built a six-meter-tall tower composed of 1,500 bricks in front of a live audience at the FRAC Centre in France, and several years ago, they started to fly with ropes. By tethering flying machines, they can achieve high speeds and accelerations in very tight spaces. They can also autonomously build tensile structures. Skills learned include how to carry loads, how to cope with disturbances, and in general, how to interact with the physical world.\nToday we want to show you some new projects that we've been working on. Their aim is to push the boundary of what can be achieved with autonomous flight.\nNow, for a system to function autonomously, it must collectively know the location of its mobile objects in space. Back at our lab at ETH Zurich, we often use external cameras to locate objects, which then allows us to focus our efforts on the rapid development of highly dynamic tasks. For the demos you will see today, however, we will use new localization technology developed by Verity Studios, a spin-off from our lab. There are no external cameras. Each flying machine uses onboard sensors to determine its location in space and onboard computation to determine what its actions should be. The only external commands are high-level ones such as \"take off\" and \"land.\"\nThis is a so-called tail-sitter. It's an aircraft that tries to have its cake and eat it. Like other fixed-wing aircraft, it is efficient in forward flight, much more so than helicopters and variations thereof. Unlike most other fixed-wing aircraft, however, it is capable of hovering, which has huge advantages for takeoff, landing and general versatility. There is no free lunch, unfortunately. One of the limitations with tail-sitters is that they're susceptible to disturbances such as wind gusts. We're developing new control architectures and algorithms that address this limitation. The idea is for the aircraft to recover no matter what state it finds itself in, and through practice, improve its performance over time.\n(Applause)\nOK.\nWhen doing research, we often ask ourselves fundamental abstract questions that try to get at the heart of a matter. For example, one such question would be, what is the minimum number of moving parts needed for controlled flight? Now, there are practical reasons why you may want to know the answer to such a question. Helicopters, for example, are affectionately known as machines with a thousand moving parts all conspiring to do you bodily harm. It turns out that decades ago, skilled pilots were able to fly remote-controlled aircraft that had only two moving parts: a propeller and a tail rudder. We recently discovered that it could be done with just one.\nThis is the monospinner, the world's mechanically simplest controllable flying machine, invented just a few months ago. It has only one moving part, a propeller. It has no flaps, no hinges, no ailerons, no other actuators, no other control surfaces, just a simple propeller. Even though it's mechanically simple, there's a lot going on in its little electronic brain to allow it to fly in a stable fashion and to move anywhere it wants in space. Even so, it doesn't yet have the sophisticated algorithms of the tail-sitter, which means that in order to get it to fly, I have to throw it just right. And because the probability of me throwing it just right is very low, given everybody watching me, what we're going to do instead is show you a video that we shot last night.\n(Laughter)\n(Applause)\nIf the monospinner is an exercise in frugality, this machine here, the omnicopter, with its eight propellers, is an exercise in excess. What can you do with all this surplus? The thing to notice is that it is highly symmetric. As a result, it is ambivalent to orientation. This gives it an extraordinary capability. It can move anywhere it wants in space irrespective of where it is facing and even of how it is rotating. It has its own complexities, mainly having to do with the interacting flows from its eight propellers. Some of this can be modeled, while the rest can be learned on the fly. Let's take a look.\n(Applause)\nIf flying machines are going to enter part of our daily lives, they will need to become extremely safe and reliable. This machine over here is actually two separate two-propeller flying machines. This one wants to spin clockwise. This other one wants to spin counterclockwise. When you put them together, they behave like one high-performance quadrocopter. If anything goes wrong, however -- a motor fails, a propeller fails, electronics, even a battery pack -- the machine can still fly, albeit in a degraded fashion. We're going to demonstrate this to you now by disabling one of its halves.\n(Applause)\nThis last demonstration is an exploration of synthetic swarms. The large number of autonomous, coordinated entities offers a new palette for aesthetic expression. We've taken commercially available micro quadcopters, each weighing less than a slice of bread, by the way, and outfitted them with our localization technology and custom algorithms. Because each unit knows where it is in space and is self-controlled, there is really no limit to their number.\n(Applause)\n(Applause)\n(Applause)\nHopefully, these demonstrations will motivate you to dream up new revolutionary roles for flying machines. That ultrasafe one over there for example has aspirations to become a flying lampshade on Broadway.\n(Laughter)\nThe reality is that it is difficult to predict the impact of nascent technology. And for folks like us, the real reward is the journey and the act of creation. It's a continual reminder of how wonderful and magical the universe we live in is, that it allows creative, clever creatures to sculpt it in such spectacular ways. The fact that this technology has such huge commercial and economic potential is just icing on the cake.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Раффаэлло Д'Андреа: Встречайте: ошеломительные летательные аппараты будущего\nTED Talk Subtitles and Transcript: Слыша о беспилотных самолётах, вы, скорее всего, представляете что-то очень полезное или очень пугающее. Но могут ли они иметь эстетическую ценность? Эксперт по автономным системам Раффаэло Д'Андреа разрабатывает летательные аппараты. Его последние проекты раздвигают границы беспилотных полётов: от летающего крыла, способного зависать в воздухе и принимать исходное положение при атмосферных помехах, до самолёта с восемью пропеллерами и армады из крошечных согласованных микроквадрокоптеров. Будьте готовы к тому, что вас ослепит великолепие фантастической флотилии, которая танцует в воздухе, как рой светлячков, над сценой TED.\nНачавшись как невинная забава, это вот-вот станет многомиллиардной индустрией. Наблюдение, мониторинг окружающей среды, фотография, кино и журналистика — вот лишь некоторые возможные сферы применения коммерческих дронов, а претворение этого в жизнь возможно благодаря разработкам в научных центрах по всему миру.\nНапример, ещё до того, как воздушная доставка почты захватила сознание общества, флот беспилотных летательных аппаратов построил шестиметровую башню из полутора тысяч кирпичей перед зрителями в центре искусства Frac во Франции. Ещё несколько лет назад они начали летать с верёвками. При помощи привязных тросов дроны могут достигать высокой скорости и разгона в очень узком пространстве. Они также могут автономно строить натяжные конструкции. Их навыки позволяют выдерживать нагрузку, справляться с помехами и в целом взаимодействовать с физическими объектами.\nСегодня мы хотим представить наши новые проекты. Они призваны раздвинуть границы возможного для беспилотных полётов.\nСегодня, чтобы система действовала автономно, необходимо знать положение движущихся объектов в пространстве. В нашей лаборатории ETH в Цюрихе мы часто используем внешние камеры для обнаружения объектов, что позволяет сфокусировать наши усилия на быстром развёртывании высокодинамичных заданий. Но для демоверсий, которые вы увидите, мы используем новые методы локализации, разработанные Verity Studios — ответвлением нашей лаборатории. Здесь нет внешних камер. Летательный аппарат использует встроенные датчики для определения местоположения и встроенную вычислительную технику для выбора дальнейших действий. Внешними остаются команды высокого уровня — «взлететь» и «приземлиться».\nЭто дрон с хвостовой посадкой. Он нацелен объять необъятное: как и другие самолёты с неподвижным крылом, дрон более эффективен в горизонтальном полёте, чем вертолёты и другие винтокрылые. Однако в отличие от большинства своих собратьев он может зависать в воздухе, что даёт огромные преимущества при взлёте, приземлении и общей манёвренности. Но, к сожалению, за всё надо платить. Слабость дронов с хвостовой посадкой — в чувствительности к атмосферным помехам вроде порывов ветра. Мы работаем над новой системой управления и алгоритмами, чтобы решить эту проблему. Идея в том, чтобы самолёт восстанавливал положение, где бы он ни оказался, и раз от раза улучшал свои лётно-технические характеристики.\n(Аплодисменты)\nХорошо.\nВ процессе исследования мы часто задаёмся краеугольными абстрактными вопросами, чтобы докопаться до сути. К примеру, один из таких вопросов — какой минимум подвижных элементов необходим для контролируемого полёта? Есть вполне обоснованные причины, почему мы задались таким вопросом. Винтокрылые, к примеру, завоевали признание как аппараты с тысячей подвижных элементов, будто сговорившихся причинить вам телесные повреждения. Но выяснилось, что десятки лет назад умелые пилоты летали на самолётах с дистанционным управлением и только двумя подвижными элементами — пропеллером и хвостовым поворотником. Недавно мы обнаружили, что это можно делать всего с одним.\nЭто моноспиннер — беспилотник с самой простой в мире механической системой контроля, изобретённый несколько месяцев назад. У него всего один подвижный элемент — пропеллер. У него нет ни закрылков, ни шарниров, ни элеронов, никаких других приводов и поверхностей управления. Только простой пропеллер. И несмотря на простой механизм, электронный интеллект дрона делает большую работу, чтобы он сохранял устойчивость в полёте и мог свободно двигаться в пространстве. Но у него пока нет изощрённых алгоритмов дрона с хвостовой посадкой. И потому, чтобы он полетел, мне нужно его правильно подбросить. Но так как вероятность подбросить его правильно очень мала, то вместо того, чтобы вы смотрели, как я пытаюсь это проделать, мы покажем видео, снятое прошлым вечером.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nЕсли моноспиннер — это образец экономности, то этот аппарат, омникоптер с восемью пропеллерами, — это пример избыточности. Что нам дают все эти излишества? Обратите внимание, конструкция очень симметрична, поэтому для неё не имеет значения ориентация в пространстве. Это открывает необыкновенные возможности! Дрон может двигаться в воздухе безоотносительно того, где верх, а где низ и как он вращается. У дрона свои сложности, в основном связанные с взаимодействием потоков от восьми пропеллеров. Какие-то из них мы можем смоделировать, другие обнаруживаются только в полёте. Давайте посмотрим.\n(Аплодисменты)\nЕсли летательные аппараты войдут в нашу повседневную жизнь, они должны быть максимально безопасны и надёжны. Вот этот беспилотник — на самом деле два отдельных дрона с двумя пропеллерами каждый. Один вращается по часовой стрелке, а другой — против. Когда мы их соединяем, получаем квадрокоптер с высокими лётными качествами. Даже если что-то пойдёт не так — откажет мотор, пропеллеры, электроника или аккумулятор, аппарат всё равно сможет лететь, хоть и в ослабленном режиме. Мы сейчас это покажем, выведя из строя одну из его половин.\n(Аплодисменты)\nПоследняя демонстрация — это исследование искусственного множества. Огромное число автономных согласованных объектов предлагают новую палитру для эстетического выражения. Мы купили несколько микроквадрокоптеров, каждый из которых весит меньше кусочка хлеба, и оснастили их нашей системой локализации и пользовательскими алгоритмами. Так как каждая единица знает, где находится, и управляется автономно, нет никаких ограничений в их количестве.\n(Аплодисменты)\n(Аплодисменты)\n(Аплодисменты)\nНадеемся, то, что мы показали, поможет вам вообразить новые революционные роли летательных аппаратов. К примеру, вот тот супербезопасный мог бы стать летающим абажуром на Бродвее.\n(Смех)\nРеальность такова, что трудно предсказать влияние новых технологий. Для людей вроде нас главная награда — сам процесс работы и радость творчества. Это постоянное напоминание, в какой замечательной и волшебной Вселенной мы живём — она позволяет умным изобретательным созданиям так эффектно и ярко творить. То, что эти технологии имеют огромный коммерческий и экономический потенциал, — это лишь вишенка на торте.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Raffaello D'Andrea: Meet the dazzling flying machines of the future
TED Talk Subtitles and Transcript: When you hear the word "drone," you probably think of something either very useful or very scary. But could they have aesthetic value? Autonomous systems expert Raffaello D'Andrea develops flying machines, and his latest projects are pushing the boundaries of autonomous flight -- from a flying wing that can hover and recover from disturbance to an eight-propeller craft that's ambivalent to orientation ... to a swarm of tiny coordinated micro-quadcopters. Prepare to be dazzled by a dreamy, swirling array of flying machines as they dance like fireflies above the TED stage.
What started as a platform for hobbyists is poised to become a multibillion-dollar industry. Inspection, environmental monitoring, photography and film and journalism: these are some of the potential applications for commercial drones, and their enablers are the capabilities being developed at research facilities around the world.
For example, before aerial package delivery entered our social consciousness, an autonomous fleet of flying machines built a six-meter-tall tower composed of 1,500 bricks in front of a live audience at the FRAC Centre in France, and several years ago, they started to fly with ropes. By tethering flying machines, they can achieve high speeds and accelerations in very tight spaces. They can also autonomously build tensile structures. Skills learned include how to carry loads, how to cope with disturbances, and in general, how to interact with the physical world.
Today we want to show you some new projects that we've been working on. Their aim is to push the boundary of what can be achieved with autonomous flight.
Now, for a system to function autonomously, it must collectively know the location of its mobile objects in space. Back at our lab at ETH Zurich, we often use external cameras to locate objects, which then allows us to focus our efforts on the rapid development of highly dynamic tasks. For the demos you will see today, however, we will use new localization technology developed by Verity Studios, a spin-off from our lab. There are no external cameras. Each flying machine uses onboard sensors to determine its location in space and onboard computation to determine what its actions should be. The only external commands are high-level ones such as "take off" and "land."
This is a so-called tail-sitter. It's an aircraft that tries to have its cake and eat it. Like other fixed-wing aircraft, it is efficient in forward flight, much more so than helicopters and variations thereof. Unlike most other fixed-wing aircraft, however, it is capable of hovering, which has huge advantages for takeoff, landing and general versatility. There is no free lunch, unfortunately. One of the limitations with tail-sitters is that they're susceptible to disturbances such as wind gusts. We're developing new control architectures and algorithms that address this limitation. The idea is for the aircraft to recover no matter what state it finds itself in, and through practice, improve its performance over time.
(Applause)
OK.
When doing research, we often ask ourselves fundamental abstract questions that try to get at the heart of a matter. For example, one such question would be, what is the minimum number of moving parts needed for controlled flight? Now, there are practical reasons why you may want to know the answer to such a question. Helicopters, for example, are affectionately known as machines with a thousand moving parts all conspiring to do you bodily harm. It turns out that decades ago, skilled pilots were able to fly remote-controlled aircraft that had only two moving parts: a propeller and a tail rudder. We recently discovered that it could be done with just one.
This is the monospinner, the world's mechanically simplest controllable flying machine, invented just a few months ago. It has only one moving part, a propeller. It has no flaps, no hinges, no ailerons, no other actuators, no other control surfaces, just a simple propeller. Even though it's mechanically simple, there's a lot going on in its little electronic brain to allow it to fly in a stable fashion and to move anywhere it wants in space. Even so, it doesn't yet have the sophisticated algorithms of the tail-sitter, which means that in order to get it to fly, I have to throw it just right. And because the probability of me throwing it just right is very low, given everybody watching me, what we're going to do instead is show you a video that we shot last night.
(Laughter)
(Applause)
If the monospinner is an exercise in frugality, this machine here, the omnicopter, with its eight propellers, is an exercise in excess. What can you do with all this surplus? The thing to notice is that it is highly symmetric. As a result, it is ambivalent to orientation. This gives it an extraordinary capability. It can move anywhere it wants in space irrespective of where it is facing and even of how it is rotating. It has its own complexities, mainly having to do with the interacting flows from its eight propellers. Some of this can be modeled, while the rest can be learned on the fly. Let's take a look.
(Applause)
If flying machines are going to enter part of our daily lives, they will need to become extremely safe and reliable. This machine over here is actually two separate two-propeller flying machines. This one wants to spin clockwise. This other one wants to spin counterclockwise. When you put them together, they behave like one high-performance quadrocopter. If anything goes wrong, however -- a motor fails, a propeller fails, electronics, even a battery pack -- the machine can still fly, albeit in a degraded fashion. We're going to demonstrate this to you now by disabling one of its halves.
(Applause)
This last demonstration is an exploration of synthetic swarms. The large number of autonomous, coordinated entities offers a new palette for aesthetic expression. We've taken commercially available micro quadcopters, each weighing less than a slice of bread, by the way, and outfitted them with our localization technology and custom algorithms. Because each unit knows where it is in space and is self-controlled, there is really no limit to their number.
(Applause)
(Applause)
(Applause)
Hopefully, these demonstrations will motivate you to dream up new revolutionary roles for flying machines. That ultrasafe one over there for example has aspirations to become a flying lampshade on Broadway.
(Laughter)
The reality is that it is difficult to predict the impact of nascent technology. And for folks like us, the real reward is the journey and the act of creation. It's a continual reminder of how wonderful and magical the universe we live in is, that it allows creative, clever creatures to sculpt it in such spectacular ways. The fact that this technology has such huge commercial and economic potential is just icing on the cake.
Thank you.
(Applause)
|
Раффаэлло Д'Андреа: Встречайте: ошеломительные летательные аппараты будущего
TED Talk Subtitles and Transcript: Слыша о беспилотных самолётах, вы, скорее всего, представляете что-то очень полезное или очень пугающее. Но могут ли они иметь эстетическую ценность? Эксперт по автономным системам Раффаэло Д'Андреа разрабатывает летательные аппараты. Его последние проекты раздвигают границы беспилотных полётов: от летающего крыла, способного зависать в воздухе и принимать исходное положение при атмосферных помехах, до самолёта с восемью пропеллерами и армады из крошечных согласованных микроквадрокоптеров. Будьте готовы к тому, что вас ослепит великолепие фантастической флотилии, которая танцует в воздухе, как рой светлячков, над сценой TED.
Начавшись как невинная забава, это вот-вот станет многомиллиардной индустрией. Наблюдение, мониторинг окружающей среды, фотография, кино и журналистика — вот лишь некоторые возможные сферы применения коммерческих дронов, а претворение этого в жизнь возможно благодаря разработкам в научных центрах по всему миру.
Например, ещё до того, как воздушная доставка почты захватила сознание общества, флот беспилотных летательных аппаратов построил шестиметровую башню из полутора тысяч кирпичей перед зрителями в центре искусства Frac во Франции. Ещё несколько лет назад они начали летать с верёвками. При помощи привязных тросов дроны могут достигать высокой скорости и разгона в очень узком пространстве. Они также могут автономно строить натяжные конструкции. Их навыки позволяют выдерживать нагрузку, справляться с помехами и в целом взаимодействовать с физическими объектами.
Сегодня мы хотим представить наши новые проекты. Они призваны раздвинуть границы возможного для беспилотных полётов.
Сегодня, чтобы система действовала автономно, необходимо знать положение движущихся объектов в пространстве. В нашей лаборатории ETH в Цюрихе мы часто используем внешние камеры для обнаружения объектов, что позволяет сфокусировать наши усилия на быстром развёртывании высокодинамичных заданий. Но для демоверсий, которые вы увидите, мы используем новые методы локализации, разработанные Verity Studios — ответвлением нашей лаборатории. Здесь нет внешних камер. Летательный аппарат использует встроенные датчики для определения местоположения и встроенную вычислительную технику для выбора дальнейших действий. Внешними остаются команды высокого уровня — «взлететь» и «приземлиться».
Это дрон с хвостовой посадкой. Он нацелен объять необъятное: как и другие самолёты с неподвижным крылом, дрон более эффективен в горизонтальном полёте, чем вертолёты и другие винтокрылые. Однако в отличие от большинства своих собратьев он может зависать в воздухе, что даёт огромные преимущества при взлёте, приземлении и общей манёвренности. Но, к сожалению, за всё надо платить. Слабость дронов с хвостовой посадкой — в чувствительности к атмосферным помехам вроде порывов ветра. Мы работаем над новой системой управления и алгоритмами, чтобы решить эту проблему. Идея в том, чтобы самолёт восстанавливал положение, где бы он ни оказался, и раз от раза улучшал свои лётно-технические характеристики.
(Аплодисменты)
Хорошо.
В процессе исследования мы часто задаёмся краеугольными абстрактными вопросами, чтобы докопаться до сути. К примеру, один из таких вопросов — какой минимум подвижных элементов необходим для контролируемого полёта? Есть вполне обоснованные причины, почему мы задались таким вопросом. Винтокрылые, к примеру, завоевали признание как аппараты с тысячей подвижных элементов, будто сговорившихся причинить вам телесные повреждения. Но выяснилось, что десятки лет назад умелые пилоты летали на самолётах с дистанционным управлением и только двумя подвижными элементами — пропеллером и хвостовым поворотником. Недавно мы обнаружили, что это можно делать всего с одним.
Это моноспиннер — беспилотник с самой простой в мире механической системой контроля, изобретённый несколько месяцев назад. У него всего один подвижный элемент — пропеллер. У него нет ни закрылков, ни шарниров, ни элеронов, никаких других приводов и поверхностей управления. Только простой пропеллер. И несмотря на простой механизм, электронный интеллект дрона делает большую работу, чтобы он сохранял устойчивость в полёте и мог свободно двигаться в пространстве. Но у него пока нет изощрённых алгоритмов дрона с хвостовой посадкой. И потому, чтобы он полетел, мне нужно его правильно подбросить. Но так как вероятность подбросить его правильно очень мала, то вместо того, чтобы вы смотрели, как я пытаюсь это проделать, мы покажем видео, снятое прошлым вечером.
(Смех)
(Аплодисменты)
Если моноспиннер — это образец экономности, то этот аппарат, омникоптер с восемью пропеллерами, — это пример избыточности. Что нам дают все эти излишества? Обратите внимание, конструкция очень симметрична, поэтому для неё не имеет значения ориентация в пространстве. Это открывает необыкновенные возможности! Дрон может двигаться в воздухе безоотносительно того, где верх, а где низ и как он вращается. У дрона свои сложности, в основном связанные с взаимодействием потоков от восьми пропеллеров. Какие-то из них мы можем смоделировать, другие обнаруживаются только в полёте. Давайте посмотрим.
(Аплодисменты)
Если летательные аппараты войдут в нашу повседневную жизнь, они должны быть максимально безопасны и надёжны. Вот этот беспилотник — на самом деле два отдельных дрона с двумя пропеллерами каждый. Один вращается по часовой стрелке, а другой — против. Когда мы их соединяем, получаем квадрокоптер с высокими лётными качествами. Даже если что-то пойдёт не так — откажет мотор, пропеллеры, электроника или аккумулятор, аппарат всё равно сможет лететь, хоть и в ослабленном режиме. Мы сейчас это покажем, выведя из строя одну из его половин.
(Аплодисменты)
Последняя демонстрация — это исследование искусственного множества. Огромное число автономных согласованных объектов предлагают новую палитру для эстетического выражения. Мы купили несколько микроквадрокоптеров, каждый из которых весит меньше кусочка хлеба, и оснастили их нашей системой локализации и пользовательскими алгоритмами. Так как каждая единица знает, где находится, и управляется автономно, нет никаких ограничений в их количестве.
(Аплодисменты)
(Аплодисменты)
(Аплодисменты)
Надеемся, то, что мы показали, поможет вам вообразить новые революционные роли летательных аппаратов. К примеру, вот тот супербезопасный мог бы стать летающим абажуром на Бродвее.
(Смех)
Реальность такова, что трудно предсказать влияние новых технологий. Для людей вроде нас главная награда — сам процесс работы и радость творчества. Это постоянное напоминание, в какой замечательной и волшебной Вселенной мы живём — она позволяет умным изобретательным созданиям так эффектно и ярко творить. То, что эти технологии имеют огромный коммерческий и экономический потенциал, — это лишь вишенка на торте.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Marina Abramović: An art made of trust, vulnerability and connection\nTED Talk Subtitles and Transcript: Marina Abramović's art pushes the boundary between audience and artist in pursuit of heightened consciousness and personal change. In her groundbreaking 2010 work, \"The Artist Is Present,\" she simply sat in a chair facing her audience, for eight hours a day ... with powerfully moving results. Her boldest work may still be yet to come -- it's taking the form of a sprawling art institute devoted to experimentation and simple acts done with mindful attention. \"Nothing happens if you always do things the same way,\" she says. \"My method is to do things I'm afraid of, the things I don't know, to go to territory that nobody's ever been.\"\nNow... let's go back in time. It's 1974. There is the gallery somewhere in the world, and there is a young girl, age 23, standing in the middle of the space. In the front of her is a table. On the table there are 76 objects for pleasure and for pain. Some of the objects are a glass of water, a coat, a shoe, a rose. But also the knife, the razor blade, the hammer and the pistol with one bullet. There are instructions which say, \"I'm an object. You can use everything on the table on me. I'm taking all responsibility -- even killing me. And the time is six hours.\"\nThe beginning of this performance was easy. People would give me the glass of water to drink, they'd give me the rose. But very soon after, there was a man who took the scissors and cut my clothes, and then they took the thorns of the rose and stuck them in my stomach. Somebody took the razor blade and cut my neck and drank the blood, and I still have the scar. The women would tell the men what to do. And the men didn't rape me because it was just a normal opening, and it was all public, and they were with their wives. They carried me around and put me on the table, and put the knife between my legs. And somebody took the pistol and bullet and put it against my temple. And another person took the pistol and they started a fight.\nAnd after six hours were finished, I... started walking towards the public. I was a mess. I was half-naked, I was full of blood and tears were running down my face. And everybody escaped, they just ran away. They could not confront myself, with myself as a normal human being. And then -- what happened is I went to the hotel, it was at two in the morning. And I looked at myself in the mirror, and I had a piece of gray hair. Alright -- please take off your blindfolds.\nWelcome to the performance world. First of all, let's explain what the performance is. So many artists, so many different explanations, but my explanation for performance is very simple. Performance is a mental and physical construction that the performer makes in a specific time in a space in front of an audience and then energy dialogue happens. The audience and the performer make the piece together. And the difference between performance and theater is huge. In the theater, the knife is not a knife and the blood is just ketchup. In the performance, the blood is the material, and the razor blade or knife is the tool. It's all about being there in the real time, and you can't rehearse performance, because you can't do many of these types of things twice -- ever. Which is very important, the performance is -- you know, all human beings are always afraid of very simple things. We're afraid of suffering, we're afraid of pain, we're afraid of mortality. So what I'm doing -- I'm staging these kinds of fears in front of the audience. I'm using your energy, and with this energy I can go and push my body as far as I can. And then I liberate myself from these fears. And I'm your mirror. If I can do this for myself, you can do it for you.\nAfter Belgrade, where I was born, I went to Amsterdam. And you know, I've been doing performances since the last 40 years. And here I met Ulay, and he was the person I actually fell in love with. And we made, for 12 years, performances together. You know the knife and the pistols and the bullets, I exchange into love and trust. So to do this kind work you have to trust the person completely because this arrow is pointing to my heart. So, heart beating and adrenaline is rushing and so on, is about trust, is about total trust to another human being.\nOur relationship was 12 years, and we worked on so many subjects, both male and female energy. And as every relationship comes to an end, ours went too. We didn't make phone calls like normal human beings do and say, you know, \"This is over.\" We walked the Great Wall of China to say goodbye. I started at the Yellow Sea, and he started from the Gobi Desert. We walked, each of us, three months, two and a half thousand kilometers. It was the mountains, it was difficult. It was climbing, it was ruins. It was, you know, going through the 12 Chinese provinces, this was before China was open in '87. And we succeeded to meet in the middle to say goodbye. And then our relationship stopped.\nAnd now, it completely changed how I see the public. And one very important piece I made in those days was \"Balkan Baroque.\" And this was the time of the Balkan Wars, and I wanted to create some very strong, charismatic image, something that could serve for any war at any time, because the Balkan Wars are now finished, but there's always some war, somewhere. So here I am washing two and a half thousand dead, big, bloody cow bones. You can't wash the blood, you never can wash shame off the wars. So I'm washing this six hours, six days, and wars are coming off these bones, and becoming possible -- an unbearable smell. But then something stays in the memory.\nI want to show you the one who really changed my life, and this was the performance in MoMa, which I just recently made. This performance -- when I said to the curator, \"I'm just going to sit at the chair, and there will be an empty chair at the front, and anybody from the public can come and sit as long as they want.\" The curator said to me, \"That's ridiculous, you know, this is New York, this chair will be empty, nobody has time to sit in front of you.\"\n(Laughter)\nBut I sit for three months. And I sit everyday, eight hours -- the opening of the museum -- and 10 hours on Friday when the museum is open 10 hours, and I never move. And I removed the table and I'm still sitting, and this changed everything. This performance, maybe 10 or 15 years ago -- nothing would have happened. But the need of people to actually experience something different, the public was not anymore the group -- relation was one to one. I was watching these people, they would come and sit in front of me, but they would have to wait for hours and hours and hours to get to this position, and finally, they sit.\nAnd what happened? They are observed by the other people, they're photographed, they're filmed by the camera, they're observed by me and they have nowhere to escape except in themselves. And that makes a difference. There was so much pain and loneliness, there's so much incredible things when you look in somebody else's eyes, because in the gaze with that total stranger, that you never even say one word -- everything happened. And I understood when I stood up from that chair after three months, I am not the same anymore. And I understood that I have a very strong mission, that I have to communicate this experience to everybody.\nAnd this is how, for me, was born the idea to have an institute of immaterial performing arts. Because thinking about immateriality, performance is time-based art. It's not like a painting. You have the painting on the wall, the next day it's there. Performance, if you are missing it, you only have the memory, or the story of somebody else telling you, but you actually missed the whole thing. So you have to be there. And in my point, if you talk about immaterial art, music is the highest -- absolutely highest art of all, because it's the most immaterial. And then after this is performance, and then everything else. That's my subjective way.\nThis institute is going to happen in Hudson, upstate New York, and we are trying to build with Rem Koolhaas, an idea. And it's very simple. If you want to get experience, you have to give me your time. You have to sign the contract before you enter the building, that you will spend there a full six hours, you have to give me your word of honor. It's something so old-fashioned, but if you don't respect your own word of honor and you leave before -- that's not my problem. But it's six hours, the experience. And then after you finish, you get a certificate of accomplishment, so get home and frame it if you want.\n(Laughter)\nThis is orientation hall. The public comes in, and the first thing you have to do is dress in lab coats. It's this importance of stepping from being just a viewer into experimenter. And then you go to the lockers and you put your watch, your iPhone, your iPod, your computer and everything digital, electronic. And you are getting free time for yourself for the first time. Because there is nothing wrong with technology, our approach to technology is wrong. We are losing the time we have for ourselves. This is an institute to actually give you back this time.\nSo what you do here, first you start slow walking, you start slowing down. You're going back to simplicity. After slow walking, you're going to learn how to drink water -- very simple, drinking water for maybe half an hour. After this, you're going to the magnet chamber, where you're going to create some magnet streams on your body. Then after this, you go to crystal chamber. After crystal chamber, you go to eye-gazing chamber, after eye-gazing chamber, you go to a chamber where you are lying down. So it's the three basic positions of the human body, sitting, standing and lying. And slow walking. And there is a sound chamber. And then after you've seen all of this, and prepared yourself mentally and physically, then you are ready to see something with a long duration, like in immaterial art. It can be music, it can be opera, it can be a theater piece, it can be film, it can be video dance. You go to the long duration chairs because now you are comfortable. In the long duration chairs, you're transported to the big place where you're going to see the work. And if you fall asleep, which is very possible because it's been a long day, you're going to be transported to the parking lot.\n(Laughter)\nAnd you know, sleeping is very important. In sleeping, you're still receiving art. So in the parking lot you stay for a certain amount of time, and then after this you just, you know, go back, you see more of the things you like to see or go home with your certificate.\nSo this institute right now is virtual. Right now, I am just making my institute in Brazil, then it's going to be in Australia, then it's coming here, to Canada and everywhere. And this is to experience a kind of simple method, how you go back to simplicity in your own life. Counting rice will be another thing.\n(Laughter)\nYou know, if you count rice you can make life, too. How to count rice for six hours? It's incredibly important. You know, you go through this whole range of being bored, being angry, being completely frustrated, not finishing the amount of rice you're counting. And then this unbelievable amount of peace you get when satisfying work is finished -- or counting sand in the desert. Or having the sound-isolated situation -- that you have headphones, that you don't hear anything, and you're just there together without sound, with the people experiencing silence, just the simple silence.\nWe are always doing things we like in our life. And this is why you're not changing. You do things in life -- it's just nothing happens if you always do things the same way. But my method is to do things I'm afraid of, the things I fear, the things I don't know, to go to territory that nobody's ever been.\nAnd then also to include the failure. I think failure is important because if you go, if you experiment, you can fail. If you don't go into that area and you don't fail, you are actually repeating yourself over and over again. And I think that human beings right now need a change, and the only change to be made is a personal level change. You have to make the change on yourself. Because the only way to change consciousness and to change the world around us, is to start with yourself. It's so easy to criticize how it's different, the things in the world and they're not right, and the governments are corrupted and there's hunger in the world and there's wars -- the killing. But what we do on the personal level -- what is our contribution to this whole thing?\nCan you turn to your neighbor, the one you don't know, and look at them for two full minutes in their eyes, right now?\n(Chatter)\nI'm asking two minutes of your time, that's so little. Breathe slowly, don't try to blink, don't be self-conscious. Be relaxed. And just look a complete stranger in your eyes, in his eyes.\n(Silence) Thank you for trusting me.\n(Applause)\nChris Anderson: Thank you. Thank you so much..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Марина Абрамович: Искусство, основанное на доверии, уязвимости и связи\nTED Talk Subtitles and Transcript: Искусство Марины Абрамович раздвигает границы между аудиторией и художником в поисках более сильного самосознания и личностного изменения. В её новаторской работе 2010 года «В присутствии художника» она просто сидит на стуле, глядя на аудиторию, на протяжении 8 часов в день... и результат потрясает. Её самая смелая работа ещё впереди — институт искусства, посвящённый экспериментам и простым действиям, совершаемым с сосредоточенным вниманием. «Ничего не происходит, если ты всегда делаешь всё одинаково, — говорит она. — Мой метод заключается в том, чтобы делать вещи, которых я боюсь, вещи, которых я не знаю, чтобы зайти на территорию, на которой никто никогда не был».\nИтак... давайте вернёмся в прошлое. 1974 год. Галерея где-то на Земле, там молодая девушка, ей 23, она стоит посреди пространства. Напротив неё стол. На столе 76 предметов для наслаждения и для боли. Среди них стакан воды, пальто, ботинок, роза. Но также — нож, лезвие бритвы, молоток и пистолет с одной пулей. Там есть инструкции, в которых говорится: «Я объект. Вы можете применить ко мне всё что угодно с этого стола. Я беру на себя всю ответственность, можете даже убить меня. У вас есть шесть часов».\nНачало этого перфоманса было лёгким. Люди давали мне выпить стакан воды, они давали мне розу. Но совсем скоро появился мужчина, который взял ножницы и порезал мою одежду, и затем они взяли шипы розы и вонзили их в мой живот. Кто-то взял лезвие бритвы и порезал мою шею, и пил мою кровь, и у меня всё ещё есть шрам. Женщины говорили мужчинам, что делать. И мужчины не насиловали меня, потому что это было просто обычное событие, и это всё было публично, и они были со своими жёнами. Они носили меня по кругу, положили на стол и положили нож между моих ног. А кто-то взял пистолет и пулю и приставил к моему виску. А другой человек выхватил у него пистолет, и они начали бороться.\nПосле того как прошло 6 часов, я... пошла к публике. Я была в ужасном состоянии. Я была полуголой, я была вся в крови, слёзы текли по лицу. И все сбежали, просто убежали прочь. Они не могли противостоять мне, мне, как обычному человеку. И затем вот что было дальше — я пошла в отель, было 2 часа ночи. И я взглянула на себя в зеркало и обнаружила седину. Хорошо, снимите, пожалуйста, повязки с глаз.\nДобро пожаловать в мир перфоманса. Первым делом, давайте я объясню, что такое перфоманс. Много художников — много различных объяснений, но моё понимание перфоманса очень простое. Перфоманс — это духовное и физическое построение, которое выступающий совершает в определённое время в помещении перед аудиторией, и затем происходит энергический диалог. Аудитория и выступающий создают что-то вместе. Разница между перфомансом и театром колоссальна. В театре, нож — это не нож, а кровь — всего лишь кетчуп. В перфомансе кровь — это материал, а лезвие бритвы или нож — инструмент. Смысл в том, чтобы быть там, в настоящем времени, и ты не можешь репетировать перфоманс, потому что ты никогда не сможешь сделать какую-либо из этих вещей дважды. Что самое важное, перфоманс — это... вы знаете, все люди постоянно боятся обычных вещей. Мы боимся страдания, мы боимся боли, мы боимся смерти. Поэтому вот что я делаю — я организовываю эти виды страхов перед аудиторией. Я использую вашу энергию, и с этой энергией я могу пойти дальше, настолько далеко, насколько смогу. И затем я освобождаю себя от этих страхов. И я — ваше зеркало. Если я могу сделать это для себя, значит, и вы сможете для себя.\nПосле Белграда, где я родилась, я переехала в Амстердам. Знаете, я делаю перфомансы последние 40 лет. И там я встретила Улая, он был человеком, в которого я влюбилась. Мы вместе создавали перфомансы на протяжении 12 лет. Знаете, нож и пистолет с пулями я обменяла на любовь и доверие. Чтобы делать такую работу, тебе нужно полностью довериться человеку, потому что эта стрела направлена в моё сердце. Сердцебиение, волна адреналина и так далее, это всё о доверии, о полном доверии другому человеку.\nНаши отношения длились 12 лет, мы работали над многими темами, над мужской и над женской энергией. Как и любые отношения, наши тоже подошли к концу. Мы не звонили друг другу, как делают многие люди, звонят и говорят: «Всё кончено». Мы прошли Великую Китайскую стену, чтобы попрощаться. Я начала у Жёлтого моря, а он начал в пустыне Гоби. Каждый из нас шёл три месяца. 2 500 километров. Это были горы, это было трудно. Это было восхождение, это были руины. Это было прохождение через 12 китайских провинций, это было до того, как Китай стал открытым в 1987 году. Нам удалось встретиться в середине, чтобы попрощаться. Затем наши отношения закончились.\nИ теперь я совсем по-другому вижу публику. Очень важной частью того, что я создала в те дни, было «Балканское Барокко». Это были времена Балканских войн, и я хотела создать очень сильный, харизматичный образ, что-то, что могло бы послужить для любой войны любого времени, потому что Балканские войны закончились, но всегда где-то идёт другая война. Здесь я чищу 2 500 больших, мёртвых, кровавых коровьих костей. Ты не сможешь смыть кровь, ты никогда не сможешь смыть позор войн. Я чищу их на протяжении 6 часов, 6 дней, и войны сходят с этих костей, и появляется невыносимый запах. Но кое-что остаётся в памяти.\nЯ хочу показать того, кто изменил мою жизнь, это был перфоманс в MoMa, который я сделала недавно. Я сказала куратору: «Я просто буду сидеть на стуле, напротив меня будет пустой стул, и кто-нибудь из публики сможет подойти и сидеть, сколько захочет». Куратор сказал мне: «Это нелепо, это Нью-Йорк, этот стул будет пустым, ни у кого нет времени, чтобы сидеть напротив тебя».\n(Смех)\nНо я сижу на протяжении трёх месяцев. Сижу каждый день по 8 часов — это часы работы музея — и 10 часов по пятницам, когда музей открыт 10 часов, сижу и не двигаюсь. Я убрала стол, и я по-прежнему сижу, и это изменило всё. Был бы этот перфоманс 10 или 15 лет назад — ничего бы не произошло. Но у людей есть нужда испытывать что-то иное, публика больше не была группой, отношения были один на один. Я смотрела на этих людей, они приходили и садились передо мной, но им приходилось ждать часами, чтобы занять это место и наконец сесть напротив.\nИ что происходило? За ними наблюдали другие люди, их фотографировали, снимали на камеру, я наблюдала за ними, и им некуда было бежать, кроме как в себя самих. В этом-то всё и дело. Было так много боли и одиночества; открывается так много невероятных вещей, когда ты смотришь кому-нибудь в глаза, потому что во взгляде незнакомца, которому ты никогда не скажешь ни слова, — происходит всё. Когда я встала с этого стула после трёх месяцев, я поняла: я больше не та, что прежде. И я поняла, что у меня очень серьёзная миссия, что я должна рассказать об этом опыте каждому.\nИ вот так у меня возникла идея создать институт искусства нематериального перфоманса. Потому что, размышляя о нематериальности, перфоманс — искусство, основанное на времени. Это не как картина. У вас есть картина на стене, завтра она будет там же. Если вы пропустили перфоманс, у вас есть только воспоминание или история, которую вам кто-то рассказывает, но фактически вы пропустили всё целиком. Вм нужно быть там. Я считаю, что если говорить о нематериальном искусстве, музыка — высшее, абсолютно высшее искусство из всех, потому что оно самое нематериальное. И после этого уже перфоманс, а затем что-то ещё. Это моё субъективное мнение.\nЭтот институт будет в Гудзоне, северной части штата Нью-Йорк, и вместе с Ремом Колхасом мы пытаемся построить идею. Она очень проста. Если хотите получить опыт, вы должны дать мне своё время. Прежде чем войти в здание, вы должны подписать контракт, что вы проведёте здесь все 6 часов, вы должны дать мне честное слово. Это что-то старомодное, но если вы не уважаете своё честное слово и уходите раньше, то это не моя проблема. Этот опыт длится 6 часов. После того как вы закончите, вы получите сертификат, придёте домой и повесите в рамку, если захотите.\n(Смех)\nЭто зал ориентации. Вы заходите сюда, и первым делом вам нужно надеть халаты. Это важно для того, чтобы превратиться из простого зрителя в экспериментатора. Затем вы идёте к шкафчикам и кладёте ваши часы, ваш iPhone, ваш iPod, ваш компьютер и всё цифровое и электронное в шкафчик. Впервые вы получаете время наедине с собой. Потому что нет ничего неправильного в технологиях — неправильно наше отношение к технологиям. Мы теряем время, которое предназначено для нас самих. Это институт, который, на самом деле, возвращает вам это время.\nЧто вы делаете здесь? Сначала вы медленно идёте, начинаете замедляться. Вы возвращаетесь к простоте. После медленной ходьбы вы научитесь пить воду, очень просто, будете пить воду примерно полчаса. После этого вы пойдёте в магнитную комнату, где вы создадите магнитные потоки на своём теле. После этого вы пойдёте в зал с кристаллами. После кристаллов — комната пристальных взглядов в глаза, затем комната, где вы просто лежите. Это три основные позиции человеческого тела: сидеть, стоять, лежать. И медленная ходьба. Ещё есть звуковая камера. После того как вы испытали их все и подготовили себя духовно и физически, вы готовы испытать что-то более длительное, как в нематериальном искусстве. Это может быть музыка, это может быть опера, театральная постановка, это может быть фильм, это может быть танец на видео. Вы переходите в кресла, где проведёте много времени, теперь вам комфортно. В этих креслах вас перевозят в пространство, где вы увидите работу. И если вы заснёте, что вполне возможно, потому что это был долгий день, вас отвезут на стоянку.\n(Смех)\nЗнаете, сон очень важен. Во сне вы всё ещё получаете искусство. На стоянке вы находитесь определённое количество времени, и после этого вы возвращаетесь, вы смотрите много вещей, которые захотите, или идёте домой с сертификатом.\nСейчас этот институт виртуален. Сейчас я создаю свой институт в Бразилии, потом будет в Австралии, потом здесь, в Канаде, и по всему миру. Всё это для того, чтобы испробовать простой способ возвращения к простоте в своей жизни. Подсчёт риса будет другим способом.\n(Смех)\nЕсли вы считаете рис, вы можете создать свою жизнь. Как считать рис в течение 6 часов? Это невероятно важно. Вы проходите через все стадии скуки, злости, абсолютного недовольства, пока не закончите считать свой рис. А затем — невероятный покой, который вы обретаете, когда удовлетворены законченной работой. Или подсчёт песка в пустыне. Или когда вы полностью отрезаны от звуков — на вас наушники, вы ничего не слышите, и вы просто там, без звука, с людьми, испытывающими тишину, простую тишину.\nМы всегда делаем то, что нам нравится, именно поэтому мы не меняемся. Вы делаете в жизни что-то, ничего не происходит, если вы делаете всё одинаково. Но мой метод в том, чтобы делать то, чего я боюсь, то, что меня пугает, то, чего я не знаю, идти туда, где никто ещё не был.\nА ещё — терпеть неудачу. Я думаю, что неудача важна, потому что, если вы экспериментируете, двигаетесь, вы можете потерпеть неудачу. Если не идёте в эту область и не терпите неудачу, вы, на самом деле, повторяете себя снова и снова. Я думаю, что людям сейчас необходимо изменение, и единственное возможное изменение — это изменение на личном уровне. Нужно изменить себя. Потому что единственный способ изменить сознание и изменить мир вокруг — это начать с себя. Очень легко критиковать и говорить, что в мире многое неправильно, в правительствах коррупция, в мире голод, войны, убийства. Но что мы делаем на личностном уровне, каков наш вклад во всё это?\nВы можете повернуться к своему соседу, тому, с кем не знакомы, и смотреть ему в глаза две минуты прямо сейчас?\n(Разговоры)\nЯ прошу о двух минутах вашего времени, это совсем немного. Медленно дышите, попытайтесь не моргать, не стесняйтесь. Расслабьтесь. И посмотрите незнакомцу прямо в глаза, в глаза.\n(Тишина) Спасибо, что доверились мне.\n(Аплодисменты)\nКрис Андерсон: Спасибо вам. Спасибо большое."
}
] |
Marina Abramović: An art made of trust, vulnerability and connection
TED Talk Subtitles and Transcript: Marina Abramović's art pushes the boundary between audience and artist in pursuit of heightened consciousness and personal change. In her groundbreaking 2010 work, "The Artist Is Present," she simply sat in a chair facing her audience, for eight hours a day ... with powerfully moving results. Her boldest work may still be yet to come -- it's taking the form of a sprawling art institute devoted to experimentation and simple acts done with mindful attention. "Nothing happens if you always do things the same way," she says. "My method is to do things I'm afraid of, the things I don't know, to go to territory that nobody's ever been."
Now... let's go back in time. It's 1974. There is the gallery somewhere in the world, and there is a young girl, age 23, standing in the middle of the space. In the front of her is a table. On the table there are 76 objects for pleasure and for pain. Some of the objects are a glass of water, a coat, a shoe, a rose. But also the knife, the razor blade, the hammer and the pistol with one bullet. There are instructions which say, "I'm an object. You can use everything on the table on me. I'm taking all responsibility -- even killing me. And the time is six hours."
The beginning of this performance was easy. People would give me the glass of water to drink, they'd give me the rose. But very soon after, there was a man who took the scissors and cut my clothes, and then they took the thorns of the rose and stuck them in my stomach. Somebody took the razor blade and cut my neck and drank the blood, and I still have the scar. The women would tell the men what to do. And the men didn't rape me because it was just a normal opening, and it was all public, and they were with their wives. They carried me around and put me on the table, and put the knife between my legs. And somebody took the pistol and bullet and put it against my temple. And another person took the pistol and they started a fight.
And after six hours were finished, I... started walking towards the public. I was a mess. I was half-naked, I was full of blood and tears were running down my face. And everybody escaped, they just ran away. They could not confront myself, with myself as a normal human being. And then -- what happened is I went to the hotel, it was at two in the morning. And I looked at myself in the mirror, and I had a piece of gray hair. Alright -- please take off your blindfolds.
Welcome to the performance world. First of all, let's explain what the performance is. So many artists, so many different explanations, but my explanation for performance is very simple. Performance is a mental and physical construction that the performer makes in a specific time in a space in front of an audience and then energy dialogue happens. The audience and the performer make the piece together. And the difference between performance and theater is huge. In the theater, the knife is not a knife and the blood is just ketchup. In the performance, the blood is the material, and the razor blade or knife is the tool. It's all about being there in the real time, and you can't rehearse performance, because you can't do many of these types of things twice -- ever. Which is very important, the performance is -- you know, all human beings are always afraid of very simple things. We're afraid of suffering, we're afraid of pain, we're afraid of mortality. So what I'm doing -- I'm staging these kinds of fears in front of the audience. I'm using your energy, and with this energy I can go and push my body as far as I can. And then I liberate myself from these fears. And I'm your mirror. If I can do this for myself, you can do it for you.
After Belgrade, where I was born, I went to Amsterdam. And you know, I've been doing performances since the last 40 years. And here I met Ulay, and he was the person I actually fell in love with. And we made, for 12 years, performances together. You know the knife and the pistols and the bullets, I exchange into love and trust. So to do this kind work you have to trust the person completely because this arrow is pointing to my heart. So, heart beating and adrenaline is rushing and so on, is about trust, is about total trust to another human being.
Our relationship was 12 years, and we worked on so many subjects, both male and female energy. And as every relationship comes to an end, ours went too. We didn't make phone calls like normal human beings do and say, you know, "This is over." We walked the Great Wall of China to say goodbye. I started at the Yellow Sea, and he started from the Gobi Desert. We walked, each of us, three months, two and a half thousand kilometers. It was the mountains, it was difficult. It was climbing, it was ruins. It was, you know, going through the 12 Chinese provinces, this was before China was open in '87. And we succeeded to meet in the middle to say goodbye. And then our relationship stopped.
And now, it completely changed how I see the public. And one very important piece I made in those days was "Balkan Baroque." And this was the time of the Balkan Wars, and I wanted to create some very strong, charismatic image, something that could serve for any war at any time, because the Balkan Wars are now finished, but there's always some war, somewhere. So here I am washing two and a half thousand dead, big, bloody cow bones. You can't wash the blood, you never can wash shame off the wars. So I'm washing this six hours, six days, and wars are coming off these bones, and becoming possible -- an unbearable smell. But then something stays in the memory.
I want to show you the one who really changed my life, and this was the performance in MoMa, which I just recently made. This performance -- when I said to the curator, "I'm just going to sit at the chair, and there will be an empty chair at the front, and anybody from the public can come and sit as long as they want." The curator said to me, "That's ridiculous, you know, this is New York, this chair will be empty, nobody has time to sit in front of you."
(Laughter)
But I sit for three months. And I sit everyday, eight hours -- the opening of the museum -- and 10 hours on Friday when the museum is open 10 hours, and I never move. And I removed the table and I'm still sitting, and this changed everything. This performance, maybe 10 or 15 years ago -- nothing would have happened. But the need of people to actually experience something different, the public was not anymore the group -- relation was one to one. I was watching these people, they would come and sit in front of me, but they would have to wait for hours and hours and hours to get to this position, and finally, they sit.
And what happened? They are observed by the other people, they're photographed, they're filmed by the camera, they're observed by me and they have nowhere to escape except in themselves. And that makes a difference. There was so much pain and loneliness, there's so much incredible things when you look in somebody else's eyes, because in the gaze with that total stranger, that you never even say one word -- everything happened. And I understood when I stood up from that chair after three months, I am not the same anymore. And I understood that I have a very strong mission, that I have to communicate this experience to everybody.
And this is how, for me, was born the idea to have an institute of immaterial performing arts. Because thinking about immateriality, performance is time-based art. It's not like a painting. You have the painting on the wall, the next day it's there. Performance, if you are missing it, you only have the memory, or the story of somebody else telling you, but you actually missed the whole thing. So you have to be there. And in my point, if you talk about immaterial art, music is the highest -- absolutely highest art of all, because it's the most immaterial. And then after this is performance, and then everything else. That's my subjective way.
This institute is going to happen in Hudson, upstate New York, and we are trying to build with Rem Koolhaas, an idea. And it's very simple. If you want to get experience, you have to give me your time. You have to sign the contract before you enter the building, that you will spend there a full six hours, you have to give me your word of honor. It's something so old-fashioned, but if you don't respect your own word of honor and you leave before -- that's not my problem. But it's six hours, the experience. And then after you finish, you get a certificate of accomplishment, so get home and frame it if you want.
(Laughter)
This is orientation hall. The public comes in, and the first thing you have to do is dress in lab coats. It's this importance of stepping from being just a viewer into experimenter. And then you go to the lockers and you put your watch, your iPhone, your iPod, your computer and everything digital, electronic. And you are getting free time for yourself for the first time. Because there is nothing wrong with technology, our approach to technology is wrong. We are losing the time we have for ourselves. This is an institute to actually give you back this time.
So what you do here, first you start slow walking, you start slowing down. You're going back to simplicity. After slow walking, you're going to learn how to drink water -- very simple, drinking water for maybe half an hour. After this, you're going to the magnet chamber, where you're going to create some magnet streams on your body. Then after this, you go to crystal chamber. After crystal chamber, you go to eye-gazing chamber, after eye-gazing chamber, you go to a chamber where you are lying down. So it's the three basic positions of the human body, sitting, standing and lying. And slow walking. And there is a sound chamber. And then after you've seen all of this, and prepared yourself mentally and physically, then you are ready to see something with a long duration, like in immaterial art. It can be music, it can be opera, it can be a theater piece, it can be film, it can be video dance. You go to the long duration chairs because now you are comfortable. In the long duration chairs, you're transported to the big place where you're going to see the work. And if you fall asleep, which is very possible because it's been a long day, you're going to be transported to the parking lot.
(Laughter)
And you know, sleeping is very important. In sleeping, you're still receiving art. So in the parking lot you stay for a certain amount of time, and then after this you just, you know, go back, you see more of the things you like to see or go home with your certificate.
So this institute right now is virtual. Right now, I am just making my institute in Brazil, then it's going to be in Australia, then it's coming here, to Canada and everywhere. And this is to experience a kind of simple method, how you go back to simplicity in your own life. Counting rice will be another thing.
(Laughter)
You know, if you count rice you can make life, too. How to count rice for six hours? It's incredibly important. You know, you go through this whole range of being bored, being angry, being completely frustrated, not finishing the amount of rice you're counting. And then this unbelievable amount of peace you get when satisfying work is finished -- or counting sand in the desert. Or having the sound-isolated situation -- that you have headphones, that you don't hear anything, and you're just there together without sound, with the people experiencing silence, just the simple silence.
We are always doing things we like in our life. And this is why you're not changing. You do things in life -- it's just nothing happens if you always do things the same way. But my method is to do things I'm afraid of, the things I fear, the things I don't know, to go to territory that nobody's ever been.
And then also to include the failure. I think failure is important because if you go, if you experiment, you can fail. If you don't go into that area and you don't fail, you are actually repeating yourself over and over again. And I think that human beings right now need a change, and the only change to be made is a personal level change. You have to make the change on yourself. Because the only way to change consciousness and to change the world around us, is to start with yourself. It's so easy to criticize how it's different, the things in the world and they're not right, and the governments are corrupted and there's hunger in the world and there's wars -- the killing. But what we do on the personal level -- what is our contribution to this whole thing?
Can you turn to your neighbor, the one you don't know, and look at them for two full minutes in their eyes, right now?
(Chatter)
I'm asking two minutes of your time, that's so little. Breathe slowly, don't try to blink, don't be self-conscious. Be relaxed. And just look a complete stranger in your eyes, in his eyes.
(Silence) Thank you for trusting me.
(Applause)
Chris Anderson: Thank you. Thank you so much.
|
Марина Абрамович: Искусство, основанное на доверии, уязвимости и связи
TED Talk Subtitles and Transcript: Искусство Марины Абрамович раздвигает границы между аудиторией и художником в поисках более сильного самосознания и личностного изменения. В её новаторской работе 2010 года «В присутствии художника» она просто сидит на стуле, глядя на аудиторию, на протяжении 8 часов в день... и результат потрясает. Её самая смелая работа ещё впереди — институт искусства, посвящённый экспериментам и простым действиям, совершаемым с сосредоточенным вниманием. «Ничего не происходит, если ты всегда делаешь всё одинаково, — говорит она. — Мой метод заключается в том, чтобы делать вещи, которых я боюсь, вещи, которых я не знаю, чтобы зайти на территорию, на которой никто никогда не был».
Итак... давайте вернёмся в прошлое. 1974 год. Галерея где-то на Земле, там молодая девушка, ей 23, она стоит посреди пространства. Напротив неё стол. На столе 76 предметов для наслаждения и для боли. Среди них стакан воды, пальто, ботинок, роза. Но также — нож, лезвие бритвы, молоток и пистолет с одной пулей. Там есть инструкции, в которых говорится: «Я объект. Вы можете применить ко мне всё что угодно с этого стола. Я беру на себя всю ответственность, можете даже убить меня. У вас есть шесть часов».
Начало этого перфоманса было лёгким. Люди давали мне выпить стакан воды, они давали мне розу. Но совсем скоро появился мужчина, который взял ножницы и порезал мою одежду, и затем они взяли шипы розы и вонзили их в мой живот. Кто-то взял лезвие бритвы и порезал мою шею, и пил мою кровь, и у меня всё ещё есть шрам. Женщины говорили мужчинам, что делать. И мужчины не насиловали меня, потому что это было просто обычное событие, и это всё было публично, и они были со своими жёнами. Они носили меня по кругу, положили на стол и положили нож между моих ног. А кто-то взял пистолет и пулю и приставил к моему виску. А другой человек выхватил у него пистолет, и они начали бороться.
После того как прошло 6 часов, я... пошла к публике. Я была в ужасном состоянии. Я была полуголой, я была вся в крови, слёзы текли по лицу. И все сбежали, просто убежали прочь. Они не могли противостоять мне, мне, как обычному человеку. И затем вот что было дальше — я пошла в отель, было 2 часа ночи. И я взглянула на себя в зеркало и обнаружила седину. Хорошо, снимите, пожалуйста, повязки с глаз.
Добро пожаловать в мир перфоманса. Первым делом, давайте я объясню, что такое перфоманс. Много художников — много различных объяснений, но моё понимание перфоманса очень простое. Перфоманс — это духовное и физическое построение, которое выступающий совершает в определённое время в помещении перед аудиторией, и затем происходит энергический диалог. Аудитория и выступающий создают что-то вместе. Разница между перфомансом и театром колоссальна. В театре, нож — это не нож, а кровь — всего лишь кетчуп. В перфомансе кровь — это материал, а лезвие бритвы или нож — инструмент. Смысл в том, чтобы быть там, в настоящем времени, и ты не можешь репетировать перфоманс, потому что ты никогда не сможешь сделать какую-либо из этих вещей дважды. Что самое важное, перфоманс — это... вы знаете, все люди постоянно боятся обычных вещей. Мы боимся страдания, мы боимся боли, мы боимся смерти. Поэтому вот что я делаю — я организовываю эти виды страхов перед аудиторией. Я использую вашу энергию, и с этой энергией я могу пойти дальше, настолько далеко, насколько смогу. И затем я освобождаю себя от этих страхов. И я — ваше зеркало. Если я могу сделать это для себя, значит, и вы сможете для себя.
После Белграда, где я родилась, я переехала в Амстердам. Знаете, я делаю перфомансы последние 40 лет. И там я встретила Улая, он был человеком, в которого я влюбилась. Мы вместе создавали перфомансы на протяжении 12 лет. Знаете, нож и пистолет с пулями я обменяла на любовь и доверие. Чтобы делать такую работу, тебе нужно полностью довериться человеку, потому что эта стрела направлена в моё сердце. Сердцебиение, волна адреналина и так далее, это всё о доверии, о полном доверии другому человеку.
Наши отношения длились 12 лет, мы работали над многими темами, над мужской и над женской энергией. Как и любые отношения, наши тоже подошли к концу. Мы не звонили друг другу, как делают многие люди, звонят и говорят: «Всё кончено». Мы прошли Великую Китайскую стену, чтобы попрощаться. Я начала у Жёлтого моря, а он начал в пустыне Гоби. Каждый из нас шёл три месяца. 2 500 километров. Это были горы, это было трудно. Это было восхождение, это были руины. Это было прохождение через 12 китайских провинций, это было до того, как Китай стал открытым в 1987 году. Нам удалось встретиться в середине, чтобы попрощаться. Затем наши отношения закончились.
И теперь я совсем по-другому вижу публику. Очень важной частью того, что я создала в те дни, было «Балканское Барокко». Это были времена Балканских войн, и я хотела создать очень сильный, харизматичный образ, что-то, что могло бы послужить для любой войны любого времени, потому что Балканские войны закончились, но всегда где-то идёт другая война. Здесь я чищу 2 500 больших, мёртвых, кровавых коровьих костей. Ты не сможешь смыть кровь, ты никогда не сможешь смыть позор войн. Я чищу их на протяжении 6 часов, 6 дней, и войны сходят с этих костей, и появляется невыносимый запах. Но кое-что остаётся в памяти.
Я хочу показать того, кто изменил мою жизнь, это был перфоманс в MoMa, который я сделала недавно. Я сказала куратору: «Я просто буду сидеть на стуле, напротив меня будет пустой стул, и кто-нибудь из публики сможет подойти и сидеть, сколько захочет». Куратор сказал мне: «Это нелепо, это Нью-Йорк, этот стул будет пустым, ни у кого нет времени, чтобы сидеть напротив тебя».
(Смех)
Но я сижу на протяжении трёх месяцев. Сижу каждый день по 8 часов — это часы работы музея — и 10 часов по пятницам, когда музей открыт 10 часов, сижу и не двигаюсь. Я убрала стол, и я по-прежнему сижу, и это изменило всё. Был бы этот перфоманс 10 или 15 лет назад — ничего бы не произошло. Но у людей есть нужда испытывать что-то иное, публика больше не была группой, отношения были один на один. Я смотрела на этих людей, они приходили и садились передо мной, но им приходилось ждать часами, чтобы занять это место и наконец сесть напротив.
И что происходило? За ними наблюдали другие люди, их фотографировали, снимали на камеру, я наблюдала за ними, и им некуда было бежать, кроме как в себя самих. В этом-то всё и дело. Было так много боли и одиночества; открывается так много невероятных вещей, когда ты смотришь кому-нибудь в глаза, потому что во взгляде незнакомца, которому ты никогда не скажешь ни слова, — происходит всё. Когда я встала с этого стула после трёх месяцев, я поняла: я больше не та, что прежде. И я поняла, что у меня очень серьёзная миссия, что я должна рассказать об этом опыте каждому.
И вот так у меня возникла идея создать институт искусства нематериального перфоманса. Потому что, размышляя о нематериальности, перфоманс — искусство, основанное на времени. Это не как картина. У вас есть картина на стене, завтра она будет там же. Если вы пропустили перфоманс, у вас есть только воспоминание или история, которую вам кто-то рассказывает, но фактически вы пропустили всё целиком. Вм нужно быть там. Я считаю, что если говорить о нематериальном искусстве, музыка — высшее, абсолютно высшее искусство из всех, потому что оно самое нематериальное. И после этого уже перфоманс, а затем что-то ещё. Это моё субъективное мнение.
Этот институт будет в Гудзоне, северной части штата Нью-Йорк, и вместе с Ремом Колхасом мы пытаемся построить идею. Она очень проста. Если хотите получить опыт, вы должны дать мне своё время. Прежде чем войти в здание, вы должны подписать контракт, что вы проведёте здесь все 6 часов, вы должны дать мне честное слово. Это что-то старомодное, но если вы не уважаете своё честное слово и уходите раньше, то это не моя проблема. Этот опыт длится 6 часов. После того как вы закончите, вы получите сертификат, придёте домой и повесите в рамку, если захотите.
(Смех)
Это зал ориентации. Вы заходите сюда, и первым делом вам нужно надеть халаты. Это важно для того, чтобы превратиться из простого зрителя в экспериментатора. Затем вы идёте к шкафчикам и кладёте ваши часы, ваш iPhone, ваш iPod, ваш компьютер и всё цифровое и электронное в шкафчик. Впервые вы получаете время наедине с собой. Потому что нет ничего неправильного в технологиях — неправильно наше отношение к технологиям. Мы теряем время, которое предназначено для нас самих. Это институт, который, на самом деле, возвращает вам это время.
Что вы делаете здесь? Сначала вы медленно идёте, начинаете замедляться. Вы возвращаетесь к простоте. После медленной ходьбы вы научитесь пить воду, очень просто, будете пить воду примерно полчаса. После этого вы пойдёте в магнитную комнату, где вы создадите магнитные потоки на своём теле. После этого вы пойдёте в зал с кристаллами. После кристаллов — комната пристальных взглядов в глаза, затем комната, где вы просто лежите. Это три основные позиции человеческого тела: сидеть, стоять, лежать. И медленная ходьба. Ещё есть звуковая камера. После того как вы испытали их все и подготовили себя духовно и физически, вы готовы испытать что-то более длительное, как в нематериальном искусстве. Это может быть музыка, это может быть опера, театральная постановка, это может быть фильм, это может быть танец на видео. Вы переходите в кресла, где проведёте много времени, теперь вам комфортно. В этих креслах вас перевозят в пространство, где вы увидите работу. И если вы заснёте, что вполне возможно, потому что это был долгий день, вас отвезут на стоянку.
(Смех)
Знаете, сон очень важен. Во сне вы всё ещё получаете искусство. На стоянке вы находитесь определённое количество времени, и после этого вы возвращаетесь, вы смотрите много вещей, которые захотите, или идёте домой с сертификатом.
Сейчас этот институт виртуален. Сейчас я создаю свой институт в Бразилии, потом будет в Австралии, потом здесь, в Канаде, и по всему миру. Всё это для того, чтобы испробовать простой способ возвращения к простоте в своей жизни. Подсчёт риса будет другим способом.
(Смех)
Если вы считаете рис, вы можете создать свою жизнь. Как считать рис в течение 6 часов? Это невероятно важно. Вы проходите через все стадии скуки, злости, абсолютного недовольства, пока не закончите считать свой рис. А затем — невероятный покой, который вы обретаете, когда удовлетворены законченной работой. Или подсчёт песка в пустыне. Или когда вы полностью отрезаны от звуков — на вас наушники, вы ничего не слышите, и вы просто там, без звука, с людьми, испытывающими тишину, простую тишину.
Мы всегда делаем то, что нам нравится, именно поэтому мы не меняемся. Вы делаете в жизни что-то, ничего не происходит, если вы делаете всё одинаково. Но мой метод в том, чтобы делать то, чего я боюсь, то, что меня пугает, то, чего я не знаю, идти туда, где никто ещё не был.
А ещё — терпеть неудачу. Я думаю, что неудача важна, потому что, если вы экспериментируете, двигаетесь, вы можете потерпеть неудачу. Если не идёте в эту область и не терпите неудачу, вы, на самом деле, повторяете себя снова и снова. Я думаю, что людям сейчас необходимо изменение, и единственное возможное изменение — это изменение на личном уровне. Нужно изменить себя. Потому что единственный способ изменить сознание и изменить мир вокруг — это начать с себя. Очень легко критиковать и говорить, что в мире многое неправильно, в правительствах коррупция, в мире голод, войны, убийства. Но что мы делаем на личностном уровне, каков наш вклад во всё это?
Вы можете повернуться к своему соседу, тому, с кем не знакомы, и смотреть ему в глаза две минуты прямо сейчас?
(Разговоры)
Я прошу о двух минутах вашего времени, это совсем немного. Медленно дышите, попытайтесь не моргать, не стесняйтесь. Расслабьтесь. И посмотрите незнакомцу прямо в глаза, в глаза.
(Тишина) Спасибо, что доверились мне.
(Аплодисменты)
Крис Андерсон: Спасибо вам. Спасибо большое.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Peter Diamandis: Our next giant leap\nTED Talk Subtitles and Transcript: Peter Diamandis says it's our moral imperative to keep exploring space -- and he talks about how, with the X Prize and other incentives, we're going to do just that.\nMy mission in life since I was a kid was, and is, to take the rest of you into space. It's during our lifetime that we're going to take the Earth, take the people of Earth and transition off, permanently. And that's exciting. In fact, I think it is a moral imperative that we open the space frontier. You know, it's the first time that we're going to have a chance to have planetary redundancy, a chance to, if you would, back up the biosphere. And if you think about space, everything we hold of value on this planet -- metals and minerals and real estate and energy -- is in infinite quantities in space.\nIn fact, the Earth is a crumb in a supermarket filled with resources. The analogy for me is Alaska. You know, we bought Alaska. We Americans bought Alaska in the 1850s. It's called Seward's folly. We valued it as the number of seal pelts we could kill. And then we discovered these things -- gold and oil and fishing and timber -- and it became, you know, a trillion-dollar economy, and now we take our honeymoons there. The same thing will happen in space. We are on the verge of the greatest exploration that the human race has ever known.\nWe explore for three reasons, the weakest of which is curiosity. You know, it's funded NASA's budget up until now. Some images from Mars, 1997. In fact, I think in the next decade, without any question, we will discover life on Mars and find that it is literally ubiquitous under the soils and different parts of that planet.\nThe stronger motivator, the much stronger motivator, is fear. It drove us to the moon. We -- literally in fear -- with the Soviet Union raced to the moon. And we have these huge rocks, you know, killer-sized rocks in the hundreds of thousands or millions out there, and while the probability is very small, the impact, figured in literally, of one of these hitting the Earth is so huge that to spend a small fraction looking, searching, preparing to defend, is not unreasonable.\nAnd of course, the third motivator, one near and dear to my heart as an entrepreneur, is wealth. In fact, the greatest wealth. If you think about these other asteroids, there's a class of the nickel iron, which in platinum-group metal markets alone are worth something like 20 trillion dollars, if you can go out and grab one of these rocks. My plan is to actually buy puts on the precious metal market, and then actually claim that I'm going to go out and get one. And that will fund the actual mission to go and get one. But fear, curiosity and greed have driven us. And for me, this is -- I'm the short kid on the right. This was -- my motivation was actually during Apollo.\nAnd Apollo was one of the greatest motivators ever. If you think about what happened at the turn of -- early 1960s, on May 25, JFK said, \"We're going to go to the moon.\" And people left their jobs and they went to obscure locations to go and be part of this amazing mission. And we knew nothing about going to space. We went from having literally put Alan Shepard in suborbital flight to going to the moon in eight years, and the average age of the people that got us there was 26 years old. They didn't know what couldn't be done. They had to make up everything. And that, my friend, is amazing motivation. This is Gene Cernan, a good friend of mine, saying, \"If I can go to the moon\" -- this is the last human on the moon so far -- \"nothing, nothing is impossible.\" But of course, we've thought about the government always as the person taking us there.\nBut I put forward here, the government is not going to get us there. The government is unable to take the risks required to open up this precious frontier. The shuttle is costing a billion dollars a launch. That's a pathetic number. It's unreasonable. We shouldn't be happy in standing for that. One of the things that we did with the Ansari X PRIZE was take the challenge on that risk is OK, you know. As we are going out there and taking on a new frontier, we should be allowed to risk. In fact, anyone who says we shouldn't, you know, just needs to be put aside, because, as we go forward, in fact, the greatest discoveries we will ever know is ahead of us. The entrepreneurs in the space business are the furry mammals, and clearly the industrial-military complex -- with Boeing and Lockheed and NASA -- are the dinosaurs. The ability for us to access these resources to gain planetary redundancy -- we can now gather all the information, the genetic codes, you know, everything stored on our databases, and back them up off the planet, in case there would be one of those disastrous situations.\nThe difficulty is getting there, and clearly, the cost to orbit is key. Once you're in orbit, you are two thirds of the way, energetically, to anywhere -- the moon, to Mars. And today, there's only three vehicles -- the U.S. shuttle, the Russian Soyuz and the Chinese vehicle -- that gets you there. Arguably, it's about 100 million dollars a person on the space shuttle. One of the companies I started, Space Adventures, will sell you a ticket. We've done two so far. We'll be announcing two more on the Soyuz to go up to the space station for 20 million dollars. But that's expensive and to understand what the potential is --\n(Laughter) --\nit is expensive. But people are willing to pay that! You know, one -- we have a very unique period in time today. For the first time ever, we have enough wealth concentrated in the hands of few individuals and the technology accessible that will allow us to really drive space exploration. But how cheap could it get? I want to give you the end point. We know -- 20 million dollars today, you can go and buy a ticket, but how cheap could it get?\nLet's go back to high school physics here. If you calculate the amount of potential energy, mgh, to take you and your spacesuit up to a couple hundred miles, and then you accelerate yourself to 17,500 miles per hour -- remember, that one half MV squared -- and you figure it out. It's about 5.7 gigajoules of energy. If you expended that over an hour, it's about 1.6 megawatts. If you go to one of Vijay's micro-power sources, and they sell it to you for seven cents a kilowatt hour -- anybody here fast in math? How much will it cost you and your spacesuit to go to orbit? 100 bucks. That's the price-improvement curve that -- we need some breakthroughs in physics along the way, I'll grant you that.\n(Laughter)\nBut guys, if history has taught us anything, it's that if you can imagine it, you will get there eventually. I have no question that the physics, the engineering to get us down to the point where all of us can afford orbital space flight is around the corner. The difficulty is that there needs to be a real marketplace to drive the investment. Today, the Boeings and the Lockheeds don't spend a dollar of their own money in R&D. It's all government research dollars, and very few of those. And in fact, the large corporations, the governments, can't take the risk. So we need what I call an exothermic economic reaction in space. Today's commercial markets worldwide, global commercial launch market? 12 to 15 launches per year. Number of commercial companies out there? 12 to 15 companies. One per company. That's not it. There's only one marketplace, and I call them self-loading carbon payloads. They come with their own money. They're easy to make. It's people. The Ansari X PRIZE was my solution, reading about Lindbergh for creating the vehicles to get us there.\nWe offered 10 million dollars in cash for the first reusable ship, carry three people up to 100 kilometers, come back down, and within two weeks, make the trip again. Twenty-six teams from seven countries entered the competition, spending between one to 25 million dollars each. And of course, we had beautiful SpaceShipOne, which made those two flights and won the competition. And I'd like to take you there, to that morning, for just a quick video.\n(Video) Pilot: Release our fire.\nRichard Searfoss: Good luck.\n(Applause)\nRS: We've got an altitude call of 368,000 feet.\n(Applause)\nRS: So in my official capacity as the chief judge of the Ansari X PRIZE competition, I declare that Mojave Aerospace Ventures has indeed earned the Ansari X PRIZE.\n(Applause)\nPeter Diamandis: Probably the most difficult thing that I had to do was raise the capital for this. It was literally impossible. We went -- I went to 100, 200 CEOs, CMOs. No one believed it was done. Everyone said, \"Oh, what does NASA think? Well, people are going to die, how can you possibly going to put this forward?\" I found a visionary family, the Ansari family, and Champ Car, and raised part of the money, but not the full 10 million.\nAnd what I ended up doing was going out to the insurance industry and buying a hole-in-one insurance policy. See, the insurance companies went to Boeing and Lockheed, and said, \"Are you going to compete?\" No. \"Are you going to compete?\" No. \"No one's going to win this thing.\" So, they took a bet that no one would win by January of '05, and I took a bet that someone would win.\n(Applause)\nSo -- and the best thing is they paid off and the check didn't bounce.\n(Laughter)\nWe've had a lot of accomplishments and it's been a tremendous success. One of the things I'm most happy about is that the SpaceShipOne is going to hang in Air and Space Museum, next to the Spirit of St. Louis and the Wright Flyer. Isn't that great? (Applause) So a little bit about the future, steps to space, what's available for you. Today, you can go and experience weightless flights. By '08, suborbital flights, the price tag for that, you know, on Virgin, is going to be about 200,000. There are three or four other serious efforts that will bring the price down very rapidly, I think, to about 25,000 dollars for a suborbital flight. Orbital flights -- we can take you to the space station.\nAnd then I truly believe, once a group is in orbit around the Earth -- I know if they don't do it, I am -- we're going to stockpile some fuel, make a beeline for the moon and grab some real estate.\n(Laughter)\nQuick moment for the designers in the audience. We spent 11 years getting FAA approval to do zero gravity flights. Here are some fun images. Here's Burt Rutan and my good friend Greg Meronek inside a zero gravity -- people think a zero gravity room, there's a switch on there that turns it off -- but it's actually parabolic flight of an airplane. And turns out 7-Up has just done a little commercial that's airing this month. If we can get the audio up?\n(Video) Narrator: For a chance to win the first free ticket to space, look for specially marked packages of Diet 7-Up. When you want the taste that won't weigh you down, the only way to go is up.\nPD: That was filmed inside our airplane, and so, you can now do this. We're based down in Florida. Let me talk about the other thing I'm excited about. The future of prizes. You know, prizes are a very old idea. I had the pleasure of borrowing from the Longitude Prize and the Orteig Prize that put Lindbergh forward. And we have made a decision in the X PRIZE Foundation to actually carry that concept forward into other technology areas, and we just took on a new mission statement: \"to bring about radical breakthroughs in space and other technologies for the benefit of humanity.\" And this is something that we're very excited about. I showed this slide to Larry Page, who just joined our board.\nAnd you know, when you give to a nonprofit, you might have 50 cents on the dollar. If you have a matching grant, it's typically two or three to one. If you put up a prize, you can get literally a 50 to one leverage on your dollars. And that's huge. And then he turned around and said, \"Well, if you back a prize institute that runs a 10 prize, you get 500 to one.\" I said, \"Well, that's great.\" So, we have actually -- are looking to turn the X PRIZE into a world-class prize institute. This is what happens when you put up a prize, when you announce it and teams start to begin doing trials. You get publicity increase, and when it's won, publicity shoots through the roof -- if it's properly managed -- and that's part of the benefits to a sponsor. Then, when the prize is actually won, after it's moving, you get societal benefits, you know, new technology, new capability. And the benefit to the sponsors is the sum of the publicity and societal benefits over the long term. That's our value proposition in a prize.\nIf you were going to go and try to create SpaceShipOne, or any kind of a new technology, you have to fund that from the beginning and maintain that funding with an uncertain outcome. It may or may not happen. But if you put up a prize, the beautiful thing is, you know, it's a very small maintenance fee, and you pay on success. Orteig didn't pay a dime out to the nine teams that went across -- tried to go across the Atlantic, and we didn't pay a dime until someone won the Ansari X PRIZE. So, prizes work great. You know, innovators, the entrepreneurs out there, you know that when you're going for a goal, the first thing you have to do is believe that you can do it yourself. Then, you've got to, you know, face potential public ridicule of -- that's a crazy idea, it'll never work. And then you have to convince others, so that they can, in fact, help you raise the funds, and then you've got to deal with the fact that you've got government bureaucracies and institutions that don't want you to move those things forward, and you have to deal with failures. What a prize does, what we've experienced a prize doing, is literally help to short-circuit or support all of these things, because a prize credentials the idea that this is a good idea. Well, it must be a good idea. Someone's offering 10 million dollars to go and do this thing.\nAnd each of these areas was something that we found the Ansari X PRIZE helped short-circuit these for innovation. So, as an organization, we put together a prize discovery process of how to come up with prizes and write the rules, and we're actually looking at creating prizes in a number of different categories. We're looking at attacking energy, environment, nanotechnology -- and I'll talk about those more in a moment. And the way we're doing that is we're creating prize teams within the X PRIZE. We have a space prize team. We're going after an orbital prize.\nWe are looking at a number of energy prizes. Craig Venter has just joined our board and we're doing a rapid genome sequencing prize with him, we'll be announcing later this fall, about -- imagine being able to sequence anybody's DNA for under 1,000 dollars, revolutionize medicine. And clean water, education, medicine and even looking at social entrepreneurship. So my final slide here is, the most critical tool for solving humanity's grand challenges -- it isn't technology, it isn't money, it's only one thing -- it's the committed, passionate human mind.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Питер Диамандис о следующем гигантском прыжке\nTED Talk Subtitles and Transcript: Питер Диамандис говорит, что исследовать космос — наш моральный долг. Он рассказывает о том, как мы будем это делать с помощью премии X Prize и других стимулирующих факторов.\nС самого детства я видел цель своей жизни в том, чтобы отправить вас всех в космос. Ещё при нашей жизни мы сможем взять Землю, людей с Земли, и переместиться навсегда. Это захватывающе. Вообще, я думаю, что открыть границы космоса — это наш моральный долг. Впервые у нас появилась возможность продублировать нашу планету, шанс сделать, так сказать, резервную копию биосферы. И если говорить о космосе, то всё, что имеет ценность на этой планете: металлы и минералы, недвижимость и энергия, имеется в неограниченном количестве в космосе.\nНа самом деле, Земля — это крупица в супермаркете, полном ресурсов. Аналогией для меня является Аляска. Вы знаете, что мы купили Аляску. Мы, американцы, купили Аляску в 1850-х и называли это «глупостью Сьюарда». Мы оценили Аляску по числу тюленьих шкур, которые можно добыть. Потом мы обнаружили там золото, нефть, рыбу, древесину, и это стало многомиллиардной экономикой. А сейчас мы ездим туда на медовый месяц. То же самое произойдёт с космосом. Мы стоим на грани начала величайшего исследования за всю историю человечества.\nВообще у исследований есть три причины, и самая малая из них — любопытство. Именно она до настоящего момента финансировала бюджет НАСА. Это фотографии с Марса, сделанные в 1997 году. Я не сомневаюсь, что в следующем десятилетии мы найдём жизнь на Марсе и обнаружим, что она буквально повсюду, под землёй и в разных частях этой планеты.\nГораздо более сильный стимул — страх. Он привёл нас на Луну. Мы устремились на Луну именно из-за страха перед Советским Союзом. А ещё есть такие огромные камни, камни-убийцы, коих сотни тысяч или миллионы. Хотя вероятность, что один из них столкнётся с Землёй, очень мала, по расчётам последствия этого настолько ужасны, что имеет смысл потратить немного сил на поиски, исследования и подготовку к защите.\nИ третья причина, самая близкая и дорогая мне, как предпринимателю — это богатство. На самом деле, огромное богатство. Если подумать обо всех тех астероидах, среди них есть класс железо-никелевых, и только они на рынке металлов платиновой группы стоили бы около 20 триллионов долларов каждый, если бы можно было слетать туда и поймать один из этих камней. Мой план — купить на рынке драгоценных металлов опционы, а затем заявить, что я собираюсь полететь туда и добыть астероид. И это профинансирует полёт и добычу. Итак, нас мотивировали страх, любопытство и жадность. И для меня, здесь я — пониже ростом справа, они были стимулом во времена «Аполлона».\nИ миссия «Аполлон» была сильнейшим мотиватором. Только подумайте, что тогда произошло. 25 мая 1961 года Джон Кеннеди сказал: «Мы собираемся полететь на Луну». И люди бросили свою работу и ушли в неизвестность, чтобы участвовать в этом потрясающем проекте. Мы ничего не знали о полётах в космос. Мы прошли путь от отправки Алана Шепарда в суборбитальный полёт к полёту на Луну за восемь лет, и средний возраст людей, которые это осуществили — 26 лет. Для них не было ничего невозможного. Им нужно было всё придумать самим, и это, мои друзья, потрясающая мотивация. А вот Джин Сернан, мой хороший друг, который говорит: «Если я смогу полететь на Луну», — это последний человек, побывавший на Луне — «то нет ничего невозможного». Разумеется, мы думаем, что в любом случае в космос нас отправит правительство.\nНо я утверждаю, что правительство нас туда не доставит. Правительство не способно взять на себя риск, необходимый для открытия этой заветной границы. Запуск шаттла обходится в миллиард долларов. Это неимоверная цена. Просто бешеная. Это нас не устраивает. Знаете, одним из результатов Ansari X PRIZE было утверждение того, что рисковать — это нормально. Так как мы собираемся лететь и захватывать новые горизонты, мы должны иметь возможность рисковать. На самом деле, каждого, кто скажет, что не должны, нужно отстранить, потому что пока мы двигаемся вперёд, нас ждут самые великие открытия за всю историю. Сегодняшние предприниматели в космическом бизнесе отстали от жизни, а военно-промышленный комплекс — «Боинг», «Локхид Мартин» и НАСА — просто динозавры. Нам нужен доступ к этим ресурсам, чтобы продублировать нашу планету — ведь сейчас мы можем собрать всю информацию: генетические коды, всё, что хранится в наших базах данных, и сохранить их копию вне нашей планеты на случай какой-нибудь катастрофы.\nПроблема в том, как туда добраться, и главное препятствие — это стоимость пути до орбиты. Достигнув орбиты, мы с точки зрения энергии преодолеем уже 2/3 пути и сможем лететь куда угодно — на Луну, на Марс. И сегодня есть только три летательных аппарата, которые могут нас туда доставить: американский шаттл, российский «Союз» и китайский аппарат. Отправка одного человека на космическом челноке стоит около 100 миллионов долларов. Одна из компаний, которую я основал, Space Adventures, может продать вам билет. Пока мы продали два, и будет ещё два по 20 миллионов долларов, на полёт к космической станции на «Союзе». Но это дорого, и чтобы понять, какой есть потенциал —\n(Смех)\nда, это действительно дорого. Но люди готовы платить! Во-первых, сейчас уникальное время. Впервые у нас есть достаточные личные состояния, сконцентрированных в руках нескольких человек, и доступные технологии, которые позволят нам по-настоящему запустить исследование космоса. Насколько может подешеветь такой полёт? Давайте подсчитаем. Мы знаем, что сегодня за 20 миллионов долларов можно пойти и купить билет, но насколько дешевле он может стать?\nДавайте вспомним школьную физику. Если вы посчитаете количество потенциальной энергии, mgh, требуемое для отправки вас и вашего скафандра на высоту две-три сотни километров, а потом ещё количество кинетической, чтобы ускориться до 30 000 км/ч, — помните, это 1/2 mv в квадрате, то вы получите искомое значение. Получается примерно 5,7 гигаджоуля энергии. Если вы расходуете это в течение часа, то это примерно 1,6 мегаватта. Можно воспользоваться одним из низковольтных источников энергии Vijay, они продадут её по семь центов за киловатт-час, — кто-нибудь здесь силён в математике? Сколько будет стоить отправить вас и ваш скафандр на орбиту? 100 долларов. Вот такое получается снижение цены. Согласен, что попутно нужно будет сделать несколько прорывов в физике.\n(Смех)\nДрузья, если история нас чему-то и научила, так это тому, что если что-то можно вообразить — значит, со временем этого можно достичь. Я не сомневаюсь, что не за горами тот день, когда физика и техника приведут нас к тому, что мы все сможем позволить себе орбитальный космический полет. Сложность в том, что нужен реальный рынок, чтобы стимулировать инвестиции. Сейчас «Боинг» и «Локхид Мартин» не тратят на исследования ни доллара из своих собственных средств. Это всё исследовательские деньги государства, и их очень мало. В действительности, большие корпорации и правительства не могут брать на себя эти риски. Поэтому для космоса нам нужна, как я это называю, экзотермическая экономическая реакция. Каков же сегодня этот рынок в мире, глобальный рынок запусков? 12-15 запусков в год. А сколько коммерческих компаний на этом рынке? 12-15 компаний. Один запуск на компанию. Этого недостаточно. Вообще есть только один рынок — люди, я шутливо называю их «самозагружающийся полезный углеродный груз». Они приходят со своими деньгами. Их легко получить. Это обычные, рядовые люди. Начитавшись о Линдберге, я придумал Ansari X PRIZE, чтобы создать суборбитальный космический аппарат.\nМы предложили 10 миллионов долларов наличными за первый многоразовый корабль, который может поднять трёх человек на 100 км, приземлиться и в течение двух недель повторить полёт снова. В соревновании участвовали 26 команд из семи стран, каждая из них потратила от одного до 25 миллионов долларов. И, как известно, мы получили прекрасный корабль SpaceShipOne, который сделал те два полёта и выиграл соревнование. И мне бы хотелось перенести вас туда, в то утро, с помощью короткого видео.\n(Видео) Пилот: Зажигание.\nРичард Сирфосс: Удачи.\n(Аплодисменты)\nРС: Мы достигли требуемой высоты 112 километров.\n(Аплодисменты)\nРС: Властью, данной мне как главному судье соревнования Ansari X PRIZE, объявляю, что приз Ansari X PRIZE выиграла компания Mojave Aerospace Ventures.\n(Аплодисменты)\nПитер Диамандис: Наверное, самым трудным для меня было собрать для этого средства. Это было без преувеличения невозможно. Мы обращались, я лично обращался к сотням директоров. Никто не верил в это. Каждый говорил: «О, а что думает НАСА? Ведь люди могут погибнуть… Как вообще вы можете это продвигать?» Я нашёл семью мечтателей, семью Анзари, и Champ Car, и собрал часть денег, но не все 10 миллионов.\nИ что в итоге я сделал — я обратился к страховым компаниям и купил страховой полис «hole-in-one». Страховые компании спросили у «Боинг» и «Локхид Мартин»: «Вы собираетесь участвовать?» — «Нет». «А вы собираетесь участвовать? — «Нет». Значит, никто это не выиграет. И они поставили на то, никто не выиграет что к январю 2005 года, а я поставил на то, что кто-то выиграет.\n(Аплодисменты)\nСамое замечательное, что они не отфутболили этот чек и заплатили.\n(Смех)\nУ нас было много достижений, и это был огромный успех. Меня очень радует, что SpaceShipOne поместят в Музее авиации и космонавтики, рядом со Spirit of St. Louis и планером братьев Райт. Правда, это замечательно? (Аплодисменты) Теперь немного о будущем, о шагах в космос, доступных вам. Уже сейчас можно попробовать полёт в условиях невесомости. В 2008 году цена суборбитальных полётов на Virgin должна быть примерно 200 000 долларов. И есть 3-4 инициативы, которые помогут сильно снизить эту цену, я думаю, примерно до 25 000 долларов за суборбитальный полёт. Есть орбитальные полёты — мы можем доставить вас на орбитальную станцию.\nЯ твёрдо верю, что после построения группировки на земной орбите — если у них вдруг не получится, то это сделаю я — мы запасёмся топливом, откроем прямые перелёты до Луны и рванём туда столбить участки.\n(Смех)\nЗаметка для присутствующих здесь конструкторов. Мы потратили 11 лет на получение разрешения ФАА на полёты в невесомости. Вот пара смешных фотографий. Это Берт Рутан с моим хорошим другом Грегом Меронеком в невесомости. Обычно люди представляют комнату с невесомостью, и там в углу есть выключатель невесомости, но на самом деле это полёт на самолёте по параболе. Оказывается, 7-Up сделал об этом рекламный ролик, выходящий в эфир в этом месяце. Можно сделать погромче?\n(Видео) Диктор: Чтобы выиграть первый бесплатный билет в космос, ищите пометки на упаковках диетического 7-Up. Когда вы выбираете вкус, который вас не утяжеляет, единственный путь — вверх.\nПД: Это было снято внутри нашего самолёта, и это уже доступно. Мы базируемся во Флориде. Позвольте рассказать о другой вещи, которая меня волнует. Будущее премий. Между прочим, премии — очень старая идея. Меня вдохновила премия за метод определения долготы, а также премия Ортейга, которая продвинула Линдберга. В фонде X Prize мы приняли решение распространить эту идею на другие области технологии и недавно приняли новую концепцию деятельности: «осуществить радикальный прорыв в космической и других технологиях на благо человечества». И это нас очень воодушевляет. Я показал этот слайд Ларри Пейджу, недавно присоединившемуся к нашему совету попечителей.\nЗнаете, если спонсировать некоммерческую организацию, можно получить до 50 центов за доллар. В случае долевой субсидии это обычно 2 или даже 3 к одному. А если организовать премию, то можно получить примерно в 50 раз больше вложенных денег. Это очень много. И тогда Ларри Пейдж сказал: «А если финансировать институт премий с 10-ю премиями, то получишь 500 к 1». Я ответил: «Это же здорово!» Вот мы и решили — сейчас мы стремимся превратить X PRIZE в институт премий мирового уровня. Вот что происходит, когда объявляется премия, и команды начинают пробы. Появляется много публикаций и рекламы в прессе, а когда премия присуждена, они прямо зашкаливают, и если правильно их использовать, то спонсор получает хорошую прибыль. Кроме того, когда премия выиграна и вручена, приходят социальные блага, такие как новые технологии, новые возможности. И выгода для спонсора складывается из прибыли от рекламы и социальных благ в долгосрочной перспективе. Вот в чём ценность нашей премии.\nЕсли вы собрались пойти и построить SpaceShipOne или создать любую другую новую технологию, нужно вложить средства с самого начала и постоянно обеспечивать финансирование, хотя результат неизвестен. Проект может удастся, а может и нет. Но если организовать премию, красота в том, что расходы здесь совсем невелики, а премия выплачивается только в случае успеха. Ортейг ничего не платил девяти командам, которые пересекли, которые попытались пересечь Атлантику, и мы ничего не платили, пока кто-то не выиграл Ansari X PRIZE. Поэтому премии работают отлично. Инноваторы и предприниматели знают, что добиваясь цели, в первую очередь нужно самому поверить, что ты можешь это сделать. Затем придётся устоять перед публичными насмешками, что это сумасшедшая идея и это никогда не сработает. Потом нужно убедить других, чтобы они помогли собрать средства, и ещё нужно что-то делать с правительственной бюрократией и с организациями, которые ставят палки в колёса, а также с неудачами. Премия же, по нашему опыту, облегчает и буквально помогает обойти все эти проблемы, потому что премия гарантирует, что это хорошая идея. Конечно, эта идея должна быть стоящей, ведь за её исполнение кто-то предлагает 10 миллионов долларов.\nПремия Ansari X PRIZE помогла ввести новшества в каждой из этих областей. Поэтому как организация, мы разработали процесс создания премии: как придумать премию и составить правила, и сейчас мы рассматриваем создание премий в нескольких разных категориях. Мы хотим взяться за энергетику, окружающую среду, нанотехнологии, и сейчас я расскажу об этом подробнее. Мы делаем это путём организации команд внутри X PRIZE. У нас есть команда по космической премии. Мы работаем над созданием орбитальной премии\nи рассматриваем несколько премий в области энергетики. К нашему совету попечителей только что присоединился Крейг Вентер, и с ним мы организуем премию за быстрое секвенирование генома, о которой объявим позже этой осенью. Только представьте, если можно будет секвенировать ДНК любого человека менее чем за 1 000 долларов! Это произведёт революцию в медицине. Также мы рассматриваем очищение воды, образование, медицину и даже социальное предпринимательство. А вот мой последний слайд. Самый важный инструмент для решения важнейших проблем человечества — не технологии и не деньги, а убеждённый и страстный ум человека.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Peter Diamandis: Our next giant leap
TED Talk Subtitles and Transcript: Peter Diamandis says it's our moral imperative to keep exploring space -- and he talks about how, with the X Prize and other incentives, we're going to do just that.
My mission in life since I was a kid was, and is, to take the rest of you into space. It's during our lifetime that we're going to take the Earth, take the people of Earth and transition off, permanently. And that's exciting. In fact, I think it is a moral imperative that we open the space frontier. You know, it's the first time that we're going to have a chance to have planetary redundancy, a chance to, if you would, back up the biosphere. And if you think about space, everything we hold of value on this planet -- metals and minerals and real estate and energy -- is in infinite quantities in space.
In fact, the Earth is a crumb in a supermarket filled with resources. The analogy for me is Alaska. You know, we bought Alaska. We Americans bought Alaska in the 1850s. It's called Seward's folly. We valued it as the number of seal pelts we could kill. And then we discovered these things -- gold and oil and fishing and timber -- and it became, you know, a trillion-dollar economy, and now we take our honeymoons there. The same thing will happen in space. We are on the verge of the greatest exploration that the human race has ever known.
We explore for three reasons, the weakest of which is curiosity. You know, it's funded NASA's budget up until now. Some images from Mars, 1997. In fact, I think in the next decade, without any question, we will discover life on Mars and find that it is literally ubiquitous under the soils and different parts of that planet.
The stronger motivator, the much stronger motivator, is fear. It drove us to the moon. We -- literally in fear -- with the Soviet Union raced to the moon. And we have these huge rocks, you know, killer-sized rocks in the hundreds of thousands or millions out there, and while the probability is very small, the impact, figured in literally, of one of these hitting the Earth is so huge that to spend a small fraction looking, searching, preparing to defend, is not unreasonable.
And of course, the third motivator, one near and dear to my heart as an entrepreneur, is wealth. In fact, the greatest wealth. If you think about these other asteroids, there's a class of the nickel iron, which in platinum-group metal markets alone are worth something like 20 trillion dollars, if you can go out and grab one of these rocks. My plan is to actually buy puts on the precious metal market, and then actually claim that I'm going to go out and get one. And that will fund the actual mission to go and get one. But fear, curiosity and greed have driven us. And for me, this is -- I'm the short kid on the right. This was -- my motivation was actually during Apollo.
And Apollo was one of the greatest motivators ever. If you think about what happened at the turn of -- early 1960s, on May 25, JFK said, "We're going to go to the moon." And people left their jobs and they went to obscure locations to go and be part of this amazing mission. And we knew nothing about going to space. We went from having literally put Alan Shepard in suborbital flight to going to the moon in eight years, and the average age of the people that got us there was 26 years old. They didn't know what couldn't be done. They had to make up everything. And that, my friend, is amazing motivation. This is Gene Cernan, a good friend of mine, saying, "If I can go to the moon" -- this is the last human on the moon so far -- "nothing, nothing is impossible." But of course, we've thought about the government always as the person taking us there.
But I put forward here, the government is not going to get us there. The government is unable to take the risks required to open up this precious frontier. The shuttle is costing a billion dollars a launch. That's a pathetic number. It's unreasonable. We shouldn't be happy in standing for that. One of the things that we did with the Ansari X PRIZE was take the challenge on that risk is OK, you know. As we are going out there and taking on a new frontier, we should be allowed to risk. In fact, anyone who says we shouldn't, you know, just needs to be put aside, because, as we go forward, in fact, the greatest discoveries we will ever know is ahead of us. The entrepreneurs in the space business are the furry mammals, and clearly the industrial-military complex -- with Boeing and Lockheed and NASA -- are the dinosaurs. The ability for us to access these resources to gain planetary redundancy -- we can now gather all the information, the genetic codes, you know, everything stored on our databases, and back them up off the planet, in case there would be one of those disastrous situations.
The difficulty is getting there, and clearly, the cost to orbit is key. Once you're in orbit, you are two thirds of the way, energetically, to anywhere -- the moon, to Mars. And today, there's only three vehicles -- the U.S. shuttle, the Russian Soyuz and the Chinese vehicle -- that gets you there. Arguably, it's about 100 million dollars a person on the space shuttle. One of the companies I started, Space Adventures, will sell you a ticket. We've done two so far. We'll be announcing two more on the Soyuz to go up to the space station for 20 million dollars. But that's expensive and to understand what the potential is --
(Laughter) --
it is expensive. But people are willing to pay that! You know, one -- we have a very unique period in time today. For the first time ever, we have enough wealth concentrated in the hands of few individuals and the technology accessible that will allow us to really drive space exploration. But how cheap could it get? I want to give you the end point. We know -- 20 million dollars today, you can go and buy a ticket, but how cheap could it get?
Let's go back to high school physics here. If you calculate the amount of potential energy, mgh, to take you and your spacesuit up to a couple hundred miles, and then you accelerate yourself to 17,500 miles per hour -- remember, that one half MV squared -- and you figure it out. It's about 5.7 gigajoules of energy. If you expended that over an hour, it's about 1.6 megawatts. If you go to one of Vijay's micro-power sources, and they sell it to you for seven cents a kilowatt hour -- anybody here fast in math? How much will it cost you and your spacesuit to go to orbit? 100 bucks. That's the price-improvement curve that -- we need some breakthroughs in physics along the way, I'll grant you that.
(Laughter)
But guys, if history has taught us anything, it's that if you can imagine it, you will get there eventually. I have no question that the physics, the engineering to get us down to the point where all of us can afford orbital space flight is around the corner. The difficulty is that there needs to be a real marketplace to drive the investment. Today, the Boeings and the Lockheeds don't spend a dollar of their own money in R&D. It's all government research dollars, and very few of those. And in fact, the large corporations, the governments, can't take the risk. So we need what I call an exothermic economic reaction in space. Today's commercial markets worldwide, global commercial launch market? 12 to 15 launches per year. Number of commercial companies out there? 12 to 15 companies. One per company. That's not it. There's only one marketplace, and I call them self-loading carbon payloads. They come with their own money. They're easy to make. It's people. The Ansari X PRIZE was my solution, reading about Lindbergh for creating the vehicles to get us there.
We offered 10 million dollars in cash for the first reusable ship, carry three people up to 100 kilometers, come back down, and within two weeks, make the trip again. Twenty-six teams from seven countries entered the competition, spending between one to 25 million dollars each. And of course, we had beautiful SpaceShipOne, which made those two flights and won the competition. And I'd like to take you there, to that morning, for just a quick video.
(Video) Pilot: Release our fire.
Richard Searfoss: Good luck.
(Applause)
RS: We've got an altitude call of 368,000 feet.
(Applause)
RS: So in my official capacity as the chief judge of the Ansari X PRIZE competition, I declare that Mojave Aerospace Ventures has indeed earned the Ansari X PRIZE.
(Applause)
Peter Diamandis: Probably the most difficult thing that I had to do was raise the capital for this. It was literally impossible. We went -- I went to 100, 200 CEOs, CMOs. No one believed it was done. Everyone said, "Oh, what does NASA think? Well, people are going to die, how can you possibly going to put this forward?" I found a visionary family, the Ansari family, and Champ Car, and raised part of the money, but not the full 10 million.
And what I ended up doing was going out to the insurance industry and buying a hole-in-one insurance policy. See, the insurance companies went to Boeing and Lockheed, and said, "Are you going to compete?" No. "Are you going to compete?" No. "No one's going to win this thing." So, they took a bet that no one would win by January of '05, and I took a bet that someone would win.
(Applause)
So -- and the best thing is they paid off and the check didn't bounce.
(Laughter)
We've had a lot of accomplishments and it's been a tremendous success. One of the things I'm most happy about is that the SpaceShipOne is going to hang in Air and Space Museum, next to the Spirit of St. Louis and the Wright Flyer. Isn't that great? (Applause) So a little bit about the future, steps to space, what's available for you. Today, you can go and experience weightless flights. By '08, suborbital flights, the price tag for that, you know, on Virgin, is going to be about 200,000. There are three or four other serious efforts that will bring the price down very rapidly, I think, to about 25,000 dollars for a suborbital flight. Orbital flights -- we can take you to the space station.
And then I truly believe, once a group is in orbit around the Earth -- I know if they don't do it, I am -- we're going to stockpile some fuel, make a beeline for the moon and grab some real estate.
(Laughter)
Quick moment for the designers in the audience. We spent 11 years getting FAA approval to do zero gravity flights. Here are some fun images. Here's Burt Rutan and my good friend Greg Meronek inside a zero gravity -- people think a zero gravity room, there's a switch on there that turns it off -- but it's actually parabolic flight of an airplane. And turns out 7-Up has just done a little commercial that's airing this month. If we can get the audio up?
(Video) Narrator: For a chance to win the first free ticket to space, look for specially marked packages of Diet 7-Up. When you want the taste that won't weigh you down, the only way to go is up.
PD: That was filmed inside our airplane, and so, you can now do this. We're based down in Florida. Let me talk about the other thing I'm excited about. The future of prizes. You know, prizes are a very old idea. I had the pleasure of borrowing from the Longitude Prize and the Orteig Prize that put Lindbergh forward. And we have made a decision in the X PRIZE Foundation to actually carry that concept forward into other technology areas, and we just took on a new mission statement: "to bring about radical breakthroughs in space and other technologies for the benefit of humanity." And this is something that we're very excited about. I showed this slide to Larry Page, who just joined our board.
And you know, when you give to a nonprofit, you might have 50 cents on the dollar. If you have a matching grant, it's typically two or three to one. If you put up a prize, you can get literally a 50 to one leverage on your dollars. And that's huge. And then he turned around and said, "Well, if you back a prize institute that runs a 10 prize, you get 500 to one." I said, "Well, that's great." So, we have actually -- are looking to turn the X PRIZE into a world-class prize institute. This is what happens when you put up a prize, when you announce it and teams start to begin doing trials. You get publicity increase, and when it's won, publicity shoots through the roof -- if it's properly managed -- and that's part of the benefits to a sponsor. Then, when the prize is actually won, after it's moving, you get societal benefits, you know, new technology, new capability. And the benefit to the sponsors is the sum of the publicity and societal benefits over the long term. That's our value proposition in a prize.
If you were going to go and try to create SpaceShipOne, or any kind of a new technology, you have to fund that from the beginning and maintain that funding with an uncertain outcome. It may or may not happen. But if you put up a prize, the beautiful thing is, you know, it's a very small maintenance fee, and you pay on success. Orteig didn't pay a dime out to the nine teams that went across -- tried to go across the Atlantic, and we didn't pay a dime until someone won the Ansari X PRIZE. So, prizes work great. You know, innovators, the entrepreneurs out there, you know that when you're going for a goal, the first thing you have to do is believe that you can do it yourself. Then, you've got to, you know, face potential public ridicule of -- that's a crazy idea, it'll never work. And then you have to convince others, so that they can, in fact, help you raise the funds, and then you've got to deal with the fact that you've got government bureaucracies and institutions that don't want you to move those things forward, and you have to deal with failures. What a prize does, what we've experienced a prize doing, is literally help to short-circuit or support all of these things, because a prize credentials the idea that this is a good idea. Well, it must be a good idea. Someone's offering 10 million dollars to go and do this thing.
And each of these areas was something that we found the Ansari X PRIZE helped short-circuit these for innovation. So, as an organization, we put together a prize discovery process of how to come up with prizes and write the rules, and we're actually looking at creating prizes in a number of different categories. We're looking at attacking energy, environment, nanotechnology -- and I'll talk about those more in a moment. And the way we're doing that is we're creating prize teams within the X PRIZE. We have a space prize team. We're going after an orbital prize.
We are looking at a number of energy prizes. Craig Venter has just joined our board and we're doing a rapid genome sequencing prize with him, we'll be announcing later this fall, about -- imagine being able to sequence anybody's DNA for under 1,000 dollars, revolutionize medicine. And clean water, education, medicine and even looking at social entrepreneurship. So my final slide here is, the most critical tool for solving humanity's grand challenges -- it isn't technology, it isn't money, it's only one thing -- it's the committed, passionate human mind.
(Applause)
|
Питер Диамандис о следующем гигантском прыжке
TED Talk Subtitles and Transcript: Питер Диамандис говорит, что исследовать космос — наш моральный долг. Он рассказывает о том, как мы будем это делать с помощью премии X Prize и других стимулирующих факторов.
С самого детства я видел цель своей жизни в том, чтобы отправить вас всех в космос. Ещё при нашей жизни мы сможем взять Землю, людей с Земли, и переместиться навсегда. Это захватывающе. Вообще, я думаю, что открыть границы космоса — это наш моральный долг. Впервые у нас появилась возможность продублировать нашу планету, шанс сделать, так сказать, резервную копию биосферы. И если говорить о космосе, то всё, что имеет ценность на этой планете: металлы и минералы, недвижимость и энергия, имеется в неограниченном количестве в космосе.
На самом деле, Земля — это крупица в супермаркете, полном ресурсов. Аналогией для меня является Аляска. Вы знаете, что мы купили Аляску. Мы, американцы, купили Аляску в 1850-х и называли это «глупостью Сьюарда». Мы оценили Аляску по числу тюленьих шкур, которые можно добыть. Потом мы обнаружили там золото, нефть, рыбу, древесину, и это стало многомиллиардной экономикой. А сейчас мы ездим туда на медовый месяц. То же самое произойдёт с космосом. Мы стоим на грани начала величайшего исследования за всю историю человечества.
Вообще у исследований есть три причины, и самая малая из них — любопытство. Именно она до настоящего момента финансировала бюджет НАСА. Это фотографии с Марса, сделанные в 1997 году. Я не сомневаюсь, что в следующем десятилетии мы найдём жизнь на Марсе и обнаружим, что она буквально повсюду, под землёй и в разных частях этой планеты.
Гораздо более сильный стимул — страх. Он привёл нас на Луну. Мы устремились на Луну именно из-за страха перед Советским Союзом. А ещё есть такие огромные камни, камни-убийцы, коих сотни тысяч или миллионы. Хотя вероятность, что один из них столкнётся с Землёй, очень мала, по расчётам последствия этого настолько ужасны, что имеет смысл потратить немного сил на поиски, исследования и подготовку к защите.
И третья причина, самая близкая и дорогая мне, как предпринимателю — это богатство. На самом деле, огромное богатство. Если подумать обо всех тех астероидах, среди них есть класс железо-никелевых, и только они на рынке металлов платиновой группы стоили бы около 20 триллионов долларов каждый, если бы можно было слетать туда и поймать один из этих камней. Мой план — купить на рынке драгоценных металлов опционы, а затем заявить, что я собираюсь полететь туда и добыть астероид. И это профинансирует полёт и добычу. Итак, нас мотивировали страх, любопытство и жадность. И для меня, здесь я — пониже ростом справа, они были стимулом во времена «Аполлона».
И миссия «Аполлон» была сильнейшим мотиватором. Только подумайте, что тогда произошло. 25 мая 1961 года Джон Кеннеди сказал: «Мы собираемся полететь на Луну». И люди бросили свою работу и ушли в неизвестность, чтобы участвовать в этом потрясающем проекте. Мы ничего не знали о полётах в космос. Мы прошли путь от отправки Алана Шепарда в суборбитальный полёт к полёту на Луну за восемь лет, и средний возраст людей, которые это осуществили — 26 лет. Для них не было ничего невозможного. Им нужно было всё придумать самим, и это, мои друзья, потрясающая мотивация. А вот Джин Сернан, мой хороший друг, который говорит: «Если я смогу полететь на Луну», — это последний человек, побывавший на Луне — «то нет ничего невозможного». Разумеется, мы думаем, что в любом случае в космос нас отправит правительство.
Но я утверждаю, что правительство нас туда не доставит. Правительство не способно взять на себя риск, необходимый для открытия этой заветной границы. Запуск шаттла обходится в миллиард долларов. Это неимоверная цена. Просто бешеная. Это нас не устраивает. Знаете, одним из результатов Ansari X PRIZE было утверждение того, что рисковать — это нормально. Так как мы собираемся лететь и захватывать новые горизонты, мы должны иметь возможность рисковать. На самом деле, каждого, кто скажет, что не должны, нужно отстранить, потому что пока мы двигаемся вперёд, нас ждут самые великие открытия за всю историю. Сегодняшние предприниматели в космическом бизнесе отстали от жизни, а военно-промышленный комплекс — «Боинг», «Локхид Мартин» и НАСА — просто динозавры. Нам нужен доступ к этим ресурсам, чтобы продублировать нашу планету — ведь сейчас мы можем собрать всю информацию: генетические коды, всё, что хранится в наших базах данных, и сохранить их копию вне нашей планеты на случай какой-нибудь катастрофы.
Проблема в том, как туда добраться, и главное препятствие — это стоимость пути до орбиты. Достигнув орбиты, мы с точки зрения энергии преодолеем уже 2/3 пути и сможем лететь куда угодно — на Луну, на Марс. И сегодня есть только три летательных аппарата, которые могут нас туда доставить: американский шаттл, российский «Союз» и китайский аппарат. Отправка одного человека на космическом челноке стоит около 100 миллионов долларов. Одна из компаний, которую я основал, Space Adventures, может продать вам билет. Пока мы продали два, и будет ещё два по 20 миллионов долларов, на полёт к космической станции на «Союзе». Но это дорого, и чтобы понять, какой есть потенциал —
(Смех)
да, это действительно дорого. Но люди готовы платить! Во-первых, сейчас уникальное время. Впервые у нас есть достаточные личные состояния, сконцентрированных в руках нескольких человек, и доступные технологии, которые позволят нам по-настоящему запустить исследование космоса. Насколько может подешеветь такой полёт? Давайте подсчитаем. Мы знаем, что сегодня за 20 миллионов долларов можно пойти и купить билет, но насколько дешевле он может стать?
Давайте вспомним школьную физику. Если вы посчитаете количество потенциальной энергии, mgh, требуемое для отправки вас и вашего скафандра на высоту две-три сотни километров, а потом ещё количество кинетической, чтобы ускориться до 30 000 км/ч, — помните, это 1/2 mv в квадрате, то вы получите искомое значение. Получается примерно 5,7 гигаджоуля энергии. Если вы расходуете это в течение часа, то это примерно 1,6 мегаватта. Можно воспользоваться одним из низковольтных источников энергии Vijay, они продадут её по семь центов за киловатт-час, — кто-нибудь здесь силён в математике? Сколько будет стоить отправить вас и ваш скафандр на орбиту? 100 долларов. Вот такое получается снижение цены. Согласен, что попутно нужно будет сделать несколько прорывов в физике.
(Смех)
Друзья, если история нас чему-то и научила, так это тому, что если что-то можно вообразить — значит, со временем этого можно достичь. Я не сомневаюсь, что не за горами тот день, когда физика и техника приведут нас к тому, что мы все сможем позволить себе орбитальный космический полет. Сложность в том, что нужен реальный рынок, чтобы стимулировать инвестиции. Сейчас «Боинг» и «Локхид Мартин» не тратят на исследования ни доллара из своих собственных средств. Это всё исследовательские деньги государства, и их очень мало. В действительности, большие корпорации и правительства не могут брать на себя эти риски. Поэтому для космоса нам нужна, как я это называю, экзотермическая экономическая реакция. Каков же сегодня этот рынок в мире, глобальный рынок запусков? 12-15 запусков в год. А сколько коммерческих компаний на этом рынке? 12-15 компаний. Один запуск на компанию. Этого недостаточно. Вообще есть только один рынок — люди, я шутливо называю их «самозагружающийся полезный углеродный груз». Они приходят со своими деньгами. Их легко получить. Это обычные, рядовые люди. Начитавшись о Линдберге, я придумал Ansari X PRIZE, чтобы создать суборбитальный космический аппарат.
Мы предложили 10 миллионов долларов наличными за первый многоразовый корабль, который может поднять трёх человек на 100 км, приземлиться и в течение двух недель повторить полёт снова. В соревновании участвовали 26 команд из семи стран, каждая из них потратила от одного до 25 миллионов долларов. И, как известно, мы получили прекрасный корабль SpaceShipOne, который сделал те два полёта и выиграл соревнование. И мне бы хотелось перенести вас туда, в то утро, с помощью короткого видео.
(Видео) Пилот: Зажигание.
Ричард Сирфосс: Удачи.
(Аплодисменты)
РС: Мы достигли требуемой высоты 112 километров.
(Аплодисменты)
РС: Властью, данной мне как главному судье соревнования Ansari X PRIZE, объявляю, что приз Ansari X PRIZE выиграла компания Mojave Aerospace Ventures.
(Аплодисменты)
Питер Диамандис: Наверное, самым трудным для меня было собрать для этого средства. Это было без преувеличения невозможно. Мы обращались, я лично обращался к сотням директоров. Никто не верил в это. Каждый говорил: «О, а что думает НАСА? Ведь люди могут погибнуть… Как вообще вы можете это продвигать?» Я нашёл семью мечтателей, семью Анзари, и Champ Car, и собрал часть денег, но не все 10 миллионов.
И что в итоге я сделал — я обратился к страховым компаниям и купил страховой полис «hole-in-one». Страховые компании спросили у «Боинг» и «Локхид Мартин»: «Вы собираетесь участвовать?» — «Нет». «А вы собираетесь участвовать? — «Нет». Значит, никто это не выиграет. И они поставили на то, никто не выиграет что к январю 2005 года, а я поставил на то, что кто-то выиграет.
(Аплодисменты)
Самое замечательное, что они не отфутболили этот чек и заплатили.
(Смех)
У нас было много достижений, и это был огромный успех. Меня очень радует, что SpaceShipOne поместят в Музее авиации и космонавтики, рядом со Spirit of St. Louis и планером братьев Райт. Правда, это замечательно? (Аплодисменты) Теперь немного о будущем, о шагах в космос, доступных вам. Уже сейчас можно попробовать полёт в условиях невесомости. В 2008 году цена суборбитальных полётов на Virgin должна быть примерно 200 000 долларов. И есть 3-4 инициативы, которые помогут сильно снизить эту цену, я думаю, примерно до 25 000 долларов за суборбитальный полёт. Есть орбитальные полёты — мы можем доставить вас на орбитальную станцию.
Я твёрдо верю, что после построения группировки на земной орбите — если у них вдруг не получится, то это сделаю я — мы запасёмся топливом, откроем прямые перелёты до Луны и рванём туда столбить участки.
(Смех)
Заметка для присутствующих здесь конструкторов. Мы потратили 11 лет на получение разрешения ФАА на полёты в невесомости. Вот пара смешных фотографий. Это Берт Рутан с моим хорошим другом Грегом Меронеком в невесомости. Обычно люди представляют комнату с невесомостью, и там в углу есть выключатель невесомости, но на самом деле это полёт на самолёте по параболе. Оказывается, 7-Up сделал об этом рекламный ролик, выходящий в эфир в этом месяце. Можно сделать погромче?
(Видео) Диктор: Чтобы выиграть первый бесплатный билет в космос, ищите пометки на упаковках диетического 7-Up. Когда вы выбираете вкус, который вас не утяжеляет, единственный путь — вверх.
ПД: Это было снято внутри нашего самолёта, и это уже доступно. Мы базируемся во Флориде. Позвольте рассказать о другой вещи, которая меня волнует. Будущее премий. Между прочим, премии — очень старая идея. Меня вдохновила премия за метод определения долготы, а также премия Ортейга, которая продвинула Линдберга. В фонде X Prize мы приняли решение распространить эту идею на другие области технологии и недавно приняли новую концепцию деятельности: «осуществить радикальный прорыв в космической и других технологиях на благо человечества». И это нас очень воодушевляет. Я показал этот слайд Ларри Пейджу, недавно присоединившемуся к нашему совету попечителей.
Знаете, если спонсировать некоммерческую организацию, можно получить до 50 центов за доллар. В случае долевой субсидии это обычно 2 или даже 3 к одному. А если организовать премию, то можно получить примерно в 50 раз больше вложенных денег. Это очень много. И тогда Ларри Пейдж сказал: «А если финансировать институт премий с 10-ю премиями, то получишь 500 к 1». Я ответил: «Это же здорово!» Вот мы и решили — сейчас мы стремимся превратить X PRIZE в институт премий мирового уровня. Вот что происходит, когда объявляется премия, и команды начинают пробы. Появляется много публикаций и рекламы в прессе, а когда премия присуждена, они прямо зашкаливают, и если правильно их использовать, то спонсор получает хорошую прибыль. Кроме того, когда премия выиграна и вручена, приходят социальные блага, такие как новые технологии, новые возможности. И выгода для спонсора складывается из прибыли от рекламы и социальных благ в долгосрочной перспективе. Вот в чём ценность нашей премии.
Если вы собрались пойти и построить SpaceShipOne или создать любую другую новую технологию, нужно вложить средства с самого начала и постоянно обеспечивать финансирование, хотя результат неизвестен. Проект может удастся, а может и нет. Но если организовать премию, красота в том, что расходы здесь совсем невелики, а премия выплачивается только в случае успеха. Ортейг ничего не платил девяти командам, которые пересекли, которые попытались пересечь Атлантику, и мы ничего не платили, пока кто-то не выиграл Ansari X PRIZE. Поэтому премии работают отлично. Инноваторы и предприниматели знают, что добиваясь цели, в первую очередь нужно самому поверить, что ты можешь это сделать. Затем придётся устоять перед публичными насмешками, что это сумасшедшая идея и это никогда не сработает. Потом нужно убедить других, чтобы они помогли собрать средства, и ещё нужно что-то делать с правительственной бюрократией и с организациями, которые ставят палки в колёса, а также с неудачами. Премия же, по нашему опыту, облегчает и буквально помогает обойти все эти проблемы, потому что премия гарантирует, что это хорошая идея. Конечно, эта идея должна быть стоящей, ведь за её исполнение кто-то предлагает 10 миллионов долларов.
Премия Ansari X PRIZE помогла ввести новшества в каждой из этих областей. Поэтому как организация, мы разработали процесс создания премии: как придумать премию и составить правила, и сейчас мы рассматриваем создание премий в нескольких разных категориях. Мы хотим взяться за энергетику, окружающую среду, нанотехнологии, и сейчас я расскажу об этом подробнее. Мы делаем это путём организации команд внутри X PRIZE. У нас есть команда по космической премии. Мы работаем над созданием орбитальной премии
и рассматриваем несколько премий в области энергетики. К нашему совету попечителей только что присоединился Крейг Вентер, и с ним мы организуем премию за быстрое секвенирование генома, о которой объявим позже этой осенью. Только представьте, если можно будет секвенировать ДНК любого человека менее чем за 1 000 долларов! Это произведёт революцию в медицине. Также мы рассматриваем очищение воды, образование, медицину и даже социальное предпринимательство. А вот мой последний слайд. Самый важный инструмент для решения важнейших проблем человечества — не технологии и не деньги, а убеждённый и страстный ум человека.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Deborah Scranton: An Iraq war movie crowd-sourced from soldiers\nTED Talk Subtitles and Transcript: Filmmaker Deborah Scranton talks about and shows clips from her documentary The War Tapes, which puts cameras in the hands of soldiers fighting in Iraq.\nThree years ago, I got a phone call, based on an earlier film I had made, with an offer to embed the New Hampshire National Guard. My idea -- and literally, I woke up in the middle of the night, and we've all have those moments. You know, you go to sleep -- I was excited, with this phone call. I was thinking, I just finished making another film about World War II vets, and I realized I'd gotten to know their stories, and I realized this was a once-in-a-lifetime opportunity to tell a warrior's story as it unfolded. So I went to bed that night pretty excited. Not sure of all the details, but excited. It wasn't at four in the morning, but it was closer to midnight. Woke straight up. Wide-awake as could be. And I had this idea: what if I could, in effect, virtually embed, and create a permeable relationship with the soldiers? To tell the story from the inside out, versus the outside in?\nSo, I called back Major Heilshorn, who's the public affairs officer of the New Hampshire National Guard. And he knew me, so I was like, \"Greg?\" He's like, \"Yes, Deborah?\" Told him my idea, and you know, he is one of the bravest men in the world, as is General Blair, who, in the end, gave me permission to try this experiment.\nWithin 10 days, I was down at Fort Dix. He gave me my pick of units. I picked one unit -- Charlie Company, Third of the 172nd, they're mountain infantry -- for two reasons. One, they're infantry. Number two, they were going to be based at LSA Anaconda, so I knew they would have Internet access. The caveat for my access was I had to get the soldiers to volunteer. This was a big thing that I think when Major H told me, I wasn't really totally gathering what that would mean.\nSo what that meant was, when I went down to Fort Dix, I had to hop out in front of 180 guys and tell them of my vision. You can imagine the hailstorm of questions I got. The opening one was, \"What the fuck do you know about the National Guard?\" I started with the 1607 Massachusetts Bay Colony Pequot Indian Wars. Gave them about a nine minute response, and there we went.\nSo, I'd like to show the clip of the film. It's our trailer, because I know, obviously you guys are busy, many of you may not have had a chance to see it. So, I want to show the trailer, and then I'm going to take apart one scene in detail. If we could roll?\n(Video) Stephen Pink: This is Sergeant Stephen Pink.\nMichael Moriarty: Specialist Michael Moriarty.\nZack Bazzi: Do I really want to go? Probably not.\nSoldier: We're not supposed to talk to the media.\nSP: I'm not the media, dammit!\nMM: The day is here. Life will change.\nVoice: The real deal, man! Narrator: You ready? Soldier: Bring it on! Narrator: You ready? Voice 2: Iraq, here we come!\nZB: Every soldier eventually wants to go in combat. It's natural instinct.\nSP: If you let fear get to you, then you're not going to be doing your job.\nMM: Every single time you go out there, there's attacks. It's unbelievable.\nZB: Hey, Nestor, your ass crack is right in my face.\nSoldiers: IV! Are we on fire? IV! Man down! Man down!\nMM: Keep going, brother. You wanna play?\nMichael Moriarty's Wife: It's really hard for him to not have his dad.\nMM: This little kid is in the middle of a war zone.\nStephen Pink's Girlfriend: In the beginning, he's like, \"Write something dirty!\"\nGeorge W. Bush: The world's newest democracy.\nMM: They're shooting at me.\nSP: You don't put 150,000 troops in there, and say we're there to create democracy.\nSoldier: We've got a drive through window at Burger King now.\nSP: We're here to create money.\nMM: I support George Bush. We're not there for the oil.\nJon Baril: The worst thing in my life.\nSP: Baril, don't look at it, bud.\nMichael Moriarty's Wife: He's not the same person anymore.\nMM: I will not go back.\nKevin Shangraw: The Iraqi people are who we are there to help -- and we just killed one.\nSoldiers: Sergeant Smith is down! Sergeant Smith is down? There they are! Right there! Fire, fire!\nJB: It'll be a better country in 20 years, 'cause we were there. I hope.\n(Applause) Deborah Scranton: Thank you. One of the things I'd like to talk to you about is having a conversation about something that is difficult to talk about. And I'd like to relate an experience I had here at TED. I don't know how many of you might imagine it, but there's actually a TEDster who recently got back from Iraq. Paul? Come on, stand up. This is Paul Anthony. He served -- (Applause) -- with the Marines, and I want to tell you a little, brief story. We were one of the lucky ones to get in the class with the Sony cameras and the Vista software. Right? And we started talking. People will see my tag, and they'll see \"The War Tapes,\" and then we'll start talking about war.\nWe got in a conversation with some other people in the class, and it went on and on. I mean, we were there for an hour, talking. And it really highlighted something that I would like to ask you guys to think about and hopefully to help with, which is, I think a lot of us are very afraid to have conversations about war, and about politics. And really -- because maybe we're going to disagree. Maybe it's going to get uncomfortable. How do we open it up to really be able to have a conversation? And you know, Paul was talking, and he then turned to Constance and said, \"You know, I wouldn't have this conversation if she weren't here, because I know she has my back.\"\nAnd I want to say, I was nervous. Because I'm used to doing Q&As. I really related to what James was saying yesterday, because I'm behind the camera. You know, I can answer questions about my movie, but for me to come up and talk for 18 minutes is a really long time. So, I wanted to say, Paul, I'm happy you're here, because I know you have my back.\nThis film was not about the Internet, but it could not have been made without it. The guys' tapes on average took two weeks to get from Iraq to me. In the meantime, the soldiers -- we would email and IM. I didn't save all of them, because I didn't realize at the beginning that it would be something that I would want to keep track of. But there were 3,211 emails and IMs and text messages that I was able to save. The reason I quantify that is because we really embarked on this as a mutual journey to really get inside of it. So I wanted to show you a clip, and then I was going tell you a little bit of how it got put together. If we could roll the clip.\n(Video) SP: Today is sport. [Unclear] Radio: [Unclear] Christian soldiers. SP: We like to give these insurgents a fair chance. So, what we do, we ride with the windows down. Because, you know, we obviously have the advantage. I'm just kidding. We don't fucking ride with the goddam windows down. It's not true. Very unsafe. Whoa.\nSoldier: Right there.\nSP: All right, let's get over to that site. Be advised, we're leaving Taji right now. We believe that the blast was right outside the gate of Taji, we're heading to that location now.\nSoldier: That's a fucking car bomb!\nSoldier: Motherfuckers!\nSoldiers: Get your vest on! Hey, get over the fucking -- yeah, yeah. Any one-four elements get to the gate!\nSP: Sheriff one-six, or any one-four elements, we need you at the gate of Taji right now, over.\nSoldier: I'll walk you through it. (Voices)\nSP: Stay low. Head over to the right. Get your bag, get your bag! (Screams)\nSP: It was mass casualties. Probably 20 dead, at least 20 or 30 wounded Iraqis.\nSP: It just looked like, you know, someone had thrown a quarter through a guy, and it was just like -- there was no blood coming from the shrapnel wounds. Everything was cauterized, and it was just like there was a void going through the body. This is the scene north. They just removed a burnt body, or half a body from here. I don't think there was anything left from his abdominal down. This is blood. And you know, you walk, and you hear the pieces of skin. And that's it, that's all that's left. I remember giving three IVs, bandaging several wounded. Soldiers sitting in the corner of a sandbag wall, shaking and screaming. Medics who were terrified and couldn't perform. I later heard that Iraqi casualties were not to be treated in Taji. They can work on the post for pennies, but can't die there. They've got to die outside. If one of those incompetent medical officers told me to stop treatment, I would've slit his throat right there. 21:00 hours, and it's just our squad going through today's events in our heads, whether we want to or not.\nNews Anchor: More violence in Iraq. Twin suicide car bombings killed eight Iraqis and wounded dozens more near a coalition base north of Baghdad.\nSP: We made the news. I feel exploited and proud at the same time. I've lost all faith in the media -- a hapless joke I would much rather laugh at than become a part of. I should really thank God for saving my lucky ass. I'll do that, then I'm gonna jerk off. Because these pages smell like Linds, and there won't be any time for jerking off tomorrow. Another mission at 06:00.\nDS: Now -- (Applause) -- thanks. When I said earlier, to try and tell a story from the inside out, versus the outside in -- part of what Chris said so eloquently in his introduction -- is this melding. It's a new way of trying to make a documentary. When I met the guys, and 10 of them agreed to take cameras -- in total, 21 ended up filming. Five soldiers filmed the entire time. There are three featured in the film.\nThe way I learned about Taji was Steve Pink sent me an email, and in it, attached a photo of that burned body out at the car. And the tone from the email was, you know, it had been a very bad day, obviously. And I saw in my IM window that Mike Moriarty was at the base. So, I pinged Mike and I said, \"Mike, can you please go get that interview with Pink?\" Because the thing that very often is missing is, in the military what they call \"hot wash.\" It's that immediate interview after something immediately happens, you know. And if you let time go by, it kind of softens and smooths the edges. And for me, I really wanted that.\nSo, in order to get the intimacy, to share that experience with you, the guys -- the two most popular mounts -- there was a camera on the turret, the gun turret, and then on the dashboard of the Humvee. Most of the Humvees, we ended up mounting two cameras in them. So you get to experience that in real time, right? The interview that you see is the one that Mike went and did within 24 hours of that episode happening.\nSteve Pink reading his journal happened five months after he came home. I knew about that journal, but it was very, very private. And you know, you earn someone's trust, especially in doc filmmaking, through your relationship. So, it wasn't until five months after he was home that he would read that journal.\nNow, the news footage I put in there to try to show -- you know, I think mainstream media tries to do the best they can in the format that they have. But the thing that I know you all have heard a lot of times, American soldiers saying, \"Why don't they talk about the good stuff that we do?\" OK, this is a perfect example. Pink's squad and another squad spent their entire day outside the wire. They didn't have to go outside the wire. There were not Americans hurt out there. They spent their entire day outside the wire trying to save Iraqi lives -- the Iraqis who work on the post. So, when you may hear soldiers complaining, that's what they're talking about, you know? And I think it's such an amazing gift that they would share this as a way of bridging.\nAnd when I talk about that polarity I get at so many different Q&As, and people are really opinionated. But it seems like people don't want to hear so much, or listen, or try to have an exchange. And I'm as fiery as the next person, but I really think -- you know, different speakers have talked about their concern for the world, and my concern is that we have to have these conversations. And we have to be able to go into scary places where we may, you know, we think we know. But we just have to leave that little bit of openness, to know. There's such a disconnect. And for me, it's trying to bridge that disconnect. I'll share one story. I get -- I'm often asked, you know, for me, what have been some of the special moments from having worked on this film. And at screenings, inevitably -- you know, as I'm sure all of you obviously do speaking stuff -- usually you have people who hang around and want to ask you more questions. And usually, the first questions are, \"Oh, what kind of cameras did you use?\" Or you know, these things.\nBut there's always a few guys, almost always, who are the last ones. And I've learned over time that those are always the soldiers. And they wait until pretty much everybody's gone. And for me, one of the most profound stories someone shared with me, that then became my story, was -- for those of you who haven't seen the film, and it's not a spoiler -- it's very common there are a lot of civilian accidents, where people get in front of Humvees and they get killed. In this film, there is a scene where an Iraqi woman is killed. A soldier came up to me and stood, you know really, pretty close, a foot away from me. He's a big guy. And he looked at me, and I smiled, and then I saw the tears start welling up in his eyes. And he wasn't going to blink. And he said, \"My gunner was throwing candy.\" And I knew what he was going to say. The gunner was throwing candy. They used to throw candy to the kids. Kids got too close, very often. And he said, \"I killed a child. And I'm a father. I have children. I haven't been able to tell my wife. I'm afraid she's going to think I'm a monster.\" I hugged him, of course, and I said, you know, \"It's going to be OK.\" And he said, \"I'm going to bring her to see your film. And then I'm going to tell her.\"\nSo when I talk about a disconnect, it's not only for maybe those people who don't know a soldier, which there obviously are. You know, these days, it's not like World War II, where there was a war front and a home front, and everybody seemed involved. You can go for days here and not feel like there's a war going on. And often, I'll hear people say, who maybe know that I did this film, and they say, \"Oh, you know, I'm against the war, but I support the soldiers.\" And I've started to ask them, \"Well, that's nice. What are you doing? Are you volunteering at a VA? You go and see anybody? Do you, if you find out your neighbor's been, do you spend some time? Not necessarily ask questions, but see if they want to talk? Do you give money to any of the charities?\" You know, obviously, like Dean Kamen's working on that amazing thing, but there's charities where you can sponsor computers for wounded soldiers.\nI think, I challenge us to say -- to operationalize those terms, when we say we support someone, you know? Are you a friend to them? Do you really care? And I would just say it's my hope, and I would ask you guys to please, you know, reach out a hand. And really do give them a hug. Thank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дебора Скрантон и ее \"Военные пленки\"\nTED Talk Subtitles and Transcript: Кинорежиссер Дебора Скрантон рассказывает и демонстрирует видео фрагменты из ее документального фильма \"Военные пленки\", снятый камерами в руках солдат, воюющих в Ираке.\nТри года назад, мне позвонили по поводу выпущенного мною раннее фильма, и предложили поработать с Национальной Гвардией Нью Хэмпшира. У меня уже была такая идея, и тут, буквально посреди ночи - у нас у всех бывают такие моменты. Этот звонок меня взволновал. Я только что закончила фильм о ветеранах Второй Мировой войны, и оценила возможность познакомиться с их рассказами, я поняла, что такой шанс выпадает лишь раз в жизни - поведать истории бойцов такими, каковы они есть. Так что, этой ночью я пошла спать очень взволнованной. Пока не задумываясь обо всех деталях, но взволнована. Еще не было и четырех утра - скорее ближе к полуночи. Внезапно я проснулась. Так резко, как никогда раньше. У меня появилась идея: а что, если бы мне удалось оказаться внутри? Установить с солдатами крепкие, доверительные отношения? Показать все изнутри, а не с внешней стороны?\nЯ перезвонила майору Хейлшорну, офицеру по связям с общественностью в Национальной Гвардии Нью Хэмпшира. Мы были знакомы, так что я сказала \"Грэг?\" Он ответила: \"Да, Дебора?\" Я поделилась с ним своей идеей, и вы знаете, я считаю его одним из храбрейших мужчин на земле, как и генерала Блэйра, который, в конечном итоге, дал мне разрешение на этот эксперимент.\nЧерез 10 дней я была на базе Форт Дикс. Он дал мне возможность самой выбрать подразделение. Я выбрала роту \"Чарли\", третью по счету в 172-ом полку, горных пехотинцев, и я выбрала их по двум причинам. Первая - они пехотинцы. Вторая - они будут расположены в пункте обеспечения \"Анаконда\", а насколько мне было известно, там имеется доступ в интернет. Ключевым моим заданием было, добиться от солдат добровольного сотрудничества. Это была серьезная задача. Думаю, когда майор Хейлшорн сказал мне, как все будет проходить, я не совсем себе это представляла.\nНа деле же, оказалось, что по прибытию в Форт Дикс, мне предстояло выступить перед 180 парнями, и рассказать о моей затее. Представьте себе тот ураган вопросов, который на меня нахлынул. Одним из первых был такой: \"Что, ко всем чертям, ты вообще знаешь про Национальную Гвардию?\" Я рассказала о Колонии Массачусетского залива, в период Пекотской войны, 1607... Мой ответ занял около девяти минут, и все покатилось как по маслу.\nЯ бы хотела продемонстрировать фрагмент из нашего фильма. Это трэйлер, ведь я знаю насколько вы, ребята, заняты - большинству из вас не удалось посмотреть весь фильм целиком. Так что, я хочу продемонстрировать этот ролик, а затем, детально разобрать одну из сцен. Можно включать?\nПинк: Я сержант Стивен Пинк.\nМориарти: Капрал Майкл Мориарти.\nБаззи: Действительно ли я хочу ехать? Наверно нет.\nСолдат: Нам нельзя общаться с прессой.\nП.: Черт, я же не пресса!\nМ: День настал. Вся жизнь измениться.\nСолдат: Это серьезная заваруха, братан! Ты готов? Давай! Готовы? Ирак, мы идем!\nБ: В конечном счете, каждый солдат хочет попасть в бой. Это естественный инстинкт.\nП: Только дашь страху овладеть тобой, и уже не сможешь делать свою работу.\nМ: Каждый раз когда мы выезжаем туда - они атакуют. Это невероятно.\nБ: Эй, Нестор, твоя задница прямо у меня перед носом.\nСолдат: Инфузию! Мы под обстрелом? Есть раненный. Есть раненный.\nМ: Давай, брат. Ты хочешь поиграть?\nЖена Мориарти: Ему тяжело, что с ним нет его отца.\nМ: Этот мальчик в самом центре зоны боевых действий.\nДевушка Пинка: Вначале, он все просил \"Напиши что-нибудь пошлое!\"\nДжордж Буш: Новейшая в мире демократия.\nМ: Они палят по мне.\nП: Ты не можешь послать сюда 150 тысяч солдат и сказать всем, что собрался строить демократию.\nСолдат: У нас тут появилось окошко заказов в Бургер Кинге.\nП: Мы здесь зарабатываем деньги.\nМ: Я поддерживаю Джорджа Буша. Мы тут не ради нефти.\nДжон Бэрил: Это худшее, что произошло в моей жизни.\nП: Бэрил, не смотри на это.\nЖена М: Он уже не тот человек, каким был.\nМ: Я не вернусь.\nКевин Шонгроу: Мы приехали, чтобы помочь иракцам и только что убили одного из них.\nСолдат: Сержант Смит ранен! Сержант Смит ранен? Вон они! Вон там! Огонь, огонь!\nБэрил: Это страна будет лучше через 20 лет, и именно потому, что мы здесь. Я надеюсь.\nДебора Скрантон: Спасибо. Я хотела бы рассказать вам, насколько это трудно - вести беседу о том, о чем тяжело говорить. И я бы хотела упомянуть о случае, произошедшем со мной здесь, на TED. Не знаю, можете ли вы себе это представить, но среди нас есть докладчик, недавно вернувшийся из Ирака. Пол? Давай, поднимайся. Это Пол Энтони. Он служил - (Аплодисменты) - в морской пехоте, и я хочу рассказать вам маленькую историю. Мы были одними из тех, кому повезло оказаться в классе с камерами Sony и продуктами Vista. Так? И мы начали беседовать. Люди увидели мою карточку, и посмотрели \"Военные Пленки\", и мы начали разговор о войне.\nМы разговорились с несколькими людьми из класса и все говорили, и говорили. То есть, мы разговаривали около часа. И у меня сформировался вопрос, который бы я хотела задать вам, ребята, в надежде, что вы мне поможете. Я говорю о том, что многие из нас очень бояться говорить о войне и о политике. И вправду - может потому что мы не согласимся. Может мы просто почувствуем себя неудобно. Как нам поднять эту тему, чтобы мы смогли спокойно говорить о ней? И вы знаете, Пол заговорил, он повернулся к Констанции и сказал, \"Вы знаете, я бы никогда не начал этот разговор, если бы ее тут не было, потому что я знаю, она стоит за мной\"\nИ хочу сказать, что я нервничала. Ведь я привыкла вести беседу в стиле вопрос-ответ. И я отнеслась к тому, что Джеймс вчера сказал, ведь камера в моих руках. И поэтому, я могу отвечать на вопросы о своем фильме, но говорить монологом 18 минут, было для меня очень тяжело. Так что, я хочу сказать: \"Пол, я счастлива, что ты здесь, потому что ты за моей спиной\"\nЭтот фильм не рассказывает об интернете, но без него, не было бы самого фильма. Отснятые парнями кассеты, шли ко мне из Ирака больше двух недель. И в то же время, мы переписывались с солдатами по электронной почте. Я не сохранила все письма, потому что изначально не думала, что посчитаю нужным задокументировать их. Но в моем распоряжении было 3,211 сообщений и электронных писем, которые я смогла сохранить. Я упомянула их количество, чтобы подчеркнуть, что это было совместное путешествие, которое позволило нам по настоящему погрузиться в происходящее. Я бы хотела продемонстрировать видео, и затем, рассказать немного о том, как оно было создано. Можно запускать.\nПинк: Сегодня у нас соревнование. Мы хотим предоставить этим повстанцам равные шансы. Так что, мы поедем с опущенными окнами. Потому что ясно, что у нас преимущество. Я просто шучу. Ни хрена мы не поедем, с опущенными окнами. Еще чего. Это очень небезопасно. Ого!\nСолдат: Вон там.\nП: Ладно, давайте подъедем к тому месту. Смотрите, мы сейчас покидаем Таджи. Мы думаем, что взрыв был прямо за воротами Таджи и сейчас движемся к этому месту.\nСолдат: Это была машина начиненная взрывчаткой!\nСолдат: Вот ублюдки!\nСолдат: Одевайте жилеты! Эй, переезжай через... да, да. Всем, четверо - давайте к воротам!\nП: Шериф 1-6, или кто-нибудь из четырех взводов, вы нужны нам на выезде из Таджа, прием.\nЯ вас провожу. (Голоса)\nП: Пригнитесь. Право руля. Давай аптечку, давай сюда аптечку! (Крики)\nП: Много жертв. Примерно 20 убитых, как минимум 20 или 30 раненных иракцев.\nП: Это похоже, ну, знаете, в нем дыры, насквозь, размером с монету в 25 центов, из ран от шрапнели даже не шла кровь. Все было обожжено, казалось будто сквозь него что-то прошло насквозь, какая-то пустота. Это ракурс с севера. Они только что убрали отсюда обгоревшее тело, или то, что от него осталось. Не думаю что-нибудь от его брюшной полости уцелело. Это кровь. И знаете, ты шагаешь и слышишь куски кожи и... это все, это все, что осталось. Я помню, поставил три капельницы, и нескольких перевязал. В углу песчаного укрепления сидели солдаты - они дрожали и кричали. Медики были в шоке, и не могли ничего делать. Позже мне сказали, что в Тадже нельзя оказывать помощь раненным иракцам. Они могут работать здесь за гроши, но не могут здесь умирать. Они должны умирать в другом месте. Если бы один из этих безграмотных мед. офицеров приказал мне прекратить оказывать помощь, я бы перерезал ему глотку прямо там. Время: 21:00. Это наша рота - вновь обдумываем все пережитые сегодня события, хотим мы того или нет.\nЖурналист: Насилие в Ираке. Двое террористов взорвали себя вместе с автомобилем, среди иракцев восемь убитых и десятки раненных. Теракт произошел рядом с коалиционной базой, севернее Багдада...\nП: Мы попали в новости. Я чувствую, что меня эксплуатируют, но вместе с тем, я горд. Я потерял веру в СМИ - грусная шутка, но я скорей предпочел бы смеяться, чем в ней учавствовать. Мне стоит поблагодарить Бога, за то, что спас мою задницу. Я так и сделаю, а потом пойду подрочу. Эти страницы пахнут Линдз, а завтра, у меня не будет времени подрочить. В 6:00 - снова на выезд.\nДебора Скрантон: Итак... (Аплодисменты). Спасибо. Когда я сказала, показать историю изнутри, а не снаружи - слова Криса, как нельзя лучше, иллюстрируют этот подход. Это новый способ снимать документальные фильмы. Когда я встретилась с парнями, десять из них согласились взять камеры. В конечном итоге, снимали двадцать один. Пятеро солдат снимали постоянно. Троих из них вы видели в фильме.\nЯ узнала о Тадже от Стива Пинка, который послал мне электронное письмо, и приложил к нему фотографию того обгорелого трупа в машине. По тону письма я поняла, что очевидно это был тяжелый день. Я увидела в окошке сообщений, что Майк Мориарти находится на базе. Так что, я позвала Майка и сказала: \"Майк, не мог бы ты, пожалуйста, взять интервью у Пинка?\" Чего чаще всего не хватает, так это, как говорят в армии, \"горячей стирки\". Это когда кого-то интервьюируют сразу же после происшествия. И если вы упустите время, впечатления уже не будут такими резкими и яркими. А мне они были очень нужны.\nТак что ради особой интимности, для того что-бы разделить с вами впечатления, камеры были установлены в двух самых используемых точках - на артиллерийской башне, и на приборном щитке Хаммера. В конечном итоге, мы установили по две камеры, в большинстве Хаммеров. Так что, вы переживаете все в реальном времени,так? Интервью, которое вы видите, то самое которое провел Майк менее, чем через сутки после происшествия.\nСтив Пинк читает свой дневник, через пять месяцев после возвращения домой. Я знала об этом дневнике, но это очень, очень интимная вещь. А как вы знаете, очень важно завоевать доверие человека через ваши взаимоотношения, особенно, когда речь идет о документальном фильме. Поэтому, только по прошествии пяти месяцев с возвращения домой, он прочел этот дневник.\nЯ включила в фильм вырезку из выпуска новостей - я думаю СМИ стараются выполнять свою работу как можно лучше, в тех рамках, которые им предоставлены. Но есть кое-что, о чем вы наверняка часто слышали, это когда американские солдаты спрашивают: \"Почему они никогда не рассказывают обо всем хорошем , что мы делаем?\" Вот лучший пример. Отряд Пинка и еще один отряд провели весь день по ту сторону забора. Они не были обязаны находиться там. Там не было раненных американцев. Они провели целый день снаружи, пытаясь спасти жизни простых иракцев - тех кто работал на блок-посту. Так что, когда вы слышите как солдаты жалуются, именно это они и имеют в виду, понимаете? И я считаю, что их вклад достоин восхищения и то, что они делают, помогает наладить связь.\nИ когда я рассказываю об этом противоречии, люди засыпают меня вопросами и становятся очень непримиримыми. Но, судя по всему, люди не очень хотят что-либо слышать. Или прислушаться. Или попытаться наладить контакт. Это выводит меня из себя, как и любого другого, но я думаю - знаете, здесь многие докладчики говорят о своей глобальной цели в мире, так вот, моя цель - заставить нас вести такие разговоры. И мы должны быть в состоянии заходить в пугающие области, о которых, как нам кажется, мы знаем все. Но нам нужно сохранить немного открытости, чтобы действительно узнать. Существует некий разрыв. И по мне, это поможет наладить связь Я поделюсь с вами одной историей. Я... знаете, есть один вопрос, который я часто задаю сама себе: какие моменты работы над фильмом были для меня особенными. И во время показа, обязательно... знаете, я уверена - вы сталкиваетесь с этим, во время ваших выступлений - обычно возле вас крутятся те, кто все задают и задают вопросы. И обычно, одним из первых вопросов, бывает: \"О, а какими камерами вы пользовались?\" Ну знаете, и все в таком роде.\nНо всегда есть несколько парней и почти всегда они подходят в самом конце. Со временем я заметила, что это всегда солдаты. Они ждут, пока почти все разойдутся. И для меня, одна из самых пронзительных историй, которой когда-либо со мной поделились, была история, которая стала, также моей - для тех из вас, кто не смотрел фильм, это ничего не испортит - часто случается так, что гражданские погибают в авариях, когда они попадаются на пути Хаммера и их задавливают насмерть. В этом фильме есть сцена, где таким образом была убита иракская женщина. Солдат подошел ко мне и встал прямо передо мной, знаете - очень близко, в полу метре от меня. Он был довольно крупный. Он смотрел на меня и я улыбнулась, а потом увидела, что в его глазах стоят слезы. Он смотрел, не мигая. Он сказал: \" Мой пулеметчик бросал конфеты\" Я знала, что он сейчас скажет. Его пулеметчик бросал конфеты. Они часто бросают конфеты детям. Очень часто дети подбегают довольно близко. И он сказал: \"Я убил ребенка. Я сам отец. У меня есть дети. Я ничего не сказал моей жене. Я побоялся, что она подумает, что я монстр.\" Я обняла его, естественно, и сказала: \"Все будет хорошо\" И он сказал: \"Я хочу привезти ее, посмотреть ваш фильм. И потом я расскажу ей.\"\nТак что, когда я говорю о разрыве, это касается не только тех, кто лично не знаком с солдатами. Сегодня таких большинство, знаете - в наши дни. В отличии от времен Второй Мировой, когда и на войне и дома был свой фронт, и все были вовлечены в это. Сегодня вы можете жить и не чувствовать, что идет война. И я часто слышу как люди говорят, из тех кто знает, что я сняла этот фильм, они говорят: \" Вы знаете, я против войны, но я поддерживаю солдат\" И тогда я спрашиваю их: \"Это хорошо - и что же вы делаете? Вы волонтер в организации помощи ветеранам? Вы посещаете кого-нибудь из них? Если бы вы узнали, что ваш сосед был там, уделили бы вы ему больше внимания? Не обязательно задавать вопросы, но выслушать, если им захочется рассказать? Вы жертвуете деньги в благотворительные фонды?\" Работа которую проводит Дин Каменс великолепна, но знаете ли вы, что вы можете спонсировать компьютеры для раненных солдат.\nЯ бросаю вызов нам всем, чтобы вдохнуть жизнь в эти фразы, когда мы говорим, что поддерживаем кого-то. Вы дружите с ними? Вам действительно не все равно? И в конце, я хочу выразить надежду, попросить вас, протянуть руку помощи. И обнять их, от всего сердца. Спасибо."
}
] |
Deborah Scranton: An Iraq war movie crowd-sourced from soldiers
TED Talk Subtitles and Transcript: Filmmaker Deborah Scranton talks about and shows clips from her documentary The War Tapes, which puts cameras in the hands of soldiers fighting in Iraq.
Three years ago, I got a phone call, based on an earlier film I had made, with an offer to embed the New Hampshire National Guard. My idea -- and literally, I woke up in the middle of the night, and we've all have those moments. You know, you go to sleep -- I was excited, with this phone call. I was thinking, I just finished making another film about World War II vets, and I realized I'd gotten to know their stories, and I realized this was a once-in-a-lifetime opportunity to tell a warrior's story as it unfolded. So I went to bed that night pretty excited. Not sure of all the details, but excited. It wasn't at four in the morning, but it was closer to midnight. Woke straight up. Wide-awake as could be. And I had this idea: what if I could, in effect, virtually embed, and create a permeable relationship with the soldiers? To tell the story from the inside out, versus the outside in?
So, I called back Major Heilshorn, who's the public affairs officer of the New Hampshire National Guard. And he knew me, so I was like, "Greg?" He's like, "Yes, Deborah?" Told him my idea, and you know, he is one of the bravest men in the world, as is General Blair, who, in the end, gave me permission to try this experiment.
Within 10 days, I was down at Fort Dix. He gave me my pick of units. I picked one unit -- Charlie Company, Third of the 172nd, they're mountain infantry -- for two reasons. One, they're infantry. Number two, they were going to be based at LSA Anaconda, so I knew they would have Internet access. The caveat for my access was I had to get the soldiers to volunteer. This was a big thing that I think when Major H told me, I wasn't really totally gathering what that would mean.
So what that meant was, when I went down to Fort Dix, I had to hop out in front of 180 guys and tell them of my vision. You can imagine the hailstorm of questions I got. The opening one was, "What the fuck do you know about the National Guard?" I started with the 1607 Massachusetts Bay Colony Pequot Indian Wars. Gave them about a nine minute response, and there we went.
So, I'd like to show the clip of the film. It's our trailer, because I know, obviously you guys are busy, many of you may not have had a chance to see it. So, I want to show the trailer, and then I'm going to take apart one scene in detail. If we could roll?
(Video) Stephen Pink: This is Sergeant Stephen Pink.
Michael Moriarty: Specialist Michael Moriarty.
Zack Bazzi: Do I really want to go? Probably not.
Soldier: We're not supposed to talk to the media.
SP: I'm not the media, dammit!
MM: The day is here. Life will change.
Voice: The real deal, man! Narrator: You ready? Soldier: Bring it on! Narrator: You ready? Voice 2: Iraq, here we come!
ZB: Every soldier eventually wants to go in combat. It's natural instinct.
SP: If you let fear get to you, then you're not going to be doing your job.
MM: Every single time you go out there, there's attacks. It's unbelievable.
ZB: Hey, Nestor, your ass crack is right in my face.
Soldiers: IV! Are we on fire? IV! Man down! Man down!
MM: Keep going, brother. You wanna play?
Michael Moriarty's Wife: It's really hard for him to not have his dad.
MM: This little kid is in the middle of a war zone.
Stephen Pink's Girlfriend: In the beginning, he's like, "Write something dirty!"
George W. Bush: The world's newest democracy.
MM: They're shooting at me.
SP: You don't put 150,000 troops in there, and say we're there to create democracy.
Soldier: We've got a drive through window at Burger King now.
SP: We're here to create money.
MM: I support George Bush. We're not there for the oil.
Jon Baril: The worst thing in my life.
SP: Baril, don't look at it, bud.
Michael Moriarty's Wife: He's not the same person anymore.
MM: I will not go back.
Kevin Shangraw: The Iraqi people are who we are there to help -- and we just killed one.
Soldiers: Sergeant Smith is down! Sergeant Smith is down? There they are! Right there! Fire, fire!
JB: It'll be a better country in 20 years, 'cause we were there. I hope.
(Applause) Deborah Scranton: Thank you. One of the things I'd like to talk to you about is having a conversation about something that is difficult to talk about. And I'd like to relate an experience I had here at TED. I don't know how many of you might imagine it, but there's actually a TEDster who recently got back from Iraq. Paul? Come on, stand up. This is Paul Anthony. He served -- (Applause) -- with the Marines, and I want to tell you a little, brief story. We were one of the lucky ones to get in the class with the Sony cameras and the Vista software. Right? And we started talking. People will see my tag, and they'll see "The War Tapes," and then we'll start talking about war.
We got in a conversation with some other people in the class, and it went on and on. I mean, we were there for an hour, talking. And it really highlighted something that I would like to ask you guys to think about and hopefully to help with, which is, I think a lot of us are very afraid to have conversations about war, and about politics. And really -- because maybe we're going to disagree. Maybe it's going to get uncomfortable. How do we open it up to really be able to have a conversation? And you know, Paul was talking, and he then turned to Constance and said, "You know, I wouldn't have this conversation if she weren't here, because I know she has my back."
And I want to say, I was nervous. Because I'm used to doing Q&As. I really related to what James was saying yesterday, because I'm behind the camera. You know, I can answer questions about my movie, but for me to come up and talk for 18 minutes is a really long time. So, I wanted to say, Paul, I'm happy you're here, because I know you have my back.
This film was not about the Internet, but it could not have been made without it. The guys' tapes on average took two weeks to get from Iraq to me. In the meantime, the soldiers -- we would email and IM. I didn't save all of them, because I didn't realize at the beginning that it would be something that I would want to keep track of. But there were 3,211 emails and IMs and text messages that I was able to save. The reason I quantify that is because we really embarked on this as a mutual journey to really get inside of it. So I wanted to show you a clip, and then I was going tell you a little bit of how it got put together. If we could roll the clip.
(Video) SP: Today is sport. [Unclear] Radio: [Unclear] Christian soldiers. SP: We like to give these insurgents a fair chance. So, what we do, we ride with the windows down. Because, you know, we obviously have the advantage. I'm just kidding. We don't fucking ride with the goddam windows down. It's not true. Very unsafe. Whoa.
Soldier: Right there.
SP: All right, let's get over to that site. Be advised, we're leaving Taji right now. We believe that the blast was right outside the gate of Taji, we're heading to that location now.
Soldier: That's a fucking car bomb!
Soldier: Motherfuckers!
Soldiers: Get your vest on! Hey, get over the fucking -- yeah, yeah. Any one-four elements get to the gate!
SP: Sheriff one-six, or any one-four elements, we need you at the gate of Taji right now, over.
Soldier: I'll walk you through it. (Voices)
SP: Stay low. Head over to the right. Get your bag, get your bag! (Screams)
SP: It was mass casualties. Probably 20 dead, at least 20 or 30 wounded Iraqis.
SP: It just looked like, you know, someone had thrown a quarter through a guy, and it was just like -- there was no blood coming from the shrapnel wounds. Everything was cauterized, and it was just like there was a void going through the body. This is the scene north. They just removed a burnt body, or half a body from here. I don't think there was anything left from his abdominal down. This is blood. And you know, you walk, and you hear the pieces of skin. And that's it, that's all that's left. I remember giving three IVs, bandaging several wounded. Soldiers sitting in the corner of a sandbag wall, shaking and screaming. Medics who were terrified and couldn't perform. I later heard that Iraqi casualties were not to be treated in Taji. They can work on the post for pennies, but can't die there. They've got to die outside. If one of those incompetent medical officers told me to stop treatment, I would've slit his throat right there. 21:00 hours, and it's just our squad going through today's events in our heads, whether we want to or not.
News Anchor: More violence in Iraq. Twin suicide car bombings killed eight Iraqis and wounded dozens more near a coalition base north of Baghdad.
SP: We made the news. I feel exploited and proud at the same time. I've lost all faith in the media -- a hapless joke I would much rather laugh at than become a part of. I should really thank God for saving my lucky ass. I'll do that, then I'm gonna jerk off. Because these pages smell like Linds, and there won't be any time for jerking off tomorrow. Another mission at 06:00.
DS: Now -- (Applause) -- thanks. When I said earlier, to try and tell a story from the inside out, versus the outside in -- part of what Chris said so eloquently in his introduction -- is this melding. It's a new way of trying to make a documentary. When I met the guys, and 10 of them agreed to take cameras -- in total, 21 ended up filming. Five soldiers filmed the entire time. There are three featured in the film.
The way I learned about Taji was Steve Pink sent me an email, and in it, attached a photo of that burned body out at the car. And the tone from the email was, you know, it had been a very bad day, obviously. And I saw in my IM window that Mike Moriarty was at the base. So, I pinged Mike and I said, "Mike, can you please go get that interview with Pink?" Because the thing that very often is missing is, in the military what they call "hot wash." It's that immediate interview after something immediately happens, you know. And if you let time go by, it kind of softens and smooths the edges. And for me, I really wanted that.
So, in order to get the intimacy, to share that experience with you, the guys -- the two most popular mounts -- there was a camera on the turret, the gun turret, and then on the dashboard of the Humvee. Most of the Humvees, we ended up mounting two cameras in them. So you get to experience that in real time, right? The interview that you see is the one that Mike went and did within 24 hours of that episode happening.
Steve Pink reading his journal happened five months after he came home. I knew about that journal, but it was very, very private. And you know, you earn someone's trust, especially in doc filmmaking, through your relationship. So, it wasn't until five months after he was home that he would read that journal.
Now, the news footage I put in there to try to show -- you know, I think mainstream media tries to do the best they can in the format that they have. But the thing that I know you all have heard a lot of times, American soldiers saying, "Why don't they talk about the good stuff that we do?" OK, this is a perfect example. Pink's squad and another squad spent their entire day outside the wire. They didn't have to go outside the wire. There were not Americans hurt out there. They spent their entire day outside the wire trying to save Iraqi lives -- the Iraqis who work on the post. So, when you may hear soldiers complaining, that's what they're talking about, you know? And I think it's such an amazing gift that they would share this as a way of bridging.
And when I talk about that polarity I get at so many different Q&As, and people are really opinionated. But it seems like people don't want to hear so much, or listen, or try to have an exchange. And I'm as fiery as the next person, but I really think -- you know, different speakers have talked about their concern for the world, and my concern is that we have to have these conversations. And we have to be able to go into scary places where we may, you know, we think we know. But we just have to leave that little bit of openness, to know. There's such a disconnect. And for me, it's trying to bridge that disconnect. I'll share one story. I get -- I'm often asked, you know, for me, what have been some of the special moments from having worked on this film. And at screenings, inevitably -- you know, as I'm sure all of you obviously do speaking stuff -- usually you have people who hang around and want to ask you more questions. And usually, the first questions are, "Oh, what kind of cameras did you use?" Or you know, these things.
But there's always a few guys, almost always, who are the last ones. And I've learned over time that those are always the soldiers. And they wait until pretty much everybody's gone. And for me, one of the most profound stories someone shared with me, that then became my story, was -- for those of you who haven't seen the film, and it's not a spoiler -- it's very common there are a lot of civilian accidents, where people get in front of Humvees and they get killed. In this film, there is a scene where an Iraqi woman is killed. A soldier came up to me and stood, you know really, pretty close, a foot away from me. He's a big guy. And he looked at me, and I smiled, and then I saw the tears start welling up in his eyes. And he wasn't going to blink. And he said, "My gunner was throwing candy." And I knew what he was going to say. The gunner was throwing candy. They used to throw candy to the kids. Kids got too close, very often. And he said, "I killed a child. And I'm a father. I have children. I haven't been able to tell my wife. I'm afraid she's going to think I'm a monster." I hugged him, of course, and I said, you know, "It's going to be OK." And he said, "I'm going to bring her to see your film. And then I'm going to tell her."
So when I talk about a disconnect, it's not only for maybe those people who don't know a soldier, which there obviously are. You know, these days, it's not like World War II, where there was a war front and a home front, and everybody seemed involved. You can go for days here and not feel like there's a war going on. And often, I'll hear people say, who maybe know that I did this film, and they say, "Oh, you know, I'm against the war, but I support the soldiers." And I've started to ask them, "Well, that's nice. What are you doing? Are you volunteering at a VA? You go and see anybody? Do you, if you find out your neighbor's been, do you spend some time? Not necessarily ask questions, but see if they want to talk? Do you give money to any of the charities?" You know, obviously, like Dean Kamen's working on that amazing thing, but there's charities where you can sponsor computers for wounded soldiers.
I think, I challenge us to say -- to operationalize those terms, when we say we support someone, you know? Are you a friend to them? Do you really care? And I would just say it's my hope, and I would ask you guys to please, you know, reach out a hand. And really do give them a hug. Thank you.
|
Дебора Скрантон и ее "Военные пленки"
TED Talk Subtitles and Transcript: Кинорежиссер Дебора Скрантон рассказывает и демонстрирует видео фрагменты из ее документального фильма "Военные пленки", снятый камерами в руках солдат, воюющих в Ираке.
Три года назад, мне позвонили по поводу выпущенного мною раннее фильма, и предложили поработать с Национальной Гвардией Нью Хэмпшира. У меня уже была такая идея, и тут, буквально посреди ночи - у нас у всех бывают такие моменты. Этот звонок меня взволновал. Я только что закончила фильм о ветеранах Второй Мировой войны, и оценила возможность познакомиться с их рассказами, я поняла, что такой шанс выпадает лишь раз в жизни - поведать истории бойцов такими, каковы они есть. Так что, этой ночью я пошла спать очень взволнованной. Пока не задумываясь обо всех деталях, но взволнована. Еще не было и четырех утра - скорее ближе к полуночи. Внезапно я проснулась. Так резко, как никогда раньше. У меня появилась идея: а что, если бы мне удалось оказаться внутри? Установить с солдатами крепкие, доверительные отношения? Показать все изнутри, а не с внешней стороны?
Я перезвонила майору Хейлшорну, офицеру по связям с общественностью в Национальной Гвардии Нью Хэмпшира. Мы были знакомы, так что я сказала "Грэг?" Он ответила: "Да, Дебора?" Я поделилась с ним своей идеей, и вы знаете, я считаю его одним из храбрейших мужчин на земле, как и генерала Блэйра, который, в конечном итоге, дал мне разрешение на этот эксперимент.
Через 10 дней я была на базе Форт Дикс. Он дал мне возможность самой выбрать подразделение. Я выбрала роту "Чарли", третью по счету в 172-ом полку, горных пехотинцев, и я выбрала их по двум причинам. Первая - они пехотинцы. Вторая - они будут расположены в пункте обеспечения "Анаконда", а насколько мне было известно, там имеется доступ в интернет. Ключевым моим заданием было, добиться от солдат добровольного сотрудничества. Это была серьезная задача. Думаю, когда майор Хейлшорн сказал мне, как все будет проходить, я не совсем себе это представляла.
На деле же, оказалось, что по прибытию в Форт Дикс, мне предстояло выступить перед 180 парнями, и рассказать о моей затее. Представьте себе тот ураган вопросов, который на меня нахлынул. Одним из первых был такой: "Что, ко всем чертям, ты вообще знаешь про Национальную Гвардию?" Я рассказала о Колонии Массачусетского залива, в период Пекотской войны, 1607... Мой ответ занял около девяти минут, и все покатилось как по маслу.
Я бы хотела продемонстрировать фрагмент из нашего фильма. Это трэйлер, ведь я знаю насколько вы, ребята, заняты - большинству из вас не удалось посмотреть весь фильм целиком. Так что, я хочу продемонстрировать этот ролик, а затем, детально разобрать одну из сцен. Можно включать?
Пинк: Я сержант Стивен Пинк.
Мориарти: Капрал Майкл Мориарти.
Баззи: Действительно ли я хочу ехать? Наверно нет.
Солдат: Нам нельзя общаться с прессой.
П.: Черт, я же не пресса!
М: День настал. Вся жизнь измениться.
Солдат: Это серьезная заваруха, братан! Ты готов? Давай! Готовы? Ирак, мы идем!
Б: В конечном счете, каждый солдат хочет попасть в бой. Это естественный инстинкт.
П: Только дашь страху овладеть тобой, и уже не сможешь делать свою работу.
М: Каждый раз когда мы выезжаем туда - они атакуют. Это невероятно.
Б: Эй, Нестор, твоя задница прямо у меня перед носом.
Солдат: Инфузию! Мы под обстрелом? Есть раненный. Есть раненный.
М: Давай, брат. Ты хочешь поиграть?
Жена Мориарти: Ему тяжело, что с ним нет его отца.
М: Этот мальчик в самом центре зоны боевых действий.
Девушка Пинка: Вначале, он все просил "Напиши что-нибудь пошлое!"
Джордж Буш: Новейшая в мире демократия.
М: Они палят по мне.
П: Ты не можешь послать сюда 150 тысяч солдат и сказать всем, что собрался строить демократию.
Солдат: У нас тут появилось окошко заказов в Бургер Кинге.
П: Мы здесь зарабатываем деньги.
М: Я поддерживаю Джорджа Буша. Мы тут не ради нефти.
Джон Бэрил: Это худшее, что произошло в моей жизни.
П: Бэрил, не смотри на это.
Жена М: Он уже не тот человек, каким был.
М: Я не вернусь.
Кевин Шонгроу: Мы приехали, чтобы помочь иракцам и только что убили одного из них.
Солдат: Сержант Смит ранен! Сержант Смит ранен? Вон они! Вон там! Огонь, огонь!
Бэрил: Это страна будет лучше через 20 лет, и именно потому, что мы здесь. Я надеюсь.
Дебора Скрантон: Спасибо. Я хотела бы рассказать вам, насколько это трудно - вести беседу о том, о чем тяжело говорить. И я бы хотела упомянуть о случае, произошедшем со мной здесь, на TED. Не знаю, можете ли вы себе это представить, но среди нас есть докладчик, недавно вернувшийся из Ирака. Пол? Давай, поднимайся. Это Пол Энтони. Он служил - (Аплодисменты) - в морской пехоте, и я хочу рассказать вам маленькую историю. Мы были одними из тех, кому повезло оказаться в классе с камерами Sony и продуктами Vista. Так? И мы начали беседовать. Люди увидели мою карточку, и посмотрели "Военные Пленки", и мы начали разговор о войне.
Мы разговорились с несколькими людьми из класса и все говорили, и говорили. То есть, мы разговаривали около часа. И у меня сформировался вопрос, который бы я хотела задать вам, ребята, в надежде, что вы мне поможете. Я говорю о том, что многие из нас очень бояться говорить о войне и о политике. И вправду - может потому что мы не согласимся. Может мы просто почувствуем себя неудобно. Как нам поднять эту тему, чтобы мы смогли спокойно говорить о ней? И вы знаете, Пол заговорил, он повернулся к Констанции и сказал, "Вы знаете, я бы никогда не начал этот разговор, если бы ее тут не было, потому что я знаю, она стоит за мной"
И хочу сказать, что я нервничала. Ведь я привыкла вести беседу в стиле вопрос-ответ. И я отнеслась к тому, что Джеймс вчера сказал, ведь камера в моих руках. И поэтому, я могу отвечать на вопросы о своем фильме, но говорить монологом 18 минут, было для меня очень тяжело. Так что, я хочу сказать: "Пол, я счастлива, что ты здесь, потому что ты за моей спиной"
Этот фильм не рассказывает об интернете, но без него, не было бы самого фильма. Отснятые парнями кассеты, шли ко мне из Ирака больше двух недель. И в то же время, мы переписывались с солдатами по электронной почте. Я не сохранила все письма, потому что изначально не думала, что посчитаю нужным задокументировать их. Но в моем распоряжении было 3,211 сообщений и электронных писем, которые я смогла сохранить. Я упомянула их количество, чтобы подчеркнуть, что это было совместное путешествие, которое позволило нам по настоящему погрузиться в происходящее. Я бы хотела продемонстрировать видео, и затем, рассказать немного о том, как оно было создано. Можно запускать.
Пинк: Сегодня у нас соревнование. Мы хотим предоставить этим повстанцам равные шансы. Так что, мы поедем с опущенными окнами. Потому что ясно, что у нас преимущество. Я просто шучу. Ни хрена мы не поедем, с опущенными окнами. Еще чего. Это очень небезопасно. Ого!
Солдат: Вон там.
П: Ладно, давайте подъедем к тому месту. Смотрите, мы сейчас покидаем Таджи. Мы думаем, что взрыв был прямо за воротами Таджи и сейчас движемся к этому месту.
Солдат: Это была машина начиненная взрывчаткой!
Солдат: Вот ублюдки!
Солдат: Одевайте жилеты! Эй, переезжай через... да, да. Всем, четверо - давайте к воротам!
П: Шериф 1-6, или кто-нибудь из четырех взводов, вы нужны нам на выезде из Таджа, прием.
Я вас провожу. (Голоса)
П: Пригнитесь. Право руля. Давай аптечку, давай сюда аптечку! (Крики)
П: Много жертв. Примерно 20 убитых, как минимум 20 или 30 раненных иракцев.
П: Это похоже, ну, знаете, в нем дыры, насквозь, размером с монету в 25 центов, из ран от шрапнели даже не шла кровь. Все было обожжено, казалось будто сквозь него что-то прошло насквозь, какая-то пустота. Это ракурс с севера. Они только что убрали отсюда обгоревшее тело, или то, что от него осталось. Не думаю что-нибудь от его брюшной полости уцелело. Это кровь. И знаете, ты шагаешь и слышишь куски кожи и... это все, это все, что осталось. Я помню, поставил три капельницы, и нескольких перевязал. В углу песчаного укрепления сидели солдаты - они дрожали и кричали. Медики были в шоке, и не могли ничего делать. Позже мне сказали, что в Тадже нельзя оказывать помощь раненным иракцам. Они могут работать здесь за гроши, но не могут здесь умирать. Они должны умирать в другом месте. Если бы один из этих безграмотных мед. офицеров приказал мне прекратить оказывать помощь, я бы перерезал ему глотку прямо там. Время: 21:00. Это наша рота - вновь обдумываем все пережитые сегодня события, хотим мы того или нет.
Журналист: Насилие в Ираке. Двое террористов взорвали себя вместе с автомобилем, среди иракцев восемь убитых и десятки раненных. Теракт произошел рядом с коалиционной базой, севернее Багдада...
П: Мы попали в новости. Я чувствую, что меня эксплуатируют, но вместе с тем, я горд. Я потерял веру в СМИ - грусная шутка, но я скорей предпочел бы смеяться, чем в ней учавствовать. Мне стоит поблагодарить Бога, за то, что спас мою задницу. Я так и сделаю, а потом пойду подрочу. Эти страницы пахнут Линдз, а завтра, у меня не будет времени подрочить. В 6:00 - снова на выезд.
Дебора Скрантон: Итак... (Аплодисменты). Спасибо. Когда я сказала, показать историю изнутри, а не снаружи - слова Криса, как нельзя лучше, иллюстрируют этот подход. Это новый способ снимать документальные фильмы. Когда я встретилась с парнями, десять из них согласились взять камеры. В конечном итоге, снимали двадцать один. Пятеро солдат снимали постоянно. Троих из них вы видели в фильме.
Я узнала о Тадже от Стива Пинка, который послал мне электронное письмо, и приложил к нему фотографию того обгорелого трупа в машине. По тону письма я поняла, что очевидно это был тяжелый день. Я увидела в окошке сообщений, что Майк Мориарти находится на базе. Так что, я позвала Майка и сказала: "Майк, не мог бы ты, пожалуйста, взять интервью у Пинка?" Чего чаще всего не хватает, так это, как говорят в армии, "горячей стирки". Это когда кого-то интервьюируют сразу же после происшествия. И если вы упустите время, впечатления уже не будут такими резкими и яркими. А мне они были очень нужны.
Так что ради особой интимности, для того что-бы разделить с вами впечатления, камеры были установлены в двух самых используемых точках - на артиллерийской башне, и на приборном щитке Хаммера. В конечном итоге, мы установили по две камеры, в большинстве Хаммеров. Так что, вы переживаете все в реальном времени,так? Интервью, которое вы видите, то самое которое провел Майк менее, чем через сутки после происшествия.
Стив Пинк читает свой дневник, через пять месяцев после возвращения домой. Я знала об этом дневнике, но это очень, очень интимная вещь. А как вы знаете, очень важно завоевать доверие человека через ваши взаимоотношения, особенно, когда речь идет о документальном фильме. Поэтому, только по прошествии пяти месяцев с возвращения домой, он прочел этот дневник.
Я включила в фильм вырезку из выпуска новостей - я думаю СМИ стараются выполнять свою работу как можно лучше, в тех рамках, которые им предоставлены. Но есть кое-что, о чем вы наверняка часто слышали, это когда американские солдаты спрашивают: "Почему они никогда не рассказывают обо всем хорошем , что мы делаем?" Вот лучший пример. Отряд Пинка и еще один отряд провели весь день по ту сторону забора. Они не были обязаны находиться там. Там не было раненных американцев. Они провели целый день снаружи, пытаясь спасти жизни простых иракцев - тех кто работал на блок-посту. Так что, когда вы слышите как солдаты жалуются, именно это они и имеют в виду, понимаете? И я считаю, что их вклад достоин восхищения и то, что они делают, помогает наладить связь.
И когда я рассказываю об этом противоречии, люди засыпают меня вопросами и становятся очень непримиримыми. Но, судя по всему, люди не очень хотят что-либо слышать. Или прислушаться. Или попытаться наладить контакт. Это выводит меня из себя, как и любого другого, но я думаю - знаете, здесь многие докладчики говорят о своей глобальной цели в мире, так вот, моя цель - заставить нас вести такие разговоры. И мы должны быть в состоянии заходить в пугающие области, о которых, как нам кажется, мы знаем все. Но нам нужно сохранить немного открытости, чтобы действительно узнать. Существует некий разрыв. И по мне, это поможет наладить связь Я поделюсь с вами одной историей. Я... знаете, есть один вопрос, который я часто задаю сама себе: какие моменты работы над фильмом были для меня особенными. И во время показа, обязательно... знаете, я уверена - вы сталкиваетесь с этим, во время ваших выступлений - обычно возле вас крутятся те, кто все задают и задают вопросы. И обычно, одним из первых вопросов, бывает: "О, а какими камерами вы пользовались?" Ну знаете, и все в таком роде.
Но всегда есть несколько парней и почти всегда они подходят в самом конце. Со временем я заметила, что это всегда солдаты. Они ждут, пока почти все разойдутся. И для меня, одна из самых пронзительных историй, которой когда-либо со мной поделились, была история, которая стала, также моей - для тех из вас, кто не смотрел фильм, это ничего не испортит - часто случается так, что гражданские погибают в авариях, когда они попадаются на пути Хаммера и их задавливают насмерть. В этом фильме есть сцена, где таким образом была убита иракская женщина. Солдат подошел ко мне и встал прямо передо мной, знаете - очень близко, в полу метре от меня. Он был довольно крупный. Он смотрел на меня и я улыбнулась, а потом увидела, что в его глазах стоят слезы. Он смотрел, не мигая. Он сказал: " Мой пулеметчик бросал конфеты" Я знала, что он сейчас скажет. Его пулеметчик бросал конфеты. Они часто бросают конфеты детям. Очень часто дети подбегают довольно близко. И он сказал: "Я убил ребенка. Я сам отец. У меня есть дети. Я ничего не сказал моей жене. Я побоялся, что она подумает, что я монстр." Я обняла его, естественно, и сказала: "Все будет хорошо" И он сказал: "Я хочу привезти ее, посмотреть ваш фильм. И потом я расскажу ей."
Так что, когда я говорю о разрыве, это касается не только тех, кто лично не знаком с солдатами. Сегодня таких большинство, знаете - в наши дни. В отличии от времен Второй Мировой, когда и на войне и дома был свой фронт, и все были вовлечены в это. Сегодня вы можете жить и не чувствовать, что идет война. И я часто слышу как люди говорят, из тех кто знает, что я сняла этот фильм, они говорят: " Вы знаете, я против войны, но я поддерживаю солдат" И тогда я спрашиваю их: "Это хорошо - и что же вы делаете? Вы волонтер в организации помощи ветеранам? Вы посещаете кого-нибудь из них? Если бы вы узнали, что ваш сосед был там, уделили бы вы ему больше внимания? Не обязательно задавать вопросы, но выслушать, если им захочется рассказать? Вы жертвуете деньги в благотворительные фонды?" Работа которую проводит Дин Каменс великолепна, но знаете ли вы, что вы можете спонсировать компьютеры для раненных солдат.
Я бросаю вызов нам всем, чтобы вдохнуть жизнь в эти фразы, когда мы говорим, что поддерживаем кого-то. Вы дружите с ними? Вам действительно не все равно? И в конце, я хочу выразить надежду, попросить вас, протянуть руку помощи. И обнять их, от всего сердца. Спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Kary Mullis: Play! Experiment! Discover!\nTED Talk Subtitles and Transcript: Biochemist Kary Mullis talks about the basis of modern science: the experiment. Sharing tales from the 17th century and from his own backyard-rocketry days, Mullis celebrates the curiosity, inspiration and rigor of good science in all its forms.\nI'll just start talking about the 17th century. I hope nobody finds that offensive. I -- you know, when I -- after I had invented PCR, I kind of needed a change. And I moved down to La Jolla and learned how to surf. And I started living down there on the beach for a long time. And when surfers are out waiting for waves, you probably wonder, if you've never been out there, what are they doing? You know, sometimes there's a 10-, 15-minute break out there when you're waiting for a wave to come in. They usually talk about the 17th century. You know, they get a real bad rap in the world. People think they're sort of lowbrows. One day, somebody suggested I read this book. It was called -- it was called \"The Air Pump,\" or something like \"The Leviathan and The Air Pump.\" It was a real weird book about the 17th century. And I realized, the roots of the way I sort of thought was just the only natural way to think about things. That -- you know, I was born thinking about things that way, and I had always been like a little scientist guy. And when I went to find out something, I used scientific methods. I wasn't real surprised, you know, when they first told me how -- how you were supposed to do science, because I'd already been doing it for fun and whatever. But it didn't -- it never occurred to me that it had to be invented and that it had been invented only 350 years ago. You know, it was -- like it happened in England, and Germany, and Italy sort of all at the same time. And the story of that, I thought, was really fascinating. So I'm going to talk a little bit about that, and what exactly is it that scientists are supposed to do. And it's, it's a kind of -- You know, Charles I got beheaded somewhere early in the 17th century. And the English set up Cromwell and a whole bunch of Republicans or whatever, and not the kind of Republicans we had. They changed the government, and it didn't work. And Charles II, the son, was finally put back on the throne of England. He was really nervous, because his dad had been, you know, beheaded for being the King of England And he was nervous about the fact that conversations that got going in, like, bars and stuff would turn to -- this is kind of -- it's hard to believe, but people in the 17th century in England were starting to talk about, you know, philosophy and stuff in bars. They didn't have TV screens, and they didn't have any football games to watch. And they would get really pissy, and all of a sudden people would spill out into the street and fight about issues like whether or not it was okay if Robert Boyle made a device called the vacuum pump. Now, Boyle was a friend of Charles II. He was a Christian guy during the weekends, but during the week he was a scientist. (Laughter) Which was -- back then it was sort of, you know, well, you know -- if you made this thing -- he made this little device, like kind of like a bicycle pump in reverse that could suck all the air out of -- you know what a bell jar is? One of these things, you pick it up, put it down, and it's got a seal, and you can see inside of it, so you can see what's going on inside this thing. But what he was trying to do was to pump all the air out of there, and see what would happen inside there. I mean, the first -- I think one of the first experiments he did was he put a bird in there. And people in the 17th century, they didn't really understand the same way we do about you know, this stuff is a bunch of different kinds of molecules, and we breathe it in for a purpose and all that. I mean, fish don't know much about water, and people didn't know much about air. But both started exploring it. One thing, he put a bird in there, and he pumped all the air out, and the bird died. So he said, hmm... He said -- he called what he'd done as making -- they didn't call it a vacuum pump at the time. Now you call it a vacuum pump; he called it a vacuum. Right? And immediately, he got into trouble with the local clergy who said, you can't make a vacuum. Ah, uh -- (Laughter) Aristotle said that nature abhors one. I think it was a poor translation, probably, but people relied on authorities like that. And you know, Boyle says, well, shit. I make them all the time. I mean, whatever that is that kills the bird -- and I'm calling it a vacuum. And the religious people said that if God wanted you to make -- I mean, God is everywhere, that was one of their rules, is God is everywhere. And a vacuum -- there's nothing in a vacuum, so you've -- God couldn't be in there. So therefore the church said that you can't make a vacuum, you know. And Boyle said, bullshit. I mean, you want to call it Godless, you know, you call it Godless. But that's not my job. I'm not into that. I do that on the weekend. And like -- what I'm trying to do is figure out what happens when you suck everything out of a compartment. And he did all these cute little experiments. Like he did one with -- he had a little wheel, like a fan, that was sort of loosely attached, so it could spin by itself. He had another fan opposed to it that he had like a -- I mean, the way I would have done this would be, like, a rubber band, and, you know, around a tinker toy kind of fan. I know exactly how he did it; I've seen the drawings. It's two fans, one which he could turn from outside after he got the vacuum established, and he discovered that if he pulled all the air out of it, the one fan would no longer turn the other one, right? Something was missing, you know. I mean, these are -- it's kind of weird to think that someone had to do an experiment to show that, but that was what was going on at the time. And like, there was big arguments about it in the -- you know, the gin houses and in the coffee shops and stuff. And Charles started not liking that. Charles II was kind of saying, you know, you should keep that -- let's make a place where you can do this stuff where people don't get so -- you know, we don't want the -- we don't want to get the people mad at me again. And so -- because when they started talking about religion and science and stuff like that, that's when it had sort of gotten his father in trouble. And so, Charles said, I'm going to put up the money give you guys a building, come here and you can meet in the building, but just don't talk about religion in there. And that was fine with Boyle. He said, OK, we're going to start having these meetings. And anybody who wants to do science is -- this is about the time that Isaac Newton was starting to whip out a lot of really interesting things. And there was all kind of people that would come to the Royal Society, they called it. You had to be dressed up pretty well. It wasn't like a TED conference. That was the only criteria, was that you be -- you looked like a gentleman, and they'd let anybody could come. You didn't have to be a member then. And so, they would come in and you would do -- Anybody that was going to show an experiment, which was kind of a new word at the time, demonstrate some principle, they had to do it on stage, where everybody could see it. So they were -- the really important part of this was, you were not supposed to talk about final causes, for instance. And God was out of the picture. The actual nature of reality was not at issue. You're not supposed to talk about the absolute nature of anything. You were not supposed to talk about anything that you couldn't demonstrate. So if somebody could see it, you could say, here's how the machine works, here's what we do, and then here's what happens. And seeing what happens, it was OK to generalize, and say, I'm sure that this will happen anytime we make one of these things. And so you can start making up some rules. You say, anytime you have a vacuum state, you will discover that one wheel will not turn another one, if the only connection between them is whatever was there before the vacuum. That kind of thing. Candles can't burn in a vacuum, therefore, probably sparklers wouldn't either. It's not clear; actually sparklers will, but they didn't know that. They didn't have sparklers. But, they -- (Laughter) -- you can make up rules, but they have to relate only to the things that you've been able to demonstrate. And most the demonstrations had to do with visuals. Like if you do an experiment on stage, and nobody can see it, they can just hear it, they would probably think you were freaky. I mean, reality is what you can see. That wasn't an explicit rule in the meeting, but I'm sure that was part of it, you know. If people hear voices, and they can't see and associate it with somebody, that person's probably not there. But the general idea that you could only -- you could only really talk about things in that place that had some kind of experimental basis. It didn't matter what Thomas Hobbes, who was a local philosopher, said about it, you know, because you weren't going to be talking final causes. What's happening here, in the middle of the 17th century, was that what became my field -- science, experimental science -- was pulling itself away, and it was in a physical way, because we're going to do it in this room over here, but it was also what -- it was an amazing thing that happened. Science had been all interlocked with theology, and philosophy, and -- and -- and mathematics, which is really not science. But experimental science had been tied up with all those things. And the mathematics part and the experimental science part was pulling away from philosophy. And -- things -- we never looked back. It's been so cool since then. I mean, it just -- it just -- untangled a thing that was really impeding technology from being developed. And, I mean, everybody in this room -- now, this is 350 short years ago. Remember, that's a short time. It was 300,000, probably, years ago that most of us, the ancestors of most of us in this room came up out of Africa and turned to the left. You know, the ones that turned to the right, there are some of those in the Japanese translation. But that happened very -- a long time ago compared to 350 short years ago. But in that 350 years, the place has just undergone a lot of changes. In fact, everybody in this room probably, especially if you picked up your bag -- some of you, I know, didn't pick up your bags -- but if you picked up your bag, everybody in this room has got in their pocket, or back in their room, something that 350 years ago, kings would have gone to war to have. I mean, if you can think how important -- If you have a GPS system and there are no satellites, it's not going to be much use. But, like -- but, you know, if somebody had a GPS system in the 17th century some king would have gotten together an army and gone to get it, you know. If that person -- Audience: For the teddy bear? The teddy bear? Kary Mullis: They might have done it for the teddy bear, yeah. But -- all of us own stuff. I mean, individuals own things that kings would have definitely gone to war to get. And this is just 350 years. Not a whole lot of people doing this stuff. You know, the important people -- you can almost read about their lives, about all the really important people that made advances, you know. And, I mean -- this kind of stuff, you know, all this stuff came from that separation of this little sort of thing that we do -- now I, when I was a boy was born sort of with this idea that if you want to know something -- you know, maybe it's because my old man was gone a lot, and my mother didn't really know much science, but I thought if you want to know something about stuff, you do it -- you make an experiment, you know. You get -- you get, like -- I just had a natural feeling for science and setting up experiments. I thought that was the way everybody had always thought. I thought that anybody with any brains will do it that way. It isn't true. I mean, there's a lot of people -- You know, I was one of those scientists that was -- got into trouble the other night at dinner because of the post-modernism thing. And I didn't mean, you know -- where is that lady? Audience: Here. (Laughter) KM: I mean, I didn't really think of that as an argument so much as just a lively discussion. I didn't take it personally, but -- I just -- I had -- I naively had thought, until this surfing experience started me into the 17th century, I'd thought that's just the way people thought, and everybody did, and they recognized reality by what they could see or touch or feel or hear. At any rate, when I was a boy, I, like, for instance, I had this -- I got this little book from Fort Sill, Oklahoma -- This is about the time that George Dyson's dad was starting to blow nuclear -- thinking about blowing up nuclear rockets and stuff. I was thinking about making my own little rockets. And I knew that frogs -- little frogs -- had aspirations of space travel, just like people. And I -- (Laughter) I was looking for a -- a propulsion system that would like, make a rocket, like, maybe about four feet high go up a couple of miles. And, I mean, that was my sort of goal. I wanted it to go out of sight and then I wanted this little parachute to come back with the frog in it. And -- I -- I -- I got this book from Fort Sill, Oklahoma, where there's a missile base. They send it out for amateur rocketeers, and it said in there do not ever heat a mixture of potassium perchlorate and sugar. (Laughter) You know, that's what you call a lead. (Laughter) You sort of -- now you say, well, let's see if I can get hold of some potassium chlorate and sugar, perchlorate and sugar, and heat it; it would be interesting to see what it is they don't want me to do, and what it is going to -- and how is it going to work. And we didn't have -- like, my mother presided over the back yard from an upstairs window, where she would be ironing or something like that. And she was usually just sort of keeping an eye on, and if there was any puffs of smoke out there, she'd lean out and admonish us all not to blow our eyes out. That was her -- You know, that was kind of the worst thing that could happen to us. That's why I thought, as long as I don't blow my eyes out... I may not care about the fact that it's prohibited from heating this solution. I'm going to do it carefully, but I'll do it. It's like anything else that's prohibited: you do it behind the garage. (Laughter) So, I went to the drug store and I tried to buy some potassium perchlorate and it wasn't unreasonable then for a kid to walk into a drug store and buy chemicals. Nowadays, it's no ma'am, check your shoes. And like -- (Laughter) But then it wasn't -- they didn't have any, but the guy had -- I said, what kind of salts of potassium do you have? You know. And he had potassium nitrate. And I said, that might do the same thing, whatever it is. I'm sure it's got to do with rockets or it wouldn't be in that manual. And so I -- I did some experiments. You know, I started off with little tiny amounts of potassium nitrate and sugar, which was readily available, and I mixed it in different proportions, and I tried to light it on fire. Just to see what would happen, if you mixed it together. And it -- they burned. It burned kind of slow, but it made a nice smell, compared to other rocket fuels I had tried, that all had sulfur in them. And, it smelt like burnt candy. And then I tried the melting business, and I melted it. And then it melted into a little sort of syrupy liquid, brown. And then it cooled down to a brick-hard substance, that when you lit that, it went off like a bat. I mean, the little bowl of that stuff that had cooled down -- you'd light it, and it would just start dancing around the yard. And I said, there is a way to get a frog up to where he wants to go. (Laughter) So I started developing -- you know, George's dad had a lot of help. I just had my brother. But I -- it took me about -- it took me about, I'd say, six months to finally figure out all the little things. There's a lot of little things involved in making a rocket that it will actually work, even after you have the fuel. But you do it, by -- what I just-- you know, you do experiments, and you write down things sometimes, you make observations, you know. And then you slowly build up a theory of how this stuff works. And it was -- I was following all the rules. I didn't know what the rules were, I'm a natural born scientist, I guess, or some kind of a throwback to the 17th century, whatever. But at any rate, we finally did have a device that would reproduceably put a frog out of sight and get him back alive. And we had not -- I mean, we weren't frightened by it. We should have been, because it made a lot of smoke and it made a lot of noise, and it was powerful, you know. And once in a while, they would blow up. But I wasn't worried, by the way, about, you know, the explosion causing the destruction of the planet. I hadn't heard about the 10 ways that we should be afraid of the -- By the way, I could have thought, I'd better not do this because they say not to, you know. And I'd better get permission from the government. If I'd have waited around for that, I would have never -- the frog would have died, you know. At any rate, I bring it up because it's a good story, and he said, tell personal things, you know, and that's a personal -- I was going to tell you about the first night that I met my wife, but that would be too personal, wouldn't it. So, so I've got something else that's not personal. But that... process is what I think of as science, see, where you start with some idea, and then instead of, like, looking up, every authority that you've ever heard of I -- sometimes you do that, if you're going to write a paper later, you want to figure out who else has worked on it. But in the actual process, you get an idea -- like, when I got the idea one night that I could amplify DNA with two oligonucleotides, and I could make lots of copies of some little piece of DNA, you know, the thinking for that was about 20 minutes while I was driving my car, and then instead of going -- I went back and I did talk to people about it, but if I'd listened to what I heard from all my friends who were molecular biologists -- I would have abandoned it. You know, if I had gone back looking for an authority figure who could tell me if it would work or not, he would have said, no, it probably won't. Because the results of it were so spectacular that if it worked it was going to change everybody's goddamn way of doing molecular biology. Nobody wants a chemist to come in and poke around in their stuff like that and change things. But if you go to authority, and you always don't -- you don't always get the right answer, see. But I knew, you'd go into the lab and you'd try to make it work yourself. And then you're the authority, and you can say, I know it works, because right there in that tube is where it happened, and here, on this gel, there's a little band there that I know that's DNA, and that's the DNA I wanted to amplify, so there! So it does work. You know, that's how you do science. And then you say, well, what can make it work better? And then you figure out better and better ways to do it. But you always work from, from like, facts that you have made available to you by doing experiments: things that you could do on a stage. And no tricky shit behind the thing. I mean, it's all -- you've got to be very honest with what you're doing if it really is going to work. I mean, you can't make up results, and then do another experiment based on that one. So you have to be honest. And I'm basically honest. I have a fairly bad memory, and dishonesty would always get me in trouble, if I, like -- so I've just sort of been naturally honest and naturally inquisitive, and that sort of leads to that kind of science. Now, let's see... I've got another five minutes, right? OK. All scientists aren't like that. You know -- and there is a lot -- (Laughter) There is a lot -- a lot has been going on since Isaac Newton and all that stuff happened. One of the things that happened right around World War II in that same time period before, and as sure as hell afterwards, government got -- realized that scientists aren't strange dudes that, you know, hide in ivory towers and do ridiculous things with test tube. Scientists, you know, made World War II as we know it quite possible. They made faster things. They made bigger guns to shoot them down with. You know, they made drugs to give the pilots if they were broken up in the process. They made all kinds of -- and then finally one giant bomb to end the whole thing, right? And everybody stepped back a little and said, you know, we ought to invest in this shit, because whoever has got the most of these people working in the places is going to have a dominant position, at least in the military, and probably in all kind of economic ways. And they got involved in it, and the scientific and industrial establishment was born, and out of that came a lot of scientists who were in there for the money, you know, because it was suddenly available. And they weren't the curious little boys that liked to put frogs up in the air. They were the same people that later went in to medical school, you know, because there was money in it, you know. I mean, later, then they all got into business -- I mean, there are waves of -- going into your high school, person saying, you want to be rich, you know, be a scientist. You know, not anymore. You want to be rich, you be a businessman. But a lot of people got in it for the money and the power and the travel. That's back when travel was easy. And those people don't think -- they don't -- they don't always tell you the truth, you know. There is nothing in their contract, in fact, that makes it to their advantage always, to tell you the truth. And the people I'm talking about are people that like -- they say that they're a member of the committee called, say, the Inter-Governmental Panel on Climate Change. And they -- and they have these big meetings where they try to figure out how we're going to -- how we're going to continually prove that the planet is getting warmer, when that's actually contrary to most people's sensations. I mean, if you actually measure the temperature over a period -- I mean, the temperature has been measured now pretty carefully for about 50, 60 years -- longer than that it's been measured, but in really nice, precise ways, and records have been kept for 50 or 60 years, and in fact, the temperature hadn't really gone up. It's like, the average temperature has gone up a tiny little bit, because the nighttime temperatures at the weather stations have come up just a little bit. But there's a good explanation for that. And it's that the weather stations are all built outside of town, where the airport was, and now the town's moved out there, there's concrete all around and they call it the skyline effect. And most responsible people that measure temperatures realize you have to shield your measuring device from that. And even then, you know, because the buildings get warm in the daytime, and they keep it a little warmer at night. So the temperature has been, sort of, inching up. It should have been. But not a lot. Not like, you know -- the first guy -- the first guy that got the idea that we're going to fry ourselves here, actually, he didn't think of it that way. His name was Sven Arrhenius. He was Swedish, and he said, if you double the CO2 level in the atmosphere, which he thought might -- this is in 1900 -- the temperature ought to go up about 5.5 degrees, he calculated. He was thinking of the earth as, kind of like, you know, like a completely insulated thing with no stuff in it, really, just energy coming down, energy leaving. And so he came up with this theory, and he said, this will be cool, because it'll be a longer growing season in Sweden, you know, and the surfers liked it, the surfers thought, that's a cool idea, because it's pretty cold in the ocean sometimes, and -- but a lot of other people later on started thinking it would be bad, you know. But nobody actually demonstrated it, right? I mean, the temperature as measured -- and you can find this on our wonderful Internet, you just go and look for all NASAs records, and all the Weather Bureau's records, and you'll look at it yourself, and you'll see, the temperature has just -- the nighttime temperature measured on the surface of the planet has gone up a tiny little bit. So if you just average that and the daytime temperature, it looks like it went up about .7 degrees in this century. But in fact, it was just coming up -- it was the nighttime; the daytime temperatures didn't go up. So -- and Arrhenius' theory -- and all the global warmers think -- they would say, yeah, it should go up in the daytime, too, if it's the greenhouse effect. Now, people like things that have, like, names like that, that they can envision it, right? I mean -- but people don't like things like this, so -- most -- I mean, you don't get all excited about things like the actual evidence, you know, which would be evidence for strengthening of the tropical circulation in the 1990s. It's a paper that came out in February, and most of you probably hadn't heard about it. \"Evidence for Large Decadal Variability in the Tropical Mean Radiative Energy Budget.\" Excuse me. Those papers were published by NASA, and some scientists at Columbia, and Viliki and a whole bunch of people, Princeton. And those two papers came out in Science Magazine, February the first, and these -- the conclusion in both of these papers, and in also the Science editor's, like, descriptions of these papers, for, you know, for the quickie, is that our theories about global warming are completely wrong. I mean, what these guys were doing, and this is what -- the NASA people have been saying this for a long time. They say, if you measure the temperature of the atmosphere, it isn't going up -- it's not going up at all. We've doing it very carefully now for 20 years, from satellites, and it isn't going up. And in this paper, they show something much more striking, and that was that they did what they call a radiation -- and I'm not going to go into the details of it, actually it's quite complicated, but it isn't as complicated as they might make you think it is by the words they use in those papers. If you really get down to it, they say, the sun puts out a certain amount of energy -- we know how much that is -- it falls on the earth, the earth gives back a certain amount. When it gets warm it generates -- it makes redder energy -- I mean, like infra-red, like something that's warm gives off infra-red. The whole business of the global warming -- trash, really, is that -- if the -- if there's too much CO2 in the atmosphere, the heat that's trying to escape won't be able to get out. But the heat coming from the sun, which is mostly down in the -- it's like 350 nanometers, which is where it's centered -- that goes right through CO2. So you still get heated, but you don't dissipate any. Well, these guys measured all of those things. I mean, you can talk about that stuff, and you can write these large reports, and you can get government money to do it, but these -- they actually measured it, and it turns out that in the last 10 years -- that's why they say \"decadal\" there -- that the energy -- that the level of what they call \"imbalance\" has been way the hell over what was expected. Like, the amount of imbalance -- meaning, heat's coming in and it's not going out that you would get from having double the CO2, which we're not anywhere near that, by the way. But if we did, in 2025 or something, have double the CO2 as we had in 1900, they say it would be increase the energy budget by about -- in other words, one watt per square centimeter more would be coming in than going out. So the planet should get warmer. Well, they found out in this study -- these two studies by two different teams -- that five and a half watts per square meter had been coming in from 1998, 1999, and the place didn't get warmer. So the theory's kaput -- it's nothing. These papers should have been called, \"The End to the Global Warming Fiasco,\" you know. They're concerned, and you can tell they have very guarded conclusions in these papers, because they're talking about big laboratories that are funded by lots of money and by scared people. You know, if they said, you know what? There isn't a problem with global warming any longer, so we can -- you know, they're funding. And if you start a grant request with something like that, and say, global warming obviously hadn't happened... if they -- if they -- if they actually -- if they actually said that, I'm getting out. (Laughter) I'll stand up too, and -- (Laughter) (Applause) They have to say that. They had to be very cautious. But what I'm saying is, you can be delighted, because the editor of Science, who is no dummy, and both of these fairly professional -- really professional teams, have really come to the same conclusion and in the bottom lines in their papers they have to say, what this means is, that what we've been thinking, was the global circulation model that we predict that the earth is going to get overheated that it's all wrong. It's wrong by a large factor. It's not by a small one. They just -- they just misinterpreted the fact that the earth -- there's obviously some mechanisms going on that nobody knew about, because the heat's coming in and it isn't getting warmer. So the planet is a pretty amazing thing, you know, it's big and horrible -- and big and wonderful, and it does all kinds of things we don't know anything about. So I mean, the reason I put those things all together, OK, here's the way you're supposed to do science -- some science is done for other reasons, and just curiosity. And there's a lot of things like global warming, and ozone hole and you know, a whole bunch of scientific public issues, that if you're interested in them, then you have to get down the details, and read the papers called, \"Large Decadal Variability in the...\" You have to figure out what all those words mean. And if you just listen to the guys who are hyping those issues, and making a lot of money out of it, you'll be misinformed, and you'll be worrying about the wrong things. Remember the 10 things that are going to get you. The -- one of them -- (Laughter) And the asteroids is the one I really agree with there. I mean, you've got to watch out for asteroids. OK, thank you for having me here. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Кэри Муллис о том, чем занимаются учёные\nTED Talk Subtitles and Transcript: Биохимик Кэри Муллис говорит о том, что лежит в основе современной науки, об эксперименте. Рассказывая притчи из 17-го века и делясь собственным опытом о днях, когда он строил ракеты на заднем дворе, Муллис восхваляет любознательность, вдохновение и точность науки во всех её проявлениях.\nЯ начну разговор с упоминания о 17-м веке. Я надеюсь, никто не против.\nПосле того как я разработал метод ПЦР, мне было необходимо сменить обстановку. Я переехал в г. Ла-Хойя и стал учиться сёрфингу. Я долго жил на пляже. Когда сёрферы ждут волны, посторонним, наверное, сначала непонятно, что же это они делают? Иногда они ждут 10, 15 минут, пока накатит волна. Тогда они обычно беседуют о 17-м веке. У них же дурная слава. Люди думают, они невежды. Однажды кто-то посоветовал мне одну книгу. Она называлась «Воздушный насос», или что-то вроде «Левиафан и воздушный насос». Это была необычная книга о 17-м веке. И я понял, что основы способа мышления, который, как я думал, был единственным естественным способом, как будто я родился со способностью так размышлять. Я всегда был маленьким учёным. И когда я хотел что-либо узнать, я использовал научные методы. Я не был удивлён, когда меня стали учить, как следует заниматься наукой, потому что я то же самое делал для собственного удовольствия. Но мне никогда не приходило в голову, что этот способ мышления должен был быть изобретён, что он был изобретён всего лишь 350 лет назад. Это произошло в Англии, Германии, Италии одновременно. И я подумал, что эта история очень увлекательна.\nТак что я немного расскажу об этом, и о том, чем конкретно занимаются учёные. Карл I был обезглавлен где-то в начале 17-го века. Англичане назначили главным Кромвеля и группу республиканцев или кого-то типа этого, не таких республиканцев, которые были у нас. Они сменили правительство, но оно недолго продержалось. Тогда Карл II, сын, снова взошёл на трон Англии. У него было сложное положение, ведь его отец был обезглавлен за то, что он был королём Англии. Он боялся, что разговоры в барах и подобных заведениях превратятся… Сложно представить, но люди в 17-м веке в Англии начинали разговаривать о философии и подобных темах в барах. У них не было телевизора, и они не смотрели футбольные матчи. Раздражение накапливалось, и вдруг люди высыпали на улицу, и начинались споры о таких вопросах как, например, можно или нет Роберту Бойлю работать над прибором под названием вакуумный насос.\nБойль был другом Карла II. Он был христианином по выходным, а по будням он был учёным. (Смех) А в те времена… если ты изобрёл… а он изобрёл приборчик, что-то похожее на велосипедный насос только наоборот, который высасывал воздух из… вы знаете, что такое вакуумный колпак? Его сначала поднимают, затем опускают и закрывают пробкой, можно смотреть внутрь него и наблюдать, что там происходит. Он пытался выкачать из ёмкости весь воздух и посмотреть, что будет происходить. Мне кажется, один из первых экспериментов был, когда он поместил птичку внутрь колпака.\nЛюди в 17-м веке не понимали так, как понимаем мы, что это комбинация различных молекул, что мы вдыхаем их с определённой целью. Рыбы не знают много о воде, так и люди не знали многого о воздухе. Но они стали исследовать его. Он поместил птичку под колпак и выкачал из него воздух, и птица умерла. И он назвал это… тогда это не называлось вакуумным насосом. Это сейчас мы говорим «вакуумный насос», а он назвал это вакуумом. И сразу же у него начались проблемы с местным духовенством, которое утверждало, что невозможно создать вакуум. (Смех) Аристотель говорил, что природа презирает вакуум. Я думаю, что это, скорее всего, результат плохого перевода, но люди полагались на такие авторитеты. А Бойль сказал: «Я могу это повторить в любой момент. Что бы это ни было, что убивает птицу, я называю это вакуумом». Люди религии утверждали, если бы Бог хотел, чтобы ты создал… а Бог же везде, это один из их законов, что Бог везде. А в вакууме же ничего нет, так что Бога в этом не могло быть. Поэтому церковь утверждала, что нельзя создать вакуум. А Бойль говорит: «Ерунда! Вы хотите называть это богохульством, называйте это, как хотите.\nЭто не моя задача. Меня это не интересует. Я занимаюсь этим на выходных. Я пытаюсь выяснить, что происходит, если выкачать всё из ёмкости». И он проводил все эти милые эксперименты. Был один эксперимент с колёсиком, похожим на вентилятор, которое было свободно прикреплено, так чтобы оно могло крутиться само по себе. И был ещё один вентилятор, напротив первого. Я бы это сделал с помощью резиновой ленты вокруг игрушечного вентилятора. Я знаю точно, как он сделал это: я видел его чертежи. Там было два вентилятора, один из которых он поворачивал извне, после того как он создал вакуум, и он обнаружил, что если выкачать весь воздух, один вентилятор больше не будет вращать другой. Чего-то не хватало. Странно представить, что кто-то должен был провести эксперимент, чтобы продемонстрировать это, но так обстояли дела в то время.\nТакие вещи широко обсуждались в пивных, кофейнях и так далее. И Карлу это не нравилось. Карл II сказал, что надо организовать место, где можно заниматься подобными делами, где люди не будут — мы же не хотим, чтобы люди опять были недовольны мной, потому что когда люди начали говорить о религии и науке и подобных темах, это момент, когда для его отца начались тяжёлые времена. Итак, Карл приказал собрать средства и выделить специальное помещение, где интересующиеся могли собираться, но ни в коем случае не разговаривать о религии. И это устраивало Бойля. Он говорит: «Мы будем устраивать эти собрания. И кто хочет заниматься наукой…» это как раз было время, когда Исаак Ньютон появился с по-настоящему интересными идеями. Разные люди приходили в Королевское Общество, как они его называли. Гости должны были быть хорошо одеты. Не так как на конференциях TED. Это был единственный критерий — выглядеть как джентльмен. Любой мог прийти, тогда не надо было\nбыть членом. Тот, кто собирался показывать эксперимент, что было новым словом в то время, демонстрировать какой-то принцип, должен был делать это на сцене, чтобы все могли видеть. Очень важно было, что они не должны были рассказывать о конечных причинах, например. Присутствие Бога даже не рассматривалось. Настоящая природа реальности не обсуждалась. Об абсолютной природе чего-либо не говорилось. Нельзя было говорить о чем-либо, что нельзя продемонстрировать. Наблюдателям можно было сказать: «Вот как работает машина, вот, что мы делаем, вот, что происходит». На основе наблюдений можно было обобщать, можно было сказать: «Я уверен, то же самое произойдёт, если мы повторим эксперимент». И так начинали формироваться законы. Можно было сказать: «В состоянии вакуума вращение одного колеса никогда не будет инициировать вращение другого колеса, если единственная связь между ними это то, что было до вакуума, что бы это ни было». Свечи не горят в вакууме, поэтому, вероятно, не будут гореть и бенгальские огни. Это было не до конца ясно; хотя вообще-то бенгальские огни будут гореть, но они этого не знали. У них не было бенгальских огней. (Смех) Можно выводить правила, но они должны основываться только на том, что ты можешь продемонстрировать.\nИ большинство демонстраций должны были быть наглядными. Например, если ты проводишь эксперимент на сцене, и его не видно, а только слышно, люди, наверное, подумают, что ты странный. Реальность это то, что можно увидеть. На встречах не существовало такого точного правила, но я уверен, ему следовали. Если люди слышат голоса и не могут увидеть и идентифицировать их с кем-либо, скорее всего, этого человека вообще нет. Общая идея была в том, что люди могли обсуждать подобные темы только в таком месте, имеющем экспериментальную основу. Неважно, что Томас Гоббс, местный философ, считал по этому поводу, потому что философские темы не обсуждались.\nВот что происходило в середине 17-го века: то, чем я занимаюсь — наука, экспериментальная наука — постепенно превращалось в самостоятельную область. И это происходило в физическом смысле, потому что для науки выделили отдельное помещение. Происходили изумительные изменения. До этого наука была накрепко связана с теологией и философией и математикой, которая не является наукой. Экспериментальная наука была связана с этими областями. Потом математическая и экспериментальная составляющие стали отдаляться от философии. И учёные никогда не оглядывались назад.\nИ с тех пор было так замечательно. Было разрушено препятствие на пути развития технологий. Любой в этом зале всего 350 лет спустя, а это очень короткий срок. Около 300 000 лет назад предки большинства из нас в этом зале мигрировали из Африки и повернули налево. Те, кто повернули направо, тем сейчас переводят на японский. Но это произошло очень давно по сравнению с короткими 350 годами. Но за эти 350 лет очень многое изменилось.\nЛюбой в том зале, например, если вы загляните в свою сумочку, конечно, не у всех она есть, но у любого в этом зале есть в сумочке, кармане или в гостиничном номере что-то такое, за что 350 лет назад короли готовы бы были развязать войну. Если вы постараетесь представить, как важно… если у вас есть GPS система; но если нет спутников, от неё, конечно, будет мало пользы. Но если у кого-то была бы GPS система в 17-м веке, какой-нибудь король собрал бы войско и отправился бы её завоёвывать. Если этот человек…\nАудитория: а ради плюшевого мишки?\nКэри Муллис: Они бы могли на это пойти и ради плюшевого мишки. Ради любой вещи, которой мы сегодня обладаем. Люди, обладают тем, ради чего короли точно бы пошли на войну. И это только 350 лет назад. Не многие люди занимаются этим. Выдающиеся люди, вы можете прочитать об их жизни, обо всех выдающихся людях,\nдобившихся значительных достижений. Это стало возможным благодаря отделению в самостоятельную область того, чем занимаются учёные. Когда я был маленьким, я был рождён с чувством, что если ты хочешь познать что-то… возможно, это потому, что моего отца часто не было дома, и моя мать мало что знала о науке, но я считал, что если ты хочешь что-то познать, нужно провести эксперимент. У меня была естественная предрасположенность к науке и к экспериментам. И я думал, что все размышляли таким же образом. Любой, обладающий разумом, будет делать все так же. Но это не так. Существует множество людей… Я был одним из тех учёных, которые вчера вечером за ужином попали в затруднительное положение из-за постмодернизма. Где эта дама?\nАудитория: Здесь. (Смех)\nКМ: Я не рассматривал это как спор, а скорее как оживлённую дискуссию. Я не принял это на свой счёт, Я наивно полагал, до того как увлечение сёрфингом привело меня к 17-му веку, я думал, что это просто как люди мыслили, что они познавали реальность по тому, что они могли видеть, чувствовать или слышать.\nВ любом случае, когда я был маленьким, у меня была книжонка из Форта Силл, Оклахома. Это было примерно то время, когда отец Джорджа Дайсона стал заниматься ядерной энергией и размышлять о запуске ядерных ракет. Я решил сам создать маленькую ракету. Я знал, что лягушки мечтают о космических путешествиях так же, как люди. (Смех) Мне нужна была двигательная установка, которая позволила бы сделать ракету высотой с метр, способную подняться на несколько километров. Такова была моя цель. Я хотел, чтобы ракета исчезла из виду и чтобы потом лягушка вернулась на маленьком парашюте. У меня была эта книга из Форта Силл, Оклахома, где находится ракетная база. Она издавалась для ракетчиков-любителей. В ней говорилось: «Никогда не нагревайте смесь перхлората калия и сахара». (Смех) Это звучало как приглашение. (Смех) Я подумал, интересно, что будет если раздобыть перхлорат калия и сахар и разогреть эту смесь. Было бы интересно увидеть, что же это такое, что запрещено делать, что же произойдёт. И у нас не было… Моя мать следила за задним двором из окна наверху, где она гладила и занималась другими домашними делами. Она обычно просто посматривала, нет ли признаков дыма. Она высовывалась из окна и наказывала нам, чтобы мы были осторожны с глазами… как будто это было самое худшее, что могло с нами случиться. Поэтому я думал, пока с моими глазами все в порядке... Меня не беспокоило то, что было запрещено нагревать эту смесь. Я буду делать всё осторожно, но я сделаю это. Это как с любым запретом: ты просто делаешь это за гаражом. (Смех)\nТак вот, я пошёл в аптеку и попытался купить перхлорат калия. Тогда было в порядке вещей, если ребёнок покупал химикаты в аптеке. Это сейчас лекарства кому попало не продают. (Смех) Перхлората калия у них не оказалось, но я спросил: «А какие виды солей или калия у вас есть?» У аптекаря был нитрат калия. И я говорю: «Может он будет иметь тот же эффект, что бы это ни было. Я уверен, он как-то связан с ракетами, иначе об этом бы не упоминали в инструкции».\nИтак, я провёл кое-какие эксперименты. Я начал с очень маленького количества нитрата калия и сахара, который был в открытом доступе, я смешивал их в разных пропорциях, и пытался поджечь. Просто для того, чтобы увидеть, что будет, если их смешать. И они горели. Горели медленно, но распространяли приятный запах по сравнению с другим ракетным топливом, которое мне встречалось. Оно всегда содержало серу. Но эта смесь пахла как жжёная карамель. А потом я пробовал растопить смесь. Она превратилась в какую-то сиропообразную коричневую жидкость. А потом она застыла, превратясь в вещество, твёрдое, как кирпич. Когда же я его поджёг, она затрепетала как летучая мышь. Когда миска с веществом остыла, я его поджёг, и оно стало вертеться по двору. И я сказал: «Вот как можно отправить лягушонка туда, куда он хочет попасть». (Смех)\nТогда я стал разрабатывать… вы знаете, у отца Джорджа были помощники. У меня был только мой брат. Мне потребовалось шесть месяцев, чтобы разобраться со всеми мелкими деталями. Много ещё нужно сделать всяких мелочей, чтобы ракета действительно заработала, после того как ты достал топливо. Но ты делаешь это: ты проводишь эксперименты, кое-что записываешь, делаешь наблюдения. И постепенно выстраивается теория того, как протекают процессы. Я следовал всем правилам. Я не знал этих правил, наверное, я прирождённый учёный, или я что-то вроде атавизма из 17-го века, я не знаю.\nВ любом случае, нам удалось создать прибор, который мог выбросить лягушку за пределы поля зрения и вернуть её обратно. И нас это не пугало. Хотя должно было, потому что прибор производил много дыма и шума, и он был очень мощный. И иногда он взрывался. Меня не беспокоила возможность взрыва, способного разрушить планету. Я не слышал о 10 способах, которых мы должны опасаться. Кстати, я бы мог подумать, что мне не стоит этого делать, потому что это запрещено. И я должен был получить разрешение правительства. Если бы я его ждал, я бы никогда… лягушка бы уже давно умерла.\nЯ рассказываю об этом, потому что это хорошая история. Мне сказали говорить о личном, а это личное. Я хотел рассказать о вечере, когда я познакомился с моей женой, но это бы было слишком личным.\nНо у меня ещё кое-то есть, не такое личное. Я представляю науку в виде процесса: ты начинаешь с идеи, и вместо того чтобы согласовывать её со всевозможными инстанциями... Иногда это необходимо, когда ты пишешь научную работу, ты хочешь узнать, кто ещё работал над этой проблемой. Но в самом процессе у тебя появляется идея… например, когда у меня возникла идея, что я могу амплифицировать ДНК с помощью двух олигонуклиотидов, что позволит создать копии мелких частей ДНК. Эта идея сформировалась у меня в голове примерно за 20 минут, пока я был за рулём автомобиля, и вместо того, чтобы пойти — я, конечно, обсуждал эту идею с разными людьми, но если бы я прислушивался к тому, что мне говорили мои друзья молекулярные биологи, я бы забросил её.\nЕсли бы я стал искать одобрения со стороны какого-нибудь авторитета, он бы, наверное, сказал, что ничего не выйдет. Потому что последствия этой идеи казались такими значительными, что если бы всё получилось, это бы изменило всё в молекулярной биологии. Никто не хочет, чтобы пришёл какой-то химик и стал указывать, что и как надо изменить. Когда ты обращаешься к авторитетам, чего никто никогда не делает, ты не всегда получаешь правильный ответ. Я знал, что я должен пойти в лабораторию и попытаться всё сделать самому. И тогда я сам авторитет, я могу сказать: «Я знаю, всё работает, потому что я только что воспроизвёл процесс в этой пробирке. А вот здесь, в этом геле, ленточка, и я знаю, что это ДНК, которую я хотел амплифицировать. И вот, пожалуйста! Так что всё получилось».\nВот как надо делать науку. А потом ты думаешь, как можно улучшить этот процесс? И ты придумываешь новые и новые способы, как это сделать. Но ты всегда отталкиваешься от фактов, которые открылись тебе в процессе экспериментирования; то, что можно было бы показать на сцене, без всяких уловок. Нужно быть предельно честным о том, что ты делаешь, если ты действительно хочешь, чтобы всё получилось. Нельзя подделать результаты, а потом, опираясь на них, провести ещё эксперименты. Так что необходимо быть честным. И я в основном честен. У меня довольно плохая память, и жульничество доставило бы мне очень много хлопот, поэтому я как бы честный от природы и от природы любознательный, что является предпосылками для науки.\nА теперь, посмотрим... Я меня ещё есть пять минут, да? Но не все учёные такие. Но не все учёные такие. (Смех) Много всего произошло со времён Исаака Ньютона. Например, в период Второй мировой войны, незадолго до неё и уж конечно после, правительство осознало, что учёные это не просто какие-то чудаки, живущие в башне из слоновой кости и балующиеся с пробирками.\nУчёные сделали Вторую мировую войну возможной. Они изобрели более быстрые машины и более мощное оружие, стреляющее по ним. Они придумали специальное лекарство для пилотов, если они теряли силы в полёте. В конце концов, они создали гигантскую бомбу, которая могла покончить со всем разом. И все сделали шаг назад и решили, что имеет смысл инвестировать в эту ерунду, потому что тот, у кого наибольшая команда таких людей, завоюет доминантную позицию, по крайней мере в военной, и наверное, и во всех экономических областях. Итак, они этим занялись, и родилось сотрудничество науки и индустрии. Появилось множество учёных, которые занимались этим ради денег, потому что это неожиданно стало возможным. Это были не любознательные мальчики, которым нравилось запускать лягушек в воздух. Это были те же люди, что потом пошли в медицину, потому что там были деньги. А позже все они пошли в бизнес — это происходит волнообразно — при поступлении в вуз говорили, если хочешь быть богатым, становись учёным. Но это в прошлом. Если хочешь быть богатым, становись бизнесменом.\nНо многие занялись наукой из-за денег, власти и путешествий. Раньше путешествовать было легко. И эти люди не всегда говорят правду. Такого условия нет в их контракте, говорить правду им невыгодно. Эти люди, о которых я говорю, являются, например, членами Межправительственной группы экспертов по изменению климата. Они сидят на этих важных собраниях и пытаются придумать, как они будут доказывать, что планета нагревается, что вообще-то противоречит ощущениям большинства людей. Если действительно измерить изменение температуры за период — температуру замеряют довольно точно уже в течение 50-60 лет — конечно, её измеряли и раньше, но точные измерения накопились за последние 50 или 60 лет, в действительности температура не повысилась. Средняя температура повысилась на незначительную величину, потому что ночная температура около метеорологических станций немного повысилась.\nНо это можно легко объяснить. Метеорологические станции строятся за чертой города, где находится аэропорт, а теперь город расширился до этих пределов, теперь там везде бетон, это называется «эффект горизонта». И добросовестные люди, которые измеряют температуру, понимают, что надо ограждать измерительные приборы от такого влияния. Но даже тогда здания нагреваются в течение дня и сохраняют немного тепла ночью. Поэтому температура немного поднялась. Так и должно было быть. Но ненамного. Не так как тот первый человек, которому пришло в голову, что мы здесь скоро поджаримся, на самом деле, он так не думал.\nЕго звали Свен Аррениус. Он был шведом, и он утверждал, что если увеличить уровень СО2 в атмосфере, что, он полагал, могло случиться — а это был 1900 год — то температура поднимется примерно на 5,5 градусов, как он подсчитал. Он рассматривал Землю как полностью изолированный объект, в котором ничего нет, просто энергия приходит и уходит. Он выступил со своей теорией и заявил, что это было бы совсем неплохо, потому что в Швеции увеличился бы вегетационный период, сёрферам это тоже пришлось бы по душе, для них это была замечательная идея, потому что иногда в океане бывает довольно холодно, но потом люди решили, что это не так уж и хорошо. Но до сих пор никаких доказательств нет, так ведь? Температуру измеряют — результаты можно найти в нашем замечательном интернете, нужно просто задать поиск всех материалов NASA и данных Гидрометцентра. Вы сами убедитесь, что температура, ночная температура, измеренная на поверхности планеты, немного увеличилась.\nИ если усреднить эти данные с дневной температурой, получается, что температура поднялась на 0,7 градуса за этот век. Но на самом деле увеличивалась только ночная температура, дневная же не изменялась. Согласно теории Аррениуса и всем сторонникам теории глобального потепления, температура в дневное время тоже должна подниматься, если парниковый эффект существует. Люди же любят подобные громкие названия, которые можно легко представить в своём воображении. Но людям не нравится, они не приходят в восторг от настоящих доказательств. Например, доказательства усиления атмосферной циркуляции в тропиках в 1990-х годах. Этому была посвящена статья, вышедшая в феврале, наверное, большинство из вас о ней не слышали. «Доказательство больших декадных изменений среднего радиационного энергетического баланса тропиков». Эти статьи были опубликованы NASA и учёными из Колумбийского университета, например, Вилики, а также из Принстона. Эти две статьи вышли в журнале «Science» первого февраля. Вывод обоих статей, а также редактора «Science», для вас вкратце описание статей: наши теории о глобальном потеплении в корне неправильны. Эти ребята говорят — это же утверждали люди из NASA уже долгое время — они говорят, если измерять температуру атмосферы, она не повышается совсем. Мы делаем точные измерения уже в течение 20 лет с помощью спутников, и она не поднимается. В этой статье они демонстрируют что-то ещё более поразительное. То, что они называют радиацией — я не буду здесь вдаваться в детали, вообще-то это всё довольно сложно, но не настолько сложно, как они хотят, чтобы вы думали, из-за терминов, которые они используют в тех статьях. В общем, они утверждают, что Солнце выделяет определённое количество энергии — мы можем его измерить — она попадает на Землю, и Земля отдаёт определённое количество обратно. Когда Земля нагревается, она производит более красную энергию, инфракрасную, например, как любой нагретый предмет излучает инфракрасную энергию.\nВся эта кутерьма с глобальным потеплением на самом деле ерунда. Если в атмосфере излишек СО2, тепло, которое пытается вырваться, не сможет этого сделать. Но тепло, исходящее от Солнца, с длиной волны примерно 350 нанометров, это то, где оно расположено — оно проходит прямо через СО2. То есть Земля нагревается, но тепло не рассеивается. Эти ребята всё это измерили.\nМожно, конечно, рассуждать о всяких вещах и можно писать длинные отчёты и получать государственные деньги на разработки, но они всё измерили, и выяснилось, что в последние 10 лет — вот почему они используют слово «декадный» — уровень энергии, это то, что они называют дисбалансом, был намного выше, чем ожидалось. Уровень дисбаланса, что значит, тепло приходящее и уходящее, который бы был при удвоении уровня СО2, уровень, к которому мы, кстати, ещё даже близко не подошли.\nНо если бы мы достигли, например, в году 2025, двойного уровня СО2 по сравнению с 1900 годом, по их словам, это привело бы к увеличению энергетического баланса. Другими словами, на один ватт на квадратный сантиметр поступало бы больше энергии, чем рассеивалось. Следовательно, планета должна нагреваться. Исследование показало — было два исследования, выполненные двумя разными командами — что пять с половиной ватт на квадратный метр проникало в атмосферу в 1998, 1999 годах, но Земля не нагрелась.\nТак что теория несостоятельна. Эти статьи должны были называться «Фиаско глобального потепления». И теперь они обеспокоены, и чувствуется, что они делают выводы очень осторожно, потому что здесь речь идёт о больших лабораториях, которые имеют серьёзную финансовую поддержку и поддержку напуганных людей.\nПредставьте, если бы они заявили, что больше никакой проблемы с глобальным потеплением нет, а на это выделяются большие средства. Если ты начнёшь запрос на грант с таких слов, и скажешь, глобального потепления на самом деле и не было... Если они действительно так сказали, я очень удивлюсь. (Смех) Я встану. (Смех) (Аплодисменты) Они должны об этом рассказать. Они должны быть осторожными.\nВы можете быть довольны, потому что редактор «Science», который далеко не глупец, и обе команды больших профессионалов пришли к одинаковому заключению, и суть их статей сводится к тому, что то, что мы полагали, согласно модели общей циркуляции, мы прогнозировали, что Земля перегреется, было ошибочным. Причём ошибочным на порядок. Они просто неправильно интерпретировали, то, что Земля… очевидно, существует какие-то механизмы, о которых никто не знал, потому что тепло приходит, но теплее не становится.\nТак что наша планета — это удивительное образование, она большая и ужасная — и большая и прекрасная, и она ведёт себя определённым образом, который мы пока не можем понять. Почему я рассказываю обо всём об этом, вот как нужно заниматься наукой — иногда наукой занимаются по другим причинам, помимо любознательности. Существует много тем, как глобальное потепление или озоновые дыры, целый ряд научно-популярных тем, если вы ими интересуетесь, тогда вам нужно разбираться в деталях и читать статьи под названием «Большие декадные изменения в...». Вам надо разобраться, что эти слова означают. А если вы верите ребятам, которые продвигают эти темы и делают на них деньги, вы будете дезинформированы и будете переживать по ложному поводу.\nПомните о 10 смертельно опасных событиях. Одно из них — (Смех) астероиды, с этим я согласен. Берегитесь астероидов. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)"
}
] |
Kary Mullis: Play! Experiment! Discover!
TED Talk Subtitles and Transcript: Biochemist Kary Mullis talks about the basis of modern science: the experiment. Sharing tales from the 17th century and from his own backyard-rocketry days, Mullis celebrates the curiosity, inspiration and rigor of good science in all its forms.
I'll just start talking about the 17th century. I hope nobody finds that offensive. I -- you know, when I -- after I had invented PCR, I kind of needed a change. And I moved down to La Jolla and learned how to surf. And I started living down there on the beach for a long time. And when surfers are out waiting for waves, you probably wonder, if you've never been out there, what are they doing? You know, sometimes there's a 10-, 15-minute break out there when you're waiting for a wave to come in. They usually talk about the 17th century. You know, they get a real bad rap in the world. People think they're sort of lowbrows. One day, somebody suggested I read this book. It was called -- it was called "The Air Pump," or something like "The Leviathan and The Air Pump." It was a real weird book about the 17th century. And I realized, the roots of the way I sort of thought was just the only natural way to think about things. That -- you know, I was born thinking about things that way, and I had always been like a little scientist guy. And when I went to find out something, I used scientific methods. I wasn't real surprised, you know, when they first told me how -- how you were supposed to do science, because I'd already been doing it for fun and whatever. But it didn't -- it never occurred to me that it had to be invented and that it had been invented only 350 years ago. You know, it was -- like it happened in England, and Germany, and Italy sort of all at the same time. And the story of that, I thought, was really fascinating. So I'm going to talk a little bit about that, and what exactly is it that scientists are supposed to do. And it's, it's a kind of -- You know, Charles I got beheaded somewhere early in the 17th century. And the English set up Cromwell and a whole bunch of Republicans or whatever, and not the kind of Republicans we had. They changed the government, and it didn't work. And Charles II, the son, was finally put back on the throne of England. He was really nervous, because his dad had been, you know, beheaded for being the King of England And he was nervous about the fact that conversations that got going in, like, bars and stuff would turn to -- this is kind of -- it's hard to believe, but people in the 17th century in England were starting to talk about, you know, philosophy and stuff in bars. They didn't have TV screens, and they didn't have any football games to watch. And they would get really pissy, and all of a sudden people would spill out into the street and fight about issues like whether or not it was okay if Robert Boyle made a device called the vacuum pump. Now, Boyle was a friend of Charles II. He was a Christian guy during the weekends, but during the week he was a scientist. (Laughter) Which was -- back then it was sort of, you know, well, you know -- if you made this thing -- he made this little device, like kind of like a bicycle pump in reverse that could suck all the air out of -- you know what a bell jar is? One of these things, you pick it up, put it down, and it's got a seal, and you can see inside of it, so you can see what's going on inside this thing. But what he was trying to do was to pump all the air out of there, and see what would happen inside there. I mean, the first -- I think one of the first experiments he did was he put a bird in there. And people in the 17th century, they didn't really understand the same way we do about you know, this stuff is a bunch of different kinds of molecules, and we breathe it in for a purpose and all that. I mean, fish don't know much about water, and people didn't know much about air. But both started exploring it. One thing, he put a bird in there, and he pumped all the air out, and the bird died. So he said, hmm... He said -- he called what he'd done as making -- they didn't call it a vacuum pump at the time. Now you call it a vacuum pump; he called it a vacuum. Right? And immediately, he got into trouble with the local clergy who said, you can't make a vacuum. Ah, uh -- (Laughter) Aristotle said that nature abhors one. I think it was a poor translation, probably, but people relied on authorities like that. And you know, Boyle says, well, shit. I make them all the time. I mean, whatever that is that kills the bird -- and I'm calling it a vacuum. And the religious people said that if God wanted you to make -- I mean, God is everywhere, that was one of their rules, is God is everywhere. And a vacuum -- there's nothing in a vacuum, so you've -- God couldn't be in there. So therefore the church said that you can't make a vacuum, you know. And Boyle said, bullshit. I mean, you want to call it Godless, you know, you call it Godless. But that's not my job. I'm not into that. I do that on the weekend. And like -- what I'm trying to do is figure out what happens when you suck everything out of a compartment. And he did all these cute little experiments. Like he did one with -- he had a little wheel, like a fan, that was sort of loosely attached, so it could spin by itself. He had another fan opposed to it that he had like a -- I mean, the way I would have done this would be, like, a rubber band, and, you know, around a tinker toy kind of fan. I know exactly how he did it; I've seen the drawings. It's two fans, one which he could turn from outside after he got the vacuum established, and he discovered that if he pulled all the air out of it, the one fan would no longer turn the other one, right? Something was missing, you know. I mean, these are -- it's kind of weird to think that someone had to do an experiment to show that, but that was what was going on at the time. And like, there was big arguments about it in the -- you know, the gin houses and in the coffee shops and stuff. And Charles started not liking that. Charles II was kind of saying, you know, you should keep that -- let's make a place where you can do this stuff where people don't get so -- you know, we don't want the -- we don't want to get the people mad at me again. And so -- because when they started talking about religion and science and stuff like that, that's when it had sort of gotten his father in trouble. And so, Charles said, I'm going to put up the money give you guys a building, come here and you can meet in the building, but just don't talk about religion in there. And that was fine with Boyle. He said, OK, we're going to start having these meetings. And anybody who wants to do science is -- this is about the time that Isaac Newton was starting to whip out a lot of really interesting things. And there was all kind of people that would come to the Royal Society, they called it. You had to be dressed up pretty well. It wasn't like a TED conference. That was the only criteria, was that you be -- you looked like a gentleman, and they'd let anybody could come. You didn't have to be a member then. And so, they would come in and you would do -- Anybody that was going to show an experiment, which was kind of a new word at the time, demonstrate some principle, they had to do it on stage, where everybody could see it. So they were -- the really important part of this was, you were not supposed to talk about final causes, for instance. And God was out of the picture. The actual nature of reality was not at issue. You're not supposed to talk about the absolute nature of anything. You were not supposed to talk about anything that you couldn't demonstrate. So if somebody could see it, you could say, here's how the machine works, here's what we do, and then here's what happens. And seeing what happens, it was OK to generalize, and say, I'm sure that this will happen anytime we make one of these things. And so you can start making up some rules. You say, anytime you have a vacuum state, you will discover that one wheel will not turn another one, if the only connection between them is whatever was there before the vacuum. That kind of thing. Candles can't burn in a vacuum, therefore, probably sparklers wouldn't either. It's not clear; actually sparklers will, but they didn't know that. They didn't have sparklers. But, they -- (Laughter) -- you can make up rules, but they have to relate only to the things that you've been able to demonstrate. And most the demonstrations had to do with visuals. Like if you do an experiment on stage, and nobody can see it, they can just hear it, they would probably think you were freaky. I mean, reality is what you can see. That wasn't an explicit rule in the meeting, but I'm sure that was part of it, you know. If people hear voices, and they can't see and associate it with somebody, that person's probably not there. But the general idea that you could only -- you could only really talk about things in that place that had some kind of experimental basis. It didn't matter what Thomas Hobbes, who was a local philosopher, said about it, you know, because you weren't going to be talking final causes. What's happening here, in the middle of the 17th century, was that what became my field -- science, experimental science -- was pulling itself away, and it was in a physical way, because we're going to do it in this room over here, but it was also what -- it was an amazing thing that happened. Science had been all interlocked with theology, and philosophy, and -- and -- and mathematics, which is really not science. But experimental science had been tied up with all those things. And the mathematics part and the experimental science part was pulling away from philosophy. And -- things -- we never looked back. It's been so cool since then. I mean, it just -- it just -- untangled a thing that was really impeding technology from being developed. And, I mean, everybody in this room -- now, this is 350 short years ago. Remember, that's a short time. It was 300,000, probably, years ago that most of us, the ancestors of most of us in this room came up out of Africa and turned to the left. You know, the ones that turned to the right, there are some of those in the Japanese translation. But that happened very -- a long time ago compared to 350 short years ago. But in that 350 years, the place has just undergone a lot of changes. In fact, everybody in this room probably, especially if you picked up your bag -- some of you, I know, didn't pick up your bags -- but if you picked up your bag, everybody in this room has got in their pocket, or back in their room, something that 350 years ago, kings would have gone to war to have. I mean, if you can think how important -- If you have a GPS system and there are no satellites, it's not going to be much use. But, like -- but, you know, if somebody had a GPS system in the 17th century some king would have gotten together an army and gone to get it, you know. If that person -- Audience: For the teddy bear? The teddy bear? Kary Mullis: They might have done it for the teddy bear, yeah. But -- all of us own stuff. I mean, individuals own things that kings would have definitely gone to war to get. And this is just 350 years. Not a whole lot of people doing this stuff. You know, the important people -- you can almost read about their lives, about all the really important people that made advances, you know. And, I mean -- this kind of stuff, you know, all this stuff came from that separation of this little sort of thing that we do -- now I, when I was a boy was born sort of with this idea that if you want to know something -- you know, maybe it's because my old man was gone a lot, and my mother didn't really know much science, but I thought if you want to know something about stuff, you do it -- you make an experiment, you know. You get -- you get, like -- I just had a natural feeling for science and setting up experiments. I thought that was the way everybody had always thought. I thought that anybody with any brains will do it that way. It isn't true. I mean, there's a lot of people -- You know, I was one of those scientists that was -- got into trouble the other night at dinner because of the post-modernism thing. And I didn't mean, you know -- where is that lady? Audience: Here. (Laughter) KM: I mean, I didn't really think of that as an argument so much as just a lively discussion. I didn't take it personally, but -- I just -- I had -- I naively had thought, until this surfing experience started me into the 17th century, I'd thought that's just the way people thought, and everybody did, and they recognized reality by what they could see or touch or feel or hear. At any rate, when I was a boy, I, like, for instance, I had this -- I got this little book from Fort Sill, Oklahoma -- This is about the time that George Dyson's dad was starting to blow nuclear -- thinking about blowing up nuclear rockets and stuff. I was thinking about making my own little rockets. And I knew that frogs -- little frogs -- had aspirations of space travel, just like people. And I -- (Laughter) I was looking for a -- a propulsion system that would like, make a rocket, like, maybe about four feet high go up a couple of miles. And, I mean, that was my sort of goal. I wanted it to go out of sight and then I wanted this little parachute to come back with the frog in it. And -- I -- I -- I got this book from Fort Sill, Oklahoma, where there's a missile base. They send it out for amateur rocketeers, and it said in there do not ever heat a mixture of potassium perchlorate and sugar. (Laughter) You know, that's what you call a lead. (Laughter) You sort of -- now you say, well, let's see if I can get hold of some potassium chlorate and sugar, perchlorate and sugar, and heat it; it would be interesting to see what it is they don't want me to do, and what it is going to -- and how is it going to work. And we didn't have -- like, my mother presided over the back yard from an upstairs window, where she would be ironing or something like that. And she was usually just sort of keeping an eye on, and if there was any puffs of smoke out there, she'd lean out and admonish us all not to blow our eyes out. That was her -- You know, that was kind of the worst thing that could happen to us. That's why I thought, as long as I don't blow my eyes out... I may not care about the fact that it's prohibited from heating this solution. I'm going to do it carefully, but I'll do it. It's like anything else that's prohibited: you do it behind the garage. (Laughter) So, I went to the drug store and I tried to buy some potassium perchlorate and it wasn't unreasonable then for a kid to walk into a drug store and buy chemicals. Nowadays, it's no ma'am, check your shoes. And like -- (Laughter) But then it wasn't -- they didn't have any, but the guy had -- I said, what kind of salts of potassium do you have? You know. And he had potassium nitrate. And I said, that might do the same thing, whatever it is. I'm sure it's got to do with rockets or it wouldn't be in that manual. And so I -- I did some experiments. You know, I started off with little tiny amounts of potassium nitrate and sugar, which was readily available, and I mixed it in different proportions, and I tried to light it on fire. Just to see what would happen, if you mixed it together. And it -- they burned. It burned kind of slow, but it made a nice smell, compared to other rocket fuels I had tried, that all had sulfur in them. And, it smelt like burnt candy. And then I tried the melting business, and I melted it. And then it melted into a little sort of syrupy liquid, brown. And then it cooled down to a brick-hard substance, that when you lit that, it went off like a bat. I mean, the little bowl of that stuff that had cooled down -- you'd light it, and it would just start dancing around the yard. And I said, there is a way to get a frog up to where he wants to go. (Laughter) So I started developing -- you know, George's dad had a lot of help. I just had my brother. But I -- it took me about -- it took me about, I'd say, six months to finally figure out all the little things. There's a lot of little things involved in making a rocket that it will actually work, even after you have the fuel. But you do it, by -- what I just-- you know, you do experiments, and you write down things sometimes, you make observations, you know. And then you slowly build up a theory of how this stuff works. And it was -- I was following all the rules. I didn't know what the rules were, I'm a natural born scientist, I guess, or some kind of a throwback to the 17th century, whatever. But at any rate, we finally did have a device that would reproduceably put a frog out of sight and get him back alive. And we had not -- I mean, we weren't frightened by it. We should have been, because it made a lot of smoke and it made a lot of noise, and it was powerful, you know. And once in a while, they would blow up. But I wasn't worried, by the way, about, you know, the explosion causing the destruction of the planet. I hadn't heard about the 10 ways that we should be afraid of the -- By the way, I could have thought, I'd better not do this because they say not to, you know. And I'd better get permission from the government. If I'd have waited around for that, I would have never -- the frog would have died, you know. At any rate, I bring it up because it's a good story, and he said, tell personal things, you know, and that's a personal -- I was going to tell you about the first night that I met my wife, but that would be too personal, wouldn't it. So, so I've got something else that's not personal. But that... process is what I think of as science, see, where you start with some idea, and then instead of, like, looking up, every authority that you've ever heard of I -- sometimes you do that, if you're going to write a paper later, you want to figure out who else has worked on it. But in the actual process, you get an idea -- like, when I got the idea one night that I could amplify DNA with two oligonucleotides, and I could make lots of copies of some little piece of DNA, you know, the thinking for that was about 20 minutes while I was driving my car, and then instead of going -- I went back and I did talk to people about it, but if I'd listened to what I heard from all my friends who were molecular biologists -- I would have abandoned it. You know, if I had gone back looking for an authority figure who could tell me if it would work or not, he would have said, no, it probably won't. Because the results of it were so spectacular that if it worked it was going to change everybody's goddamn way of doing molecular biology. Nobody wants a chemist to come in and poke around in their stuff like that and change things. But if you go to authority, and you always don't -- you don't always get the right answer, see. But I knew, you'd go into the lab and you'd try to make it work yourself. And then you're the authority, and you can say, I know it works, because right there in that tube is where it happened, and here, on this gel, there's a little band there that I know that's DNA, and that's the DNA I wanted to amplify, so there! So it does work. You know, that's how you do science. And then you say, well, what can make it work better? And then you figure out better and better ways to do it. But you always work from, from like, facts that you have made available to you by doing experiments: things that you could do on a stage. And no tricky shit behind the thing. I mean, it's all -- you've got to be very honest with what you're doing if it really is going to work. I mean, you can't make up results, and then do another experiment based on that one. So you have to be honest. And I'm basically honest. I have a fairly bad memory, and dishonesty would always get me in trouble, if I, like -- so I've just sort of been naturally honest and naturally inquisitive, and that sort of leads to that kind of science. Now, let's see... I've got another five minutes, right? OK. All scientists aren't like that. You know -- and there is a lot -- (Laughter) There is a lot -- a lot has been going on since Isaac Newton and all that stuff happened. One of the things that happened right around World War II in that same time period before, and as sure as hell afterwards, government got -- realized that scientists aren't strange dudes that, you know, hide in ivory towers and do ridiculous things with test tube. Scientists, you know, made World War II as we know it quite possible. They made faster things. They made bigger guns to shoot them down with. You know, they made drugs to give the pilots if they were broken up in the process. They made all kinds of -- and then finally one giant bomb to end the whole thing, right? And everybody stepped back a little and said, you know, we ought to invest in this shit, because whoever has got the most of these people working in the places is going to have a dominant position, at least in the military, and probably in all kind of economic ways. And they got involved in it, and the scientific and industrial establishment was born, and out of that came a lot of scientists who were in there for the money, you know, because it was suddenly available. And they weren't the curious little boys that liked to put frogs up in the air. They were the same people that later went in to medical school, you know, because there was money in it, you know. I mean, later, then they all got into business -- I mean, there are waves of -- going into your high school, person saying, you want to be rich, you know, be a scientist. You know, not anymore. You want to be rich, you be a businessman. But a lot of people got in it for the money and the power and the travel. That's back when travel was easy. And those people don't think -- they don't -- they don't always tell you the truth, you know. There is nothing in their contract, in fact, that makes it to their advantage always, to tell you the truth. And the people I'm talking about are people that like -- they say that they're a member of the committee called, say, the Inter-Governmental Panel on Climate Change. And they -- and they have these big meetings where they try to figure out how we're going to -- how we're going to continually prove that the planet is getting warmer, when that's actually contrary to most people's sensations. I mean, if you actually measure the temperature over a period -- I mean, the temperature has been measured now pretty carefully for about 50, 60 years -- longer than that it's been measured, but in really nice, precise ways, and records have been kept for 50 or 60 years, and in fact, the temperature hadn't really gone up. It's like, the average temperature has gone up a tiny little bit, because the nighttime temperatures at the weather stations have come up just a little bit. But there's a good explanation for that. And it's that the weather stations are all built outside of town, where the airport was, and now the town's moved out there, there's concrete all around and they call it the skyline effect. And most responsible people that measure temperatures realize you have to shield your measuring device from that. And even then, you know, because the buildings get warm in the daytime, and they keep it a little warmer at night. So the temperature has been, sort of, inching up. It should have been. But not a lot. Not like, you know -- the first guy -- the first guy that got the idea that we're going to fry ourselves here, actually, he didn't think of it that way. His name was Sven Arrhenius. He was Swedish, and he said, if you double the CO2 level in the atmosphere, which he thought might -- this is in 1900 -- the temperature ought to go up about 5.5 degrees, he calculated. He was thinking of the earth as, kind of like, you know, like a completely insulated thing with no stuff in it, really, just energy coming down, energy leaving. And so he came up with this theory, and he said, this will be cool, because it'll be a longer growing season in Sweden, you know, and the surfers liked it, the surfers thought, that's a cool idea, because it's pretty cold in the ocean sometimes, and -- but a lot of other people later on started thinking it would be bad, you know. But nobody actually demonstrated it, right? I mean, the temperature as measured -- and you can find this on our wonderful Internet, you just go and look for all NASAs records, and all the Weather Bureau's records, and you'll look at it yourself, and you'll see, the temperature has just -- the nighttime temperature measured on the surface of the planet has gone up a tiny little bit. So if you just average that and the daytime temperature, it looks like it went up about .7 degrees in this century. But in fact, it was just coming up -- it was the nighttime; the daytime temperatures didn't go up. So -- and Arrhenius' theory -- and all the global warmers think -- they would say, yeah, it should go up in the daytime, too, if it's the greenhouse effect. Now, people like things that have, like, names like that, that they can envision it, right? I mean -- but people don't like things like this, so -- most -- I mean, you don't get all excited about things like the actual evidence, you know, which would be evidence for strengthening of the tropical circulation in the 1990s. It's a paper that came out in February, and most of you probably hadn't heard about it. "Evidence for Large Decadal Variability in the Tropical Mean Radiative Energy Budget." Excuse me. Those papers were published by NASA, and some scientists at Columbia, and Viliki and a whole bunch of people, Princeton. And those two papers came out in Science Magazine, February the first, and these -- the conclusion in both of these papers, and in also the Science editor's, like, descriptions of these papers, for, you know, for the quickie, is that our theories about global warming are completely wrong. I mean, what these guys were doing, and this is what -- the NASA people have been saying this for a long time. They say, if you measure the temperature of the atmosphere, it isn't going up -- it's not going up at all. We've doing it very carefully now for 20 years, from satellites, and it isn't going up. And in this paper, they show something much more striking, and that was that they did what they call a radiation -- and I'm not going to go into the details of it, actually it's quite complicated, but it isn't as complicated as they might make you think it is by the words they use in those papers. If you really get down to it, they say, the sun puts out a certain amount of energy -- we know how much that is -- it falls on the earth, the earth gives back a certain amount. When it gets warm it generates -- it makes redder energy -- I mean, like infra-red, like something that's warm gives off infra-red. The whole business of the global warming -- trash, really, is that -- if the -- if there's too much CO2 in the atmosphere, the heat that's trying to escape won't be able to get out. But the heat coming from the sun, which is mostly down in the -- it's like 350 nanometers, which is where it's centered -- that goes right through CO2. So you still get heated, but you don't dissipate any. Well, these guys measured all of those things. I mean, you can talk about that stuff, and you can write these large reports, and you can get government money to do it, but these -- they actually measured it, and it turns out that in the last 10 years -- that's why they say "decadal" there -- that the energy -- that the level of what they call "imbalance" has been way the hell over what was expected. Like, the amount of imbalance -- meaning, heat's coming in and it's not going out that you would get from having double the CO2, which we're not anywhere near that, by the way. But if we did, in 2025 or something, have double the CO2 as we had in 1900, they say it would be increase the energy budget by about -- in other words, one watt per square centimeter more would be coming in than going out. So the planet should get warmer. Well, they found out in this study -- these two studies by two different teams -- that five and a half watts per square meter had been coming in from 1998, 1999, and the place didn't get warmer. So the theory's kaput -- it's nothing. These papers should have been called, "The End to the Global Warming Fiasco," you know. They're concerned, and you can tell they have very guarded conclusions in these papers, because they're talking about big laboratories that are funded by lots of money and by scared people. You know, if they said, you know what? There isn't a problem with global warming any longer, so we can -- you know, they're funding. And if you start a grant request with something like that, and say, global warming obviously hadn't happened... if they -- if they -- if they actually -- if they actually said that, I'm getting out. (Laughter) I'll stand up too, and -- (Laughter) (Applause) They have to say that. They had to be very cautious. But what I'm saying is, you can be delighted, because the editor of Science, who is no dummy, and both of these fairly professional -- really professional teams, have really come to the same conclusion and in the bottom lines in their papers they have to say, what this means is, that what we've been thinking, was the global circulation model that we predict that the earth is going to get overheated that it's all wrong. It's wrong by a large factor. It's not by a small one. They just -- they just misinterpreted the fact that the earth -- there's obviously some mechanisms going on that nobody knew about, because the heat's coming in and it isn't getting warmer. So the planet is a pretty amazing thing, you know, it's big and horrible -- and big and wonderful, and it does all kinds of things we don't know anything about. So I mean, the reason I put those things all together, OK, here's the way you're supposed to do science -- some science is done for other reasons, and just curiosity. And there's a lot of things like global warming, and ozone hole and you know, a whole bunch of scientific public issues, that if you're interested in them, then you have to get down the details, and read the papers called, "Large Decadal Variability in the..." You have to figure out what all those words mean. And if you just listen to the guys who are hyping those issues, and making a lot of money out of it, you'll be misinformed, and you'll be worrying about the wrong things. Remember the 10 things that are going to get you. The -- one of them -- (Laughter) And the asteroids is the one I really agree with there. I mean, you've got to watch out for asteroids. OK, thank you for having me here. (Applause)
|
Кэри Муллис о том, чем занимаются учёные
TED Talk Subtitles and Transcript: Биохимик Кэри Муллис говорит о том, что лежит в основе современной науки, об эксперименте. Рассказывая притчи из 17-го века и делясь собственным опытом о днях, когда он строил ракеты на заднем дворе, Муллис восхваляет любознательность, вдохновение и точность науки во всех её проявлениях.
Я начну разговор с упоминания о 17-м веке. Я надеюсь, никто не против.
После того как я разработал метод ПЦР, мне было необходимо сменить обстановку. Я переехал в г. Ла-Хойя и стал учиться сёрфингу. Я долго жил на пляже. Когда сёрферы ждут волны, посторонним, наверное, сначала непонятно, что же это они делают? Иногда они ждут 10, 15 минут, пока накатит волна. Тогда они обычно беседуют о 17-м веке. У них же дурная слава. Люди думают, они невежды. Однажды кто-то посоветовал мне одну книгу. Она называлась «Воздушный насос», или что-то вроде «Левиафан и воздушный насос». Это была необычная книга о 17-м веке. И я понял, что основы способа мышления, который, как я думал, был единственным естественным способом, как будто я родился со способностью так размышлять. Я всегда был маленьким учёным. И когда я хотел что-либо узнать, я использовал научные методы. Я не был удивлён, когда меня стали учить, как следует заниматься наукой, потому что я то же самое делал для собственного удовольствия. Но мне никогда не приходило в голову, что этот способ мышления должен был быть изобретён, что он был изобретён всего лишь 350 лет назад. Это произошло в Англии, Германии, Италии одновременно. И я подумал, что эта история очень увлекательна.
Так что я немного расскажу об этом, и о том, чем конкретно занимаются учёные. Карл I был обезглавлен где-то в начале 17-го века. Англичане назначили главным Кромвеля и группу республиканцев или кого-то типа этого, не таких республиканцев, которые были у нас. Они сменили правительство, но оно недолго продержалось. Тогда Карл II, сын, снова взошёл на трон Англии. У него было сложное положение, ведь его отец был обезглавлен за то, что он был королём Англии. Он боялся, что разговоры в барах и подобных заведениях превратятся… Сложно представить, но люди в 17-м веке в Англии начинали разговаривать о философии и подобных темах в барах. У них не было телевизора, и они не смотрели футбольные матчи. Раздражение накапливалось, и вдруг люди высыпали на улицу, и начинались споры о таких вопросах как, например, можно или нет Роберту Бойлю работать над прибором под названием вакуумный насос.
Бойль был другом Карла II. Он был христианином по выходным, а по будням он был учёным. (Смех) А в те времена… если ты изобрёл… а он изобрёл приборчик, что-то похожее на велосипедный насос только наоборот, который высасывал воздух из… вы знаете, что такое вакуумный колпак? Его сначала поднимают, затем опускают и закрывают пробкой, можно смотреть внутрь него и наблюдать, что там происходит. Он пытался выкачать из ёмкости весь воздух и посмотреть, что будет происходить. Мне кажется, один из первых экспериментов был, когда он поместил птичку внутрь колпака.
Люди в 17-м веке не понимали так, как понимаем мы, что это комбинация различных молекул, что мы вдыхаем их с определённой целью. Рыбы не знают много о воде, так и люди не знали многого о воздухе. Но они стали исследовать его. Он поместил птичку под колпак и выкачал из него воздух, и птица умерла. И он назвал это… тогда это не называлось вакуумным насосом. Это сейчас мы говорим «вакуумный насос», а он назвал это вакуумом. И сразу же у него начались проблемы с местным духовенством, которое утверждало, что невозможно создать вакуум. (Смех) Аристотель говорил, что природа презирает вакуум. Я думаю, что это, скорее всего, результат плохого перевода, но люди полагались на такие авторитеты. А Бойль сказал: «Я могу это повторить в любой момент. Что бы это ни было, что убивает птицу, я называю это вакуумом». Люди религии утверждали, если бы Бог хотел, чтобы ты создал… а Бог же везде, это один из их законов, что Бог везде. А в вакууме же ничего нет, так что Бога в этом не могло быть. Поэтому церковь утверждала, что нельзя создать вакуум. А Бойль говорит: «Ерунда! Вы хотите называть это богохульством, называйте это, как хотите.
Это не моя задача. Меня это не интересует. Я занимаюсь этим на выходных. Я пытаюсь выяснить, что происходит, если выкачать всё из ёмкости». И он проводил все эти милые эксперименты. Был один эксперимент с колёсиком, похожим на вентилятор, которое было свободно прикреплено, так чтобы оно могло крутиться само по себе. И был ещё один вентилятор, напротив первого. Я бы это сделал с помощью резиновой ленты вокруг игрушечного вентилятора. Я знаю точно, как он сделал это: я видел его чертежи. Там было два вентилятора, один из которых он поворачивал извне, после того как он создал вакуум, и он обнаружил, что если выкачать весь воздух, один вентилятор больше не будет вращать другой. Чего-то не хватало. Странно представить, что кто-то должен был провести эксперимент, чтобы продемонстрировать это, но так обстояли дела в то время.
Такие вещи широко обсуждались в пивных, кофейнях и так далее. И Карлу это не нравилось. Карл II сказал, что надо организовать место, где можно заниматься подобными делами, где люди не будут — мы же не хотим, чтобы люди опять были недовольны мной, потому что когда люди начали говорить о религии и науке и подобных темах, это момент, когда для его отца начались тяжёлые времена. Итак, Карл приказал собрать средства и выделить специальное помещение, где интересующиеся могли собираться, но ни в коем случае не разговаривать о религии. И это устраивало Бойля. Он говорит: «Мы будем устраивать эти собрания. И кто хочет заниматься наукой…» это как раз было время, когда Исаак Ньютон появился с по-настоящему интересными идеями. Разные люди приходили в Королевское Общество, как они его называли. Гости должны были быть хорошо одеты. Не так как на конференциях TED. Это был единственный критерий — выглядеть как джентльмен. Любой мог прийти, тогда не надо было
быть членом. Тот, кто собирался показывать эксперимент, что было новым словом в то время, демонстрировать какой-то принцип, должен был делать это на сцене, чтобы все могли видеть. Очень важно было, что они не должны были рассказывать о конечных причинах, например. Присутствие Бога даже не рассматривалось. Настоящая природа реальности не обсуждалась. Об абсолютной природе чего-либо не говорилось. Нельзя было говорить о чем-либо, что нельзя продемонстрировать. Наблюдателям можно было сказать: «Вот как работает машина, вот, что мы делаем, вот, что происходит». На основе наблюдений можно было обобщать, можно было сказать: «Я уверен, то же самое произойдёт, если мы повторим эксперимент». И так начинали формироваться законы. Можно было сказать: «В состоянии вакуума вращение одного колеса никогда не будет инициировать вращение другого колеса, если единственная связь между ними это то, что было до вакуума, что бы это ни было». Свечи не горят в вакууме, поэтому, вероятно, не будут гореть и бенгальские огни. Это было не до конца ясно; хотя вообще-то бенгальские огни будут гореть, но они этого не знали. У них не было бенгальских огней. (Смех) Можно выводить правила, но они должны основываться только на том, что ты можешь продемонстрировать.
И большинство демонстраций должны были быть наглядными. Например, если ты проводишь эксперимент на сцене, и его не видно, а только слышно, люди, наверное, подумают, что ты странный. Реальность это то, что можно увидеть. На встречах не существовало такого точного правила, но я уверен, ему следовали. Если люди слышат голоса и не могут увидеть и идентифицировать их с кем-либо, скорее всего, этого человека вообще нет. Общая идея была в том, что люди могли обсуждать подобные темы только в таком месте, имеющем экспериментальную основу. Неважно, что Томас Гоббс, местный философ, считал по этому поводу, потому что философские темы не обсуждались.
Вот что происходило в середине 17-го века: то, чем я занимаюсь — наука, экспериментальная наука — постепенно превращалось в самостоятельную область. И это происходило в физическом смысле, потому что для науки выделили отдельное помещение. Происходили изумительные изменения. До этого наука была накрепко связана с теологией и философией и математикой, которая не является наукой. Экспериментальная наука была связана с этими областями. Потом математическая и экспериментальная составляющие стали отдаляться от философии. И учёные никогда не оглядывались назад.
И с тех пор было так замечательно. Было разрушено препятствие на пути развития технологий. Любой в этом зале всего 350 лет спустя, а это очень короткий срок. Около 300 000 лет назад предки большинства из нас в этом зале мигрировали из Африки и повернули налево. Те, кто повернули направо, тем сейчас переводят на японский. Но это произошло очень давно по сравнению с короткими 350 годами. Но за эти 350 лет очень многое изменилось.
Любой в том зале, например, если вы загляните в свою сумочку, конечно, не у всех она есть, но у любого в этом зале есть в сумочке, кармане или в гостиничном номере что-то такое, за что 350 лет назад короли готовы бы были развязать войну. Если вы постараетесь представить, как важно… если у вас есть GPS система; но если нет спутников, от неё, конечно, будет мало пользы. Но если у кого-то была бы GPS система в 17-м веке, какой-нибудь король собрал бы войско и отправился бы её завоёвывать. Если этот человек…
Аудитория: а ради плюшевого мишки?
Кэри Муллис: Они бы могли на это пойти и ради плюшевого мишки. Ради любой вещи, которой мы сегодня обладаем. Люди, обладают тем, ради чего короли точно бы пошли на войну. И это только 350 лет назад. Не многие люди занимаются этим. Выдающиеся люди, вы можете прочитать об их жизни, обо всех выдающихся людях,
добившихся значительных достижений. Это стало возможным благодаря отделению в самостоятельную область того, чем занимаются учёные. Когда я был маленьким, я был рождён с чувством, что если ты хочешь познать что-то… возможно, это потому, что моего отца часто не было дома, и моя мать мало что знала о науке, но я считал, что если ты хочешь что-то познать, нужно провести эксперимент. У меня была естественная предрасположенность к науке и к экспериментам. И я думал, что все размышляли таким же образом. Любой, обладающий разумом, будет делать все так же. Но это не так. Существует множество людей… Я был одним из тех учёных, которые вчера вечером за ужином попали в затруднительное положение из-за постмодернизма. Где эта дама?
Аудитория: Здесь. (Смех)
КМ: Я не рассматривал это как спор, а скорее как оживлённую дискуссию. Я не принял это на свой счёт, Я наивно полагал, до того как увлечение сёрфингом привело меня к 17-му веку, я думал, что это просто как люди мыслили, что они познавали реальность по тому, что они могли видеть, чувствовать или слышать.
В любом случае, когда я был маленьким, у меня была книжонка из Форта Силл, Оклахома. Это было примерно то время, когда отец Джорджа Дайсона стал заниматься ядерной энергией и размышлять о запуске ядерных ракет. Я решил сам создать маленькую ракету. Я знал, что лягушки мечтают о космических путешествиях так же, как люди. (Смех) Мне нужна была двигательная установка, которая позволила бы сделать ракету высотой с метр, способную подняться на несколько километров. Такова была моя цель. Я хотел, чтобы ракета исчезла из виду и чтобы потом лягушка вернулась на маленьком парашюте. У меня была эта книга из Форта Силл, Оклахома, где находится ракетная база. Она издавалась для ракетчиков-любителей. В ней говорилось: «Никогда не нагревайте смесь перхлората калия и сахара». (Смех) Это звучало как приглашение. (Смех) Я подумал, интересно, что будет если раздобыть перхлорат калия и сахар и разогреть эту смесь. Было бы интересно увидеть, что же это такое, что запрещено делать, что же произойдёт. И у нас не было… Моя мать следила за задним двором из окна наверху, где она гладила и занималась другими домашними делами. Она обычно просто посматривала, нет ли признаков дыма. Она высовывалась из окна и наказывала нам, чтобы мы были осторожны с глазами… как будто это было самое худшее, что могло с нами случиться. Поэтому я думал, пока с моими глазами все в порядке... Меня не беспокоило то, что было запрещено нагревать эту смесь. Я буду делать всё осторожно, но я сделаю это. Это как с любым запретом: ты просто делаешь это за гаражом. (Смех)
Так вот, я пошёл в аптеку и попытался купить перхлорат калия. Тогда было в порядке вещей, если ребёнок покупал химикаты в аптеке. Это сейчас лекарства кому попало не продают. (Смех) Перхлората калия у них не оказалось, но я спросил: «А какие виды солей или калия у вас есть?» У аптекаря был нитрат калия. И я говорю: «Может он будет иметь тот же эффект, что бы это ни было. Я уверен, он как-то связан с ракетами, иначе об этом бы не упоминали в инструкции».
Итак, я провёл кое-какие эксперименты. Я начал с очень маленького количества нитрата калия и сахара, который был в открытом доступе, я смешивал их в разных пропорциях, и пытался поджечь. Просто для того, чтобы увидеть, что будет, если их смешать. И они горели. Горели медленно, но распространяли приятный запах по сравнению с другим ракетным топливом, которое мне встречалось. Оно всегда содержало серу. Но эта смесь пахла как жжёная карамель. А потом я пробовал растопить смесь. Она превратилась в какую-то сиропообразную коричневую жидкость. А потом она застыла, превратясь в вещество, твёрдое, как кирпич. Когда же я его поджёг, она затрепетала как летучая мышь. Когда миска с веществом остыла, я его поджёг, и оно стало вертеться по двору. И я сказал: «Вот как можно отправить лягушонка туда, куда он хочет попасть». (Смех)
Тогда я стал разрабатывать… вы знаете, у отца Джорджа были помощники. У меня был только мой брат. Мне потребовалось шесть месяцев, чтобы разобраться со всеми мелкими деталями. Много ещё нужно сделать всяких мелочей, чтобы ракета действительно заработала, после того как ты достал топливо. Но ты делаешь это: ты проводишь эксперименты, кое-что записываешь, делаешь наблюдения. И постепенно выстраивается теория того, как протекают процессы. Я следовал всем правилам. Я не знал этих правил, наверное, я прирождённый учёный, или я что-то вроде атавизма из 17-го века, я не знаю.
В любом случае, нам удалось создать прибор, который мог выбросить лягушку за пределы поля зрения и вернуть её обратно. И нас это не пугало. Хотя должно было, потому что прибор производил много дыма и шума, и он был очень мощный. И иногда он взрывался. Меня не беспокоила возможность взрыва, способного разрушить планету. Я не слышал о 10 способах, которых мы должны опасаться. Кстати, я бы мог подумать, что мне не стоит этого делать, потому что это запрещено. И я должен был получить разрешение правительства. Если бы я его ждал, я бы никогда… лягушка бы уже давно умерла.
Я рассказываю об этом, потому что это хорошая история. Мне сказали говорить о личном, а это личное. Я хотел рассказать о вечере, когда я познакомился с моей женой, но это бы было слишком личным.
Но у меня ещё кое-то есть, не такое личное. Я представляю науку в виде процесса: ты начинаешь с идеи, и вместо того чтобы согласовывать её со всевозможными инстанциями... Иногда это необходимо, когда ты пишешь научную работу, ты хочешь узнать, кто ещё работал над этой проблемой. Но в самом процессе у тебя появляется идея… например, когда у меня возникла идея, что я могу амплифицировать ДНК с помощью двух олигонуклиотидов, что позволит создать копии мелких частей ДНК. Эта идея сформировалась у меня в голове примерно за 20 минут, пока я был за рулём автомобиля, и вместо того, чтобы пойти — я, конечно, обсуждал эту идею с разными людьми, но если бы я прислушивался к тому, что мне говорили мои друзья молекулярные биологи, я бы забросил её.
Если бы я стал искать одобрения со стороны какого-нибудь авторитета, он бы, наверное, сказал, что ничего не выйдет. Потому что последствия этой идеи казались такими значительными, что если бы всё получилось, это бы изменило всё в молекулярной биологии. Никто не хочет, чтобы пришёл какой-то химик и стал указывать, что и как надо изменить. Когда ты обращаешься к авторитетам, чего никто никогда не делает, ты не всегда получаешь правильный ответ. Я знал, что я должен пойти в лабораторию и попытаться всё сделать самому. И тогда я сам авторитет, я могу сказать: «Я знаю, всё работает, потому что я только что воспроизвёл процесс в этой пробирке. А вот здесь, в этом геле, ленточка, и я знаю, что это ДНК, которую я хотел амплифицировать. И вот, пожалуйста! Так что всё получилось».
Вот как надо делать науку. А потом ты думаешь, как можно улучшить этот процесс? И ты придумываешь новые и новые способы, как это сделать. Но ты всегда отталкиваешься от фактов, которые открылись тебе в процессе экспериментирования; то, что можно было бы показать на сцене, без всяких уловок. Нужно быть предельно честным о том, что ты делаешь, если ты действительно хочешь, чтобы всё получилось. Нельзя подделать результаты, а потом, опираясь на них, провести ещё эксперименты. Так что необходимо быть честным. И я в основном честен. У меня довольно плохая память, и жульничество доставило бы мне очень много хлопот, поэтому я как бы честный от природы и от природы любознательный, что является предпосылками для науки.
А теперь, посмотрим... Я меня ещё есть пять минут, да? Но не все учёные такие. Но не все учёные такие. (Смех) Много всего произошло со времён Исаака Ньютона. Например, в период Второй мировой войны, незадолго до неё и уж конечно после, правительство осознало, что учёные это не просто какие-то чудаки, живущие в башне из слоновой кости и балующиеся с пробирками.
Учёные сделали Вторую мировую войну возможной. Они изобрели более быстрые машины и более мощное оружие, стреляющее по ним. Они придумали специальное лекарство для пилотов, если они теряли силы в полёте. В конце концов, они создали гигантскую бомбу, которая могла покончить со всем разом. И все сделали шаг назад и решили, что имеет смысл инвестировать в эту ерунду, потому что тот, у кого наибольшая команда таких людей, завоюет доминантную позицию, по крайней мере в военной, и наверное, и во всех экономических областях. Итак, они этим занялись, и родилось сотрудничество науки и индустрии. Появилось множество учёных, которые занимались этим ради денег, потому что это неожиданно стало возможным. Это были не любознательные мальчики, которым нравилось запускать лягушек в воздух. Это были те же люди, что потом пошли в медицину, потому что там были деньги. А позже все они пошли в бизнес — это происходит волнообразно — при поступлении в вуз говорили, если хочешь быть богатым, становись учёным. Но это в прошлом. Если хочешь быть богатым, становись бизнесменом.
Но многие занялись наукой из-за денег, власти и путешествий. Раньше путешествовать было легко. И эти люди не всегда говорят правду. Такого условия нет в их контракте, говорить правду им невыгодно. Эти люди, о которых я говорю, являются, например, членами Межправительственной группы экспертов по изменению климата. Они сидят на этих важных собраниях и пытаются придумать, как они будут доказывать, что планета нагревается, что вообще-то противоречит ощущениям большинства людей. Если действительно измерить изменение температуры за период — температуру замеряют довольно точно уже в течение 50-60 лет — конечно, её измеряли и раньше, но точные измерения накопились за последние 50 или 60 лет, в действительности температура не повысилась. Средняя температура повысилась на незначительную величину, потому что ночная температура около метеорологических станций немного повысилась.
Но это можно легко объяснить. Метеорологические станции строятся за чертой города, где находится аэропорт, а теперь город расширился до этих пределов, теперь там везде бетон, это называется «эффект горизонта». И добросовестные люди, которые измеряют температуру, понимают, что надо ограждать измерительные приборы от такого влияния. Но даже тогда здания нагреваются в течение дня и сохраняют немного тепла ночью. Поэтому температура немного поднялась. Так и должно было быть. Но ненамного. Не так как тот первый человек, которому пришло в голову, что мы здесь скоро поджаримся, на самом деле, он так не думал.
Его звали Свен Аррениус. Он был шведом, и он утверждал, что если увеличить уровень СО2 в атмосфере, что, он полагал, могло случиться — а это был 1900 год — то температура поднимется примерно на 5,5 градусов, как он подсчитал. Он рассматривал Землю как полностью изолированный объект, в котором ничего нет, просто энергия приходит и уходит. Он выступил со своей теорией и заявил, что это было бы совсем неплохо, потому что в Швеции увеличился бы вегетационный период, сёрферам это тоже пришлось бы по душе, для них это была замечательная идея, потому что иногда в океане бывает довольно холодно, но потом люди решили, что это не так уж и хорошо. Но до сих пор никаких доказательств нет, так ведь? Температуру измеряют — результаты можно найти в нашем замечательном интернете, нужно просто задать поиск всех материалов NASA и данных Гидрометцентра. Вы сами убедитесь, что температура, ночная температура, измеренная на поверхности планеты, немного увеличилась.
И если усреднить эти данные с дневной температурой, получается, что температура поднялась на 0,7 градуса за этот век. Но на самом деле увеличивалась только ночная температура, дневная же не изменялась. Согласно теории Аррениуса и всем сторонникам теории глобального потепления, температура в дневное время тоже должна подниматься, если парниковый эффект существует. Люди же любят подобные громкие названия, которые можно легко представить в своём воображении. Но людям не нравится, они не приходят в восторг от настоящих доказательств. Например, доказательства усиления атмосферной циркуляции в тропиках в 1990-х годах. Этому была посвящена статья, вышедшая в феврале, наверное, большинство из вас о ней не слышали. «Доказательство больших декадных изменений среднего радиационного энергетического баланса тропиков». Эти статьи были опубликованы NASA и учёными из Колумбийского университета, например, Вилики, а также из Принстона. Эти две статьи вышли в журнале «Science» первого февраля. Вывод обоих статей, а также редактора «Science», для вас вкратце описание статей: наши теории о глобальном потеплении в корне неправильны. Эти ребята говорят — это же утверждали люди из NASA уже долгое время — они говорят, если измерять температуру атмосферы, она не повышается совсем. Мы делаем точные измерения уже в течение 20 лет с помощью спутников, и она не поднимается. В этой статье они демонстрируют что-то ещё более поразительное. То, что они называют радиацией — я не буду здесь вдаваться в детали, вообще-то это всё довольно сложно, но не настолько сложно, как они хотят, чтобы вы думали, из-за терминов, которые они используют в тех статьях. В общем, они утверждают, что Солнце выделяет определённое количество энергии — мы можем его измерить — она попадает на Землю, и Земля отдаёт определённое количество обратно. Когда Земля нагревается, она производит более красную энергию, инфракрасную, например, как любой нагретый предмет излучает инфракрасную энергию.
Вся эта кутерьма с глобальным потеплением на самом деле ерунда. Если в атмосфере излишек СО2, тепло, которое пытается вырваться, не сможет этого сделать. Но тепло, исходящее от Солнца, с длиной волны примерно 350 нанометров, это то, где оно расположено — оно проходит прямо через СО2. То есть Земля нагревается, но тепло не рассеивается. Эти ребята всё это измерили.
Можно, конечно, рассуждать о всяких вещах и можно писать длинные отчёты и получать государственные деньги на разработки, но они всё измерили, и выяснилось, что в последние 10 лет — вот почему они используют слово «декадный» — уровень энергии, это то, что они называют дисбалансом, был намного выше, чем ожидалось. Уровень дисбаланса, что значит, тепло приходящее и уходящее, который бы был при удвоении уровня СО2, уровень, к которому мы, кстати, ещё даже близко не подошли.
Но если бы мы достигли, например, в году 2025, двойного уровня СО2 по сравнению с 1900 годом, по их словам, это привело бы к увеличению энергетического баланса. Другими словами, на один ватт на квадратный сантиметр поступало бы больше энергии, чем рассеивалось. Следовательно, планета должна нагреваться. Исследование показало — было два исследования, выполненные двумя разными командами — что пять с половиной ватт на квадратный метр проникало в атмосферу в 1998, 1999 годах, но Земля не нагрелась.
Так что теория несостоятельна. Эти статьи должны были называться «Фиаско глобального потепления». И теперь они обеспокоены, и чувствуется, что они делают выводы очень осторожно, потому что здесь речь идёт о больших лабораториях, которые имеют серьёзную финансовую поддержку и поддержку напуганных людей.
Представьте, если бы они заявили, что больше никакой проблемы с глобальным потеплением нет, а на это выделяются большие средства. Если ты начнёшь запрос на грант с таких слов, и скажешь, глобального потепления на самом деле и не было... Если они действительно так сказали, я очень удивлюсь. (Смех) Я встану. (Смех) (Аплодисменты) Они должны об этом рассказать. Они должны быть осторожными.
Вы можете быть довольны, потому что редактор «Science», который далеко не глупец, и обе команды больших профессионалов пришли к одинаковому заключению, и суть их статей сводится к тому, что то, что мы полагали, согласно модели общей циркуляции, мы прогнозировали, что Земля перегреется, было ошибочным. Причём ошибочным на порядок. Они просто неправильно интерпретировали, то, что Земля… очевидно, существует какие-то механизмы, о которых никто не знал, потому что тепло приходит, но теплее не становится.
Так что наша планета — это удивительное образование, она большая и ужасная — и большая и прекрасная, и она ведёт себя определённым образом, который мы пока не можем понять. Почему я рассказываю обо всём об этом, вот как нужно заниматься наукой — иногда наукой занимаются по другим причинам, помимо любознательности. Существует много тем, как глобальное потепление или озоновые дыры, целый ряд научно-популярных тем, если вы ими интересуетесь, тогда вам нужно разбираться в деталях и читать статьи под названием «Большие декадные изменения в...». Вам надо разобраться, что эти слова означают. А если вы верите ребятам, которые продвигают эти темы и делают на них деньги, вы будете дезинформированы и будете переживать по ложному поводу.
Помните о 10 смертельно опасных событиях. Одно из них — (Смех) астероиды, с этим я согласен. Берегитесь астероидов. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Steven Schwaitzberg: A universal translator for surgeons\nTED Talk Subtitles and Transcript: Laparoscopic surgery uses minimally invasive incisions -- which means less pain and shorter recovery times for patients. But Steven Schwaitzberg has run into two problems teaching these techniques to surgeons around the world -- language and distance. He shares how a new technology, which combines video conferencing and a real-time universal translator, could help. (Filmed at TEDxBeaconStreet.)\nSo I want to talk to you about two things tonight. Number one: Teaching surgery and doing surgery is really hard. And second, that language is one of the most profound things that separate us all over the world. And in my little corner of the world, these two things are actually related, and I want to tell you how tonight.\nNow, nobody wants an operation. Who here has had surgery? Did you want it? Keep your hands up if you wanted an operation. Nobody wants an operation. In particular, nobody wants an operation with tools like these through large incisions that cause a lot of pain, that cause a lot of time out of work or out of school, that leave a big scar. But if you have to have an operation, what you really want is a minimally invasive operation. That's what I want to talk to you about tonight -- how doing and teaching this type of surgery led us on a search for a better universal translator.\nNow, this type of surgery is hard, and it starts by putting people to sleep, putting carbon dioxide in their abdomen, blowing them up like a balloon, sticking one of these sharp pointy things into their abdomen -- it's dangerous stuff -- and taking instruments and watching it on a TV screen. So let's see what it looks like. So this is gallbladder surgery. We perform a million of these a year in the United States alone. This is the real thing. There's no blood. And you can see how focused the surgeons are, how much concentration it takes. You can see it in their faces. It's hard to teach, and it's not all that easy to learn. We do about five million of these in the United States and maybe 20 million of these worldwide.\nAll right, you've all heard the term: \"He's a born surgeon.\" Let me tell you, surgeons are not born. Surgeons are not made either. There are no little tanks where we're making surgeons. Surgeons are trained one step at a time. It starts with a foundation, basic skills. We build on that and we take people, hopefully, to the operating room where they learn to be an assistant. Then we teach them to be a surgeon in training. And when they do all of that for about five years, they get the coveted board certification. If you need surgery, you want to be operated on by a board-certified surgeon. You get your board certificate, and you can go out into practice. And eventually, if you're lucky, you achieve mastery.\nNow that foundation is so important that a number of us from the largest general surgery society in the United States, SAGES, started in the late 1990s a training program that would assure that every surgeon who practices minimally invasive surgery would have a strong foundation of knowledge and skills necessary to go on and do procedures. Now the science behind this is so potent that it became required by the American Board of Surgery in order for a young surgeon to become board certified. It's not a lecture, it's not a course, it's all of that plus a high-stakes assessment. It's hard. Now just this past year, one of our partners, the American College of Surgeons, teamed up with us to make an announcement that all surgeons should be FLS (Fundamentals of Laparoscopic Surgery)-certified before they do minimally invasive surgery.\nAnd are we talking about just people here in the U.S. and Canada? No, we just said all surgeons. So to lift this education and training worldwide is a very large task, something I'm very personally excited about as we travel around the world. SAGES does surgery all over the world, teaching and educating surgeons. So we have a problem, and one of the problems is distance. We can't travel everywhere. We need to make the world a smaller place. And I think that we can develop some tools to do so. And one of the tools I like personally is using video.\nSo I was inspired by a friend. This is Allan Okrainec from Toronto. And he proved that you could actually teach people to do surgery using video conferencing. So here's Allan teaching an English-speaking surgeon in Africa these basic fundamental skills necessary to do minimally invasive surgery. Very inspiring. But for this examination, which is really hard, we have a problem. Even people who say they speak English, only 14 percent pass. Because for them it's not a surgery test, it's an English test.\nLet me bring it to you locally. I work at the Cambridge Hospital. It's the primary Harvard Medical School teaching facility. We have more than 100 translators covering 63 languages, and we spend millions of dollars just in our little hospital. It's a big labor-intensive effort. If you think about the worldwide burden of trying to talk to your patients -- not just teaching surgeons, just trying to talk to your patients -- there aren't enough translators in the world. We need to employ technology to assist us in this quest. At our hospital we see everybody from Harvard professors to people who just got here last week. And you have no idea how hard it is to talk to somebody or take care of somebody you can't talk to. And there isn't always a translator available.\nSo we need tools. We need a universal translator. One of the things that I want to leave you with as you think about this talk is that this talk is not just about us preaching to the world. It's really about setting up a dialogue. We have a lot to learn. Here in the United States we spend more money per person for outcomes that are not better than many countries in the world. Maybe we have something to learn as well.\nSo I'm passionate about teaching these FLS skills all over the world. This past year I've been in Latin America, I've been in China, talking about the fundamentals of laparoscopic surgery. And everywhere I go the barrier is: \"We want this, but we need it in our language.\" So here's what we think we want to do: Imagine giving a lecture and being able to talk to people in their own native language simultaneously. I want to talk to the people in Asia, Latin America, Africa, Europe seamlessly, accurately and in a cost-effective fashion using technology. And it has to be bi-directional. They have to be able to teach us something as well.\nIt's a big task. So we looked for a universal translator; I thought there would be one out there. Your webpage has translation, your cellphone has translation, but nothing that's good enough to teach surgery. Because we need a lexicon. What is a lexicon? A lexicon is a body of words that describes a domain. I need to have a health care lexicon. And in that I need a surgery lexicon. That's a tall order. We have to work at it.\nSo let me show you what we're doing. This is research -- can't buy it. We're working with the folks at IBM Research from the Accessibility Center to string together technologies to work towards the universal translator. It starts with a framework system where when the surgeon delivers the lecture using a framework of captioning technology, we then add another technology to do video conferencing. But we don't have the words yet, so we add a third technology. And now we've got the words, and we can apply the special sauce: the translation. We get the words up in a window and then apply the magic. We work with a fourth technology. And we currently have access to eleven language pairs. More to come as we think about trying to make the world a smaller place. And I'd like to show you our prototype of stringing all of these technologies that don't necessarily always talk to each other to become something useful.\nNarrator: Fundamentals of Laparoscopic Surgery. Module five: manual skills practice. Students may display captions in their native language.\nSteven Schwaitzberg: If you're in Latin America, you click the \"I want it in Spanish\" button and out it comes in real time in Spanish. But if you happen to be sitting in Beijing at the same time, by using technology in a constructive fashion, you could get it in Mandarin or you could get it in Russian -- on and on and on, simultaneously without the use of human translators. But that's the lectures.\nIf you remember what I told you about FLS at the beginning, it's knowledge and skills. The difference in an operation between doing something successfully and not may be moving your hand this much. So we're going to take it one step further; we've brought my friend Allan back.\nAllan Okrainec: Today we're going to practice suturing. This is how you hold the needle. Grab the needle at the tip. It's important to be accurate. Aim for the black dots. Orient your loop this way. Now go ahead and cut. Very good Oscar. I'll see you next week.\nSS: So that's what we're working on in our quest for the universal translator. We want it to be bi-directional. We have a need to learn as well as to teach. I can think of a million uses for a tool like this. As we think about intersecting technologies -- everybody has a cell phone with a camera -- we could use this everywhere, whether it be health care, patient care, engineering, law, conferencing, translating videos. This is a ubiquitous tool.\nIn order to break down our barriers, we have to learn to talk to people, to demand that people work on translation. We need it for our everyday life, in order to make the world a smaller place. Thank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Стивен Швайцберг: Универсальный переводчик для хирургов\nTED Talk Subtitles and Transcript: В лапароскопической хирургии делаются минимальные разрезы, что означает меньшую болезненность и более быстрое восстановление пациентов. Стивен Швайцберг, обучая этому хирургов по всему миру, столкнулся с двумя основными проблемами — язык и расстояние. Он рассказывает о том, как в решении этих проблем может помочь новая технология, объединяющая видеоконференции и универсальный синхронный переводчик. (Снято на TEDxBeaconStreet)\nСегодня я хочу рассказать вам о двух вещах. Вот первая: обучать хирургии и оперировать крайне сложно. А вот вторая: язык — один из основных барьеров, разделяющих человечество. В моей узкой области эти две проблемы тесно связаны. Об этом я и хочу сейчас рассказать.\nНикто не хочет, чтобы ему сделали операцию. Кому из вас делали операцию? Вы этого хотели? Поднимите руки, кто хотел, чтобы ему сделали операцию. Никто не хочет операции. Тем более, никто не хочет операции вот с такими инструментами и с большими разрезами, которые болезненны, долгое время не позволяют ходить на работу или учёбу и оставляют большие шрамы. Но если без операции не обойтись, конечно, вы предпочтёте минимально инвазивную операцию. Именно об этом я и хочу сейчас поговорить — как практика и обучение минимально инвазивной хирургии привели нас к поиску универсального переводчика.\nВыполнять минимально инвазивные операции нелегко. Сначала пациенту дают наркоз и он засыпает, затем в его брюшную полость накачивают углекислый газ, надувая его, как шарик, вводят в живот одну из этих острых штук — они опасны — берут инструменты и смотрят на телеэкран. Давайте посмотрим, как это происходит. Это операция на желчном пузыре. Только в США их выполняется по миллиону в год. Это реальная операция. Вы видите, что крови нет. И вы видите, как сосредоточены хирурги, здесь требуется максимальная концентрация. Это видно по их лицам. Этому трудно учить и совсем нелегко научиться. Мы делаем около пяти миллионов минимально инвазивных операций в США и примерно 20 миллионов — во всём мире.\nВы все наверняка слышали фразу: «Он прирождённый хирург». Позвольте сказать, что хирургами не рождаются и они не выращиваются в пробирке, нельзя пойти в лабораторию и наштамповать хирургов. Хирурги готовятся постепенно, шаг за шагом. Подготовка начинается с приобретения базовых навыков. После этого хирург попадает в операционную и учится ассистировать при операциях. Затем он проходит специализацию. И когда он делает всё это в течение пяти лет, то получает долгожданный профессиональный сертификат. Если вам нужна операция — вы хотите, чтобы вас оперировал хирург, получивший профессиональную сертификацию. После получения сертификата хирург может начинать практику и со временем, если повезёт, достичь мастерства.\nОднако базовые навыки здесь настолько важны, что мы, члены крупнейшего в США Американского общества гастроинтестинальных и эндоскопических хирургов (SAGES), в конце 1990-х годов организовали программу профессиональной подготовки, которая обеспечивала, чтобы каждый хирург, практикующий минимально инвазивную хирургию, имел прочные базовые знания и навыки, необходимые для работы. Научные основы сейчас стали настолько важны, что требуются Американским советом по хирургии для того, чтобы молодой хирург получил профессиональную сертификацию. Это не лекции и не курс подготовки, а всё это вместе плюс сложнейший экзамен. Это трудно. Буквально в прошлом году один из наших партнёров, Американская коллегия хирургов, объединилась с нами, чтобы выступить с заявлением, что все хирурги должны быть сертифицированы по основам лапароскопической хирургии, прежде чем заниматься минимально инвазивной хирургией.\nПричём мы имеем в виду не только США и Канаду, мы говорим обо всех хирургах. Организовать такое обучение и подготовку глобально — очень нелёгкая задача, и поскольку мы ездим по всему свету, я лично отношусь к этому с огромным энтузиазмом. SAGES делает операции по всему миру, а также обучает и готовит хирургов. Но у нас есть проблемы, и одна из них — это расстояние. Мы не можем ездить повсюду. Нам нужно сблизить границы мира. И я думаю, что мы можем разработать необходимые для этого инструменты. Один из инструментов, который я очень люблю — видео.\nМеня вдохновил один мой друг. Это Аллан Окрейнек из Торонто. Он доказал, что действительно можно обучать хирургии, используя видеоконференции. Это Аллан, обучающий англоговорящего хирурга из Африки базовым фундаментальным навыкам, необходимым для выполнения минимально инвазивных операций. Очень воодушевляет. Но при сдаче этого экзамена, который очень сложен, у нас есть проблема. Даже среди тех, кто говорит, что знает английский, его сдают только 14%. Потому что для них это экзамен не по хирургии, а по английскому языку.\nПозвольте мне привести конкретный пример. Я работаю в больнице Кембриджа. Это основная база обучения Гарвардской медицинской школы. У нас работает более 100 переводчиков, говорящих на 63 языках, и только в нашей маленькой больнице мы тратим на это миллионы долларов. Это очень трудоёмкая работа. А если представить это в мировом масштабе — не только обучение хирургов, но и общение с пациентами — то переводчиков на всё это никак не хватит. Чтобы решить эту проблему, нужно использовать технологии. В нашей больнице лечатся все, от профессоров Гарварда до людей, которые только что приехали. Вы не представляете, насколько тяжело общаться с человеком и ухаживать за ним, когда вы не можете с ним разговаривать. Ведь свободный переводчик есть не всегда.\nПоэтому нам нужны инструменты. Нам нужен универсальный переводчик. Я хочу, чтобы после моего выступления вы поняли, что речь идёт не о том, чтобы мы поучали весь мир. Речь идёт об установлении диалога. Нам самим нужно многому научиться. Здесь, в США, расходы на одного человека гораздо больше, а исходы у нас не лучше, чем во многих других странах. Так что нам тоже есть чему поучиться.\nМне очень нравится проводить обучение базовым навыкам по всему миру. За этот год я побывал в Латинской Америке, я был в Китае, обучая основам лапароскопической хирургии, и везде, куда я приезжаю, барьером является язык: «Нам это нужно, но на нашем языке». И вот что мы хотим сделать. Представьте, что, читая лекцию, можно одновременно говорить с людьми на их родном языке. Я хочу говорить с людьми из Азии, Латинской Америки, Африки, Европы, причём говорить связно, точно и с наименьшими затратами, используя технологии. И это должно быть двусторонним. Они тоже должны иметь возможность чему-то нас научить.\nЭто сложная задача. Мы начали искать универсальный переводчик, и я думал, мы найдём что-то подходящее. Но хотя переводчики встроены в веб-страницы и мобильные телефоны, ни один из них не подходит для обучения хирургии. Потому что нам нужен лексикон. Что такое лексикон? Лексикон — это словарь, описывающий какую-то область. Мне нужен лексикон по здравоохранению, а в нём мне нужен хирургический лексикон. Это трудная задача, и нам придётся над этим поработать.\nИтак, позвольте показать вам, что мы делаем. Это научное исследование, его нельзя купить. Чтобы связать вместе технологии и создать универсальный переводчик, мы работаем с исследователями IBM из Центра по обеспечению доступности. Основой этой системы является технология, благодаря которой во время чтения лекции хирургом создаются субтитры, затем к ней добавляется технология видеоконференций. Но пока у нас нет слов, поэтому мы добавляем третью технологию. Теперь мы получаем слова и можем приправить всё это особым соусом — переводом. Мы помещаем слова в отдельное окно и применяем волшебство. Мы работаем с четвёртой технологией. Сейчас у нас 11 языковых пар. Их количество будет увеличиваться, ведь мы хотим сблизить границы мира. Я хотел бы показать прототип настройки всех этих технологий, которые не всегда совместимы, чтобы создать что-то полезное.\nДиктор: Основы лапароскопической хирургии. Модуль 5: Практические навыки. Студенты могут настроить субтитры на своём родном языке.\nСтивен Швайцберг: Если вы находитесь в Латинской Америке, то выбираете в меню испанский язык и видите субтитры в режиме реального времени на испанском языке. А если вы в Пекине, то с помощью этой технологии вы можете получить субтитры на языке мандарин или на русском языке и т.д., синхронно и без участия человека в процессе перевода. Но это всё касается лекций.\nПомните, я говорил про основы лапароскопической хирургии, что это знания плюс навыки. Во время операции разница между правильным и неправильным движением может быть всего лишь вот такое смещение руки. Поэтому мы собираемся развить эту технологию ещё дальше. Вернёмся к моему другу Аллану.\nАллан Окрейнек: Сегодня мы будем учиться накладывать швы. Иглу нужно держать вот так. Возьмите её за кончик. Важно соблюдать точность. Нацельтесь на чёрные точки. Расположите петлю вот так. Теперь можно отрезать. Очень хорошо, Оскар. Увидимся на следующей неделе.\nС.Ш.: Вот над чем мы работаем в наших поисках универсального переводчика. Мы хотим, чтобы он был двусторонним, ведь нам нужно не только преподавать, но и учиться. Я могу придумать миллион применений для такого инструмента. Сейчас технологии постоянно пересекаются — наверно, каждый имеет мобильный телефон с камерой — и можно использовать его везде, будь то здравоохранение, уход за пациентами, техника, юриспруденция, конференции или перевод видеоматериалов. Это универсальный инструмент.\nЧтобы разрушить барьеры между нами, мы должны научиться говорить с людьми, должны потребовать, чтобы разрабатывались программы перевода. Это нужно для нашей повседневной жизни, для того, чтобы сблизить границы мира. Большое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Steven Schwaitzberg: A universal translator for surgeons
TED Talk Subtitles and Transcript: Laparoscopic surgery uses minimally invasive incisions -- which means less pain and shorter recovery times for patients. But Steven Schwaitzberg has run into two problems teaching these techniques to surgeons around the world -- language and distance. He shares how a new technology, which combines video conferencing and a real-time universal translator, could help. (Filmed at TEDxBeaconStreet.)
So I want to talk to you about two things tonight. Number one: Teaching surgery and doing surgery is really hard. And second, that language is one of the most profound things that separate us all over the world. And in my little corner of the world, these two things are actually related, and I want to tell you how tonight.
Now, nobody wants an operation. Who here has had surgery? Did you want it? Keep your hands up if you wanted an operation. Nobody wants an operation. In particular, nobody wants an operation with tools like these through large incisions that cause a lot of pain, that cause a lot of time out of work or out of school, that leave a big scar. But if you have to have an operation, what you really want is a minimally invasive operation. That's what I want to talk to you about tonight -- how doing and teaching this type of surgery led us on a search for a better universal translator.
Now, this type of surgery is hard, and it starts by putting people to sleep, putting carbon dioxide in their abdomen, blowing them up like a balloon, sticking one of these sharp pointy things into their abdomen -- it's dangerous stuff -- and taking instruments and watching it on a TV screen. So let's see what it looks like. So this is gallbladder surgery. We perform a million of these a year in the United States alone. This is the real thing. There's no blood. And you can see how focused the surgeons are, how much concentration it takes. You can see it in their faces. It's hard to teach, and it's not all that easy to learn. We do about five million of these in the United States and maybe 20 million of these worldwide.
All right, you've all heard the term: "He's a born surgeon." Let me tell you, surgeons are not born. Surgeons are not made either. There are no little tanks where we're making surgeons. Surgeons are trained one step at a time. It starts with a foundation, basic skills. We build on that and we take people, hopefully, to the operating room where they learn to be an assistant. Then we teach them to be a surgeon in training. And when they do all of that for about five years, they get the coveted board certification. If you need surgery, you want to be operated on by a board-certified surgeon. You get your board certificate, and you can go out into practice. And eventually, if you're lucky, you achieve mastery.
Now that foundation is so important that a number of us from the largest general surgery society in the United States, SAGES, started in the late 1990s a training program that would assure that every surgeon who practices minimally invasive surgery would have a strong foundation of knowledge and skills necessary to go on and do procedures. Now the science behind this is so potent that it became required by the American Board of Surgery in order for a young surgeon to become board certified. It's not a lecture, it's not a course, it's all of that plus a high-stakes assessment. It's hard. Now just this past year, one of our partners, the American College of Surgeons, teamed up with us to make an announcement that all surgeons should be FLS (Fundamentals of Laparoscopic Surgery)-certified before they do minimally invasive surgery.
And are we talking about just people here in the U.S. and Canada? No, we just said all surgeons. So to lift this education and training worldwide is a very large task, something I'm very personally excited about as we travel around the world. SAGES does surgery all over the world, teaching and educating surgeons. So we have a problem, and one of the problems is distance. We can't travel everywhere. We need to make the world a smaller place. And I think that we can develop some tools to do so. And one of the tools I like personally is using video.
So I was inspired by a friend. This is Allan Okrainec from Toronto. And he proved that you could actually teach people to do surgery using video conferencing. So here's Allan teaching an English-speaking surgeon in Africa these basic fundamental skills necessary to do minimally invasive surgery. Very inspiring. But for this examination, which is really hard, we have a problem. Even people who say they speak English, only 14 percent pass. Because for them it's not a surgery test, it's an English test.
Let me bring it to you locally. I work at the Cambridge Hospital. It's the primary Harvard Medical School teaching facility. We have more than 100 translators covering 63 languages, and we spend millions of dollars just in our little hospital. It's a big labor-intensive effort. If you think about the worldwide burden of trying to talk to your patients -- not just teaching surgeons, just trying to talk to your patients -- there aren't enough translators in the world. We need to employ technology to assist us in this quest. At our hospital we see everybody from Harvard professors to people who just got here last week. And you have no idea how hard it is to talk to somebody or take care of somebody you can't talk to. And there isn't always a translator available.
So we need tools. We need a universal translator. One of the things that I want to leave you with as you think about this talk is that this talk is not just about us preaching to the world. It's really about setting up a dialogue. We have a lot to learn. Here in the United States we spend more money per person for outcomes that are not better than many countries in the world. Maybe we have something to learn as well.
So I'm passionate about teaching these FLS skills all over the world. This past year I've been in Latin America, I've been in China, talking about the fundamentals of laparoscopic surgery. And everywhere I go the barrier is: "We want this, but we need it in our language." So here's what we think we want to do: Imagine giving a lecture and being able to talk to people in their own native language simultaneously. I want to talk to the people in Asia, Latin America, Africa, Europe seamlessly, accurately and in a cost-effective fashion using technology. And it has to be bi-directional. They have to be able to teach us something as well.
It's a big task. So we looked for a universal translator; I thought there would be one out there. Your webpage has translation, your cellphone has translation, but nothing that's good enough to teach surgery. Because we need a lexicon. What is a lexicon? A lexicon is a body of words that describes a domain. I need to have a health care lexicon. And in that I need a surgery lexicon. That's a tall order. We have to work at it.
So let me show you what we're doing. This is research -- can't buy it. We're working with the folks at IBM Research from the Accessibility Center to string together technologies to work towards the universal translator. It starts with a framework system where when the surgeon delivers the lecture using a framework of captioning technology, we then add another technology to do video conferencing. But we don't have the words yet, so we add a third technology. And now we've got the words, and we can apply the special sauce: the translation. We get the words up in a window and then apply the magic. We work with a fourth technology. And we currently have access to eleven language pairs. More to come as we think about trying to make the world a smaller place. And I'd like to show you our prototype of stringing all of these technologies that don't necessarily always talk to each other to become something useful.
Narrator: Fundamentals of Laparoscopic Surgery. Module five: manual skills practice. Students may display captions in their native language.
Steven Schwaitzberg: If you're in Latin America, you click the "I want it in Spanish" button and out it comes in real time in Spanish. But if you happen to be sitting in Beijing at the same time, by using technology in a constructive fashion, you could get it in Mandarin or you could get it in Russian -- on and on and on, simultaneously without the use of human translators. But that's the lectures.
If you remember what I told you about FLS at the beginning, it's knowledge and skills. The difference in an operation between doing something successfully and not may be moving your hand this much. So we're going to take it one step further; we've brought my friend Allan back.
Allan Okrainec: Today we're going to practice suturing. This is how you hold the needle. Grab the needle at the tip. It's important to be accurate. Aim for the black dots. Orient your loop this way. Now go ahead and cut. Very good Oscar. I'll see you next week.
SS: So that's what we're working on in our quest for the universal translator. We want it to be bi-directional. We have a need to learn as well as to teach. I can think of a million uses for a tool like this. As we think about intersecting technologies -- everybody has a cell phone with a camera -- we could use this everywhere, whether it be health care, patient care, engineering, law, conferencing, translating videos. This is a ubiquitous tool.
In order to break down our barriers, we have to learn to talk to people, to demand that people work on translation. We need it for our everyday life, in order to make the world a smaller place. Thank you very much.
(Applause)
|
Стивен Швайцберг: Универсальный переводчик для хирургов
TED Talk Subtitles and Transcript: В лапароскопической хирургии делаются минимальные разрезы, что означает меньшую болезненность и более быстрое восстановление пациентов. Стивен Швайцберг, обучая этому хирургов по всему миру, столкнулся с двумя основными проблемами — язык и расстояние. Он рассказывает о том, как в решении этих проблем может помочь новая технология, объединяющая видеоконференции и универсальный синхронный переводчик. (Снято на TEDxBeaconStreet)
Сегодня я хочу рассказать вам о двух вещах. Вот первая: обучать хирургии и оперировать крайне сложно. А вот вторая: язык — один из основных барьеров, разделяющих человечество. В моей узкой области эти две проблемы тесно связаны. Об этом я и хочу сейчас рассказать.
Никто не хочет, чтобы ему сделали операцию. Кому из вас делали операцию? Вы этого хотели? Поднимите руки, кто хотел, чтобы ему сделали операцию. Никто не хочет операции. Тем более, никто не хочет операции вот с такими инструментами и с большими разрезами, которые болезненны, долгое время не позволяют ходить на работу или учёбу и оставляют большие шрамы. Но если без операции не обойтись, конечно, вы предпочтёте минимально инвазивную операцию. Именно об этом я и хочу сейчас поговорить — как практика и обучение минимально инвазивной хирургии привели нас к поиску универсального переводчика.
Выполнять минимально инвазивные операции нелегко. Сначала пациенту дают наркоз и он засыпает, затем в его брюшную полость накачивают углекислый газ, надувая его, как шарик, вводят в живот одну из этих острых штук — они опасны — берут инструменты и смотрят на телеэкран. Давайте посмотрим, как это происходит. Это операция на желчном пузыре. Только в США их выполняется по миллиону в год. Это реальная операция. Вы видите, что крови нет. И вы видите, как сосредоточены хирурги, здесь требуется максимальная концентрация. Это видно по их лицам. Этому трудно учить и совсем нелегко научиться. Мы делаем около пяти миллионов минимально инвазивных операций в США и примерно 20 миллионов — во всём мире.
Вы все наверняка слышали фразу: «Он прирождённый хирург». Позвольте сказать, что хирургами не рождаются и они не выращиваются в пробирке, нельзя пойти в лабораторию и наштамповать хирургов. Хирурги готовятся постепенно, шаг за шагом. Подготовка начинается с приобретения базовых навыков. После этого хирург попадает в операционную и учится ассистировать при операциях. Затем он проходит специализацию. И когда он делает всё это в течение пяти лет, то получает долгожданный профессиональный сертификат. Если вам нужна операция — вы хотите, чтобы вас оперировал хирург, получивший профессиональную сертификацию. После получения сертификата хирург может начинать практику и со временем, если повезёт, достичь мастерства.
Однако базовые навыки здесь настолько важны, что мы, члены крупнейшего в США Американского общества гастроинтестинальных и эндоскопических хирургов (SAGES), в конце 1990-х годов организовали программу профессиональной подготовки, которая обеспечивала, чтобы каждый хирург, практикующий минимально инвазивную хирургию, имел прочные базовые знания и навыки, необходимые для работы. Научные основы сейчас стали настолько важны, что требуются Американским советом по хирургии для того, чтобы молодой хирург получил профессиональную сертификацию. Это не лекции и не курс подготовки, а всё это вместе плюс сложнейший экзамен. Это трудно. Буквально в прошлом году один из наших партнёров, Американская коллегия хирургов, объединилась с нами, чтобы выступить с заявлением, что все хирурги должны быть сертифицированы по основам лапароскопической хирургии, прежде чем заниматься минимально инвазивной хирургией.
Причём мы имеем в виду не только США и Канаду, мы говорим обо всех хирургах. Организовать такое обучение и подготовку глобально — очень нелёгкая задача, и поскольку мы ездим по всему свету, я лично отношусь к этому с огромным энтузиазмом. SAGES делает операции по всему миру, а также обучает и готовит хирургов. Но у нас есть проблемы, и одна из них — это расстояние. Мы не можем ездить повсюду. Нам нужно сблизить границы мира. И я думаю, что мы можем разработать необходимые для этого инструменты. Один из инструментов, который я очень люблю — видео.
Меня вдохновил один мой друг. Это Аллан Окрейнек из Торонто. Он доказал, что действительно можно обучать хирургии, используя видеоконференции. Это Аллан, обучающий англоговорящего хирурга из Африки базовым фундаментальным навыкам, необходимым для выполнения минимально инвазивных операций. Очень воодушевляет. Но при сдаче этого экзамена, который очень сложен, у нас есть проблема. Даже среди тех, кто говорит, что знает английский, его сдают только 14%. Потому что для них это экзамен не по хирургии, а по английскому языку.
Позвольте мне привести конкретный пример. Я работаю в больнице Кембриджа. Это основная база обучения Гарвардской медицинской школы. У нас работает более 100 переводчиков, говорящих на 63 языках, и только в нашей маленькой больнице мы тратим на это миллионы долларов. Это очень трудоёмкая работа. А если представить это в мировом масштабе — не только обучение хирургов, но и общение с пациентами — то переводчиков на всё это никак не хватит. Чтобы решить эту проблему, нужно использовать технологии. В нашей больнице лечатся все, от профессоров Гарварда до людей, которые только что приехали. Вы не представляете, насколько тяжело общаться с человеком и ухаживать за ним, когда вы не можете с ним разговаривать. Ведь свободный переводчик есть не всегда.
Поэтому нам нужны инструменты. Нам нужен универсальный переводчик. Я хочу, чтобы после моего выступления вы поняли, что речь идёт не о том, чтобы мы поучали весь мир. Речь идёт об установлении диалога. Нам самим нужно многому научиться. Здесь, в США, расходы на одного человека гораздо больше, а исходы у нас не лучше, чем во многих других странах. Так что нам тоже есть чему поучиться.
Мне очень нравится проводить обучение базовым навыкам по всему миру. За этот год я побывал в Латинской Америке, я был в Китае, обучая основам лапароскопической хирургии, и везде, куда я приезжаю, барьером является язык: «Нам это нужно, но на нашем языке». И вот что мы хотим сделать. Представьте, что, читая лекцию, можно одновременно говорить с людьми на их родном языке. Я хочу говорить с людьми из Азии, Латинской Америки, Африки, Европы, причём говорить связно, точно и с наименьшими затратами, используя технологии. И это должно быть двусторонним. Они тоже должны иметь возможность чему-то нас научить.
Это сложная задача. Мы начали искать универсальный переводчик, и я думал, мы найдём что-то подходящее. Но хотя переводчики встроены в веб-страницы и мобильные телефоны, ни один из них не подходит для обучения хирургии. Потому что нам нужен лексикон. Что такое лексикон? Лексикон — это словарь, описывающий какую-то область. Мне нужен лексикон по здравоохранению, а в нём мне нужен хирургический лексикон. Это трудная задача, и нам придётся над этим поработать.
Итак, позвольте показать вам, что мы делаем. Это научное исследование, его нельзя купить. Чтобы связать вместе технологии и создать универсальный переводчик, мы работаем с исследователями IBM из Центра по обеспечению доступности. Основой этой системы является технология, благодаря которой во время чтения лекции хирургом создаются субтитры, затем к ней добавляется технология видеоконференций. Но пока у нас нет слов, поэтому мы добавляем третью технологию. Теперь мы получаем слова и можем приправить всё это особым соусом — переводом. Мы помещаем слова в отдельное окно и применяем волшебство. Мы работаем с четвёртой технологией. Сейчас у нас 11 языковых пар. Их количество будет увеличиваться, ведь мы хотим сблизить границы мира. Я хотел бы показать прототип настройки всех этих технологий, которые не всегда совместимы, чтобы создать что-то полезное.
Диктор: Основы лапароскопической хирургии. Модуль 5: Практические навыки. Студенты могут настроить субтитры на своём родном языке.
Стивен Швайцберг: Если вы находитесь в Латинской Америке, то выбираете в меню испанский язык и видите субтитры в режиме реального времени на испанском языке. А если вы в Пекине, то с помощью этой технологии вы можете получить субтитры на языке мандарин или на русском языке и т.д., синхронно и без участия человека в процессе перевода. Но это всё касается лекций.
Помните, я говорил про основы лапароскопической хирургии, что это знания плюс навыки. Во время операции разница между правильным и неправильным движением может быть всего лишь вот такое смещение руки. Поэтому мы собираемся развить эту технологию ещё дальше. Вернёмся к моему другу Аллану.
Аллан Окрейнек: Сегодня мы будем учиться накладывать швы. Иглу нужно держать вот так. Возьмите её за кончик. Важно соблюдать точность. Нацельтесь на чёрные точки. Расположите петлю вот так. Теперь можно отрезать. Очень хорошо, Оскар. Увидимся на следующей неделе.
С.Ш.: Вот над чем мы работаем в наших поисках универсального переводчика. Мы хотим, чтобы он был двусторонним, ведь нам нужно не только преподавать, но и учиться. Я могу придумать миллион применений для такого инструмента. Сейчас технологии постоянно пересекаются — наверно, каждый имеет мобильный телефон с камерой — и можно использовать его везде, будь то здравоохранение, уход за пациентами, техника, юриспруденция, конференции или перевод видеоматериалов. Это универсальный инструмент.
Чтобы разрушить барьеры между нами, мы должны научиться говорить с людьми, должны потребовать, чтобы разрабатывались программы перевода. Это нужно для нашей повседневной жизни, для того, чтобы сблизить границы мира. Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Michael Norton: How to buy happiness\nTED Talk Subtitles and Transcript: At TEDxCambridge, Michael Norton shares fascinating research on how money can, indeed buy happiness -- when you don't spend it on yourself. Listen for surprising data on the many ways pro-social spending can benefit you, your work, and (of course) other people.\nSo I want to talk today about money and happiness, which are two things that a lot of us spend a lot of our time thinking about, either trying to earn them or trying to increase them. And a lot of us resonate with this phrase. So we see it in religions and self-help books, that money can't buy happiness. And I want to suggest today that, in fact, that's wrong. (Laughter) I'm at a business school, so that's what we do. So that's wrong, and, in fact, if you think that, you're actually just not spending it right. So that instead of spending it the way you usually spend it, maybe if you spent it differently, that might work a little bit better. And before I tell you the ways that you can spend it that will make you happier, let's think about the ways we usually spend it that don't, in fact, make us happier. We had a little natural experiment. So CNN, a little while ago, wrote this interesting article on what happens to people when they win the lottery. It turns out people think when they win the lottery their lives are going to be amazing. This article's about how their lives get ruined. So what happens when people win the lottery is, number one, they spend all the money and go into debt, and number two, all of their friends and everyone they've ever met find them and bug them for money. And it ruins their social relationships, in fact. So they have more debt and worse friendships than they had before they won the lottery. What was interesting about the article was people started commenting on the article, readers of the thing. And instead of talking about how it had made them realize that money doesn't lead to happiness, everyone instantly started saying, \"You know what I would do if I won the lottery ... ?\" and fantasizing about what they'd do. And here's just two of the ones we saw that are just really interesting to think about. One person wrote in, \"When I win, I'm going to buy my own little mountain and have a little house on top.\" (Laughter) And another person wrote, \"I would fill a big bathtub with money and get in the tub while smoking a big fat cigar and sipping a glass of champagne.\" This is even worse now: \"Then I'd have a picture taken and dozens of glossies made. Anyone begging for money or trying to extort from me would receive a copy of the picture and nothing else.\" (Laughter) And so many of the comments were exactly of this type, where people got money and, in fact, it made them antisocial. So I told you that it ruins people's lives and that their friends bug them. It also, money often makes us feel very selfish and we do things only for ourselves. Well maybe the reason that money doesn't make us happy is that we're always spending it on the wrong things, and in particular, that we're always spending it on ourselves. And we thought, I wonder what would happen if we made people spend more of their money on other people. So instead of being antisocial with your money, what if you were a little more prosocial with your money? And we thought, let's make people do it and see what happens. So let's have some people do what they usually do and spend money on themselves, and let's make some people give money away, and measure their happiness and see if, in fact, they get happier. So the first way that we did this. On one Vancouver morning, we went out on the campus at University of British Columbia and we approached people and said, \"Do you want to be in an experiment?\" They said, \"Yes.\" We asked them how happy they were, and then we gave them an envelope. And one of the envelopes had things in it that said, \"By 5:00 pm today, spend this money on yourself.\" So we gave some examples of what you could spend it on. Other people, in the morning, got a slip of paper that said, \"By 5:00 pm today, spend this money on somebody else.\" Also inside the envelope was money. And we manipulated how much money we gave them. So some people got this slip of paper and five dollars. Some people got this slip of paper and 20 dollars. We let them go about their day. They did whatever they wanted to do. We found out that they did in fact spend it in the way that we asked them to. We called them up at night and asked them, \"What'd you spend it on, and how happy do you feel now?\" What did they spend it on? Well these are college undergrads, so a lot of what they spent it on for themselves were things like earrings and makeup. One woman said she bought a stuffed animal for her niece. People gave money to homeless people. Huge effect here of Starbucks. (Laughter) So if you give undergraduates five dollars, it looks like coffee to them and they run over to Starbucks and spend it as fast as they can. But some people bought a coffee for themselves, the way they usually would, but other people said that they bought a coffee for somebody else. So the very same purchase, just targeted toward yourself or targeted toward somebody else. What did we find when we called them back at the end of the day? People who spent money on other people got happier. People who spent money on themselves, nothing happened. It didn't make them less happy, it just didn't do much for them. And the other thing we saw is the amount of money doesn't matter that much. So people thought that 20 dollars would be way better than five dollars. In fact, it doesn't matter how much money you spent. What really matters is that you spent it on somebody else rather than on yourself. We see this again and again when we give people money to spend on other people instead of on themselves. Of course, these are undergraduates in Canada -- not the world's most representative population. They're also fairly wealthy and affluent and all these other sorts of things. We wanted to see if this holds true everywhere in the world or just among wealthy countries. So we went, in fact, to Uganda and ran a very similar experiment. So imagine, instead of just people in Canada, we said, \"Name the last time you spent money on yourself or other people. Describe it. How happy did it make you?\" Or in Uganda, \"Name the last time you spent money on yourself or other people and describe that.\" And then we asked them how happy they are again. And what we see is sort of amazing because there's human universals on what you do with your money and then real cultural differences on what you do as well. So for example, one guy from Uganda says this. He said, \"I called a girl I wished to love.\" They basically went out on a date, and he says at the end that he didn't \"achieve\" her up till now. Here's a guy from Canada. Very similar thing. \"I took my girlfriend out for dinner. We went to a movie, we left early, and then went back to her room for ... \" only cake -- just a piece of cake. Human universal -- so you spend money on other people, you're being nice to them. Maybe you have something in mind, maybe not. But then we see extraordinary differences. So look at these two. This is a woman from Canada. We say, \"Name a time you spent money on somebody else.\" She says, \"I bought a present for my mom. I drove to the mall in my car, bought a present, gave it to my mom.\" Perfectly nice thing to do. It's good to get gifts for people that you know. Compare that to this woman from Uganda. \"I was walking and met a long-time friend whose son was sick with malaria. They had no money, they went to a clinic and I gave her this money.\" This isn't $10,000, it's the local currency. So it's a very small amount of money, in fact. But enormously different motivations here. This is a real medical need, literally a life-saving donation. Above, it's just kind of, I bought a gift for my mother. What we see again though is that the specific way that you spend on other people isn't nearly as important as the fact that you spend on other people in order to make yourself happy, which is really quite important. So you don't have to do amazing things with your money to make yourself happy. You can do small, trivial things and yet still get these benefits from doing this. These are only two countries. We also wanted to go even broader and look at every country in the world if we could to see what the relationship is between money and happiness. We got data from the Gallup Organization, which you know from all the political polls that have been happening lately. They ask people, \"Did you donate money to charity recently?\" and they ask them, \"How happy are you with your life in general?\" And we can see what the relationship is between those two things. Are they positively correlated? Giving money makes you happy. Or are they negatively correlated? On this map, green will mean they're positively correlated and red means they're negatively correlated. And you can see, the world is crazily green. So in almost every country in the world where we have this data, people who give money to charity are happier people that people who don't give money to charity. I know you're all looking at that red country in the middle. I would be a jerk and not tell you what it is, but in fact, it's Central African Republic. You can make up stories. Maybe it's different there for some reason or another. Just below that to the right is Rwanda though, which is amazingly green. So almost everywhere we look we see that giving money away makes you happier than keeping it for yourself. What about your work life, which is where we spend all the rest of our time when we're not with the people we know. We decided to infiltrate some companies and do a very similar thing. So these are sales teams in Belgium. They work in teams; they go out and sell to doctors and try to get them to buy drugs. So we can look and see how well they sell things as a function of being a member of a team. Some teams, we give people on the team some money for themselves and say, \"Spend it however you want on yourself,\" just like we did with the undergrads in Canada. But other teams we say, \"Here's 15 euro. Spend it on one of your teammates this week. Buy them something as a gift or a present and give it to them. And then we can see, well now we've got teams that spend on themselves and we've got these prosocial teams who we give money to make the team a little bit better. The reason I have a ridiculous pinata there is one of the teams pooled their money and bought a pinata, and they all got around and smashed the pinata and all the candy fell out and things like that. A very silly, trivial thing to do, but think of the difference on a team that didn't do that at all, that got 15 euro, put it in their pocket, maybe bought themselves a coffee, or teams that had this prosocial experience where they all bonded together to buy something and do a group activity. What we see is that, in fact, the teams that are prosocial sell more stuff than the teams that only got money for themselves. And one way to think about it is for every 15 euro you give people for themselves, they put it in their pocket, they don't do anything different than they did before. You don't get any money from that. You actually lose money because it doesn't motivate them to perform any better. But when you give them 15 euro to spend on their teammates, they do so much better on their teams that you actually get a huge win on investing this kind of money. And I realize that you're probably thinking to yourselves, this is all fine, but there's a context that's incredibly important for public policy and I can't imagine it would work there. And basically that if he doesn't show me that it works here, I don't believe anything he said. And I know what you're all thinking about are dodgeball teams. (Laughter) This was a huge criticism that we got to say, if you can't show it with dodgeball teams, this is all stupid. So we went out and found these dodgeball teams and infiltrated them. And we did the exact same thing as before. So some teams, we give people on the team money, they spend it on themselves. Other teams, we give them money to spend on their dodgeball teammates. The teams that spend money on themselves are just the same winning percentages as they were before. The teams that we give the money to spend on each other, they become different teams and, in fact, they dominate the league by the time they're done. Across all of these different contexts -- your personal life, you work life, even silly things like intramural sports -- we see spending on other people has a bigger return for you than spending on yourself. And so I'll just say, I think if you think money can't buy happiness you're not spending it right. The implication is not you should buy this product instead of that product and that's the way to make yourself happier. It's in fact, that you should stop thinking about which product to buy for yourself and try giving some of it to other people instead. And we luckily have an opportunity for you. DonorsChoose.org is a non-profit for mainly public school teachers in low-income schools. They post projects, so they say, \"I want to teach Huckleberry Finn to my class and we don't have the books,\" or \"I want a microscope to teach my students science and we don't have a microscope.\" You and I can go on and buy it for them. The teacher writes you a thank you note. The kids write you a thank you note. Sometimes they send you pictures of them using the microscope. It's an extraordinary thing. Go to the website and start yourself on the process of thinking, again, less about \"How can I spend money on myself?\" and more about \"If I've got five dollars or 15 dollars, what can I do to benefit other people?\" Because ultimately when you do that, you'll find that you'll benefit yourself much more. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Майкл Нортон: Как купить счастье?\nTED Talk Subtitles and Transcript: В своём выступлении на TEDxCambridge Майкл Нортон рассказал о замечательном исследовании того факта, что счастье, оказывается, в деньгах, если не тратить деньги только на себя. Узнайте о том, как жертвуя деньги на благо общества, вы приносите пользу себе, своей работе и, конечно же, другим людям.\nСегодня я хочу поговорить о деньгах и счастье. Это две вещи, на которые многие из нас тратят уйму времени в попытках либо их заработать, либо приумножить. Многим из нас близка вот эта фраза. Она встречается в религиях и книгах практических советов: «Не в деньгах счастье». Я хочу сказать, что это неправда. (Смех) Я работаю в школе бизнеса, и мы как раз этим и занимаемся. Итак, это неправда. Если вы и правда так думаете, значит, вы просто неправильно тратите деньги. Вместо того чтобы тратить деньги как обычно, может, если вы потратите их иначе, результат будет чуть лучше. Но прежде чем я расскажу вам, как потратить деньги, чтобы стать счастливее, давайте подумаем, как мы обычно их тратим, не становясь при этом счастливее. Мы провели небольшой естественный эксперимент. Недавно Си-Эн-Эн опубликовало интересную статью о том, что происходит с людьми, выигрывающими в лотерею. Оказывается, люди считают, что если они выиграют в лотерею, их жизнь преобразится. Статья же о том, как их жизни рушатся. Выиграв в лотерею, первое, что делают люди, это тратят все деньги и залезают в долги. И второе — все их друзья и всевозможные знакомые тут же их находят и начинают клянчить деньги. Это разрушает их социальные взаимоотношения. В итоге у них остаётся больше долгов и меньше друзей, чем было до того, как они выиграли в лотерею. Но самое интересное в этой статье — комментарии читателей. Вместо того чтобы рассуждать о том, как статья заставила их задуматься, что деньги не приносят счастья, все стали высказываться в духе: «А знаете, что бы я сделал, выиграй я в лотерею?..» Далее следовали фантазии на эту тему. Вот лишь два примера, которые нам показались особенно любопытными. Один человек написал: «Когда я выиграю, я куплю себе небольшую гору и построю домик на вершине». (Смех) А другой написал: «Я насыплю полную ванну денег, залезу в неё, буду сидеть и курить большую толстую сигару, потягивая шампанское из бокала». Дальше — хуже: «Потом я сфотографируюсь в таком виде и сделаю десятки глянцевых копий. И все, кто будет просить у меня денег или пытаться их отобрать, получат копию фото и больше ничего». (Смех) Таких комментариев было большинство. Люди получали деньги и становились антисоциальными. Я уже сказал, что деньги разрушают жизни и превращают друзей в надоедливых мух. Ещё деньги делают нас очень эгоистичными, когда мы начинаем заботиться только о себе. Может быть, деньги не делают нас счастливыми, потому что мы всё время находим им неправильное применение — мы всё время тратим их на себя. Итак, мы задумались о том, что будет, если убедить людей тратить больше денег на других. То есть вместо того, чтобы прятаться за своими деньгами от общества, можно было бы использовать часть денег на благо общества. Мы решили дать людям такую возможность и посмотреть, что получится. Предположим, есть группа людей, традиционным образом расходующих деньги на себя, и другая группа, где люди раздают деньги. Мы измерим уровень их счастья и посмотрим, станут ли они счастливее. Вот с чего мы начали. Однажды утром в Ванкувере мы пришли на территорию Университета Британской Колумбии и стали спрашивать прохожих: «Хотите принять участие в эксперименте?» Они ответили: «Да». Мы спросили у них, насколько они счастливы, а потом вручили им конверт. В одном конверте была записка: «Потратьте эти деньги на себя до пяти вечера». И варианты того, как можно их потратить. Другие люди в то же утро получили такую записку: «Потратьте эти деньги на других до пяти вечера». Внутри каждого конверта были деньги. Количество выдаваемых денег тоже было разным. Одни люди получили записку и пять долларов. Другие — записку и двадцать долларов. Мы оставили их в покое. Они могли делать что хотели. Потом мы узнали, что деньги были действительно потрачены согласно инструкциям. Вечером мы всех обзвонили и спросили: «На что вы потратили ваши деньги и насколько вы сейчас счастливы?» Так на что же были потрачены деньги? Поскольку речь идёт о студентах, то большинство потраченного на себя ушло на побрякушки, типа серёжек и косметики. Одна женщина сказала, что купила племяннице плюшевую игрушку. Другие отдавали деньги бездомным. Огромную роль тут сыграл Starbucks. (Смех) Если вы даёте студентам по пять долларов, то для них — это деньги на кофе. Они бегут в Starbucks и тратят свою пятёрку как можно быстрее. Но одни купили кофе себе, как они это делали всегда, а другие сказали, что купили кофе для кого-то другого. То есть получилась одна и та же покупка, только совершенная либо для себя, либо для кого-то другого. Что же мы узнали, когда обзвонили их вечером? Люди, которые потратили деньги на других, стали счастливее. У людей же, которые потратили деньги на себя, ничего не изменилось. Они не стали менее счастливы. На них это просто никак не повлияло. Ещё оказалось, что количество денег не играет особой роли. Люди полагали, что 20 долларов намного лучше, чем 5 долларов. На самом деле, абсолютно не важно, сколько денег тратить. Важно то, что потратить их на кого-то другого, а не на себя. Мы наблюдаем это снова и снова, давая людям деньги, чтобы они потратили их на других, а не на себя. Конечно, речь здесь идёт о канадских студентах — не самая типичная выборка населения. Они в целом довольно обеспеченные. Нам захотелось проверить, удастся ли наш эксперимент где-нибудь ещё в мире, или он работает только в благополучных странах? Мы решили отправиться в Уганду и провести похожий эксперимент. Но у людей в Канаде мы спрашивали: «Вспомните, когда в последний раз вы тратили деньги на себя или на других. Опишите ваши ощущения. Насколько счастливы вы стали?» А в Уганде наш вопрос звучал: «Вспомните, когда вы в последний раз тратили деньги на себя или на других и опишите ваши ощущения». А потом мы опять спросили насколько счастливыми они себя ощущают. В итоге мы получили удивительные результаты. Существуют некие общие приёмы того, как люди распоряжаются деньгами, но в то же время есть и культурные различия в том, что люди делают. Например, один парень в Уганде сказал нам: «Я позвонил девушке, с которой хотел встречаться». Они сходили на свидание, и только потом он сказал, что «добился» её только сейчас. А вот канадский парень. История очень похожа. «Мы пошли с девушкой на ужин в ресторан. Потом пошли в кино, но ушли оттуда пораньше и вернулись к ней «на чашку чая» — и только чая. Универсальность человеческого поведения — ты потратил деньги на другого человека, ты был к нему внимателен. Может быть, у тебя было что-то на уме, может, нет. Но потом мы замечаем необыкновенные различия. Возьмём ещё два примера. Вот женщина из Канады. Мы спросили её: «Вспомните случай, когда вы потратили деньги на кого-то другого». Она ответила: «Я купила подарок маме. Я поехала на машине в торговый центр, купила подарок и подарила его маме». Замечательный добрый поступок. Дарить подарки знакомым это приятно. Теперь сравните это историей одной женщины из Уганды. «Я шла по улице и встретила старую подругу, сын которой был болен малярией. У них не было денег, но они шли в больницу. Я отдала ей эти деньги». Это не 10 000 долларов, это местная валюта. На самом деле, это ничтожная сумма. Тут очевидна огромная разница в мотивах. Перед нами очевидная необходимость медицинской помощи, где деньги в буквальном смысле спасают жизнь. А ранее — просто покупка подарка маме. Мы опять видим, что то, как вы тратите деньги на других людей, значительно менее важно, чем тот факт, что вы их тратите на других, чтобы самим стать счастливее. Это особенно важно. Не нужно делать с деньгами ничего необычного, чтобы быть счастливее. Можно сделать что-то простое, пустяковое и всё равно получить от этого удовлетворение. Это примеры всего из двух стран. Мы хотели расширить наш эксперимент и по возможности взглянуть на все страны мира, чтобы увидеть, как деньги соотносятся со счастьем. Института Гэллапа, известный своими недавними политическими опросами, предоставил нам такие данные. Они спросили людей: «Вы недавно жертвовали деньги на благотворительность?», а затем: «Насколько вы счастливы в жизни?» Можно посмотреть, как эти два аспекта соотносятся друг с другом. Есть ли между ними положительная взаимосвязь? Отдавая деньги, становишься счастливее. Или взаимосвязь между ними отрицательная? На этой карте зелёным обозначены участки положительной взаимосвязи, а красным — отрицательной. Как видите, мир наш совершенно зелёный. Так что почти в любой стране мира, о которой у нас есть сведения, люди, дающие деньги на благотворительность, счастливее, чем люди, которые этого не делают. Я знаю, что вы все сейчас смотрите на эту красную страну в центре. Не сказать вам, что это за страна, было бы хамством с моей стороны. Это — Центральноафриканская Республика. Вы можете сами придумать объяснения. Может быть, по каким-то причинам там всё по-другому. Вот тут под ней чуть справа Руанда и она, на удивление, вся зелёная. Так что куда ни глянь, всюду мы видим, что люди счастливее, когда они отдают деньги, чем когда оставляют их себе. Как же дела обстоят на работе, где мы проводим всё то время, когда мы не с друзьями и знакомыми? Мы решили проникнуть в некоторые компании и провести похожий эксперимент. Перед вами группы торговых представителей из Бельгии. Они работают командой: обходят кабинеты врачей и предлагают им купить медикаменты. Мы можем наблюдать, насколько хорошо идут продажи, когда работа выполняется командой. В некоторых группах мы дали деньги сотрудникам и сказали: «Можете потратить эти деньги на себя как угодно». Тот же сценарий, что мы использовали со студентами в Канаде. Другим группам мы сказали: «Вот вам 15 евро. Потратьте это на кого-нибудь из ваших коллег на этой неделе. Купите им что-нибудь в подарок и подарите». Потом мы посмотрим, что получится. У нас есть группы, которые тратят деньги на себя, и этакие альтруистичные группы, которым мы дали деньги на то, чтобы они помогли своей группе стать лучше. Вот эта дурацкая пиньята здесь потому, что одна из групп скинулась и купила себе пиньяту. Потом они собрались вместе, разбили эту пиньяту, и куча сладостей рассыпалась повсюду. Довольно простая, незатейливая забава, но подумайте, в чем разница между этой группой и теми, кто ничего такого не делал, а просто взяли свои 15 евро, положили их в карман, может быть, купили себе кофе. А эти группы сделали что-то вместе, как единый коллектив они купили себе что-то и все вместе этому порадовались. Мы также увидели, что альтруистичные группы продали больше, чем группы, которые потратили деньги на себя. Подумайте здесь вот о чем: каждые 15 евро, выданные на личные нужды, люди положили себе в карман и не сделали ничего нового. Такое поведение не обогащает. Вы скорее потеряете деньги из-за отсутствия мотивации трудиться усерднее. Но если вы дадите людям 15 евро, чтобы они потратили их на своих коллег, они будут лучше работать вместе, и выгода от такого вложения денег будет огромна. Вы, вероятно, думаете, что все это, конечно, замечательно, но есть одна ситуация, очень важная для государственной политики, где такой принцип не работает. И если я сейчас не докажу вам обратное, вы не поверите ни одному моему слову. Я знаю, что у всех сейчас на уме игра в вышибалы. (Смех) Нас серьёзно критиковали и говорили, что если мы не докажем, что наш подход работает в командах вышибал, то это всё глупость. Поэтому мы нашли команды игроков в вышибалы и внедрили в них наших людей. Мы провели с ними всё тот же эксперимент. В одних командах мы раздали деньги, чтобы игроки потратили их на себя. В других командах мы раздали деньги, чтобы игроки потратили их на своих товарищей по команде. Успехи команд, которые потратили деньги на себя, остались такими же, как и до эксперимента. Команды же, в которых деньги были потрачены на товарищей, совершенно преобразились и даже вышли в лидеры по окончании эксперимента. Во всех рассмотренных нами ситуациях — в личной жизни, на работе, даже в дурацкой беготне от мяча в четырёх стенах — мы убедились, что когда вы тратите деньги на других, вы получаете больше, чем когда тратите деньги на себя. Поэтому, я повторюсь, что если вы думаете, что счастье за деньги не купишь, вы просто неправильно их тратите. Смысл не в том, чтобы покупать один товар вместо другого в надежде, что он вас осчастливит. Смысл в том, чтобы перестать думать, что бы такое себе купить, а подумать, чем поделиться с другими людьми. К счастью, в этом мы можем вам помочь. DonorsChoose.org — это некоммерческая организация, помогающая учителям малобюджетных государственных школ. Они публикуют на сайте свои проекты. Например: «Я хотел бы, чтобы мои ученики прочли «Гекльберри Финна», но у нас нет книг». Или: «Мне нужен микроскоп для уроков естествознания, но у меня его нет». Мы можем купить эти вещи для них. Учитель и школьники напишут вам благодарственные письма. Может, даже пришлют вам фотографию, чтобы показать, как они пользуются микроскопом. Это замечательное начинание. Зайдите на этот сайт и попробуйте меньше думать о том, как потратить деньги на себя, и больше о том, как ваши пять или пятнадцать долларов могут осчастливить других людей. Вы увидите, что в итоге больше всех вы осчастливили себя. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Michael Norton: How to buy happiness
TED Talk Subtitles and Transcript: At TEDxCambridge, Michael Norton shares fascinating research on how money can, indeed buy happiness -- when you don't spend it on yourself. Listen for surprising data on the many ways pro-social spending can benefit you, your work, and (of course) other people.
So I want to talk today about money and happiness, which are two things that a lot of us spend a lot of our time thinking about, either trying to earn them or trying to increase them. And a lot of us resonate with this phrase. So we see it in religions and self-help books, that money can't buy happiness. And I want to suggest today that, in fact, that's wrong. (Laughter) I'm at a business school, so that's what we do. So that's wrong, and, in fact, if you think that, you're actually just not spending it right. So that instead of spending it the way you usually spend it, maybe if you spent it differently, that might work a little bit better. And before I tell you the ways that you can spend it that will make you happier, let's think about the ways we usually spend it that don't, in fact, make us happier. We had a little natural experiment. So CNN, a little while ago, wrote this interesting article on what happens to people when they win the lottery. It turns out people think when they win the lottery their lives are going to be amazing. This article's about how their lives get ruined. So what happens when people win the lottery is, number one, they spend all the money and go into debt, and number two, all of their friends and everyone they've ever met find them and bug them for money. And it ruins their social relationships, in fact. So they have more debt and worse friendships than they had before they won the lottery. What was interesting about the article was people started commenting on the article, readers of the thing. And instead of talking about how it had made them realize that money doesn't lead to happiness, everyone instantly started saying, "You know what I would do if I won the lottery ... ?" and fantasizing about what they'd do. And here's just two of the ones we saw that are just really interesting to think about. One person wrote in, "When I win, I'm going to buy my own little mountain and have a little house on top." (Laughter) And another person wrote, "I would fill a big bathtub with money and get in the tub while smoking a big fat cigar and sipping a glass of champagne." This is even worse now: "Then I'd have a picture taken and dozens of glossies made. Anyone begging for money or trying to extort from me would receive a copy of the picture and nothing else." (Laughter) And so many of the comments were exactly of this type, where people got money and, in fact, it made them antisocial. So I told you that it ruins people's lives and that their friends bug them. It also, money often makes us feel very selfish and we do things only for ourselves. Well maybe the reason that money doesn't make us happy is that we're always spending it on the wrong things, and in particular, that we're always spending it on ourselves. And we thought, I wonder what would happen if we made people spend more of their money on other people. So instead of being antisocial with your money, what if you were a little more prosocial with your money? And we thought, let's make people do it and see what happens. So let's have some people do what they usually do and spend money on themselves, and let's make some people give money away, and measure their happiness and see if, in fact, they get happier. So the first way that we did this. On one Vancouver morning, we went out on the campus at University of British Columbia and we approached people and said, "Do you want to be in an experiment?" They said, "Yes." We asked them how happy they were, and then we gave them an envelope. And one of the envelopes had things in it that said, "By 5:00 pm today, spend this money on yourself." So we gave some examples of what you could spend it on. Other people, in the morning, got a slip of paper that said, "By 5:00 pm today, spend this money on somebody else." Also inside the envelope was money. And we manipulated how much money we gave them. So some people got this slip of paper and five dollars. Some people got this slip of paper and 20 dollars. We let them go about their day. They did whatever they wanted to do. We found out that they did in fact spend it in the way that we asked them to. We called them up at night and asked them, "What'd you spend it on, and how happy do you feel now?" What did they spend it on? Well these are college undergrads, so a lot of what they spent it on for themselves were things like earrings and makeup. One woman said she bought a stuffed animal for her niece. People gave money to homeless people. Huge effect here of Starbucks. (Laughter) So if you give undergraduates five dollars, it looks like coffee to them and they run over to Starbucks and spend it as fast as they can. But some people bought a coffee for themselves, the way they usually would, but other people said that they bought a coffee for somebody else. So the very same purchase, just targeted toward yourself or targeted toward somebody else. What did we find when we called them back at the end of the day? People who spent money on other people got happier. People who spent money on themselves, nothing happened. It didn't make them less happy, it just didn't do much for them. And the other thing we saw is the amount of money doesn't matter that much. So people thought that 20 dollars would be way better than five dollars. In fact, it doesn't matter how much money you spent. What really matters is that you spent it on somebody else rather than on yourself. We see this again and again when we give people money to spend on other people instead of on themselves. Of course, these are undergraduates in Canada -- not the world's most representative population. They're also fairly wealthy and affluent and all these other sorts of things. We wanted to see if this holds true everywhere in the world or just among wealthy countries. So we went, in fact, to Uganda and ran a very similar experiment. So imagine, instead of just people in Canada, we said, "Name the last time you spent money on yourself or other people. Describe it. How happy did it make you?" Or in Uganda, "Name the last time you spent money on yourself or other people and describe that." And then we asked them how happy they are again. And what we see is sort of amazing because there's human universals on what you do with your money and then real cultural differences on what you do as well. So for example, one guy from Uganda says this. He said, "I called a girl I wished to love." They basically went out on a date, and he says at the end that he didn't "achieve" her up till now. Here's a guy from Canada. Very similar thing. "I took my girlfriend out for dinner. We went to a movie, we left early, and then went back to her room for ... " only cake -- just a piece of cake. Human universal -- so you spend money on other people, you're being nice to them. Maybe you have something in mind, maybe not. But then we see extraordinary differences. So look at these two. This is a woman from Canada. We say, "Name a time you spent money on somebody else." She says, "I bought a present for my mom. I drove to the mall in my car, bought a present, gave it to my mom." Perfectly nice thing to do. It's good to get gifts for people that you know. Compare that to this woman from Uganda. "I was walking and met a long-time friend whose son was sick with malaria. They had no money, they went to a clinic and I gave her this money." This isn't $10,000, it's the local currency. So it's a very small amount of money, in fact. But enormously different motivations here. This is a real medical need, literally a life-saving donation. Above, it's just kind of, I bought a gift for my mother. What we see again though is that the specific way that you spend on other people isn't nearly as important as the fact that you spend on other people in order to make yourself happy, which is really quite important. So you don't have to do amazing things with your money to make yourself happy. You can do small, trivial things and yet still get these benefits from doing this. These are only two countries. We also wanted to go even broader and look at every country in the world if we could to see what the relationship is between money and happiness. We got data from the Gallup Organization, which you know from all the political polls that have been happening lately. They ask people, "Did you donate money to charity recently?" and they ask them, "How happy are you with your life in general?" And we can see what the relationship is between those two things. Are they positively correlated? Giving money makes you happy. Or are they negatively correlated? On this map, green will mean they're positively correlated and red means they're negatively correlated. And you can see, the world is crazily green. So in almost every country in the world where we have this data, people who give money to charity are happier people that people who don't give money to charity. I know you're all looking at that red country in the middle. I would be a jerk and not tell you what it is, but in fact, it's Central African Republic. You can make up stories. Maybe it's different there for some reason or another. Just below that to the right is Rwanda though, which is amazingly green. So almost everywhere we look we see that giving money away makes you happier than keeping it for yourself. What about your work life, which is where we spend all the rest of our time when we're not with the people we know. We decided to infiltrate some companies and do a very similar thing. So these are sales teams in Belgium. They work in teams; they go out and sell to doctors and try to get them to buy drugs. So we can look and see how well they sell things as a function of being a member of a team. Some teams, we give people on the team some money for themselves and say, "Spend it however you want on yourself," just like we did with the undergrads in Canada. But other teams we say, "Here's 15 euro. Spend it on one of your teammates this week. Buy them something as a gift or a present and give it to them. And then we can see, well now we've got teams that spend on themselves and we've got these prosocial teams who we give money to make the team a little bit better. The reason I have a ridiculous pinata there is one of the teams pooled their money and bought a pinata, and they all got around and smashed the pinata and all the candy fell out and things like that. A very silly, trivial thing to do, but think of the difference on a team that didn't do that at all, that got 15 euro, put it in their pocket, maybe bought themselves a coffee, or teams that had this prosocial experience where they all bonded together to buy something and do a group activity. What we see is that, in fact, the teams that are prosocial sell more stuff than the teams that only got money for themselves. And one way to think about it is for every 15 euro you give people for themselves, they put it in their pocket, they don't do anything different than they did before. You don't get any money from that. You actually lose money because it doesn't motivate them to perform any better. But when you give them 15 euro to spend on their teammates, they do so much better on their teams that you actually get a huge win on investing this kind of money. And I realize that you're probably thinking to yourselves, this is all fine, but there's a context that's incredibly important for public policy and I can't imagine it would work there. And basically that if he doesn't show me that it works here, I don't believe anything he said. And I know what you're all thinking about are dodgeball teams. (Laughter) This was a huge criticism that we got to say, if you can't show it with dodgeball teams, this is all stupid. So we went out and found these dodgeball teams and infiltrated them. And we did the exact same thing as before. So some teams, we give people on the team money, they spend it on themselves. Other teams, we give them money to spend on their dodgeball teammates. The teams that spend money on themselves are just the same winning percentages as they were before. The teams that we give the money to spend on each other, they become different teams and, in fact, they dominate the league by the time they're done. Across all of these different contexts -- your personal life, you work life, even silly things like intramural sports -- we see spending on other people has a bigger return for you than spending on yourself. And so I'll just say, I think if you think money can't buy happiness you're not spending it right. The implication is not you should buy this product instead of that product and that's the way to make yourself happier. It's in fact, that you should stop thinking about which product to buy for yourself and try giving some of it to other people instead. And we luckily have an opportunity for you. DonorsChoose.org is a non-profit for mainly public school teachers in low-income schools. They post projects, so they say, "I want to teach Huckleberry Finn to my class and we don't have the books," or "I want a microscope to teach my students science and we don't have a microscope." You and I can go on and buy it for them. The teacher writes you a thank you note. The kids write you a thank you note. Sometimes they send you pictures of them using the microscope. It's an extraordinary thing. Go to the website and start yourself on the process of thinking, again, less about "How can I spend money on myself?" and more about "If I've got five dollars or 15 dollars, what can I do to benefit other people?" Because ultimately when you do that, you'll find that you'll benefit yourself much more. Thank you. (Applause)
|
Майкл Нортон: Как купить счастье?
TED Talk Subtitles and Transcript: В своём выступлении на TEDxCambridge Майкл Нортон рассказал о замечательном исследовании того факта, что счастье, оказывается, в деньгах, если не тратить деньги только на себя. Узнайте о том, как жертвуя деньги на благо общества, вы приносите пользу себе, своей работе и, конечно же, другим людям.
Сегодня я хочу поговорить о деньгах и счастье. Это две вещи, на которые многие из нас тратят уйму времени в попытках либо их заработать, либо приумножить. Многим из нас близка вот эта фраза. Она встречается в религиях и книгах практических советов: «Не в деньгах счастье». Я хочу сказать, что это неправда. (Смех) Я работаю в школе бизнеса, и мы как раз этим и занимаемся. Итак, это неправда. Если вы и правда так думаете, значит, вы просто неправильно тратите деньги. Вместо того чтобы тратить деньги как обычно, может, если вы потратите их иначе, результат будет чуть лучше. Но прежде чем я расскажу вам, как потратить деньги, чтобы стать счастливее, давайте подумаем, как мы обычно их тратим, не становясь при этом счастливее. Мы провели небольшой естественный эксперимент. Недавно Си-Эн-Эн опубликовало интересную статью о том, что происходит с людьми, выигрывающими в лотерею. Оказывается, люди считают, что если они выиграют в лотерею, их жизнь преобразится. Статья же о том, как их жизни рушатся. Выиграв в лотерею, первое, что делают люди, это тратят все деньги и залезают в долги. И второе — все их друзья и всевозможные знакомые тут же их находят и начинают клянчить деньги. Это разрушает их социальные взаимоотношения. В итоге у них остаётся больше долгов и меньше друзей, чем было до того, как они выиграли в лотерею. Но самое интересное в этой статье — комментарии читателей. Вместо того чтобы рассуждать о том, как статья заставила их задуматься, что деньги не приносят счастья, все стали высказываться в духе: «А знаете, что бы я сделал, выиграй я в лотерею?..» Далее следовали фантазии на эту тему. Вот лишь два примера, которые нам показались особенно любопытными. Один человек написал: «Когда я выиграю, я куплю себе небольшую гору и построю домик на вершине». (Смех) А другой написал: «Я насыплю полную ванну денег, залезу в неё, буду сидеть и курить большую толстую сигару, потягивая шампанское из бокала». Дальше — хуже: «Потом я сфотографируюсь в таком виде и сделаю десятки глянцевых копий. И все, кто будет просить у меня денег или пытаться их отобрать, получат копию фото и больше ничего». (Смех) Таких комментариев было большинство. Люди получали деньги и становились антисоциальными. Я уже сказал, что деньги разрушают жизни и превращают друзей в надоедливых мух. Ещё деньги делают нас очень эгоистичными, когда мы начинаем заботиться только о себе. Может быть, деньги не делают нас счастливыми, потому что мы всё время находим им неправильное применение — мы всё время тратим их на себя. Итак, мы задумались о том, что будет, если убедить людей тратить больше денег на других. То есть вместо того, чтобы прятаться за своими деньгами от общества, можно было бы использовать часть денег на благо общества. Мы решили дать людям такую возможность и посмотреть, что получится. Предположим, есть группа людей, традиционным образом расходующих деньги на себя, и другая группа, где люди раздают деньги. Мы измерим уровень их счастья и посмотрим, станут ли они счастливее. Вот с чего мы начали. Однажды утром в Ванкувере мы пришли на территорию Университета Британской Колумбии и стали спрашивать прохожих: «Хотите принять участие в эксперименте?» Они ответили: «Да». Мы спросили у них, насколько они счастливы, а потом вручили им конверт. В одном конверте была записка: «Потратьте эти деньги на себя до пяти вечера». И варианты того, как можно их потратить. Другие люди в то же утро получили такую записку: «Потратьте эти деньги на других до пяти вечера». Внутри каждого конверта были деньги. Количество выдаваемых денег тоже было разным. Одни люди получили записку и пять долларов. Другие — записку и двадцать долларов. Мы оставили их в покое. Они могли делать что хотели. Потом мы узнали, что деньги были действительно потрачены согласно инструкциям. Вечером мы всех обзвонили и спросили: «На что вы потратили ваши деньги и насколько вы сейчас счастливы?» Так на что же были потрачены деньги? Поскольку речь идёт о студентах, то большинство потраченного на себя ушло на побрякушки, типа серёжек и косметики. Одна женщина сказала, что купила племяннице плюшевую игрушку. Другие отдавали деньги бездомным. Огромную роль тут сыграл Starbucks. (Смех) Если вы даёте студентам по пять долларов, то для них — это деньги на кофе. Они бегут в Starbucks и тратят свою пятёрку как можно быстрее. Но одни купили кофе себе, как они это делали всегда, а другие сказали, что купили кофе для кого-то другого. То есть получилась одна и та же покупка, только совершенная либо для себя, либо для кого-то другого. Что же мы узнали, когда обзвонили их вечером? Люди, которые потратили деньги на других, стали счастливее. У людей же, которые потратили деньги на себя, ничего не изменилось. Они не стали менее счастливы. На них это просто никак не повлияло. Ещё оказалось, что количество денег не играет особой роли. Люди полагали, что 20 долларов намного лучше, чем 5 долларов. На самом деле, абсолютно не важно, сколько денег тратить. Важно то, что потратить их на кого-то другого, а не на себя. Мы наблюдаем это снова и снова, давая людям деньги, чтобы они потратили их на других, а не на себя. Конечно, речь здесь идёт о канадских студентах — не самая типичная выборка населения. Они в целом довольно обеспеченные. Нам захотелось проверить, удастся ли наш эксперимент где-нибудь ещё в мире, или он работает только в благополучных странах? Мы решили отправиться в Уганду и провести похожий эксперимент. Но у людей в Канаде мы спрашивали: «Вспомните, когда в последний раз вы тратили деньги на себя или на других. Опишите ваши ощущения. Насколько счастливы вы стали?» А в Уганде наш вопрос звучал: «Вспомните, когда вы в последний раз тратили деньги на себя или на других и опишите ваши ощущения». А потом мы опять спросили насколько счастливыми они себя ощущают. В итоге мы получили удивительные результаты. Существуют некие общие приёмы того, как люди распоряжаются деньгами, но в то же время есть и культурные различия в том, что люди делают. Например, один парень в Уганде сказал нам: «Я позвонил девушке, с которой хотел встречаться». Они сходили на свидание, и только потом он сказал, что «добился» её только сейчас. А вот канадский парень. История очень похожа. «Мы пошли с девушкой на ужин в ресторан. Потом пошли в кино, но ушли оттуда пораньше и вернулись к ней «на чашку чая» — и только чая. Универсальность человеческого поведения — ты потратил деньги на другого человека, ты был к нему внимателен. Может быть, у тебя было что-то на уме, может, нет. Но потом мы замечаем необыкновенные различия. Возьмём ещё два примера. Вот женщина из Канады. Мы спросили её: «Вспомните случай, когда вы потратили деньги на кого-то другого». Она ответила: «Я купила подарок маме. Я поехала на машине в торговый центр, купила подарок и подарила его маме». Замечательный добрый поступок. Дарить подарки знакомым это приятно. Теперь сравните это историей одной женщины из Уганды. «Я шла по улице и встретила старую подругу, сын которой был болен малярией. У них не было денег, но они шли в больницу. Я отдала ей эти деньги». Это не 10 000 долларов, это местная валюта. На самом деле, это ничтожная сумма. Тут очевидна огромная разница в мотивах. Перед нами очевидная необходимость медицинской помощи, где деньги в буквальном смысле спасают жизнь. А ранее — просто покупка подарка маме. Мы опять видим, что то, как вы тратите деньги на других людей, значительно менее важно, чем тот факт, что вы их тратите на других, чтобы самим стать счастливее. Это особенно важно. Не нужно делать с деньгами ничего необычного, чтобы быть счастливее. Можно сделать что-то простое, пустяковое и всё равно получить от этого удовлетворение. Это примеры всего из двух стран. Мы хотели расширить наш эксперимент и по возможности взглянуть на все страны мира, чтобы увидеть, как деньги соотносятся со счастьем. Института Гэллапа, известный своими недавними политическими опросами, предоставил нам такие данные. Они спросили людей: «Вы недавно жертвовали деньги на благотворительность?», а затем: «Насколько вы счастливы в жизни?» Можно посмотреть, как эти два аспекта соотносятся друг с другом. Есть ли между ними положительная взаимосвязь? Отдавая деньги, становишься счастливее. Или взаимосвязь между ними отрицательная? На этой карте зелёным обозначены участки положительной взаимосвязи, а красным — отрицательной. Как видите, мир наш совершенно зелёный. Так что почти в любой стране мира, о которой у нас есть сведения, люди, дающие деньги на благотворительность, счастливее, чем люди, которые этого не делают. Я знаю, что вы все сейчас смотрите на эту красную страну в центре. Не сказать вам, что это за страна, было бы хамством с моей стороны. Это — Центральноафриканская Республика. Вы можете сами придумать объяснения. Может быть, по каким-то причинам там всё по-другому. Вот тут под ней чуть справа Руанда и она, на удивление, вся зелёная. Так что куда ни глянь, всюду мы видим, что люди счастливее, когда они отдают деньги, чем когда оставляют их себе. Как же дела обстоят на работе, где мы проводим всё то время, когда мы не с друзьями и знакомыми? Мы решили проникнуть в некоторые компании и провести похожий эксперимент. Перед вами группы торговых представителей из Бельгии. Они работают командой: обходят кабинеты врачей и предлагают им купить медикаменты. Мы можем наблюдать, насколько хорошо идут продажи, когда работа выполняется командой. В некоторых группах мы дали деньги сотрудникам и сказали: «Можете потратить эти деньги на себя как угодно». Тот же сценарий, что мы использовали со студентами в Канаде. Другим группам мы сказали: «Вот вам 15 евро. Потратьте это на кого-нибудь из ваших коллег на этой неделе. Купите им что-нибудь в подарок и подарите». Потом мы посмотрим, что получится. У нас есть группы, которые тратят деньги на себя, и этакие альтруистичные группы, которым мы дали деньги на то, чтобы они помогли своей группе стать лучше. Вот эта дурацкая пиньята здесь потому, что одна из групп скинулась и купила себе пиньяту. Потом они собрались вместе, разбили эту пиньяту, и куча сладостей рассыпалась повсюду. Довольно простая, незатейливая забава, но подумайте, в чем разница между этой группой и теми, кто ничего такого не делал, а просто взяли свои 15 евро, положили их в карман, может быть, купили себе кофе. А эти группы сделали что-то вместе, как единый коллектив они купили себе что-то и все вместе этому порадовались. Мы также увидели, что альтруистичные группы продали больше, чем группы, которые потратили деньги на себя. Подумайте здесь вот о чем: каждые 15 евро, выданные на личные нужды, люди положили себе в карман и не сделали ничего нового. Такое поведение не обогащает. Вы скорее потеряете деньги из-за отсутствия мотивации трудиться усерднее. Но если вы дадите людям 15 евро, чтобы они потратили их на своих коллег, они будут лучше работать вместе, и выгода от такого вложения денег будет огромна. Вы, вероятно, думаете, что все это, конечно, замечательно, но есть одна ситуация, очень важная для государственной политики, где такой принцип не работает. И если я сейчас не докажу вам обратное, вы не поверите ни одному моему слову. Я знаю, что у всех сейчас на уме игра в вышибалы. (Смех) Нас серьёзно критиковали и говорили, что если мы не докажем, что наш подход работает в командах вышибал, то это всё глупость. Поэтому мы нашли команды игроков в вышибалы и внедрили в них наших людей. Мы провели с ними всё тот же эксперимент. В одних командах мы раздали деньги, чтобы игроки потратили их на себя. В других командах мы раздали деньги, чтобы игроки потратили их на своих товарищей по команде. Успехи команд, которые потратили деньги на себя, остались такими же, как и до эксперимента. Команды же, в которых деньги были потрачены на товарищей, совершенно преобразились и даже вышли в лидеры по окончании эксперимента. Во всех рассмотренных нами ситуациях — в личной жизни, на работе, даже в дурацкой беготне от мяча в четырёх стенах — мы убедились, что когда вы тратите деньги на других, вы получаете больше, чем когда тратите деньги на себя. Поэтому, я повторюсь, что если вы думаете, что счастье за деньги не купишь, вы просто неправильно их тратите. Смысл не в том, чтобы покупать один товар вместо другого в надежде, что он вас осчастливит. Смысл в том, чтобы перестать думать, что бы такое себе купить, а подумать, чем поделиться с другими людьми. К счастью, в этом мы можем вам помочь. DonorsChoose.org — это некоммерческая организация, помогающая учителям малобюджетных государственных школ. Они публикуют на сайте свои проекты. Например: «Я хотел бы, чтобы мои ученики прочли «Гекльберри Финна», но у нас нет книг». Или: «Мне нужен микроскоп для уроков естествознания, но у меня его нет». Мы можем купить эти вещи для них. Учитель и школьники напишут вам благодарственные письма. Может, даже пришлют вам фотографию, чтобы показать, как они пользуются микроскопом. Это замечательное начинание. Зайдите на этот сайт и попробуйте меньше думать о том, как потратить деньги на себя, и больше о том, как ваши пять или пятнадцать долларов могут осчастливить других людей. Вы увидите, что в итоге больше всех вы осчастливили себя. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jinha Lee: Reach into the computer and grab a pixel\nTED Talk Subtitles and Transcript: The border between our physical world and the digital information surrounding us has been getting thinner and thinner. Designer and engineer Jinha Lee wants to dissolve it altogether. As he demonstrates in this short, gasp-inducing talk, his ideas include a pen that penetrates into a screen to draw 3D models and SpaceTop, a computer desktop prototype that lets you reach through the screen to manipulate digital objects.\nThroughout the history of computers we've been striving to shorten the gap between us and digital information, the gap between our physical world and the world in the screen where our imagination can go wild. And this gap has become shorter, shorter, and even shorter, and now this gap is shortened down to less than a millimeter, the thickness of a touch-screen glass, and the power of computing has become accessible to everyone. But I wondered, what if there could be no boundary at all? I started to imagine what this would look like. First, I created this tool which penetrates into the digital space, so when you press it hard on the screen, it transfers its physical body into pixels. Designers can materialize their ideas directly in 3D, and surgeons can practice on virtual organs underneath the screen. So with this tool, this boundary has been broken. But our two hands still remain outside the screen. How can you reach inside and interact with the digital information using the full dexterity of our hands? At Microsoft Applied Sciences, along with my mentor Cati Boulanger, I redesigned the computer and turned a little space above the keyboard into a digital workspace. By combining a transparent display and depth cameras for sensing your fingers and face, now you can lift up your hands from the keyboard and reach inside this 3D space and grab pixels with your bare hands. (Applause) Because windows and files have a position in the real space, selecting them is as easy as grabbing a book off your shelf. Then you can flip through this book while highlighting the lines, words on the virtual touch pad below each floating window. Architects can stretch or rotate the models with their two hands directly. So in these examples, we are reaching into the digital world. But how about reversing its role and having the digital information reach us instead? I'm sure many of us have had the experience of buying and returning items online. But now you don't have to worry about it. What I got here is an online augmented fitting room. This is a view that you get from head-mounted or see-through display when the system understands the geometry of your body. Taking this idea further, I started to think, instead of just seeing these pixels in our space, how can we make it physical so that we can touch and feel it? What would such a future look like? At MIT Media Lab, along with my advisor Hiroshi Ishii and my collaborator Rehmi Post, we created this one physical pixel. Well, in this case, this spherical magnet acts like a 3D pixel in our space, which means that both computers and people can move this object to anywhere within this little 3D space. What we did was essentially canceling gravity and controlling the movement by combining magnetic levitation and mechanical actuation and sensing technologies. And by digitally programming the object, we are liberating the object from constraints of time and space, which means that now, human motions can be recorded and played back and left permanently in the physical world. So choreography can be taught physically over distance and Michael Jordan's famous shooting can be replicated over and over as a physical reality. Students can use this as a tool to learn about the complex concepts such as planetary motion, physics, and unlike computer screens or textbooks, this is a real, tangible experience that you can touch and feel, and it's very powerful. And what's more exciting than just turning what's currently in the computer physical is to start imagining how programming the world will alter even our daily physical activities. (Laughter) As you can see, the digital information will not just show us something but it will start directly acting upon us as a part of our physical surroundings without disconnecting ourselves from our world. Today, we started by talking about the boundary, but if we remove this boundary, the only boundary left is our imagination. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джинха Ли: Проникнуть в компьютер и потрогать пиксели\nTED Talk Subtitles and Transcript: Граница между реальностью и виртуальностью становится всё более прозрачной. Дизайнер и инженер Джинха Ли хочет объединить цифровое и физическое. В своём вдохновляющем выступлении исследователь демонстрирует ручку, которая проникает за экран и рисует объёмные модели, и прототип настольного компьютера, позволяющего оказаться в цифровой реальности и совершать манипуляции виртуальными объектами.\nСо времени появления первых компьютеров мы старались сократить расстояние между нами и цифровым миром, расстояние между нашим физическим миром и миром на экране, где наше воображение не знает границ. Это разделяющее нас пространство становилось всё меньше, меньше и меньше, пока не сократилось до расстояния меньше миллиметра — толщина стекла сенсорного экрана. Так сила информационных технологий стала доступна каждому.\nОднажды я задался вопросом: а что, если этих границ не будет вовсе? Я начал представлять себе, как бы это могло выглядеть. Сначала я создал инструмент, который проникает в цифровое пространство. Так при нажатии им на экран, он переносит свою материальную часть в виртуальный мир. Дизайнеры могут реализовывать свои идеи сразу в 3D, а хирурги – практиковаться на виртуальных органах, расположенных за экраном. Итак, границ больше не существует!\nВ то же время, наши руки всё ещё находятся по эту сторону монитора. Как же проникнуть за экран? Как начать взаимодействие с виртуальным миром, используя весь спектр возможностей мира реального? В Microsoft Applied Sciences под руководством Кэти Буланже я переконструировал компьютер, превратив небольшую область над клавиатурой в цифровое рабочее пространство. Прозрачный дисплей и 3D камера с функцией распознавания лица и рук позволяют поднять руки над клавиатурой, оказаться внутри этого трёхмерного пространства и потрогать пиксели руками.\n(Аплодисменты)\nТак как окна и файлы находятся в реальном пространстве, выбрать их не сложнее, чем взять книгу с полки. Затем книгу можно пролистать, выделить важные места на виртуальном экране под каждым окном. Архитекторы могут растягивать и вращать макеты при помощи рук. Эти примеры демонстрируют наши попытки попасть в цифровой мир.\nА что, если кое-что поменять местами и заставить виртуальный мир проникнуть в реальность? Я уверен, у многих из вас есть опыт покупки и возврата товаров онлайн. Теперь это будет происходить гораздо легче. Добро пожаловать в виртуальные примерочные. Вот так вот это выглядит: через головной или прозрачный дисплей система распознаёт параметры вашего тела.\nРазвивая эту мысль, я подумал, что пиксели, которые мы пока можем лишь видеть, наверное, вполне реально сделать осязаемыми, такими, чтобы их можно было потрогать. Как бы, интересно, это выглядело? В медиалаборатории MIT вместе с моими коллегами Хироши Ишии и Реми Постом мы создали этот материальный пиксель. В данном случае этот шарообразный магнит ведёт себя в реальном пространстве, как объёмный пиксель, а это значит, что и компьютер, и человек могут перемещать этот объект в разных направлениях в пределах этого пространства. Для этого мы «отключили» гравитацию и контролировали движение при помощи магнитной левитации, механического привода и чувствительных элементов. Создавая цифровую программу для объекта, мы освобождаем его из рамок времени и пространства, а это означает, что и движения человеческого тела могут быть записаны, воспроизведены и навсегда сохранены в материальном мире. Таким образом, можно обучать хореографии дистанционно. Знаменитые броски Майкла Джордана можно снова и снова повторять в реальном мире. Этот инструмент можно использовать в образовательных целях: движение планет и физику теперь можно изучать не по учебнику или экрану монитора. Обучение — это физический опыт: вы можете осязать изучаемые предметы, это очень убедительно. Более впечатляющими, чем превращение виртуальных вещей в реальные, могут быть лишь наши безграничные фантазии о том, как программирование может изменить нашу повседневную жизнь.\n(Смех)\nКак вы видите, информационные технологии могут не только наглядно демонстрировать нам что-либо, но они, являясь частью материального мира, начнут влиять на нас, не отрывая нас при этом от реальности.\nСегодня мы говорили о границе, отделяющей наш мир от виртуального, но если мы сотрём её, наши возможности будут ограничены лишь пределами нашего воображения.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Jinha Lee: Reach into the computer and grab a pixel
TED Talk Subtitles and Transcript: The border between our physical world and the digital information surrounding us has been getting thinner and thinner. Designer and engineer Jinha Lee wants to dissolve it altogether. As he demonstrates in this short, gasp-inducing talk, his ideas include a pen that penetrates into a screen to draw 3D models and SpaceTop, a computer desktop prototype that lets you reach through the screen to manipulate digital objects.
Throughout the history of computers we've been striving to shorten the gap between us and digital information, the gap between our physical world and the world in the screen where our imagination can go wild. And this gap has become shorter, shorter, and even shorter, and now this gap is shortened down to less than a millimeter, the thickness of a touch-screen glass, and the power of computing has become accessible to everyone. But I wondered, what if there could be no boundary at all? I started to imagine what this would look like. First, I created this tool which penetrates into the digital space, so when you press it hard on the screen, it transfers its physical body into pixels. Designers can materialize their ideas directly in 3D, and surgeons can practice on virtual organs underneath the screen. So with this tool, this boundary has been broken. But our two hands still remain outside the screen. How can you reach inside and interact with the digital information using the full dexterity of our hands? At Microsoft Applied Sciences, along with my mentor Cati Boulanger, I redesigned the computer and turned a little space above the keyboard into a digital workspace. By combining a transparent display and depth cameras for sensing your fingers and face, now you can lift up your hands from the keyboard and reach inside this 3D space and grab pixels with your bare hands. (Applause) Because windows and files have a position in the real space, selecting them is as easy as grabbing a book off your shelf. Then you can flip through this book while highlighting the lines, words on the virtual touch pad below each floating window. Architects can stretch or rotate the models with their two hands directly. So in these examples, we are reaching into the digital world. But how about reversing its role and having the digital information reach us instead? I'm sure many of us have had the experience of buying and returning items online. But now you don't have to worry about it. What I got here is an online augmented fitting room. This is a view that you get from head-mounted or see-through display when the system understands the geometry of your body. Taking this idea further, I started to think, instead of just seeing these pixels in our space, how can we make it physical so that we can touch and feel it? What would such a future look like? At MIT Media Lab, along with my advisor Hiroshi Ishii and my collaborator Rehmi Post, we created this one physical pixel. Well, in this case, this spherical magnet acts like a 3D pixel in our space, which means that both computers and people can move this object to anywhere within this little 3D space. What we did was essentially canceling gravity and controlling the movement by combining magnetic levitation and mechanical actuation and sensing technologies. And by digitally programming the object, we are liberating the object from constraints of time and space, which means that now, human motions can be recorded and played back and left permanently in the physical world. So choreography can be taught physically over distance and Michael Jordan's famous shooting can be replicated over and over as a physical reality. Students can use this as a tool to learn about the complex concepts such as planetary motion, physics, and unlike computer screens or textbooks, this is a real, tangible experience that you can touch and feel, and it's very powerful. And what's more exciting than just turning what's currently in the computer physical is to start imagining how programming the world will alter even our daily physical activities. (Laughter) As you can see, the digital information will not just show us something but it will start directly acting upon us as a part of our physical surroundings without disconnecting ourselves from our world. Today, we started by talking about the boundary, but if we remove this boundary, the only boundary left is our imagination. Thank you. (Applause)
|
Джинха Ли: Проникнуть в компьютер и потрогать пиксели
TED Talk Subtitles and Transcript: Граница между реальностью и виртуальностью становится всё более прозрачной. Дизайнер и инженер Джинха Ли хочет объединить цифровое и физическое. В своём вдохновляющем выступлении исследователь демонстрирует ручку, которая проникает за экран и рисует объёмные модели, и прототип настольного компьютера, позволяющего оказаться в цифровой реальности и совершать манипуляции виртуальными объектами.
Со времени появления первых компьютеров мы старались сократить расстояние между нами и цифровым миром, расстояние между нашим физическим миром и миром на экране, где наше воображение не знает границ. Это разделяющее нас пространство становилось всё меньше, меньше и меньше, пока не сократилось до расстояния меньше миллиметра — толщина стекла сенсорного экрана. Так сила информационных технологий стала доступна каждому.
Однажды я задался вопросом: а что, если этих границ не будет вовсе? Я начал представлять себе, как бы это могло выглядеть. Сначала я создал инструмент, который проникает в цифровое пространство. Так при нажатии им на экран, он переносит свою материальную часть в виртуальный мир. Дизайнеры могут реализовывать свои идеи сразу в 3D, а хирурги – практиковаться на виртуальных органах, расположенных за экраном. Итак, границ больше не существует!
В то же время, наши руки всё ещё находятся по эту сторону монитора. Как же проникнуть за экран? Как начать взаимодействие с виртуальным миром, используя весь спектр возможностей мира реального? В Microsoft Applied Sciences под руководством Кэти Буланже я переконструировал компьютер, превратив небольшую область над клавиатурой в цифровое рабочее пространство. Прозрачный дисплей и 3D камера с функцией распознавания лица и рук позволяют поднять руки над клавиатурой, оказаться внутри этого трёхмерного пространства и потрогать пиксели руками.
(Аплодисменты)
Так как окна и файлы находятся в реальном пространстве, выбрать их не сложнее, чем взять книгу с полки. Затем книгу можно пролистать, выделить важные места на виртуальном экране под каждым окном. Архитекторы могут растягивать и вращать макеты при помощи рук. Эти примеры демонстрируют наши попытки попасть в цифровой мир.
А что, если кое-что поменять местами и заставить виртуальный мир проникнуть в реальность? Я уверен, у многих из вас есть опыт покупки и возврата товаров онлайн. Теперь это будет происходить гораздо легче. Добро пожаловать в виртуальные примерочные. Вот так вот это выглядит: через головной или прозрачный дисплей система распознаёт параметры вашего тела.
Развивая эту мысль, я подумал, что пиксели, которые мы пока можем лишь видеть, наверное, вполне реально сделать осязаемыми, такими, чтобы их можно было потрогать. Как бы, интересно, это выглядело? В медиалаборатории MIT вместе с моими коллегами Хироши Ишии и Реми Постом мы создали этот материальный пиксель. В данном случае этот шарообразный магнит ведёт себя в реальном пространстве, как объёмный пиксель, а это значит, что и компьютер, и человек могут перемещать этот объект в разных направлениях в пределах этого пространства. Для этого мы «отключили» гравитацию и контролировали движение при помощи магнитной левитации, механического привода и чувствительных элементов. Создавая цифровую программу для объекта, мы освобождаем его из рамок времени и пространства, а это означает, что и движения человеческого тела могут быть записаны, воспроизведены и навсегда сохранены в материальном мире. Таким образом, можно обучать хореографии дистанционно. Знаменитые броски Майкла Джордана можно снова и снова повторять в реальном мире. Этот инструмент можно использовать в образовательных целях: движение планет и физику теперь можно изучать не по учебнику или экрану монитора. Обучение — это физический опыт: вы можете осязать изучаемые предметы, это очень убедительно. Более впечатляющими, чем превращение виртуальных вещей в реальные, могут быть лишь наши безграничные фантазии о том, как программирование может изменить нашу повседневную жизнь.
(Смех)
Как вы видите, информационные технологии могут не только наглядно демонстрировать нам что-либо, но они, являясь частью материального мира, начнут влиять на нас, не отрывая нас при этом от реальности.
Сегодня мы говорили о границе, отделяющей наш мир от виртуального, но если мы сотрём её, наши возможности будут ограничены лишь пределами нашего воображения.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Louise Fresco: We need to feed the whole world\nTED Talk Subtitles and Transcript: Louise Fresco shows us why we should celebrate mass-produced, supermarket-style white bread. She says environmentally sound mass production will feed the world, yet leave a role for small bakeries and traditional methods.\nI'm not at all a cook. So don't fear, this is not going to be a cooking demonstration. But I do want to talk to you about something that I think is dear to all of us. And that is bread -- something which is as simple as our basic, most fundamental human staple. And I think few of us spend the day without eating bread in some form. Unless you're on one of these Californian low-carb diets, bread is standard. Bread is not only standard in the Western diet. As I will show to you, it is actually the mainstay of modern life.\nSo I'm going to bake bread for you. In the meantime I'm also talking to you, so my life is going to be complicated. Bear with me. First of all, a little bit of audience participation. I have two loaves of bread here. One is a supermarket standard: white bread, pre-packaged, which I'm told is called a Wonderbread. (Laughter) I didn't know this word until I arrived. And this is more or less, a whole-meal, handmade, small-bakery loaf of bread. Here we go. I want to see a show of hands. Who prefers the whole-meal bread? Okay let me do this differently. Is anybody preferring the Wonderbread at all? (Laughter) I have two tentative male hands. (Laughter)\nOkay, now the question is really, why is this so? And I think it is because we feel that this kind of bread really is about authenticity. It's about a traditional way of living. A way that is perhaps more real, more honest. This is an image from Tuscany, where we feel agriculture is still about beauty. And life is really, too. And this is about good taste, good traditions. Why do we have this image? Why do we feel that this is more true than this? Well I think it has a lot to do with our history. In the 10,000 years since agriculture evolved, most of our ancestors have actually been agriculturalists or they were closely related to food production. And we have this mythical image of how life was in rural areas in the past. Art has helped us to maintain that kind of image. It was a mythical past. Of course, the reality is quite different. These poor farmers working the land by hand or with their animals, had yield levels that are comparable to the poorest farmers today in West Africa. But we have, somehow, in the course of the last few centuries, or even decades, started to cultivate an image of a mythical, rural agricultural past.\nIt was only 200 years ago that we had the advent of the Industrial Revolution. And while I'm starting to make some bread for you here, it's very important to understand what that revolution did to us. It brought us power. It brought us mechanization, fertilizers. And it actually drove up our yields. And even sort of horrible things, like picking beans by hand, can now be done automatically. All that is a real, great improvement, as we shall see. Of course we also, particularly in the last decade, managed to envelop the world in a dense chain of supermarkets, in a chain of global trade. And it means that you now eat products, which can come from all around the world. That is the reality of our modern life. Now you may prefer this loaf of bread. Excuse my hands but this is how it is.\nBut actually the real relevant bread, historically, is this white Wonder loaf. And don't despise the white bread because it really, I think, symbolizes the fact that bread and food have become plentiful and affordable to all. And that is a feat that we are not really conscious of that much. But it has changed the world. This tiny bread that is tasteless in some ways and has a lot of problems has changed the world. So what is happening? Well the best way to look at that is to do a tiny bit of simplistic statistics. With the advent of the Industrial Revolution with modernization of agriculture in the last few decades, since the 1960s, food availability, per head, in this world, has increased by 25 percent. And the world population in the meantime has doubled. That means that we have now more food available than ever before in human history. And that is the result, directly, of being so successful at increasing the scale and volume of our production. And this is true, as you can see, for all countries, including the so-called developing countries.\nWhat happened to our bread in the meantime? As food became plentiful here, it also meant that we were able to decrease the number of people working in agriculture to something like, on average, in the high income countries, five percent or less of the population. In the U.S. only one percent of the people are actually farmers. And it frees us all up to do other things -- to sit at TED meetings and not to worry about our food. That is, historically, a really unique situation. Never before has the responsibility to feed the world been in the hands of so few people. And never before have so many people been oblivious of that fact.\nSo as food became more plentiful, bread became cheaper. And as it became cheaper, bread manufacturers decided to add in all kinds of things. We added in more sugar. We add in raisins and oil and milk and all kinds of things to make bread, from a simple food into kind of a support for calories. And today, bread now is associated with obesity, which is very strange. It is the basic, most fundamental food that we've had in the last ten thousand years. Wheat is the most important crop -- the first crop we domesticated and the most important crop we still grow today.\nBut this is now this strange concoction of high calories. And that's not only true in this country, it is true all over the world. Bread has migrated to tropical countries, where the middle classes now eat French rolls and hamburgers and where the commuters find bread much more handy to use than rice or cassava. So bread has become from a main staple, a source of calories associated with obesity and also a source of modernity, of modern life. And the whiter the bread, in many countries, the better it is.\nSo this is the story of bread as we know it now. But of course the price of mass production has been that we moved large-scale. And large-scale has meant destruction of many of our landscapes, destruction of biodiversity -- still a lonely emu here in the Brazilian cerrado soybean fields. The costs have been tremendous -- water pollution, all the things you know about, destruction of our habitats.\nWhat we need to do is to go back to understanding what our food is about. And this is where I have to query all of you. How many of you can actually tell wheat apart from other cereals? How many of you actually can make a bread in this way, without starting with a bread machine or just some kind of packaged flavor? Can you actually bake bread? Do you know how much a loaf of bread actually costs? We have become very removed from what our bread really is, which, again, evolutionarily speaking, is very strange. In fact not many of you know that our bread, of course, was not a European invention. It was invented by farmers in Iraq and Syria in particular. The tiny spike on the left to the center is actually the forefather of wheat. This is where it all comes from, and where these farmers who actually, ten thousand years ago, put us on the road of bread.\nNow it is not surprising that with this massification and large-scale production, there is a counter-movement that emerged -- very much also here in California. The counter-movement says, \"Let's go back to this. Let's go back to traditional farming. Let's go back to small-scale, to farmers' markets, small bakeries and all that.\" Wonderful. Don't we all agree? I certainly agree. I would love to go back to Tuscany to this kind of traditional setting, gastronomy, good food. But this is a fallacy. And the fallacy comes from idealizing a past that we have forgotten about.\nIf we do this, if we want to stay with traditional small-scale farming we are going, actually, to relegate these poor farmers and their husbands -- among whom I have lived for many years, working without electricity and water, to try to improve their food production -- we relegate them to poverty. What they want are implements to increase their production: something to fertilize the soil, something to protect their crop and to bring it to a market. We cannot just think that small-scale is the solution to the world food problem. It's a luxury solution for us who can afford it, if you want to afford it. In fact we do not want this poor woman to work the land like this. If we say just small-scale production, as is the tendency here, to go back to local food means that a poor man like Hans Rosling cannot even eat oranges anymore because in Scandinavia we don't have oranges. So local food production is out. But also we do not want to relegate to poverty in the rural areas. And we do not want to relegate the urban poor to starvation. So we must find other solutions.\nOne of our problems is that world food production needs to increase very rapidly -- doubling by about 2030. The main driver of that is actually meat. And meat consumption in Southeast Asia and China in particular is what drives the prices of cereals. That need for animal protein is going to continue. We can discuss alternatives in another talk, perhaps one day, but this is our driving force. So what can we do? Can we find a solution to produce more? Yes. But we need mechanization. And I'm making a real plea here. I feel so strongly that you cannot ask a small farmer to work the land and bend over to grow a hectare of rice, 150,000 times, just to plant a crop and weed it. You cannot ask people to work under these conditions. We need clever low-key mechanization that avoids the problems of the large-scale mechanization that we've had.\nSo what can we do? We must feed three billion people in cities. We will not do that through small farmers' markets because these people have no small farmers' markets at their disposal. They have low incomes. And they benefit from cheap, affordable, safe and diverse food. That's what we must aim for in the next 20 to 30 years.\nBut yes there are some solutions. And let me just do one simple conceptual thing: if I plot science as a proxy for control of the production process and scale. What you see is that we've started in the left-hand corner with traditional agriculture, which was sort of small-scale and low-control. We've moved towards large-scale and very high control. What I want us to do is to keep up the science and even get more science in there but go to a kind of regional scale -- not just in terms of the scale of the fields, but in terms of the entire food network. That's where we should move. And the ultimate may be, but it doesn't apply to cereals, that we have entirely closed ecosystems -- the horticultural systems right at the top left-hand corner. So we need to think differently about agriculture science. Agriculture science for most people -- and there are not many farmers among you here -- has this name of being bad, of being about pollution, about large-scale, about the destruction of the environment. That is not necessary. We need more science and not less. And we need good science.\nSo what kind of science can we have? Well first of all I think we can do much better on the existing technologies. Use biotechnology where useful, particularly in pest and disease resistance. There are also robots, for example, who can recognize weeds with a resolution of half an inch. We have much cleverer irrigation. We do not need to spill the water if we don't want to. And we need to think very dispassionately about the comparative advantages of small-scale and large-scale. We need to think that land is multi-functional. It has different functions. There are different ways in which we must use it -- for residential, for nature, for agriculture purposes. And we also need to re-examine livestock. Go regional and go to urban food systems. I want to see fish ponds in parking lots and basements. I want to have horticulture and greenhouses on top of residential areas. And I want to use the energy that comes from those greenhouses and from the fermentation of crops to heat our residential areas. There are all kinds of ways we can do it. We cannot solve the world food problem by using biological agriculture. But we can do a lot more.\nAnd the main thing that I would really ask all of you as you go back to your countries, or as you stay here: ask your government for an integrated food policy. Food is as important as energy, as security, as the environment. Everything is linked together. So we can do that. In fact in a densely populated country like the River Delta, where I live in the Netherlands, we have combined these functions. So this is not science fiction. We can combine things even in a social sense of making the rural areas more accessible to people -- to house, for example, the chronically sick. There is all kinds of things we can do.\nBut there is something you must do. It's not enough for me to say, \"Let's get more bold science into agriculture.\" You must go back and think about your own food chain. Talk to farmers. When was the last time you went to a farm and talked to a farmer? Talk to people in restaurants. Understand where you are in the food chain, where your food comes from. Understand that you are part of this enormous chain of events. And that frees you up to do other things. And above all, to me, food is about respect. It's about understanding, when you eat, that there are also many people who are still in this situation, who are still struggling for their daily food. And the kind of simplistic solutions that we sometimes have, to think that doing everything by hand is going to be the solution, is really not morally justified. We need to help to lift them out of poverty. We need to make them proud of being a farmer because they allow us to survive. Never before, as I said, has the responsibility for food been in the hands of so few. And never before have we had the luxury of taking it for granted because it is now so cheap.\nAnd I think there is nobody else who has expressed better, to me, the idea that food, in the end, in our own tradition, is something holy. It's not about nutrients and calories. It's about sharing. It's about honesty. It's about identity. Who said this so beautifully was Mahatma Gandhi, 75 years ago, when he spoke about bread. He did not speak about rice, in India. He said, \"To those who have to go without two meals a day, God can only appear as bread.\"\nAnd so as I'm finishing my bread here -- and I've been baking it, and I'll try not to burn my hands. Let me share with those of you here in the first row. Let me share some of the food with you. Take some of my bread. And as you eat it, and as you try it -- please come and stand up. Have some of it. I want you to think that every bite connects you to the past and the future: to these anonymous farmers, that first bred the first wheat varieties; and to the farmers of today, who've been making this. And you don't even know who they are. Every meal you eat contains ingredients from all across the world. Everything makes us so privileged, that we can eat this food, that we don't struggle every day. And that, I think, evolutionarily-speaking is unique. We've never had that before. So enjoy your bread. Eat it, and feel privileged. Thank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Луиза Фреско о том, как накормить весь мир\nTED Talk Subtitles and Transcript: Луиза Фреско рассказывает нам, почему нужно радоваться возможности иметь белый хлеб промышленного производства из супермаркета. Она утверждает, что экологичное массовое производство сможет решить проблему голода в мире, и еще оставить место для маленьких пекарен и традиционных методов выпечки.\nЯ вовсе не кулинар. Так что не бойтесь, я не собираюсь устраивать кулинарное шоу. Однако я действительно хочу поговорить с вами о том, что дорого всем нам, я считаю. Я говорю о хлебе – о таком простом, базовом, наиболее основном продукте человека. Я думаю, немногие из нас ни разу в день не вкушают хлеб в том или ином виде. Если, конечно, вы не на одной из этих калифорнийских низкоуглеводных диет, хлеб – это стандарт. Хлеб является стандартом не только на Западе. Как я покажу вам, он вообще-то основа современной жизни.\nТак что я собираюсь приготовить для вас хлеб, одновременно разговаривая с вами. Это конечно, немного усложнит мне жизнь. Так что потерпите меня. Во-первых, мне понадобится участие аудитории. У меня здесь две буханки хлеба. Одна – стандартная, упакованная буханка белого хлеба из супермаркета, который, как мне сказали, называется \"Чудо-хлеб\". (смех в зале) Я не знала такого слова раньше. А это – более или менее буханка из не просеянной муки, приготовленная вручную в маленькой пекарне. Так вот. Я прошу поднять руки тех, кто предпочитает хлеб из не просеянной муки? Ладно, давайте поступим по-другому. Кому-нибудь здесь нравится \"чудо-хлеб\"? (смех в зале) Я вижу две несмелые мужские руки. (смех в зале)\nЛадно, вопрос, который нас интересует на самом деле, почему это так? Я думаю, причина в том, что мы считаем этот тип хлеба более натуральным. Он ассоциируется у нас с естественной жизнью. Жизнью, возможно, более реальной, более честной. Этот снимок сделан в Тоскане, где мы чувствуем, что сельское хозяйство сохранило свою красоту. Как впрочем и сама жизнь. Все говорит о хорошем вкусе, хороших традициях. Почему у нас возникают такие ассоциации? Почему мы считаем этот хлеб более настоящим, чем этот? Я полагаю, это во многом связано с нашей историей. За десять тысяч лет эволюции сельского хозяйства большая часть наших предков вообще-то были крестьянами или были тесно связаны с производством продуктов питания. У нас сложилось мифическое представление о том, какова была сельская жизнь в прошлом. В создании этого представления сыграло роль искусство. Прошлое стало мифическим. Реальность, конечно же, сильно отличается. Эти бедные фермеры, обрабатывавшие землю вручную или с помощью животных, получали урожаи, сопоставимые с результатом беднейших хозяйств сегодняшней Западной Африки. Однако мы каким-то образом за последние несколько веков, или даже десятилетий, начали культивировать представление о мифической сельской идиллии прошлого.\nВсего 200 лет назад человечество стало свидетелем промышленной революции. И пока я начинаю печь для вас хлеб, очень важно понять, что сделала для нас эта революция. Она дала нам силу. Принесла механизацию, удобрения. И, конечно, повысила наши урожаи. И теперь даже такие ужасные вещи, как сбор бобов вручную, можно автоматизировать. Всё это реальные, серьёзные улучшения, как мы видим. Кроме того, мы, особенно за последнее десятилетие, преуспели в опутывании мира плотной сетью супермаркетов и цепью международной торговли. А это означает, что сегодня вы можете есть продукты, произведённые по всему миру. Это реальность нашей современной жизни. Вы можете предпочитать эту булку. Извините, руки испачкались, но что поделать.\nОднако по настоящему актуальным с исторической точки зрения является этот белый \"чудо-хлеб\". Поэтому не надо презирать белый хлеб, поскольку он по-настоящему, я считаю, символизирует тот факт, что хлеб и пища стали в изобилии доступны всем. И это как раз то, что мы по настоящему ещё не осознали. Однако это изменило мир. Эта маленькая булка, в некотором роде безвкусная и с прочими недостатками, изменила мир. Итак, что же происходит? Чтобы лучше понять это, давайте возьмём немного упрощённой статистики. С началом промышленной революции и модернизации сельского хозяйства за последние несколько десятков лет, начиная с 1960-х, доступность пищи на душу населения в мире возросла на 25 процентов. А население земного шара за это же время удвоилось. Это значит, что сегодня у нас больше доступной пищи, чем когда-либо в истории человечества. И это стало возможным в первую очередь благодаря несомненным успехам в увеличении масштаба и объёмов производства. И это верно, как вы видите, в отношении всех стран, включая так называемые развивающиеся страны.\nЧто же тем временем случилось с нашим хлебом? Когда пища стала доступной в изобилии, это также означало возможность сократить количество людей, занятых в сельском хозяйстве, до уровня в среднем по странам с высокими доходами около пяти процентов от численности населения. В США только один процент населения составляют фермеры. И это высвобождает всех нас для других вещей – для посещения TED-конференций, не переживая о хлебе насущном. Исторически, это действительно уникальная ситуация. Никогда раньше ответственность за насыщение мира не была в руках столь малого количества людей. И никогда раньше не было такого количества людей, не подозревающих об этом факте.\nТак что, как только пища стала доступной в изобилии, хлеб подешевел. А когда он подешевел, производители решили использовать разные добавки. Мы добавили больше сахара. Добавляем изюм, масло, молоко и многое другое, чтобы испечь хлеб. Из простой пищи он стал чем-то вроде источника калорий. И сегодня хлеб ассоциируется с избыточным весом, и это очень странно. Поскольку это основная, основополагающая пища человечества за последние десять тысяч лет. Пшеница является важнейшей культурой – первой одомашненной культурой и самой важной из выращиваемых сегодня.\nТак что эти басни по поводу высокой калорийности выглядят странно. Это справедливо не только в этой стране, это верно и по всему миру. Хлеб мигрировал в тропические страны, где средний класс теперь вкушает круассаны и гамбургеры, и где люди находят, что гораздо удобнее подкрепиться в дороге хлебом, чем рисом или маниокой. Так что хлеб из основного продукта превратился в источник калорий, который ассоциируется с избыточным весом, а также современным образом жизни. И во многих странах чем белее хлеб, тем выше его качество.\nТакова история хлеба, какой мы знаем её сегодня. Но, конечно, за массовое производство нам пришлось заплатить определённую цену. Укрупнение означало уничтожение многих наших пейзажей, уничтожение многообразия видов – здесь, на соевых полях Бразилии, ещё можно встретить одинокого эму. Цена оказалась колоссальной – загрязнение воды и всё прочее, разрушение нашей среды обитания.\nНам обязательно нужно вернуться к пониманию того, что представляет собой наша пища. И здесь я должна спросить вас кое о чем. Кто из вас может отличить пшеницу от других злаков? Кто из вас может испечь хлеб просто так, без помощи хлебопечки и не используя полуфабрикаты? Вы можете испечь хлеб? Знаете ли вы, какова реальная стоимость хлеба? Мы стали очень далеки от того, что представляет собой наш хлеб, что, с точки зрения эволюции, довольно странно. На самом деле, не многие из вас знают, что наш хлеб, конечно, не был изобретён в Европе. Он был изобрётен земледельцами в Ираке и Сирии, если точнее. Маленький колосок слева от центра вообще-то является прародителем пшеницы. Оттуда всё зародилось. В том числе и фермеры, десять тысяч лет назад направившие человечество на хлебный путь.\nСейчас не удивительно, что по мере роста масштабов производства хлеба возникло движение противоположной направленности – в немалой степени здесь, в Калифорнии. Девиз этого движения: \"Давайте вернёмся в прошлое. Давайте вернёмся к традиционному сельскому хозяйству. Давайте вернёмся к примитивному земледелию, деревенским рынкам, маленьким пекарням и всему такому. Прекрасно. Кто же против? Я определённо за. Я бы очень хотела вернуться в Тоскану, в эту традиционную атмосферу гастрономии и качественной пищи. Однако, это заблуждение. Источник заблуждения кроется в идеализации прошлого, о котором мы уже почти ничего не помним.\nЕсли мы хотим остаться при традиционном мелкомасштабном земледелии, мы тем самым окажем медвежью услугу тем бедным фермерам и их жёнам, среди которых я прожила много лет, кто работал без электричества и воды, пытаясь повысить эффективность производства Мы сами загоним их в ловушку нужды. Им нужны инструменты повышения эффективности их производства – что-то, чем можно удобрить почву, чем можно защитить урожай и доставить его на рынок. Просто нельзя думать, что снижение масштабов производства решит продовольственную проблему человечества. Это не более чем роскошь для тех, кто может себе это позволить, если мы хотим себе это позволить. На самом же деле мы не хотим, чтобы эта несчастная женщина продолжала обрабатывать землю таким образом. Если мы говорим, что поддерживаем только тенденцию мелкого производства, то переход к местному пищевому производству будет означать, что бедняги вроде Ганса Рослинга не смогут больше есть апельсины, поскольку в Скандинавии их не выращивают. Итак, местное производство не решит проблему. Однако, мы также не хотим способствовать бедности в сельскохозяйственных районах. И, конечно, не хотим заставить голодать городских нищих и бедняков. Так что нам придётся найти другие решения.\nОдна из наших проблем – необходимость очень быстро увеличить производство продовольствия в мире, удвоив его примерно к 2030 году. Главным элементом здесь является, конечно, мясо. Именно потребление мяса в Юго-Восточной Азии, и в особенности, в Китае является причиной роста цен на зерно. Рост потребности в животных белках будет продолжаться. Возможно, однажды мы обсудим альтернативы на другой конференции. Однако, именно это наша главная проблема. Так что же нам делать? Можем ли мы найти решение, которое позволит нам производить больше? Да. Но нам потребуется механизация. И я собираюсь обратиться с настоящим призывом. Я абсолютно уверена, что нельзя требовать от мелкого фермера самому обрабатывать землю и гнуть спину, чтобы вырастить гектар риса, нагибаясь 150 тысяч раз, высаживая и пропалывая растения. Нельзя требовать от людей трудиться в таких условиях. Нам нужна \"умная\" и доступная механизация, чтобы избежать ошибок крупномасштабной механизации прошлого.\nИтак, что же мы можем сделать? Нам нужно накормить три миллиарда городских жителей. Мы не сможем этого сделать с помощью мелких фермерских рынков, поскольку у этих людей под рукой нет никаких фермерских рынков. У них низкие доходы. И они нуждаются в дешёвой, доступной, безопасной и разнообразной пище. Вот какую цель мы должны ставить перед собой на следующие 20-30 лет.\nИ да, я верю, что есть пути решения этой проблемы. Разрешите, я покажу вам одну простую концепцию. Вертикальная ось представляет науку, контролирующую процесс производства, а горизонтальная – масштаб производства. На этой диаграмме вы видите, что мы начали в левом углу с традиционного земледелия, мелкомасштабного и слабо контролируемого. Мы продвинулись к крупномасштабному и высокоэффективному хозяйству. Я хочу, чтобы мы поддержали и даже увеличили уровень применения науки, но перешли к более региональному масштабу – не только в смысле размера угодий, но в смысле всей цепи поставки продовольствия. Вот куда нам нужно двигаться. Нашей целью может быть, хотя к зерновым это и не применимо, получение полностью закрытых экосистем – таких как садовая система в левом верхнем углу. Так что пора взглянуть по-новому на сельскохозяйственную науку. Для большинства людей сельскохозяйственная наука, а среди вас не так много фермеров, имеет плохую репутацию, связанную с загрязнением, с промышленными масштабами, с разрушением окружающей среды. Но это не обязательно так. Нам нужно больше науки, а не меньше, но наука хорошего качества.\nИтак, какую же науку мы можем иметь? Ну, во-первых, я думаю, мы можем гораздо эффективнее использовать существующие технологии. Использовать биотехнологию там, где это эффективно, особенно для борьбы с сорняками и болезнями растений. Кроме того, существуют роботы, способные распознавать сорняки с разрешением до сантиметра. Есть гораздо более \"умные\" системы ирригации. Не следует тратить воду там, где это не нужно. И мы должны думать очень рационально о сравнительных преимуществах мелко- и крупномасштабного сельского хозяйства. Мы должны помнить, что земля многофункциональна. У неё много видов применения. Есть много способов, как мы должны её использовать: для своего жилья, природы, сельского хозяйства. Также нам нужно переосмыслить роль животноводства. Использовать для этого региональные и городские продовольственные системы. Я хочу видеть рыбные пруды на парковках и в подвалах. Я хочу, чтобы на крышах жилых домов располагались теплицы и сады. И я хочу использовать энергию, которую дают эти теплицы, а также получаемую при сбраживании урожая, для обогрева наших жилищ. Для этого всего есть масса способов. Мы не сможем решить глобальную продовольственную проблему за счёт использования биологического сельского хозяйства. Однако, мы можем сделать гораздо больше.\nА главное, о чём я действительно хочу попросить всех вас: вернувшись в свои страны, или оставаясь здесь, требуйте от своих правительств комплексной продовольственной политики. Пища не мене важна, чем энергетика, безопасность, окружающая среда. Всё тесно взаимосвязано. Мы можем сделать это. Кстати, в густонаселённой местности, например, в районе Ривер Дельта в Нидерландах, где мы живём, мы совместили эти функции. Так что я не говорю о чём-то из области фантастики. Мы можем совмещать даже в социальном смысле, делая сельскую местность ближе к людям – например, размещая там хронически больных людей. Есть так много всего, что мы можем сделать.\nНо есть кое-что, что мы обязаны сделать. Недостаточно просто сказать, \"Давайте будем смелее внедрять науку в сельском хозяйстве\". Мы должны вернуться к началу и обдумать наши собственные цепочки продовольствия. Поговорите с фермерами. Когда вы последний раз ездили на ферму и говорили с фермером? Поговорите с владельцами ресторанов. Уясните для себя, какое место в цепочке занимаете вы, откуда вы получаете свою пищу. Поймите, что вы являетесь звеном этой грандиозной цепи событий. И это знание развяжет вам руки для других вещей. Но для меня пища – это прежде всего уважение. Это когда, вкушая пищу, вы понимаете, что в мире так много людей, которые всё ещё вынуждены голодать и с трудом добывать пропитание. И иногда мы склонны к упрощениям, считая, что обрабатывая землю вручную, мы решим все проблемы, а это не имеет морального оправдания. Мы должны помочь вытащить их из нищеты. Мы должны сделать так, чтобы они гордились тем, что они фермеры, поскольку мы живы благодаря таким, как они. Как я уже сказала, никогда раньше ответственность за обеспечение пищей не находилось в руках столь малого числа людей. И никогда раньше у нас не было роскоши принимать это как само собой разумеющееся, поскольку сейчас это так дёшево.\nИ я думаю, никто не смог бы выразить лучше идею того, что пища, в конце концов, является чем-то священным в нашей культуре. Дело не в питательных веществах и калориях. Пища – это взаимопомощь. Честность. Это то, чем мы являемся. Человека, сказавшего это, звали Махатма Ганди. 75 лет назад он сказал это, говоря о хлебе. Он не говорил о рисе. В Индии он сказал, \"Тем, кто не может себе позволить питаться два раза в день, Бог может предстать только в образе хлеба\".\nИ вот, я заканчиваю выпечку своего хлеба сегодня – Я испекла его сама. Я постараюсь не обжечь руки. Позвольте мне поделиться им с теми из вас, кто сидит на первом ряду. Позвольте разделить с вами немного пищи. Возьмите немного моего хлеба. И вкушая его, пробуя его, встаньте и подходите ко мне. Возьмите немного. Я хочу, чтобы вы думали о том, как каждый кусок хлеба соединяет вас с прошлым и будущим, с теми безымянными фермерами, выведшими первые сорта пшеницы, и фермерами наших дней, вырастившими эту пшеницу. Вы даже не знаете, кто они. Каждый раз, когда вы едите, ваша еда содержит ингредиенты со всего мира. Мы пользуемся привилегией вкушать пищу, которую нам не приходится ежедневно добывать в поте лица. И это, я полагаю, с точки зрения эволюции – уникальное явление. Такого никогда раньше не было. Так что наслаждайтесь вашим хлебом. Вкушайте его и чувствуйте себя счастливчиками. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)"
}
] |
Louise Fresco: We need to feed the whole world
TED Talk Subtitles and Transcript: Louise Fresco shows us why we should celebrate mass-produced, supermarket-style white bread. She says environmentally sound mass production will feed the world, yet leave a role for small bakeries and traditional methods.
I'm not at all a cook. So don't fear, this is not going to be a cooking demonstration. But I do want to talk to you about something that I think is dear to all of us. And that is bread -- something which is as simple as our basic, most fundamental human staple. And I think few of us spend the day without eating bread in some form. Unless you're on one of these Californian low-carb diets, bread is standard. Bread is not only standard in the Western diet. As I will show to you, it is actually the mainstay of modern life.
So I'm going to bake bread for you. In the meantime I'm also talking to you, so my life is going to be complicated. Bear with me. First of all, a little bit of audience participation. I have two loaves of bread here. One is a supermarket standard: white bread, pre-packaged, which I'm told is called a Wonderbread. (Laughter) I didn't know this word until I arrived. And this is more or less, a whole-meal, handmade, small-bakery loaf of bread. Here we go. I want to see a show of hands. Who prefers the whole-meal bread? Okay let me do this differently. Is anybody preferring the Wonderbread at all? (Laughter) I have two tentative male hands. (Laughter)
Okay, now the question is really, why is this so? And I think it is because we feel that this kind of bread really is about authenticity. It's about a traditional way of living. A way that is perhaps more real, more honest. This is an image from Tuscany, where we feel agriculture is still about beauty. And life is really, too. And this is about good taste, good traditions. Why do we have this image? Why do we feel that this is more true than this? Well I think it has a lot to do with our history. In the 10,000 years since agriculture evolved, most of our ancestors have actually been agriculturalists or they were closely related to food production. And we have this mythical image of how life was in rural areas in the past. Art has helped us to maintain that kind of image. It was a mythical past. Of course, the reality is quite different. These poor farmers working the land by hand or with their animals, had yield levels that are comparable to the poorest farmers today in West Africa. But we have, somehow, in the course of the last few centuries, or even decades, started to cultivate an image of a mythical, rural agricultural past.
It was only 200 years ago that we had the advent of the Industrial Revolution. And while I'm starting to make some bread for you here, it's very important to understand what that revolution did to us. It brought us power. It brought us mechanization, fertilizers. And it actually drove up our yields. And even sort of horrible things, like picking beans by hand, can now be done automatically. All that is a real, great improvement, as we shall see. Of course we also, particularly in the last decade, managed to envelop the world in a dense chain of supermarkets, in a chain of global trade. And it means that you now eat products, which can come from all around the world. That is the reality of our modern life. Now you may prefer this loaf of bread. Excuse my hands but this is how it is.
But actually the real relevant bread, historically, is this white Wonder loaf. And don't despise the white bread because it really, I think, symbolizes the fact that bread and food have become plentiful and affordable to all. And that is a feat that we are not really conscious of that much. But it has changed the world. This tiny bread that is tasteless in some ways and has a lot of problems has changed the world. So what is happening? Well the best way to look at that is to do a tiny bit of simplistic statistics. With the advent of the Industrial Revolution with modernization of agriculture in the last few decades, since the 1960s, food availability, per head, in this world, has increased by 25 percent. And the world population in the meantime has doubled. That means that we have now more food available than ever before in human history. And that is the result, directly, of being so successful at increasing the scale and volume of our production. And this is true, as you can see, for all countries, including the so-called developing countries.
What happened to our bread in the meantime? As food became plentiful here, it also meant that we were able to decrease the number of people working in agriculture to something like, on average, in the high income countries, five percent or less of the population. In the U.S. only one percent of the people are actually farmers. And it frees us all up to do other things -- to sit at TED meetings and not to worry about our food. That is, historically, a really unique situation. Never before has the responsibility to feed the world been in the hands of so few people. And never before have so many people been oblivious of that fact.
So as food became more plentiful, bread became cheaper. And as it became cheaper, bread manufacturers decided to add in all kinds of things. We added in more sugar. We add in raisins and oil and milk and all kinds of things to make bread, from a simple food into kind of a support for calories. And today, bread now is associated with obesity, which is very strange. It is the basic, most fundamental food that we've had in the last ten thousand years. Wheat is the most important crop -- the first crop we domesticated and the most important crop we still grow today.
But this is now this strange concoction of high calories. And that's not only true in this country, it is true all over the world. Bread has migrated to tropical countries, where the middle classes now eat French rolls and hamburgers and where the commuters find bread much more handy to use than rice or cassava. So bread has become from a main staple, a source of calories associated with obesity and also a source of modernity, of modern life. And the whiter the bread, in many countries, the better it is.
So this is the story of bread as we know it now. But of course the price of mass production has been that we moved large-scale. And large-scale has meant destruction of many of our landscapes, destruction of biodiversity -- still a lonely emu here in the Brazilian cerrado soybean fields. The costs have been tremendous -- water pollution, all the things you know about, destruction of our habitats.
What we need to do is to go back to understanding what our food is about. And this is where I have to query all of you. How many of you can actually tell wheat apart from other cereals? How many of you actually can make a bread in this way, without starting with a bread machine or just some kind of packaged flavor? Can you actually bake bread? Do you know how much a loaf of bread actually costs? We have become very removed from what our bread really is, which, again, evolutionarily speaking, is very strange. In fact not many of you know that our bread, of course, was not a European invention. It was invented by farmers in Iraq and Syria in particular. The tiny spike on the left to the center is actually the forefather of wheat. This is where it all comes from, and where these farmers who actually, ten thousand years ago, put us on the road of bread.
Now it is not surprising that with this massification and large-scale production, there is a counter-movement that emerged -- very much also here in California. The counter-movement says, "Let's go back to this. Let's go back to traditional farming. Let's go back to small-scale, to farmers' markets, small bakeries and all that." Wonderful. Don't we all agree? I certainly agree. I would love to go back to Tuscany to this kind of traditional setting, gastronomy, good food. But this is a fallacy. And the fallacy comes from idealizing a past that we have forgotten about.
If we do this, if we want to stay with traditional small-scale farming we are going, actually, to relegate these poor farmers and their husbands -- among whom I have lived for many years, working without electricity and water, to try to improve their food production -- we relegate them to poverty. What they want are implements to increase their production: something to fertilize the soil, something to protect their crop and to bring it to a market. We cannot just think that small-scale is the solution to the world food problem. It's a luxury solution for us who can afford it, if you want to afford it. In fact we do not want this poor woman to work the land like this. If we say just small-scale production, as is the tendency here, to go back to local food means that a poor man like Hans Rosling cannot even eat oranges anymore because in Scandinavia we don't have oranges. So local food production is out. But also we do not want to relegate to poverty in the rural areas. And we do not want to relegate the urban poor to starvation. So we must find other solutions.
One of our problems is that world food production needs to increase very rapidly -- doubling by about 2030. The main driver of that is actually meat. And meat consumption in Southeast Asia and China in particular is what drives the prices of cereals. That need for animal protein is going to continue. We can discuss alternatives in another talk, perhaps one day, but this is our driving force. So what can we do? Can we find a solution to produce more? Yes. But we need mechanization. And I'm making a real plea here. I feel so strongly that you cannot ask a small farmer to work the land and bend over to grow a hectare of rice, 150,000 times, just to plant a crop and weed it. You cannot ask people to work under these conditions. We need clever low-key mechanization that avoids the problems of the large-scale mechanization that we've had.
So what can we do? We must feed three billion people in cities. We will not do that through small farmers' markets because these people have no small farmers' markets at their disposal. They have low incomes. And they benefit from cheap, affordable, safe and diverse food. That's what we must aim for in the next 20 to 30 years.
But yes there are some solutions. And let me just do one simple conceptual thing: if I plot science as a proxy for control of the production process and scale. What you see is that we've started in the left-hand corner with traditional agriculture, which was sort of small-scale and low-control. We've moved towards large-scale and very high control. What I want us to do is to keep up the science and even get more science in there but go to a kind of regional scale -- not just in terms of the scale of the fields, but in terms of the entire food network. That's where we should move. And the ultimate may be, but it doesn't apply to cereals, that we have entirely closed ecosystems -- the horticultural systems right at the top left-hand corner. So we need to think differently about agriculture science. Agriculture science for most people -- and there are not many farmers among you here -- has this name of being bad, of being about pollution, about large-scale, about the destruction of the environment. That is not necessary. We need more science and not less. And we need good science.
So what kind of science can we have? Well first of all I think we can do much better on the existing technologies. Use biotechnology where useful, particularly in pest and disease resistance. There are also robots, for example, who can recognize weeds with a resolution of half an inch. We have much cleverer irrigation. We do not need to spill the water if we don't want to. And we need to think very dispassionately about the comparative advantages of small-scale and large-scale. We need to think that land is multi-functional. It has different functions. There are different ways in which we must use it -- for residential, for nature, for agriculture purposes. And we also need to re-examine livestock. Go regional and go to urban food systems. I want to see fish ponds in parking lots and basements. I want to have horticulture and greenhouses on top of residential areas. And I want to use the energy that comes from those greenhouses and from the fermentation of crops to heat our residential areas. There are all kinds of ways we can do it. We cannot solve the world food problem by using biological agriculture. But we can do a lot more.
And the main thing that I would really ask all of you as you go back to your countries, or as you stay here: ask your government for an integrated food policy. Food is as important as energy, as security, as the environment. Everything is linked together. So we can do that. In fact in a densely populated country like the River Delta, where I live in the Netherlands, we have combined these functions. So this is not science fiction. We can combine things even in a social sense of making the rural areas more accessible to people -- to house, for example, the chronically sick. There is all kinds of things we can do.
But there is something you must do. It's not enough for me to say, "Let's get more bold science into agriculture." You must go back and think about your own food chain. Talk to farmers. When was the last time you went to a farm and talked to a farmer? Talk to people in restaurants. Understand where you are in the food chain, where your food comes from. Understand that you are part of this enormous chain of events. And that frees you up to do other things. And above all, to me, food is about respect. It's about understanding, when you eat, that there are also many people who are still in this situation, who are still struggling for their daily food. And the kind of simplistic solutions that we sometimes have, to think that doing everything by hand is going to be the solution, is really not morally justified. We need to help to lift them out of poverty. We need to make them proud of being a farmer because they allow us to survive. Never before, as I said, has the responsibility for food been in the hands of so few. And never before have we had the luxury of taking it for granted because it is now so cheap.
And I think there is nobody else who has expressed better, to me, the idea that food, in the end, in our own tradition, is something holy. It's not about nutrients and calories. It's about sharing. It's about honesty. It's about identity. Who said this so beautifully was Mahatma Gandhi, 75 years ago, when he spoke about bread. He did not speak about rice, in India. He said, "To those who have to go without two meals a day, God can only appear as bread."
And so as I'm finishing my bread here -- and I've been baking it, and I'll try not to burn my hands. Let me share with those of you here in the first row. Let me share some of the food with you. Take some of my bread. And as you eat it, and as you try it -- please come and stand up. Have some of it. I want you to think that every bite connects you to the past and the future: to these anonymous farmers, that first bred the first wheat varieties; and to the farmers of today, who've been making this. And you don't even know who they are. Every meal you eat contains ingredients from all across the world. Everything makes us so privileged, that we can eat this food, that we don't struggle every day. And that, I think, evolutionarily-speaking is unique. We've never had that before. So enjoy your bread. Eat it, and feel privileged. Thank you very much. (Applause)
|
Луиза Фреско о том, как накормить весь мир
TED Talk Subtitles and Transcript: Луиза Фреско рассказывает нам, почему нужно радоваться возможности иметь белый хлеб промышленного производства из супермаркета. Она утверждает, что экологичное массовое производство сможет решить проблему голода в мире, и еще оставить место для маленьких пекарен и традиционных методов выпечки.
Я вовсе не кулинар. Так что не бойтесь, я не собираюсь устраивать кулинарное шоу. Однако я действительно хочу поговорить с вами о том, что дорого всем нам, я считаю. Я говорю о хлебе – о таком простом, базовом, наиболее основном продукте человека. Я думаю, немногие из нас ни разу в день не вкушают хлеб в том или ином виде. Если, конечно, вы не на одной из этих калифорнийских низкоуглеводных диет, хлеб – это стандарт. Хлеб является стандартом не только на Западе. Как я покажу вам, он вообще-то основа современной жизни.
Так что я собираюсь приготовить для вас хлеб, одновременно разговаривая с вами. Это конечно, немного усложнит мне жизнь. Так что потерпите меня. Во-первых, мне понадобится участие аудитории. У меня здесь две буханки хлеба. Одна – стандартная, упакованная буханка белого хлеба из супермаркета, который, как мне сказали, называется "Чудо-хлеб". (смех в зале) Я не знала такого слова раньше. А это – более или менее буханка из не просеянной муки, приготовленная вручную в маленькой пекарне. Так вот. Я прошу поднять руки тех, кто предпочитает хлеб из не просеянной муки? Ладно, давайте поступим по-другому. Кому-нибудь здесь нравится "чудо-хлеб"? (смех в зале) Я вижу две несмелые мужские руки. (смех в зале)
Ладно, вопрос, который нас интересует на самом деле, почему это так? Я думаю, причина в том, что мы считаем этот тип хлеба более натуральным. Он ассоциируется у нас с естественной жизнью. Жизнью, возможно, более реальной, более честной. Этот снимок сделан в Тоскане, где мы чувствуем, что сельское хозяйство сохранило свою красоту. Как впрочем и сама жизнь. Все говорит о хорошем вкусе, хороших традициях. Почему у нас возникают такие ассоциации? Почему мы считаем этот хлеб более настоящим, чем этот? Я полагаю, это во многом связано с нашей историей. За десять тысяч лет эволюции сельского хозяйства большая часть наших предков вообще-то были крестьянами или были тесно связаны с производством продуктов питания. У нас сложилось мифическое представление о том, какова была сельская жизнь в прошлом. В создании этого представления сыграло роль искусство. Прошлое стало мифическим. Реальность, конечно же, сильно отличается. Эти бедные фермеры, обрабатывавшие землю вручную или с помощью животных, получали урожаи, сопоставимые с результатом беднейших хозяйств сегодняшней Западной Африки. Однако мы каким-то образом за последние несколько веков, или даже десятилетий, начали культивировать представление о мифической сельской идиллии прошлого.
Всего 200 лет назад человечество стало свидетелем промышленной революции. И пока я начинаю печь для вас хлеб, очень важно понять, что сделала для нас эта революция. Она дала нам силу. Принесла механизацию, удобрения. И, конечно, повысила наши урожаи. И теперь даже такие ужасные вещи, как сбор бобов вручную, можно автоматизировать. Всё это реальные, серьёзные улучшения, как мы видим. Кроме того, мы, особенно за последнее десятилетие, преуспели в опутывании мира плотной сетью супермаркетов и цепью международной торговли. А это означает, что сегодня вы можете есть продукты, произведённые по всему миру. Это реальность нашей современной жизни. Вы можете предпочитать эту булку. Извините, руки испачкались, но что поделать.
Однако по настоящему актуальным с исторической точки зрения является этот белый "чудо-хлеб". Поэтому не надо презирать белый хлеб, поскольку он по-настоящему, я считаю, символизирует тот факт, что хлеб и пища стали в изобилии доступны всем. И это как раз то, что мы по настоящему ещё не осознали. Однако это изменило мир. Эта маленькая булка, в некотором роде безвкусная и с прочими недостатками, изменила мир. Итак, что же происходит? Чтобы лучше понять это, давайте возьмём немного упрощённой статистики. С началом промышленной революции и модернизации сельского хозяйства за последние несколько десятков лет, начиная с 1960-х, доступность пищи на душу населения в мире возросла на 25 процентов. А население земного шара за это же время удвоилось. Это значит, что сегодня у нас больше доступной пищи, чем когда-либо в истории человечества. И это стало возможным в первую очередь благодаря несомненным успехам в увеличении масштаба и объёмов производства. И это верно, как вы видите, в отношении всех стран, включая так называемые развивающиеся страны.
Что же тем временем случилось с нашим хлебом? Когда пища стала доступной в изобилии, это также означало возможность сократить количество людей, занятых в сельском хозяйстве, до уровня в среднем по странам с высокими доходами около пяти процентов от численности населения. В США только один процент населения составляют фермеры. И это высвобождает всех нас для других вещей – для посещения TED-конференций, не переживая о хлебе насущном. Исторически, это действительно уникальная ситуация. Никогда раньше ответственность за насыщение мира не была в руках столь малого количества людей. И никогда раньше не было такого количества людей, не подозревающих об этом факте.
Так что, как только пища стала доступной в изобилии, хлеб подешевел. А когда он подешевел, производители решили использовать разные добавки. Мы добавили больше сахара. Добавляем изюм, масло, молоко и многое другое, чтобы испечь хлеб. Из простой пищи он стал чем-то вроде источника калорий. И сегодня хлеб ассоциируется с избыточным весом, и это очень странно. Поскольку это основная, основополагающая пища человечества за последние десять тысяч лет. Пшеница является важнейшей культурой – первой одомашненной культурой и самой важной из выращиваемых сегодня.
Так что эти басни по поводу высокой калорийности выглядят странно. Это справедливо не только в этой стране, это верно и по всему миру. Хлеб мигрировал в тропические страны, где средний класс теперь вкушает круассаны и гамбургеры, и где люди находят, что гораздо удобнее подкрепиться в дороге хлебом, чем рисом или маниокой. Так что хлеб из основного продукта превратился в источник калорий, который ассоциируется с избыточным весом, а также современным образом жизни. И во многих странах чем белее хлеб, тем выше его качество.
Такова история хлеба, какой мы знаем её сегодня. Но, конечно, за массовое производство нам пришлось заплатить определённую цену. Укрупнение означало уничтожение многих наших пейзажей, уничтожение многообразия видов – здесь, на соевых полях Бразилии, ещё можно встретить одинокого эму. Цена оказалась колоссальной – загрязнение воды и всё прочее, разрушение нашей среды обитания.
Нам обязательно нужно вернуться к пониманию того, что представляет собой наша пища. И здесь я должна спросить вас кое о чем. Кто из вас может отличить пшеницу от других злаков? Кто из вас может испечь хлеб просто так, без помощи хлебопечки и не используя полуфабрикаты? Вы можете испечь хлеб? Знаете ли вы, какова реальная стоимость хлеба? Мы стали очень далеки от того, что представляет собой наш хлеб, что, с точки зрения эволюции, довольно странно. На самом деле, не многие из вас знают, что наш хлеб, конечно, не был изобретён в Европе. Он был изобрётен земледельцами в Ираке и Сирии, если точнее. Маленький колосок слева от центра вообще-то является прародителем пшеницы. Оттуда всё зародилось. В том числе и фермеры, десять тысяч лет назад направившие человечество на хлебный путь.
Сейчас не удивительно, что по мере роста масштабов производства хлеба возникло движение противоположной направленности – в немалой степени здесь, в Калифорнии. Девиз этого движения: "Давайте вернёмся в прошлое. Давайте вернёмся к традиционному сельскому хозяйству. Давайте вернёмся к примитивному земледелию, деревенским рынкам, маленьким пекарням и всему такому. Прекрасно. Кто же против? Я определённо за. Я бы очень хотела вернуться в Тоскану, в эту традиционную атмосферу гастрономии и качественной пищи. Однако, это заблуждение. Источник заблуждения кроется в идеализации прошлого, о котором мы уже почти ничего не помним.
Если мы хотим остаться при традиционном мелкомасштабном земледелии, мы тем самым окажем медвежью услугу тем бедным фермерам и их жёнам, среди которых я прожила много лет, кто работал без электричества и воды, пытаясь повысить эффективность производства Мы сами загоним их в ловушку нужды. Им нужны инструменты повышения эффективности их производства – что-то, чем можно удобрить почву, чем можно защитить урожай и доставить его на рынок. Просто нельзя думать, что снижение масштабов производства решит продовольственную проблему человечества. Это не более чем роскошь для тех, кто может себе это позволить, если мы хотим себе это позволить. На самом же деле мы не хотим, чтобы эта несчастная женщина продолжала обрабатывать землю таким образом. Если мы говорим, что поддерживаем только тенденцию мелкого производства, то переход к местному пищевому производству будет означать, что бедняги вроде Ганса Рослинга не смогут больше есть апельсины, поскольку в Скандинавии их не выращивают. Итак, местное производство не решит проблему. Однако, мы также не хотим способствовать бедности в сельскохозяйственных районах. И, конечно, не хотим заставить голодать городских нищих и бедняков. Так что нам придётся найти другие решения.
Одна из наших проблем – необходимость очень быстро увеличить производство продовольствия в мире, удвоив его примерно к 2030 году. Главным элементом здесь является, конечно, мясо. Именно потребление мяса в Юго-Восточной Азии, и в особенности, в Китае является причиной роста цен на зерно. Рост потребности в животных белках будет продолжаться. Возможно, однажды мы обсудим альтернативы на другой конференции. Однако, именно это наша главная проблема. Так что же нам делать? Можем ли мы найти решение, которое позволит нам производить больше? Да. Но нам потребуется механизация. И я собираюсь обратиться с настоящим призывом. Я абсолютно уверена, что нельзя требовать от мелкого фермера самому обрабатывать землю и гнуть спину, чтобы вырастить гектар риса, нагибаясь 150 тысяч раз, высаживая и пропалывая растения. Нельзя требовать от людей трудиться в таких условиях. Нам нужна "умная" и доступная механизация, чтобы избежать ошибок крупномасштабной механизации прошлого.
Итак, что же мы можем сделать? Нам нужно накормить три миллиарда городских жителей. Мы не сможем этого сделать с помощью мелких фермерских рынков, поскольку у этих людей под рукой нет никаких фермерских рынков. У них низкие доходы. И они нуждаются в дешёвой, доступной, безопасной и разнообразной пище. Вот какую цель мы должны ставить перед собой на следующие 20-30 лет.
И да, я верю, что есть пути решения этой проблемы. Разрешите, я покажу вам одну простую концепцию. Вертикальная ось представляет науку, контролирующую процесс производства, а горизонтальная – масштаб производства. На этой диаграмме вы видите, что мы начали в левом углу с традиционного земледелия, мелкомасштабного и слабо контролируемого. Мы продвинулись к крупномасштабному и высокоэффективному хозяйству. Я хочу, чтобы мы поддержали и даже увеличили уровень применения науки, но перешли к более региональному масштабу – не только в смысле размера угодий, но в смысле всей цепи поставки продовольствия. Вот куда нам нужно двигаться. Нашей целью может быть, хотя к зерновым это и не применимо, получение полностью закрытых экосистем – таких как садовая система в левом верхнем углу. Так что пора взглянуть по-новому на сельскохозяйственную науку. Для большинства людей сельскохозяйственная наука, а среди вас не так много фермеров, имеет плохую репутацию, связанную с загрязнением, с промышленными масштабами, с разрушением окружающей среды. Но это не обязательно так. Нам нужно больше науки, а не меньше, но наука хорошего качества.
Итак, какую же науку мы можем иметь? Ну, во-первых, я думаю, мы можем гораздо эффективнее использовать существующие технологии. Использовать биотехнологию там, где это эффективно, особенно для борьбы с сорняками и болезнями растений. Кроме того, существуют роботы, способные распознавать сорняки с разрешением до сантиметра. Есть гораздо более "умные" системы ирригации. Не следует тратить воду там, где это не нужно. И мы должны думать очень рационально о сравнительных преимуществах мелко- и крупномасштабного сельского хозяйства. Мы должны помнить, что земля многофункциональна. У неё много видов применения. Есть много способов, как мы должны её использовать: для своего жилья, природы, сельского хозяйства. Также нам нужно переосмыслить роль животноводства. Использовать для этого региональные и городские продовольственные системы. Я хочу видеть рыбные пруды на парковках и в подвалах. Я хочу, чтобы на крышах жилых домов располагались теплицы и сады. И я хочу использовать энергию, которую дают эти теплицы, а также получаемую при сбраживании урожая, для обогрева наших жилищ. Для этого всего есть масса способов. Мы не сможем решить глобальную продовольственную проблему за счёт использования биологического сельского хозяйства. Однако, мы можем сделать гораздо больше.
А главное, о чём я действительно хочу попросить всех вас: вернувшись в свои страны, или оставаясь здесь, требуйте от своих правительств комплексной продовольственной политики. Пища не мене важна, чем энергетика, безопасность, окружающая среда. Всё тесно взаимосвязано. Мы можем сделать это. Кстати, в густонаселённой местности, например, в районе Ривер Дельта в Нидерландах, где мы живём, мы совместили эти функции. Так что я не говорю о чём-то из области фантастики. Мы можем совмещать даже в социальном смысле, делая сельскую местность ближе к людям – например, размещая там хронически больных людей. Есть так много всего, что мы можем сделать.
Но есть кое-что, что мы обязаны сделать. Недостаточно просто сказать, "Давайте будем смелее внедрять науку в сельском хозяйстве". Мы должны вернуться к началу и обдумать наши собственные цепочки продовольствия. Поговорите с фермерами. Когда вы последний раз ездили на ферму и говорили с фермером? Поговорите с владельцами ресторанов. Уясните для себя, какое место в цепочке занимаете вы, откуда вы получаете свою пищу. Поймите, что вы являетесь звеном этой грандиозной цепи событий. И это знание развяжет вам руки для других вещей. Но для меня пища – это прежде всего уважение. Это когда, вкушая пищу, вы понимаете, что в мире так много людей, которые всё ещё вынуждены голодать и с трудом добывать пропитание. И иногда мы склонны к упрощениям, считая, что обрабатывая землю вручную, мы решим все проблемы, а это не имеет морального оправдания. Мы должны помочь вытащить их из нищеты. Мы должны сделать так, чтобы они гордились тем, что они фермеры, поскольку мы живы благодаря таким, как они. Как я уже сказала, никогда раньше ответственность за обеспечение пищей не находилось в руках столь малого числа людей. И никогда раньше у нас не было роскоши принимать это как само собой разумеющееся, поскольку сейчас это так дёшево.
И я думаю, никто не смог бы выразить лучше идею того, что пища, в конце концов, является чем-то священным в нашей культуре. Дело не в питательных веществах и калориях. Пища – это взаимопомощь. Честность. Это то, чем мы являемся. Человека, сказавшего это, звали Махатма Ганди. 75 лет назад он сказал это, говоря о хлебе. Он не говорил о рисе. В Индии он сказал, "Тем, кто не может себе позволить питаться два раза в день, Бог может предстать только в образе хлеба".
И вот, я заканчиваю выпечку своего хлеба сегодня – Я испекла его сама. Я постараюсь не обжечь руки. Позвольте мне поделиться им с теми из вас, кто сидит на первом ряду. Позвольте разделить с вами немного пищи. Возьмите немного моего хлеба. И вкушая его, пробуя его, встаньте и подходите ко мне. Возьмите немного. Я хочу, чтобы вы думали о том, как каждый кусок хлеба соединяет вас с прошлым и будущим, с теми безымянными фермерами, выведшими первые сорта пшеницы, и фермерами наших дней, вырастившими эту пшеницу. Вы даже не знаете, кто они. Каждый раз, когда вы едите, ваша еда содержит ингредиенты со всего мира. Мы пользуемся привилегией вкушать пищу, которую нам не приходится ежедневно добывать в поте лица. И это, я полагаю, с точки зрения эволюции – уникальное явление. Такого никогда раньше не было. Так что наслаждайтесь вашим хлебом. Вкушайте его и чувствуйте себя счастливчиками. Спасибо за внимание. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Henry Evans and Chad Jenkins: Meet the robots for humanity\nTED Talk Subtitles and Transcript: Paralyzed by a stroke, Henry Evans uses a telepresence robot to take the stage -- and show how new robotics, tweaked and personalized by a group called Robots for Humanity, help him live his life. He shows off a nimble little quadrotor drone, created by a team led by Chad Jenkins, that gives him the ability to navigate space -- to once again look around a garden, stroll a campus … (Filmed at TEDxMidAtlantic.)\nSarge Salman: All the way from Los Altos Hills, California, Mr. Henry Evans.\n(Applause)\nHenry Evans: Hello. My name is Henry Evans, and until August 29, 2002, I was living my version of the American dream. I grew up in a typical American town near St. Louis. My dad was a lawyer. My mom was a homemaker. My six siblings and I were good kids, but caused our fair share of trouble. After high school, I left home to study and learn more about the world. I went to Notre Dame University and graduated with degrees in accounting and German, including spending a year of study in Austria. Later on, I earned an MBA at Stanford. I married my high school sweetheart, Jane. I am lucky to have her. Together, we raised four wonderful children. I worked and studied hard to move up the career ladder, eventually becoming a chief financial officer in Silicon Valley, a job I really enjoyed. My family and I bought our first and only home on December 13, 2001, a fixer-upper in a beautiful spot of Los Altos Hills, California, from where I am speaking to you now.\nWe were looking forward to rebuilding it, but eight months after we moved in, I suffered a stroke-like attack caused by a birth defect. Overnight, I became a mute quadriplegic at the ripe old age of 40. It took me several years, but with the help of an incredibly supportive family, I finally decided life was still worth living. I became fascinated with using technology to help the severely disabled. Head tracking devices sold commercially by the company Madentec convert my tiny head movements into cursor movements, and enable my use of a regular computer. I can surf the web, exchange email with people, and routinely destroy my friend Steve Cousins in online word games. This technology allows me to remain engaged, mentally active, and feel like I am a part of the world.\nOne day, I was lying in bed watching CNN, when I was amazed by Professor Charlie Kemp of the Healthcare Robotics Lab at Georgia Tech demonstrating a PR2 robot. I emailed Charlie and Steve Cousins of Willow Garage, and we formed the Robots for Humanity project. For about two years, Robots for Humanity developed ways for me to use the PR2 as my body surrogate. I shaved myself for the first time in 10 years. From my home in California, I shaved Charlie in Atlanta. (Laughter) I handed out Halloween candy. I opened my refrigerator on my own. I began doing tasks around the house. I saw new and previously unthinkable possibilities to live and contribute, both for myself and others in my circumstance.\nAll of us have disabilities in one form or another. For example, if either of us wants to go 60 miles an hour, both of us will need an assistive device called a car. Your disability doesn't make you any less of a person, and neither does mine. By the way, check out my sweet ride. (Laughter) Since birth, we have both suffered from the inability to fly on our own.\nLast year, Kaijen Hsiao of Willow Garage connected with me Chad Jenkins. Chad showed me how easy it is to purchase and fly aerial drones. It was then I realized that I could also use an aerial drone to expand the worlds of bedridden people through flight, giving a sense of movement and control that is incredible. Using a mouse cursor I control with my head, these web interfaces allow me to see video from the robot and send control commands by pressing buttons in a web browser. With a little practice, I became good enough with this interface to drive around my home on my own. I could look around our garden and see the grapes we are growing. I inspected the solar panels on our roof. (Laughter) One of my challenges as a pilot is to land the drone on our basketball hoop. I went even further by seeing if I could use a head-mounted display, the Oculus Rift, as modified by Fighting Walrus, to have an immersive experience controlling the drone. With Chad's group at Brown, I regularly fly drones around his lab several times a week, from my home 3,000 miles away. All work and no fun makes for a dull quadriplegic, so we also find time to play friendly games of robot soccer. (Laughter) I never thought I would be able to casually move around a campus like Brown on my own. I just wish I could afford the tuition. (Laughter)\nChad Jenkins: Henry, all joking aside, I bet all of these people here would love to see you fly this drone from your bed in California 3,000 miles away.\n(Applause)\nOkay, Henry, have you been to D.C. lately?\n(Laughter)\nAre you excited to be at TEDxMidAtlantic?\n(Laughter) (Applause)\nCan you show us how excited you are?\n(Laughter)\nAll right, big finish. Can you show us how good of a pilot you are?\n(Applause)\nAll right, we still have a little ways to go with that, but I think it shows the promise.\nWhat makes Henry's story amazing is it's about understanding Henry's needs, understanding what people in Henry's situation need from technology, and then also understanding what advanced technology can provide, and then bringing those two things together for use in a wise and responsible way. What we're trying to do is democratize robotics, so that anybody can be a part of this. We're providing affordable, off-the-shelf robot platforms such as the A.R. drone, 300 dollars, the Suitable Technologies beam, only 17,000 dollars, along with open-source robotics software so that you can be a part of what we're trying to do. And our hope is that, by providing these tools, that you'll be able to think of better ways to provide movement for the disabled, to provide care for our aging population, to help better educate our children, to think about what the new types of middle class jobs could be for the future, to both monitor and protect our environment, and to explore the universe.\nBack to you, Henry.\nHE: Thank you, Chad.\nWith this drone setup, we show the potential for bedridden people to once again be able to explore the outside world, and robotics will eventually provide a level playing field where one is only limited by their mental acuity and imagination, where the disabled are able to perform the same activities as everyone else, and perhaps better, and technology will even allow us to provide an outlet for many people who are presently considered vegetables. One hundred years ago, I would have been treated like a vegetable. Actually, that's not true. I would have died.\nIt is up to us, all of us, to decide how robotics will be used, for good or for evil, for simply replacing people or for making people better, for allowing us to do and enjoy more.\nOur goal for robotics is to unlock everyone's mental power by making the world more physically accessible to people such as myself and others like me around the globe. With the help of people like you, we can make this dream a reality.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Генри Эванс и Чед Дженкинс: Встречайте роботов для человечества\nTED Talk Subtitles and Transcript: Парализованный после инсульта Генри Эванс использует робота телеприсутствия для покорения сцены и чтобы показать, как новые роботы, изменённые и персонализированные группой под названием «Роботы для человечества», помогают ему жить своей жизнью. Он хвастается маленьким квадротор-дроном, созданным командой под началом Чеда Дженкинса, который даёт ему возможность управлять пространством: вновь осмотреться в саду, прогуляться по кампусу... (Снято на TEDxMidAtlantic)\nСардж Салман: «Из Лос Альтос Хиллса, Калифорния, у нас в гостях мистер Генри Эванс».\n(Аплодисменты)\nГенри Эванс: Здравствуйте. Меня зовут Генри Эванс. До 29 августа 2002 года я жил в своей версии американской мечты. Я вырос в обычном американском городке неподалёку от Сент-Луис. Мой отец был адвокатом. Моя мама была домохозяйкой. Я и мои шесть братьев и сестёр были хорошими детьми, но вызывали немного проблем. После старшей школы я покинул дом, чтобы учиться и узнать больше о мире. Я уехал в Университет Нотр-Дам и закончил его со степенью в бухгалтерском учёте и немецком языке. Также я учился один год в Австрии. Позже я получил степень магистра бизнеса в Стенфорде. Я женился на моей возлюбленной из старшей школы Джейн. Мне повезло встретить её. Вместе мы вырастили четырёх замечательных детей. Я работал и учился очень усердно для продвижения по карьерной лестнице, и в конце концов стал финансовым директором в Кремниевой Долине. Это была работа, которая мне действительно нравилась. Я и моя семья купили первый и единственный дом 13 декабря 2001 года, в прекрасном месте Лос Альтос Хиллс в Калифорнии, откуда я с вами разговариваю прямо сейчас.\nМы с нетерпением ждали возможности реконструировать его, но через восемь месяцев после того, как мы въехали туда, у меня случился инсульт, вызванный врождённым пороком. За одну ночь я стал немым парализованным человеком в зрелом возрасте 40 лет. При невероятной поддержке моей семьи мне потребовалось несколько лет, чтобы наконец понять, что жизнь всё же стоит того, чтобы жить. Я увлёкся использованием технологий для помощи инвалидам. У меня были отслеживающие устройства компании «Мадантэк», которые преобразовывали мои крошечные движения головы в движения курсора и позволяли мне использовать обычный компьютер. Я могу работать в сети, обмениваться письмами с людьми и постоянно уничтожать моего друга Стива Казинса в словесных онлайн играх. Эта технология даёт мне возможность оставаться занятым, умственно активным и чувствовать себя частью этого мира.\nОднажды я лежал в кровати и смотрел CNN. Я был поражён профессором Чарли Кемпом из Лаборатории робототехники для здоровья Технологического института Джорджии. Он представлял робот PR2. Я написал Чарли и Стиву Казинсу из лаборатории Willow Garage, и мы создали проект под названием «Роботы для человечества». Примерно в течение двух лет в рамках этого проекта мы разработали способы использования робота PR2 для замены человеческого тела. Впервые за 10 лет я побрился. Находясь дома в Калифорнии, я брил Чарли в Атланте. (Смех) Я раздавал конфеты на Хэллоуин. Я самостоятельно открывал холодильник. Я начал выполнять работу по дому. Я видел новые невообразимые до этого момента возможности жить и вносить вклад как в свою жизнь, так и в жизнь других, находящихся в таком же положении.\nВсе мы неспособны что-то делать в той или иной степени. Например, если кто-то из нас захочет идти со скоростью 95 км в час, нам понадобится дополнительное устройство под названием машина. Ваша неспособность не делает вас худшим человеком, то же самое и в моей ситуации. Кстати, посмотрите, как я хорошо езжу. (Смех) С самого рождения мы страдаем от неспособности самостоятельно летать.\nВ прошлом году Кайджен Хсиао из Willow Garage познакомил меня с Чедом Дженкинсом. Чед показал мне, насколько просто приобрести воздушных дронов и управлять их полётом. Именно тогда я осознал, что я мог бы использовать воздушные дроны для внесения разнообразия в мир людей, прикованных к кровати, с помощью полётов, предоставляя чувство движения и управления. Это невероятно. Используя курсор мыши, я управляю моей головой. Этот веб-интерфейс даёт мне возможность смотреть видео с робота и посылать команды управления, нажимая кнопки в браузере. Немного попрактиковавшись, я довольно хорошо начал пользоваться этим интерфейсом, чтобы передвигаться по дому самостоятельно. Я мог осмотреться в саду и увидеть виноград, который мы выращиваем. Я проверял солнечные панели на нашей крыше. (Смех) Вызовом для меня как пилота была посадка дрона на наше баскетбольное кольцо. Но я пошёл дальше. Я хотел увидеть, смогу ли я использовать дисплей Oculus Rift на голове с изменениями, внесёнными Fighting Walrus, чтобы получить опыт погружения, контролируя дрон. С группой Чеда в Университете Брауна я регулярно управляю полётами дронов по их лаборатории несколько раз в неделю, находясь дома на расстоянии 4 800 км от них. Все работают, и день парализованного довольно скучен, поэтому мы находим время, чтобы по-дружески поиграть в футбол роботов. (Смех) Я никогда не думал, что смогу самостоятельно передвигаться по кампусу Университета Брауна. Я всего лишь хотел позволить себе обучение там. (Смех)\nЧед Дженкинс: Генри, без шуток, я уверен, что все эти люди очень хотели бы увидеть, как ты управляешь полётом этого дрона, находясь в своей постели в Калифорнии на расстоянии 4 800 км.\n(Аплодисменты)\nХорошо, Генри, ты был недавно в Вашингтоне?\n(Смех)\nТы взволнован, находясь на TEDxMidAtlantic?\n(Смех) (Аплодисменты)\nТы можешь показать нам, насколько ты взволнован?\n(Смех)\nХорошо, большой финиш. Ты можешь показать, насколько хороший из тебя пилот?\n(Аплодисменты)\nУ нас всё ещё есть несколько способов устроить это, но я думаю, это показывает обещание.\nИсторию Генри делает замечательной понимание его потребностей, понимание того, что людям, находящимся в такой же ситуации, необходимо от технологий. Мы также должны понять, что могут предоставить продвинутые технологии, и затем объединить всё это вместе для умного и ответственного использования. Мы пытаемся демократизировать робототехнику так, чтобы кто-угодно мог ей воспользоваться. Мы предоставляем доступные имеющиеся в наличии роботы, такие как «A.R. дрон», за 300 долларов, систему Suitable Technologies beam всего за 17 000 долларов, вместе с программным обеспечением для роботов с открытым исходным кодом, так что вы можете быть частью того, чем мы занимаемся. И мы надеемся, что, воспользовавшись этими средствами, вы сможете придумать лучшие способы обеспечения движения парализованных, обеспечения ухода за нашим старшим поколением, более эффективного обучения детей; придумать новые виды занятости для среднего класса, новые методы контроля и защиты окружающей среды, исследования вселенной.\nВернёмся к тебе, Генри.\nОн: Спасибо, Чед.\nПри помощи специально настроенного дрона мы даём парализованным людям возможность снова изучать внешний мир. Робототехника со временем предоставит равные условия, которые будут ограничиваться только умственными способностями и воображением, где инвалиды смогут выполнять те же действия, что и другие люди, и, возможно, даже лучше. Технология даже позволит нам вовлечь многих людей, которые на данный момент считаются абсолютно недееспособными. Сто лет назад со мной бы обращались как с овощем. Хотя нет, это не правда. Я бы умер.\nВсё зависит от нас, от всех нас. Мы можем решить, как робототехника будет использоваться, — для добра или зла, для простой замены людей или для того, чтобы сделать людей лучше, чтобы дать нам новые возможности и наслаждаться жизнью в большей степени.\nМы бы хотели, чтобы робототехника раскрыла умственные способности каждого человека, сделала мир более доступным физически для таких людей, как я, по всему миру. С вашей помощью мы можем превратить эту мечту в реальность.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Henry Evans and Chad Jenkins: Meet the robots for humanity
TED Talk Subtitles and Transcript: Paralyzed by a stroke, Henry Evans uses a telepresence robot to take the stage -- and show how new robotics, tweaked and personalized by a group called Robots for Humanity, help him live his life. He shows off a nimble little quadrotor drone, created by a team led by Chad Jenkins, that gives him the ability to navigate space -- to once again look around a garden, stroll a campus … (Filmed at TEDxMidAtlantic.)
Sarge Salman: All the way from Los Altos Hills, California, Mr. Henry Evans.
(Applause)
Henry Evans: Hello. My name is Henry Evans, and until August 29, 2002, I was living my version of the American dream. I grew up in a typical American town near St. Louis. My dad was a lawyer. My mom was a homemaker. My six siblings and I were good kids, but caused our fair share of trouble. After high school, I left home to study and learn more about the world. I went to Notre Dame University and graduated with degrees in accounting and German, including spending a year of study in Austria. Later on, I earned an MBA at Stanford. I married my high school sweetheart, Jane. I am lucky to have her. Together, we raised four wonderful children. I worked and studied hard to move up the career ladder, eventually becoming a chief financial officer in Silicon Valley, a job I really enjoyed. My family and I bought our first and only home on December 13, 2001, a fixer-upper in a beautiful spot of Los Altos Hills, California, from where I am speaking to you now.
We were looking forward to rebuilding it, but eight months after we moved in, I suffered a stroke-like attack caused by a birth defect. Overnight, I became a mute quadriplegic at the ripe old age of 40. It took me several years, but with the help of an incredibly supportive family, I finally decided life was still worth living. I became fascinated with using technology to help the severely disabled. Head tracking devices sold commercially by the company Madentec convert my tiny head movements into cursor movements, and enable my use of a regular computer. I can surf the web, exchange email with people, and routinely destroy my friend Steve Cousins in online word games. This technology allows me to remain engaged, mentally active, and feel like I am a part of the world.
One day, I was lying in bed watching CNN, when I was amazed by Professor Charlie Kemp of the Healthcare Robotics Lab at Georgia Tech demonstrating a PR2 robot. I emailed Charlie and Steve Cousins of Willow Garage, and we formed the Robots for Humanity project. For about two years, Robots for Humanity developed ways for me to use the PR2 as my body surrogate. I shaved myself for the first time in 10 years. From my home in California, I shaved Charlie in Atlanta. (Laughter) I handed out Halloween candy. I opened my refrigerator on my own. I began doing tasks around the house. I saw new and previously unthinkable possibilities to live and contribute, both for myself and others in my circumstance.
All of us have disabilities in one form or another. For example, if either of us wants to go 60 miles an hour, both of us will need an assistive device called a car. Your disability doesn't make you any less of a person, and neither does mine. By the way, check out my sweet ride. (Laughter) Since birth, we have both suffered from the inability to fly on our own.
Last year, Kaijen Hsiao of Willow Garage connected with me Chad Jenkins. Chad showed me how easy it is to purchase and fly aerial drones. It was then I realized that I could also use an aerial drone to expand the worlds of bedridden people through flight, giving a sense of movement and control that is incredible. Using a mouse cursor I control with my head, these web interfaces allow me to see video from the robot and send control commands by pressing buttons in a web browser. With a little practice, I became good enough with this interface to drive around my home on my own. I could look around our garden and see the grapes we are growing. I inspected the solar panels on our roof. (Laughter) One of my challenges as a pilot is to land the drone on our basketball hoop. I went even further by seeing if I could use a head-mounted display, the Oculus Rift, as modified by Fighting Walrus, to have an immersive experience controlling the drone. With Chad's group at Brown, I regularly fly drones around his lab several times a week, from my home 3,000 miles away. All work and no fun makes for a dull quadriplegic, so we also find time to play friendly games of robot soccer. (Laughter) I never thought I would be able to casually move around a campus like Brown on my own. I just wish I could afford the tuition. (Laughter)
Chad Jenkins: Henry, all joking aside, I bet all of these people here would love to see you fly this drone from your bed in California 3,000 miles away.
(Applause)
Okay, Henry, have you been to D.C. lately?
(Laughter)
Are you excited to be at TEDxMidAtlantic?
(Laughter) (Applause)
Can you show us how excited you are?
(Laughter)
All right, big finish. Can you show us how good of a pilot you are?
(Applause)
All right, we still have a little ways to go with that, but I think it shows the promise.
What makes Henry's story amazing is it's about understanding Henry's needs, understanding what people in Henry's situation need from technology, and then also understanding what advanced technology can provide, and then bringing those two things together for use in a wise and responsible way. What we're trying to do is democratize robotics, so that anybody can be a part of this. We're providing affordable, off-the-shelf robot platforms such as the A.R. drone, 300 dollars, the Suitable Technologies beam, only 17,000 dollars, along with open-source robotics software so that you can be a part of what we're trying to do. And our hope is that, by providing these tools, that you'll be able to think of better ways to provide movement for the disabled, to provide care for our aging population, to help better educate our children, to think about what the new types of middle class jobs could be for the future, to both monitor and protect our environment, and to explore the universe.
Back to you, Henry.
HE: Thank you, Chad.
With this drone setup, we show the potential for bedridden people to once again be able to explore the outside world, and robotics will eventually provide a level playing field where one is only limited by their mental acuity and imagination, where the disabled are able to perform the same activities as everyone else, and perhaps better, and technology will even allow us to provide an outlet for many people who are presently considered vegetables. One hundred years ago, I would have been treated like a vegetable. Actually, that's not true. I would have died.
It is up to us, all of us, to decide how robotics will be used, for good or for evil, for simply replacing people or for making people better, for allowing us to do and enjoy more.
Our goal for robotics is to unlock everyone's mental power by making the world more physically accessible to people such as myself and others like me around the globe. With the help of people like you, we can make this dream a reality.
Thank you.
(Applause)
|
Генри Эванс и Чед Дженкинс: Встречайте роботов для человечества
TED Talk Subtitles and Transcript: Парализованный после инсульта Генри Эванс использует робота телеприсутствия для покорения сцены и чтобы показать, как новые роботы, изменённые и персонализированные группой под названием «Роботы для человечества», помогают ему жить своей жизнью. Он хвастается маленьким квадротор-дроном, созданным командой под началом Чеда Дженкинса, который даёт ему возможность управлять пространством: вновь осмотреться в саду, прогуляться по кампусу... (Снято на TEDxMidAtlantic)
Сардж Салман: «Из Лос Альтос Хиллса, Калифорния, у нас в гостях мистер Генри Эванс».
(Аплодисменты)
Генри Эванс: Здравствуйте. Меня зовут Генри Эванс. До 29 августа 2002 года я жил в своей версии американской мечты. Я вырос в обычном американском городке неподалёку от Сент-Луис. Мой отец был адвокатом. Моя мама была домохозяйкой. Я и мои шесть братьев и сестёр были хорошими детьми, но вызывали немного проблем. После старшей школы я покинул дом, чтобы учиться и узнать больше о мире. Я уехал в Университет Нотр-Дам и закончил его со степенью в бухгалтерском учёте и немецком языке. Также я учился один год в Австрии. Позже я получил степень магистра бизнеса в Стенфорде. Я женился на моей возлюбленной из старшей школы Джейн. Мне повезло встретить её. Вместе мы вырастили четырёх замечательных детей. Я работал и учился очень усердно для продвижения по карьерной лестнице, и в конце концов стал финансовым директором в Кремниевой Долине. Это была работа, которая мне действительно нравилась. Я и моя семья купили первый и единственный дом 13 декабря 2001 года, в прекрасном месте Лос Альтос Хиллс в Калифорнии, откуда я с вами разговариваю прямо сейчас.
Мы с нетерпением ждали возможности реконструировать его, но через восемь месяцев после того, как мы въехали туда, у меня случился инсульт, вызванный врождённым пороком. За одну ночь я стал немым парализованным человеком в зрелом возрасте 40 лет. При невероятной поддержке моей семьи мне потребовалось несколько лет, чтобы наконец понять, что жизнь всё же стоит того, чтобы жить. Я увлёкся использованием технологий для помощи инвалидам. У меня были отслеживающие устройства компании «Мадантэк», которые преобразовывали мои крошечные движения головы в движения курсора и позволяли мне использовать обычный компьютер. Я могу работать в сети, обмениваться письмами с людьми и постоянно уничтожать моего друга Стива Казинса в словесных онлайн играх. Эта технология даёт мне возможность оставаться занятым, умственно активным и чувствовать себя частью этого мира.
Однажды я лежал в кровати и смотрел CNN. Я был поражён профессором Чарли Кемпом из Лаборатории робототехники для здоровья Технологического института Джорджии. Он представлял робот PR2. Я написал Чарли и Стиву Казинсу из лаборатории Willow Garage, и мы создали проект под названием «Роботы для человечества». Примерно в течение двух лет в рамках этого проекта мы разработали способы использования робота PR2 для замены человеческого тела. Впервые за 10 лет я побрился. Находясь дома в Калифорнии, я брил Чарли в Атланте. (Смех) Я раздавал конфеты на Хэллоуин. Я самостоятельно открывал холодильник. Я начал выполнять работу по дому. Я видел новые невообразимые до этого момента возможности жить и вносить вклад как в свою жизнь, так и в жизнь других, находящихся в таком же положении.
Все мы неспособны что-то делать в той или иной степени. Например, если кто-то из нас захочет идти со скоростью 95 км в час, нам понадобится дополнительное устройство под названием машина. Ваша неспособность не делает вас худшим человеком, то же самое и в моей ситуации. Кстати, посмотрите, как я хорошо езжу. (Смех) С самого рождения мы страдаем от неспособности самостоятельно летать.
В прошлом году Кайджен Хсиао из Willow Garage познакомил меня с Чедом Дженкинсом. Чед показал мне, насколько просто приобрести воздушных дронов и управлять их полётом. Именно тогда я осознал, что я мог бы использовать воздушные дроны для внесения разнообразия в мир людей, прикованных к кровати, с помощью полётов, предоставляя чувство движения и управления. Это невероятно. Используя курсор мыши, я управляю моей головой. Этот веб-интерфейс даёт мне возможность смотреть видео с робота и посылать команды управления, нажимая кнопки в браузере. Немного попрактиковавшись, я довольно хорошо начал пользоваться этим интерфейсом, чтобы передвигаться по дому самостоятельно. Я мог осмотреться в саду и увидеть виноград, который мы выращиваем. Я проверял солнечные панели на нашей крыше. (Смех) Вызовом для меня как пилота была посадка дрона на наше баскетбольное кольцо. Но я пошёл дальше. Я хотел увидеть, смогу ли я использовать дисплей Oculus Rift на голове с изменениями, внесёнными Fighting Walrus, чтобы получить опыт погружения, контролируя дрон. С группой Чеда в Университете Брауна я регулярно управляю полётами дронов по их лаборатории несколько раз в неделю, находясь дома на расстоянии 4 800 км от них. Все работают, и день парализованного довольно скучен, поэтому мы находим время, чтобы по-дружески поиграть в футбол роботов. (Смех) Я никогда не думал, что смогу самостоятельно передвигаться по кампусу Университета Брауна. Я всего лишь хотел позволить себе обучение там. (Смех)
Чед Дженкинс: Генри, без шуток, я уверен, что все эти люди очень хотели бы увидеть, как ты управляешь полётом этого дрона, находясь в своей постели в Калифорнии на расстоянии 4 800 км.
(Аплодисменты)
Хорошо, Генри, ты был недавно в Вашингтоне?
(Смех)
Ты взволнован, находясь на TEDxMidAtlantic?
(Смех) (Аплодисменты)
Ты можешь показать нам, насколько ты взволнован?
(Смех)
Хорошо, большой финиш. Ты можешь показать, насколько хороший из тебя пилот?
(Аплодисменты)
У нас всё ещё есть несколько способов устроить это, но я думаю, это показывает обещание.
Историю Генри делает замечательной понимание его потребностей, понимание того, что людям, находящимся в такой же ситуации, необходимо от технологий. Мы также должны понять, что могут предоставить продвинутые технологии, и затем объединить всё это вместе для умного и ответственного использования. Мы пытаемся демократизировать робототехнику так, чтобы кто-угодно мог ей воспользоваться. Мы предоставляем доступные имеющиеся в наличии роботы, такие как «A.R. дрон», за 300 долларов, систему Suitable Technologies beam всего за 17 000 долларов, вместе с программным обеспечением для роботов с открытым исходным кодом, так что вы можете быть частью того, чем мы занимаемся. И мы надеемся, что, воспользовавшись этими средствами, вы сможете придумать лучшие способы обеспечения движения парализованных, обеспечения ухода за нашим старшим поколением, более эффективного обучения детей; придумать новые виды занятости для среднего класса, новые методы контроля и защиты окружающей среды, исследования вселенной.
Вернёмся к тебе, Генри.
Он: Спасибо, Чед.
При помощи специально настроенного дрона мы даём парализованным людям возможность снова изучать внешний мир. Робототехника со временем предоставит равные условия, которые будут ограничиваться только умственными способностями и воображением, где инвалиды смогут выполнять те же действия, что и другие люди, и, возможно, даже лучше. Технология даже позволит нам вовлечь многих людей, которые на данный момент считаются абсолютно недееспособными. Сто лет назад со мной бы обращались как с овощем. Хотя нет, это не правда. Я бы умер.
Всё зависит от нас, от всех нас. Мы можем решить, как робототехника будет использоваться, — для добра или зла, для простой замены людей или для того, чтобы сделать людей лучше, чтобы дать нам новые возможности и наслаждаться жизнью в большей степени.
Мы бы хотели, чтобы робототехника раскрыла умственные способности каждого человека, сделала мир более доступным физически для таких людей, как я, по всему миру. С вашей помощью мы можем превратить эту мечту в реальность.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Juan Enriquez: Will our kids be a different species?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Throughout human evolution, multiple versions of humans co-existed. Could we be mid-upgrade now? Juan Enriquez sweeps across time and space to bring us to the present moment -- and shows how technology is revealing evidence that suggests rapid evolution may be under way.\nAll right. So, like all good stories, this starts a long, long time ago when there was basically nothing. So here is a complete picture of the universe about 14-odd billion years ago. All energy is concentrated into a single point of energy. For some reason it explodes, and you begin to get these things. So you're now about 14 billion years into this. And these things expand and expand and expand into these giant galaxies, and you get trillions of them. And within these galaxies you get these enormous dust clouds. And I want you to pay particular attention to the three little prongs\nin the center of this picture. If you take a close-up of those, they look like this. And what you're looking at is columns of dust where there's so much dust -- by the way, the scale of this is a trillion vertical miles -- and what's happening is there's so much dust, it comes together and it fuses and ignites a thermonuclear reaction. And so what you're watching is the birth of stars. These are stars being born out of here. When enough stars come out, they create a galaxy. This one happens to be a particularly important galaxy, because you are here. (Laughter) And as you take a close-up of this galaxy, you find a relatively normal, not particularly interesting star.\nBy the way, you're now about two-thirds of the way into this story. So this star doesn't even appear until about two-thirds of the way into this story. And then what happens is there's enough dust left over that it doesn't ignite into a star, it becomes a planet. And this is about a little over four billion years ago.\nAnd soon thereafter there's enough material left over that you get a primordial soup, and that creates life. And life starts to expand and expand and expand, until it goes kaput.\n(Laughter)\nNow the really strange thing is life goes kaput, not once, not twice, but five times. So almost all life on Earth is wiped out about five times. And as you're thinking about that, what happens is you get more and more complexity, more and more stuff to build new things with. And we don't appear until about 99.96 percent of the time into this story, just to put ourselves and our ancestors in perspective.\nSo within that context, there's two theories of the case as to why we're all here. The first theory of the case is that's all she wrote. Under that theory, we are the be-all and end-all of all creation. And the reason for trillions of galaxies, sextillions of planets, is to create something that looks like that and something that looks like that. And that's the purpose of the universe; and then it flat-lines, it doesn't get any better.\n(Laughter)\nThe only question you might want to ask yourself is, could that be just mildly arrogant? And if it is -- and particularly given the fact that we came very close to extinction. There were only about 2,000 of our species left. A few more weeks without rain, we would have never seen any of these.\n(Laughter)\n(Applause)\nSo maybe you have to think about a second theory if the first one isn't good enough. Second theory is: Could we upgrade? (Laughter) Well, why would one ask a question like that? Because there have been at least 29 upgrades so far of humanoids. So it turns out that we have upgraded. We've upgraded time and again and again. And it turns out that we keep discovering upgrades. We found this one last year. We found another one last month.\nAnd as you're thinking about this, you might also ask the question: So why a single human species? Wouldn't it be really odd if you went to Africa and Asia and Antarctica and found exactly the same bird -- particularly given that we co-existed at the same time with at least eight other versions of humanoid at the same time on this planet? So the normal state of affairs is not to have just a Homo sapiens; the normal state of affairs is to have various versions of humans walking around.\nAnd if that is the normal state of affairs, then you might ask yourself, all right, so if we want to create something else, how big does a mutation have to be? Well Svante Paabo has the answer. The difference between humans and Neanderthal is 0.004 percent of gene code. That's how big the difference is one species to another. This explains most contemporary political debates.\n(Laughter)\nBut as you're thinking about this, one of the interesting things is how small these mutations are and where they take place. Difference human/Neanderthal is sperm and testis, smell and skin. And those are the specific genes that differ from one to the other. So very small changes can have a big impact.\nAnd as you're thinking about this, we're continuing to mutate. So about 10,000 years ago by the Black Sea, we had one mutation in one gene which led to blue eyes. And this is continuing and continuing and continuing.\nAnd as it continues, one of the things that's going to happen this year is we're going to discover the first 10,000 human genomes, because it's gotten cheap enough to do the gene sequencing. And when we find these, we may find differences.\nAnd by the way, this is not a debate that we're ready for, because we have really misused the science in this. In the 1920s, we thought there were major differences between people. That was partly based on Francis Galton's work. He was Darwin's cousin. But the U.S., the Carnegie Institute, Stanford, American Neurological Association took this really far. That got exported and was really misused. In fact, it led to some absolutely horrendous treatment of human beings. So since the 1940s, we've been saying there are no differences, we're all identical. We're going to know at year end if that is true.\nAnd as we think about that, we're actually beginning to find things like, do you have an ACE gene? Why would that matter? Because nobody's ever climbed an 8,000-meter peak without oxygen that doesn't have an ACE gene. And if you want to get more specific, how about a 577R genotype? Well it turns out that every male Olympic power athelete ever tested carries at least one of these variants.\nIf that is true, it leads to some very complicated questions for the London Olympics. Three options: Do you want the Olympics to be a showcase for really hardworking mutants? (Laughter) Option number two: Why don't we play it like golf or sailing? Because you have one and you don't have one, I'll give you a tenth of a second head start. Version number three: Because this is a naturally occurring gene and you've got it and you didn't pick the right parents, you get the right to upgrade. Three different options. If these differences are the difference between an Olympic medal and a non-Olympic medal.\nAnd it turns out that as we discover these things, we human beings really like to change how we look, how we act, what our bodies do. And we had about 10.2 million plastic surgeries in the United States, except that with the technologies that are coming online today, today's corrections, deletions, augmentations and enhancements are going to seem like child's play.\nYou already saw the work by Tony Atala on TED, but this ability to start filling things like inkjet cartridges with cells are allowing us to print skin, organs and a whole series of other body parts. And as these technologies go forward, you keep seeing this, you keep seeing this, you keep seeing things -- 2000, human genome sequence -- and it seems like nothing's happening, until it does. And we may just be in some of these weeks.\nAnd as you're thinking about these two guys sequencing a human genome in 2000 and the Public Project sequencing the human genome in 2000, then you don't hear a lot, until you hear about an experiment last year in China, where they take skin cells from this mouse, put four chemicals on it, turn those skin cells into stem cells, let the stem cells grow and create a full copy of that mouse.\nThat's a big deal. Because in essence what it means is you can take a cell, which is a pluripotent stem cell, which is like a skier at the top of a mountain, and those two skiers become two pluripotent stem cells, four, eight, 16, and then it gets so crowded after 16 divisions that those cells have to differentiate. So they go down one side of the mountain, they go down another. And as they pick that, these become bone, and then they pick another road and these become platelets, and these become macrophages, and these become T cells. But it's really hard, once you ski down, to get back up. Unless, of course, if you have a ski lift. And what those four chemicals do is they take any cell and take it way back up the mountain so it can become any body part.\nAnd as you think of that, what it means is potentially you can rebuild a full copy of any organism out of any one of its cells. That turns out to be a big deal because now you can take, not just mouse cells, but you can human skin cells and turn them into human stem cells. And then what they did in October is they took skin cells, turned them into stem cells and began to turn them into liver cells. So in theory, you could grow any organ from any one of your cells.\nHere's a second experiment: If you could photocopy your body, maybe you also want to take your mind. And one of the things you saw at TED about a year and a half ago was this guy. And he gave a wonderful technical talk. He's a professor at MIT. But in essence what he said is you can take retroviruses, which get inside brain cells of mice. You can tag them with proteins that light up when you light them. And you can map the exact pathways when a mouse sees, feels, touches, remembers, loves. And then you can take a fiber optic cable and light up some of the same things. And by the way, as you do this, you can image it in two colors, which means you can download this information as binary code directly into a computer.\nSo what's the bottom line on that? Well it's not completely inconceivable that someday you'll be able to download your own memories, maybe into a new body. And maybe you can upload other people's memories as well. And this might have just one or two small ethical, political, moral implications. (Laughter) Just a thought.\nHere's the kind of questions that are becoming interesting questions for philosophers, for governing people, for economists, for scientists. Because these technologies are moving really quickly.\nAnd as you think about it, let me close with an example of the brain. The first place where you would expect to see enormous evolutionary pressure today, both because of the inputs, which are becoming massive, and because of the plasticity of the organ, is the brain.\nDo we have any evidence that that is happening? Well let's take a look at something like autism incidence per thousand. Here's what it looks like in 2000. Here's what it looks like in 2002, 2006, 2008. Here's the increase in less than a decade. And we still don't know why this is happening. What we do know is, potentially, the brain is reacting in a hyperactive, hyper-plastic way, and creating individuals that are like this. And this is only one of the conditions that's out there. You've also got people with who are extraordinarily smart, people who can remember everything they've seen in their lives, people who've got synesthesia, people who've got schizophrenia. You've got all kinds of stuff going on out there, and we still don't understand how and why this is happening.\nBut one question you might want to ask is, are we seeing a rapid evolution of the brain and of how we process data? Because when you think of how much data's coming into our brains, we're trying to take in as much data in a day as people used to take in in a lifetime. And as you're thinking about this, there's four theories as to why this might be going on, plus a whole series of others. I don't have a good answer. There really needs to be more research on this.\nOne option is the fast food fetish. There's beginning to be some evidence that obesity and diet have something to do with gene modifications, which may or may not have an impact on how the brain of an infant works.\nA second option is the sexy geek option. These conditions are highly rare. (Laughter) (Applause) But what's beginning to happen is because these geeks are all getting together, because they are highly qualified for computer programming and it is highly remunerated, as well as other very detail-oriented tasks, that they are concentrating geographically and finding like-minded mates. So this is the assortative mating hypothesis of these genes reinforcing one another in these structures.\nThe third, is this too much information? We're trying to process so much stuff that some people get synesthetic and just have huge pipes that remember everything. Other people get hyper-sensitive to the amount of information. Other people react with various psychological conditions or reactions to this information. Or maybe it's chemicals.\nBut when you see an increase of that order of magnitude in a condition, either you're not measuring it right or there's something going on very quickly, and it may be evolution in real time.\nHere's the bottom line. What I think we are doing is we're transitioning as a species. And I didn't think this when Steve Gullans and I started writing together. I think we're transitioning into Homo evolutis that, for better or worse, is not just a hominid that's conscious of his or her environment, it's a hominid that's beginning to directly and deliberately control the evolution of its own species, of bacteria, of plants, of animals. And I think that's such an order of magnitude change that your grandkids or your great-grandkids may be a species very different from you.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Хуан Энрикес: Будут ли наши дети другим видом людей?\nTED Talk Subtitles and Transcript: На протяжении эволюции человека несколько версий людей сосуществовали одновременно. Можем ли мы сейчас находиться в середине процесса обновления человеческого вида? В программе TEDxSummit Хуан Энрикес проносится через пространство и время, чтобы привести нас к текущему моменту и показывает, как технология представляет доказательства того, что следующий шаг эволюции уже не за горами.\nИтак, как и положено всякой хорошей истории, эта началась давным-давно, когда ничего ещё практически и не было. Вот полная картина тогдашней вселенной около 14 миллиардов лет назад. Вся энергия сконцентрирована в одной точке. По какой-то причине она взрывается, и получаются вот такие вещи. И все 14 миллиардов лет мы имеем с этим дело. Всё продолжает расти, расти, и вырастает до гигантских галактик, и их получаются триллионы. А внутри этих галактик образуются вот эти огромные облака пыли. А сейчас я прошу вас обратить особое внимание на эти три зубчика\nв центре картины. Если хорошо приглядеться, вблизи они выглядят вот так. То, что вы видите, — это колонны пыли, где пыли так много — между прочим, масштаб здесь показан в триллионах вертикальных миль — так вот, здесь происходит следующее: пыли так много, что она сплавляется вместе и, возгораясь, вызывает термоядерную реакцию. И то, что вы сейчас видите, это рождение звёзд. Вот эти звезды, рождённые таким образом. Когда их возникло достаточное количество, из них образуется галактика. Вот эта галактика особенно важная, потому что вы как раз в ней и находитесь. (Смех) А если вы приглядитесь к ней поближе, вы обнаружите довольно обычную, ничем особо не выдающуюся звезду.\nМежду прочим, вы сейчас прослушали где-то две трети этой истории. А эта звезда даже и не упоминалась в течение двух третей моего рассказа. А далее происходит то, что когда оставшейся пыли не достаточно для возгорания и рождения звезды, вместо звезды получается планета. Происходит это немногим больше четырёх миллиардов лет назад.\nВскоре после этого остаётся достаточно материала для получения первичного супа, в котором возникает жизнь. И жизнь начинает расти и расширяться, пока ей не наступит капут.\n(Смех)\nА самое странное, что этот капут случается не раз, не два, а пять раз. Таким образом, вся жизнь на Земле полностью исчезает пять раз. И, если задуматься над этим, с каждым разом жизнь становится всё сложнее и сложнее. Всё больше материала для создания новых вещей. А мы даже и не появляемся на протяжении 99,96 процентов этой истории — оцените перспективу для нас и наших предков.\nИтак, в этом контексте существуют две теории о том, почему мы все тут. Первая теория достаточно прямолинейная. По этой теории, мы являемся началом и концом всего мироздания. И причина появления триллионов галактик, сикстиллионов планет, это создание нечто такого и нечто такого. И это и есть причина существования вселенной, и её уплощения, что не самый лучший вариант.\n(Смех)\nЕдинственный вопрос, которым вы, возможно задаётесь, не преувеличиваем ли мы слегка своё значение? И что если да — особенно принимая во внимание, как близки мы были к исчезновению. Оставалось только около 2 000 представителей человеческого рода. Несколько недель без дождя, и мы бы никого из них уже не увидели.\n(Смех)\n(Аплодисменты)\nПоэтому возможно вам надо подумать о второй теории, если первая недостаточно убедительна. Вторая теория это: Могли бы мы как-то усовершенствоваться? (Смех) Впрочем, с чего бы это вдруг такой вопрос? С того, что известно по меньшей мере 29 обновлений человеческой расы. Стало быть, мы обновлялись. Мы усовершенствовались, снова и снова. Известно, что мы продолжаем обнаруживать обновления. Вот что мы обнаружили в прошлом году. Это — в прошлом месяце.\nА раз уж вы об этом задумались, вы возможно зададите вопрос: Почему только отдельные представители человеческой расы? Не странно было бы отправившись в Африку, Азию и Антарктику обнаружить там одну и ту же птицу, особенно учитывая, что мы одновременно сосуществовали с, по меньшей мере восемью другими версиями гуманоидов, жившими на этой планете в одно и то же время? Нормальное положение вещей это не когда есть только Homo sapiens; нормальное положение вещей это когда вокруг одновременно существуют разные версии людей.\nИ если это — нормальное положение вещей, возможно, вы спросите себя: Хорошо, если мы хотим создать нечто другое, как далеко должна зайти мутация? Ну, ответ знает Сване Паабо. Разница между людьми и неандертальцами составляет 0,004 генетического кода. Такова разница между разными видами. Это разъясняет причину современных политических разногласий.\n(Смех)\nНо, если задуматься над этим, один из интересных моментов является то, насколько малы мутации и где они происходят. Разница между человеком и неандертальцем заключается в сперме и яичке, запахе и коже. Именно эти специфические гены отличают один вид от другого. Итак, очень маленькие изменения могут иметь большое влияние.\nИ, если задуматься, мы продолжаем мутировать. Так, около 10 000 лет назад, на берегах Чёрного моря, у нас произошло изменение одного гена, которое привело к появлению голубых глаз. И всё это продолжается, продолжается, продолжается.\nИ поскольку это процесс продолжается, одним из событий, которые произойдут в этом году, будет то, что мы обнаружим первые 10 000 человеческих геномов, потому что процесс секвенирования стал достаточно дешёвым. И когда мы их найдём, мы возможно обнаружим и различия.\nИ, кстати, это не дискуссия, к которой мы готовы, потому что мы действительно неправильно использовали науку в этом деле. В 20х годах мы считали, что между людьми есть существенные различия. Частично это мнение базировалось на работах Франсиса Галтона. Он был двоюродным братом Дарвина. Но американский институт Карнеги, Стэнфорд, Американская Неврологическая Ассоциация значительно развили это учение. Оно пошло на экспорт и было использовано неправильно. Фактически, это привело к абсолютно ужасному обращению с человеческими существами. И с 1940-х мы говорим, что разницы между людьми нет, что мы идентичны. В конце этого года мы будем знать, так ли это.\nЕсли задуматься, мы фактически начали находить некоторые вещи, например, если ли у вас ген ангиотензин? Почему это важно? Потому что все, взобравшиеся на высоту 8 000 м без кислорода имели ген ангиотензин. А если вы хотите ещё конкретнее, как насчёт генотипа 577R? Оказывается, что каждый протестированный олимпийский силовой атлет обладает хотя бы одной из разновидностей этого гена.\nИ если это правда, то это подводит нас к очень сложным вопросам касательно олимпиады в Лондоне. Три возможности: Хотите ли вы, чтобы Олимпийские игры стали витриной для трудолюбивых мутантов? (Смех) Вторая возможность: Почему мы не поступим как в гольфе или парусном спорте? Если у меня есть такой ген, а у тебя нет, я дам тебе одну десятую секунды форы. Возможность номер три: Поскольку этот ген появляется естественным путём, и ты его получил, а ты — специально родителей не выбирал, у тебя есть полное право на обновление. Три разных возможности. Если эти различия определяют различие между олимпийской и не-олимпийской медалью.\nОказывается, по мере обнаружения этих вещей, что мы, люди, действительно любим изменять как мы выглядим, как мы ведём себя, что делает наше тело. В США было проведено около 10,2 миллионов операций пластической хирургии, а теперь, при участии новейших технологий, сегодняшние исправления, удаления, дополнения и улучшения, будут выглядеть как детская игра.\nВы уже видели работу Тони Атала на TED, и способность начать заправлять человеческие клетки как картриджи в принтере, позволит нам печатать кожу, органы, и целые серии других частей тела. И по мере развития этих технологий вы видите то, и другое, вы видите всё это — 2000, геном человека — а вроде ничего и не происходит, пока не произойдёт. И возможно даже на этой неделе.\nЗадумайтесь, эти двое секвенировали геном человека в 2000 году. Проект «Геном Человека» успешно завершился в 2000. А потом об этом ничего не говорят, пока ты не узнаешь про прошлогодний эксперимент в Китае, где взяли кожные клетки вот у этой мыши, добавили четыре химических вещества, превратили клетки кожи в стволовые клетки, дали им расти, и создали точную копию этой мыши.\nЭто что-то. Потому что в сущности это значит, что вы можете взять клетку, которая является плюрипотентной стволовой клеткой, которая, как лыжник на вершине горы, и эти два лыжника становятся двумя плюрипотентными стволовыми клетками, четырьмя, восемью, шестнадцатью, и затем там становится так тесно после 16 делений, что эти клетки должны дифференцироваться. Итак, эти спускаются по одной стороне горы, эти — по другой. Вот они идут сюда, получается кость, затем они выбирают другую дорогу и из них получаются тромбоциты, из этих получаются макрофаги, а из этих — T-клетки. Но очень трудно, съехав на лыжах вниз, взобраться обратно наверх. Если, конечно, у тебя нет лыжного подъёмника. Так вот те самые четыре химических вещества берут каждую клетку и поднимают её обратно на вершину горы, чтобы она могла стать любой частью тела.\nЕсли задуматься, это значит, что потенциально вы можете заново построить полную копию любого организма из любой его клетки. Это действительно не кот начихал, потому что вы можете взять не только мышиные клетки, а человеческие кожные клетки и превратить их в стволовые клетки. Что было сделано в октябре: были взяты кожные клетки, превращены в стволовые клетки, и стали превращать их в клетки печени. Итак, теоретически, можно выращивать любой орган из любой клетки.\nВот второй эксперимент: если бы вы могли создать прототип своего тела то, возможно, вы бы хотели взять и разум. И одно из выступлений вы видели здесь, на TED, около полутора лет назад, выступление вот этого товарища. Это было прекрасное техническое выступление профессора Массачусетского технологического института. Он в сущности сказал, что вы можете взять ретровирусы, которые попадают внутрь клеток мозга мышей. Вы можете пометить их белками, это подсветит их, когда вы их осветите. И вы можете обозначить точные пути, когда мышь видит, чувствует, трогает, помнит, любит. Затем вы берете кабель из оптического волокна и освещаете похожие моменты в этой цепочке. И кстати, когда вы это делаете, вы можете изобразить это двумя цветами, что означает — вы можете загрузить эту информацию в виде бинарного кода прямо в компьютер.\nТак что в итоге по этому поводу? Что не так уж и немыслимо, если однажды у вас будет возможность загрузить свои собственные воспоминания — возможно, в новое тело. И может быть, вы сможете загрузить воспоминания других людей тоже. И это может иметь только одно-два небольших этических, политических и моральных осложнения. (Смех) Просто подумал.\nВот такого рода вопросы становятся очень интересными вопросами для философов, правителей, экономистов, учёных. Потому что эти технологии развиваются очень быстро.\nРазмышляя над этим, позвольте мне закончить примером с мозгом. Орган, где вы в первую очередь ожидали бы увидеть огромное давление эволюции сегодня, и из-за каналов получения информации, которые становятся массивными, и из-за его пластичности, это мозг.\nЕсть ли у нас какое-либо свидетельство, что это происходит? Ну, давайте взглянем на случаи аутизма на тысячу населения. Вот как это выглядело в 2000. Вот так в 2002, 2006, 2008. Вот увеличение менее, чем за десятилетие. И мы до сих пор не знаем, почему это происходит. Что мы знаем, это то, что потенциально мозг реагирует гиперактивно, гиперпластично, создавая вот таких индивидуумов. И это только одно из имеющихся условий. В том числе вы можете получить людей, которые чрезвычайно умны, людей, которые могут запомнить всё, что они видели в своей жизни, людей, у которых синестезия, людей, у которых шизофрения. В мозге происходит всё, что угодно, и мы до сих пор не понимаем, как и почему это происходит.\nНо один вопрос нужно задать и это — наблюдаем ли мы быстрое развитие мозга и как мы обрабатываем данные? Если подумать, сколько информации поступает в наш мозг, то мы пытаемся принять за день столько же, сколько раньше — за всю жизнь. Есть четыре теории о том, почему это может происходить, плюс целая серия других теорий. У меня нет правильного ответа. Этот вопрос требует дальнейших исследований.\nОдним из вариантов является фетиш фастфуда. Начинают появляться некоторые доказательства что ожирение и диета имеют отношение к модификации генов, которые возможно, оказывают влияние на то, как работает мозг младенца.\nВторой вариант это вариант сексуального компьютерщика. Такое сочетание встречается очень редко. (Смех) (Аплодисменты) Но поскольку все эти компьютерщики начинают объединяться, потому что они высоко квалифицированы, и высоко оплачиваются, а так же из-за других очень детально-ориентированных задач, так вот они концентрируются географически и находят единомышленников и партнёров. Это ассортативная гипотеза спаривания этих генов, укрепляющих друг друга в этих структурах.\nТретья теория: не слишком ли много информации? Мы стараемся переработать так много информации, что некоторые люди получают синестезии и огромные, всё запоминающие трубы. Другие — гиперчувствительны к количеству информации. Третьи — реагируют различными психологическими отклонениями или реакциями на эту информацию. Или это химические вещества.\nНо когда вы видите увеличение порядка состояния в данных условиях. то вы либо измеряете это неправильно, или что-то происходит там очень быстро, может быть даже эволюция, в режиме настоящего времени.\nПодведём итог. По моему мнению, мы переходим из одного вида в другой. И я даже не думал об этом, когда Стив Гулланс и я начали писать вместе. Я думаю, мы переходим в Homo evolutis, который, к лучшему или худшему, не только осознает свою окружающую среду, но и начинает прямо и сознательно контролировать развитие своего вида, бактерий, растений, животных. И я думаю, что это такой порядок изменения, что ваши внуки или ваши правнуки могут сильно отличаться от вас, как вид.\nБольшое спасибо\n(Аплодисменты)"
}
] |
Juan Enriquez: Will our kids be a different species?
TED Talk Subtitles and Transcript: Throughout human evolution, multiple versions of humans co-existed. Could we be mid-upgrade now? Juan Enriquez sweeps across time and space to bring us to the present moment -- and shows how technology is revealing evidence that suggests rapid evolution may be under way.
All right. So, like all good stories, this starts a long, long time ago when there was basically nothing. So here is a complete picture of the universe about 14-odd billion years ago. All energy is concentrated into a single point of energy. For some reason it explodes, and you begin to get these things. So you're now about 14 billion years into this. And these things expand and expand and expand into these giant galaxies, and you get trillions of them. And within these galaxies you get these enormous dust clouds. And I want you to pay particular attention to the three little prongs
in the center of this picture. If you take a close-up of those, they look like this. And what you're looking at is columns of dust where there's so much dust -- by the way, the scale of this is a trillion vertical miles -- and what's happening is there's so much dust, it comes together and it fuses and ignites a thermonuclear reaction. And so what you're watching is the birth of stars. These are stars being born out of here. When enough stars come out, they create a galaxy. This one happens to be a particularly important galaxy, because you are here. (Laughter) And as you take a close-up of this galaxy, you find a relatively normal, not particularly interesting star.
By the way, you're now about two-thirds of the way into this story. So this star doesn't even appear until about two-thirds of the way into this story. And then what happens is there's enough dust left over that it doesn't ignite into a star, it becomes a planet. And this is about a little over four billion years ago.
And soon thereafter there's enough material left over that you get a primordial soup, and that creates life. And life starts to expand and expand and expand, until it goes kaput.
(Laughter)
Now the really strange thing is life goes kaput, not once, not twice, but five times. So almost all life on Earth is wiped out about five times. And as you're thinking about that, what happens is you get more and more complexity, more and more stuff to build new things with. And we don't appear until about 99.96 percent of the time into this story, just to put ourselves and our ancestors in perspective.
So within that context, there's two theories of the case as to why we're all here. The first theory of the case is that's all she wrote. Under that theory, we are the be-all and end-all of all creation. And the reason for trillions of galaxies, sextillions of planets, is to create something that looks like that and something that looks like that. And that's the purpose of the universe; and then it flat-lines, it doesn't get any better.
(Laughter)
The only question you might want to ask yourself is, could that be just mildly arrogant? And if it is -- and particularly given the fact that we came very close to extinction. There were only about 2,000 of our species left. A few more weeks without rain, we would have never seen any of these.
(Laughter)
(Applause)
So maybe you have to think about a second theory if the first one isn't good enough. Second theory is: Could we upgrade? (Laughter) Well, why would one ask a question like that? Because there have been at least 29 upgrades so far of humanoids. So it turns out that we have upgraded. We've upgraded time and again and again. And it turns out that we keep discovering upgrades. We found this one last year. We found another one last month.
And as you're thinking about this, you might also ask the question: So why a single human species? Wouldn't it be really odd if you went to Africa and Asia and Antarctica and found exactly the same bird -- particularly given that we co-existed at the same time with at least eight other versions of humanoid at the same time on this planet? So the normal state of affairs is not to have just a Homo sapiens; the normal state of affairs is to have various versions of humans walking around.
And if that is the normal state of affairs, then you might ask yourself, all right, so if we want to create something else, how big does a mutation have to be? Well Svante Paabo has the answer. The difference between humans and Neanderthal is 0.004 percent of gene code. That's how big the difference is one species to another. This explains most contemporary political debates.
(Laughter)
But as you're thinking about this, one of the interesting things is how small these mutations are and where they take place. Difference human/Neanderthal is sperm and testis, smell and skin. And those are the specific genes that differ from one to the other. So very small changes can have a big impact.
And as you're thinking about this, we're continuing to mutate. So about 10,000 years ago by the Black Sea, we had one mutation in one gene which led to blue eyes. And this is continuing and continuing and continuing.
And as it continues, one of the things that's going to happen this year is we're going to discover the first 10,000 human genomes, because it's gotten cheap enough to do the gene sequencing. And when we find these, we may find differences.
And by the way, this is not a debate that we're ready for, because we have really misused the science in this. In the 1920s, we thought there were major differences between people. That was partly based on Francis Galton's work. He was Darwin's cousin. But the U.S., the Carnegie Institute, Stanford, American Neurological Association took this really far. That got exported and was really misused. In fact, it led to some absolutely horrendous treatment of human beings. So since the 1940s, we've been saying there are no differences, we're all identical. We're going to know at year end if that is true.
And as we think about that, we're actually beginning to find things like, do you have an ACE gene? Why would that matter? Because nobody's ever climbed an 8,000-meter peak without oxygen that doesn't have an ACE gene. And if you want to get more specific, how about a 577R genotype? Well it turns out that every male Olympic power athelete ever tested carries at least one of these variants.
If that is true, it leads to some very complicated questions for the London Olympics. Three options: Do you want the Olympics to be a showcase for really hardworking mutants? (Laughter) Option number two: Why don't we play it like golf or sailing? Because you have one and you don't have one, I'll give you a tenth of a second head start. Version number three: Because this is a naturally occurring gene and you've got it and you didn't pick the right parents, you get the right to upgrade. Three different options. If these differences are the difference between an Olympic medal and a non-Olympic medal.
And it turns out that as we discover these things, we human beings really like to change how we look, how we act, what our bodies do. And we had about 10.2 million plastic surgeries in the United States, except that with the technologies that are coming online today, today's corrections, deletions, augmentations and enhancements are going to seem like child's play.
You already saw the work by Tony Atala on TED, but this ability to start filling things like inkjet cartridges with cells are allowing us to print skin, organs and a whole series of other body parts. And as these technologies go forward, you keep seeing this, you keep seeing this, you keep seeing things -- 2000, human genome sequence -- and it seems like nothing's happening, until it does. And we may just be in some of these weeks.
And as you're thinking about these two guys sequencing a human genome in 2000 and the Public Project sequencing the human genome in 2000, then you don't hear a lot, until you hear about an experiment last year in China, where they take skin cells from this mouse, put four chemicals on it, turn those skin cells into stem cells, let the stem cells grow and create a full copy of that mouse.
That's a big deal. Because in essence what it means is you can take a cell, which is a pluripotent stem cell, which is like a skier at the top of a mountain, and those two skiers become two pluripotent stem cells, four, eight, 16, and then it gets so crowded after 16 divisions that those cells have to differentiate. So they go down one side of the mountain, they go down another. And as they pick that, these become bone, and then they pick another road and these become platelets, and these become macrophages, and these become T cells. But it's really hard, once you ski down, to get back up. Unless, of course, if you have a ski lift. And what those four chemicals do is they take any cell and take it way back up the mountain so it can become any body part.
And as you think of that, what it means is potentially you can rebuild a full copy of any organism out of any one of its cells. That turns out to be a big deal because now you can take, not just mouse cells, but you can human skin cells and turn them into human stem cells. And then what they did in October is they took skin cells, turned them into stem cells and began to turn them into liver cells. So in theory, you could grow any organ from any one of your cells.
Here's a second experiment: If you could photocopy your body, maybe you also want to take your mind. And one of the things you saw at TED about a year and a half ago was this guy. And he gave a wonderful technical talk. He's a professor at MIT. But in essence what he said is you can take retroviruses, which get inside brain cells of mice. You can tag them with proteins that light up when you light them. And you can map the exact pathways when a mouse sees, feels, touches, remembers, loves. And then you can take a fiber optic cable and light up some of the same things. And by the way, as you do this, you can image it in two colors, which means you can download this information as binary code directly into a computer.
So what's the bottom line on that? Well it's not completely inconceivable that someday you'll be able to download your own memories, maybe into a new body. And maybe you can upload other people's memories as well. And this might have just one or two small ethical, political, moral implications. (Laughter) Just a thought.
Here's the kind of questions that are becoming interesting questions for philosophers, for governing people, for economists, for scientists. Because these technologies are moving really quickly.
And as you think about it, let me close with an example of the brain. The first place where you would expect to see enormous evolutionary pressure today, both because of the inputs, which are becoming massive, and because of the plasticity of the organ, is the brain.
Do we have any evidence that that is happening? Well let's take a look at something like autism incidence per thousand. Here's what it looks like in 2000. Here's what it looks like in 2002, 2006, 2008. Here's the increase in less than a decade. And we still don't know why this is happening. What we do know is, potentially, the brain is reacting in a hyperactive, hyper-plastic way, and creating individuals that are like this. And this is only one of the conditions that's out there. You've also got people with who are extraordinarily smart, people who can remember everything they've seen in their lives, people who've got synesthesia, people who've got schizophrenia. You've got all kinds of stuff going on out there, and we still don't understand how and why this is happening.
But one question you might want to ask is, are we seeing a rapid evolution of the brain and of how we process data? Because when you think of how much data's coming into our brains, we're trying to take in as much data in a day as people used to take in in a lifetime. And as you're thinking about this, there's four theories as to why this might be going on, plus a whole series of others. I don't have a good answer. There really needs to be more research on this.
One option is the fast food fetish. There's beginning to be some evidence that obesity and diet have something to do with gene modifications, which may or may not have an impact on how the brain of an infant works.
A second option is the sexy geek option. These conditions are highly rare. (Laughter) (Applause) But what's beginning to happen is because these geeks are all getting together, because they are highly qualified for computer programming and it is highly remunerated, as well as other very detail-oriented tasks, that they are concentrating geographically and finding like-minded mates. So this is the assortative mating hypothesis of these genes reinforcing one another in these structures.
The third, is this too much information? We're trying to process so much stuff that some people get synesthetic and just have huge pipes that remember everything. Other people get hyper-sensitive to the amount of information. Other people react with various psychological conditions or reactions to this information. Or maybe it's chemicals.
But when you see an increase of that order of magnitude in a condition, either you're not measuring it right or there's something going on very quickly, and it may be evolution in real time.
Here's the bottom line. What I think we are doing is we're transitioning as a species. And I didn't think this when Steve Gullans and I started writing together. I think we're transitioning into Homo evolutis that, for better or worse, is not just a hominid that's conscious of his or her environment, it's a hominid that's beginning to directly and deliberately control the evolution of its own species, of bacteria, of plants, of animals. And I think that's such an order of magnitude change that your grandkids or your great-grandkids may be a species very different from you.
Thank you very much.
(Applause)
|
Хуан Энрикес: Будут ли наши дети другим видом людей?
TED Talk Subtitles and Transcript: На протяжении эволюции человека несколько версий людей сосуществовали одновременно. Можем ли мы сейчас находиться в середине процесса обновления человеческого вида? В программе TEDxSummit Хуан Энрикес проносится через пространство и время, чтобы привести нас к текущему моменту и показывает, как технология представляет доказательства того, что следующий шаг эволюции уже не за горами.
Итак, как и положено всякой хорошей истории, эта началась давным-давно, когда ничего ещё практически и не было. Вот полная картина тогдашней вселенной около 14 миллиардов лет назад. Вся энергия сконцентрирована в одной точке. По какой-то причине она взрывается, и получаются вот такие вещи. И все 14 миллиардов лет мы имеем с этим дело. Всё продолжает расти, расти, и вырастает до гигантских галактик, и их получаются триллионы. А внутри этих галактик образуются вот эти огромные облака пыли. А сейчас я прошу вас обратить особое внимание на эти три зубчика
в центре картины. Если хорошо приглядеться, вблизи они выглядят вот так. То, что вы видите, — это колонны пыли, где пыли так много — между прочим, масштаб здесь показан в триллионах вертикальных миль — так вот, здесь происходит следующее: пыли так много, что она сплавляется вместе и, возгораясь, вызывает термоядерную реакцию. И то, что вы сейчас видите, это рождение звёзд. Вот эти звезды, рождённые таким образом. Когда их возникло достаточное количество, из них образуется галактика. Вот эта галактика особенно важная, потому что вы как раз в ней и находитесь. (Смех) А если вы приглядитесь к ней поближе, вы обнаружите довольно обычную, ничем особо не выдающуюся звезду.
Между прочим, вы сейчас прослушали где-то две трети этой истории. А эта звезда даже и не упоминалась в течение двух третей моего рассказа. А далее происходит то, что когда оставшейся пыли не достаточно для возгорания и рождения звезды, вместо звезды получается планета. Происходит это немногим больше четырёх миллиардов лет назад.
Вскоре после этого остаётся достаточно материала для получения первичного супа, в котором возникает жизнь. И жизнь начинает расти и расширяться, пока ей не наступит капут.
(Смех)
А самое странное, что этот капут случается не раз, не два, а пять раз. Таким образом, вся жизнь на Земле полностью исчезает пять раз. И, если задуматься над этим, с каждым разом жизнь становится всё сложнее и сложнее. Всё больше материала для создания новых вещей. А мы даже и не появляемся на протяжении 99,96 процентов этой истории — оцените перспективу для нас и наших предков.
Итак, в этом контексте существуют две теории о том, почему мы все тут. Первая теория достаточно прямолинейная. По этой теории, мы являемся началом и концом всего мироздания. И причина появления триллионов галактик, сикстиллионов планет, это создание нечто такого и нечто такого. И это и есть причина существования вселенной, и её уплощения, что не самый лучший вариант.
(Смех)
Единственный вопрос, которым вы, возможно задаётесь, не преувеличиваем ли мы слегка своё значение? И что если да — особенно принимая во внимание, как близки мы были к исчезновению. Оставалось только около 2 000 представителей человеческого рода. Несколько недель без дождя, и мы бы никого из них уже не увидели.
(Смех)
(Аплодисменты)
Поэтому возможно вам надо подумать о второй теории, если первая недостаточно убедительна. Вторая теория это: Могли бы мы как-то усовершенствоваться? (Смех) Впрочем, с чего бы это вдруг такой вопрос? С того, что известно по меньшей мере 29 обновлений человеческой расы. Стало быть, мы обновлялись. Мы усовершенствовались, снова и снова. Известно, что мы продолжаем обнаруживать обновления. Вот что мы обнаружили в прошлом году. Это — в прошлом месяце.
А раз уж вы об этом задумались, вы возможно зададите вопрос: Почему только отдельные представители человеческой расы? Не странно было бы отправившись в Африку, Азию и Антарктику обнаружить там одну и ту же птицу, особенно учитывая, что мы одновременно сосуществовали с, по меньшей мере восемью другими версиями гуманоидов, жившими на этой планете в одно и то же время? Нормальное положение вещей это не когда есть только Homo sapiens; нормальное положение вещей это когда вокруг одновременно существуют разные версии людей.
И если это — нормальное положение вещей, возможно, вы спросите себя: Хорошо, если мы хотим создать нечто другое, как далеко должна зайти мутация? Ну, ответ знает Сване Паабо. Разница между людьми и неандертальцами составляет 0,004 генетического кода. Такова разница между разными видами. Это разъясняет причину современных политических разногласий.
(Смех)
Но, если задуматься над этим, один из интересных моментов является то, насколько малы мутации и где они происходят. Разница между человеком и неандертальцем заключается в сперме и яичке, запахе и коже. Именно эти специфические гены отличают один вид от другого. Итак, очень маленькие изменения могут иметь большое влияние.
И, если задуматься, мы продолжаем мутировать. Так, около 10 000 лет назад, на берегах Чёрного моря, у нас произошло изменение одного гена, которое привело к появлению голубых глаз. И всё это продолжается, продолжается, продолжается.
И поскольку это процесс продолжается, одним из событий, которые произойдут в этом году, будет то, что мы обнаружим первые 10 000 человеческих геномов, потому что процесс секвенирования стал достаточно дешёвым. И когда мы их найдём, мы возможно обнаружим и различия.
И, кстати, это не дискуссия, к которой мы готовы, потому что мы действительно неправильно использовали науку в этом деле. В 20х годах мы считали, что между людьми есть существенные различия. Частично это мнение базировалось на работах Франсиса Галтона. Он был двоюродным братом Дарвина. Но американский институт Карнеги, Стэнфорд, Американская Неврологическая Ассоциация значительно развили это учение. Оно пошло на экспорт и было использовано неправильно. Фактически, это привело к абсолютно ужасному обращению с человеческими существами. И с 1940-х мы говорим, что разницы между людьми нет, что мы идентичны. В конце этого года мы будем знать, так ли это.
Если задуматься, мы фактически начали находить некоторые вещи, например, если ли у вас ген ангиотензин? Почему это важно? Потому что все, взобравшиеся на высоту 8 000 м без кислорода имели ген ангиотензин. А если вы хотите ещё конкретнее, как насчёт генотипа 577R? Оказывается, что каждый протестированный олимпийский силовой атлет обладает хотя бы одной из разновидностей этого гена.
И если это правда, то это подводит нас к очень сложным вопросам касательно олимпиады в Лондоне. Три возможности: Хотите ли вы, чтобы Олимпийские игры стали витриной для трудолюбивых мутантов? (Смех) Вторая возможность: Почему мы не поступим как в гольфе или парусном спорте? Если у меня есть такой ген, а у тебя нет, я дам тебе одну десятую секунды форы. Возможность номер три: Поскольку этот ген появляется естественным путём, и ты его получил, а ты — специально родителей не выбирал, у тебя есть полное право на обновление. Три разных возможности. Если эти различия определяют различие между олимпийской и не-олимпийской медалью.
Оказывается, по мере обнаружения этих вещей, что мы, люди, действительно любим изменять как мы выглядим, как мы ведём себя, что делает наше тело. В США было проведено около 10,2 миллионов операций пластической хирургии, а теперь, при участии новейших технологий, сегодняшние исправления, удаления, дополнения и улучшения, будут выглядеть как детская игра.
Вы уже видели работу Тони Атала на TED, и способность начать заправлять человеческие клетки как картриджи в принтере, позволит нам печатать кожу, органы, и целые серии других частей тела. И по мере развития этих технологий вы видите то, и другое, вы видите всё это — 2000, геном человека — а вроде ничего и не происходит, пока не произойдёт. И возможно даже на этой неделе.
Задумайтесь, эти двое секвенировали геном человека в 2000 году. Проект «Геном Человека» успешно завершился в 2000. А потом об этом ничего не говорят, пока ты не узнаешь про прошлогодний эксперимент в Китае, где взяли кожные клетки вот у этой мыши, добавили четыре химических вещества, превратили клетки кожи в стволовые клетки, дали им расти, и создали точную копию этой мыши.
Это что-то. Потому что в сущности это значит, что вы можете взять клетку, которая является плюрипотентной стволовой клеткой, которая, как лыжник на вершине горы, и эти два лыжника становятся двумя плюрипотентными стволовыми клетками, четырьмя, восемью, шестнадцатью, и затем там становится так тесно после 16 делений, что эти клетки должны дифференцироваться. Итак, эти спускаются по одной стороне горы, эти — по другой. Вот они идут сюда, получается кость, затем они выбирают другую дорогу и из них получаются тромбоциты, из этих получаются макрофаги, а из этих — T-клетки. Но очень трудно, съехав на лыжах вниз, взобраться обратно наверх. Если, конечно, у тебя нет лыжного подъёмника. Так вот те самые четыре химических вещества берут каждую клетку и поднимают её обратно на вершину горы, чтобы она могла стать любой частью тела.
Если задуматься, это значит, что потенциально вы можете заново построить полную копию любого организма из любой его клетки. Это действительно не кот начихал, потому что вы можете взять не только мышиные клетки, а человеческие кожные клетки и превратить их в стволовые клетки. Что было сделано в октябре: были взяты кожные клетки, превращены в стволовые клетки, и стали превращать их в клетки печени. Итак, теоретически, можно выращивать любой орган из любой клетки.
Вот второй эксперимент: если бы вы могли создать прототип своего тела то, возможно, вы бы хотели взять и разум. И одно из выступлений вы видели здесь, на TED, около полутора лет назад, выступление вот этого товарища. Это было прекрасное техническое выступление профессора Массачусетского технологического института. Он в сущности сказал, что вы можете взять ретровирусы, которые попадают внутрь клеток мозга мышей. Вы можете пометить их белками, это подсветит их, когда вы их осветите. И вы можете обозначить точные пути, когда мышь видит, чувствует, трогает, помнит, любит. Затем вы берете кабель из оптического волокна и освещаете похожие моменты в этой цепочке. И кстати, когда вы это делаете, вы можете изобразить это двумя цветами, что означает — вы можете загрузить эту информацию в виде бинарного кода прямо в компьютер.
Так что в итоге по этому поводу? Что не так уж и немыслимо, если однажды у вас будет возможность загрузить свои собственные воспоминания — возможно, в новое тело. И может быть, вы сможете загрузить воспоминания других людей тоже. И это может иметь только одно-два небольших этических, политических и моральных осложнения. (Смех) Просто подумал.
Вот такого рода вопросы становятся очень интересными вопросами для философов, правителей, экономистов, учёных. Потому что эти технологии развиваются очень быстро.
Размышляя над этим, позвольте мне закончить примером с мозгом. Орган, где вы в первую очередь ожидали бы увидеть огромное давление эволюции сегодня, и из-за каналов получения информации, которые становятся массивными, и из-за его пластичности, это мозг.
Есть ли у нас какое-либо свидетельство, что это происходит? Ну, давайте взглянем на случаи аутизма на тысячу населения. Вот как это выглядело в 2000. Вот так в 2002, 2006, 2008. Вот увеличение менее, чем за десятилетие. И мы до сих пор не знаем, почему это происходит. Что мы знаем, это то, что потенциально мозг реагирует гиперактивно, гиперпластично, создавая вот таких индивидуумов. И это только одно из имеющихся условий. В том числе вы можете получить людей, которые чрезвычайно умны, людей, которые могут запомнить всё, что они видели в своей жизни, людей, у которых синестезия, людей, у которых шизофрения. В мозге происходит всё, что угодно, и мы до сих пор не понимаем, как и почему это происходит.
Но один вопрос нужно задать и это — наблюдаем ли мы быстрое развитие мозга и как мы обрабатываем данные? Если подумать, сколько информации поступает в наш мозг, то мы пытаемся принять за день столько же, сколько раньше — за всю жизнь. Есть четыре теории о том, почему это может происходить, плюс целая серия других теорий. У меня нет правильного ответа. Этот вопрос требует дальнейших исследований.
Одним из вариантов является фетиш фастфуда. Начинают появляться некоторые доказательства что ожирение и диета имеют отношение к модификации генов, которые возможно, оказывают влияние на то, как работает мозг младенца.
Второй вариант это вариант сексуального компьютерщика. Такое сочетание встречается очень редко. (Смех) (Аплодисменты) Но поскольку все эти компьютерщики начинают объединяться, потому что они высоко квалифицированы, и высоко оплачиваются, а так же из-за других очень детально-ориентированных задач, так вот они концентрируются географически и находят единомышленников и партнёров. Это ассортативная гипотеза спаривания этих генов, укрепляющих друг друга в этих структурах.
Третья теория: не слишком ли много информации? Мы стараемся переработать так много информации, что некоторые люди получают синестезии и огромные, всё запоминающие трубы. Другие — гиперчувствительны к количеству информации. Третьи — реагируют различными психологическими отклонениями или реакциями на эту информацию. Или это химические вещества.
Но когда вы видите увеличение порядка состояния в данных условиях. то вы либо измеряете это неправильно, или что-то происходит там очень быстро, может быть даже эволюция, в режиме настоящего времени.
Подведём итог. По моему мнению, мы переходим из одного вида в другой. И я даже не думал об этом, когда Стив Гулланс и я начали писать вместе. Я думаю, мы переходим в Homo evolutis, который, к лучшему или худшему, не только осознает свою окружающую среду, но и начинает прямо и сознательно контролировать развитие своего вида, бактерий, растений, животных. И я думаю, что это такой порядок изменения, что ваши внуки или ваши правнуки могут сильно отличаться от вас, как вид.
Большое спасибо
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dan Barber: A foie gras parable\nTED Talk Subtitles and Transcript: At the Taste3 conference, chef Dan Barber tells the story of a small farm in Spain that has found a humane way to produce foie gras. Raising his geese in a natural environment, farmer Eduardo Sousa embodies the kind of food production Barber believes in.\nI went to Spain a few months ago and I had the best foie gras of my life. The best culinary experience of my life. Because what I saw, I'm convinced, is the future of cooking. Ridiculous, right? Foie gras and the future of cooking. There's not a food today that's more maligned than foie gras, right? I mean, it's crucified. It was outlawed in Chicago for a while. It's pending here in California, and just recently in New York. It's like if you're a chef and you put it on your menu, you risk being attacked. Really, it happened here in San Francisco to a famous chef.\nI'm not saying that there's not a rationale for being opposed to foie gras. The reasons usually just boil down to the gavage, which is the force feeding. Basically you take a goose or a duck and you force feed a ton of grain down its throat. More grain in a couple of weeks than it would ever get in a lifetime. Its liver expands by eight times. Suffice to say it's like -- it's not the prettiest picture of sustainable farming.\nThe problem for us chefs is that it's so freakin' delicious. (Laughter) I mean, I love the stuff. It is fatty, it's sweet, it's silky, it's unctuous. It makes everything else you put it with taste incredible. Can we produce a menu that's delicious without foie gras? Yes, sure. You can also bike the Tour de France without steroids, right? (Laughter) Not a lot of people are doing it. And for good reason. (Laughter)\nSo several months ago, a friend of mine sent me this link to this guy, Eduardo Sousa. Eduardo is doing what he calls natural foie gras. Natural foie gras. What's natural about foie gras? To take advantage of when the temperature drops in the fall, geese and ducks gorge on food to prepare for the harsh realities of winter. And the rest of the year they're free to roam around Eduardo's land and eat what they want. So no gavage, no force feeding, no factory-like conditions, no cruelty.\nAnd it's shockingly not a new idea. His great-granddad started -- Patería de Sousa -- in 1812. And they've been doing it quietly ever since. That is until last year, when Eduardo won the Coup de Coeur, the coveted French gastronomic prize. It's like the Olympics of food products. He placed first for his foie gras. Big, big problem. As he said to me, that really pissed the French off. (Laughter) He said it sort of gleefully.\nIt was all over the papers. I read about it. It was in Le Monde. \"Spanish chef accused ... \" -- and the French accused him. \"Spanish chef accused of cheating.\" They accused him of paying off the judges. They implicated actually, the Spanish government, amazingly. Huh, amazing. A huge scandal for a few weeks. Couldn't find a shred of evidence. Now, look at the guy. He doesn't look like a guy who's paying off French judges for his foie gras. So that died down, and very soon afterward, new controversy. He shouldn't win because it's not foie gras. It's not foie gras because it's not gavage. There's no force feeding. So by definition, he's lying and should be disqualified.\nAs funny as it sounds, articulating it now and reading about it -- actually, if we had talked about it before this controversy, I would have said, \"That's kind of true.\" You know, foie gras by definition, force feeding, it's gavage, and that's what you get when you want foie gras. That is, until I went to Eduardo's farm in Extremadura, 50 miles north of Seville, right on the Portugal border. I saw first-hand a system that is incredibly complex and then at the same time, like everything beautiful in nature, is utterly simple. And he said to me, really from the first moment, my life's work is to give the geese what they want. He repeated that about 50 times in the two days I was with him. I'm just here to give the geese what they want. Actually, when I showed up he was lying down with the geese with his cell phone taking pictures of them like his children in the grass. Amazing. He's really just in love with -- he's at one with -- he's the goose whisperer. (Laughter)\nAnd when I was speaking to him, you know, I thought, like I'm speaking to you now, right, but sort of in the middle of my questions, my excited questions, because the more I got to know him and his system, the more exciting this whole idea became. He kept going like this to me. And I thought, OK, excited Jew from New York, right? I'm talking a little too aggressively, whatever, so you know, I slowed down. And finally, by the end of the day I was like, Ed-uar-do, you know like this? But he was still going like this. I figured it out. I was speaking too loudly. So I hushed my voice. I kind of like asked these questions and chatted with him through a translator in kind of a half whisper. And he stopped doing this. And amazingly, the geese who were on the other side of the paddock when I was around -- \"Get the hell away from this kid!\" -- when I lowered my voice, they all came right up to us. Right up to us, like right up to here. Right along the fence line.\nAnd fence line was amazing in itself. The fence -- like this conception of fence that we have it's totally backward with him. The electricity on this fiberglass fence is only on the outside. He rewired it. He invented it. I've never seen it. Have you? You fence in animals. You electrify the inside. He doesn't. He electrifies only the outside. Why? Because he said to me that he felt like the geese -- and he proved this actually, not just a conceit, he proved this -- the geese felt manipulated when they were imprisoned in their little paddocks. Even though they were imprisoned in this Garden of Eden with figs and everything else. He felt like they felt manipulated. So he got rid of the electricity, he got rid of current on the inside and kept it on the outside, so it would protect them against coyotes and other predators.\nNow, what happened? They ate, and he showed me on a chart, how they ate about 20 percent more feed to feed their livers. The landscape is incredible. I mean, his farm is incredible. It really is the Garden of Eden. There's figs and everything else there for the taking. And the irony of ironies is because Extremadura, the area -- what does Extremadura mean? Extra hard land, right? Extra difficult. Extra hard. But over four generations, he and his family have literally transformed this extra hard land into a tasting menu. Upgrades the life for these geese. And they are allowed to take whatever they want.\nAnother irony, the double irony is that on the figs and the olives, Eduardo can make more money selling those than he can on the foie gras. He doesn't care. He lets them take what they want and he says, \"Usually, it's about 50 percent. They're very fair.\" The other 50 percent, he takes and he sells and he makes money on them. Part of the income for his farm. A big part of his income for his farm. But he never controls it. They get what they want, they leave the rest for me and I sell it.\nHis biggest obstacle, really, was the marketplace, which demands these days bright yellow foie gras. That's how I've been trained. You want to look and see what good foie gras is, it's got to be bright yellow. It's the indication that it's the best foie gras. Well, because he doesn't force feed, because he doesn't gavage tons of corn, his livers were pretty grey. Or they were. But he found this wild plant called the Lupin bush. The Lupin bush, it's all around Extremadura. He let it go to seed, he took the seeds, he planted it on his 30 acres, all around. And the geese love the Lupin bush. Not for the bush, but for the seeds. And when they eat the seeds, their foie gras turns yellow. Radioactive yellow. Bright yellow. Of the highest quality foie gras yellow I've ever seen. (Laughter)\nSo I'm listening to all this, you know, and I'm like, is this guy for real? Is he making some of this up? Is he like, you know -- because he seemed to have an answer for everything, and it was always nature. It was never him. And I was like, you know, I always get a little, like, weirded out by people who deflect everything away from themselves. Because, really, they want you to look at themselves, right? But he deflected everything away from his ingenuity into working with his landscape.\nSo it's like, here I am, I'm on the fence about this guy, but increasingly, eating up his every word. And we're sitting there, and I hear [clapping] from a distance, so I look over. And he grabs my arm and the translator's, and ducks us under a bush and says, \"Watch this.\" \"Shush,\" he says again for the 500th time to me. \"Shush, watch this.\" And this squadron of geese come over. [Clapping] And they're getting louder, louder, louder, like really loud, right over us. And like airport traffic control, as they start to go past us they're called back -- and they're called back and back and back. And then they circle around. And his geese are calling up now to the wild geese. [Clapping] And the wild geese are calling down. [Clapping] And it's getting louder and louder and they circle and circle and they land. And I'm just saying, \"No way.\" (Laughter) No way.\nAnd I look at Eduardo, who's near tears looking at this, and I say, \"You're telling me that your geese are calling to the wild geese to say come for a visit?\" And he says, \"No, no, no. They've come to stay.\" They've come to stay? (Laughter) It's like the DNA of a goose is to fly south in the winter, right? I said that. I said \"Isn't that what they're put on this Earth for? To fly south in the winter and north when it gets warm?\" He said, \"No, no, no. Their DNA is to find the conditions that are conducive to life. To happiness. They find it here. They don't need anything more.\" They stop. They mate with his domesticated geese, and his flock continues. Think about that for a minute. It's brilliant, right? Imagine -- I don't know, imagine a hog farm in, like, North Carolina, and a wild pig comes upon a factory farm and decides to stay. (Laughter)\nSo how did it taste? I finally got to taste it before I left. He took me to his neighborhood restaurant and he served me some of his foie gras, confit de foie gras. It was incredible. And the problem with saying that, of course, is that you know, at this point it risks hyperbole really easily. And I'd like to make a metaphor, but I don't have one really. I was drinking this guy's Kool-Aid so much, he could have served me goose feathers and I would have been like, this guy's a genius, you know? I'm really in love with him at this point.\nBut it truly was the best foie gras of my life. So much so that I don't think I had ever really had foie gras until that moment. I'd had something that was called foie gras. But this was transformative. Really transformative. And I say to you, I might not stick to this, but I don't think I'll ever serve foie gras on my menu again because of that taste experience with Eduardo. It was sweet, it was unctuous. It had all the qualities of foie gras, but its fat had a lot of integrity and a lot of honesty.\nAnd you could taste herbs, you could taste spices. And I kept -- I said, you know, I swear to God I tasted star anise. I was sure of it. And I'm not like some super taster, you know? But I can taste things. There's 100 percent star anise in there. And he says, \"No.\" And I ended up like going down the spices, and finally, it was like, OK, salt and pepper, thinking he's salted and peppered his liver. But no. He takes the liver when he harvests the foie gras, he sticks them in this jar and he confits it. No salt, no pepper, no oil, no spices. What?\nWe went back out for the final tour of the farm, and he showed me the wild pepper plants and the plants that he made sure existed on his farm for salinity. He doesn't need salt and pepper. And he doesn't need spices, because he's got this potpourri of herbs and flavors that his geese love to gorge on. I turned to him at the end of the meal, and it's a question I asked several times, and he hadn't, kind of, answered me directly, but I said, \"Now look, you're in Spain, some of the greatest chefs in the world are -- Ferran Adria, the preeminent chef of the world today, not that far from you. How come you don't give him this? How come no one's really heard of you?\" And it may be because of the wine, or it may be because of my excitement, he answered me directly and he said, \"Because chefs don't deserve my foie gras.\" (Laughter) And he was right. He was right.\nChefs take foie gras and they make it their own. They create a dish where all the vectors point at us. With Eduardo it's about the expression of nature. And as he said, I think fittingly, it's a gift from God, with God saying, you've done good work. Simple. I flew home, I'm on the flight with my little black book and I took, you know, pages and pages of notes about it. I really was moved. And in the corner of one of these -- one of my notes, is this note that says, when asked, what do you think of conventional foie gras? What do you think of foie gras that 99.99999 percent of the world eats? He said, \"I think it's an insult to history.\" And I wrote, insult to history. I'm on the plane and I'm just tearing my hair out. It's like, why didn't I follow up on that? What the hell does that mean? Insult to history.\nSo I did some research when I got back, and here's what I found. The history of foie gras. Jews invented foie gras. True story. True story. By accident. They were looking for an alternative to schmaltz. Gotten sick of the chicken fat. They were looking for an alternative. And they saw in the fall that there was this natural, beautiful, sweet, delicious fat from geese. And they slaughtered them, used the fat throughout the winter for cooking. The Pharaoh got wind of this -- This is true, right off the Internet. The Pharaoh got -- (Laughter) I swear to God. (Laughter) The Pharaoh got wind of this and wanted to taste it. He tasted it and fell in love with it. He started demanding it.\nAnd he didn't want it just in the fall, he wanted it all year round. And he demanded that the Jews supply enough for everyone. And the Jews, fearing for their life, had to come up with an ingenious idea, or at least try and satisfy the Pharaoh's wishes, of course. And they invented, what? Gavage. They invented gavage in a great moment of fear for their lives, and they provided the Pharaoh with gavage liver, and the good stuff they kept for themselves. Supposedly, anyway. I believe that one.\nThat's the history of foie gras. And if you think about it, it's the history of industrial agriculture. It's the history of what we eat today. Most of what we eat today. Mega-farms, feed lots, chemical amendments, long-distance travel, food processing. All of it, our food system. That's also an insult to history. It's an insult to the basic laws of nature and of biology. Whether we're talking about beef cattle or we're talking about chickens, or we're talking about broccoli or Brussels sprouts, or in the case of this morning's New York Times, catfish -- which wholesale are going out of business.\nWhatever it is, it's a mindset that is reminiscent of General Motors. It's rooted in extraction. Take more, sell more, waste more. And for the future it won't serve us. Jonas Salk has a great quote. He said, \"If all the insects disappeared, life on Earth as we know it would disappear within 50 years. If human beings disappeared, life on Earth as we know it would flourish.\"\nAnd he's right. We need now to adopt a new conception of agriculture. Really new. One in which we stop treating the planet as if it were some kind of business in liquidation. And stop degrading resources under the guise of cheap food. We can start by looking to farmers like Eduardo. Farmers that rely on nature for solutions, for answers, rather than imposing solutions on nature. Listening as Janine Benyus, one of my favorite writers and thinkers about this topic says, \"Listening to nature's operating instructions.\" That's what Eduardo does, and does so brilliantly. And what he showed me and what he can show all of us, I think, is that the great thing for chefs, the great blessing for chefs, and for people that care about food and cooking, is that the most ecological choice for food is also the most ethical choice for food. Whether we're talking about Brussels sprouts or foie gras. And it's also almost always, and I haven't found an example otherwise, but almost always, the most delicious choice. That's serendipitous. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Удивительная притча Дэна Барбера о фуа-гра\nTED Talk Subtitles and Transcript: На конференции Taste3 шеф-повар Дэн Барбер рассказывает историю о маленькой ферме в Испании, где нашли гуманный способ производить фуа-гра. Выращивая своих гусей в естественных условиях, фермер Эдуардо Сюза воплощает в жизнь принципы производства продуктов питания, в которые верит Барбер.\nЯ был в Испании несколько месяцев назад, и там я попробовал лучшее фуа-гра в моей жизни. Самый лучший кулинарный опыт в моей жизни. Потому что я увидел, я убеждён, будущее кулинарии. Нелепо, да? Фуа-гра и будущее кулинарии. Сегодня нет других блюд, кроме фуа-гра, которые имели бы более скверную репутацию, верно? То есть оно просто распято. Оно объявлено вне закона в Чикаго. Продажи приостановлены в Калифорнии, и совсем недавно в Нью-Йорке. Если вы — шеф-повар, и заявляете его в меню, то рискуете подвергнуться нападкам. Правда, это и случилось здесь, в Сан-Франциско с известным шеф-поваром.\nЯ не говорю, что нет ничего разумного в протестах против фуа-гра. Причины протеста обычно сводятся к гаважу, то есть к насильственному кормлению. По сути, вы берете гуся или утку и насильно кормите, впихивая в глотку тонну зерна. За пару недель зерна даётся больше, чем за всю жизнь. Их печень увеличивается в восемь раз. Достаточно сказать, что описана не самая приятная картина устойчивого фермерства.\nДля нас, шефов, проблема в том, что это — чертовски вкусно. (Смех) То есть, я люблю этот продукт. Он жирный, сладкий, шелковистый, маслянистый. Всё, с чем вы его подаёте, делается невероятно вкусным. Можно ли составить меню, которое было бы восхитительным без фуа-гра? Да, конечно. Вы также можете проехать Тур-де-Франс без стероидов, правда? (Смех) Немногие на это способны. По понятным причинам. (Смех)\nТак вот, несколько месяцев назад мой друг прислал мне ссылку на этого парня, Эдуардо Сюза. Эдуардо делает фуа-гра, которое называет натуральным. Натуральное фуа-гра. И что в нем может быть натурального? Используется то, что при падании температуры осенью гуси и утки начинают усиленно питаться, готовясь к суровой реальности зимы. А всё остальное время года они могут свободно разгуливать по земле Эдуардо и есть то, что захочется. Итак, нет гаважа, нет насильственного кормления, нет условий, как на фабрике, нет жестокости.\nУдивительно, но эта идея не нова. Дело начато его прадедом, Патрея Де Сюза, в 1812. И с тех пор они спокойно занимаются этим. Так было до прошлого года, когда Эдуардо выиграл Coup de Coeur, самую желанную гастрономическую награду Франции. Это как Олимпийские игры среди продуктов питания. Он взял первое место со своим фуа-гра. Большая, большая проблема. Как он мне сказал, это взбесило французов. (Смех) Он сказал это, не скрывая радости.\nЭто было во всех газетах. Я читал. Статья была в Ле Монд. «Испанский шеф обвинён...» — французы обвинили его. «Испанский шеф обвинён в мошенничестве». Они обвинили его в подкупе судей. Они вовлекли испанское правительство, потрясающе. Невероятно. Огромный скандал на несколько недель. Не смогли найти ни малейшего доказательства. И теперь посмотрите на этого парня. Он не выглядит как человек, подкупающий французских судей ради фуа-гра. Не удалось, и вскоре новая атака. Он не должен был победить, потому что это — не фуа-гра. Это не фуа-гра, потому что нет гаважа. Нет насильственного кормления. Он лжёт по определению, и должен быть дисквалифицирован.\nИ как бы не было смешно говорить и читать об этом сегодня, действительно, если бы говорили об этом до обвинений, я бы сказал: «В этом есть доля истины». Знаете, фуа-гра по определению — это насильственное кормление, гаваж, и это то, что вы получаете, когда вам нужно фуа-гра. Так было, пока я не посетил ферму Эдуардо в Экстремадура, в 50 милях к северу от Севильи, прямо на границе с Португалией. Я своими глазами увидел систему, невероятную по сложности и, в то же время, как всё прекрасное в природе, крайне простую. И он сказал мне, в первый же момент: работа моей жизни — дать гусям то, что они хотят. Он это повторил около 50 раз за те 2 дня, что я был у него. Я здесь, чтобы дать гусям то, что они хотят. Вообще-то когда я приехал, он лежал рядом с гусями со своим мобильным и фотографировал их как своих детей на траве. Удивительно. Он правда влюблён, он — заклинатель гусей. (Смех)\nА когда я с ним разговаривал, знаете, я думал, как вот сейчас я разговариваю с вами, но посреди моих вопросов, моих взволнованных вопросов, потому что чем больше я узнавал о нем и его системе, тем более привлекательной становилась идея. Он всё показывал мне вот так. И я думал, ну ладно, увлёкшийся еврей из Нью-Йорка, да? Я разговариваю немного напористо, ладно, ну я и притормозил немножко. И, в конце дня, я уже говорил Э-ду-ар-до, понимаете? Но он всё продолжал показывать вот так. И я понял. Я говорил слишком громко. Поэтому я стал говорить тише. Вообще то, я задавал ему вопросы и общался с ним через переводчика полушепотом. И он перестал. И удивительно, что гуси, которые были на другой стороне выгула, когда я был рядом — «Бежим от этого парня куда подальше!» — а когда я стал говорить тише, они все пришли к нам. Прямо к нам подошли, вот так близко. Прямо вдоль забора.\nЗабор сам по себе удивительный. Забор, как концепция ограды, которую мы используем, у него полностью противоположна. Ток на заборе из стекловолокна только снаружи. Он переделал его. Он его изобрёл. Я такого нигде не видел. А вы? Вы огораживаете тех животных, что внутри. Ток изнутри. Он — нет. Он подводит электричество только снаружи. Почему? Потому что он сказал, что почувствовал, как гусь — и он это доказал, это не просто причуда, он доказал — гуси чувствуют, что ими манипулируют, когда их заточают в маленькие выгулы. Даже если бы их заточили в Эдемском саду, где растут фиговые деревья и всё такое. Он почувствовал, как они, что ими манипулируют. Поэтому он избавился от электричества, он избавился от проводки с внутренней стороны и оставил её на внешней, чтобы она защищала их от койотов и других хищников.\nИ что же произошло потом? Они стали есть, и он показал мне график, они стали есть на 20% больше, чтобы прокормить свою печень. Потрясающий пейзаж. В смысле, его ферма потрясающая. Она правда как Эдемский сад. Там фиговые деревья и всё остальное. А ирония в том, что Экстремадура, само место — что значит Экстремадура? Экстра тяжёлая земля, так? Экстра сложная. Экстра тяжёлая. Но уже четыре поколения он и его семья буквально трансформировали эту экстра сложную землю во вкусное меню. Улучшили жизнь для гусей. И позволили им брать всё, что им нужно.\nА другая ирония, двойная ирония, что весь этот инжир и оливки Эдуардо может продавать и зарабатывать ещё больше денег, чем он получает от фуа-гра. Но ему всё равно. Он позволяет им брать всё, что им нужно, и говорит: «Обычно, это около 50%. Они очень честные». Другие 50% он собирает, продаёт и зарабатывает на этом. Часть дохода его фермы. Большая часть доходов его фермы. Но он никогда не контролирует её. Они берут всё, что хотят, а остальное оставляют мне, и я это продаю.\nГлавное препятствие для него — рынок, на котором сегодня спрос на фуа гра ярко желтого цвета. Этому и меня учили. Вам надо взглянуть и оценить качество фуа-гра, Оно должна быть ярко жёлтого цвета. Это признак фуа-гра отличного качества. Хорошо, но поскольку он не кормит насильно, поскольку он не использует гаваж и тонны кукурузы, печень его гусей довольно серая на цвет. Или была такой. Но он нашёл дикое растение, которое называется люпин. Люпин, он растёт повсюду в Экстремадура. Он дождался семян, собрал их, он засеял их на 30 акрах, повсюду. И гуси любят Люпин. Не само растение, только его семена. И когда они едят семена, фуа-гра становится жёлтым. Радиоактивно жёлтым. Ярко жёлтым. Жёлтым, который соответствует высочайшему качеству фуа-гра, которое я когда-либо видел. (Смех)\nВ общем, я всё это слушаю и думаю про себя: Неужели это всё правда? Может, он сочиняет? Как так, ну вы знаете — казалось, у него готов на всё ответ, и всё благодаря природе. А он ни при чем. И я, ну знаете, я всегда слегка удивляюсь людям, которые принижают свою роль. Потому что, в самом деле, они хотят обратить внимание на самих себя, так? Но он отрицал свою смекалку, объясняя успехи работой на своей земле.\nПоэтому я все никак не мог определиться относительно этого парня, но всё больше стал ловить каждое его слово. И вот мы сидим, я слышу (хлопки) вдали, и я поворачиваюсь. А он хватает меня и переводчика за руку заставляет нас присесть за куст и говорит: «Смотрите». «Ш-ш-ш», говорит он мне уже в 500-й раз. «Ш-ш-ш, смотрите». И вот подлетает целая эскадрилья гусей. (Хлопки крыльев) Всё громче, и громче, и громче, прямо над нами. Как диспетчерская в аэропорту, когда они уже были прямо над нами, Они разворачиваются — и они разворачиваются снова, и снова, и снова. И тогда они стали летать по кругу. И его гуси стали вызывать диких гусей. (Хлопки) И дикие гуси отзывались. (Хлопки) И становилось всё громче и громче, и они кружили и кружили, и они приземлились. И говорю: «Не может быть». (Смех) Не может быть.\nИ я смотрю на Эдуардо, у которого слезы стоят в глазах, и говорю: «Ты утверждаешь, что твои гуси зовут диких гусей спуститься в гости?» И он говорит: «Нет, нет, нет. Они прилетели, чтобы остаться». Они прилетели остаться? (Смех) Это же просто в ДНК гусей — зимой улетать на юг, правильно? Я сказал это и добавил: «Они созданы на Земле для этого, ведь так? Лететь на юг зимой и на север, когда становится жарко?» Он говорит: «Нет, нет, нет. Их ДНК — это найти условия, благоприятные для жизни. Счастью. Они нашли их здесь. Им больше уже ничего не нужно». Они приземлились. Они познакомились с местными гусями. И его стадо приумножилось. Задумайтесь об этом на минутку. Великолепно, да? Представьте — я не знаю, представьте ферму, например, в Северной Каролине, и дикие свиньи приходят на промышленную ферму и решают остаться. (Смех)\nНу и каково это на вкус? В конце концов, я попробовал до своего отлёта. Он пригласили меня в ресторан по соседству и угостил меня фуа-гра, конфи фуа-гра. Это было невероятно. И проблема в том, что говоря об этом, конечно вы понимаете, есть реальный риск приукрасить. И я хочу дать метафору, но я не могу подобрать ни одной. Я настолько проникся идеями этого парня, что он мог подать мне гусиные перья и они мне бы понравились, этот парень — гений, вы понимаете? Я по-настоящему влюблён в него.\nНо это на самом деле было лучшее фуа-гра в моей жизни. Настолько хорошее, что можно считать — до этого я и не пробовал фуа-гра вовсе. Только что-то такое, что называли «фуа-гра». Но это было преобразующим. На самом деле. И я говорю вам, не то чтобы клянусь, но я не думаю, что я буду в будущем предлагать фуа-гра в своём меню, потому что пережил этот опыт вкусовых ощущений у Эдуардо. Это было сладко, это было маслянисто. Это имело все качества фуа-гра, но этот жир был полон цельного и честного вкуса.\nИ вы могли почувствовать вкус трав, вкус специй. Я продолжил, сказав, клянусь Богом, я чувствую звёздочки аниса. Я был в этом уверен. И я не то, чтобы сверх дегустатор, понимаете? Но я могу почувствовать вкус. Звезды аниса были там, 100%. И он сказал: «Нет». И я закончил, перечисляя специи, и в конце заключил, ладно, соль и перец, думая, что он солит и перчит печень, Но нет. Он берет печень такой, какой получает её при разделке, погружает её в посуду и делает конфи. Ни соли, ни перца, ни масла, ни специй. Что?\nМы вернулись на ферму на прощание, и он показал мне, где у него растёт дикий перец и растения для солёности, он просто проверяет, чтобы они росли на ферме. Ему соль и перец не нужны. И ему не нужны специи, потому что у него есть попурри из трав и вкусов, которые так нравятся его гусям. Я повернулся к нему в конце ужина, я задал ему вопрос, который задавал уже несколько раз, и так и не ответил мне на него прямо, я спросил: «Смотри, ты — в Испании, один из величайших шефов в мире — Ферран Адриа, выдающийся шеф современности, здесь неподалёку. Как ты не предложишь ему это? Как так, что никто о тебе ничего не слышал?» И может быть из-за вина, или возможно из-за моего возбуждения, он ответил мне прямо, сказав: «Потому что шеф не заслуживает моё фуа-гра». (Смех) И он был прав. Он был прав.\nШефы берут фуа-гра и готовят его по-своему. Они готовят блюдо, в котором все векторы сходятся на нас. С Эдуардо это становится проявлением природы. И как он и сказал, с достоинством. это дар от Бога, с божественным благословением за хорошую работу. Просто. Я летел домой, и в полете в маленький чёрный блокнот и делал заметки об этом, страница за страницей. Я действительно был тронут. И в уголке одной из них — одной из моих заметок, была заметка о его ответе, на вопрос: что вы думаете о традиционном фуа-гра? Что вы думаете о фуа-гра, которое в 99,99999% случаев едят во всем мире? Он сказал: «Я думаю, что это оскорбление истории». И я записал, оскорбление истории. Я был в самолёте и просто места себе не находил. Ну как же так, я не вернулся к этому? Что, черт возьми, это значит? Оскорбление истории.\nИтак, по возвращению я провёл своё расследование, и вот что я обнаружил. История фуа-гра. Евреи придумали фуа-гра. В самом деле. В самом деле. Случайно. Они искали замену шмальтцу. От куриного жира их уже тошнило. Они искали альтернативу. И они заметили, что по осени можно получит натуральный, прекрасный, сладкий, вкуснейший гусиный жир. Забив гусей, они готовили пищу с этим жиром всю зиму. Фараон пронюхал об этом — Это правда, всё есть в Интернете. Фараон — (Смех) Клянусь Богом. (Смех) Фараон пронюхал об этом и захотел попробовать. Попробовал и просто влюбился. Он начал требовать это.\nИ он хотел это есть не только осенью, он хотел это круглый год. И он потребовал, чтобы евреи поставляли столько, чтобы хватило всем. И евреи, в страхе за свою жизнь, должны были придумать что-то гениальное, или как минимум постараться удовлетворить пожелания Фараона. И они придумали что? Гаваж. Они придумали гаваж в момент страха за свои жизни, и они поставляли фараону печень после гаважа, и для себя они оставляли правильный продукт. Предположительно так. Я верю, так было.\nВот история фуа-гра. И если вы задумаетесь об этом, это история промышленного сельского хозяйства. Это история того, что мы едим сегодня. Большинства продуктов, что мы едим. Мега-фермы, откорм, химические добавки, дальние перевозки, пищевая промышленность, Всё это — наша система питания. И это также и оскорбление истории. Это оскорбление основных законов природы и биологии. Говорим ли мы о мясном скоте, или мы говорим о курицах, или мы говорим о брокколи или брюссельской капусте, или, как в заметке Нью-Йорк Таймс, о соме — оптовая торговля которым стала бизнесом.\nЧтобы это ни было, всё это напоминает General Motors. Корни этого в добывании. Возьми больше, продай больше, выброси больше. И в будущем так всё продолжаться не сможет. У Джонас Салк есть великие слова. Он сказал: «Если все насекомые исчезнут, жизнь на Земле, которую мы знаем, исчезнет за 50 лет. Если человечество исчезнет, жизнь на Земле, которую мы знаем, расцветёт».\nИ он прав. Нам необходимо принять новую концепцию сельского хозяйства. На самом деле новую. Важно прекратить относится к планете так, будто это бизнес, выставленный на ликвидацию. И прекратить истощать ресурсы под видом политики дешёвой еды. На надо обратить внимание на таких фермеров, как Элуардо. Фермеров, которые полагаются на природу ища решения, и ответы, вместо того чтобы навязывать природе свои решения. Прислушаемся, как Дженин Бенёс, один из моих любимых писателей и мыслителей, сказавших «Прислушайтесь к инструкции от самой природы». Это то, что делает Эдуардо, и делает он это блестяще. И то, что он мне показал, и что он может показать всем нам, я думаю, это величайшее правило для шефов, великое благословение для шефов, и для людей, которые беспокоятся о еде и кулинарии, это то, что самый экологический подход к еде является также и наиболее этическим. О чем бы ни говорили: о брюссельской капусте или фуа-гра. И это также всегда и везде, и у меня нет обратных примеров, всегда и везде самый вкусный выбор. Вот такое счастливое совпадение. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Dan Barber: A foie gras parable
TED Talk Subtitles and Transcript: At the Taste3 conference, chef Dan Barber tells the story of a small farm in Spain that has found a humane way to produce foie gras. Raising his geese in a natural environment, farmer Eduardo Sousa embodies the kind of food production Barber believes in.
I went to Spain a few months ago and I had the best foie gras of my life. The best culinary experience of my life. Because what I saw, I'm convinced, is the future of cooking. Ridiculous, right? Foie gras and the future of cooking. There's not a food today that's more maligned than foie gras, right? I mean, it's crucified. It was outlawed in Chicago for a while. It's pending here in California, and just recently in New York. It's like if you're a chef and you put it on your menu, you risk being attacked. Really, it happened here in San Francisco to a famous chef.
I'm not saying that there's not a rationale for being opposed to foie gras. The reasons usually just boil down to the gavage, which is the force feeding. Basically you take a goose or a duck and you force feed a ton of grain down its throat. More grain in a couple of weeks than it would ever get in a lifetime. Its liver expands by eight times. Suffice to say it's like -- it's not the prettiest picture of sustainable farming.
The problem for us chefs is that it's so freakin' delicious. (Laughter) I mean, I love the stuff. It is fatty, it's sweet, it's silky, it's unctuous. It makes everything else you put it with taste incredible. Can we produce a menu that's delicious without foie gras? Yes, sure. You can also bike the Tour de France without steroids, right? (Laughter) Not a lot of people are doing it. And for good reason. (Laughter)
So several months ago, a friend of mine sent me this link to this guy, Eduardo Sousa. Eduardo is doing what he calls natural foie gras. Natural foie gras. What's natural about foie gras? To take advantage of when the temperature drops in the fall, geese and ducks gorge on food to prepare for the harsh realities of winter. And the rest of the year they're free to roam around Eduardo's land and eat what they want. So no gavage, no force feeding, no factory-like conditions, no cruelty.
And it's shockingly not a new idea. His great-granddad started -- Patería de Sousa -- in 1812. And they've been doing it quietly ever since. That is until last year, when Eduardo won the Coup de Coeur, the coveted French gastronomic prize. It's like the Olympics of food products. He placed first for his foie gras. Big, big problem. As he said to me, that really pissed the French off. (Laughter) He said it sort of gleefully.
It was all over the papers. I read about it. It was in Le Monde. "Spanish chef accused ... " -- and the French accused him. "Spanish chef accused of cheating." They accused him of paying off the judges. They implicated actually, the Spanish government, amazingly. Huh, amazing. A huge scandal for a few weeks. Couldn't find a shred of evidence. Now, look at the guy. He doesn't look like a guy who's paying off French judges for his foie gras. So that died down, and very soon afterward, new controversy. He shouldn't win because it's not foie gras. It's not foie gras because it's not gavage. There's no force feeding. So by definition, he's lying and should be disqualified.
As funny as it sounds, articulating it now and reading about it -- actually, if we had talked about it before this controversy, I would have said, "That's kind of true." You know, foie gras by definition, force feeding, it's gavage, and that's what you get when you want foie gras. That is, until I went to Eduardo's farm in Extremadura, 50 miles north of Seville, right on the Portugal border. I saw first-hand a system that is incredibly complex and then at the same time, like everything beautiful in nature, is utterly simple. And he said to me, really from the first moment, my life's work is to give the geese what they want. He repeated that about 50 times in the two days I was with him. I'm just here to give the geese what they want. Actually, when I showed up he was lying down with the geese with his cell phone taking pictures of them like his children in the grass. Amazing. He's really just in love with -- he's at one with -- he's the goose whisperer. (Laughter)
And when I was speaking to him, you know, I thought, like I'm speaking to you now, right, but sort of in the middle of my questions, my excited questions, because the more I got to know him and his system, the more exciting this whole idea became. He kept going like this to me. And I thought, OK, excited Jew from New York, right? I'm talking a little too aggressively, whatever, so you know, I slowed down. And finally, by the end of the day I was like, Ed-uar-do, you know like this? But he was still going like this. I figured it out. I was speaking too loudly. So I hushed my voice. I kind of like asked these questions and chatted with him through a translator in kind of a half whisper. And he stopped doing this. And amazingly, the geese who were on the other side of the paddock when I was around -- "Get the hell away from this kid!" -- when I lowered my voice, they all came right up to us. Right up to us, like right up to here. Right along the fence line.
And fence line was amazing in itself. The fence -- like this conception of fence that we have it's totally backward with him. The electricity on this fiberglass fence is only on the outside. He rewired it. He invented it. I've never seen it. Have you? You fence in animals. You electrify the inside. He doesn't. He electrifies only the outside. Why? Because he said to me that he felt like the geese -- and he proved this actually, not just a conceit, he proved this -- the geese felt manipulated when they were imprisoned in their little paddocks. Even though they were imprisoned in this Garden of Eden with figs and everything else. He felt like they felt manipulated. So he got rid of the electricity, he got rid of current on the inside and kept it on the outside, so it would protect them against coyotes and other predators.
Now, what happened? They ate, and he showed me on a chart, how they ate about 20 percent more feed to feed their livers. The landscape is incredible. I mean, his farm is incredible. It really is the Garden of Eden. There's figs and everything else there for the taking. And the irony of ironies is because Extremadura, the area -- what does Extremadura mean? Extra hard land, right? Extra difficult. Extra hard. But over four generations, he and his family have literally transformed this extra hard land into a tasting menu. Upgrades the life for these geese. And they are allowed to take whatever they want.
Another irony, the double irony is that on the figs and the olives, Eduardo can make more money selling those than he can on the foie gras. He doesn't care. He lets them take what they want and he says, "Usually, it's about 50 percent. They're very fair." The other 50 percent, he takes and he sells and he makes money on them. Part of the income for his farm. A big part of his income for his farm. But he never controls it. They get what they want, they leave the rest for me and I sell it.
His biggest obstacle, really, was the marketplace, which demands these days bright yellow foie gras. That's how I've been trained. You want to look and see what good foie gras is, it's got to be bright yellow. It's the indication that it's the best foie gras. Well, because he doesn't force feed, because he doesn't gavage tons of corn, his livers were pretty grey. Or they were. But he found this wild plant called the Lupin bush. The Lupin bush, it's all around Extremadura. He let it go to seed, he took the seeds, he planted it on his 30 acres, all around. And the geese love the Lupin bush. Not for the bush, but for the seeds. And when they eat the seeds, their foie gras turns yellow. Radioactive yellow. Bright yellow. Of the highest quality foie gras yellow I've ever seen. (Laughter)
So I'm listening to all this, you know, and I'm like, is this guy for real? Is he making some of this up? Is he like, you know -- because he seemed to have an answer for everything, and it was always nature. It was never him. And I was like, you know, I always get a little, like, weirded out by people who deflect everything away from themselves. Because, really, they want you to look at themselves, right? But he deflected everything away from his ingenuity into working with his landscape.
So it's like, here I am, I'm on the fence about this guy, but increasingly, eating up his every word. And we're sitting there, and I hear [clapping] from a distance, so I look over. And he grabs my arm and the translator's, and ducks us under a bush and says, "Watch this." "Shush," he says again for the 500th time to me. "Shush, watch this." And this squadron of geese come over. [Clapping] And they're getting louder, louder, louder, like really loud, right over us. And like airport traffic control, as they start to go past us they're called back -- and they're called back and back and back. And then they circle around. And his geese are calling up now to the wild geese. [Clapping] And the wild geese are calling down. [Clapping] And it's getting louder and louder and they circle and circle and they land. And I'm just saying, "No way." (Laughter) No way.
And I look at Eduardo, who's near tears looking at this, and I say, "You're telling me that your geese are calling to the wild geese to say come for a visit?" And he says, "No, no, no. They've come to stay." They've come to stay? (Laughter) It's like the DNA of a goose is to fly south in the winter, right? I said that. I said "Isn't that what they're put on this Earth for? To fly south in the winter and north when it gets warm?" He said, "No, no, no. Their DNA is to find the conditions that are conducive to life. To happiness. They find it here. They don't need anything more." They stop. They mate with his domesticated geese, and his flock continues. Think about that for a minute. It's brilliant, right? Imagine -- I don't know, imagine a hog farm in, like, North Carolina, and a wild pig comes upon a factory farm and decides to stay. (Laughter)
So how did it taste? I finally got to taste it before I left. He took me to his neighborhood restaurant and he served me some of his foie gras, confit de foie gras. It was incredible. And the problem with saying that, of course, is that you know, at this point it risks hyperbole really easily. And I'd like to make a metaphor, but I don't have one really. I was drinking this guy's Kool-Aid so much, he could have served me goose feathers and I would have been like, this guy's a genius, you know? I'm really in love with him at this point.
But it truly was the best foie gras of my life. So much so that I don't think I had ever really had foie gras until that moment. I'd had something that was called foie gras. But this was transformative. Really transformative. And I say to you, I might not stick to this, but I don't think I'll ever serve foie gras on my menu again because of that taste experience with Eduardo. It was sweet, it was unctuous. It had all the qualities of foie gras, but its fat had a lot of integrity and a lot of honesty.
And you could taste herbs, you could taste spices. And I kept -- I said, you know, I swear to God I tasted star anise. I was sure of it. And I'm not like some super taster, you know? But I can taste things. There's 100 percent star anise in there. And he says, "No." And I ended up like going down the spices, and finally, it was like, OK, salt and pepper, thinking he's salted and peppered his liver. But no. He takes the liver when he harvests the foie gras, he sticks them in this jar and he confits it. No salt, no pepper, no oil, no spices. What?
We went back out for the final tour of the farm, and he showed me the wild pepper plants and the plants that he made sure existed on his farm for salinity. He doesn't need salt and pepper. And he doesn't need spices, because he's got this potpourri of herbs and flavors that his geese love to gorge on. I turned to him at the end of the meal, and it's a question I asked several times, and he hadn't, kind of, answered me directly, but I said, "Now look, you're in Spain, some of the greatest chefs in the world are -- Ferran Adria, the preeminent chef of the world today, not that far from you. How come you don't give him this? How come no one's really heard of you?" And it may be because of the wine, or it may be because of my excitement, he answered me directly and he said, "Because chefs don't deserve my foie gras." (Laughter) And he was right. He was right.
Chefs take foie gras and they make it their own. They create a dish where all the vectors point at us. With Eduardo it's about the expression of nature. And as he said, I think fittingly, it's a gift from God, with God saying, you've done good work. Simple. I flew home, I'm on the flight with my little black book and I took, you know, pages and pages of notes about it. I really was moved. And in the corner of one of these -- one of my notes, is this note that says, when asked, what do you think of conventional foie gras? What do you think of foie gras that 99.99999 percent of the world eats? He said, "I think it's an insult to history." And I wrote, insult to history. I'm on the plane and I'm just tearing my hair out. It's like, why didn't I follow up on that? What the hell does that mean? Insult to history.
So I did some research when I got back, and here's what I found. The history of foie gras. Jews invented foie gras. True story. True story. By accident. They were looking for an alternative to schmaltz. Gotten sick of the chicken fat. They were looking for an alternative. And they saw in the fall that there was this natural, beautiful, sweet, delicious fat from geese. And they slaughtered them, used the fat throughout the winter for cooking. The Pharaoh got wind of this -- This is true, right off the Internet. The Pharaoh got -- (Laughter) I swear to God. (Laughter) The Pharaoh got wind of this and wanted to taste it. He tasted it and fell in love with it. He started demanding it.
And he didn't want it just in the fall, he wanted it all year round. And he demanded that the Jews supply enough for everyone. And the Jews, fearing for their life, had to come up with an ingenious idea, or at least try and satisfy the Pharaoh's wishes, of course. And they invented, what? Gavage. They invented gavage in a great moment of fear for their lives, and they provided the Pharaoh with gavage liver, and the good stuff they kept for themselves. Supposedly, anyway. I believe that one.
That's the history of foie gras. And if you think about it, it's the history of industrial agriculture. It's the history of what we eat today. Most of what we eat today. Mega-farms, feed lots, chemical amendments, long-distance travel, food processing. All of it, our food system. That's also an insult to history. It's an insult to the basic laws of nature and of biology. Whether we're talking about beef cattle or we're talking about chickens, or we're talking about broccoli or Brussels sprouts, or in the case of this morning's New York Times, catfish -- which wholesale are going out of business.
Whatever it is, it's a mindset that is reminiscent of General Motors. It's rooted in extraction. Take more, sell more, waste more. And for the future it won't serve us. Jonas Salk has a great quote. He said, "If all the insects disappeared, life on Earth as we know it would disappear within 50 years. If human beings disappeared, life on Earth as we know it would flourish."
And he's right. We need now to adopt a new conception of agriculture. Really new. One in which we stop treating the planet as if it were some kind of business in liquidation. And stop degrading resources under the guise of cheap food. We can start by looking to farmers like Eduardo. Farmers that rely on nature for solutions, for answers, rather than imposing solutions on nature. Listening as Janine Benyus, one of my favorite writers and thinkers about this topic says, "Listening to nature's operating instructions." That's what Eduardo does, and does so brilliantly. And what he showed me and what he can show all of us, I think, is that the great thing for chefs, the great blessing for chefs, and for people that care about food and cooking, is that the most ecological choice for food is also the most ethical choice for food. Whether we're talking about Brussels sprouts or foie gras. And it's also almost always, and I haven't found an example otherwise, but almost always, the most delicious choice. That's serendipitous. Thank you. (Applause)
|
Удивительная притча Дэна Барбера о фуа-гра
TED Talk Subtitles and Transcript: На конференции Taste3 шеф-повар Дэн Барбер рассказывает историю о маленькой ферме в Испании, где нашли гуманный способ производить фуа-гра. Выращивая своих гусей в естественных условиях, фермер Эдуардо Сюза воплощает в жизнь принципы производства продуктов питания, в которые верит Барбер.
Я был в Испании несколько месяцев назад, и там я попробовал лучшее фуа-гра в моей жизни. Самый лучший кулинарный опыт в моей жизни. Потому что я увидел, я убеждён, будущее кулинарии. Нелепо, да? Фуа-гра и будущее кулинарии. Сегодня нет других блюд, кроме фуа-гра, которые имели бы более скверную репутацию, верно? То есть оно просто распято. Оно объявлено вне закона в Чикаго. Продажи приостановлены в Калифорнии, и совсем недавно в Нью-Йорке. Если вы — шеф-повар, и заявляете его в меню, то рискуете подвергнуться нападкам. Правда, это и случилось здесь, в Сан-Франциско с известным шеф-поваром.
Я не говорю, что нет ничего разумного в протестах против фуа-гра. Причины протеста обычно сводятся к гаважу, то есть к насильственному кормлению. По сути, вы берете гуся или утку и насильно кормите, впихивая в глотку тонну зерна. За пару недель зерна даётся больше, чем за всю жизнь. Их печень увеличивается в восемь раз. Достаточно сказать, что описана не самая приятная картина устойчивого фермерства.
Для нас, шефов, проблема в том, что это — чертовски вкусно. (Смех) То есть, я люблю этот продукт. Он жирный, сладкий, шелковистый, маслянистый. Всё, с чем вы его подаёте, делается невероятно вкусным. Можно ли составить меню, которое было бы восхитительным без фуа-гра? Да, конечно. Вы также можете проехать Тур-де-Франс без стероидов, правда? (Смех) Немногие на это способны. По понятным причинам. (Смех)
Так вот, несколько месяцев назад мой друг прислал мне ссылку на этого парня, Эдуардо Сюза. Эдуардо делает фуа-гра, которое называет натуральным. Натуральное фуа-гра. И что в нем может быть натурального? Используется то, что при падании температуры осенью гуси и утки начинают усиленно питаться, готовясь к суровой реальности зимы. А всё остальное время года они могут свободно разгуливать по земле Эдуардо и есть то, что захочется. Итак, нет гаважа, нет насильственного кормления, нет условий, как на фабрике, нет жестокости.
Удивительно, но эта идея не нова. Дело начато его прадедом, Патрея Де Сюза, в 1812. И с тех пор они спокойно занимаются этим. Так было до прошлого года, когда Эдуардо выиграл Coup de Coeur, самую желанную гастрономическую награду Франции. Это как Олимпийские игры среди продуктов питания. Он взял первое место со своим фуа-гра. Большая, большая проблема. Как он мне сказал, это взбесило французов. (Смех) Он сказал это, не скрывая радости.
Это было во всех газетах. Я читал. Статья была в Ле Монд. «Испанский шеф обвинён...» — французы обвинили его. «Испанский шеф обвинён в мошенничестве». Они обвинили его в подкупе судей. Они вовлекли испанское правительство, потрясающе. Невероятно. Огромный скандал на несколько недель. Не смогли найти ни малейшего доказательства. И теперь посмотрите на этого парня. Он не выглядит как человек, подкупающий французских судей ради фуа-гра. Не удалось, и вскоре новая атака. Он не должен был победить, потому что это — не фуа-гра. Это не фуа-гра, потому что нет гаважа. Нет насильственного кормления. Он лжёт по определению, и должен быть дисквалифицирован.
И как бы не было смешно говорить и читать об этом сегодня, действительно, если бы говорили об этом до обвинений, я бы сказал: «В этом есть доля истины». Знаете, фуа-гра по определению — это насильственное кормление, гаваж, и это то, что вы получаете, когда вам нужно фуа-гра. Так было, пока я не посетил ферму Эдуардо в Экстремадура, в 50 милях к северу от Севильи, прямо на границе с Португалией. Я своими глазами увидел систему, невероятную по сложности и, в то же время, как всё прекрасное в природе, крайне простую. И он сказал мне, в первый же момент: работа моей жизни — дать гусям то, что они хотят. Он это повторил около 50 раз за те 2 дня, что я был у него. Я здесь, чтобы дать гусям то, что они хотят. Вообще-то когда я приехал, он лежал рядом с гусями со своим мобильным и фотографировал их как своих детей на траве. Удивительно. Он правда влюблён, он — заклинатель гусей. (Смех)
А когда я с ним разговаривал, знаете, я думал, как вот сейчас я разговариваю с вами, но посреди моих вопросов, моих взволнованных вопросов, потому что чем больше я узнавал о нем и его системе, тем более привлекательной становилась идея. Он всё показывал мне вот так. И я думал, ну ладно, увлёкшийся еврей из Нью-Йорка, да? Я разговариваю немного напористо, ладно, ну я и притормозил немножко. И, в конце дня, я уже говорил Э-ду-ар-до, понимаете? Но он всё продолжал показывать вот так. И я понял. Я говорил слишком громко. Поэтому я стал говорить тише. Вообще то, я задавал ему вопросы и общался с ним через переводчика полушепотом. И он перестал. И удивительно, что гуси, которые были на другой стороне выгула, когда я был рядом — «Бежим от этого парня куда подальше!» — а когда я стал говорить тише, они все пришли к нам. Прямо к нам подошли, вот так близко. Прямо вдоль забора.
Забор сам по себе удивительный. Забор, как концепция ограды, которую мы используем, у него полностью противоположна. Ток на заборе из стекловолокна только снаружи. Он переделал его. Он его изобрёл. Я такого нигде не видел. А вы? Вы огораживаете тех животных, что внутри. Ток изнутри. Он — нет. Он подводит электричество только снаружи. Почему? Потому что он сказал, что почувствовал, как гусь — и он это доказал, это не просто причуда, он доказал — гуси чувствуют, что ими манипулируют, когда их заточают в маленькие выгулы. Даже если бы их заточили в Эдемском саду, где растут фиговые деревья и всё такое. Он почувствовал, как они, что ими манипулируют. Поэтому он избавился от электричества, он избавился от проводки с внутренней стороны и оставил её на внешней, чтобы она защищала их от койотов и других хищников.
И что же произошло потом? Они стали есть, и он показал мне график, они стали есть на 20% больше, чтобы прокормить свою печень. Потрясающий пейзаж. В смысле, его ферма потрясающая. Она правда как Эдемский сад. Там фиговые деревья и всё остальное. А ирония в том, что Экстремадура, само место — что значит Экстремадура? Экстра тяжёлая земля, так? Экстра сложная. Экстра тяжёлая. Но уже четыре поколения он и его семья буквально трансформировали эту экстра сложную землю во вкусное меню. Улучшили жизнь для гусей. И позволили им брать всё, что им нужно.
А другая ирония, двойная ирония, что весь этот инжир и оливки Эдуардо может продавать и зарабатывать ещё больше денег, чем он получает от фуа-гра. Но ему всё равно. Он позволяет им брать всё, что им нужно, и говорит: «Обычно, это около 50%. Они очень честные». Другие 50% он собирает, продаёт и зарабатывает на этом. Часть дохода его фермы. Большая часть доходов его фермы. Но он никогда не контролирует её. Они берут всё, что хотят, а остальное оставляют мне, и я это продаю.
Главное препятствие для него — рынок, на котором сегодня спрос на фуа гра ярко желтого цвета. Этому и меня учили. Вам надо взглянуть и оценить качество фуа-гра, Оно должна быть ярко жёлтого цвета. Это признак фуа-гра отличного качества. Хорошо, но поскольку он не кормит насильно, поскольку он не использует гаваж и тонны кукурузы, печень его гусей довольно серая на цвет. Или была такой. Но он нашёл дикое растение, которое называется люпин. Люпин, он растёт повсюду в Экстремадура. Он дождался семян, собрал их, он засеял их на 30 акрах, повсюду. И гуси любят Люпин. Не само растение, только его семена. И когда они едят семена, фуа-гра становится жёлтым. Радиоактивно жёлтым. Ярко жёлтым. Жёлтым, который соответствует высочайшему качеству фуа-гра, которое я когда-либо видел. (Смех)
В общем, я всё это слушаю и думаю про себя: Неужели это всё правда? Может, он сочиняет? Как так, ну вы знаете — казалось, у него готов на всё ответ, и всё благодаря природе. А он ни при чем. И я, ну знаете, я всегда слегка удивляюсь людям, которые принижают свою роль. Потому что, в самом деле, они хотят обратить внимание на самих себя, так? Но он отрицал свою смекалку, объясняя успехи работой на своей земле.
Поэтому я все никак не мог определиться относительно этого парня, но всё больше стал ловить каждое его слово. И вот мы сидим, я слышу (хлопки) вдали, и я поворачиваюсь. А он хватает меня и переводчика за руку заставляет нас присесть за куст и говорит: «Смотрите». «Ш-ш-ш», говорит он мне уже в 500-й раз. «Ш-ш-ш, смотрите». И вот подлетает целая эскадрилья гусей. (Хлопки крыльев) Всё громче, и громче, и громче, прямо над нами. Как диспетчерская в аэропорту, когда они уже были прямо над нами, Они разворачиваются — и они разворачиваются снова, и снова, и снова. И тогда они стали летать по кругу. И его гуси стали вызывать диких гусей. (Хлопки) И дикие гуси отзывались. (Хлопки) И становилось всё громче и громче, и они кружили и кружили, и они приземлились. И говорю: «Не может быть». (Смех) Не может быть.
И я смотрю на Эдуардо, у которого слезы стоят в глазах, и говорю: «Ты утверждаешь, что твои гуси зовут диких гусей спуститься в гости?» И он говорит: «Нет, нет, нет. Они прилетели, чтобы остаться». Они прилетели остаться? (Смех) Это же просто в ДНК гусей — зимой улетать на юг, правильно? Я сказал это и добавил: «Они созданы на Земле для этого, ведь так? Лететь на юг зимой и на север, когда становится жарко?» Он говорит: «Нет, нет, нет. Их ДНК — это найти условия, благоприятные для жизни. Счастью. Они нашли их здесь. Им больше уже ничего не нужно». Они приземлились. Они познакомились с местными гусями. И его стадо приумножилось. Задумайтесь об этом на минутку. Великолепно, да? Представьте — я не знаю, представьте ферму, например, в Северной Каролине, и дикие свиньи приходят на промышленную ферму и решают остаться. (Смех)
Ну и каково это на вкус? В конце концов, я попробовал до своего отлёта. Он пригласили меня в ресторан по соседству и угостил меня фуа-гра, конфи фуа-гра. Это было невероятно. И проблема в том, что говоря об этом, конечно вы понимаете, есть реальный риск приукрасить. И я хочу дать метафору, но я не могу подобрать ни одной. Я настолько проникся идеями этого парня, что он мог подать мне гусиные перья и они мне бы понравились, этот парень — гений, вы понимаете? Я по-настоящему влюблён в него.
Но это на самом деле было лучшее фуа-гра в моей жизни. Настолько хорошее, что можно считать — до этого я и не пробовал фуа-гра вовсе. Только что-то такое, что называли «фуа-гра». Но это было преобразующим. На самом деле. И я говорю вам, не то чтобы клянусь, но я не думаю, что я буду в будущем предлагать фуа-гра в своём меню, потому что пережил этот опыт вкусовых ощущений у Эдуардо. Это было сладко, это было маслянисто. Это имело все качества фуа-гра, но этот жир был полон цельного и честного вкуса.
И вы могли почувствовать вкус трав, вкус специй. Я продолжил, сказав, клянусь Богом, я чувствую звёздочки аниса. Я был в этом уверен. И я не то, чтобы сверх дегустатор, понимаете? Но я могу почувствовать вкус. Звезды аниса были там, 100%. И он сказал: «Нет». И я закончил, перечисляя специи, и в конце заключил, ладно, соль и перец, думая, что он солит и перчит печень, Но нет. Он берет печень такой, какой получает её при разделке, погружает её в посуду и делает конфи. Ни соли, ни перца, ни масла, ни специй. Что?
Мы вернулись на ферму на прощание, и он показал мне, где у него растёт дикий перец и растения для солёности, он просто проверяет, чтобы они росли на ферме. Ему соль и перец не нужны. И ему не нужны специи, потому что у него есть попурри из трав и вкусов, которые так нравятся его гусям. Я повернулся к нему в конце ужина, я задал ему вопрос, который задавал уже несколько раз, и так и не ответил мне на него прямо, я спросил: «Смотри, ты — в Испании, один из величайших шефов в мире — Ферран Адриа, выдающийся шеф современности, здесь неподалёку. Как ты не предложишь ему это? Как так, что никто о тебе ничего не слышал?» И может быть из-за вина, или возможно из-за моего возбуждения, он ответил мне прямо, сказав: «Потому что шеф не заслуживает моё фуа-гра». (Смех) И он был прав. Он был прав.
Шефы берут фуа-гра и готовят его по-своему. Они готовят блюдо, в котором все векторы сходятся на нас. С Эдуардо это становится проявлением природы. И как он и сказал, с достоинством. это дар от Бога, с божественным благословением за хорошую работу. Просто. Я летел домой, и в полете в маленький чёрный блокнот и делал заметки об этом, страница за страницей. Я действительно был тронут. И в уголке одной из них — одной из моих заметок, была заметка о его ответе, на вопрос: что вы думаете о традиционном фуа-гра? Что вы думаете о фуа-гра, которое в 99,99999% случаев едят во всем мире? Он сказал: «Я думаю, что это оскорбление истории». И я записал, оскорбление истории. Я был в самолёте и просто места себе не находил. Ну как же так, я не вернулся к этому? Что, черт возьми, это значит? Оскорбление истории.
Итак, по возвращению я провёл своё расследование, и вот что я обнаружил. История фуа-гра. Евреи придумали фуа-гра. В самом деле. В самом деле. Случайно. Они искали замену шмальтцу. От куриного жира их уже тошнило. Они искали альтернативу. И они заметили, что по осени можно получит натуральный, прекрасный, сладкий, вкуснейший гусиный жир. Забив гусей, они готовили пищу с этим жиром всю зиму. Фараон пронюхал об этом — Это правда, всё есть в Интернете. Фараон — (Смех) Клянусь Богом. (Смех) Фараон пронюхал об этом и захотел попробовать. Попробовал и просто влюбился. Он начал требовать это.
И он хотел это есть не только осенью, он хотел это круглый год. И он потребовал, чтобы евреи поставляли столько, чтобы хватило всем. И евреи, в страхе за свою жизнь, должны были придумать что-то гениальное, или как минимум постараться удовлетворить пожелания Фараона. И они придумали что? Гаваж. Они придумали гаваж в момент страха за свои жизни, и они поставляли фараону печень после гаважа, и для себя они оставляли правильный продукт. Предположительно так. Я верю, так было.
Вот история фуа-гра. И если вы задумаетесь об этом, это история промышленного сельского хозяйства. Это история того, что мы едим сегодня. Большинства продуктов, что мы едим. Мега-фермы, откорм, химические добавки, дальние перевозки, пищевая промышленность, Всё это — наша система питания. И это также и оскорбление истории. Это оскорбление основных законов природы и биологии. Говорим ли мы о мясном скоте, или мы говорим о курицах, или мы говорим о брокколи или брюссельской капусте, или, как в заметке Нью-Йорк Таймс, о соме — оптовая торговля которым стала бизнесом.
Чтобы это ни было, всё это напоминает General Motors. Корни этого в добывании. Возьми больше, продай больше, выброси больше. И в будущем так всё продолжаться не сможет. У Джонас Салк есть великие слова. Он сказал: «Если все насекомые исчезнут, жизнь на Земле, которую мы знаем, исчезнет за 50 лет. Если человечество исчезнет, жизнь на Земле, которую мы знаем, расцветёт».
И он прав. Нам необходимо принять новую концепцию сельского хозяйства. На самом деле новую. Важно прекратить относится к планете так, будто это бизнес, выставленный на ликвидацию. И прекратить истощать ресурсы под видом политики дешёвой еды. На надо обратить внимание на таких фермеров, как Элуардо. Фермеров, которые полагаются на природу ища решения, и ответы, вместо того чтобы навязывать природе свои решения. Прислушаемся, как Дженин Бенёс, один из моих любимых писателей и мыслителей, сказавших «Прислушайтесь к инструкции от самой природы». Это то, что делает Эдуардо, и делает он это блестяще. И то, что он мне показал, и что он может показать всем нам, я думаю, это величайшее правило для шефов, великое благословение для шефов, и для людей, которые беспокоятся о еде и кулинарии, это то, что самый экологический подход к еде является также и наиболее этическим. О чем бы ни говорили: о брюссельской капусте или фуа-гра. И это также всегда и везде, и у меня нет обратных примеров, всегда и везде самый вкусный выбор. Вот такое счастливое совпадение. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Harry Cliff: Have we reached the end of physics?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Why is there something rather than nothing? Why does so much interesting stuff exist in the universe? Particle physicist Harry Cliff works on the Large Hadron Collider at CERN, and he has some potentially bad news for people who seek answers to these questions. Despite the best efforts of scientists (and the help of the biggest machine on the planet), we may never be able to explain all the weird features of nature. Is this the end of physics? Learn more in this fascinating talk about the latest research into the secret structure of the universe.\nA hundred years ago this month, a 36-year-old Albert Einstein stood up in front of the Prussian Academy of Sciences in Berlin to present a radical new theory of space, time and gravity: the general theory of relativity.\nGeneral relativity is unquestionably Einstein's masterpiece, a theory which reveals the workings of the universe at the grandest scales, capturing in one beautiful line of algebra everything from why apples fall from trees to the beginning of time and space.\n1915 must have been an exciting year to be a physicist. Two new ideas were turning the subject on its head. One was Einstein's theory of relativity, the other was arguably even more revolutionary: quantum mechanics, a mind-meltingly strange yet stunningly successful new way of understanding the microworld, the world of atoms and particles.\nOver the last century, these two ideas have utterly transformed our understanding of the universe. It's thanks to relativity and quantum mechanics that we've learned what the universe is made from, how it began and how it continues to evolve. A hundred years on, we now find ourselves at another turning point in physics, but what's at stake now is rather different. The next few years may tell us whether we'll be able to continue to increase our understanding of nature, or whether maybe for the first time in the history of science, we could be facing questions that we cannot answer, not because we don't have the brains or technology, but because the laws of physics themselves forbid it.\nThis is the essential problem: the universe is far, far too interesting. Relativity and quantum mechanics appear to suggest that the universe should be a boring place. It should be dark, lethal and lifeless. But when we look around us, we see we live in a universe full of interesting stuff, full of stars, planets, trees, squirrels. The question is, ultimately, why does all this interesting stuff exist? Why is there something rather than nothing? This contradiction is the most pressing problem in fundamental physics, and in the next few years, we may find out whether we'll ever be able to solve it.\nAt the heart of this problem are two numbers, two extremely dangerous numbers. These are properties of the universe that we can measure, and they're extremely dangerous because if they were different, even by a tiny bit, then the universe as we know it would not exist. The first of these numbers is associated with the discovery that was made a few kilometers from this hall, at CERN, home of this machine, the largest scientific device ever built by the human race, the Large Hadron Collider. The LHC whizzes subatomic particles around a 27-kilometer ring, getting them closer and closer to the speed of light before smashing them into each other inside gigantic particle detectors. On July 4, 2012, physicists at CERN announced to the world that they'd spotted a new fundamental particle being created at the violent collisions at the LHC: the Higgs boson.\nNow, if you followed the news at the time, you'll have seen a lot of physicists getting very excited indeed, and you'd be forgiven for thinking we get that way every time we discover a new particle. Well, that is kind of true, but the Higgs boson is particularly special. We all got so excited because finding the Higgs proves the existence of a cosmic energy field. Now, you may have trouble imagining an energy field, but we've all experienced one. If you've ever held a magnet close to a piece of metal and felt a force pulling across that gap, then you've felt the effect of a field. And the Higgs field is a little bit like a magnetic field, except it has a constant value everywhere. It's all around us right now. We can't see it or touch it, but if it wasn't there, we would not exist. The Higgs field gives mass to the fundamental particles that we're made from. If it wasn't there, those particles would have no mass, and no atoms could form and there would be no us.\nBut there is something deeply mysterious about the Higgs field. Relativity and quantum mechanics tell us that it has two natural settings, a bit like a light switch. It should either be off, so that it has a zero value everywhere in space, or it should be on so it has an absolutely enormous value. In both of these scenarios, atoms could not exist, and therefore all the other interesting stuff that we see around us in the universe would not exist. In reality, the Higgs field is just slightly on, not zero but 10,000 trillion times weaker than its fully on value, a bit like a light switch that's got stuck just before the off position. And this value is crucial. If it were a tiny bit different, then there would be no physical structure in the universe.\nSo this is the first of our dangerous numbers, the strength of the Higgs field. Theorists have spent decades trying to understand why it has this very peculiarly fine-tuned number, and they've come up with a number of possible explanations. They have sexy-sounding names like \"supersymmetry\" or \"large extra dimensions.\" I'm not going to go into the details of these ideas now, but the key point is this: if any of them explained this weirdly fine-tuned value of the Higgs field, then we should see new particles being created at the LHC along with the Higgs boson. So far, though, we've not seen any sign of them.\nBut there's actually an even worse example of this kind of fine-tuning of a dangerous number, and this time it comes from the other end of the scale, from studying the universe at vast distances. One of the most important consequences of Einstein's general theory of relativity was the discovery that the universe began as a rapid expansion of space and time 13.8 billion years ago, the Big Bang. Now, according to early versions of the Big Bang theory, the universe has been expanding ever since with gravity gradually putting the brakes on that expansion. But in 1998, astronomers made the stunning discovery that the expansion of the universe is actually speeding up. The universe is getting bigger and bigger faster and faster driven by a mysterious repulsive force called dark energy.\nNow, whenever you hear the word \"dark\" in physics, you should get very suspicious because it probably means we don't know what we're talking about.\n(Laughter)\nWe don't know what dark energy is, but the best idea is that it's the energy of empty space itself, the energy of the vacuum. Now, if you use good old quantum mechanics to work out how strong dark energy should be, you get an absolutely astonishing result. You find that dark energy should be 10 to the power of 120 times stronger than the value we observe from astronomy. That's one with 120 zeroes after it. This is a number so mind-bogglingly huge that it's impossible to get your head around. We often use the word \"astronomical\" when we're talking about big numbers. Well, even that one won't do here. This number is bigger than any number in astronomy. It's a thousand trillion trillion trillion times bigger than the number of atoms in the entire universe.\nSo that's a pretty bad prediction. In fact, it's been called the worst prediction in physics, and this is more than just a theoretical curiosity. If dark energy were anywhere near this strong, then the universe would have been torn apart, stars and galaxies could not form, and we would not be here. So this is the second of those dangerous numbers, the strength of dark energy, and explaining it requires an even more fantastic level of fine-tuning than we saw for the Higgs field. But unlike the Higgs field, this number has no known explanation.\nThe hope was that a complete combination of Einstein's general theory of relativity, which is the theory of the universe at grand scales, with quantum mechanics, the theory of the universe at small scales, might provide a solution. Einstein himself spent most of his later years on a futile search for a unified theory of physics, and physicists have kept at it ever since.\nOne of the most promising candidates for a unified theory is string theory, and the essential idea is, if you could zoom in on the fundamental particles that make up our world, you'd see actually that they're not particles at all, but tiny vibrating strings of energy, with each frequency of vibration corresponding to a different particle, a bit like musical notes on a guitar string.\nSo it's a rather elegant, almost poetic way of looking at the world, but it has one catastrophic problem. It turns out that string theory isn't one theory at all, but a whole collection of theories. It's been estimated, in fact, that there are 10 to the 500 different versions of string theory. Each one would describe a different universe with different laws of physics. Now, critics say this makes string theory unscientific. You can't disprove the theory. But others actually turned this on its head and said, well, maybe this apparent failure is string theory's greatest triumph. What if all of these 10 to the 500 different possible universes actually exist out there somewhere in some grand multiverse? Suddenly we can understand the weirdly fine-tuned values of these two dangerous numbers. In most of the multiverse, dark energy is so strong that the universe gets torn apart, or the Higgs field is so weak that no atoms can form. We live in one of the places in the multiverse where the two numbers are just right. We live in a Goldilocks universe.\nNow, this idea is extremely controversial, and it's easy to see why. If we follow this line of thinking, then we will never be able to answer the question, \"Why is there something rather than nothing?\" In most of the multiverse, there is nothing, and we live in one of the few places where the laws of physics allow there to be something. Even worse, we can't test the idea of the multiverse. We can't access these other universes, so there's no way of knowing whether they're there or not.\nSo we're in an extremely frustrating position. That doesn't mean the multiverse doesn't exist. There are other planets, other stars, other galaxies, so why not other universes? The problem is, it's unlikely we'll ever know for sure. Now, the idea of the multiverse has been around for a while, but in the last few years, we've started to get the first solid hints that this line of reasoning may get born out. Despite high hopes for the first run of the LHC, what we were looking for there -- we were looking for new theories of physics: supersymmetry or large extra dimensions that could explain this weirdly fine-tuned value of the Higgs field. But despite high hopes, the LHC revealed a barren subatomic wilderness populated only by a lonely Higgs boson. My experiment published paper after paper where we glumly had to conclude that we saw no signs of new physics.\nThe stakes now could not be higher. This summer, the LHC began its second phase of operation with an energy almost double what we achieved in the first run. What particle physicists are all desperately hoping for are signs of new particles, micro black holes, or maybe something totally unexpected emerging from the violent collisions at the Large Hadron Collider. If so, then we can continue this long journey that began 100 years ago with Albert Einstein towards an ever deeper understanding of the laws of nature.\nBut if, in two or three years' time, when the LHC switches off again for a second long shutdown, we've found nothing but the Higgs boson, then we may be entering a new era in physics: an era where there are weird features of the universe that we cannot explain; an era where we have hints that we live in a multiverse that lies frustratingly forever beyond our reach; an era where we will never be able to answer the question, \"Why is there something rather than nothing?\"\nThank you.\n(Applause)\nBruno Giussani: Harry, even if you just said the science may not have some answers, I would like to ask you a couple of questions, and the first is: building something like the LHC is a generational project. I just mentioned, introducing you, that we live in a short-term world. How do you think so long term, projecting yourself out a generation when building something like this?\nHarry Cliff: I was very lucky that I joined the experiment I work on at the LHC in 2008, just as we were switching on, and there are people in my research group who have been working on it for three decades, their entire careers on one machine. So I think the first conversations about the LHC were in 1976, and you start planning the machine without the technology that you know you're going to need to be able to build it. So the computing power did not exist in the early '90s when design work began in earnest. One of the big detectors which record these collisions, they didn't think there was technology that could withstand the radiation that would be created in the LHC, so there was basically a lump of lead in the middle of this object with some detectors around the outside, but subsequently we have developed technology. So you have to rely on people's ingenuity, that they will solve the problems, but it may be a decade or more down the line.\nBG: China just announced two or three weeks ago that they intend to build a supercollider twice the size of the LHC. I was wondering how you and your colleagues welcome the news.\nHC: Size isn't everything, Bruno. BG: I'm sure. I'm sure.\n(Laughter)\nIt sounds funny for a particle physicist to say that. But I mean, seriously, it's great news. So building a machine like the LHC requires countries from all over the world to pool their resources. No one nation can afford to build a machine this large, apart from maybe China, because they can mobilize huge amounts of resources, manpower and money to build machines like this. So it's only a good thing. What they're really planning to do is to build a machine that will study the Higgs boson in detail and could give us some clues as to whether these new ideas, like supersymmetry, are really out there, so it's great news for physics, I think.\nBG: Harry, thank you. HC: Thank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Гарри Клифф: Мы достигли конца физики?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Почему есть что-то вместо ничто? Почему во Вселенной существует так много интересных вещей? Физик частиц Гарри Клифф работает над Большим адронным коллайдером в ЦЕРНе, и у него есть потенциально плохие новости для людей, ищущих ответы на эти вопросы. Несмотря на лучшие попытки учёных (и помощь самой большой машины на планете), есть вероятность, что мы никогда не объясним странностей природы. Это конец физики? Узнайте больше в этом захватывающем выступлении о последних исследованиях в области неизвестных структур Вселенной.\nСто лет назад 36-летний Альберт Эйнштейн выступил в Прусской академии наук в Берлине, представляя радикально новую теорию пространства, времени и гравитации: общую теорию относительности.\nОбщая относительность — это, бесспорно, шедевр Эйнштейна, теория, раскрывающая работу Вселенной в величайших масштабах, запечатлившая в одной красивой формуле всё: от причины падения яблок с деревьев до начала времени и пространства.\n1915-й наверняка был захватывающим годом для физиков. Две новые идеи перевернули всё с ног на голову. Первая — теория относительности Эйнштейна, вторая — возможно, ещё более революционная: квантовая механика, умопомрачительный, и очень удачный новый способ понимания микромира атомов и частиц.\nНа протяжении прошлого столетия эти две идеи крайне изменили наше понимание Вселенной. Это благодаря относительности и квантовой механике мы узнали, из чего сделана Вселенная, как она началась и как продолжает развиваться. Спустя сто лет мы наблюдаем другой переломный момент в физике, но ставки изменились. В течение ещё нескольких лет мы узнаем, сможем ли мы дальше пополнять наши знания о природе или, может, в первый раз в истории науки, мы столкнёмся с вопросами, на которые не сможем ответить, — не потому что у нас недостаточно мозгов или технологий, а потому что сами законы физики не позволяют этого.\nОсновная проблема: Вселенная слишком интересна. Относительность и квантовая механика предполагают, что Вселенная должна быть скучной. Тёмной, смертельной и безжизненной. Но, оглянувшись, мы видим, что живём в интереснейшей Вселенной, полной звёзд, деревьев, белок. Вопрос, в первую очередь, почему все эти интересные вещи существуют? Почему есть что-то вместо ничто? Это противоречие и есть насущнейшая проблема в фундаментальной физике, и за следующие несколько лет мы узнаем, получится ли её решить.\nВ центре этой проблемы два числа, два крайне опасных числа. Это измеримые свойства Вселенной, и они очень опасны, потому что если бы они отличались хоть немного, то Вселенная, какой мы её знаем, не существовала бы. Первое число связано с открытием, сделанным в нескольких километрах отсюда, в ЦЕРНе, доме этой машины, крупнейшей научной машины, когда-либо построенной человеком, в Большом адронном коллайдере [БАК]. БАК пускает субатомные частицы по 27-километровому кольцу, приближая их к скорости света и сталкивая внутри огромных детекторов частиц. 4 июля 2012 года физики из ЦЕРНа сообщили миру об открытии новой фундаментальной частицы, созданной во время столкновений в БАК: бозоне Хиггса. Если вы тогда следили за новостями, то видели многих действительно взволнованных физиков,\nничего страшного, если вы подумали, что мы всегда так реагируем, открыв новую частицу. Это отчасти правда, но бозон Хиггса особенный. Мы так обрадовались, потому что обнаружение Хиггса доказывает существование космического энергетического поля. У вас могут быть проблемы в понимании энергетического поля, но мы все с ним сталкивались. Если вы держали магнит рядом с металлом и чувствовали силу, притягивающую их, то вы чувствовали эффект поля. Поле Хиггса напоминает магнитное, только у него постоянное значение повсюду. Оно и сейчас вокруг нас. Нельзя увидеть его или коснуться, но если бы его не было, мы бы не существовали. Поле Хиггса придаёт массу фундаментальным частицам, из которых мы сделаны. Без него частицы не имели бы массы, атомы не могли бы сформироваться и нас бы не было.\nНо есть кое-что очень загадочное в поле Хиггса. По относительности и квантовой механике, у него есть два состояния, как у выключателя. Он либо выключен, с нулевым значением повсеместно в пространстве, либо он должен быть включён, имея непомерно громадное значение. При любом из этих сценариев атомы не существовали бы, как и все другие интересные вещи, что окружают нас во Вселенной. На самом деле, поле Хиггса совсем чуть-чуть активно, в 10 000 триллионов раз слабее, чем его максимальное значение, но не ноль, как заклинивший у положения «выкл» выключатель. И это значение решающее. Будь оно хоть немного другим, тогда бы не было физических структур Вселенной.\nЭто первое из наших опасных чисел, сила поля Хиггса. Теоретики потратили десятилетия, пытаясь понять, почему оно имеет это тонко настроенное значение, и они пришли к нескольким возможным обоснованиям. Есть такие экзотические названия, как «суперсимметрия» или «сверхбольшие измерения». Я сейчас не буду вдаваться в подробности этих идей, но суть в следующем: если бы какая-то из них объясняла это непонятное тонкое значение поля Хиггса, мы должны были бы видеть новые частицы, созданные в БАК, наряду с бозоном Хиггса. Мы до сих пор не видели никаких признаков их наличия.\nНа самом деле есть и более жуткий пример этих тонко настроенных опасных значений, и в этот раз он исходит с другой стороны — от изучения Вселенной в громадных расстояниях. Одно из наиболее важных последствий общей относительности Эйнштейна — открытие того, что Вселенная началась быстрым расширением пространства и времени 13,8 миллиарда лет назад, называемым Большим взрывом. Согласно ранним версиям теории Большого взрыва, Вселенная всё ещё расширяется, и гравитация постепенно останавливает это расширение. Но в 1998 г. астрономы сделали удивительное открытие, что расширение Вселенной на самом деле ускоряется. Вселенная становится больше всё быстрее и быстрее, движимая загадочной отталкивающей силой под названием «тёмная энергия».\nКогда вы слышите слово «тёмный» в физике, следует насторожиться, потому что, скорее всего, оно значит, что мы не знаем, о чём мы говорим.\n(Смех)\nМы не знаем, что такое тёмная энергия, но лучшее предположение, что это энергия самогó пустого пространства, энергия вакуума. Используя старую добрую квантовую механику, чтобы выяснить силу тёмной энергии, мы получаем совершенно удивительный результат. Тёмная энергия должна быть в 10 в степени 120 раз сильнее значения, что мы наблюдаем в астрономии. Это единица и 120 нулей после. Число настолько огромное, что невозможно представить его в голове. Мы часто говорим «астрономическое» о больших числах. Но даже оно тут не подойдёт. Это число больше, чем любое в астрономии. Оно в тысячу триллионов триллионов триллионов раз больше, чем число атомов во Вселенной.\nДовольно плохой прогноз. Фактически, это было названо худшим прогнозом в физике, и это не просто теоретическая любознательность. Если бы тёмная энергия была такой сильной, Вселенную бы разорвало на части, звёзды и галактики не могли бы формироваться и нас бы здесь не было. Это второе из тех опасных чисел, сила тёмной энергии, и объяснение её требует ещё большего уровня точной настройки, чем мы видели у поля Хиггса. Но в отличие от поля Хиггса, это число не имеет известных объяснений.\nБыла надежда на то, что сочетание эйнштейновской теории общей относительности, описывающей Вселенную в огромной масштабе, и квантовой механики — теории о Вселенной в мельчайшем масштабе, может привести к решению. Эйнштейн сам провёл свои поздние годы в тщетном поиске универсальной теории физики, и физики продолжают этот поиск до сих пор.\nОдин из наиболее перспективных кандидатов на универсальную теорию — теория струн. Основная идея в том, что если бы можно было рассмотреть частицы, из которых состоит наш мир, то было бы видно, что они вовсе не частицы, а мельчайшие вибрирующие струны энергии, где каждая частота вибрации отвечает определённой частице, как музыкальные ноты на гитарной струне.\nЭто довольно элегантное, почти поэтическое видение мира, но в нём есть одна ужасная проблема. Выясняется, что теория струн вовсе не одна теория, а множество теорий вместе. Предположительно, существует от 10 до 500 разных версий теории струн. И каждая описывает свою Вселенную со своими законами физики. Критики говорят, что это делает теорию струн ненаучной. Её нельзя опровергнуть. Но другие выворачивают её наизнанку и говорят, что, может быть, этот явный провал и есть величайший триумф теории струн. Что, если все эти от 10 до 500 разных возможных Вселенных действительно существуют где-то в какой-то огромной мультивселенной? Внезапно мы понимаем эти непонятные тонко настроенные значения двух опасных чисел. Обычно в мультивселенной тёмная энергия настолько сильна, что Вселенную разрывает на части, или поле Хиггса такое слабое, что атомы не могут сформироваться. Мы живём в одном из мест мультивселенной, где два числа оптимальны. Мы живём во Вселенной тонкой настройки.\nЭта идея крайне противоречива, и понятно почему. Если мы последуем этой логике, тогда мы никогда не сможем ответить на вопрос: «Почему есть что-то вместо ничто?» В основном мультивселенная и состоит из этого ничто, а мы живём в одном из нескольких мест, где законы физики позволяют чему-то быть. Хуже того, мы не можем проверить идею мультивселенной. Не можем попасть в эти другие вселенные, нельзя знать наверняка, существуют они или нет.\nМы в крайне печальном положении. Это не значит, что мультивселенная не существует. Есть другие звёзды, планеты, галактики, почему не может быть других вселенных? Проблема в том, что мы вряд ли когда-нибудь узнаем наверняка. Идея мультивселенной существует уже давно, но последние несколько лет мы находим подсказки, что эти предположения могут подтвердиться. Помимо больших надежд первого запуска БАК, то, что мы там искали, — новые теории физики: суперсимметрию или сверхбольшие измерения, которые бы объяснили эту неясную тонкую настройку поля Хиггса. Но невзирая на надежды, БАК раскрыл бесплодную субатомную пустыню, где обитает лишь бозон Хиггса. Мы публиковали работу за работой, в которых мы с горечью заключили, что не нашли признаков новой физики.\nСтавки сейчас высоки как никогда. Этим летом БАК начал вторую фазу операции, с энергией почти вдвое больше, чем мы получили в первый запуск. Все физики элементарных частиц отчаянно надеются обнаружить следы новых частиц, микроскопических чёрных дыр или, может, чего-то совершенно неожиданного, появившегося в результате столкновений в Большом адронном коллайдере. Будь так, мы сможем продолжить этот длинный путь, начатый 100 лет назад Альбертом Эйнштейном, к более полному пониманию законов природы.\nНо если в течение двух-трёх лет, когда БАК снова выключат для следующего долгого перерыва, мы не найдём ничего кроме бозона Хиггса, тогда начнётся новая эра в физике: эра, в которой мы не можем объяснить тайны Вселенной; эра, где у нас есть подсказки, что мы живём в мультивселенной, что лежит далеко за нашими границами досягаемости; эра, в которой мы никогда не сможем ответить на вопрос: «Почему есть что-то вместо ничто?»\nСпасибо.\n(Аплодисменты)\nБруно Джуссани: Гарри, даже если ты сейчас сказал, что наука может не дать некоторых ответов, я бы хотел задать вам пару вопросов, вот первый: постройка чего-то вроде БАК является проектом поколений. Представляя вас, я упомянул, что мы живём в мире коротких сроков. Как вам удаётся задумываться о долгосрочной перспективе, выходя за рамки поколения, при постройке чего-то подобного?\nГарри Клифф: Мне повезло, что я присоединился к эксперименту в 2008-м, когда мы только начинали, в моей исследовательской группе были люди, которые работали над ним три десятилетия, посвятив свои карьеры одной машине. Думаю, что первые разговоры о БАК начались в 1976 г., и планирование машины началось без технологий, которые были нужны для строительства. Компьютерные мощности не существовали в начале 90-х, когда серьёзно шла разработка. А в одном из детекторов столкновений — они не думали, что была технология, которая бы выдержала радиацию, создаваемую в БАК, — так вот посреди него был просто кусок свинца с датчиками снаружи и внутри, но позднее мы разработали технологию. Нужно рассчитывать на способности людей, что они решат проблемы, но это может быть через десятилетие или даже позднее. БД: Китай две-три недели назад сообщил,\nчто они намерены построить суперколлайдер вдвое больше БАК. Мне интересно, как вы и ваши коллеги относитесь к этим новостям.\nГК: Размер не главное, Бруно. БД: Точно, точно.\n(Смех)\nЗвучит забавно из уст физика частиц. Но если серьёзно, это отличные новости. Постройка машины вроде БАК требует объединения ресурсов стран по всему миру. Никакая нация не может позволить постройку такой машины, кроме, может, Китая, потому что они могут привлечь огромные ресурсы, людей и деньги для постройки такой машины. Это исключительно хорошо. Что они реально планируют, так это сделать машину, детально изучающую бозон Хиггса и раскрывающую новые идеи вроде суперсимметрии — реально ли они существуют. Отличные новости для физики, я думаю.\nБД: Гарри, спасибо. ГК: Вам большое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Harry Cliff: Have we reached the end of physics?
TED Talk Subtitles and Transcript: Why is there something rather than nothing? Why does so much interesting stuff exist in the universe? Particle physicist Harry Cliff works on the Large Hadron Collider at CERN, and he has some potentially bad news for people who seek answers to these questions. Despite the best efforts of scientists (and the help of the biggest machine on the planet), we may never be able to explain all the weird features of nature. Is this the end of physics? Learn more in this fascinating talk about the latest research into the secret structure of the universe.
A hundred years ago this month, a 36-year-old Albert Einstein stood up in front of the Prussian Academy of Sciences in Berlin to present a radical new theory of space, time and gravity: the general theory of relativity.
General relativity is unquestionably Einstein's masterpiece, a theory which reveals the workings of the universe at the grandest scales, capturing in one beautiful line of algebra everything from why apples fall from trees to the beginning of time and space.
1915 must have been an exciting year to be a physicist. Two new ideas were turning the subject on its head. One was Einstein's theory of relativity, the other was arguably even more revolutionary: quantum mechanics, a mind-meltingly strange yet stunningly successful new way of understanding the microworld, the world of atoms and particles.
Over the last century, these two ideas have utterly transformed our understanding of the universe. It's thanks to relativity and quantum mechanics that we've learned what the universe is made from, how it began and how it continues to evolve. A hundred years on, we now find ourselves at another turning point in physics, but what's at stake now is rather different. The next few years may tell us whether we'll be able to continue to increase our understanding of nature, or whether maybe for the first time in the history of science, we could be facing questions that we cannot answer, not because we don't have the brains or technology, but because the laws of physics themselves forbid it.
This is the essential problem: the universe is far, far too interesting. Relativity and quantum mechanics appear to suggest that the universe should be a boring place. It should be dark, lethal and lifeless. But when we look around us, we see we live in a universe full of interesting stuff, full of stars, planets, trees, squirrels. The question is, ultimately, why does all this interesting stuff exist? Why is there something rather than nothing? This contradiction is the most pressing problem in fundamental physics, and in the next few years, we may find out whether we'll ever be able to solve it.
At the heart of this problem are two numbers, two extremely dangerous numbers. These are properties of the universe that we can measure, and they're extremely dangerous because if they were different, even by a tiny bit, then the universe as we know it would not exist. The first of these numbers is associated with the discovery that was made a few kilometers from this hall, at CERN, home of this machine, the largest scientific device ever built by the human race, the Large Hadron Collider. The LHC whizzes subatomic particles around a 27-kilometer ring, getting them closer and closer to the speed of light before smashing them into each other inside gigantic particle detectors. On July 4, 2012, physicists at CERN announced to the world that they'd spotted a new fundamental particle being created at the violent collisions at the LHC: the Higgs boson.
Now, if you followed the news at the time, you'll have seen a lot of physicists getting very excited indeed, and you'd be forgiven for thinking we get that way every time we discover a new particle. Well, that is kind of true, but the Higgs boson is particularly special. We all got so excited because finding the Higgs proves the existence of a cosmic energy field. Now, you may have trouble imagining an energy field, but we've all experienced one. If you've ever held a magnet close to a piece of metal and felt a force pulling across that gap, then you've felt the effect of a field. And the Higgs field is a little bit like a magnetic field, except it has a constant value everywhere. It's all around us right now. We can't see it or touch it, but if it wasn't there, we would not exist. The Higgs field gives mass to the fundamental particles that we're made from. If it wasn't there, those particles would have no mass, and no atoms could form and there would be no us.
But there is something deeply mysterious about the Higgs field. Relativity and quantum mechanics tell us that it has two natural settings, a bit like a light switch. It should either be off, so that it has a zero value everywhere in space, or it should be on so it has an absolutely enormous value. In both of these scenarios, atoms could not exist, and therefore all the other interesting stuff that we see around us in the universe would not exist. In reality, the Higgs field is just slightly on, not zero but 10,000 trillion times weaker than its fully on value, a bit like a light switch that's got stuck just before the off position. And this value is crucial. If it were a tiny bit different, then there would be no physical structure in the universe.
So this is the first of our dangerous numbers, the strength of the Higgs field. Theorists have spent decades trying to understand why it has this very peculiarly fine-tuned number, and they've come up with a number of possible explanations. They have sexy-sounding names like "supersymmetry" or "large extra dimensions." I'm not going to go into the details of these ideas now, but the key point is this: if any of them explained this weirdly fine-tuned value of the Higgs field, then we should see new particles being created at the LHC along with the Higgs boson. So far, though, we've not seen any sign of them.
But there's actually an even worse example of this kind of fine-tuning of a dangerous number, and this time it comes from the other end of the scale, from studying the universe at vast distances. One of the most important consequences of Einstein's general theory of relativity was the discovery that the universe began as a rapid expansion of space and time 13.8 billion years ago, the Big Bang. Now, according to early versions of the Big Bang theory, the universe has been expanding ever since with gravity gradually putting the brakes on that expansion. But in 1998, astronomers made the stunning discovery that the expansion of the universe is actually speeding up. The universe is getting bigger and bigger faster and faster driven by a mysterious repulsive force called dark energy.
Now, whenever you hear the word "dark" in physics, you should get very suspicious because it probably means we don't know what we're talking about.
(Laughter)
We don't know what dark energy is, but the best idea is that it's the energy of empty space itself, the energy of the vacuum. Now, if you use good old quantum mechanics to work out how strong dark energy should be, you get an absolutely astonishing result. You find that dark energy should be 10 to the power of 120 times stronger than the value we observe from astronomy. That's one with 120 zeroes after it. This is a number so mind-bogglingly huge that it's impossible to get your head around. We often use the word "astronomical" when we're talking about big numbers. Well, even that one won't do here. This number is bigger than any number in astronomy. It's a thousand trillion trillion trillion times bigger than the number of atoms in the entire universe.
So that's a pretty bad prediction. In fact, it's been called the worst prediction in physics, and this is more than just a theoretical curiosity. If dark energy were anywhere near this strong, then the universe would have been torn apart, stars and galaxies could not form, and we would not be here. So this is the second of those dangerous numbers, the strength of dark energy, and explaining it requires an even more fantastic level of fine-tuning than we saw for the Higgs field. But unlike the Higgs field, this number has no known explanation.
The hope was that a complete combination of Einstein's general theory of relativity, which is the theory of the universe at grand scales, with quantum mechanics, the theory of the universe at small scales, might provide a solution. Einstein himself spent most of his later years on a futile search for a unified theory of physics, and physicists have kept at it ever since.
One of the most promising candidates for a unified theory is string theory, and the essential idea is, if you could zoom in on the fundamental particles that make up our world, you'd see actually that they're not particles at all, but tiny vibrating strings of energy, with each frequency of vibration corresponding to a different particle, a bit like musical notes on a guitar string.
So it's a rather elegant, almost poetic way of looking at the world, but it has one catastrophic problem. It turns out that string theory isn't one theory at all, but a whole collection of theories. It's been estimated, in fact, that there are 10 to the 500 different versions of string theory. Each one would describe a different universe with different laws of physics. Now, critics say this makes string theory unscientific. You can't disprove the theory. But others actually turned this on its head and said, well, maybe this apparent failure is string theory's greatest triumph. What if all of these 10 to the 500 different possible universes actually exist out there somewhere in some grand multiverse? Suddenly we can understand the weirdly fine-tuned values of these two dangerous numbers. In most of the multiverse, dark energy is so strong that the universe gets torn apart, or the Higgs field is so weak that no atoms can form. We live in one of the places in the multiverse where the two numbers are just right. We live in a Goldilocks universe.
Now, this idea is extremely controversial, and it's easy to see why. If we follow this line of thinking, then we will never be able to answer the question, "Why is there something rather than nothing?" In most of the multiverse, there is nothing, and we live in one of the few places where the laws of physics allow there to be something. Even worse, we can't test the idea of the multiverse. We can't access these other universes, so there's no way of knowing whether they're there or not.
So we're in an extremely frustrating position. That doesn't mean the multiverse doesn't exist. There are other planets, other stars, other galaxies, so why not other universes? The problem is, it's unlikely we'll ever know for sure. Now, the idea of the multiverse has been around for a while, but in the last few years, we've started to get the first solid hints that this line of reasoning may get born out. Despite high hopes for the first run of the LHC, what we were looking for there -- we were looking for new theories of physics: supersymmetry or large extra dimensions that could explain this weirdly fine-tuned value of the Higgs field. But despite high hopes, the LHC revealed a barren subatomic wilderness populated only by a lonely Higgs boson. My experiment published paper after paper where we glumly had to conclude that we saw no signs of new physics.
The stakes now could not be higher. This summer, the LHC began its second phase of operation with an energy almost double what we achieved in the first run. What particle physicists are all desperately hoping for are signs of new particles, micro black holes, or maybe something totally unexpected emerging from the violent collisions at the Large Hadron Collider. If so, then we can continue this long journey that began 100 years ago with Albert Einstein towards an ever deeper understanding of the laws of nature.
But if, in two or three years' time, when the LHC switches off again for a second long shutdown, we've found nothing but the Higgs boson, then we may be entering a new era in physics: an era where there are weird features of the universe that we cannot explain; an era where we have hints that we live in a multiverse that lies frustratingly forever beyond our reach; an era where we will never be able to answer the question, "Why is there something rather than nothing?"
Thank you.
(Applause)
Bruno Giussani: Harry, even if you just said the science may not have some answers, I would like to ask you a couple of questions, and the first is: building something like the LHC is a generational project. I just mentioned, introducing you, that we live in a short-term world. How do you think so long term, projecting yourself out a generation when building something like this?
Harry Cliff: I was very lucky that I joined the experiment I work on at the LHC in 2008, just as we were switching on, and there are people in my research group who have been working on it for three decades, their entire careers on one machine. So I think the first conversations about the LHC were in 1976, and you start planning the machine without the technology that you know you're going to need to be able to build it. So the computing power did not exist in the early '90s when design work began in earnest. One of the big detectors which record these collisions, they didn't think there was technology that could withstand the radiation that would be created in the LHC, so there was basically a lump of lead in the middle of this object with some detectors around the outside, but subsequently we have developed technology. So you have to rely on people's ingenuity, that they will solve the problems, but it may be a decade or more down the line.
BG: China just announced two or three weeks ago that they intend to build a supercollider twice the size of the LHC. I was wondering how you and your colleagues welcome the news.
HC: Size isn't everything, Bruno. BG: I'm sure. I'm sure.
(Laughter)
It sounds funny for a particle physicist to say that. But I mean, seriously, it's great news. So building a machine like the LHC requires countries from all over the world to pool their resources. No one nation can afford to build a machine this large, apart from maybe China, because they can mobilize huge amounts of resources, manpower and money to build machines like this. So it's only a good thing. What they're really planning to do is to build a machine that will study the Higgs boson in detail and could give us some clues as to whether these new ideas, like supersymmetry, are really out there, so it's great news for physics, I think.
BG: Harry, thank you. HC: Thank you very much.
(Applause)
|
Гарри Клифф: Мы достигли конца физики?
TED Talk Subtitles and Transcript: Почему есть что-то вместо ничто? Почему во Вселенной существует так много интересных вещей? Физик частиц Гарри Клифф работает над Большим адронным коллайдером в ЦЕРНе, и у него есть потенциально плохие новости для людей, ищущих ответы на эти вопросы. Несмотря на лучшие попытки учёных (и помощь самой большой машины на планете), есть вероятность, что мы никогда не объясним странностей природы. Это конец физики? Узнайте больше в этом захватывающем выступлении о последних исследованиях в области неизвестных структур Вселенной.
Сто лет назад 36-летний Альберт Эйнштейн выступил в Прусской академии наук в Берлине, представляя радикально новую теорию пространства, времени и гравитации: общую теорию относительности.
Общая относительность — это, бесспорно, шедевр Эйнштейна, теория, раскрывающая работу Вселенной в величайших масштабах, запечатлившая в одной красивой формуле всё: от причины падения яблок с деревьев до начала времени и пространства.
1915-й наверняка был захватывающим годом для физиков. Две новые идеи перевернули всё с ног на голову. Первая — теория относительности Эйнштейна, вторая — возможно, ещё более революционная: квантовая механика, умопомрачительный, и очень удачный новый способ понимания микромира атомов и частиц.
На протяжении прошлого столетия эти две идеи крайне изменили наше понимание Вселенной. Это благодаря относительности и квантовой механике мы узнали, из чего сделана Вселенная, как она началась и как продолжает развиваться. Спустя сто лет мы наблюдаем другой переломный момент в физике, но ставки изменились. В течение ещё нескольких лет мы узнаем, сможем ли мы дальше пополнять наши знания о природе или, может, в первый раз в истории науки, мы столкнёмся с вопросами, на которые не сможем ответить, — не потому что у нас недостаточно мозгов или технологий, а потому что сами законы физики не позволяют этого.
Основная проблема: Вселенная слишком интересна. Относительность и квантовая механика предполагают, что Вселенная должна быть скучной. Тёмной, смертельной и безжизненной. Но, оглянувшись, мы видим, что живём в интереснейшей Вселенной, полной звёзд, деревьев, белок. Вопрос, в первую очередь, почему все эти интересные вещи существуют? Почему есть что-то вместо ничто? Это противоречие и есть насущнейшая проблема в фундаментальной физике, и за следующие несколько лет мы узнаем, получится ли её решить.
В центре этой проблемы два числа, два крайне опасных числа. Это измеримые свойства Вселенной, и они очень опасны, потому что если бы они отличались хоть немного, то Вселенная, какой мы её знаем, не существовала бы. Первое число связано с открытием, сделанным в нескольких километрах отсюда, в ЦЕРНе, доме этой машины, крупнейшей научной машины, когда-либо построенной человеком, в Большом адронном коллайдере [БАК]. БАК пускает субатомные частицы по 27-километровому кольцу, приближая их к скорости света и сталкивая внутри огромных детекторов частиц. 4 июля 2012 года физики из ЦЕРНа сообщили миру об открытии новой фундаментальной частицы, созданной во время столкновений в БАК: бозоне Хиггса. Если вы тогда следили за новостями, то видели многих действительно взволнованных физиков,
ничего страшного, если вы подумали, что мы всегда так реагируем, открыв новую частицу. Это отчасти правда, но бозон Хиггса особенный. Мы так обрадовались, потому что обнаружение Хиггса доказывает существование космического энергетического поля. У вас могут быть проблемы в понимании энергетического поля, но мы все с ним сталкивались. Если вы держали магнит рядом с металлом и чувствовали силу, притягивающую их, то вы чувствовали эффект поля. Поле Хиггса напоминает магнитное, только у него постоянное значение повсюду. Оно и сейчас вокруг нас. Нельзя увидеть его или коснуться, но если бы его не было, мы бы не существовали. Поле Хиггса придаёт массу фундаментальным частицам, из которых мы сделаны. Без него частицы не имели бы массы, атомы не могли бы сформироваться и нас бы не было.
Но есть кое-что очень загадочное в поле Хиггса. По относительности и квантовой механике, у него есть два состояния, как у выключателя. Он либо выключен, с нулевым значением повсеместно в пространстве, либо он должен быть включён, имея непомерно громадное значение. При любом из этих сценариев атомы не существовали бы, как и все другие интересные вещи, что окружают нас во Вселенной. На самом деле, поле Хиггса совсем чуть-чуть активно, в 10 000 триллионов раз слабее, чем его максимальное значение, но не ноль, как заклинивший у положения «выкл» выключатель. И это значение решающее. Будь оно хоть немного другим, тогда бы не было физических структур Вселенной.
Это первое из наших опасных чисел, сила поля Хиггса. Теоретики потратили десятилетия, пытаясь понять, почему оно имеет это тонко настроенное значение, и они пришли к нескольким возможным обоснованиям. Есть такие экзотические названия, как «суперсимметрия» или «сверхбольшие измерения». Я сейчас не буду вдаваться в подробности этих идей, но суть в следующем: если бы какая-то из них объясняла это непонятное тонкое значение поля Хиггса, мы должны были бы видеть новые частицы, созданные в БАК, наряду с бозоном Хиггса. Мы до сих пор не видели никаких признаков их наличия.
На самом деле есть и более жуткий пример этих тонко настроенных опасных значений, и в этот раз он исходит с другой стороны — от изучения Вселенной в громадных расстояниях. Одно из наиболее важных последствий общей относительности Эйнштейна — открытие того, что Вселенная началась быстрым расширением пространства и времени 13,8 миллиарда лет назад, называемым Большим взрывом. Согласно ранним версиям теории Большого взрыва, Вселенная всё ещё расширяется, и гравитация постепенно останавливает это расширение. Но в 1998 г. астрономы сделали удивительное открытие, что расширение Вселенной на самом деле ускоряется. Вселенная становится больше всё быстрее и быстрее, движимая загадочной отталкивающей силой под названием «тёмная энергия».
Когда вы слышите слово «тёмный» в физике, следует насторожиться, потому что, скорее всего, оно значит, что мы не знаем, о чём мы говорим.
(Смех)
Мы не знаем, что такое тёмная энергия, но лучшее предположение, что это энергия самогó пустого пространства, энергия вакуума. Используя старую добрую квантовую механику, чтобы выяснить силу тёмной энергии, мы получаем совершенно удивительный результат. Тёмная энергия должна быть в 10 в степени 120 раз сильнее значения, что мы наблюдаем в астрономии. Это единица и 120 нулей после. Число настолько огромное, что невозможно представить его в голове. Мы часто говорим «астрономическое» о больших числах. Но даже оно тут не подойдёт. Это число больше, чем любое в астрономии. Оно в тысячу триллионов триллионов триллионов раз больше, чем число атомов во Вселенной.
Довольно плохой прогноз. Фактически, это было названо худшим прогнозом в физике, и это не просто теоретическая любознательность. Если бы тёмная энергия была такой сильной, Вселенную бы разорвало на части, звёзды и галактики не могли бы формироваться и нас бы здесь не было. Это второе из тех опасных чисел, сила тёмной энергии, и объяснение её требует ещё большего уровня точной настройки, чем мы видели у поля Хиггса. Но в отличие от поля Хиггса, это число не имеет известных объяснений.
Была надежда на то, что сочетание эйнштейновской теории общей относительности, описывающей Вселенную в огромной масштабе, и квантовой механики — теории о Вселенной в мельчайшем масштабе, может привести к решению. Эйнштейн сам провёл свои поздние годы в тщетном поиске универсальной теории физики, и физики продолжают этот поиск до сих пор.
Один из наиболее перспективных кандидатов на универсальную теорию — теория струн. Основная идея в том, что если бы можно было рассмотреть частицы, из которых состоит наш мир, то было бы видно, что они вовсе не частицы, а мельчайшие вибрирующие струны энергии, где каждая частота вибрации отвечает определённой частице, как музыкальные ноты на гитарной струне.
Это довольно элегантное, почти поэтическое видение мира, но в нём есть одна ужасная проблема. Выясняется, что теория струн вовсе не одна теория, а множество теорий вместе. Предположительно, существует от 10 до 500 разных версий теории струн. И каждая описывает свою Вселенную со своими законами физики. Критики говорят, что это делает теорию струн ненаучной. Её нельзя опровергнуть. Но другие выворачивают её наизнанку и говорят, что, может быть, этот явный провал и есть величайший триумф теории струн. Что, если все эти от 10 до 500 разных возможных Вселенных действительно существуют где-то в какой-то огромной мультивселенной? Внезапно мы понимаем эти непонятные тонко настроенные значения двух опасных чисел. Обычно в мультивселенной тёмная энергия настолько сильна, что Вселенную разрывает на части, или поле Хиггса такое слабое, что атомы не могут сформироваться. Мы живём в одном из мест мультивселенной, где два числа оптимальны. Мы живём во Вселенной тонкой настройки.
Эта идея крайне противоречива, и понятно почему. Если мы последуем этой логике, тогда мы никогда не сможем ответить на вопрос: «Почему есть что-то вместо ничто?» В основном мультивселенная и состоит из этого ничто, а мы живём в одном из нескольких мест, где законы физики позволяют чему-то быть. Хуже того, мы не можем проверить идею мультивселенной. Не можем попасть в эти другие вселенные, нельзя знать наверняка, существуют они или нет.
Мы в крайне печальном положении. Это не значит, что мультивселенная не существует. Есть другие звёзды, планеты, галактики, почему не может быть других вселенных? Проблема в том, что мы вряд ли когда-нибудь узнаем наверняка. Идея мультивселенной существует уже давно, но последние несколько лет мы находим подсказки, что эти предположения могут подтвердиться. Помимо больших надежд первого запуска БАК, то, что мы там искали, — новые теории физики: суперсимметрию или сверхбольшие измерения, которые бы объяснили эту неясную тонкую настройку поля Хиггса. Но невзирая на надежды, БАК раскрыл бесплодную субатомную пустыню, где обитает лишь бозон Хиггса. Мы публиковали работу за работой, в которых мы с горечью заключили, что не нашли признаков новой физики.
Ставки сейчас высоки как никогда. Этим летом БАК начал вторую фазу операции, с энергией почти вдвое больше, чем мы получили в первый запуск. Все физики элементарных частиц отчаянно надеются обнаружить следы новых частиц, микроскопических чёрных дыр или, может, чего-то совершенно неожиданного, появившегося в результате столкновений в Большом адронном коллайдере. Будь так, мы сможем продолжить этот длинный путь, начатый 100 лет назад Альбертом Эйнштейном, к более полному пониманию законов природы.
Но если в течение двух-трёх лет, когда БАК снова выключат для следующего долгого перерыва, мы не найдём ничего кроме бозона Хиггса, тогда начнётся новая эра в физике: эра, в которой мы не можем объяснить тайны Вселенной; эра, где у нас есть подсказки, что мы живём в мультивселенной, что лежит далеко за нашими границами досягаемости; эра, в которой мы никогда не сможем ответить на вопрос: «Почему есть что-то вместо ничто?»
Спасибо.
(Аплодисменты)
Бруно Джуссани: Гарри, даже если ты сейчас сказал, что наука может не дать некоторых ответов, я бы хотел задать вам пару вопросов, вот первый: постройка чего-то вроде БАК является проектом поколений. Представляя вас, я упомянул, что мы живём в мире коротких сроков. Как вам удаётся задумываться о долгосрочной перспективе, выходя за рамки поколения, при постройке чего-то подобного?
Гарри Клифф: Мне повезло, что я присоединился к эксперименту в 2008-м, когда мы только начинали, в моей исследовательской группе были люди, которые работали над ним три десятилетия, посвятив свои карьеры одной машине. Думаю, что первые разговоры о БАК начались в 1976 г., и планирование машины началось без технологий, которые были нужны для строительства. Компьютерные мощности не существовали в начале 90-х, когда серьёзно шла разработка. А в одном из детекторов столкновений — они не думали, что была технология, которая бы выдержала радиацию, создаваемую в БАК, — так вот посреди него был просто кусок свинца с датчиками снаружи и внутри, но позднее мы разработали технологию. Нужно рассчитывать на способности людей, что они решат проблемы, но это может быть через десятилетие или даже позднее. БД: Китай две-три недели назад сообщил,
что они намерены построить суперколлайдер вдвое больше БАК. Мне интересно, как вы и ваши коллеги относитесь к этим новостям.
ГК: Размер не главное, Бруно. БД: Точно, точно.
(Смех)
Звучит забавно из уст физика частиц. Но если серьёзно, это отличные новости. Постройка машины вроде БАК требует объединения ресурсов стран по всему миру. Никакая нация не может позволить постройку такой машины, кроме, может, Китая, потому что они могут привлечь огромные ресурсы, людей и деньги для постройки такой машины. Это исключительно хорошо. Что они реально планируют, так это сделать машину, детально изучающую бозон Хиггса и раскрывающую новые идеи вроде суперсимметрии — реально ли они существуют. Отличные новости для физики, я думаю.
БД: Гарри, спасибо. ГК: Вам большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Vusi Mahlasela: \"Thula Mama\"\nTED Talk Subtitles and Transcript: South African singer-songwriter Vusi Mahlasela dedicates his song, \"Thula Mama,\" to all women -- and especially his grandmother.\nI’d like to dedicate this one to all the women in South Africa -- those women who refused to dwindle in the midst of apartheid. And, of course, I’m dedicating it also to my grandmother, whom I think really played quite a lot of important roles, especially for me when I was an activist, and being harassed by the police.\nYou will recall that in 1976, June 16, the students of South Africa boycotted the language of Afrikaans as the medium of the oppressor, as they were sort of like really told that they must do everything in Afrikaans -- biology, mathematics -- and what about our languages? And the students wanted to speak to the government, and police answered with bullets. So every year, June 16, we will commemorate all those comrades or students who died. And I was very young then. I think I was 11 years, and I started asking questions, and that’s when my political education started. And I joined, later on, the youth organization under the African National Congress. So as part of organizing this and whatever, this commemoration, the police will round us up as they call us leaders. And I used to run away from home, when I know that maybe the police might be coming around the ninth or 10th of June or so. And my grandmother one time said, \"No, look, you’re not going to run away. This is your place, you stay here.\" And indeed, the police came -- because they’ll just arrest us and put us in jail and release us whenever they feel like, after the 20th or so.\nSo it was on the 10th of June, and they came, and they surrounded the house, and my grandmother switched off all the lights in the house, and opened the kitchen door. And she said to them, \"Vusi's here, and you're not going to take him tonight. I'm tired of you having to come here, harassing us, while your children are sleeping peacefully in your homes. He is here, and you're not going to take him. I've got a bowl full of boiling water -- the first one who comes in here, gets it.\" And they left. (Applause) (Music)\n♫ Thula Mama, Thula Mama, Thula Mama, Thula Mama. ♫ ♫ Through the mist of the tears in your eyes on my childhood memory, ♫ ♫ I know the truth in your smile, ♫ ♫ I know the truth in your smile, ♫ ♫ piercing through the gloom of my ignorance. ♫ ♫ Oh, there is a mama lying down sleeping ♫ ♫ you're very ill and your heart crying. ♫ ♫ Wondering, wondering, wondering, wondering where is this world coming to. ♫ ♫ Is it right the children have to fend for themselves? No, no, no, no, no. no. ♫ ♫ Is it right heaping trouble on an old lady's head? ♫ ♫ So unlucky faceless people. ♫ ♫ Thula Mama Mama, Thula Mama. Thula Mama Mama. ♫ ♫ Thula Mama, Thula Mama, Thula Mama Mama, Thula Mama ♫ ♫ Tomorrow it’s going to be better. ♫ ♫ Tomorrow it's going to be better to climb, Mama. ♫ ♫ Thula Mama, Thula Mama. ♫\n♫ Am I to break into the song like the blues man or troubadour. ♫ ♫ And then from long distance in no blues club am I to sing, ♫ ♫ baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby. ♫ ♫ Should I now stop singing of love, ♫ ♫ now that my memory’s surrounded by blood? ♫ ♫ Sister, why oh why do we at times mistake a pimple for a cancer? ♫ ♫ So who are they who says, no more love poems now? ♫\n♫ I want to sing a song of love ♫ ♫ for that woman who jumped the fences pregnant ♫ ♫ and still gave birth to a healthy child. ♫ ♫ Softly I walk into the sun rays of the smile ♫ ♫ that will ignite my love song, my song of life, ♫ ♫ my song of love, my song of life, my song of love, ♫ ♫ my song of life, my song of love, my song of life. ♫ ♫ Ooh, I’ve not tried to run away from song, ♫ ♫ I hear a persistent voice, more powerful than the enemy bombs. ♫ ♫ The song that washed our lives and the rains of our blood. ♫\n♫ My song of love and my song of life, my song of love, ♫ ♫ my song of life, my song of love, ♫ ♫ my song of life, my song of love -- I want everybody to sing with me -- ♫ ♫ my song of life, my song of love, my song of life -- everybody sing with me -- ♫ ♫ my song of life, my song of love -- I can’t hear you -- ♫ ♫ my song of love, my song of life -- you can do better -- ♫ ♫ my song of life, my song of love -- keep singing, keep singing -- ♫ ♫ my song of love, my song of life, yes, my song of love -- ♫ ♫ you can do better than that -- ♫ ♫ my song of life, yes, my song of love, my song of life, my song of love -- ♫ ♫ keep singing, keep singing, keep singing -- my song of love. ♫ ♫ Oh yeah. My song of -- a love song, my song of life. Sing. A love song, my song of life. Sing. ♫ ♫ Love song, my song of life. Sing. Love song, my song of life. Sing. ♫ ♫ Love song, my song of life. Sing. Love song, my song of life. ♫ ♫ Love song, my song of life. ♫ (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Вуси Маласела исполняет \"Не плачь, мама\"\nTED Talk Subtitles and Transcript: Южноафриканский певец и автор исполнитель, Вуси Маласела, посвещает свою песню \"Не плачь мама\" всем женщинам -- в особенности он выделяет свою бабушку, которая проявила стойкую смелостью в эру расовой изоляции и полицейской тирании. Его рассказ, голос и музыка неописуемы.\nЯ хотел бы посвятить эту песню всем женщинам Южной Африки -- тем женщинам, которые, в разгар расовой изоляции, отказывались отступать. И, конечно, я также посвящаю её моей бабушке, которая, на мой взгляд, сыграла огромную роль, особенно для меня, когда я был активистом, и меня преследовала полиция.\nВы помните, что 16ого июня 1976 года, южно-фриканские студенты объявили бойкот языку африкаанс, как орудию угнетателей, так как им намекнули, что они должны все делать на языке африкаанс -- биологию, математику -- а как же наши языки? И студенты захотели поговорить с правительством, а полиция ответила пулями. С тех пор, каждый год 16ое июня - день памяти всех погибших товарищей и студентов. А я тогда был очень маленьким. Кажется, мне было 11 лет, и я начал задавать вопросы, и так началось моё политическое образование. Потом я вступил в молодёжную организацию под эгидой Африканского национального конгресса. Итак, как участников организационного процесса, этой годовщины, полиция устраивала на нас облаву, считая нас лидерами. А я убегал из дома, когда знал о возможности полицейского нашествия, примерно 9ого или 10ого июня. А, однажды, моя бабушка сказала: \"Нет, послушай, ты никуда не пойдёшь. Это твой дом, ты здесь останешься.\" И, действительно, пришла полиция -- они просто арестовывали нас, сажали в тюрьму и выпускали, по своему усмотрению, где-то после 20ого числа.\nИтак, дело было 10ого июня, они пришли и окружили дом, а моя бабушка выключила весь свет в доме, и открыла дверь на кухню. Она им сказала: \"Вуси здесь и вы его сегодня не заберёте. Я устала от ваших набегов и оскорблений, когда ваши дети спят мирно в ваших домах. Он здесь, но вы его не возьмёте. У меня плошка кипятка -- ее получит первый, кто подойдет сюда.\" И они ушли. (Аплодисменты) (Музыка)\n♫ Не плачь мама, не плачь мама, не плачь мама, не плачь мама. ♫ ♫ Сквозь туман слёз на твоих глазах в моей детской памяти, ♫ я знаю правду твоей улыбки, ♫ ♫ я знаю правду твоей улыбки, ♫ ♫ проникающей в темноту моего невежества. ♫ ♫ О, здесь лежит мама и спит, ♫ ♫ ты болеешь, а твое сердце плачет. ♫ ♫ Думая, думая, думая, думая о том, куда катится наш мир. ♫ ♫ Разве правильно детям самим стоять за себя? Нет, нет, нет, нет, нет, нет. ♫ ♫ Разве правильно сваливать кучу проблем на голову старой женщине? ♫ ♫ Как не повезло безликим людям. ♫ ♫ Не плачь мама мама, не плачь мама. Не плачь мама мама. ♫ ♫ Не плачь мама, не плачь мама, не плачь мама мама, не плачь мама ♫ ♫ Завтра все пройдёт. ♫ ♫ Завтра будет легче идти ввысь, мама. ♫ ♫ Не плачь мама, не плачь мама. ♫\n♫ Запеть ли мне песню тоскливо или как трубадуру. ♫ ♫ И потом я буду петь издалека в клубе, где не играют блюз, ♫ детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка. ♫ ♫ Стоит ли мне перестать петь о любви ♫ ♫ теперь, когда моя память в крови? ♫ ♫ Сестра, почему, ну почему иногда нам прыщ кажется раком? ♫ ♫ И кто те говорящие, что время стихов о любви прошло? ♫\n♫ Я хочу петь песню о любви ♫ ♫ к той женщине, которая беременная прыгала через ограды ♫ ♫ и все же родила здорового ребенка. ♫ ♫ Мягко я войду в солнечные лучи улыбки, ♫ ♫ что зажжёт мою песню о любви, мою песню о жизни, ♫ ♫ мою песню о любви, мою песню о жизни, мою песню о любви, ♫ ♫ мою песню о жизни, мою песню о любви, мою песню о жизни. ♫ ♫ О, я не пытался убежать от песни, ♫ ♫ я слышу устойчивый голос, сильнее, чем бомбы врага. ♫ ♫ Песню, омывшую наши жизни кровавым дождем. ♫\n♫ Моя песня о любви и моя песня о жизни, моя песня о любви, ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви, ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви -- я хочу, чтобы все пели вместе со мной -- ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви -- все поют со мной -- ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви - я не слышу вас -- ♫ ♫ моя песня о любви, моя песня о жизни -- вы можете лучше -- ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви -- продолжайте петь, продолжайте петь -- ♫ ♫ моя песня о любви, моя песня о жизни, да, моя песня о любви --♫ ♫ давайте. ещё. ещё. -- ♫ ♫ моя песня о жизни, да, моя песня о любви, моя песня о жизни, моя песня о любви -- ♫ ♫ продолжайте петь, продолжайте петь, продолжайте петь -- моя песня о любви. ♫ ♫ О, да. Моя песня -- песня о любви, моя песня о жизни. Пойте. Песня о любви, моя песня о жизни. Пойте. ♫ ♫ Песня о любви, моя песня о любви. Пойте. Песня о любви, моя песня о любви. Пойте. ♫ ♫ Песня о любви, моя песня о любви. Пойте. Песня о любви, моя песня о любви. ♫ ♫ Песня о любви, моя песня о любви. ♫ (Аплодисменты)"
}
] |
Vusi Mahlasela: "Thula Mama"
TED Talk Subtitles and Transcript: South African singer-songwriter Vusi Mahlasela dedicates his song, "Thula Mama," to all women -- and especially his grandmother.
I’d like to dedicate this one to all the women in South Africa -- those women who refused to dwindle in the midst of apartheid. And, of course, I’m dedicating it also to my grandmother, whom I think really played quite a lot of important roles, especially for me when I was an activist, and being harassed by the police.
You will recall that in 1976, June 16, the students of South Africa boycotted the language of Afrikaans as the medium of the oppressor, as they were sort of like really told that they must do everything in Afrikaans -- biology, mathematics -- and what about our languages? And the students wanted to speak to the government, and police answered with bullets. So every year, June 16, we will commemorate all those comrades or students who died. And I was very young then. I think I was 11 years, and I started asking questions, and that’s when my political education started. And I joined, later on, the youth organization under the African National Congress. So as part of organizing this and whatever, this commemoration, the police will round us up as they call us leaders. And I used to run away from home, when I know that maybe the police might be coming around the ninth or 10th of June or so. And my grandmother one time said, "No, look, you’re not going to run away. This is your place, you stay here." And indeed, the police came -- because they’ll just arrest us and put us in jail and release us whenever they feel like, after the 20th or so.
So it was on the 10th of June, and they came, and they surrounded the house, and my grandmother switched off all the lights in the house, and opened the kitchen door. And she said to them, "Vusi's here, and you're not going to take him tonight. I'm tired of you having to come here, harassing us, while your children are sleeping peacefully in your homes. He is here, and you're not going to take him. I've got a bowl full of boiling water -- the first one who comes in here, gets it." And they left. (Applause) (Music)
♫ Thula Mama, Thula Mama, Thula Mama, Thula Mama. ♫ ♫ Through the mist of the tears in your eyes on my childhood memory, ♫ ♫ I know the truth in your smile, ♫ ♫ I know the truth in your smile, ♫ ♫ piercing through the gloom of my ignorance. ♫ ♫ Oh, there is a mama lying down sleeping ♫ ♫ you're very ill and your heart crying. ♫ ♫ Wondering, wondering, wondering, wondering where is this world coming to. ♫ ♫ Is it right the children have to fend for themselves? No, no, no, no, no. no. ♫ ♫ Is it right heaping trouble on an old lady's head? ♫ ♫ So unlucky faceless people. ♫ ♫ Thula Mama Mama, Thula Mama. Thula Mama Mama. ♫ ♫ Thula Mama, Thula Mama, Thula Mama Mama, Thula Mama ♫ ♫ Tomorrow it’s going to be better. ♫ ♫ Tomorrow it's going to be better to climb, Mama. ♫ ♫ Thula Mama, Thula Mama. ♫
♫ Am I to break into the song like the blues man or troubadour. ♫ ♫ And then from long distance in no blues club am I to sing, ♫ ♫ baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby, baby. ♫ ♫ Should I now stop singing of love, ♫ ♫ now that my memory’s surrounded by blood? ♫ ♫ Sister, why oh why do we at times mistake a pimple for a cancer? ♫ ♫ So who are they who says, no more love poems now? ♫
♫ I want to sing a song of love ♫ ♫ for that woman who jumped the fences pregnant ♫ ♫ and still gave birth to a healthy child. ♫ ♫ Softly I walk into the sun rays of the smile ♫ ♫ that will ignite my love song, my song of life, ♫ ♫ my song of love, my song of life, my song of love, ♫ ♫ my song of life, my song of love, my song of life. ♫ ♫ Ooh, I’ve not tried to run away from song, ♫ ♫ I hear a persistent voice, more powerful than the enemy bombs. ♫ ♫ The song that washed our lives and the rains of our blood. ♫
♫ My song of love and my song of life, my song of love, ♫ ♫ my song of life, my song of love, ♫ ♫ my song of life, my song of love -- I want everybody to sing with me -- ♫ ♫ my song of life, my song of love, my song of life -- everybody sing with me -- ♫ ♫ my song of life, my song of love -- I can’t hear you -- ♫ ♫ my song of love, my song of life -- you can do better -- ♫ ♫ my song of life, my song of love -- keep singing, keep singing -- ♫ ♫ my song of love, my song of life, yes, my song of love -- ♫ ♫ you can do better than that -- ♫ ♫ my song of life, yes, my song of love, my song of life, my song of love -- ♫ ♫ keep singing, keep singing, keep singing -- my song of love. ♫ ♫ Oh yeah. My song of -- a love song, my song of life. Sing. A love song, my song of life. Sing. ♫ ♫ Love song, my song of life. Sing. Love song, my song of life. Sing. ♫ ♫ Love song, my song of life. Sing. Love song, my song of life. ♫ ♫ Love song, my song of life. ♫ (Applause)
|
Вуси Маласела исполняет "Не плачь, мама"
TED Talk Subtitles and Transcript: Южноафриканский певец и автор исполнитель, Вуси Маласела, посвещает свою песню "Не плачь мама" всем женщинам -- в особенности он выделяет свою бабушку, которая проявила стойкую смелостью в эру расовой изоляции и полицейской тирании. Его рассказ, голос и музыка неописуемы.
Я хотел бы посвятить эту песню всем женщинам Южной Африки -- тем женщинам, которые, в разгар расовой изоляции, отказывались отступать. И, конечно, я также посвящаю её моей бабушке, которая, на мой взгляд, сыграла огромную роль, особенно для меня, когда я был активистом, и меня преследовала полиция.
Вы помните, что 16ого июня 1976 года, южно-фриканские студенты объявили бойкот языку африкаанс, как орудию угнетателей, так как им намекнули, что они должны все делать на языке африкаанс -- биологию, математику -- а как же наши языки? И студенты захотели поговорить с правительством, а полиция ответила пулями. С тех пор, каждый год 16ое июня - день памяти всех погибших товарищей и студентов. А я тогда был очень маленьким. Кажется, мне было 11 лет, и я начал задавать вопросы, и так началось моё политическое образование. Потом я вступил в молодёжную организацию под эгидой Африканского национального конгресса. Итак, как участников организационного процесса, этой годовщины, полиция устраивала на нас облаву, считая нас лидерами. А я убегал из дома, когда знал о возможности полицейского нашествия, примерно 9ого или 10ого июня. А, однажды, моя бабушка сказала: "Нет, послушай, ты никуда не пойдёшь. Это твой дом, ты здесь останешься." И, действительно, пришла полиция -- они просто арестовывали нас, сажали в тюрьму и выпускали, по своему усмотрению, где-то после 20ого числа.
Итак, дело было 10ого июня, они пришли и окружили дом, а моя бабушка выключила весь свет в доме, и открыла дверь на кухню. Она им сказала: "Вуси здесь и вы его сегодня не заберёте. Я устала от ваших набегов и оскорблений, когда ваши дети спят мирно в ваших домах. Он здесь, но вы его не возьмёте. У меня плошка кипятка -- ее получит первый, кто подойдет сюда." И они ушли. (Аплодисменты) (Музыка)
♫ Не плачь мама, не плачь мама, не плачь мама, не плачь мама. ♫ ♫ Сквозь туман слёз на твоих глазах в моей детской памяти, ♫ я знаю правду твоей улыбки, ♫ ♫ я знаю правду твоей улыбки, ♫ ♫ проникающей в темноту моего невежества. ♫ ♫ О, здесь лежит мама и спит, ♫ ♫ ты болеешь, а твое сердце плачет. ♫ ♫ Думая, думая, думая, думая о том, куда катится наш мир. ♫ ♫ Разве правильно детям самим стоять за себя? Нет, нет, нет, нет, нет, нет. ♫ ♫ Разве правильно сваливать кучу проблем на голову старой женщине? ♫ ♫ Как не повезло безликим людям. ♫ ♫ Не плачь мама мама, не плачь мама. Не плачь мама мама. ♫ ♫ Не плачь мама, не плачь мама, не плачь мама мама, не плачь мама ♫ ♫ Завтра все пройдёт. ♫ ♫ Завтра будет легче идти ввысь, мама. ♫ ♫ Не плачь мама, не плачь мама. ♫
♫ Запеть ли мне песню тоскливо или как трубадуру. ♫ ♫ И потом я буду петь издалека в клубе, где не играют блюз, ♫ детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка, детка. ♫ ♫ Стоит ли мне перестать петь о любви ♫ ♫ теперь, когда моя память в крови? ♫ ♫ Сестра, почему, ну почему иногда нам прыщ кажется раком? ♫ ♫ И кто те говорящие, что время стихов о любви прошло? ♫
♫ Я хочу петь песню о любви ♫ ♫ к той женщине, которая беременная прыгала через ограды ♫ ♫ и все же родила здорового ребенка. ♫ ♫ Мягко я войду в солнечные лучи улыбки, ♫ ♫ что зажжёт мою песню о любви, мою песню о жизни, ♫ ♫ мою песню о любви, мою песню о жизни, мою песню о любви, ♫ ♫ мою песню о жизни, мою песню о любви, мою песню о жизни. ♫ ♫ О, я не пытался убежать от песни, ♫ ♫ я слышу устойчивый голос, сильнее, чем бомбы врага. ♫ ♫ Песню, омывшую наши жизни кровавым дождем. ♫
♫ Моя песня о любви и моя песня о жизни, моя песня о любви, ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви, ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви -- я хочу, чтобы все пели вместе со мной -- ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви -- все поют со мной -- ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви - я не слышу вас -- ♫ ♫ моя песня о любви, моя песня о жизни -- вы можете лучше -- ♫ ♫ моя песня о жизни, моя песня о любви -- продолжайте петь, продолжайте петь -- ♫ ♫ моя песня о любви, моя песня о жизни, да, моя песня о любви --♫ ♫ давайте. ещё. ещё. -- ♫ ♫ моя песня о жизни, да, моя песня о любви, моя песня о жизни, моя песня о любви -- ♫ ♫ продолжайте петь, продолжайте петь, продолжайте петь -- моя песня о любви. ♫ ♫ О, да. Моя песня -- песня о любви, моя песня о жизни. Пойте. Песня о любви, моя песня о жизни. Пойте. ♫ ♫ Песня о любви, моя песня о любви. Пойте. Песня о любви, моя песня о любви. Пойте. ♫ ♫ Песня о любви, моя песня о любви. Пойте. Песня о любви, моя песня о любви. ♫ ♫ Песня о любви, моя песня о любви. ♫ (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Rodney Brooks: Robots will invade our lives\nTED Talk Subtitles and Transcript: In this prophetic talk from 2003, roboticist Rodney Brooks talks about how robots are going to work their way into our lives -- starting with toys and moving into household chores ... and beyond.\nWhat I want to tell you about today is how I see robots invading our lives at multiple levels, over multiple timescales. And when I look out in the future, I can't imagine a world, 500 years from now, where we don't have robots everywhere. Assuming -- despite all the dire predictions from many people about our future -- assuming we're still around, I can't imagine the world not being populated with robots. And then the question is, well, if they're going to be here in 500 years, are they going to be everywhere sooner than that? Are they going to be around in 50 years? Yeah, I think that's pretty likely -- there's going to be lots of robots everywhere. And in fact I think that's going to be a lot sooner than that. I think we're sort of on the cusp of robots becoming common, and I think we're sort of around 1978 or 1980 in personal computer years, where the first few robots are starting to appear.\nComputers sort of came around through games and toys. And you know, the first computer most people had in the house may have been a computer to play Pong, a little microprocessor embedded, and then other games that came after that. And we're starting to see that same sort of thing with robots: LEGO Mindstorms, Furbies -- who here -- did anyone here have a Furby? Yeah, there's 38 million of them sold worldwide. They are pretty common. And they're a little tiny robot, a simple robot with some sensors, a little bit of processing actuation.\nOn the right there is another robot doll, who you could get a couple of years ago. And just as in the early days, when there was a lot of sort of amateur interaction over computers, you can now get various hacking kits, how-to-hack books. And on the left there is a platform from Evolution Robotics, where you put a PC on, and you program this thing with a GUI to wander around your house and do various stuff. And then there's a higher price point sort of robot toys -- the Sony Aibo. And on the right there, is one that the NEC developed, the PaPeRo, which I don't think they're going to release. But nevertheless, those sorts of things are out there.\nAnd we've seen, over the last two or three years, lawn-mowing robots, Husqvarna on the bottom, Friendly Robotics on top there, an Israeli company. And then in the last 12 months or so we've started to see a bunch of home-cleaning robots appear. The top left one is a very nice home-cleaning robot from a company called Dyson, in the U.K. Except it was so expensive -- 3,500 dollars -- they didn't release it.\nBut at the bottom left, you see Electrolux, which is on sale. Another one from Karcher. At the bottom right is one that I built in my lab about 10 years ago, and we finally turned that into a product. And let me just show you that. We're going to give this away I think, Chris said, after the talk. This is a robot that you can go out and buy, and that will clean up your floor. And it starts off sort of just going around in ever-increasing circles. If it hits something -- you people see that? Now it's doing wall-following, it's following around my feet to clean up around me. Let's see, let's -- oh, who stole my Rice Krispies? They stole my Rice Krispies! (Laughter) Don't worry, relax, no, relax, it's a robot, it's smart! (Laughter) See, the three-year-old kids, they don't worry about it. It's grown-ups that get really upset. (Laughter) We'll just put some crap here. (Laughter) Okay. (Laughter) I don't know if you see -- so, I put a bunch of Rice Krispies there, I put some pennies, let's just shoot it at that, see if it cleans up. Yeah, OK. So -- we'll leave that for later. (Applause)\nPart of the trick was building a better cleaning mechanism, actually; the intelligence on board was fairly simple. And that's true with a lot of robots. We've all, I think, become, sort of computational chauvinists, and think that computation is everything, but the mechanics still matter. Here's another robot, the PackBot, that we've been building for a bunch of years. It's a military surveillance robot, to go in ahead of troops -- looking at caves, for instance. But we had to make it fairly robust, much more robust than the robots we build in our labs. (Laughter) On board that robot is a PC running Linux. It can withstand a 400G shock. The robot has local intelligence: it can flip itself over, can get itself into communication range, can go upstairs by itself, et cetera. Okay, so it's doing local navigation there. A soldier gives it a command to go upstairs, and it does. That was not a controlled descent. (Laughter) Now it's going to head off. And the big breakthrough for these robots, really, was September 11th. We had the robots down at the World Trade Center late that evening. Couldn't do a lot in the main rubble pile, things were just too -- there was nothing left to do. But we did go into all the surrounding buildings that had been evacuated, and searched for possible survivors in the buildings that were too dangerous to go into. Let's run this video. Reporter: ...battlefield companions are helping to reduce the combat risks. Nick Robertson has that story. Rodney Brooks: Can we have another one of these? Okay, good. So, this is a corporal who had seen a robot two weeks previously. He's sending robots into caves, looking at what's going on. The robot's being totally autonomous. The worst thing that's happened in the cave so far was one of the robots fell down ten meters.\nSo one year ago, the US military didn't have these robots. Now they're on active duty in Afghanistan every day. And that's one of the reasons they say a robot invasion is happening. There's a sea change happening in how -- where technology's going. Thanks. And over the next couple of months, we're going to be sending robots in production down producing oil wells to get that last few years of oil out of the ground. Very hostile environments, 150˚ C, 10,000 PSI. Autonomous robots going down, doing this sort of work. But robots like this, they're a little hard to program. How, in the future, are we going to program our robots and make them easier to use? And I want to actually use a robot here -- a robot named Chris -- stand up. Yeah. Okay. Come over here. Now notice, he thinks robots have to be a bit stiff. He sort of does that. But I'm going to -- Chris Anderson: I'm just British. RB: Oh. (Laughter) (Applause) I'm going to show this robot a task. It's a very complex task. Now notice, he nodded there, he was giving me some indication he was understanding the flow of communication. And if I'd said something completely bizarre he would have looked askance at me, and regulated the conversation. So now I brought this up in front of him. I'd looked at his eyes, and I saw his eyes looked at this bottle top. And I'm doing this task here, and he's checking up. His eyes are going back and forth up to me, to see what I'm looking at -- so we've got shared attention. And so I do this task, and he looks, and he looks to me to see what's happening next. And now I'll give him the bottle, and we'll see if he can do the task. Can you do that? (Laughter) Okay. He's pretty good. Yeah. Good, good, good. I didn't show you how to do that. Now see if you can put it back together. (Laughter) And he thinks a robot has to be really slow. Good robot, that's good.\nSo we saw a bunch of things there. We saw when we're interacting, we're trying to show someone how to do something, we direct their visual attention. The other thing communicates their internal state to us, whether he's understanding or not, regulates a social interaction. There was shared attention looking at the same sort of thing, and recognizing socially communicated reinforcement at the end. And we've been trying to put that into our lab robots because we think this is how you're going to want to interact with robots in the future. I just want to show you one technical diagram here. The most important thing for building a robot that you can interact with socially is its visual attention system. Because what it pays attention to is what it's seeing and interacting with, and what you're understanding what it's doing. So in the videos I'm about to show you, you're going to see a visual attention system on a robot which has -- it looks for skin tone in HSV space, so it works across all human colorings. It looks for highly saturated colors, from toys. And it looks for things that move around. And it weights those together into an attention window, and it looks for the highest-scoring place -- the stuff where the most interesting stuff is happening -- and that is what its eyes then segue to. And it looks right at that. At the same time, some top-down sort of stuff: might decide that it's lonely and look for skin tone, or might decide that it's bored and look for a toy to play with. And so these weights change.\nAnd over here on the right, this is what we call the Steven Spielberg memorial module. Did people see the movie \"AI\"? (Audience: Yes.)\nRB: Yeah, it was really bad, but --\nremember, especially when Haley Joel Osment, the little robot, looked at the blue fairy for 2,000 years without taking his eyes off it? Well, this gets rid of that, because this is a habituation Gaussian that gets negative, and more and more intense as it looks at one thing. And it gets bored, so it will then look away at something else. So, once you've got that -- and here's a robot, here's Kismet, looking around for a toy. You can tell what it's looking at. You can estimate its gaze direction from those eyeballs covering its camera, and you can tell when it's actually seeing the toy. And it's got a little bit of an emotional response here. (Laughter) But it's still going to pay attention if something more significant comes into its field of view -- such as Cynthia Breazeal, the builder of this robot, from the right. It sees her, pays attention to her. Kismet has an underlying, three-dimensional emotional space, a vector space, of where it is emotionally. And at different places in that space, it expresses -- can we have the volume on here? Can you hear that now, out there? (Audience: Yeah.)\nKismet: Do you really think so? Do you really think so? Do you really think so?\nRB: So it's expressing its emotion through its face and the prosody in its voice. And when I was dealing with my robot over here, Chris, the robot, was measuring the prosody in my voice, and so we have the robot measure prosody for four basic messages that mothers give their children pre-linguistically. Here we've got naive subjects praising the robot:\nVoice: Nice robot. You're such a cute little robot. (Laughter) RB: And the robot's reacting appropriately.\nVoice: ...very good, Kismet. (Laughter)\nVoice: Look at my smile.\nRB: It smiles. She imitates the smile. This happens a lot. These are naive subjects. Here we asked them to get the robot's attention and indicate when they have the robot's attention.\nVoice: Hey, Kismet, ah, there it is.\nRB: So she realizes she has the robot's attention. Voice: Kismet, do you like the toy? Oh.\nRB: Now, here they're asked to prohibit the robot, and this first woman really pushes the robot into an emotional corner.\nVoice: No. No. You're not to do that. No. (Laughter)\nNot appropriate. No. No. (Laughter)\nRB: I'm going to leave it at that.\nWe put that together. Then we put in turn taking. When we talk to someone, we talk. Then we sort of raise our eyebrows, move our eyes, give the other person the idea it's their turn to talk. And then they talk, and then we pass the baton back and forth between each other. So we put this in the robot. We got a bunch of naive subjects in, we didn't tell them anything about the robot, sat them down in front of the robot and said, talk to the robot. Now what they didn't know was, the robot wasn't understanding a word they said, and that the robot wasn't speaking English. It was just saying random English phonemes. And I want you to watch carefully, at the beginning of this, where this person, Ritchie, who happened to talk to the robot for 25 minutes -- (Laughter) -- says, \"I want to show you something. I want to show you my watch.\" And he brings the watch center, into the robot's field of vision, points to it, gives it a motion cue, and the robot looks at the watch quite successfully. We don't know whether he understood or not that the robot -- Notice the turn-taking. Ritchie: OK, I want to show you something. OK, this is a watch that my girlfriend gave me. Robot: Oh, cool. Ritchie: Yeah, look, it's got a little blue light in it too. I almost lost it this week. (Laughter) RB: So it's making eye contact with him, following his eyes. Ritchie: Can you do the same thing? Robot: Yeah, sure. RB: And they successfully have that sort of communication.\nAnd here's another aspect of the sorts of things that Chris and I were doing. This is another robot, Cog. They first make eye contact, and then, when Christie looks over at this toy, the robot estimates her gaze direction and looks at the same thing that she's looking at. (Laughter) So we're going to see more and more of this sort of robot over the next few years in labs. But then the big questions, two big questions that people ask me are: if we make these robots more and more human-like, will we accept them, will we -- will they need rights eventually? And the other question people ask me is, will they want to take over? (Laughter) And on the first -- you know, this has been a very Hollywood theme with lots of movies. You probably recognize these characters here -- where in each of these cases, the robots want more respect. Well, do you ever need to give robots respect? They're just machines, after all. But I think, you know, we have to accept that we are just machines. After all, that's certainly what modern molecular biology says about us. You don't see a description of how, you know, Molecule A, you know, comes up and docks with this other molecule. And it's moving forward, you know, propelled by various charges, and then the soul steps in and tweaks those molecules so that they connect. It's all mechanistic. We are mechanism. If we are machines, then in principle at least, we should be able to build machines out of other stuff, which are just as alive as we are. But I think for us to admit that, we have to give up on our special-ness, in a certain way. And we've had the retreat from special-ness under the barrage of science and technology many times over the last few hundred years, at least. 500 years ago we had to give up the idea that we are the center of the universe when the earth started to go around the sun; 150 years ago, with Darwin, we had to give up the idea we were different from animals. And to imagine -- you know, it's always hard for us. Recently we've been battered with the idea that maybe we didn't even have our own creation event, here on earth, which people didn't like much. And then the human genome said, maybe we only have 35,000 genes. And that was really -- people didn't like that, we've got more genes than that. We don't like to give up our special-ness, so, you know, having the idea that robots could really have emotions, or that robots could be living creatures -- I think is going to be hard for us to accept. But we're going to come to accept it over the next 50 years or so.\nAnd the second question is, will the machines want to take over? And here the standard scenario is that we create these things, they grow, we nurture them, they learn a lot from us, and then they start to decide that we're pretty boring, slow. They want to take over from us. And for those of you that have teenagers, you know what that's like. (Laughter) But Hollywood extends it to the robots. And the question is, you know, will someone accidentally build a robot that takes over from us? And that's sort of like this lone guy in the backyard, you know -- \"I accidentally built a 747.\" I don't think that's going to happen. And I don't think -- (Laughter) -- I don't think we're going to deliberately build robots that we're uncomfortable with. We'll -- you know, they're not going to have a super bad robot. Before that has to come to be a mildly bad robot, and before that a not so bad robot. (Laughter) And we're just not going to let it go that way. (Laughter) So, I think I'm going to leave it at that: the robots are coming, we don't have too much to worry about, it's going to be a lot of fun, and I hope you all enjoy the journey over the next 50 years. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Родни Брукс говорит, что роботы внедряются в нашу жизнь\nTED Talk Subtitles and Transcript: В этом прогностическом докладе 2003 года робототехник Родни Брукс рассказывает о том, как роботы будут внедряться в различные сферы нашей жизни — сначала как игрушки, затем, как бытовые приборы, и не только...\nЯ хочу поделиться своими мыслями о внедрении роботов в нашу жизнь на разных уровнях и временных масштабах. Когда я думаю о будущем, то не могу представить мир через 500 лет без роботов повсюду. Несмотря на мрачные прогнозы многих людей насчёт нашего будущего, я не вижу мир без кучи роботов. Тогда возникает вопрос: если через 500 лет они будут повсюду, может ли это произойти раньше? Может ли это случиться через 50 лет? Да, думаю, это вполне вероятно — роботы на каждом углу. На самом деле, думаю, нам не придётся ждать так долго. Можно сказать, мы приближаемся к пришествию роботов, сегодняшняя ситуация напоминает 1978 или 1980 года, времена персональных компьютеров, когда начали появляться первые роботы.\nМожно сказать, компьютеры распространились благодаря играм. Как вы знаете, первым компьютером в доме многих людей была игрушка Pong, с маленьким микропроцессором внутри, а затем стали доступны и другие игры. И мы видим, то же самое происходит и с роботами: LEGO Mindstorm, Furby... У кого-нибудь здесь есть Furby? Да, их продали уже 38 миллионов во всем мире. Они встречаются довольно часто. Это крошечный робот, простой робот с несколькими сенсорами, слегка проявляющий обратную активность.\nСправа — кукла-робот, которую можно было приобрести пару лет назад. И так же, как и в первые дни компьютеров, когда было множество компьютерщиков-любителей, сейчас вы можете раздобыть различные хакерские пособия и ПО. Слева вы видите платформу от Evolution Robotics, которую можно подключить к ПК и запрограммировать, используя графический интерфейс, чтобы он ходил по дому и делал разные вещи. А тут робот-игрушка высшей ценовой категории — Sony Aibo. Справа робот, разработаный NEC, PaPeRo, который, как мне кажется, они не собираются выпускать. Тем не менее, вещи такого рода есть.\nВ последние 2 или 3 года мы увидели роботов-газонокосильщиков, Husqvarna снизу и Friendly Robotics сверху, Израильской компании. А затем за последние 12 месяцев мы увидели, как начали появляться роботы, которые убирают в доме. Сверху слева — очень хороший робот-уборщик британской компании Dyson. Единственное, он оказался настолько дорогим — 3,500 долларов, — что они его так и не выпустили.\nНо снизу слева вы видите Electrolux, который есть в продаже. Еще один от Karcher. Снизу справа — созданный мной в лаборатории около 10 лет назад, и наконец, он стал готовым продуктом. Позвольте мне сейчас его продемонстрировать. Я думаю, после выступления мы дадим желающим с ним поиграть. Этого робота вы можете купить для уборки пола. Он начинает работу с обычной прогулки, наматывая круги. Если он на что-то натыкается... Вы видели это? Теперь он движется вдоль преграды, в данном случае, вокруг моей ноги, чтобы убрать возле меня. Давайте посмотрим... Ой, кто украл мои рисовые хлебцы? Это они! (Смех) Не волнуйтесь, просто успокойтесь, это робот, он умный! (Смех) Видите, трёхлетних детей это не волнует. А вот взрослых это действительно расстраивает. (Смех) Сейчас мы немного здесь намусорим. (Смех) Так. (Смех) Не знаю, видите ли вы, я рассыпал там немного рисовых хлебцев и бросил немного монет, посмотрим, уберёт ли он это. Да, хорошо. Итак, оставим это на потом. (Аплодисменты)\nНа самом деле, основной упор был сделан на улучшенном механизме очистки; искусственный интеллект довольно простой. И это касается многих роботов. Думаю, мы все стали чем-то вроде вычислительных шовинистов, думаем, что вычисление - наше всё, но механика всё ещё важна. Вот ещё один робот, PackBot, которого мы конструируем уже много лет. Это робот для военной разведки, чтобы идти впереди военных, осматривая пещеры, например. Но мы должны были сделать его достаточно надёжным, намного надёжнее роботов, которых мы строим в наших лабораториях. (Смех) В этого робота встроен персональный компьютер с ОС Linux. Он может выдержать удар силой 400G. У робота есть локальный интеллект: он может кувыркнуться, найти и переместиться в зону связи с ним, может сам подниматься по лестнице и так далее. Итак, он способен на местную разведку. Солдат отдаёт ему приказ подняться по лестнице, и он это делает. Это был неконтролируемый спуск. (Смех) Сейчас он очухается. И большим прорывом для этих роботов стали события 11 сентября. Тем вечером мы отправили роботов во Всемирный Торговый Центр. Многого мы этим не добились, там уже просто ничего нельзя было сделать. Но мы заходили во все эвакуированные дома неподалёку и искали выживших в тех домах, в которые было слишком небезопасно входить. Давайте посмотрим видео. Репортёр: ...боевые товарищи помогают снизить потери. Эту историю расскажет Ник Робертсон. OK Хорошо. Итак, это капрал, который не видел своих роботов уже две недели. Он посылает роботов в пещеры проверить, что там происходит. Роботы полностью автономны. Самое худшее из того, что случилось — это когда робот упал с высоты 10 метров. Солдат: у нас есть камеры, которые позволяют мне видеть всё, что видит робот.\nИтак, год назад у американских военных не было этих роботов. Сейчас они каждый день находятся на службе в Афганистане. И это одна из причин говорить о начале нашествия роботов. Происходят значительные изменения в способе их применения. Спасибо. За ближайшие пару месяцев мы собираемся пустить роботов в производство для добычи нефти из нефтяных скважин под землёй. Там очень агрессивная среда, 150˚ C, давление 10,000 PSI. Автономный робот будет спускаться вниз и делать эту работу. Но таких роботов несколько трудно программировать. Как в будущем мы собираемся программировать наших роботов и делать их проще в использовании? На самом деле, я хочу испытать робота прямо здесь, робота по имени Крис. Встань. Да. Хорошо. Иди сюда. Заметьте, он думает, что роботы должны быть слегка неуклюжими. Он-таки немного неуклюж. Но я собираюсь... Крис Андерсон: Просто я из Британии. РБ: Ох. (Смех) (Аплодисменты) Я собираюсь дать этому роботу задание. Это очень сложное задание. Заметьте, он кивнул, этим он даёт понять, что понимает, что к нему обращаются. И если бы я сказал что-то совсем бессмысленное, он бы косо на меня глянул и попытался наладить разговор. Итак, я провёл перед ним бутылкой. Я посмотрел ему в глаза и увидел, что его глаза смотрят на вершину бутылки. И я делаю это, а он проверяет. Его глаза следят за мной, чтобы понять, на что я смотрю — так мы обрели совместное внимание. Итак, я делаю это, и он смотрит, смотрит на меня, чтобы увидеть, что будет дальше. А сейчас я дам ему бутылку, и мы посмотрим, сможет ли он повторить. Ты можешь открыть? (Смех) Да. Он хорош. Очень хорош. Я не показывал тебе, как это сделать. Теперь посмотрим, сможешь ли ты её закрыть. (Смех) Он думает, что робот должен быть очень медленным. Хороший робот, молодец.\nТаким образом, мы увидели многое. Мы увидели, что когда мы общаемся, когда мы пытаемся показать кому-то, как что-то сделать, мы привлекаем его зрительное внимание. Он же сообщает нам о его отношении к нам, понимает ли он нас; это регулирует социальное общение. Присутствовало совместное внимание через взгляд на одно и то же и распознавание установки контакта в конце. И мы пытались научить всему этому наших лабораторных роботов, потому что мы думаем, именно так вы хотели бы общаться с роботами в будущем. Сейчас я хочу показать вам одну техническую диаграмму. Самое важное при проектировании робота, который сможет общаться, — это его система визуального внимания. Потому что то, на что он обращает внимание - это то, что он видит и с чем общается, а также понимает, что оно делает. На видео я вам покажу систему визуального внимания робота, Он различает тона кожи с помощью цветовой модели HSV, поэтому он работает с любыми оттенками кожи человека. Он ищет насыщенные цвета, характерные для игрушек. И он ищет вокруг движущиеся объекты. Он сравнивает все эти объекты в окне внимания и определяет наиболее значимый, наиболее интересный объект. Вот почему его взгляд направляется именно на него. И он смотрит прямо на него. Вместе с тем, некоторые наиболее незначимые объекты: он может решить, что ему одиноко, и искать оттенки кожи, или может решить, что ему скучно, и будет искать игрушку, чтобы поиграть. И поэтому веса изменяются.\nА вот здесь справа то, что мы называем модулем в память о Стивене Спилберге. Кто-нибудь смотрел фильм «Искусственный разум»? (Зал: Да.)\nРБ: Да, он очень грустный, но\nпомните, когда Хэйли Джоэл Осмент, маленький робот, смотрел на голубую фею целые 2000 лет и не мог оторвать от неё глаза? Данный модуль позволяет этого избежать, потому что это Гауссовское привыкание, которое становится негативным, тем более интенсивно, чем дольше робот смотрит на одно и то же. В итоге ему становится скучно, и он смотрит на что-нибудь другое. Как только мы это поняли — и вот, робот готов — Кисмет, который ищет взглядом игрушку. Вы можете сказать, на что он смотрит. Можно проследить направление от его глазных яблок, под которыми скрывается камера, и сказать, когда он увидит игрушку. Вот он даже проявил немного свои эмоции. (Смех) Но он всё равно будет обращать внимание, если на глаза попадётся что-нибудь более значимое, например, Синтия Бризил, которая его построила, справа. Он видит её, обращает на неё внимание. У Кисмет имеется основное, трёхмерное эмоциональное пространство, векторное пространство эмоциональности. И в разных местах этого пространства он выражает... Можно включить звук? Хорошо слышно? (Зал: Да.)\nКисмет: Вы действительно так считаете? Вы действительно так считаете? Вы действительно так считаете?\nРБ: Итак, он выражает свои эмоции через лицо и просодию в голосе. И когда я имел дело с моим роботом Крисом только что, он измерял просодию в моем голосе, мы научили их этому для четырёх основных типов сообщений, которые матери используют в общении с детьми. Сейчас мы просто похвалим робота:\nГолос: Хороший робот. Такой милый маленький робот. (Смех) РБ: И робот реагирует соответствующим образом.\nГолос: ...очень хорошо, Кисмет. (Смех)\nГолос: Посмотри на мою улыбку.\nРБ: Она улыбается. Она имитирует улыбку. Такое часто встречается. Это обычные элементы общения. Теперь мы попросили привлечь внимание робота и указать, когда он обратит на них внимание.\nГолос: Эй, Кисмет, да, вот так.\nРБ: Итак, она поняла, что привлекла внимание робота. Голос: Кисмет, ты любишь игрушки? О.\nРБ: Только что их попросили отругать робота, и эта женщина эмоционально загоняет робота в угол.\nГолос: Нет. Нет. Не делай этого. Нет. (Смех)\nНеправильно. Нет, нет. (Смех)\nРБ: На этом мы остановимся.\nМы соединили всё это вместе. Затем мы добавили очерёдность общения. В общении с кем-нибудь сначала говорим мы. Потом мы или поднимаем брови, или двигаем глазами, давая понять этим другому человеку, что его очередь говорить. Затем говорит он, и мы передаём эстафету туда и обратно между собой. Итак, мы научили этому робота. Мы научили его повседневным темам, мы ничего не рассказывали людям о роботе, посадили напротив него и сказали, чтоб говорили с роботом. Они не знали, что робот не понимал ни слова из сказанного ими, и что робот не говорил по-английски. Он просто произносил случайные английские фонемы. Я хочу, чтобы вы внимательно посмотрели, как человек по имени Риччи, который проговорил с роботом 25 минут, (Смех) говорит: «Я хочу кое-что тебе показать. Я хочу показать свои часы». И он подносит часы в поле зрение робота, указывает на них, двигает ими, и, конечно, робот смотрит на них. Мы не знаем, понял ли он, что робот... Обратите внимание на очерёдность общения. Риччи: Так, я хочу тебе кое-что показать. Это часы, которые дала мне моя девушка. Робот: Ух-ты. Риччи: Да, смотри, у них ещё есть голубая подсветка. Я чуть не потерял их на этой неделе. (Смех) РБ: Итак, он налаживает визуальный контакт, следит за его глазами. Риччи: Можешь сделать то же самое? Робот: Да, конечно. РБ: Так они и общались.\nА вот ещё другой пример из тех вещей, которыми мы с Крисом занимались. Это другой робот, Ког. Сначала они налаживают визуальный контакт, затем Кристи смотрит на игрушку, робот прослеживает направление её взгляда и смотрит на ту же вещь, что и она. (Смех) Итак, мы будем видеть все больше таких роботов на протяжении следующих нескольких лет в лабораториях. Большими вопросами, двумя большими вопросами, которые мне часто задают, являются: если мы будем делать этих роботов всё более похожими на людей, примем ли мы их, будут ли они, наконец, нуждаться в правах? А другой вопрос: захотят ли они нас поработить? (Смех) По первому вопросу: знаете, эту тему любит Голливуд, снято много фильмов. Наверняка, вы узнаете этих героев, в каждом из этих случаев роботы хотят больше уважения. Должны ли мы будем когда-нибудь уважать роботов? В конце концов, они просто машины. Но знаете, я думаю, мы должны признать, что и мы просто машины. В конце концов, это то, что говорит о нас современная молекулярная биология. Вы не видите описания того, как молекула А подходит и стыкуется с другой молекулой. И они приводятся в движение различными зарядами, а затем входит душа и заставляет эти молекулы соединиться. Это всё механика. Мы механизмы. Если мы машины, тогда, в принципе, мы должны уметь строить машины из других материалов, которые так же живы, как мы. Но чтобы признать это, мы должны забыть о нашей исключительности, в определённом смысле. И мы уже много раз уступали часть нашей исключительности под шквалом науки и техники, по крайней мере, последние несколько сотен лет. 500 лет назад мы были вынуждены отказаться от идеи, что мы пуп Вселенной, когда Земля стала вращаться вокруг Солнца; 150 лет назад благодаря Дарвину нам пришлось отказаться от идеи, что мы отличны от животных. И, знаете ли, для нас это всегда сложно. Недавно мы повержены идеей, что у нас даже не было момента сотворения, здесь на Земле, эта идея очень не нравилась людям. А затем человеческий геном сообщил, что, возможно, у нас есть всего лишь 35000 генов. И правда, людям это не понравилось, у нас же больше генов. Мы не хотели отказываться от нашей исключительности, и мысль о том, что роботы могли бы иметь эмоции, или те же роботы могли быть живыми существами... Я думаю, для нас будет непросто с этим смириться. Но мы движемся к тому, чтобы принять это лет через 50.\nИ второй вопрос: захотят ли машины поработить нас? Стандартный сценарий: мы создаём эти вещи, они растут, мы их развиваем, они многому от нас учатся, а затем они решают, что мы довольно скучны и медленны. И они хотят взять верх над нами. Для тех, у кого есть подростки, вы понимаете, о чём я. (Смех) Но Голливуд сводит это к роботам. И вопрос в том, построит ли кто-нибудь случайно робота, который захватит мир? Как если бы какой-то одинокий парень у себя на заднем дворе случайно построил Боинг 747. Я не думаю, что это случится. И я не думаю... (Смех) ...я не думаю, что мы сознательно будем строить роботов, с которыми нам некомфортно. Никто не будет строить супер-плохих роботов. Перед этим они должны стать просто-плохими роботами, а перед этими не такими уж плохими. (Смех) И мы не собираемся их отпускать так просто. (Смех) Итак, думаю, можно закончить следующим: роботы наступают, но нам не о чем волноваться, это будет очень весело, и, надеюсь, вам понравится ваше путешествие в следующие 50 лет. (Аплодисменты)"
}
] |
Rodney Brooks: Robots will invade our lives
TED Talk Subtitles and Transcript: In this prophetic talk from 2003, roboticist Rodney Brooks talks about how robots are going to work their way into our lives -- starting with toys and moving into household chores ... and beyond.
What I want to tell you about today is how I see robots invading our lives at multiple levels, over multiple timescales. And when I look out in the future, I can't imagine a world, 500 years from now, where we don't have robots everywhere. Assuming -- despite all the dire predictions from many people about our future -- assuming we're still around, I can't imagine the world not being populated with robots. And then the question is, well, if they're going to be here in 500 years, are they going to be everywhere sooner than that? Are they going to be around in 50 years? Yeah, I think that's pretty likely -- there's going to be lots of robots everywhere. And in fact I think that's going to be a lot sooner than that. I think we're sort of on the cusp of robots becoming common, and I think we're sort of around 1978 or 1980 in personal computer years, where the first few robots are starting to appear.
Computers sort of came around through games and toys. And you know, the first computer most people had in the house may have been a computer to play Pong, a little microprocessor embedded, and then other games that came after that. And we're starting to see that same sort of thing with robots: LEGO Mindstorms, Furbies -- who here -- did anyone here have a Furby? Yeah, there's 38 million of them sold worldwide. They are pretty common. And they're a little tiny robot, a simple robot with some sensors, a little bit of processing actuation.
On the right there is another robot doll, who you could get a couple of years ago. And just as in the early days, when there was a lot of sort of amateur interaction over computers, you can now get various hacking kits, how-to-hack books. And on the left there is a platform from Evolution Robotics, where you put a PC on, and you program this thing with a GUI to wander around your house and do various stuff. And then there's a higher price point sort of robot toys -- the Sony Aibo. And on the right there, is one that the NEC developed, the PaPeRo, which I don't think they're going to release. But nevertheless, those sorts of things are out there.
And we've seen, over the last two or three years, lawn-mowing robots, Husqvarna on the bottom, Friendly Robotics on top there, an Israeli company. And then in the last 12 months or so we've started to see a bunch of home-cleaning robots appear. The top left one is a very nice home-cleaning robot from a company called Dyson, in the U.K. Except it was so expensive -- 3,500 dollars -- they didn't release it.
But at the bottom left, you see Electrolux, which is on sale. Another one from Karcher. At the bottom right is one that I built in my lab about 10 years ago, and we finally turned that into a product. And let me just show you that. We're going to give this away I think, Chris said, after the talk. This is a robot that you can go out and buy, and that will clean up your floor. And it starts off sort of just going around in ever-increasing circles. If it hits something -- you people see that? Now it's doing wall-following, it's following around my feet to clean up around me. Let's see, let's -- oh, who stole my Rice Krispies? They stole my Rice Krispies! (Laughter) Don't worry, relax, no, relax, it's a robot, it's smart! (Laughter) See, the three-year-old kids, they don't worry about it. It's grown-ups that get really upset. (Laughter) We'll just put some crap here. (Laughter) Okay. (Laughter) I don't know if you see -- so, I put a bunch of Rice Krispies there, I put some pennies, let's just shoot it at that, see if it cleans up. Yeah, OK. So -- we'll leave that for later. (Applause)
Part of the trick was building a better cleaning mechanism, actually; the intelligence on board was fairly simple. And that's true with a lot of robots. We've all, I think, become, sort of computational chauvinists, and think that computation is everything, but the mechanics still matter. Here's another robot, the PackBot, that we've been building for a bunch of years. It's a military surveillance robot, to go in ahead of troops -- looking at caves, for instance. But we had to make it fairly robust, much more robust than the robots we build in our labs. (Laughter) On board that robot is a PC running Linux. It can withstand a 400G shock. The robot has local intelligence: it can flip itself over, can get itself into communication range, can go upstairs by itself, et cetera. Okay, so it's doing local navigation there. A soldier gives it a command to go upstairs, and it does. That was not a controlled descent. (Laughter) Now it's going to head off. And the big breakthrough for these robots, really, was September 11th. We had the robots down at the World Trade Center late that evening. Couldn't do a lot in the main rubble pile, things were just too -- there was nothing left to do. But we did go into all the surrounding buildings that had been evacuated, and searched for possible survivors in the buildings that were too dangerous to go into. Let's run this video. Reporter: ...battlefield companions are helping to reduce the combat risks. Nick Robertson has that story. Rodney Brooks: Can we have another one of these? Okay, good. So, this is a corporal who had seen a robot two weeks previously. He's sending robots into caves, looking at what's going on. The robot's being totally autonomous. The worst thing that's happened in the cave so far was one of the robots fell down ten meters.
So one year ago, the US military didn't have these robots. Now they're on active duty in Afghanistan every day. And that's one of the reasons they say a robot invasion is happening. There's a sea change happening in how -- where technology's going. Thanks. And over the next couple of months, we're going to be sending robots in production down producing oil wells to get that last few years of oil out of the ground. Very hostile environments, 150˚ C, 10,000 PSI. Autonomous robots going down, doing this sort of work. But robots like this, they're a little hard to program. How, in the future, are we going to program our robots and make them easier to use? And I want to actually use a robot here -- a robot named Chris -- stand up. Yeah. Okay. Come over here. Now notice, he thinks robots have to be a bit stiff. He sort of does that. But I'm going to -- Chris Anderson: I'm just British. RB: Oh. (Laughter) (Applause) I'm going to show this robot a task. It's a very complex task. Now notice, he nodded there, he was giving me some indication he was understanding the flow of communication. And if I'd said something completely bizarre he would have looked askance at me, and regulated the conversation. So now I brought this up in front of him. I'd looked at his eyes, and I saw his eyes looked at this bottle top. And I'm doing this task here, and he's checking up. His eyes are going back and forth up to me, to see what I'm looking at -- so we've got shared attention. And so I do this task, and he looks, and he looks to me to see what's happening next. And now I'll give him the bottle, and we'll see if he can do the task. Can you do that? (Laughter) Okay. He's pretty good. Yeah. Good, good, good. I didn't show you how to do that. Now see if you can put it back together. (Laughter) And he thinks a robot has to be really slow. Good robot, that's good.
So we saw a bunch of things there. We saw when we're interacting, we're trying to show someone how to do something, we direct their visual attention. The other thing communicates their internal state to us, whether he's understanding or not, regulates a social interaction. There was shared attention looking at the same sort of thing, and recognizing socially communicated reinforcement at the end. And we've been trying to put that into our lab robots because we think this is how you're going to want to interact with robots in the future. I just want to show you one technical diagram here. The most important thing for building a robot that you can interact with socially is its visual attention system. Because what it pays attention to is what it's seeing and interacting with, and what you're understanding what it's doing. So in the videos I'm about to show you, you're going to see a visual attention system on a robot which has -- it looks for skin tone in HSV space, so it works across all human colorings. It looks for highly saturated colors, from toys. And it looks for things that move around. And it weights those together into an attention window, and it looks for the highest-scoring place -- the stuff where the most interesting stuff is happening -- and that is what its eyes then segue to. And it looks right at that. At the same time, some top-down sort of stuff: might decide that it's lonely and look for skin tone, or might decide that it's bored and look for a toy to play with. And so these weights change.
And over here on the right, this is what we call the Steven Spielberg memorial module. Did people see the movie "AI"? (Audience: Yes.)
RB: Yeah, it was really bad, but --
remember, especially when Haley Joel Osment, the little robot, looked at the blue fairy for 2,000 years without taking his eyes off it? Well, this gets rid of that, because this is a habituation Gaussian that gets negative, and more and more intense as it looks at one thing. And it gets bored, so it will then look away at something else. So, once you've got that -- and here's a robot, here's Kismet, looking around for a toy. You can tell what it's looking at. You can estimate its gaze direction from those eyeballs covering its camera, and you can tell when it's actually seeing the toy. And it's got a little bit of an emotional response here. (Laughter) But it's still going to pay attention if something more significant comes into its field of view -- such as Cynthia Breazeal, the builder of this robot, from the right. It sees her, pays attention to her. Kismet has an underlying, three-dimensional emotional space, a vector space, of where it is emotionally. And at different places in that space, it expresses -- can we have the volume on here? Can you hear that now, out there? (Audience: Yeah.)
Kismet: Do you really think so? Do you really think so? Do you really think so?
RB: So it's expressing its emotion through its face and the prosody in its voice. And when I was dealing with my robot over here, Chris, the robot, was measuring the prosody in my voice, and so we have the robot measure prosody for four basic messages that mothers give their children pre-linguistically. Here we've got naive subjects praising the robot:
Voice: Nice robot. You're such a cute little robot. (Laughter) RB: And the robot's reacting appropriately.
Voice: ...very good, Kismet. (Laughter)
Voice: Look at my smile.
RB: It smiles. She imitates the smile. This happens a lot. These are naive subjects. Here we asked them to get the robot's attention and indicate when they have the robot's attention.
Voice: Hey, Kismet, ah, there it is.
RB: So she realizes she has the robot's attention. Voice: Kismet, do you like the toy? Oh.
RB: Now, here they're asked to prohibit the robot, and this first woman really pushes the robot into an emotional corner.
Voice: No. No. You're not to do that. No. (Laughter)
Not appropriate. No. No. (Laughter)
RB: I'm going to leave it at that.
We put that together. Then we put in turn taking. When we talk to someone, we talk. Then we sort of raise our eyebrows, move our eyes, give the other person the idea it's their turn to talk. And then they talk, and then we pass the baton back and forth between each other. So we put this in the robot. We got a bunch of naive subjects in, we didn't tell them anything about the robot, sat them down in front of the robot and said, talk to the robot. Now what they didn't know was, the robot wasn't understanding a word they said, and that the robot wasn't speaking English. It was just saying random English phonemes. And I want you to watch carefully, at the beginning of this, where this person, Ritchie, who happened to talk to the robot for 25 minutes -- (Laughter) -- says, "I want to show you something. I want to show you my watch." And he brings the watch center, into the robot's field of vision, points to it, gives it a motion cue, and the robot looks at the watch quite successfully. We don't know whether he understood or not that the robot -- Notice the turn-taking. Ritchie: OK, I want to show you something. OK, this is a watch that my girlfriend gave me. Robot: Oh, cool. Ritchie: Yeah, look, it's got a little blue light in it too. I almost lost it this week. (Laughter) RB: So it's making eye contact with him, following his eyes. Ritchie: Can you do the same thing? Robot: Yeah, sure. RB: And they successfully have that sort of communication.
And here's another aspect of the sorts of things that Chris and I were doing. This is another robot, Cog. They first make eye contact, and then, when Christie looks over at this toy, the robot estimates her gaze direction and looks at the same thing that she's looking at. (Laughter) So we're going to see more and more of this sort of robot over the next few years in labs. But then the big questions, two big questions that people ask me are: if we make these robots more and more human-like, will we accept them, will we -- will they need rights eventually? And the other question people ask me is, will they want to take over? (Laughter) And on the first -- you know, this has been a very Hollywood theme with lots of movies. You probably recognize these characters here -- where in each of these cases, the robots want more respect. Well, do you ever need to give robots respect? They're just machines, after all. But I think, you know, we have to accept that we are just machines. After all, that's certainly what modern molecular biology says about us. You don't see a description of how, you know, Molecule A, you know, comes up and docks with this other molecule. And it's moving forward, you know, propelled by various charges, and then the soul steps in and tweaks those molecules so that they connect. It's all mechanistic. We are mechanism. If we are machines, then in principle at least, we should be able to build machines out of other stuff, which are just as alive as we are. But I think for us to admit that, we have to give up on our special-ness, in a certain way. And we've had the retreat from special-ness under the barrage of science and technology many times over the last few hundred years, at least. 500 years ago we had to give up the idea that we are the center of the universe when the earth started to go around the sun; 150 years ago, with Darwin, we had to give up the idea we were different from animals. And to imagine -- you know, it's always hard for us. Recently we've been battered with the idea that maybe we didn't even have our own creation event, here on earth, which people didn't like much. And then the human genome said, maybe we only have 35,000 genes. And that was really -- people didn't like that, we've got more genes than that. We don't like to give up our special-ness, so, you know, having the idea that robots could really have emotions, or that robots could be living creatures -- I think is going to be hard for us to accept. But we're going to come to accept it over the next 50 years or so.
And the second question is, will the machines want to take over? And here the standard scenario is that we create these things, they grow, we nurture them, they learn a lot from us, and then they start to decide that we're pretty boring, slow. They want to take over from us. And for those of you that have teenagers, you know what that's like. (Laughter) But Hollywood extends it to the robots. And the question is, you know, will someone accidentally build a robot that takes over from us? And that's sort of like this lone guy in the backyard, you know -- "I accidentally built a 747." I don't think that's going to happen. And I don't think -- (Laughter) -- I don't think we're going to deliberately build robots that we're uncomfortable with. We'll -- you know, they're not going to have a super bad robot. Before that has to come to be a mildly bad robot, and before that a not so bad robot. (Laughter) And we're just not going to let it go that way. (Laughter) So, I think I'm going to leave it at that: the robots are coming, we don't have too much to worry about, it's going to be a lot of fun, and I hope you all enjoy the journey over the next 50 years. (Applause)
|
Родни Брукс говорит, что роботы внедряются в нашу жизнь
TED Talk Subtitles and Transcript: В этом прогностическом докладе 2003 года робототехник Родни Брукс рассказывает о том, как роботы будут внедряться в различные сферы нашей жизни — сначала как игрушки, затем, как бытовые приборы, и не только...
Я хочу поделиться своими мыслями о внедрении роботов в нашу жизнь на разных уровнях и временных масштабах. Когда я думаю о будущем, то не могу представить мир через 500 лет без роботов повсюду. Несмотря на мрачные прогнозы многих людей насчёт нашего будущего, я не вижу мир без кучи роботов. Тогда возникает вопрос: если через 500 лет они будут повсюду, может ли это произойти раньше? Может ли это случиться через 50 лет? Да, думаю, это вполне вероятно — роботы на каждом углу. На самом деле, думаю, нам не придётся ждать так долго. Можно сказать, мы приближаемся к пришествию роботов, сегодняшняя ситуация напоминает 1978 или 1980 года, времена персональных компьютеров, когда начали появляться первые роботы.
Можно сказать, компьютеры распространились благодаря играм. Как вы знаете, первым компьютером в доме многих людей была игрушка Pong, с маленьким микропроцессором внутри, а затем стали доступны и другие игры. И мы видим, то же самое происходит и с роботами: LEGO Mindstorm, Furby... У кого-нибудь здесь есть Furby? Да, их продали уже 38 миллионов во всем мире. Они встречаются довольно часто. Это крошечный робот, простой робот с несколькими сенсорами, слегка проявляющий обратную активность.
Справа — кукла-робот, которую можно было приобрести пару лет назад. И так же, как и в первые дни компьютеров, когда было множество компьютерщиков-любителей, сейчас вы можете раздобыть различные хакерские пособия и ПО. Слева вы видите платформу от Evolution Robotics, которую можно подключить к ПК и запрограммировать, используя графический интерфейс, чтобы он ходил по дому и делал разные вещи. А тут робот-игрушка высшей ценовой категории — Sony Aibo. Справа робот, разработаный NEC, PaPeRo, который, как мне кажется, они не собираются выпускать. Тем не менее, вещи такого рода есть.
В последние 2 или 3 года мы увидели роботов-газонокосильщиков, Husqvarna снизу и Friendly Robotics сверху, Израильской компании. А затем за последние 12 месяцев мы увидели, как начали появляться роботы, которые убирают в доме. Сверху слева — очень хороший робот-уборщик британской компании Dyson. Единственное, он оказался настолько дорогим — 3,500 долларов, — что они его так и не выпустили.
Но снизу слева вы видите Electrolux, который есть в продаже. Еще один от Karcher. Снизу справа — созданный мной в лаборатории около 10 лет назад, и наконец, он стал готовым продуктом. Позвольте мне сейчас его продемонстрировать. Я думаю, после выступления мы дадим желающим с ним поиграть. Этого робота вы можете купить для уборки пола. Он начинает работу с обычной прогулки, наматывая круги. Если он на что-то натыкается... Вы видели это? Теперь он движется вдоль преграды, в данном случае, вокруг моей ноги, чтобы убрать возле меня. Давайте посмотрим... Ой, кто украл мои рисовые хлебцы? Это они! (Смех) Не волнуйтесь, просто успокойтесь, это робот, он умный! (Смех) Видите, трёхлетних детей это не волнует. А вот взрослых это действительно расстраивает. (Смех) Сейчас мы немного здесь намусорим. (Смех) Так. (Смех) Не знаю, видите ли вы, я рассыпал там немного рисовых хлебцев и бросил немного монет, посмотрим, уберёт ли он это. Да, хорошо. Итак, оставим это на потом. (Аплодисменты)
На самом деле, основной упор был сделан на улучшенном механизме очистки; искусственный интеллект довольно простой. И это касается многих роботов. Думаю, мы все стали чем-то вроде вычислительных шовинистов, думаем, что вычисление - наше всё, но механика всё ещё важна. Вот ещё один робот, PackBot, которого мы конструируем уже много лет. Это робот для военной разведки, чтобы идти впереди военных, осматривая пещеры, например. Но мы должны были сделать его достаточно надёжным, намного надёжнее роботов, которых мы строим в наших лабораториях. (Смех) В этого робота встроен персональный компьютер с ОС Linux. Он может выдержать удар силой 400G. У робота есть локальный интеллект: он может кувыркнуться, найти и переместиться в зону связи с ним, может сам подниматься по лестнице и так далее. Итак, он способен на местную разведку. Солдат отдаёт ему приказ подняться по лестнице, и он это делает. Это был неконтролируемый спуск. (Смех) Сейчас он очухается. И большим прорывом для этих роботов стали события 11 сентября. Тем вечером мы отправили роботов во Всемирный Торговый Центр. Многого мы этим не добились, там уже просто ничего нельзя было сделать. Но мы заходили во все эвакуированные дома неподалёку и искали выживших в тех домах, в которые было слишком небезопасно входить. Давайте посмотрим видео. Репортёр: ...боевые товарищи помогают снизить потери. Эту историю расскажет Ник Робертсон. OK Хорошо. Итак, это капрал, который не видел своих роботов уже две недели. Он посылает роботов в пещеры проверить, что там происходит. Роботы полностью автономны. Самое худшее из того, что случилось — это когда робот упал с высоты 10 метров. Солдат: у нас есть камеры, которые позволяют мне видеть всё, что видит робот.
Итак, год назад у американских военных не было этих роботов. Сейчас они каждый день находятся на службе в Афганистане. И это одна из причин говорить о начале нашествия роботов. Происходят значительные изменения в способе их применения. Спасибо. За ближайшие пару месяцев мы собираемся пустить роботов в производство для добычи нефти из нефтяных скважин под землёй. Там очень агрессивная среда, 150˚ C, давление 10,000 PSI. Автономный робот будет спускаться вниз и делать эту работу. Но таких роботов несколько трудно программировать. Как в будущем мы собираемся программировать наших роботов и делать их проще в использовании? На самом деле, я хочу испытать робота прямо здесь, робота по имени Крис. Встань. Да. Хорошо. Иди сюда. Заметьте, он думает, что роботы должны быть слегка неуклюжими. Он-таки немного неуклюж. Но я собираюсь... Крис Андерсон: Просто я из Британии. РБ: Ох. (Смех) (Аплодисменты) Я собираюсь дать этому роботу задание. Это очень сложное задание. Заметьте, он кивнул, этим он даёт понять, что понимает, что к нему обращаются. И если бы я сказал что-то совсем бессмысленное, он бы косо на меня глянул и попытался наладить разговор. Итак, я провёл перед ним бутылкой. Я посмотрел ему в глаза и увидел, что его глаза смотрят на вершину бутылки. И я делаю это, а он проверяет. Его глаза следят за мной, чтобы понять, на что я смотрю — так мы обрели совместное внимание. Итак, я делаю это, и он смотрит, смотрит на меня, чтобы увидеть, что будет дальше. А сейчас я дам ему бутылку, и мы посмотрим, сможет ли он повторить. Ты можешь открыть? (Смех) Да. Он хорош. Очень хорош. Я не показывал тебе, как это сделать. Теперь посмотрим, сможешь ли ты её закрыть. (Смех) Он думает, что робот должен быть очень медленным. Хороший робот, молодец.
Таким образом, мы увидели многое. Мы увидели, что когда мы общаемся, когда мы пытаемся показать кому-то, как что-то сделать, мы привлекаем его зрительное внимание. Он же сообщает нам о его отношении к нам, понимает ли он нас; это регулирует социальное общение. Присутствовало совместное внимание через взгляд на одно и то же и распознавание установки контакта в конце. И мы пытались научить всему этому наших лабораторных роботов, потому что мы думаем, именно так вы хотели бы общаться с роботами в будущем. Сейчас я хочу показать вам одну техническую диаграмму. Самое важное при проектировании робота, который сможет общаться, — это его система визуального внимания. Потому что то, на что он обращает внимание - это то, что он видит и с чем общается, а также понимает, что оно делает. На видео я вам покажу систему визуального внимания робота, Он различает тона кожи с помощью цветовой модели HSV, поэтому он работает с любыми оттенками кожи человека. Он ищет насыщенные цвета, характерные для игрушек. И он ищет вокруг движущиеся объекты. Он сравнивает все эти объекты в окне внимания и определяет наиболее значимый, наиболее интересный объект. Вот почему его взгляд направляется именно на него. И он смотрит прямо на него. Вместе с тем, некоторые наиболее незначимые объекты: он может решить, что ему одиноко, и искать оттенки кожи, или может решить, что ему скучно, и будет искать игрушку, чтобы поиграть. И поэтому веса изменяются.
А вот здесь справа то, что мы называем модулем в память о Стивене Спилберге. Кто-нибудь смотрел фильм «Искусственный разум»? (Зал: Да.)
РБ: Да, он очень грустный, но
помните, когда Хэйли Джоэл Осмент, маленький робот, смотрел на голубую фею целые 2000 лет и не мог оторвать от неё глаза? Данный модуль позволяет этого избежать, потому что это Гауссовское привыкание, которое становится негативным, тем более интенсивно, чем дольше робот смотрит на одно и то же. В итоге ему становится скучно, и он смотрит на что-нибудь другое. Как только мы это поняли — и вот, робот готов — Кисмет, который ищет взглядом игрушку. Вы можете сказать, на что он смотрит. Можно проследить направление от его глазных яблок, под которыми скрывается камера, и сказать, когда он увидит игрушку. Вот он даже проявил немного свои эмоции. (Смех) Но он всё равно будет обращать внимание, если на глаза попадётся что-нибудь более значимое, например, Синтия Бризил, которая его построила, справа. Он видит её, обращает на неё внимание. У Кисмет имеется основное, трёхмерное эмоциональное пространство, векторное пространство эмоциональности. И в разных местах этого пространства он выражает... Можно включить звук? Хорошо слышно? (Зал: Да.)
Кисмет: Вы действительно так считаете? Вы действительно так считаете? Вы действительно так считаете?
РБ: Итак, он выражает свои эмоции через лицо и просодию в голосе. И когда я имел дело с моим роботом Крисом только что, он измерял просодию в моем голосе, мы научили их этому для четырёх основных типов сообщений, которые матери используют в общении с детьми. Сейчас мы просто похвалим робота:
Голос: Хороший робот. Такой милый маленький робот. (Смех) РБ: И робот реагирует соответствующим образом.
Голос: ...очень хорошо, Кисмет. (Смех)
Голос: Посмотри на мою улыбку.
РБ: Она улыбается. Она имитирует улыбку. Такое часто встречается. Это обычные элементы общения. Теперь мы попросили привлечь внимание робота и указать, когда он обратит на них внимание.
Голос: Эй, Кисмет, да, вот так.
РБ: Итак, она поняла, что привлекла внимание робота. Голос: Кисмет, ты любишь игрушки? О.
РБ: Только что их попросили отругать робота, и эта женщина эмоционально загоняет робота в угол.
Голос: Нет. Нет. Не делай этого. Нет. (Смех)
Неправильно. Нет, нет. (Смех)
РБ: На этом мы остановимся.
Мы соединили всё это вместе. Затем мы добавили очерёдность общения. В общении с кем-нибудь сначала говорим мы. Потом мы или поднимаем брови, или двигаем глазами, давая понять этим другому человеку, что его очередь говорить. Затем говорит он, и мы передаём эстафету туда и обратно между собой. Итак, мы научили этому робота. Мы научили его повседневным темам, мы ничего не рассказывали людям о роботе, посадили напротив него и сказали, чтоб говорили с роботом. Они не знали, что робот не понимал ни слова из сказанного ими, и что робот не говорил по-английски. Он просто произносил случайные английские фонемы. Я хочу, чтобы вы внимательно посмотрели, как человек по имени Риччи, который проговорил с роботом 25 минут, (Смех) говорит: «Я хочу кое-что тебе показать. Я хочу показать свои часы». И он подносит часы в поле зрение робота, указывает на них, двигает ими, и, конечно, робот смотрит на них. Мы не знаем, понял ли он, что робот... Обратите внимание на очерёдность общения. Риччи: Так, я хочу тебе кое-что показать. Это часы, которые дала мне моя девушка. Робот: Ух-ты. Риччи: Да, смотри, у них ещё есть голубая подсветка. Я чуть не потерял их на этой неделе. (Смех) РБ: Итак, он налаживает визуальный контакт, следит за его глазами. Риччи: Можешь сделать то же самое? Робот: Да, конечно. РБ: Так они и общались.
А вот ещё другой пример из тех вещей, которыми мы с Крисом занимались. Это другой робот, Ког. Сначала они налаживают визуальный контакт, затем Кристи смотрит на игрушку, робот прослеживает направление её взгляда и смотрит на ту же вещь, что и она. (Смех) Итак, мы будем видеть все больше таких роботов на протяжении следующих нескольких лет в лабораториях. Большими вопросами, двумя большими вопросами, которые мне часто задают, являются: если мы будем делать этих роботов всё более похожими на людей, примем ли мы их, будут ли они, наконец, нуждаться в правах? А другой вопрос: захотят ли они нас поработить? (Смех) По первому вопросу: знаете, эту тему любит Голливуд, снято много фильмов. Наверняка, вы узнаете этих героев, в каждом из этих случаев роботы хотят больше уважения. Должны ли мы будем когда-нибудь уважать роботов? В конце концов, они просто машины. Но знаете, я думаю, мы должны признать, что и мы просто машины. В конце концов, это то, что говорит о нас современная молекулярная биология. Вы не видите описания того, как молекула А подходит и стыкуется с другой молекулой. И они приводятся в движение различными зарядами, а затем входит душа и заставляет эти молекулы соединиться. Это всё механика. Мы механизмы. Если мы машины, тогда, в принципе, мы должны уметь строить машины из других материалов, которые так же живы, как мы. Но чтобы признать это, мы должны забыть о нашей исключительности, в определённом смысле. И мы уже много раз уступали часть нашей исключительности под шквалом науки и техники, по крайней мере, последние несколько сотен лет. 500 лет назад мы были вынуждены отказаться от идеи, что мы пуп Вселенной, когда Земля стала вращаться вокруг Солнца; 150 лет назад благодаря Дарвину нам пришлось отказаться от идеи, что мы отличны от животных. И, знаете ли, для нас это всегда сложно. Недавно мы повержены идеей, что у нас даже не было момента сотворения, здесь на Земле, эта идея очень не нравилась людям. А затем человеческий геном сообщил, что, возможно, у нас есть всего лишь 35000 генов. И правда, людям это не понравилось, у нас же больше генов. Мы не хотели отказываться от нашей исключительности, и мысль о том, что роботы могли бы иметь эмоции, или те же роботы могли быть живыми существами... Я думаю, для нас будет непросто с этим смириться. Но мы движемся к тому, чтобы принять это лет через 50.
И второй вопрос: захотят ли машины поработить нас? Стандартный сценарий: мы создаём эти вещи, они растут, мы их развиваем, они многому от нас учатся, а затем они решают, что мы довольно скучны и медленны. И они хотят взять верх над нами. Для тех, у кого есть подростки, вы понимаете, о чём я. (Смех) Но Голливуд сводит это к роботам. И вопрос в том, построит ли кто-нибудь случайно робота, который захватит мир? Как если бы какой-то одинокий парень у себя на заднем дворе случайно построил Боинг 747. Я не думаю, что это случится. И я не думаю... (Смех) ...я не думаю, что мы сознательно будем строить роботов, с которыми нам некомфортно. Никто не будет строить супер-плохих роботов. Перед этим они должны стать просто-плохими роботами, а перед этими не такими уж плохими. (Смех) И мы не собираемся их отпускать так просто. (Смех) Итак, думаю, можно закончить следующим: роботы наступают, но нам не о чем волноваться, это будет очень весело, и, надеюсь, вам понравится ваше путешествие в следующие 50 лет. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dale Dougherty: We are makers\nTED Talk Subtitles and Transcript: America was built by makers -- curious, enthusiastic amateur inventors whose tinkering habit sparked whole new industries. At TED@MotorCity, MAKE magazine publisher Dale Dougherty says we're all makers at heart, and shows cool new tools to tinker with, like Arduinos, affordable 3D printers, even DIY satellites.\nI'm going to have a pretty simple idea that I'm just going to tell you over and over until I get you to believe it, and that is all of us are makers. I really believe that. All of us are makers. We're born makers. We have this ability to make things, to grasp things with our hands. We use words like \"grasp\" metaphorically to also think about understanding things. We don't just live, but we make. We create things. Well I'm going to show you a group of makers from Maker Faire and various places. It doesn't come out particularly well, but that's a particularly tall bicycle. It's a scraper bike; it's called -- from Oakland. And this is a particularly small scooter for a gentleman of this size. But he's trying to power it, or motorize it, with a drill. (Laughter) And the question he had is, \"Can I do it? Can it be done?\" Apparently it can. So makers are enthusiasts; they're amateurs; they're people who love doing what they do. They don't always even know why they're doing it.\nWe have begun organizing makers at our Maker Faire. There was one held in Detroit here last summer, and it will be held again next summer, at the Henry Ford. But we hold them in San Francisco -- (Applause) -- and in New York. And it's a fabulous event to just meet and talk to these people who make things and are there to just show them to you and talk about them and have a great conversation.\n(Video) Guy: I might get one of those.\nDale Dougherty: These are electric muffins.\nGuy: Where did you guys get those?\nMuffin: Will you glide with us? (Guy: No.)\nDD: I know Ford has new electric vehicles coming out. We got there first.\nLady: Will you glide with us?\nDD: This is something I call \"swinging in the rain.\" And you can barely see it, but it's -- a controller at top cycles the water to fall just before and after you pass through the bottom of the arc. So imagine a kid: \"Am I going to get wet? Am I going to get wet? No, I didn't get wet. Am I going to get wet? Am I going to get wet?\" That's the experience of a clever ride. And of course, we have fashion. People are remaking things into fashion. I don't know if this is called a basket-bra, but it ought to be something like that. We have art students getting together, taking old radiator parts and doing an iron-pour to make something new out of it. They did that in the summer, and it was very warm.\nNow this one takes a little bit of explaining. You know what those are, right? Billy-Bob, or Billy Bass, or something like that. Now the background is -- the guy who did this is a physicist. And here he'll explain a little bit about what it does.\n(Video) Richard Carter: I'm Richard Carter, and this is the Sashimi Tabernacle Choir.\nChoir: ♫ When you hold me in your arms ♫\nDD: This is all computer-controlled in an old Volvo.\nChoir: ♫ I'm hooked on a feelin' ♫ ♫ I'm high on believin' ♫ ♫ That you're in love with me ♫\nDD: So Richard came up from Houston last year to visit us in Detroit here and show the wonderful Sashimi Tabernacle Choir. So, are you a maker? How many people here would say you're a maker, if you raise your hand? That's a pretty good -- but there's some of you out there that won't admit that you're makers. And again, think about it. You're makers of food; you're makers of shelter; you're makers of lots of different things, and partly what interests me today is you're makers of your own world, and particularly the role that technology has in your life. You're really a driver or a passenger -- to use a Volkswagen phrase. Makers are in control. That's what fascinates them. That's why they do what they do. They want to figure out how things work; they want to get access to it; and they want to control it. They want to use it to their own purpose.\nMakers today, to some degree, are out on the edge. They're not mainstream. They're a little bit radical. They're a bit subversive in what they do. But at one time, it was fairly commonplace to think of yourself as a maker. It was not something you'd even remark upon. And I found this old video. And I'll tell you more about it, but just ...\n(Music)\n(Video) Narrator: Of all things Americans are, we are makers. With our strengths and our minds and spirit, we gather, we form, and we fashion. Makers and shapers and put-it-togetherers.\nDD: So it goes on to show you people making things out of wood, a grandfather making a ship in a bottle, a woman making a pie -- somewhat standard fare of the day. But it was a sense of pride that we made things, that the world around us was made by us. It didn't just exist. We made it, and we were connected to it that way. And I think that's tremendously important. Now I'm going to tell you one funny thing about this. This particular reel -- it's an industrial video -- but it was shown in drive-in theaters in 1961 -- in the Detroit area, in fact -- and it preceded Alfred Hitchcock's \"Psycho.\" (Laughter) So I like to think there was something going on there of the new generation of makers coming out of this, plus \"Psycho.\"\nThis is Andrew Archer. I met Andrew at one of our community meetings putting together Maker Faire. Andrew had moved to Detroit from Duluth, Minnesota. And I talked to his mom, and I ended up doing a story on him for a magazine called Kidrobot. He's just a kid that grew up playing with tools instead of toys. He liked to take things apart. His mother gave him a part of the garage, and he collected things from yard sales, and he made stuff. And then he didn't particularly like school that much, but he got involved in robotics competitions, and he realized he had a talent, and, more importantly, he had a real passion for it. And he began building robots. And when I sat down next to him, he was telling me about a company he formed, and he was building some robots for automobile factories to move things around on the factory floor. And that's why he moved to Michigan. But he also moved here to meet other people doing what he's doing. And this kind of gets to this important idea today.\nThis is Jeff and Bilal and several others here in a hackerspace. And there's about three hackerspaces or more in Detroit. And there's probably even some new ones since I've been here last. But these are like clubs -- they're sharing tools, sharing space, sharing expertise in what to make. And so it's a very interesting phenomenon that's going across the world. But essentially these are people that are playing with technology. Let me say that again: playing. They don't necessarily know what they're doing or why they're doing it. They're playing to discover what the technology can do, and probably to discover what they can do themselves, what their own capabilities are.\nNow the other thing that I think is taking off, another reason making is taking off today, is there's some great new tools out there. And you can't see this very well on the screen, but Arduino -- Arduino is an open-source hardware platform. It's a micro-controller. If you don't know what those are, they're just the \"brains.\" So they're the brains of maker projects, and here's an example of one. And I don't know if you can see it that well, but that's a mailbox -- so an ordinary mailbox and an Arduino. So you figure out how to program this, and you put this in your mailbox. And when someone opens your mailbox, you get a notification, an alert message goes to your iPhone. Now that could be a dog door, it could be someone going somewhere where they shouldn't, like a little brother into a little sister's room. There's all kinds of different things that you can imagine for that.\nNow here's something -- a 3D printer. That's another tool that's really taken off -- really, really interesting. This is Makerbot. And there are industrial versions of this -- about 20,000 dollars. These guys came up with a kit version for 750 dollars, and that means that hobbyists and ordinary folks can get a hold of this and begin playing with 3D printers. Now they don't know what they want to do with it, but they're going to figure it out. They will only figure it out by getting their hands on it and playing with it. One of the coolest things is, Makerbot sent out an upgrade, some new brackets for the box. Well you printed out the brackets and then replaced the old brackets with the new ones. Isn't that cool?\nSo makers harvest technology from all the places around us. This is a radar speed detector that was developed from a Hot Wheels toy. And they do interesting things. They're really creating new areas and exploring areas that you might only think -- the military is doing drones -- well, there is a whole community of people building autonomous airplanes, or vehicles -- something that you could program to fly on its own, without a stick or anything, to figure out what path it's going. Fascinating work they're doing.\nWe just had an issue on space exploration, DIY space exploration. This is probably the best time in the history of mankind to love space. You could build your own satellite and get it into space for like 8,000 dollars. Think how much money and how many years it took NASA to get satellites into space. In fact, these guys actually work for NASA, and they're trying to pioneer using off-the-shelf components, cheap things that aren't specialized that they can combine and send up into space.\nMakers are a source of innovation, and I think it relates back to something like the birth of the personal computer industry. This is Steve Wozniak. Where does he learn about computers? It's the Homebrew Computer Club -- just like a hackerspace. And he says, \"I could go there all day long and talk to people and share ideas for free.\" Well he did a little bit better than free. But it's important to understand that a lot of the origins of our industries -- even like Henry Ford -- come from this idea of playing and figuring things out in groups.\nWell, if I haven't convinced you that you're a maker, I hope I could convince you that our next generation should be makers, that kids are particularly interested in this, in this ability to control the physical world and be able to use things like micro-controllers and build robots. And we've got to get this into schools, or into communities in many, many ways -- the ability to tinker, to shape and reshape the world around us. There's a great opportunity today -- and that's what I really care about the most. An the answer to the question: what will America make? It's more makers.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дейл Дакерти: Мы -- создатели\nTED Talk Subtitles and Transcript: Америка построена создателями -- любознательными, увлеченными любителями мастерить изобретателями, привычка которых все время с чем-то возиться породила целые отрасли промышленности. На конференции TED@MotorCity издатель журнала MAKE Дейл Дакерти утверждает, что все мы в душе создатели, и показывает разные интересные вещи, с которыми можно поэкспериментировать -- такие, как контроллеры Arduino, доступные 3D-принтеры и даже самодельные спутники.\nУ меня есть очень простая идея, о которой я собираюсь твердить вам снова и снова, пока вы мне не поверите: о том, что все мы -- создатели. Я действительно в это верю. Мы все -- создатели. Мы рождены создателями. У нас есть эта способность создавать вещи, \"прибирать\" вещи к рукам. Я говорю \"прибирать\" метафорически, имея в виду понимание сути вещей. Мы не просто живем, мы делаем, мы создаем вещи. Я собираюсь показать вам нескольких создателей с выставки Maker Faire и других мест. Здесь не очень хорошо видно -- это какой-то особенно высокий велосипед. Он называется \"вело-небоскреб\", из Окланда. А вот это такой маленький мотороллер, особенно для седока такого размера. И все же он пытается заставить его двигаться, с помощью электродрели. (Смех) И вопрос, который он себе задавал: \"Могу ли я это сделать? Возможно ли такое в принципе?\" Как видите -- возможно. Создатели -- это энтузиасты, любители, это люди, которые любят делать то, что они делают. Часто они даже не знают, почему они это делают.\nМы начали организовывать таких людей на нашей выставке Maker Faire. Одна из них проходила в Детройте прошлым летом, и еще одна будет этим летом, в музее Генри Форда. Но мы устраиваем их также и в Сан-Франциско, (Аплодисменты) и в Нью-Йорке. И это потрясающее событие, где можно встретиться и поговорить с этими людьми, которые создают вещи и которые приехали туда, чтобы показать эти вещи, рассказать о них, и просто пообщаться.\n(Видео) Голос за кадром: Я бы взял один из таких.\nДейл Дакерти: Это электрические маффины.\nГолос: Где вы их взяли?\nМаффин: Прокатишься с нами? (Голос: Нет.)\nДД: Я знаю, что у Форда скоро выходят новые электромобили. Мы сделали это раньше.\nДевушка: Прокатишься с нами?\nДД: А вот это я называю \"Качели под дождем\". Это не так просто разглядеть -- там сверху установлен контроллер, который выливает воду точно перед тем и после того, как вы проходите нижнюю точку. Представьте себе ребенка: \"Намокну или нет? Намокну или нет?\" \"Нет, не намок! Намокну или нет? Намокну или нет?\" Вот такое интересное развлечение на качелях. И, конечно, у нас есть мода. Люди переделывают вещи, чтобы сделать их моднее. Я не знаю, можно ли это назвать \"баскетгальтером\", но, скорее всего, что-то вроде этого. У нас есть студенты, которые собираются вместе, берут старые части радиаторов и переплавляют их, делая из них что-то новое. Они делали это летом, когда было очень тепло.\nА вот это требует небольшого объяснения. Вы ведь знаете, что это, да? \"Поющий Окунь Билли\" или что-то вроде этого. Человек, который сделал это, по профессии физик. И вот он объясняет, что это за вещь.\n(Видео) Ричард Картер: Я Ричард Картер, а это -- \"Странствующий сашими-хор\".\nХор: ♫ Когда ты меня обнимаешь... ♫\nРК: Все это управляется компьютером в стареньком Вольво.\nХор: ♫ Меня охватывают чувства, ♫ ♫ Я искренне верю, ♫ ♫ Что ты меня любишь. ♫\nДД: Ричард приехал из Хьюстона в прошлом году, чтобы поучаствовать в выставке здесь, в Детройте, и показать этот удивительный \"Странствующий сашими-хор\". Итак, ответьте, а вы -- создатели? Сколько находящихся здесь могут сказать, что они создатели -- поднимите руки! Неплохо! Но при этом среди вас есть и такие, которые просто не признаются себе, что они создатели. Задумайтесь об этом. Вы создатели еды, создатели жилья, вы создатели множества различных вещей. И вот что интересно мне сегодня -- то, как вы создаете ваш собственный мир, и, в частности, какую роль играют технологии в вашей жизни. И вы на самом деле -- либо водитель, либо пассажир, если использовать фольксвагенскую фразу. Создатели управляют вещами. Это то, что их восхищает; то, почему они делают то, что делают. Они хотят разобраться, как что-то работает, хотят получить доступ к этому, хотят управлять этим, хотят использовать это для своих целей.\nСегодня создатели, в каком-то смысле -- маргиналы. Они не в общем потоке. Они немного радикальны. Они немного разрушительны в том, что они делают. Но когда-то это было довольно распространено - считать себя создателем. Это не было чем-то особенным. Я нашел это старое видео. Я вам расскажу немного об этом, но только...\n(Музыка)\n(Видео) Ведущий: Из всего, чем являются американцы, прежде всего мы -- создатели. Со всей нашей силой, умом и духом, мы собираем, мы формируем, мы улучшаем -- создатели, конструкторы и строители.\nДД: И дальше там продолжают показывать людей, которые делают вещи из дерева, дедушку, который собирает корабль в бутылке, женщину, стряпающую пирог -- нечто вполне обычное в те дни. Но было чувство гордости, что мы создаем вещи, что весь мир вокруг нас создан нами. Он ведь не существовал, мы создали его, и в этом наша связь с ним. И мне кажется, что это очень важно. Теперь я расскажу вам об этом одну забавную вещь. Вот именно эта пленка это такое индустриальное видео -- его показывали в автомобильных кинотеатрах в 1961 году -- кстати, в Детройте, его показывали перед триллером Хичкока \"Психо\". (Смех) Мне нравится мысль о том, что что-то происходило там, что новое поколение создателей произрастало вот из этого вместе с \"Психо\".\nЭто Эндрю Арчер. Я познакомился с ним на одном из наших собраний, где мы планировали очередную выставку Maker Faire. Эндрю переехал в Детройт из Дулута, Миннесота. Я говорил с его матерью, а потом написал историю о нем в журнале \"Kidrobot\". Он всего-навсего мальчишка, который вырос, играя с инструментами вместо игрушек. Ему нравилось разбирать вещи. Его мать выделила ему часть гаража, и он собирал вещи с распродаж, и делал какие-то поделки. И хотя он не очень-то любил школу, он участвовал в соревнованиях по роботике, и осознал, что у него есть талант, и, что более важно, у него есть страсть к этому занятию. И он начал делать роботов. И когда я сидел рядом с ним, он рассказывал мне о компании, которую он создал, и что он делал роботов для автомобильных заводов, чтобы перемещать вещи по цеху. И вот поэтому он переехал в Мичиган. Но он переехал сюда еще и для того, чтобы встречаться с другими людьми, которые делают то же самое. И это подводит нас к сегодняшней важной идее.\nВот это Джеф, Билал, и другие в хакер-клубе. Сегодня в Детройте около трех таких хакер-клубов. И, возможно, открылось еще несколько с моего последнего приезда. Это как обычные клубы. У них общие инструменты, общее помещение, они делятся опытом о том, что можно сделать. И это очень интересное явление, которое распространяется по всему миру. По существу, это люди, которые играют с технологиями. Я повторю -- играют. Они не обязательно знают, что они делают или зачем они это делают. Они играют, чтобы понять, на что способны технологии, и, возможно, чтобы понять, на что способны они сами, что они могут.\nЕще одна вещь, которая сегодня развивается, еще одна причина, почему техническое творчество сейчас на подъеме, это то, что сейчас появилось много нового инструментария. И, возможно, вам не очень хорошо видно на экране, вот Arduino -- это аппаратная платформа с открытым кодом. Это микроконтроллер. Если вы не знаете, что это такое -- это \"электронный мозг\". Это \"мозг\" для разных проектов. И вот один из примеров. Не уверен, что вам хорошо видно, но это почтовый ящик -- обычный почтовый ящик плюс Arduino. То есть, разобрались, как эту штуку запрограммировать, положили ее в почтовый ящик. И теперь, когда кто-то открывает ваш ящик, вы получаете уведомление, и оно приходит на ваш iPhone. И это может быть дверь для собаки, или кто-то, кто пошел туда, куда не надо, например, маленький брат вошел в комнату сестры. И еще множество разных вещей, которые можно придумать для этой штуки.\nА вот еще кое-что -- 3D-принтер. Это еще один инструмент, который становится популярным -- очень, очень интересный. Это Makerbot. Конечно, существуют промышленные версии этого -- они стоят примерно 20 тысяч долларов. А вот эти ребята сделали набор, который стоит всего 750 долларов. И это значит, что обычные люди, любители, вполне в состоянии приобрести его и начать экспериментировать с 3D-принтерами. Пока что они еще не очень-то представляют, что они хотят с этим делать, но они обязательно что-нибудь придумают. Они смогут придумать, только если возьмут этот принтер и поэкспериментируют с ним. И самое интересное в этом, что Makerbot может послать вам обновление, какие-нибудь новые кронштейны. И тогда вы печатаете эти новые кронштейны и заменяете старые на новые. Разве не классно?\nТак создатели находят технологии везде, где только можно. Это дорожный радар -- определитель скорости, сделанный из игрушечной машинки. Они делают интересные вещи. Они создают новые области и исследуют уже существующие, какие только можно представить. Армия производит беспилотные самолеты. И вот, существует целое сообщество людей, которые строят автономные самолеты, или \"летательные аппараты\" -- что-то, что можно запрограммировать так, чтобы оно летало самостоятельно, без джойстика или другого управления, чтобы само находило путь, куда лететь. Потрясающие вещи они делают.\nМы недавно выпустили номер [журнала MAKE], посвященный исследованию космоса, любительскому исследованию космоса. Пожалуй, сейчас наилучшее время в истории человечества, чтобы полюбить космос. Вы можете построить свой собственный искусственный спутник и запустить его в космос всего за 8 тысяч долларов. Только задумайтесь, сколько денег и сколько лет потребовалось NASA, чтобы запустить первые спутники в космос. На самом деле, эти ребята работают в NASA, и они пробуют сделать что-то из того, что можно купить в магазине, а не чего-то специализированного, чтобы это собрать и запустить в космос.\nСоздатели -- это источник инноваций, и я думаю, что это похоже на рождение индустрии персональных компьютеров. Это Стив Возняк. Где он узнал про компьютеры? Это был \"Клуб Домашних Компьютеров\" -- как сегодняшние хакер-клубы. Он рассказывает: \"Я мог пропадать там целыми днями, разговаривать с людьми и совершенно бесплатно делиться идеями\". Ну, у него получилось несколько лучше, чем \"бесплатно\". Но очень важно понять, что многие основатели нашей промышленности -- даже такие, как Генри Форд -- произошли из этой идеи игры и выяснения устройства разных вещей сообща.\nИ если я все еще не убедил вас, что вы -- создатели, я надеюсь, что хотя бы смог убедить вас, что наше следующее поколение должно быть создателями, что детям это особенно интересно, вот эта способность управлять физическим миром, использовать такие вещи, как микроконтроллеры и строить роботов. И мы должны принести это в школы, в наши сообщества всеми возможными способами -- вот эту способность возиться с вещами, делать и переделывать мир вокруг нас. Сегодня у нас есть прекрасная возможность -- и это то, что меня действительно волнует больше всего -- ответить на вопрос: \"Что создаст Америка?\" \"Еще больше создателей\".\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Dale Dougherty: We are makers
TED Talk Subtitles and Transcript: America was built by makers -- curious, enthusiastic amateur inventors whose tinkering habit sparked whole new industries. At TED@MotorCity, MAKE magazine publisher Dale Dougherty says we're all makers at heart, and shows cool new tools to tinker with, like Arduinos, affordable 3D printers, even DIY satellites.
I'm going to have a pretty simple idea that I'm just going to tell you over and over until I get you to believe it, and that is all of us are makers. I really believe that. All of us are makers. We're born makers. We have this ability to make things, to grasp things with our hands. We use words like "grasp" metaphorically to also think about understanding things. We don't just live, but we make. We create things. Well I'm going to show you a group of makers from Maker Faire and various places. It doesn't come out particularly well, but that's a particularly tall bicycle. It's a scraper bike; it's called -- from Oakland. And this is a particularly small scooter for a gentleman of this size. But he's trying to power it, or motorize it, with a drill. (Laughter) And the question he had is, "Can I do it? Can it be done?" Apparently it can. So makers are enthusiasts; they're amateurs; they're people who love doing what they do. They don't always even know why they're doing it.
We have begun organizing makers at our Maker Faire. There was one held in Detroit here last summer, and it will be held again next summer, at the Henry Ford. But we hold them in San Francisco -- (Applause) -- and in New York. And it's a fabulous event to just meet and talk to these people who make things and are there to just show them to you and talk about them and have a great conversation.
(Video) Guy: I might get one of those.
Dale Dougherty: These are electric muffins.
Guy: Where did you guys get those?
Muffin: Will you glide with us? (Guy: No.)
DD: I know Ford has new electric vehicles coming out. We got there first.
Lady: Will you glide with us?
DD: This is something I call "swinging in the rain." And you can barely see it, but it's -- a controller at top cycles the water to fall just before and after you pass through the bottom of the arc. So imagine a kid: "Am I going to get wet? Am I going to get wet? No, I didn't get wet. Am I going to get wet? Am I going to get wet?" That's the experience of a clever ride. And of course, we have fashion. People are remaking things into fashion. I don't know if this is called a basket-bra, but it ought to be something like that. We have art students getting together, taking old radiator parts and doing an iron-pour to make something new out of it. They did that in the summer, and it was very warm.
Now this one takes a little bit of explaining. You know what those are, right? Billy-Bob, or Billy Bass, or something like that. Now the background is -- the guy who did this is a physicist. And here he'll explain a little bit about what it does.
(Video) Richard Carter: I'm Richard Carter, and this is the Sashimi Tabernacle Choir.
Choir: ♫ When you hold me in your arms ♫
DD: This is all computer-controlled in an old Volvo.
Choir: ♫ I'm hooked on a feelin' ♫ ♫ I'm high on believin' ♫ ♫ That you're in love with me ♫
DD: So Richard came up from Houston last year to visit us in Detroit here and show the wonderful Sashimi Tabernacle Choir. So, are you a maker? How many people here would say you're a maker, if you raise your hand? That's a pretty good -- but there's some of you out there that won't admit that you're makers. And again, think about it. You're makers of food; you're makers of shelter; you're makers of lots of different things, and partly what interests me today is you're makers of your own world, and particularly the role that technology has in your life. You're really a driver or a passenger -- to use a Volkswagen phrase. Makers are in control. That's what fascinates them. That's why they do what they do. They want to figure out how things work; they want to get access to it; and they want to control it. They want to use it to their own purpose.
Makers today, to some degree, are out on the edge. They're not mainstream. They're a little bit radical. They're a bit subversive in what they do. But at one time, it was fairly commonplace to think of yourself as a maker. It was not something you'd even remark upon. And I found this old video. And I'll tell you more about it, but just ...
(Music)
(Video) Narrator: Of all things Americans are, we are makers. With our strengths and our minds and spirit, we gather, we form, and we fashion. Makers and shapers and put-it-togetherers.
DD: So it goes on to show you people making things out of wood, a grandfather making a ship in a bottle, a woman making a pie -- somewhat standard fare of the day. But it was a sense of pride that we made things, that the world around us was made by us. It didn't just exist. We made it, and we were connected to it that way. And I think that's tremendously important. Now I'm going to tell you one funny thing about this. This particular reel -- it's an industrial video -- but it was shown in drive-in theaters in 1961 -- in the Detroit area, in fact -- and it preceded Alfred Hitchcock's "Psycho." (Laughter) So I like to think there was something going on there of the new generation of makers coming out of this, plus "Psycho."
This is Andrew Archer. I met Andrew at one of our community meetings putting together Maker Faire. Andrew had moved to Detroit from Duluth, Minnesota. And I talked to his mom, and I ended up doing a story on him for a magazine called Kidrobot. He's just a kid that grew up playing with tools instead of toys. He liked to take things apart. His mother gave him a part of the garage, and he collected things from yard sales, and he made stuff. And then he didn't particularly like school that much, but he got involved in robotics competitions, and he realized he had a talent, and, more importantly, he had a real passion for it. And he began building robots. And when I sat down next to him, he was telling me about a company he formed, and he was building some robots for automobile factories to move things around on the factory floor. And that's why he moved to Michigan. But he also moved here to meet other people doing what he's doing. And this kind of gets to this important idea today.
This is Jeff and Bilal and several others here in a hackerspace. And there's about three hackerspaces or more in Detroit. And there's probably even some new ones since I've been here last. But these are like clubs -- they're sharing tools, sharing space, sharing expertise in what to make. And so it's a very interesting phenomenon that's going across the world. But essentially these are people that are playing with technology. Let me say that again: playing. They don't necessarily know what they're doing or why they're doing it. They're playing to discover what the technology can do, and probably to discover what they can do themselves, what their own capabilities are.
Now the other thing that I think is taking off, another reason making is taking off today, is there's some great new tools out there. And you can't see this very well on the screen, but Arduino -- Arduino is an open-source hardware platform. It's a micro-controller. If you don't know what those are, they're just the "brains." So they're the brains of maker projects, and here's an example of one. And I don't know if you can see it that well, but that's a mailbox -- so an ordinary mailbox and an Arduino. So you figure out how to program this, and you put this in your mailbox. And when someone opens your mailbox, you get a notification, an alert message goes to your iPhone. Now that could be a dog door, it could be someone going somewhere where they shouldn't, like a little brother into a little sister's room. There's all kinds of different things that you can imagine for that.
Now here's something -- a 3D printer. That's another tool that's really taken off -- really, really interesting. This is Makerbot. And there are industrial versions of this -- about 20,000 dollars. These guys came up with a kit version for 750 dollars, and that means that hobbyists and ordinary folks can get a hold of this and begin playing with 3D printers. Now they don't know what they want to do with it, but they're going to figure it out. They will only figure it out by getting their hands on it and playing with it. One of the coolest things is, Makerbot sent out an upgrade, some new brackets for the box. Well you printed out the brackets and then replaced the old brackets with the new ones. Isn't that cool?
So makers harvest technology from all the places around us. This is a radar speed detector that was developed from a Hot Wheels toy. And they do interesting things. They're really creating new areas and exploring areas that you might only think -- the military is doing drones -- well, there is a whole community of people building autonomous airplanes, or vehicles -- something that you could program to fly on its own, without a stick or anything, to figure out what path it's going. Fascinating work they're doing.
We just had an issue on space exploration, DIY space exploration. This is probably the best time in the history of mankind to love space. You could build your own satellite and get it into space for like 8,000 dollars. Think how much money and how many years it took NASA to get satellites into space. In fact, these guys actually work for NASA, and they're trying to pioneer using off-the-shelf components, cheap things that aren't specialized that they can combine and send up into space.
Makers are a source of innovation, and I think it relates back to something like the birth of the personal computer industry. This is Steve Wozniak. Where does he learn about computers? It's the Homebrew Computer Club -- just like a hackerspace. And he says, "I could go there all day long and talk to people and share ideas for free." Well he did a little bit better than free. But it's important to understand that a lot of the origins of our industries -- even like Henry Ford -- come from this idea of playing and figuring things out in groups.
Well, if I haven't convinced you that you're a maker, I hope I could convince you that our next generation should be makers, that kids are particularly interested in this, in this ability to control the physical world and be able to use things like micro-controllers and build robots. And we've got to get this into schools, or into communities in many, many ways -- the ability to tinker, to shape and reshape the world around us. There's a great opportunity today -- and that's what I really care about the most. An the answer to the question: what will America make? It's more makers.
Thank you very much.
(Applause)
|
Дейл Дакерти: Мы -- создатели
TED Talk Subtitles and Transcript: Америка построена создателями -- любознательными, увлеченными любителями мастерить изобретателями, привычка которых все время с чем-то возиться породила целые отрасли промышленности. На конференции TED@MotorCity издатель журнала MAKE Дейл Дакерти утверждает, что все мы в душе создатели, и показывает разные интересные вещи, с которыми можно поэкспериментировать -- такие, как контроллеры Arduino, доступные 3D-принтеры и даже самодельные спутники.
У меня есть очень простая идея, о которой я собираюсь твердить вам снова и снова, пока вы мне не поверите: о том, что все мы -- создатели. Я действительно в это верю. Мы все -- создатели. Мы рождены создателями. У нас есть эта способность создавать вещи, "прибирать" вещи к рукам. Я говорю "прибирать" метафорически, имея в виду понимание сути вещей. Мы не просто живем, мы делаем, мы создаем вещи. Я собираюсь показать вам нескольких создателей с выставки Maker Faire и других мест. Здесь не очень хорошо видно -- это какой-то особенно высокий велосипед. Он называется "вело-небоскреб", из Окланда. А вот это такой маленький мотороллер, особенно для седока такого размера. И все же он пытается заставить его двигаться, с помощью электродрели. (Смех) И вопрос, который он себе задавал: "Могу ли я это сделать? Возможно ли такое в принципе?" Как видите -- возможно. Создатели -- это энтузиасты, любители, это люди, которые любят делать то, что они делают. Часто они даже не знают, почему они это делают.
Мы начали организовывать таких людей на нашей выставке Maker Faire. Одна из них проходила в Детройте прошлым летом, и еще одна будет этим летом, в музее Генри Форда. Но мы устраиваем их также и в Сан-Франциско, (Аплодисменты) и в Нью-Йорке. И это потрясающее событие, где можно встретиться и поговорить с этими людьми, которые создают вещи и которые приехали туда, чтобы показать эти вещи, рассказать о них, и просто пообщаться.
(Видео) Голос за кадром: Я бы взял один из таких.
Дейл Дакерти: Это электрические маффины.
Голос: Где вы их взяли?
Маффин: Прокатишься с нами? (Голос: Нет.)
ДД: Я знаю, что у Форда скоро выходят новые электромобили. Мы сделали это раньше.
Девушка: Прокатишься с нами?
ДД: А вот это я называю "Качели под дождем". Это не так просто разглядеть -- там сверху установлен контроллер, который выливает воду точно перед тем и после того, как вы проходите нижнюю точку. Представьте себе ребенка: "Намокну или нет? Намокну или нет?" "Нет, не намок! Намокну или нет? Намокну или нет?" Вот такое интересное развлечение на качелях. И, конечно, у нас есть мода. Люди переделывают вещи, чтобы сделать их моднее. Я не знаю, можно ли это назвать "баскетгальтером", но, скорее всего, что-то вроде этого. У нас есть студенты, которые собираются вместе, берут старые части радиаторов и переплавляют их, делая из них что-то новое. Они делали это летом, когда было очень тепло.
А вот это требует небольшого объяснения. Вы ведь знаете, что это, да? "Поющий Окунь Билли" или что-то вроде этого. Человек, который сделал это, по профессии физик. И вот он объясняет, что это за вещь.
(Видео) Ричард Картер: Я Ричард Картер, а это -- "Странствующий сашими-хор".
Хор: ♫ Когда ты меня обнимаешь... ♫
РК: Все это управляется компьютером в стареньком Вольво.
Хор: ♫ Меня охватывают чувства, ♫ ♫ Я искренне верю, ♫ ♫ Что ты меня любишь. ♫
ДД: Ричард приехал из Хьюстона в прошлом году, чтобы поучаствовать в выставке здесь, в Детройте, и показать этот удивительный "Странствующий сашими-хор". Итак, ответьте, а вы -- создатели? Сколько находящихся здесь могут сказать, что они создатели -- поднимите руки! Неплохо! Но при этом среди вас есть и такие, которые просто не признаются себе, что они создатели. Задумайтесь об этом. Вы создатели еды, создатели жилья, вы создатели множества различных вещей. И вот что интересно мне сегодня -- то, как вы создаете ваш собственный мир, и, в частности, какую роль играют технологии в вашей жизни. И вы на самом деле -- либо водитель, либо пассажир, если использовать фольксвагенскую фразу. Создатели управляют вещами. Это то, что их восхищает; то, почему они делают то, что делают. Они хотят разобраться, как что-то работает, хотят получить доступ к этому, хотят управлять этим, хотят использовать это для своих целей.
Сегодня создатели, в каком-то смысле -- маргиналы. Они не в общем потоке. Они немного радикальны. Они немного разрушительны в том, что они делают. Но когда-то это было довольно распространено - считать себя создателем. Это не было чем-то особенным. Я нашел это старое видео. Я вам расскажу немного об этом, но только...
(Музыка)
(Видео) Ведущий: Из всего, чем являются американцы, прежде всего мы -- создатели. Со всей нашей силой, умом и духом, мы собираем, мы формируем, мы улучшаем -- создатели, конструкторы и строители.
ДД: И дальше там продолжают показывать людей, которые делают вещи из дерева, дедушку, который собирает корабль в бутылке, женщину, стряпающую пирог -- нечто вполне обычное в те дни. Но было чувство гордости, что мы создаем вещи, что весь мир вокруг нас создан нами. Он ведь не существовал, мы создали его, и в этом наша связь с ним. И мне кажется, что это очень важно. Теперь я расскажу вам об этом одну забавную вещь. Вот именно эта пленка это такое индустриальное видео -- его показывали в автомобильных кинотеатрах в 1961 году -- кстати, в Детройте, его показывали перед триллером Хичкока "Психо". (Смех) Мне нравится мысль о том, что что-то происходило там, что новое поколение создателей произрастало вот из этого вместе с "Психо".
Это Эндрю Арчер. Я познакомился с ним на одном из наших собраний, где мы планировали очередную выставку Maker Faire. Эндрю переехал в Детройт из Дулута, Миннесота. Я говорил с его матерью, а потом написал историю о нем в журнале "Kidrobot". Он всего-навсего мальчишка, который вырос, играя с инструментами вместо игрушек. Ему нравилось разбирать вещи. Его мать выделила ему часть гаража, и он собирал вещи с распродаж, и делал какие-то поделки. И хотя он не очень-то любил школу, он участвовал в соревнованиях по роботике, и осознал, что у него есть талант, и, что более важно, у него есть страсть к этому занятию. И он начал делать роботов. И когда я сидел рядом с ним, он рассказывал мне о компании, которую он создал, и что он делал роботов для автомобильных заводов, чтобы перемещать вещи по цеху. И вот поэтому он переехал в Мичиган. Но он переехал сюда еще и для того, чтобы встречаться с другими людьми, которые делают то же самое. И это подводит нас к сегодняшней важной идее.
Вот это Джеф, Билал, и другие в хакер-клубе. Сегодня в Детройте около трех таких хакер-клубов. И, возможно, открылось еще несколько с моего последнего приезда. Это как обычные клубы. У них общие инструменты, общее помещение, они делятся опытом о том, что можно сделать. И это очень интересное явление, которое распространяется по всему миру. По существу, это люди, которые играют с технологиями. Я повторю -- играют. Они не обязательно знают, что они делают или зачем они это делают. Они играют, чтобы понять, на что способны технологии, и, возможно, чтобы понять, на что способны они сами, что они могут.
Еще одна вещь, которая сегодня развивается, еще одна причина, почему техническое творчество сейчас на подъеме, это то, что сейчас появилось много нового инструментария. И, возможно, вам не очень хорошо видно на экране, вот Arduino -- это аппаратная платформа с открытым кодом. Это микроконтроллер. Если вы не знаете, что это такое -- это "электронный мозг". Это "мозг" для разных проектов. И вот один из примеров. Не уверен, что вам хорошо видно, но это почтовый ящик -- обычный почтовый ящик плюс Arduino. То есть, разобрались, как эту штуку запрограммировать, положили ее в почтовый ящик. И теперь, когда кто-то открывает ваш ящик, вы получаете уведомление, и оно приходит на ваш iPhone. И это может быть дверь для собаки, или кто-то, кто пошел туда, куда не надо, например, маленький брат вошел в комнату сестры. И еще множество разных вещей, которые можно придумать для этой штуки.
А вот еще кое-что -- 3D-принтер. Это еще один инструмент, который становится популярным -- очень, очень интересный. Это Makerbot. Конечно, существуют промышленные версии этого -- они стоят примерно 20 тысяч долларов. А вот эти ребята сделали набор, который стоит всего 750 долларов. И это значит, что обычные люди, любители, вполне в состоянии приобрести его и начать экспериментировать с 3D-принтерами. Пока что они еще не очень-то представляют, что они хотят с этим делать, но они обязательно что-нибудь придумают. Они смогут придумать, только если возьмут этот принтер и поэкспериментируют с ним. И самое интересное в этом, что Makerbot может послать вам обновление, какие-нибудь новые кронштейны. И тогда вы печатаете эти новые кронштейны и заменяете старые на новые. Разве не классно?
Так создатели находят технологии везде, где только можно. Это дорожный радар -- определитель скорости, сделанный из игрушечной машинки. Они делают интересные вещи. Они создают новые области и исследуют уже существующие, какие только можно представить. Армия производит беспилотные самолеты. И вот, существует целое сообщество людей, которые строят автономные самолеты, или "летательные аппараты" -- что-то, что можно запрограммировать так, чтобы оно летало самостоятельно, без джойстика или другого управления, чтобы само находило путь, куда лететь. Потрясающие вещи они делают.
Мы недавно выпустили номер [журнала MAKE], посвященный исследованию космоса, любительскому исследованию космоса. Пожалуй, сейчас наилучшее время в истории человечества, чтобы полюбить космос. Вы можете построить свой собственный искусственный спутник и запустить его в космос всего за 8 тысяч долларов. Только задумайтесь, сколько денег и сколько лет потребовалось NASA, чтобы запустить первые спутники в космос. На самом деле, эти ребята работают в NASA, и они пробуют сделать что-то из того, что можно купить в магазине, а не чего-то специализированного, чтобы это собрать и запустить в космос.
Создатели -- это источник инноваций, и я думаю, что это похоже на рождение индустрии персональных компьютеров. Это Стив Возняк. Где он узнал про компьютеры? Это был "Клуб Домашних Компьютеров" -- как сегодняшние хакер-клубы. Он рассказывает: "Я мог пропадать там целыми днями, разговаривать с людьми и совершенно бесплатно делиться идеями". Ну, у него получилось несколько лучше, чем "бесплатно". Но очень важно понять, что многие основатели нашей промышленности -- даже такие, как Генри Форд -- произошли из этой идеи игры и выяснения устройства разных вещей сообща.
И если я все еще не убедил вас, что вы -- создатели, я надеюсь, что хотя бы смог убедить вас, что наше следующее поколение должно быть создателями, что детям это особенно интересно, вот эта способность управлять физическим миром, использовать такие вещи, как микроконтроллеры и строить роботов. И мы должны принести это в школы, в наши сообщества всеми возможными способами -- вот эту способность возиться с вещами, делать и переделывать мир вокруг нас. Сегодня у нас есть прекрасная возможность -- и это то, что меня действительно волнует больше всего -- ответить на вопрос: "Что создаст Америка?" "Еще больше создателей".
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Roz Savage: Why I'm rowing across the Pacific\nTED Talk Subtitles and Transcript: Five years ago, Roz Savage quit her high-powered London job to become an ocean rower. She's crossed the Atlantic solo, and just started the third leg of a Pacific solo row, the first for a woman. Why does she do it? Hear her reasons, both deeply personal and urgently activist.\nHi, my name is Roz Savage and I row across oceans. Four years ago, I rowed solo across the Atlantic, and since then, I've done two out of three stages across the Pacific, from San Francisco to Hawaii and from Hawaii to Kiribati. And tomorrow, I'll be leaving this boat to fly back to Kiribati to continue with the third and final stage of my row across the Pacific. Cumulatively, I will have rowed over 8,000 miles, taken over three million oar strokes and spent more than 312 days alone on the ocean on a 23 foot rowboat. This has given me a very special relationship with the ocean. We have a bit of a love/hate thing going on. I feel a bit about it like I did about a very strict math teacher that I once had at school. I didn't always like her, but I did respect her, and she taught me a heck of a lot. So today I'd like to share with you some of my ocean adventures and tell you a little bit about what they've taught me, and how I think we can maybe take some of those lessons and apply them to this environmental challenge that we face right now.\nNow, some of you might be thinking, \"Hold on a minute. She doesn't look very much like an ocean rower. Isn't she meant to be about this tall and about this wide and maybe look a bit more like these guys?\" You'll notice, they've all got something that I don't. Well, I don't know what you're thinking, but I'm talking about the beards. (Laughter) And no matter how long I've spent on the ocean, I haven't yet managed to muster a decent beard, and I hope that it remains that way.\nFor a long time, I didn't believe that I could have a big adventure. The story that I told myself was that adventurers looked like this. I didn't look the part. I thought there were them and there were us, and I was not one of them. So for 11 years, I conformed. I did what people from my kind of background were supposed to do. I was working in an office in London as a management consultant. And I think I knew from day one that it wasn't the right job for me. But that kind of conditioning just kept me there for so many years, until I reached my mid-30s and I thought, \"You know, I'm not getting any younger. I feel like I've got a purpose in this life, and I don't know what it is, but I'm pretty certain that management consultancy is not it.\nSo, fast forward a few years. I'd gone through some changes. To try and answer that question of, \"What am I supposed to be doing with my life?\" I sat down one day and wrote two versions of my own obituary, the one that I wanted, a life of adventure, and the one that I was actually heading for which was a nice, normal, pleasant life, but it wasn't where I wanted to be by the end of my life. I wanted to live a life that I could be proud of. And I remember looking at these two versions of my obituary and thinking, \"Oh boy, I'm on totally the wrong track here. If I carry on living as I am now, I'm just not going to end up where I want to be in five years, or 10 years, or at the end of my life.\" I made a few changes, let go of some loose trappings of my old life, and through a bit of a leap of logic, decided to row across the Atlantic Ocean.\n(Laughter)\nThe Atlantic Rowing Race runs from the Canaries to Antigua, it's about 3,000 miles, and it turned out to be the hardest thing I had ever done. Sure, I had wanted to get outside of my comfort zone, but what I'd sort of failed to notice was that getting out of your comfort zone is, by definition, extremely uncomfortable. And my timing was not great either: 2005, when I did the Atlantic, was the year of Hurricane Katrina. There were more tropical storms in the North Atlantic than ever before, since records began. And pretty early on, those storms started making their presence known.\nAll four of my oars broke before I reached halfway across. Oars are not supposed to look like this. But what can you do? You're in the middle of the ocean. Oars are your only means of propulsion. So I just had to look around the boat and figure out what I was going to use to fix up these oars so that I could carry on. So I found a boat hook and my trusty duct tape and splintered the boat hook to the oars to reinforce it. Then, when that gave out, I sawed the wheel axles off my spare rowing seat and used those. And then when those gave out, I cannibalized one of the broken oars. I'd never been very good at fixing stuff when I was living my old life, but it's amazing how resourceful you can become when you're in the middle of the ocean and there's only one way to get to the other side.\nAnd the oars kind of became a symbol of just in how many ways I went beyond what I thought were my limits. I suffered from tendinitis on my shoulders and saltwater sores on my bottom. I really struggled psychologically, totally overwhelmed by the scale of the challenge, realizing that, if I carried on moving at two miles an hour, 3,000 miles was going to take me a very, very long time. There were so many times when I thought I'd hit that limit, but had no choice but to just carry on and try and figure out how I was going to get to the other side without driving myself crazy.\nAnd eventually after 103 days at sea, I arrived in Antigua. I don't think I've ever felt so happy in my entire life. It was a bit like finishing a marathon and getting out of solitary confinement and winning an Oscar all rolled into one. I was euphoric. And to see all the people coming out to greet me and standing along the cliff tops and clapping and cheering, I just felt like a movie star. It was absolutely wonderful. And I really learned then that, the bigger the challenge, the bigger the sense of achievement when you get to the end of it.\nSo this might be a good moment to take a quick time-out to answer a few FAQs about ocean rowing that might be going through your mind. Number one that I get asked: What do you eat? A few freeze-dried meals, but mostly I try and eat much more unprocessed foods. So I grow my own beansprouts. I eat fruits and nut bars, a lot of nuts. And generally arrive about 30 pounds lighter at the other end. Question number two: How do you sleep? With my eyes shut. Ha-ha. I suppose what you mean is: What happens to the boat while I'm sleeping? Well, I plan my route so that I'm drifting with the winds and the currents while I'm sleeping. On a good night, I think my best ever was 11 miles in the right direction. Worst ever, 13 miles in the wrong direction. That's a bad day at the office. What do I wear? Mostly, a baseball cap, rowing gloves and a smile -- or a frown, depending on whether I went backwards overnight -- and lots of sun lotion. Do I have a chase boat? No I don't. I'm totally self-supporting out there. I don't see anybody for the whole time that I'm at sea, generally. And finally: Am I crazy? Well, I leave that one up to you to judge.\nSo, how do you top rowing across the Atlantic? Well, naturally, you decide to row across the Pacific. Well, I thought the Atlantic was big, but the Pacific is really, really big. I think we tend to do it a little bit of a disservice in our usual maps. I don't know for sure that the Brits invented this particular view of the world, but I suspect we might have done so: we are right in the middle, and we've cut the Pacific in half and flung it to the far corners of the world. Whereas if you look in Google Earth, this is how the Pacific looks. It pretty much covers half the planet. You can just see a little bit of North America up here and a sliver of Australia down there. It is really big -- 65 million square miles -- and to row in a straight line across it would be about 8,000 miles. Unfortunately, ocean rowboats very rarely go in a straight line. By the time I get to Australia, if I get to Australia, I will have rowed probably nine or 10,000 miles in all.\nSo, because nobody in their straight mind would row straight past Hawaii without dropping in, I decided to cut this very big undertaking into three segments. The first attempt didn't go so well. In 2007, I did a rather involuntary capsize drill three times in 24 hours. A bit like being in a washing machine. Boat got a bit dinged up, so did I. I blogged about it. Unfortunately, somebody with a bit of a hero complex decided that this damsel was in distress and needed saving. The first I knew about this was when the Coast Guard plane turned up overhead. I tried to tell them to go away. We had a bit of a battle of wills. I lost and got airlifted. Awful, really awful. It was one of the worst feelings of my life, as I was lifted up on that winch line into the helicopter and looked down at my trusty little boat rolling around in the 20 foot waves and wondering if I would ever see her again. So I had to launch a very expensive salvage operation and then wait another nine months before I could get back out onto the ocean again.\nBut what do you do? Fall down nine times, get up 10. So, the following year, I set out and, fortunately, this time made it safely across to Hawaii. But it was not without misadventure. My watermaker broke, only the most important piece of kit that I have on the boat. Powered by my solar panels, it sucks in saltwater and turns it into freshwater. But it doesn't react very well to being immersed in ocean, which is what happened to it. Fortunately, help was at hand.\nThere was another unusual boat out there at the same time, doing as I was doing, bringing awareness to the North Pacific Garbage Patch, that area in the North Pacific about twice the size of Texas, with an estimated 3.5 million tons of trash in it, circulating at the center of that North Pacific Gyre. So, to make the point, these guys had actually built their boat out of plastic trash, 15,000 empty water bottles latched together into two pontoons. They were going very slowly. Partly, they'd had a bit of a delay. They'd had to pull in at Catalina Island shortly after they left Long Beach because the lids of all the water bottles were coming undone, and they were starting to sink. So they'd had to pull in and do all the lids up.\nBut, as I was approaching the end of my water reserves, luckily, our courses were converging. They were running out of food; I was running out of water. So we liaised by satellite phone and arranged to meet up. And it took about a week for us to actually gradually converge. I was doing a pathetically slow speed of about 1.3 knots, and they were doing only marginally less pathetic speed of about 1.4: it was like two snails in a mating dance. But, eventually, we did manage to meet up and Joel hopped overboard, caught us a beautiful, big mahi-mahi, which was the best food I'd had in, ooh, at least three months.\nFortunately, the one that he caught that day was better than this one they caught a few weeks earlier. When they opened this one up, they found its stomach was full of plastic. And this is really bad news because plastic is not an inert substance. It leaches out chemicals into the flesh of the poor critter that ate it, and then we come along and eat that poor critter, and we get some of the toxins accumulating in our bodies as well. So there are very real implications for human health.\nI eventually made it to Hawaii still alive. And, the following year, set out on the second stage of the Pacific, from Hawaii down to Tarawa. And you'll notice something about Tarawa; it is very low-lying. It's that little green sliver on the horizon, which makes them very nervous about rising oceans. This is big trouble for these guys. They've got no points of land more than about six feet above sea level. And also, as an increase in extreme weather events due to climate change, they're expecting more waves to come in over the fringing reef, which will contaminate their fresh water supply. I had a meeting with the president there, who told me about his exit strategy for his country. He expects that within the next 50 years, the 100,000 people that live there will have to relocate to New Zealand or Australia. And that made me think about how would I feel if Britain was going to disappear under the waves; if the places where I'd been born and gone to school and got married, if all those places were just going to disappear forever. How, literally, ungrounded that would make me feel.\nVery shortly, I'll be setting out to try and get to Australia, and if I'm successful, I'll be the first woman ever to row solo all the way across the Pacific. And I try to use this to bring awareness to these environmental issues, to bring a human face to the ocean. If the Atlantic was about my inner journey, discovering my own capabilities, maybe the Pacific has been about my outer journey, figuring out how I can use my interesting career choice to be of service to the world, and to take some of those things that I've learned out there and apply them to the situation that humankind now finds itself in.\nI think there are probably three key points here. The first one is about the stories that we tell ourselves. For so long, I told myself that I couldn't have an adventure because I wasn't six foot tall and athletic and bearded. And then that story changed. I found out that people had rowed across oceans. I even met one of them and she was just about my size. So even though I didn't grow any taller, I didn't sprout a beard, something had changed: My interior dialogue had changed. At the moment, the story that we collectively tell ourselves is that we need all this stuff, that we need oil. But what about if we just change that story? We do have alternatives, and we have the power of free will to choose those alternatives, those sustainable ones, to create a greener future.\nThe second point is about the accumulation of tiny actions. We might think that anything that we do as an individual is just a drop in the ocean, that it can't really make a difference. But it does. Generally, we haven't got ourselves into this mess through big disasters. Yes, there have been the Exxon Valdezes and the Chernobyls, but mostly it's been an accumulation of bad decisions by billions of individuals, day after day and year after year. And, by the same token, we can turn that tide. We can start making better, wiser, more sustainable decisions. And when we do that, we're not just one person. Anything that we do spreads ripples. Other people will see if you're in the supermarket line and you pull out your reusable grocery bag. Maybe if we all start doing this, we can make it socially unacceptable to say yes to plastic in the checkout line. That's just one example. This is a world-wide community.\nThe other point: It's about taking responsibility. For so much of my life, I wanted something else to make me happy. I thought if I had the right house or the right car or the right man in my life, then I could be happy. But when I wrote that obituary exercise, I actually grew up a little bit in that moment and realized that I needed to create my own future. I couldn't just wait passively for happiness to come and find me. And I suppose I'm a selfish environmentalist. I plan on being around for a long time, and when I'm 90 years old, I want to be happy and healthy. And it's very difficult to be happy on a planet that's racked with famine and drought. It's very difficult to be healthy on a planet where we've poisoned the earth and the sea and the air.\nSo, shortly, I'm going to be launching a new initiative called Eco-Heroes. And the idea here is that all our Eco-Heroes will log at least one green deed every day. It's meant to be a bit of a game. We're going to make an iPhone app out of it. We just want to try and create that awareness because, sure, changing a light bulb isn't going to change the world, but that attitude, that awareness that leads you to change the light bulb or take your reusable coffee mug, that is what could change the world.\nI really believe that we stand at a very important point in history. We have a choice. We've been blessed, or cursed, with free will. We can choose a greener future, and we can get there if we all pull together to take it one stroke at a time.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Роуз Сэведж: Зачем я пересекла Тихий океан на лодке\nTED Talk Subtitles and Transcript: 2 года назад Роуз Сэведж оставила высокий пост в Лондоне, чтобы заняться океанской греблей. Она самостоятельно пересекла Атлантический океан и на этой неделе отправляется в третью часть своего одиночного путешествия через Тихий, что никогда до нее не удавалось женщине. Зачем она это делает? Послушайте ее историю -- очень личную и очень мотивирующую.\nДобрый день, меня зовут Роуз Сэведж, и я занимаюсь океанской греблей. Четыре года назад я в одиночку пересекла Атлантический океан, и с тех пор прошла уже два этапа из трех путешествия через Тихий океан, от Сан-Франциско до Гавайев и от Гавайев до Кирибати. Завтра я покидаю эту лодку и полечу обратно в Кирибати чтобы начать третий -- и последний -- этап своего путешествия через Тихий океан. Всего я планирую проплыть больше 8 000 миль (почти 13 000 км), сделать больше 3 миллионов взмахов веслами и провести более 312 дней в одиночестве в океане на 23 футовой весельной лодке. Мои отношения с океаном можно назвать особыми. Есть и любовь, и ненависть. Океан немного напоминает мою школьную учительницу математики. Она мне не всегда нравилась, но я ее уважала. И она очень многое мне дала. Сегодня я хочу рассказать вам о своих приключениях и о том, чему они меня научили, а еще о том, как то, чему я научилась за это время, можно использовать для решения экологических проблем, с которыми мы сейчас сталкиваемся.\nНаверное, кто-то из вас подумал: Постойте, она ведь не похожа на гребчиху! Она должна быть такой вот высокой, вот такой мощной и быть похожей на людей с одного из этих фото. Наверное, вы уже заметили, что у всех у них есть то, чего нет у меня. Не знаю, о чем вы подумали, а я говорила о бороде. И неважно, сколько времени я проведу в океане, хоть сколько-нибудь приличной бороды мне не видать. И надеюсь, в этом плане ничего не изменится.\nочень долго я не верила, что меня ждет большое приключение. Я всегда говорила себе, что люди, с которыми происходят приключения, выглядят вот так. Я, в общем-то, на них не похожа. Мне всегда казалось, что есть ОНИ, и есть МЫ, и к НИМ я не принадлежала. В течение 11 лет я занималась тем. что пыталась \"соответствовать\". Я делала как раз то, что делали все остальные с похожей биографией. Я работала в консалтинге в Лондоне. И, думаю, с самого начала осознавала, что эта работа не по мне. Но тем неменее столько лет продолжала ей заниматься, пока не поняла, что мне уже за тридцать, и я не молодею. Я чувствовала, что в моей жизни есть цель, а я не знаю, в чем она, но практически полностью уверена, что она не в работе в консалтинге.\nИ вот, спустя несколько лет, я изменилась, чтобы попытаться ответить на тот самый вопрос: как мне жить дальше? Однажды я села и написала две версии своего некролога, в первой была жизнь, полная приключений, но вторая казалась более вероятной -- в ней была описана хорошая, обычная, приятная жизнь, но я бы не хотела прожить такую жизнь. Я хотела гордиться своей жизнью. И я помню , как смотрела на две версии некролога и думала: \"Боже, я выбрала абсолютно не тот путь. Если я сейчас ничего не поменяю, у меня не получится стать тем, кем я хочу стать через 5 или 10 лет или даже до конца своих дней.\" И я начала менять свою жизнь, отпустила то, что меня сдерживало раньше, немного подумала и решила пересечь Атлантический океан на весельной лодке.\n(Смех в зале)\nПереход через Атлантику начинается на Канарских островах и заканчивается на Антигуа. Расстояние около 3000 миль. (примерно 5000 км) Этот переход оказался самым сложным поступком в моей жизни. Безусловно, я хотела выйти из так называемой \"зоны комфорта\", но мне не удалось заметит, что выход из \"зоны комфорта\" по определению весьма некомфортен. Времю которую я выбрала также нельзя назвать замечательным. В 2005 году, когда я пересекала Атлантику, случился ураган Катрина. Количество штормов в северной части Атлантики в тот год было максимальным за всю историю наблюдений. Я ощутила это практически с самого начала.\nЕще до того, как я проделала половину пути, сломались все 4 весла. Весла на самом деле выглядят не так. Но что я могла сделать, находясь посреди океана? Только весло может заставить лодку двигаться вперед. Так что мне пришлось оглядеться по сторонам и найти что-нибудь, чтобы починить весла и продолжать плыть. Так что я нашла багор и хороший скотч и примотала багор к веслам, чтобы укрепить сломанное место. Когда это не сработало, я отпилила ось запасного сидения и использовала ее. Когда и это не сработало, я разобрала одно из сломанных весел. Починка вещей никогда не была моей сильной стороной в той, прошлой жизни. И поразительно, насколько находчивым можно стать, находясь посреди океана и не имея другого способа оказаться на другом берегу.\nИ эти весла стали для меня символом того, насколько далеко я вышла за пределы того, что считала для себя возможным раньше. У меня воспалились ткани на плечах, а от соленой воды появились язвы на ягодицах. Мне было очень тяжело психолоически, я была ошеломлена масштабом моего мероприятия и понимала, что если буду продолжать двигаться со скоростью 2 мили в час, то мне понадобится очень, очень много времени, чтобы преодолеть 3000 миль. Столько раз мне казалось, что я дошла до своих границ, но выбор был только один -- плыть дальше и пытаться понять, как я доберусь до берега и не сойду с ума.\nВ итоге после 103 дней в море я оказалась на Антигуа. Не думаю, что когда-либо я была счастливее за всю мою жизнь. Я как будто пробежала марафон, вышла из тюрьмы и получила Оскара -- и все в одно и то же время. Я была в эйфории. Я видела людей, которые вышли, чтобы поприветствовать меня. Они стояли на скалах и хлопали и подбадривали меня. Я чувствовала себя суперзвездой. Было изумительно. И тогда я поняла, что чем сложнее дело, тем больше чувство удовлетворения от сделанного, когда все уже закончилось.\nА сейчас я немного отвлекусь от темы, чтобы ответить на пару вопросов об океанской гребле, которые, вероятно, у вас возникли. Наиболее часто задаваемый вопрос - что я там ем. Растворимые полуфабрикаты, но в основном я старалась есть сырую еду. Я выращивала ростки сои, ела фрукты и ореховые батончики, много орехов, а вообще за время путешествия я потеряла 30 фунтов (почти 14 кг). Второй вопрос -- как я там сплю. Закрыв глаза. Хаха. Я все-таки думаю, что вас интересует, что происходит с лодкой, пока я сплю? Я стараюсь планировать маршрут так, чтобы во время сна меня несло ветром или течением. Однажды меня унесло на 11 миль (18 км) в нужном направлении. А в другой раз -- на 13 миль (21 км) в сторону от цели. Не очень хороший был день. Что на мне надето? Главное -- это бейсболка, перчатки для гребли и улыбка -- или хмурый вид -- в зависимости от того, куда меня отнесло за ночь. И, конечно же, крем для загара. Сопровождает ли меня еще одна лодка? Нет, я сама по себе. Все время, пока я в океане, я практически никого не вижу. И последний вопрос -- я сумасшедшая? Тут уж судите сами.\nИтак, чем я занялась после похода через Атлантику? Я решила переплыть Тихий океан. Раньше мне казалось, что Атлантический океан -- большой. но Тихий -- очень, очень большой. Думаю, что на наших обычных географических картах мы его недооцениваем. Не уверена, были ли это англичане, кто придумал такую картинку мира, но предполагаю, что мы сделали так потому, что в этом случае мы находимся в самом центре карты. А Тихий океан разделен на две части и раскидан по краям мира. Если же посмотреть в Google Earth, Тихий океан выглядит вот так. Им покрыта почти что половина планеты. Наверху можно увидеть небольшую часть Северной Америки и кусочек Австралии там внизу. Океан действительно очень большой. 65 миллионов квадратных миль (180 млн км) И чтобы пересечь его по прямой, нужно преодолеть почти 8 тысяч миль. (почти 13 000 км) К сожалению на лодке очень редко удается плыть по прямой. К тому моменту, как я доберусь до Австралии -- если доберусь -- я должна буду в сумме пройти 9 или 10 тысяч миль. (14.5 - 16 тыс км)\nИ поскольку никому в здравом уме не придет в голову пройти мимо Гаваев без остановки, я решила разделить весь путь на три этапа. Первый блин вышел комом. В 2007 году лодку трижды перевернуло в течение 24 часов. Почти как в стиральной машине. Лодку немного покарежило, меня, впрочем, тоже. Я написала об этом в блоге. К сожалению, какой-то мачо решил, что у дамочки срыв и ее нужно спасать. Я об этом узнала только тогда, когда самолет береговых спасателей оказался надо мной. Я пыталась им сказать, чтобы они улетали. Мы спорили. я проиграла спор, и меня эвакуировали на самолете. Ужасно, было действительно ужасно. Это одно из худших ощущений в моей жизни. Меня поднимают в вертолет по веревке, а я смотрю вниз на мою маленькую верную лодку, борющуюся с 20-футовыми волнами, и думаю о том, увижу ли я ее снова. В итоге мне пришлось снарядить дорогостоящую экспедицию по спасению лодки и подождать 9 месяцев, прежде чем я смогла вернуться в океан.\nНо что еще оставалось делать? Даже если 9 раз не получилось, надо попробовать десятый. И на следующий год я поплыла снова и в этот раз благополучно достигла Гаваев. Не обошлось и без приключений. Сломалась опреснительная машина -- самая важная вещь на лодке. Она питается от солнечных панелей и превращает соленую воду в пресную. Тем не менее ей не очень полезно попадать в океанскую воду, но именно это с ней и случилось. К счастью, помощь не пришлось долго ждать.\nНеподалеку шла еще одна интересная лодка, которая занималась тем же, что и я -- пыталась донести до людей информацию об острове из мусора в северной части Тихого океана, который по размерам равен двум территориям Техаса. Его вес оценивается в 3.5 миллиона тонн, и он плавает в центре северного тихоокеанского круговорота. Возвращаясь к вышесказанному, эти люди построили свою лодку из пластикового мусора, связав 15 000 пустых бутылок в два понтона. Они плыли очень медленно. Плюс случился простой. После выхода из Лонг Бич пришлось пристать на острове Каталины, потому что крышки бутылок начали раскручиваться, и лодка стала тонуть. Так что им пришлось остановиться и закрутить все крышки на бутылках.\nИтак, у меня заканчивались запасы воды, но к счастью, наши маршруты пересеклись. У них была на исходе еда, у меня вода. Мы связались по спутниковому телефону и договорились о встрече. Нам понадобилась неделя, чтобы наконец встретиться. Я шла очень медленно, со скоростью всего каких-то жалких 1.3 узла, а им удалось разогнаться до чуть менее жалких 1.4 узлов. Мы были как змеи в брачном танце. Но в итоге нам все-таки удалось пересечься, и Джоел поймал за бортом огромную рыбу, лучше которой я ничего не ела за последние три месяца.\nК счастью, рыба, которую он выловил в тот день, была лучше той, которую он поймал за несколько недель до этого. Распотрошив первую рыбу, они нашли в ее желудке пластик. Это действительно ужасно, потому что пластик -- это не инертное вещество. Все химикаты выходят из него в ткани несчастного существа, съевшего этот пластик. А потом появляемся мы и едим то самое существо, и из него к нам попадают все токсины, которые аккумулируются и в наших телах. Так что для человеческого здоровья все это имеет большое значение.\nНо в конце концов я добралась до Гаваев живой. И год спустя стартовал второй этап путешествия через Тихий океан, от Гаваев до Таравы. В Тараве есть одна особенность: город расположен очень низко. Маленькая зеленая тарелка на горизонте. И это всегда заставляет жителей города нервничать из-за приливов. Приливы -- действительно проблема для местных. На острове нет точки выше 6 футов (2 метра) над уровнем океана. И в связи с тем, что увеличение числа погодных катаклизмов меняет климат, жители острова готовятся к тому, что еще большие волны обойдут береговые рифы и загрязнят источники пресной воды. Я встречалась там с президентом, который рассказал мне о своей стратегии ухода людей из страны. Он считает, что в течение ближайших 50 лет 100 тысяч людей, которые сейчас там живут, будут вынуждены переехать в Новую Зеландию или Австралию. И я задумалась о том, что если бы Англия должна была исчезнуть под волнами. Что те места, где я родилась, ходила в школу, вышла замуж, все эти места просто бы навсегда исчезли -- я бы буквально почувствовала, что у меня земля ушла из под ног.\nСовсем скоро я попытаюсь добраться до Австралии. Если все получится, я стану первой женщиной, которая в одиночку пересечет Тихий океан на весельной лодке. И я хочу использовать этот факт, чтобы рассказать людям об экологических проблемах, дать океану человеческое лицо. Переход через Атлантику стал путешествием внутри себя, способом раскрыть свои возможности. Возможно, Тихий океан станет путешествием во вне, способом понять, как я могу использовать свой выбор карьеры для того, чтобы принести пользу миру, и взять все то, чему я научилась за это время, и применить к той ситуации, в которой человечество находится сейчас.\nМне кажется, есть три основных момента. Первый касается оправданий, которые мы для себя находим. В течение долгого времени я говорила себе, что приключения не для меня, потому что я ниже 6 футов, я не спортивная и у меня нет бороды. А потом все изменилось. Я узнала, что человек может пересечь океан на весельной лодке. Я даже встретила одну из тех людей, и она была той же комплекции, что и я. И несмотря на то, что я не стала выше, не отрастила бороду, что-то изменилось, мой внутренний диалог изменился. Сейчас точка зрения, которую мы все признаем, заключается в том, что нам все это нужно, что нужна нефть. Но что если мы просто поменяем это мнение? Ведь есть альтернативы, и есть свобода воли, чтобы выбрать именно эти альтернативы -- рациональные -- для создания более экологичного будущего.\nВторой момент -- теория малых дел. Мы можем думать, что все, что делаем лично мы, -- это капля в море, что глобально ничего не меняется. На самом деле это не так. Вообще тот бардак, который творится сейчас, произошел не из-за больших катастроф. Конечно, были и разливы нефти, как в результате аварии танкера Exxon Valdez, был и Чернобыль. но основная часть накопилась из-за неправильных решений миллиардов людей изо дня в день и из года в год. И точно так же мы можем поменять курс. Мы можем начать принимать более правильные, мудрые, рациональные решения. И когда мы начнем так поступать, нас станет много. Все, что мы делаем, оставляет след, как рябь на воде. Другие люди увидят, если, например, в очереди в магазине вы достанете многоразовую сумку для покупок. Если мы все начнем так поступать, мы можем сделать так, что в обществе будет не принято использовать пластиковые пакеты на кассах. Просто пример. Это мировое сообщество.\nИ третий момент. Он о принятии ответственности. Так много раз я хотела, чтобы кто-то сделал меня счастливой. Мне казалось, что если у меня будет правильный дом или правильная машина или правильный мужчина рядом, я могу стать счастливой. А затем, когда я написала тот самый некролог, я немного выросла в тот момент и поняла, что должна сама создавать свое будущее. Я не могу просто пассивно ждать, что счастье придет и найдет меня. Думаю, я эколог--эгоист. я планирую заниматься всем этим довольно долго, и когда мне стукнет 90, я хочу быть счастливой и здоровой. Но очень сложно быть счастливой на планете, страдающей от голода и засухи. Очень сложно быть счастливой на планете, на которой мы сами отравили и землю, и воду, и воздух.\nИтак, я планирую начать новый проект, который будет называться Эко--Герои. Идея заключается в том, что все Эко--герои будут каждый день записывать хотя бы один экологичный поступок. Это будет часть общей игры. Мы сделаем для этого приложение для iPhone. Мы хотим попытаться рассказать людям, потому что, конечно же, замена лампочки не изменит мир, но само отношение и знание, которое побуждает вас заменить лампочку или взять многоразовую чашку для кофе -- они и изменят мир.\nЯ действительно верю в то, что мы живем в очень важное время. У нас есть выбор. Свободная воля -- наше благословение и проклятие. Мы можем сделать выбор в пользу экологичного будущего. И мы сможем оказаться в нем, если поднажмем все вместе и пойдем вперед шаг за шагом.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Roz Savage: Why I'm rowing across the Pacific
TED Talk Subtitles and Transcript: Five years ago, Roz Savage quit her high-powered London job to become an ocean rower. She's crossed the Atlantic solo, and just started the third leg of a Pacific solo row, the first for a woman. Why does she do it? Hear her reasons, both deeply personal and urgently activist.
Hi, my name is Roz Savage and I row across oceans. Four years ago, I rowed solo across the Atlantic, and since then, I've done two out of three stages across the Pacific, from San Francisco to Hawaii and from Hawaii to Kiribati. And tomorrow, I'll be leaving this boat to fly back to Kiribati to continue with the third and final stage of my row across the Pacific. Cumulatively, I will have rowed over 8,000 miles, taken over three million oar strokes and spent more than 312 days alone on the ocean on a 23 foot rowboat. This has given me a very special relationship with the ocean. We have a bit of a love/hate thing going on. I feel a bit about it like I did about a very strict math teacher that I once had at school. I didn't always like her, but I did respect her, and she taught me a heck of a lot. So today I'd like to share with you some of my ocean adventures and tell you a little bit about what they've taught me, and how I think we can maybe take some of those lessons and apply them to this environmental challenge that we face right now.
Now, some of you might be thinking, "Hold on a minute. She doesn't look very much like an ocean rower. Isn't she meant to be about this tall and about this wide and maybe look a bit more like these guys?" You'll notice, they've all got something that I don't. Well, I don't know what you're thinking, but I'm talking about the beards. (Laughter) And no matter how long I've spent on the ocean, I haven't yet managed to muster a decent beard, and I hope that it remains that way.
For a long time, I didn't believe that I could have a big adventure. The story that I told myself was that adventurers looked like this. I didn't look the part. I thought there were them and there were us, and I was not one of them. So for 11 years, I conformed. I did what people from my kind of background were supposed to do. I was working in an office in London as a management consultant. And I think I knew from day one that it wasn't the right job for me. But that kind of conditioning just kept me there for so many years, until I reached my mid-30s and I thought, "You know, I'm not getting any younger. I feel like I've got a purpose in this life, and I don't know what it is, but I'm pretty certain that management consultancy is not it.
So, fast forward a few years. I'd gone through some changes. To try and answer that question of, "What am I supposed to be doing with my life?" I sat down one day and wrote two versions of my own obituary, the one that I wanted, a life of adventure, and the one that I was actually heading for which was a nice, normal, pleasant life, but it wasn't where I wanted to be by the end of my life. I wanted to live a life that I could be proud of. And I remember looking at these two versions of my obituary and thinking, "Oh boy, I'm on totally the wrong track here. If I carry on living as I am now, I'm just not going to end up where I want to be in five years, or 10 years, or at the end of my life." I made a few changes, let go of some loose trappings of my old life, and through a bit of a leap of logic, decided to row across the Atlantic Ocean.
(Laughter)
The Atlantic Rowing Race runs from the Canaries to Antigua, it's about 3,000 miles, and it turned out to be the hardest thing I had ever done. Sure, I had wanted to get outside of my comfort zone, but what I'd sort of failed to notice was that getting out of your comfort zone is, by definition, extremely uncomfortable. And my timing was not great either: 2005, when I did the Atlantic, was the year of Hurricane Katrina. There were more tropical storms in the North Atlantic than ever before, since records began. And pretty early on, those storms started making their presence known.
All four of my oars broke before I reached halfway across. Oars are not supposed to look like this. But what can you do? You're in the middle of the ocean. Oars are your only means of propulsion. So I just had to look around the boat and figure out what I was going to use to fix up these oars so that I could carry on. So I found a boat hook and my trusty duct tape and splintered the boat hook to the oars to reinforce it. Then, when that gave out, I sawed the wheel axles off my spare rowing seat and used those. And then when those gave out, I cannibalized one of the broken oars. I'd never been very good at fixing stuff when I was living my old life, but it's amazing how resourceful you can become when you're in the middle of the ocean and there's only one way to get to the other side.
And the oars kind of became a symbol of just in how many ways I went beyond what I thought were my limits. I suffered from tendinitis on my shoulders and saltwater sores on my bottom. I really struggled psychologically, totally overwhelmed by the scale of the challenge, realizing that, if I carried on moving at two miles an hour, 3,000 miles was going to take me a very, very long time. There were so many times when I thought I'd hit that limit, but had no choice but to just carry on and try and figure out how I was going to get to the other side without driving myself crazy.
And eventually after 103 days at sea, I arrived in Antigua. I don't think I've ever felt so happy in my entire life. It was a bit like finishing a marathon and getting out of solitary confinement and winning an Oscar all rolled into one. I was euphoric. And to see all the people coming out to greet me and standing along the cliff tops and clapping and cheering, I just felt like a movie star. It was absolutely wonderful. And I really learned then that, the bigger the challenge, the bigger the sense of achievement when you get to the end of it.
So this might be a good moment to take a quick time-out to answer a few FAQs about ocean rowing that might be going through your mind. Number one that I get asked: What do you eat? A few freeze-dried meals, but mostly I try and eat much more unprocessed foods. So I grow my own beansprouts. I eat fruits and nut bars, a lot of nuts. And generally arrive about 30 pounds lighter at the other end. Question number two: How do you sleep? With my eyes shut. Ha-ha. I suppose what you mean is: What happens to the boat while I'm sleeping? Well, I plan my route so that I'm drifting with the winds and the currents while I'm sleeping. On a good night, I think my best ever was 11 miles in the right direction. Worst ever, 13 miles in the wrong direction. That's a bad day at the office. What do I wear? Mostly, a baseball cap, rowing gloves and a smile -- or a frown, depending on whether I went backwards overnight -- and lots of sun lotion. Do I have a chase boat? No I don't. I'm totally self-supporting out there. I don't see anybody for the whole time that I'm at sea, generally. And finally: Am I crazy? Well, I leave that one up to you to judge.
So, how do you top rowing across the Atlantic? Well, naturally, you decide to row across the Pacific. Well, I thought the Atlantic was big, but the Pacific is really, really big. I think we tend to do it a little bit of a disservice in our usual maps. I don't know for sure that the Brits invented this particular view of the world, but I suspect we might have done so: we are right in the middle, and we've cut the Pacific in half and flung it to the far corners of the world. Whereas if you look in Google Earth, this is how the Pacific looks. It pretty much covers half the planet. You can just see a little bit of North America up here and a sliver of Australia down there. It is really big -- 65 million square miles -- and to row in a straight line across it would be about 8,000 miles. Unfortunately, ocean rowboats very rarely go in a straight line. By the time I get to Australia, if I get to Australia, I will have rowed probably nine or 10,000 miles in all.
So, because nobody in their straight mind would row straight past Hawaii without dropping in, I decided to cut this very big undertaking into three segments. The first attempt didn't go so well. In 2007, I did a rather involuntary capsize drill three times in 24 hours. A bit like being in a washing machine. Boat got a bit dinged up, so did I. I blogged about it. Unfortunately, somebody with a bit of a hero complex decided that this damsel was in distress and needed saving. The first I knew about this was when the Coast Guard plane turned up overhead. I tried to tell them to go away. We had a bit of a battle of wills. I lost and got airlifted. Awful, really awful. It was one of the worst feelings of my life, as I was lifted up on that winch line into the helicopter and looked down at my trusty little boat rolling around in the 20 foot waves and wondering if I would ever see her again. So I had to launch a very expensive salvage operation and then wait another nine months before I could get back out onto the ocean again.
But what do you do? Fall down nine times, get up 10. So, the following year, I set out and, fortunately, this time made it safely across to Hawaii. But it was not without misadventure. My watermaker broke, only the most important piece of kit that I have on the boat. Powered by my solar panels, it sucks in saltwater and turns it into freshwater. But it doesn't react very well to being immersed in ocean, which is what happened to it. Fortunately, help was at hand.
There was another unusual boat out there at the same time, doing as I was doing, bringing awareness to the North Pacific Garbage Patch, that area in the North Pacific about twice the size of Texas, with an estimated 3.5 million tons of trash in it, circulating at the center of that North Pacific Gyre. So, to make the point, these guys had actually built their boat out of plastic trash, 15,000 empty water bottles latched together into two pontoons. They were going very slowly. Partly, they'd had a bit of a delay. They'd had to pull in at Catalina Island shortly after they left Long Beach because the lids of all the water bottles were coming undone, and they were starting to sink. So they'd had to pull in and do all the lids up.
But, as I was approaching the end of my water reserves, luckily, our courses were converging. They were running out of food; I was running out of water. So we liaised by satellite phone and arranged to meet up. And it took about a week for us to actually gradually converge. I was doing a pathetically slow speed of about 1.3 knots, and they were doing only marginally less pathetic speed of about 1.4: it was like two snails in a mating dance. But, eventually, we did manage to meet up and Joel hopped overboard, caught us a beautiful, big mahi-mahi, which was the best food I'd had in, ooh, at least three months.
Fortunately, the one that he caught that day was better than this one they caught a few weeks earlier. When they opened this one up, they found its stomach was full of plastic. And this is really bad news because plastic is not an inert substance. It leaches out chemicals into the flesh of the poor critter that ate it, and then we come along and eat that poor critter, and we get some of the toxins accumulating in our bodies as well. So there are very real implications for human health.
I eventually made it to Hawaii still alive. And, the following year, set out on the second stage of the Pacific, from Hawaii down to Tarawa. And you'll notice something about Tarawa; it is very low-lying. It's that little green sliver on the horizon, which makes them very nervous about rising oceans. This is big trouble for these guys. They've got no points of land more than about six feet above sea level. And also, as an increase in extreme weather events due to climate change, they're expecting more waves to come in over the fringing reef, which will contaminate their fresh water supply. I had a meeting with the president there, who told me about his exit strategy for his country. He expects that within the next 50 years, the 100,000 people that live there will have to relocate to New Zealand or Australia. And that made me think about how would I feel if Britain was going to disappear under the waves; if the places where I'd been born and gone to school and got married, if all those places were just going to disappear forever. How, literally, ungrounded that would make me feel.
Very shortly, I'll be setting out to try and get to Australia, and if I'm successful, I'll be the first woman ever to row solo all the way across the Pacific. And I try to use this to bring awareness to these environmental issues, to bring a human face to the ocean. If the Atlantic was about my inner journey, discovering my own capabilities, maybe the Pacific has been about my outer journey, figuring out how I can use my interesting career choice to be of service to the world, and to take some of those things that I've learned out there and apply them to the situation that humankind now finds itself in.
I think there are probably three key points here. The first one is about the stories that we tell ourselves. For so long, I told myself that I couldn't have an adventure because I wasn't six foot tall and athletic and bearded. And then that story changed. I found out that people had rowed across oceans. I even met one of them and she was just about my size. So even though I didn't grow any taller, I didn't sprout a beard, something had changed: My interior dialogue had changed. At the moment, the story that we collectively tell ourselves is that we need all this stuff, that we need oil. But what about if we just change that story? We do have alternatives, and we have the power of free will to choose those alternatives, those sustainable ones, to create a greener future.
The second point is about the accumulation of tiny actions. We might think that anything that we do as an individual is just a drop in the ocean, that it can't really make a difference. But it does. Generally, we haven't got ourselves into this mess through big disasters. Yes, there have been the Exxon Valdezes and the Chernobyls, but mostly it's been an accumulation of bad decisions by billions of individuals, day after day and year after year. And, by the same token, we can turn that tide. We can start making better, wiser, more sustainable decisions. And when we do that, we're not just one person. Anything that we do spreads ripples. Other people will see if you're in the supermarket line and you pull out your reusable grocery bag. Maybe if we all start doing this, we can make it socially unacceptable to say yes to plastic in the checkout line. That's just one example. This is a world-wide community.
The other point: It's about taking responsibility. For so much of my life, I wanted something else to make me happy. I thought if I had the right house or the right car or the right man in my life, then I could be happy. But when I wrote that obituary exercise, I actually grew up a little bit in that moment and realized that I needed to create my own future. I couldn't just wait passively for happiness to come and find me. And I suppose I'm a selfish environmentalist. I plan on being around for a long time, and when I'm 90 years old, I want to be happy and healthy. And it's very difficult to be happy on a planet that's racked with famine and drought. It's very difficult to be healthy on a planet where we've poisoned the earth and the sea and the air.
So, shortly, I'm going to be launching a new initiative called Eco-Heroes. And the idea here is that all our Eco-Heroes will log at least one green deed every day. It's meant to be a bit of a game. We're going to make an iPhone app out of it. We just want to try and create that awareness because, sure, changing a light bulb isn't going to change the world, but that attitude, that awareness that leads you to change the light bulb or take your reusable coffee mug, that is what could change the world.
I really believe that we stand at a very important point in history. We have a choice. We've been blessed, or cursed, with free will. We can choose a greener future, and we can get there if we all pull together to take it one stroke at a time.
Thank you.
(Applause)
|
Роуз Сэведж: Зачем я пересекла Тихий океан на лодке
TED Talk Subtitles and Transcript: 2 года назад Роуз Сэведж оставила высокий пост в Лондоне, чтобы заняться океанской греблей. Она самостоятельно пересекла Атлантический океан и на этой неделе отправляется в третью часть своего одиночного путешествия через Тихий, что никогда до нее не удавалось женщине. Зачем она это делает? Послушайте ее историю -- очень личную и очень мотивирующую.
Добрый день, меня зовут Роуз Сэведж, и я занимаюсь океанской греблей. Четыре года назад я в одиночку пересекла Атлантический океан, и с тех пор прошла уже два этапа из трех путешествия через Тихий океан, от Сан-Франциско до Гавайев и от Гавайев до Кирибати. Завтра я покидаю эту лодку и полечу обратно в Кирибати чтобы начать третий -- и последний -- этап своего путешествия через Тихий океан. Всего я планирую проплыть больше 8 000 миль (почти 13 000 км), сделать больше 3 миллионов взмахов веслами и провести более 312 дней в одиночестве в океане на 23 футовой весельной лодке. Мои отношения с океаном можно назвать особыми. Есть и любовь, и ненависть. Океан немного напоминает мою школьную учительницу математики. Она мне не всегда нравилась, но я ее уважала. И она очень многое мне дала. Сегодня я хочу рассказать вам о своих приключениях и о том, чему они меня научили, а еще о том, как то, чему я научилась за это время, можно использовать для решения экологических проблем, с которыми мы сейчас сталкиваемся.
Наверное, кто-то из вас подумал: Постойте, она ведь не похожа на гребчиху! Она должна быть такой вот высокой, вот такой мощной и быть похожей на людей с одного из этих фото. Наверное, вы уже заметили, что у всех у них есть то, чего нет у меня. Не знаю, о чем вы подумали, а я говорила о бороде. И неважно, сколько времени я проведу в океане, хоть сколько-нибудь приличной бороды мне не видать. И надеюсь, в этом плане ничего не изменится.
очень долго я не верила, что меня ждет большое приключение. Я всегда говорила себе, что люди, с которыми происходят приключения, выглядят вот так. Я, в общем-то, на них не похожа. Мне всегда казалось, что есть ОНИ, и есть МЫ, и к НИМ я не принадлежала. В течение 11 лет я занималась тем. что пыталась "соответствовать". Я делала как раз то, что делали все остальные с похожей биографией. Я работала в консалтинге в Лондоне. И, думаю, с самого начала осознавала, что эта работа не по мне. Но тем неменее столько лет продолжала ей заниматься, пока не поняла, что мне уже за тридцать, и я не молодею. Я чувствовала, что в моей жизни есть цель, а я не знаю, в чем она, но практически полностью уверена, что она не в работе в консалтинге.
И вот, спустя несколько лет, я изменилась, чтобы попытаться ответить на тот самый вопрос: как мне жить дальше? Однажды я села и написала две версии своего некролога, в первой была жизнь, полная приключений, но вторая казалась более вероятной -- в ней была описана хорошая, обычная, приятная жизнь, но я бы не хотела прожить такую жизнь. Я хотела гордиться своей жизнью. И я помню , как смотрела на две версии некролога и думала: "Боже, я выбрала абсолютно не тот путь. Если я сейчас ничего не поменяю, у меня не получится стать тем, кем я хочу стать через 5 или 10 лет или даже до конца своих дней." И я начала менять свою жизнь, отпустила то, что меня сдерживало раньше, немного подумала и решила пересечь Атлантический океан на весельной лодке.
(Смех в зале)
Переход через Атлантику начинается на Канарских островах и заканчивается на Антигуа. Расстояние около 3000 миль. (примерно 5000 км) Этот переход оказался самым сложным поступком в моей жизни. Безусловно, я хотела выйти из так называемой "зоны комфорта", но мне не удалось заметит, что выход из "зоны комфорта" по определению весьма некомфортен. Времю которую я выбрала также нельзя назвать замечательным. В 2005 году, когда я пересекала Атлантику, случился ураган Катрина. Количество штормов в северной части Атлантики в тот год было максимальным за всю историю наблюдений. Я ощутила это практически с самого начала.
Еще до того, как я проделала половину пути, сломались все 4 весла. Весла на самом деле выглядят не так. Но что я могла сделать, находясь посреди океана? Только весло может заставить лодку двигаться вперед. Так что мне пришлось оглядеться по сторонам и найти что-нибудь, чтобы починить весла и продолжать плыть. Так что я нашла багор и хороший скотч и примотала багор к веслам, чтобы укрепить сломанное место. Когда это не сработало, я отпилила ось запасного сидения и использовала ее. Когда и это не сработало, я разобрала одно из сломанных весел. Починка вещей никогда не была моей сильной стороной в той, прошлой жизни. И поразительно, насколько находчивым можно стать, находясь посреди океана и не имея другого способа оказаться на другом берегу.
И эти весла стали для меня символом того, насколько далеко я вышла за пределы того, что считала для себя возможным раньше. У меня воспалились ткани на плечах, а от соленой воды появились язвы на ягодицах. Мне было очень тяжело психолоически, я была ошеломлена масштабом моего мероприятия и понимала, что если буду продолжать двигаться со скоростью 2 мили в час, то мне понадобится очень, очень много времени, чтобы преодолеть 3000 миль. Столько раз мне казалось, что я дошла до своих границ, но выбор был только один -- плыть дальше и пытаться понять, как я доберусь до берега и не сойду с ума.
В итоге после 103 дней в море я оказалась на Антигуа. Не думаю, что когда-либо я была счастливее за всю мою жизнь. Я как будто пробежала марафон, вышла из тюрьмы и получила Оскара -- и все в одно и то же время. Я была в эйфории. Я видела людей, которые вышли, чтобы поприветствовать меня. Они стояли на скалах и хлопали и подбадривали меня. Я чувствовала себя суперзвездой. Было изумительно. И тогда я поняла, что чем сложнее дело, тем больше чувство удовлетворения от сделанного, когда все уже закончилось.
А сейчас я немного отвлекусь от темы, чтобы ответить на пару вопросов об океанской гребле, которые, вероятно, у вас возникли. Наиболее часто задаваемый вопрос - что я там ем. Растворимые полуфабрикаты, но в основном я старалась есть сырую еду. Я выращивала ростки сои, ела фрукты и ореховые батончики, много орехов, а вообще за время путешествия я потеряла 30 фунтов (почти 14 кг). Второй вопрос -- как я там сплю. Закрыв глаза. Хаха. Я все-таки думаю, что вас интересует, что происходит с лодкой, пока я сплю? Я стараюсь планировать маршрут так, чтобы во время сна меня несло ветром или течением. Однажды меня унесло на 11 миль (18 км) в нужном направлении. А в другой раз -- на 13 миль (21 км) в сторону от цели. Не очень хороший был день. Что на мне надето? Главное -- это бейсболка, перчатки для гребли и улыбка -- или хмурый вид -- в зависимости от того, куда меня отнесло за ночь. И, конечно же, крем для загара. Сопровождает ли меня еще одна лодка? Нет, я сама по себе. Все время, пока я в океане, я практически никого не вижу. И последний вопрос -- я сумасшедшая? Тут уж судите сами.
Итак, чем я занялась после похода через Атлантику? Я решила переплыть Тихий океан. Раньше мне казалось, что Атлантический океан -- большой. но Тихий -- очень, очень большой. Думаю, что на наших обычных географических картах мы его недооцениваем. Не уверена, были ли это англичане, кто придумал такую картинку мира, но предполагаю, что мы сделали так потому, что в этом случае мы находимся в самом центре карты. А Тихий океан разделен на две части и раскидан по краям мира. Если же посмотреть в Google Earth, Тихий океан выглядит вот так. Им покрыта почти что половина планеты. Наверху можно увидеть небольшую часть Северной Америки и кусочек Австралии там внизу. Океан действительно очень большой. 65 миллионов квадратных миль (180 млн км) И чтобы пересечь его по прямой, нужно преодолеть почти 8 тысяч миль. (почти 13 000 км) К сожалению на лодке очень редко удается плыть по прямой. К тому моменту, как я доберусь до Австралии -- если доберусь -- я должна буду в сумме пройти 9 или 10 тысяч миль. (14.5 - 16 тыс км)
И поскольку никому в здравом уме не придет в голову пройти мимо Гаваев без остановки, я решила разделить весь путь на три этапа. Первый блин вышел комом. В 2007 году лодку трижды перевернуло в течение 24 часов. Почти как в стиральной машине. Лодку немного покарежило, меня, впрочем, тоже. Я написала об этом в блоге. К сожалению, какой-то мачо решил, что у дамочки срыв и ее нужно спасать. Я об этом узнала только тогда, когда самолет береговых спасателей оказался надо мной. Я пыталась им сказать, чтобы они улетали. Мы спорили. я проиграла спор, и меня эвакуировали на самолете. Ужасно, было действительно ужасно. Это одно из худших ощущений в моей жизни. Меня поднимают в вертолет по веревке, а я смотрю вниз на мою маленькую верную лодку, борющуюся с 20-футовыми волнами, и думаю о том, увижу ли я ее снова. В итоге мне пришлось снарядить дорогостоящую экспедицию по спасению лодки и подождать 9 месяцев, прежде чем я смогла вернуться в океан.
Но что еще оставалось делать? Даже если 9 раз не получилось, надо попробовать десятый. И на следующий год я поплыла снова и в этот раз благополучно достигла Гаваев. Не обошлось и без приключений. Сломалась опреснительная машина -- самая важная вещь на лодке. Она питается от солнечных панелей и превращает соленую воду в пресную. Тем не менее ей не очень полезно попадать в океанскую воду, но именно это с ней и случилось. К счастью, помощь не пришлось долго ждать.
Неподалеку шла еще одна интересная лодка, которая занималась тем же, что и я -- пыталась донести до людей информацию об острове из мусора в северной части Тихого океана, который по размерам равен двум территориям Техаса. Его вес оценивается в 3.5 миллиона тонн, и он плавает в центре северного тихоокеанского круговорота. Возвращаясь к вышесказанному, эти люди построили свою лодку из пластикового мусора, связав 15 000 пустых бутылок в два понтона. Они плыли очень медленно. Плюс случился простой. После выхода из Лонг Бич пришлось пристать на острове Каталины, потому что крышки бутылок начали раскручиваться, и лодка стала тонуть. Так что им пришлось остановиться и закрутить все крышки на бутылках.
Итак, у меня заканчивались запасы воды, но к счастью, наши маршруты пересеклись. У них была на исходе еда, у меня вода. Мы связались по спутниковому телефону и договорились о встрече. Нам понадобилась неделя, чтобы наконец встретиться. Я шла очень медленно, со скоростью всего каких-то жалких 1.3 узла, а им удалось разогнаться до чуть менее жалких 1.4 узлов. Мы были как змеи в брачном танце. Но в итоге нам все-таки удалось пересечься, и Джоел поймал за бортом огромную рыбу, лучше которой я ничего не ела за последние три месяца.
К счастью, рыба, которую он выловил в тот день, была лучше той, которую он поймал за несколько недель до этого. Распотрошив первую рыбу, они нашли в ее желудке пластик. Это действительно ужасно, потому что пластик -- это не инертное вещество. Все химикаты выходят из него в ткани несчастного существа, съевшего этот пластик. А потом появляемся мы и едим то самое существо, и из него к нам попадают все токсины, которые аккумулируются и в наших телах. Так что для человеческого здоровья все это имеет большое значение.
Но в конце концов я добралась до Гаваев живой. И год спустя стартовал второй этап путешествия через Тихий океан, от Гаваев до Таравы. В Тараве есть одна особенность: город расположен очень низко. Маленькая зеленая тарелка на горизонте. И это всегда заставляет жителей города нервничать из-за приливов. Приливы -- действительно проблема для местных. На острове нет точки выше 6 футов (2 метра) над уровнем океана. И в связи с тем, что увеличение числа погодных катаклизмов меняет климат, жители острова готовятся к тому, что еще большие волны обойдут береговые рифы и загрязнят источники пресной воды. Я встречалась там с президентом, который рассказал мне о своей стратегии ухода людей из страны. Он считает, что в течение ближайших 50 лет 100 тысяч людей, которые сейчас там живут, будут вынуждены переехать в Новую Зеландию или Австралию. И я задумалась о том, что если бы Англия должна была исчезнуть под волнами. Что те места, где я родилась, ходила в школу, вышла замуж, все эти места просто бы навсегда исчезли -- я бы буквально почувствовала, что у меня земля ушла из под ног.
Совсем скоро я попытаюсь добраться до Австралии. Если все получится, я стану первой женщиной, которая в одиночку пересечет Тихий океан на весельной лодке. И я хочу использовать этот факт, чтобы рассказать людям об экологических проблемах, дать океану человеческое лицо. Переход через Атлантику стал путешествием внутри себя, способом раскрыть свои возможности. Возможно, Тихий океан станет путешествием во вне, способом понять, как я могу использовать свой выбор карьеры для того, чтобы принести пользу миру, и взять все то, чему я научилась за это время, и применить к той ситуации, в которой человечество находится сейчас.
Мне кажется, есть три основных момента. Первый касается оправданий, которые мы для себя находим. В течение долгого времени я говорила себе, что приключения не для меня, потому что я ниже 6 футов, я не спортивная и у меня нет бороды. А потом все изменилось. Я узнала, что человек может пересечь океан на весельной лодке. Я даже встретила одну из тех людей, и она была той же комплекции, что и я. И несмотря на то, что я не стала выше, не отрастила бороду, что-то изменилось, мой внутренний диалог изменился. Сейчас точка зрения, которую мы все признаем, заключается в том, что нам все это нужно, что нужна нефть. Но что если мы просто поменяем это мнение? Ведь есть альтернативы, и есть свобода воли, чтобы выбрать именно эти альтернативы -- рациональные -- для создания более экологичного будущего.
Второй момент -- теория малых дел. Мы можем думать, что все, что делаем лично мы, -- это капля в море, что глобально ничего не меняется. На самом деле это не так. Вообще тот бардак, который творится сейчас, произошел не из-за больших катастроф. Конечно, были и разливы нефти, как в результате аварии танкера Exxon Valdez, был и Чернобыль. но основная часть накопилась из-за неправильных решений миллиардов людей изо дня в день и из года в год. И точно так же мы можем поменять курс. Мы можем начать принимать более правильные, мудрые, рациональные решения. И когда мы начнем так поступать, нас станет много. Все, что мы делаем, оставляет след, как рябь на воде. Другие люди увидят, если, например, в очереди в магазине вы достанете многоразовую сумку для покупок. Если мы все начнем так поступать, мы можем сделать так, что в обществе будет не принято использовать пластиковые пакеты на кассах. Просто пример. Это мировое сообщество.
И третий момент. Он о принятии ответственности. Так много раз я хотела, чтобы кто-то сделал меня счастливой. Мне казалось, что если у меня будет правильный дом или правильная машина или правильный мужчина рядом, я могу стать счастливой. А затем, когда я написала тот самый некролог, я немного выросла в тот момент и поняла, что должна сама создавать свое будущее. Я не могу просто пассивно ждать, что счастье придет и найдет меня. Думаю, я эколог--эгоист. я планирую заниматься всем этим довольно долго, и когда мне стукнет 90, я хочу быть счастливой и здоровой. Но очень сложно быть счастливой на планете, страдающей от голода и засухи. Очень сложно быть счастливой на планете, на которой мы сами отравили и землю, и воду, и воздух.
Итак, я планирую начать новый проект, который будет называться Эко--Герои. Идея заключается в том, что все Эко--герои будут каждый день записывать хотя бы один экологичный поступок. Это будет часть общей игры. Мы сделаем для этого приложение для iPhone. Мы хотим попытаться рассказать людям, потому что, конечно же, замена лампочки не изменит мир, но само отношение и знание, которое побуждает вас заменить лампочку или взять многоразовую чашку для кофе -- они и изменят мир.
Я действительно верю в то, что мы живем в очень важное время. У нас есть выбор. Свободная воля -- наше благословение и проклятие. Мы можем сделать выбор в пользу экологичного будущего. И мы сможем оказаться в нем, если поднажмем все вместе и пойдем вперед шаг за шагом.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Lauren Zalaznick: The conscience of television\nTED Talk Subtitles and Transcript: TV executive Lauren Zalaznick thinks deeply about pop television. Sharing results of a bold study that tracks attitudes against TV ratings over five decades, she makes a case that television reflects who we truly are -- in ways we might not have expected.\nI want to say that really and truly, after these incredible speeches and ideas that are being spread, I am in the awkward position of being here to talk to you today about television. So most everyone watches TV. We like it. We like some parts of it. Here in America, people actually love TV. The average American watches TV for almost 5 hours a day. Okay? Now I happen to make my living these days in television, so for me, that's a good thing. But a lot of people don't love it so much. They, in fact, berate it. They call it stupid, and worse, believe me. My mother, growing up, she called it the \"idiot box.\"\nBut my idea today is not to debate whether there's such a thing as good TV or bad TV; my idea today is to tell you that I believe television has a conscience. So why I believe that television has a conscience is that I actually believe that television directly reflects the moral, political, social and emotional need states of our nation -- that television is how we actually disseminate our entire value system. So all these things are uniquely human, and they all add up to our idea of conscience.\nNow today, we're not talking about good and bad TV. We're talking about popular TV. We're talking about top-10 Nielsen-rated shows over the course of 50 years. How do these Nielsen ratings reflect not just what you've heard about, which is the idea of our social, collective unconscious, but how do these top-10 Nielsen-rated shows over 50 years reflect the idea of our social conscience? How does television evolve over time, and what does this say about our society?\nNow speaking of evolution, from basic biology, you probably remember that the animal kingdom, including humans, have four basic primal instincts. You have hunger; you have sex; you have power; and you have the urge for acquisitiveness. As humans, what's important to remember is that we've developed, we've evolved over time to temper, or tame, these basic animal instincts. We have the capacity to laugh and cry. We feel awe, we feel pity. That is separate and apart from the animal kingdom. The other thing about human beings is that we love to be entertained. We love to watch TV. This is something that clearly separates us from the animal kingdom. Animals might love to play, but they don't love to watch.\nSo I had an ambition to discover what could be understood from this uniquely human relationship between television programs and the human conscious. Why has television entertainment evolved the way it has? I kind of think of it as this cartoon devil or angel sitting on our shoulders. Is television literally functioning as our conscience, tempting us and rewarding us at the same time?\nSo to begin to answer these questions, we did a research study. We went back 50 years to the 1959/1960 television season. We surveyed the top-20 Nielsen shows every year for 50 years -- a thousand shows. We talked to over 3,000 individuals -- almost 3,600 -- aged 18 to 70, and we asked them how they felt emotionally. How did you feel watching every single one of these shows? Did you feel a sense of moral ambiguity? Did you feel outrage? Did you laugh? What did this mean for you? So to our global TED audiences, I want to say that this was a U.S. sample. But as you can see, these emotional need states are truly universal. And on a factual basis, over 80 percent of the U.S.'s most popular shows are exported around the world. So I really hope our global audiences can relate.\nTwo acknowledgments before our first data slide: For inspiring me to even think about the idea of conscience and the tricks that conscience can play on us on a daily basis, I thank legendary rabbi, Jack Stern. And for the way in which I'm going to present the data, I want to thank TED community superstar Hans Rosling, who you may have just seen.\nOkay, here we go. So here you see, from 1960 to 2010, the 50 years of our study. Two things we're going to start with -- the inspiration state and the moral ambiguity state, which, for this purpose, we defined inspiration as television shows that uplift me, that make me feel much more positive about the world. Moral ambiguity are televisions shows in which I don't understand the difference between right and wrong. As we start, you see in 1960 inspiration is holding steady. That's what we're watching TV for. Moral ambiguity starts to climb. Right at the end of the 60s, moral ambiguity is going up, inspiration is kind of on the wane. Why? The Cuban Missile Crisis, JFK is shot, the Civil Rights movement, race riots, the Vietnam War, MLK is shot, Bobby Kennedy is shot, Watergate. Look what happens. In 1970, inspiration plummets. Moral ambiguity takes off. They cross, but Ronald Reagan, a telegenic president, is in office. It's trying to recover. But look, it can't: AIDS, Iran-Contra, the Challenger disaster, Chernobyl. Moral ambiguity becomes the dominant meme in television from 1990 for the next 20 years.\nTake a look at this. This chart is going to document a very similar trend. But in this case, we have comfort -- the bubble in red -- social commentary and irreverence in blue and green. Now this time on TV you have \"Bonanza,\" don't forget, you have \"Gunsmoke,\" you have \"Andy Griffith,\" you have domestic shows all about comfort. This is rising. Comfort stays whole. Irreverence starts to rise. Social commentary is all of a sudden spiking up. You get to 1969, and look what happens. You have comfort, irreverence, and social commentary, not only battling it out in our society, but you literally have two establishment shows -- \"Gunsmoke\" and \"Gomer Pyle\" -- in 1969 are the number-two- and number-three-rated television shows. What's number one? The socially irreverent hippie show, \"Rowan and Martin's Laugh-In.\" They're all living together, right. Viewers had responded dramatically.\nLook at this green spike in 1966 to a bellwether show. When you guys hear this industry term, a breakout hit, what does that mean? It means in the 1966 television season, The \"Smothers Brothers\" came out of nowhere. This was the first show that allowed viewers to say, \"My God, I can comment on how I feel about the Vietnam War, about the presidency, through television?\" That's what we mean by a breakout show.\nSo then, just like the last chart, look what happens. In 1970, the dam bursts. The dam bursts. Comfort is no longer why we watch television. Social commentary and irreverence rise throughout the 70s. Now look at this. The 70s means who? Norman Lear. You have \"All in the Family,\" \"Sanford and Son,\" and the dominant show -- in the top-10 for the entire 70s -- \"MAS*H.\" In the entire 50 years of television that we studied, seven of 10 shows ranked most highly for irreverence appeared on air during the Vietnam War, five of the top-10 during the Nixon administration. Only one generation, 20 years in, and we discovered, Wow! TV can do that? It can make me feel this? It can change us? So to this very, very savvy crowd, I also want to note the digital folks did not invent disruptive. Archie Bunker was shoved out of his easy chair along with the rest of us 40 years ago.\nThis is a quick chart. Here's another attribute: fantasy and imagination, which are shows defined as, \"takes me out of my everyday realm\" and \"makes me feel better.\" That's mapped against the red dot, unemployment, which is a simple Bureau of Labor Department statistic. You'll see that every time fantasy and imagination shows rise, it maps to a spike in unemployment. Do we want to see shows about people saving money and being unemployed? No. In the 70s you have the bellwether show \"The Bionic Woman\" that rocketed into the top-10 in 1973, followed by the \"Six Million-Dollar Man\" and \"Charlie's Angels.\" Another spike in the 1980s -- another spike in shows about control and power. What were those shows? Glamorous and rich. \"Dallas,\" \"Fantasy Island.\" Incredible mapping of our national psyche with some hard and fast facts: unemployment.\nSo here you are, in my favorite chart, because this is our last 20 years. Whether or not you're in my business, you have surely heard or read of the decline of the thing called the three-camera sitcom and the rise of reality TV. Well, as we say in the business, X marks the spot. The 90s -- the big bubbles of humor -- we're watching \"Friends,\" \"Frasier,\" \"Cheers\" and \"Seinfeld.\" Everything's good, low unemployment. But look: X marks the spot. In 2001, the September 2001 television season, humor succumbs to judgment once and for all. Why not? We had a 2000 presidential election decided by the Supreme Court. We had the bursting of the tech bubble. We had 9/11. Anthrax becomes part of the social lexicon. Look what happens when we keep going. At the turn of the century, the Internet takes off, reality television has taken hold. What do people want in their TV then? I would have thought revenge or nostalgia. Give me some comfort; my world is falling apart. No, they want judgment. I can vote you off the island. I can keep Sarah Palin's daughter dancing. I can choose the next American Idol. You're fired. That's all great, right?\nSo as dramatically different as these television shows, pure entertainment, have been over the last 50 years -- what did I start with? -- one basic instinct remains. We're animals, we need our moms. There has not been a decade of television without a definitive, dominant TV mom. The 1950s: June Cleever in the original comfort show, \"Leave it to Beaver.\" Lucille Ball kept us laughing through the rise of social consciousness in the 60s. Maude Findlay, the epitome of the irreverent 1970s, who tackled abortion, divorce, even menopause on TV. The 1980s, our first cougar was given to us in the form of Alexis Carrington. Murphy Brown took on a vice president when she took on the idea of single parenthood. This era's mom, Bree Van de Kamp. Now I don't know if this is the devil or the angel sitting on our conscience, sitting on television's shoulders, but I do know that I absolutely love this image.\nSo to you all, the women of TEDWomen, the men of TEDWomen, the global audiences of TEDWomen, thank you for letting me present my idea about the conscience of television. But let me also thank the incredible creators who get up everyday to put their ideas on our television screens throughout all these ages of television. They give it life on television, for sure, but it's you as viewers, through your collective social consciences, that give it life, longevity, power or not.\nSo thanks very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Лорен Залазник: Сознание телевидения\nTED Talk Subtitles and Transcript: Будучи начальником на телевидении, Лорен Залазник серьезно задумывается о популярном ТВ. Рассказывая о результатах одного смелого исследования, сравнивающего установки зрителей и телевизионные рейтинги в течение более, чем пятидесяти лет, она приходит к заключению, что телевидение отражает нашу суть -- иногда неожиданным для нас образом.\nХочу сказать, что на самом деле после таких замечательных выступлений и идей, о которых здесь говорится, я нахожусь в довольно неловкой ситуации, когда мне придется говорить о телевидении. Почти все смотрят телевизор. Нам это нравится. Нам нравятся некоторые передачи. Здесь, в Америке, люди обожают смотреть телевизор. Средний американец смотрит телевизор почти 5 часов в день. Хорошо? Так уж сложилось, что в настоящий момент я работаю на телевидении, так что для меня это хорошая новость. Но многие не любят смотреть телевизор. И даже критикуют его. Называют его тупым, или даже еще чем похуже, поверьте мне. В детстве моя мама называла телевизор \"идиотским ящиком\".\nНо сегодня я здесь не для того, чтобы вести дебаты о том, есть ли такое понятие как хорошее или плохое телевидение; сегодня я буду говорить о том, что у телевидения есть сознание. Итак, я cчитаю, что у телевидения есть сознание, потому, что, на мой взгляд, телевидение непосредственно отражает моральные, политические, социальные и эмоциональные состояния нашей нации, телевидение - это то, как мы распространяем всю нашу систему ценностей. Все вышеперечисленное свойственно исключительно людям, и ведет нас к нашей идее о разуме.\nИтак, сегодня мы не будем говорить о плохом или хорошем телевидении. Мы будем говорить о популярном телевидении. Мы будем говорить о передачах, входивших в первую десятку рейтинга Нильсена на протяжении 50-ти лет. Каким образом рейтинг Нильсена отражает не только то, о чем мы когда-то слышали, что является нашим социальным, коллективным бессознательным, как передачи, входившие в десятку лучших по рейтингу Нильсена на протяжении 50 лет, отражают идею нашего общественного сознания? Как же телевидение эволюционирует, и что это говорит о нашем обществе?\nИтак, говоря об эволюции, из школьного курса биологии, вы, наверное, помните что в царстве животных, включая людей, присутствуют четыре основных истинкта. Это: голод, секс, власть, и жажда наживы. Людям важно помнить, что с развитием и эволюцией, со временем мы научились держать себя в руках, смогли обуздать эти основные животные инстинкты. Мы умеем смеяться и плакать. Мы испытываем восторг, мы чувствуем жалость. Этим мы отличаемся от всех остальных в царстве животных. Также все люди любят, чтобы их развлекали. Мы любим смотреть телевизор. Это несомненно отделяет нас от всех остальных в царстве животных. Животные могут любить играть, но они не любят смотреть.\nПоэтому мне захотелось выяснить, что может подразумевать такая чисто людская взаимосвязь между телевизионными программами и человеческим сознанием. Почему телевидение развивалось именно таким образом? Мне это представляется в виде дьявола или ангела из мультика, который сидит у нас на плечах. Неужели телевидение в буквальном смысле работает как наше сознание, соблазняя и поощряя нас одновременно?\nЧтобы ответить на эти вопросы, мы провели исследование. Мы вернулись на 50 лет назад в телевизионный сезон 1959/1960 годов. Мы изучили двадцадку лучших шоу по Нильсену за каждый год на протяжении 50 лет - это тысяча передач. Мы опросили более 3 000 человек, почти 3 600, в возрасте от 18 до 70 лет, мы спрашивали их о том, что они чувствовали. Что вы чувствовали, когда смотрели каждую из этих передач? Испытывали ли вы чувство моральной неопределенности? Чувствовали ли гнев? Смеялись? Какое это имело для вас значение? Для наших международных зрителей, я уточню, это были американские образцы. Но как вы видите, эти эмоциональные состояния универсальны. Основываясь на фактических данных, более 80% самых популярных американских передач экспортируется в другие страны. Я искренне надеюсь, что наша международная аудитория знает, о чем идет речь.\nХотель бы выразить благодарность двум людям прежде, чем мы перейдем к первому слайду с данными: За вдохновение даже задуматься об идее сознания и трюках, которые наш разум проделывает с нами каждый день, я благодарю легендарного раввина, Джека Стерна. А за то, как я представляю данные здесь, хотелось бы поблагодарить Ганса Рослинга - звезду первой величины TED-cообщества, возможно вы его только что видели.\nИтак, начнем. Здесь представлены - с 1960 по 2010 год - все 50 лет, которые мы изучали. Начнем с двух вещей: вдохновения и моральной неопределенности. В нашем случае под вдохновением мы понимаем телепередачи, поднимающие настроение, настраивающие на позитивный лад. Моральная неопределенность - это телепередачи, в которых непонятна разница между добром и злом. Теперь начнем, и, сразу же становится видно, что в 1960 году вдохновение держит стабильно высокие позиции. Для этого мы и смотрим телевизор. Моральная неопределенность начинает расти. Сразу же в конце 60-х, моральная неопределенность поднимается вверх, вдохновение идет на спад. Почему? Карибский кризис, убит Джон Ф. Кеннеди, движение за гражданские права в США, расовые бунты, война во Вьетнаме, убит Мартин Лютер Кинг, убит сенатор Бобби Кеннеди, Уотергейтский скандал. Посмотрите, что происходит. В 1970 году вдохновение резко падает. Моральная неопределенность взлетает вверх. Они пересекаются, но у власти находится Рональд Рейган, президент, который хорошо смотрится на экране. Кажется, ситуация налаживается. Но, посмотрите, нет, никак: СПИД, скандал Иран-контрас, катастрофа Челленджера, Чернобыль. Моральная неопределенность становится доминирующей темой на телевидении, начиная с 1990 года и на следующие 20 лет.\nВзгляните сюда. Этот график отражает аналогичную тенденцию. В данном случае спокойствие и утешение - это красный круг, а общественная критика и неуважение - голубой и зеленый. В это время на телевидении идет вестерн \"Бонанза\", не забудем еще один вестерн - \"Дым из ствола\" (Gunsmoke), телекомедия \"Энди Гриффитс\", все передачи несут покой и удовлетворение. Это на подъеме. Удовлетворение остается без изменений. Начинает расти неуважение. Внезапно, резко вверх взлетает общественная критика. Доходим до 1969 года, и посмотрите, что происходит. Удовлетворение, неуважение и общественная критика в нашем обществе не только ведут борьбу между собой, выделяютcя две наиболее влиятельные передачи - вестерн \"Дым из ствола\" и телекомедия \"Гомер Пайл\" - которые в 1969 году занимают второе и третье место в рейтинге передач. Кто на первом месте? Непристойная передача о хиппи, \"Хохмы Роуэна и Мартина\". Они все вместе, действительно. Зрители отреагировали резко.\nПосмотрите на этот резкий скачок в 1966 году на лидирующую передачу. Когда употребляется такой производственный термин как \"хит-прорыв\", что это значит? Это значит, что в телесезоне 1966 года, Шоу братьев Смозерс появилось ниоткуда. Это была первая передача, позволившая зрителям подумать, \"О, Боже, я могу высказать свое мнение о Вьетнамской войне, и президенте по телевизору?\" Вот, что подразумевается под хит-прорывом.\nСмотрите, что происходит далее, это отражено на последнем графике. В 1970 году прорывается плотина. Прорывается плотина. Мы уже смотрим телевизор не ради покоя и удовлетворения. Общественная критика и неуважение на подъеме в 70-х. Теперь взгляните сюда. 70-е - значит кто? Продюсер и активист Норман Лир. У нас появляются комедии \"Все в семье\", \"Санфорд и сын\", и лидирующее шоу - в десятке лучших за 70-е - \"МЭШ\". За все 50 лет телевидения, которые мы проанализировали, 7 из 10 шоу занявших наивысшие позиции за неуважение, вышли на экраны во время Вьетнамской войны, 5 из десятки лучших - во время правления Никсона. Только одно поколение, 20 лет, и мы обнаружили: \"Ого! Телевидение так может? Может заставить меня почувствовать это? Может нас изменить?\" Итак, этой очень-очень сообразительной толпе, хотелось бы сказать, что это не компьютерщики придумали деструктивность. Героя комедии \"Все в семье\" Арчи Банкера вытолкнули, также как и всех нас, 40 лет назад.\nВот еще небольшой график и еще один параметр - фантазия и воображение, это передачи, которые можно охарактеризовать следующим образом: \"вытащите меня из моей рутины\" и \"сделайте, чтобы мне стало лучше.\" Безработица помечена красной точкой, это данные Департамента труда. Видите, каждый раз, когда возрастает фантазия и воображение, это результат резкого скачка безработицы. А кто любит смотреть фильмы про то, как люди экономят деньги или про безработных? Никто. В 70-е годы лидирующим шоу было \"Бионическая женщина\", которое резко поднялось до десятки лучших в 1973 году. Далее шли \"Человек на шесть миллионов долларов\" и \"Ангелы Чарли\". Следующий резкий подъем в 1980-х - резкое увеличение числа передач о контроле и власти. Что это за передачи? Гламурные и богатые. \"Даллас\", \"Остров фантазий\". Невероятное отображение нашей национальной души с помощью жестких и быстрых фактов: безработицы.\nА теперь, мой любимый график, за последние 20 лет. Неважно, специалист ли вы в сфере телевидения или нет, я уверена, что вы слышали или читали об упадке такого жанра как комедия ситуаций и взлете реалити-ТВ. Как говорят в нашем бизнесе, нужное место обозначено крестом. 90-е годы - юмор прямо пузырится - мы смотрим такие шоу, как \"Друзья\", \"Фрейзер\", \"Привет\" и \"Сайнфелд\". Все хорошо, низкий уровень безработицы. Но посмотрите - место, обозначенное крестом. В 2001 году, в телесезон сентября 2001 года, юмор окончательно уступает место решениям и суждениям. А почему бы и нет? Результаты президентских выборов 2000 года были определены Верховным судом США. Прогорели бизнесы в сфере технологий и компьютеров. Теракт 9/11. Сибирская язва становится неотъемлемой частью лексикона. Посмотрите, что происходит, если продолжать. На рубеже веков Интернет набирает обороты, реалити-телевидение прочно закрепляет свои позиции. Что хотят смотреть люди по телевизору? Я бы предположила - месть или ностальгия. Утешьте меня, мир разваливается на части. Нет, они хотят решать и судить. Я могу проголосовать и тебя уберут с экрана. Я могу оставить дочь Сары Палин в \"Танцах со звездами\". Я могу выбрать следующего Американского идола. Или сказать вместе с Дональдом Трампом \"Вы уволены\". Это замечательно, неправда ли?\nНесмотря на то, что все эти телешоу существенно отличаются друг от друга, это чистое развлечение, на протяжении более, чем 50-ти лет - с чего я начала? Их объединяет один основной инстинкт. Мы - животные, нам нужны наши мамы. На телевидении не прошло ни одного десятилетия без определенной, доминирующей телемамы. 1950-е: Джун Кливер в успокоительном шоу \"Предоставьте это Биверу\". Люсиль Болл продолжала нас веселить, несмотря на подъем общественного сознания в 60-е. Мод Финдлей, воплощение непочтительности 1970-х, которая затрагивала такие темы как аборт, разводы, и даже менопауза на телевидении. В 1980-е на экранах появилась первая женщина в возрасте, увлекающаяся молодыми мужчинами в виде Алексис Каррингтон. Мерфи Браун бросила вызов вице-президентам, когда подхватила тему родителей-одиночек. Мама этой эпохи - Бри Ван де Камп Я не знаю, дьявол это или ангел в нас сидит, в телевизоре сидит, но я точно знаю, что мне очень нравится вот этот снимок.\nИтак, всем вам, женщинам организации TEDWomen, мужчинам организации TEDWomen, интернациональной аудитории организации TEDWomen, спасибо за то, что позволили мне выступить со своей идеей о сознании телевидения. Позвольте мне поблагодарить замечательных создателей, которые просыпаются каждый день, чтобы воплотить свои идеи на экранах телевизоров во все эпохи телевидения. Они дарят жизнь телевидению, это точно, но только вы как зрители, посредством своего коллективного социального разума, выбираете дать ли ему жизнь, долголетие, и власть или не дать.\nСпасибо большое.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Lauren Zalaznick: The conscience of television
TED Talk Subtitles and Transcript: TV executive Lauren Zalaznick thinks deeply about pop television. Sharing results of a bold study that tracks attitudes against TV ratings over five decades, she makes a case that television reflects who we truly are -- in ways we might not have expected.
I want to say that really and truly, after these incredible speeches and ideas that are being spread, I am in the awkward position of being here to talk to you today about television. So most everyone watches TV. We like it. We like some parts of it. Here in America, people actually love TV. The average American watches TV for almost 5 hours a day. Okay? Now I happen to make my living these days in television, so for me, that's a good thing. But a lot of people don't love it so much. They, in fact, berate it. They call it stupid, and worse, believe me. My mother, growing up, she called it the "idiot box."
But my idea today is not to debate whether there's such a thing as good TV or bad TV; my idea today is to tell you that I believe television has a conscience. So why I believe that television has a conscience is that I actually believe that television directly reflects the moral, political, social and emotional need states of our nation -- that television is how we actually disseminate our entire value system. So all these things are uniquely human, and they all add up to our idea of conscience.
Now today, we're not talking about good and bad TV. We're talking about popular TV. We're talking about top-10 Nielsen-rated shows over the course of 50 years. How do these Nielsen ratings reflect not just what you've heard about, which is the idea of our social, collective unconscious, but how do these top-10 Nielsen-rated shows over 50 years reflect the idea of our social conscience? How does television evolve over time, and what does this say about our society?
Now speaking of evolution, from basic biology, you probably remember that the animal kingdom, including humans, have four basic primal instincts. You have hunger; you have sex; you have power; and you have the urge for acquisitiveness. As humans, what's important to remember is that we've developed, we've evolved over time to temper, or tame, these basic animal instincts. We have the capacity to laugh and cry. We feel awe, we feel pity. That is separate and apart from the animal kingdom. The other thing about human beings is that we love to be entertained. We love to watch TV. This is something that clearly separates us from the animal kingdom. Animals might love to play, but they don't love to watch.
So I had an ambition to discover what could be understood from this uniquely human relationship between television programs and the human conscious. Why has television entertainment evolved the way it has? I kind of think of it as this cartoon devil or angel sitting on our shoulders. Is television literally functioning as our conscience, tempting us and rewarding us at the same time?
So to begin to answer these questions, we did a research study. We went back 50 years to the 1959/1960 television season. We surveyed the top-20 Nielsen shows every year for 50 years -- a thousand shows. We talked to over 3,000 individuals -- almost 3,600 -- aged 18 to 70, and we asked them how they felt emotionally. How did you feel watching every single one of these shows? Did you feel a sense of moral ambiguity? Did you feel outrage? Did you laugh? What did this mean for you? So to our global TED audiences, I want to say that this was a U.S. sample. But as you can see, these emotional need states are truly universal. And on a factual basis, over 80 percent of the U.S.'s most popular shows are exported around the world. So I really hope our global audiences can relate.
Two acknowledgments before our first data slide: For inspiring me to even think about the idea of conscience and the tricks that conscience can play on us on a daily basis, I thank legendary rabbi, Jack Stern. And for the way in which I'm going to present the data, I want to thank TED community superstar Hans Rosling, who you may have just seen.
Okay, here we go. So here you see, from 1960 to 2010, the 50 years of our study. Two things we're going to start with -- the inspiration state and the moral ambiguity state, which, for this purpose, we defined inspiration as television shows that uplift me, that make me feel much more positive about the world. Moral ambiguity are televisions shows in which I don't understand the difference between right and wrong. As we start, you see in 1960 inspiration is holding steady. That's what we're watching TV for. Moral ambiguity starts to climb. Right at the end of the 60s, moral ambiguity is going up, inspiration is kind of on the wane. Why? The Cuban Missile Crisis, JFK is shot, the Civil Rights movement, race riots, the Vietnam War, MLK is shot, Bobby Kennedy is shot, Watergate. Look what happens. In 1970, inspiration plummets. Moral ambiguity takes off. They cross, but Ronald Reagan, a telegenic president, is in office. It's trying to recover. But look, it can't: AIDS, Iran-Contra, the Challenger disaster, Chernobyl. Moral ambiguity becomes the dominant meme in television from 1990 for the next 20 years.
Take a look at this. This chart is going to document a very similar trend. But in this case, we have comfort -- the bubble in red -- social commentary and irreverence in blue and green. Now this time on TV you have "Bonanza," don't forget, you have "Gunsmoke," you have "Andy Griffith," you have domestic shows all about comfort. This is rising. Comfort stays whole. Irreverence starts to rise. Social commentary is all of a sudden spiking up. You get to 1969, and look what happens. You have comfort, irreverence, and social commentary, not only battling it out in our society, but you literally have two establishment shows -- "Gunsmoke" and "Gomer Pyle" -- in 1969 are the number-two- and number-three-rated television shows. What's number one? The socially irreverent hippie show, "Rowan and Martin's Laugh-In." They're all living together, right. Viewers had responded dramatically.
Look at this green spike in 1966 to a bellwether show. When you guys hear this industry term, a breakout hit, what does that mean? It means in the 1966 television season, The "Smothers Brothers" came out of nowhere. This was the first show that allowed viewers to say, "My God, I can comment on how I feel about the Vietnam War, about the presidency, through television?" That's what we mean by a breakout show.
So then, just like the last chart, look what happens. In 1970, the dam bursts. The dam bursts. Comfort is no longer why we watch television. Social commentary and irreverence rise throughout the 70s. Now look at this. The 70s means who? Norman Lear. You have "All in the Family," "Sanford and Son," and the dominant show -- in the top-10 for the entire 70s -- "MAS*H." In the entire 50 years of television that we studied, seven of 10 shows ranked most highly for irreverence appeared on air during the Vietnam War, five of the top-10 during the Nixon administration. Only one generation, 20 years in, and we discovered, Wow! TV can do that? It can make me feel this? It can change us? So to this very, very savvy crowd, I also want to note the digital folks did not invent disruptive. Archie Bunker was shoved out of his easy chair along with the rest of us 40 years ago.
This is a quick chart. Here's another attribute: fantasy and imagination, which are shows defined as, "takes me out of my everyday realm" and "makes me feel better." That's mapped against the red dot, unemployment, which is a simple Bureau of Labor Department statistic. You'll see that every time fantasy and imagination shows rise, it maps to a spike in unemployment. Do we want to see shows about people saving money and being unemployed? No. In the 70s you have the bellwether show "The Bionic Woman" that rocketed into the top-10 in 1973, followed by the "Six Million-Dollar Man" and "Charlie's Angels." Another spike in the 1980s -- another spike in shows about control and power. What were those shows? Glamorous and rich. "Dallas," "Fantasy Island." Incredible mapping of our national psyche with some hard and fast facts: unemployment.
So here you are, in my favorite chart, because this is our last 20 years. Whether or not you're in my business, you have surely heard or read of the decline of the thing called the three-camera sitcom and the rise of reality TV. Well, as we say in the business, X marks the spot. The 90s -- the big bubbles of humor -- we're watching "Friends," "Frasier," "Cheers" and "Seinfeld." Everything's good, low unemployment. But look: X marks the spot. In 2001, the September 2001 television season, humor succumbs to judgment once and for all. Why not? We had a 2000 presidential election decided by the Supreme Court. We had the bursting of the tech bubble. We had 9/11. Anthrax becomes part of the social lexicon. Look what happens when we keep going. At the turn of the century, the Internet takes off, reality television has taken hold. What do people want in their TV then? I would have thought revenge or nostalgia. Give me some comfort; my world is falling apart. No, they want judgment. I can vote you off the island. I can keep Sarah Palin's daughter dancing. I can choose the next American Idol. You're fired. That's all great, right?
So as dramatically different as these television shows, pure entertainment, have been over the last 50 years -- what did I start with? -- one basic instinct remains. We're animals, we need our moms. There has not been a decade of television without a definitive, dominant TV mom. The 1950s: June Cleever in the original comfort show, "Leave it to Beaver." Lucille Ball kept us laughing through the rise of social consciousness in the 60s. Maude Findlay, the epitome of the irreverent 1970s, who tackled abortion, divorce, even menopause on TV. The 1980s, our first cougar was given to us in the form of Alexis Carrington. Murphy Brown took on a vice president when she took on the idea of single parenthood. This era's mom, Bree Van de Kamp. Now I don't know if this is the devil or the angel sitting on our conscience, sitting on television's shoulders, but I do know that I absolutely love this image.
So to you all, the women of TEDWomen, the men of TEDWomen, the global audiences of TEDWomen, thank you for letting me present my idea about the conscience of television. But let me also thank the incredible creators who get up everyday to put their ideas on our television screens throughout all these ages of television. They give it life on television, for sure, but it's you as viewers, through your collective social consciences, that give it life, longevity, power or not.
So thanks very much.
(Applause)
|
Лорен Залазник: Сознание телевидения
TED Talk Subtitles and Transcript: Будучи начальником на телевидении, Лорен Залазник серьезно задумывается о популярном ТВ. Рассказывая о результатах одного смелого исследования, сравнивающего установки зрителей и телевизионные рейтинги в течение более, чем пятидесяти лет, она приходит к заключению, что телевидение отражает нашу суть -- иногда неожиданным для нас образом.
Хочу сказать, что на самом деле после таких замечательных выступлений и идей, о которых здесь говорится, я нахожусь в довольно неловкой ситуации, когда мне придется говорить о телевидении. Почти все смотрят телевизор. Нам это нравится. Нам нравятся некоторые передачи. Здесь, в Америке, люди обожают смотреть телевизор. Средний американец смотрит телевизор почти 5 часов в день. Хорошо? Так уж сложилось, что в настоящий момент я работаю на телевидении, так что для меня это хорошая новость. Но многие не любят смотреть телевизор. И даже критикуют его. Называют его тупым, или даже еще чем похуже, поверьте мне. В детстве моя мама называла телевизор "идиотским ящиком".
Но сегодня я здесь не для того, чтобы вести дебаты о том, есть ли такое понятие как хорошее или плохое телевидение; сегодня я буду говорить о том, что у телевидения есть сознание. Итак, я cчитаю, что у телевидения есть сознание, потому, что, на мой взгляд, телевидение непосредственно отражает моральные, политические, социальные и эмоциональные состояния нашей нации, телевидение - это то, как мы распространяем всю нашу систему ценностей. Все вышеперечисленное свойственно исключительно людям, и ведет нас к нашей идее о разуме.
Итак, сегодня мы не будем говорить о плохом или хорошем телевидении. Мы будем говорить о популярном телевидении. Мы будем говорить о передачах, входивших в первую десятку рейтинга Нильсена на протяжении 50-ти лет. Каким образом рейтинг Нильсена отражает не только то, о чем мы когда-то слышали, что является нашим социальным, коллективным бессознательным, как передачи, входившие в десятку лучших по рейтингу Нильсена на протяжении 50 лет, отражают идею нашего общественного сознания? Как же телевидение эволюционирует, и что это говорит о нашем обществе?
Итак, говоря об эволюции, из школьного курса биологии, вы, наверное, помните что в царстве животных, включая людей, присутствуют четыре основных истинкта. Это: голод, секс, власть, и жажда наживы. Людям важно помнить, что с развитием и эволюцией, со временем мы научились держать себя в руках, смогли обуздать эти основные животные инстинкты. Мы умеем смеяться и плакать. Мы испытываем восторг, мы чувствуем жалость. Этим мы отличаемся от всех остальных в царстве животных. Также все люди любят, чтобы их развлекали. Мы любим смотреть телевизор. Это несомненно отделяет нас от всех остальных в царстве животных. Животные могут любить играть, но они не любят смотреть.
Поэтому мне захотелось выяснить, что может подразумевать такая чисто людская взаимосвязь между телевизионными программами и человеческим сознанием. Почему телевидение развивалось именно таким образом? Мне это представляется в виде дьявола или ангела из мультика, который сидит у нас на плечах. Неужели телевидение в буквальном смысле работает как наше сознание, соблазняя и поощряя нас одновременно?
Чтобы ответить на эти вопросы, мы провели исследование. Мы вернулись на 50 лет назад в телевизионный сезон 1959/1960 годов. Мы изучили двадцадку лучших шоу по Нильсену за каждый год на протяжении 50 лет - это тысяча передач. Мы опросили более 3 000 человек, почти 3 600, в возрасте от 18 до 70 лет, мы спрашивали их о том, что они чувствовали. Что вы чувствовали, когда смотрели каждую из этих передач? Испытывали ли вы чувство моральной неопределенности? Чувствовали ли гнев? Смеялись? Какое это имело для вас значение? Для наших международных зрителей, я уточню, это были американские образцы. Но как вы видите, эти эмоциональные состояния универсальны. Основываясь на фактических данных, более 80% самых популярных американских передач экспортируется в другие страны. Я искренне надеюсь, что наша международная аудитория знает, о чем идет речь.
Хотель бы выразить благодарность двум людям прежде, чем мы перейдем к первому слайду с данными: За вдохновение даже задуматься об идее сознания и трюках, которые наш разум проделывает с нами каждый день, я благодарю легендарного раввина, Джека Стерна. А за то, как я представляю данные здесь, хотелось бы поблагодарить Ганса Рослинга - звезду первой величины TED-cообщества, возможно вы его только что видели.
Итак, начнем. Здесь представлены - с 1960 по 2010 год - все 50 лет, которые мы изучали. Начнем с двух вещей: вдохновения и моральной неопределенности. В нашем случае под вдохновением мы понимаем телепередачи, поднимающие настроение, настраивающие на позитивный лад. Моральная неопределенность - это телепередачи, в которых непонятна разница между добром и злом. Теперь начнем, и, сразу же становится видно, что в 1960 году вдохновение держит стабильно высокие позиции. Для этого мы и смотрим телевизор. Моральная неопределенность начинает расти. Сразу же в конце 60-х, моральная неопределенность поднимается вверх, вдохновение идет на спад. Почему? Карибский кризис, убит Джон Ф. Кеннеди, движение за гражданские права в США, расовые бунты, война во Вьетнаме, убит Мартин Лютер Кинг, убит сенатор Бобби Кеннеди, Уотергейтский скандал. Посмотрите, что происходит. В 1970 году вдохновение резко падает. Моральная неопределенность взлетает вверх. Они пересекаются, но у власти находится Рональд Рейган, президент, который хорошо смотрится на экране. Кажется, ситуация налаживается. Но, посмотрите, нет, никак: СПИД, скандал Иран-контрас, катастрофа Челленджера, Чернобыль. Моральная неопределенность становится доминирующей темой на телевидении, начиная с 1990 года и на следующие 20 лет.
Взгляните сюда. Этот график отражает аналогичную тенденцию. В данном случае спокойствие и утешение - это красный круг, а общественная критика и неуважение - голубой и зеленый. В это время на телевидении идет вестерн "Бонанза", не забудем еще один вестерн - "Дым из ствола" (Gunsmoke), телекомедия "Энди Гриффитс", все передачи несут покой и удовлетворение. Это на подъеме. Удовлетворение остается без изменений. Начинает расти неуважение. Внезапно, резко вверх взлетает общественная критика. Доходим до 1969 года, и посмотрите, что происходит. Удовлетворение, неуважение и общественная критика в нашем обществе не только ведут борьбу между собой, выделяютcя две наиболее влиятельные передачи - вестерн "Дым из ствола" и телекомедия "Гомер Пайл" - которые в 1969 году занимают второе и третье место в рейтинге передач. Кто на первом месте? Непристойная передача о хиппи, "Хохмы Роуэна и Мартина". Они все вместе, действительно. Зрители отреагировали резко.
Посмотрите на этот резкий скачок в 1966 году на лидирующую передачу. Когда употребляется такой производственный термин как "хит-прорыв", что это значит? Это значит, что в телесезоне 1966 года, Шоу братьев Смозерс появилось ниоткуда. Это была первая передача, позволившая зрителям подумать, "О, Боже, я могу высказать свое мнение о Вьетнамской войне, и президенте по телевизору?" Вот, что подразумевается под хит-прорывом.
Смотрите, что происходит далее, это отражено на последнем графике. В 1970 году прорывается плотина. Прорывается плотина. Мы уже смотрим телевизор не ради покоя и удовлетворения. Общественная критика и неуважение на подъеме в 70-х. Теперь взгляните сюда. 70-е - значит кто? Продюсер и активист Норман Лир. У нас появляются комедии "Все в семье", "Санфорд и сын", и лидирующее шоу - в десятке лучших за 70-е - "МЭШ". За все 50 лет телевидения, которые мы проанализировали, 7 из 10 шоу занявших наивысшие позиции за неуважение, вышли на экраны во время Вьетнамской войны, 5 из десятки лучших - во время правления Никсона. Только одно поколение, 20 лет, и мы обнаружили: "Ого! Телевидение так может? Может заставить меня почувствовать это? Может нас изменить?" Итак, этой очень-очень сообразительной толпе, хотелось бы сказать, что это не компьютерщики придумали деструктивность. Героя комедии "Все в семье" Арчи Банкера вытолкнули, также как и всех нас, 40 лет назад.
Вот еще небольшой график и еще один параметр - фантазия и воображение, это передачи, которые можно охарактеризовать следующим образом: "вытащите меня из моей рутины" и "сделайте, чтобы мне стало лучше." Безработица помечена красной точкой, это данные Департамента труда. Видите, каждый раз, когда возрастает фантазия и воображение, это результат резкого скачка безработицы. А кто любит смотреть фильмы про то, как люди экономят деньги или про безработных? Никто. В 70-е годы лидирующим шоу было "Бионическая женщина", которое резко поднялось до десятки лучших в 1973 году. Далее шли "Человек на шесть миллионов долларов" и "Ангелы Чарли". Следующий резкий подъем в 1980-х - резкое увеличение числа передач о контроле и власти. Что это за передачи? Гламурные и богатые. "Даллас", "Остров фантазий". Невероятное отображение нашей национальной души с помощью жестких и быстрых фактов: безработицы.
А теперь, мой любимый график, за последние 20 лет. Неважно, специалист ли вы в сфере телевидения или нет, я уверена, что вы слышали или читали об упадке такого жанра как комедия ситуаций и взлете реалити-ТВ. Как говорят в нашем бизнесе, нужное место обозначено крестом. 90-е годы - юмор прямо пузырится - мы смотрим такие шоу, как "Друзья", "Фрейзер", "Привет" и "Сайнфелд". Все хорошо, низкий уровень безработицы. Но посмотрите - место, обозначенное крестом. В 2001 году, в телесезон сентября 2001 года, юмор окончательно уступает место решениям и суждениям. А почему бы и нет? Результаты президентских выборов 2000 года были определены Верховным судом США. Прогорели бизнесы в сфере технологий и компьютеров. Теракт 9/11. Сибирская язва становится неотъемлемой частью лексикона. Посмотрите, что происходит, если продолжать. На рубеже веков Интернет набирает обороты, реалити-телевидение прочно закрепляет свои позиции. Что хотят смотреть люди по телевизору? Я бы предположила - месть или ностальгия. Утешьте меня, мир разваливается на части. Нет, они хотят решать и судить. Я могу проголосовать и тебя уберут с экрана. Я могу оставить дочь Сары Палин в "Танцах со звездами". Я могу выбрать следующего Американского идола. Или сказать вместе с Дональдом Трампом "Вы уволены". Это замечательно, неправда ли?
Несмотря на то, что все эти телешоу существенно отличаются друг от друга, это чистое развлечение, на протяжении более, чем 50-ти лет - с чего я начала? Их объединяет один основной инстинкт. Мы - животные, нам нужны наши мамы. На телевидении не прошло ни одного десятилетия без определенной, доминирующей телемамы. 1950-е: Джун Кливер в успокоительном шоу "Предоставьте это Биверу". Люсиль Болл продолжала нас веселить, несмотря на подъем общественного сознания в 60-е. Мод Финдлей, воплощение непочтительности 1970-х, которая затрагивала такие темы как аборт, разводы, и даже менопауза на телевидении. В 1980-е на экранах появилась первая женщина в возрасте, увлекающаяся молодыми мужчинами в виде Алексис Каррингтон. Мерфи Браун бросила вызов вице-президентам, когда подхватила тему родителей-одиночек. Мама этой эпохи - Бри Ван де Камп Я не знаю, дьявол это или ангел в нас сидит, в телевизоре сидит, но я точно знаю, что мне очень нравится вот этот снимок.
Итак, всем вам, женщинам организации TEDWomen, мужчинам организации TEDWomen, интернациональной аудитории организации TEDWomen, спасибо за то, что позволили мне выступить со своей идеей о сознании телевидения. Позвольте мне поблагодарить замечательных создателей, которые просыпаются каждый день, чтобы воплотить свои идеи на экранах телевизоров во все эпохи телевидения. Они дарят жизнь телевидению, это точно, но только вы как зрители, посредством своего коллективного социального разума, выбираете дать ли ему жизнь, долголетие, и власть или не дать.
Спасибо большое.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jane Goodall: What separates us from chimpanzees?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Jane Goodall hasn't found the missing link, but she's come closer than nearly anyone else. The primatologist says the only real difference between humans and chimps is our sophisticated language. She urges us to start using it to change the world.\nGood morning everyone. First of all, it's been fantastic being here over these past few days. And secondly, I feel it's a great honor to kind of wind up this extraordinary gathering of people, these amazing talks that we've had. I feel that I've fitted in, in many ways, to some of the things that I've heard. I came directly here from the deep, deep tropical rainforest in Ecuador, where I was out -- you could only get there by a plane -- with indigenous people with paint on their faces and parrot feathers on their headdresses, where these people are fighting to try and keep the oil companies, and keep the roads, out of their forests. They're fighting to develop their own way of living within the forest in a world that's clean, a world that isn't contaminated, a world that isn't polluted. And what was so amazing to me, and what fits right in with what we're all talking about here at TED, is that there, right in the middle of this rainforest, was some solar panels -- the first in that part of Ecuador -- and that was mainly to bring water up by pump so that the women wouldn't have to go down. The water was cleaned, but because they got a lot of batteries, they were able to store a lot of electricity. So every house -- and there were, I think, eight houses in this little community -- could have light for, I think it was about half an hour each evening. And there is the Chief, in all his regal finery, with a laptop computer. (Laughter) And this man, he has been outside, but he's gone back, and he was saying, \"You know, we have suddenly jumped into a whole new era, and we didn't even know about the white man 50 years ago, and now here we are with laptop computers, and there are some things we want to learn from the modern world. We want to know about health care. We want to know about what other people do -- we're interested in it. And we want to learn other languages. We want to know English and French and perhaps Chinese, and we're good at languages.\" So there he is with his little laptop computer, but fighting against the might of the pressures -- because of the debt, the foreign debt of Ecuador -- fighting the pressure of World Bank, IMF, and of course the people who want to exploit the forests and take out the oil. And so, coming directly from there to here. But, of course, my real field of expertise lies in an even different kind of civilization -- I can't really call it a civilization. A different way of life, a different being. We've talked earlier -- this wonderful talk by Wade Davis about the different cultures of the humans around the world -- but the world is not composed only of human beings; there are also other animal beings. And I propose to bring into this TED conference, as I always do around the world, the voice of the animal kingdom. Too often we just see a few slides, or a bit of film, but these beings have voices that mean something. And so, I want to give you a greeting, as from a chimpanzee in the forests of Tanzania -- Ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh! (Applause) I've been studying chimpanzees in Tanzania since 1960. During that time, there have been modern technologies that have really transformed the way that field biologists do their work. For example, for the first time, a few years ago, by simply collecting little fecal samples we were able to have them analyzed -- to have DNA profiling done -- so for the first time, we actually know which male chimps are the fathers of each individual infant. Because the chimps have a very promiscuous mating society. So this opens up a whole new avenue of research. And we use GSI -- geographic whatever it is, GSI -- to determine the range of the chimps. And we're using -- you can see that I'm not really into this kind of stuff -- but we're using satellite imagery to look at the deforestation in the area. And of course, there's developments in infrared, so you can watch animals at night, and equipment for recording by video, and tape recording is getting lighter and better. So in many, many ways, we can do things today that we couldn't do when I began in 1960. Especially when chimpanzees, and other animals with large brains, are studied in captivity, modern technology is helping us to search for the upper levels of cognition in some of these non-human animals. So that we know today, they're capable of performances that would have been thought absolutely impossible by science when I began. I think the chimpanzee in captivity who is the most skilled in intellectual performance is one called Ai in Japan -- her name means love -- and she has a wonderfully sensitive partner working with her. She loves her computer -- she'll leave her big group, and her running water, and her trees and everything. And she'll come in to sit at this computer -- it's like a video game for a kid; she's hooked. She's 28, by the way, and she does things with her computer screen and a touch pad that she can do faster than most humans. She does very complex tasks, and I haven't got time to go into them, but the amazing thing about this female is she doesn't like making mistakes. If she has a bad run, and her score isn't good, she'll come and reach up and tap on the glass -- because she can't see the experimenter -- which is asking to have another go. And her concentration -- she's already concentrated hard for 20 minutes or so, and now she wants to do it all over again, just for the satisfaction of having done it better. And the food is not important -- she does get a tiny reward, like one raisin for a correct response -- but she will do it for nothing, if you tell her beforehand. So here we are, a chimpanzee using a computer. Chimpanzees, gorillas, orangutans also learn human sign language. But the point is that when I was first in Gombe in 1960 -- I remember so well, so vividly, as though it was yesterday -- the first time, when I was going through the vegetation, the chimpanzees were still running away from me, for the most part, although some were a little bit acclimatized -- and I saw this dark shape, hunched over a termite mound, and I peered with my binoculars. It was, fortunately, one adult male whom I'd named David Greybeard -- and by the way, science at that time was telling me that I shouldn't name the chimps; they should all have numbers; that was more scientific. Anyway, David Greybeard -- and I saw that he was picking little pieces of grass and using them to fish termites from their underground nest. And not only that -- he would sometimes pick a leafy twig and strip the leaves -- modifying an object to make it suitable for a specific purpose -- the beginning of tool-making. The reason this was so exciting and such a breakthrough is at that time, it was thought that humans, and only humans, used and made tools. When I was at school, we were defined as man, the toolmaker. So that when Louis Leakey, my mentor, heard this news, he said, \"Ah, we must now redefine 'man,' redefine 'tool,' or accept chimpanzees as humans.\" (Laughter) We now know that at Gombe alone, there are nine different ways in which chimpanzees use different objects for different purposes. Moreover, we know that in different parts of Africa, wherever chimps have been studied, there are completely different tool-using behaviors. And because it seems that these patterns are passed from one generation to the next, through observation, imitation and practice -- that is a definition of human culture. What we find is that over these 40-odd years that I and others have been studying chimpanzees and the other great apes, and, as I say, other mammals with complex brains and social systems, we have found that after all, there isn't a sharp line dividing humans from the rest of the animal kingdom. It's a very wuzzy line. It's getting wuzzier all the time as we find animals doing things that we, in our arrogance, used to think was just human. The chimps -- there's no time to discuss their fascinating lives -- but they have this long childhood, five years of suckling and sleeping with the mother, and then another three, four or five years of emotional dependence on her, even when the next child is born. The importance of learning in that time, when behavior is flexible -- and there's an awful lot to learn in chimpanzee society. The long-term affectionate supportive bonds that develop throughout this long childhood with the mother, with the brothers and sisters, and which can last through a lifetime, which may be up to 60 years. They can actually live longer than 60 in captivity, so we've only done 40 years in the wild so far. And we find chimps are capable of true compassion and altruism. We find in their non-verbal communication -- this is very rich -- they have a lot of sounds, which they use in different circumstances, but they also use touch, posture, gesture, and what do they do? They kiss; they embrace; they hold hands. They pat one another on the back; they swagger; they shake their fist -- the kind of things that we do, and they do them in the same kind of context. They have very sophisticated cooperation. Sometimes they hunt -- not that often, but when they hunt, they show sophisticated cooperation, and they share the prey. We find that they show emotions, similar to -- maybe sometimes the same -- as those that we describe in ourselves as happiness, sadness, fear, despair. They know mental as well as physical suffering. And I don't have time to go into the information that will prove some of these things to you, save to say that there are very bright students, in the best universities, studying emotions in animals, studying personalities in animals. We know that chimpanzees and some other creatures can recognize themselves in mirrors -- \"self\" as opposed to \"other.\" They have a sense of humor, and these are the kind of things which traditionally have been thought of as human prerogatives. But this teaches us a new respect -- and it's a new respect not only for the chimpanzees, I suggest, but some of the other amazing animals with whom we share this planet. Once we're prepared to admit that after all, we're not the only beings with personalities, minds and above all feelings, and then we start to think about ways we use and abuse so many other sentient, sapient creatures on this planet, it really gives cause for deep shame, at least for me. So, the sad thing is that these chimpanzees -- who've perhaps taught us, more than any other creature, a little humility -- are in the wild, disappearing very fast. They're disappearing for the reasons that all of you in this room know only too well. The deforestation, the growth of human populations, needing more land. They're disappearing because some timber companies go in with clear-cutting. They're disappearing in the heart of their range in Africa because the big multinational logging companies have come in and made roads -- as they want to do in Ecuador and other parts where the forests remain untouched -- to take out oil or timber. And this has led in Congo basin, and other parts of the world, to what is known as the bush-meat trade. This means that although for hundreds, perhaps thousands of years, people have lived in those forests, or whatever habitat it is, in harmony with their world, just killing the animals they need for themselves and their families -- now, suddenly, because of the roads, the hunters can go in from the towns. They shoot everything, every single thing that moves that's bigger than a small rat; they sun-dry it or smoke it. And now they've got transport; they take it on the logging trucks or the mining trucks into the towns where they sell it. And people will pay more for bush-meat, as it's called, than for domestic meat -- it's culturally preferred. And it's not sustainable, and the huge logging camps in the forest are now demanding meat, so the Pygmy hunters in the Congo basin who've lived there with their wonderful way of living for so many hundreds of years are now corrupted. They're given weapons; they shoot for the logging camps; they get money. Their culture is being destroyed, along with the animals upon whom they depend. So, when the logging camp moves, there's nothing left. We talked already about the loss of human cultural diversity, and I've seen it happening with my own eyes. And the grim picture in Africa -- I love Africa, and what do we see in Africa? We see deforestation; we see the desert spreading; we see massive hunger; we see disease and we see population growth in areas where there are more people living on a certain piece of land than the land can possibly support, and they're too poor to buy food from elsewhere. Were the people that we heard about yesterday, on the Easter Island, who cut down their last tree -- were they stupid? Didn't they know what was happening? Of course, but if you've seen the crippling poverty in some of these parts of the world it isn't a question of \"Let's leave the tree for tomorrow.\" \"How am I going to feed my family today? Maybe I can get just a few dollars from this last tree which will keep us going a little bit longer, and then we'll pray that something will happen to save us from the inevitable end.\" So, this is a pretty grim picture. The one thing we have, which makes us so different from chimpanzees or other living creatures, is this sophisticated spoken language -- a language with which we can tell children about things that aren't here. We can talk about the distant past, plan for the distant future, discuss ideas with each other, so that the ideas can grow from the accumulated wisdom of a group. We can do it by talking to each other; we can do it through video; we can do it through the written word. And we are abusing this great power we have to be wise stewards, and we're destroying the world. In the developed world, in a way, it's worse, because we have so much access to knowledge of the stupidity of what we're doing. Do you know, we're bringing little babies into a world where, in many places, the water is poisoning them? And the air is harming them, and the food that's grown from the contaminated land is poisoning them. And that's not just in the far-away developing world; that's everywhere. Do you know we all have about 50 chemicals in our bodies we didn't have about 50 years ago? And so many of these diseases, like asthma and certain kinds of cancers, are on the increase around places where our filthy toxic waste is dumped. We're harming ourselves around the world, as well as harming the animals, as well as harming nature herself -- Mother Nature, that brought us into being; Mother Nature, where I believe we need to spend time, where there's trees and flowers and birds for our good psychological development. And yet, there are hundreds and hundreds of children in the developed world who never see nature, because they're growing up in concrete and all they know is virtual reality, with no opportunity to go and lie in the sun, or in the forest, with the dappled sun-specks coming down from the canopy above. As I was traveling around the world, you know, I had to leave the forest -- that's where I love to be. I had to leave these fascinating chimpanzees for my students and field staff to continue studying because, finding they dwindled from about two million 100 years ago to about 150,000 now, I knew I had to leave the forest to do what I could to raise awareness around the world. And the more I talked about the chimpanzees' plight, the more I realized the fact that everything's interconnected, and the problems of the developing world so often stem from the greed of the developed world, and everything was joining together, and making -- not sense, hope lies in sense, you said -- it's making a nonsense. How can we do it? Somebody said that yesterday. And as I was traveling around, I kept meeting young people who'd lost hope. They were feeling despair, they were feeling, \"Well, it doesn't matter what we do; eat, drink and be merry, for tomorrow we die. Everything is hopeless -- we're always being told so by the media.\" And then I met some who were angry, and anger that can turn to violence, and we're all familiar with that. And I have three little grandchildren, and when some of these students would say to me at high school or university, they'd say, \"We're angry,\" or \"We're filled with despair, because we feel you've compromised our future, and there's nothing we can do about it.\" And I looked in the eyes of my little grandchildren, and think how much we've harmed this planet since I was their age. I feel this deep shame, and that's why in 1991 in Tanzania, I started a program that's called Roots and Shoots. There's little brochures all around outside, and if any of you have anything to do with children and care about their future, I beg that you pick up that brochure. And Roots and Shoots is a program for hope. Roots make a firm foundation. Shoots seem tiny, but to reach the sun they can break through brick walls. See the brick walls as all the problems that we've inflicted on this planet. Then, you see, it is a message of hope. Hundreds and thousands of young people around the world can break through, and can make this a better world. And the most important message of Roots and Shoots is that every single individual makes a difference. Every individual has a role to play. Every one of us impacts the world around us everyday, and you scientists know that you can't actually -- even if you stay in bed all day, you're breathing oxygen and giving out CO2, and probably going to the loo, and things like that -- you're making a difference in the world. So, the Roots and Shoots program involves youth in three kinds of projects. And these are projects to make the world around them a better place. One project to show care and concern for your own human community. One for animals, including domestic animals -- and I have to say, I learned everything I know about animal behavior even before I got to Gombe and the chimps from my dog, Rusty, who was my childhood companion. And the third kind of project: something for the local environment. So what the kids do depends first of all, how old are they -- and we go now from pre-school right through university. It's going to depend whether they're inner-city or rural. It's going to depend if they're wealthy or impoverished. It's going to depend which part, say, of America they're in. We're in every state now, and the problems in Florida are different from the problems in New York. It's going to depend on which country they're in -- and we're already in 60-plus countries, with about 5,000 active groups -- and there are groups all over the place that I keep hearing about that I've never even heard of, because the kids are taking the program and spreading it themselves. Why? Because they're buying into it, and they're the ones who get to decide what they're going to do. It isn't something that their parents tell them, or their teachers tell them. That's effective, but if they decide themselves, \"We want to clean this river and put the fish back that used to be there. We want to clear away the toxic soil from this area and have an organic garden. We want to go and spend time with the old people and hear their stories and record their oral histories. We want to go and work in a dog shelter. We want to learn about animals. We want ... \" You know, it goes on and on, and this is very hopeful for me. As I travel around the world 300 days a year, everywhere there's a group of Roots and Shoots of different ages. Everywhere there are children with shining eyes saying, \"Look at the difference we've made.\" And now comes the technology into it, because with this new way of communicating electronically these kids can communicate with each other around the world. And if anyone is interested to help us, we've got so many ideas but we need help -- we need help to create the right kind of system that will help these young people to communicate their excitement. But also -- and this is so important -- to communicate their despair, to say, \"We've tried this and it doesn't work, and what shall we do?\" And then, lo and behold, there's another group answering these kids who may be in America, or maybe this is a group in Israel, saying, \"Yeah, you did it a little bit wrong. This is how you should do it.\" The philosophy is very simple. We do not believe in violence. No violence, no bombs, no guns. That's not the way to solve problems. Violence leads to violence, at least in my view. So how do we solve? The tools for solving the problems are knowledge and understanding. Know the facts, but see how they fit in the big picture. Hard work and persistence --don't give up -- and love and compassion leading to respect for all life. How many more minutes? Two, one? Chris Anderson: One -- one to two. Jane Goodall: Two, two, I'm going to take two. (Laughter) Are you going to come and drag me off? (Laughter) Anyway -- so basically, Roots and Shoots is beginning to change young people's lives. It's what I'm devoting most of my energy to. And I believe that a group like this can have a very major impact, not just because you can share technology with us, but because so many of you have children. And if you take this program out, and give it to your children, they have such a good opportunity to go out and do good, because they've got parents like you. And it's been so clear how much you all care about trying to make this world a better place. It's very encouraging. But the kids do ask me -- and this won't take more than two minutes, I promise -- the kids say, \"Dr. Jane, do you really have hope for the future? You travel, you see all these horrible things happening.\" Firstly, the human brain -- I don't need to say anything about that. Now that we know what the problems are around the world, human brains like yours are rising to solve those problems. And we've talked a lot about that. Secondly, the resilience of nature. We can destroy a river, and we can bring it back to life. We can see a whole area desolated, and it can be brought back to bloom again, with time or a little help. And thirdly, the last speaker talked about -- or the speaker before last, talked about the indomitable human spirit. We are surrounded by the most amazing people who do things that seem to be absolutely impossible. Nelson Mandela -- I take a little piece of limestone from Robben Island Prison, where he labored for 27 years, and came out with so little bitterness, he could lead his people from the horror of apartheid without a bloodbath. Even after the 11th of September -- and I was in New York and I felt the fear -- nevertheless, there was so much human courage, so much love and so much compassion. And then as I went around the country after that and felt the fear -- the fear that was leading to people feeling they couldn't worry about the environment any more, in case they seemed not to be patriotic -- and I was trying to encourage them, somebody came up with a little quotation from Mahatma Gandhi, \"If you look back through human history, you see that every evil regime has been overcome by good.\" And just after that a woman brought me this little bell, and I want to end on this note. She said, \"If you're talking about hope and peace, ring this. This bell is made from metal from a defused landmine, from the killing fields of Pol Pot -- one of the most evil regimes in human history -- where people are now beginning to put their lives back together after the regime has crumbled. So, yes, there is hope, and where is the hope? Is it out there with the politicians? It's in our hands. It's in your hands and my hands and those of our children. It's really up to us. We're the ones who can make a difference. If we lead lives where we consciously leave the lightest possible ecological footprints, if we buy the things that are ethical for us to buy and don't buy the things that are not, we can change the world overnight. Thank you..\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джейн Гудалл о том, что отделяет нас от приматов.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Джейн Гудалл не нашла недостающее звено, но подошла к нему ближе, чем кто-либо. Специалист по приматам считает, что единственная настоящая разница между людьми и шимпанзе состоит в уровне сложности нашего языка. Она призывает нас воспользоваться этим преимуществом, чтобы изменить мир.\nДоброе утро. Прежде всего, хочу сказать, как прекрасно было здесь находиться все эти дни. И во-вторых, я считаю большой честью подвести итог этого замечательного собрания людей и прекрасных лекций, и докладов. Мне кажется, моё выступление во многом созвучно тому, что я услышала. Я тронулась в путь - и приехала сюда прямо из глубины тропических лесов Эквадора, где я была - а туда можно добраться только на самолете - там живут аборигены с раскаршенными лицами и перьями попугаев в головных уборах. Эти люди борются за то, чтобы оградиться от нефтяных компаний, и добиться, чтобы дороги не проходили через их леса. Они борются за то, чтобы продолжать жить в лесах, так как они всегда жили, в чистом мире, в мире, который не загрязнен. И мне было так удивительно, и это очень подходит под темы лекций TED, то, что здесь, прямо посреди тропического леса были солнечные панели - первые в этой части Эквадора - они были установлены для работы водяных насосов - с тем, чтобы женщинам не приходилось ходить за водой. Вода была очищена, но поскольку солнечных панелей очень много, им удалось скопить много электроэнергии. И таким образом в каждом доме - кажется, там их было восемь - был свет, если я не ошибаюсь, - целых полчаса каждый вечер. И старейшина в парадной одежде - с лаптопом. (Смех) И этот человек, он был во внешнем мире, потом он вернулся и говорил: \"Знаете, мы вдруг перескочили в совершенно новую эру. 50 лет назад мы даже не знали о белых людях, а сейчас вот они мы - и у нас лаптопы, и чему-то мы можем у современного мира научиться. Мы хотим знать про здравоохранение. Мы хотим знать про других людей - нам интересно. Мы хотим изучить другие языки. Мы хотим знать английский, французский, и пожалуй, китайский, у нас есть талант к изучению языков\". И вот он со своим маленьким лаптопом борется против мощного давления - из-за долга - внешнего долга Эквадора - он борется с давлением со стороны всемирного банка, международного валютного фонда, и конечно с теми, кто хочет вырубить леса и вывезти нефть. И вот я прямо оттуда приехала прямо сюда. Однако поле моей профессиональной деятельности относится к другому виду цивилизации - ее нельзя в действительности назвать цивилизацией. Другой образ жизни, и другие существа. Мы с вами говорили ранее - это была замечательная лекция Уэйда Дэвиса о разных человеческих культурах во всем мире - но мир состоит не только из человеческих существ, он состоит и из других животных тоже. И я предлагаю привнести это в конференцию TED - как я и всегда делаю повсеместно - голос животного царства. Чаще всего мы видим всего несколько слайдов или кусочек фильма, но у этих существ есть голоса, и эти голоса имеют смысл. И еще я хочу поприветствовать вас, как делают это шимпанзе в лесах Танзании - У, у, у , у, у, у, у, у, у, у! (аплодисменты) Я изучала шимпанзе в Танзании с 1960 года. За это время повились современные технологии, которые сильно изменили то, как работают биологи в полевых условиях. Например, несколько лет назад в первый раз мы смогли, просто собрав образцы экскрементов и проанализировав их - чтобы составить профиль ДНК - в первый раз мы смогли выяснить, какие из мужских особей шимпанзе приходятся отцами каким детенышам. Потому что в обществе шимпанзе весьма высок промискуитет. Так что открывается целая новая область исследований. Еще мы используем GSI - географический - как его там называют - для определения ареала распространения шимпанзе. И мы используем - как вы можете видеть, я не слишком вникаю в эти конкретные инструменты - мы используем изображения, полученные через спутники, чтобы иметь представление о вырубке лесов в этой области. И, конечно, есть инструменты для работе в инфракрасном спектре, чтобы можно было наблюдать за животными ночью, и оборудование для видеозаписи, и аудиозаписывающее оборудование становится легче и лучше. Так что, во многом мы можем делать то, чего мы не могли, когда я начинала работать в 1960 году. В особенности когда мы изучаем шимпанзе и других выокоразвитых животных в неволе, современные технологии помогают нам исследовать верхние уровни познавательных способностей у этих животных. И мы сейчас знаем, что они способны на представления, которые мы сочли бы абсолютно научно невозможными, когда я начинала работать. Я думаю, что самый способный шимпанзе из живущих в неволе, в смысле интеллектуальных способностей, - это Аи из Японии - ее имя означает \"любовь\" - и у нее есть замечательно понимающий партнер, работающий с ней. Она обожает компьютер - она оставляет все: группу, и воду из-под крана, и деревья, и все остальное. И она приходит посидеть за компьютером - она как ребенок, подсевший на видео игры. Кстати, ей 28 лет, и с экраном и с тач-падом она работает быстрее, чем многие человеческие особи. Она умеет производить очень сложные операции, и у меня нет времени их описывать, но самое примечательное - это то, что ей не нравится делать ошибки. Если у нее плохой день, и она набрала мало очков, она подоходит и барабанит по стеклу - потому что она не может видеть экспериментатора - и просит, чтобы ей дали еще одну попытку. И она сосредотачивается - изо всех сил минут на 20 или даже больше, и хочет снова делать все то же самое, только для получения удовлетворения от хорошо сделанного дела. Еда для нее не важна - она получает крошечное вознаграждение: что-то вроде одной изюминки за правильный ответ, но она будет работать без вознаграждения, если с ней заранее договориться. То есть вот, пожалуйста - шимпанзе за компьютером. Шимпанзе, гориллы и орангутанги также учат человеческий язык глухонемых. Но самое главное, когда я впервые оказалась в Гомбе в 1960 году (я помню все, как будто это было вчера), в первый раз, когда я шла сквозь заросли - шимпанзе по большей части убегали от меня, хотя некоторые уже немножко привыкли - и я вдруг увидела темный силуэт, склонившийся над термитником, и я направила на него свой бинокль. К счастью, это был взрослый самец, которого я назвала Дэвид Грейбирд -- и, кстати, в то время в науке считалось, что не надо давать шимпанзе имена, что надо давать им номера, что это будет более научно. Во всяком случае - это был Дэвид Грейбирд - я увидела, что он отрывал небольшие кусочки травы и использовал их для вылавливания термитов из их подземных гнезд. И не только это - иногда он срывал веточку с листьями, и обрывал эти листья. Модификация предмета и приспособление его для определенных целей - начало производства орудий труда. Я была так взволнована этим открытием, потому что в то время считалось, что люди и только люди способны производить орудия труда. Когда я училась, мы определяли человека как производителя орудий труда. Так что когда мой руководитель Луи Лики услышал эту новость, он сказал: \"Мы должны заново дать определение человеку и орудиям труда, либо признать, что шимпанзе - тоже люди\". (Смех) Мы знаем, что только в Гомбе шимпанзе используют объекты есть, по крайней мере, девять способов, в разных целях, по крайней мере, девятью различными способами. Кроме того, мы знаем, что в разных частях Африки, везде, где проводились изучения шимпанзе, были обнаружены соврешенно различные типы поведения с использованием орудий труда. И поскольку кажется, что эти схемы передаются из поколения в поколение через наблюдение, подражание и применение - это и есть обозначение человеческой культуры. И мы приходим к выводу, что за те 40 с лишним лет, что мы изучаем шимпанзе и других человекообразных обезьян, и, как я говорю, иных млекопитающих со сложным мозгом и общественными системами, мы находим, что в конце концов не существует четкой линии, отделяющей людей от остальных представителей царства животных. Это очень нечеткая черта. И она становится все менее четкой, по мере того, как мы видим, что животные способны делать что-то, что мы, в гордыне своей, привыкли считать исключительно человеческой привилегией. Шимпанзе - нет времени обсуждать их удивительные жизни - но у них длинное детство: пять лет грудного кормления и сна с матерью, а затем еще три, четыре или пять лет эмоциональной зависимости от нее, даже когда рождается следующий детеныш. Важность обучения в это время, когда поведение гибко - а в обществе шимпанзе есть чему обучаться. А долговременные родственно-дружеские узы, которые они развивают во время длинного периода детства с матерью, братьями и сестрами, и которые могут длиться всю жизнь, которая, бывает, достигает 60 лет. В неволе они могут прожить и дольше 60 лет, в дикой природе мы их наблюдаем пока что только 40 лет. Мы узнали, что шимпанзе способны на сочувствие и альтруизм. Мы находим в их чрезвычайно богатом невербальном общении - у них есть масса звуков, используемых в разных обстоятельствах, но они также используют прикосновение, позы, жесты - и что же они делают? Они целуются, обнимаются, держатся за руки. Они похлопывают друг друга по спине, хвастают, грозят кулаком - то же, что делаем и мы, и они используют все это в подобных контекстах. У них очень продвинутая система сотрудничества. Иногда они охотятся - не очень часто, но когда охотятся, то проявляют сотрудничество высокого уровня, и они также делят добычу. Мы находим, что они показывают эмоции, похожие - может быть иногда те же самые, что используем и мы, говоря о счастье, печали, ужасе, отчаянии. Им знакомы страдания - физические и психические. У меня сейчас нет времени, чтобы углубляться в доказательства вышеназванного для вас, кроме того, что способнейшие студенты в лучших университетах изучают эмоции животных и типы личности животных. Нам известно, что шимпанзе и некоторые другие животные способны узнавать себя в зеркале - себя в отличие от других. У них есть чувство юмора, и это вещи такого рода, которые традиционно считались прерогативой человека. Но это учит нас новому уважению - и новому уважению не только по отношению к шимпанзе, мне кажется, но и к другим удивительным животным, с которыми мы делим эту планету. Как только мы будем готовы признать, что в конце концов, мы не единственные существа с типами личности, умом, и, что важнее всего - чувствами, и когда мы начнём думать, о том, как мы используем и эксплуатируем многих других чувствующих и разумных существ на этой планете, и поймём, что нам есть чего стыдиться, во всяком случае, мне - очень стыдно. Самое печальное, эти шимпанзе - которые, возможно, более других тварей научили нас смирению - в естественных условиях исчезают, и очень быстро. Они исчезают по причинам, которые очень хорошо известны всем, сидящим в этом зале. Вырубка лесов, увеличение населения людей, для которого требуется больше земли. Они исчезают потому, что некоторые деревообрабатывающие компании начисто вырубают леса. Они исчезают в сердце своего естественного ареала в Африке, потому что международные лесозаготавливающие компании пришли и сделали дороги, так же, как они хотят сделать и в Эквадоре, и в других местах, где леса все еще не тронуты, чтобы вывезти древесину и нефть. В бассейне Конго и других местах это привело к тому, что называют охотничьим мясным промыслом. Это означает, что сотни или тысячи лет люди жили в этих лесах или иных условиях в гармонии с миром, убивая животных только для того, чтобы прокормить себя и свою семью -- теперь, благодаря дорогам охотники приходят и из городов. Они убивают всех, все, что движется, и все, что больше крысы размером - вялят или коптят. Теперь у них есть транспорт, они грузят все это на большие грузовики и везут в город продавать. И люди платят за дичь больше, чем за мясо домашних животных - это культурное предпочтение. Это не жизнеспособная система, гигантские лесозаготовительные лагеря требуют мяса, и охотники-пигмеи бассейна Конго, которые жили в гармонии с природой столько столетий, теперь развращены. Им дали оружие, они охотятся для лесозаготовителей, они получают деньги. Их культура разрушается вместе с теми животными, на которых она держится. Когда лесозаготовительный лагерь съезжает, ничего не остается. Мы уже говорили об утрате человеческого культурного разнообразия, я своими глазами это видела. Это очень печально видеть в Африке - я люблю Африку, а что вы видите в Африке? Леса вырубаются, надвигается пустыня, люди голодают, мы видим болезни и увеличение населения в тех местах, где больше людей живет на участке земли, чем этот участок может прокормить, и люди слишком бедны, чтобы покупать еду где-либо. Эти люди, о которых мы слушали вчера, люди с Острова Пасхи, которые вырубили последнее дерево - были ли они глупы? Видели ли они, что происходит? Конечно, но если вы видели эту парализующую нищету в иных уголках земли, то вы понимаете, вопрос о том, оставить ли дерево на завтра, не встает. Как мне накормить семью сегодня? Может быть, мне удастся заработать несколько долларов на этом последнем дереве, и мы продержимся чуть дольше, а потом мы будем молиться, чтобы что-то произошло и спасло нас от неминуемого конца\". Так что это довольно мрачная картина. Единственное, что столь сильно отличает нас от шимпанзе и других живых существ, это наш сложный разговорный язык, - язык, с помощью которого мы можем рассказать нашим детям о том, чего нет здесь и сейчас. Мы можем рассказать о далеком прошлом, строить планы на отдаленное будущее, обсуждать между собой идеи, чтобы идеи развивались за счёт мудрости, накопленной группой. Мы можем обсуждать идеи, беседуя друг с другом, или через видео, или путем письменного дискурса. И мы злоупотребляем этой великой властью - быть мудрыми распорядителями, и мы разрушаем планету. В развитом мире, во многих отношениях, ситуация еще хуже, потому что у нас слишком велик доступ к знаниям о том, какие ужасные глупости мы творим. Вы знаете, что малыши, рожденные в нашем мире, во многих его уголках пьют отравленную воду. Воздух вредит им, а еда, выросшая на загрязненной земле, отравляет их. И это не только в странах третьего мира, это везде так. Вы знаете, что в нашем теле более 50 химических элементов, которых 50 лет назад там не было? И что количество заболеваний (в том числе случаи астмы и определенных видов рака) растет в тех местах, где устраиваются захоронения токсичных отходов. По всему миру мы вредим сами себе, животным, и самой природе. Матери-Природе, которая породила нас всех, я считаю, мы должны проводить время на природе, и где есть цветы и птицы, необходимые для нашего здорового психологического развития. И в то же время, сотни и сотни детей в развитом мире никогда не видят природы, потому что они растут в каменных мешках, и все что они знают - это реальность виртуальная, где невоможно выйти и полежать на солнце, или погулять в лесу, а солнце будет просвечивать сквозь кроны деревьев. Когда я путешествовала по свету, мне пришлось оставить лес - место, в котором я так люблю бывать. Я должна была оставить замечательных шимпанзе, чтобы мои студенты и ученые могли продолжать исследования, потому что, выяснив, что популяция шимпанзе сократилась с двух миллионов, какой она была век назад - до 150000 особей в наше время, я поняла что придется оставить лес, с тем чтобы информировать мировую общественность. И чем больше я говорю о тяжелой участи шимпанзе, тем больше я понимаю, что все взаимосвязано, и что проблемы развивающегося мира так часто прорастают из жадности развитого мира, и все связывается воедино и не имеет смысла - надежда связана со здравым смыслом - а его нет. Что же нам делать? Кто-то уже вчера об этом говорил - и мне в путешествиях доводилось встречать молодых людей, утративших надежду. Они впали в отчаянье, они чувствовали, что, независимо от того, что они сделают - можно есть, пить и веселиться, потому что завтра все равно умирать. \"Все безнадежно - и средства массовой информации всегда говорили нам об этом\". Еще я встречала тех, в ком проснулась злость - а злость легко переходит в насилие - мы все это хорошо знаем. У меня трое маленьких внуков, а когда молодые люди из школ или университетов говорят мне: \"Мы разгневаны\",- или: \"Мы в отчаянии, потому что чувствуем, что вы разрушили наше будущее, и нам с этим ничего не поделать\", - я смотрю в глаза моих внуков и думаю о том, какой ущерб мы нанесли планете с тех пор, как я была ребенком. И мне так стыдно. И вот поэтому в 1991 году в Танзании я основала программу, которая называется \"Корни и побеги\". На выходе из зала лежат наши брошюры, и, если вам небезразличны дети и их будущее, я очень прошу вас - возьмите брошюру и ознакомьтесь с тем, что мы делаем. \"Корни и побеги\" - это программа надежды. Корни - это прочное основание. Побеги кажутся очень маленькими, но, чтобы добраться до солнца, они прорастут и через кирпичные стены. Воспринимайте кирпичные стены как проблемы, которые мы обрушили на нашу планету. И вы увидите, что это послание надежды. Сотни, тысячи молодых людей во всем мире могут пробиться через эти стены и сделать мир лучше. А самое важное послание \"Корней и побегов\" - это то, что каждый человек способен внести свой вклад. И у каждого человека есть своя роль. Каждый из нас оказывает влияние на мир ежедневно, и вы, ученые, согласитесь, что человек не может просто весь день лежать в постели, вдыхать кислород выдыхать углекислый газ, ходить в туалет, и все такое. Человек влияет на этот мир. Программа \"Корни и побеги\" подключает молодежь к проектам трех видов. И эти проекты нацелены на то, чтобы мир вокруг стал лучше. Один проект направлен на заботу о человеческом сообществе. Другой направлен на животных, в том числе домашних - должна сказать, что все, что я знаю о поведении животных, даже до поездок в Гомбе и к шимпанзе, я узнала от моей собаки Расти, которая была моим другом детства. И третий проект направлен на улучшение окружающей среды - в местных масштабах. То, каким проектом дети занимаются, зависит, прежде всего, от их возраста сейчас у нас есть участники всех возрастов - от детского сада до университетов. Также имеет значение, откуда участники - из города или из деревни. Принадлежность к определенному уровню дохода семей тоже имеет значение. Откуда они - допустим, в каком американском штате они живут. Сейчас у нас есть филиалы во всех штатах - и проблемы во Флориде свои, а в Нью-Йорке - свои. В какой стране живут участники, тоже имеет значение - мы сейчас работаем в 60 с лишним странах, с более чем 5000 групп активистов, и есть много групп, о которых я слышу, но про которые раньше я никогда не знала, потому что дети берут программу - и сами распространяют ее. Почему? Потому что они верят в идею того, что именно им решать, что они будут делать. Это не то, что им говорят родители или учителя в школах. Это тоже действенно, но когда они сами решают: \"Мы хотим очистить эту реку и снова и вернуть туда рыбу, которая там когда-то водилась. Мы хотим очистить загрязненную почву на этом участке и разбить экологически чистый сад. Мы хотим провести время со стариками, послушать и записать их истории. Мы хотим поработать в приюте для собак. Мы хотим узнать что-то о животных. Мы хотим...\" Этот список можно продолжать и продолжать - и это дает мне надежду. Я путешествую примерно 300 дней в году, и куда бы я ни поехала - везде есть группы \"Корни и побеги\" для разных возрастов. Везде дети с горящими глазами говорят: \"Смотрите, что мы сделали - какой вклад мы внесли\". А теперь еще и техника тоже включается в процесс - потому что с нынешним способом электронных сообщений дети по всему свету могут общаться друг с другом. Если кто-то хочет нам помочь, у нас есть столько идей, но нам очень нужна помощь - в создании правильной системы, которая поможет молодым прилагать энтузиазм. А также - это тоже очень важно - рассказать о чувстве отчаяния, сказать: \"Мы пробовали все - ничего не работает. Что делать?\" И тогда - о чудо! - другая группа берет и отвечает этим детям, которые, может быть, находятся в Америке, или, может быть, это группа из Израиля, и они говорят: \"Да, у вас вот тут немного не вышло. Попробуйте вот так\". Философия очень проста. Мы не верим в насилие. Нет насилию, бомбам, оружию. Это не метод решения проблем. Насилие порождает насилие, во всяком случае, на мой взгляд. Как мы решаем вопросы? Инструменты для решения проблем это знания и понимание. Знай факты, но смотри также, как они вписываются в общую картину. Работа, настойчивость - не сдаваться! - и любовь и сострадание во всем, что касается жизни на земле. Сколько там минут осталось - две? одна? Крис Андерсон: Одна - или две. Джейн Гудалл: Две, я беру две. (Смех) Или вы меня отсюда будете выводить? (Смех) Во всяком случае - вобщем, \"Корни и побеги\" - это начало того, как молодежь меняет жизнь к лучшему. И это то, чему я отдаю большую часть сил. Я верю, что такая группа людей может оказать очень большое влияние, не только потому что они делятся с нами технологиями, но потому, что у столь многих из вас есть дети. И если вы возьмете эту программу и дадите ее своим детям, у них будет такая прекрасная возможность пойти и сделать хорошее - потому что у них есть такие родители, как вы. Это так очевидно, насколько вас заботит экология, и как вы стараетесь, чтобы мир стал лучше. Это вселяет надежду. И дети спрашивают меня - обещаю, что это не займет больше двух минут - дети говорят: \"Доктор Джейн, есть ли надежда на будущее? Вы путешествуете и видите, какие происходят ужасные вещи\". Во-первых, человеческий мозг - мне не надо отдельно о нем говорить. Теперь, когда мы знаем, что проблемы глобальны, человеческий разум - такой, как у вас - берется за разрешение этих проблем. Мы много об этом говорили. Во-вторых, жизнестойкость природы. Мы можем разрушить реку, а можем вернуть ее к жизни. Мы можем видеть опустошение, и можем это опустошение вернуть обратно к цветению, нужно немного помочь и подождать. И в-третьих, последний из выступавших - предпоследний - говорил о непобедимости человеческого духа. Нас окружают совершенно удивительные люди, которые делают невероятные вещи. Нельсон Мандела - я беру в руки маленький кусочек известняка из тюрьмы Роббен Айланд, где он был в заточении целых 27 лет, и вышел оттуда без горечи и злобы, и смог вести свой народ из ужасов апартеида без кровопролития. Даже после 11 сентября - а я была в Нью-Йорке - и чувство страха не покидало меня - я наблюдала столько человеческой храбрости, столько любви и сострадания. И потом я поехала по стране и почувствовала, что этот страх - этот страх приводил к тому, что люди чувствовали, что они не могут беспокоиться об окружающей среде, что это не патриотично, и я пыталась подать им надежду, вдохновить их, и кто-то процитировал Махатму Ганди, который сказал: \"Если вы посмотрите на историю человечества, то увидите, что всякий раз злонамеренный режим бывал побежден добрым\". И сразу после одна женщина принесла мне маленький колокольчик, и вот на этой ноте я хочу закончить. Она сказала: \"Если вы говорите о надежде и мире, позвоните в него. Этот колокольчик сделан из обезвреженной мины, одной из тех, что закладывались в смертельных полях Пол Пота, одного из самых зверских режимов в истории человечества, где люди только начинают восстанавливать жизнь после падения этого режима. Да, есть надежда, где она - надежда? Разве там - в политике? Она - в наших руках. Она в ваших руках и в моих, и в руках наших детей. И от нас зависит все. Мы и есть те, кто может сделать мир лучше. Если мы живем и осознанно пытаемся оставлять как можно меньший экологический след, если мы покупаем товары, которые покупать этично, и не покупаем те, которые покупать неэтично, мы можем изменить мир в одночасье. Спасибо."
}
] |
Jane Goodall: What separates us from chimpanzees?
TED Talk Subtitles and Transcript: Jane Goodall hasn't found the missing link, but she's come closer than nearly anyone else. The primatologist says the only real difference between humans and chimps is our sophisticated language. She urges us to start using it to change the world.
Good morning everyone. First of all, it's been fantastic being here over these past few days. And secondly, I feel it's a great honor to kind of wind up this extraordinary gathering of people, these amazing talks that we've had. I feel that I've fitted in, in many ways, to some of the things that I've heard. I came directly here from the deep, deep tropical rainforest in Ecuador, where I was out -- you could only get there by a plane -- with indigenous people with paint on their faces and parrot feathers on their headdresses, where these people are fighting to try and keep the oil companies, and keep the roads, out of their forests. They're fighting to develop their own way of living within the forest in a world that's clean, a world that isn't contaminated, a world that isn't polluted. And what was so amazing to me, and what fits right in with what we're all talking about here at TED, is that there, right in the middle of this rainforest, was some solar panels -- the first in that part of Ecuador -- and that was mainly to bring water up by pump so that the women wouldn't have to go down. The water was cleaned, but because they got a lot of batteries, they were able to store a lot of electricity. So every house -- and there were, I think, eight houses in this little community -- could have light for, I think it was about half an hour each evening. And there is the Chief, in all his regal finery, with a laptop computer. (Laughter) And this man, he has been outside, but he's gone back, and he was saying, "You know, we have suddenly jumped into a whole new era, and we didn't even know about the white man 50 years ago, and now here we are with laptop computers, and there are some things we want to learn from the modern world. We want to know about health care. We want to know about what other people do -- we're interested in it. And we want to learn other languages. We want to know English and French and perhaps Chinese, and we're good at languages." So there he is with his little laptop computer, but fighting against the might of the pressures -- because of the debt, the foreign debt of Ecuador -- fighting the pressure of World Bank, IMF, and of course the people who want to exploit the forests and take out the oil. And so, coming directly from there to here. But, of course, my real field of expertise lies in an even different kind of civilization -- I can't really call it a civilization. A different way of life, a different being. We've talked earlier -- this wonderful talk by Wade Davis about the different cultures of the humans around the world -- but the world is not composed only of human beings; there are also other animal beings. And I propose to bring into this TED conference, as I always do around the world, the voice of the animal kingdom. Too often we just see a few slides, or a bit of film, but these beings have voices that mean something. And so, I want to give you a greeting, as from a chimpanzee in the forests of Tanzania -- Ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh, ooh! (Applause) I've been studying chimpanzees in Tanzania since 1960. During that time, there have been modern technologies that have really transformed the way that field biologists do their work. For example, for the first time, a few years ago, by simply collecting little fecal samples we were able to have them analyzed -- to have DNA profiling done -- so for the first time, we actually know which male chimps are the fathers of each individual infant. Because the chimps have a very promiscuous mating society. So this opens up a whole new avenue of research. And we use GSI -- geographic whatever it is, GSI -- to determine the range of the chimps. And we're using -- you can see that I'm not really into this kind of stuff -- but we're using satellite imagery to look at the deforestation in the area. And of course, there's developments in infrared, so you can watch animals at night, and equipment for recording by video, and tape recording is getting lighter and better. So in many, many ways, we can do things today that we couldn't do when I began in 1960. Especially when chimpanzees, and other animals with large brains, are studied in captivity, modern technology is helping us to search for the upper levels of cognition in some of these non-human animals. So that we know today, they're capable of performances that would have been thought absolutely impossible by science when I began. I think the chimpanzee in captivity who is the most skilled in intellectual performance is one called Ai in Japan -- her name means love -- and she has a wonderfully sensitive partner working with her. She loves her computer -- she'll leave her big group, and her running water, and her trees and everything. And she'll come in to sit at this computer -- it's like a video game for a kid; she's hooked. She's 28, by the way, and she does things with her computer screen and a touch pad that she can do faster than most humans. She does very complex tasks, and I haven't got time to go into them, but the amazing thing about this female is she doesn't like making mistakes. If she has a bad run, and her score isn't good, she'll come and reach up and tap on the glass -- because she can't see the experimenter -- which is asking to have another go. And her concentration -- she's already concentrated hard for 20 minutes or so, and now she wants to do it all over again, just for the satisfaction of having done it better. And the food is not important -- she does get a tiny reward, like one raisin for a correct response -- but she will do it for nothing, if you tell her beforehand. So here we are, a chimpanzee using a computer. Chimpanzees, gorillas, orangutans also learn human sign language. But the point is that when I was first in Gombe in 1960 -- I remember so well, so vividly, as though it was yesterday -- the first time, when I was going through the vegetation, the chimpanzees were still running away from me, for the most part, although some were a little bit acclimatized -- and I saw this dark shape, hunched over a termite mound, and I peered with my binoculars. It was, fortunately, one adult male whom I'd named David Greybeard -- and by the way, science at that time was telling me that I shouldn't name the chimps; they should all have numbers; that was more scientific. Anyway, David Greybeard -- and I saw that he was picking little pieces of grass and using them to fish termites from their underground nest. And not only that -- he would sometimes pick a leafy twig and strip the leaves -- modifying an object to make it suitable for a specific purpose -- the beginning of tool-making. The reason this was so exciting and such a breakthrough is at that time, it was thought that humans, and only humans, used and made tools. When I was at school, we were defined as man, the toolmaker. So that when Louis Leakey, my mentor, heard this news, he said, "Ah, we must now redefine 'man,' redefine 'tool,' or accept chimpanzees as humans." (Laughter) We now know that at Gombe alone, there are nine different ways in which chimpanzees use different objects for different purposes. Moreover, we know that in different parts of Africa, wherever chimps have been studied, there are completely different tool-using behaviors. And because it seems that these patterns are passed from one generation to the next, through observation, imitation and practice -- that is a definition of human culture. What we find is that over these 40-odd years that I and others have been studying chimpanzees and the other great apes, and, as I say, other mammals with complex brains and social systems, we have found that after all, there isn't a sharp line dividing humans from the rest of the animal kingdom. It's a very wuzzy line. It's getting wuzzier all the time as we find animals doing things that we, in our arrogance, used to think was just human. The chimps -- there's no time to discuss their fascinating lives -- but they have this long childhood, five years of suckling and sleeping with the mother, and then another three, four or five years of emotional dependence on her, even when the next child is born. The importance of learning in that time, when behavior is flexible -- and there's an awful lot to learn in chimpanzee society. The long-term affectionate supportive bonds that develop throughout this long childhood with the mother, with the brothers and sisters, and which can last through a lifetime, which may be up to 60 years. They can actually live longer than 60 in captivity, so we've only done 40 years in the wild so far. And we find chimps are capable of true compassion and altruism. We find in their non-verbal communication -- this is very rich -- they have a lot of sounds, which they use in different circumstances, but they also use touch, posture, gesture, and what do they do? They kiss; they embrace; they hold hands. They pat one another on the back; they swagger; they shake their fist -- the kind of things that we do, and they do them in the same kind of context. They have very sophisticated cooperation. Sometimes they hunt -- not that often, but when they hunt, they show sophisticated cooperation, and they share the prey. We find that they show emotions, similar to -- maybe sometimes the same -- as those that we describe in ourselves as happiness, sadness, fear, despair. They know mental as well as physical suffering. And I don't have time to go into the information that will prove some of these things to you, save to say that there are very bright students, in the best universities, studying emotions in animals, studying personalities in animals. We know that chimpanzees and some other creatures can recognize themselves in mirrors -- "self" as opposed to "other." They have a sense of humor, and these are the kind of things which traditionally have been thought of as human prerogatives. But this teaches us a new respect -- and it's a new respect not only for the chimpanzees, I suggest, but some of the other amazing animals with whom we share this planet. Once we're prepared to admit that after all, we're not the only beings with personalities, minds and above all feelings, and then we start to think about ways we use and abuse so many other sentient, sapient creatures on this planet, it really gives cause for deep shame, at least for me. So, the sad thing is that these chimpanzees -- who've perhaps taught us, more than any other creature, a little humility -- are in the wild, disappearing very fast. They're disappearing for the reasons that all of you in this room know only too well. The deforestation, the growth of human populations, needing more land. They're disappearing because some timber companies go in with clear-cutting. They're disappearing in the heart of their range in Africa because the big multinational logging companies have come in and made roads -- as they want to do in Ecuador and other parts where the forests remain untouched -- to take out oil or timber. And this has led in Congo basin, and other parts of the world, to what is known as the bush-meat trade. This means that although for hundreds, perhaps thousands of years, people have lived in those forests, or whatever habitat it is, in harmony with their world, just killing the animals they need for themselves and their families -- now, suddenly, because of the roads, the hunters can go in from the towns. They shoot everything, every single thing that moves that's bigger than a small rat; they sun-dry it or smoke it. And now they've got transport; they take it on the logging trucks or the mining trucks into the towns where they sell it. And people will pay more for bush-meat, as it's called, than for domestic meat -- it's culturally preferred. And it's not sustainable, and the huge logging camps in the forest are now demanding meat, so the Pygmy hunters in the Congo basin who've lived there with their wonderful way of living for so many hundreds of years are now corrupted. They're given weapons; they shoot for the logging camps; they get money. Their culture is being destroyed, along with the animals upon whom they depend. So, when the logging camp moves, there's nothing left. We talked already about the loss of human cultural diversity, and I've seen it happening with my own eyes. And the grim picture in Africa -- I love Africa, and what do we see in Africa? We see deforestation; we see the desert spreading; we see massive hunger; we see disease and we see population growth in areas where there are more people living on a certain piece of land than the land can possibly support, and they're too poor to buy food from elsewhere. Were the people that we heard about yesterday, on the Easter Island, who cut down their last tree -- were they stupid? Didn't they know what was happening? Of course, but if you've seen the crippling poverty in some of these parts of the world it isn't a question of "Let's leave the tree for tomorrow." "How am I going to feed my family today? Maybe I can get just a few dollars from this last tree which will keep us going a little bit longer, and then we'll pray that something will happen to save us from the inevitable end." So, this is a pretty grim picture. The one thing we have, which makes us so different from chimpanzees or other living creatures, is this sophisticated spoken language -- a language with which we can tell children about things that aren't here. We can talk about the distant past, plan for the distant future, discuss ideas with each other, so that the ideas can grow from the accumulated wisdom of a group. We can do it by talking to each other; we can do it through video; we can do it through the written word. And we are abusing this great power we have to be wise stewards, and we're destroying the world. In the developed world, in a way, it's worse, because we have so much access to knowledge of the stupidity of what we're doing. Do you know, we're bringing little babies into a world where, in many places, the water is poisoning them? And the air is harming them, and the food that's grown from the contaminated land is poisoning them. And that's not just in the far-away developing world; that's everywhere. Do you know we all have about 50 chemicals in our bodies we didn't have about 50 years ago? And so many of these diseases, like asthma and certain kinds of cancers, are on the increase around places where our filthy toxic waste is dumped. We're harming ourselves around the world, as well as harming the animals, as well as harming nature herself -- Mother Nature, that brought us into being; Mother Nature, where I believe we need to spend time, where there's trees and flowers and birds for our good psychological development. And yet, there are hundreds and hundreds of children in the developed world who never see nature, because they're growing up in concrete and all they know is virtual reality, with no opportunity to go and lie in the sun, or in the forest, with the dappled sun-specks coming down from the canopy above. As I was traveling around the world, you know, I had to leave the forest -- that's where I love to be. I had to leave these fascinating chimpanzees for my students and field staff to continue studying because, finding they dwindled from about two million 100 years ago to about 150,000 now, I knew I had to leave the forest to do what I could to raise awareness around the world. And the more I talked about the chimpanzees' plight, the more I realized the fact that everything's interconnected, and the problems of the developing world so often stem from the greed of the developed world, and everything was joining together, and making -- not sense, hope lies in sense, you said -- it's making a nonsense. How can we do it? Somebody said that yesterday. And as I was traveling around, I kept meeting young people who'd lost hope. They were feeling despair, they were feeling, "Well, it doesn't matter what we do; eat, drink and be merry, for tomorrow we die. Everything is hopeless -- we're always being told so by the media." And then I met some who were angry, and anger that can turn to violence, and we're all familiar with that. And I have three little grandchildren, and when some of these students would say to me at high school or university, they'd say, "We're angry," or "We're filled with despair, because we feel you've compromised our future, and there's nothing we can do about it." And I looked in the eyes of my little grandchildren, and think how much we've harmed this planet since I was their age. I feel this deep shame, and that's why in 1991 in Tanzania, I started a program that's called Roots and Shoots. There's little brochures all around outside, and if any of you have anything to do with children and care about their future, I beg that you pick up that brochure. And Roots and Shoots is a program for hope. Roots make a firm foundation. Shoots seem tiny, but to reach the sun they can break through brick walls. See the brick walls as all the problems that we've inflicted on this planet. Then, you see, it is a message of hope. Hundreds and thousands of young people around the world can break through, and can make this a better world. And the most important message of Roots and Shoots is that every single individual makes a difference. Every individual has a role to play. Every one of us impacts the world around us everyday, and you scientists know that you can't actually -- even if you stay in bed all day, you're breathing oxygen and giving out CO2, and probably going to the loo, and things like that -- you're making a difference in the world. So, the Roots and Shoots program involves youth in three kinds of projects. And these are projects to make the world around them a better place. One project to show care and concern for your own human community. One for animals, including domestic animals -- and I have to say, I learned everything I know about animal behavior even before I got to Gombe and the chimps from my dog, Rusty, who was my childhood companion. And the third kind of project: something for the local environment. So what the kids do depends first of all, how old are they -- and we go now from pre-school right through university. It's going to depend whether they're inner-city or rural. It's going to depend if they're wealthy or impoverished. It's going to depend which part, say, of America they're in. We're in every state now, and the problems in Florida are different from the problems in New York. It's going to depend on which country they're in -- and we're already in 60-plus countries, with about 5,000 active groups -- and there are groups all over the place that I keep hearing about that I've never even heard of, because the kids are taking the program and spreading it themselves. Why? Because they're buying into it, and they're the ones who get to decide what they're going to do. It isn't something that their parents tell them, or their teachers tell them. That's effective, but if they decide themselves, "We want to clean this river and put the fish back that used to be there. We want to clear away the toxic soil from this area and have an organic garden. We want to go and spend time with the old people and hear their stories and record their oral histories. We want to go and work in a dog shelter. We want to learn about animals. We want ... " You know, it goes on and on, and this is very hopeful for me. As I travel around the world 300 days a year, everywhere there's a group of Roots and Shoots of different ages. Everywhere there are children with shining eyes saying, "Look at the difference we've made." And now comes the technology into it, because with this new way of communicating electronically these kids can communicate with each other around the world. And if anyone is interested to help us, we've got so many ideas but we need help -- we need help to create the right kind of system that will help these young people to communicate their excitement. But also -- and this is so important -- to communicate their despair, to say, "We've tried this and it doesn't work, and what shall we do?" And then, lo and behold, there's another group answering these kids who may be in America, or maybe this is a group in Israel, saying, "Yeah, you did it a little bit wrong. This is how you should do it." The philosophy is very simple. We do not believe in violence. No violence, no bombs, no guns. That's not the way to solve problems. Violence leads to violence, at least in my view. So how do we solve? The tools for solving the problems are knowledge and understanding. Know the facts, but see how they fit in the big picture. Hard work and persistence --don't give up -- and love and compassion leading to respect for all life. How many more minutes? Two, one? Chris Anderson: One -- one to two. Jane Goodall: Two, two, I'm going to take two. (Laughter) Are you going to come and drag me off? (Laughter) Anyway -- so basically, Roots and Shoots is beginning to change young people's lives. It's what I'm devoting most of my energy to. And I believe that a group like this can have a very major impact, not just because you can share technology with us, but because so many of you have children. And if you take this program out, and give it to your children, they have such a good opportunity to go out and do good, because they've got parents like you. And it's been so clear how much you all care about trying to make this world a better place. It's very encouraging. But the kids do ask me -- and this won't take more than two minutes, I promise -- the kids say, "Dr. Jane, do you really have hope for the future? You travel, you see all these horrible things happening." Firstly, the human brain -- I don't need to say anything about that. Now that we know what the problems are around the world, human brains like yours are rising to solve those problems. And we've talked a lot about that. Secondly, the resilience of nature. We can destroy a river, and we can bring it back to life. We can see a whole area desolated, and it can be brought back to bloom again, with time or a little help. And thirdly, the last speaker talked about -- or the speaker before last, talked about the indomitable human spirit. We are surrounded by the most amazing people who do things that seem to be absolutely impossible. Nelson Mandela -- I take a little piece of limestone from Robben Island Prison, where he labored for 27 years, and came out with so little bitterness, he could lead his people from the horror of apartheid without a bloodbath. Even after the 11th of September -- and I was in New York and I felt the fear -- nevertheless, there was so much human courage, so much love and so much compassion. And then as I went around the country after that and felt the fear -- the fear that was leading to people feeling they couldn't worry about the environment any more, in case they seemed not to be patriotic -- and I was trying to encourage them, somebody came up with a little quotation from Mahatma Gandhi, "If you look back through human history, you see that every evil regime has been overcome by good." And just after that a woman brought me this little bell, and I want to end on this note. She said, "If you're talking about hope and peace, ring this. This bell is made from metal from a defused landmine, from the killing fields of Pol Pot -- one of the most evil regimes in human history -- where people are now beginning to put their lives back together after the regime has crumbled. So, yes, there is hope, and where is the hope? Is it out there with the politicians? It's in our hands. It's in your hands and my hands and those of our children. It's really up to us. We're the ones who can make a difference. If we lead lives where we consciously leave the lightest possible ecological footprints, if we buy the things that are ethical for us to buy and don't buy the things that are not, we can change the world overnight. Thank you.
|
Джейн Гудалл о том, что отделяет нас от приматов.
TED Talk Subtitles and Transcript: Джейн Гудалл не нашла недостающее звено, но подошла к нему ближе, чем кто-либо. Специалист по приматам считает, что единственная настоящая разница между людьми и шимпанзе состоит в уровне сложности нашего языка. Она призывает нас воспользоваться этим преимуществом, чтобы изменить мир.
Доброе утро. Прежде всего, хочу сказать, как прекрасно было здесь находиться все эти дни. И во-вторых, я считаю большой честью подвести итог этого замечательного собрания людей и прекрасных лекций, и докладов. Мне кажется, моё выступление во многом созвучно тому, что я услышала. Я тронулась в путь - и приехала сюда прямо из глубины тропических лесов Эквадора, где я была - а туда можно добраться только на самолете - там живут аборигены с раскаршенными лицами и перьями попугаев в головных уборах. Эти люди борются за то, чтобы оградиться от нефтяных компаний, и добиться, чтобы дороги не проходили через их леса. Они борются за то, чтобы продолжать жить в лесах, так как они всегда жили, в чистом мире, в мире, который не загрязнен. И мне было так удивительно, и это очень подходит под темы лекций TED, то, что здесь, прямо посреди тропического леса были солнечные панели - первые в этой части Эквадора - они были установлены для работы водяных насосов - с тем, чтобы женщинам не приходилось ходить за водой. Вода была очищена, но поскольку солнечных панелей очень много, им удалось скопить много электроэнергии. И таким образом в каждом доме - кажется, там их было восемь - был свет, если я не ошибаюсь, - целых полчаса каждый вечер. И старейшина в парадной одежде - с лаптопом. (Смех) И этот человек, он был во внешнем мире, потом он вернулся и говорил: "Знаете, мы вдруг перескочили в совершенно новую эру. 50 лет назад мы даже не знали о белых людях, а сейчас вот они мы - и у нас лаптопы, и чему-то мы можем у современного мира научиться. Мы хотим знать про здравоохранение. Мы хотим знать про других людей - нам интересно. Мы хотим изучить другие языки. Мы хотим знать английский, французский, и пожалуй, китайский, у нас есть талант к изучению языков". И вот он со своим маленьким лаптопом борется против мощного давления - из-за долга - внешнего долга Эквадора - он борется с давлением со стороны всемирного банка, международного валютного фонда, и конечно с теми, кто хочет вырубить леса и вывезти нефть. И вот я прямо оттуда приехала прямо сюда. Однако поле моей профессиональной деятельности относится к другому виду цивилизации - ее нельзя в действительности назвать цивилизацией. Другой образ жизни, и другие существа. Мы с вами говорили ранее - это была замечательная лекция Уэйда Дэвиса о разных человеческих культурах во всем мире - но мир состоит не только из человеческих существ, он состоит и из других животных тоже. И я предлагаю привнести это в конференцию TED - как я и всегда делаю повсеместно - голос животного царства. Чаще всего мы видим всего несколько слайдов или кусочек фильма, но у этих существ есть голоса, и эти голоса имеют смысл. И еще я хочу поприветствовать вас, как делают это шимпанзе в лесах Танзании - У, у, у , у, у, у, у, у, у, у! (аплодисменты) Я изучала шимпанзе в Танзании с 1960 года. За это время повились современные технологии, которые сильно изменили то, как работают биологи в полевых условиях. Например, несколько лет назад в первый раз мы смогли, просто собрав образцы экскрементов и проанализировав их - чтобы составить профиль ДНК - в первый раз мы смогли выяснить, какие из мужских особей шимпанзе приходятся отцами каким детенышам. Потому что в обществе шимпанзе весьма высок промискуитет. Так что открывается целая новая область исследований. Еще мы используем GSI - географический - как его там называют - для определения ареала распространения шимпанзе. И мы используем - как вы можете видеть, я не слишком вникаю в эти конкретные инструменты - мы используем изображения, полученные через спутники, чтобы иметь представление о вырубке лесов в этой области. И, конечно, есть инструменты для работе в инфракрасном спектре, чтобы можно было наблюдать за животными ночью, и оборудование для видеозаписи, и аудиозаписывающее оборудование становится легче и лучше. Так что, во многом мы можем делать то, чего мы не могли, когда я начинала работать в 1960 году. В особенности когда мы изучаем шимпанзе и других выокоразвитых животных в неволе, современные технологии помогают нам исследовать верхние уровни познавательных способностей у этих животных. И мы сейчас знаем, что они способны на представления, которые мы сочли бы абсолютно научно невозможными, когда я начинала работать. Я думаю, что самый способный шимпанзе из живущих в неволе, в смысле интеллектуальных способностей, - это Аи из Японии - ее имя означает "любовь" - и у нее есть замечательно понимающий партнер, работающий с ней. Она обожает компьютер - она оставляет все: группу, и воду из-под крана, и деревья, и все остальное. И она приходит посидеть за компьютером - она как ребенок, подсевший на видео игры. Кстати, ей 28 лет, и с экраном и с тач-падом она работает быстрее, чем многие человеческие особи. Она умеет производить очень сложные операции, и у меня нет времени их описывать, но самое примечательное - это то, что ей не нравится делать ошибки. Если у нее плохой день, и она набрала мало очков, она подоходит и барабанит по стеклу - потому что она не может видеть экспериментатора - и просит, чтобы ей дали еще одну попытку. И она сосредотачивается - изо всех сил минут на 20 или даже больше, и хочет снова делать все то же самое, только для получения удовлетворения от хорошо сделанного дела. Еда для нее не важна - она получает крошечное вознаграждение: что-то вроде одной изюминки за правильный ответ, но она будет работать без вознаграждения, если с ней заранее договориться. То есть вот, пожалуйста - шимпанзе за компьютером. Шимпанзе, гориллы и орангутанги также учат человеческий язык глухонемых. Но самое главное, когда я впервые оказалась в Гомбе в 1960 году (я помню все, как будто это было вчера), в первый раз, когда я шла сквозь заросли - шимпанзе по большей части убегали от меня, хотя некоторые уже немножко привыкли - и я вдруг увидела темный силуэт, склонившийся над термитником, и я направила на него свой бинокль. К счастью, это был взрослый самец, которого я назвала Дэвид Грейбирд -- и, кстати, в то время в науке считалось, что не надо давать шимпанзе имена, что надо давать им номера, что это будет более научно. Во всяком случае - это был Дэвид Грейбирд - я увидела, что он отрывал небольшие кусочки травы и использовал их для вылавливания термитов из их подземных гнезд. И не только это - иногда он срывал веточку с листьями, и обрывал эти листья. Модификация предмета и приспособление его для определенных целей - начало производства орудий труда. Я была так взволнована этим открытием, потому что в то время считалось, что люди и только люди способны производить орудия труда. Когда я училась, мы определяли человека как производителя орудий труда. Так что когда мой руководитель Луи Лики услышал эту новость, он сказал: "Мы должны заново дать определение человеку и орудиям труда, либо признать, что шимпанзе - тоже люди". (Смех) Мы знаем, что только в Гомбе шимпанзе используют объекты есть, по крайней мере, девять способов, в разных целях, по крайней мере, девятью различными способами. Кроме того, мы знаем, что в разных частях Африки, везде, где проводились изучения шимпанзе, были обнаружены соврешенно различные типы поведения с использованием орудий труда. И поскольку кажется, что эти схемы передаются из поколения в поколение через наблюдение, подражание и применение - это и есть обозначение человеческой культуры. И мы приходим к выводу, что за те 40 с лишним лет, что мы изучаем шимпанзе и других человекообразных обезьян, и, как я говорю, иных млекопитающих со сложным мозгом и общественными системами, мы находим, что в конце концов не существует четкой линии, отделяющей людей от остальных представителей царства животных. Это очень нечеткая черта. И она становится все менее четкой, по мере того, как мы видим, что животные способны делать что-то, что мы, в гордыне своей, привыкли считать исключительно человеческой привилегией. Шимпанзе - нет времени обсуждать их удивительные жизни - но у них длинное детство: пять лет грудного кормления и сна с матерью, а затем еще три, четыре или пять лет эмоциональной зависимости от нее, даже когда рождается следующий детеныш. Важность обучения в это время, когда поведение гибко - а в обществе шимпанзе есть чему обучаться. А долговременные родственно-дружеские узы, которые они развивают во время длинного периода детства с матерью, братьями и сестрами, и которые могут длиться всю жизнь, которая, бывает, достигает 60 лет. В неволе они могут прожить и дольше 60 лет, в дикой природе мы их наблюдаем пока что только 40 лет. Мы узнали, что шимпанзе способны на сочувствие и альтруизм. Мы находим в их чрезвычайно богатом невербальном общении - у них есть масса звуков, используемых в разных обстоятельствах, но они также используют прикосновение, позы, жесты - и что же они делают? Они целуются, обнимаются, держатся за руки. Они похлопывают друг друга по спине, хвастают, грозят кулаком - то же, что делаем и мы, и они используют все это в подобных контекстах. У них очень продвинутая система сотрудничества. Иногда они охотятся - не очень часто, но когда охотятся, то проявляют сотрудничество высокого уровня, и они также делят добычу. Мы находим, что они показывают эмоции, похожие - может быть иногда те же самые, что используем и мы, говоря о счастье, печали, ужасе, отчаянии. Им знакомы страдания - физические и психические. У меня сейчас нет времени, чтобы углубляться в доказательства вышеназванного для вас, кроме того, что способнейшие студенты в лучших университетах изучают эмоции животных и типы личности животных. Нам известно, что шимпанзе и некоторые другие животные способны узнавать себя в зеркале - себя в отличие от других. У них есть чувство юмора, и это вещи такого рода, которые традиционно считались прерогативой человека. Но это учит нас новому уважению - и новому уважению не только по отношению к шимпанзе, мне кажется, но и к другим удивительным животным, с которыми мы делим эту планету. Как только мы будем готовы признать, что в конце концов, мы не единственные существа с типами личности, умом, и, что важнее всего - чувствами, и когда мы начнём думать, о том, как мы используем и эксплуатируем многих других чувствующих и разумных существ на этой планете, и поймём, что нам есть чего стыдиться, во всяком случае, мне - очень стыдно. Самое печальное, эти шимпанзе - которые, возможно, более других тварей научили нас смирению - в естественных условиях исчезают, и очень быстро. Они исчезают по причинам, которые очень хорошо известны всем, сидящим в этом зале. Вырубка лесов, увеличение населения людей, для которого требуется больше земли. Они исчезают потому, что некоторые деревообрабатывающие компании начисто вырубают леса. Они исчезают в сердце своего естественного ареала в Африке, потому что международные лесозаготавливающие компании пришли и сделали дороги, так же, как они хотят сделать и в Эквадоре, и в других местах, где леса все еще не тронуты, чтобы вывезти древесину и нефть. В бассейне Конго и других местах это привело к тому, что называют охотничьим мясным промыслом. Это означает, что сотни или тысячи лет люди жили в этих лесах или иных условиях в гармонии с миром, убивая животных только для того, чтобы прокормить себя и свою семью -- теперь, благодаря дорогам охотники приходят и из городов. Они убивают всех, все, что движется, и все, что больше крысы размером - вялят или коптят. Теперь у них есть транспорт, они грузят все это на большие грузовики и везут в город продавать. И люди платят за дичь больше, чем за мясо домашних животных - это культурное предпочтение. Это не жизнеспособная система, гигантские лесозаготовительные лагеря требуют мяса, и охотники-пигмеи бассейна Конго, которые жили в гармонии с природой столько столетий, теперь развращены. Им дали оружие, они охотятся для лесозаготовителей, они получают деньги. Их культура разрушается вместе с теми животными, на которых она держится. Когда лесозаготовительный лагерь съезжает, ничего не остается. Мы уже говорили об утрате человеческого культурного разнообразия, я своими глазами это видела. Это очень печально видеть в Африке - я люблю Африку, а что вы видите в Африке? Леса вырубаются, надвигается пустыня, люди голодают, мы видим болезни и увеличение населения в тех местах, где больше людей живет на участке земли, чем этот участок может прокормить, и люди слишком бедны, чтобы покупать еду где-либо. Эти люди, о которых мы слушали вчера, люди с Острова Пасхи, которые вырубили последнее дерево - были ли они глупы? Видели ли они, что происходит? Конечно, но если вы видели эту парализующую нищету в иных уголках земли, то вы понимаете, вопрос о том, оставить ли дерево на завтра, не встает. Как мне накормить семью сегодня? Может быть, мне удастся заработать несколько долларов на этом последнем дереве, и мы продержимся чуть дольше, а потом мы будем молиться, чтобы что-то произошло и спасло нас от неминуемого конца". Так что это довольно мрачная картина. Единственное, что столь сильно отличает нас от шимпанзе и других живых существ, это наш сложный разговорный язык, - язык, с помощью которого мы можем рассказать нашим детям о том, чего нет здесь и сейчас. Мы можем рассказать о далеком прошлом, строить планы на отдаленное будущее, обсуждать между собой идеи, чтобы идеи развивались за счёт мудрости, накопленной группой. Мы можем обсуждать идеи, беседуя друг с другом, или через видео, или путем письменного дискурса. И мы злоупотребляем этой великой властью - быть мудрыми распорядителями, и мы разрушаем планету. В развитом мире, во многих отношениях, ситуация еще хуже, потому что у нас слишком велик доступ к знаниям о том, какие ужасные глупости мы творим. Вы знаете, что малыши, рожденные в нашем мире, во многих его уголках пьют отравленную воду. Воздух вредит им, а еда, выросшая на загрязненной земле, отравляет их. И это не только в странах третьего мира, это везде так. Вы знаете, что в нашем теле более 50 химических элементов, которых 50 лет назад там не было? И что количество заболеваний (в том числе случаи астмы и определенных видов рака) растет в тех местах, где устраиваются захоронения токсичных отходов. По всему миру мы вредим сами себе, животным, и самой природе. Матери-Природе, которая породила нас всех, я считаю, мы должны проводить время на природе, и где есть цветы и птицы, необходимые для нашего здорового психологического развития. И в то же время, сотни и сотни детей в развитом мире никогда не видят природы, потому что они растут в каменных мешках, и все что они знают - это реальность виртуальная, где невоможно выйти и полежать на солнце, или погулять в лесу, а солнце будет просвечивать сквозь кроны деревьев. Когда я путешествовала по свету, мне пришлось оставить лес - место, в котором я так люблю бывать. Я должна была оставить замечательных шимпанзе, чтобы мои студенты и ученые могли продолжать исследования, потому что, выяснив, что популяция шимпанзе сократилась с двух миллионов, какой она была век назад - до 150000 особей в наше время, я поняла что придется оставить лес, с тем чтобы информировать мировую общественность. И чем больше я говорю о тяжелой участи шимпанзе, тем больше я понимаю, что все взаимосвязано, и что проблемы развивающегося мира так часто прорастают из жадности развитого мира, и все связывается воедино и не имеет смысла - надежда связана со здравым смыслом - а его нет. Что же нам делать? Кто-то уже вчера об этом говорил - и мне в путешествиях доводилось встречать молодых людей, утративших надежду. Они впали в отчаянье, они чувствовали, что, независимо от того, что они сделают - можно есть, пить и веселиться, потому что завтра все равно умирать. "Все безнадежно - и средства массовой информации всегда говорили нам об этом". Еще я встречала тех, в ком проснулась злость - а злость легко переходит в насилие - мы все это хорошо знаем. У меня трое маленьких внуков, а когда молодые люди из школ или университетов говорят мне: "Мы разгневаны",- или: "Мы в отчаянии, потому что чувствуем, что вы разрушили наше будущее, и нам с этим ничего не поделать", - я смотрю в глаза моих внуков и думаю о том, какой ущерб мы нанесли планете с тех пор, как я была ребенком. И мне так стыдно. И вот поэтому в 1991 году в Танзании я основала программу, которая называется "Корни и побеги". На выходе из зала лежат наши брошюры, и, если вам небезразличны дети и их будущее, я очень прошу вас - возьмите брошюру и ознакомьтесь с тем, что мы делаем. "Корни и побеги" - это программа надежды. Корни - это прочное основание. Побеги кажутся очень маленькими, но, чтобы добраться до солнца, они прорастут и через кирпичные стены. Воспринимайте кирпичные стены как проблемы, которые мы обрушили на нашу планету. И вы увидите, что это послание надежды. Сотни, тысячи молодых людей во всем мире могут пробиться через эти стены и сделать мир лучше. А самое важное послание "Корней и побегов" - это то, что каждый человек способен внести свой вклад. И у каждого человека есть своя роль. Каждый из нас оказывает влияние на мир ежедневно, и вы, ученые, согласитесь, что человек не может просто весь день лежать в постели, вдыхать кислород выдыхать углекислый газ, ходить в туалет, и все такое. Человек влияет на этот мир. Программа "Корни и побеги" подключает молодежь к проектам трех видов. И эти проекты нацелены на то, чтобы мир вокруг стал лучше. Один проект направлен на заботу о человеческом сообществе. Другой направлен на животных, в том числе домашних - должна сказать, что все, что я знаю о поведении животных, даже до поездок в Гомбе и к шимпанзе, я узнала от моей собаки Расти, которая была моим другом детства. И третий проект направлен на улучшение окружающей среды - в местных масштабах. То, каким проектом дети занимаются, зависит, прежде всего, от их возраста сейчас у нас есть участники всех возрастов - от детского сада до университетов. Также имеет значение, откуда участники - из города или из деревни. Принадлежность к определенному уровню дохода семей тоже имеет значение. Откуда они - допустим, в каком американском штате они живут. Сейчас у нас есть филиалы во всех штатах - и проблемы во Флориде свои, а в Нью-Йорке - свои. В какой стране живут участники, тоже имеет значение - мы сейчас работаем в 60 с лишним странах, с более чем 5000 групп активистов, и есть много групп, о которых я слышу, но про которые раньше я никогда не знала, потому что дети берут программу - и сами распространяют ее. Почему? Потому что они верят в идею того, что именно им решать, что они будут делать. Это не то, что им говорят родители или учителя в школах. Это тоже действенно, но когда они сами решают: "Мы хотим очистить эту реку и снова и вернуть туда рыбу, которая там когда-то водилась. Мы хотим очистить загрязненную почву на этом участке и разбить экологически чистый сад. Мы хотим провести время со стариками, послушать и записать их истории. Мы хотим поработать в приюте для собак. Мы хотим узнать что-то о животных. Мы хотим..." Этот список можно продолжать и продолжать - и это дает мне надежду. Я путешествую примерно 300 дней в году, и куда бы я ни поехала - везде есть группы "Корни и побеги" для разных возрастов. Везде дети с горящими глазами говорят: "Смотрите, что мы сделали - какой вклад мы внесли". А теперь еще и техника тоже включается в процесс - потому что с нынешним способом электронных сообщений дети по всему свету могут общаться друг с другом. Если кто-то хочет нам помочь, у нас есть столько идей, но нам очень нужна помощь - в создании правильной системы, которая поможет молодым прилагать энтузиазм. А также - это тоже очень важно - рассказать о чувстве отчаяния, сказать: "Мы пробовали все - ничего не работает. Что делать?" И тогда - о чудо! - другая группа берет и отвечает этим детям, которые, может быть, находятся в Америке, или, может быть, это группа из Израиля, и они говорят: "Да, у вас вот тут немного не вышло. Попробуйте вот так". Философия очень проста. Мы не верим в насилие. Нет насилию, бомбам, оружию. Это не метод решения проблем. Насилие порождает насилие, во всяком случае, на мой взгляд. Как мы решаем вопросы? Инструменты для решения проблем это знания и понимание. Знай факты, но смотри также, как они вписываются в общую картину. Работа, настойчивость - не сдаваться! - и любовь и сострадание во всем, что касается жизни на земле. Сколько там минут осталось - две? одна? Крис Андерсон: Одна - или две. Джейн Гудалл: Две, я беру две. (Смех) Или вы меня отсюда будете выводить? (Смех) Во всяком случае - вобщем, "Корни и побеги" - это начало того, как молодежь меняет жизнь к лучшему. И это то, чему я отдаю большую часть сил. Я верю, что такая группа людей может оказать очень большое влияние, не только потому что они делятся с нами технологиями, но потому, что у столь многих из вас есть дети. И если вы возьмете эту программу и дадите ее своим детям, у них будет такая прекрасная возможность пойти и сделать хорошее - потому что у них есть такие родители, как вы. Это так очевидно, насколько вас заботит экология, и как вы стараетесь, чтобы мир стал лучше. Это вселяет надежду. И дети спрашивают меня - обещаю, что это не займет больше двух минут - дети говорят: "Доктор Джейн, есть ли надежда на будущее? Вы путешествуете и видите, какие происходят ужасные вещи". Во-первых, человеческий мозг - мне не надо отдельно о нем говорить. Теперь, когда мы знаем, что проблемы глобальны, человеческий разум - такой, как у вас - берется за разрешение этих проблем. Мы много об этом говорили. Во-вторых, жизнестойкость природы. Мы можем разрушить реку, а можем вернуть ее к жизни. Мы можем видеть опустошение, и можем это опустошение вернуть обратно к цветению, нужно немного помочь и подождать. И в-третьих, последний из выступавших - предпоследний - говорил о непобедимости человеческого духа. Нас окружают совершенно удивительные люди, которые делают невероятные вещи. Нельсон Мандела - я беру в руки маленький кусочек известняка из тюрьмы Роббен Айланд, где он был в заточении целых 27 лет, и вышел оттуда без горечи и злобы, и смог вести свой народ из ужасов апартеида без кровопролития. Даже после 11 сентября - а я была в Нью-Йорке - и чувство страха не покидало меня - я наблюдала столько человеческой храбрости, столько любви и сострадания. И потом я поехала по стране и почувствовала, что этот страх - этот страх приводил к тому, что люди чувствовали, что они не могут беспокоиться об окружающей среде, что это не патриотично, и я пыталась подать им надежду, вдохновить их, и кто-то процитировал Махатму Ганди, который сказал: "Если вы посмотрите на историю человечества, то увидите, что всякий раз злонамеренный режим бывал побежден добрым". И сразу после одна женщина принесла мне маленький колокольчик, и вот на этой ноте я хочу закончить. Она сказала: "Если вы говорите о надежде и мире, позвоните в него. Этот колокольчик сделан из обезвреженной мины, одной из тех, что закладывались в смертельных полях Пол Пота, одного из самых зверских режимов в истории человечества, где люди только начинают восстанавливать жизнь после падения этого режима. Да, есть надежда, где она - надежда? Разве там - в политике? Она - в наших руках. Она в ваших руках и в моих, и в руках наших детей. И от нас зависит все. Мы и есть те, кто может сделать мир лучше. Если мы живем и осознанно пытаемся оставлять как можно меньший экологический след, если мы покупаем товары, которые покупать этично, и не покупаем те, которые покупать неэтично, мы можем изменить мир в одночасье. Спасибо.
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Tom Shannon: Anti-gravity sculpture\nTED Talk Subtitles and Transcript: Tom Shannon shows off his gravity-defying, otherworldly sculpture -- made of simple, earthly materials -- that floats and spins like planets on magnets and suspension wire. It's science-inspired art at its most heavenly.\nThis is a sculpture I made, which is a way of, kind of, freeing a form into an object that has different degrees of freedom. So, it can balance on a point. This is a bronze ball, an aluminum arm here, and then this wooden disk. And the wooden disk was really thought about as something that you'd want to hold on to, and that would glide easily through your hands. The aluminum is because it's very light. The bronze is nice hard, durable material that could roll on the ground. Inside of the bronze ball there's a lead weight that is free-swinging on an axle that's on two bearings that pass in between, across it, like this, that counterbalance this weight. So it allows it to roll. And the sphere has that balance property that it always sort of stays still and looks the same from every direction. But if you put something on top of it, it disbalances it. And so it would tip over. But in this case because the interior is free-swinging in relation to the sphere, it can stand up on one point. And then there was a second level to this object, which is that it -- I wanted it to convey some proportions that I was interested in, which is the diameter of the Moon and the diameter of the Earth in proportion to each other.\nI was exploring, really early on, wanting to make things float in the air. And I thought up a lot of ideas. This is sculpture that I made that -- it's magnetically levitated. The thing is, is that it's slightly dangerous. Normally it's sort of cordoned off when it's in a museum. But it's uh -- let's see if I can manipulate it a little bit without, um -- oops. So this is just floating, floating on a permanent magnetic field, which stabilizes it in all directions. Except there is a slight tether here, which keeps it from going over the top of its field. It's sort of surfing on a magnetic field at the crest of a wave. And that's what supports the object and keeps it stable.\nI think we could roll the tape, admin. I have a sort of a collection of videos that I took of different installations, which I could narrate. This is a sculpture of the Sun and the Earth, in proportion. Representing that eight and a half minutes that it takes light and gravity to connect the two. So here is the Earth. It's a little less than a millimeter that was turned of solid bronze.\nAnd here is a similar sculpture. That's the Sun at that end. And then in a series of 55 balls, it reduces, proportionately -- each ball and the spaces between them reduce proportionately, until they get down to this little Earth. This is in a sculpture park in Taejon.\nThis one is about the Moon and then the distance to the Earth, in proportion also. This is a little stone ball, floating. As you can see the little tether, that it's also magnetically levitated.\nAnd then this is the first part of -- this is 109 spheres, since the Sun is 109 times the diameter of the Earth. And so this is the size of the Sun. And then each of these little spheres is the size of the Earth in proportion to the Sun. It's made up of 16 concentric shells. Each one has 92 spheres. This is in the courtyard of a twelfth-century alchemist. I was thinking that the Sun is kind of the ultimate alchemist. (Laughter)\nSo this, again, is on the subject -- a slice from the equator of the Earth. And then the Moon in the center, and it's floating. And this is in France.\nThis is in Sapporo. It's balancing on a shaft and a ball, right at the center of gravity, or just slightly above the center of gravity, which means that the lower half of the object is just a little bit more weighty. So you can see it rotating here. It weighs about a ton or over a ton. It's made of stainless steel, quite thick. But it's being balanced like that in equilibrium. It's susceptible to motion by the air currents.\nThis is another species of work that I do. These are these arrays. These spheres are all suspended, but they have magnets horizontally in them that make them all like compasses. So all the red sides, for example, face one direction: south. And the blue side, the compliment, faces the other way. So as you turn around you're seeing different colors.\nThis is based on the structure of a diamond. It was a diamond cell structure was the point of departure. And then there were kind of large spaces in the hollows between the atoms. And so I placed one more element of each one of them. These were white spheres. Then I had video projectors that were projecting intermittently onto the spheres. So they would catch parts of the images, and make sort of three-dimensional color volumes, as you walk through it, through the object.\nThis is something I did of a tactile communication system. It was the idea of isolating the tactile component of sculpture, and then putting it into a communication system. This is an idea of moving a sculpture, a ball, that would be directed around the room by a computer.\nThis is a clock I designed. It has Buckminster Fuller's Dymaxion Map edited here. It turns once per day in synchrony with the Earth.\nAnd then, this is like projects that are harder to build. (Laughter) This has a diamond-bottomed lake. So it's a floating island with water, fresh water, that can fly from place to place. This would be grown, I suppose, with nanotechnology in the future sometime.\nIn the course of doing my work I sort of have a broad range of interests. And some of it is just the idea of creating media -- media as a sculpture, something that would keep the sculpture fresh and ever-changing, by just creating the media that the sculpture is made of. And I had a lot of -- always interested in the concept of a crystal ball. And the idea that you could see things inside of a crystal ball and predict the future -- or a television set, where it's sort of like a magic box where anything can appear. I had thought about, a long time ago, in the late '60s -- when I was just starting out, I was under the influence of thinking about Buckminster Fuller's grand project for an electric globe across from the United Nations -- and other things that were happening, the space program at that time, and Whole Earth Catalog, things like that. I was thinking about mass produced spherical television sets that could be linked to orbiting camera satellites.\nSo if we could roll the next film here. This has evolved over the years in a lot of different iterations. But this the current version of it, is a flying airship that is about 35 meters in diameter, about 110 feet in diameter. The whole surface of it is covered with 60 million diodes, red, blue, and green, that allow you to have a high-resolution picture, visible in daylight.\nI came with a plan. I brought it to Paul MacCready's company AeroVironment to do a feasibility study, and they analyzed it, and came up with a lot of innovative ideas about how to propel it. So we have a physical plan of how to make this actually happen. This is the control room inside of the ship. The idea of this air genie is, it's something that can just transform and become anything. It's like a traveling show. It has speakers on it. And it has cameras over the surface of it. So it can see its environment, and then it can mimic its environment and disappear. Here the legs are retracting. The cabin is open or closed, as you like. It weighs about 20 tons. It has on-board generators. It can generate about a million kilowatts, in order to be bright enough to be visible in daylight. The idea of it is to make a kind of a traveling show. It really would be dedicated to the arts and to interacting. There would be on board a crew of artists, musicians, that would allow the thing to become actually kind of a conscious object that would respond to the moment, and to interact as an entity that was aware, that could communicate. It's completely silent and nonpolluting. It has electric motors with a novel propulsion system. It could be interacted with large crowds in different ways.\nPrimarily I would be interested in how it would interact with, say, going to a college campus, and then being used as a way of talking about the earth sciences, the world, the situation of the globe. The default image on the object would probably be a high-resolution Earth image. But then one could interact with that and show plate tectonics or global warming issues, or migrations -- all of the things that we're concerned with today.\nAnd then at night the idea is that it would be used as kind of a rave situation, where the people could cut loose, and the music and the lights, and everything. So it could land in a park, for example. Or this could represent a college green. And then it would have a corresponding website that would show the itinerary of this. And so interacting with the same kind of imagery. It would also be able to be an open code, so people could interact with it. It would be forum for people's ideas about what they would like to see on a giant screen of this type. So that's pretty much it. Okay. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Антигравитационные скульптуры Тома Шеннона\nTED Talk Subtitles and Transcript: Том Шеннон демонстрирует бросающие вызов гравитации, необыкновенные скульптуры из простых, земных материалов, которые плавают и вращаются, как планеты на магнитах и подвесных проводах. Это вдохновлённое наукой искусство, в самом неземном его проявлении.\nЯ сделал эту скульптуру, которая является способом освобождения формы объектом, который имеет разные степени свободы. Она может балансировать на месте. Это бронзовый шар, алюминиевая ручка здесь, и деревянный диск. Деревянный диск был придуман для того, чтобы за него захотелось подержаться, и что будет легко скользить в руках. Алюминий – потому что он очень легкий. Бронза – хороший, жесткий, прочный материал, который может кататься по земле. Внутри бронзового шара свинцовый груз, который свободно передвигается по оси на двух подшипниках, которые проходят через него в противовес этому грузу. Это позволяет ему кататься. К тому же сфера обладает равновесием: она всегда остается неподвижной и выглядит одинаково со всех сторон. Но если вы положите что-нибудь на её вершину, это нарушит баланс. И она перевернётся. Но в данном случае, поскольку внутренняя часть свободно качается по отношению к сфере, она может встать на одну сторону. У этого объекта есть второй уровень, который заключается в том... Я хотел, чтобы он выразил некоторые пропорции, которые меня интересуют: как диаметр Луны и диаметр Земли пропорциональны друг к другу.\nПроводя исследования с ранних лет, я желал, чтобы предметы плавали в воздухе. И я придумал много идей. Эта скульптура, которую я сделал, парит при помощи магнита. Дело в том, что это немного опасно. Как правило, в музее это оцепляют. Ну, давайте посмотрим, смогу ли я немного его подвигать … ой. Оно всего лишь плавает в постоянном магнитном поле, которое стабилизирует его во всех направлениях. Кроме этого, здесь есть небольшая привязь, которая держит его внутри поля. Это нечто вроде серфинга по магнитному полю на гребне волны. И именно это поддерживает объект и сохраняет его стабильность.\nЯ думаю, мы можем запустить ролик. У меня есть коллекция видео роликов, показывающих различные инсталляции, о которых я мог бы рассказать. Это скульптура Солнца и Земли, в пропорции. Изображает те восемь с половиной минут, которые нужны свету и гравитации, чтобы связать их. Итак, вот Земля. Она чуть меньше миллиметра, сделанная из цельной бронзы.\nА вот аналогичная скульптура. Солнце в другом конце. А здесь ряд из 55 шаров, которые уменьшаются пропорционально и расстояние между ними уменьшается пропорционально, пока они не достигнут этой маленькой Земли. Это в скульптурном парке в Тэджоне.\nВот эта — о Луне и расстоянии до Земли, тоже в пропорции. Этот маленький каменный шарик – плавающий. Как можно видеть по небольшой привязи, это также парит на магнитах.\nЭто первая часть — 109 сфер, поскольку Солнце в 109 раз больше диаметра Земли. Так что это размер Солнца. И поэтому каждая из этих маленьких сфер это размер Земли пропорционально Солнцу. Она состоит из 16 концентрических оболочек. В каждой из них 92 сферы. Это во внутреннем дворике алхимика двенадцатого века. Я думаю, Солнце является пределом алхимика. (Смех)\nТак вот, снова на эту тему: часть экватора Земли. А вот Луна в центре, плавающая. Это во Франции.\nЭто в Саппоро. Она балансирует на оси и шаре, прямо в центре тяжести, или чуть выше центра тяжести, что означает, что нижняя часть объекта чуть более тяжелая. Здесь можно видеть её вращающейся. Она весит около тонны или больше чем тонна. Сделана из довольно толстой нержавеющей стали. Но балансирует вот так, в равновесии. Подвержена движению воздушных потоков.\nЭто еще один вид работы, которым я занимаюсь. Это массивы. Эти сферы подвешены, но у них внутри магниты, в горизонтальной плоскости, что делает их похожими на компасы. К примеру, все красные стороны смотрят в одном направлении: на юг. А синие стороны смотрят в другом направлении. Поэтому, когда вы поворачиваетесь, вы видите различные цвета.\nЭто основано на структуре алмаза. Кристаллическая решётка алмаза была отправной точкой. Но между атомами оставалось много пустоты. И поэтому я установил еще один элемент для каждого из них. Вот эти белые сферы. Я применил видеопроекторы, которые периодически проецировали на сферы. Они захватывали части изображений, и воспроизводили трехмерные цветные структуры, прямо когда вы проходили сквозь объект.\nЭто то, что я сделал в области тактильных систем связи. Идея в том, чтобы выделить тактильные компоненты скульптуры, а затем положить их в систему связи. Это идея движущейся скульптуры, мяч, который был бы направлен по комнате с помощью компьютера.\nЯ разработал эти часы. На них нанесена карта Земли в проекции Бакминстера Фуллера. Один раз в сутки она поворачивается синхронно с Землей.\nЭто похоже на проект, который потруднее построить. (Смех) Это озеро с алмазным дном. Итак, это плавучий остров с водой, пресной водой, который может летать с места на место. Я полагаю, он будет выращен, при помощи нанотехнологий когда-нибудь в будущем.\nВ ходе выполнения работы у меня проявляется широкий круг интересов. И часть из них, это идея создать средство массовой информации, СМИ, как скульптуру: что-то, чтобы сохраняло её свежей и постоянно меняющейся, путём создания СМИ, из которого сделана скульптура. Меня всегда очень интересовала идея магического кристалла. И мысль, что можно увидеть что-то внутри магического кристалла и предсказать будущее, или телевизор, который как волшебный ящик, в котором может появиться всё, что угодно. Я думал с давних пор, в конце 60-х, когда я только начинал, я был под влиянием размышлений Бакминстера Фуллера о его грандиозном проекте электрического глобуса напротив Организации Объединённых Наций и других вещей, которые происходили в то время: космическая программа, «Каталог всей Земли» и им подобные. Я думал о массовых сферических телевизорах, которые могут быть связаны с орбитальными камерами спутников.\nМожно запустить следующий фильм. Это развивалось на протяжении многих лет во множестве различных итераций. Но это текущая версия, это летающий дирижабль, диаметр которого около 35 метров, это около 110 футов. Вся его поверхность покрыта 60 миллионами диодов, красными, синими и зелеными, дающими изображение высокого разрешения, видимое при дневном свете.\nЯ придумал план. И отнёс его в компанию Пола Маккриди «AeroVironment», чтобы сделать технико-экономическое обоснование, они его проанализировали и придумали множество инновационных идей о том, как его передвигать. Итак, у нас есть реальный план, как это сделать на самом деле. Это в диспетчерской судна. Идея этого воздушного джинна в том, что его легко преобразовать и сделать чем угодно. Это похоже на передвижную выставку. У него есть динамики. На поверхности есть камеры. Таким образом, он может видеть своё окружение, и затем, может имитировать его и исчезнуть. Здесь опоры втягиваются. Кабина открыта или закрыта, как вам нравится. Весит более 20 тонн. На борту есть генераторы. Можно генерировать около миллиона киловатт, чтобы быть достаточно ярким, и быть видимым при дневном свете. Идея в том, чтобы сделать нечто вроде передвижной выставки. Это будет посвящено искусству и взаимодействию. На борту может быть экипаж из художников, музыкантов, которые позволили бы ему стать мыслящим объектом, который бы реагировал на ситуацию, и взаимодействовал как единое целое, осознающее и умеющее общаться. Абсолютно тихий и экологически чистый. Обладает электродвигателями и новой двигательной установкой. Может по-разному взаимодействовать с большими толпами.\nВ первую очередь, меня интересует, как с ним будут взаимодействовать, например, по прибытию в студенческий городок, а затем, как он может быть использован для разговора о науках о Земле, о мире, о ситуации на земном шаре. По умолчанию, изображением объекта будет изображение Земли высокого разрешения. Но идею можно развивать и показать, например, тектонику плит или проблемы глобального потепления или миграции: все те вещи, которыми мы обеспокоены сегодня.\nЕщё одна идея в том, что ночью оно будет использоваться как дискотека, где люди могли бы «оторваться», с музыкой, огнями и всем остальным. Например, оно могло бы приземлиться в парке. Или это может быть лужайка колледжа. И тогда у него будет соответствующий веб-сайт, чтобы показать путь к нему. И так взаимодействует с той же группой изображений. Можно было бы сделать это с открытым кодом, чтобы люди могли взаимодействовать с ним. Можно было бы сделать форум для желающих поделиться идеями о том, что они хотели бы видеть на гигантском экране этого типа. Вот, это практически всё. Хорошо. Спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Tom Shannon: Anti-gravity sculpture
TED Talk Subtitles and Transcript: Tom Shannon shows off his gravity-defying, otherworldly sculpture -- made of simple, earthly materials -- that floats and spins like planets on magnets and suspension wire. It's science-inspired art at its most heavenly.
This is a sculpture I made, which is a way of, kind of, freeing a form into an object that has different degrees of freedom. So, it can balance on a point. This is a bronze ball, an aluminum arm here, and then this wooden disk. And the wooden disk was really thought about as something that you'd want to hold on to, and that would glide easily through your hands. The aluminum is because it's very light. The bronze is nice hard, durable material that could roll on the ground. Inside of the bronze ball there's a lead weight that is free-swinging on an axle that's on two bearings that pass in between, across it, like this, that counterbalance this weight. So it allows it to roll. And the sphere has that balance property that it always sort of stays still and looks the same from every direction. But if you put something on top of it, it disbalances it. And so it would tip over. But in this case because the interior is free-swinging in relation to the sphere, it can stand up on one point. And then there was a second level to this object, which is that it -- I wanted it to convey some proportions that I was interested in, which is the diameter of the Moon and the diameter of the Earth in proportion to each other.
I was exploring, really early on, wanting to make things float in the air. And I thought up a lot of ideas. This is sculpture that I made that -- it's magnetically levitated. The thing is, is that it's slightly dangerous. Normally it's sort of cordoned off when it's in a museum. But it's uh -- let's see if I can manipulate it a little bit without, um -- oops. So this is just floating, floating on a permanent magnetic field, which stabilizes it in all directions. Except there is a slight tether here, which keeps it from going over the top of its field. It's sort of surfing on a magnetic field at the crest of a wave. And that's what supports the object and keeps it stable.
I think we could roll the tape, admin. I have a sort of a collection of videos that I took of different installations, which I could narrate. This is a sculpture of the Sun and the Earth, in proportion. Representing that eight and a half minutes that it takes light and gravity to connect the two. So here is the Earth. It's a little less than a millimeter that was turned of solid bronze.
And here is a similar sculpture. That's the Sun at that end. And then in a series of 55 balls, it reduces, proportionately -- each ball and the spaces between them reduce proportionately, until they get down to this little Earth. This is in a sculpture park in Taejon.
This one is about the Moon and then the distance to the Earth, in proportion also. This is a little stone ball, floating. As you can see the little tether, that it's also magnetically levitated.
And then this is the first part of -- this is 109 spheres, since the Sun is 109 times the diameter of the Earth. And so this is the size of the Sun. And then each of these little spheres is the size of the Earth in proportion to the Sun. It's made up of 16 concentric shells. Each one has 92 spheres. This is in the courtyard of a twelfth-century alchemist. I was thinking that the Sun is kind of the ultimate alchemist. (Laughter)
So this, again, is on the subject -- a slice from the equator of the Earth. And then the Moon in the center, and it's floating. And this is in France.
This is in Sapporo. It's balancing on a shaft and a ball, right at the center of gravity, or just slightly above the center of gravity, which means that the lower half of the object is just a little bit more weighty. So you can see it rotating here. It weighs about a ton or over a ton. It's made of stainless steel, quite thick. But it's being balanced like that in equilibrium. It's susceptible to motion by the air currents.
This is another species of work that I do. These are these arrays. These spheres are all suspended, but they have magnets horizontally in them that make them all like compasses. So all the red sides, for example, face one direction: south. And the blue side, the compliment, faces the other way. So as you turn around you're seeing different colors.
This is based on the structure of a diamond. It was a diamond cell structure was the point of departure. And then there were kind of large spaces in the hollows between the atoms. And so I placed one more element of each one of them. These were white spheres. Then I had video projectors that were projecting intermittently onto the spheres. So they would catch parts of the images, and make sort of three-dimensional color volumes, as you walk through it, through the object.
This is something I did of a tactile communication system. It was the idea of isolating the tactile component of sculpture, and then putting it into a communication system. This is an idea of moving a sculpture, a ball, that would be directed around the room by a computer.
This is a clock I designed. It has Buckminster Fuller's Dymaxion Map edited here. It turns once per day in synchrony with the Earth.
And then, this is like projects that are harder to build. (Laughter) This has a diamond-bottomed lake. So it's a floating island with water, fresh water, that can fly from place to place. This would be grown, I suppose, with nanotechnology in the future sometime.
In the course of doing my work I sort of have a broad range of interests. And some of it is just the idea of creating media -- media as a sculpture, something that would keep the sculpture fresh and ever-changing, by just creating the media that the sculpture is made of. And I had a lot of -- always interested in the concept of a crystal ball. And the idea that you could see things inside of a crystal ball and predict the future -- or a television set, where it's sort of like a magic box where anything can appear. I had thought about, a long time ago, in the late '60s -- when I was just starting out, I was under the influence of thinking about Buckminster Fuller's grand project for an electric globe across from the United Nations -- and other things that were happening, the space program at that time, and Whole Earth Catalog, things like that. I was thinking about mass produced spherical television sets that could be linked to orbiting camera satellites.
So if we could roll the next film here. This has evolved over the years in a lot of different iterations. But this the current version of it, is a flying airship that is about 35 meters in diameter, about 110 feet in diameter. The whole surface of it is covered with 60 million diodes, red, blue, and green, that allow you to have a high-resolution picture, visible in daylight.
I came with a plan. I brought it to Paul MacCready's company AeroVironment to do a feasibility study, and they analyzed it, and came up with a lot of innovative ideas about how to propel it. So we have a physical plan of how to make this actually happen. This is the control room inside of the ship. The idea of this air genie is, it's something that can just transform and become anything. It's like a traveling show. It has speakers on it. And it has cameras over the surface of it. So it can see its environment, and then it can mimic its environment and disappear. Here the legs are retracting. The cabin is open or closed, as you like. It weighs about 20 tons. It has on-board generators. It can generate about a million kilowatts, in order to be bright enough to be visible in daylight. The idea of it is to make a kind of a traveling show. It really would be dedicated to the arts and to interacting. There would be on board a crew of artists, musicians, that would allow the thing to become actually kind of a conscious object that would respond to the moment, and to interact as an entity that was aware, that could communicate. It's completely silent and nonpolluting. It has electric motors with a novel propulsion system. It could be interacted with large crowds in different ways.
Primarily I would be interested in how it would interact with, say, going to a college campus, and then being used as a way of talking about the earth sciences, the world, the situation of the globe. The default image on the object would probably be a high-resolution Earth image. But then one could interact with that and show plate tectonics or global warming issues, or migrations -- all of the things that we're concerned with today.
And then at night the idea is that it would be used as kind of a rave situation, where the people could cut loose, and the music and the lights, and everything. So it could land in a park, for example. Or this could represent a college green. And then it would have a corresponding website that would show the itinerary of this. And so interacting with the same kind of imagery. It would also be able to be an open code, so people could interact with it. It would be forum for people's ideas about what they would like to see on a giant screen of this type. So that's pretty much it. Okay. Thank you. (Applause)
|
Антигравитационные скульптуры Тома Шеннона
TED Talk Subtitles and Transcript: Том Шеннон демонстрирует бросающие вызов гравитации, необыкновенные скульптуры из простых, земных материалов, которые плавают и вращаются, как планеты на магнитах и подвесных проводах. Это вдохновлённое наукой искусство, в самом неземном его проявлении.
Я сделал эту скульптуру, которая является способом освобождения формы объектом, который имеет разные степени свободы. Она может балансировать на месте. Это бронзовый шар, алюминиевая ручка здесь, и деревянный диск. Деревянный диск был придуман для того, чтобы за него захотелось подержаться, и что будет легко скользить в руках. Алюминий – потому что он очень легкий. Бронза – хороший, жесткий, прочный материал, который может кататься по земле. Внутри бронзового шара свинцовый груз, который свободно передвигается по оси на двух подшипниках, которые проходят через него в противовес этому грузу. Это позволяет ему кататься. К тому же сфера обладает равновесием: она всегда остается неподвижной и выглядит одинаково со всех сторон. Но если вы положите что-нибудь на её вершину, это нарушит баланс. И она перевернётся. Но в данном случае, поскольку внутренняя часть свободно качается по отношению к сфере, она может встать на одну сторону. У этого объекта есть второй уровень, который заключается в том... Я хотел, чтобы он выразил некоторые пропорции, которые меня интересуют: как диаметр Луны и диаметр Земли пропорциональны друг к другу.
Проводя исследования с ранних лет, я желал, чтобы предметы плавали в воздухе. И я придумал много идей. Эта скульптура, которую я сделал, парит при помощи магнита. Дело в том, что это немного опасно. Как правило, в музее это оцепляют. Ну, давайте посмотрим, смогу ли я немного его подвигать … ой. Оно всего лишь плавает в постоянном магнитном поле, которое стабилизирует его во всех направлениях. Кроме этого, здесь есть небольшая привязь, которая держит его внутри поля. Это нечто вроде серфинга по магнитному полю на гребне волны. И именно это поддерживает объект и сохраняет его стабильность.
Я думаю, мы можем запустить ролик. У меня есть коллекция видео роликов, показывающих различные инсталляции, о которых я мог бы рассказать. Это скульптура Солнца и Земли, в пропорции. Изображает те восемь с половиной минут, которые нужны свету и гравитации, чтобы связать их. Итак, вот Земля. Она чуть меньше миллиметра, сделанная из цельной бронзы.
А вот аналогичная скульптура. Солнце в другом конце. А здесь ряд из 55 шаров, которые уменьшаются пропорционально и расстояние между ними уменьшается пропорционально, пока они не достигнут этой маленькой Земли. Это в скульптурном парке в Тэджоне.
Вот эта — о Луне и расстоянии до Земли, тоже в пропорции. Этот маленький каменный шарик – плавающий. Как можно видеть по небольшой привязи, это также парит на магнитах.
Это первая часть — 109 сфер, поскольку Солнце в 109 раз больше диаметра Земли. Так что это размер Солнца. И поэтому каждая из этих маленьких сфер это размер Земли пропорционально Солнцу. Она состоит из 16 концентрических оболочек. В каждой из них 92 сферы. Это во внутреннем дворике алхимика двенадцатого века. Я думаю, Солнце является пределом алхимика. (Смех)
Так вот, снова на эту тему: часть экватора Земли. А вот Луна в центре, плавающая. Это во Франции.
Это в Саппоро. Она балансирует на оси и шаре, прямо в центре тяжести, или чуть выше центра тяжести, что означает, что нижняя часть объекта чуть более тяжелая. Здесь можно видеть её вращающейся. Она весит около тонны или больше чем тонна. Сделана из довольно толстой нержавеющей стали. Но балансирует вот так, в равновесии. Подвержена движению воздушных потоков.
Это еще один вид работы, которым я занимаюсь. Это массивы. Эти сферы подвешены, но у них внутри магниты, в горизонтальной плоскости, что делает их похожими на компасы. К примеру, все красные стороны смотрят в одном направлении: на юг. А синие стороны смотрят в другом направлении. Поэтому, когда вы поворачиваетесь, вы видите различные цвета.
Это основано на структуре алмаза. Кристаллическая решётка алмаза была отправной точкой. Но между атомами оставалось много пустоты. И поэтому я установил еще один элемент для каждого из них. Вот эти белые сферы. Я применил видеопроекторы, которые периодически проецировали на сферы. Они захватывали части изображений, и воспроизводили трехмерные цветные структуры, прямо когда вы проходили сквозь объект.
Это то, что я сделал в области тактильных систем связи. Идея в том, чтобы выделить тактильные компоненты скульптуры, а затем положить их в систему связи. Это идея движущейся скульптуры, мяч, который был бы направлен по комнате с помощью компьютера.
Я разработал эти часы. На них нанесена карта Земли в проекции Бакминстера Фуллера. Один раз в сутки она поворачивается синхронно с Землей.
Это похоже на проект, который потруднее построить. (Смех) Это озеро с алмазным дном. Итак, это плавучий остров с водой, пресной водой, который может летать с места на место. Я полагаю, он будет выращен, при помощи нанотехнологий когда-нибудь в будущем.
В ходе выполнения работы у меня проявляется широкий круг интересов. И часть из них, это идея создать средство массовой информации, СМИ, как скульптуру: что-то, чтобы сохраняло её свежей и постоянно меняющейся, путём создания СМИ, из которого сделана скульптура. Меня всегда очень интересовала идея магического кристалла. И мысль, что можно увидеть что-то внутри магического кристалла и предсказать будущее, или телевизор, который как волшебный ящик, в котором может появиться всё, что угодно. Я думал с давних пор, в конце 60-х, когда я только начинал, я был под влиянием размышлений Бакминстера Фуллера о его грандиозном проекте электрического глобуса напротив Организации Объединённых Наций и других вещей, которые происходили в то время: космическая программа, «Каталог всей Земли» и им подобные. Я думал о массовых сферических телевизорах, которые могут быть связаны с орбитальными камерами спутников.
Можно запустить следующий фильм. Это развивалось на протяжении многих лет во множестве различных итераций. Но это текущая версия, это летающий дирижабль, диаметр которого около 35 метров, это около 110 футов. Вся его поверхность покрыта 60 миллионами диодов, красными, синими и зелеными, дающими изображение высокого разрешения, видимое при дневном свете.
Я придумал план. И отнёс его в компанию Пола Маккриди «AeroVironment», чтобы сделать технико-экономическое обоснование, они его проанализировали и придумали множество инновационных идей о том, как его передвигать. Итак, у нас есть реальный план, как это сделать на самом деле. Это в диспетчерской судна. Идея этого воздушного джинна в том, что его легко преобразовать и сделать чем угодно. Это похоже на передвижную выставку. У него есть динамики. На поверхности есть камеры. Таким образом, он может видеть своё окружение, и затем, может имитировать его и исчезнуть. Здесь опоры втягиваются. Кабина открыта или закрыта, как вам нравится. Весит более 20 тонн. На борту есть генераторы. Можно генерировать около миллиона киловатт, чтобы быть достаточно ярким, и быть видимым при дневном свете. Идея в том, чтобы сделать нечто вроде передвижной выставки. Это будет посвящено искусству и взаимодействию. На борту может быть экипаж из художников, музыкантов, которые позволили бы ему стать мыслящим объектом, который бы реагировал на ситуацию, и взаимодействовал как единое целое, осознающее и умеющее общаться. Абсолютно тихий и экологически чистый. Обладает электродвигателями и новой двигательной установкой. Может по-разному взаимодействовать с большими толпами.
В первую очередь, меня интересует, как с ним будут взаимодействовать, например, по прибытию в студенческий городок, а затем, как он может быть использован для разговора о науках о Земле, о мире, о ситуации на земном шаре. По умолчанию, изображением объекта будет изображение Земли высокого разрешения. Но идею можно развивать и показать, например, тектонику плит или проблемы глобального потепления или миграции: все те вещи, которыми мы обеспокоены сегодня.
Ещё одна идея в том, что ночью оно будет использоваться как дискотека, где люди могли бы «оторваться», с музыкой, огнями и всем остальным. Например, оно могло бы приземлиться в парке. Или это может быть лужайка колледжа. И тогда у него будет соответствующий веб-сайт, чтобы показать путь к нему. И так взаимодействует с той же группой изображений. Можно было бы сделать это с открытым кодом, чтобы люди могли взаимодействовать с ним. Можно было бы сделать форум для желающих поделиться идеями о том, что они хотели бы видеть на гигантском экране этого типа. Вот, это практически всё. Хорошо. Спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Cesar Kuriyama: One second every day\nTED Talk Subtitles and Transcript: There are so many tiny, beautiful, funny, tragic moments in your life -- how are you going to remember them all? Director Cesar Kuriyama shoots one second of video every day as part of an ongoing project to collect all the special bits of his life.\nSo, I'm an artist. I live in New York, and I've been working in advertising for -- ever since I left school, so about seven, eight years now, and it was draining. I worked a lot of late nights. I worked a lot of weekends, and I found myself never having time for all the projects that I wanted to work on on my own.\nAnd one day I was at work and I saw a talk by Stefan Sagmeister on TED, and it was called \"The power of time off,\" and he spoke about how every seven years, he takes a year off from work so he could do his own creative projects, and I was instantly inspired, and I just said, \"I have to do that. I have to take a year off. I need to take time to travel and spend time with my family and start my own creative ideas.\"\nSo the first of those projects ended up being something I called \"One Second Every Day.\" Basically I'm recording one second of every day of my life for the rest of my life, chronologically compiling these one-second tiny slices of my life into one single continuous video until, you know, I can't record them anymore.\nThe purpose of this project is, one: I hate not remembering things that I've done in the past. There's all these things that I've done with my life that I have no recollection of unless someone brings it up, and sometimes I think, \"Oh yeah, that's something that I did.\" And something that I realized early on in the project was that if I wasn't doing anything interesting, I would probably forget to record the video. So the day -- the first time that I forgot, it really hurt me, because it's something that I really wanted to -- from the moment that I turned 30, I wanted to keep this project going until forever, and having missed that one second, I realized, it just kind of created this thing in my head where I never forgot ever again.\nSo if I live to see 80 years of age, I'm going to have a five-hour video that encapsulates 50 years of my life. When I turn 40, I'll have a one-hour video that includes just my 30s. This has really invigorated me day-to-day, when I wake up, to try and do something interesting with my day.\nNow, one of the things that I have issues with is that, as the days and weeks and months go by, time just seems to start blurring and blending into each other and, you know, I hated that, and visualization is the way to trigger memory. You know, this project for me is a way for me to bridge that gap and remember everything that I've done. Even just this one second allows me to remember everything else I did that one day. It's difficult, sometimes, to pick that one second. On a good day, I'll have maybe three or four seconds that I really want to choose, but I'll just have to narrow it down to one, but even narrowing it down to that one allows me to remember the other three anyway.\nIt's also kind of a protest, a personal protest, against the culture we have now where people just are at concerts with their cell phones out recording the whole concert, and they're disturbing you. They're not even enjoying the show. They're watching the concert through their cell phone. I hate that. I admittedly used to be that guy a little bit, back in the day, and I've decided that the best way for me to still capture and keep a visual memory of my life and not be that person, is to just record that one second that will allow me to trigger that memory of, \"Yeah, that concert was amazing. I really loved that concert.\" And it just takes a quick, quick second.\nI was on a three-month road trip this summer. It was something that I've been dreaming about doing my whole life, just driving around the U.S. and Canada and just figuring out where to go the next day, and it was kind of outstanding. I actually ran out, I spent too much money on my road trip for the savings that I had to take my year off, so I had to, I went to Seattle and I spent some time with friends working on a really neat project. One of the reasons that I took my year off was to spend more time with my family, and this really tragic thing happened where my sister-in-law, her intestine suddenly strangled one day, and we took her to the emergency room, and she was, she was in really bad shape. We almost lost her a couple of times, and I was there with my brother every day. It helped me realize something else during this project, is that recording that one second on a really bad day is extremely difficult. It's not -- we tend to take our cameras out when we're doing awesome things. Or we're, \"Oh, yeah, this party, let me take a picture.\" But we rarely do that when we're having a bad day, and something horrible is happening. And I found that it's actually been very, very important to record even just that one second of a really bad moment. It really helps you appreciate the good times. It's not always a good day, so when you have a bad one, I think it's important to remember it, just as much as it is important to remember the [good] days.\nNow one of the things that I do is I don't use any filters, I don't use anything to -- I try to capture the moment as much as possible as the way that I saw it with my own eyes. I started a rule of first person perspective. Early on, I think I had a couple of videos where you would see me in it, but I realized that wasn't the way to go. The way to really remember what I saw was to record it as I actually saw it.\nNow a couple of things that I have in my head about this project are, wouldn't it be interesting if thousands of people were doing this? I turned 31 last week, which is there. I think it would be interesting to see what everyone did with a project like this. I think everyone would have a different interpretation of it. I think everyone would benefit from just having that one second to remember every day. Personally, I'm tired of forgetting, and this is a really easy thing to do. I mean, we all have HD-capable cameras in our pockets right now -- most people in this room, I bet -- and it's something that's -- I never want to forget another day that I've ever lived, and this is my way of doing that, and it'd be really interesting also to see, if you could just type in on a website, \"June 18, 2018,\" and you would just see a stream of people's lives on that particular day from all over the world.\nAnd I don't know, I think this project has a lot of possibilities, and I encourage you all to record just a small snippet of your life every day, so you can never forget that that day, you lived.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Цезарь Курияма: Одна секунда каждый день\nTED Talk Subtitles and Transcript: Существует множество крошечных, красивых, забавных, трагических моментов в нашей жизни. Как вы собираетесь запомнить их всех? Режиссёр Цезарь Курияма записывает видео каждый день по одной секунде, которая является частицей непрерывного проекта, цель которого — собрать все особенные моменты его жизни.\nИтак, я художник. Я живу в Нью-Йорке и работаю в области рекламы с тех пор, как окончил школу. Я отработал уже около семи-восьми лет, и это изматывало. Я много работал по вечерам. Я много работал по выходным, и я поймал себя на том, что у меня постоянно не хватает времени на проекты, над которыми я бы хотел работать сам.\nОднажды на работе я увидел выступление Стефана Загмайстера на TED. Оно называлось «Сила отпуска», и он рассказывал о том, как каждые семь лет, он берет отпуск на целый год, чтобы создавать собственные творческие проекты. Меня это тотчас воодушевило и я решил: «Я должен сделать это. Я должен взять отпуск на год. Мне нужно путешествовать и проводить время со своей семьёй, а также осуществлять собственные творческие идеи».\nПервым из тех проектов стало то, что я назвал «Одна секунда каждый день». В общем, я записываю одну секунду своей жизни каждый день до конца своей жизни, хронологически склеивая эти односекундные нарезки моей жизни в одно продолжительное видео до тех пока не смогу больше их записывать.\nЦель этого проекта одна. Ненавижу забывать то, что я сделал в прошлом. Я столько всего сделал в своей жизни, о чем у меня не осталось ни малейшего воспоминания пока кто-то его не напомнит, и тогда я думаю: «О да, это что-то, что я сделал». На ранней стадии проекта я осознал, что если бы я не делал ничего интересного, то я скорее всего забыл бы записать видео. И в тот день, тот первый день, когда я забыл, меня это сильно задело, потому что, это то, что я действительно хотел — с тех пор как мне исполнилось 30, я хотел, чтобы этот проект не прекращался, и пропустив ту единственную секунду, я осознал, что произошло это изменение в моей голове, что я уже больше никогда не забуду.\nТак, если я доживу до 80, то у меня будет пятичасовое видео, которое охватит 50 лет моей жизни. Когда мне исполнится 40, у меня будет часовое видео, начиная с тридцатилетнего возраста. Это действительно мотивирует меня каждый день, когда я просыпаюсь, стараться сделать что-нибудь интересное в этот день.\nОдна из моих проблем это то, что по мере того как проходят дни, недели и месяцы, время как будто начинает смазываться, дни накладываются друг на друга и я это ненавидел. Просмотр видео помогает мне активизировать память. Этот проект помогает мне уменьшить эту пропасть и помнить всё, что я сделал. Даже эта одна секунда позволяет мне вспомнить всё, чем я занимался в тот день. Иногда сложно выбрать эту одну секунду. В хороший день, у меня может быть 3 или 4 секунды, которые я хочу выбрать, и я должен сократить свой выбор до 1, но даже этот процесс выбора помогает мне помнить все три секунды.\nЭто своего рода протест, личный протест против современной культуры, где люди, посещая концерт, приносят свои мобильные телефоны и записывают концерт полностью, при этом отвлекая вас. Они даже не наслаждаются выступлением. Они наблюдают за концертом через свои мобильные. Меня это раздражает. Хотя я тоже был таким, но однажды я решил, что для меня лучший способ фиксировать и сохранять зрительную память моей жизни и не быть таким человеком является запись 1 секунды, которая позволит мне помнить: «Да, тот концерт был великолепным. Мне он действительно понравился». На это требуется лишь секунда.\nЭтим летом я отправился в путешествие на машине на три месяца. Это как раз то, о чем я мечтал всю свою жизнь. Просто объездить США и Канаду и планировать сегодня, куда отправиться на следующий день, и это было что-то выдающееся. На это путешествие я потратил слишком много денег. Сбережения, отложенные на год отпуска, подошли к концу, поэтому я был вынужден поехать в Сиэтл и провёл некоторое время с друзьями, работая над очень интересным проектом. Одной из причин моего отпуска являлось моё желание провести больше времени с семьёй, но довольно трагический случай произошёл с моей невесткой. У неё внезапно развилась кишечная непроходимость, и мы увезли её в отделение экстренной медицинской помощи. Она была в очень тяжёлом состоянии. Несколько раз она была на грани смерти, и я был рядом со своим братом каждый день. Это помогло мне осознать кое-что другое во время этого проекта, а именно то, что в ужасный день эта одна секунда действительно невыносима. Обычно мы достаём камеры, чтобы заснять что-то необычайное. Или мы говорим: «Ого, ну и вечеринка, дай-ка я сделаю фотографию». Но мы редко делаем подобное, когда у нас плохой день, и когда что-то ужасное происходит. Но я понял, что очень важно записывать даже одну секунду ужасного момента. Это заставляет ценить хорошие времена. Не все дни хорошие, поэтому когда приходит плохой день, важно помнить его также отчётливо, как и хороший.\nОдин из моих принципов — я не пользуюсь никакими фильтрами. Я ничего не использую, я пытаюсь запечатлеть момент таким, каким я его увидел своими глазами. Я завёл правило ракурса от первого лица. Ранее у меня было несколько видео, в которых вы бы увидели меня, но я понял, что это не тот путь, которому нужно следовать. Способ запомнить увиденное заключался в том, чтобы записывать всё, как я это увидел.\nСейчас, когда я думаю о проекте, возникает вопрос, не было ли это интересным, если бы тысячи людей занимались тем же самым? На прошлой неделе мне исполнилось 31. Думаю, было бы интересно увидеть, что каждый мог бы сделать с подобным проектом. Мне кажется, что каждый по-своему бы интерпретировал его. Считаю, что каждый извлёк бы пользу из одной секунды, чтобы запомнить каждый день. Лично я устал от того, что забываю, и это очень легко сделать. Я имею в виду, что у всех нас есть HD камера прямо сейчас, у большинства людей, сидящих в зале, уверяю вас, и это то, что… Я не хочу забывать ещё один день, который я прожил, таков мой способ. Было бы интересно увидеть, если бы вы смогли напечатать в вебсайте «18 июня 2018» и увидеть поток человеческих жизней в тот самый день со всего мира.\nМне кажется, что у этого проекта много возможностей, и я призываю всех вас записывать небольшой отрезок вашей жизни каждый день, чтобы вы помнили каждый прожитый день.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Cesar Kuriyama: One second every day
TED Talk Subtitles and Transcript: There are so many tiny, beautiful, funny, tragic moments in your life -- how are you going to remember them all? Director Cesar Kuriyama shoots one second of video every day as part of an ongoing project to collect all the special bits of his life.
So, I'm an artist. I live in New York, and I've been working in advertising for -- ever since I left school, so about seven, eight years now, and it was draining. I worked a lot of late nights. I worked a lot of weekends, and I found myself never having time for all the projects that I wanted to work on on my own.
And one day I was at work and I saw a talk by Stefan Sagmeister on TED, and it was called "The power of time off," and he spoke about how every seven years, he takes a year off from work so he could do his own creative projects, and I was instantly inspired, and I just said, "I have to do that. I have to take a year off. I need to take time to travel and spend time with my family and start my own creative ideas."
So the first of those projects ended up being something I called "One Second Every Day." Basically I'm recording one second of every day of my life for the rest of my life, chronologically compiling these one-second tiny slices of my life into one single continuous video until, you know, I can't record them anymore.
The purpose of this project is, one: I hate not remembering things that I've done in the past. There's all these things that I've done with my life that I have no recollection of unless someone brings it up, and sometimes I think, "Oh yeah, that's something that I did." And something that I realized early on in the project was that if I wasn't doing anything interesting, I would probably forget to record the video. So the day -- the first time that I forgot, it really hurt me, because it's something that I really wanted to -- from the moment that I turned 30, I wanted to keep this project going until forever, and having missed that one second, I realized, it just kind of created this thing in my head where I never forgot ever again.
So if I live to see 80 years of age, I'm going to have a five-hour video that encapsulates 50 years of my life. When I turn 40, I'll have a one-hour video that includes just my 30s. This has really invigorated me day-to-day, when I wake up, to try and do something interesting with my day.
Now, one of the things that I have issues with is that, as the days and weeks and months go by, time just seems to start blurring and blending into each other and, you know, I hated that, and visualization is the way to trigger memory. You know, this project for me is a way for me to bridge that gap and remember everything that I've done. Even just this one second allows me to remember everything else I did that one day. It's difficult, sometimes, to pick that one second. On a good day, I'll have maybe three or four seconds that I really want to choose, but I'll just have to narrow it down to one, but even narrowing it down to that one allows me to remember the other three anyway.
It's also kind of a protest, a personal protest, against the culture we have now where people just are at concerts with their cell phones out recording the whole concert, and they're disturbing you. They're not even enjoying the show. They're watching the concert through their cell phone. I hate that. I admittedly used to be that guy a little bit, back in the day, and I've decided that the best way for me to still capture and keep a visual memory of my life and not be that person, is to just record that one second that will allow me to trigger that memory of, "Yeah, that concert was amazing. I really loved that concert." And it just takes a quick, quick second.
I was on a three-month road trip this summer. It was something that I've been dreaming about doing my whole life, just driving around the U.S. and Canada and just figuring out where to go the next day, and it was kind of outstanding. I actually ran out, I spent too much money on my road trip for the savings that I had to take my year off, so I had to, I went to Seattle and I spent some time with friends working on a really neat project. One of the reasons that I took my year off was to spend more time with my family, and this really tragic thing happened where my sister-in-law, her intestine suddenly strangled one day, and we took her to the emergency room, and she was, she was in really bad shape. We almost lost her a couple of times, and I was there with my brother every day. It helped me realize something else during this project, is that recording that one second on a really bad day is extremely difficult. It's not -- we tend to take our cameras out when we're doing awesome things. Or we're, "Oh, yeah, this party, let me take a picture." But we rarely do that when we're having a bad day, and something horrible is happening. And I found that it's actually been very, very important to record even just that one second of a really bad moment. It really helps you appreciate the good times. It's not always a good day, so when you have a bad one, I think it's important to remember it, just as much as it is important to remember the [good] days.
Now one of the things that I do is I don't use any filters, I don't use anything to -- I try to capture the moment as much as possible as the way that I saw it with my own eyes. I started a rule of first person perspective. Early on, I think I had a couple of videos where you would see me in it, but I realized that wasn't the way to go. The way to really remember what I saw was to record it as I actually saw it.
Now a couple of things that I have in my head about this project are, wouldn't it be interesting if thousands of people were doing this? I turned 31 last week, which is there. I think it would be interesting to see what everyone did with a project like this. I think everyone would have a different interpretation of it. I think everyone would benefit from just having that one second to remember every day. Personally, I'm tired of forgetting, and this is a really easy thing to do. I mean, we all have HD-capable cameras in our pockets right now -- most people in this room, I bet -- and it's something that's -- I never want to forget another day that I've ever lived, and this is my way of doing that, and it'd be really interesting also to see, if you could just type in on a website, "June 18, 2018," and you would just see a stream of people's lives on that particular day from all over the world.
And I don't know, I think this project has a lot of possibilities, and I encourage you all to record just a small snippet of your life every day, so you can never forget that that day, you lived.
Thank you.
(Applause)
|
Цезарь Курияма: Одна секунда каждый день
TED Talk Subtitles and Transcript: Существует множество крошечных, красивых, забавных, трагических моментов в нашей жизни. Как вы собираетесь запомнить их всех? Режиссёр Цезарь Курияма записывает видео каждый день по одной секунде, которая является частицей непрерывного проекта, цель которого — собрать все особенные моменты его жизни.
Итак, я художник. Я живу в Нью-Йорке и работаю в области рекламы с тех пор, как окончил школу. Я отработал уже около семи-восьми лет, и это изматывало. Я много работал по вечерам. Я много работал по выходным, и я поймал себя на том, что у меня постоянно не хватает времени на проекты, над которыми я бы хотел работать сам.
Однажды на работе я увидел выступление Стефана Загмайстера на TED. Оно называлось «Сила отпуска», и он рассказывал о том, как каждые семь лет, он берет отпуск на целый год, чтобы создавать собственные творческие проекты. Меня это тотчас воодушевило и я решил: «Я должен сделать это. Я должен взять отпуск на год. Мне нужно путешествовать и проводить время со своей семьёй, а также осуществлять собственные творческие идеи».
Первым из тех проектов стало то, что я назвал «Одна секунда каждый день». В общем, я записываю одну секунду своей жизни каждый день до конца своей жизни, хронологически склеивая эти односекундные нарезки моей жизни в одно продолжительное видео до тех пока не смогу больше их записывать.
Цель этого проекта одна. Ненавижу забывать то, что я сделал в прошлом. Я столько всего сделал в своей жизни, о чем у меня не осталось ни малейшего воспоминания пока кто-то его не напомнит, и тогда я думаю: «О да, это что-то, что я сделал». На ранней стадии проекта я осознал, что если бы я не делал ничего интересного, то я скорее всего забыл бы записать видео. И в тот день, тот первый день, когда я забыл, меня это сильно задело, потому что, это то, что я действительно хотел — с тех пор как мне исполнилось 30, я хотел, чтобы этот проект не прекращался, и пропустив ту единственную секунду, я осознал, что произошло это изменение в моей голове, что я уже больше никогда не забуду.
Так, если я доживу до 80, то у меня будет пятичасовое видео, которое охватит 50 лет моей жизни. Когда мне исполнится 40, у меня будет часовое видео, начиная с тридцатилетнего возраста. Это действительно мотивирует меня каждый день, когда я просыпаюсь, стараться сделать что-нибудь интересное в этот день.
Одна из моих проблем это то, что по мере того как проходят дни, недели и месяцы, время как будто начинает смазываться, дни накладываются друг на друга и я это ненавидел. Просмотр видео помогает мне активизировать память. Этот проект помогает мне уменьшить эту пропасть и помнить всё, что я сделал. Даже эта одна секунда позволяет мне вспомнить всё, чем я занимался в тот день. Иногда сложно выбрать эту одну секунду. В хороший день, у меня может быть 3 или 4 секунды, которые я хочу выбрать, и я должен сократить свой выбор до 1, но даже этот процесс выбора помогает мне помнить все три секунды.
Это своего рода протест, личный протест против современной культуры, где люди, посещая концерт, приносят свои мобильные телефоны и записывают концерт полностью, при этом отвлекая вас. Они даже не наслаждаются выступлением. Они наблюдают за концертом через свои мобильные. Меня это раздражает. Хотя я тоже был таким, но однажды я решил, что для меня лучший способ фиксировать и сохранять зрительную память моей жизни и не быть таким человеком является запись 1 секунды, которая позволит мне помнить: «Да, тот концерт был великолепным. Мне он действительно понравился». На это требуется лишь секунда.
Этим летом я отправился в путешествие на машине на три месяца. Это как раз то, о чем я мечтал всю свою жизнь. Просто объездить США и Канаду и планировать сегодня, куда отправиться на следующий день, и это было что-то выдающееся. На это путешествие я потратил слишком много денег. Сбережения, отложенные на год отпуска, подошли к концу, поэтому я был вынужден поехать в Сиэтл и провёл некоторое время с друзьями, работая над очень интересным проектом. Одной из причин моего отпуска являлось моё желание провести больше времени с семьёй, но довольно трагический случай произошёл с моей невесткой. У неё внезапно развилась кишечная непроходимость, и мы увезли её в отделение экстренной медицинской помощи. Она была в очень тяжёлом состоянии. Несколько раз она была на грани смерти, и я был рядом со своим братом каждый день. Это помогло мне осознать кое-что другое во время этого проекта, а именно то, что в ужасный день эта одна секунда действительно невыносима. Обычно мы достаём камеры, чтобы заснять что-то необычайное. Или мы говорим: «Ого, ну и вечеринка, дай-ка я сделаю фотографию». Но мы редко делаем подобное, когда у нас плохой день, и когда что-то ужасное происходит. Но я понял, что очень важно записывать даже одну секунду ужасного момента. Это заставляет ценить хорошие времена. Не все дни хорошие, поэтому когда приходит плохой день, важно помнить его также отчётливо, как и хороший.
Один из моих принципов — я не пользуюсь никакими фильтрами. Я ничего не использую, я пытаюсь запечатлеть момент таким, каким я его увидел своими глазами. Я завёл правило ракурса от первого лица. Ранее у меня было несколько видео, в которых вы бы увидели меня, но я понял, что это не тот путь, которому нужно следовать. Способ запомнить увиденное заключался в том, чтобы записывать всё, как я это увидел.
Сейчас, когда я думаю о проекте, возникает вопрос, не было ли это интересным, если бы тысячи людей занимались тем же самым? На прошлой неделе мне исполнилось 31. Думаю, было бы интересно увидеть, что каждый мог бы сделать с подобным проектом. Мне кажется, что каждый по-своему бы интерпретировал его. Считаю, что каждый извлёк бы пользу из одной секунды, чтобы запомнить каждый день. Лично я устал от того, что забываю, и это очень легко сделать. Я имею в виду, что у всех нас есть HD камера прямо сейчас, у большинства людей, сидящих в зале, уверяю вас, и это то, что… Я не хочу забывать ещё один день, который я прожил, таков мой способ. Было бы интересно увидеть, если бы вы смогли напечатать в вебсайте «18 июня 2018» и увидеть поток человеческих жизней в тот самый день со всего мира.
Мне кажется, что у этого проекта много возможностей, и я призываю всех вас записывать небольшой отрезок вашей жизни каждый день, чтобы вы помнили каждый прожитый день.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Pam Warhurst: How we can eat our landscapes\nTED Talk Subtitles and Transcript: What should a community do with its unused land? Plant food, of course. With energy and humor, Pam Warhurst tells at the TEDSalon the story of how she and a growing team of volunteers came together to turn plots of unused land into communal vegetable gardens, and to change the narrative of food in their community.\nThe will to live life differently can start in some of the most unusual places. This is where I come from, Todmorden. It's a market town in the north of England, 15,000 people, between Leeds and Manchester, fairly normal market town. It used to look like this, and now it's more like this, with fruit and veg and herbs sprouting up all over the place. We call it propaganda gardening. (Laughter)\nCorner row railway, station car park, front of a health center, people's front gardens, and even in front of the police station. (Laughter) We've got edible canal towpaths, and we've got sprouting cemeteries. The soil is extremely good. (Laughter)\nWe've even invented a new form of tourism. It's called vegetable tourism, and believe it or not, people come from all over the world to poke around in our raised beds, even when there's not much growing. (Laughter) But it starts a conversation. (Laughter)\nAnd, you know, we're not doing it because we're bored. (Laughter) We're doing it because we want to start a revolution.\nWe tried to answer this simple question: Can you find a unifying language that cuts across age and income and culture that will help people themselves find a new way of living, see spaces around them differently, think about the resources they use differently, interact differently? Can we find that language? And then, can we replicate those actions? And the answer would appear to be yes, and the language would appear to be food.\nSo, three and a half years ago, a few of us sat around a kitchen table and we just invented the whole thing. (Laughter) (Applause) We came up with a really simple game plan that we put to a public meeting. We did not consult. We did not write a report. Enough of all that. (Laughter) And we said to that public meeting in Todmorden, look, let's imagine that our town is focused around three plates: a community plate, the way we live our everyday lives; a learning plate, what we teach our kids in school and what new skills we share amongst ourselves; and business, what we do with the pound in our pocket and which businesses we choose to support.\nNow, let's imagine those plates agitated with community actions around food. If we start one of those community plates spinning, that's really great, that really starts to empower people, but if we can then spin that community plate with the learning plate, and then spin it with the business plate, we've got a real show there, we've got some action theater. We're starting to build resilience ourselves. We're starting to reinvent community ourselves, and we've done it all without a flipping strategy document. (Applause)\nAnd here's the thing as well. We've not asked anybody's permission to do this, we're just doing it. (Laughter) And we are certainly not waiting for that check to drop through the letterbox before we start, and most importantly of all, we are not daunted by the sophisticated arguments that say, \"These small actions are meaningless in the face of tomorrow's problems,\" because I have seen the power of small actions, and it is awesome.\nSo, back to the public meeting. (Laughter) We put that proposition to the meeting, two seconds, and then the room exploded. I have never, ever experienced anything like that in my life. And it's been the same in every single room, in every town that we've ever told our story. People are ready and respond to the story of food. They want positive actions they can engage in, and in their bones, they know it's time to take personal responsibility and invest in more kindness to each other and to the environment.\nAnd since we had that meeting three and a half years ago, it's been a heck of a roller coaster. We started with a seed swap, really simple stuff, and then we took an area of land, a strip on the side of our main road, which was a dog toilet, basically, and we turned it into a really lovely herb garden. We took the corner of the car park in the station that you saw, and we made vegetable beds for everybody to share and pick from themselves. We went to the doctors. We've just had a 6-million-pound health center built in Todmorden, and for some reason that I cannot comprehend, it has been surrounded by prickly plants. (Laughter) So we went to the doctors, said, \"Would you mind us taking them up?\" They said, \"Absolutely fine, provided you get planning permission and you do it in Latin and you do it in triplicate,\" so we did — (Laughter) — and now there are fruit trees and bushes and herbs and vegetables around that doctor's surgery. And there's been lots of other examples, like the corn that was in front of the police station, and the old people's home that we've planted it with food that they can pick and grow.\nBut it isn't just about growing, because we all are part of this jigsaw. It's about taking those artistic people in your community and doing some fabulous designs in those raised beds to explain to people what's growing there, because there's so many people that don't really recognize a vegetable unless it's in a bit of plastic with a bit of an instruction packet on the top. (Laughter) So we have some people who designed these things, \"If it looks like this, please don't pick it, but if it looks like this, help yourself.\" This is about sharing and investing in kindness.\nAnd for those people that don't want to do either of those things, maybe they can cook, so we pick them seasonally and then we go on the street, or in the pub, or in the church, or wherever people are living their lives. This is about us going to the people and saying, \"We are all part of the local food jigsaw, we are all part of a solution.\"\nAnd then, because we know we've got vegetable tourists and we love them to bits and they're absolutely fantastic, we thought, what could we do to give them an even better experience? So we invented, without asking, of course, the Incredible Edible Green Route. And this is a route of exhibition gardens, and edible towpaths, and bee-friendly sites, and the story of pollinators, and it's a route that we designed that takes people through the whole of our town, past our cafes and our small shops, through our market, not just to and fro from the supermarket, and we're hoping that, in changing people's footfall around our town, we're also changing their behavior.\nAnd then there's the second plate, the learning plate. Well, we're in partnership with a high school. We've created a company. We are designing and building an aquaponics unit in some land that was spare at the back of the high school, like you do, and now we're going to be growing fish and vegetables in an orchard with bees, and the kids are helping us build that, and the kids are on the board, and because the community was really keen on working with the high school, the high school is now teaching agriculture, and because it's teaching agriculture, we started to think, how could we then get those kids that never had a qualification before in their lives but are really excited about growing, how can we give them some more experience?\nSo we got some land that was donated by a local garden center. It was really quite muddy, but in a truly incredible way, totally voluntary-led, we have turned that into a market garden training center, and that is polytunnels and raised beds and all the things you need to get the soil under your fingers and think maybe there's a job in this for me in the future. And because we were doing that, some local academics said, \"You know, we could help design a commercial horticulture course for you. There's not one that we know of.\" So they're doing that, and we're going to launch it later this year, and it's all an experiment, and it's all voluntary.\nAnd then there's the third plate, because if you walk through an edible landscape, and if you're learning new skills, and if you start to get interested in what's growing seasonally, you might just want to spend more of your own money in support of local producers, not just veg, but meat and cheese and beer and whatever else it might be.\nBut then, we're just a community group, you know. We're just all volunteers. What could we actually do? So we did some really simple things. We fundraised, we got some blackboards, we put \"Incredible Edible\" on the top, we gave it every market trader that was selling locally, and they scribbled on what they were selling in any one week. Really popular. People congregated around it. Sales were up.\nAnd then, we had a chat with the farmers, and we said, \"We're really serious about this,\" but they didn't actually believe us, so we thought, okay, what should we do? I know. If we can create a campaign around one product and show them there is local loyalty to that product, maybe they'll change their mind and see we're serious.\nSo we launched a campaign -- because it just amuses me -- called Every Egg Matters. (Laughter) And what we did was we put people on our egg map. It's a stylized map of Togmorden. Anybody that's selling their excess eggs at the garden gate, perfectly legally, to their neighbors, we've stuck on there. We started with four, and we've now got 64 on, and the result of that was that people were then going into shops asking for a local Todmorden egg, and the result of that was, some farmers upped the amount of flocks they got of free range birds, and then they went on to meat birds, and although these are really, really small steps, that increasing local economic confidence is starting to play out in a number of ways, and we now have farmers doing cheese and they've upped their flocks and rare breed pigs, they're doing pasties and pies and things that they would have never done before. We've got increasing market stalls selling local food, and in a survey that local students did for us, 49 percent of all food traders in that town said that their bottom line had increased because of what we were actually doing. And we're just volunteers and it's only an experiment. (Laughter)\nNow, none of this is rocket science. It certainly is not clever, and it's not original. But it is joined up, and it is inclusive. This is not a movement for those people that are going to sort themselves out anyway. This is a movement for everyone. We have a motto: If you eat, you're in. (Laughter) (Applause) Across age, across income, across culture.\nIt's been really quite a roller coaster experience, but going back to that first question that we asked, is it replicable? Yeah. It most certainly is replicable.\nMore than 30 towns in England now are spinning the Incredible Edible plate. Whichever way they want to do it, of their own volition, they're trying to make their own lives differently, and worldwide, we've got communities across America and Japan -- it's incredible, isn't it? I mean, America and Japan and New Zealand. People after the earthquake in New Zealand visited us in order to incorporate some of this public spiritedness around local growing into the heart of Christchurch.\nAnd none of this takes more money and none of this demands a bureaucracy, but it does demand that you think things differently and you are prepared to bend budgets and work programs in order to create that supportive framework that communities can bounce off.\nAnd there's some great ideas already in our patch. Our local authority has decided to make everywhere Incredible Edible, and in support of that have decided to do two things.\nFirst, they're going to create an asset register of spare land that they've got, put it in a food bank so that communities can use that wherever they live, and they're going to underpin that with a license.\nAnd then they've said to every single one of their workforce, if you can, help those communities grow, and help them to maintain their spaces.\nSuddenly, we're seeing actions on the ground from local government. We're seeing this mainstreamed. We are responding creatively at last to what Rio demanded of us, and there's lots more you could do. I mean, just to list a few. One, please stop putting prickly plants around public buildings. It's a waste of space. (Laughter) Secondly, please create -- please, please create edible landscapes so that our children start to walk past their food day in, day out, on our high streets, in our parks, wherever that might be. Inspire local planners to put the food sites at the heart of the town and the city plan, not relegate them to the edges of the settlements that nobody can see. Encourage all our schools to take this seriously. This isn't a second class exercise. If we want to inspire the farmers of tomorrow, then please let us say to every school, create a sense of purpose around the importance to the environment, local food and soils. Put that at the heart of your school culture, and you will create a different generation.\nThere are so many things you can do, but ultimately this is about something really simple. Through an organic process, through an increasing recognition of the power of small actions, we are starting, at last, to believe in ourselves again, and to believe in our capacity, each and every one of us, to build a different and a kinder future, and in my book, that's incredible. Thank you. (Applause) (Applause) Thank you very much. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Пэм Ворхёрст: Как сделать ландшафт съедобным\nTED Talk Subtitles and Transcript: Что делать с неиспользуемыми участками земли? Конечно же, выращивать еду. Энергично и с юмором Пэм Ворхёрст рассказывает о том, как она и растущая группа добровольцев объединились, чтобы превратить неиспользуемые участки земли в общественные огороды и изменить отношение к еде в их сообществе.\nНамерение жить по-другому может появиться в самых необычных местах. Вот Тодморден, откуда я родом. Это небольшой город с рынком на севере Англии с населением 15 тысяч человек, между Лидсом и Манчестером, обычный маленький городок. Раньше он выглядел так, а сейчас вот так, утопающий в растущих повсюду фруктах, овощах, зелени. Мы называем это пропагандой садоводства. (Смех)\nУгол вокзала, стоянка у вокзала, перед оздоровительным центром, уличные дворики домов, и даже прямо перед зданием полиции. (Смех) У нас есть съедобные тропинки вдоль канала, у нас есть всходы на кладбищах. Почва там отличного качества! (Смех)\nМы даже изобрели новый вид туризма. Называется он овощным туризмом, и хотите — верьте, хотите — нет, люди со всех концов света приезжают к нам покопаться в грядках, даже когда ещё ничего не взошло. (Смех) Но это даёт начало разговору. (Смех)\nИ знаете, мы не занимаемся этим от скуки. (Смех) Мы это делаем потому, что мы хотим начать революцию.\nМы пытались ответить на простой вопрос: Можно ли найти язык, объединяющий людей вне зависимости от возраста, доходов и культуры, который поможет им самостоятельно найти новый образ жизни, заново увидеть места вокруг них, подумать по-другому о ресурсах, которыми они пользуются, взаимодействовать по-другому? Можем ли найти такой язык? А затем, можем ли мы воспроизвести эти действия? Ответ будет «да», а этот язык — пища.\nИтак, три с половиной года назад некоторые из нас собрались за кухонным столом и придумали все это. (Смех) (Аплодисменты) Мы придумали очень простой план и представили его на общественном собрании. Мы ни с кем не консультировались. Мы не писали отчётов. Хватит уже этого. (Смех) На том общественном собрании в Тодмордене мы сказали: «Так, давайте представим, что наш город состоит из трёх “тарелок”: общественная тарелка — наша ежедневная жизнь; образовательная тарелка — то, чему мы учим наших детей в школе, и те навыки, которыми мы делимся между собой; и торговля, в которой мы участвуем собственными деньгами, а также те предприниматели, которых мы решаем поддержать».\nТеперь представим эти тарелки вперемешку с общественными действиями в области пищи. Если нам удастся раскрутить одну из этих общественных тарелок, будет просто отлично, так как это мотивирует людей. Но если нам удастся раскрутить эту общественную тарелку одновременно с образовательной тарелкой, а потом добавить бизнес тарелку, то у нас получится настоящее шоу, целое театральное представление. Таким образом, мы тренируем у себя устойчивость к внешним факторам. Мы начинаем заново изобретать общество своими силами, и мы сделали это без каких-либо стратегий на сто страниц. (Аплодисменты)\nИ вот ещё что. Мы не просим разрешений, мы просто делаем это. (Смех) И, конечно, мы не ждём, когда в почтовом ящике окажется чек для того, чтобы начать. Но самое главное, мы не пасуем перед сложными аргументами, согласно которым «Такие незначительные действия бесполезны в условиях завтрашних проблем», потому что я видела эффект незначительных действий. Он сногсшибателен.\nИтак, вернёмся к общественному собранию. (Смех) Мы представили план на собрании, две секунды, и зал взорвался. Никогда-никогда в своей жизни я не испытывала ничего подобного. Тоже самое происходило в каждом зале, в каждом городе, где мы рассказывали свою историю. Люди готовы, они реагируют на истории о еде. Они хотят принять участие в позитивных действиях, они понимают всем своим существом, что пришло время взять на себя ответственность и поделиться друг с другом и окружающей средой своей добротой.\nС тех пор, как мы организовали ту встречу три с половиной года назад, мы словно прокатились на американских горках. Мы начали с обмена семенами, с простых вещей, на самом деле, а потом мы взяли участок земли, полоску вдоль главной дороги, участок, который был в общем-то собачьим туалетом, и превратили его в чудесный сад, где росла съедобная зелень. Мы взяли угол стоянки возле вокзала, тот, что вы видели, и сделали овощные грядки для совместного пользования всех желающих. Мы обратились к врачам. Оздоровительный центр стоимостью 6 миллионов фунтов только что построили у нас в Тодмордене, и по какой-то непонятной мне причине его огородили колючими растениями. (Смех) Так что мы обратились к врачам: «Вы не будете против, если мы возьмёмся за этот участок?» Они ответили: «Конечно, нет, при условии, что вы получите разрешение и переведёте всё на латинский, и сделаете все в тройном экземпляре». Мы так и сделали — (Смех) — а сейчас там растут фруктовые деревья, кустарники, и зелень, и овощи вокруг операционной. У нас есть много других примеров, как с кукурузой, которая росла перед полицейским участком, или как с домом престарелых, где мы посадили съедобные растения, которые обитатели этих домов могут собирать и выращивать.\nНо суть не только в выращивании еды, а в том, что мы все — части одной головоломки. Суть в привлечении творческих людей в сообществе и в создании потрясающих дизайнов на этих грядках, чтобы объяснить людям что здесь растёт, потому что очень много людей не узнают овощи, если только они не упакованы и к ним не прилагается инструкция. (Смех) У нас есть люди, которые занимаются дизайном таких штук. «Если это выглядит так, пожалуйста, не срывайте. Если так — угощайтесь». Суть в совместном использовании и вложении в доброту.\nА те люди, которые не желают заниматься ни тем, ни другим, возможно, они могут готовить, например, мы соберём сезонный урожай, выйдем на улицу, или в паб, или в церковь, ну или туда, где люди живут. Суть в том, что мы обращаемся к людям и говорим: «Все мы — часть головоломки, часть истории про нашу еду, все мы являемся частью решения».\nА потом, зная, что у нас есть овощные туристы, которых мы ужасно любим, они просто замечательные, мы задумались, что можно сделать, чтобы улучшить их визит. Так мы придумали, никого не спрашивая, конечно, Удивительный Съедобный Зелёный Маршрут. Этот маршрут включает выставочные сады, съедобные тропинки, места, благоприятные для пчёл, историю опылителей. Этот созданный нами маршрут проходит через весь наш город, вдоль наших кафе, маленьких магазинчиков, через наш рынок, а не просто до супермаркета и обратно. И мы надеемся, изменив маршрут людей в нашем городе, мы также изменим их поведение.\nЕсть ещё и вторая тарелка, образовательная. Мы сотрудничаем со средней школой. Мы создали компанию. Мы проектируем и строим аквапоническую ферму на одном свободном участке земли позади школьного здания, а теперь мы будем разводить рыбу и выращивать овощи в саду, где есть пчелы, и дети помогают нам в этом. Дети вовлечены, и так как участники проекта были заинтересованы в работе со школой, то в школе сейчас обучают сельскому хозяйству, и так как появилось обучение сельскому хозяйству, мы начали думать, как сделать так, чтобы дети, у которых никогда не было какой-либо квалификации, но которые увлечены процессом выращивания, смогли с нашей помощью получить такой профессиональный опыт?\nВ общем, мы получили в дар участок земли от одного местного садоводческого центра. Там было много грязи, но поистине невероятным образом, опираясь только на волонтёров, мы превратили этот участок в учебный садоводческий центр, где есть парники и грядки, и все вещи, необходимые для садоводства, Думаю, мне будет чем там заняться в будущем. И так как мы всем этим занимались, некоторые местные преподаватели предложили нам: «Знаете, мы могли бы помочь вам в создании платного курса по садоводству. Насколько мы знаем, такого курса ещё нет». Они этим сейчас и занимаются, а мы собираемся запустить его позже в этом году. Всё это сплошной эксперимент, и всё делается добровольно.\nИ вот есть ещё третья тарелка, потому что если ты проходишь по съедобному маршруту, получаешь новые навыки, начинаешь интересоваться, что можно выращивать сезонно, то, возможно, ты больше захочешь потратить собственные деньги чтобы поддержать местных производителей, не просто овощей, но также мяса, сыра, пива или на что-либо другое.\nНо мы ведь всего лишь общественная группа. Мы всего лишь волонтёры. Что мы можем реально сделать? Мы сделали несколько действительно простых вещей. Мы собрали деньги, купили классные доски, прикрепили на них плакат «Удивительно съедобное», снабдили ими каждого продавца на местном рынке, а они нацарапали на досках свою недельную продукцию. Абсолютный успех. Люди толпились вокруг них. Продажи возросли.\nА потом мы пообщались с фермерами и сказали им: «Мы серьёзно настроены». Они нам не поверили, поэтому мы подумали: «А если нам удастся создать кампанию вокруг одного продукта и показать им, что местные жители лояльны к нему, то, может, они изменят своё мнение и поверят в серьёзность наших намерений».\nИтак, мы запустили кампанию. Ради шутки назвали её «Каждое яйцо имеет значение». (Смех) Мы просто обозначили людей на нашей яичной карте. Это стилизованная карта Тодмордена. Любой, кто продаёт лишние яйца, совершенно легально, у своих ворот соседям, указан на карте. Вначале у нас было 4 человек, а сейчас 64, и в результате, люди стали ходить в магазины и спрашивать местные яйца из Тодмордена, и в результате этого некоторые фермеры увеличили число несущей птицы, выращиваемой на открытом пространстве, а потом они стали выращивать птицу на убой по этому же принципу. И хотя это всё очень-очень маленькие шаги, то, что они повышают экономическую уверенность местных производителей, начинает давать разные плоды. У нас теперь есть фермеры, которые производят сыр, они увеличили поголовье скота и редких пород свиней, они производят пирожки с мясом, пироги и всё то, что они никогда бы не стали производить. У нас всё больше мест на рынке, где продают еду местного производства. А исследование, проведённое для нас местными студентами, показало, что у 40% всех продавцов продовольствия из-за наших действий выросла прибыль. А мы всего лишь добровольцы, и это всего лишь эксперимент. (Смех)\nЭто, конечно, вам не ядерная физика. В этом нет ничего умного или оригинального. Но это создаёт возможность для включения людей в процесс. Это движение не для тех людей, которые и сами бы справились. Это движение для всех. У нас есть девиз: если ты ешь, значит, ты участник. (Смех) (Аплодисменты) Вне зависимости от возраста, доходов или культуры.\nНаш проект словно американские горки. Возвращаясь к вопросу «а можно ли его воспроизвести?». Да, он безусловно воспроизводим.\nНа сегодняшний день более 30 городов в Англии раскручивают проекты, подобные «Удивительно съедобное». Исходя из своих желаний и предпочтений, они пытаются жить по-другому, и в других частях света тоже, есть сообщества в Америке и Японии. Удивительно, правда? В Америке, Японии и Новой Зеландии. После землетрясения в Новой Зеландии к нам приехали люди с визитом, чтобы перенять часть того гражданского духа, который поможет развитию садоводства в центре города Крайстчёрч.\nИ всё это не требует денег или бюрократии, но требует другого мышления и готовности корректировать бюджеты и разрабатывать программы, чтобы создать такие благоприятные условия, которые помогут людям начать действовать.\nУ нас уже есть несколько отличных идей в арсенале. Наши местные власти решили внедрить идею проекта «Удивительно съедобное» повсеместно, и для этого решено было сделать две вещи.\nВо-первых, будет создан реестр свободных земель. Он будет предоставлен фонду еды, чтобы люди могли им пользоваться по месту жительства, и это будет подкреплено разрешением.\nА затем власти сказали каждому из своих сотрудников: «Если есть возможность, помогайте этим людям выращивать и поддерживать участки в порядке».\nНи с того, ни с сего, мы наблюдаем конкретные действия местных властей. Они становятся частью обычных дел. Наконец-то мы творчески реагируем на требования Рио-де-Жанейрской декларации, и есть ещё много того, что каждый может сделать. Вот несколько примеров. Номер один, прекратите садить колючие растения вокруг общественных зданий. Эта пустая трата пространства. (Смех). Номер два, очень-очень прошу, создавайте съедобные ландшафты и маршруты, чтобы наши дети начали проходить мимо еды каждый божий день, на главных улицах, в парках, где угодно. Воодушевляйте местных планировщиков создавать участки с едой в центре города как часть городского плана, а не относить их на окраины, где их никто не видит. Делайте так, чтобы школы относились к этому серьёзно. Это не задание для второго класса. Если мы хотим вдохновить фермеров будущего, тогда позвольте сказать каждой школе: «Создавайте цели, которые будут отражать важность окружающей среды, еды местного производства и почвы». Сделайте это центральным элементом школьной культуры, и вы вырастите совершенно иное поколение.\nЕсть много различных полезных вещей, но то, о чем мы говорим, предельно просто. Естественным путём, всё больше признавая эффективность маленьких действий, мы наконец-то начинаем заново верить в нас самих, верить в наши возможности, возможности каждого из нас, построить другое, более доброе будущее, и для меня, это невероятно. Спасибо. (Аплодисменты) (Аплодисменты) Большое вам спасибо. (Аплодисменты)"
}
] |
Pam Warhurst: How we can eat our landscapes
TED Talk Subtitles and Transcript: What should a community do with its unused land? Plant food, of course. With energy and humor, Pam Warhurst tells at the TEDSalon the story of how she and a growing team of volunteers came together to turn plots of unused land into communal vegetable gardens, and to change the narrative of food in their community.
The will to live life differently can start in some of the most unusual places. This is where I come from, Todmorden. It's a market town in the north of England, 15,000 people, between Leeds and Manchester, fairly normal market town. It used to look like this, and now it's more like this, with fruit and veg and herbs sprouting up all over the place. We call it propaganda gardening. (Laughter)
Corner row railway, station car park, front of a health center, people's front gardens, and even in front of the police station. (Laughter) We've got edible canal towpaths, and we've got sprouting cemeteries. The soil is extremely good. (Laughter)
We've even invented a new form of tourism. It's called vegetable tourism, and believe it or not, people come from all over the world to poke around in our raised beds, even when there's not much growing. (Laughter) But it starts a conversation. (Laughter)
And, you know, we're not doing it because we're bored. (Laughter) We're doing it because we want to start a revolution.
We tried to answer this simple question: Can you find a unifying language that cuts across age and income and culture that will help people themselves find a new way of living, see spaces around them differently, think about the resources they use differently, interact differently? Can we find that language? And then, can we replicate those actions? And the answer would appear to be yes, and the language would appear to be food.
So, three and a half years ago, a few of us sat around a kitchen table and we just invented the whole thing. (Laughter) (Applause) We came up with a really simple game plan that we put to a public meeting. We did not consult. We did not write a report. Enough of all that. (Laughter) And we said to that public meeting in Todmorden, look, let's imagine that our town is focused around three plates: a community plate, the way we live our everyday lives; a learning plate, what we teach our kids in school and what new skills we share amongst ourselves; and business, what we do with the pound in our pocket and which businesses we choose to support.
Now, let's imagine those plates agitated with community actions around food. If we start one of those community plates spinning, that's really great, that really starts to empower people, but if we can then spin that community plate with the learning plate, and then spin it with the business plate, we've got a real show there, we've got some action theater. We're starting to build resilience ourselves. We're starting to reinvent community ourselves, and we've done it all without a flipping strategy document. (Applause)
And here's the thing as well. We've not asked anybody's permission to do this, we're just doing it. (Laughter) And we are certainly not waiting for that check to drop through the letterbox before we start, and most importantly of all, we are not daunted by the sophisticated arguments that say, "These small actions are meaningless in the face of tomorrow's problems," because I have seen the power of small actions, and it is awesome.
So, back to the public meeting. (Laughter) We put that proposition to the meeting, two seconds, and then the room exploded. I have never, ever experienced anything like that in my life. And it's been the same in every single room, in every town that we've ever told our story. People are ready and respond to the story of food. They want positive actions they can engage in, and in their bones, they know it's time to take personal responsibility and invest in more kindness to each other and to the environment.
And since we had that meeting three and a half years ago, it's been a heck of a roller coaster. We started with a seed swap, really simple stuff, and then we took an area of land, a strip on the side of our main road, which was a dog toilet, basically, and we turned it into a really lovely herb garden. We took the corner of the car park in the station that you saw, and we made vegetable beds for everybody to share and pick from themselves. We went to the doctors. We've just had a 6-million-pound health center built in Todmorden, and for some reason that I cannot comprehend, it has been surrounded by prickly plants. (Laughter) So we went to the doctors, said, "Would you mind us taking them up?" They said, "Absolutely fine, provided you get planning permission and you do it in Latin and you do it in triplicate," so we did — (Laughter) — and now there are fruit trees and bushes and herbs and vegetables around that doctor's surgery. And there's been lots of other examples, like the corn that was in front of the police station, and the old people's home that we've planted it with food that they can pick and grow.
But it isn't just about growing, because we all are part of this jigsaw. It's about taking those artistic people in your community and doing some fabulous designs in those raised beds to explain to people what's growing there, because there's so many people that don't really recognize a vegetable unless it's in a bit of plastic with a bit of an instruction packet on the top. (Laughter) So we have some people who designed these things, "If it looks like this, please don't pick it, but if it looks like this, help yourself." This is about sharing and investing in kindness.
And for those people that don't want to do either of those things, maybe they can cook, so we pick them seasonally and then we go on the street, or in the pub, or in the church, or wherever people are living their lives. This is about us going to the people and saying, "We are all part of the local food jigsaw, we are all part of a solution."
And then, because we know we've got vegetable tourists and we love them to bits and they're absolutely fantastic, we thought, what could we do to give them an even better experience? So we invented, without asking, of course, the Incredible Edible Green Route. And this is a route of exhibition gardens, and edible towpaths, and bee-friendly sites, and the story of pollinators, and it's a route that we designed that takes people through the whole of our town, past our cafes and our small shops, through our market, not just to and fro from the supermarket, and we're hoping that, in changing people's footfall around our town, we're also changing their behavior.
And then there's the second plate, the learning plate. Well, we're in partnership with a high school. We've created a company. We are designing and building an aquaponics unit in some land that was spare at the back of the high school, like you do, and now we're going to be growing fish and vegetables in an orchard with bees, and the kids are helping us build that, and the kids are on the board, and because the community was really keen on working with the high school, the high school is now teaching agriculture, and because it's teaching agriculture, we started to think, how could we then get those kids that never had a qualification before in their lives but are really excited about growing, how can we give them some more experience?
So we got some land that was donated by a local garden center. It was really quite muddy, but in a truly incredible way, totally voluntary-led, we have turned that into a market garden training center, and that is polytunnels and raised beds and all the things you need to get the soil under your fingers and think maybe there's a job in this for me in the future. And because we were doing that, some local academics said, "You know, we could help design a commercial horticulture course for you. There's not one that we know of." So they're doing that, and we're going to launch it later this year, and it's all an experiment, and it's all voluntary.
And then there's the third plate, because if you walk through an edible landscape, and if you're learning new skills, and if you start to get interested in what's growing seasonally, you might just want to spend more of your own money in support of local producers, not just veg, but meat and cheese and beer and whatever else it might be.
But then, we're just a community group, you know. We're just all volunteers. What could we actually do? So we did some really simple things. We fundraised, we got some blackboards, we put "Incredible Edible" on the top, we gave it every market trader that was selling locally, and they scribbled on what they were selling in any one week. Really popular. People congregated around it. Sales were up.
And then, we had a chat with the farmers, and we said, "We're really serious about this," but they didn't actually believe us, so we thought, okay, what should we do? I know. If we can create a campaign around one product and show them there is local loyalty to that product, maybe they'll change their mind and see we're serious.
So we launched a campaign -- because it just amuses me -- called Every Egg Matters. (Laughter) And what we did was we put people on our egg map. It's a stylized map of Togmorden. Anybody that's selling their excess eggs at the garden gate, perfectly legally, to their neighbors, we've stuck on there. We started with four, and we've now got 64 on, and the result of that was that people were then going into shops asking for a local Todmorden egg, and the result of that was, some farmers upped the amount of flocks they got of free range birds, and then they went on to meat birds, and although these are really, really small steps, that increasing local economic confidence is starting to play out in a number of ways, and we now have farmers doing cheese and they've upped their flocks and rare breed pigs, they're doing pasties and pies and things that they would have never done before. We've got increasing market stalls selling local food, and in a survey that local students did for us, 49 percent of all food traders in that town said that their bottom line had increased because of what we were actually doing. And we're just volunteers and it's only an experiment. (Laughter)
Now, none of this is rocket science. It certainly is not clever, and it's not original. But it is joined up, and it is inclusive. This is not a movement for those people that are going to sort themselves out anyway. This is a movement for everyone. We have a motto: If you eat, you're in. (Laughter) (Applause) Across age, across income, across culture.
It's been really quite a roller coaster experience, but going back to that first question that we asked, is it replicable? Yeah. It most certainly is replicable.
More than 30 towns in England now are spinning the Incredible Edible plate. Whichever way they want to do it, of their own volition, they're trying to make their own lives differently, and worldwide, we've got communities across America and Japan -- it's incredible, isn't it? I mean, America and Japan and New Zealand. People after the earthquake in New Zealand visited us in order to incorporate some of this public spiritedness around local growing into the heart of Christchurch.
And none of this takes more money and none of this demands a bureaucracy, but it does demand that you think things differently and you are prepared to bend budgets and work programs in order to create that supportive framework that communities can bounce off.
And there's some great ideas already in our patch. Our local authority has decided to make everywhere Incredible Edible, and in support of that have decided to do two things.
First, they're going to create an asset register of spare land that they've got, put it in a food bank so that communities can use that wherever they live, and they're going to underpin that with a license.
And then they've said to every single one of their workforce, if you can, help those communities grow, and help them to maintain their spaces.
Suddenly, we're seeing actions on the ground from local government. We're seeing this mainstreamed. We are responding creatively at last to what Rio demanded of us, and there's lots more you could do. I mean, just to list a few. One, please stop putting prickly plants around public buildings. It's a waste of space. (Laughter) Secondly, please create -- please, please create edible landscapes so that our children start to walk past their food day in, day out, on our high streets, in our parks, wherever that might be. Inspire local planners to put the food sites at the heart of the town and the city plan, not relegate them to the edges of the settlements that nobody can see. Encourage all our schools to take this seriously. This isn't a second class exercise. If we want to inspire the farmers of tomorrow, then please let us say to every school, create a sense of purpose around the importance to the environment, local food and soils. Put that at the heart of your school culture, and you will create a different generation.
There are so many things you can do, but ultimately this is about something really simple. Through an organic process, through an increasing recognition of the power of small actions, we are starting, at last, to believe in ourselves again, and to believe in our capacity, each and every one of us, to build a different and a kinder future, and in my book, that's incredible. Thank you. (Applause) (Applause) Thank you very much. (Applause)
|
Пэм Ворхёрст: Как сделать ландшафт съедобным
TED Talk Subtitles and Transcript: Что делать с неиспользуемыми участками земли? Конечно же, выращивать еду. Энергично и с юмором Пэм Ворхёрст рассказывает о том, как она и растущая группа добровольцев объединились, чтобы превратить неиспользуемые участки земли в общественные огороды и изменить отношение к еде в их сообществе.
Намерение жить по-другому может появиться в самых необычных местах. Вот Тодморден, откуда я родом. Это небольшой город с рынком на севере Англии с населением 15 тысяч человек, между Лидсом и Манчестером, обычный маленький городок. Раньше он выглядел так, а сейчас вот так, утопающий в растущих повсюду фруктах, овощах, зелени. Мы называем это пропагандой садоводства. (Смех)
Угол вокзала, стоянка у вокзала, перед оздоровительным центром, уличные дворики домов, и даже прямо перед зданием полиции. (Смех) У нас есть съедобные тропинки вдоль канала, у нас есть всходы на кладбищах. Почва там отличного качества! (Смех)
Мы даже изобрели новый вид туризма. Называется он овощным туризмом, и хотите — верьте, хотите — нет, люди со всех концов света приезжают к нам покопаться в грядках, даже когда ещё ничего не взошло. (Смех) Но это даёт начало разговору. (Смех)
И знаете, мы не занимаемся этим от скуки. (Смех) Мы это делаем потому, что мы хотим начать революцию.
Мы пытались ответить на простой вопрос: Можно ли найти язык, объединяющий людей вне зависимости от возраста, доходов и культуры, который поможет им самостоятельно найти новый образ жизни, заново увидеть места вокруг них, подумать по-другому о ресурсах, которыми они пользуются, взаимодействовать по-другому? Можем ли найти такой язык? А затем, можем ли мы воспроизвести эти действия? Ответ будет «да», а этот язык — пища.
Итак, три с половиной года назад некоторые из нас собрались за кухонным столом и придумали все это. (Смех) (Аплодисменты) Мы придумали очень простой план и представили его на общественном собрании. Мы ни с кем не консультировались. Мы не писали отчётов. Хватит уже этого. (Смех) На том общественном собрании в Тодмордене мы сказали: «Так, давайте представим, что наш город состоит из трёх “тарелок”: общественная тарелка — наша ежедневная жизнь; образовательная тарелка — то, чему мы учим наших детей в школе, и те навыки, которыми мы делимся между собой; и торговля, в которой мы участвуем собственными деньгами, а также те предприниматели, которых мы решаем поддержать».
Теперь представим эти тарелки вперемешку с общественными действиями в области пищи. Если нам удастся раскрутить одну из этих общественных тарелок, будет просто отлично, так как это мотивирует людей. Но если нам удастся раскрутить эту общественную тарелку одновременно с образовательной тарелкой, а потом добавить бизнес тарелку, то у нас получится настоящее шоу, целое театральное представление. Таким образом, мы тренируем у себя устойчивость к внешним факторам. Мы начинаем заново изобретать общество своими силами, и мы сделали это без каких-либо стратегий на сто страниц. (Аплодисменты)
И вот ещё что. Мы не просим разрешений, мы просто делаем это. (Смех) И, конечно, мы не ждём, когда в почтовом ящике окажется чек для того, чтобы начать. Но самое главное, мы не пасуем перед сложными аргументами, согласно которым «Такие незначительные действия бесполезны в условиях завтрашних проблем», потому что я видела эффект незначительных действий. Он сногсшибателен.
Итак, вернёмся к общественному собранию. (Смех) Мы представили план на собрании, две секунды, и зал взорвался. Никогда-никогда в своей жизни я не испытывала ничего подобного. Тоже самое происходило в каждом зале, в каждом городе, где мы рассказывали свою историю. Люди готовы, они реагируют на истории о еде. Они хотят принять участие в позитивных действиях, они понимают всем своим существом, что пришло время взять на себя ответственность и поделиться друг с другом и окружающей средой своей добротой.
С тех пор, как мы организовали ту встречу три с половиной года назад, мы словно прокатились на американских горках. Мы начали с обмена семенами, с простых вещей, на самом деле, а потом мы взяли участок земли, полоску вдоль главной дороги, участок, который был в общем-то собачьим туалетом, и превратили его в чудесный сад, где росла съедобная зелень. Мы взяли угол стоянки возле вокзала, тот, что вы видели, и сделали овощные грядки для совместного пользования всех желающих. Мы обратились к врачам. Оздоровительный центр стоимостью 6 миллионов фунтов только что построили у нас в Тодмордене, и по какой-то непонятной мне причине его огородили колючими растениями. (Смех) Так что мы обратились к врачам: «Вы не будете против, если мы возьмёмся за этот участок?» Они ответили: «Конечно, нет, при условии, что вы получите разрешение и переведёте всё на латинский, и сделаете все в тройном экземпляре». Мы так и сделали — (Смех) — а сейчас там растут фруктовые деревья, кустарники, и зелень, и овощи вокруг операционной. У нас есть много других примеров, как с кукурузой, которая росла перед полицейским участком, или как с домом престарелых, где мы посадили съедобные растения, которые обитатели этих домов могут собирать и выращивать.
Но суть не только в выращивании еды, а в том, что мы все — части одной головоломки. Суть в привлечении творческих людей в сообществе и в создании потрясающих дизайнов на этих грядках, чтобы объяснить людям что здесь растёт, потому что очень много людей не узнают овощи, если только они не упакованы и к ним не прилагается инструкция. (Смех) У нас есть люди, которые занимаются дизайном таких штук. «Если это выглядит так, пожалуйста, не срывайте. Если так — угощайтесь». Суть в совместном использовании и вложении в доброту.
А те люди, которые не желают заниматься ни тем, ни другим, возможно, они могут готовить, например, мы соберём сезонный урожай, выйдем на улицу, или в паб, или в церковь, ну или туда, где люди живут. Суть в том, что мы обращаемся к людям и говорим: «Все мы — часть головоломки, часть истории про нашу еду, все мы являемся частью решения».
А потом, зная, что у нас есть овощные туристы, которых мы ужасно любим, они просто замечательные, мы задумались, что можно сделать, чтобы улучшить их визит. Так мы придумали, никого не спрашивая, конечно, Удивительный Съедобный Зелёный Маршрут. Этот маршрут включает выставочные сады, съедобные тропинки, места, благоприятные для пчёл, историю опылителей. Этот созданный нами маршрут проходит через весь наш город, вдоль наших кафе, маленьких магазинчиков, через наш рынок, а не просто до супермаркета и обратно. И мы надеемся, изменив маршрут людей в нашем городе, мы также изменим их поведение.
Есть ещё и вторая тарелка, образовательная. Мы сотрудничаем со средней школой. Мы создали компанию. Мы проектируем и строим аквапоническую ферму на одном свободном участке земли позади школьного здания, а теперь мы будем разводить рыбу и выращивать овощи в саду, где есть пчелы, и дети помогают нам в этом. Дети вовлечены, и так как участники проекта были заинтересованы в работе со школой, то в школе сейчас обучают сельскому хозяйству, и так как появилось обучение сельскому хозяйству, мы начали думать, как сделать так, чтобы дети, у которых никогда не было какой-либо квалификации, но которые увлечены процессом выращивания, смогли с нашей помощью получить такой профессиональный опыт?
В общем, мы получили в дар участок земли от одного местного садоводческого центра. Там было много грязи, но поистине невероятным образом, опираясь только на волонтёров, мы превратили этот участок в учебный садоводческий центр, где есть парники и грядки, и все вещи, необходимые для садоводства, Думаю, мне будет чем там заняться в будущем. И так как мы всем этим занимались, некоторые местные преподаватели предложили нам: «Знаете, мы могли бы помочь вам в создании платного курса по садоводству. Насколько мы знаем, такого курса ещё нет». Они этим сейчас и занимаются, а мы собираемся запустить его позже в этом году. Всё это сплошной эксперимент, и всё делается добровольно.
И вот есть ещё третья тарелка, потому что если ты проходишь по съедобному маршруту, получаешь новые навыки, начинаешь интересоваться, что можно выращивать сезонно, то, возможно, ты больше захочешь потратить собственные деньги чтобы поддержать местных производителей, не просто овощей, но также мяса, сыра, пива или на что-либо другое.
Но мы ведь всего лишь общественная группа. Мы всего лишь волонтёры. Что мы можем реально сделать? Мы сделали несколько действительно простых вещей. Мы собрали деньги, купили классные доски, прикрепили на них плакат «Удивительно съедобное», снабдили ими каждого продавца на местном рынке, а они нацарапали на досках свою недельную продукцию. Абсолютный успех. Люди толпились вокруг них. Продажи возросли.
А потом мы пообщались с фермерами и сказали им: «Мы серьёзно настроены». Они нам не поверили, поэтому мы подумали: «А если нам удастся создать кампанию вокруг одного продукта и показать им, что местные жители лояльны к нему, то, может, они изменят своё мнение и поверят в серьёзность наших намерений».
Итак, мы запустили кампанию. Ради шутки назвали её «Каждое яйцо имеет значение». (Смех) Мы просто обозначили людей на нашей яичной карте. Это стилизованная карта Тодмордена. Любой, кто продаёт лишние яйца, совершенно легально, у своих ворот соседям, указан на карте. Вначале у нас было 4 человек, а сейчас 64, и в результате, люди стали ходить в магазины и спрашивать местные яйца из Тодмордена, и в результате этого некоторые фермеры увеличили число несущей птицы, выращиваемой на открытом пространстве, а потом они стали выращивать птицу на убой по этому же принципу. И хотя это всё очень-очень маленькие шаги, то, что они повышают экономическую уверенность местных производителей, начинает давать разные плоды. У нас теперь есть фермеры, которые производят сыр, они увеличили поголовье скота и редких пород свиней, они производят пирожки с мясом, пироги и всё то, что они никогда бы не стали производить. У нас всё больше мест на рынке, где продают еду местного производства. А исследование, проведённое для нас местными студентами, показало, что у 40% всех продавцов продовольствия из-за наших действий выросла прибыль. А мы всего лишь добровольцы, и это всего лишь эксперимент. (Смех)
Это, конечно, вам не ядерная физика. В этом нет ничего умного или оригинального. Но это создаёт возможность для включения людей в процесс. Это движение не для тех людей, которые и сами бы справились. Это движение для всех. У нас есть девиз: если ты ешь, значит, ты участник. (Смех) (Аплодисменты) Вне зависимости от возраста, доходов или культуры.
Наш проект словно американские горки. Возвращаясь к вопросу «а можно ли его воспроизвести?». Да, он безусловно воспроизводим.
На сегодняшний день более 30 городов в Англии раскручивают проекты, подобные «Удивительно съедобное». Исходя из своих желаний и предпочтений, они пытаются жить по-другому, и в других частях света тоже, есть сообщества в Америке и Японии. Удивительно, правда? В Америке, Японии и Новой Зеландии. После землетрясения в Новой Зеландии к нам приехали люди с визитом, чтобы перенять часть того гражданского духа, который поможет развитию садоводства в центре города Крайстчёрч.
И всё это не требует денег или бюрократии, но требует другого мышления и готовности корректировать бюджеты и разрабатывать программы, чтобы создать такие благоприятные условия, которые помогут людям начать действовать.
У нас уже есть несколько отличных идей в арсенале. Наши местные власти решили внедрить идею проекта «Удивительно съедобное» повсеместно, и для этого решено было сделать две вещи.
Во-первых, будет создан реестр свободных земель. Он будет предоставлен фонду еды, чтобы люди могли им пользоваться по месту жительства, и это будет подкреплено разрешением.
А затем власти сказали каждому из своих сотрудников: «Если есть возможность, помогайте этим людям выращивать и поддерживать участки в порядке».
Ни с того, ни с сего, мы наблюдаем конкретные действия местных властей. Они становятся частью обычных дел. Наконец-то мы творчески реагируем на требования Рио-де-Жанейрской декларации, и есть ещё много того, что каждый может сделать. Вот несколько примеров. Номер один, прекратите садить колючие растения вокруг общественных зданий. Эта пустая трата пространства. (Смех). Номер два, очень-очень прошу, создавайте съедобные ландшафты и маршруты, чтобы наши дети начали проходить мимо еды каждый божий день, на главных улицах, в парках, где угодно. Воодушевляйте местных планировщиков создавать участки с едой в центре города как часть городского плана, а не относить их на окраины, где их никто не видит. Делайте так, чтобы школы относились к этому серьёзно. Это не задание для второго класса. Если мы хотим вдохновить фермеров будущего, тогда позвольте сказать каждой школе: «Создавайте цели, которые будут отражать важность окружающей среды, еды местного производства и почвы». Сделайте это центральным элементом школьной культуры, и вы вырастите совершенно иное поколение.
Есть много различных полезных вещей, но то, о чем мы говорим, предельно просто. Естественным путём, всё больше признавая эффективность маленьких действий, мы наконец-то начинаем заново верить в нас самих, верить в наши возможности, возможности каждого из нас, построить другое, более доброе будущее, и для меня, это невероятно. Спасибо. (Аплодисменты) (Аплодисменты) Большое вам спасибо. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Paul Rothemund: DNA folding, in detail\nTED Talk Subtitles and Transcript: In 2007, Paul Rothemund gave TED a short summary of his specialty, DNA folding. Now he lays out in clear, abundant detail the immense promise of this field -- to create tiny machines that assemble themselves.\nSo, people argue vigorously about the definition of life. They ask if it should have reproduction in it, or metabolism, or evolution. And I don't know the answer to that, so I'm not going to tell you. I will say that life involves computation. So this is a computer program. Booted up in a cell, the program would execute, and it could result in this person; or with a small change, it could result in this person; or another small change, this person; or with a larger change, this dog, or this tree, or this whale.\nSo now, if you take this metaphor [of] genome as program seriously, you have to consider that Chris Anderson is a computer-fabricated artifact, as is Jim Watson, Craig Venter, as are all of us. And in convincing yourself that this metaphor is true, there are lots of similarities between genetic programs and computer programs that could help to convince you. But one, to me, that's most compelling is the peculiar sensitivity to small changes that can make large changes in biological development -- the output. A small mutation can take a two-wing fly and make it a four-wing fly. Or it could take a fly and put legs where its antennae should be. Or if you're familiar with \"The Princess Bride,\" it could create a six-fingered man.\nNow, a hallmark of computer programs is just this kind of sensitivity to small changes. If your bank account's one dollar, and you flip a single bit, you could end up with a thousand dollars. So these small changes are things that I think that -- they indicate to us that a complicated computation in development is underlying these amplified, large changes.\nSo now, all of this indicates that there are molecular programs underlying biology, and it shows the power of molecular programs -- biology does. And what I want to do is write molecular programs, potentially to build technology. And there are a lot of people doing this, a lot of synthetic biologists doing this, like Craig Venter. And they concentrate on using cells. They're cell-oriented. So my friends, molecular programmers, and I have a sort of biomolecule-centric approach. We're interested in using DNA, RNA and protein, and building new languages for building things from the bottom up, using biomolecules, potentially having nothing to do with biology. So, these are all the machines in a cell. There's a camera. There's the solar panels of the cell, some switches that turn your genes on and off, the girders of the cell, motors that move your muscles. My little group of molecular programmers are trying to refashion all of these parts from DNA. We're not DNA zealots, but DNA is the cheapest, easiest to understand and easy to program material to do this. And as other things become easier to use -- maybe protein -- we'll work with those.\nIf we succeed, what will molecular programming look like? You're going to sit in front of your computer. You're going to design something like a cell phone, and in a high-level language, you'll describe that cell phone. Then you're going to have a compiler that's going to take that description and it's going to turn it into actual molecules that can be sent to a synthesizer and that synthesizer will pack those molecules into a seed. And what happens if you water and feed that seed appropriately, is it will do a developmental computation, a molecular computation, and it'll build an electronic computer. And if I haven't revealed my prejudices already, I think that life has been about molecular computers building electrochemical computers, building electronic computers, which together with electrochemical computers will build new molecular computers, which will build new electronic computers, and so forth.\nAnd if you buy all of this, and you think life is about computation, as I do, then you look at big questions through the eyes of a computer scientist. So one big question is, how does a baby know when to stop growing? And for molecular programming, the question is how does your cell phone know when to stop growing? (Laughter) Or how does a computer program know when to stop running? Or more to the point, how do you know if a program will ever stop? There are other questions like this, too. One of them is Craig Venter's question. Turns out I think he's actually a computer scientist. He asked, how big is the minimal genome that will give me a functioning microorganism? How few genes can I use? This is exactly analogous to the question, what's the smallest program I can write that will act exactly like Microsoft Word? (Laughter) And just as he's writing, you know, bacteria that will be smaller, he's writing genomes that will work, we could write smaller programs that would do what Microsoft Word does.\nBut for molecular programming, our question is, how many molecules do we need to put in that seed to get a cell phone? What's the smallest number we can get away with? Now, these are big questions in computer science. These are all complexity questions, and computer science tells us that these are very hard questions. Almost -- many of them are impossible. But for some tasks, we can start to answer them. So, I'm going to start asking those questions for the DNA structures I'm going to talk about next. So, this is normal DNA, what you think of as normal DNA. It's double-stranded, it's a double helix, has the As, Ts, Cs and Gs that pair to hold the strands together. And I'm going to draw it like this sometimes, just so I don't scare you. We want to look at individual strands and not think about the double helix. When we synthesize it, it comes single-stranded, so we can take the blue strand in one tube and make an orange strand in the other tube, and they're floppy when they're single-stranded. You mix them together and they make a rigid double helix. Now for the last 25 years, Ned Seeman and a bunch of his descendants have worked very hard and made beautiful three-dimensional structures using this kind of reaction of DNA strands coming together. But a lot of their approaches, though elegant, take a long time. They can take a couple of years, or it can be difficult to design.\nSo I came up with a new method a couple of years ago I call DNA origami that's so easy you could do it at home in your kitchen and design the stuff on a laptop. But to do it, you need a long, single strand of DNA, which is technically very difficult to get. So, you can go to a natural source. You can look in this computer-fabricated artifact, and he's got a double-stranded genome -- that's no good. You look in his intestines. There are billions of bacteria. They're no good either. Double strand again, but inside them, they're infected with a virus that has a nice, long, single-stranded genome that we can fold like a piece of paper. And here's how we do it.\nThis is part of that genome. We add a bunch of short, synthetic DNAs that I call staples. Each one has a left half that binds the long strand in one place, and a right half that binds it in a different place, and brings the long strand together like this. The net action of many of these on that long strand is to fold it into something like a rectangle.\nNow, we can't actually take a movie of this process, but Shawn Douglas at Harvard has made a nice visualization for us that begins with a long strand and has some short strands in it. And what happens is that we mix these strands together. We heat them up, we add a little bit of salt, we heat them up to almost boiling and cool them down, and as we cool them down, the short strands bind the long strands and start to form structure. And you can see a little bit of double helix forming there. When you look at DNA origami, you can see that what it really is, even though you think it's complicated, is a bunch of double helices that are parallel to each other, and they're held together by places where short strands go along one helix and then jump to another one. So there's a strand that goes like this, goes along one helix and binds -- it jumps to another helix and comes back. That holds the long strand like this.\nNow, to show that we could make any shape or pattern that we wanted, I tried to make this shape. I wanted to fold DNA into something that goes up over the eye, down the nose, up the nose, around the forehead, back down and end in a little loop like this. And so, I thought, if this could work, anything could work. So I had the computer program design the short staples to do this. I ordered them; they came by FedEx. I mixed them up, heated them, cooled them down, and I got 50 billion little smiley faces floating around in a single drop of water. And each one of these is just one-thousandth the width of a human hair, OK?\nSo, they're all floating around in solution, and to look at them, you have to get them on a surface where they stick. So, you pour them out onto a surface and they start to stick to that surface, and we take a picture using an atomic-force microscope. It's got a needle, like a record needle, that goes back and forth over the surface, bumps up and down, and feels the height of the first surface. It feels the DNA origami. There's the atomic-force microscope working and you can see that the landing's a little rough. When you zoom in, they've got, you know, weak jaws that flip over their heads and some of their noses get punched out, but it's pretty good. You can zoom in and even see the extra little loop, this little nano-goatee.\nNow, what's great about this is anybody can do this. And so, I got this in the mail about a year after I did this, unsolicited. Anyone know what this is? What is it? It's China, right? So, what happened is, a graduate student in China, Lulu Qian, did a great job. She wrote all her own software to design and built this DNA origami, a beautiful rendition of China, which even has Taiwan, and you can see it's sort of on the world's shortest leash, right? (Laughter) So, this works really well and you can make patterns as well as shapes, OK? And you can make a map of the Americas and spell DNA with DNA.\nAnd what's really neat about it -- well, actually, this all looks like nano-artwork, but it turns out that nano-artwork is just what you need to make nano-circuits. So, you can put circuit components on the staples, like a light bulb and a light switch. Let the thing assemble, and you'll get some kind of a circuit. And then you can maybe wash the DNA away and have the circuit left over. So, this is what some colleagues of mine at Caltech did. They took a DNA origami, organized some carbon nano-tubes, made a little switch, you see here, wired it up, tested it and showed that it is indeed a switch. Now, this is just a single switch and you need half a billion for a computer, so we have a long way to go. But this is very promising because the origami can organize parts just one-tenth the size of those in a normal computer. So it's very promising for making small computers.\nNow, I want to get back to that compiler. The DNA origami is a proof that that compiler actually works. So, you start with something in the computer. You get a high-level description of the computer program, a high-level description of the origami. You can compile it to molecules, send it to a synthesizer, and it actually works. And it turns out that a company has made a nice program that's much better than my code, which was kind of ugly, and will allow us to do this in a nice, visual, computer-aided design way.\nSo, now you can say, all right, why isn't DNA origami the end of the story? You have your molecular compiler, you can do whatever you want. The fact is that it does not scale. So if you want to build a human from DNA origami, the problem is, you need a long strand that's 10 trillion trillion bases long. That's three light years' worth of DNA, so we're not going to do this. We're going to turn to another technology, called algorithmic self-assembly of tiles. It was started by Erik Winfree, and what it does, it has tiles that are a hundredth the size of a DNA origami. You zoom in, there are just four DNA strands and they have little single-stranded bits on them that can bind to other tiles, if they match. And we like to draw these tiles as little squares. And if you look at their sticky ends, these little DNA bits, you can see that they actually form a checkerboard pattern. So, these tiles would make a complicated, self-assembling checkerboard. And the point of this, if you didn't catch that, is that tiles are a kind of molecular program and they can output patterns. And a really amazing part of this is that any computer program can be translated into one of these tile programs -- specifically, counting. So, you can come up with a set of tiles that when they come together, form a little binary counter rather than a checkerboard. So you can read off binary numbers five, six and seven.\nAnd in order to get these kinds of computations started right, you need some kind of input, a kind of seed. You can use DNA origami for that. You can encode the number 32 in the right-hand side of a DNA origami, and when you add those tiles that count, they will start to count -- they will read that 32 and they'll stop at 32. So, what we've done is we've figured out a way to have a molecular program know when to stop going. It knows when to stop growing because it can count. It knows how big it is. So, that answers that sort of first question I was talking about. It doesn't tell us how babies do it, however.\nSo now, we can use this counting to try and get at much bigger things than DNA origami could otherwise. Here's the DNA origami, and what we can do is we can write 32 on both edges of the DNA origami, and we can now use our watering can and water with tiles, and we can start growing tiles off of that and create a square. The counter serves as a template to fill in a square in the middle of this thing. So, what we've done is we've succeeded in making something much bigger than a DNA origami by combining DNA origami with tiles. And the neat thing about it is, is that it's also reprogrammable. You can just change a couple of the DNA strands in this binary representation and you'll get 96 rather than 32. And if you do that, the origami's the same size, but the resulting square that you get is three times bigger.\nSo, this sort of recapitulates what I was telling you about development. You have a very sensitive computer program where small changes -- single, tiny, little mutations -- can take something that made one size square and make something very much bigger. Now, this -- using counting to compute and build these kinds of things by this kind of developmental process is something that also has bearing on Craig Venter's question. So, you can ask, how many DNA strands are required to build a square of a given size? If we wanted to make a square of size 10, 100 or 1,000, if we used DNA origami alone, we would require a number of DNA strands that's the square of the size of that square; so we'd need 100, 10,000 or a million DNA strands. That's really not affordable. But if we use a little computation -- we use origami, plus some tiles that count -- then we can get away with using 100, 200 or 300 DNA strands. And so we can exponentially reduce the number of DNA strands we use, if we use counting, if we use a little bit of computation. And so computation is some very powerful way to reduce the number of molecules you need to build something, to reduce the size of the genome that you're building.\nAnd finally, I'm going to get back to that sort of crazy idea about computers building computers. If you look at the square that you build with the origami and some counters growing off it, the pattern that it has is exactly the pattern that you need to make a memory. So if you affix some wires and switches to those tiles -- rather than to the staple strands, you affix them to the tiles -- then they'll self-assemble the somewhat complicated circuits, the demultiplexer circuits, that you need to address this memory. So you can actually make a complicated circuit using a little bit of computation. It's a molecular computer building an electronic computer. Now, you ask me, how far have we gotten down this path? Experimentally, this is what we've done in the last year. Here is a DNA origami rectangle, and here are some tiles growing from it. And you can see how they count. One, two, three, four, five, six, nine, 10, 11, 12, 17. So it's got some errors, but at least it counts up. (Laughter)\nSo, it turns out we actually had this idea nine years ago, and that's about the time constant for how long it takes to do these kinds of things, so I think we made a lot of progress. We've got ideas about how to fix these errors. And I think in the next five or 10 years, we'll make the kind of squares that I described and maybe even get to some of those self-assembled circuits.\nSo now, what do I want you to take away from this talk? I want you to remember that to create life's very diverse and complex forms, life uses computation to do that. And the computations that it uses, they're molecular computations, and in order to understand this and get a better handle on it, as Feynman said, you know, we need to build something to understand it. And so we are going to use molecules and refashion this thing, rebuild everything from the bottom up, using DNA in ways that nature never intended, using DNA origami, and DNA origami to seed this algorithmic self-assembly.\nYou know, so this is all very cool, but what I'd like you to take from the talk, hopefully from some of those big questions, is that this molecular programming isn't just about making gadgets. It's not just making about -- it's making self-assembled cell phones and circuits. What it's really about is taking computer science and looking at big questions in a new light, asking new versions of those big questions and trying to understand how biology can make such amazing things. Thank you. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Поль Ротмунд подробно рассказывает об укладке ДНК\nTED Talk Subtitles and Transcript: На TED-2007 Поль Ротмунд давал краткий обзор своей специализации, укладки ДНК. На этот раз он ясно и достаточно подробно раскрывает её колоссальные возможности – создание самосборных миниатюрных машин.\nКак вы знаете, люди очень живо обсуждают, как дать определение жизни. Обсуждают, следует ли включать туда воспроизводство, метаболизм, эволюцию. Ответ на это я не знаю, и говорить об этом не собираюсь. Но я хочу сказать, что жизнь включает в себя вычисления. То есть это – компьютерная программа. Будучи загруженной в клетку, программа выполнится, и в результате получится этот человек, или, при небольшом изменении, может получиться этот человек – или, ещё одно изменение, и – этот, или, при более серьезном изменении – эта собака, или это дерево, или этот кит.\nТак вот, если серьёзно принять такую метафору генома как программы, то придется считать, что Крис Андерсон – это продукт работы компьютера, равно как и Джим Уотсон, Крейг Вентер, а также любой из нас. Что касается убедительности этой метафоры, то достаточно найти много схожего между генетическими и компьютерными программами, чтобы иметь возможность убедиться. Лично для меня самый убедительный аргумент – это удивительная чувствительность к малым изменениям, которая, как результат, приводит к большим вариациям биологического развития. Малая мутация способна превратить двукрылую муху в 4-х-крылую. Или способна у мухи посадить ножки там, где у неё должны быть усики. Или, для тех, кому знаком [роман и фильм] «Принцесса-невеста», малая мутация способна создать человека с 6-ю пальцами.\nТак вот, характерной чертой компьютерных программ является как раз такого рода чувствительность к малым изменениям. Если на вашем банковском счету 1 доллар, и вы поменяете всего один бит, там может оказаться 1000 долларов. Эти малые изменения, по моему мнению, и указывают на то, что в основе усиления амплитуды изменений лежит сложный вычислительный процесс.\nПри этом всё указывает на наличие молекулярных программ в основе биологических процессов, и мощь молекулярных программ доказывается биологией. Моя цель – писать молекулярные программы с потенциалом создания технологии. Занимается этим масса специалистов по синтетической биологии, таких как Крейг Вентер; они концентрируются на использовании клеток. Их работы – ориентированы на клетки. Мы с моими друзьями, молекулярными программистами, сконцентрировались на, как бы, био-молекулярном подходе. Мы начинаем с ДНК, РНК и белка, и строим новые языки для построения снизу вверх, с использованием биомолекул, что в принципе может не иметь ничего общего с биологией. Итак, внутри клетки имеются вот эти машины. Вот – камера. Вот – солнечные батареи клетки, переключатели для включения и выключения генов, опорные балки для клетки, моторчики для движения мускулов. Мы в нашей небольшой группе молекулярных программистов пытаемся переделать все эти элементы из ДНК. Мы не энтузиасты ДНК, но ДНК – это наиболее дешёвый, наиболее понятный и наиболее легко программируемый для этого материал. По мере того, как станет легче использовать прочие вещи – возможно, белок, – мы будем работать и с ними.\nКак будет выглядеть молекулярное программирование если мы добьемся успеха? Вы садитесь за свой компьютер, и собираетесь проектировать, скажем, сотовый телефон. Вы описываете желаемый телефон на высокоуровневом языке, а затем запускаете компилятор, который, исходя из вашего описания, преобразует его в описание реальных молекул. Это описание отправляется в синтезатор, а синтезатор упаковывает эти молекулы и получается одно семя. Если это семя соответствующим образом поливать и питать, то оно проделает все необходимые для его развития вычисления, молекулярные вычисления, и построит электронный компьютер. А раз уж я ещё не раскрывал свои убеждения, скажу, что, по моему мнению, жизнь идёт путём того, что молекулярные компьютеры строят электрохимические компьютеры, которые строят электронные компьютеры, которые, вместе с электрохимическими компьютерами, построят новые молекулярные компьютеры, которые построят новые электронные компьютеры, и т.д.\nЕсли вы готовы всё это принять, и считаете, также как и я, что жизнь всецело состоит из вычислений, тогда вы будете смотреть на мир глазами специалиста по компьютерным технологиям. Тут возникает один большой вопрос. Откуда ребёнок знает, что пора прекращать рост? Для молекулярного программиста вопрос состоит в том, откуда сотовому телефону знать, что пора прекращать рост? (Смех) Или, откуда компьютерной программе знать, что пора остановиться? А ещё точнее, откуда мы знаем, что программа вообще остановится? Есть и другие вопросы, подобные этому. Один из них – вопрос, поставленный Крейг Вентером. Оказывается, Крейг – настоящий, как я считаю, специалист по компьютерным наукам. Он спросил, каков минимальный размер генома, который необходим для создания функционирующего микроорганизма? Насколько малым числом ген можно обойтись? Это в точности аналогично вопросу о том, программу какого минимального размера можно написать, чтобы она работала в точности, как Microsoft Word? (Смех) Аналогично тому, как он пишет малые бактерии – он пишет геномы, которые сделают дело – так же и мы могли бы написать малые программы, которые бы делали всё, что делает Microsoft Word.\nНо в молекулярном программировании вопрос стоит так: сколько молекул необходимо поместить в семя, чтобы получить телефон? Каким их минимальным числом можно обойтись? Так вот, для компьютерных технологий – это большие проблемы. Это вопросы уровня сложности, и в компьютерных технологиях они считаются очень трудными вопросами. Многие из них неразрешимы. Но в отношении некоторых задач, всё же, можно попытаться ответить на них. Потому, я поставлю эти вопросы для структур ДНК, о которых сейчас расскажу. Вот – нормальная ДНК. Та, которую принято считать нормальной. Она имеет две нити и двойную спираль. Имеет парные A, T, C, G, которые удерживают нити вместе. Иногда я это буду показывать вот так, просто чтобы не напугать вас. Мы будем рассматривать отдельные нити и не думать о двойной спирали. При синтезировании мы получаем однонитевые структуры, поэтому мы можем взять синюю нить в одной пробирке, и сделать оранжевую нить – в другой; они гибкие, пока находятся по отдельности. Но если их перемешать, они составят негнущуюся двойную спираль. За последние 25 лет Нед Симан и целый ряд его последователей очень интенсивно потрудились и создали трёхмерные структуры, используя эту реакцию ДНК на перемешивание. Однако многие из их, в общем-то, элегантных подходов требуют много времени. Может понадобиться несколько лет, или их может быть тяжело проектировать.\nИ вот пару лет назад, я предложил новый метод, который я назвал ДНК-оригами. Он настолько прост, что вы можете этим заниматься дома на кухне, и спроектировать всё на портативном компьютере. Однако, для этого нужна очень длинная нить ДНК, а её технически очень трудно получить. Можно обратиться к естественному источнику. Можно заглянуть внутрь этого продукта работы компьютера, но его 2-х-нитевой геном ничего не даст. Можно заглянуть внутрь его кишечного тракта, где есть миллиарды бактерий – тоже без толку. Опять двойные нити, но внутри они заражены вирусом, который имеет прекрасный, длинный, однонитевой геном. Мы можем сложить его как лист бумаги, и вот как мы это делаем.\nЭто – часть того генома. Мы добавляем серию коротких синтетических ДНК, которые я назвал «скрепками». Каждая из них имеет левую половинку, которая стыкуется с длинной нитью в одном пункте, и правую половинку, которая стыкуется с ней в другом пункте, и завязывает длинную нить примерно так. Результатом воздействия многих скрепок на длинную нить является укладка её в нечто типа прямоугольника.\nКиносъёмку этого процесса сделать невозможно, но Шон Дуглас в Гарварде создал для нас хорошую визуализацию, которая начинается с длинной нити и нескольких коротких нитей. Наши действия состоят в перемешивании этих нитей. Нагреваем, добавляем немного соли, нагреваем почти до кипения, охлаждаем, и по мере охлаждения короткие нити стыкуются с длинными и начинают формировать структуру. Здесь видно начало формирования двойной спирали. Если посмотреть на ДНК-оригами, то можно увидеть, что на самом деле, даже если это покажется сложным, здесь – серия параллельных друг другу двойных спиралей, удерживаемых вместе через те пункты, где короткие нити идут вдоль одной спирали, но затем перепрыгивают на другую. Так что, вот нить, которая идёт вот так, идёт вдоль одной спирали и стыкуется, перепрыгивает на другую спираль и возвращается, и это удерживает длинную нить вот таким образом.\nЧтобы доказать, что мы можем создать какую угодно форму и фигуру, я попробовал вот эту форму. Я хотел, чтобы ДНК уложилась вот так: вверх к глазу, вниз по носу, вверх по носу, вокруг лба, обратно вниз и кончик в виде такой вот петельки. Идея была в том, что если удастся это, то удастся и всё, что угодно. А потому я заставил компьютерную программу спроектировать для этой цели короткие «скрепки». Я заказал их, получил по [срочной почте] FedEx перемешал, подогрел, охладил, и получил 50 миллиардов смайликов, свободно плавающих в одной капле воды. Каждая из них имеет размер, представьте себе, в одну тысячную толщины человеческого волоса.\nВот все они плавают в растворе, но, чтобы их увидеть, надо сделать так, чтобы они прилипли к какой-нибудь поверхности. А потому мы выливаем их на поверхность, и они начинают к ней прилипать, а мы делаем съёмку с помощью атомно-силового микроскопа. Он оснащён иглой, подобно проигрывателю, которая ходит взад-вперёд по поверхности, и, сталкиваясь с неровностями, чувствует высоту первой поверхности. Он чувствует ДНК-оригами. Вот атомно-силовой микроскоп в действии, вам видно, что результат грубоват. Если увеличить, то видно, как слабые челюсти взлетели выше головы, некоторые носы разбиты, но всё же неплохо. Приблизившись ещё, можно даже увидеть маленькую петлю, в виде нано-бородки.\nСамое лучшее в этом – то, что это способен создать каждый. Примерно через год после того, как мне удалось это сделать, я получаю вот что от неизвестного мне отправителя. Кто знает, что это? Это – Китай. Одна китайская студентка магистратуры, по имени Лулу Цзянь, сделала прекрасную вещь. Она сама написала программу для проектирования и создала это ДНК-оригами, красивое изображение Китая, на котором даже есть Тайвань. Видно, что его держат на самом, по-видимому, коротком в мире поводке. (Смех) [ревностность реакции КНР на Тайвань] Итак, это прекрасно функционирует и мы можем создавать фигуры и формы. Можно создать карту двух Америк, надпись ДНК с помощью ДНК.\nСамая прекрасная сторона в этом… вообще-то всё это похоже на произведения искусства нано-размеров, но дело в том, что нано-искусство – это и есть всё, что надо для создания нано-схем. Значит, можно поставить компоненты схем на скрепки, подобно лампочке и переключателю, запустить процесс сборки и получить некую схему. А потом, может быть, удастся смыть ДНК и получить в осадке схему. Это и сделали мои коллеги в Калтехе. Они взяли ДНК-оригами, организовали углеродные нано-пробирки, сделали вот тут маленький переключатель, соединили его, протестировали и убедились, что это действительно переключатель. Так вот, это – всего лишь один переключатель, а для компьютера нужно полмиллиарда, так что ещё есть, над чем поработать. Но это многообещающе, потому что оригами может создать элементы размера 1/10 того, что имеется в обычном компьютере. Значит, это очень перспективно для создания малых компьютеров.\nТеперь я вернусь к компилятору. ДНК-оригами является доказательством того, что компилятор на самом деле работает. Итак, запускаем что-то в компьютере. Получаем высокоуровневое описание программы, высокоуровневое описание оригами. Можно скомпилировать его в молекулы, послать всё на синтезатор, и это всё на самом деле функционирует. Как оказалось, одна фирма создала прекрасную программу намного лучше моей, совершенно некрасивой на вид. Их программа позволяет работать с помощью красивого, визуального интерфейса.\nТеперь возникает вопрос: если всё так прекрасно, почему же дело не кончается на ДНК-оригами? У вас есть молекулярный компьютер, теперь вы можете делать всё, что угодно. Проблема в том, что результаты не масштабируются. Например, для создания человека из ДНК-оригами, потребуется очень длинная нить, в 10 триллионов триллионов основ. Это – ДНК длиной в 3 световых года, то есть просто нереально. И мы обращаемся к другой технологии, которая называется алгоритмическая самосборка плиток. Начало ей дал Эрик Уинфри, и вот что она делает. Имеются плитки размером 1/100 от ДНК-оригами, увеличив, мы видим лишь 4 нити ДНК, на которых есть маленькие однонитевые кусочки. Они могут, если найдут себе пару, состыковать одну плитку с другой. Эти плитки мы будем рисовать как квадратики. Если приглянуться к их липким краям, к этим кусочкам ДНК, то можно видеть, что они располагаются в шахматном порядке. Значит, эти плитки образуют сложную само-собирающуюся шахматную доску. Если вы ещё не догадались, смысл этого в том, что плитки – это нечто типа молекулярной программы, и они производят фигуры. А самое потрясающее – это то, что любая компьютерная программа может быть преобразована в одну их этих плиточных программ, – в частности, такова программа подсчёта. Значит, можно получить набор плиток, которые будучи собранными вместе образуют маленький бинарный счётчик, а не просто шахматную доску. То есть, можно с неё считывать бинарные числа: пять, шесть и семь.\nИ чтобы правильно начать этот тип вычислений, нужны исходные данные, нужно нечто типа семени. Для этого можно использовать ДНК-оригами. Можно закодировать число 32 в правой части ДНК-оригами, и, когда подсчитывающие плитки будут складываться, они начнут подсчёт, прочитают число 32 и на 32 остановятся. Значит, мы нашли способ заставить молекулярную программу понять, когда остановить рост. Она понимает, когда надо остановить рост, потому что она умеет считать. Она знает, насколько она велика. Это – ответ на первый вопрос, о котором я говорил. Однако это ничего не говорит нам о том, как же дети делают это.\nТеперь мы можем использовать эту программу подсчёта и попытаться получить более крупные вещи, чем с помощью только ДНК-оригами. Вот – ДНК-оригами. Мы можем вписать число 32 с обоих концов ДНК-оригами, использовать нашу лейку, начать взращивать плитки и создать квадрат. Счётчик служит шаблоном для заполнения пространства посередине этой штуки. Значит, теперь нам удалось сделать нечто намного большее, чем ДНК-оригами путём комбинирования ДНК-оригами с плитками. И тут есть еще одно хорошее свойство – всё это поддаётся перепрограммированию. Можно просто изменить пару нитей ДНК в этом бинарном представлении, и вместо 32 получить 96. Если так сделать, то оригами останется того же размера, но полученный квадрат будет в три раза больше.\nИтак, это сводит вместе всё то, что я говорил о развитии. Имеется очень чувствительная компьютерная программа, где малые изменения – единичные, малейшие мутации – превращают то, что производило квадрат одного размера в нечто, выдающее квадрат намного больший. Так вот, использование программы подсчёта для вычисления и построения такого рода вещей путём подобного процесса развития имеет отношение вопросу, поставленному Крейг Вентером. Можно спросить, а сколько нитей ДНК потребуется для построения квадрата заданной длины? Если нужно построить квадраты размеров 10, 100 или 1000 и разрешается использовать только ДНК-оригами, то число нитей ДНК, которые потребуются для создания квадрата равно квадрату его размера, то есть 100, 10 тысяч или 1 миллион нитей ДНК. Ясно, что это – вне пределов досягаемости. Но если воспользоваться небольшими вычислениями – если использовать ДНК-оригами плюс несколько плиток со счётчиком – то тогда можно обойтись числом в 100, 200 или 300 нитей ДНК. Таким образом, число нитей ДНК можно экспоненциально сократить при помощи программы подсчёта, при помощи небольших вычислений. То есть, вычисление представляет собой очень мощный способ сокращения числа необходимых для построения молекул, сокращения размера создаваемого генома.\nИ наконец, я возвращаюсь к этой сумасбродной идее о том, что компьютеры строят компьютеры. Если взглянуть на созданный из оригами квадрат и на взращенные на нём программы подсчёта, то можно увидеть, что его структура – это в точности структура, нужная для создания памяти компьютера. Значит, если присовокупить к плиткам провода и переключатели, то есть, использовать скрепки не для нитей, а для плиток, то они будут само-собираться в довольно сложные схемы: демультиплексные схемы, необходимые для адресации этой памяти. Значит, при помощи небольших вычислений можно создать сложные схемы. Вот как молекулярный компьютер строит электронный компьютер. Теперь вы меня спросите, а насколько далеко мы продвинулись в этом деле? Вот – экспериментальный результат прошлого года. Это – прямоугольник ДНК оригами, а это – взращенные на нём плитки. Можете посмотреть, как они считают. Один, два, три, четыре, пять, шесть, девять, 10, 11, 12, 17. Ошибки налицо, но, по крайней мере, правильное направление счёта. (Смех)\nДело в том, что эти идеи у нас были ещё девять лет назад. Это даёт вам представление о константе времени, о том, сколь долго нужно для такого рода вещей, и я считаю, что мы продвинулись далеко. Мы представляем себе, как можно будет исправить эти ошибки. И в следующие 5-10 лет, как я думаю, мы создадим описанные мною плитки и, может быть даже, доберёмся до самосборочных схем.\nИтак, что же я хотел донести до вас в этом выступлении? Я хотел бы, чтобы вы помнили, что при создании разнообразия и сложности своих форм, жизнь использует вычисления. Используемые вычисления – это молекулярные вычисления, а для их понимания, для более полного управления, нужно, как говорил Фейнман, строить: «Что не могу воспроизвести, того не понимаю». Вот мы и собираемся использовать молекулы и преобразовать эту штуку, перестроить всё снизу вверх, применяя ДНК так, как природа никогда и не предполагала, применяя ДНК-оригами и ДНК-оригами для выращивания алгоритмической самосборки.\nВсё это очень круто, конечно, но я хотел бы, чтобы вы вынесли из этого выступления, из этих больших, как я надеюсь, вопросов, понимание того, что молекулярное программирование не сводится к созданию очередных технических ухищрений. Эта область не просто создаёт самосборочные телефоны и схемы. На самом деле молекулярное программирование начинает с того, что представляет крупные проблемы науки вычислений в новом свете, ставит вопросы по-новому, в попытке понять, как биология может создавать такие изумительные создания. Благодарю вас. (Аплодисменты)"
}
] |
Paul Rothemund: DNA folding, in detail
TED Talk Subtitles and Transcript: In 2007, Paul Rothemund gave TED a short summary of his specialty, DNA folding. Now he lays out in clear, abundant detail the immense promise of this field -- to create tiny machines that assemble themselves.
So, people argue vigorously about the definition of life. They ask if it should have reproduction in it, or metabolism, or evolution. And I don't know the answer to that, so I'm not going to tell you. I will say that life involves computation. So this is a computer program. Booted up in a cell, the program would execute, and it could result in this person; or with a small change, it could result in this person; or another small change, this person; or with a larger change, this dog, or this tree, or this whale.
So now, if you take this metaphor [of] genome as program seriously, you have to consider that Chris Anderson is a computer-fabricated artifact, as is Jim Watson, Craig Venter, as are all of us. And in convincing yourself that this metaphor is true, there are lots of similarities between genetic programs and computer programs that could help to convince you. But one, to me, that's most compelling is the peculiar sensitivity to small changes that can make large changes in biological development -- the output. A small mutation can take a two-wing fly and make it a four-wing fly. Or it could take a fly and put legs where its antennae should be. Or if you're familiar with "The Princess Bride," it could create a six-fingered man.
Now, a hallmark of computer programs is just this kind of sensitivity to small changes. If your bank account's one dollar, and you flip a single bit, you could end up with a thousand dollars. So these small changes are things that I think that -- they indicate to us that a complicated computation in development is underlying these amplified, large changes.
So now, all of this indicates that there are molecular programs underlying biology, and it shows the power of molecular programs -- biology does. And what I want to do is write molecular programs, potentially to build technology. And there are a lot of people doing this, a lot of synthetic biologists doing this, like Craig Venter. And they concentrate on using cells. They're cell-oriented. So my friends, molecular programmers, and I have a sort of biomolecule-centric approach. We're interested in using DNA, RNA and protein, and building new languages for building things from the bottom up, using biomolecules, potentially having nothing to do with biology. So, these are all the machines in a cell. There's a camera. There's the solar panels of the cell, some switches that turn your genes on and off, the girders of the cell, motors that move your muscles. My little group of molecular programmers are trying to refashion all of these parts from DNA. We're not DNA zealots, but DNA is the cheapest, easiest to understand and easy to program material to do this. And as other things become easier to use -- maybe protein -- we'll work with those.
If we succeed, what will molecular programming look like? You're going to sit in front of your computer. You're going to design something like a cell phone, and in a high-level language, you'll describe that cell phone. Then you're going to have a compiler that's going to take that description and it's going to turn it into actual molecules that can be sent to a synthesizer and that synthesizer will pack those molecules into a seed. And what happens if you water and feed that seed appropriately, is it will do a developmental computation, a molecular computation, and it'll build an electronic computer. And if I haven't revealed my prejudices already, I think that life has been about molecular computers building electrochemical computers, building electronic computers, which together with electrochemical computers will build new molecular computers, which will build new electronic computers, and so forth.
And if you buy all of this, and you think life is about computation, as I do, then you look at big questions through the eyes of a computer scientist. So one big question is, how does a baby know when to stop growing? And for molecular programming, the question is how does your cell phone know when to stop growing? (Laughter) Or how does a computer program know when to stop running? Or more to the point, how do you know if a program will ever stop? There are other questions like this, too. One of them is Craig Venter's question. Turns out I think he's actually a computer scientist. He asked, how big is the minimal genome that will give me a functioning microorganism? How few genes can I use? This is exactly analogous to the question, what's the smallest program I can write that will act exactly like Microsoft Word? (Laughter) And just as he's writing, you know, bacteria that will be smaller, he's writing genomes that will work, we could write smaller programs that would do what Microsoft Word does.
But for molecular programming, our question is, how many molecules do we need to put in that seed to get a cell phone? What's the smallest number we can get away with? Now, these are big questions in computer science. These are all complexity questions, and computer science tells us that these are very hard questions. Almost -- many of them are impossible. But for some tasks, we can start to answer them. So, I'm going to start asking those questions for the DNA structures I'm going to talk about next. So, this is normal DNA, what you think of as normal DNA. It's double-stranded, it's a double helix, has the As, Ts, Cs and Gs that pair to hold the strands together. And I'm going to draw it like this sometimes, just so I don't scare you. We want to look at individual strands and not think about the double helix. When we synthesize it, it comes single-stranded, so we can take the blue strand in one tube and make an orange strand in the other tube, and they're floppy when they're single-stranded. You mix them together and they make a rigid double helix. Now for the last 25 years, Ned Seeman and a bunch of his descendants have worked very hard and made beautiful three-dimensional structures using this kind of reaction of DNA strands coming together. But a lot of their approaches, though elegant, take a long time. They can take a couple of years, or it can be difficult to design.
So I came up with a new method a couple of years ago I call DNA origami that's so easy you could do it at home in your kitchen and design the stuff on a laptop. But to do it, you need a long, single strand of DNA, which is technically very difficult to get. So, you can go to a natural source. You can look in this computer-fabricated artifact, and he's got a double-stranded genome -- that's no good. You look in his intestines. There are billions of bacteria. They're no good either. Double strand again, but inside them, they're infected with a virus that has a nice, long, single-stranded genome that we can fold like a piece of paper. And here's how we do it.
This is part of that genome. We add a bunch of short, synthetic DNAs that I call staples. Each one has a left half that binds the long strand in one place, and a right half that binds it in a different place, and brings the long strand together like this. The net action of many of these on that long strand is to fold it into something like a rectangle.
Now, we can't actually take a movie of this process, but Shawn Douglas at Harvard has made a nice visualization for us that begins with a long strand and has some short strands in it. And what happens is that we mix these strands together. We heat them up, we add a little bit of salt, we heat them up to almost boiling and cool them down, and as we cool them down, the short strands bind the long strands and start to form structure. And you can see a little bit of double helix forming there. When you look at DNA origami, you can see that what it really is, even though you think it's complicated, is a bunch of double helices that are parallel to each other, and they're held together by places where short strands go along one helix and then jump to another one. So there's a strand that goes like this, goes along one helix and binds -- it jumps to another helix and comes back. That holds the long strand like this.
Now, to show that we could make any shape or pattern that we wanted, I tried to make this shape. I wanted to fold DNA into something that goes up over the eye, down the nose, up the nose, around the forehead, back down and end in a little loop like this. And so, I thought, if this could work, anything could work. So I had the computer program design the short staples to do this. I ordered them; they came by FedEx. I mixed them up, heated them, cooled them down, and I got 50 billion little smiley faces floating around in a single drop of water. And each one of these is just one-thousandth the width of a human hair, OK?
So, they're all floating around in solution, and to look at them, you have to get them on a surface where they stick. So, you pour them out onto a surface and they start to stick to that surface, and we take a picture using an atomic-force microscope. It's got a needle, like a record needle, that goes back and forth over the surface, bumps up and down, and feels the height of the first surface. It feels the DNA origami. There's the atomic-force microscope working and you can see that the landing's a little rough. When you zoom in, they've got, you know, weak jaws that flip over their heads and some of their noses get punched out, but it's pretty good. You can zoom in and even see the extra little loop, this little nano-goatee.
Now, what's great about this is anybody can do this. And so, I got this in the mail about a year after I did this, unsolicited. Anyone know what this is? What is it? It's China, right? So, what happened is, a graduate student in China, Lulu Qian, did a great job. She wrote all her own software to design and built this DNA origami, a beautiful rendition of China, which even has Taiwan, and you can see it's sort of on the world's shortest leash, right? (Laughter) So, this works really well and you can make patterns as well as shapes, OK? And you can make a map of the Americas and spell DNA with DNA.
And what's really neat about it -- well, actually, this all looks like nano-artwork, but it turns out that nano-artwork is just what you need to make nano-circuits. So, you can put circuit components on the staples, like a light bulb and a light switch. Let the thing assemble, and you'll get some kind of a circuit. And then you can maybe wash the DNA away and have the circuit left over. So, this is what some colleagues of mine at Caltech did. They took a DNA origami, organized some carbon nano-tubes, made a little switch, you see here, wired it up, tested it and showed that it is indeed a switch. Now, this is just a single switch and you need half a billion for a computer, so we have a long way to go. But this is very promising because the origami can organize parts just one-tenth the size of those in a normal computer. So it's very promising for making small computers.
Now, I want to get back to that compiler. The DNA origami is a proof that that compiler actually works. So, you start with something in the computer. You get a high-level description of the computer program, a high-level description of the origami. You can compile it to molecules, send it to a synthesizer, and it actually works. And it turns out that a company has made a nice program that's much better than my code, which was kind of ugly, and will allow us to do this in a nice, visual, computer-aided design way.
So, now you can say, all right, why isn't DNA origami the end of the story? You have your molecular compiler, you can do whatever you want. The fact is that it does not scale. So if you want to build a human from DNA origami, the problem is, you need a long strand that's 10 trillion trillion bases long. That's three light years' worth of DNA, so we're not going to do this. We're going to turn to another technology, called algorithmic self-assembly of tiles. It was started by Erik Winfree, and what it does, it has tiles that are a hundredth the size of a DNA origami. You zoom in, there are just four DNA strands and they have little single-stranded bits on them that can bind to other tiles, if they match. And we like to draw these tiles as little squares. And if you look at their sticky ends, these little DNA bits, you can see that they actually form a checkerboard pattern. So, these tiles would make a complicated, self-assembling checkerboard. And the point of this, if you didn't catch that, is that tiles are a kind of molecular program and they can output patterns. And a really amazing part of this is that any computer program can be translated into one of these tile programs -- specifically, counting. So, you can come up with a set of tiles that when they come together, form a little binary counter rather than a checkerboard. So you can read off binary numbers five, six and seven.
And in order to get these kinds of computations started right, you need some kind of input, a kind of seed. You can use DNA origami for that. You can encode the number 32 in the right-hand side of a DNA origami, and when you add those tiles that count, they will start to count -- they will read that 32 and they'll stop at 32. So, what we've done is we've figured out a way to have a molecular program know when to stop going. It knows when to stop growing because it can count. It knows how big it is. So, that answers that sort of first question I was talking about. It doesn't tell us how babies do it, however.
So now, we can use this counting to try and get at much bigger things than DNA origami could otherwise. Here's the DNA origami, and what we can do is we can write 32 on both edges of the DNA origami, and we can now use our watering can and water with tiles, and we can start growing tiles off of that and create a square. The counter serves as a template to fill in a square in the middle of this thing. So, what we've done is we've succeeded in making something much bigger than a DNA origami by combining DNA origami with tiles. And the neat thing about it is, is that it's also reprogrammable. You can just change a couple of the DNA strands in this binary representation and you'll get 96 rather than 32. And if you do that, the origami's the same size, but the resulting square that you get is three times bigger.
So, this sort of recapitulates what I was telling you about development. You have a very sensitive computer program where small changes -- single, tiny, little mutations -- can take something that made one size square and make something very much bigger. Now, this -- using counting to compute and build these kinds of things by this kind of developmental process is something that also has bearing on Craig Venter's question. So, you can ask, how many DNA strands are required to build a square of a given size? If we wanted to make a square of size 10, 100 or 1,000, if we used DNA origami alone, we would require a number of DNA strands that's the square of the size of that square; so we'd need 100, 10,000 or a million DNA strands. That's really not affordable. But if we use a little computation -- we use origami, plus some tiles that count -- then we can get away with using 100, 200 or 300 DNA strands. And so we can exponentially reduce the number of DNA strands we use, if we use counting, if we use a little bit of computation. And so computation is some very powerful way to reduce the number of molecules you need to build something, to reduce the size of the genome that you're building.
And finally, I'm going to get back to that sort of crazy idea about computers building computers. If you look at the square that you build with the origami and some counters growing off it, the pattern that it has is exactly the pattern that you need to make a memory. So if you affix some wires and switches to those tiles -- rather than to the staple strands, you affix them to the tiles -- then they'll self-assemble the somewhat complicated circuits, the demultiplexer circuits, that you need to address this memory. So you can actually make a complicated circuit using a little bit of computation. It's a molecular computer building an electronic computer. Now, you ask me, how far have we gotten down this path? Experimentally, this is what we've done in the last year. Here is a DNA origami rectangle, and here are some tiles growing from it. And you can see how they count. One, two, three, four, five, six, nine, 10, 11, 12, 17. So it's got some errors, but at least it counts up. (Laughter)
So, it turns out we actually had this idea nine years ago, and that's about the time constant for how long it takes to do these kinds of things, so I think we made a lot of progress. We've got ideas about how to fix these errors. And I think in the next five or 10 years, we'll make the kind of squares that I described and maybe even get to some of those self-assembled circuits.
So now, what do I want you to take away from this talk? I want you to remember that to create life's very diverse and complex forms, life uses computation to do that. And the computations that it uses, they're molecular computations, and in order to understand this and get a better handle on it, as Feynman said, you know, we need to build something to understand it. And so we are going to use molecules and refashion this thing, rebuild everything from the bottom up, using DNA in ways that nature never intended, using DNA origami, and DNA origami to seed this algorithmic self-assembly.
You know, so this is all very cool, but what I'd like you to take from the talk, hopefully from some of those big questions, is that this molecular programming isn't just about making gadgets. It's not just making about -- it's making self-assembled cell phones and circuits. What it's really about is taking computer science and looking at big questions in a new light, asking new versions of those big questions and trying to understand how biology can make such amazing things. Thank you. (Applause)
|
Поль Ротмунд подробно рассказывает об укладке ДНК
TED Talk Subtitles and Transcript: На TED-2007 Поль Ротмунд давал краткий обзор своей специализации, укладки ДНК. На этот раз он ясно и достаточно подробно раскрывает её колоссальные возможности – создание самосборных миниатюрных машин.
Как вы знаете, люди очень живо обсуждают, как дать определение жизни. Обсуждают, следует ли включать туда воспроизводство, метаболизм, эволюцию. Ответ на это я не знаю, и говорить об этом не собираюсь. Но я хочу сказать, что жизнь включает в себя вычисления. То есть это – компьютерная программа. Будучи загруженной в клетку, программа выполнится, и в результате получится этот человек, или, при небольшом изменении, может получиться этот человек – или, ещё одно изменение, и – этот, или, при более серьезном изменении – эта собака, или это дерево, или этот кит.
Так вот, если серьёзно принять такую метафору генома как программы, то придется считать, что Крис Андерсон – это продукт работы компьютера, равно как и Джим Уотсон, Крейг Вентер, а также любой из нас. Что касается убедительности этой метафоры, то достаточно найти много схожего между генетическими и компьютерными программами, чтобы иметь возможность убедиться. Лично для меня самый убедительный аргумент – это удивительная чувствительность к малым изменениям, которая, как результат, приводит к большим вариациям биологического развития. Малая мутация способна превратить двукрылую муху в 4-х-крылую. Или способна у мухи посадить ножки там, где у неё должны быть усики. Или, для тех, кому знаком [роман и фильм] «Принцесса-невеста», малая мутация способна создать человека с 6-ю пальцами.
Так вот, характерной чертой компьютерных программ является как раз такого рода чувствительность к малым изменениям. Если на вашем банковском счету 1 доллар, и вы поменяете всего один бит, там может оказаться 1000 долларов. Эти малые изменения, по моему мнению, и указывают на то, что в основе усиления амплитуды изменений лежит сложный вычислительный процесс.
При этом всё указывает на наличие молекулярных программ в основе биологических процессов, и мощь молекулярных программ доказывается биологией. Моя цель – писать молекулярные программы с потенциалом создания технологии. Занимается этим масса специалистов по синтетической биологии, таких как Крейг Вентер; они концентрируются на использовании клеток. Их работы – ориентированы на клетки. Мы с моими друзьями, молекулярными программистами, сконцентрировались на, как бы, био-молекулярном подходе. Мы начинаем с ДНК, РНК и белка, и строим новые языки для построения снизу вверх, с использованием биомолекул, что в принципе может не иметь ничего общего с биологией. Итак, внутри клетки имеются вот эти машины. Вот – камера. Вот – солнечные батареи клетки, переключатели для включения и выключения генов, опорные балки для клетки, моторчики для движения мускулов. Мы в нашей небольшой группе молекулярных программистов пытаемся переделать все эти элементы из ДНК. Мы не энтузиасты ДНК, но ДНК – это наиболее дешёвый, наиболее понятный и наиболее легко программируемый для этого материал. По мере того, как станет легче использовать прочие вещи – возможно, белок, – мы будем работать и с ними.
Как будет выглядеть молекулярное программирование если мы добьемся успеха? Вы садитесь за свой компьютер, и собираетесь проектировать, скажем, сотовый телефон. Вы описываете желаемый телефон на высокоуровневом языке, а затем запускаете компилятор, который, исходя из вашего описания, преобразует его в описание реальных молекул. Это описание отправляется в синтезатор, а синтезатор упаковывает эти молекулы и получается одно семя. Если это семя соответствующим образом поливать и питать, то оно проделает все необходимые для его развития вычисления, молекулярные вычисления, и построит электронный компьютер. А раз уж я ещё не раскрывал свои убеждения, скажу, что, по моему мнению, жизнь идёт путём того, что молекулярные компьютеры строят электрохимические компьютеры, которые строят электронные компьютеры, которые, вместе с электрохимическими компьютерами, построят новые молекулярные компьютеры, которые построят новые электронные компьютеры, и т.д.
Если вы готовы всё это принять, и считаете, также как и я, что жизнь всецело состоит из вычислений, тогда вы будете смотреть на мир глазами специалиста по компьютерным технологиям. Тут возникает один большой вопрос. Откуда ребёнок знает, что пора прекращать рост? Для молекулярного программиста вопрос состоит в том, откуда сотовому телефону знать, что пора прекращать рост? (Смех) Или, откуда компьютерной программе знать, что пора остановиться? А ещё точнее, откуда мы знаем, что программа вообще остановится? Есть и другие вопросы, подобные этому. Один из них – вопрос, поставленный Крейг Вентером. Оказывается, Крейг – настоящий, как я считаю, специалист по компьютерным наукам. Он спросил, каков минимальный размер генома, который необходим для создания функционирующего микроорганизма? Насколько малым числом ген можно обойтись? Это в точности аналогично вопросу о том, программу какого минимального размера можно написать, чтобы она работала в точности, как Microsoft Word? (Смех) Аналогично тому, как он пишет малые бактерии – он пишет геномы, которые сделают дело – так же и мы могли бы написать малые программы, которые бы делали всё, что делает Microsoft Word.
Но в молекулярном программировании вопрос стоит так: сколько молекул необходимо поместить в семя, чтобы получить телефон? Каким их минимальным числом можно обойтись? Так вот, для компьютерных технологий – это большие проблемы. Это вопросы уровня сложности, и в компьютерных технологиях они считаются очень трудными вопросами. Многие из них неразрешимы. Но в отношении некоторых задач, всё же, можно попытаться ответить на них. Потому, я поставлю эти вопросы для структур ДНК, о которых сейчас расскажу. Вот – нормальная ДНК. Та, которую принято считать нормальной. Она имеет две нити и двойную спираль. Имеет парные A, T, C, G, которые удерживают нити вместе. Иногда я это буду показывать вот так, просто чтобы не напугать вас. Мы будем рассматривать отдельные нити и не думать о двойной спирали. При синтезировании мы получаем однонитевые структуры, поэтому мы можем взять синюю нить в одной пробирке, и сделать оранжевую нить – в другой; они гибкие, пока находятся по отдельности. Но если их перемешать, они составят негнущуюся двойную спираль. За последние 25 лет Нед Симан и целый ряд его последователей очень интенсивно потрудились и создали трёхмерные структуры, используя эту реакцию ДНК на перемешивание. Однако многие из их, в общем-то, элегантных подходов требуют много времени. Может понадобиться несколько лет, или их может быть тяжело проектировать.
И вот пару лет назад, я предложил новый метод, который я назвал ДНК-оригами. Он настолько прост, что вы можете этим заниматься дома на кухне, и спроектировать всё на портативном компьютере. Однако, для этого нужна очень длинная нить ДНК, а её технически очень трудно получить. Можно обратиться к естественному источнику. Можно заглянуть внутрь этого продукта работы компьютера, но его 2-х-нитевой геном ничего не даст. Можно заглянуть внутрь его кишечного тракта, где есть миллиарды бактерий – тоже без толку. Опять двойные нити, но внутри они заражены вирусом, который имеет прекрасный, длинный, однонитевой геном. Мы можем сложить его как лист бумаги, и вот как мы это делаем.
Это – часть того генома. Мы добавляем серию коротких синтетических ДНК, которые я назвал «скрепками». Каждая из них имеет левую половинку, которая стыкуется с длинной нитью в одном пункте, и правую половинку, которая стыкуется с ней в другом пункте, и завязывает длинную нить примерно так. Результатом воздействия многих скрепок на длинную нить является укладка её в нечто типа прямоугольника.
Киносъёмку этого процесса сделать невозможно, но Шон Дуглас в Гарварде создал для нас хорошую визуализацию, которая начинается с длинной нити и нескольких коротких нитей. Наши действия состоят в перемешивании этих нитей. Нагреваем, добавляем немного соли, нагреваем почти до кипения, охлаждаем, и по мере охлаждения короткие нити стыкуются с длинными и начинают формировать структуру. Здесь видно начало формирования двойной спирали. Если посмотреть на ДНК-оригами, то можно увидеть, что на самом деле, даже если это покажется сложным, здесь – серия параллельных друг другу двойных спиралей, удерживаемых вместе через те пункты, где короткие нити идут вдоль одной спирали, но затем перепрыгивают на другую. Так что, вот нить, которая идёт вот так, идёт вдоль одной спирали и стыкуется, перепрыгивает на другую спираль и возвращается, и это удерживает длинную нить вот таким образом.
Чтобы доказать, что мы можем создать какую угодно форму и фигуру, я попробовал вот эту форму. Я хотел, чтобы ДНК уложилась вот так: вверх к глазу, вниз по носу, вверх по носу, вокруг лба, обратно вниз и кончик в виде такой вот петельки. Идея была в том, что если удастся это, то удастся и всё, что угодно. А потому я заставил компьютерную программу спроектировать для этой цели короткие «скрепки». Я заказал их, получил по [срочной почте] FedEx перемешал, подогрел, охладил, и получил 50 миллиардов смайликов, свободно плавающих в одной капле воды. Каждая из них имеет размер, представьте себе, в одну тысячную толщины человеческого волоса.
Вот все они плавают в растворе, но, чтобы их увидеть, надо сделать так, чтобы они прилипли к какой-нибудь поверхности. А потому мы выливаем их на поверхность, и они начинают к ней прилипать, а мы делаем съёмку с помощью атомно-силового микроскопа. Он оснащён иглой, подобно проигрывателю, которая ходит взад-вперёд по поверхности, и, сталкиваясь с неровностями, чувствует высоту первой поверхности. Он чувствует ДНК-оригами. Вот атомно-силовой микроскоп в действии, вам видно, что результат грубоват. Если увеличить, то видно, как слабые челюсти взлетели выше головы, некоторые носы разбиты, но всё же неплохо. Приблизившись ещё, можно даже увидеть маленькую петлю, в виде нано-бородки.
Самое лучшее в этом – то, что это способен создать каждый. Примерно через год после того, как мне удалось это сделать, я получаю вот что от неизвестного мне отправителя. Кто знает, что это? Это – Китай. Одна китайская студентка магистратуры, по имени Лулу Цзянь, сделала прекрасную вещь. Она сама написала программу для проектирования и создала это ДНК-оригами, красивое изображение Китая, на котором даже есть Тайвань. Видно, что его держат на самом, по-видимому, коротком в мире поводке. (Смех) [ревностность реакции КНР на Тайвань] Итак, это прекрасно функционирует и мы можем создавать фигуры и формы. Можно создать карту двух Америк, надпись ДНК с помощью ДНК.
Самая прекрасная сторона в этом… вообще-то всё это похоже на произведения искусства нано-размеров, но дело в том, что нано-искусство – это и есть всё, что надо для создания нано-схем. Значит, можно поставить компоненты схем на скрепки, подобно лампочке и переключателю, запустить процесс сборки и получить некую схему. А потом, может быть, удастся смыть ДНК и получить в осадке схему. Это и сделали мои коллеги в Калтехе. Они взяли ДНК-оригами, организовали углеродные нано-пробирки, сделали вот тут маленький переключатель, соединили его, протестировали и убедились, что это действительно переключатель. Так вот, это – всего лишь один переключатель, а для компьютера нужно полмиллиарда, так что ещё есть, над чем поработать. Но это многообещающе, потому что оригами может создать элементы размера 1/10 того, что имеется в обычном компьютере. Значит, это очень перспективно для создания малых компьютеров.
Теперь я вернусь к компилятору. ДНК-оригами является доказательством того, что компилятор на самом деле работает. Итак, запускаем что-то в компьютере. Получаем высокоуровневое описание программы, высокоуровневое описание оригами. Можно скомпилировать его в молекулы, послать всё на синтезатор, и это всё на самом деле функционирует. Как оказалось, одна фирма создала прекрасную программу намного лучше моей, совершенно некрасивой на вид. Их программа позволяет работать с помощью красивого, визуального интерфейса.
Теперь возникает вопрос: если всё так прекрасно, почему же дело не кончается на ДНК-оригами? У вас есть молекулярный компьютер, теперь вы можете делать всё, что угодно. Проблема в том, что результаты не масштабируются. Например, для создания человека из ДНК-оригами, потребуется очень длинная нить, в 10 триллионов триллионов основ. Это – ДНК длиной в 3 световых года, то есть просто нереально. И мы обращаемся к другой технологии, которая называется алгоритмическая самосборка плиток. Начало ей дал Эрик Уинфри, и вот что она делает. Имеются плитки размером 1/100 от ДНК-оригами, увеличив, мы видим лишь 4 нити ДНК, на которых есть маленькие однонитевые кусочки. Они могут, если найдут себе пару, состыковать одну плитку с другой. Эти плитки мы будем рисовать как квадратики. Если приглянуться к их липким краям, к этим кусочкам ДНК, то можно видеть, что они располагаются в шахматном порядке. Значит, эти плитки образуют сложную само-собирающуюся шахматную доску. Если вы ещё не догадались, смысл этого в том, что плитки – это нечто типа молекулярной программы, и они производят фигуры. А самое потрясающее – это то, что любая компьютерная программа может быть преобразована в одну их этих плиточных программ, – в частности, такова программа подсчёта. Значит, можно получить набор плиток, которые будучи собранными вместе образуют маленький бинарный счётчик, а не просто шахматную доску. То есть, можно с неё считывать бинарные числа: пять, шесть и семь.
И чтобы правильно начать этот тип вычислений, нужны исходные данные, нужно нечто типа семени. Для этого можно использовать ДНК-оригами. Можно закодировать число 32 в правой части ДНК-оригами, и, когда подсчитывающие плитки будут складываться, они начнут подсчёт, прочитают число 32 и на 32 остановятся. Значит, мы нашли способ заставить молекулярную программу понять, когда остановить рост. Она понимает, когда надо остановить рост, потому что она умеет считать. Она знает, насколько она велика. Это – ответ на первый вопрос, о котором я говорил. Однако это ничего не говорит нам о том, как же дети делают это.
Теперь мы можем использовать эту программу подсчёта и попытаться получить более крупные вещи, чем с помощью только ДНК-оригами. Вот – ДНК-оригами. Мы можем вписать число 32 с обоих концов ДНК-оригами, использовать нашу лейку, начать взращивать плитки и создать квадрат. Счётчик служит шаблоном для заполнения пространства посередине этой штуки. Значит, теперь нам удалось сделать нечто намного большее, чем ДНК-оригами путём комбинирования ДНК-оригами с плитками. И тут есть еще одно хорошее свойство – всё это поддаётся перепрограммированию. Можно просто изменить пару нитей ДНК в этом бинарном представлении, и вместо 32 получить 96. Если так сделать, то оригами останется того же размера, но полученный квадрат будет в три раза больше.
Итак, это сводит вместе всё то, что я говорил о развитии. Имеется очень чувствительная компьютерная программа, где малые изменения – единичные, малейшие мутации – превращают то, что производило квадрат одного размера в нечто, выдающее квадрат намного больший. Так вот, использование программы подсчёта для вычисления и построения такого рода вещей путём подобного процесса развития имеет отношение вопросу, поставленному Крейг Вентером. Можно спросить, а сколько нитей ДНК потребуется для построения квадрата заданной длины? Если нужно построить квадраты размеров 10, 100 или 1000 и разрешается использовать только ДНК-оригами, то число нитей ДНК, которые потребуются для создания квадрата равно квадрату его размера, то есть 100, 10 тысяч или 1 миллион нитей ДНК. Ясно, что это – вне пределов досягаемости. Но если воспользоваться небольшими вычислениями – если использовать ДНК-оригами плюс несколько плиток со счётчиком – то тогда можно обойтись числом в 100, 200 или 300 нитей ДНК. Таким образом, число нитей ДНК можно экспоненциально сократить при помощи программы подсчёта, при помощи небольших вычислений. То есть, вычисление представляет собой очень мощный способ сокращения числа необходимых для построения молекул, сокращения размера создаваемого генома.
И наконец, я возвращаюсь к этой сумасбродной идее о том, что компьютеры строят компьютеры. Если взглянуть на созданный из оригами квадрат и на взращенные на нём программы подсчёта, то можно увидеть, что его структура – это в точности структура, нужная для создания памяти компьютера. Значит, если присовокупить к плиткам провода и переключатели, то есть, использовать скрепки не для нитей, а для плиток, то они будут само-собираться в довольно сложные схемы: демультиплексные схемы, необходимые для адресации этой памяти. Значит, при помощи небольших вычислений можно создать сложные схемы. Вот как молекулярный компьютер строит электронный компьютер. Теперь вы меня спросите, а насколько далеко мы продвинулись в этом деле? Вот – экспериментальный результат прошлого года. Это – прямоугольник ДНК оригами, а это – взращенные на нём плитки. Можете посмотреть, как они считают. Один, два, три, четыре, пять, шесть, девять, 10, 11, 12, 17. Ошибки налицо, но, по крайней мере, правильное направление счёта. (Смех)
Дело в том, что эти идеи у нас были ещё девять лет назад. Это даёт вам представление о константе времени, о том, сколь долго нужно для такого рода вещей, и я считаю, что мы продвинулись далеко. Мы представляем себе, как можно будет исправить эти ошибки. И в следующие 5-10 лет, как я думаю, мы создадим описанные мною плитки и, может быть даже, доберёмся до самосборочных схем.
Итак, что же я хотел донести до вас в этом выступлении? Я хотел бы, чтобы вы помнили, что при создании разнообразия и сложности своих форм, жизнь использует вычисления. Используемые вычисления – это молекулярные вычисления, а для их понимания, для более полного управления, нужно, как говорил Фейнман, строить: «Что не могу воспроизвести, того не понимаю». Вот мы и собираемся использовать молекулы и преобразовать эту штуку, перестроить всё снизу вверх, применяя ДНК так, как природа никогда и не предполагала, применяя ДНК-оригами и ДНК-оригами для выращивания алгоритмической самосборки.
Всё это очень круто, конечно, но я хотел бы, чтобы вы вынесли из этого выступления, из этих больших, как я надеюсь, вопросов, понимание того, что молекулярное программирование не сводится к созданию очередных технических ухищрений. Эта область не просто создаёт самосборочные телефоны и схемы. На самом деле молекулярное программирование начинает с того, что представляет крупные проблемы науки вычислений в новом свете, ставит вопросы по-новому, в попытке понять, как биология может создавать такие изумительные создания. Благодарю вас. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Manuel Lima: A visual history of human knowledge\nTED Talk Subtitles and Transcript: How does knowledge grow? Sometimes it begins with one insight and grows into many branches; other times it grows as a complex and interconnected network. Infographics expert Manuel Lima explores the thousand-year history of mapping data -- from languages to dynasties -- using trees and networks of information. It's a fascinating history of visualizations, and a look into humanity's urge to map what we know.\nOver the past 10 years, I've been researching the way people organize and visualize information. And I've noticed an interesting shift.\nFor a long period of time, we believed in a natural ranking order in the world around us, also known as the great chain of being, or \"Scala naturae\" in Latin, a top-down structure that normally starts with God at the very top, followed by angels, noblemen, common people, animals, and so on. This idea was actually based on Aristotle's ontology, which classified all things known to man in a set of opposing categories, like the ones you see behind me. But over time, interestingly enough, this concept adopted the branching schema of a tree in what became known as the Porphyrian tree, also considered to be the oldest tree of knowledge.\nThe branching scheme of the tree was, in fact, such a powerful metaphor for conveying information that it became, over time, an important communication tool to map a variety of systems of knowledge. We can see trees being used to map morality, with the popular tree of virtues and tree of vices, as you can see here, with these beautiful illustrations from medieval Europe. We can see trees being used to map consanguinity, the various blood ties between people. We can also see trees being used to map genealogy, perhaps the most famous archetype of the tree diagram. I think many of you in the audience have probably seen family trees. Many of you probably even have your own family trees drawn in such a way. We can see trees even mapping systems of law, the various decrees and rulings of kings and rulers. And finally, of course, also a very popular scientific metaphor, we can see trees being used to map all species known to man. And trees ultimately became such a powerful visual metaphor because in many ways, they really embody this human desire for order, for balance, for unity, for symmetry.\nHowever, nowadays we are really facing new complex, intricate challenges that cannot be understood by simply employing a simple tree diagram. And a new metaphor is currently emerging, and it's currently replacing the tree in visualizing various systems of knowledge. It's really providing us with a new lens to understand the world around us. And this new metaphor is the metaphor of the network. And we can see this shift from trees into networks in many domains of knowledge.\nWe can see this shift in the way we try to understand the brain. While before, we used to think of the brain as a modular, centralized organ, where a given area was responsible for a set of actions and behaviors, the more we know about the brain, the more we think of it as a large music symphony, played by hundreds and thousands of instruments. This is a beautiful snapshot created by the Blue Brain Project, where you can see 10,000 neurons and 30 million connections. And this is only mapping 10 percent of a mammalian neocortex. We can also see this shift in the way we try to conceive of human knowledge.\nThese are some remarkable trees of knowledge, or trees of science, by Spanish scholar Ramon Llull. And Llull was actually the precursor, the very first one who created the metaphor of science as a tree, a metaphor we use every single day, when we say, \"Biology is a branch of science,\" when we say, \"Genetics is a branch of science.\" But perhaps the most beautiful of all trees of knowledge, at least for me, was created for the French encyclopedia by Diderot and d'Alembert in 1751. This was really the bastion of the French Enlightenment, and this gorgeous illustration was featured as a table of contents for the encyclopedia. And it actually maps out all domains of knowledge as separate branches of a tree.\nBut knowledge is much more intricate than this. These are two maps of Wikipedia showing the inter-linkage of articles -- related to history on the left, and mathematics on the right. And I think by looking at these maps and other ones that have been created of Wikipedia -- arguably one of the largest rhizomatic structures ever created by man -- we can really understand how human knowledge is much more intricate and interdependent, just like a network.\nWe can also see this interesting shift in the way we map social ties between people. This is the typical organization chart. I'm assuming many of you have seen a similar chart as well, in your own corporations, or others. It's a top-down structure that normally starts with the CEO at the very top, and where you can drill down all the way to the individual workmen on the bottom. But humans sometimes are, well, actually, all humans are unique in their own way, and sometimes you really don't play well under this really rigid structure.\nI think the Internet is really changing this paradigm quite a lot. This is a fantastic map of online social collaboration between Perl developers. Perl is a famous programming language, and here, you can see how different programmers are actually exchanging files, and working together on a given project. And here, you can notice that this is a completely decentralized process -- there's no leader in this organization, it's a network.\nWe can also see this interesting shift when we look at terrorism. One of the main challenges of understanding terrorism nowadays is that we are dealing with decentralized, independent cells, where there's no leader leading the whole process. And here, you can actually see how visualization is being used. The diagram that you see behind me shows all the terrorists involved in the Madrid attack in 2004. And what they did here is, they actually segmented the network into three different years, represented by the vertical layers that you see behind me. And the blue lines tie together the people that were present in that network year after year. So even though there's no leader per se, these people are probably the most influential ones in that organization, the ones that know more about the past, and the future plans and goals of this particular cell.\nWe can also see this shift from trees into networks in the way we classify and organize species. The image on the right is the only illustration that Darwin included in \"The Origin of Species,\" which Darwin called the \"Tree of Life.\" There's actually a letter from Darwin to the publisher, expanding on the importance of this particular diagram. It was critical for Darwin's theory of evolution. But recently, scientists discovered that overlaying this tree of life is a dense network of bacteria, and these bacteria are actually tying together species that were completely separated before, to what scientists are now calling not the tree of life, but the web of life, the network of life.\nAnd finally, we can really see this shift, again, when we look at ecosystems around our planet. No more do we have these simplified predator-versus-prey diagrams we have all learned at school. This is a much more accurate depiction of an ecosystem. This is a diagram created by Professor David Lavigne, mapping close to 100 species that interact with the codfish off the coast of Newfoundland in Canada. And I think here, we can really understand the intricate and interdependent nature of most ecosystems that abound on our planet.\nBut even though recent, this metaphor of the network, is really already adopting various shapes and forms, and it's almost becoming a growing visual taxonomy. It's almost becoming the syntax of a new language. And this is one aspect that truly fascinates me. And these are actually 15 different typologies I've been collecting over time, and it really shows the immense visual diversity of this new metaphor. And here is an example. On the very top band, you have radial convergence, a visualization model that has become really popular over the last five years. At the top left, the very first project is a gene network, followed by a network of IP addresses -- machines, servers -- followed by a network of Facebook friends. You probably couldn't find more disparate topics, yet they are using the same metaphor, the same visual model, to map the never-ending complexities of its own subject. And here are a few more examples of the many I've been collecting, of this growing visual taxonomy of networks.\nBut networks are not just a scientific metaphor. As designers, researchers, and scientists try to map a variety of complex systems, they are in many ways influencing traditional art fields, like painting and sculpture, and influencing many different artists. And perhaps because networks have this huge aesthetical force to them -- they're immensely gorgeous -- they are really becoming a cultural meme, and driving a new art movement, which I've called \"networkism.\" And we can see this influence in this movement in a variety of ways. This is just one of many examples, where you can see this influence from science into art. The example on your left side is IP-mapping, a computer-generated map of IP addresses; again -- servers, machines. And on your right side, you have \"Transient Structures and Unstable Networks\" by Sharon Molloy, using oil and enamel on canvas. And here are a few more paintings by Sharon Molloy, some gorgeous, intricate paintings.\nAnd here's another example of that interesting cross-pollination between science and art. On your left side, you have \"Operation Smile.\" It is a computer-generated map of a social network. And on your right side, you have \"Field 4,\" by Emma McNally, using only graphite on paper. Emma McNally is one of the main leaders of this movement, and she creates these striking, imaginary landscapes, where you can really notice the influence from traditional network visualization.\nBut networkism doesn't happen only in two dimensions. This is perhaps one of my favorite projects of this new movement. And I think the title really says it all -- it's called: \"Galaxies Forming Along Filaments, Like Droplets Along the Strands of a Spider's Web.\" And I just find this particular project to be immensely powerful. It was created by Tomás Saraceno, and he occupies these large spaces, creates these massive installations using only elastic ropes. As you actually navigate that space and bounce along those elastic ropes, the entire network kind of shifts, almost like a real organic network would.\nAnd here's yet another example of networkism taken to a whole different level. This was created by Japanese artist Chiharu Shiota in a piece called \"In Silence.\" And Chiharu, like Tomás Saraceno, fills these rooms with this dense network, this dense web of elastic ropes and black wool and thread, sometimes including objects, as you can see here, sometimes even including people, in many of her installations.\nBut networks are also not just a new trend, and it's too easy for us to dismiss it as such. Networks really embody notions of decentralization, of interconnectedness, of interdependence. And this new way of thinking is critical for us to solve many of the complex problems we are facing nowadays, from decoding the human brain, to understanding the vast universe out there. On your left side, you have a snapshot of a neural network of a mouse -- very similar to our own at this particular scale. And on your right side, you have the Millennium Simulation. It was the largest and most realistic simulation of the growth of cosmic structure. It was able to recreate the history of 20 million galaxies in approximately 25 terabytes of output. And coincidentally or not, I just find this particular comparison between the smallest scale of knowledge -- the brain -- and the largest scale of knowledge -- the universe itself -- to be really quite striking and fascinating. Because as Bruce Mau once said, \"When everything is connected to everything else, for better or for worse, everything matters.\"\nThank you so much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мануэль Лима: Визуальная история человеческого знания\nTED Talk Subtitles and Transcript: Как растут знания? Иногда всё начинается с одной идеи, которая разрастается на сотни ветвей. Специалист по инфографике Мануэль Лима рассказывает о тысячелетней истории отображения информации, от языков до династий, в виде древа знаний. Послушайте потрясающий рассказ об истории визуализации и посмотрите, каким образом мы стремимся изобразить наши знания.\nПоследние десять лет я изучаю методы организации и визуализации информации. И я заметил интересную перемену.\nДолгое время считалось, что в мире существует естественный порядок, известный как scala naturae, или иерархия живых существ, на вершине которой стоит Бог, за ним ангелы, знать, простолюдины, животные и так далее. Эта концепция была построена на онтологии Аристотеля, где все известные людям понятия представлены противопоставлениями, наподобие тех, что на экране. Любопытно, что со временем эту концепцию начали представлять в виде разветвлённого дерева, получившего название «древа Порфирия» и считавшегося древнейшим древом познания.\nРазветвлённая схема дерева оказалась такой действенной метафорой передачи информации, что со временем стала ключевым методом представления информации в разных системах знания. Деревом представляют карту морали, например, древо добродетелей и древо пороков, изображённые на рисунках средневековой Европы. Деревом изображают кровное родство, или то, как разные люди кровно связаны. К примеру, генеалогическое древо, возможно, самый общепринятый тип разветвлённой схемы. Думаю, многие из вас видели генеалогические древа. У многих, наверное, даже есть генеалогическое древо семьи. С помощью разветвлённых схем изображают системы права: разные декреты и указы королей и правителей. Наконец, очень популярная научная метафора, где древо отображает все известные человеку живые существа. В конечном счёте деревья стали эффективной наглядной метафорой, потому что во многих смыслах они отражают человеческое стремление к порядку, равновесию, единству и симметрии.\nОднако сегодня мы сталкиваемся с новыми сложными задачами, которые нельзя понять с помощью простой разветвлённой диаграммы. Поэтому сейчас появляется новая метафора, замещающая разветвлённое дерево в визуализации систем знаний. Она даст нам возможность по-новому взглянуть на окружающий мир. Это метафора сети. Мы наблюдаем переход от дерева к сетям во многих областях знаний.\nМы видим перемены в том, как мы понимаем мозг. Раньше мы думали, что мозг — это центральный орган, состоящий из блоков, где каждый из них отвечает за ряд действий и функций. Чем больше мы о нём узнаём, тем больше он видится нам сложной музыкальной симфонией, созданной множеством инструментов. Этот снимок был сделан командой «Blue Brain Project». На нём вы видите 10 тысяч нейронов и 30 миллионов связей. А ведь это только 10% коры головного мозга млекопитающих. Мы также поменяли наше представление о том, как мы понимаем знания.\nЗдесь вы видите древа знаний и науки, созданные испанским учёным Раймундом Луллием. Луллий был инициатором, первым человеком, создавшим представление областей науки в виде дерева и повседневной метафоры, когда мы говорим: «Биология — это ветвь науки», когда мы говорим: «Генетика — это ветвь науки». Но, на мой взгляд, самое мощное древо знаний было создано Дидро и Д’Аламбером для Французской энциклопедии в 1751 году. Оно действительно стало бастионом французского просвещения, и эти замечательные иллюстрации были включены в содержание энциклопедии. Области знаний изображены на них в виде отдельных ветвей.\nНо знание гораздо сложнее. Вы видите две карты Википедии, отражающие взаимосвязь её статей по истории слева и по математике справа. Изучив эти и другие карты, созданные Википедией, пожалуй, самой большой взаимопроникающей структурой, созданной человеком, мы действительно можем увидеть, что знания устроены гораздо сложнее и взаимозависимей, словно сети.\nМожно заметить интересную перемену в том, как изображаются социальные связи между людьми. Здесь вы видите типичную органиграмму. Думаю, что многие из вас видели что-то похожее в вашей корпорации или где-то ещё. Это иерархическая структура с генеральным директором на вершине и отдельными сотрудниками внизу. Но иногда люди, ввиду их уникальности, не показывают лучшего результата в такой строгой системе подчинения.\nИнтернет существенно меняет эту систему взглядов. На слайде видна наглядная карта социального онлайн-взаимодействия между разработчиками Perl. Perl — это известный язык программирования, и мы видим, как программисты обмениваются файлами и работают над заданным проектом. Вы видите, что это совершенно децентрализованный процесс, в котором нет единого руководителя. Это сеть.\nМы замечаем интересную перемену, даже изучая терроризм. Одна из главных трудностей в понимании функционирования терроризма в том, что мы сталкиваемся с независимыми ячейками без центральной системы, у которых нет единого руководителя. Здесь вы видите пример того, как используется визуализация. Эта диаграмма показывает всех террористов, участвовавших в теракте в Мадриде в 2004-м. Вы видите, что сеть разделена по трём годам, изображённым в виде вертикальных слоёв. Синие линии, проходящие насквозь, — это люди, которые год за годом были частью этой сети. Несмотря на то, что у них нет руководителя, это наиболее влиятельные люди, то есть те, кому известны прошлые и будущие проекты, цели конкретной ячейки.\nМы видим переход от деревьев к сетям в классификации живых существ. Снимок справа — это единственный рисунок, включённый Дарвином в «Происхождение видов», который он назвал «Древом жизни». Существует письмо Дарвина к издателю, в котором он описывает важность этой диаграммы. Она имела принципиальное значение в теории эволюции Дарвина. Но недавно учёные обнаружили, что дерево жизни покрыто тесной сетью бактерий. И получается, что бактерии связывают виды, которые раньше были отделены друг от друга, в то, что учёные называют не древом жизни, а паутиной жизни или сетью жизни.\nИ, наконец, мы видим перемену в экосистемах нашей планеты. Мы больше не используем упрощённые диаграммы типа хищник-добыча, которым нас учили в школе. Вот это гораздо более точное отражение экосистемы. Эта диаграмма была составлена профессором Дэвидом Лавином о взаимодействии около 100 различных видов живых существ с треской у берегов Ньюфаундленда, Канада. Мне кажется, что теперь мы можем понять сложную, взаимозависимую природу экосистем, которыми изобилует наша планета.\nНесмотря на то, что метафора сети придумана сравнительно недавно, она уже может принимать различные виды и формы, постепенно становясь полноценным видом визуальной классификации и синтаксисом нового языка. Вот что меня искренне поражает. Существует 15 видов различных систем сетевой классификации, которые я довольно долго собирал, которые показывают огромное визуальное разнообразие новой метафоры. Вот один из примеров. В верхнем ряду вы видите радиальное сведение лучей, модель визуализации, ставшую очень популярной за последние 5 лет. В левом верхнем углу вы видите генную сеть, за ними сеть IP-адресов компьютеров и серверов, а за ними сеть друзей на Facebook. Наверное, вы не сможете найти более разрозненные темы, но все они используют одну и ту же метафору, одну визуальную модель, чтобы отобразить их невероятную сложность. Вот ещё несколько примеров из собранных мною видов классификаций развивающейся визуальной типологии сетей.\nНо сети — это не просто научная метафора. Пока дизайнеры, исследователи и учёные пытаются отобразить сложные системы, они во многом влияют на области традиционного искусства, такие как рисование и скульптуру, и на самих художников. Возможно, из-за эстетической привлекательности сетей — а они просто великолепны — сети становятся настоящим культурным мемом и вводят новое художественное движение под названием «нетворкизм». Влияние этого движения заметно во многих случаях. Вот один из примеров, где вы видите влияние науки на искусство. На снимке слева отображены данные IP, полученная при помощи компьютера карта IP-адресов серверов и компьютеров. А на снимке справа — картина Шерон Моллой «Переходные структуры и нестабильные сети», написанная на холсте маслом и эмалью. Вот ещё несколько картин Шерон Моллой, прекрасные и сложные произведения.\nВот другой пример интересного взаимовлияния науки и искусства. Слева «Улыбка приведения в действие» [«Operation Smile»], — карта социальной сети, составленная компьютером. А справа картина Эммы Макнелли «Мгновение F4» [«Field 4»], написанная карандашом на бумаге. Эмма Макнелли — одна из тех, кто возглавляет это движение, она создаёт эти удивительные выдуманные пейзажи, в которых можно заметить влияние визуализации сетей.\n«Нетворкизм» существует не только в двух измерениях. Я покажу вам один из моих любимых проектов нового движения. Мне кажется, название говорит само за себя: «Галактики формируются вдоль нитей, как капли воды на паутине». Этот проект кажется мне чрезвычайно мощным. Он был создан Томасом Сарацено, который занимает огромные площади помещений и создаёт в них масштабные инсталляции, используя только резиновые шнуры. Если проходя по залу вы задеваете резиновые шнуры, вся сеть как будто немного сдвигается по образу настоящей сети.\nВот ещё один пример того, как представлен «нетворкизм» на совершенно другом уровне. Эта инсталляция создана японским художником Шиару Шиота и называется «В тишине». Так же, как и Томас Сарацено, Шиару заполняет залы плотными сетями, плотной паутиной резиновых шнуров, чёрной шерсти и ниток, иногда используя различные предметы, как на этом снимке, а иногда даже привлекая людей для многих своих работ.\nСети — это не просто новая тенденция, это было бы слишком легко. Сети воплощают в себе понятия децентрализации, взаимосвязи и взаимозависимости. Подобный новый образ мышления очень важен для нас, чтобы решать сложные задачи, стоящие сегодня перед нами, от расшифровки импульсов человеческого мозга до понимания Вселенной. На снимке слева вы видите нейронную сеть мыши, в таком масштабе немногим отличающуюся от нашей. А справа — моделирование «Милленниум». Крупнейшее и наиболее реалистичное моделирование формирования структуры Вселенной. Ему удалось воссоздать историю 20 миллионов галактик с выгрузкой результатов объёмом в 25 терабайт. И так уж совпало, случайно или нет, но я считаю, что сходство между этими двумя уровнями знаний — наименьшим, то есть нашим мозгом, и крупнейшим, целой Вселенной — является просто поразительным и невероятным. Ведь как сказал дизайнер Брюс Мау: «Как бы там ни было, когда всё связано между собой, всё имеет значение».\nБольшое спасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Manuel Lima: A visual history of human knowledge
TED Talk Subtitles and Transcript: How does knowledge grow? Sometimes it begins with one insight and grows into many branches; other times it grows as a complex and interconnected network. Infographics expert Manuel Lima explores the thousand-year history of mapping data -- from languages to dynasties -- using trees and networks of information. It's a fascinating history of visualizations, and a look into humanity's urge to map what we know.
Over the past 10 years, I've been researching the way people organize and visualize information. And I've noticed an interesting shift.
For a long period of time, we believed in a natural ranking order in the world around us, also known as the great chain of being, or "Scala naturae" in Latin, a top-down structure that normally starts with God at the very top, followed by angels, noblemen, common people, animals, and so on. This idea was actually based on Aristotle's ontology, which classified all things known to man in a set of opposing categories, like the ones you see behind me. But over time, interestingly enough, this concept adopted the branching schema of a tree in what became known as the Porphyrian tree, also considered to be the oldest tree of knowledge.
The branching scheme of the tree was, in fact, such a powerful metaphor for conveying information that it became, over time, an important communication tool to map a variety of systems of knowledge. We can see trees being used to map morality, with the popular tree of virtues and tree of vices, as you can see here, with these beautiful illustrations from medieval Europe. We can see trees being used to map consanguinity, the various blood ties between people. We can also see trees being used to map genealogy, perhaps the most famous archetype of the tree diagram. I think many of you in the audience have probably seen family trees. Many of you probably even have your own family trees drawn in such a way. We can see trees even mapping systems of law, the various decrees and rulings of kings and rulers. And finally, of course, also a very popular scientific metaphor, we can see trees being used to map all species known to man. And trees ultimately became such a powerful visual metaphor because in many ways, they really embody this human desire for order, for balance, for unity, for symmetry.
However, nowadays we are really facing new complex, intricate challenges that cannot be understood by simply employing a simple tree diagram. And a new metaphor is currently emerging, and it's currently replacing the tree in visualizing various systems of knowledge. It's really providing us with a new lens to understand the world around us. And this new metaphor is the metaphor of the network. And we can see this shift from trees into networks in many domains of knowledge.
We can see this shift in the way we try to understand the brain. While before, we used to think of the brain as a modular, centralized organ, where a given area was responsible for a set of actions and behaviors, the more we know about the brain, the more we think of it as a large music symphony, played by hundreds and thousands of instruments. This is a beautiful snapshot created by the Blue Brain Project, where you can see 10,000 neurons and 30 million connections. And this is only mapping 10 percent of a mammalian neocortex. We can also see this shift in the way we try to conceive of human knowledge.
These are some remarkable trees of knowledge, or trees of science, by Spanish scholar Ramon Llull. And Llull was actually the precursor, the very first one who created the metaphor of science as a tree, a metaphor we use every single day, when we say, "Biology is a branch of science," when we say, "Genetics is a branch of science." But perhaps the most beautiful of all trees of knowledge, at least for me, was created for the French encyclopedia by Diderot and d'Alembert in 1751. This was really the bastion of the French Enlightenment, and this gorgeous illustration was featured as a table of contents for the encyclopedia. And it actually maps out all domains of knowledge as separate branches of a tree.
But knowledge is much more intricate than this. These are two maps of Wikipedia showing the inter-linkage of articles -- related to history on the left, and mathematics on the right. And I think by looking at these maps and other ones that have been created of Wikipedia -- arguably one of the largest rhizomatic structures ever created by man -- we can really understand how human knowledge is much more intricate and interdependent, just like a network.
We can also see this interesting shift in the way we map social ties between people. This is the typical organization chart. I'm assuming many of you have seen a similar chart as well, in your own corporations, or others. It's a top-down structure that normally starts with the CEO at the very top, and where you can drill down all the way to the individual workmen on the bottom. But humans sometimes are, well, actually, all humans are unique in their own way, and sometimes you really don't play well under this really rigid structure.
I think the Internet is really changing this paradigm quite a lot. This is a fantastic map of online social collaboration between Perl developers. Perl is a famous programming language, and here, you can see how different programmers are actually exchanging files, and working together on a given project. And here, you can notice that this is a completely decentralized process -- there's no leader in this organization, it's a network.
We can also see this interesting shift when we look at terrorism. One of the main challenges of understanding terrorism nowadays is that we are dealing with decentralized, independent cells, where there's no leader leading the whole process. And here, you can actually see how visualization is being used. The diagram that you see behind me shows all the terrorists involved in the Madrid attack in 2004. And what they did here is, they actually segmented the network into three different years, represented by the vertical layers that you see behind me. And the blue lines tie together the people that were present in that network year after year. So even though there's no leader per se, these people are probably the most influential ones in that organization, the ones that know more about the past, and the future plans and goals of this particular cell.
We can also see this shift from trees into networks in the way we classify and organize species. The image on the right is the only illustration that Darwin included in "The Origin of Species," which Darwin called the "Tree of Life." There's actually a letter from Darwin to the publisher, expanding on the importance of this particular diagram. It was critical for Darwin's theory of evolution. But recently, scientists discovered that overlaying this tree of life is a dense network of bacteria, and these bacteria are actually tying together species that were completely separated before, to what scientists are now calling not the tree of life, but the web of life, the network of life.
And finally, we can really see this shift, again, when we look at ecosystems around our planet. No more do we have these simplified predator-versus-prey diagrams we have all learned at school. This is a much more accurate depiction of an ecosystem. This is a diagram created by Professor David Lavigne, mapping close to 100 species that interact with the codfish off the coast of Newfoundland in Canada. And I think here, we can really understand the intricate and interdependent nature of most ecosystems that abound on our planet.
But even though recent, this metaphor of the network, is really already adopting various shapes and forms, and it's almost becoming a growing visual taxonomy. It's almost becoming the syntax of a new language. And this is one aspect that truly fascinates me. And these are actually 15 different typologies I've been collecting over time, and it really shows the immense visual diversity of this new metaphor. And here is an example. On the very top band, you have radial convergence, a visualization model that has become really popular over the last five years. At the top left, the very first project is a gene network, followed by a network of IP addresses -- machines, servers -- followed by a network of Facebook friends. You probably couldn't find more disparate topics, yet they are using the same metaphor, the same visual model, to map the never-ending complexities of its own subject. And here are a few more examples of the many I've been collecting, of this growing visual taxonomy of networks.
But networks are not just a scientific metaphor. As designers, researchers, and scientists try to map a variety of complex systems, they are in many ways influencing traditional art fields, like painting and sculpture, and influencing many different artists. And perhaps because networks have this huge aesthetical force to them -- they're immensely gorgeous -- they are really becoming a cultural meme, and driving a new art movement, which I've called "networkism." And we can see this influence in this movement in a variety of ways. This is just one of many examples, where you can see this influence from science into art. The example on your left side is IP-mapping, a computer-generated map of IP addresses; again -- servers, machines. And on your right side, you have "Transient Structures and Unstable Networks" by Sharon Molloy, using oil and enamel on canvas. And here are a few more paintings by Sharon Molloy, some gorgeous, intricate paintings.
And here's another example of that interesting cross-pollination between science and art. On your left side, you have "Operation Smile." It is a computer-generated map of a social network. And on your right side, you have "Field 4," by Emma McNally, using only graphite on paper. Emma McNally is one of the main leaders of this movement, and she creates these striking, imaginary landscapes, where you can really notice the influence from traditional network visualization.
But networkism doesn't happen only in two dimensions. This is perhaps one of my favorite projects of this new movement. And I think the title really says it all -- it's called: "Galaxies Forming Along Filaments, Like Droplets Along the Strands of a Spider's Web." And I just find this particular project to be immensely powerful. It was created by Tomás Saraceno, and he occupies these large spaces, creates these massive installations using only elastic ropes. As you actually navigate that space and bounce along those elastic ropes, the entire network kind of shifts, almost like a real organic network would.
And here's yet another example of networkism taken to a whole different level. This was created by Japanese artist Chiharu Shiota in a piece called "In Silence." And Chiharu, like Tomás Saraceno, fills these rooms with this dense network, this dense web of elastic ropes and black wool and thread, sometimes including objects, as you can see here, sometimes even including people, in many of her installations.
But networks are also not just a new trend, and it's too easy for us to dismiss it as such. Networks really embody notions of decentralization, of interconnectedness, of interdependence. And this new way of thinking is critical for us to solve many of the complex problems we are facing nowadays, from decoding the human brain, to understanding the vast universe out there. On your left side, you have a snapshot of a neural network of a mouse -- very similar to our own at this particular scale. And on your right side, you have the Millennium Simulation. It was the largest and most realistic simulation of the growth of cosmic structure. It was able to recreate the history of 20 million galaxies in approximately 25 terabytes of output. And coincidentally or not, I just find this particular comparison between the smallest scale of knowledge -- the brain -- and the largest scale of knowledge -- the universe itself -- to be really quite striking and fascinating. Because as Bruce Mau once said, "When everything is connected to everything else, for better or for worse, everything matters."
Thank you so much.
(Applause)
|
Мануэль Лима: Визуальная история человеческого знания
TED Talk Subtitles and Transcript: Как растут знания? Иногда всё начинается с одной идеи, которая разрастается на сотни ветвей. Специалист по инфографике Мануэль Лима рассказывает о тысячелетней истории отображения информации, от языков до династий, в виде древа знаний. Послушайте потрясающий рассказ об истории визуализации и посмотрите, каким образом мы стремимся изобразить наши знания.
Последние десять лет я изучаю методы организации и визуализации информации. И я заметил интересную перемену.
Долгое время считалось, что в мире существует естественный порядок, известный как scala naturae, или иерархия живых существ, на вершине которой стоит Бог, за ним ангелы, знать, простолюдины, животные и так далее. Эта концепция была построена на онтологии Аристотеля, где все известные людям понятия представлены противопоставлениями, наподобие тех, что на экране. Любопытно, что со временем эту концепцию начали представлять в виде разветвлённого дерева, получившего название «древа Порфирия» и считавшегося древнейшим древом познания.
Разветвлённая схема дерева оказалась такой действенной метафорой передачи информации, что со временем стала ключевым методом представления информации в разных системах знания. Деревом представляют карту морали, например, древо добродетелей и древо пороков, изображённые на рисунках средневековой Европы. Деревом изображают кровное родство, или то, как разные люди кровно связаны. К примеру, генеалогическое древо, возможно, самый общепринятый тип разветвлённой схемы. Думаю, многие из вас видели генеалогические древа. У многих, наверное, даже есть генеалогическое древо семьи. С помощью разветвлённых схем изображают системы права: разные декреты и указы королей и правителей. Наконец, очень популярная научная метафора, где древо отображает все известные человеку живые существа. В конечном счёте деревья стали эффективной наглядной метафорой, потому что во многих смыслах они отражают человеческое стремление к порядку, равновесию, единству и симметрии.
Однако сегодня мы сталкиваемся с новыми сложными задачами, которые нельзя понять с помощью простой разветвлённой диаграммы. Поэтому сейчас появляется новая метафора, замещающая разветвлённое дерево в визуализации систем знаний. Она даст нам возможность по-новому взглянуть на окружающий мир. Это метафора сети. Мы наблюдаем переход от дерева к сетям во многих областях знаний.
Мы видим перемены в том, как мы понимаем мозг. Раньше мы думали, что мозг — это центральный орган, состоящий из блоков, где каждый из них отвечает за ряд действий и функций. Чем больше мы о нём узнаём, тем больше он видится нам сложной музыкальной симфонией, созданной множеством инструментов. Этот снимок был сделан командой «Blue Brain Project». На нём вы видите 10 тысяч нейронов и 30 миллионов связей. А ведь это только 10% коры головного мозга млекопитающих. Мы также поменяли наше представление о том, как мы понимаем знания.
Здесь вы видите древа знаний и науки, созданные испанским учёным Раймундом Луллием. Луллий был инициатором, первым человеком, создавшим представление областей науки в виде дерева и повседневной метафоры, когда мы говорим: «Биология — это ветвь науки», когда мы говорим: «Генетика — это ветвь науки». Но, на мой взгляд, самое мощное древо знаний было создано Дидро и Д’Аламбером для Французской энциклопедии в 1751 году. Оно действительно стало бастионом французского просвещения, и эти замечательные иллюстрации были включены в содержание энциклопедии. Области знаний изображены на них в виде отдельных ветвей.
Но знание гораздо сложнее. Вы видите две карты Википедии, отражающие взаимосвязь её статей по истории слева и по математике справа. Изучив эти и другие карты, созданные Википедией, пожалуй, самой большой взаимопроникающей структурой, созданной человеком, мы действительно можем увидеть, что знания устроены гораздо сложнее и взаимозависимей, словно сети.
Можно заметить интересную перемену в том, как изображаются социальные связи между людьми. Здесь вы видите типичную органиграмму. Думаю, что многие из вас видели что-то похожее в вашей корпорации или где-то ещё. Это иерархическая структура с генеральным директором на вершине и отдельными сотрудниками внизу. Но иногда люди, ввиду их уникальности, не показывают лучшего результата в такой строгой системе подчинения.
Интернет существенно меняет эту систему взглядов. На слайде видна наглядная карта социального онлайн-взаимодействия между разработчиками Perl. Perl — это известный язык программирования, и мы видим, как программисты обмениваются файлами и работают над заданным проектом. Вы видите, что это совершенно децентрализованный процесс, в котором нет единого руководителя. Это сеть.
Мы замечаем интересную перемену, даже изучая терроризм. Одна из главных трудностей в понимании функционирования терроризма в том, что мы сталкиваемся с независимыми ячейками без центральной системы, у которых нет единого руководителя. Здесь вы видите пример того, как используется визуализация. Эта диаграмма показывает всех террористов, участвовавших в теракте в Мадриде в 2004-м. Вы видите, что сеть разделена по трём годам, изображённым в виде вертикальных слоёв. Синие линии, проходящие насквозь, — это люди, которые год за годом были частью этой сети. Несмотря на то, что у них нет руководителя, это наиболее влиятельные люди, то есть те, кому известны прошлые и будущие проекты, цели конкретной ячейки.
Мы видим переход от деревьев к сетям в классификации живых существ. Снимок справа — это единственный рисунок, включённый Дарвином в «Происхождение видов», который он назвал «Древом жизни». Существует письмо Дарвина к издателю, в котором он описывает важность этой диаграммы. Она имела принципиальное значение в теории эволюции Дарвина. Но недавно учёные обнаружили, что дерево жизни покрыто тесной сетью бактерий. И получается, что бактерии связывают виды, которые раньше были отделены друг от друга, в то, что учёные называют не древом жизни, а паутиной жизни или сетью жизни.
И, наконец, мы видим перемену в экосистемах нашей планеты. Мы больше не используем упрощённые диаграммы типа хищник-добыча, которым нас учили в школе. Вот это гораздо более точное отражение экосистемы. Эта диаграмма была составлена профессором Дэвидом Лавином о взаимодействии около 100 различных видов живых существ с треской у берегов Ньюфаундленда, Канада. Мне кажется, что теперь мы можем понять сложную, взаимозависимую природу экосистем, которыми изобилует наша планета.
Несмотря на то, что метафора сети придумана сравнительно недавно, она уже может принимать различные виды и формы, постепенно становясь полноценным видом визуальной классификации и синтаксисом нового языка. Вот что меня искренне поражает. Существует 15 видов различных систем сетевой классификации, которые я довольно долго собирал, которые показывают огромное визуальное разнообразие новой метафоры. Вот один из примеров. В верхнем ряду вы видите радиальное сведение лучей, модель визуализации, ставшую очень популярной за последние 5 лет. В левом верхнем углу вы видите генную сеть, за ними сеть IP-адресов компьютеров и серверов, а за ними сеть друзей на Facebook. Наверное, вы не сможете найти более разрозненные темы, но все они используют одну и ту же метафору, одну визуальную модель, чтобы отобразить их невероятную сложность. Вот ещё несколько примеров из собранных мною видов классификаций развивающейся визуальной типологии сетей.
Но сети — это не просто научная метафора. Пока дизайнеры, исследователи и учёные пытаются отобразить сложные системы, они во многом влияют на области традиционного искусства, такие как рисование и скульптуру, и на самих художников. Возможно, из-за эстетической привлекательности сетей — а они просто великолепны — сети становятся настоящим культурным мемом и вводят новое художественное движение под названием «нетворкизм». Влияние этого движения заметно во многих случаях. Вот один из примеров, где вы видите влияние науки на искусство. На снимке слева отображены данные IP, полученная при помощи компьютера карта IP-адресов серверов и компьютеров. А на снимке справа — картина Шерон Моллой «Переходные структуры и нестабильные сети», написанная на холсте маслом и эмалью. Вот ещё несколько картин Шерон Моллой, прекрасные и сложные произведения.
Вот другой пример интересного взаимовлияния науки и искусства. Слева «Улыбка приведения в действие» [«Operation Smile»], — карта социальной сети, составленная компьютером. А справа картина Эммы Макнелли «Мгновение F4» [«Field 4»], написанная карандашом на бумаге. Эмма Макнелли — одна из тех, кто возглавляет это движение, она создаёт эти удивительные выдуманные пейзажи, в которых можно заметить влияние визуализации сетей.
«Нетворкизм» существует не только в двух измерениях. Я покажу вам один из моих любимых проектов нового движения. Мне кажется, название говорит само за себя: «Галактики формируются вдоль нитей, как капли воды на паутине». Этот проект кажется мне чрезвычайно мощным. Он был создан Томасом Сарацено, который занимает огромные площади помещений и создаёт в них масштабные инсталляции, используя только резиновые шнуры. Если проходя по залу вы задеваете резиновые шнуры, вся сеть как будто немного сдвигается по образу настоящей сети.
Вот ещё один пример того, как представлен «нетворкизм» на совершенно другом уровне. Эта инсталляция создана японским художником Шиару Шиота и называется «В тишине». Так же, как и Томас Сарацено, Шиару заполняет залы плотными сетями, плотной паутиной резиновых шнуров, чёрной шерсти и ниток, иногда используя различные предметы, как на этом снимке, а иногда даже привлекая людей для многих своих работ.
Сети — это не просто новая тенденция, это было бы слишком легко. Сети воплощают в себе понятия децентрализации, взаимосвязи и взаимозависимости. Подобный новый образ мышления очень важен для нас, чтобы решать сложные задачи, стоящие сегодня перед нами, от расшифровки импульсов человеческого мозга до понимания Вселенной. На снимке слева вы видите нейронную сеть мыши, в таком масштабе немногим отличающуюся от нашей. А справа — моделирование «Милленниум». Крупнейшее и наиболее реалистичное моделирование формирования структуры Вселенной. Ему удалось воссоздать историю 20 миллионов галактик с выгрузкой результатов объёмом в 25 терабайт. И так уж совпало, случайно или нет, но я считаю, что сходство между этими двумя уровнями знаний — наименьшим, то есть нашим мозгом, и крупнейшим, целой Вселенной — является просто поразительным и невероятным. Ведь как сказал дизайнер Брюс Мау: «Как бы там ни было, когда всё связано между собой, всё имеет значение».
Большое спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Joe Kowan: How I beat stage fright\nTED Talk Subtitles and Transcript: Humanity's fine-tuned sense of fear served us well as a young species, giving us laser focus to avoid being eaten by competing beasts. But it's less wonderful when that same visceral, body-hijacking sense of fear kicks in in front of 20 folk-music fans at a Tuesday night open-mic. Palms sweat, hands shake, vision blurs, and the brain says RUN: it's stage fright. In this charming, tuneful little talk, Joe Kowan talks about how he conquered it.\nJoe Kowan: I have stage fright. I've always had stage fright, and not just a little bit, it's a big bit. And it didn't even matter until I was 27. That's when I started writing songs, and even then I only played them for myself. Just knowing my roommates were in the same house made me uncomfortable.\nBut after a couple of years, just writing songs wasn't enough. I had all these stories and ideas, and I wanted to share them with people, but physiologically, I couldn't do it. I had this irrational fear. But the more I wrote, and the more I practiced, the more I wanted to perform.\nSo on the week of my 30th birthday, I decided I was going to go to this local open mic, and put this fear behind me. Well, when I got there, it was packed. There were like 20 people there. (Laughter) And they all looked angry. But I took a deep breath, and I signed up to play, and I felt pretty good.\nPretty good, until about 10 minutes before my turn, when my whole body rebelled, and this wave of anxiety just washed over me. Now, when you experience fear, your sympathetic nervous system kicks in. So you have a rush of adrenaline, your heart rate increases, your breathing gets faster. Next your non-essential systems start to shut down, like digestion. (Laughter) So your mouth gets dry, and blood is routed away from your extremities, so your fingers don't work anymore. Your pupils dilate, your muscles contract, your Spidey sense tingles, basically your whole body is trigger-happy. (Laughter) That condition is not conducive to performing folk music. (Laughter) I mean, your nervous system is an idiot. Really? Two hundred thousand years of human evolution, and it still can't tell the difference between a saber tooth tiger and 20 folksingers on a Tuesday night open mic? (Laughter) I have never been more terrified -- until now. (Laughter and cheers)\nSo then it was my turn, and somehow, I get myself onto the stage, I start my song, I open my mouth to sing the first line, and this completely horrible vibrato -- you know, when your voice wavers -- comes streaming out. And this is not the good kind of vibrato, like an opera singer has, this is my whole body just convulsing with fear. I mean, it's a nightmare. I'm embarrassed, the audience is clearly uncomfortable, they're focused on my discomfort. It was so bad. But that was my first real experience as a solo singer-songwriter.\nAnd something good did happen -- I had the tiniest little glimpse of that audience connection that I was hoping for. And I wanted more. But I knew I had to get past this nervousness.\nThat night I promised myself: I would go back every week until I wasn't nervous anymore. And I did. I went back every single week, and sure enough, week after week, it didn't get any better. The same thing happened every week. (Laughter) I couldn't shake it.\nAnd that's when I had an epiphany. And I remember it really well, because I don't have a lot of epiphanies. (Laughter) All I had to do was write a song that exploits my nervousness. That only seems authentic when I have stage fright, and the more nervous I was, the better the song would be. Easy. So I started writing a song about having stage fright. First, fessing up to the problem, the physical manifestations, how I would feel, how the listener might feel. And then accounting for things like my shaky voice, and I knew I would be singing about a half-octave higher than normal, because I was nervous. By having a song that explained what was happening to me, while it was happening, that gave the audience permission to think about it. They didn't have to feel bad for me because I was nervous, they could experience that with me, and we were all one big happy, nervous, uncomfortable family. (Laughter)\nBy thinking about my audience, by embracing and exploiting my problem, I was able to take something that was blocking my progress, and turn it into something that was essential for my success. And having the stage fright song let me get past that biggest issue right in the beginning of a performance. And then I could move on, and play the rest of my songs with just a little bit more ease. And eventually, over time, I didn't have to play the stage fright song at all. Except for when I was really nervous, like now. (Laughter)\nWould it be okay if I played the stage fright song for you? (Applause)\nCan I have a sip of water? (Music) Thank you.\n♫ I'm not joking, you know, ♫ ♫ this stage fright is real. ♫ ♫ And if I'm up here trembling and singing, ♫ ♫ well, you'll know how I feel. ♫ ♫ And the mistake I'd be making, ♫ ♫ the tremolo caused by my whole body shaking. ♫ ♫ As you sit there feeling embarrassed for me, ♫ ♫ well, you don't have to be. ♫ ♫ Well, maybe just a little bit. ♫ (Laughter) ♫ And maybe I'll try to imagine you all without clothes. ♫ ♫ But singing in front of all naked strangers scares me more than anyone knows. ♫ ♫ Not to discuss this at length, ♫ ♫ but my body image was never my strength. ♫ ♫ So frankly, I wish that you all would get dressed, ♫ ♫ I mean, you're not even really naked. ♫ ♫ And I'm the one with the problem. ♫ ♫ And you tell me, don't worry so much, you'll be great. ♫ ♫ But I'm the one living with me ♫ ♫ and I know how I get. ♫ ♫ Your advice is gentle but late. ♫ ♫ If not just a bit patronizing. ♫ ♫ And that sarcastic tone doesn't help me when I sing. ♫ ♫ But we shouldn't talk about these things right now, ♫ ♫ really, I'm up on stage, and you're in the crowd. Hi. ♫ ♫ And I'm not making fun of unnurtured, irrational fear, ♫ ♫ and if I wasn't ready to face this, ♫ ♫ I sure as hell wouldn't be here. ♫ ♫ But if I belt one note out clearly, ♫ ♫ you'll know I'm recovering slowly but surely. ♫ ♫ And maybe next week, I'll set my guitar ringin' ♫ ♫ my voice clear as water, and everyone singin'. ♫ ♫ But probably I'll just get up and start groovin', ♫ ♫ my vocal cords movin', ♫ ♫ at speeds slightly faster than sound. ♫ (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джо Кован: Как я преодолел страх перед сценой\nTED Talk Subtitles and Transcript: Страх сослужил людям неплохую службу, помогая избежать участи быть съеденными более сильными животными. Всё это прекрасно, если бы не примитивное, пронизывающее до костей чувство, не позволяющее выступить перед 20 меломанами на вечере «свободного микрофона» во вторник. Ладони потеют, руки трясутся, в глазах темнеет, а мозг кричит: «БЕГИ!» Это всё — страх перед сценой. В своей очаровательной, наполненной мелодией речи Джо Кован рассказывает о том, как он поборол его.\nЯ боюсь сцены. Я всегда боялся сцены не просто немножко, а очень множко. Это не имело никакого значения, пока мне не стукнуло 27. Именно тогда я начал писать песни, но играл их только для себя. Если я знал, что соседи со мной в одном доме, я начинал нервничать.\nНесколько лет спустя просто писать песни стало недостаточно. Я хотел поделиться с людьми всеми историями и идеями, что знал, но чисто физически не мог это сделать. На меня накатывал этот безрассудный страх. Но чем больше я писал, чем больше практиковался, тем больше мне хотелось выступать.\nИтак, на своё 30-летие я решил пойти на местный вечер «свободного микрофона», оставив все страхи позади. Когда я приехал туда, всё было уже готово. Там было человек 20 не больше. (Смех) И они выглядели сердито. Но сделав глубокий вдох, я зарегистрировался. Я чувствовал себя довольно хорошо.\nДовольно хорошо было минут за 10 до выступления, а потом тело взбунтовалось, и волна беспокойства накрыла меня с головой. Когда вы испытываете страх, активизируется ваша симпатическая нервная система. Вы испытываете прилив адреналина, сердце начинает биться чаще, дыхание учащается. Второстепенные системы, например пищеварение, перестают работать. (Смех) Во рту пересыхает, кровь не поступает к конечностям, поэтому пальцы перестают работать. Зрачки расширяются, мышцы сокращаются, шестое чувство подаёт сигналы, в принципе, ваше тело настроено воинственно. (Смех) В таком состоянии сложно играть фолк-музыку. (Смех) Ваша нервная система ведёт себя по-идиотски. Серьёзно. Двести тысяч лет человеческой эволюции, а я до сих пор не могу отличить саблезубого тигра от 20 певцов на вечере «свободного микрофона» во вторник?! (Смех) Мне ещё никогда не было так страшно, как сейчас. (Смех и аплодисменты)\nПодошла моя очередь, каким-то образом я оказался на сцене и начал своё выступление. Я открыл рот, чтобы спеть первую строчку, и вдруг это ужасное вибрато — знаете, когда голос колеблется — вырвалось наружу. Это было не то прекрасное вибрато, которым обладают оперные певцы, это просто моё тело билось в конвульсиях от страха. Это был кошмар. Мне было стыдно, зал начал нервничать, они сосредоточились на моём страхе. Это было так ужасно. Тем не менее, это был мой первый опыт в качестве автора-исполнителя.\nНо кое-что хорошее все-таки случилось — я почувствовал крошечный проблеск связи со зрителями, которую я надеялся ощутить. Но мне хотелось бóльшего. Я знал, что должен избавиться от нервозности.\nВ тот вечер я пообещал себе, что буду приходить каждую неделю, пока не перестану нервничать. И я сдержал слово. Я приходил каждую неделю, но, без сомнения, неделю за неделей моё состояние не улучшилось. Всё повторялось каждую неделю. (Смех) Я никак не мог от этого избавиться.\nТогда на меня снизошло озарение. Я помню это очень хорошо, потому что не так часто испытываю озарения. (Смех) Всё, что я должен был сделать, — написать песню о своей нервозности. Казалось, что это верное решение для того, кто боится сцены. Чем больше я нервничаю, тем лучше будет песня. Всё просто. Так, я начал писать песню о страхе перед сценой. Во-первых, надо было признаться в наличии проблемы, не забыть о физических проявлениях, о том, что я буду чувствовать, и что слушатель может чувствовать. А во-вторых, принять во внимание мой трясущийся голос: я знал, что буду петь на пол-октавы выше, чем обычно, из-за нервов. Песня, которая объясняет, что происходит со мной, в тот момент, когда это происходит, позволяет зрителям обдумать это. Им необязательно чувствовать себя виноватыми из-за того, что я нервничаю, они могут пережить это вместе со мной, и мы все будем одной большой, счастливой, нервной семьёй. (Смех)\nДумая о своих зрителях, осознавая и извлекая пользу из своей проблемы, я смог принять то, что препятствовало моему прогрессу, и превратить это в то, чтоб было так необходимо для моего успеха. Песня о страхе перед сценой позволила мне преодолеть сам страх прямо в самом начале выступления. И я смог продолжить и даже сыграть свои остальные песни с чуть бóльшей лёгкостью. В конце концов, со временем я перестал играть эту песню. Кроме случаев, когда я очень сильно нервничаю, как сейчас. (Смех)\nВы не против, если я сыграю песню о страхе перед сценой прямо сейчас? (Аплодисменты)\nМожно мне глоток воды? (Музыка) Спасибо.\n♫ Я не шучу, это точно, ♫ ♫ этот страх перед сценой реален. ♫ ♫ И сейчас я перед вами, трясусь и пою, ♫ ♫ скоро вы поймёте, что я чувствую. ♫ ♫ И все ошибки, что я совершу, ♫ ♫ из-за того, что всё моё тело дрожит от страха. ♫ ♫ А вы сидите в зале, и вы в замешательстве, ♫ ♫ но вам не стóит так чувствовать. ♫ ♫ Хотя, может, чуть-чуть. ♫ (Смех) ♫ Возможно, я попробую представить вас без одежды, ♫ ♫ но петь перед голыми незнакомцами, это пугает меня ещё больше. ♫ ♫ Не стоит тратить на это много времени, ♫ ♫ моё тело никогда не было моей сильной стороной. ♫ ♫ Откровенно говоря, я хочу, чтобы вы были одеты. ♫ ♫ Я не имел в виду, что вы абсолютно голые. ♫ ♫ У меня у одного тут проблема. ♫ ♫ А вы говорите: «Не волнуйся, всё будет отлично». ♫ ♫ Я живу с этой проблемой ♫ ♫ и знаю, что происходит. ♫ ♫ Ваш совет полезен, но уже слишком поздно. ♫ ♫ Если, конечно, вы не снисходительны. ♫ ♫ Этот язвительный тон не помогает мне петь. ♫ ♫ Но нам не стоит говорить об этом прямо сейчас. ♫ ♫ Ведь я на сцене, а вы в зале. Всем привет. ♫ ♫ И я не высмеиваю взлелеянный, рациональный страх, ♫ если бы я был готов выстоять перед ним, ♫ ♫ всё не было бы так ужасно. ♫ ♫ Если я могу пропеть всё чётко, ♫ ♫ вы знаете, что я избавляюсь от страха медленно, но верно. ♫ ♫ А, может, на следующей неделе я буду играть на гитаре, ♫ ♫ мой голос будет звучать всё чище, и все будут подпевать. ♫ ♫ Наверное, я просто встану и начну получать удовольствие, ♫ ♫ а мои голосовые связки будут двигаться ♫ ♫ чуть быстрее, чем звук. ♫ (Аплодисменты)"
}
] |
Joe Kowan: How I beat stage fright
TED Talk Subtitles and Transcript: Humanity's fine-tuned sense of fear served us well as a young species, giving us laser focus to avoid being eaten by competing beasts. But it's less wonderful when that same visceral, body-hijacking sense of fear kicks in in front of 20 folk-music fans at a Tuesday night open-mic. Palms sweat, hands shake, vision blurs, and the brain says RUN: it's stage fright. In this charming, tuneful little talk, Joe Kowan talks about how he conquered it.
Joe Kowan: I have stage fright. I've always had stage fright, and not just a little bit, it's a big bit. And it didn't even matter until I was 27. That's when I started writing songs, and even then I only played them for myself. Just knowing my roommates were in the same house made me uncomfortable.
But after a couple of years, just writing songs wasn't enough. I had all these stories and ideas, and I wanted to share them with people, but physiologically, I couldn't do it. I had this irrational fear. But the more I wrote, and the more I practiced, the more I wanted to perform.
So on the week of my 30th birthday, I decided I was going to go to this local open mic, and put this fear behind me. Well, when I got there, it was packed. There were like 20 people there. (Laughter) And they all looked angry. But I took a deep breath, and I signed up to play, and I felt pretty good.
Pretty good, until about 10 minutes before my turn, when my whole body rebelled, and this wave of anxiety just washed over me. Now, when you experience fear, your sympathetic nervous system kicks in. So you have a rush of adrenaline, your heart rate increases, your breathing gets faster. Next your non-essential systems start to shut down, like digestion. (Laughter) So your mouth gets dry, and blood is routed away from your extremities, so your fingers don't work anymore. Your pupils dilate, your muscles contract, your Spidey sense tingles, basically your whole body is trigger-happy. (Laughter) That condition is not conducive to performing folk music. (Laughter) I mean, your nervous system is an idiot. Really? Two hundred thousand years of human evolution, and it still can't tell the difference between a saber tooth tiger and 20 folksingers on a Tuesday night open mic? (Laughter) I have never been more terrified -- until now. (Laughter and cheers)
So then it was my turn, and somehow, I get myself onto the stage, I start my song, I open my mouth to sing the first line, and this completely horrible vibrato -- you know, when your voice wavers -- comes streaming out. And this is not the good kind of vibrato, like an opera singer has, this is my whole body just convulsing with fear. I mean, it's a nightmare. I'm embarrassed, the audience is clearly uncomfortable, they're focused on my discomfort. It was so bad. But that was my first real experience as a solo singer-songwriter.
And something good did happen -- I had the tiniest little glimpse of that audience connection that I was hoping for. And I wanted more. But I knew I had to get past this nervousness.
That night I promised myself: I would go back every week until I wasn't nervous anymore. And I did. I went back every single week, and sure enough, week after week, it didn't get any better. The same thing happened every week. (Laughter) I couldn't shake it.
And that's when I had an epiphany. And I remember it really well, because I don't have a lot of epiphanies. (Laughter) All I had to do was write a song that exploits my nervousness. That only seems authentic when I have stage fright, and the more nervous I was, the better the song would be. Easy. So I started writing a song about having stage fright. First, fessing up to the problem, the physical manifestations, how I would feel, how the listener might feel. And then accounting for things like my shaky voice, and I knew I would be singing about a half-octave higher than normal, because I was nervous. By having a song that explained what was happening to me, while it was happening, that gave the audience permission to think about it. They didn't have to feel bad for me because I was nervous, they could experience that with me, and we were all one big happy, nervous, uncomfortable family. (Laughter)
By thinking about my audience, by embracing and exploiting my problem, I was able to take something that was blocking my progress, and turn it into something that was essential for my success. And having the stage fright song let me get past that biggest issue right in the beginning of a performance. And then I could move on, and play the rest of my songs with just a little bit more ease. And eventually, over time, I didn't have to play the stage fright song at all. Except for when I was really nervous, like now. (Laughter)
Would it be okay if I played the stage fright song for you? (Applause)
Can I have a sip of water? (Music) Thank you.
♫ I'm not joking, you know, ♫ ♫ this stage fright is real. ♫ ♫ And if I'm up here trembling and singing, ♫ ♫ well, you'll know how I feel. ♫ ♫ And the mistake I'd be making, ♫ ♫ the tremolo caused by my whole body shaking. ♫ ♫ As you sit there feeling embarrassed for me, ♫ ♫ well, you don't have to be. ♫ ♫ Well, maybe just a little bit. ♫ (Laughter) ♫ And maybe I'll try to imagine you all without clothes. ♫ ♫ But singing in front of all naked strangers scares me more than anyone knows. ♫ ♫ Not to discuss this at length, ♫ ♫ but my body image was never my strength. ♫ ♫ So frankly, I wish that you all would get dressed, ♫ ♫ I mean, you're not even really naked. ♫ ♫ And I'm the one with the problem. ♫ ♫ And you tell me, don't worry so much, you'll be great. ♫ ♫ But I'm the one living with me ♫ ♫ and I know how I get. ♫ ♫ Your advice is gentle but late. ♫ ♫ If not just a bit patronizing. ♫ ♫ And that sarcastic tone doesn't help me when I sing. ♫ ♫ But we shouldn't talk about these things right now, ♫ ♫ really, I'm up on stage, and you're in the crowd. Hi. ♫ ♫ And I'm not making fun of unnurtured, irrational fear, ♫ ♫ and if I wasn't ready to face this, ♫ ♫ I sure as hell wouldn't be here. ♫ ♫ But if I belt one note out clearly, ♫ ♫ you'll know I'm recovering slowly but surely. ♫ ♫ And maybe next week, I'll set my guitar ringin' ♫ ♫ my voice clear as water, and everyone singin'. ♫ ♫ But probably I'll just get up and start groovin', ♫ ♫ my vocal cords movin', ♫ ♫ at speeds slightly faster than sound. ♫ (Applause)
|
Джо Кован: Как я преодолел страх перед сценой
TED Talk Subtitles and Transcript: Страх сослужил людям неплохую службу, помогая избежать участи быть съеденными более сильными животными. Всё это прекрасно, если бы не примитивное, пронизывающее до костей чувство, не позволяющее выступить перед 20 меломанами на вечере «свободного микрофона» во вторник. Ладони потеют, руки трясутся, в глазах темнеет, а мозг кричит: «БЕГИ!» Это всё — страх перед сценой. В своей очаровательной, наполненной мелодией речи Джо Кован рассказывает о том, как он поборол его.
Я боюсь сцены. Я всегда боялся сцены не просто немножко, а очень множко. Это не имело никакого значения, пока мне не стукнуло 27. Именно тогда я начал писать песни, но играл их только для себя. Если я знал, что соседи со мной в одном доме, я начинал нервничать.
Несколько лет спустя просто писать песни стало недостаточно. Я хотел поделиться с людьми всеми историями и идеями, что знал, но чисто физически не мог это сделать. На меня накатывал этот безрассудный страх. Но чем больше я писал, чем больше практиковался, тем больше мне хотелось выступать.
Итак, на своё 30-летие я решил пойти на местный вечер «свободного микрофона», оставив все страхи позади. Когда я приехал туда, всё было уже готово. Там было человек 20 не больше. (Смех) И они выглядели сердито. Но сделав глубокий вдох, я зарегистрировался. Я чувствовал себя довольно хорошо.
Довольно хорошо было минут за 10 до выступления, а потом тело взбунтовалось, и волна беспокойства накрыла меня с головой. Когда вы испытываете страх, активизируется ваша симпатическая нервная система. Вы испытываете прилив адреналина, сердце начинает биться чаще, дыхание учащается. Второстепенные системы, например пищеварение, перестают работать. (Смех) Во рту пересыхает, кровь не поступает к конечностям, поэтому пальцы перестают работать. Зрачки расширяются, мышцы сокращаются, шестое чувство подаёт сигналы, в принципе, ваше тело настроено воинственно. (Смех) В таком состоянии сложно играть фолк-музыку. (Смех) Ваша нервная система ведёт себя по-идиотски. Серьёзно. Двести тысяч лет человеческой эволюции, а я до сих пор не могу отличить саблезубого тигра от 20 певцов на вечере «свободного микрофона» во вторник?! (Смех) Мне ещё никогда не было так страшно, как сейчас. (Смех и аплодисменты)
Подошла моя очередь, каким-то образом я оказался на сцене и начал своё выступление. Я открыл рот, чтобы спеть первую строчку, и вдруг это ужасное вибрато — знаете, когда голос колеблется — вырвалось наружу. Это было не то прекрасное вибрато, которым обладают оперные певцы, это просто моё тело билось в конвульсиях от страха. Это был кошмар. Мне было стыдно, зал начал нервничать, они сосредоточились на моём страхе. Это было так ужасно. Тем не менее, это был мой первый опыт в качестве автора-исполнителя.
Но кое-что хорошее все-таки случилось — я почувствовал крошечный проблеск связи со зрителями, которую я надеялся ощутить. Но мне хотелось бóльшего. Я знал, что должен избавиться от нервозности.
В тот вечер я пообещал себе, что буду приходить каждую неделю, пока не перестану нервничать. И я сдержал слово. Я приходил каждую неделю, но, без сомнения, неделю за неделей моё состояние не улучшилось. Всё повторялось каждую неделю. (Смех) Я никак не мог от этого избавиться.
Тогда на меня снизошло озарение. Я помню это очень хорошо, потому что не так часто испытываю озарения. (Смех) Всё, что я должен был сделать, — написать песню о своей нервозности. Казалось, что это верное решение для того, кто боится сцены. Чем больше я нервничаю, тем лучше будет песня. Всё просто. Так, я начал писать песню о страхе перед сценой. Во-первых, надо было признаться в наличии проблемы, не забыть о физических проявлениях, о том, что я буду чувствовать, и что слушатель может чувствовать. А во-вторых, принять во внимание мой трясущийся голос: я знал, что буду петь на пол-октавы выше, чем обычно, из-за нервов. Песня, которая объясняет, что происходит со мной, в тот момент, когда это происходит, позволяет зрителям обдумать это. Им необязательно чувствовать себя виноватыми из-за того, что я нервничаю, они могут пережить это вместе со мной, и мы все будем одной большой, счастливой, нервной семьёй. (Смех)
Думая о своих зрителях, осознавая и извлекая пользу из своей проблемы, я смог принять то, что препятствовало моему прогрессу, и превратить это в то, чтоб было так необходимо для моего успеха. Песня о страхе перед сценой позволила мне преодолеть сам страх прямо в самом начале выступления. И я смог продолжить и даже сыграть свои остальные песни с чуть бóльшей лёгкостью. В конце концов, со временем я перестал играть эту песню. Кроме случаев, когда я очень сильно нервничаю, как сейчас. (Смех)
Вы не против, если я сыграю песню о страхе перед сценой прямо сейчас? (Аплодисменты)
Можно мне глоток воды? (Музыка) Спасибо.
♫ Я не шучу, это точно, ♫ ♫ этот страх перед сценой реален. ♫ ♫ И сейчас я перед вами, трясусь и пою, ♫ ♫ скоро вы поймёте, что я чувствую. ♫ ♫ И все ошибки, что я совершу, ♫ ♫ из-за того, что всё моё тело дрожит от страха. ♫ ♫ А вы сидите в зале, и вы в замешательстве, ♫ ♫ но вам не стóит так чувствовать. ♫ ♫ Хотя, может, чуть-чуть. ♫ (Смех) ♫ Возможно, я попробую представить вас без одежды, ♫ ♫ но петь перед голыми незнакомцами, это пугает меня ещё больше. ♫ ♫ Не стоит тратить на это много времени, ♫ ♫ моё тело никогда не было моей сильной стороной. ♫ ♫ Откровенно говоря, я хочу, чтобы вы были одеты. ♫ ♫ Я не имел в виду, что вы абсолютно голые. ♫ ♫ У меня у одного тут проблема. ♫ ♫ А вы говорите: «Не волнуйся, всё будет отлично». ♫ ♫ Я живу с этой проблемой ♫ ♫ и знаю, что происходит. ♫ ♫ Ваш совет полезен, но уже слишком поздно. ♫ ♫ Если, конечно, вы не снисходительны. ♫ ♫ Этот язвительный тон не помогает мне петь. ♫ ♫ Но нам не стоит говорить об этом прямо сейчас. ♫ ♫ Ведь я на сцене, а вы в зале. Всем привет. ♫ ♫ И я не высмеиваю взлелеянный, рациональный страх, ♫ если бы я был готов выстоять перед ним, ♫ ♫ всё не было бы так ужасно. ♫ ♫ Если я могу пропеть всё чётко, ♫ ♫ вы знаете, что я избавляюсь от страха медленно, но верно. ♫ ♫ А, может, на следующей неделе я буду играть на гитаре, ♫ ♫ мой голос будет звучать всё чище, и все будут подпевать. ♫ ♫ Наверное, я просто встану и начну получать удовольствие, ♫ ♫ а мои голосовые связки будут двигаться ♫ ♫ чуть быстрее, чем звук. ♫ (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: David Pogue: The music wars\nTED Talk Subtitles and Transcript: New York Times tech columnist David Pogue performs a satirical mini-medley about iTunes and the downloading wars, borrowing a few notes from Sonny and Cher and the Village People.\nLadies and gentlemen, the history of music and television on the Internet in three minutes. A TED medley -- a TEDley.\n♫ It's nine o' clock on a Saturday ♫\n♫ The record store's closed for the night ♫\n♫ So I fire up the old iTunes music store ♫\n♫ And soon I am feelin' all right ♫\n♫ I know Steve Jobs can find me a melody ♫\n♫ With one dollar pricing that rocks ♫\n♫ I can type in the track and get album names back ♫\n♫ While still in my PJs and socks ♫\n♫ Sell us a song, you're the music man ♫\n♫ My iPod's still got 10 gigs to go ♫\n♫ Yes, we might prefer more compatibility ♫\n♫ But Steve likes to run the whole show ♫\n♫ I heard \"Desperate Housewives\" was great last night ♫\n♫ But I had a bad piece of cod ♫\n♫ As I threw up my meal, I thought, \"It's no big deal\" ♫\n♫ I'll watch it tonight on my 'Pod ♫\n♫ And now all of the networks are joining in ♫\n♫ Two bucks a show without ads ♫\n♫ It's a business those guys always wanted to try ♫\n♫ But only Steve Jobs had the 'nads ♫\n♫ They say we're young, don't watch TV ♫\n♫ They say the Internet is all we see ♫\n♫ But that's not true; they've got it wrong ♫\n♫ See, all our shows are just two minutes long ♫\n♫ Hey ♫\n♫ I got YouTube ♫\n♫ I got YouTube ♫\nAnd now, ladies and gentlemen, a tribute to the Recording Industry Association of America -- the RIAA!\n♫ Young man, you were surfin' along ♫\n♫ And then, young man, you downloaded a song ♫\n♫ And then, dumb man, copied it to your 'Pod ♫\n♫ Then a phone call came to tell you ... ♫\n♫ You've just been sued by the R-I-A-A ♫\n♫ You've just been screwed by the R-I-A-A ♫\n♫ Their attorneys say you committed a crime ♫\n♫ And there'd better not be a next time ♫\n♫ They've lost their minds at the R-I-A-A ♫\n♫ Justice is blind at the R-I-A-A ♫\n♫ You're depriving the bands ♫\n♫ You are learning to steal ♫\n♫ You can't do whatever you feel ♫\n♫ CD sales have dropped every year ♫\n♫ They're not greedy, they're just quaking with fear ♫\n♫ Yes indeedy, what if their end is near ♫\n♫ And we download all our music ♫\n♫ Yeah, that would piss off the R-I-A-A ♫\n♫ No plastic discs from the R-I-A-A ♫\n♫ What a way to make friends ♫\n♫ It's a plan that can't fail ♫\n♫ All your customers off to jail ♫\n♫ Who'll be next for the R-I-A-A? ♫\n♫ What else is vexing the R-I-A-A? ♫\n♫ Maybe whistling a tune ♫\n♫ Maybe humming along ♫\n♫ Maybe mocking 'em in a song ♫.\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэвид Пог о музыкальной войне\nTED Talk Subtitles and Transcript: Дэвид Пог, ведущий технической рубрики в Нью-Йорк Таймз, представляет сатиричное мини-попурри о iTunes и войну против скачивания, беря взаймы несколько нот у Сони и Шер и Виллидж Пипл.\nДамы и господа: История музыки и телевидения в Интернете в трех минутах. TED-попурри. TEDпурри.\n♫ Девять часов в субботу вечером, ♫\n♫ Магазин пластинок - уже на замок ♫\n♫ Так что я включаю старый iTunes портал ♫\n♫ И вскоре чувствуюсь как Бог ♫\n♫ Знаю, Стив Джобс найдет мне мелодию ♫\n♫ За один доллар, цена прямо „ах” ♫\n♫ Заголовок песни вписать - легко имя альбома узнать ♫\n♫ Разхаживаясь в пижаме и носках ♫\n♫ Продай песню, музыкальный ловкач ♫\n♫ Мой iPod еще на 10 гигов силен ♫\n♫ Хорошо бы побольше совместимости ♫\n♫ Но Стив любит быть боссом во всем ♫\n♫ Вчера «Отчаянные Домохозяйки» доконали всех ♫\n♫ А я объелся вонючей треской ♫\n♫ И пока тошнило, подумал, „Как мило” ♫\n♫ Посмотрю на поде когда прибуду домой ♫\n♫ И все сети хотят примкнуться сейчас ♫\n♫ Два бакса за шоу без реклам ♫\n♫ Этот бизнес, который всегда был им вкусен ♫\n♫ Но только Стив Джобс посмел сделать „гам” ♫\n♫ Вы, молодые, не пяльтесь в ТВ ♫\n♫ Вы, молодые, Интернет ведь велик ♫\n♫ Но это не так; у них все не то ♫\n♫ Потому-что все шоу в две минуты и все ♫\n♫ Гей ♫\n♫ Вот он YouTube ♫\n♫ Вот он YouTube ♫\nА теперь дамы и господа ... Отдадим должное Американской ассоциации звукозаписывающей индустрии, ААЗИ !\n♫ Парень, в нете было прелестно ♫\n♫ И парень, ты скачал себе песню ♫\n♫ И парень, сглупив кинул на под ♫\n♫ И вдруг телефонный звонок ... ♫\n♫ На тебя подали иск от А-А-З-И ♫\n♫ Тебе попало от А-А-З-И ♫\n♫ Их адвокаты кричат, совершил преступление ♫\n♫ И чтоб не было больше таких исполнений - ♫\n♫ У них свихнулись мозги в А-А-З-И ♫\n♫ Правосудие ослепло в А-А-З-И ♫\n♫ Ты лишаешь ведь банд ♫\n♫ Вором становишся ♫\n♫ Не можешь делать, все что захочется ♫\n♫ Продажи CD с каждым годом все ниже и ниже ♫\n♫ Они не жадные, просто трясутся со страху ♫\n♫ Вот именно, а что если все несется к краху ♫\n♫ А мы скачаем всю музыку ♫\n♫ Да, это вбесило бы А-А-З-И ♫\n♫ Не будет больше дисков от А-А-З-И ♫\n♫ Вот способ подружиться ♫\n♫ Вот план, который не тю-тю ♫\n♫ А всех твоих клиентов – в тюрьму ♫\n♫ Кто следующий для А-А-З-И ♫\n♫ Что еще сердит А-А-З-И ? ♫\n♫ Может насвистывание мелодии ? ♫\n♫ Может напевание песни ?\n♫ Может их осмеивание в песне? ♫"
}
] |
David Pogue: The music wars
TED Talk Subtitles and Transcript: New York Times tech columnist David Pogue performs a satirical mini-medley about iTunes and the downloading wars, borrowing a few notes from Sonny and Cher and the Village People.
Ladies and gentlemen, the history of music and television on the Internet in three minutes. A TED medley -- a TEDley.
♫ It's nine o' clock on a Saturday ♫
♫ The record store's closed for the night ♫
♫ So I fire up the old iTunes music store ♫
♫ And soon I am feelin' all right ♫
♫ I know Steve Jobs can find me a melody ♫
♫ With one dollar pricing that rocks ♫
♫ I can type in the track and get album names back ♫
♫ While still in my PJs and socks ♫
♫ Sell us a song, you're the music man ♫
♫ My iPod's still got 10 gigs to go ♫
♫ Yes, we might prefer more compatibility ♫
♫ But Steve likes to run the whole show ♫
♫ I heard "Desperate Housewives" was great last night ♫
♫ But I had a bad piece of cod ♫
♫ As I threw up my meal, I thought, "It's no big deal" ♫
♫ I'll watch it tonight on my 'Pod ♫
♫ And now all of the networks are joining in ♫
♫ Two bucks a show without ads ♫
♫ It's a business those guys always wanted to try ♫
♫ But only Steve Jobs had the 'nads ♫
♫ They say we're young, don't watch TV ♫
♫ They say the Internet is all we see ♫
♫ But that's not true; they've got it wrong ♫
♫ See, all our shows are just two minutes long ♫
♫ Hey ♫
♫ I got YouTube ♫
♫ I got YouTube ♫
And now, ladies and gentlemen, a tribute to the Recording Industry Association of America -- the RIAA!
♫ Young man, you were surfin' along ♫
♫ And then, young man, you downloaded a song ♫
♫ And then, dumb man, copied it to your 'Pod ♫
♫ Then a phone call came to tell you ... ♫
♫ You've just been sued by the R-I-A-A ♫
♫ You've just been screwed by the R-I-A-A ♫
♫ Their attorneys say you committed a crime ♫
♫ And there'd better not be a next time ♫
♫ They've lost their minds at the R-I-A-A ♫
♫ Justice is blind at the R-I-A-A ♫
♫ You're depriving the bands ♫
♫ You are learning to steal ♫
♫ You can't do whatever you feel ♫
♫ CD sales have dropped every year ♫
♫ They're not greedy, they're just quaking with fear ♫
♫ Yes indeedy, what if their end is near ♫
♫ And we download all our music ♫
♫ Yeah, that would piss off the R-I-A-A ♫
♫ No plastic discs from the R-I-A-A ♫
♫ What a way to make friends ♫
♫ It's a plan that can't fail ♫
♫ All your customers off to jail ♫
♫ Who'll be next for the R-I-A-A? ♫
♫ What else is vexing the R-I-A-A? ♫
♫ Maybe whistling a tune ♫
♫ Maybe humming along ♫
♫ Maybe mocking 'em in a song ♫
|
Дэвид Пог о музыкальной войне
TED Talk Subtitles and Transcript: Дэвид Пог, ведущий технической рубрики в Нью-Йорк Таймз, представляет сатиричное мини-попурри о iTunes и войну против скачивания, беря взаймы несколько нот у Сони и Шер и Виллидж Пипл.
Дамы и господа: История музыки и телевидения в Интернете в трех минутах. TED-попурри. TEDпурри.
♫ Девять часов в субботу вечером, ♫
♫ Магазин пластинок - уже на замок ♫
♫ Так что я включаю старый iTunes портал ♫
♫ И вскоре чувствуюсь как Бог ♫
♫ Знаю, Стив Джобс найдет мне мелодию ♫
♫ За один доллар, цена прямо „ах” ♫
♫ Заголовок песни вписать - легко имя альбома узнать ♫
♫ Разхаживаясь в пижаме и носках ♫
♫ Продай песню, музыкальный ловкач ♫
♫ Мой iPod еще на 10 гигов силен ♫
♫ Хорошо бы побольше совместимости ♫
♫ Но Стив любит быть боссом во всем ♫
♫ Вчера «Отчаянные Домохозяйки» доконали всех ♫
♫ А я объелся вонючей треской ♫
♫ И пока тошнило, подумал, „Как мило” ♫
♫ Посмотрю на поде когда прибуду домой ♫
♫ И все сети хотят примкнуться сейчас ♫
♫ Два бакса за шоу без реклам ♫
♫ Этот бизнес, который всегда был им вкусен ♫
♫ Но только Стив Джобс посмел сделать „гам” ♫
♫ Вы, молодые, не пяльтесь в ТВ ♫
♫ Вы, молодые, Интернет ведь велик ♫
♫ Но это не так; у них все не то ♫
♫ Потому-что все шоу в две минуты и все ♫
♫ Гей ♫
♫ Вот он YouTube ♫
♫ Вот он YouTube ♫
А теперь дамы и господа ... Отдадим должное Американской ассоциации звукозаписывающей индустрии, ААЗИ !
♫ Парень, в нете было прелестно ♫
♫ И парень, ты скачал себе песню ♫
♫ И парень, сглупив кинул на под ♫
♫ И вдруг телефонный звонок ... ♫
♫ На тебя подали иск от А-А-З-И ♫
♫ Тебе попало от А-А-З-И ♫
♫ Их адвокаты кричат, совершил преступление ♫
♫ И чтоб не было больше таких исполнений - ♫
♫ У них свихнулись мозги в А-А-З-И ♫
♫ Правосудие ослепло в А-А-З-И ♫
♫ Ты лишаешь ведь банд ♫
♫ Вором становишся ♫
♫ Не можешь делать, все что захочется ♫
♫ Продажи CD с каждым годом все ниже и ниже ♫
♫ Они не жадные, просто трясутся со страху ♫
♫ Вот именно, а что если все несется к краху ♫
♫ А мы скачаем всю музыку ♫
♫ Да, это вбесило бы А-А-З-И ♫
♫ Не будет больше дисков от А-А-З-И ♫
♫ Вот способ подружиться ♫
♫ Вот план, который не тю-тю ♫
♫ А всех твоих клиентов – в тюрьму ♫
♫ Кто следующий для А-А-З-И ♫
♫ Что еще сердит А-А-З-И ? ♫
♫ Может насвистывание мелодии ? ♫
♫ Может напевание песни ?
♫ Может их осмеивание в песне? ♫
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Dean Kamen: Luke, a new prosthetic arm for soldiers\nTED Talk Subtitles and Transcript: Inventor Dean Kamen previews the prosthetic arm he’s developing at the request of the US Department of Defense. His quiet commitment to using technology to solve problems -- while honoring the human spirit -- has never been more clear.\nI got a visit almost exactly a year ago, a little over a year ago, from a very senior person at the Department of Defense. Came to see me and said, \"1,600 of the kids that we've sent out have come back missing at least one full arm. Whole arm. Shoulder disarticulation. And we're doing the same thing we did for -- more or less, that we've done since the Civil War, a stick and a hook. And they deserve more than that.\" And literally, this guy sat in my office in New Hampshire and said, \"I want you to give me something that we can put on these kids that'll pick up a raisin or a grape off a table, they'll be able to put it in their mouth without destroying either one, and they'll be able to know the difference without looking at it.\" You know, had efferent, afferent, and haptic response.\nHe finishes explaining that, and I'm waiting for the big 300 pound paper proposal, and he said, \"That's what I want from you.\" I said, \"Look, you're nuts. That technology's just not available right now. And it can't be done. Not in an envelope of a human arm, with 21 degrees of freedom, from your shoulder to your fingertips.\" He said, \"About two dozen of these 1,600 kids have come back bilateral. You think it's bad to lose one arm? That's an inconvenience compared to having both of them gone.\" I got a day job, and my nights and weekends are already filled up with things like, let's supply water to the world, and power to the world, and educate all the kids, which, Chris, I will not talk about. I don't need another mission.\nI keep thinking about these kids with no arms. He says to me, \"We've done some work around the country. We've got some pretty amazing neurology and other people.\" I said, \"I'll take a field trip, I'll go see what you got.\" Over the next month I visited lots of places, some out here, around the country, found the best of the best. I went down to Washington. I saw these guys, and said, \"I did what you asked me. I looked at what's out there. I still think you're nuts. But not as nuts as I thought.\"\nI put a team together, a little over 13 months ago, got up to 20 some-odd people. We said, we're going to build a device that does what he wants. We have 14 out of the 21 degrees of freedom; you don't need the ones in the last two fingers. We put this thing together. A couple of weeks ago we took it down to Walter Reed, which is unfortunately more in the news these days. We showed it to a bunch of guys. One guy who described himself as being lucky, because he lost his left arm, and he's a righty. He sat at a table with seven or eight of these other guys. Said he was lucky, because he had his good arm, and then he pushed himself back from the table. He had no legs. These kids have attitudes that you just can't believe.\nSo I'm going to show you now, without the skin on it, a 30-second piece, and then I'm done. But understand what you're looking at we made small enough to fit on a 50th percentile female, so that we could put it in any of these people. It's going to go inside something that we use in CAT scans and MRIs of whatever is their good arm, to make silicon rubber, then coat it, and paint it in 3D -- exact mirror image of their other limb. So, you won't see all the really cool stuff that's in this series elastic set of 14 actuators, each one which has its own capability to sense temperature and pressure. It also has a pneumatic cuff that holds it on, so the more they put themselves under load, the more it attaches. They take the load off, and it becomes, again, compliant. I'm going to show you a guy doing a couple of simple things with this that we demonstrated in Washington. Can we look at this thing?\nWatch the fingers grab. The thumb comes up. Wrist. This weighs 6.9 pounds. Going to scratch his nose. It's got 14 active degrees of freedom. Now he's going to pick up a pen with his opposed thumb and index finger. Now he's going to put that down, pick up a piece of paper, rotate all the degrees of freedom in his hand and wrist, and read it. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дийн Кемэн делает просмотр новаторской протезы руки\nTED Talk Subtitles and Transcript: Изобретатель Дийн Кемэн делает показ протезы руки, которую он разрабатывает по запросу министерства обороны США. Его тихая решимость использовать технологии для разрешения проблем, тем же временем отдавая почтение человеческому духу, не была более отчетливой.\nПочти точно год тому назад у меня был визит, немного больше чем года тому назад, очень высокопоставленного лица из министерства обороны. Пришел ко мне и сказал, „1,600 из ребят, которых мы посылали на миссии, возвратились по крайней мере без одной целой руки. Целой руки. Вычленение плеча. И мы делаем то же самое, что делали, более или менее, то что делали с времен Гражданской войны, палку с крюком. А они заслуживают большего”. И буквально, этот человек сидел в моем офисе в Нью-Хэмпшире и говорил, „Я хочу, чтобы вы дали мне что-то такое, которое можно надеть на этих ребят и они смогли бы взять изюминку или виноградину со стола, сумели положить все в рот нераздавливая ни то, ни другое, и почувствовать разницу, несмотря на то что взяли”. Чтобы оно имело эфферентное, афферентное, и гаптическое возбуждение.\nОн закончил объяснять это, а я жду пока он предложит мне эдакий труд ввесом в 300 фунтов, а он говорит, „Это все, что я от вас хочу”. И я ему говорю, „Посмотрите, вы с ума сошли. Пока что нет такой технологии. Этого сделать нельзя. Никак не в форме человеческой руки, с 21 градусами свободы движения от плеча до кончиков пальцев”. Он сказал, „Около две дюжены из этих 1,600 ребят вернулись с двусторонними увечиями. Вы думаете, потерять руку плохо? Это просто неудобство по сравнению с тем, чтобы вернуться без ни одной”. Я работаю днем, а мои ночи и выходные заполнены уже такими вещами как, давайте доставим воду всему миру, электричество всему миру, обучим всех детей, о чем, Крис, я не буду говорить. Мне не нужна еще одна миссия.\nЯ продолжал думать об этих ребятах без рук. Он мне говорит, „Мы проделали немного работы по всей стране. У нас достаточно изумительные неврологи и другие специалисты”. Я сказал, „Я проделаю рабочий тур, и посмотрю что там у вас есть”. В продолжении следующего месяца я посетил много мест, некоторые из них здесь, некоторые по всей стране, открывая лучших из лучших. Побывал в Вашингтоне, встретился с этими людьми, сказал им, „Я сделал, то что вы попросили. Я посмотрел, что там есть. Я все еще думаю, что вы не того. Но не так уже сумасшедшие, как в начале казалось”.\nЯ собрал группу, около 13 месяцев тому назад, которая состоялась из 20 с лишнем человек. Мы решили, что соорудим такое устройство, какое он попросил. Мы добились 14 из 21 градусов свободы движения; у вас нет необходимости в последних двух пальцев. Мы снарядили эту вещь. Две недели тому назад мы повезли ее в Вальтер Рийд, который к сожалению в эти дни все чаще появляется в новостях. Показали ее группе парней. Один парень, который описывает себя счастливчиком, потому что потерял свою левою руку, а он правша. Сидел за столом с еще семью или восьмю другими ребятами. Говорил, что он счастливчик, так как у него осталась его добрая рука, после чего оттолкнулся от стола. У него не было ног. У этих ребят такое отношение, вам просто не поверить.\nТак что сейчас покажу, без кожи, 30-секундный ролик, чем я и закончу. Поймите: то, что вы увидите, мы сделали достаточно маленьким, чтобы могло поместиться на среднестатистической женщине, так что мы сможем надеть эту штуку на каждого из этих людей. Мы ее вложим во что-то, которое используем в пошаговой компьютерной томографии и ядерно-магнитном резонансе их доброй руки, чтобы сделать силиконовую оболочку, покрыть ее и сделать ей трехмерную окраску, точную зеркальную копию их другой оконечности. Так что вы не сможете увидить все исключительные вещи, которые внутри этой серии эластического комплекта 14 преобразователей, каждый из которых может самостоятельно осезать температуру и нажим. У нее так же есть пневматический манжет, который придерживает ее, так что чем более они нагружают себя, тем крепче она прилегает. Когда они снимают нагрузку, она снова становится податливой. Я вам покажу одного парня, который проделывает некоторые простые вещи этой штукой, которую мы продемонстрировали в Вашингтоне. Мы сможем посмотреть?\nСмотрите, как пальцы захватывают. Большой палец поднимается. Кисть. Это весит 6.9 фунтов. Почешит нос. У нее 14 градусов активной свободы движения. Сейчас он поднимет ручку с противостояще расположенными большим и указательным пальцами. Сейчас он положит ее обратно, возьмет лист бумаги, раскрутит все градусы свободы в своей руке и кисти, и прочитает его. (Аплодисменты)"
}
] |
Dean Kamen: Luke, a new prosthetic arm for soldiers
TED Talk Subtitles and Transcript: Inventor Dean Kamen previews the prosthetic arm he’s developing at the request of the US Department of Defense. His quiet commitment to using technology to solve problems -- while honoring the human spirit -- has never been more clear.
I got a visit almost exactly a year ago, a little over a year ago, from a very senior person at the Department of Defense. Came to see me and said, "1,600 of the kids that we've sent out have come back missing at least one full arm. Whole arm. Shoulder disarticulation. And we're doing the same thing we did for -- more or less, that we've done since the Civil War, a stick and a hook. And they deserve more than that." And literally, this guy sat in my office in New Hampshire and said, "I want you to give me something that we can put on these kids that'll pick up a raisin or a grape off a table, they'll be able to put it in their mouth without destroying either one, and they'll be able to know the difference without looking at it." You know, had efferent, afferent, and haptic response.
He finishes explaining that, and I'm waiting for the big 300 pound paper proposal, and he said, "That's what I want from you." I said, "Look, you're nuts. That technology's just not available right now. And it can't be done. Not in an envelope of a human arm, with 21 degrees of freedom, from your shoulder to your fingertips." He said, "About two dozen of these 1,600 kids have come back bilateral. You think it's bad to lose one arm? That's an inconvenience compared to having both of them gone." I got a day job, and my nights and weekends are already filled up with things like, let's supply water to the world, and power to the world, and educate all the kids, which, Chris, I will not talk about. I don't need another mission.
I keep thinking about these kids with no arms. He says to me, "We've done some work around the country. We've got some pretty amazing neurology and other people." I said, "I'll take a field trip, I'll go see what you got." Over the next month I visited lots of places, some out here, around the country, found the best of the best. I went down to Washington. I saw these guys, and said, "I did what you asked me. I looked at what's out there. I still think you're nuts. But not as nuts as I thought."
I put a team together, a little over 13 months ago, got up to 20 some-odd people. We said, we're going to build a device that does what he wants. We have 14 out of the 21 degrees of freedom; you don't need the ones in the last two fingers. We put this thing together. A couple of weeks ago we took it down to Walter Reed, which is unfortunately more in the news these days. We showed it to a bunch of guys. One guy who described himself as being lucky, because he lost his left arm, and he's a righty. He sat at a table with seven or eight of these other guys. Said he was lucky, because he had his good arm, and then he pushed himself back from the table. He had no legs. These kids have attitudes that you just can't believe.
So I'm going to show you now, without the skin on it, a 30-second piece, and then I'm done. But understand what you're looking at we made small enough to fit on a 50th percentile female, so that we could put it in any of these people. It's going to go inside something that we use in CAT scans and MRIs of whatever is their good arm, to make silicon rubber, then coat it, and paint it in 3D -- exact mirror image of their other limb. So, you won't see all the really cool stuff that's in this series elastic set of 14 actuators, each one which has its own capability to sense temperature and pressure. It also has a pneumatic cuff that holds it on, so the more they put themselves under load, the more it attaches. They take the load off, and it becomes, again, compliant. I'm going to show you a guy doing a couple of simple things with this that we demonstrated in Washington. Can we look at this thing?
Watch the fingers grab. The thumb comes up. Wrist. This weighs 6.9 pounds. Going to scratch his nose. It's got 14 active degrees of freedom. Now he's going to pick up a pen with his opposed thumb and index finger. Now he's going to put that down, pick up a piece of paper, rotate all the degrees of freedom in his hand and wrist, and read it. (Applause)
|
Дийн Кемэн делает просмотр новаторской протезы руки
TED Talk Subtitles and Transcript: Изобретатель Дийн Кемэн делает показ протезы руки, которую он разрабатывает по запросу министерства обороны США. Его тихая решимость использовать технологии для разрешения проблем, тем же временем отдавая почтение человеческому духу, не была более отчетливой.
Почти точно год тому назад у меня был визит, немного больше чем года тому назад, очень высокопоставленного лица из министерства обороны. Пришел ко мне и сказал, „1,600 из ребят, которых мы посылали на миссии, возвратились по крайней мере без одной целой руки. Целой руки. Вычленение плеча. И мы делаем то же самое, что делали, более или менее, то что делали с времен Гражданской войны, палку с крюком. А они заслуживают большего”. И буквально, этот человек сидел в моем офисе в Нью-Хэмпшире и говорил, „Я хочу, чтобы вы дали мне что-то такое, которое можно надеть на этих ребят и они смогли бы взять изюминку или виноградину со стола, сумели положить все в рот нераздавливая ни то, ни другое, и почувствовать разницу, несмотря на то что взяли”. Чтобы оно имело эфферентное, афферентное, и гаптическое возбуждение.
Он закончил объяснять это, а я жду пока он предложит мне эдакий труд ввесом в 300 фунтов, а он говорит, „Это все, что я от вас хочу”. И я ему говорю, „Посмотрите, вы с ума сошли. Пока что нет такой технологии. Этого сделать нельзя. Никак не в форме человеческой руки, с 21 градусами свободы движения от плеча до кончиков пальцев”. Он сказал, „Около две дюжены из этих 1,600 ребят вернулись с двусторонними увечиями. Вы думаете, потерять руку плохо? Это просто неудобство по сравнению с тем, чтобы вернуться без ни одной”. Я работаю днем, а мои ночи и выходные заполнены уже такими вещами как, давайте доставим воду всему миру, электричество всему миру, обучим всех детей, о чем, Крис, я не буду говорить. Мне не нужна еще одна миссия.
Я продолжал думать об этих ребятах без рук. Он мне говорит, „Мы проделали немного работы по всей стране. У нас достаточно изумительные неврологи и другие специалисты”. Я сказал, „Я проделаю рабочий тур, и посмотрю что там у вас есть”. В продолжении следующего месяца я посетил много мест, некоторые из них здесь, некоторые по всей стране, открывая лучших из лучших. Побывал в Вашингтоне, встретился с этими людьми, сказал им, „Я сделал, то что вы попросили. Я посмотрел, что там есть. Я все еще думаю, что вы не того. Но не так уже сумасшедшие, как в начале казалось”.
Я собрал группу, около 13 месяцев тому назад, которая состоялась из 20 с лишнем человек. Мы решили, что соорудим такое устройство, какое он попросил. Мы добились 14 из 21 градусов свободы движения; у вас нет необходимости в последних двух пальцев. Мы снарядили эту вещь. Две недели тому назад мы повезли ее в Вальтер Рийд, который к сожалению в эти дни все чаще появляется в новостях. Показали ее группе парней. Один парень, который описывает себя счастливчиком, потому что потерял свою левою руку, а он правша. Сидел за столом с еще семью или восьмю другими ребятами. Говорил, что он счастливчик, так как у него осталась его добрая рука, после чего оттолкнулся от стола. У него не было ног. У этих ребят такое отношение, вам просто не поверить.
Так что сейчас покажу, без кожи, 30-секундный ролик, чем я и закончу. Поймите: то, что вы увидите, мы сделали достаточно маленьким, чтобы могло поместиться на среднестатистической женщине, так что мы сможем надеть эту штуку на каждого из этих людей. Мы ее вложим во что-то, которое используем в пошаговой компьютерной томографии и ядерно-магнитном резонансе их доброй руки, чтобы сделать силиконовую оболочку, покрыть ее и сделать ей трехмерную окраску, точную зеркальную копию их другой оконечности. Так что вы не сможете увидить все исключительные вещи, которые внутри этой серии эластического комплекта 14 преобразователей, каждый из которых может самостоятельно осезать температуру и нажим. У нее так же есть пневматический манжет, который придерживает ее, так что чем более они нагружают себя, тем крепче она прилегает. Когда они снимают нагрузку, она снова становится податливой. Я вам покажу одного парня, который проделывает некоторые простые вещи этой штукой, которую мы продемонстрировали в Вашингтоне. Мы сможем посмотреть?
Смотрите, как пальцы захватывают. Большой палец поднимается. Кисть. Это весит 6.9 фунтов. Почешит нос. У нее 14 градусов активной свободы движения. Сейчас он поднимет ручку с противостояще расположенными большим и указательным пальцами. Сейчас он положит ее обратно, возьмет лист бумаги, раскрутит все градусы свободы в своей руке и кисти, и прочитает его. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Yassmin Abdel-Magied: What does my headscarf mean to you?\nTED Talk Subtitles and Transcript: What do you think when you look at this speaker? Well, think again. (And then again.) In this funny, honest, empathetic talk, Yassmin Abdel-Magied challenges us to look beyond our initial perceptions, and to open doors to new ways of supporting others.\nSomeone who looks like me walks past you in the street. Do you think they're a mother, a refugee or a victim of oppression? Or do you think they're a cardiologist, a barrister or maybe your local politician? Do you look me up and down, wondering how hot I must get or if my husband has forced me to wear this outfit? What if I wore my scarf like this?\nI can walk down the street in the exact same outfit and what the world expects of me and the way I'm treated depends on the arrangement of this piece of cloth. But this isn't going to be another monologue about the hijab because Lord knows, Muslim women are so much more than the piece of cloth they choose, or not, to wrap their head in. This is about looking beyond your bias.\nWhat if I walked past you and later on you'd found out that actually I was a race car engineer, and that I designed my own race car and I ran my university's race team, because it's true. What if I told you that I was actually trained as a boxer for five years, because that's true, too. Would it surprise you? Why?\nLadies and gentlemen, ultimately, that surprise and the behaviors associated with it are the product of something called unconscious bias, or implicit prejudice. And that results in the ridiculously detrimental lack of diversity in our workforce, particularly in areas of influence. Hello, Australian Federal Cabinet. (Applause)\nLet me just set something out from the outset: Unconscious bias is not the same as conscious discrimination. I'm not saying that in all of you, there's a secret sexist or racist or ageist lurking within, waiting to get out. That's not what I'm saying. We all have our biases. They're the filters through which we see the world around us. I'm not accusing anyone, bias is not an accusation. Rather, it's something that has to be identified, acknowledged and mitigated against. Bias can be about race, it can be about gender. It can also be about class, education, disability. The fact is, we all have biases against what's different, what's different to our social norms.\nThe thing is, if we want to live in a world where the circumstances of your birth do not dictate your future and where equal opportunity is ubiquitous, then each and every one of us has a role to play in making sure unconscious bias does not determine our lives.\nThere's this really famous experiment in the space of unconscious bias and that's in the space of gender in the 1970s and 1980s. So orchestras, back in the day, were made up mostly of dudes, up to only five percent were female. And apparently, that was because men played it differently, presumably better, presumably. But in 1952, The Boston Symphony Orchestra started an experiment. They started blind auditions. So rather than face-to-face auditions, you would have to play behind a screen. Now funnily enough, no immediate change was registered until they asked the audition-ers to take their shoes off before they entered the room. because the clickity-clack of the heels against the hardwood floors was enough to give the ladies away. Now get this, there results of the audition showed that there was a 50 percent increased chance a woman would progress past the preliminary stage. And it almost tripled their chances of getting in. What does that tell us? Well, unfortunately for the guys, men actually didn't play differently, but there was the perception that they did. And it was that bias that was determining their outcome.\nSo what we're doing here is identifying and acknowledging that a bias exists. And look, we all do it. Let me give you an example. A son and his father are in a horrible car accident. The father dies on impact and the son, who's severely injured, is rushed to hospital. The surgeon looks at the son when they arrive and is like, \"I can't operate.\" Why? \"The boy is my son.\" How can that be? Ladies and gentlemen, the surgeon is his mother. Now hands up -- and it's okay -- but hands up if you initially assumed the surgeon was a guy? There's evidence that that unconscious bias exists, but we all just have to acknowledge that it's there and then look at ways that we can move past it so that we can look at solutions.\nNow one of the interesting things around the space of unconscious bias is the topic of quotas. And this something that's often brought up. And of of the criticisms is this idea of merit. Look, I don't want to be picked because I'm a chick, I want to be picked because I have merit, because I'm the best person for the job. It's a sentiment that's pretty common among female engineers that I work with and that I know. And yeah, I get it, I've been there. But, if the merit idea was true, why would identical resumes, in an experiment done in 2012 by Yale, identical resumes sent out for a lab technician, why would Jennifers be deemed less competent, be less likely to be offered the job, and be paid less than Johns. The unconscious bias is there, but we just have to look at how we can move past it.\nAnd, you know, it's interesting, there's some research that talks about why this is the case and it's called the merit paradox. And in organizations -- and this is kind of ironic -- in organizations that talk about merit being their primary value-driver in terms of who they hire, they were more likely to hire dudes and more likely to pay the guys more because apparently merit is a masculine quality. But, hey.\nSo you guys think you've got a good read on me, you kinda think you know what's up. Can you imagine me running one of these? Can you imagine me walking in and being like, \"Hey boys, this is what's up. This is how it's done.\" Well, I'm glad you can. (Applause) Because ladies and gentlemen, that's my day job. And the cool thing about it is that it's pretty entertaining. Actually, in places like Malaysia, Muslim women on rigs isn't even comment-worthy. There are that many of them. But, it is entertaining.\nI remember, I was telling one of the guys, \"Hey, mate, look, I really want to learn how to surf.\" And he's like, \"Yassmin, I don't know how you can surf with all that gear you've got on, and I don't know any women-only beaches.\" And then, the guy came up with a brilliant idea, he was like, \"I know, you run that organization Youth Without Borders, right? Why don't you start a clothing line for Muslim chicks in beaches. You can call it Youth Without Boardshorts.\" (Laughter) And I was like, \"Thanks, guys.\" And I remember another bloke telling me that I should eat all the yogurt I could because that was the only culture I was going to get around there.\nBut, the problem is, it's kind of true because there's an intense lack of diversity in our workforce, particularly in places of influence. Now, in 2010, The Australian National University did an experiment where they sent out 4,000 identical applications to entry level jobs, essentially. To get the same number of interviews as someone with an Anglo-Saxon name, if you were Chinese, you had to send out 68 percent more applications. If you were Middle Eastern -- Abdel-Magied -- you had to send out 64 percent, and if you're Italian, you're pretty lucky, you only have to send out 12 percent more. In places like Silicon Valley, it's not that much better. In Google, they put out some diversity results and 61 percent white, 30 percent Asian and nine, a bunch of blacks, Hispanics, all that kind of thing. And the rest of the tech world is not that much better and they've acknowledged it, but I'm not really sure what they're doing about it.\nThe thing is, it doesn't trickle up. In a study done by Green Park, who are a British senior exec supplier, they said that over half of the FTSE 100 companies don't have a nonwhite leader at their board level, executive or non-executive. And two out of every three don't have an executive who's from a minority. And most of the minorities that are at that sort of level are non-executive board directors. So their influence isn't that great.\nI've told you a bunch of terrible things. You're like, \"Oh my god, how bad is that? What can I do about it?\" Well, fortunately, we've identified that there's a problem. There's a lack of opportunity, and that's due to unconscious bias. But you might be sitting there thinking, \"I ain't brown. What's that got to do with me?\" Let me offer you a solution. And as I've said before, we live in a world where we're looking for an ideal. And if we want to create a world where the circumstances of your birth don't matter, we all have to be part of the solution. And interestingly, the author of the lab resume experiment offered some sort of a solution. She said the one thing that brought the successful women together, the one thing that they had in common, was the fact that they had good mentors.\nSo mentoring, we've all kind of heard that before, it's in the vernacular. Here's another challenge for you. I challenge each and every one of you to mentor someone different. Think about it. Everyone wants to mentor someone who kind of is familiar, who looks like us, we have shared experiences. If I see a Muslim chick who's got a bit of attitude, I'm like, \"What's up? We can hang out.\" You walk into a room and there's someone who went to the same school, you play the same sports, there's a high chance that you're going to want to help that person out. But for the person in the room who has no shared experiences with you it becomes extremely difficult to find that connection.\nThe idea of finding someone different to mentor, someone who doesn't come from the same background as you, whatever that background is, is about opening doors for people who couldn't even get to the damn hallway.\nBecause ladies and gentlemen, the world is not just. People are not born with equal opportunity. I was born in one of the poorest cities in the world, Khartoum. I was born brown, I was born female, and I was born Muslim in a world that is pretty suspicious of us for reasons I can't control. However, I also acknowledge the fact that I was born with privilege. I was born with amazing parents, I was given an education and had the blessing of migrating to Australia. But also, I've been blessed with amazing mentors who've opened doors for me that I didn't even know were there. A mentor who said to me, \"Hey, your story's interesting. Let's write something about it so that I can share it with people.\" A mentor who said, \"I know you're all those things that don't belong on an Australian rig, but come on anyway.\" And here I am, talking to you.\nAnd I'm not the only one. There's all sorts of people in my communities that I see have been helped out by mentors. A young Muslim man in Sydney who ended up using his mentor's help to start up a poetry slam in Bankstown and now it's a huge thing. And he's able to change the lives of so many other young people. Or a lady here in Brisbane, an Afghan lady who's a refugee, who could barely speak English when she came to Australia, her mentors helped her become a doctor and she took our Young Queenslander of the Year Award in 2008. She's an inspiration. This is so not smooth.\nThis is me. But I'm also the woman in the rig clothes, and I'm also the woman who was in the abaya at the beginning. Would you have chosen to mentor me if you had seen me in one of those other versions of who I am? Because I'm that same person. We have to look past our unconscious bias, find someone to mentor who's at the opposite end of your spectrum because structural change takes time, and I don't have that level of patience. So if we're going to create a change, if we're going to create a world where we all have those kinds of opportunities, then choose to open doors for people. Because you might think that diversity has nothing to do with you, but we are all part of this system and we can all be part of that solution.\nAnd if you don't know where to find someone different, go to the places you wouldn't usually go. If you enroll in private high school tutoring, go to your local state school or maybe just drop into your local refugee tutoring center. Or perhaps you work at an office. Take out that new grad who looks totally out of place -- 'cause that was me -- and open doors for them, not in a tokenistic way, because we're not victims, but show them the opportunities because opening up your world will make you realize that you have access to doors that they didn't even know existed and you didn't even know they didn't have.\nLadies and gentlemen, there is a problem in our community with lack of opportunity, especially due to unconscious bias. But each and every one one of you has the potential to change that. I know you've been given a lot of challenges today, but if you can take this one piece and think about it a little differently, because diversity is magic. And I encourage you to look past your initial perceptions because I bet you, they're probably wrong.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Яссмин Абдель-Маджид: Что для вас означает мой хиджаб?\nTED Talk Subtitles and Transcript: Неосознанные предубеждения являются доминирующим фактором в культуре общества. Они заставляют нас делать выводы согласно нашему воспитанию и оказываемому на нас влиянию. Такие неявные предубеждения проявляются во всём, и для нас наступило время стать более внимательными, умными, стать лучше. В этом забавном, честном монологе Яссмин Абдель-Маджид пользуется неожиданным приёмом, призывая не замыкаться на нашем первоначальном восприятии вещей.\nМимо вас на улице проходит кто-то вроде меня. Вы решите, что она — мать, беженка или жертва притеснений? Или вы подумаете, что она — кардиолог, адвокат или, может быть, местный политик? Оглядите ли вы меня с головы до ног, думая, как мне, должно быть, жарко, и не муж ли заставил меня так одеться? Что, если бы я носила шарф вот так?\nЯ могу идти по улице в одной и той же одежде, но то, чего от меня ожидают, и то, как ко мне относятся, зависит от расположения этого куска ткани. Но я не собираюсь разразиться ещё одним монологом о хиджабах, потому что, Бог свидетель, мусульманки — это гораздо больше, чем кусок ткани, который они выбирают носить или не носить. Здесь речь о том, как видеть дальше собственных предубеждений.\nЧто, если бы я прошла мимо вас, а потом бы вы узнали, что я — инженер гоночных машин, что я спроектировала гоночную машину и возглавила студенческую команду, потому что это правда. Что, если бы я сказала вам, что пять лет занималась боксом, потому что это тоже правда. Это бы вас удивило? Почему?\nДамы и господа, в конечном счёте, это удивление и поведение, связанное с ним, — следствия так называемой неосознанной предвзятости или скрытого предубеждения. Этим же объясняется ущербное отсутствие разнообразия среди нашей рабочей силы, особенно на влиятельных должностях. Привет кабинету министров Австралии. (Аплодисменты)\nХочу с самого начала оговориться: неосознанная предвзятость не является сознательной дискриминацией. Я не утверждаю, что во всех вас притаился тайный сексист, расист или эйджист, поджидающий случая себя проявить. Я не это имею в виду. У всех нас есть предубеждения. Это фильтры, через которые мы смотрим на мир вокруг нас. Я никого не обвиняю, предубеждение — это не порок. Скорее, это нечто, что должно быть определено, принято к сведению и ограничено. Оно может быть расовым, гендерным, классовым, оно может касаться образования, инвалидности. Правда то, что у всех нас есть предубеждения против того, что отличается от наших социальных норм.\nДело в том, что если мы хотим жить в мире, где обстоятельства рождения не диктуют ваше будущее, и где равные возможности повсеместны, то для каждого из нас найдётся роль в обеспечении того, чтобы неосознанные предубеждения перестали определять наши жизни.\nБыл проведён знаменитый эксперимент по поводу скрытых предубеждений в области гендера в 70-х и 80-х годах. Тогда оркестры состояли в основном из мужиков, и только около 5% составляли женщины. Видимо, считалось, что мужчины играли как-то иначе, предположительно лучше. Но в 1952 году Бостонский симфонический оркестр начал проводить эксперимент. Они ввели прослушивания «вслепую». В отличие от прослушиваний лицом к лицу, играть нужно было за занавесом. Любопытно отметить, что не было замечено никаких изменений, пока кандидатов не попросили снимать обувь перед входом в помещение, поскольку цоканья каблуков по деревянному полу было достаточно, чтобы выдать женщин. Это привело к тому, что результаты прослушиваний оказались на 50% успешнее для женщин на предварительном этапе. А это почти утроило вероятность их зачисления в труппу. О чём это говорит? К разочарованию мужчин, они, на самом деле, играли не лучше, хотя и было ощущение, что это так. Их результаты определялись предубеждением.\nИ то, что мы делаем сейчас, — это определяем и признаём наличие предубеждений. Видите ли, нам всем это присуще. Позвольте я приведу пример. Сын с отцом попадают в ужасную аварию. Отец умирает от повреждений, а сильно пострадавшего сына спешат доставить в больницу. Хирург смотрит на сына, когда того привозят, и говорит: «Я его оперировать не могу». Почему? «Этот мальчик — мой сын». Как так может получиться? Дамы и господа, хирург — это его мать. Поднимите руку, не стесняйтесь, если вы изначально подумали, что хирург — мужчина. Существование неосознанных предубеждений очевидно, мы просто должны себе в этом признаться и затем найти способ их преодолеть, чтобы перейти к поиску решений.\nДругой интересный момент из области предубеждениий — это тема гендерных квот. Об этом много говорят и пишут. Одим из критических замечаний является идея заслуг. Я не хочу быть выбрана потому, что я девушка, я хочу быть выбрана по заслугам, потому что я лучшая в этом деле. Эти чувства довольно распространены среди женщин-инженеров, с которыми я работаю и которых знаю. Да и мне самой это знакомо. Но если идея о заслугах верна, то почему при одинаковых резюме в эксперименте, проведённом в 2012 в Йеле, при идентичных резюме на должность лабораторного техника, почему тогда Дженнифер считаются менее компетентными, имеют меньше шансов получить работу и получают потом меньше, чем Джоны? Те же скрытые предубеждения, но нам надо найти способ оставить их в прошлом.\nИ знаете, что любопытно: в одном исследовании говорится о причинах этого явления, называемого парадоксом заслуг. Ирония в том, что те самые организации, которые говорят о заслугах как о важнейшем критерии отбора при приёме на работу, с бóльшей вероянтостью берут мужчин и платят им больше, поскольку заслуги, по-видимому, являются сугубо мужским качеством. Но постойте.\nВы, ребята, думаете, что раскусили меня, думаете, что поняли, что к чему. Можете ли вы представить меня управляющей вот этим? Можете ли представить меня входящей и говорящей: «Так, парни, тут всё ясно. Сейчас я покажу, как что делается». Хорошо, я рада, что можете. (Аплодисменты) Потому что это, дамы и господа, моя основная специальность. И самое классное в том, что работа довольно забавная. В таких местах, как Малайзия, мусульманок на буровых даже и упоминать не стóит. Так их там много. Но там не соскучишься.\nПомню, говорила с одним из парней: «Привет, приятель, я очень хочу научиться сёрфингу». А он мне: «Яссмин, не знаю, как ты будешь сёрфить со всем этим снаряжением, и не знаю ни одного пляжа для женщин». И тогда тот парень предложил прекрасную идею: «Ты же возглавляешь эту организацию \"Молодёжь без границ\", да? Почему бы тебе не основать линию одежды для мусульманок на пляже. Ты сможешь назвать её \"Молодёжь без шорт\"». (Смех) Тогда я сказала: «Ну спасибо, ребята». Я вспоминаю другого парня, который мне сказал, чтобы я ела как можно больше йогурта, поскольку в той местности другой культуры не водилось. (Смех)\nНо проблема в том, что это отчасти правда, потому что нашей рабочей силе сильно недостаёт разнообразия, особенно на влиятельных должностях. В 2010 году Австралийский национальный университет провёл эксперимент, разослав 4 000 одинаковых заявок, в основном на работу начального уровня. Чтобы получить столько же собеседований, сколько человек с англо-саксонским именем, если вы китаец, вам нужно было отправить на 68% больше заявок. Если вы с Ближнего Востока, Абдель-Маджид например, вы должны отправить на 64% больше, но если вы итальянец, то вам крупно повезло, вам нужно отправить лишь на 12% больше. В таких местах, как Силиконовая долина, дела ненамного лучше. Google опубликовал данные по национальному составу: 61% белых, 30% азиатов, и 9% чёрных, латиноамериканцев и всех прочих. Остальной техномир ненамного лучше, и они это признают, но я не уверена, что они собираются что-то менять.\nГлавное, это не достигает верхушки. В исследовании, проводимом «Грин Парк», который является главным поставщиком управленческих кадров в Британии, выяснилось, что более половины компаний, входящих в рейтинг FTSE 100, не имеют цветных среди руководства, исполнительного или иного. И у каждых двух из трёх компаний в исполнительном руководстве нет никого из меньшинств. И бóльшая часть меньшинств представлена на уровне неисполнительного руководства. Их влияние не настолько велико.\nЯ рассказала вам пару ужасных вещей. Вы думаете: «Боже, неужели всё так плохо? Что я могу с этим сделать?» К счастью, мы выяснили, что проблема существует. Это недостаток возможностей из-за неосознанных предубеждений. Но, возможно, вы сидите и думаете: «Я-то не цветной. Какое мне до этого дело?» Позвольте предложить вам решение. Как я уже говорила, мы живём в мире, в котором стремимся к идеалу. И если мы хотим создать мир, в котором условия вашего рождения ничего не значат, то мы все должны быть частью решения. Примечательно, что автор лабораторного эксперимента с резюме предложила вариант решения. Она сказала, что важнейшей вещью, объединяющей успешных женщин, их важнейшей общей чертой был тот факт, что у них были хорошие наставники.\nИтак, наставничество, о нём мы слышали и прежде, этот термин сейчас в ходý. Предлагаю вам новую задачу. Пусть каждый из вас попробует наставлять того, кто отличается от вас. Задумайтесь об этом. Всем хочется опекать того, кто нам как-то понятен, похож на нас, с кем у нас общие ситуации. Если я вижу мусульманку с характером, я подхожу: «Как дела? Давай тусанёмся». Входя в комнату и видя кого-то, кто ходил в ту же школу, занимается тем же спортом, вы наверняка захотите помочь этому человеку. Но для человека в комнате, с которым у вас нет общего опыта, очень тяжело найти такую связь.\nНайти для наставничества кого-то, кто имеет другое происхождение, какое бы оно ни было, — это как открыть двери для людей, которых обычно даже в коридор не пускают.\nПоскольку, дамы и господа, мир несправедлив. Люди не рождаются с равными возможностями. Я была рождена в одном из беднейших городов мира — Хартуме. Я родилась цветной, я родилась женщиной и я родилась мусульманкой в мире, где это очень подозрительно по причинам вне моего контроля. Несмотря на это, я также признаю, что родилась привилегированной. Я родилась у прекрасных родителей, получила образование, и мне посчастливилось эмигрировать в Австралию. Кроме того, у меня были прекрасные наставники, открывшие мне двери, о которых я и не подозревала. Наставник, сказавший мне: «У тебя интересная история. Давай о ней напишем, чтобы я смог поделиться с людьми». Наставник, сказавший: «Я знаю, что ты совсем не к месту на австралийской буровой вышке, но давай всё же попробуем». И вот я здесь, перед вами.\nИ я не одна. Вокруг меня полно самых разных людей, которые не обошлись без помощи наставников. Молодой мусульманин в Сиднее, который с помощью наставника организовал поэтический слэм в Бэнкстауне, и сейчас это солидный конкурс. Он может изменить жизни стольких молодых людей. А девушка тут, в Брисбене, беженка из Афганистана, едва говорившая по-английски, когда приехала в Австралию, её наставник помог ей стать доктором, и в 2008 году она получила премию Молодого квинслендца года. Она — вдохновение для многих. Не очень элегантно получилось.\nЭто — я. Но я всё та же женщина в одежде буровика, и я та же самая женщина, которая была в хиджабе в начале. Стали бы вы помогать мне, если бы увидели меня в одной из тех других моих версий? Поскольку я всё тот же человек. Мы должны смотреть дальше неосознанных предубеждений, найти в воспитанники кого-то с другого края вашего спектра, поскольку структурные изменения требуют времени, а у меня такого терпения нет. Итак, если мы хотим изменений, если мы хотим создать мир, в котором у всех есть такие возможности, тогда откройте двери для людей. Даже если вам кажется, что эти проблемы вас не касаются, все мы — части этой системы, и все мы можем стать частью их решения.\nА если вы не знаете, где найти кого-то непохожего, то пойдите туда, куда обычно не хóдите. Если вы преподаёте в частной школе, идите в государственную школу или просто зайдите в местный центр обучения беженцев. Или, возможно, вы работаете в офисе. Возьмите новичка, который кажется совершенно не к месту, какой казалась я, и откройте им двери, не покровительственно, поскольку мы не жертвы, а покажите им возможности, так как открытие вашего мира позволит вам понять, что у вас есть доступ к дверям, о которых они даже не подозревали, а вы даже не знали об этом.\nДамы и господа, в нашем обществе есть проблема дефицита возможностей из-за неосознанных предубеждений. Но каждый из вас может это изменить. Я знаю, что сегодня перед вами стоит масса задач, но возьмите на себя эту малую часть и посмотрите на это немного иначе, ведь многообразие — это магия. Я призываю вас не ограничиваться вашим первым впечатлением, так как готова поспорить, что оно наверняка ошибочно.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Yassmin Abdel-Magied: What does my headscarf mean to you?
TED Talk Subtitles and Transcript: What do you think when you look at this speaker? Well, think again. (And then again.) In this funny, honest, empathetic talk, Yassmin Abdel-Magied challenges us to look beyond our initial perceptions, and to open doors to new ways of supporting others.
Someone who looks like me walks past you in the street. Do you think they're a mother, a refugee or a victim of oppression? Or do you think they're a cardiologist, a barrister or maybe your local politician? Do you look me up and down, wondering how hot I must get or if my husband has forced me to wear this outfit? What if I wore my scarf like this?
I can walk down the street in the exact same outfit and what the world expects of me and the way I'm treated depends on the arrangement of this piece of cloth. But this isn't going to be another monologue about the hijab because Lord knows, Muslim women are so much more than the piece of cloth they choose, or not, to wrap their head in. This is about looking beyond your bias.
What if I walked past you and later on you'd found out that actually I was a race car engineer, and that I designed my own race car and I ran my university's race team, because it's true. What if I told you that I was actually trained as a boxer for five years, because that's true, too. Would it surprise you? Why?
Ladies and gentlemen, ultimately, that surprise and the behaviors associated with it are the product of something called unconscious bias, or implicit prejudice. And that results in the ridiculously detrimental lack of diversity in our workforce, particularly in areas of influence. Hello, Australian Federal Cabinet. (Applause)
Let me just set something out from the outset: Unconscious bias is not the same as conscious discrimination. I'm not saying that in all of you, there's a secret sexist or racist or ageist lurking within, waiting to get out. That's not what I'm saying. We all have our biases. They're the filters through which we see the world around us. I'm not accusing anyone, bias is not an accusation. Rather, it's something that has to be identified, acknowledged and mitigated against. Bias can be about race, it can be about gender. It can also be about class, education, disability. The fact is, we all have biases against what's different, what's different to our social norms.
The thing is, if we want to live in a world where the circumstances of your birth do not dictate your future and where equal opportunity is ubiquitous, then each and every one of us has a role to play in making sure unconscious bias does not determine our lives.
There's this really famous experiment in the space of unconscious bias and that's in the space of gender in the 1970s and 1980s. So orchestras, back in the day, were made up mostly of dudes, up to only five percent were female. And apparently, that was because men played it differently, presumably better, presumably. But in 1952, The Boston Symphony Orchestra started an experiment. They started blind auditions. So rather than face-to-face auditions, you would have to play behind a screen. Now funnily enough, no immediate change was registered until they asked the audition-ers to take their shoes off before they entered the room. because the clickity-clack of the heels against the hardwood floors was enough to give the ladies away. Now get this, there results of the audition showed that there was a 50 percent increased chance a woman would progress past the preliminary stage. And it almost tripled their chances of getting in. What does that tell us? Well, unfortunately for the guys, men actually didn't play differently, but there was the perception that they did. And it was that bias that was determining their outcome.
So what we're doing here is identifying and acknowledging that a bias exists. And look, we all do it. Let me give you an example. A son and his father are in a horrible car accident. The father dies on impact and the son, who's severely injured, is rushed to hospital. The surgeon looks at the son when they arrive and is like, "I can't operate." Why? "The boy is my son." How can that be? Ladies and gentlemen, the surgeon is his mother. Now hands up -- and it's okay -- but hands up if you initially assumed the surgeon was a guy? There's evidence that that unconscious bias exists, but we all just have to acknowledge that it's there and then look at ways that we can move past it so that we can look at solutions.
Now one of the interesting things around the space of unconscious bias is the topic of quotas. And this something that's often brought up. And of of the criticisms is this idea of merit. Look, I don't want to be picked because I'm a chick, I want to be picked because I have merit, because I'm the best person for the job. It's a sentiment that's pretty common among female engineers that I work with and that I know. And yeah, I get it, I've been there. But, if the merit idea was true, why would identical resumes, in an experiment done in 2012 by Yale, identical resumes sent out for a lab technician, why would Jennifers be deemed less competent, be less likely to be offered the job, and be paid less than Johns. The unconscious bias is there, but we just have to look at how we can move past it.
And, you know, it's interesting, there's some research that talks about why this is the case and it's called the merit paradox. And in organizations -- and this is kind of ironic -- in organizations that talk about merit being their primary value-driver in terms of who they hire, they were more likely to hire dudes and more likely to pay the guys more because apparently merit is a masculine quality. But, hey.
So you guys think you've got a good read on me, you kinda think you know what's up. Can you imagine me running one of these? Can you imagine me walking in and being like, "Hey boys, this is what's up. This is how it's done." Well, I'm glad you can. (Applause) Because ladies and gentlemen, that's my day job. And the cool thing about it is that it's pretty entertaining. Actually, in places like Malaysia, Muslim women on rigs isn't even comment-worthy. There are that many of them. But, it is entertaining.
I remember, I was telling one of the guys, "Hey, mate, look, I really want to learn how to surf." And he's like, "Yassmin, I don't know how you can surf with all that gear you've got on, and I don't know any women-only beaches." And then, the guy came up with a brilliant idea, he was like, "I know, you run that organization Youth Without Borders, right? Why don't you start a clothing line for Muslim chicks in beaches. You can call it Youth Without Boardshorts." (Laughter) And I was like, "Thanks, guys." And I remember another bloke telling me that I should eat all the yogurt I could because that was the only culture I was going to get around there.
But, the problem is, it's kind of true because there's an intense lack of diversity in our workforce, particularly in places of influence. Now, in 2010, The Australian National University did an experiment where they sent out 4,000 identical applications to entry level jobs, essentially. To get the same number of interviews as someone with an Anglo-Saxon name, if you were Chinese, you had to send out 68 percent more applications. If you were Middle Eastern -- Abdel-Magied -- you had to send out 64 percent, and if you're Italian, you're pretty lucky, you only have to send out 12 percent more. In places like Silicon Valley, it's not that much better. In Google, they put out some diversity results and 61 percent white, 30 percent Asian and nine, a bunch of blacks, Hispanics, all that kind of thing. And the rest of the tech world is not that much better and they've acknowledged it, but I'm not really sure what they're doing about it.
The thing is, it doesn't trickle up. In a study done by Green Park, who are a British senior exec supplier, they said that over half of the FTSE 100 companies don't have a nonwhite leader at their board level, executive or non-executive. And two out of every three don't have an executive who's from a minority. And most of the minorities that are at that sort of level are non-executive board directors. So their influence isn't that great.
I've told you a bunch of terrible things. You're like, "Oh my god, how bad is that? What can I do about it?" Well, fortunately, we've identified that there's a problem. There's a lack of opportunity, and that's due to unconscious bias. But you might be sitting there thinking, "I ain't brown. What's that got to do with me?" Let me offer you a solution. And as I've said before, we live in a world where we're looking for an ideal. And if we want to create a world where the circumstances of your birth don't matter, we all have to be part of the solution. And interestingly, the author of the lab resume experiment offered some sort of a solution. She said the one thing that brought the successful women together, the one thing that they had in common, was the fact that they had good mentors.
So mentoring, we've all kind of heard that before, it's in the vernacular. Here's another challenge for you. I challenge each and every one of you to mentor someone different. Think about it. Everyone wants to mentor someone who kind of is familiar, who looks like us, we have shared experiences. If I see a Muslim chick who's got a bit of attitude, I'm like, "What's up? We can hang out." You walk into a room and there's someone who went to the same school, you play the same sports, there's a high chance that you're going to want to help that person out. But for the person in the room who has no shared experiences with you it becomes extremely difficult to find that connection.
The idea of finding someone different to mentor, someone who doesn't come from the same background as you, whatever that background is, is about opening doors for people who couldn't even get to the damn hallway.
Because ladies and gentlemen, the world is not just. People are not born with equal opportunity. I was born in one of the poorest cities in the world, Khartoum. I was born brown, I was born female, and I was born Muslim in a world that is pretty suspicious of us for reasons I can't control. However, I also acknowledge the fact that I was born with privilege. I was born with amazing parents, I was given an education and had the blessing of migrating to Australia. But also, I've been blessed with amazing mentors who've opened doors for me that I didn't even know were there. A mentor who said to me, "Hey, your story's interesting. Let's write something about it so that I can share it with people." A mentor who said, "I know you're all those things that don't belong on an Australian rig, but come on anyway." And here I am, talking to you.
And I'm not the only one. There's all sorts of people in my communities that I see have been helped out by mentors. A young Muslim man in Sydney who ended up using his mentor's help to start up a poetry slam in Bankstown and now it's a huge thing. And he's able to change the lives of so many other young people. Or a lady here in Brisbane, an Afghan lady who's a refugee, who could barely speak English when she came to Australia, her mentors helped her become a doctor and she took our Young Queenslander of the Year Award in 2008. She's an inspiration. This is so not smooth.
This is me. But I'm also the woman in the rig clothes, and I'm also the woman who was in the abaya at the beginning. Would you have chosen to mentor me if you had seen me in one of those other versions of who I am? Because I'm that same person. We have to look past our unconscious bias, find someone to mentor who's at the opposite end of your spectrum because structural change takes time, and I don't have that level of patience. So if we're going to create a change, if we're going to create a world where we all have those kinds of opportunities, then choose to open doors for people. Because you might think that diversity has nothing to do with you, but we are all part of this system and we can all be part of that solution.
And if you don't know where to find someone different, go to the places you wouldn't usually go. If you enroll in private high school tutoring, go to your local state school or maybe just drop into your local refugee tutoring center. Or perhaps you work at an office. Take out that new grad who looks totally out of place -- 'cause that was me -- and open doors for them, not in a tokenistic way, because we're not victims, but show them the opportunities because opening up your world will make you realize that you have access to doors that they didn't even know existed and you didn't even know they didn't have.
Ladies and gentlemen, there is a problem in our community with lack of opportunity, especially due to unconscious bias. But each and every one one of you has the potential to change that. I know you've been given a lot of challenges today, but if you can take this one piece and think about it a little differently, because diversity is magic. And I encourage you to look past your initial perceptions because I bet you, they're probably wrong.
Thank you.
(Applause)
|
Яссмин Абдель-Маджид: Что для вас означает мой хиджаб?
TED Talk Subtitles and Transcript: Неосознанные предубеждения являются доминирующим фактором в культуре общества. Они заставляют нас делать выводы согласно нашему воспитанию и оказываемому на нас влиянию. Такие неявные предубеждения проявляются во всём, и для нас наступило время стать более внимательными, умными, стать лучше. В этом забавном, честном монологе Яссмин Абдель-Маджид пользуется неожиданным приёмом, призывая не замыкаться на нашем первоначальном восприятии вещей.
Мимо вас на улице проходит кто-то вроде меня. Вы решите, что она — мать, беженка или жертва притеснений? Или вы подумаете, что она — кардиолог, адвокат или, может быть, местный политик? Оглядите ли вы меня с головы до ног, думая, как мне, должно быть, жарко, и не муж ли заставил меня так одеться? Что, если бы я носила шарф вот так?
Я могу идти по улице в одной и той же одежде, но то, чего от меня ожидают, и то, как ко мне относятся, зависит от расположения этого куска ткани. Но я не собираюсь разразиться ещё одним монологом о хиджабах, потому что, Бог свидетель, мусульманки — это гораздо больше, чем кусок ткани, который они выбирают носить или не носить. Здесь речь о том, как видеть дальше собственных предубеждений.
Что, если бы я прошла мимо вас, а потом бы вы узнали, что я — инженер гоночных машин, что я спроектировала гоночную машину и возглавила студенческую команду, потому что это правда. Что, если бы я сказала вам, что пять лет занималась боксом, потому что это тоже правда. Это бы вас удивило? Почему?
Дамы и господа, в конечном счёте, это удивление и поведение, связанное с ним, — следствия так называемой неосознанной предвзятости или скрытого предубеждения. Этим же объясняется ущербное отсутствие разнообразия среди нашей рабочей силы, особенно на влиятельных должностях. Привет кабинету министров Австралии. (Аплодисменты)
Хочу с самого начала оговориться: неосознанная предвзятость не является сознательной дискриминацией. Я не утверждаю, что во всех вас притаился тайный сексист, расист или эйджист, поджидающий случая себя проявить. Я не это имею в виду. У всех нас есть предубеждения. Это фильтры, через которые мы смотрим на мир вокруг нас. Я никого не обвиняю, предубеждение — это не порок. Скорее, это нечто, что должно быть определено, принято к сведению и ограничено. Оно может быть расовым, гендерным, классовым, оно может касаться образования, инвалидности. Правда то, что у всех нас есть предубеждения против того, что отличается от наших социальных норм.
Дело в том, что если мы хотим жить в мире, где обстоятельства рождения не диктуют ваше будущее, и где равные возможности повсеместны, то для каждого из нас найдётся роль в обеспечении того, чтобы неосознанные предубеждения перестали определять наши жизни.
Был проведён знаменитый эксперимент по поводу скрытых предубеждений в области гендера в 70-х и 80-х годах. Тогда оркестры состояли в основном из мужиков, и только около 5% составляли женщины. Видимо, считалось, что мужчины играли как-то иначе, предположительно лучше. Но в 1952 году Бостонский симфонический оркестр начал проводить эксперимент. Они ввели прослушивания «вслепую». В отличие от прослушиваний лицом к лицу, играть нужно было за занавесом. Любопытно отметить, что не было замечено никаких изменений, пока кандидатов не попросили снимать обувь перед входом в помещение, поскольку цоканья каблуков по деревянному полу было достаточно, чтобы выдать женщин. Это привело к тому, что результаты прослушиваний оказались на 50% успешнее для женщин на предварительном этапе. А это почти утроило вероятность их зачисления в труппу. О чём это говорит? К разочарованию мужчин, они, на самом деле, играли не лучше, хотя и было ощущение, что это так. Их результаты определялись предубеждением.
И то, что мы делаем сейчас, — это определяем и признаём наличие предубеждений. Видите ли, нам всем это присуще. Позвольте я приведу пример. Сын с отцом попадают в ужасную аварию. Отец умирает от повреждений, а сильно пострадавшего сына спешат доставить в больницу. Хирург смотрит на сына, когда того привозят, и говорит: «Я его оперировать не могу». Почему? «Этот мальчик — мой сын». Как так может получиться? Дамы и господа, хирург — это его мать. Поднимите руку, не стесняйтесь, если вы изначально подумали, что хирург — мужчина. Существование неосознанных предубеждений очевидно, мы просто должны себе в этом признаться и затем найти способ их преодолеть, чтобы перейти к поиску решений.
Другой интересный момент из области предубеждениий — это тема гендерных квот. Об этом много говорят и пишут. Одим из критических замечаний является идея заслуг. Я не хочу быть выбрана потому, что я девушка, я хочу быть выбрана по заслугам, потому что я лучшая в этом деле. Эти чувства довольно распространены среди женщин-инженеров, с которыми я работаю и которых знаю. Да и мне самой это знакомо. Но если идея о заслугах верна, то почему при одинаковых резюме в эксперименте, проведённом в 2012 в Йеле, при идентичных резюме на должность лабораторного техника, почему тогда Дженнифер считаются менее компетентными, имеют меньше шансов получить работу и получают потом меньше, чем Джоны? Те же скрытые предубеждения, но нам надо найти способ оставить их в прошлом.
И знаете, что любопытно: в одном исследовании говорится о причинах этого явления, называемого парадоксом заслуг. Ирония в том, что те самые организации, которые говорят о заслугах как о важнейшем критерии отбора при приёме на работу, с бóльшей вероянтостью берут мужчин и платят им больше, поскольку заслуги, по-видимому, являются сугубо мужским качеством. Но постойте.
Вы, ребята, думаете, что раскусили меня, думаете, что поняли, что к чему. Можете ли вы представить меня управляющей вот этим? Можете ли представить меня входящей и говорящей: «Так, парни, тут всё ясно. Сейчас я покажу, как что делается». Хорошо, я рада, что можете. (Аплодисменты) Потому что это, дамы и господа, моя основная специальность. И самое классное в том, что работа довольно забавная. В таких местах, как Малайзия, мусульманок на буровых даже и упоминать не стóит. Так их там много. Но там не соскучишься.
Помню, говорила с одним из парней: «Привет, приятель, я очень хочу научиться сёрфингу». А он мне: «Яссмин, не знаю, как ты будешь сёрфить со всем этим снаряжением, и не знаю ни одного пляжа для женщин». И тогда тот парень предложил прекрасную идею: «Ты же возглавляешь эту организацию "Молодёжь без границ", да? Почему бы тебе не основать линию одежды для мусульманок на пляже. Ты сможешь назвать её "Молодёжь без шорт"». (Смех) Тогда я сказала: «Ну спасибо, ребята». Я вспоминаю другого парня, который мне сказал, чтобы я ела как можно больше йогурта, поскольку в той местности другой культуры не водилось. (Смех)
Но проблема в том, что это отчасти правда, потому что нашей рабочей силе сильно недостаёт разнообразия, особенно на влиятельных должностях. В 2010 году Австралийский национальный университет провёл эксперимент, разослав 4 000 одинаковых заявок, в основном на работу начального уровня. Чтобы получить столько же собеседований, сколько человек с англо-саксонским именем, если вы китаец, вам нужно было отправить на 68% больше заявок. Если вы с Ближнего Востока, Абдель-Маджид например, вы должны отправить на 64% больше, но если вы итальянец, то вам крупно повезло, вам нужно отправить лишь на 12% больше. В таких местах, как Силиконовая долина, дела ненамного лучше. Google опубликовал данные по национальному составу: 61% белых, 30% азиатов, и 9% чёрных, латиноамериканцев и всех прочих. Остальной техномир ненамного лучше, и они это признают, но я не уверена, что они собираются что-то менять.
Главное, это не достигает верхушки. В исследовании, проводимом «Грин Парк», который является главным поставщиком управленческих кадров в Британии, выяснилось, что более половины компаний, входящих в рейтинг FTSE 100, не имеют цветных среди руководства, исполнительного или иного. И у каждых двух из трёх компаний в исполнительном руководстве нет никого из меньшинств. И бóльшая часть меньшинств представлена на уровне неисполнительного руководства. Их влияние не настолько велико.
Я рассказала вам пару ужасных вещей. Вы думаете: «Боже, неужели всё так плохо? Что я могу с этим сделать?» К счастью, мы выяснили, что проблема существует. Это недостаток возможностей из-за неосознанных предубеждений. Но, возможно, вы сидите и думаете: «Я-то не цветной. Какое мне до этого дело?» Позвольте предложить вам решение. Как я уже говорила, мы живём в мире, в котором стремимся к идеалу. И если мы хотим создать мир, в котором условия вашего рождения ничего не значат, то мы все должны быть частью решения. Примечательно, что автор лабораторного эксперимента с резюме предложила вариант решения. Она сказала, что важнейшей вещью, объединяющей успешных женщин, их важнейшей общей чертой был тот факт, что у них были хорошие наставники.
Итак, наставничество, о нём мы слышали и прежде, этот термин сейчас в ходý. Предлагаю вам новую задачу. Пусть каждый из вас попробует наставлять того, кто отличается от вас. Задумайтесь об этом. Всем хочется опекать того, кто нам как-то понятен, похож на нас, с кем у нас общие ситуации. Если я вижу мусульманку с характером, я подхожу: «Как дела? Давай тусанёмся». Входя в комнату и видя кого-то, кто ходил в ту же школу, занимается тем же спортом, вы наверняка захотите помочь этому человеку. Но для человека в комнате, с которым у вас нет общего опыта, очень тяжело найти такую связь.
Найти для наставничества кого-то, кто имеет другое происхождение, какое бы оно ни было, — это как открыть двери для людей, которых обычно даже в коридор не пускают.
Поскольку, дамы и господа, мир несправедлив. Люди не рождаются с равными возможностями. Я была рождена в одном из беднейших городов мира — Хартуме. Я родилась цветной, я родилась женщиной и я родилась мусульманкой в мире, где это очень подозрительно по причинам вне моего контроля. Несмотря на это, я также признаю, что родилась привилегированной. Я родилась у прекрасных родителей, получила образование, и мне посчастливилось эмигрировать в Австралию. Кроме того, у меня были прекрасные наставники, открывшие мне двери, о которых я и не подозревала. Наставник, сказавший мне: «У тебя интересная история. Давай о ней напишем, чтобы я смог поделиться с людьми». Наставник, сказавший: «Я знаю, что ты совсем не к месту на австралийской буровой вышке, но давай всё же попробуем». И вот я здесь, перед вами.
И я не одна. Вокруг меня полно самых разных людей, которые не обошлись без помощи наставников. Молодой мусульманин в Сиднее, который с помощью наставника организовал поэтический слэм в Бэнкстауне, и сейчас это солидный конкурс. Он может изменить жизни стольких молодых людей. А девушка тут, в Брисбене, беженка из Афганистана, едва говорившая по-английски, когда приехала в Австралию, её наставник помог ей стать доктором, и в 2008 году она получила премию Молодого квинслендца года. Она — вдохновение для многих. Не очень элегантно получилось.
Это — я. Но я всё та же женщина в одежде буровика, и я та же самая женщина, которая была в хиджабе в начале. Стали бы вы помогать мне, если бы увидели меня в одной из тех других моих версий? Поскольку я всё тот же человек. Мы должны смотреть дальше неосознанных предубеждений, найти в воспитанники кого-то с другого края вашего спектра, поскольку структурные изменения требуют времени, а у меня такого терпения нет. Итак, если мы хотим изменений, если мы хотим создать мир, в котором у всех есть такие возможности, тогда откройте двери для людей. Даже если вам кажется, что эти проблемы вас не касаются, все мы — части этой системы, и все мы можем стать частью их решения.
А если вы не знаете, где найти кого-то непохожего, то пойдите туда, куда обычно не хóдите. Если вы преподаёте в частной школе, идите в государственную школу или просто зайдите в местный центр обучения беженцев. Или, возможно, вы работаете в офисе. Возьмите новичка, который кажется совершенно не к месту, какой казалась я, и откройте им двери, не покровительственно, поскольку мы не жертвы, а покажите им возможности, так как открытие вашего мира позволит вам понять, что у вас есть доступ к дверям, о которых они даже не подозревали, а вы даже не знали об этом.
Дамы и господа, в нашем обществе есть проблема дефицита возможностей из-за неосознанных предубеждений. Но каждый из вас может это изменить. Я знаю, что сегодня перед вами стоит масса задач, но возьмите на себя эту малую часть и посмотрите на это немного иначе, ведь многообразие — это магия. Я призываю вас не ограничиваться вашим первым впечатлением, так как готова поспорить, что оно наверняка ошибочно.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: David Pogue: Simplicity sells\nTED Talk Subtitles and Transcript: New York Times columnist David Pogue takes aim at technology’s worst interface-design offenders, and provides encouraging examples of products that get it right. To funny things up, he bursts into song.\n(Music: \"The Sound of Silence,\" Simon & Garfunkel)\nHello voice mail, my old friend.\n(Laughter)\nI've called for tech support again. I ignored my boss's warning. I called on a Monday morning. Now it's evening, and my dinner first grew cold, and then grew mold. I'm still on hold. I'm listening to the sounds of silence. I don't think you understand. I think your phone lines are unmanned. I punched every touch tone I was told, but I've still spent 18 hours on hold. It's not enough your software crashed my Mac, and it constantly hangs and bombs -- it erased my ROMs! Now the Mac makes the sounds of silence. In my dreams I fantasize of wreaking vengeance on you guys. Say your motorcycle crashes. Blood comes gushing from your gashes. With your fading strength, you call 9-1-1 and you pray for a trained MD. But you get me.\n(Laughter)\nAnd you listen to the sounds of silence.\n(Music)\n(Applause)\nThank you.\nGood evening and welcome to: \"Spot the TED Presenter Who Used to Be a Broadway Accompanist.\"\n(Laughter)\nWhen I was offered the Times column six years ago, the deal was like this: you'll be sent the coolest, hottest, slickest new gadgets. Every week, it'll arrive at your door. You get to try them out, play with them, evaluate them until the novelty wears out, before you have to send them back, and you'll get paid for it. You can think about it, if you want. So, I've always been a technology nut, and I absolutely love it. The job, though, came with one small downside, and that is, they intended to publish my email address at the end of every column. And what I've noticed is -- first of all, you get an incredible amount of email.\nIf you ever are feeling lonely, get a New York Times column, because you will get hundreds and hundreds and hundreds of emails. And the email I'm getting a lot today is about frustration. People are feeling like things -- Ok, I just had an alarm come up on my screen. Lucky you can't see it. People are feeling overwhelmed. They're feeling like it's too much technology, too fast. It may be good technology, but I feel like there's not enough of a support structure. There's not enough help. There's not enough thought put into the design of it to make it easy and enjoyable to use. One time I wrote a column about my efforts to reach Dell Technical Support, and within 12 hours, there were 700 messages from readers on the feedback boards on the Times website, from users saying, \"\"Me too, and here's my tale of woe.\" I call it \"software rage.\" And man, let me tell you, whoever figures out how to make money off of this frustration will -- Oh, how did that get up there? Just kidding.\n(Laughter)\nOk, so why is the problem accelerating? And part of the problem is, ironically, because the industry has put so much thought into making things easier to use. I'll show you what I mean. This is what the computer interface used to look like, DOS. Over the years, it's gotten easier to use. This is the original Mac operating system. Reagan was President. Madonna was still a brunette. And the entire operating system -- this is the good part -- the entire operating system fit in 211 k. You couldn't put the Mac OS X logo in 211 k!\n(Laughter)\nSo the irony is, that as these things became easier to use, a less technical, broader audience was coming into contact with this equipment for the first time.\nI once had the distinct privilege of sitting in on the Apple call center for a day. The guy had a duplicate headset for me to listen to. And the calls that -- you know how they say, \"Your call may be recorded for quality assurance?\" Uh-uh. Your call may be recorded so that they can collect the funniest dumb user stories and pass them around on a CD.\n(Laughter)\nWhich they do.\n(Laughter)\nAnd I have a copy.\n(Laughter)\nIt's in your gift bag. No, no. With your voices on it!\nSo, some of the stories are just so classic, and yet so understandable. A woman called Apple to complain that her mouse was squeaking. Making a squeaking noise. And the technician said,\n\"Well, ma'am, what do you mean your mouse is squeaking?\"\nShe says, \"All I can tell you is that it squeaks louder, the faster I move it across the screen.\"\n(Laughter)\nAnd the technician's like, \"Ma'am, you've got the mouse up against the screen?\"\nShe goes, \"Well, the message said, 'Click here to continue.'\"\n(Laughter)\nWell, if you like that one -- how much time have we got? Another one, a guy called -- this is absolutely true -- his computer had crashed, and he told the technician he couldn't restart it, no matter how many times he typed \"11.\" And the technician said, \"What? Why are you typing 11?\" He said, \"The message says, 'Error Type 11.'\"\n(Laughter)\nSo, we must admit that some of the blame falls squarely at the feet of the users. But why is the technical overload crisis, the complexity crisis, accelerating now?\nIn the hardware world, it's because we the consumers want everything to be smaller, smaller, smaller. So the gadgets are getting tinier and tinier, but our fingers are essentially staying the same size. So it gets to be more and more of a challenge. Software is subject to another primal force: the mandate to release more and more versions. When you buy a piece of software, it's not like buying a vase or a candy bar, where you own it. It's more like joining a club, where you pay dues every year, and every year, they say, \"We've added more features, and we'll sell it to you for $99.\" I know one guy who's spent $4,000 just on Photoshop over the years. And software companies make 35 percent of their revenue from just these software upgrades. I call it the Software Upgrade Paradox -- which is that if you improve a piece of software enough times, you eventually ruin it.\nI mean, Microsoft Word was last just a word processor in, you know, the Eisenhower administration.\n(Laughter)\nBut what's the alternative? Microsoft actually did this experiment. They said, \"Well, wait a minute. Everyone complains that we're adding so many features. Let's create a word processor that's just a word processor: Simple, pure; does not do web pages, is not a database.\" And it came out, and it was called Microsoft Write. And none of you are nodding in acknowledgment, because it died. It tanked. No one ever bought it. I call this the Sport Utility Principle. People like to surround themselves with unnecessary power, right? They don't need the database and the website, but they're like, \"Well, I'll upgrade, because, I might, you know, I might need that someday.\" So the problem is: as you add more features, where are they going to go? Where are you going to stick them? You only have so many design tools. You can do buttons, you can do sliders, pop-up menus, sub-menus. But if you're not careful about how you choose, you wind up with this.\n(Laughter)\nThis is an un-retouched -- this is not a joke -- un-retouched photo of Microsoft Word, the copy that you have, with all the toolbars open. You've obviously never opened all the toolbars, but all you have to type in is this little, teeny window down here.\n(Laughter)\nAnd we've arrived at the age of interface matrices, where there are so many features and options, you have to do two dimensions, you know: a vertical and a horizontal. You guys all complain about how Microsoft Word is always bulleting your lists and underlining your links automatically. The off switch is in there somewhere. I'm telling you -- it's there. Part of the art of designing a simple, good interface, is knowing when to use which one of these features. So, here is the log-off dialogue box for Windows 2000. There are only four choices, so why are they in a pop-up menu? It's not like the rest of the screen is so full of other components that you need to collapse the choices. They could have put them all out in view.\nHere's Apple's take on the exact same dialogue box.\n(Applause)\nThank you -- yes, I designed the dialogue box. No, no. Already, we can see that Apple and Microsoft have a severely divergent approach to software design. Microsoft's approach to simplicity tends to be: let's break it down; let's just make it more steps. There are these \"wizards\" everywhere. And you know, there's a new version of Windows coming out this fall. If they continue at this pace, there's absolutely no telling where they might wind up.\n[Welcome to the Type a Word Wizard]\n(Laughter)\n(Applause)\n\"Welcome to the Type a Word Wizard.\" Ok, I'll bite. Let's click \"Next\" to continue.\n(Laughter)\n(Applause)\nFrom the drop-down menu, choose the first letter you want to type. Ok.\n(Laughter)\nSo there is a limit that we don't want to cross. So what is the answer? How do you pack in all these features in a simple, intelligent way? I believe in consistency, when possible, real-world equivalents, trash can folder, when possible, label things, mostly. But I beg of the designers here to break all those rules if they violate the biggest rule of all, which is intelligence. Now what do I mean by that? I'm going to give you some examples where intelligence makes something not consistent, but it's better.\nIf you are buying something on the web, you're supposed to put in your address, and you're supposed to choose what country you're from, ok? There are 200 countries in the world. We like to think of the Internet as a global village. I'm sorry; it's not one yet. It's mainly like, the United States, Europe, and Japan. So why is \"United States\" in the \"U\"s?\n(Laughter)\nYou have to scroll, like, seven screensful to get to it. Now, it would be inconsistent to put \"United States\" first, but it would be intelligent.\nThis one's been touched on before, but why in God's name do you shut down a Windows PC by clicking a button called \"Start?\"\n(Laughter)\nHere's another pet one of mine: you have a printer. Most of the time, you want to print one copy of your document, in page order, on that printer. So why in God's name do you see this every time you print? It's like a 747 shuttle cockpit.\n(Laughter)\nAnd one of the buttons at the bottom, you'll notice, is not \"Print.\"\n(Laughter)\n(Applause)\nNow, I'm not saying that Apple is the only company who has embraced the cult of simplicity. Palm is also, especially in the old days, wonderful about this. I actually got to speak to Palm when they were flying high in the '90s, and after the talk, I met one of the employees. He says, \"Nice talk.\" And I said, \"Thank you. What do you do here?\" He said, \"I'm a tap counter.\" I'm like, \"You're a what?\" He goes, \"Well Jeff Hawkins, the CEO, says, 'If any task on the Palm Pilot takes more than three taps of the stylus, it's too long, and it has to be redesigned.' So I'm the tap counter.\" So, I'm going to show you an example of a company that does not have a tap counter.\n(Laughter)\nThis is Microsoft Word. Ok, when you want to create a new blank document in Word -- it could happen.\n(Laughter)\nYou go up to the \"File\" menu and you choose \"New.\" Now, what happens when you choose \"New?\" Do you get a new blank document? You do not. On the opposite side of the monitor, a task bar appears, and somewhere in those links -- by the way, not at the top -- somewhere in those links is a button that makes you a new document. Ok, so that is a company not counting taps. You know, I don't want to just stand here and make fun of Microsoft ... Yes, I do.\n(Laughter)\n(Applause)\nThe Bill Gates song!\n(Piano music)\nI've been a geek forever and I wrote the very first DOS. I put my software and IBM together; I got profit and they got the loss.\n(Laughter)\nI write the code that makes the whole world run. I'm getting royalties from everyone. Sometimes it's garbage, but the press is snowed. You buy the box; I'll sell the code. Every software company is doing Microsoft's R&D. You can't keep a good idea down these days. Even Windows is a hack. We're kind of based loosely on the Mac. So it's big, so it's slow. You've got nowhere to go. I'm not doing this for praise. I write the code that fits the world today. Big mediocrity in every way. We've entered planet domination mode. You'll have no choice; you'll buy my code. I am Bill Gates and I write the code.\n(Applause)\nBut actually, I believe there are really two Microsofts. There's the old one, responsible for Windows and Office. They're dying to throw the whole thing out and start fresh, but they can't. They're locked in, because so many add-ons and other company stuff locks into the old 1982 chassis. But there's also a new Microsoft, that's really doing good, simple interface designs. I liked the Media Center PC. I liked the Microsoft SPOT Watch. The Wireless Watch flopped miserably in the market, but it wasn't because it wasn't simply and beautifully designed. But let's put it this way: would you pay $10 a month to have a watch that has to be recharged every night like your cell phone, and stops working when you leave your area code?\n(Laughter)\nSo, the signs might indicate that the complexity crunch is only going to get worse. So is there any hope? The screens are getting smaller, people are illuminating, putting manuals in the boxes, things are coming out at a faster pace. It's funny -- when Steve Jobs came back to Apple in 1997, after 12 years away, it was the MacWorld Expo -- he came to the stage in that black turtleneck and jeans, and he sort of did this. The crowd went wild, but I had just seen -- I'm like, where have I seen this before? I had just seen the movie \"Evita\" --\n(Laughter)\nwith Madonna, and I'm like, you know what? I've got to do one about Steve Jobs.\n(Music)\nIt won't be easy. You'll think I'm strange.\n(Laughter)\nWhen I try to explain why I'm back, after telling the press Apple's future is black. You won't believe me. All that you see is a kid in his teens who started out in a garage with only a buddy named Woz.\n(Laughter)\nYou try rhyming with garage!\n(Laughter)\nDon't cry for me, Cupertino.\n(Laughter)\nThe truth is, I never left you. I know the ropes now, know what the tricks are. I made a fortune over at Pixar.\n(Laughter)\nDon't cry for me, Cupertino. I've still got the drive and vision. I still wear sandals in any weather. It's just that these days, they're Gucci leather.\n(Laughter)\n(Applause)\nThank you.\nSo Steve Jobs had always believed in simplicity and elegance and beauty. And the truth is, for years I was a little depressed, because Americans obviously did not value it, because the Mac had three percent market share, Windows had 95 percent market share -- people did not think it was worth putting a price on it. So I was a little depressed. And then I heard Al Gore's talk, and I realized I didn't know the meaning of depressed.\n(Laughter)\nBut it turns out I was wrong, right? Because the iPod came out, and it violated every bit of common wisdom. Other products cost less; other products had more features, they had voice recorders and FM transmitters. The other products were backed by Microsoft, with an open standard, not Apple's propriety standard. But the iPod won -- this is the one they wanted. The lesson was: simplicity sells. And there are signs that the industry is getting the message. This is a little company that's done very well with simplicity and elegance. The Sonos thing -- it's catching on.\nI've got just a couple examples. Physically, a really cool, elegant thinking coming along lately. When you have a digital camera, how do you get the pictures back to your computer? Well, you either haul around a USB cable, or you buy a card reader and haul that around. Either one, you're going to lose. What I do is, I take out the memory card, and I fold it in half, revealing USB contacts. I just stick it in the computer, offload the pictures, put it right back in the camera. I never have to lose anything. Here's another example. Chris, you're the source of all power. Will you be my power plug?\nChris Anderson: Oh yeah. DP: Hold that and don't let go. You might've seen this, this is Apple's new laptop. This the power cord. It hooks on like this. And I'm sure every one of you has done this at some point in your lives, or one of your children. You walk along -- and I'm about to pull this onto the floor. I don't care. It's a loaner. Here we go. Whoa! It's magnetic -- it doesn't pull the laptop onto the floor.\n(Applause)\nIn my very last example -- I do a lot of my work using speech recognition software. And I'll just -- you have to be kind of quiet because the software is nervous. Speech recognition software is really great for doing emails very quickly; period. Like, I get hundreds of them a day; period. And it's not just what I dictate that it writes down; period. I also use this feature called voice macros; period. Correct \"dissuade.\" Not \"just.\" Ok, this is not an ideal situation, because it's getting the echo from the hall and stuff. The point is, I can respond to people very quickly by saying a short word, and having it write out a much longer thing. So if somebody sends me a fan letter, I'll say, \"Thanks for that.\"\n[Thank you so much for taking the time to write ...]\n(Laughter)\n(Applause)\nAnd conversely, if somebody sends me hate mail -- which happens daily -- I say, \"Piss off.\"\n(Laughter)\n[I admire your frankness ...]\n(Laughter)\n(Applause)\nSo that's my dirty little secret. Don't tell anyone.\n(Laughter)\nSo the point is -- this is a really interesting story. This is version eight of this software, and do you know what they put in version eight? No new features. It's never happened before in software! The company put no new features. They just said, \"We'll make this software work right.\" Right? Because for years, people had bought this software, tried it out -- 95 percent accuracy was all they got, which means one in 20 words is wrong -- and they'd put it in their drawer. And the company got sick of that, so they said, \"This version, we're not going to do anything, but make sure it's darned accurate.\" And so that's what they did.\nThis cult of doing things right is starting to spread. So, my final advice for those of you who are consumers of this technology: remember, if it doesn't work, it's not necessarily you, ok? It could be the design of the thing you're using. Be aware in life of good design and bad design. And if you're among the people who create this stuff: Easy is hard. Pre-sweat the details for your audience. Count the taps. Remember, the hard part is not deciding what features to add, it's deciding what to leave out. And best of all, your motivation is: simplicity sells.\nCA: Bravo. DP: Thank you very much.\nCA: Hear, hear!\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дэвид Пог говорит: «Простота успешна»\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ведущий рубрики в газете New York Times, Дэвид Пог, рассказывает о самых худших сценариях дизайна интерфейсов, которые по сути являются преступлением против развивающихся технологий, а также приводит вдохновляющие примеры продуктов, которые преуспели в данной области. Чтобы публика не заскучала, Дэвид Пог периодически поёт.\nПривет, голосовая почта, старый друг. (Смех) Я снова звоню в техподдержку. Я забил на предостережение босса. Я позвонил в понедельник утром. И вот уж вечер, и мой ужин давно остыл и уже покрылся плесенью. Я всё ещё на линии. Я слушаю звук тишины. Не думаю, что вы понимаете. Похоже, ваша телефонная линия безлюдна. Я нажал каждую комбинацию, которую мне предложили, но вот уже 18 часов, как я всё ещё вишу на линии. Ваша программа не только сломала мой Мак, она постоянно выходит из строя — она отформатировала даже процессор. И теперь мой Мак не подаёт признаков жизни. Я закрываю глаза и мечтаю о страшной и сладкой мести. Как вы едете на мотоцикле и попадаете в аварию. Как кровь льётся ручьями. И из последних сил вы набираете 9-1-1 и молитесь, чтобы попался опытный доктор. Но это буду я. (Смех) И ответом вам будет тишина. (Аплодисменты)\nСпасибо. Добрый вечер и добро пожаловать на передачу «Найдите лектора ТED, который раньше был аккомпаниатором на Бродвее». (Смех) Шесть лет назад мне предложили вести колонку в Times и сказали: «Вы будете получать все самые новые и интересные устройства, каждую неделю их будут доставлять к порогу вашего дома. Вы их тестируете, играетесь, оцениваете, пока чувство новизны не пройдёт, после чего отдадите их обратно. И ещё вам будут за это платить. Подумайте об этом». Я всегда был фанатом всяких технологических штучек и, конечно же, пришёл в восторг от этого предложения. Но у этой работы был один недостаток. Они настояли на том, чтобы публиковать мой e-mail в конце каждой колонки. И что я заметил — вас начинают заваливать нескончаемым потоком писем.\nЕсли вам когда-нибудь будет одиноко, начните вести колонку в New York Times и вы станете получать сотни, и сотни, и сотни писем. И большинство писем, которые я получаю сейчас — про неудовлетворённость. Людям кажется, что вещи — подождите, у меня тут выскочила напоминалка. К счастью, вы её не видите. Люди ошеломлены. Слишком много технологий, слишком быстро всё развивается. Это может быть очень хорошая технология, но создаётся ощущение, что система поддержки далека от совершенства. Недостаточно подсказок. Разработчики недостаточно хорошо подумали о том, как сделать её более простой и приятной в использовании. Однажды я написал колонку о том, как пытался дозвониться в техподдержку компании Dell. И за 12 часов я получил 700 сообщений от читателей, отправленных через форму обратной связи на сайте Times. Они писали: «И я! И я тоже!», «Вот моя трагическая история». Я назвал это «программная ярость». И, будьте уверены, тот, кто научится делать деньги на этой неудовлетворённости, будет — ой, как это сюда попало? Шучу. (Смех)\nНо почему проблема становится всё серьёзнее? Смешно, проблема отчасти заключается в том, что разработчики слишком озадачены тем, как сделать вещи проще в использовании. Я покажу вам, что я имею в виду. Вот так раньше выглядела операционная система, это DOS. По прошествии времени, интерфейс стал проще. Это первая версия операционная система Mac. Рейган тогда занимал президентский пост. Мадонна ещё была брюнеткой. И вся операционная система целиком — и это её огромный плюс — вся система занимала 211 килобайт. Вы даже логотип операционной системы Mac OS X не уместите в 211 килобайт! (Смех) Ирония в том, что всем этим стало значительно проще пользоваться, и это привлекало менее технически продвинутых людей, которые начали пользоваться этим оборудованием впервые.\nОднажды мне позволили провести целый день в колл-центре Apple. Мне дали наушники, чтобы я мог слышать всё, что происходит на линии. И звонки, которые — помните, как они говорят: «Для улучшения качества сервиса ваш разговор может быть записан». Хм. «Все звонки могут записываться, чтобы они потом могли собрать самые смешные и идиотские истории пользователей и передавать их друг другу на CD». (Смех) Так они и делают! (Смех) У меня есть копия. (Смех) Диск в ваших подарочных пакетах от TED. Нет, нет! На них ваши голоса! Некоторые истории — просто классика, и так знакомы. Женщина позвонила в Apple, чтобы пожаловаться, что её мышка скрипит — издаёт скрипы. И специалист техподдержки спросил: «Хм-м, мадам, что значит ваша мышь “скрипит”?» На что она ответила: «Я могу только сказать, что чем быстрее я двигаю мышкой по монитору, тем громче она скрипит». (Смех) А специалист говорит: «Эээ...вы водите мышкой по экрану?» Она продолжает: «Ну да, в сообщении написано “нажмите здесь, чтобы продолжить”». (Смех)\nЕсли вам это понравилось, сколько там ещё времени? Ещё один парень позвонил — это чистая правда! — у него полетел компьютер, и он пожаловался специалисту техподдержки, что так и не может перезагрузить компьютер, хотя уже сто раз ввёл 11. На что тот спросил: «Что? Почему вы вводите 11?» Тот ответил: «В сообщении написано «Error Type 11» [англ. type – «тип» и «печатать»]. (Смех) Мы должны признать, что упрекают в первую очередь пользователей. Но почему проблемы с перегрузкой технологиями,\nс их запутанностью, стали настолько актуальны именно сейчас? В мире оборудования, потому что мы, покупатели, хотим, чтобы всё становилось меньше, и меньше, и меньше. И устройства становятся всё тоньше и тоньше, но наши пальцы остаются прежними. И это сильно усложняет задачу. Программное обеспечение подчиняется другим правилам: это возможность выпускать всё новые и новые версии. Когда вы покупаете себе программу, это не похоже на покупку вазы или плитки шоколада, когда они ваши после покупки. Это что-то вроде вступления в клуб с ежегодными взносами. И каждый год они говорят: «Мы добавили кучу новых функций и мы отдадим их вам за $99». Я знаю одного парня, который в течение нескольких лет потратил 4000$ на один только Photoshop. И компании, которые производят софт, получают 35% своего дохода от одних только обновлений программ. Я называю это Парадоксом Программного Обновления — который заключается в том, что если вы улучшаете программу достаточное количество раз, вы в конечном счёте её погубите.\nНапример, Microsoft Word был когда-то просто текстовым редактором, ну вы в курсе, во времена Эйзенхауэра. (Смех) Но есть ли альтернатива? Microsoft провёл эксперимент, чтобы проверить это. Они решили: «Минуточку, нас ругают за то, что мы добавляем слишком много опций. Давайте создадим текстовый редактор, который будет просто Текстовым Редактором. Простым, понятным, который не будет делать веб-страницы или базы данных». И его запустили. Это был Microsoft Write. И никто из вас о нем даже не слышал, потому что этот проект загнулся. Он пошёл ко дну. Никто не стал его покупать. Я называю это принципом Спортивного Внедорожника. Люди любят окружать себя ненужной мощью, ведь так? Им не нужны ни базы данных или веб-сайты, это скорее как: «Ну, я обновлю, а вдруг оно мне когда-то, в один прекрасный день возьмёт да и понадобится». Вопрос в том, вот вы добавляете новые опции, но для чего именно вы собираетесь их использовать? Куда вы собираетесь их вместить? У вас есть огромное количество инструментов дизайна. Вы можете создать кнопочки; вы можете создать слайдеры, выпадающие меню, подменю. Но если вы будете неосторожны с тем, как вы выбираете, вы можете напортачить с этим. (Смех)\nЭто не редактированный — это не шутка — не редактированный скриншот Microsoft Word, такого же как у вас, просто в нем включены все существующие панели инструментов. Вероятнее всего, вы никогда не открывали все эти панели, всё, что вам остаётся для набора текста, — это малюююсенькое окошко внизу. (Смех) И мы уже очутились в веке матриц интерфейса, где существует так много функций и опций, с которыми вам придётся иметь дело в двух измерениях: вертикальном и горизонтальном. Ребята, вы все жаловались на то, как Microsoft Word всегда автоматически маркирует ваши списки и подчёркивает ссылки. Это можно выключить. Где-то там. Правда. Оно где-то там! Искусство разработки простых, хороших интерфейсов в том, чтобы понимать, когда какие из этих функций нужно использовать. Это окно завершения сеанса Windows 2000. Есть всего четыре варианта, так зачем же здесь выпадающее меню? И не то, чтобы на экране было настолько мало свободного места, чтобы понадобились выпадающие списки. Нужно было просто расположить их рядом.\nА вот такое же окно у Apple. (Аплодисменты) Спасибо — да, я создал диалоговое окно. Нет, нет, нет. Уже на этом примере мы видим, что у Apple и Microsoft абсолютно противоположные подходы к разработке ПО. Подход Microsoft к простоте такой: давайте просто разобьём это на несколько шагов. У них там эти «мастера» повсюду. И вы знаете, этой осенью выйдет новая версия Windows. И если они будут продолжать в том же духе, сложно сказать, куда это может их завести. (Смех) (Аплодисменты) «Добро пожаловать в Мастер “Напечатаем слово”». Не могу удержаться. Давайте кликнем «Далее». (Аплодисменты) Выберите нужную вам букву из выпадающего списка. Нажмите OK. (Смех) Очевидно, существует черта, которую мы не хотим пересекать. Так где же ответ? Как же расположить все эти опции так, чтобы было просто и понятно? Мне кажется, в соответствии с возможными эквивалентами из реального мира, папка для корзины, где возможно, подпись всех вещей. Но я прошу всех дизайнеров здесь нарушать все эти правила, если они противоречат основному и главному — здравому смыслу. Что я хочу этим сказать? Я вам приведу примеры, где здравый смысл не так заметен, но с ним — лучше.\nКогда вы покупаете что-то в интернете, вам понадобится ввести свой адрес и страну, в которой вы находитесь, да? В мире всего 200 стран. Нам нравится думать, что интернет — это глобальная деревня. Простите, но пока это не так. В основном, это США, Европа и Япония. Так почему же США где-то в конце алфавитного списка? (Смех) Вам нужно прокрутить семь экранов вниз, чтобы добраться до этого пункта. Нелогично также начинать список с США,\nно с точки зрения пользователя так будет правильнее. Следующего вопроса мы уже касались, но, господи! почему же вы выключаете компьютер в Windows нажатием кнопки «Пуск»? (Смех) Вот ещё мой любимый момент: у вас есть принтер. В большинстве случаев вам нужно напечатать одну копию вашего документа по порядку, на этом принтере. Так почему же каждый раз вы вынуждены видеть вот это?! Это напоминает приборную панель Боинг 747. (Смех) И одна из кнопок, которые вы увидите внизу, это не кнопка «Печать». (Смех) (Аплодисменты) Я не говорю, что Apple — единственная компания, которая примкнула к культу простоты. Компания Palm, особенно раньше, отлично справлялась с задачей. Мне довелось как-то поговорить с представителями Palm, когда они были ещё на пике, в 90-х, и после разговора, я встретил одного из работников. Он сказал: «Отличная речь». И я ответил: «Спасибо, а чем вы тут занимаетесь?» Он сказал: «Я считаю количество нажатий». Я уточнил: «Вы ЧТО делаете?» Он продолжил: «Ну, Джефф Хокинс, исполнительный директор, говорит: “Если любое задание на Palm Pilot требует больше, чем три нажатия стилусом, то это слишком много и программу нужно доработать”. Поэтому, я считаю нажатия». Я вам покажу пример компании, у которой нет человека, чтобы считать нажатия.\nЭто Microsoft Word. Когда вы создаете новый документ в Word — да, такое тоже бывает! (Смех) — вам нужно зайти в Файл и выбрать «Создать». Теперь, что же происходит, когда вы выбираете «Создать?» Вы получаете чистую страницу? Не-а, ничего вы не получаете. На противоположной части монитора появляется панель задач, и где-то в этих списках — кстати, не в самом верху — где-то в этих списках есть кнопочка, которая и создаёт новый документ. Вот эта компания не считает нажатия. Я знаю, я не собираюсь здесь стоять и выставлять Microsoft на посмешище… Зрители: Продолжайте. Дэвид Пог: Хотя нет, собираюсь. (Смех) (Аплодисменты)\nПесня Била Гейтса! Я всегда был умником и я написал самый первый DOS. Я совместил свой софт и IBM; Я получил прибыль, а они понесли потери. (Смех) Я написал код, который заставляет весь мир работать. Я от каждого получаю лицензионные отчисления. Иногда, это просто мусор, но газеты в восторге. Вы покупаете коробку, а я продаю для неё код.\nКаждая компания-разработчик занимается исследованиями для Microsoft. В наши дни вы не можете подавлять хорошие идеи. Даже Windows взломан. Мы, вроде как, преобразованная копия Mac. Поэтому она большая, поэтому она медленная. Вам некуда податься. Я делаю это не для похвалы. Я пишу код, который подходит современному миру. Большая посредственность во всех проявлениях. Мы перешли в режим господства над планетой. У вас не будет выбора; вы купите мой код. Я — Билл Гейтс и я пишу код. (Аплодисменты)\nНо в действительности, я верю, что существует две компании Microsoft. Есть старая, которая в ответе за Windows и Office. Они пытаются всё забыть и начать заново, но они не могут. Они не поддаются изменениям из-за огромного количества дополнений, а другая начинка заперта в блоках 1982-го года. Но есть и новая компания Microsoft, которая производит хороший и простой интерфейс. Мне нравились Media Center PC и Microsoft SPOT Watch. Wireless Watch провалился на рынке, но не потому что не обладал простым и красивым оформлением. Давайте посмотрим на это так: вы бы стали платить по 10 долларов в месяц за часы, которые нужно каждую ночь заряжать, прямо как мобильник, и которые перестают работать, как только вы выезжаете за пределы вашего территориального кода? (Смех)\nВсё указывает на то, что проблема изощрённости будет только усугубляться. Есть ли хоть какая-то надежда? Экраны становятся меньше. Люди становятся просвещёнными и убирают руководство пользователя вместе с упаковкой. Всё обновляется в ускоряющемся темпе. Забавно, что когда Стив Джобс вернулся в Apple в 1997-м, спустя 12 лет, была выставка MacWorld. Он вышел на сцену в чёрной водолазке и джинсах и сделал что-то вроде этого. (Поднимает руки) Люди были в бешеном восторге, и я думаю «Где же я раньше это видел?» Я только-только посмотрел фильм «Evita» (Смех) с Мадонной, и знаете, я никак не могу не спеть про Стива Джобса. Это будет непросто. Вы подумаете, что я странный. Когда я попытаюсь объяснить, зачем вернулся после того как рассказывал прессе про безнадёжное будущее Apple. Вы не поверите мне. Всё, что вы видите, это подросток, который начал свой путь с гаража с единственным приятелем по имени Воз. (Смех) Попробуйте-ка сами срифмовать гараж! (Смех)\nНе плачь обо мне, Купертино. (Смех) Правда в том, что я никогда тебя не покидал. (Смех) Теперь я мастер на все руки, знаю ловкие приёмы и шарю во всех уловках. Я сделал состояние на Pixar. (Смех) Не плачь обо мне, Купертино. Я всё ещё полон драйва и замыслов. Я всё также ношу сандалеты в любую погоду. С той лишь разницей, что теперь это кожаные Gucci. (Смех) (Аплодисменты)\nСпасибо. Так Стив Джобс всегда верил в простоту и в красоту, и в ясность. И правда в том, и долгие годы меня огорчало, что американцы совершенно не ценили это, что доля Mac на рынке составляла лишь 3%, а на Windows приходилось 95%. Люди не думали, что оно стоило того, чтобы за это платить. И как я говорил, меня всё это огорчало, — но потом я как-то услышал выступление Альберта Гора и понял, я не знал значение слова «огорчать». (Смех) Но, как оказалось, я ведь был прав, так? Потому что вышел iPod, и он нарушил все, какие только возможно, законы здравого смысла. Другие продукты стоили дешевле. Другие продукты имели больше функций. Они имели диктофоны и FM приёмники. Другие продукты были на платформе Microsoft открытого стандарта, не закрытого стандарта Apple. Но iPod победил! Его хотели все. Урок таков: простота успешна. И уже есть признаки того, что индустрия начинает это осознавать. Вот небольшая компания, которая отлично справилась с вопросом простоты и ясности. (на экране домашняя страница Google) Посмотрите на Sonos — они уже въехали.\nУ меня есть пара примеров. В физическом смысле, в последнее время появляются реально классные и простые идеи. Как вы перебрасываете фотографии с цифровой камеры на компьютер? Ну, вы либо обмотаете всё вокруг USB кабелем, либо купите карт-ридер и попробуете использовать его. В любом случае, вы проиграете. Что делаю я, так это вынимаю карту памяти, складываю её пополам, вскрывая контакты USB. Вставляю в компьютер, перекидываю фотографии, убираю обратно в камеру. Я никогда не ничего не потеряю. Вот ещё пример. Крис, ты источник всей мощности. Будешь моей электро-розеткой?\nКрис Андерсон: О, да.\nДП: Подержи это и не упусти. Ты должно быть видел: это новый ноутбук Apple. Это шнур электропитания. И он крепится так. И я уверен, что каждый из вас хоть раз в жизни с этим сталкивался, или кто-то из ваших детей. Вы проходите и я вот-вот уроню его на пол. Мне всё равно. Я его одолжил. Поехали! Вот это да. Он магнитный. Он не даст ноутбуку упасть на пол. (Аплодисменты)\nЭто мой последний пример — в своей работе я использую очень много программ для распознавания речи, и нужно быть весьма тихим, потому что программа бурно реагирует. «Программа для распознавания речи великолепна для очень быстрых email сообщений. Точка. Как бы, я получаю по сотне таких ежедневно. Точка. И она не только пишет то, что я диктую. Точка. Я также использую такую функцию как речевые макрокоманды. Точка». Исправить «отговорку». «Не только». Ладно, ситуация не из идеальных, потому что мешает эхо из зала и тому подобное. Но смысл в том, что я могу отвечать людям очень быстро, произнося короткое слово и программа напечатает текст куда длиннее. Так что, если мой поклонник пришлёт мне письмо, я просто скажу: «Спасибо за это». (Смех) (Аплодисменты) И, наоборот, если я получу письмо от ненавистника, что происходит регулярно. Я скажу «Отвали». (Смех) (Аплодисменты) Это и есть мой маленький секрет. Никому не говорите. (Смех)\nЯ к тому, что это очень интересно. Вот 8-я версия этой программы, и знаете ли вы, что было включено в 8-ю версию? Никаких новых функций. Такого ещё в мире ПО не случалось! Компания просто не добавила новых функций и просто заявила, «Мы сделаем так, что программа будет работать правильно». Правильно. Многие годы люди покупали это ПО, пробовали его использовать, и всё, что получали — это 95% точности, что означает, что 1 из 20 слов распознавалось неверно — и клали его на полку. Компании это надоело, так что они сказали: «В этой версии мы не сделаем ничего, за исключением того, что удостоверимся в её грёбаной точности».\nТак они и сделали. Культ правильности начинает распространяться. Мой последний совет для пользователей данных технологий: помните, если оно не работает, то оно вам и не нужно, ладно? Это может быть дизайн используемых вами вещей. Будьте в курсе, что в жизни бывает хороший и плохой дизайн. И если вы среди людей, создающих такие штуки, то простота очень сложна. Отрабатывайте детали для ваших потребителей. Считайте нажатия. Помните, самое сложное — не решить, какие ещё функции добавить, а решить, какие нужно отбросить. И лучше всего, для мотивации, сказать: простота успешна.\nКА: Браво!\nДП: Большое спасибо.\nКА: Дело говорит! (Аплодисменты)"
}
] |
David Pogue: Simplicity sells
TED Talk Subtitles and Transcript: New York Times columnist David Pogue takes aim at technology’s worst interface-design offenders, and provides encouraging examples of products that get it right. To funny things up, he bursts into song.
(Music: "The Sound of Silence," Simon & Garfunkel)
Hello voice mail, my old friend.
(Laughter)
I've called for tech support again. I ignored my boss's warning. I called on a Monday morning. Now it's evening, and my dinner first grew cold, and then grew mold. I'm still on hold. I'm listening to the sounds of silence. I don't think you understand. I think your phone lines are unmanned. I punched every touch tone I was told, but I've still spent 18 hours on hold. It's not enough your software crashed my Mac, and it constantly hangs and bombs -- it erased my ROMs! Now the Mac makes the sounds of silence. In my dreams I fantasize of wreaking vengeance on you guys. Say your motorcycle crashes. Blood comes gushing from your gashes. With your fading strength, you call 9-1-1 and you pray for a trained MD. But you get me.
(Laughter)
And you listen to the sounds of silence.
(Music)
(Applause)
Thank you.
Good evening and welcome to: "Spot the TED Presenter Who Used to Be a Broadway Accompanist."
(Laughter)
When I was offered the Times column six years ago, the deal was like this: you'll be sent the coolest, hottest, slickest new gadgets. Every week, it'll arrive at your door. You get to try them out, play with them, evaluate them until the novelty wears out, before you have to send them back, and you'll get paid for it. You can think about it, if you want. So, I've always been a technology nut, and I absolutely love it. The job, though, came with one small downside, and that is, they intended to publish my email address at the end of every column. And what I've noticed is -- first of all, you get an incredible amount of email.
If you ever are feeling lonely, get a New York Times column, because you will get hundreds and hundreds and hundreds of emails. And the email I'm getting a lot today is about frustration. People are feeling like things -- Ok, I just had an alarm come up on my screen. Lucky you can't see it. People are feeling overwhelmed. They're feeling like it's too much technology, too fast. It may be good technology, but I feel like there's not enough of a support structure. There's not enough help. There's not enough thought put into the design of it to make it easy and enjoyable to use. One time I wrote a column about my efforts to reach Dell Technical Support, and within 12 hours, there were 700 messages from readers on the feedback boards on the Times website, from users saying, ""Me too, and here's my tale of woe." I call it "software rage." And man, let me tell you, whoever figures out how to make money off of this frustration will -- Oh, how did that get up there? Just kidding.
(Laughter)
Ok, so why is the problem accelerating? And part of the problem is, ironically, because the industry has put so much thought into making things easier to use. I'll show you what I mean. This is what the computer interface used to look like, DOS. Over the years, it's gotten easier to use. This is the original Mac operating system. Reagan was President. Madonna was still a brunette. And the entire operating system -- this is the good part -- the entire operating system fit in 211 k. You couldn't put the Mac OS X logo in 211 k!
(Laughter)
So the irony is, that as these things became easier to use, a less technical, broader audience was coming into contact with this equipment for the first time.
I once had the distinct privilege of sitting in on the Apple call center for a day. The guy had a duplicate headset for me to listen to. And the calls that -- you know how they say, "Your call may be recorded for quality assurance?" Uh-uh. Your call may be recorded so that they can collect the funniest dumb user stories and pass them around on a CD.
(Laughter)
Which they do.
(Laughter)
And I have a copy.
(Laughter)
It's in your gift bag. No, no. With your voices on it!
So, some of the stories are just so classic, and yet so understandable. A woman called Apple to complain that her mouse was squeaking. Making a squeaking noise. And the technician said,
"Well, ma'am, what do you mean your mouse is squeaking?"
She says, "All I can tell you is that it squeaks louder, the faster I move it across the screen."
(Laughter)
And the technician's like, "Ma'am, you've got the mouse up against the screen?"
She goes, "Well, the message said, 'Click here to continue.'"
(Laughter)
Well, if you like that one -- how much time have we got? Another one, a guy called -- this is absolutely true -- his computer had crashed, and he told the technician he couldn't restart it, no matter how many times he typed "11." And the technician said, "What? Why are you typing 11?" He said, "The message says, 'Error Type 11.'"
(Laughter)
So, we must admit that some of the blame falls squarely at the feet of the users. But why is the technical overload crisis, the complexity crisis, accelerating now?
In the hardware world, it's because we the consumers want everything to be smaller, smaller, smaller. So the gadgets are getting tinier and tinier, but our fingers are essentially staying the same size. So it gets to be more and more of a challenge. Software is subject to another primal force: the mandate to release more and more versions. When you buy a piece of software, it's not like buying a vase or a candy bar, where you own it. It's more like joining a club, where you pay dues every year, and every year, they say, "We've added more features, and we'll sell it to you for $99." I know one guy who's spent $4,000 just on Photoshop over the years. And software companies make 35 percent of their revenue from just these software upgrades. I call it the Software Upgrade Paradox -- which is that if you improve a piece of software enough times, you eventually ruin it.
I mean, Microsoft Word was last just a word processor in, you know, the Eisenhower administration.
(Laughter)
But what's the alternative? Microsoft actually did this experiment. They said, "Well, wait a minute. Everyone complains that we're adding so many features. Let's create a word processor that's just a word processor: Simple, pure; does not do web pages, is not a database." And it came out, and it was called Microsoft Write. And none of you are nodding in acknowledgment, because it died. It tanked. No one ever bought it. I call this the Sport Utility Principle. People like to surround themselves with unnecessary power, right? They don't need the database and the website, but they're like, "Well, I'll upgrade, because, I might, you know, I might need that someday." So the problem is: as you add more features, where are they going to go? Where are you going to stick them? You only have so many design tools. You can do buttons, you can do sliders, pop-up menus, sub-menus. But if you're not careful about how you choose, you wind up with this.
(Laughter)
This is an un-retouched -- this is not a joke -- un-retouched photo of Microsoft Word, the copy that you have, with all the toolbars open. You've obviously never opened all the toolbars, but all you have to type in is this little, teeny window down here.
(Laughter)
And we've arrived at the age of interface matrices, where there are so many features and options, you have to do two dimensions, you know: a vertical and a horizontal. You guys all complain about how Microsoft Word is always bulleting your lists and underlining your links automatically. The off switch is in there somewhere. I'm telling you -- it's there. Part of the art of designing a simple, good interface, is knowing when to use which one of these features. So, here is the log-off dialogue box for Windows 2000. There are only four choices, so why are they in a pop-up menu? It's not like the rest of the screen is so full of other components that you need to collapse the choices. They could have put them all out in view.
Here's Apple's take on the exact same dialogue box.
(Applause)
Thank you -- yes, I designed the dialogue box. No, no. Already, we can see that Apple and Microsoft have a severely divergent approach to software design. Microsoft's approach to simplicity tends to be: let's break it down; let's just make it more steps. There are these "wizards" everywhere. And you know, there's a new version of Windows coming out this fall. If they continue at this pace, there's absolutely no telling where they might wind up.
[Welcome to the Type a Word Wizard]
(Laughter)
(Applause)
"Welcome to the Type a Word Wizard." Ok, I'll bite. Let's click "Next" to continue.
(Laughter)
(Applause)
From the drop-down menu, choose the first letter you want to type. Ok.
(Laughter)
So there is a limit that we don't want to cross. So what is the answer? How do you pack in all these features in a simple, intelligent way? I believe in consistency, when possible, real-world equivalents, trash can folder, when possible, label things, mostly. But I beg of the designers here to break all those rules if they violate the biggest rule of all, which is intelligence. Now what do I mean by that? I'm going to give you some examples where intelligence makes something not consistent, but it's better.
If you are buying something on the web, you're supposed to put in your address, and you're supposed to choose what country you're from, ok? There are 200 countries in the world. We like to think of the Internet as a global village. I'm sorry; it's not one yet. It's mainly like, the United States, Europe, and Japan. So why is "United States" in the "U"s?
(Laughter)
You have to scroll, like, seven screensful to get to it. Now, it would be inconsistent to put "United States" first, but it would be intelligent.
This one's been touched on before, but why in God's name do you shut down a Windows PC by clicking a button called "Start?"
(Laughter)
Here's another pet one of mine: you have a printer. Most of the time, you want to print one copy of your document, in page order, on that printer. So why in God's name do you see this every time you print? It's like a 747 shuttle cockpit.
(Laughter)
And one of the buttons at the bottom, you'll notice, is not "Print."
(Laughter)
(Applause)
Now, I'm not saying that Apple is the only company who has embraced the cult of simplicity. Palm is also, especially in the old days, wonderful about this. I actually got to speak to Palm when they were flying high in the '90s, and after the talk, I met one of the employees. He says, "Nice talk." And I said, "Thank you. What do you do here?" He said, "I'm a tap counter." I'm like, "You're a what?" He goes, "Well Jeff Hawkins, the CEO, says, 'If any task on the Palm Pilot takes more than three taps of the stylus, it's too long, and it has to be redesigned.' So I'm the tap counter." So, I'm going to show you an example of a company that does not have a tap counter.
(Laughter)
This is Microsoft Word. Ok, when you want to create a new blank document in Word -- it could happen.
(Laughter)
You go up to the "File" menu and you choose "New." Now, what happens when you choose "New?" Do you get a new blank document? You do not. On the opposite side of the monitor, a task bar appears, and somewhere in those links -- by the way, not at the top -- somewhere in those links is a button that makes you a new document. Ok, so that is a company not counting taps. You know, I don't want to just stand here and make fun of Microsoft ... Yes, I do.
(Laughter)
(Applause)
The Bill Gates song!
(Piano music)
I've been a geek forever and I wrote the very first DOS. I put my software and IBM together; I got profit and they got the loss.
(Laughter)
I write the code that makes the whole world run. I'm getting royalties from everyone. Sometimes it's garbage, but the press is snowed. You buy the box; I'll sell the code. Every software company is doing Microsoft's R&D. You can't keep a good idea down these days. Even Windows is a hack. We're kind of based loosely on the Mac. So it's big, so it's slow. You've got nowhere to go. I'm not doing this for praise. I write the code that fits the world today. Big mediocrity in every way. We've entered planet domination mode. You'll have no choice; you'll buy my code. I am Bill Gates and I write the code.
(Applause)
But actually, I believe there are really two Microsofts. There's the old one, responsible for Windows and Office. They're dying to throw the whole thing out and start fresh, but they can't. They're locked in, because so many add-ons and other company stuff locks into the old 1982 chassis. But there's also a new Microsoft, that's really doing good, simple interface designs. I liked the Media Center PC. I liked the Microsoft SPOT Watch. The Wireless Watch flopped miserably in the market, but it wasn't because it wasn't simply and beautifully designed. But let's put it this way: would you pay $10 a month to have a watch that has to be recharged every night like your cell phone, and stops working when you leave your area code?
(Laughter)
So, the signs might indicate that the complexity crunch is only going to get worse. So is there any hope? The screens are getting smaller, people are illuminating, putting manuals in the boxes, things are coming out at a faster pace. It's funny -- when Steve Jobs came back to Apple in 1997, after 12 years away, it was the MacWorld Expo -- he came to the stage in that black turtleneck and jeans, and he sort of did this. The crowd went wild, but I had just seen -- I'm like, where have I seen this before? I had just seen the movie "Evita" --
(Laughter)
with Madonna, and I'm like, you know what? I've got to do one about Steve Jobs.
(Music)
It won't be easy. You'll think I'm strange.
(Laughter)
When I try to explain why I'm back, after telling the press Apple's future is black. You won't believe me. All that you see is a kid in his teens who started out in a garage with only a buddy named Woz.
(Laughter)
You try rhyming with garage!
(Laughter)
Don't cry for me, Cupertino.
(Laughter)
The truth is, I never left you. I know the ropes now, know what the tricks are. I made a fortune over at Pixar.
(Laughter)
Don't cry for me, Cupertino. I've still got the drive and vision. I still wear sandals in any weather. It's just that these days, they're Gucci leather.
(Laughter)
(Applause)
Thank you.
So Steve Jobs had always believed in simplicity and elegance and beauty. And the truth is, for years I was a little depressed, because Americans obviously did not value it, because the Mac had three percent market share, Windows had 95 percent market share -- people did not think it was worth putting a price on it. So I was a little depressed. And then I heard Al Gore's talk, and I realized I didn't know the meaning of depressed.
(Laughter)
But it turns out I was wrong, right? Because the iPod came out, and it violated every bit of common wisdom. Other products cost less; other products had more features, they had voice recorders and FM transmitters. The other products were backed by Microsoft, with an open standard, not Apple's propriety standard. But the iPod won -- this is the one they wanted. The lesson was: simplicity sells. And there are signs that the industry is getting the message. This is a little company that's done very well with simplicity and elegance. The Sonos thing -- it's catching on.
I've got just a couple examples. Physically, a really cool, elegant thinking coming along lately. When you have a digital camera, how do you get the pictures back to your computer? Well, you either haul around a USB cable, or you buy a card reader and haul that around. Either one, you're going to lose. What I do is, I take out the memory card, and I fold it in half, revealing USB contacts. I just stick it in the computer, offload the pictures, put it right back in the camera. I never have to lose anything. Here's another example. Chris, you're the source of all power. Will you be my power plug?
Chris Anderson: Oh yeah. DP: Hold that and don't let go. You might've seen this, this is Apple's new laptop. This the power cord. It hooks on like this. And I'm sure every one of you has done this at some point in your lives, or one of your children. You walk along -- and I'm about to pull this onto the floor. I don't care. It's a loaner. Here we go. Whoa! It's magnetic -- it doesn't pull the laptop onto the floor.
(Applause)
In my very last example -- I do a lot of my work using speech recognition software. And I'll just -- you have to be kind of quiet because the software is nervous. Speech recognition software is really great for doing emails very quickly; period. Like, I get hundreds of them a day; period. And it's not just what I dictate that it writes down; period. I also use this feature called voice macros; period. Correct "dissuade." Not "just." Ok, this is not an ideal situation, because it's getting the echo from the hall and stuff. The point is, I can respond to people very quickly by saying a short word, and having it write out a much longer thing. So if somebody sends me a fan letter, I'll say, "Thanks for that."
[Thank you so much for taking the time to write ...]
(Laughter)
(Applause)
And conversely, if somebody sends me hate mail -- which happens daily -- I say, "Piss off."
(Laughter)
[I admire your frankness ...]
(Laughter)
(Applause)
So that's my dirty little secret. Don't tell anyone.
(Laughter)
So the point is -- this is a really interesting story. This is version eight of this software, and do you know what they put in version eight? No new features. It's never happened before in software! The company put no new features. They just said, "We'll make this software work right." Right? Because for years, people had bought this software, tried it out -- 95 percent accuracy was all they got, which means one in 20 words is wrong -- and they'd put it in their drawer. And the company got sick of that, so they said, "This version, we're not going to do anything, but make sure it's darned accurate." And so that's what they did.
This cult of doing things right is starting to spread. So, my final advice for those of you who are consumers of this technology: remember, if it doesn't work, it's not necessarily you, ok? It could be the design of the thing you're using. Be aware in life of good design and bad design. And if you're among the people who create this stuff: Easy is hard. Pre-sweat the details for your audience. Count the taps. Remember, the hard part is not deciding what features to add, it's deciding what to leave out. And best of all, your motivation is: simplicity sells.
CA: Bravo. DP: Thank you very much.
CA: Hear, hear!
(Applause)
|
Дэвид Пог говорит: «Простота успешна»
TED Talk Subtitles and Transcript: Ведущий рубрики в газете New York Times, Дэвид Пог, рассказывает о самых худших сценариях дизайна интерфейсов, которые по сути являются преступлением против развивающихся технологий, а также приводит вдохновляющие примеры продуктов, которые преуспели в данной области. Чтобы публика не заскучала, Дэвид Пог периодически поёт.
Привет, голосовая почта, старый друг. (Смех) Я снова звоню в техподдержку. Я забил на предостережение босса. Я позвонил в понедельник утром. И вот уж вечер, и мой ужин давно остыл и уже покрылся плесенью. Я всё ещё на линии. Я слушаю звук тишины. Не думаю, что вы понимаете. Похоже, ваша телефонная линия безлюдна. Я нажал каждую комбинацию, которую мне предложили, но вот уже 18 часов, как я всё ещё вишу на линии. Ваша программа не только сломала мой Мак, она постоянно выходит из строя — она отформатировала даже процессор. И теперь мой Мак не подаёт признаков жизни. Я закрываю глаза и мечтаю о страшной и сладкой мести. Как вы едете на мотоцикле и попадаете в аварию. Как кровь льётся ручьями. И из последних сил вы набираете 9-1-1 и молитесь, чтобы попался опытный доктор. Но это буду я. (Смех) И ответом вам будет тишина. (Аплодисменты)
Спасибо. Добрый вечер и добро пожаловать на передачу «Найдите лектора ТED, который раньше был аккомпаниатором на Бродвее». (Смех) Шесть лет назад мне предложили вести колонку в Times и сказали: «Вы будете получать все самые новые и интересные устройства, каждую неделю их будут доставлять к порогу вашего дома. Вы их тестируете, играетесь, оцениваете, пока чувство новизны не пройдёт, после чего отдадите их обратно. И ещё вам будут за это платить. Подумайте об этом». Я всегда был фанатом всяких технологических штучек и, конечно же, пришёл в восторг от этого предложения. Но у этой работы был один недостаток. Они настояли на том, чтобы публиковать мой e-mail в конце каждой колонки. И что я заметил — вас начинают заваливать нескончаемым потоком писем.
Если вам когда-нибудь будет одиноко, начните вести колонку в New York Times и вы станете получать сотни, и сотни, и сотни писем. И большинство писем, которые я получаю сейчас — про неудовлетворённость. Людям кажется, что вещи — подождите, у меня тут выскочила напоминалка. К счастью, вы её не видите. Люди ошеломлены. Слишком много технологий, слишком быстро всё развивается. Это может быть очень хорошая технология, но создаётся ощущение, что система поддержки далека от совершенства. Недостаточно подсказок. Разработчики недостаточно хорошо подумали о том, как сделать её более простой и приятной в использовании. Однажды я написал колонку о том, как пытался дозвониться в техподдержку компании Dell. И за 12 часов я получил 700 сообщений от читателей, отправленных через форму обратной связи на сайте Times. Они писали: «И я! И я тоже!», «Вот моя трагическая история». Я назвал это «программная ярость». И, будьте уверены, тот, кто научится делать деньги на этой неудовлетворённости, будет — ой, как это сюда попало? Шучу. (Смех)
Но почему проблема становится всё серьёзнее? Смешно, проблема отчасти заключается в том, что разработчики слишком озадачены тем, как сделать вещи проще в использовании. Я покажу вам, что я имею в виду. Вот так раньше выглядела операционная система, это DOS. По прошествии времени, интерфейс стал проще. Это первая версия операционная система Mac. Рейган тогда занимал президентский пост. Мадонна ещё была брюнеткой. И вся операционная система целиком — и это её огромный плюс — вся система занимала 211 килобайт. Вы даже логотип операционной системы Mac OS X не уместите в 211 килобайт! (Смех) Ирония в том, что всем этим стало значительно проще пользоваться, и это привлекало менее технически продвинутых людей, которые начали пользоваться этим оборудованием впервые.
Однажды мне позволили провести целый день в колл-центре Apple. Мне дали наушники, чтобы я мог слышать всё, что происходит на линии. И звонки, которые — помните, как они говорят: «Для улучшения качества сервиса ваш разговор может быть записан». Хм. «Все звонки могут записываться, чтобы они потом могли собрать самые смешные и идиотские истории пользователей и передавать их друг другу на CD». (Смех) Так они и делают! (Смех) У меня есть копия. (Смех) Диск в ваших подарочных пакетах от TED. Нет, нет! На них ваши голоса! Некоторые истории — просто классика, и так знакомы. Женщина позвонила в Apple, чтобы пожаловаться, что её мышка скрипит — издаёт скрипы. И специалист техподдержки спросил: «Хм-м, мадам, что значит ваша мышь “скрипит”?» На что она ответила: «Я могу только сказать, что чем быстрее я двигаю мышкой по монитору, тем громче она скрипит». (Смех) А специалист говорит: «Эээ...вы водите мышкой по экрану?» Она продолжает: «Ну да, в сообщении написано “нажмите здесь, чтобы продолжить”». (Смех)
Если вам это понравилось, сколько там ещё времени? Ещё один парень позвонил — это чистая правда! — у него полетел компьютер, и он пожаловался специалисту техподдержки, что так и не может перезагрузить компьютер, хотя уже сто раз ввёл 11. На что тот спросил: «Что? Почему вы вводите 11?» Тот ответил: «В сообщении написано «Error Type 11» [англ. type – «тип» и «печатать»]. (Смех) Мы должны признать, что упрекают в первую очередь пользователей. Но почему проблемы с перегрузкой технологиями,
с их запутанностью, стали настолько актуальны именно сейчас? В мире оборудования, потому что мы, покупатели, хотим, чтобы всё становилось меньше, и меньше, и меньше. И устройства становятся всё тоньше и тоньше, но наши пальцы остаются прежними. И это сильно усложняет задачу. Программное обеспечение подчиняется другим правилам: это возможность выпускать всё новые и новые версии. Когда вы покупаете себе программу, это не похоже на покупку вазы или плитки шоколада, когда они ваши после покупки. Это что-то вроде вступления в клуб с ежегодными взносами. И каждый год они говорят: «Мы добавили кучу новых функций и мы отдадим их вам за $99». Я знаю одного парня, который в течение нескольких лет потратил 4000$ на один только Photoshop. И компании, которые производят софт, получают 35% своего дохода от одних только обновлений программ. Я называю это Парадоксом Программного Обновления — который заключается в том, что если вы улучшаете программу достаточное количество раз, вы в конечном счёте её погубите.
Например, Microsoft Word был когда-то просто текстовым редактором, ну вы в курсе, во времена Эйзенхауэра. (Смех) Но есть ли альтернатива? Microsoft провёл эксперимент, чтобы проверить это. Они решили: «Минуточку, нас ругают за то, что мы добавляем слишком много опций. Давайте создадим текстовый редактор, который будет просто Текстовым Редактором. Простым, понятным, который не будет делать веб-страницы или базы данных». И его запустили. Это был Microsoft Write. И никто из вас о нем даже не слышал, потому что этот проект загнулся. Он пошёл ко дну. Никто не стал его покупать. Я называю это принципом Спортивного Внедорожника. Люди любят окружать себя ненужной мощью, ведь так? Им не нужны ни базы данных или веб-сайты, это скорее как: «Ну, я обновлю, а вдруг оно мне когда-то, в один прекрасный день возьмёт да и понадобится». Вопрос в том, вот вы добавляете новые опции, но для чего именно вы собираетесь их использовать? Куда вы собираетесь их вместить? У вас есть огромное количество инструментов дизайна. Вы можете создать кнопочки; вы можете создать слайдеры, выпадающие меню, подменю. Но если вы будете неосторожны с тем, как вы выбираете, вы можете напортачить с этим. (Смех)
Это не редактированный — это не шутка — не редактированный скриншот Microsoft Word, такого же как у вас, просто в нем включены все существующие панели инструментов. Вероятнее всего, вы никогда не открывали все эти панели, всё, что вам остаётся для набора текста, — это малюююсенькое окошко внизу. (Смех) И мы уже очутились в веке матриц интерфейса, где существует так много функций и опций, с которыми вам придётся иметь дело в двух измерениях: вертикальном и горизонтальном. Ребята, вы все жаловались на то, как Microsoft Word всегда автоматически маркирует ваши списки и подчёркивает ссылки. Это можно выключить. Где-то там. Правда. Оно где-то там! Искусство разработки простых, хороших интерфейсов в том, чтобы понимать, когда какие из этих функций нужно использовать. Это окно завершения сеанса Windows 2000. Есть всего четыре варианта, так зачем же здесь выпадающее меню? И не то, чтобы на экране было настолько мало свободного места, чтобы понадобились выпадающие списки. Нужно было просто расположить их рядом.
А вот такое же окно у Apple. (Аплодисменты) Спасибо — да, я создал диалоговое окно. Нет, нет, нет. Уже на этом примере мы видим, что у Apple и Microsoft абсолютно противоположные подходы к разработке ПО. Подход Microsoft к простоте такой: давайте просто разобьём это на несколько шагов. У них там эти «мастера» повсюду. И вы знаете, этой осенью выйдет новая версия Windows. И если они будут продолжать в том же духе, сложно сказать, куда это может их завести. (Смех) (Аплодисменты) «Добро пожаловать в Мастер “Напечатаем слово”». Не могу удержаться. Давайте кликнем «Далее». (Аплодисменты) Выберите нужную вам букву из выпадающего списка. Нажмите OK. (Смех) Очевидно, существует черта, которую мы не хотим пересекать. Так где же ответ? Как же расположить все эти опции так, чтобы было просто и понятно? Мне кажется, в соответствии с возможными эквивалентами из реального мира, папка для корзины, где возможно, подпись всех вещей. Но я прошу всех дизайнеров здесь нарушать все эти правила, если они противоречат основному и главному — здравому смыслу. Что я хочу этим сказать? Я вам приведу примеры, где здравый смысл не так заметен, но с ним — лучше.
Когда вы покупаете что-то в интернете, вам понадобится ввести свой адрес и страну, в которой вы находитесь, да? В мире всего 200 стран. Нам нравится думать, что интернет — это глобальная деревня. Простите, но пока это не так. В основном, это США, Европа и Япония. Так почему же США где-то в конце алфавитного списка? (Смех) Вам нужно прокрутить семь экранов вниз, чтобы добраться до этого пункта. Нелогично также начинать список с США,
но с точки зрения пользователя так будет правильнее. Следующего вопроса мы уже касались, но, господи! почему же вы выключаете компьютер в Windows нажатием кнопки «Пуск»? (Смех) Вот ещё мой любимый момент: у вас есть принтер. В большинстве случаев вам нужно напечатать одну копию вашего документа по порядку, на этом принтере. Так почему же каждый раз вы вынуждены видеть вот это?! Это напоминает приборную панель Боинг 747. (Смех) И одна из кнопок, которые вы увидите внизу, это не кнопка «Печать». (Смех) (Аплодисменты) Я не говорю, что Apple — единственная компания, которая примкнула к культу простоты. Компания Palm, особенно раньше, отлично справлялась с задачей. Мне довелось как-то поговорить с представителями Palm, когда они были ещё на пике, в 90-х, и после разговора, я встретил одного из работников. Он сказал: «Отличная речь». И я ответил: «Спасибо, а чем вы тут занимаетесь?» Он сказал: «Я считаю количество нажатий». Я уточнил: «Вы ЧТО делаете?» Он продолжил: «Ну, Джефф Хокинс, исполнительный директор, говорит: “Если любое задание на Palm Pilot требует больше, чем три нажатия стилусом, то это слишком много и программу нужно доработать”. Поэтому, я считаю нажатия». Я вам покажу пример компании, у которой нет человека, чтобы считать нажатия.
Это Microsoft Word. Когда вы создаете новый документ в Word — да, такое тоже бывает! (Смех) — вам нужно зайти в Файл и выбрать «Создать». Теперь, что же происходит, когда вы выбираете «Создать?» Вы получаете чистую страницу? Не-а, ничего вы не получаете. На противоположной части монитора появляется панель задач, и где-то в этих списках — кстати, не в самом верху — где-то в этих списках есть кнопочка, которая и создаёт новый документ. Вот эта компания не считает нажатия. Я знаю, я не собираюсь здесь стоять и выставлять Microsoft на посмешище… Зрители: Продолжайте. Дэвид Пог: Хотя нет, собираюсь. (Смех) (Аплодисменты)
Песня Била Гейтса! Я всегда был умником и я написал самый первый DOS. Я совместил свой софт и IBM; Я получил прибыль, а они понесли потери. (Смех) Я написал код, который заставляет весь мир работать. Я от каждого получаю лицензионные отчисления. Иногда, это просто мусор, но газеты в восторге. Вы покупаете коробку, а я продаю для неё код.
Каждая компания-разработчик занимается исследованиями для Microsoft. В наши дни вы не можете подавлять хорошие идеи. Даже Windows взломан. Мы, вроде как, преобразованная копия Mac. Поэтому она большая, поэтому она медленная. Вам некуда податься. Я делаю это не для похвалы. Я пишу код, который подходит современному миру. Большая посредственность во всех проявлениях. Мы перешли в режим господства над планетой. У вас не будет выбора; вы купите мой код. Я — Билл Гейтс и я пишу код. (Аплодисменты)
Но в действительности, я верю, что существует две компании Microsoft. Есть старая, которая в ответе за Windows и Office. Они пытаются всё забыть и начать заново, но они не могут. Они не поддаются изменениям из-за огромного количества дополнений, а другая начинка заперта в блоках 1982-го года. Но есть и новая компания Microsoft, которая производит хороший и простой интерфейс. Мне нравились Media Center PC и Microsoft SPOT Watch. Wireless Watch провалился на рынке, но не потому что не обладал простым и красивым оформлением. Давайте посмотрим на это так: вы бы стали платить по 10 долларов в месяц за часы, которые нужно каждую ночь заряжать, прямо как мобильник, и которые перестают работать, как только вы выезжаете за пределы вашего территориального кода? (Смех)
Всё указывает на то, что проблема изощрённости будет только усугубляться. Есть ли хоть какая-то надежда? Экраны становятся меньше. Люди становятся просвещёнными и убирают руководство пользователя вместе с упаковкой. Всё обновляется в ускоряющемся темпе. Забавно, что когда Стив Джобс вернулся в Apple в 1997-м, спустя 12 лет, была выставка MacWorld. Он вышел на сцену в чёрной водолазке и джинсах и сделал что-то вроде этого. (Поднимает руки) Люди были в бешеном восторге, и я думаю «Где же я раньше это видел?» Я только-только посмотрел фильм «Evita» (Смех) с Мадонной, и знаете, я никак не могу не спеть про Стива Джобса. Это будет непросто. Вы подумаете, что я странный. Когда я попытаюсь объяснить, зачем вернулся после того как рассказывал прессе про безнадёжное будущее Apple. Вы не поверите мне. Всё, что вы видите, это подросток, который начал свой путь с гаража с единственным приятелем по имени Воз. (Смех) Попробуйте-ка сами срифмовать гараж! (Смех)
Не плачь обо мне, Купертино. (Смех) Правда в том, что я никогда тебя не покидал. (Смех) Теперь я мастер на все руки, знаю ловкие приёмы и шарю во всех уловках. Я сделал состояние на Pixar. (Смех) Не плачь обо мне, Купертино. Я всё ещё полон драйва и замыслов. Я всё также ношу сандалеты в любую погоду. С той лишь разницей, что теперь это кожаные Gucci. (Смех) (Аплодисменты)
Спасибо. Так Стив Джобс всегда верил в простоту и в красоту, и в ясность. И правда в том, и долгие годы меня огорчало, что американцы совершенно не ценили это, что доля Mac на рынке составляла лишь 3%, а на Windows приходилось 95%. Люди не думали, что оно стоило того, чтобы за это платить. И как я говорил, меня всё это огорчало, — но потом я как-то услышал выступление Альберта Гора и понял, я не знал значение слова «огорчать». (Смех) Но, как оказалось, я ведь был прав, так? Потому что вышел iPod, и он нарушил все, какие только возможно, законы здравого смысла. Другие продукты стоили дешевле. Другие продукты имели больше функций. Они имели диктофоны и FM приёмники. Другие продукты были на платформе Microsoft открытого стандарта, не закрытого стандарта Apple. Но iPod победил! Его хотели все. Урок таков: простота успешна. И уже есть признаки того, что индустрия начинает это осознавать. Вот небольшая компания, которая отлично справилась с вопросом простоты и ясности. (на экране домашняя страница Google) Посмотрите на Sonos — они уже въехали.
У меня есть пара примеров. В физическом смысле, в последнее время появляются реально классные и простые идеи. Как вы перебрасываете фотографии с цифровой камеры на компьютер? Ну, вы либо обмотаете всё вокруг USB кабелем, либо купите карт-ридер и попробуете использовать его. В любом случае, вы проиграете. Что делаю я, так это вынимаю карту памяти, складываю её пополам, вскрывая контакты USB. Вставляю в компьютер, перекидываю фотографии, убираю обратно в камеру. Я никогда не ничего не потеряю. Вот ещё пример. Крис, ты источник всей мощности. Будешь моей электро-розеткой?
Крис Андерсон: О, да.
ДП: Подержи это и не упусти. Ты должно быть видел: это новый ноутбук Apple. Это шнур электропитания. И он крепится так. И я уверен, что каждый из вас хоть раз в жизни с этим сталкивался, или кто-то из ваших детей. Вы проходите и я вот-вот уроню его на пол. Мне всё равно. Я его одолжил. Поехали! Вот это да. Он магнитный. Он не даст ноутбуку упасть на пол. (Аплодисменты)
Это мой последний пример — в своей работе я использую очень много программ для распознавания речи, и нужно быть весьма тихим, потому что программа бурно реагирует. «Программа для распознавания речи великолепна для очень быстрых email сообщений. Точка. Как бы, я получаю по сотне таких ежедневно. Точка. И она не только пишет то, что я диктую. Точка. Я также использую такую функцию как речевые макрокоманды. Точка». Исправить «отговорку». «Не только». Ладно, ситуация не из идеальных, потому что мешает эхо из зала и тому подобное. Но смысл в том, что я могу отвечать людям очень быстро, произнося короткое слово и программа напечатает текст куда длиннее. Так что, если мой поклонник пришлёт мне письмо, я просто скажу: «Спасибо за это». (Смех) (Аплодисменты) И, наоборот, если я получу письмо от ненавистника, что происходит регулярно. Я скажу «Отвали». (Смех) (Аплодисменты) Это и есть мой маленький секрет. Никому не говорите. (Смех)
Я к тому, что это очень интересно. Вот 8-я версия этой программы, и знаете ли вы, что было включено в 8-ю версию? Никаких новых функций. Такого ещё в мире ПО не случалось! Компания просто не добавила новых функций и просто заявила, «Мы сделаем так, что программа будет работать правильно». Правильно. Многие годы люди покупали это ПО, пробовали его использовать, и всё, что получали — это 95% точности, что означает, что 1 из 20 слов распознавалось неверно — и клали его на полку. Компании это надоело, так что они сказали: «В этой версии мы не сделаем ничего, за исключением того, что удостоверимся в её грёбаной точности».
Так они и сделали. Культ правильности начинает распространяться. Мой последний совет для пользователей данных технологий: помните, если оно не работает, то оно вам и не нужно, ладно? Это может быть дизайн используемых вами вещей. Будьте в курсе, что в жизни бывает хороший и плохой дизайн. И если вы среди людей, создающих такие штуки, то простота очень сложна. Отрабатывайте детали для ваших потребителей. Считайте нажатия. Помните, самое сложное — не решить, какие ещё функции добавить, а решить, какие нужно отбросить. И лучше всего, для мотивации, сказать: простота успешна.
КА: Браво!
ДП: Большое спасибо.
КА: Дело говорит! (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Lalitesh Katragadda: Making maps to fight disaster, build economies\nTED Talk Subtitles and Transcript: As of 2005, only 15 percent of the world was mapped. This slows the delivery of aid after a disaster -- and hides the economic potential of unused lands and unknown roads. In this short talk, Google's Lalitesh Katragadda demos Map Maker, a group map-making tool that people around the globe are using to map their world.\nIn 2008, Cyclone Nargis devastated Myanmar. Millions of people were in severe need of help. The U.N. wanted to rush people and supplies to the area. But there were no maps, no maps of roads, no maps showing hospitals, no way for help to reach the cyclone victims.\nWhen we look at a map of Los Angeles or London, it is hard to believe that as of 2005, only 15 percent of the world was mapped to a geo-codable level of detail. The U.N. ran headfirst into a problem that the majority of the world's populous faces: not having detailed maps.\nBut help was coming. At Google, 40 volunteers used a new software to map 120,000 kilometers of roads, 3,000 hospitals, logistics and relief points. And it took them four days. The new software they used? Google Mapmaker.\nGoogle Mapmaker is a technology that empowers each of us to map what we know locally. People have used this software to map everything from roads to rivers, from schools to local businesses, and video stores to the corner store.\nMaps matter. Nobel Prize nominee Hernando De Soto recognized that the key to economic liftoff for most developing countries is to tap the vast amounts of uncapitalized land. For example, a trillion dollars of real estate remains uncapitalized in India alone.\nIn the last year alone, thousands of users in 170 countries have mapped millions of pieces of information, and created a map of a level of detail never thought viable. And this was made possible by the power of passionate users everywhere.\nLet's look at some of the maps being created by users right now. So, as we speak, people are mapping the world in these 170 countries. You can see Bridget in Africa who just mapped a road in Senegal. And, closer to home, Chalua, an N.G. road in Bangalore.\nThis is the result of computational geometry, gesture recognition, and machine learning. This is a victory of thousands of users, in hundreds of cities, one user, one edit at a time.\nThis is an invitation to the 70 percent of our unmapped planet. Welcome to the new world. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Лалитеш Катрагадда. Создание карт для борьбы с катастрофами и развития экономики.\nTED Talk Subtitles and Transcript: В 2005 году лишь 15% мира было картографировано. Это замедляет доставку помощи после катастрофы и скрывает экономические возможности неиспользуемых земельных участков и неизвестных дорог. В этом коротком выступлении Лалитеш Катрададда из Google демонстрирует Map Maker - коллективный картографический инструмент, используемый людьми повсеместно для создания карт.\nВ 2008 циклон Наргис обрушился на Мьянму. Миллионы людей остро нуждались в помощи. ООН хотела срочно направить туда людей и гуманитарную помощь, но карт не было: ни карт дорог, ни карт, указывающих расположение больниц; помощь не могла добраться до пострадавших от циклона.\nКогда мы смотрим на карту Лос-Анжелеса или Лондона трудно поверить, что в 2005 году только для 15 % мира существовали детальные географические карты. ООН сразу же столкнулась с проблемой, с которой приходится иметь дело большинству населения планеты: отсутствием подробных карт.\nНо помощь уже была в пути. В Google 40 добровольцев использовали новую программу, для того, чтобы отметить 120 000 км дорог, 3 000 больниц, особенности маршрутов и рельефа. На это потребовалось 4 дня. Что за программу они использовали? Google Mapmaker.\nGoogle Mapmaker - это технология, которая даёт каждому из нас возможность отмечать на карте известные нам объекты. Люди использовали эту программу, чтобы отметить всё - от дорог до рек, от школ до местных предприятий от магазинов видео до ближайшего киоска.\nКарты важны. Лауреат Нобелевской премии Эрнандо Де Сото отмечал, что ключом к экономическому подъёму для большинства развивающихся стран является капитализация их огромных земельных территорий. К примеру, триллионы долларов земли под застройку остаются некапитализированными только в Индии.\nТолько за за последний год, тысячи пользователей из 170 стран указали на картах миллионы различных деталей и создали карту, уровень детализации которой ранее был немыслим. И это стало возможным благодаря усилиям заинтересованных пользователей по всему миру.\nВзглянем на некоторые карты, создаваемые пользователями прямо сейчас. Пока мы говорим, люди продолжают наносить мир на карты в этих 170 странах. Видите, Бриджет из Африки только что отметила дорогу в Сенегале. И ближе к дому, в Чалуа, М.Г. роуд [улица Махатма Ганди] в Бангалоре.\nЭто результат вычислительной геометрии, распознавания жестов и обучения машин. Это победа тысяч пользователей в сотнях городов, один пользователь - одно дополнение.\nЭто приглашение тем 70% нашей планеты, что до сих пор не отмечены на картах. Добро пожаловать в новый мир. (Аплодисменты)"
}
] |
Lalitesh Katragadda: Making maps to fight disaster, build economies
TED Talk Subtitles and Transcript: As of 2005, only 15 percent of the world was mapped. This slows the delivery of aid after a disaster -- and hides the economic potential of unused lands and unknown roads. In this short talk, Google's Lalitesh Katragadda demos Map Maker, a group map-making tool that people around the globe are using to map their world.
In 2008, Cyclone Nargis devastated Myanmar. Millions of people were in severe need of help. The U.N. wanted to rush people and supplies to the area. But there were no maps, no maps of roads, no maps showing hospitals, no way for help to reach the cyclone victims.
When we look at a map of Los Angeles or London, it is hard to believe that as of 2005, only 15 percent of the world was mapped to a geo-codable level of detail. The U.N. ran headfirst into a problem that the majority of the world's populous faces: not having detailed maps.
But help was coming. At Google, 40 volunteers used a new software to map 120,000 kilometers of roads, 3,000 hospitals, logistics and relief points. And it took them four days. The new software they used? Google Mapmaker.
Google Mapmaker is a technology that empowers each of us to map what we know locally. People have used this software to map everything from roads to rivers, from schools to local businesses, and video stores to the corner store.
Maps matter. Nobel Prize nominee Hernando De Soto recognized that the key to economic liftoff for most developing countries is to tap the vast amounts of uncapitalized land. For example, a trillion dollars of real estate remains uncapitalized in India alone.
In the last year alone, thousands of users in 170 countries have mapped millions of pieces of information, and created a map of a level of detail never thought viable. And this was made possible by the power of passionate users everywhere.
Let's look at some of the maps being created by users right now. So, as we speak, people are mapping the world in these 170 countries. You can see Bridget in Africa who just mapped a road in Senegal. And, closer to home, Chalua, an N.G. road in Bangalore.
This is the result of computational geometry, gesture recognition, and machine learning. This is a victory of thousands of users, in hundreds of cities, one user, one edit at a time.
This is an invitation to the 70 percent of our unmapped planet. Welcome to the new world. (Applause)
|
Лалитеш Катрагадда. Создание карт для борьбы с катастрофами и развития экономики.
TED Talk Subtitles and Transcript: В 2005 году лишь 15% мира было картографировано. Это замедляет доставку помощи после катастрофы и скрывает экономические возможности неиспользуемых земельных участков и неизвестных дорог. В этом коротком выступлении Лалитеш Катрададда из Google демонстрирует Map Maker - коллективный картографический инструмент, используемый людьми повсеместно для создания карт.
В 2008 циклон Наргис обрушился на Мьянму. Миллионы людей остро нуждались в помощи. ООН хотела срочно направить туда людей и гуманитарную помощь, но карт не было: ни карт дорог, ни карт, указывающих расположение больниц; помощь не могла добраться до пострадавших от циклона.
Когда мы смотрим на карту Лос-Анжелеса или Лондона трудно поверить, что в 2005 году только для 15 % мира существовали детальные географические карты. ООН сразу же столкнулась с проблемой, с которой приходится иметь дело большинству населения планеты: отсутствием подробных карт.
Но помощь уже была в пути. В Google 40 добровольцев использовали новую программу, для того, чтобы отметить 120 000 км дорог, 3 000 больниц, особенности маршрутов и рельефа. На это потребовалось 4 дня. Что за программу они использовали? Google Mapmaker.
Google Mapmaker - это технология, которая даёт каждому из нас возможность отмечать на карте известные нам объекты. Люди использовали эту программу, чтобы отметить всё - от дорог до рек, от школ до местных предприятий от магазинов видео до ближайшего киоска.
Карты важны. Лауреат Нобелевской премии Эрнандо Де Сото отмечал, что ключом к экономическому подъёму для большинства развивающихся стран является капитализация их огромных земельных территорий. К примеру, триллионы долларов земли под застройку остаются некапитализированными только в Индии.
Только за за последний год, тысячи пользователей из 170 стран указали на картах миллионы различных деталей и создали карту, уровень детализации которой ранее был немыслим. И это стало возможным благодаря усилиям заинтересованных пользователей по всему миру.
Взглянем на некоторые карты, создаваемые пользователями прямо сейчас. Пока мы говорим, люди продолжают наносить мир на карты в этих 170 странах. Видите, Бриджет из Африки только что отметила дорогу в Сенегале. И ближе к дому, в Чалуа, М.Г. роуд [улица Махатма Ганди] в Бангалоре.
Это результат вычислительной геометрии, распознавания жестов и обучения машин. Это победа тысяч пользователей в сотнях городов, один пользователь - одно дополнение.
Это приглашение тем 70% нашей планеты, что до сих пор не отмечены на картах. Добро пожаловать в новый мир. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Matt Killingsworth: Want to be happier? Stay in the moment\nTED Talk Subtitles and Transcript: When are humans most happy? To gather data on this question, Matt Killingsworth built an app, Track Your Happiness, that let people report their feelings in real time. Among the surprising results: We're often happiest when we're lost in the moment. And the flip side: The more our mind wanders, the less happy we can be. (Filmed at TEDxCambridge.)\nSo, people want a lot of things out of life, but I think, more than anything else, they want happiness. Aristotle called happiness \"the chief good,\" the end towards which all other things aim. According to this view, the reason we want a big house or a nice car or a good job isn't that these things are intrinsically valuable. It's that we expect them to bring us happiness.\nNow in the last 50 years, we Americans have gotten a lot of the things that we want. We're richer. We live longer. We have access to technology that would have seemed like science fiction just a few years ago. The paradox of happiness is that even though the objective conditions of our lives have improved dramatically, we haven't actually gotten any happier.\nMaybe because these conventional notions of progress haven't delivered big benefits in terms of happiness, there's been an increased interest in recent years in happiness itself. People have been debating the causes of happiness for a really long time, in fact for thousands of years, but it seems like many of those debates remain unresolved. Well, as with many other domains in life, I think the scientific method has the potential to answer this question. In fact, in the last few years, there's been an explosion in research on happiness. For example, we've learned a lot about its demographics, how things like income and education, gender and marriage relate to it. But one of the puzzles this has revealed is that factors like these don't seem to have a particularly strong effect. Yes, it's better to make more money rather than less, or to graduate from college instead of dropping out, but the differences in happiness tend to be small.\nWhich leaves the question, what are the big causes of happiness? I think that's a question we haven't really answered yet, but I think something that has the potential to be an answer is that maybe happiness has an awful lot to do with the contents of our moment-to-moment experiences. It certainly seems that we're going about our lives, that what we're doing, who we're with, what we're thinking about, have a big influence on our happiness, and yet these are the very factors that have been very difficult, in fact almost impossible, for scientists to study.\nA few years ago, I came up with a way to study people's happiness moment to moment as they're going about their daily lives on a massive scale all over the world, something we'd never been able to do before. Called trackyourhappiness.org, it uses the iPhone to monitor people's happiness in real time. How does this work? Basically, I send people signals at random points throughout the day, and then I ask them a bunch of questions about their moment-to-moment experience at the instant just before the signal. The idea is that, if we can watch how people's happiness goes up and down over the course of the day, minute to minute in some cases, and try to understand how what people are doing, who they're with, what they're thinking about, and all the other factors that describe our day, how those might relate to those changes in happiness, we might be able to discover some of the things that really have a big influence on happiness. We've been fortunate with this project to collect quite a lot of data, a lot more data of this kind than I think has ever been collected before, over 650,000 real-time reports from over 15,000 people. And it's not just a lot of people, it's a really diverse group, people from a wide range of ages, from 18 to late 80s, a wide range of incomes, education levels, people who are married, divorced, widowed, etc. They collectively represent every one of 86 occupational categories and hail from over 80 countries.\nWhat I'd like to do with the rest of my time with you today is talk a little bit about one of the areas that we've been investigating, and that's mind-wandering. As human beings, we have this unique ability to have our minds stray away from the present. This guy is sitting here working on his computer, and yet he could be thinking about the vacation he had last month, wondering what he's going to have for dinner. Maybe he's worried that he's going bald. (Laughter) This ability to focus our attention on something other than the present is really amazing. It allows us to learn and plan and reason in ways that no other species of animal can. And yet it's not clear what the relationship is between our use of this ability and our happiness. You've probably heard people suggest that you should stay focused on the present. \"Be here now,\" you've probably heard a hundred times. Maybe, to really be happy, we need to stay completely immersed and focused on our experience in the moment. Maybe these people are right. Maybe mind-wandering is a bad thing. On the other hand, when our minds wander, they're unconstrained. We can't change the physical reality in front of us, but we can go anywhere in our minds. Since we know people want to be happy, maybe when our minds wander, they're going to someplace happier than the place that they're leaving. It would make a lot of sense. In other words, maybe the pleasures of the mind allow us to increase our happiness with mind-wandering.\nWell, since I'm a scientist, I'd like to try to resolve this debate with some data, and in particular I'd like to present some data to you from three questions that I ask with Track Your Happiness. Remember, this is from sort of moment-to-moment experience in people's real lives. There are three questions. The first one is a happiness question: How do you feel, on a scale ranging from very bad to very good? Second, an activity question: What are you doing, on a list of 22 different activities including things like eating and working and watching TV? And finally a mind-wandering question: Are you thinking about something other than what you're currently doing? People could say no -- in other words, I'm focused only on my task -- or yes -- I am thinking about something else -- and the topic of those thoughts are pleasant, neutral or unpleasant. Any of those yes responses are what we called mind-wandering.\nSo what did we find? This graph shows happiness on the vertical axis, and you can see that bar there representing how happy people are when they're focused on the present, when they're not mind-wandering. As it turns out, people are substantially less happy when their minds are wandering than when they're not. Now you might look at this result and say, okay, sure, on average people are less happy when they're mind-wandering, but surely when their minds are straying away from something that wasn't very enjoyable to begin with, at least then mind-wandering should be doing something good for us. Nope. As it turns out, people are less happy when they're mind-wandering no matter what they're doing. For example, people don't really like commuting to work very much. It's one of their least enjoyable activities, and yet they are substantially happier when they're focused only on their commute than when their mind is going off to something else. It's amazing.\nSo how could this be happening? I think part of the reason, a big part of the reason, is that when our minds wander, we often think about unpleasant things, and they are enormously less happy when they do that, our worries, our anxieties, our regrets, and yet even when people are thinking about something neutral, they're still considerably less happy than when they're not mind-wandering at all. Even when they're thinking about something they would describe as pleasant, they're actually just slightly less happy than when they aren't mind-wandering. If mind-wandering were a slot machine, it would be like having the chance to lose 50 dollars, 20 dollars or one dollar. Right? You'd never want to play. (Laughter)\nSo I've been talking about this, suggesting, perhaps, that mind-wandering causes unhappiness, but all I've really shown you is that these two things are correlated. It's possible that's the case, but it might also be the case that when people are unhappy, then they mind-wander. Maybe that's what's really going on. How could we ever disentangle these two possibilites? Well, one fact that we can take advantage of, I think a fact you'll all agree is true, is that time goes forward, not backward. Right? The cause has to come before the effect. We're lucky in this data we have many responses from each person, and so we can look and see, does mind-wandering tend to precede unhappiness, or does unhappiness tend to precede mind-wandering, to get some insight into the causal direction. As it turns out, there is a strong relationship between mind-wandering now and being unhappy a short time later, consistent with the idea that mind-wandering is causing people to be unhappy. In contrast, there's no relationship between being unhappy now and mind-wandering a short time later. In other words, mind-wandering very likely seems to be an actual cause, and not merely a consequence, of unhappiness.\nA few minutes ago, I likened mind-wandering to a slot machine you'd never want to play. Well, how often do people's minds wander? Turns out, they wander a lot. In fact, really a lot. Forty-seven percent of the time, people are thinking about something other than what they're currently doing. How does that depend on what people are doing? This shows the rate of mind-wandering across 22 activities ranging from a high of 65 percent — (Laughter) — when people are taking a shower, brushing their teeth, to 50 percent when they're working, to 40 percent when they're exercising, all the way down to this one short bar on the right that I think some of you are probably laughing at. Ten percent of the time people's minds are wandering when they're having sex. (Laughter) But there's something I think that's quite interesting in this graph, and that is, basically with one exception, no matter what people are doing, they're mind-wandering at least 30 percent of the time, which suggests, I think, that mind-wandering isn't just frequent, it's ubiquitous. It pervades basically everything that we do.\nIn my talk today, I've told you a little bit about mind-wandering, a variable that I think turns out to be fairly important in the equation for happiness. My hope is that over time, by tracking people's moment-to-moment happiness and their experiences in daily life, we'll be able to uncover a lot of important causes of happiness, and then in the end, a scientific understanding of happiness will help us create a future that's not only richer and healthier, but happier as well. Thank you. (Applause) (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Мэтт Киллингсворт: Хотите быть счастливее? Живите настоящим.\nTED Talk Subtitles and Transcript: Когда люди чувствуют себя наиболее счастливыми? Чтобы собрать данные на эту тему, Мэтт Киллингсворт создал приложение для смартфона Track Your Happiness, позволяющее людям отчитываться о своих ощущениях в режиме реального времени. Один из неожиданных выводов: мы чувствуем себя наиболее счастливыми, когда мы живём настоящим моментом. И оборотная сторона: чем больше наши мысли отвлекаются от настоящего, тем менее мы счастливы. (Снято на конференции TEDxCambridge)\nЛюди многого хотят от жизни, но я считаю, что более всего люди хотят быть счастливыми. Аристотель назвал счастье «высшим благом» — целью, которой служат все средства. Согласно его философии, причина, по которой мы желаем иметь большой дом, хорошую машину или приличную работу заключается вовсе не в самоценности этих вещей. Мы ожидаем, что эти вещи принесут нам счастье.\nЗа последние 50 лет мы, американцы, получили многое из того, чего хотели: мы стали богаче, мы живём дольше, нам доступны технологии, ещё несколько лет назад казавшиеся научной фантастикой. Парадокс счастья состоит в том, что, хотя условия нашей жизни несравненно улучшились, мы в целом не стали счастливее.\nМожет быть, потому, что прогресс в общепринятом определении не много принёс нам в плане счастья; в последнее время возрос интерес к счастью как таковому. Люди спорили об источниках счастья на протяжении тысячелетий, но многие споры так и остались неразрешёнными. Я считаю, что, как и во многих других областях жизни, научный метод может дать ответы. Говоря конкретнее, в последние годы начался бум исследовательской работы на тему счастья. Например, мы многое узнали о демографии счастья, о влиянии на него дохода, образования, пола и семейного статуса людей. И то, что мы узнали, озадачивает: оказывается, эти факторы имеют слабое влияние на счастье. Конечно, лучше быть тем, кто много зарабатывает, чем тем, кто экономит, лучше закончить университет, чем бросить учёбу, но разница в степени счастья в любом случае будет незначительной.\nЧто в таком случае является основными источниками счастья? На этот вопрос мы ещё не нашли ответа, но я думаю, что знаю, где искать. Может быть, счастье тесно связано с содержанием нашей ежеминутной жизни. Кажется очевидным, что то, как мы проживаем жизнь, чем занимаемся, с кем общаемся, о чём думаем, непосредственно влияет на то, счастливы ли мы, но именно эти факторы практически не поддаются научному анализу.\nНесколько лет назад я придумал способ изучать сиюминутное, обыденное человеческое счастье в глобальном масштабе и на большой выборке. Раньше этого никто не делал. Мой инструмент называется trackyourhappiness.org — это приложение для iPhone, помогающее измерить степень счастья в режиме реального времени. Как это действует? Очень просто: я посылаю людям сигналы в разные моменты дня и задаю им вопросы о том, что они делали и как себя чувствовали в момент перед сигналом. Идея состоит в том, чтобы наблюдать, как меняется ощущение счастья в течении дня, иногда от минуты к минуте. Если мы поймём, как то, что люди делают в данный момент, с кем они, о чём думают, и масса сопутствующих факторов, составляющих нашу повседневность, связаны с ощущением счастья, то мы сможем обнаружить действительно значимые причины счастья. В ходе проекта нам удалось собрать немало данных, я думаю, больше, чем когда-либо было собрано в рамках подобного эксперимента: более 650 тысяч отчётов в режиме реального времени от 15 000 респондентов. Это не просто масса людей, это представители разных групп, люди разного возраста, от 18 до почти 90 лет, люди с разными доходами, с разным уровнем образования, женатые, разведённые, овдовевшие и т.д. Среди них есть представители каждой из 86 профессиональных групп и выходцы из 80 стран.\nВ оставшееся время я бы хотел поговорить об одной из сфер, которую мы исследовали в ходе проекта, а именно, о способности мысленного перенесения. Мы, люди, обладаем уникальной способностью мысленно уноситься за пределы сиюминутной реальности. Вот он сидит перед компьютером и работает, но, вполне возможно, он вспоминает о недавнем отпуске или размышляет, что съест на ужин. А, может быть, он беспокоится о том, что лысеет. (Смех) Способность обращать внимание на нечто отличное от настоящего момента удивительна. Она позволяет нам учиться, планировать и размышлять недоступными другим животным способами. Но связь между этой способностью и нашим ощущением счастья пока не ясна. Вам наверняка давали советы о том, что надо концентрировать внимание на настоящем. Вы сотню раз слышали фразу: «Живи здесь и сейчас». Может быть, для полного счастья мы должны полностью погрузиться и сосредоточить все усилия на том, что происходит в данный момент. Может быть, советчики правы. Может быть, плохо уноситься мыслями вдаль. С другой стороны, стоит нам отпустить свои мысли, как исчезают преграды, ограничивающие нас в реальности. В физическом мире есть вещи, которые мы не можем изменить, но в мыслях мы можем перенестись куда угодно. Раз уж люди хотят быть счастливыми, может быть, отпустив свои мысли, они переносятся куда-то, где им лучше, чем там, где они физически находятся. В этом есть смысл. Другими словами, может быть, мы становимся счастливее, получая внутреннее удовлетворение от своих мысленных прогулок.\nБудучи учёным, я постараюсь решить дилемму с помощью объективных фактов. В частности, я ознакомлю вас с ответами на три вопроса, которые мы задавали в ходе программы Track Your Happiness. Как вы помните, эти данные документируют сиюминутные события в обычной жизни обычных людей. Вот три вопроса. Первый — вопрос о счастье: оцените, как вы себя чувствуете по шкале от «очень плохо» до «очень хорошо». Второй — вопрос о деятельности: выберите из списка 22 занятий то, чем вы занимаетесь сейчас. Список включает такие занятия, как есть, работать, смотреть телевизор. И, наконец, вопрос о мысленной рассеянности: думаете ли вы о чём-то, не связанным с тем, чем вы на данный момент занимаетесь? Люди могли ответить «нет», другими словами, «я полностью сосредоточен на своем занятии»; или «да», то есть «я думаю о другом», и сюжет этих размышлений мог быть приятным, нейтральным, или неприятным. Любой ответ «да» означает, что человек мысленно отсутствует.\nИ что же мы обнаружили? На этом графике счастье находится на оси ординат, и столбик, который вы видите на экране, показывает, насколько счастливыми чувствуют себя люди, сосредоточенные на настоящем, не позволяющие себе думать о другом. Оказывается, люди чувствуют себя гораздо менее счастливыми, когда их мысли блуждают, чем когда они сосредоточены на настоящем. Глядя на результат, вы можете сказать: хорошо, в общем люди менее счастливы, когда их мысли где-то бродят, но скорее всего причина в том, что они мысленно убегают от неприятной ситуации, и таким образом мысленное перенесение хорошо влияет на их самочувствие. А вот и нет. Оказывается, люди чувствуют себя менее счастливыми, когда думают о другом, вне зависимости от того, что они делают на самом деле. Например, люди не любят дорогу на работу и с работы, это одно из самых неприятных повседневных занятий, но при этом они чувствуют себя счастливей, сосредоточившись на дороге, чем когда переносятся куда-то мысленно. Невероятно.\nКак это может быть? Я думаю, одна из причин, одна из важных причин в том, что, думая о другом, мы чаще всего думаем о неприятных вещах, и это делает нас несчастнее, чем мы есть на самом деле: мы беспокоимся, подозреваем, сожалеем. И в то же время, даже думая о нейтральном сюжете, мы чувствуем себя менее счастливыми, чем когда мысленно остаёмся в настоящем моменте. И даже когда люди думают о приятных для них вещах, они чуть-чуть менее счастливы, чем когда они остаются в настоящем. Если бы мысленное перенесение было игральным автоматом, оно давало бы возможность проиграть 50 долларов, 20 долларов, или один доллар. Согласны? Кто захотел бы играть? (Смех)\nТаким образом, я выдвинул гипотезу, что мысленное отвлечение от настоящего момента делает нас несчастней, но данные всего лишь показывают, что существует корреляция между мысленным перенесением и счастьем. Может быть, моя гипотеза верна, но существует и другое возможное объяснение: когда люди чувствуют себя несчастными, они мысленно убегают от настоящего. Может быть, дело именно в этом. Сможем ли мы когда-нибудь разобраться, какой из гипотез верить? Мы можем воспользоваться общеизвестным законом, с которым, я думаю, все вы согласитесь: время всегда движется вперёд, а не назад. Согласны? Причина наступает раньше следствия. К счастью, в нашем исследовании мы получили множество ответов от каждого респондента, и это позволяет нам определить, что происходит раньше, мысленное перенесение или ощущение себя несчастным, что за чем следует. Это поможет нам понять, что является причиной, а что — следствием. Оказывается, есть сильная связь между мысленным перенесением и ощущением себя несчастным немного спустя, подкрепляющая гипотезу о том, что мысленно отвлекаясь люди ощущают себя несчастнее. Наоборот, нет никакой связи между ощущением себя несчастным и мысленным отвлечением через некоторое время. Другими словами, мысленный побег от реальности с большой вероятностью является не следствием, а непосредственной причиной ощущения себя несчастным.\nНесколько минут назад я сравнил мысленное перенесение с игральным автоматом, на котором никто не играл бы. Как часто люди отпускают свои мысли? Оказывается, очень часто. Очень-очень часто. 47% своего времени люди думают не о том, чем занимаются в данный момент. Зависит ли это от того, чем люди занимаются? Этот график показывает уровень мысленного отсутствия во время 22 разных занятий. Самый высокий уровень, 65%, (Смех) наблюдается, когда люди принимают душ, чистят зубы; 50% — когда люди работают, 40% — когда занимаются спортом, и так далее до самого маленького столбика справа, который, мне кажется, является причиной вашего смеха. В 10% случаев люди мысленно уносятся вдаль, занимаясь сексом. (Смех) Но я думаю, что этот график интересен другим: не считая единственного исключения, чем бы они не занимались, как минимум 30% посвященного занятию времени люди думают о другом. Я думаю, это убедительное доказательство того, что мысленное отвлечение — не просто распространенное, а повсеместное явление. Оно является частью практически всех наших занятий.\nВ сегодняшнем выступлении я немного рассказал вам о способности думать о другом — важной, на мой взгляд, переменной в уравнении счастья. Я надеюсь, что со временем, наблюдая за мимолетными ощущениями людей и их повседневными занятиями, мы сможем обнаружить много значимых причин счастья, и что, в конечном счёте, научное понимание счастья поможет нам построить будущее, в котором мы будем не только богаче и здоровее, но и счастливее. Спасибо. (Аплодисменты) (Аплодисменты)"
}
] |
Matt Killingsworth: Want to be happier? Stay in the moment
TED Talk Subtitles and Transcript: When are humans most happy? To gather data on this question, Matt Killingsworth built an app, Track Your Happiness, that let people report their feelings in real time. Among the surprising results: We're often happiest when we're lost in the moment. And the flip side: The more our mind wanders, the less happy we can be. (Filmed at TEDxCambridge.)
So, people want a lot of things out of life, but I think, more than anything else, they want happiness. Aristotle called happiness "the chief good," the end towards which all other things aim. According to this view, the reason we want a big house or a nice car or a good job isn't that these things are intrinsically valuable. It's that we expect them to bring us happiness.
Now in the last 50 years, we Americans have gotten a lot of the things that we want. We're richer. We live longer. We have access to technology that would have seemed like science fiction just a few years ago. The paradox of happiness is that even though the objective conditions of our lives have improved dramatically, we haven't actually gotten any happier.
Maybe because these conventional notions of progress haven't delivered big benefits in terms of happiness, there's been an increased interest in recent years in happiness itself. People have been debating the causes of happiness for a really long time, in fact for thousands of years, but it seems like many of those debates remain unresolved. Well, as with many other domains in life, I think the scientific method has the potential to answer this question. In fact, in the last few years, there's been an explosion in research on happiness. For example, we've learned a lot about its demographics, how things like income and education, gender and marriage relate to it. But one of the puzzles this has revealed is that factors like these don't seem to have a particularly strong effect. Yes, it's better to make more money rather than less, or to graduate from college instead of dropping out, but the differences in happiness tend to be small.
Which leaves the question, what are the big causes of happiness? I think that's a question we haven't really answered yet, but I think something that has the potential to be an answer is that maybe happiness has an awful lot to do with the contents of our moment-to-moment experiences. It certainly seems that we're going about our lives, that what we're doing, who we're with, what we're thinking about, have a big influence on our happiness, and yet these are the very factors that have been very difficult, in fact almost impossible, for scientists to study.
A few years ago, I came up with a way to study people's happiness moment to moment as they're going about their daily lives on a massive scale all over the world, something we'd never been able to do before. Called trackyourhappiness.org, it uses the iPhone to monitor people's happiness in real time. How does this work? Basically, I send people signals at random points throughout the day, and then I ask them a bunch of questions about their moment-to-moment experience at the instant just before the signal. The idea is that, if we can watch how people's happiness goes up and down over the course of the day, minute to minute in some cases, and try to understand how what people are doing, who they're with, what they're thinking about, and all the other factors that describe our day, how those might relate to those changes in happiness, we might be able to discover some of the things that really have a big influence on happiness. We've been fortunate with this project to collect quite a lot of data, a lot more data of this kind than I think has ever been collected before, over 650,000 real-time reports from over 15,000 people. And it's not just a lot of people, it's a really diverse group, people from a wide range of ages, from 18 to late 80s, a wide range of incomes, education levels, people who are married, divorced, widowed, etc. They collectively represent every one of 86 occupational categories and hail from over 80 countries.
What I'd like to do with the rest of my time with you today is talk a little bit about one of the areas that we've been investigating, and that's mind-wandering. As human beings, we have this unique ability to have our minds stray away from the present. This guy is sitting here working on his computer, and yet he could be thinking about the vacation he had last month, wondering what he's going to have for dinner. Maybe he's worried that he's going bald. (Laughter) This ability to focus our attention on something other than the present is really amazing. It allows us to learn and plan and reason in ways that no other species of animal can. And yet it's not clear what the relationship is between our use of this ability and our happiness. You've probably heard people suggest that you should stay focused on the present. "Be here now," you've probably heard a hundred times. Maybe, to really be happy, we need to stay completely immersed and focused on our experience in the moment. Maybe these people are right. Maybe mind-wandering is a bad thing. On the other hand, when our minds wander, they're unconstrained. We can't change the physical reality in front of us, but we can go anywhere in our minds. Since we know people want to be happy, maybe when our minds wander, they're going to someplace happier than the place that they're leaving. It would make a lot of sense. In other words, maybe the pleasures of the mind allow us to increase our happiness with mind-wandering.
Well, since I'm a scientist, I'd like to try to resolve this debate with some data, and in particular I'd like to present some data to you from three questions that I ask with Track Your Happiness. Remember, this is from sort of moment-to-moment experience in people's real lives. There are three questions. The first one is a happiness question: How do you feel, on a scale ranging from very bad to very good? Second, an activity question: What are you doing, on a list of 22 different activities including things like eating and working and watching TV? And finally a mind-wandering question: Are you thinking about something other than what you're currently doing? People could say no -- in other words, I'm focused only on my task -- or yes -- I am thinking about something else -- and the topic of those thoughts are pleasant, neutral or unpleasant. Any of those yes responses are what we called mind-wandering.
So what did we find? This graph shows happiness on the vertical axis, and you can see that bar there representing how happy people are when they're focused on the present, when they're not mind-wandering. As it turns out, people are substantially less happy when their minds are wandering than when they're not. Now you might look at this result and say, okay, sure, on average people are less happy when they're mind-wandering, but surely when their minds are straying away from something that wasn't very enjoyable to begin with, at least then mind-wandering should be doing something good for us. Nope. As it turns out, people are less happy when they're mind-wandering no matter what they're doing. For example, people don't really like commuting to work very much. It's one of their least enjoyable activities, and yet they are substantially happier when they're focused only on their commute than when their mind is going off to something else. It's amazing.
So how could this be happening? I think part of the reason, a big part of the reason, is that when our minds wander, we often think about unpleasant things, and they are enormously less happy when they do that, our worries, our anxieties, our regrets, and yet even when people are thinking about something neutral, they're still considerably less happy than when they're not mind-wandering at all. Even when they're thinking about something they would describe as pleasant, they're actually just slightly less happy than when they aren't mind-wandering. If mind-wandering were a slot machine, it would be like having the chance to lose 50 dollars, 20 dollars or one dollar. Right? You'd never want to play. (Laughter)
So I've been talking about this, suggesting, perhaps, that mind-wandering causes unhappiness, but all I've really shown you is that these two things are correlated. It's possible that's the case, but it might also be the case that when people are unhappy, then they mind-wander. Maybe that's what's really going on. How could we ever disentangle these two possibilites? Well, one fact that we can take advantage of, I think a fact you'll all agree is true, is that time goes forward, not backward. Right? The cause has to come before the effect. We're lucky in this data we have many responses from each person, and so we can look and see, does mind-wandering tend to precede unhappiness, or does unhappiness tend to precede mind-wandering, to get some insight into the causal direction. As it turns out, there is a strong relationship between mind-wandering now and being unhappy a short time later, consistent with the idea that mind-wandering is causing people to be unhappy. In contrast, there's no relationship between being unhappy now and mind-wandering a short time later. In other words, mind-wandering very likely seems to be an actual cause, and not merely a consequence, of unhappiness.
A few minutes ago, I likened mind-wandering to a slot machine you'd never want to play. Well, how often do people's minds wander? Turns out, they wander a lot. In fact, really a lot. Forty-seven percent of the time, people are thinking about something other than what they're currently doing. How does that depend on what people are doing? This shows the rate of mind-wandering across 22 activities ranging from a high of 65 percent — (Laughter) — when people are taking a shower, brushing their teeth, to 50 percent when they're working, to 40 percent when they're exercising, all the way down to this one short bar on the right that I think some of you are probably laughing at. Ten percent of the time people's minds are wandering when they're having sex. (Laughter) But there's something I think that's quite interesting in this graph, and that is, basically with one exception, no matter what people are doing, they're mind-wandering at least 30 percent of the time, which suggests, I think, that mind-wandering isn't just frequent, it's ubiquitous. It pervades basically everything that we do.
In my talk today, I've told you a little bit about mind-wandering, a variable that I think turns out to be fairly important in the equation for happiness. My hope is that over time, by tracking people's moment-to-moment happiness and their experiences in daily life, we'll be able to uncover a lot of important causes of happiness, and then in the end, a scientific understanding of happiness will help us create a future that's not only richer and healthier, but happier as well. Thank you. (Applause) (Applause)
|
Мэтт Киллингсворт: Хотите быть счастливее? Живите настоящим.
TED Talk Subtitles and Transcript: Когда люди чувствуют себя наиболее счастливыми? Чтобы собрать данные на эту тему, Мэтт Киллингсворт создал приложение для смартфона Track Your Happiness, позволяющее людям отчитываться о своих ощущениях в режиме реального времени. Один из неожиданных выводов: мы чувствуем себя наиболее счастливыми, когда мы живём настоящим моментом. И оборотная сторона: чем больше наши мысли отвлекаются от настоящего, тем менее мы счастливы. (Снято на конференции TEDxCambridge)
Люди многого хотят от жизни, но я считаю, что более всего люди хотят быть счастливыми. Аристотель назвал счастье «высшим благом» — целью, которой служат все средства. Согласно его философии, причина, по которой мы желаем иметь большой дом, хорошую машину или приличную работу заключается вовсе не в самоценности этих вещей. Мы ожидаем, что эти вещи принесут нам счастье.
За последние 50 лет мы, американцы, получили многое из того, чего хотели: мы стали богаче, мы живём дольше, нам доступны технологии, ещё несколько лет назад казавшиеся научной фантастикой. Парадокс счастья состоит в том, что, хотя условия нашей жизни несравненно улучшились, мы в целом не стали счастливее.
Может быть, потому, что прогресс в общепринятом определении не много принёс нам в плане счастья; в последнее время возрос интерес к счастью как таковому. Люди спорили об источниках счастья на протяжении тысячелетий, но многие споры так и остались неразрешёнными. Я считаю, что, как и во многих других областях жизни, научный метод может дать ответы. Говоря конкретнее, в последние годы начался бум исследовательской работы на тему счастья. Например, мы многое узнали о демографии счастья, о влиянии на него дохода, образования, пола и семейного статуса людей. И то, что мы узнали, озадачивает: оказывается, эти факторы имеют слабое влияние на счастье. Конечно, лучше быть тем, кто много зарабатывает, чем тем, кто экономит, лучше закончить университет, чем бросить учёбу, но разница в степени счастья в любом случае будет незначительной.
Что в таком случае является основными источниками счастья? На этот вопрос мы ещё не нашли ответа, но я думаю, что знаю, где искать. Может быть, счастье тесно связано с содержанием нашей ежеминутной жизни. Кажется очевидным, что то, как мы проживаем жизнь, чем занимаемся, с кем общаемся, о чём думаем, непосредственно влияет на то, счастливы ли мы, но именно эти факторы практически не поддаются научному анализу.
Несколько лет назад я придумал способ изучать сиюминутное, обыденное человеческое счастье в глобальном масштабе и на большой выборке. Раньше этого никто не делал. Мой инструмент называется trackyourhappiness.org — это приложение для iPhone, помогающее измерить степень счастья в режиме реального времени. Как это действует? Очень просто: я посылаю людям сигналы в разные моменты дня и задаю им вопросы о том, что они делали и как себя чувствовали в момент перед сигналом. Идея состоит в том, чтобы наблюдать, как меняется ощущение счастья в течении дня, иногда от минуты к минуте. Если мы поймём, как то, что люди делают в данный момент, с кем они, о чём думают, и масса сопутствующих факторов, составляющих нашу повседневность, связаны с ощущением счастья, то мы сможем обнаружить действительно значимые причины счастья. В ходе проекта нам удалось собрать немало данных, я думаю, больше, чем когда-либо было собрано в рамках подобного эксперимента: более 650 тысяч отчётов в режиме реального времени от 15 000 респондентов. Это не просто масса людей, это представители разных групп, люди разного возраста, от 18 до почти 90 лет, люди с разными доходами, с разным уровнем образования, женатые, разведённые, овдовевшие и т.д. Среди них есть представители каждой из 86 профессиональных групп и выходцы из 80 стран.
В оставшееся время я бы хотел поговорить об одной из сфер, которую мы исследовали в ходе проекта, а именно, о способности мысленного перенесения. Мы, люди, обладаем уникальной способностью мысленно уноситься за пределы сиюминутной реальности. Вот он сидит перед компьютером и работает, но, вполне возможно, он вспоминает о недавнем отпуске или размышляет, что съест на ужин. А, может быть, он беспокоится о том, что лысеет. (Смех) Способность обращать внимание на нечто отличное от настоящего момента удивительна. Она позволяет нам учиться, планировать и размышлять недоступными другим животным способами. Но связь между этой способностью и нашим ощущением счастья пока не ясна. Вам наверняка давали советы о том, что надо концентрировать внимание на настоящем. Вы сотню раз слышали фразу: «Живи здесь и сейчас». Может быть, для полного счастья мы должны полностью погрузиться и сосредоточить все усилия на том, что происходит в данный момент. Может быть, советчики правы. Может быть, плохо уноситься мыслями вдаль. С другой стороны, стоит нам отпустить свои мысли, как исчезают преграды, ограничивающие нас в реальности. В физическом мире есть вещи, которые мы не можем изменить, но в мыслях мы можем перенестись куда угодно. Раз уж люди хотят быть счастливыми, может быть, отпустив свои мысли, они переносятся куда-то, где им лучше, чем там, где они физически находятся. В этом есть смысл. Другими словами, может быть, мы становимся счастливее, получая внутреннее удовлетворение от своих мысленных прогулок.
Будучи учёным, я постараюсь решить дилемму с помощью объективных фактов. В частности, я ознакомлю вас с ответами на три вопроса, которые мы задавали в ходе программы Track Your Happiness. Как вы помните, эти данные документируют сиюминутные события в обычной жизни обычных людей. Вот три вопроса. Первый — вопрос о счастье: оцените, как вы себя чувствуете по шкале от «очень плохо» до «очень хорошо». Второй — вопрос о деятельности: выберите из списка 22 занятий то, чем вы занимаетесь сейчас. Список включает такие занятия, как есть, работать, смотреть телевизор. И, наконец, вопрос о мысленной рассеянности: думаете ли вы о чём-то, не связанным с тем, чем вы на данный момент занимаетесь? Люди могли ответить «нет», другими словами, «я полностью сосредоточен на своем занятии»; или «да», то есть «я думаю о другом», и сюжет этих размышлений мог быть приятным, нейтральным, или неприятным. Любой ответ «да» означает, что человек мысленно отсутствует.
И что же мы обнаружили? На этом графике счастье находится на оси ординат, и столбик, который вы видите на экране, показывает, насколько счастливыми чувствуют себя люди, сосредоточенные на настоящем, не позволяющие себе думать о другом. Оказывается, люди чувствуют себя гораздо менее счастливыми, когда их мысли блуждают, чем когда они сосредоточены на настоящем. Глядя на результат, вы можете сказать: хорошо, в общем люди менее счастливы, когда их мысли где-то бродят, но скорее всего причина в том, что они мысленно убегают от неприятной ситуации, и таким образом мысленное перенесение хорошо влияет на их самочувствие. А вот и нет. Оказывается, люди чувствуют себя менее счастливыми, когда думают о другом, вне зависимости от того, что они делают на самом деле. Например, люди не любят дорогу на работу и с работы, это одно из самых неприятных повседневных занятий, но при этом они чувствуют себя счастливей, сосредоточившись на дороге, чем когда переносятся куда-то мысленно. Невероятно.
Как это может быть? Я думаю, одна из причин, одна из важных причин в том, что, думая о другом, мы чаще всего думаем о неприятных вещах, и это делает нас несчастнее, чем мы есть на самом деле: мы беспокоимся, подозреваем, сожалеем. И в то же время, даже думая о нейтральном сюжете, мы чувствуем себя менее счастливыми, чем когда мысленно остаёмся в настоящем моменте. И даже когда люди думают о приятных для них вещах, они чуть-чуть менее счастливы, чем когда они остаются в настоящем. Если бы мысленное перенесение было игральным автоматом, оно давало бы возможность проиграть 50 долларов, 20 долларов, или один доллар. Согласны? Кто захотел бы играть? (Смех)
Таким образом, я выдвинул гипотезу, что мысленное отвлечение от настоящего момента делает нас несчастней, но данные всего лишь показывают, что существует корреляция между мысленным перенесением и счастьем. Может быть, моя гипотеза верна, но существует и другое возможное объяснение: когда люди чувствуют себя несчастными, они мысленно убегают от настоящего. Может быть, дело именно в этом. Сможем ли мы когда-нибудь разобраться, какой из гипотез верить? Мы можем воспользоваться общеизвестным законом, с которым, я думаю, все вы согласитесь: время всегда движется вперёд, а не назад. Согласны? Причина наступает раньше следствия. К счастью, в нашем исследовании мы получили множество ответов от каждого респондента, и это позволяет нам определить, что происходит раньше, мысленное перенесение или ощущение себя несчастным, что за чем следует. Это поможет нам понять, что является причиной, а что — следствием. Оказывается, есть сильная связь между мысленным перенесением и ощущением себя несчастным немного спустя, подкрепляющая гипотезу о том, что мысленно отвлекаясь люди ощущают себя несчастнее. Наоборот, нет никакой связи между ощущением себя несчастным и мысленным отвлечением через некоторое время. Другими словами, мысленный побег от реальности с большой вероятностью является не следствием, а непосредственной причиной ощущения себя несчастным.
Несколько минут назад я сравнил мысленное перенесение с игральным автоматом, на котором никто не играл бы. Как часто люди отпускают свои мысли? Оказывается, очень часто. Очень-очень часто. 47% своего времени люди думают не о том, чем занимаются в данный момент. Зависит ли это от того, чем люди занимаются? Этот график показывает уровень мысленного отсутствия во время 22 разных занятий. Самый высокий уровень, 65%, (Смех) наблюдается, когда люди принимают душ, чистят зубы; 50% — когда люди работают, 40% — когда занимаются спортом, и так далее до самого маленького столбика справа, который, мне кажется, является причиной вашего смеха. В 10% случаев люди мысленно уносятся вдаль, занимаясь сексом. (Смех) Но я думаю, что этот график интересен другим: не считая единственного исключения, чем бы они не занимались, как минимум 30% посвященного занятию времени люди думают о другом. Я думаю, это убедительное доказательство того, что мысленное отвлечение — не просто распространенное, а повсеместное явление. Оно является частью практически всех наших занятий.
В сегодняшнем выступлении я немного рассказал вам о способности думать о другом — важной, на мой взгляд, переменной в уравнении счастья. Я надеюсь, что со временем, наблюдая за мимолетными ощущениями людей и их повседневными занятиями, мы сможем обнаружить много значимых причин счастья, и что, в конечном счёте, научное понимание счастья поможет нам построить будущее, в котором мы будем не только богаче и здоровее, но и счастливее. Спасибо. (Аплодисменты) (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Pawan Sinha: How brains learn to see\nTED Talk Subtitles and Transcript: Pawan Sinha details his groundbreaking research into how the brain's visual system develops. Sinha and his team provide free vision-restoring treatment to children born blind, and then study how their brains learn to interpret visual data. The work offers insights into neuroscience, engineering and even autism.\nIf you are a blind child in India, you will very likely have to contend with at least two big pieces of bad news. The first bad news is that the chances of getting treatment are extremely slim to none, and that's because most of the blindness alleviation programs in the country are focused on adults, and there are very, very few hospitals that are actually equipped to treat children. In fact, if you were to be treated, you might well end up being treated by a person who has no medical credentials as this case from Rajasthan illustrates. This is a three-year-old orphan girl who had cataracts. So, her caretakers took her to the village medicine man, and instead of suggesting to the caretakers that the girl be taken to a hospital, the person decided to burn her abdomen with red-hot iron bars to drive out the demons. The second piece of bad news will be delivered to you by neuroscientists, who will tell you that if you are older than four or five years of age, that even if you have your eye corrected, the chances of your brain learning how to see are very, very slim -- again, slim or none.\nSo when I heard these two things, it troubled me deeply, both because of personal reasons and scientific reasons. So let me first start with the personal reason. It'll sound corny, but it's sincere. That's my son, Darius. As a new father, I have a qualitatively different sense of just how delicate babies are, what our obligations are towards them and how much love we can feel towards a child. I would move heaven and earth in order to get treatment for Darius, and for me to be told that there might be other Dariuses who are not getting treatment, that's just viscerally wrong. So that's the personal reason.\nScientific reason is that this notion from neuroscience of critical periods -- that if the brain is older than four or five years of age, it loses its ability to learn -- that doesn't sit well with me, because I don't think that idea has been tested adequately. The birth of the idea is from David Hubel and Torsten Wiesel's work, two researchers who were at Harvard, and they got the Nobel Prize in 1981 for their studies of visual physiology, which are remarkably beautiful studies, but I believe some of their work has been extrapolated into the human domain prematurely. So, they did their work with kittens, with different kinds of deprivation regiments, and those studies, which date back to the '60s, are now being applied to human children.\nSo I felt that I needed to do two things. One: provide care to children who are currently being deprived of treatment. That's the humanitarian mission. And the scientific mission would be to test the limits of visual plasticity. And these two missions, as you can tell, thread together perfectly. One adds to the other; in fact, one would be impossible without the other. So, to implement these twin missions, a few years ago, I launched Project Prakash. Prakash, as many of you know, is the Sanskrit word for light, and the idea is that in bringing light into the lives of children, we also have a chance of shedding light on some of the deepest mysteries of neuroscience. And the logo -- even though it looks extremely Irish, it's actually derived from the Indian symbol of Diya, an earthen lamp. The Prakash, the overall effort has three components: outreach, to identify children in need of care; medical treatment; and in subsequent study. And I want to show you a short video clip that illustrates the first two components of this work.\nThis is an outreach station conducted at a school for the blind.\n(Text: Most of the children are profoundly and permanently blind ...)\nPawan Sinha: So, because this is a school for the blind, many children have permanent conditions. That's a case of microphthalmos, which is malformed eyes, and that's a permanent condition; it cannot be treated. That's an extreme of micropthalmos called enophthalmos. But, every so often, we come across children who show some residual vision, and that is a very good sign that the condition might actually be treatable. So, after that screening, we bring the children to the hospital. That's the hospital we're working with in Delhi, the Schroff Charity Eye Hospital. It has a very well-equipped pediatric ophthalmic center, which was made possible in part by a gift from the Ronald McDonald charity. So, eating burgers actually helps.\n(Text: Such examinations allow us to improve eye-health in many children, and ... ... help us find children who can participate in Project Prakash.)\nPS: So, as I zoom in to the eyes of this child, you will see the cause of his blindness. The whites that you see in the middle of his pupils are congenital cataracts, so opacities of the lens. In our eyes, the lens is clear, but in this child, the lens has become opaque, and therefore he can't see the world. So, the child is given treatment. You'll see shots of the eye. Here's the eye with the opaque lens, the opaque lens extracted and an acrylic lens inserted. And here's the same child three weeks post-operation, with the right eye open.\n(Applause)\nThank you.\nSo, even from that little clip, you can begin to get the sense that recovery is possible, and we have now provided treatment to over 200 children, and the story repeats itself. After treatment, the child gains significant functionality. In fact, the story holds true even if you have a person who got sight after several years of deprivation. We did a paper a few years ago about this woman that you see on the right, SRD, and she got her sight late in life, and her vision is remarkable at this age. I should add a tragic postscript to this -- she died two years ago in a bus accident. So, hers is just a truly inspiring story -- unknown, but inspiring story. So when we started finding these results, as you might imagine, it created quite a bit of stir in the scientific and the popular press. Here's an article in Nature that profiled this work, and another one in Time. So, we were fairly convinced -- we are convinced -- that recovery is feasible, despite extended visual deprivation.\nThe next obvious question to ask: What is the process of recovery? So, the way we study that is, let's say we find a child who has light sensitivity. The child is provided treatment, and I want to stress that the treatment is completely unconditional; there is no quid pro quo. We treat many more children then we actually work with. Every child who needs treatment is treated. After treatment, about every week, we run the child on a battery of simple visual tests in order to see how their visual skills are coming on line. And we try to do this for as long as possible. This arc of development gives us unprecedented and extremely valuable information about how the scaffolding of vision gets set up. What might be the causal connections between the early developing skills and the later developing ones?\nAnd we've used this general approach to study many different visual proficiencies, but I want to highlight one particular one, and that is image parsing into objects. So, any image of the kind that you see on the left, be it a real image or a synthetic image, it's made up of little regions that you see in the middle column, regions of different colors, different luminances. The brain has this complex task of putting together, integrating, subsets of these regions into something that's more meaningful, into what we would consider to be objects, as you see on the right. And nobody knows how this integration happens, and that's the question we asked with Project Prakash.\nSo, here's what happens very soon after the onset of sight. Here's a person who had gained sight just a couple of weeks ago, and you see Ethan Myers, a graduate student from MIT, running the experiment with him. His visual-motor coordination is quite poor, but you get a general sense of what are the regions that he's trying to trace out. If you show him real world images, if you show others like him real world images, they are unable to recognize most of the objects because the world to them is over-fragmented; it's made up of a collage, a patchwork, of regions of different colors and luminances. And that's what's indicated in the green outlines. When you ask them, \"Even if you can't name the objects, just point to where the objects are,\" these are the regions that they point to. So the world is this complex patchwork of regions. Even the shadow on the ball becomes its own object. Interestingly enough, you give them a few months, and this is what happens.\nDoctor: How many are these?\nPatient: These are two things.\nDoctor: What are their shapes?\nPatient: Their shapes ... This one is a circle, and this is a square.\nPS: A very dramatic transformation has come about. And the question is: What underlies this transformation? It's a profound question, and what's even more amazing is how simple the answer is. The answer lies in motion and that's what I want to show you in the next clip.\nDoctor: What shape do you see here?\nPatient: I can't make it out.\nDoctor: Now?\nPatient: Triangle.\nDoctor: How many things are these? Now, how many things are these?\nPatient: Two.\nDoctor: What are these things?\nPatient: A square and a circle.\nPS: And we see this pattern over and over again. The one thing the visual system needs in order to begin parsing the world is dynamic information. So the inference we are deriving from this, and several such experiments, is that dynamic information processing, or motion processing, serves as the bedrock for building the rest of the complexity of visual processing; it leads to visual integration and eventually to recognition.\nThis simple idea has far reaching implications. And let me just quickly mention two, one, drawing from the domain of engineering, and one from the clinic. So, from the perspective of engineering, we can ask: Goven that we know that motion is so important for the human visual system, can we use this as a recipe for constructing machine-based vision systems that can learn on their own, that don't need to be programmed by a human programmer? And that's what we're trying to do.\nI'm at MIT, at MIT you need to apply whatever basic knowledge you gain. So we are creating Dylan, which is a computational system with an ambitious goal of taking in visual inputs of the same kind that a human child would receive, and autonomously discovering: What are the objects in this visual input? So, don't worry about the internals of Dylan. Here, I'm just going to talk about how we test Dylan. The way we test Dylan is by giving it inputs, as I said, of the same kind that a baby, or a child in Project Prakash would get. But for a long time we couldn't quite figure out: Wow can we get these kinds of video inputs? So, I thought, could we have Darius serve as our babycam carrier, and that way get the inputs that we feed into Dylan? So that's what we did. (Laughter) I had to have long conversations with my wife. (Laughter) In fact, Pam, if you're watching this, please forgive me.\nSo, we modified the optics of the camera in order to mimic the baby's visual acuity. As some of you might know, babyies are born pretty much legally blind. Their acuity -- our acuity is 20/20; babies' acuity is like 20/800, so they are looking at the world in a very, very blurry fashion. Here's what a baby-cam video looks like.\n(Laughter) (Applause)\nThankfully, there isn't any audio to go with this. What's amazing is that working with such highly degraded input, the baby, very quickly, is able to discover meaning in such input. But then two or three days afterward, babies begin to pay attention to their mother's or their father's face. How does that happen? We want Dylan to be able to do that, and using this mantra of motion, Dylan actually can do that. So, given that kind of video input, with just about six or seven minutes worth of video, Dylan can begin to extract patterns that include faces. So, it's an important demonstration of the power of motion.\nThe clinical implication, it comes from the domain of autism. Visual integration has been associated with autism by several researchers. When we saw that, we asked: Could the impairment in visual integration be the manifestation of something underneath, of dynamic information processing deficiencies in autism? Because, if that hypothesis were to be true, it would have massive repercussions in our understanding of what's causing the many different aspects of the autism phenotype.\nWhat you're going to see are video clips of two children -- one neurotypical, one with autism, playing Pong. So, while the child is playing Pong, we are tracking where they're looking. In red are the eye movement traces. This is the neurotypical child, and what you see is that the child is able to make cues of the dynamic information to predict where the ball is going to go. Even before the ball gets to a place, the child is already looking there. Contrast this with a child with autism playing the same game. Instead of anticipating, the child always follows where the ball has been. The efficiency of the use of dynamic information seems to be significantly compromised in autism. So we are pursuing this line of work and hopefully we'll have more results to report soon.\nLooking ahead, if you think of this disk as representing all of the children we've treated so far, this is the magnitude of the problem. The red dots are the children we have not treated. So, there are many, many more children who need to be treated, and in order to expand the scope of the project, we are planning on launching The Prakash Center for Children, which will have a dedicated pediatric hospital, a school for the children we are treating and also a cutting-edge research facility. The Prakash Center will integrate health care, education and research in a way that truly creates the whole to be greater than the sum of the parts.\nSo, to summarize: Prakash, in its five years of existence, it's had an impact in multiple areas, ranging from basic neuroscience plasticity and learning in the brain, to clinically relevant hypotheses like in autism, the development of autonomous machine vision systems, education of the undergraduate and graduate students, and most importantly in the alleviation of childhood blindness. And for my students and I, it's been just a phenomenal experience because we have gotten to do interesting research, while at the same time helping the many children that we have worked with.\nThank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Паван Синха о том, как мозг учится видеть\nTED Talk Subtitles and Transcript: Паван Синха подробно описывает свои революционные исследования развития зрительной системы мозга. Синха и его команда бесплатно предоставляют слепым от рождения детям лечение, а затем изучают, как мозг учится интерпретировать визуальные данные. Эти исследования приводят к догадкам в области неврологии, инженерии и даже аутизма.\nЕсли вы – слепой ребёнок в Индии, то, скорее всего, вам придётся бороться как минимум с двумя серьёзными проблемами. Первая проблема заключается в том, что шансы получить лечение стремятся к нулю, потому что большинство программ реабилитации слепоты в стране ориентированы на взрослых, и там очень, очень мало больниц, оснащённых для лечения детей. По сути, если бы вас и лечили, скорее всего, это бы делал человек без медицинского диплома, как показывает этот случай в штате Раджастхан. Это трёхлетняя осиротевшая девочка, у которой была катаракта. Опекуны девочки отвезли её к деревенскому лекарю, и вместо того, чтобы предложить опекунам отвезти девочку в больницу, он решил прижечь ей живот раскалённым железом, чтобы изгнать из девочки демонов. О второй проблеме вам сообщат неврологи, которые скажут, что если вы старше четырёх-пяти лет, то даже если вам вылечат глаза, шансы на то, что ваш мозг научится видеть, очень и очень малы. Малы либо отсутствуют.\nКогда я услышал об этих проблемах, они глубоко встревожили меня, как по личным причинам, так и по научным. Позвольте начать с личного. Это прозвучит банально, но это правда. Это мой сын Дариус. Как новоиспечённый отец, я совершенно иначе понимаю, насколько дети чувствительны, какие у нас перед ними обязательства, и как сильно мы способны любить их. Я бы свернул горы, ради лечения Дариуса. И для меня тот факт, что в мире могут быть другие Дариусы, которые не получают лечения, совершенно несправедлив. Это моя личная причина.\nНаучная причина состоит в представлении в неврологии критического периода развития, будто, если мозг старше четырёх-пяти лет, то он теряет способность к обучению, что противоречит моим представлениям, так как я думаю, что эта идея не была адекватно проверена. Идея берёт своё начало из работ Девида Хьюбела и Торстена Визеля, двух гарвардских исследователей, которые получили Нобелевскую премию в 1981 году за исследования физиологии зрения, замечательные исследования, но я думаю, что некоторые их идеи были экстраполированы на человека преждевременно. Они работали с котятами, подвергая их различным видам депривации, и те знания, полученные ещё в 60-х годах, сейчас применяются к человеческим детям.\nЯ понял, что должен сделать две вещи. Первая: предоставить медицинский уход детям, которые в данный момент не обеспечены лечением. И это гуманитарная миссия. Научной миссией станет поиск предела зрительной приспосабливаемости. Можно сказать, что эти две миссии отлично сочетаются и дополняют друг друга. На самом деле, одна невозможна без другой. Чтобы выполнить эту двойную миссию, несколько лет назад я запустил проект Пракаш. \"Пракаш\", как вы знаете, в переводе с санскрита – \"свет\", и идея заключается в том, что, принося свет в жизни детей, мы получаем шанс пролить свет на некоторые из самых сложных загадок неврологии. Эмблема, несмотря на крайне ирландский вид, на самом деле произошла от индийского символа – Дия, глиняной лампы. В общем, замысел проекта состоит из трёх этапов: социальная программа для определения, каким детям нужна помощь, лечение и последующие исследования. Я хочу представить вам короткий видеоролик, в котором показаны два первых этапа работы.\nЭто социальный центр, организованный в школе для слепых.\n(Текст: У большинства детей полная, хроническая слепота...)\nПаван Синха: Так как это школа для слепых, многие дети там с хроническими заболеваниями. Это – случай микрофтальмии, то есть недоразвитых глаз, и это хроническое заболевание. Оно не лечится. Это крайний вариант микрофтальмии, называемый энофтальмом. Но время от времени мы наталкиваемся на детей, у которых обнаруживается остаточное зрение, и это очень хороший знак, говорящий о том, что от заболевания можно избавиться. После осмотра мы доставляем детей в больницу. Это больница в Дели, где мы работаем, Schroff Charity Eye Hospital. Там есть очень хорошо оборудованный педиатрический офтальмологический центр, который стал возможным отчасти благодаря благотворительности Рональда МакДональда. Питание гамбургерами иногда и правда полезно.\n(Текст: Такие обследования позволяют нам повысить здоровье зрения у многих детей и помогают найти детей, которые смогут участвовать в проекте Пракаш.)\nП.С.: Сейчас камера приблизится к глазам ребёнка, вы увидите причину его слепоты. Белые пятна в центре его зрачков – это врождённая катаракта, которая замутняет хрусталик глаза. Хрусталики наших глаз прозрачны, но хрусталики этого ребёнка стали непрозрачны, и поэтому он не может видеть мир. Итак, ребёнок получает лечение. Вы увидите снимки глаза. Здесь глаз ещё с мутным хрусталиком, здесь хрусталик извлечён, а здесь в глаз вставлен акриловый хрусталик. Здесь этот же ребёнок через три недели после операции, с открытым правым глазом.\n(Аплодисменты)\nСпасибо.\nДаже после этого маленького ролика становится ясно, что выздоровление возможно, и сейчас мы обеспечиваем лечение более чем 200 детям, и история с ними повторяется. После лечения ребёнок получает значительные возможности. В действительности так происходит, даже если человек получил зрение после нескольких лет слепоты. Несколько лет назад мы написали статью о женщине, на фотографии она справа, она стала видеть в пожилом возрасте, и для её возраста у неё замечательное зрение. Я должен сделать трагическое замечание. Два года назад она погибла в автокатастрофе. Её история в самом деле вдохновляет, малоизвестная, но вдохновляющая история. И когда мы стали получать такие результаты, вы можете представить, что это вызвало много шума в научной и популярной прессе. Вот статья в журнале \"Nature\", описывающая нашу работу, и ещё одна в \"Time\". Мы были достаточно уверены, мы и сейчас уверены, что восстановление возможно, несмотря на продолжительную слепоту.\nНапрашивается очевидный вопрос: как идёт процесс восстановления? Мы исследуем процесс следующим образом. Допустим, мы нашли ребёнка, чувствительного к свету. Ребёнку предоставляется лечение, и я хочу подчеркнуть, что лечение совершенно бесплатно. Мы не требуем компенсаций. Лечение получают и многие дети, с которыми мы не работаем. Каждого нуждающегося в лечении ребёнка лечат. После лечения, примерно каждую неделю, ребёнок проходит ряд простых проверок, которые позволяют понять, как его зрение приходит в норму. И мы стараемся делать это как можно дольше. Этот путь развития даёт нам беспрецедентную и невероятно ценную информацию о том, как поддерживаемое зрение восстанавливается. Какие причинные связи могут быть между рано развивающимися способностями и теми, которые появляются позже?\nМы использовали общепринятый подход для исследования множества различных зрительных способностей, но я хочу особо выделить одну из них, это разбиение изображения на объекты. Любое изображение, подобное картинке слева, будь это реальное или искусственное изображение, состоит из маленьких областей, которые вы видите посередине, областей разных цветов и разной яркости. Перед мозгом стоит сложная задача совмещения и объединения подмножеств этих областей в нечто более осмысленное, в то, что мы можем считать объектами, что вы и видите справа. И никто не знает, как это происходит. Это вопрос, которым мы задаёмся в проекте Пракаш.\nВот что происходит вскоре после восстановления зрения. Этот человек получил зрение всего пару недель назад, и вы видите как, Этан Майерс, аспирант из Массачусетского Технологического Института, проводит с ним эксперимент. Его зрительная координация очень слаба, но вы можете видеть, какие именно области он пытается распознать. Если показать ему изображения реального мира, если показать реальный мир любому человеку вроде него, он не сможет распознать большинство объектов, потому что мир для него излишне фрагментирован, для него это коллаж, пёстрая мозаика из областей разного цвета и яркости. Такие области выделены зелёным контуром. Если попросить его показать, где находятся объекты, даже если он не может их назвать, он покажет на эти области. Таким образом, мир – это сложная мозаика из таких областей. Даже тень на мяче становится отдельным объектом. Довольно интересно, что через несколько месяцев происходит следующее.\nДоктор: Сколько здесь объектов?\nПациент: Два объекта.\nДоктор: Какой они формы?\nПациент: Формы... Вот это круг, а это квадрат.\nП.С.: Произошло существенное изменение. Возникает вопрос: что лежит в основе этого изменения? Это глубокий вопрос, и особенно поражает то, как прост ответ на него. Ответ заключается в движении, и я хочу показать это в следующем видео.\nДоктор: Какие фигуры вы видите?\nПациент: Я не могу разобрать.\nДоктор: А сейчас?\nПациент: Треугольник.\nДоктор: Сколько здесь объектов? А сейчас, сколько здесь объектов?\nПациент: Два.\nДоктор: Что это за объекты?\nПациент: Квадрат и окружность.\nП.С.: И мы видим эту закономерность снова и снова. Именно динамическая информация нужна зрительной системе, чтобы распознавать мир. Таким образом, на основе этого и некоторых других экспериментов, мы делаем вывод, что обработка динамической информации, или обработка движения, служит основной для построения всей системы визуальной обработки. На ней основана визуальная интеграция, а затем и распознавание.\nЭта простая идея имеет далеко идущие последствия. Позвольте кратко сказать о двух. Первое из области инженерии, а второе из области медицины. Итак, с позиции инженерии мы можем задать вопрос, зная, что движение так важно для человеческой зрительной системы, можем ли мы использовать этот подход при создании искусственной зрительной системы, которая может самообучаться, которую не должен программировать программист-человек. Именно это мы и пытаемся сделать.\nЯ из Массачусетского Технологического, а там нужно применять любые знания, которые у вас есть. И мы создаём систему \"Дилан\", это вычислительная система с претенциозной задачей: получать визуальные сигналы, подобные тем, что получает человеческое дитя, и самостоятельно выяснять, какие объекты находятся в поле зрения. Не задумывайтесь о внутренностях Дилана. Сейчас я хочу рассказать о том, как мы его тестировали. Мы тестировали Дилана, подавая ему видео того же рода, как я говорил, что видят дети, участвующие в проекте Пракаш. Но довольно долго мы не могли понять, как мы можем получить подобное видео. И я подумал, что мы можем сделать Дариуса носителем нашей бэби-камеры, и таким образом обеспечивать Дилана нужными сигналами. Вот что мы сделали. (Смех) Мне пришлось долго уговаривать жену. (Смех) Пэм, если ты смотришь эту программу, прости меня, пожалуйста.\nМы скорректировали оптику камеры так, чтобы имитировать остроту зрения малыша. Возможно, вы знаете, что дети рождаются практически слепыми. У них острота – у нас это 20/20 – острота у малышей примерно 20/800, это значит, что они видят мир в очень, очень размытом виде. Вот как выглядит видео с детской камеры.\n(Смех) (Аплодисменты)\nК счастью, в этом ролике нет звуковой дорожки. И удивительно, что работая с таким сильно размытым изображением, малыш очень быстро способен находить в этом изображении смысл. А через два или три дня малыш начинает обращать внимание на лицо своей матери или отца. Как это происходит? Мы хотим, чтобы Дилан был способен на это. И пользуясь этой мантрой движения, Дилан на самом деле делает это, даже получая изображение подобного качества. Всего через шесть-семь минут просмотра видео Дилан начинает выделять участки, содержащие лица. Это существенное доказательство силы движения.\nА вот медицинское последствие касается области аутизма. Несколько исследователей связывают визуальную интеграцию с аутизмом. Когда мы узнали об этом, мы задали вопрос: Может ли нарушение визуальной интеграции быть проявлением какого-то подспудного дефекта обработки динамической информации при аутизме? Потому что, если это предположение верно, то это окажет огромное влияние на наше понимание причин проявления различных аспектов фенотипа аутизма.\nСейчас вы увидите на видео двух детей, играющих в \"понг\", один из них с аутизмом, другой без. Пока ребёнок играет в \"понг\", мы следим за тем, куда он смотрит. Красные точки показывают, куда направлен взгляд, это нейротипичный ребёнок, и вы видите, что ребёнок может извлекать подсказки из динамической информации, чтобы предугадать, куда прилетит шарик. Ещё до того, как шарик достигнет места, ребёнок уже смотрит туда. Теперь посмотрите, как в ту же игру играет ребёнок с аутизмом. Вместо того, чтобы предугадывать, он постоянно смотрит туда, где находится шарик. Эффективность использования динамической информации при аутизме кажется значительно сниженной. Мы продолжаем работать в этом направлении, и, надеюсь, скоро мы получим ещё больше результатов.\nЗабегая вперёд, если представить, что этот круг символизирует всех детей, которых мы уже вылечили, то вот это – реальный объём задачи. Красные точки – это те дети, которых мы не лечили. Таким образом, ещё очень много детей нуждаются в лечении, и для того чтобы расширить рамки проекта, мы планируем открыть детский центр Пракаш, в котором будет специальная педиатрическая больница, школа для детей, которых мы лечим, а также передовой исследовательский центр. Центр Пракаш объединит здравоохранение, образование и исследования так, что это несомненно сделает его чем-то большим, нежели сумма его частей.\nПодводя итог, Пракаш за свои пять лет существования оказал влияние на несколько областей, таких как неврология, приспосабливаемость и обучаемость мозга, медицински важные гипотезы касательно аутизма, разработка автономной машинной зрительной системы, обучение студентов и аспирантов, и, что важнее всего, на реабилитацию детской слепоты. И для моих студентов, и для меня это было феноменальным опытом, потому что мы провели интересное исследование, и в то же время помогли многим детям, с которыми работали.\nСпасибо!\n(Аплодисменты)"
}
] |
Pawan Sinha: How brains learn to see
TED Talk Subtitles and Transcript: Pawan Sinha details his groundbreaking research into how the brain's visual system develops. Sinha and his team provide free vision-restoring treatment to children born blind, and then study how their brains learn to interpret visual data. The work offers insights into neuroscience, engineering and even autism.
If you are a blind child in India, you will very likely have to contend with at least two big pieces of bad news. The first bad news is that the chances of getting treatment are extremely slim to none, and that's because most of the blindness alleviation programs in the country are focused on adults, and there are very, very few hospitals that are actually equipped to treat children. In fact, if you were to be treated, you might well end up being treated by a person who has no medical credentials as this case from Rajasthan illustrates. This is a three-year-old orphan girl who had cataracts. So, her caretakers took her to the village medicine man, and instead of suggesting to the caretakers that the girl be taken to a hospital, the person decided to burn her abdomen with red-hot iron bars to drive out the demons. The second piece of bad news will be delivered to you by neuroscientists, who will tell you that if you are older than four or five years of age, that even if you have your eye corrected, the chances of your brain learning how to see are very, very slim -- again, slim or none.
So when I heard these two things, it troubled me deeply, both because of personal reasons and scientific reasons. So let me first start with the personal reason. It'll sound corny, but it's sincere. That's my son, Darius. As a new father, I have a qualitatively different sense of just how delicate babies are, what our obligations are towards them and how much love we can feel towards a child. I would move heaven and earth in order to get treatment for Darius, and for me to be told that there might be other Dariuses who are not getting treatment, that's just viscerally wrong. So that's the personal reason.
Scientific reason is that this notion from neuroscience of critical periods -- that if the brain is older than four or five years of age, it loses its ability to learn -- that doesn't sit well with me, because I don't think that idea has been tested adequately. The birth of the idea is from David Hubel and Torsten Wiesel's work, two researchers who were at Harvard, and they got the Nobel Prize in 1981 for their studies of visual physiology, which are remarkably beautiful studies, but I believe some of their work has been extrapolated into the human domain prematurely. So, they did their work with kittens, with different kinds of deprivation regiments, and those studies, which date back to the '60s, are now being applied to human children.
So I felt that I needed to do two things. One: provide care to children who are currently being deprived of treatment. That's the humanitarian mission. And the scientific mission would be to test the limits of visual plasticity. And these two missions, as you can tell, thread together perfectly. One adds to the other; in fact, one would be impossible without the other. So, to implement these twin missions, a few years ago, I launched Project Prakash. Prakash, as many of you know, is the Sanskrit word for light, and the idea is that in bringing light into the lives of children, we also have a chance of shedding light on some of the deepest mysteries of neuroscience. And the logo -- even though it looks extremely Irish, it's actually derived from the Indian symbol of Diya, an earthen lamp. The Prakash, the overall effort has three components: outreach, to identify children in need of care; medical treatment; and in subsequent study. And I want to show you a short video clip that illustrates the first two components of this work.
This is an outreach station conducted at a school for the blind.
(Text: Most of the children are profoundly and permanently blind ...)
Pawan Sinha: So, because this is a school for the blind, many children have permanent conditions. That's a case of microphthalmos, which is malformed eyes, and that's a permanent condition; it cannot be treated. That's an extreme of micropthalmos called enophthalmos. But, every so often, we come across children who show some residual vision, and that is a very good sign that the condition might actually be treatable. So, after that screening, we bring the children to the hospital. That's the hospital we're working with in Delhi, the Schroff Charity Eye Hospital. It has a very well-equipped pediatric ophthalmic center, which was made possible in part by a gift from the Ronald McDonald charity. So, eating burgers actually helps.
(Text: Such examinations allow us to improve eye-health in many children, and ... ... help us find children who can participate in Project Prakash.)
PS: So, as I zoom in to the eyes of this child, you will see the cause of his blindness. The whites that you see in the middle of his pupils are congenital cataracts, so opacities of the lens. In our eyes, the lens is clear, but in this child, the lens has become opaque, and therefore he can't see the world. So, the child is given treatment. You'll see shots of the eye. Here's the eye with the opaque lens, the opaque lens extracted and an acrylic lens inserted. And here's the same child three weeks post-operation, with the right eye open.
(Applause)
Thank you.
So, even from that little clip, you can begin to get the sense that recovery is possible, and we have now provided treatment to over 200 children, and the story repeats itself. After treatment, the child gains significant functionality. In fact, the story holds true even if you have a person who got sight after several years of deprivation. We did a paper a few years ago about this woman that you see on the right, SRD, and she got her sight late in life, and her vision is remarkable at this age. I should add a tragic postscript to this -- she died two years ago in a bus accident. So, hers is just a truly inspiring story -- unknown, but inspiring story. So when we started finding these results, as you might imagine, it created quite a bit of stir in the scientific and the popular press. Here's an article in Nature that profiled this work, and another one in Time. So, we were fairly convinced -- we are convinced -- that recovery is feasible, despite extended visual deprivation.
The next obvious question to ask: What is the process of recovery? So, the way we study that is, let's say we find a child who has light sensitivity. The child is provided treatment, and I want to stress that the treatment is completely unconditional; there is no quid pro quo. We treat many more children then we actually work with. Every child who needs treatment is treated. After treatment, about every week, we run the child on a battery of simple visual tests in order to see how their visual skills are coming on line. And we try to do this for as long as possible. This arc of development gives us unprecedented and extremely valuable information about how the scaffolding of vision gets set up. What might be the causal connections between the early developing skills and the later developing ones?
And we've used this general approach to study many different visual proficiencies, but I want to highlight one particular one, and that is image parsing into objects. So, any image of the kind that you see on the left, be it a real image or a synthetic image, it's made up of little regions that you see in the middle column, regions of different colors, different luminances. The brain has this complex task of putting together, integrating, subsets of these regions into something that's more meaningful, into what we would consider to be objects, as you see on the right. And nobody knows how this integration happens, and that's the question we asked with Project Prakash.
So, here's what happens very soon after the onset of sight. Here's a person who had gained sight just a couple of weeks ago, and you see Ethan Myers, a graduate student from MIT, running the experiment with him. His visual-motor coordination is quite poor, but you get a general sense of what are the regions that he's trying to trace out. If you show him real world images, if you show others like him real world images, they are unable to recognize most of the objects because the world to them is over-fragmented; it's made up of a collage, a patchwork, of regions of different colors and luminances. And that's what's indicated in the green outlines. When you ask them, "Even if you can't name the objects, just point to where the objects are," these are the regions that they point to. So the world is this complex patchwork of regions. Even the shadow on the ball becomes its own object. Interestingly enough, you give them a few months, and this is what happens.
Doctor: How many are these?
Patient: These are two things.
Doctor: What are their shapes?
Patient: Their shapes ... This one is a circle, and this is a square.
PS: A very dramatic transformation has come about. And the question is: What underlies this transformation? It's a profound question, and what's even more amazing is how simple the answer is. The answer lies in motion and that's what I want to show you in the next clip.
Doctor: What shape do you see here?
Patient: I can't make it out.
Doctor: Now?
Patient: Triangle.
Doctor: How many things are these? Now, how many things are these?
Patient: Two.
Doctor: What are these things?
Patient: A square and a circle.
PS: And we see this pattern over and over again. The one thing the visual system needs in order to begin parsing the world is dynamic information. So the inference we are deriving from this, and several such experiments, is that dynamic information processing, or motion processing, serves as the bedrock for building the rest of the complexity of visual processing; it leads to visual integration and eventually to recognition.
This simple idea has far reaching implications. And let me just quickly mention two, one, drawing from the domain of engineering, and one from the clinic. So, from the perspective of engineering, we can ask: Goven that we know that motion is so important for the human visual system, can we use this as a recipe for constructing machine-based vision systems that can learn on their own, that don't need to be programmed by a human programmer? And that's what we're trying to do.
I'm at MIT, at MIT you need to apply whatever basic knowledge you gain. So we are creating Dylan, which is a computational system with an ambitious goal of taking in visual inputs of the same kind that a human child would receive, and autonomously discovering: What are the objects in this visual input? So, don't worry about the internals of Dylan. Here, I'm just going to talk about how we test Dylan. The way we test Dylan is by giving it inputs, as I said, of the same kind that a baby, or a child in Project Prakash would get. But for a long time we couldn't quite figure out: Wow can we get these kinds of video inputs? So, I thought, could we have Darius serve as our babycam carrier, and that way get the inputs that we feed into Dylan? So that's what we did. (Laughter) I had to have long conversations with my wife. (Laughter) In fact, Pam, if you're watching this, please forgive me.
So, we modified the optics of the camera in order to mimic the baby's visual acuity. As some of you might know, babyies are born pretty much legally blind. Their acuity -- our acuity is 20/20; babies' acuity is like 20/800, so they are looking at the world in a very, very blurry fashion. Here's what a baby-cam video looks like.
(Laughter) (Applause)
Thankfully, there isn't any audio to go with this. What's amazing is that working with such highly degraded input, the baby, very quickly, is able to discover meaning in such input. But then two or three days afterward, babies begin to pay attention to their mother's or their father's face. How does that happen? We want Dylan to be able to do that, and using this mantra of motion, Dylan actually can do that. So, given that kind of video input, with just about six or seven minutes worth of video, Dylan can begin to extract patterns that include faces. So, it's an important demonstration of the power of motion.
The clinical implication, it comes from the domain of autism. Visual integration has been associated with autism by several researchers. When we saw that, we asked: Could the impairment in visual integration be the manifestation of something underneath, of dynamic information processing deficiencies in autism? Because, if that hypothesis were to be true, it would have massive repercussions in our understanding of what's causing the many different aspects of the autism phenotype.
What you're going to see are video clips of two children -- one neurotypical, one with autism, playing Pong. So, while the child is playing Pong, we are tracking where they're looking. In red are the eye movement traces. This is the neurotypical child, and what you see is that the child is able to make cues of the dynamic information to predict where the ball is going to go. Even before the ball gets to a place, the child is already looking there. Contrast this with a child with autism playing the same game. Instead of anticipating, the child always follows where the ball has been. The efficiency of the use of dynamic information seems to be significantly compromised in autism. So we are pursuing this line of work and hopefully we'll have more results to report soon.
Looking ahead, if you think of this disk as representing all of the children we've treated so far, this is the magnitude of the problem. The red dots are the children we have not treated. So, there are many, many more children who need to be treated, and in order to expand the scope of the project, we are planning on launching The Prakash Center for Children, which will have a dedicated pediatric hospital, a school for the children we are treating and also a cutting-edge research facility. The Prakash Center will integrate health care, education and research in a way that truly creates the whole to be greater than the sum of the parts.
So, to summarize: Prakash, in its five years of existence, it's had an impact in multiple areas, ranging from basic neuroscience plasticity and learning in the brain, to clinically relevant hypotheses like in autism, the development of autonomous machine vision systems, education of the undergraduate and graduate students, and most importantly in the alleviation of childhood blindness. And for my students and I, it's been just a phenomenal experience because we have gotten to do interesting research, while at the same time helping the many children that we have worked with.
Thank you very much.
(Applause)
|
Паван Синха о том, как мозг учится видеть
TED Talk Subtitles and Transcript: Паван Синха подробно описывает свои революционные исследования развития зрительной системы мозга. Синха и его команда бесплатно предоставляют слепым от рождения детям лечение, а затем изучают, как мозг учится интерпретировать визуальные данные. Эти исследования приводят к догадкам в области неврологии, инженерии и даже аутизма.
Если вы – слепой ребёнок в Индии, то, скорее всего, вам придётся бороться как минимум с двумя серьёзными проблемами. Первая проблема заключается в том, что шансы получить лечение стремятся к нулю, потому что большинство программ реабилитации слепоты в стране ориентированы на взрослых, и там очень, очень мало больниц, оснащённых для лечения детей. По сути, если бы вас и лечили, скорее всего, это бы делал человек без медицинского диплома, как показывает этот случай в штате Раджастхан. Это трёхлетняя осиротевшая девочка, у которой была катаракта. Опекуны девочки отвезли её к деревенскому лекарю, и вместо того, чтобы предложить опекунам отвезти девочку в больницу, он решил прижечь ей живот раскалённым железом, чтобы изгнать из девочки демонов. О второй проблеме вам сообщат неврологи, которые скажут, что если вы старше четырёх-пяти лет, то даже если вам вылечат глаза, шансы на то, что ваш мозг научится видеть, очень и очень малы. Малы либо отсутствуют.
Когда я услышал об этих проблемах, они глубоко встревожили меня, как по личным причинам, так и по научным. Позвольте начать с личного. Это прозвучит банально, но это правда. Это мой сын Дариус. Как новоиспечённый отец, я совершенно иначе понимаю, насколько дети чувствительны, какие у нас перед ними обязательства, и как сильно мы способны любить их. Я бы свернул горы, ради лечения Дариуса. И для меня тот факт, что в мире могут быть другие Дариусы, которые не получают лечения, совершенно несправедлив. Это моя личная причина.
Научная причина состоит в представлении в неврологии критического периода развития, будто, если мозг старше четырёх-пяти лет, то он теряет способность к обучению, что противоречит моим представлениям, так как я думаю, что эта идея не была адекватно проверена. Идея берёт своё начало из работ Девида Хьюбела и Торстена Визеля, двух гарвардских исследователей, которые получили Нобелевскую премию в 1981 году за исследования физиологии зрения, замечательные исследования, но я думаю, что некоторые их идеи были экстраполированы на человека преждевременно. Они работали с котятами, подвергая их различным видам депривации, и те знания, полученные ещё в 60-х годах, сейчас применяются к человеческим детям.
Я понял, что должен сделать две вещи. Первая: предоставить медицинский уход детям, которые в данный момент не обеспечены лечением. И это гуманитарная миссия. Научной миссией станет поиск предела зрительной приспосабливаемости. Можно сказать, что эти две миссии отлично сочетаются и дополняют друг друга. На самом деле, одна невозможна без другой. Чтобы выполнить эту двойную миссию, несколько лет назад я запустил проект Пракаш. "Пракаш", как вы знаете, в переводе с санскрита – "свет", и идея заключается в том, что, принося свет в жизни детей, мы получаем шанс пролить свет на некоторые из самых сложных загадок неврологии. Эмблема, несмотря на крайне ирландский вид, на самом деле произошла от индийского символа – Дия, глиняной лампы. В общем, замысел проекта состоит из трёх этапов: социальная программа для определения, каким детям нужна помощь, лечение и последующие исследования. Я хочу представить вам короткий видеоролик, в котором показаны два первых этапа работы.
Это социальный центр, организованный в школе для слепых.
(Текст: У большинства детей полная, хроническая слепота...)
Паван Синха: Так как это школа для слепых, многие дети там с хроническими заболеваниями. Это – случай микрофтальмии, то есть недоразвитых глаз, и это хроническое заболевание. Оно не лечится. Это крайний вариант микрофтальмии, называемый энофтальмом. Но время от времени мы наталкиваемся на детей, у которых обнаруживается остаточное зрение, и это очень хороший знак, говорящий о том, что от заболевания можно избавиться. После осмотра мы доставляем детей в больницу. Это больница в Дели, где мы работаем, Schroff Charity Eye Hospital. Там есть очень хорошо оборудованный педиатрический офтальмологический центр, который стал возможным отчасти благодаря благотворительности Рональда МакДональда. Питание гамбургерами иногда и правда полезно.
(Текст: Такие обследования позволяют нам повысить здоровье зрения у многих детей и помогают найти детей, которые смогут участвовать в проекте Пракаш.)
П.С.: Сейчас камера приблизится к глазам ребёнка, вы увидите причину его слепоты. Белые пятна в центре его зрачков – это врождённая катаракта, которая замутняет хрусталик глаза. Хрусталики наших глаз прозрачны, но хрусталики этого ребёнка стали непрозрачны, и поэтому он не может видеть мир. Итак, ребёнок получает лечение. Вы увидите снимки глаза. Здесь глаз ещё с мутным хрусталиком, здесь хрусталик извлечён, а здесь в глаз вставлен акриловый хрусталик. Здесь этот же ребёнок через три недели после операции, с открытым правым глазом.
(Аплодисменты)
Спасибо.
Даже после этого маленького ролика становится ясно, что выздоровление возможно, и сейчас мы обеспечиваем лечение более чем 200 детям, и история с ними повторяется. После лечения ребёнок получает значительные возможности. В действительности так происходит, даже если человек получил зрение после нескольких лет слепоты. Несколько лет назад мы написали статью о женщине, на фотографии она справа, она стала видеть в пожилом возрасте, и для её возраста у неё замечательное зрение. Я должен сделать трагическое замечание. Два года назад она погибла в автокатастрофе. Её история в самом деле вдохновляет, малоизвестная, но вдохновляющая история. И когда мы стали получать такие результаты, вы можете представить, что это вызвало много шума в научной и популярной прессе. Вот статья в журнале "Nature", описывающая нашу работу, и ещё одна в "Time". Мы были достаточно уверены, мы и сейчас уверены, что восстановление возможно, несмотря на продолжительную слепоту.
Напрашивается очевидный вопрос: как идёт процесс восстановления? Мы исследуем процесс следующим образом. Допустим, мы нашли ребёнка, чувствительного к свету. Ребёнку предоставляется лечение, и я хочу подчеркнуть, что лечение совершенно бесплатно. Мы не требуем компенсаций. Лечение получают и многие дети, с которыми мы не работаем. Каждого нуждающегося в лечении ребёнка лечат. После лечения, примерно каждую неделю, ребёнок проходит ряд простых проверок, которые позволяют понять, как его зрение приходит в норму. И мы стараемся делать это как можно дольше. Этот путь развития даёт нам беспрецедентную и невероятно ценную информацию о том, как поддерживаемое зрение восстанавливается. Какие причинные связи могут быть между рано развивающимися способностями и теми, которые появляются позже?
Мы использовали общепринятый подход для исследования множества различных зрительных способностей, но я хочу особо выделить одну из них, это разбиение изображения на объекты. Любое изображение, подобное картинке слева, будь это реальное или искусственное изображение, состоит из маленьких областей, которые вы видите посередине, областей разных цветов и разной яркости. Перед мозгом стоит сложная задача совмещения и объединения подмножеств этих областей в нечто более осмысленное, в то, что мы можем считать объектами, что вы и видите справа. И никто не знает, как это происходит. Это вопрос, которым мы задаёмся в проекте Пракаш.
Вот что происходит вскоре после восстановления зрения. Этот человек получил зрение всего пару недель назад, и вы видите как, Этан Майерс, аспирант из Массачусетского Технологического Института, проводит с ним эксперимент. Его зрительная координация очень слаба, но вы можете видеть, какие именно области он пытается распознать. Если показать ему изображения реального мира, если показать реальный мир любому человеку вроде него, он не сможет распознать большинство объектов, потому что мир для него излишне фрагментирован, для него это коллаж, пёстрая мозаика из областей разного цвета и яркости. Такие области выделены зелёным контуром. Если попросить его показать, где находятся объекты, даже если он не может их назвать, он покажет на эти области. Таким образом, мир – это сложная мозаика из таких областей. Даже тень на мяче становится отдельным объектом. Довольно интересно, что через несколько месяцев происходит следующее.
Доктор: Сколько здесь объектов?
Пациент: Два объекта.
Доктор: Какой они формы?
Пациент: Формы... Вот это круг, а это квадрат.
П.С.: Произошло существенное изменение. Возникает вопрос: что лежит в основе этого изменения? Это глубокий вопрос, и особенно поражает то, как прост ответ на него. Ответ заключается в движении, и я хочу показать это в следующем видео.
Доктор: Какие фигуры вы видите?
Пациент: Я не могу разобрать.
Доктор: А сейчас?
Пациент: Треугольник.
Доктор: Сколько здесь объектов? А сейчас, сколько здесь объектов?
Пациент: Два.
Доктор: Что это за объекты?
Пациент: Квадрат и окружность.
П.С.: И мы видим эту закономерность снова и снова. Именно динамическая информация нужна зрительной системе, чтобы распознавать мир. Таким образом, на основе этого и некоторых других экспериментов, мы делаем вывод, что обработка динамической информации, или обработка движения, служит основной для построения всей системы визуальной обработки. На ней основана визуальная интеграция, а затем и распознавание.
Эта простая идея имеет далеко идущие последствия. Позвольте кратко сказать о двух. Первое из области инженерии, а второе из области медицины. Итак, с позиции инженерии мы можем задать вопрос, зная, что движение так важно для человеческой зрительной системы, можем ли мы использовать этот подход при создании искусственной зрительной системы, которая может самообучаться, которую не должен программировать программист-человек. Именно это мы и пытаемся сделать.
Я из Массачусетского Технологического, а там нужно применять любые знания, которые у вас есть. И мы создаём систему "Дилан", это вычислительная система с претенциозной задачей: получать визуальные сигналы, подобные тем, что получает человеческое дитя, и самостоятельно выяснять, какие объекты находятся в поле зрения. Не задумывайтесь о внутренностях Дилана. Сейчас я хочу рассказать о том, как мы его тестировали. Мы тестировали Дилана, подавая ему видео того же рода, как я говорил, что видят дети, участвующие в проекте Пракаш. Но довольно долго мы не могли понять, как мы можем получить подобное видео. И я подумал, что мы можем сделать Дариуса носителем нашей бэби-камеры, и таким образом обеспечивать Дилана нужными сигналами. Вот что мы сделали. (Смех) Мне пришлось долго уговаривать жену. (Смех) Пэм, если ты смотришь эту программу, прости меня, пожалуйста.
Мы скорректировали оптику камеры так, чтобы имитировать остроту зрения малыша. Возможно, вы знаете, что дети рождаются практически слепыми. У них острота – у нас это 20/20 – острота у малышей примерно 20/800, это значит, что они видят мир в очень, очень размытом виде. Вот как выглядит видео с детской камеры.
(Смех) (Аплодисменты)
К счастью, в этом ролике нет звуковой дорожки. И удивительно, что работая с таким сильно размытым изображением, малыш очень быстро способен находить в этом изображении смысл. А через два или три дня малыш начинает обращать внимание на лицо своей матери или отца. Как это происходит? Мы хотим, чтобы Дилан был способен на это. И пользуясь этой мантрой движения, Дилан на самом деле делает это, даже получая изображение подобного качества. Всего через шесть-семь минут просмотра видео Дилан начинает выделять участки, содержащие лица. Это существенное доказательство силы движения.
А вот медицинское последствие касается области аутизма. Несколько исследователей связывают визуальную интеграцию с аутизмом. Когда мы узнали об этом, мы задали вопрос: Может ли нарушение визуальной интеграции быть проявлением какого-то подспудного дефекта обработки динамической информации при аутизме? Потому что, если это предположение верно, то это окажет огромное влияние на наше понимание причин проявления различных аспектов фенотипа аутизма.
Сейчас вы увидите на видео двух детей, играющих в "понг", один из них с аутизмом, другой без. Пока ребёнок играет в "понг", мы следим за тем, куда он смотрит. Красные точки показывают, куда направлен взгляд, это нейротипичный ребёнок, и вы видите, что ребёнок может извлекать подсказки из динамической информации, чтобы предугадать, куда прилетит шарик. Ещё до того, как шарик достигнет места, ребёнок уже смотрит туда. Теперь посмотрите, как в ту же игру играет ребёнок с аутизмом. Вместо того, чтобы предугадывать, он постоянно смотрит туда, где находится шарик. Эффективность использования динамической информации при аутизме кажется значительно сниженной. Мы продолжаем работать в этом направлении, и, надеюсь, скоро мы получим ещё больше результатов.
Забегая вперёд, если представить, что этот круг символизирует всех детей, которых мы уже вылечили, то вот это – реальный объём задачи. Красные точки – это те дети, которых мы не лечили. Таким образом, ещё очень много детей нуждаются в лечении, и для того чтобы расширить рамки проекта, мы планируем открыть детский центр Пракаш, в котором будет специальная педиатрическая больница, школа для детей, которых мы лечим, а также передовой исследовательский центр. Центр Пракаш объединит здравоохранение, образование и исследования так, что это несомненно сделает его чем-то большим, нежели сумма его частей.
Подводя итог, Пракаш за свои пять лет существования оказал влияние на несколько областей, таких как неврология, приспосабливаемость и обучаемость мозга, медицински важные гипотезы касательно аутизма, разработка автономной машинной зрительной системы, обучение студентов и аспирантов, и, что важнее всего, на реабилитацию детской слепоты. И для моих студентов, и для меня это было феноменальным опытом, потому что мы провели интересное исследование, и в то же время помогли многим детям, с которыми работали.
Спасибо!
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jamie Drummond: Let's crowdsource the world's goals\nTED Talk Subtitles and Transcript: In 2000, the UN laid out 8 goals to make the world better by reducing poverty and disease -- with a deadline of 2015. As that deadline approaches, Jamie Drummond of ONE.org runs down the surprising successes of the 8 Millennium Development Goals, and suggests a crowdsourced reboot for the next 15 years.\nSo let me start by taking you back, back into the mists of your memory to perhaps the most anticipated year in your life, but certainly the most anticipated year in all human history: the year 2000. Remember that? Y2K, the dotcom bubble, stressing about whose party you're going to go to as the clock strikes midnight, before the champagne goes flat, and then there's that inchoate yearning that was felt, I think, by many, that the millennium, that the year 2000, should mean more, more than just a two and some zeroes.\nWell, amazingly, for once, our world leaders actually lived up to that millennium moment and back in 2000 agreed to some pretty extraordinary stuff: visionary, measurable, long-term targets called the Millennium Development Goals.\nNow, I'm sure you all keep a copy of the goals under your pillow, or by the bedside table, but just in case you don't, and your memory needs some jogging, the deal agreed then goes like this: developing countries promised to at least halve extreme poverty, hunger and deaths from disease, alongside some other targets, by 2015, and developed nations promised to help them get that done by dropping debts, increasing smart aid, and trade reform.\nWell, we're approaching 2015, so we'd better assess, how are we doing on these goals? But we've also got to decide, do we like such global goals? Some people don't. And if we like them, we've got to decide what we want to do on these goals going forward. What does the world want to do together? We've got to decide a process by which we decide.\nWell, I definitely think these goals are worth building on and seeing through, and here's just a few reasons why. Incredible partnerships between the private sector, political leaders, philanthropists and amazing grassroots activists across the developing world, but also 250,000 people marched in the streets of Edinburgh outside this very building for Make Poverty History.\nAll together, they achieved these results: increased the number of people on anti-retrovirals, life-saving anti-AIDS drugs; nearly halved deaths from malaria; vaccinated so many that 5.4 million lives will be saved. And combined, this is going to result in two million fewer children dying every year, last year, than in the year 2000. That's 5,000 fewer kids dying every day, ten times you lot not dead every day, because of all of these partnerships. So I think this is amazing living proof of progress that more people should know about, but the challenge of communicating this kind of good news is probably the subject of a different TEDTalk. Anyway, for now, anyone involved in getting these results, thank you. I think this proved these goals are worth it.\nBut there's still a lot of unfinished business. Still, 7.6 million children die every year of preventable, treatable diseases, and 178 million kids are malnourished to the point of stunting, a horrible term which means physical and cognitive lifelong impairment. So there's plainly a lot more to do on the goals we've got.\nBut then, a lot of people think there are things that should have been in the original package that weren't agreed back then that should now be included, like sustainable development targets, natural resource governance targets, access to opportunity, to knowledge, equity, fighting corruption. All of this is measurable and could be in the new goals.\nBut the key thing here is, what do you think should be in the new goals? What do you want? Are you annoyed that I didn't talk about gender equality or education? Should those be in the new package of goals?\nAnd quite frankly, that's a good question, but there's going to be some tough tradeoffs and choices here, so you want to hope that the process by which the world decides these new goals is going to be legitimate, right?\nWell, as we gather here in Edinburgh, technocrats appointed by the U.N. and certain governments, with the best intentions, are busying themselves designing a new package of goals, and currently they're doing that through pretty much the same old late-20th-century, top-down, elite, closed process.\nBut, of course, since then, the Web and mobile telephony, along with ubiquitous reality TV formats have spread all around the world. So what we'd like to propose is that we use them to involve people from all around the world in an historic first: the world's first truly global poll and consultation, where everyone everywhere has an equal voice for the very first time.\nI mean, wouldn't it be a huge historic missed opportunity not to do this, given that we can? There's hundreds of billions of your aid dollars at stake, tens of millions of lives, or deaths, at stake, and, I'd argue, the security and future of you and your family is also at stake.\nSo, if you're with me, I'd say there's three essential steps in this crowdsourcing campaign: collecting, connecting and committing.\nSo first of all, we've got to ground this campaign in core polling data. Let's go into every country that will let us in, ask 1,001 people what they want the new goals to be, making special efforts to reach the poorest, those without access to modern technology, and let's make sure that their views are at the center of the goals going forward.\nThen, we've got to commission a baseline survey to make sure we can monitor and progress the goals going forward. The original goals didn't really have good baseline survey data, and we're going to need the help of big data through all of this process to make sure we can really monitor the progress.\nAnd then we've got to connect with the big crowd. Now here, we see the role for an unprecedented coalition of social media giants and upstarts, telecoms companies, reality TV show formats, gaming companies, telecoms, all of them together in kind of their \"We Are The World\" moment. Could they come together and help the Millennium Development Goals get rebranded into the Millennial Generation's Goals? And if just five percent of the five billion plus who are currently connected made a comment, and that comment turned into a commitment, we could crowdsource a force of 300 million people around the world to help see these goals through.\nIf we have this collected data, and this connected crowd, based upon our experience of campaigning and getting world leaders to commit, I think world leaders will commit to most of the crowdsourced recommendations.\nBut the question really is, through this process will we all have become committed? And if we are, are we ready to iterate, monitor and provide feedback, make sure these promises are really delivering results?\nWell, there's some fantastic examples here to scale up, mostly piloted within Africa, actually. There's Open Data Kenya, which geocodes and crowdsources information about where projects are, are they delivering results. Often, they're not in the right place. And Ushahidi, which means \"witness\" in Swahili, which geocodes and crowdsources information in complex emergencies to help target responses. This is some of the most exciting stuff in development and democracy, where citizens on the edge of a network are helping to force open the process to make sure that the big global aid promises and vague stuff up at the top really delivers for people at a grassroots level and inverts that pyramid. This openness, this forcing openness, is key, and if it wasn't entirely transparent already, I should be open: I've got a completely transparent agenda.\nLong-term trends suggest that this century is going to be a tough place to live, with population increases, consumption patterns increasing, and conflict over scarce natural resources. And look at the state of global politics today. Look at the Rio Earth Summit that happened just last week, or the Mexican G20, also last week. Both, if we're honest, a bust. Our world leaders, our global politics, currently can't get it done. They need our help. They need the cavalry, and the cavalry's not going to come from Mars. It's got to come from us, and I see this process of deciding democratically in a bottom-up fashion what the world wants to work on together as one vital means by which we can crowdsource the force to really build that constituency that's going to reinvigorate global governance in the 21st century.\nI started in 2000. Let me finish in 2030.\nMany people made fun of a big campaign a few years ago we had called Make Poverty History. It was a naive thought in many people's minds, and it's true, it was just a t-shirt slogan that worked for the moment. But look. The empirical condition of living under a dollar and 25 is trending down, and look where it gets to by 2030. It's getting near zero. Now sure, progress in China and India and poverty reduction there was key to that, but recently also in Africa, poverty rates are being reduced. It will get harder as we get towards zero, as the poor will be increasingly located in post-conflict, fragile states, or maybe in middle income states where they don't really care about the marginalized. But I'm confident, with the right kind of political campaigning and creative and technological innovation combined working together more and more as one, I think we can get this and other goals done.\nThank you. (Applause)\n(Applause)\nChris Anderson: Jamie, here's the puzzle to me. If there was an incident today where a hundred kids died in some tragedy or where, say, a hundred kids were kidnapped and then rescued by special forces, I mean, it would be all over the news for a week, right? You just put up, just as one of your numbers there, that 5,000 -- is that the number?\nJamie Drummond: Fewer children every day.\nCA: Five thousand fewer children dying every day. I mean, it dwarfs, dwarfs everything that is actually on our news agenda, and it's invisible. This must drive you crazy.\nJD: It does, and we're having a huge debate in this country about aid levels, for example, and aid alone is not the whole solution. Nobody thinks it is. But, you know, if people saw the results of this smart aid, I mean, they'd be going crazy for it. I wish the 250,000 people who really did march outside this very building knew these results. Right now they don't, and it would be great to find a way to better communicate it, because we have not. Creatively, we've failed to communicate this success so far. If those kinds of efforts just could multiply their voice and amplify it at the key moments, I know for a fact we'd get better policy. The Mexican G20 need not have been a bust. Rio, if anyone cares about the environment, need not have been a bust, okay? But these conferences are going on, and I know people get skeptical and cynical about the big global summits and the promises and their never being kept, but actually, the bits that are, are making a difference, and what the politicians need is more permission from the public.\nCA: But you haven't fully worked out the Web mechanisms, etc. by which this might happen. I mean, if the people here who've had experience using open platforms, you're interested to talk with them this week and try to take this forward.\nJD: Absolutely. CA: All right, well I must say, if this conference led in some way to advancing that idea, that's a huge idea, and if you carry that forward, that is really awesome, so thank you. JD: I'd love your help.\nCA: Thank you, thank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джейми Драммонд: Давайте определим цели для всего мира всем миром\nTED Talk Subtitles and Transcript: В 2000 году ООН обнародовало 8 целей, достижение которых должно сделать мир лучше, сократив нищету и заболеваемость. Срок исполнения — 2015 год. Так как этот срок уже близок, Джейми Драммонд из ONE.org делится удивительными успехами в достижении этих 8 Целей Развития Тысячелетия, и предлагает перезапуск инициативы на следующие 15 лет с помощью краудсорсинга — участием множества людей со всего света.\nПредлагаю вернуться на несколько лет назад, к воспоминаниям, уже потускневшим от времени, в тот год, который вы, вероятно, ждали больше всего, и уж точно этот год был самым ожидаемым в истории человечества: год 2000. Помните? Проблема 2000, бум интернет-сектора, переживания о том, к кому пойти на вечеринку, так как время уже близится к полуночи, до того, как шампанское станет просто вином, и зарождающееся чувство, которое посетило, думаю, многих, чувство того, что новое тысячелетие, 2000 год — это нечто большее, чем двойка с несколькими нулями.\nУдивительно, но именно тогда лидеры крупнейших стран действительно осознали важность момента и в 2000 году пришли к соглашению по довольно необычному вопросу: они определили вдохновляющие измеримые долгосрочные цели и назвали их «Задачи развития тысячелетия».\nУверен, копия этого документа хранится у вас под подушкой или в прикроватной тумбочке, а если же нет, и чтобы вспомнить, вам нужно покопаться в своей памяти, было достигнуто соглашение о следующем: развивающиеся страны взяли на себя обязательство к 2015 году сократить как минимум вдвое нищету, голод и смертность от различных болезней, а также достигнуть ряда других показателей к 2015. Развитые страны согласились оказывать им содействие путём списания долгов, организации помощи и торговой реформы.\nЧто ж, мы приближаемся к 2015, и пришло время оценить, насколько мы продвинулись в достижении поставленных целей. Но также мы должны решить: нам нравятся такие глобальные цели? Некоторым нет. И если мы их одобряем, то необходимо решить, что мы собираемся делать дальше для достижения этих целей. Что весь мир, все мы хотим сделать вместе? Необходимо определить процесс, в рамках которого мы будем это решать.\nХорошо, я совершенно точно уверен, что эти цели ст́оят того, чтобы взять их за основу и рассмотреть подробнее, и вот несколько доводов почему. Поразительное партнёрство между частным сектором, политическими лидерами, общественными деятелями и удивительными активистами на местах в развивающихся странах, но также и 250 тысяч людей, прошедших маршем по улицам Эдинбурга прямо рядом с этим зданием в рамках кампании «Оставим нищету в прошлом».\nВместе они смогли добиться следующих результатов: увеличилось число людей, принимающих противовирусные жизненно необходимые лекарства против СПИДа; вдвое снизилось число смертей от малярии; проведена вакцинация и таким образом спасены 5,4 миллиона жизней. Все это привело к тому, что умирает на 2 миллиона меньше детей, и так каждый год, и в прошлом году, в сравнении с 2000. Это на 5 тысяч меньше детских смертей в день, в 10 раз больше, чем число людей в этой аудитории, и всё благодаря вышеназванному сотрудничеству. Так что я думаю, это удивительное доказательство прогресса, и люди должны знать о нём, но проблема коммуникации хороших новостей — предмет для другого выступления на TED. В любом случае, хочу всех, кто связан с достижением этих результатов поблагодарить. Думаю, это подтверждает, что мы выбрали стоящие цели.\nНо ещё многое нужно сделать. По-прежнему, каждый год 7,6 миллионов детей умирают от излечимых болезней, и ещё 178 миллионов детей получают недостаточное питание, приводящее к отставанию в развитии. Этот ужасный термин означает пожизненное ухудшение физических и умственных функций организма. Несомненно, в рамках поставленных целей ещё много предстоит сделать.\nС другой стороны, многие считают, что ряд проблем должен был попасть в список актуальных целей с самого начала, но они не были согласованы, и нужно их включить сейчас, например, задачи стабильного развития, задачи управления природными ресурсами, доступ к возможностям, к знаниям, к капиталам, борьба с коррупцией. Всё это можно измерить и сделать частью новых целей.\nНо вот в чем дело — что, по вашему мнению, должно стать новыми целями? Чего вы хотите? Может, вам не нравится, что я не говорил о равенстве полов или об образовании? Нужно ли их включить в новые задачи?\nЧестно говоря, это очень хороший вопрос — но придётся идти на уступки и выбор будет непростым, так что хочется надеяться, что глобальный процесс принятия решения будет разумным и обоснованным, правда?\nИ точно так же, как мы здесь в Эдинбурге, технократы, отобранные ООН и рядом правительств с наилучшими намерениями пытаются сформулировать новые цели, но процесс принятия решения всё тот же — старый, употреблявшийся в конце 20 века, сверху-вниз, элитарный и закрытый.\nС тех пор, конечно же, Интернет и мобильная связь, а так же вездесущие форматы телевизионных реалити-шоу распространились по всему миру. И мы хотим предложить использовать их для вовлечения людей со всего света в первый в истории процесс: действительно глобальное голосование и обсуждение, в котором у каждого человека из любого места был бы равный голос — и всё это впервые.\nЕсли мы этого не сделаем, имея сейчас такую возможность, не станет ли это огромным упущением? На кону сотни миллиардов долларов пожертвований, десятки миллионов жизней — или смертей — и, я настаиваю, безопасность и будущее вас и ваших семей.\nТак что, если вы со мной, то предлагаю три первоочередных шага в этой общественной кампании: сбор, объединение и приверженность.\nИтак, в первую очередь, мы должны заложить фундамент этой компании, собрав результаты голосований. Сделаем это в каждой стране, которая позволит нам опросить 1001 человека, какими они хотят видеть новые цели, приложив особые усилия чтобы добраться до самых бедных стран, тех, что не имеют доступа к современным технологиям, и убедится, что их мнение отражено в целях, которые будут приняты к действию.\nЗатем, мы должны проработать исходное исследование, чтобы удостовериться, что мы сможем наблюдать за процессом достижения целей. Первые цели не основывались на хороших исследовательских данных, и мы собираемся с помощью данных, полученных в ходе этого процесса, удостовериться, что мы действительно сможем наблюдать за прогрессом.\nИ тогда мы установим связь с огромным множеством людей. Здесь, сейчас, мы сможем увидеть роль для беспрецедентной коалиции социальных медиа, гигантов и новичков, телекоммуникационных компаний, ТВ-проектов в формате реалити-шоу, компании из игровой индустрии, телекоммуникаций, все вместе они в естественном для них формате «Мы — это Мир». Они же могут собраться вместе и помочь сделать ребрендинг Целей Развития Тысячелетия в Цели Поколений Тысячелетней? И если только пять процентов от пяти миллиардов плюс те, кто уже сейчас вовлечён, сделают по комментарию, и эти комментарии превратятся в обязательство, мы могли бы собрать силу 300 миллионов человек по всему миру, чтобы помочь выявить эти цели.\nЕсли у нас данные будут уже собраны, и это связанное между собой огромное число людей, основываясь на нашем опыте участия в общественных кампаниях, и призовёт мировых лидеров принять обязательства, я думаю, что мировые лидеры возьмутся выполнить большинство из рекомендаций, полученных от широких масс.\nНо в действительности вопрос вот в чем: через этот процесс станем ли мы все ответственны за результат? И если так, то готовы ли мы взяться за исполнение, наблюдать за процессом и обеспечивать обратную связь, убеждаясь, что эти обещания действительно приносят результаты?\nДа, есть некоторые поразительные примеры масштабных проектов, в основном начатые в Африке. Есть Открытые Данные Кении, в котором представлены геокоды и информация от множества волонтёров: где идут проекты? Приносят ли они результаты? Часто, они идут не там где нужно. И Ушахиди, что означает «свидетель» на суахили, содержащий геокоды и информацию от волонтёров, помогая в сложных чрезвычайных ситуациях оказывать адресную помощь. Это одна из самых волнующих сторон в развитии общества и демократии, где граждане, используя преимущество сети помогают сделать процессы открытыми, чтобы убедиться, что обещания большой глобальной помощи и расплывчатые намерения верхов действительно достигают для людей на низовом уровне и переворачивают тем самым эту пирамиду. Эта открытость, это действенная сила открытости, является ключевым моментом, и если это ещё не стало полностью прозрачным, я должен быть открыт: у меня полностью прозрачная повестка дня.\nДолгосрочные тенденции показывают, что этот век будет жестоким местом для жизни, с ростом населения, ростом потребления, конфликтами за скудные природные ресурсы. И посмотрите на состояние глобальной политики сегодня. Посмотрите на Саммит Земли в Рио, что прошёл только что на прошлой неделе или мексиканский G20, также на прошлой неделе. Оба, если быть честными, полностью провалились. Наши мировые лидеры, наша глобальная политика в настоящее время не может ничего поделать. Они нуждаются в нашей помощи. Они нуждаются в кавалерии, и кавалерии не придёт с Марса. Это должно исходить от нас, и я вижу этот процесс, формирующийся демократически, снизу вверх, в котором мир хочет работать вместе как одно целое живое существо, в котором мы можем собрать силы множества людей, чтобы построить избирательную базу, которая будет активизировать структуру глобального управления в XXI веке.\nЯ начал в 2000 году. Позвольте мне закончить в 2030 году.\nМногие люди посмеялись над большой кампанией несколько лет назад, когда мы призвали сделать бедность историей. Это наивно, как полагали многие, и это правда, это был просто лозунг на футболке, который работал некоторое время. Но посмотрите. Эмпирическая вероятность иметь достаток менее 1,25 доллара стремится к снижению, и посмотрите, где эта вероятность будет к 2030 году. Она становится практически нулевой. Сейчас, конечно, прогресс в Китае и в Индии и сокращение там масштабов нищеты, стали ключом к этому, но недавно также и в Африке удалось снизить нищету. Чем ближе мы будем к нулю, тем сложнее будет добиться успеха, так как бедность будет во всё большей степени расположена в постконфликтных, хрупких государствах, или, может быть в государствах со средним уровнем дохода где они в действительности не заботятся об отверженных. Но я уверен, с помощью правильных политических кампаний и творческих и технологических инноваций в сочетании с совместной работой, всё больше и больше, как одно целое Я думаю, мы сможем достичь этой и других целей.\nСпасибо. (Аплодисменты)\n(Аплодисменты)\nКрис Андерсон: Джейми, вот загадка для меня. Если сегодня случиться инцидент, скажем, сотня детей погибнет в какой-то трагедии или, скажем, сотня детей будет похищена и затем спасена силами специального назначения, это станет главной новостью недели, так? Вы только что рассказали, вот, одна из цифр у вас была, Эти 5 000 — такое было число?\nДжейми Драммонд: Меньше детей каждый день.\nCA: На пять тысяч меньше детей умирает каждый день. Я имею в виду, ничтожные, все эти ничтожные события, которые на повестке дня в новостях, и эта цифра просто невидима. Это должно сводить вас с ума.\nJD: Так есть, и у нас была огромная дискуссия в этой стране об уровнях помощи, например, и сама по себе помощь не является решением в целом. Никто так не думает. Но, вы знаете, если бы люди смогли увидеть результаты этой помощи, они были бы без ума от этого. Я хочу, чтобы 250 тысяч людей, которые прошли маршем рядом с этим зданием, знали бы эти результаты. Сейчас они не знают, и было бы здорово найти способ сообщить это, потому что сейчас его нет. До сих пор мы не сумели рассказать об этом успехе. Если эти виды усилий смогли бы просто умножить их голос и усилить его в ключевые моменты, я абсолютно убеждён, мы бы получили лучшие политики. Мексиканский G20 не должен был провалиться. Рио, если кто-то заботится об окружающей среде, не должен был провалиться, так? Но эти конференции идут, и я знаю, люди становятся скептически и цинично настроенными к большим глобальным саммитам и их обещаниям, и они никогда не исполняются, но на самом деле, даже та малая часть, которая всё же реализуется, даёт пользу, и что политикам нужно так это больше одобрения от общественности.\nCA: Но вы ещё не проработали полностью интернет-инструменты, благодаря которым это может произойти. Я имею в виду, если те, кто имел опыт использования открытых платформ, вы хотите поговорить с ними на этой неделе и попытаться продвинуть это вперёд.\nJD: Абсолютно. CA: Ладно, хорошо я должен сказать, если эта конференция привела в некотором роде к продвижению этой идеи, этой огромной идеи, и если вы продвинетесь вперёд, от этого просто дух захватывает, так что, спасибо. JD: Буду признателен за помощь.\nCA: Благодарю вас, благодарю вас.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Jamie Drummond: Let's crowdsource the world's goals
TED Talk Subtitles and Transcript: In 2000, the UN laid out 8 goals to make the world better by reducing poverty and disease -- with a deadline of 2015. As that deadline approaches, Jamie Drummond of ONE.org runs down the surprising successes of the 8 Millennium Development Goals, and suggests a crowdsourced reboot for the next 15 years.
So let me start by taking you back, back into the mists of your memory to perhaps the most anticipated year in your life, but certainly the most anticipated year in all human history: the year 2000. Remember that? Y2K, the dotcom bubble, stressing about whose party you're going to go to as the clock strikes midnight, before the champagne goes flat, and then there's that inchoate yearning that was felt, I think, by many, that the millennium, that the year 2000, should mean more, more than just a two and some zeroes.
Well, amazingly, for once, our world leaders actually lived up to that millennium moment and back in 2000 agreed to some pretty extraordinary stuff: visionary, measurable, long-term targets called the Millennium Development Goals.
Now, I'm sure you all keep a copy of the goals under your pillow, or by the bedside table, but just in case you don't, and your memory needs some jogging, the deal agreed then goes like this: developing countries promised to at least halve extreme poverty, hunger and deaths from disease, alongside some other targets, by 2015, and developed nations promised to help them get that done by dropping debts, increasing smart aid, and trade reform.
Well, we're approaching 2015, so we'd better assess, how are we doing on these goals? But we've also got to decide, do we like such global goals? Some people don't. And if we like them, we've got to decide what we want to do on these goals going forward. What does the world want to do together? We've got to decide a process by which we decide.
Well, I definitely think these goals are worth building on and seeing through, and here's just a few reasons why. Incredible partnerships between the private sector, political leaders, philanthropists and amazing grassroots activists across the developing world, but also 250,000 people marched in the streets of Edinburgh outside this very building for Make Poverty History.
All together, they achieved these results: increased the number of people on anti-retrovirals, life-saving anti-AIDS drugs; nearly halved deaths from malaria; vaccinated so many that 5.4 million lives will be saved. And combined, this is going to result in two million fewer children dying every year, last year, than in the year 2000. That's 5,000 fewer kids dying every day, ten times you lot not dead every day, because of all of these partnerships. So I think this is amazing living proof of progress that more people should know about, but the challenge of communicating this kind of good news is probably the subject of a different TEDTalk. Anyway, for now, anyone involved in getting these results, thank you. I think this proved these goals are worth it.
But there's still a lot of unfinished business. Still, 7.6 million children die every year of preventable, treatable diseases, and 178 million kids are malnourished to the point of stunting, a horrible term which means physical and cognitive lifelong impairment. So there's plainly a lot more to do on the goals we've got.
But then, a lot of people think there are things that should have been in the original package that weren't agreed back then that should now be included, like sustainable development targets, natural resource governance targets, access to opportunity, to knowledge, equity, fighting corruption. All of this is measurable and could be in the new goals.
But the key thing here is, what do you think should be in the new goals? What do you want? Are you annoyed that I didn't talk about gender equality or education? Should those be in the new package of goals?
And quite frankly, that's a good question, but there's going to be some tough tradeoffs and choices here, so you want to hope that the process by which the world decides these new goals is going to be legitimate, right?
Well, as we gather here in Edinburgh, technocrats appointed by the U.N. and certain governments, with the best intentions, are busying themselves designing a new package of goals, and currently they're doing that through pretty much the same old late-20th-century, top-down, elite, closed process.
But, of course, since then, the Web and mobile telephony, along with ubiquitous reality TV formats have spread all around the world. So what we'd like to propose is that we use them to involve people from all around the world in an historic first: the world's first truly global poll and consultation, where everyone everywhere has an equal voice for the very first time.
I mean, wouldn't it be a huge historic missed opportunity not to do this, given that we can? There's hundreds of billions of your aid dollars at stake, tens of millions of lives, or deaths, at stake, and, I'd argue, the security and future of you and your family is also at stake.
So, if you're with me, I'd say there's three essential steps in this crowdsourcing campaign: collecting, connecting and committing.
So first of all, we've got to ground this campaign in core polling data. Let's go into every country that will let us in, ask 1,001 people what they want the new goals to be, making special efforts to reach the poorest, those without access to modern technology, and let's make sure that their views are at the center of the goals going forward.
Then, we've got to commission a baseline survey to make sure we can monitor and progress the goals going forward. The original goals didn't really have good baseline survey data, and we're going to need the help of big data through all of this process to make sure we can really monitor the progress.
And then we've got to connect with the big crowd. Now here, we see the role for an unprecedented coalition of social media giants and upstarts, telecoms companies, reality TV show formats, gaming companies, telecoms, all of them together in kind of their "We Are The World" moment. Could they come together and help the Millennium Development Goals get rebranded into the Millennial Generation's Goals? And if just five percent of the five billion plus who are currently connected made a comment, and that comment turned into a commitment, we could crowdsource a force of 300 million people around the world to help see these goals through.
If we have this collected data, and this connected crowd, based upon our experience of campaigning and getting world leaders to commit, I think world leaders will commit to most of the crowdsourced recommendations.
But the question really is, through this process will we all have become committed? And if we are, are we ready to iterate, monitor and provide feedback, make sure these promises are really delivering results?
Well, there's some fantastic examples here to scale up, mostly piloted within Africa, actually. There's Open Data Kenya, which geocodes and crowdsources information about where projects are, are they delivering results. Often, they're not in the right place. And Ushahidi, which means "witness" in Swahili, which geocodes and crowdsources information in complex emergencies to help target responses. This is some of the most exciting stuff in development and democracy, where citizens on the edge of a network are helping to force open the process to make sure that the big global aid promises and vague stuff up at the top really delivers for people at a grassroots level and inverts that pyramid. This openness, this forcing openness, is key, and if it wasn't entirely transparent already, I should be open: I've got a completely transparent agenda.
Long-term trends suggest that this century is going to be a tough place to live, with population increases, consumption patterns increasing, and conflict over scarce natural resources. And look at the state of global politics today. Look at the Rio Earth Summit that happened just last week, or the Mexican G20, also last week. Both, if we're honest, a bust. Our world leaders, our global politics, currently can't get it done. They need our help. They need the cavalry, and the cavalry's not going to come from Mars. It's got to come from us, and I see this process of deciding democratically in a bottom-up fashion what the world wants to work on together as one vital means by which we can crowdsource the force to really build that constituency that's going to reinvigorate global governance in the 21st century.
I started in 2000. Let me finish in 2030.
Many people made fun of a big campaign a few years ago we had called Make Poverty History. It was a naive thought in many people's minds, and it's true, it was just a t-shirt slogan that worked for the moment. But look. The empirical condition of living under a dollar and 25 is trending down, and look where it gets to by 2030. It's getting near zero. Now sure, progress in China and India and poverty reduction there was key to that, but recently also in Africa, poverty rates are being reduced. It will get harder as we get towards zero, as the poor will be increasingly located in post-conflict, fragile states, or maybe in middle income states where they don't really care about the marginalized. But I'm confident, with the right kind of political campaigning and creative and technological innovation combined working together more and more as one, I think we can get this and other goals done.
Thank you. (Applause)
(Applause)
Chris Anderson: Jamie, here's the puzzle to me. If there was an incident today where a hundred kids died in some tragedy or where, say, a hundred kids were kidnapped and then rescued by special forces, I mean, it would be all over the news for a week, right? You just put up, just as one of your numbers there, that 5,000 -- is that the number?
Jamie Drummond: Fewer children every day.
CA: Five thousand fewer children dying every day. I mean, it dwarfs, dwarfs everything that is actually on our news agenda, and it's invisible. This must drive you crazy.
JD: It does, and we're having a huge debate in this country about aid levels, for example, and aid alone is not the whole solution. Nobody thinks it is. But, you know, if people saw the results of this smart aid, I mean, they'd be going crazy for it. I wish the 250,000 people who really did march outside this very building knew these results. Right now they don't, and it would be great to find a way to better communicate it, because we have not. Creatively, we've failed to communicate this success so far. If those kinds of efforts just could multiply their voice and amplify it at the key moments, I know for a fact we'd get better policy. The Mexican G20 need not have been a bust. Rio, if anyone cares about the environment, need not have been a bust, okay? But these conferences are going on, and I know people get skeptical and cynical about the big global summits and the promises and their never being kept, but actually, the bits that are, are making a difference, and what the politicians need is more permission from the public.
CA: But you haven't fully worked out the Web mechanisms, etc. by which this might happen. I mean, if the people here who've had experience using open platforms, you're interested to talk with them this week and try to take this forward.
JD: Absolutely. CA: All right, well I must say, if this conference led in some way to advancing that idea, that's a huge idea, and if you carry that forward, that is really awesome, so thank you. JD: I'd love your help.
CA: Thank you, thank you.
(Applause)
|
Джейми Драммонд: Давайте определим цели для всего мира всем миром
TED Talk Subtitles and Transcript: В 2000 году ООН обнародовало 8 целей, достижение которых должно сделать мир лучше, сократив нищету и заболеваемость. Срок исполнения — 2015 год. Так как этот срок уже близок, Джейми Драммонд из ONE.org делится удивительными успехами в достижении этих 8 Целей Развития Тысячелетия, и предлагает перезапуск инициативы на следующие 15 лет с помощью краудсорсинга — участием множества людей со всего света.
Предлагаю вернуться на несколько лет назад, к воспоминаниям, уже потускневшим от времени, в тот год, который вы, вероятно, ждали больше всего, и уж точно этот год был самым ожидаемым в истории человечества: год 2000. Помните? Проблема 2000, бум интернет-сектора, переживания о том, к кому пойти на вечеринку, так как время уже близится к полуночи, до того, как шампанское станет просто вином, и зарождающееся чувство, которое посетило, думаю, многих, чувство того, что новое тысячелетие, 2000 год — это нечто большее, чем двойка с несколькими нулями.
Удивительно, но именно тогда лидеры крупнейших стран действительно осознали важность момента и в 2000 году пришли к соглашению по довольно необычному вопросу: они определили вдохновляющие измеримые долгосрочные цели и назвали их «Задачи развития тысячелетия».
Уверен, копия этого документа хранится у вас под подушкой или в прикроватной тумбочке, а если же нет, и чтобы вспомнить, вам нужно покопаться в своей памяти, было достигнуто соглашение о следующем: развивающиеся страны взяли на себя обязательство к 2015 году сократить как минимум вдвое нищету, голод и смертность от различных болезней, а также достигнуть ряда других показателей к 2015. Развитые страны согласились оказывать им содействие путём списания долгов, организации помощи и торговой реформы.
Что ж, мы приближаемся к 2015, и пришло время оценить, насколько мы продвинулись в достижении поставленных целей. Но также мы должны решить: нам нравятся такие глобальные цели? Некоторым нет. И если мы их одобряем, то необходимо решить, что мы собираемся делать дальше для достижения этих целей. Что весь мир, все мы хотим сделать вместе? Необходимо определить процесс, в рамках которого мы будем это решать.
Хорошо, я совершенно точно уверен, что эти цели ст́оят того, чтобы взять их за основу и рассмотреть подробнее, и вот несколько доводов почему. Поразительное партнёрство между частным сектором, политическими лидерами, общественными деятелями и удивительными активистами на местах в развивающихся странах, но также и 250 тысяч людей, прошедших маршем по улицам Эдинбурга прямо рядом с этим зданием в рамках кампании «Оставим нищету в прошлом».
Вместе они смогли добиться следующих результатов: увеличилось число людей, принимающих противовирусные жизненно необходимые лекарства против СПИДа; вдвое снизилось число смертей от малярии; проведена вакцинация и таким образом спасены 5,4 миллиона жизней. Все это привело к тому, что умирает на 2 миллиона меньше детей, и так каждый год, и в прошлом году, в сравнении с 2000. Это на 5 тысяч меньше детских смертей в день, в 10 раз больше, чем число людей в этой аудитории, и всё благодаря вышеназванному сотрудничеству. Так что я думаю, это удивительное доказательство прогресса, и люди должны знать о нём, но проблема коммуникации хороших новостей — предмет для другого выступления на TED. В любом случае, хочу всех, кто связан с достижением этих результатов поблагодарить. Думаю, это подтверждает, что мы выбрали стоящие цели.
Но ещё многое нужно сделать. По-прежнему, каждый год 7,6 миллионов детей умирают от излечимых болезней, и ещё 178 миллионов детей получают недостаточное питание, приводящее к отставанию в развитии. Этот ужасный термин означает пожизненное ухудшение физических и умственных функций организма. Несомненно, в рамках поставленных целей ещё много предстоит сделать.
С другой стороны, многие считают, что ряд проблем должен был попасть в список актуальных целей с самого начала, но они не были согласованы, и нужно их включить сейчас, например, задачи стабильного развития, задачи управления природными ресурсами, доступ к возможностям, к знаниям, к капиталам, борьба с коррупцией. Всё это можно измерить и сделать частью новых целей.
Но вот в чем дело — что, по вашему мнению, должно стать новыми целями? Чего вы хотите? Может, вам не нравится, что я не говорил о равенстве полов или об образовании? Нужно ли их включить в новые задачи?
Честно говоря, это очень хороший вопрос — но придётся идти на уступки и выбор будет непростым, так что хочется надеяться, что глобальный процесс принятия решения будет разумным и обоснованным, правда?
И точно так же, как мы здесь в Эдинбурге, технократы, отобранные ООН и рядом правительств с наилучшими намерениями пытаются сформулировать новые цели, но процесс принятия решения всё тот же — старый, употреблявшийся в конце 20 века, сверху-вниз, элитарный и закрытый.
С тех пор, конечно же, Интернет и мобильная связь, а так же вездесущие форматы телевизионных реалити-шоу распространились по всему миру. И мы хотим предложить использовать их для вовлечения людей со всего света в первый в истории процесс: действительно глобальное голосование и обсуждение, в котором у каждого человека из любого места был бы равный голос — и всё это впервые.
Если мы этого не сделаем, имея сейчас такую возможность, не станет ли это огромным упущением? На кону сотни миллиардов долларов пожертвований, десятки миллионов жизней — или смертей — и, я настаиваю, безопасность и будущее вас и ваших семей.
Так что, если вы со мной, то предлагаю три первоочередных шага в этой общественной кампании: сбор, объединение и приверженность.
Итак, в первую очередь, мы должны заложить фундамент этой компании, собрав результаты голосований. Сделаем это в каждой стране, которая позволит нам опросить 1001 человека, какими они хотят видеть новые цели, приложив особые усилия чтобы добраться до самых бедных стран, тех, что не имеют доступа к современным технологиям, и убедится, что их мнение отражено в целях, которые будут приняты к действию.
Затем, мы должны проработать исходное исследование, чтобы удостовериться, что мы сможем наблюдать за процессом достижения целей. Первые цели не основывались на хороших исследовательских данных, и мы собираемся с помощью данных, полученных в ходе этого процесса, удостовериться, что мы действительно сможем наблюдать за прогрессом.
И тогда мы установим связь с огромным множеством людей. Здесь, сейчас, мы сможем увидеть роль для беспрецедентной коалиции социальных медиа, гигантов и новичков, телекоммуникационных компаний, ТВ-проектов в формате реалити-шоу, компании из игровой индустрии, телекоммуникаций, все вместе они в естественном для них формате «Мы — это Мир». Они же могут собраться вместе и помочь сделать ребрендинг Целей Развития Тысячелетия в Цели Поколений Тысячелетней? И если только пять процентов от пяти миллиардов плюс те, кто уже сейчас вовлечён, сделают по комментарию, и эти комментарии превратятся в обязательство, мы могли бы собрать силу 300 миллионов человек по всему миру, чтобы помочь выявить эти цели.
Если у нас данные будут уже собраны, и это связанное между собой огромное число людей, основываясь на нашем опыте участия в общественных кампаниях, и призовёт мировых лидеров принять обязательства, я думаю, что мировые лидеры возьмутся выполнить большинство из рекомендаций, полученных от широких масс.
Но в действительности вопрос вот в чем: через этот процесс станем ли мы все ответственны за результат? И если так, то готовы ли мы взяться за исполнение, наблюдать за процессом и обеспечивать обратную связь, убеждаясь, что эти обещания действительно приносят результаты?
Да, есть некоторые поразительные примеры масштабных проектов, в основном начатые в Африке. Есть Открытые Данные Кении, в котором представлены геокоды и информация от множества волонтёров: где идут проекты? Приносят ли они результаты? Часто, они идут не там где нужно. И Ушахиди, что означает «свидетель» на суахили, содержащий геокоды и информацию от волонтёров, помогая в сложных чрезвычайных ситуациях оказывать адресную помощь. Это одна из самых волнующих сторон в развитии общества и демократии, где граждане, используя преимущество сети помогают сделать процессы открытыми, чтобы убедиться, что обещания большой глобальной помощи и расплывчатые намерения верхов действительно достигают для людей на низовом уровне и переворачивают тем самым эту пирамиду. Эта открытость, это действенная сила открытости, является ключевым моментом, и если это ещё не стало полностью прозрачным, я должен быть открыт: у меня полностью прозрачная повестка дня.
Долгосрочные тенденции показывают, что этот век будет жестоким местом для жизни, с ростом населения, ростом потребления, конфликтами за скудные природные ресурсы. И посмотрите на состояние глобальной политики сегодня. Посмотрите на Саммит Земли в Рио, что прошёл только что на прошлой неделе или мексиканский G20, также на прошлой неделе. Оба, если быть честными, полностью провалились. Наши мировые лидеры, наша глобальная политика в настоящее время не может ничего поделать. Они нуждаются в нашей помощи. Они нуждаются в кавалерии, и кавалерии не придёт с Марса. Это должно исходить от нас, и я вижу этот процесс, формирующийся демократически, снизу вверх, в котором мир хочет работать вместе как одно целое живое существо, в котором мы можем собрать силы множества людей, чтобы построить избирательную базу, которая будет активизировать структуру глобального управления в XXI веке.
Я начал в 2000 году. Позвольте мне закончить в 2030 году.
Многие люди посмеялись над большой кампанией несколько лет назад, когда мы призвали сделать бедность историей. Это наивно, как полагали многие, и это правда, это был просто лозунг на футболке, который работал некоторое время. Но посмотрите. Эмпирическая вероятность иметь достаток менее 1,25 доллара стремится к снижению, и посмотрите, где эта вероятность будет к 2030 году. Она становится практически нулевой. Сейчас, конечно, прогресс в Китае и в Индии и сокращение там масштабов нищеты, стали ключом к этому, но недавно также и в Африке удалось снизить нищету. Чем ближе мы будем к нулю, тем сложнее будет добиться успеха, так как бедность будет во всё большей степени расположена в постконфликтных, хрупких государствах, или, может быть в государствах со средним уровнем дохода где они в действительности не заботятся об отверженных. Но я уверен, с помощью правильных политических кампаний и творческих и технологических инноваций в сочетании с совместной работой, всё больше и больше, как одно целое Я думаю, мы сможем достичь этой и других целей.
Спасибо. (Аплодисменты)
(Аплодисменты)
Крис Андерсон: Джейми, вот загадка для меня. Если сегодня случиться инцидент, скажем, сотня детей погибнет в какой-то трагедии или, скажем, сотня детей будет похищена и затем спасена силами специального назначения, это станет главной новостью недели, так? Вы только что рассказали, вот, одна из цифр у вас была, Эти 5 000 — такое было число?
Джейми Драммонд: Меньше детей каждый день.
CA: На пять тысяч меньше детей умирает каждый день. Я имею в виду, ничтожные, все эти ничтожные события, которые на повестке дня в новостях, и эта цифра просто невидима. Это должно сводить вас с ума.
JD: Так есть, и у нас была огромная дискуссия в этой стране об уровнях помощи, например, и сама по себе помощь не является решением в целом. Никто так не думает. Но, вы знаете, если бы люди смогли увидеть результаты этой помощи, они были бы без ума от этого. Я хочу, чтобы 250 тысяч людей, которые прошли маршем рядом с этим зданием, знали бы эти результаты. Сейчас они не знают, и было бы здорово найти способ сообщить это, потому что сейчас его нет. До сих пор мы не сумели рассказать об этом успехе. Если эти виды усилий смогли бы просто умножить их голос и усилить его в ключевые моменты, я абсолютно убеждён, мы бы получили лучшие политики. Мексиканский G20 не должен был провалиться. Рио, если кто-то заботится об окружающей среде, не должен был провалиться, так? Но эти конференции идут, и я знаю, люди становятся скептически и цинично настроенными к большим глобальным саммитам и их обещаниям, и они никогда не исполняются, но на самом деле, даже та малая часть, которая всё же реализуется, даёт пользу, и что политикам нужно так это больше одобрения от общественности.
CA: Но вы ещё не проработали полностью интернет-инструменты, благодаря которым это может произойти. Я имею в виду, если те, кто имел опыт использования открытых платформ, вы хотите поговорить с ними на этой неделе и попытаться продвинуть это вперёд.
JD: Абсолютно. CA: Ладно, хорошо я должен сказать, если эта конференция привела в некотором роде к продвижению этой идеи, этой огромной идеи, и если вы продвинетесь вперёд, от этого просто дух захватывает, так что, спасибо. JD: Буду признателен за помощь.
CA: Благодарю вас, благодарю вас.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Gero Miesenboeck: Re-engineering the brain\nTED Talk Subtitles and Transcript: In the quest to map the brain, many scientists have attempted the incredibly daunting task of recording the activity of each neuron. Gero Miesenboeck works backward -- manipulating specific neurons to figure out exactly what they do, through a series of stunning experiments that reengineer the way fruit flies percieve light.\nI have a doppelganger. (Laughter) Dr. Gero is a brilliant but slightly mad scientist in the \"Dragonball Z: Android Saga.\" If you look very carefully, you see that his skull has been replaced with a transparent Plexiglas dome so that the workings of his brain can be observed and also controlled with light. That's exactly what I do -- optical mind control.\n(Laughter)\nBut in contrast to my evil twin who lusts after world domination, my motives are not sinister. I control the brain in order to understand how it works. Now wait a minute, you may say, how can you go straight to controlling the brain without understanding it first? Isn't that putting the cart before the horse? Many neuroscientists agree with this view and think that understanding will come from more detailed observation and analysis. They say, \"If we could record the activity of our neurons, we would understand the brain.\" But think for a moment what that means. Even if we could measure what every cell is doing at all times, we would still have to make sense of the recorded activity patterns, and that's so difficult, chances are we'll understand these patterns just as little as the brains that produce them.\nTake a look at what brain activity might look like. In this simulation, each black dot is one nerve cell. The dot is visible whenever a cell fires an electrical impulse. There's 10,000 neurons here. So you're looking at roughly one percent of the brain of a cockroach. Your brains are about 100 million times more complicated. Somewhere, in a pattern like this, is you, your perceptions, your emotions, your memories, your plans for the future. But we don't know where, since we don't know how to read the pattern. We don't understand the code used by the brain. To make progress, we need to break the code. But how? An experienced code-breaker will tell you that in order to figure out what the symbols in a code mean, it's essential to be able to play with them, to rearrange them at will. So in this situation too, to decode the information contained in patterns like this, watching alone won't do. We need to rearrange the pattern. In other words, instead of recording the activity of neurons, we need to control it. It's not essential that we can control the activity of all neurons in the brain, just some. The more targeted our interventions, the better. And I'll show you in a moment how we can achieve the necessary precision.\nAnd since I'm realistic, rather than grandiose, I don't claim that the ability to control the function of the nervous system will at once unravel all its mysteries. But we'll certainly learn a lot. Now, I'm by no means the first person to realize how powerful a tool intervention is. The history of attempts to tinker with the function of the nervous system is long and illustrious. It dates back at least 200 years, to Galvani's famous experiments in the late 18th century and beyond. Galvani showed that a frog's legs twitched when he connected the lumbar nerve to a source of electrical current. This experiment revealed the first, and perhaps most fundamental, nugget of the neural code: that information is written in the form of electrical impulses. Galvani's approach of probing the nervous system with electrodes has remained state-of-the-art until today, despite a number of drawbacks. Sticking wires into the brain is obviously rather crude. It's hard to do in animals that run around, and there is a physical limit to the number of wires that can be inserted simultaneously.\nSo around the turn of the last century, I started to think, \"Wouldn't it be wonderful if one could take this logic and turn it upside down?\" So instead of inserting a wire into one spot of the brain, re-engineer the brain itself so that some of its neural elements become responsive to diffusely broadcast signals such as a flash of light. Such an approach would literally, in a flash of light, overcome many of the obstacles to discovery. First, it's clearly a non-invasive, wireless form of communication. And second, just as in a radio broadcast, you can communicate with many receivers at once. You don't need to know where these receivers are, and it doesn't matter if these receivers move -- just think of the stereo in your car. It gets even better, for it turns out that we can fabricate the receivers out of materials that are encoded in DNA. So each nerve cell with the right genetic makeup will spontaneously produce a receiver that allows us to control its function. I hope you'll appreciate the beautiful simplicity of this concept. There's no high-tech gizmos here, just biology revealed through biology.\nNow let's take a look at these miraculous receivers up close. As we zoom in on one of these purple neurons, we see that its outer membrane is studded with microscopic pores. Pores like these conduct electrical current and are responsible for all the communication in the nervous system. But these pores here are special. They are coupled to light receptors similar to the ones in your eyes. Whenever a flash of light hits the receptor, the pore opens, an electrical current is switched on, and the neuron fires electrical impulses. Because the light-activated pore is encoded in DNA, we can achieve incredible precision. This is because, although each cell in our bodies contains the same set of genes, different mixes of genes get turned on and off in different cells. You can exploit this to make sure that only some neurons contain our light-activated pore and others don't. So in this cartoon, the bluish white cell in the upper-left corner does not respond to light because it lacks the light-activated pore. The approach works so well that we can write purely artificial messages directly to the brain. In this example, each electrical impulse, each deflection on the trace, is caused by a brief pulse of light. And the approach, of course, also works in moving, behaving animals.\nThis is the first ever such experiment, sort of the optical equivalent of Galvani's. It was done six or seven years ago by my then graduate student, Susana Lima. Susana had engineered the fruit fly on the left so that just two out of the 200,000 cells in its brain expressed the light-activated pore. You're familiar with these cells because they are the ones that frustrate you when you try to swat the fly. They trained the escape reflex that makes the fly jump into the air and fly away whenever you move your hand in position. And you can see here that the flash of light has exactly the same effect. The animal jumps, it spreads its wings, it vibrates them, but it can't actually take off because the fly is sandwiched between two glass plates. Now to make sure that this was no reaction of the fly to a flash it could see, Susana did a simple but brutally effective experiment. She cut the heads off of her flies. These headless bodies can live for about a day, but they don't do much. They just stand around and groom excessively. So it seems that the only trait that survives decapitation is vanity. (Laughter) Anyway, as you'll see in a moment, Susana was able to turn on the flight motor of what's the equivalent of the spinal cord of these flies and get some of the headless bodies to actually take off and fly away. They didn't get very far, obviously. Since we took these first steps, the field of optogenetics has exploded. And there are now hundreds of labs using these approaches.\nAnd we've come a long way since Galvani's and Susana's first successes in making animals twitch or jump. We can now actually interfere with their psychology in rather profound ways, as I'll show you in my last example, which is directed at a familiar question. Life is a string of choices creating a constant pressure to decide what to do next. We cope with this pressure by having brains, and within our brains, decision-making centers that I've called here the \"Actor.\" The Actor implements a policy that takes into account the state of the environment and the context in which we operate. Our actions change the environment, or context, and these changes are then fed back into the decision loop.\nNow to put some neurobiological meat on this abstract model, we constructed a simple one-dimensional world for our favorite subject, fruit flies. Each chamber in these two vertical stacks contains one fly. The left and the right halves of the chamber are filled with two different odors, and a security camera watches as the flies pace up and down between them. Here's some such CCTV footage. Whenever a fly reaches the midpoint of the chamber where the two odor streams meet, it has to make a decision. It has to decide whether to turn around and stay in the same odor, or whether to cross the midline and try something new. These decisions are clearly a reflection of the Actor's policy. Now for an intelligent being like our fly, this policy is not written in stone but rather changes as the animal learns from experience. We can incorporate such an element of adaptive intelligence into our model by assuming that the fly's brain contains not only an Actor, but a different group of cells, a \"Critic,\" that provides a running commentary on the Actor's choices. You can think of this nagging inner voice as sort of the brain's equivalent of the Catholic Church, if you're an Austrian like me, or the super-ego, if you're Freudian, or your mother, if you're Jewish.\n(Laughter)\nNow obviously, the Critic is a key ingredient in what makes us intelligent. So we set out to identify the cells in the fly's brain that played the role of the Critic. And the logic of our experiment was simple. We thought if we could use our optical remote control to activate the cells of the Critic, we should be able, artificially, to nag the Actor into changing its policy. In other words, the fly should learn from mistakes that it thought it had made but, in reality, it had not made. So we bred flies whose brains were more or less randomly peppered with cells that were light addressable. And then we took these flies and allowed them to make choices. And whenever they made one of the two choices, chose one odor, in this case the blue one over the orange one, we switched on the lights. If the Critic was among the optically activated cells, the result of this intervention should be a change in policy. The fly should learn to avoid the optically reinforced odor.\nHere's what happened in two instances: We're comparing two strains of flies, each of them having about 100 light-addressable cells in their brains, shown here in green on the left and on the right. What's common among these groups of cells is that they all produce the neurotransmitter dopamine. But the identities of the individual dopamine-producing neurons are clearly largely different on the left and on the right. Optically activating these hundred or so cells into two strains of flies has dramatically different consequences. If you look first at the behavior of the fly on the right, you can see that whenever it reaches the midpoint of the chamber where the two odors meet, it marches straight through, as it did before. Its behavior is completely unchanged. But the behavior of the fly on the left is very different. Whenever it comes up to the midpoint, it pauses, it carefully scans the odor interface as if it was sniffing out its environment, and then it turns around. This means that the policy that the Actor implements now includes an instruction to avoid the odor that's in the right half of the chamber. This means that the Critic must have spoken in that animal, and that the Critic must be contained among the dopamine-producing neurons on the left, but not among the dopamine producing neurons on the right.\nThrough many such experiments, we were able to narrow down the identity of the Critic to just 12 cells. These 12 cells, as shown here in green, send the output to a brain structure called the \"mushroom body,\" which is shown here in gray. We know from our formal model that the brain structure at the receiving end of the Critic's commentary is the Actor. So this anatomy suggests that the mushroom bodies have something to do with action choice. Based on everything we know about the mushroom bodies, this makes perfect sense. In fact, it makes so much sense that we can construct an electronic toy circuit that simulates the behavior of the fly. In this electronic toy circuit, the mushroom body neurons are symbolized by the vertical bank of blue LEDs in the center of the board. These LED's are wired to sensors that detect the presence of odorous molecules in the air. Each odor activates a different combination of sensors, which in turn activates a different odor detector in the mushroom body. So the pilot in the cockpit of the fly, the Actor, can tell which odor is present simply by looking at which of the blue LEDs lights up.\nWhat the Actor does with this information depends on its policy, which is stored in the strengths of the connection, between the odor detectors and the motors that power the fly's evasive actions. If the connection is weak, the motors will stay off and the fly will continue straight on its course. If the connection is strong, the motors will turn on and the fly will initiate a turn. Now consider a situation in which the motors stay off, the fly continues on its path and it suffers some painful consequence such as getting zapped. In a situation like this, we would expect the Critic to speak up and to tell the Actor to change its policy. We have created such a situation, artificially, by turning on the critic with a flash of light. That caused a strengthening of the connections between the currently active odor detector and the motors. So the next time the fly finds itself facing the same odor again, the connection is strong enough to turn on the motors and to trigger an evasive maneuver.\nI don't know about you, but I find it exhilarating to see how vague psychological notions evaporate and give rise to a physical, mechanistic understanding of the mind, even if it's the mind of the fly. This is one piece of good news. The other piece of good news, for a scientist at least, is that much remains to be discovered. In the experiments I told you about, we have lifted the identity of the Critic, but we still have no idea how the Critic does its job. Come to think of it, knowing when you're wrong without a teacher, or your mother, telling you, is a very hard problem. There are some ideas in computer science and in artificial intelligence as to how this might be done, but we still haven't solved a single example of how intelligent behavior springs from the physical interactions in living matter. I think we'll get there in the not too distant future.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Геро Мизенбок видоизменяет мозг\nTED Talk Subtitles and Transcript: В стремлении описать мозг, многие ученые пытались решить невероятно сложную задачу: зарегистрировать деятельность каждого нейрона. Геро Мизенбок пошёл по другому пути - воздействие на специфические нейроны с целью выяснения того, за что они отвественны; с помощью серии потрясающих экспериментов, которые изменяют реакцию плодовых мух на свет.\nУ меня есть двойник. (Смех в зале) Доктор Геро является блестящим, но немного сумасшедшим учёным в Dragonball Z \"Android Saga\". Если вы внимательно всмотритесь, то увидите, что его череп был заменен на прозрачный купол из оргстекла, чтобы можно было наблюдать работу его мозга, а также контролировать её с помощью света. Это именно то, чем я занимаюсь - оптический контроль мозга.\n(Смех в зале)\nНо в отличие от моего злобного брата-близнеца, который жаждет мирового господства, мои мотивы не являются злыми. Я контролирую мозг, чтобы понять как он работает. Вы можете сказать: \"Постойте, как вы можете контролировать мозг без понимания его, в первую очередь? Это же телега впереди лошади!\" Многие нейрофизиологи согласны с этой точкой зрения и считают, что понимание придет из более детального наблюдения и анализа. Они говорят: \"Если-бы мы могли записывать деятельность нейронов, мы поняли-бы как работает мозг.\" Но, задумайтесь на минуту что это значит. Даже если бы мы могли замерить что каждая клетка делает в каждый определённый отрезок времени, нам-бы всё равно пришлось бы интерпретировать смысл записанной активности, а это так трудно, что, скорее всего, мы так же мало поняли-бы что-то из этих записей, как и сам мозг, который их производит.\nПосмотрите как может выглядеть деятельность мозга. В этой модели, каждая черная точка представляет одну нервную клетку. Точка появляется всякий раз, когда клетка испускает электрический импульс. Здесь 10.000 нейронов. Таким образом, вы видите примерно один процент мозга таракана. Ваш мозг примерно в 100 миллионов раз сложнее. Где-то происходит такая-же активность как здесь, это вы, ваше восприятие, эмоции, ваши воспоминания, ваши планы на будущее. Но мы не знаем где, так как мы не знаем, как интерпретировать такую активность. Мы не понимаем кода, используемого мозгом. Чтобы что-нибудь понять, нужно взломать код. Но как? Опытный хакер скажет, что для того, чтобы выяснить, что означают символы в коде, нужно иметь возможность \"поиграть\" с ними, изменить их порядок по своему желанию. То же самое в этой ситуации: для декодирования информации, содержащейся в модели, как эта, наблюдения сами по себе ничего не дадут, нужно изменить картину. Другими словами, вместо записи активности нейронов, мы должны их контролировать. Причём не важно, можем-ли мы контролировать деятельность всех нейронов в мозгу, или только некоторых. Чем точнее цель нашего вмешательства, тем лучше. И я сейчас покажу вам, как мы можем достичь необходимой точности.\nА так как я скорее реалист, чем мечтатель, я не утверждаю, что способность контролировать функции нервной системы сразу приведёт к разгадке всех её тайн. Но мы, безусловно, многое сможем понять. Я отнюдь не первый человек, кто понял, насколько мощным орудием является вмешательство. История попыток влияния на функции нервной системы длительна и богата открытиями. Она уходит в прошлое по крайней мере лет на 200, к знаменитым экспериментам Гальвани в конце 18 - начале 19 века. Гальвани показал, что ноги лягушки продолжали сокращаться, когда поясничный нерв был подключен к источнику электрического тока. Этот эксперимент продемонстрировал возможно самый фундаментальный факт нейро-кода: информация записывается в виде электрических импульсов. Подход Гальвани зондирования нервной системы электродами по сей день считается достижением, несмотря на ряд недостатков. Вставлять электроды в мозг, очевидно, довольно неприятно. Провода сложно установить в животных, которым нужно передвигаться, а кроме того, есть физические ограничения на количество проводов, которые могут быть вставлены одновременно.\nГде-то на рубеже прошлого века я подумал, что можно было бы применить эту логику, только развернув её. То есть, вместо вживления провода в какое-то определённое место мозга, видоизменить мозг так, чтобы нейроны стали реагировать на подачу сигналов, таких как вспышка света, например. Такой подход, в буквальном смысле с быстротой молнии, поможет преодолеть многие препятствия на пути к открытию. Во-первых, он абсолютно неинвазивный, так сказать беспроводная коммуникация. А во-вторых, как и в радио, сигнал будет приниматься многими приемниками одновременно. Не нужно знать, где находятся эти приемники. Не имеет значения, находятся-ли эти приемники в движении - представьте стерео в вашем автомобиле. Более того, мы можем изготовить приемники из материалов, закодированных в ДНК. Таким образом, каждая нервная клетка, модифицированная генетически, сама становится приемником, позволяя контролировать свои функции. Я надеюсь, вы оцените красоту и простоту этой концепции. Не требуется никаких высокотехнологичных устройств, просто биология раскрывается через биологию.\nТеперь давайте внимательно рассмотрим эти чудo-приемники. По мере увеличения одного из этих фиолетовых нейронов, мы видим, что его внешняя оболочка усеяна микроскопическими порами. Такие поры проводят электрический ток и несут ответственность за передачу сигналов в нервной системе. Но вот эти конкретные поры особенные. Они присоедены к рецепторам света, похожим на те, что в глазах. Всякий раз, когда вспышка света попадает на рецептор, поры открываются, пропуская электрический ток, и нейрон испускает электрические импульсы. А так как поры, активизирующиеся под действием света, закодированы в ДНК, мы можем достичь невероятную точность. Это потому, что, хотя каждая клетка нашего тела содержит одинаковый набор генов, различные сочетания генов включаются и выключаются в различных клетках. Этим можно воспользоваться, чтобы убедиться, что только некоторые нейроны содержат поры, активизирующиеся под действием света, а другие нет. В этой анимации, голубовато-белая клетка в верхнем левом углу не реагирует на свет, потому что ей не хватает пор, активизирующихся под действием света. Этот подход работает настолько хорошо, что мы можем передавать искусственные сообщения непосредственно в мозг. В данном примере каждый электрический импульс, каждое отклонение от траектории, вызвано кратким импульсом света. Этот подход работает и для движущихся животных в нормальных условиях.\nЭто первый такой эксперимент, своего рода оптический эквивалент эксперимента Гальвани. Он был проведён шесть или семь лет назад моей тогдашней аспиранткой, Сюзанной Лима. Сюзанна видоизменила плодовую мушку слева так, что только две из 200.000 клеток её мозга содержали поры, активизирующиеся светом. Вы знакомы с этими клетками, поскольку именно они мешают вам, когда вы пытаетесь убить муху. Они тренируют спасательный рефлекс, заставляя муху подниматься в воздух и улетать, когда ваша рука находится над ней. Здесь вы видите, что вспышка света имеет точно такой же эффект. Животное подскакивает, расправляет крылья, машет ими, но не может на самом деле улететь, так как находится между двумя стеклянными пластинками. Затем, чтобы убедиться, что это не только реакция на видимую вспышку, Сюзанна сделала простой, но довольно жестокий эксперимент. Она обезглавила мух. Эти обезглавленные тела могут жить в течение дня, но они ничего не делают. Они просто стоят на месте и прихорашиваются. Похоже, единственное, что остаётся после обезглавливания - это привычка прихорашиваться. (Смех) В любом случае, как вы сейчас увидите, Сюзанна смогла включить \"двигатель полета\" в эквиваленте спинного мозга этих мух, так, что некоторые из обезглавленных тел снимались с места и улетали. Понятно, не очень далеко. После того, как были сделаны эти первые шаги, произошёл взрыв в области опто-генетики. В настоящее время сотни лабораторий пользуются этим подходом.\nМногое достигнуто с тех пор, как Гальвани и Сюзанна добились первых успехов, заставив животных сокращать мышцы или взлетать. Теперь мы можем менять их поведение на довольно глубоком уровне, как я покажу вам на последнем примере, который отвечает на знакомый вопрос. Жизнь постоянно заставляет нас решать что делать дальше. Мы справляемся с этим давлением с помощью мозга, а точнее, находящихся в мозгу центров принятия решений, которые я называю здесь Исполнителями. Исполнитель применяет стратегию, которая учитывает состояние окружающей среды и контекст, в котором мы находимся. Наши действия изменяют окружающую среду, или контекст, и эти изменения затем подаются обратно в цикл.\nЗатем, чтобы добавить нейробиологического \"мяса\" к этой абстрактной модели, мы построили простой одномерный мир для наших любимых плодовых мух. Каждая камера в этих двух вертикальных отделах содержит одну муху. Левая и правая половины камеры заполнены двумя разными запахами, и камера наблюдает, как мухи передвигаются между ними. Вот некоторые такие кадры видеонаблюдения. Всякий раз, когда муха достигает середины камеры, где встречаются два запаха, она должна принять решение. Она должна решить, следует-ли развернуться и остаться в том-же запахе, или пересечь линию и попробовать что-то новое. Эти решения четко отражают стратегию Исполнителя. Для разумного существа, как наша муха, эта стратегия не является чем-то постоянным, она изменяется по мере того, как животное учится на опыте. Мы можем включать такой элемент адаптивного разума в нашу модель, предполагая, что мозг мухи содержит не только Исполнителя, но также и другую группу клеток, Критика, который постоянно даёт советы Исполнителю. Вы можете себе представить этот ноющий внутренний голос как своего рода эквивалент католической церкви в мозгу, если вы австриец, как я, или супер-эго, если вы фрейдист, или вашу маму, если вы еврей.\n(Смех в зале)\nОчевидно, Критик является ключевым ингредиентом в том, что составляет наш разум. Поэтому мы решили выяснить, какие клетки в мозгу мухи играют роль Критика. Логика нашего эксперимента была проста. Мы подумали, что если-бы мы могли использовать наше оптическое дистанционное управление, чтобы активировать клетки Критика, мы должны быть в состоянии искусственно повлиять на стратегию Исполнителя. Другими словами, мухи должны учиться на ошибках, которые они думали, что совершили, но в действительности не совершали. Таким образом, мы вывели мух, чей мозг был более или менее случайным образом \"приправлен\" оптически-активными клетками. Мы давали этим мухам делать выбор. И всякий раз, когда они выбирали один из двух вариантов, один запах, в этом случае синий, а не оранжевый, мы включали свет. Если в числе оптически-активных клеток находится Критик, результатом этого вмешательства должны стать изменения в стратегии Исполнителя. Мухи должны научиться избегать оптически усиленного запаха.\nВот что произошло в двух случаях. Сравним два штамма мухи, каждый из которых имеет около 100 оптически-активных клеток в мозгу, обозначенных здесь зеленым, слева и справа. Что общего между этими группами клеток - это то, что они производят нейромедиаторный допамин. Но характеристики отдельных производящих допамин нейронов различные слева и справа. Оптическая активация этих ста или около того клеток в двух штаммах мух имееет совершенно различные последствия. Если вы посмотрите сначала на поведение мухи справа, вы заметите, что всякий раз, когда она достигает середины камеры, где два запаха встречаются, она проходит прямо, как и раньше. Ее поведение осталось без изменений. Но поведение мухи слева совершенно другое. Всякий раз, когда она доходит до середины, она останавливается, тщательно исследует запах, как если бы она принюхивалась, а затем поворачивается обратно. Это означает, что стратегия, используемая Исполнителем, включает инструкцию избегать запаха, что в правой части камеры. Это означает, что Критик сказал своё слово в этих животных, и что Критик должен содержаться среди производящих допамин нейронов слева, но не входит в число производителей дофаминовых нейронов справа.\nС помощью множества экспериментов нам удалось сузить поиски Критика всего до 12 клеток. Эти 12 клеток, показанные здесь зелёным, посылают выходной сигнал в мозговую структуру - грибовидные тела, показанные здесь серым. Согласно нашей формальной модели, на приёмном конце Критика находится Исполнитель. Такая анатомия предполагает, что грибовидные тела учавствуют в процессе выбора. На основании всего, что мы знаем про грибовидные тела, это похоже на правду. Это настолько похоже на правду, что мы можем построить игрушечную электронную схему, имитирующую поведение мухи. В этой электронной схеме роль грибовидных тел выполняет группа синих светодиодов в центре платы. Эти светодиоды подключены к датчикам, которые обнаруживают присутствие пахучих молекул в воздухе. Каждый запах активирует различные комбинации датчиков, которые, в свою очередь, активируют различные детекторы запаха в грибовидном теле. Таким образом, пилот в кабине мухи, или Исполнитель, может определить запах, просто посмотрев какие огни синего светодиода горят.\nЧто делает Исполнитель с этой информацией, зависит от его стратегии, которая хранится в силе связи между детекторами запаха и моторами, которые заставляют муху менять курс. Если связь слабая, двигатели не включатся и муха будет по-прежнему продолжать движение. Если связь сильна, двигатели включатся и муха повернёт. Теперь рассмотрим ситуацию, в которой двигатели не включаются, муха продолжает свой путь, и, как следствие, получает болевой шок, например электрошок. В подобной ситуации, мы ожидаем, что Критик подскажет Исполнителю изменить стратегию. Мы создали такую ситуацию искусственно, активизировав Критика вспышкой света. Это вызвало укрепление связей между детектором запаха и двигателями. Поэтому когда в следующий раз муха сталкивается с тем-же запахом, связи достаточно сильны, чтобы включить двигатели и поменять маршрут.\nНе знаю как вам, но мне кажется захватывающим, когда я вижу, как расплывчатые психологические понятия испаряются и мы приходим к физическому, механистическому пониманию мозга, даже если это мозг мухи. Это одна хорошая новость. Другая хорошая новость, по крайней мере для ученого, что многое ещё предстоит открыть. В экспериментах, о которых я вам рассказал, мы доказали существование Критика, но мы до сих пор не знаем, как Критик делает свою работу. Подумайте: знать, когда ты не прав, и ни учитель, ни ваша мать вам этого не сказали - ведь это очень сложная задача. В области компьютерных наук и искусственного интеллекта есть кое-какие идеи как это может быть сделано, но мы до сих пор не нашли обьяснение ни одиному примеру того, как разумное поведение возникает из физических взаимодействий в живой материи. Я думаю, мы к этому придём в не слишком отдаленном будущем.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Gero Miesenboeck: Re-engineering the brain
TED Talk Subtitles and Transcript: In the quest to map the brain, many scientists have attempted the incredibly daunting task of recording the activity of each neuron. Gero Miesenboeck works backward -- manipulating specific neurons to figure out exactly what they do, through a series of stunning experiments that reengineer the way fruit flies percieve light.
I have a doppelganger. (Laughter) Dr. Gero is a brilliant but slightly mad scientist in the "Dragonball Z: Android Saga." If you look very carefully, you see that his skull has been replaced with a transparent Plexiglas dome so that the workings of his brain can be observed and also controlled with light. That's exactly what I do -- optical mind control.
(Laughter)
But in contrast to my evil twin who lusts after world domination, my motives are not sinister. I control the brain in order to understand how it works. Now wait a minute, you may say, how can you go straight to controlling the brain without understanding it first? Isn't that putting the cart before the horse? Many neuroscientists agree with this view and think that understanding will come from more detailed observation and analysis. They say, "If we could record the activity of our neurons, we would understand the brain." But think for a moment what that means. Even if we could measure what every cell is doing at all times, we would still have to make sense of the recorded activity patterns, and that's so difficult, chances are we'll understand these patterns just as little as the brains that produce them.
Take a look at what brain activity might look like. In this simulation, each black dot is one nerve cell. The dot is visible whenever a cell fires an electrical impulse. There's 10,000 neurons here. So you're looking at roughly one percent of the brain of a cockroach. Your brains are about 100 million times more complicated. Somewhere, in a pattern like this, is you, your perceptions, your emotions, your memories, your plans for the future. But we don't know where, since we don't know how to read the pattern. We don't understand the code used by the brain. To make progress, we need to break the code. But how? An experienced code-breaker will tell you that in order to figure out what the symbols in a code mean, it's essential to be able to play with them, to rearrange them at will. So in this situation too, to decode the information contained in patterns like this, watching alone won't do. We need to rearrange the pattern. In other words, instead of recording the activity of neurons, we need to control it. It's not essential that we can control the activity of all neurons in the brain, just some. The more targeted our interventions, the better. And I'll show you in a moment how we can achieve the necessary precision.
And since I'm realistic, rather than grandiose, I don't claim that the ability to control the function of the nervous system will at once unravel all its mysteries. But we'll certainly learn a lot. Now, I'm by no means the first person to realize how powerful a tool intervention is. The history of attempts to tinker with the function of the nervous system is long and illustrious. It dates back at least 200 years, to Galvani's famous experiments in the late 18th century and beyond. Galvani showed that a frog's legs twitched when he connected the lumbar nerve to a source of electrical current. This experiment revealed the first, and perhaps most fundamental, nugget of the neural code: that information is written in the form of electrical impulses. Galvani's approach of probing the nervous system with electrodes has remained state-of-the-art until today, despite a number of drawbacks. Sticking wires into the brain is obviously rather crude. It's hard to do in animals that run around, and there is a physical limit to the number of wires that can be inserted simultaneously.
So around the turn of the last century, I started to think, "Wouldn't it be wonderful if one could take this logic and turn it upside down?" So instead of inserting a wire into one spot of the brain, re-engineer the brain itself so that some of its neural elements become responsive to diffusely broadcast signals such as a flash of light. Such an approach would literally, in a flash of light, overcome many of the obstacles to discovery. First, it's clearly a non-invasive, wireless form of communication. And second, just as in a radio broadcast, you can communicate with many receivers at once. You don't need to know where these receivers are, and it doesn't matter if these receivers move -- just think of the stereo in your car. It gets even better, for it turns out that we can fabricate the receivers out of materials that are encoded in DNA. So each nerve cell with the right genetic makeup will spontaneously produce a receiver that allows us to control its function. I hope you'll appreciate the beautiful simplicity of this concept. There's no high-tech gizmos here, just biology revealed through biology.
Now let's take a look at these miraculous receivers up close. As we zoom in on one of these purple neurons, we see that its outer membrane is studded with microscopic pores. Pores like these conduct electrical current and are responsible for all the communication in the nervous system. But these pores here are special. They are coupled to light receptors similar to the ones in your eyes. Whenever a flash of light hits the receptor, the pore opens, an electrical current is switched on, and the neuron fires electrical impulses. Because the light-activated pore is encoded in DNA, we can achieve incredible precision. This is because, although each cell in our bodies contains the same set of genes, different mixes of genes get turned on and off in different cells. You can exploit this to make sure that only some neurons contain our light-activated pore and others don't. So in this cartoon, the bluish white cell in the upper-left corner does not respond to light because it lacks the light-activated pore. The approach works so well that we can write purely artificial messages directly to the brain. In this example, each electrical impulse, each deflection on the trace, is caused by a brief pulse of light. And the approach, of course, also works in moving, behaving animals.
This is the first ever such experiment, sort of the optical equivalent of Galvani's. It was done six or seven years ago by my then graduate student, Susana Lima. Susana had engineered the fruit fly on the left so that just two out of the 200,000 cells in its brain expressed the light-activated pore. You're familiar with these cells because they are the ones that frustrate you when you try to swat the fly. They trained the escape reflex that makes the fly jump into the air and fly away whenever you move your hand in position. And you can see here that the flash of light has exactly the same effect. The animal jumps, it spreads its wings, it vibrates them, but it can't actually take off because the fly is sandwiched between two glass plates. Now to make sure that this was no reaction of the fly to a flash it could see, Susana did a simple but brutally effective experiment. She cut the heads off of her flies. These headless bodies can live for about a day, but they don't do much. They just stand around and groom excessively. So it seems that the only trait that survives decapitation is vanity. (Laughter) Anyway, as you'll see in a moment, Susana was able to turn on the flight motor of what's the equivalent of the spinal cord of these flies and get some of the headless bodies to actually take off and fly away. They didn't get very far, obviously. Since we took these first steps, the field of optogenetics has exploded. And there are now hundreds of labs using these approaches.
And we've come a long way since Galvani's and Susana's first successes in making animals twitch or jump. We can now actually interfere with their psychology in rather profound ways, as I'll show you in my last example, which is directed at a familiar question. Life is a string of choices creating a constant pressure to decide what to do next. We cope with this pressure by having brains, and within our brains, decision-making centers that I've called here the "Actor." The Actor implements a policy that takes into account the state of the environment and the context in which we operate. Our actions change the environment, or context, and these changes are then fed back into the decision loop.
Now to put some neurobiological meat on this abstract model, we constructed a simple one-dimensional world for our favorite subject, fruit flies. Each chamber in these two vertical stacks contains one fly. The left and the right halves of the chamber are filled with two different odors, and a security camera watches as the flies pace up and down between them. Here's some such CCTV footage. Whenever a fly reaches the midpoint of the chamber where the two odor streams meet, it has to make a decision. It has to decide whether to turn around and stay in the same odor, or whether to cross the midline and try something new. These decisions are clearly a reflection of the Actor's policy. Now for an intelligent being like our fly, this policy is not written in stone but rather changes as the animal learns from experience. We can incorporate such an element of adaptive intelligence into our model by assuming that the fly's brain contains not only an Actor, but a different group of cells, a "Critic," that provides a running commentary on the Actor's choices. You can think of this nagging inner voice as sort of the brain's equivalent of the Catholic Church, if you're an Austrian like me, or the super-ego, if you're Freudian, or your mother, if you're Jewish.
(Laughter)
Now obviously, the Critic is a key ingredient in what makes us intelligent. So we set out to identify the cells in the fly's brain that played the role of the Critic. And the logic of our experiment was simple. We thought if we could use our optical remote control to activate the cells of the Critic, we should be able, artificially, to nag the Actor into changing its policy. In other words, the fly should learn from mistakes that it thought it had made but, in reality, it had not made. So we bred flies whose brains were more or less randomly peppered with cells that were light addressable. And then we took these flies and allowed them to make choices. And whenever they made one of the two choices, chose one odor, in this case the blue one over the orange one, we switched on the lights. If the Critic was among the optically activated cells, the result of this intervention should be a change in policy. The fly should learn to avoid the optically reinforced odor.
Here's what happened in two instances: We're comparing two strains of flies, each of them having about 100 light-addressable cells in their brains, shown here in green on the left and on the right. What's common among these groups of cells is that they all produce the neurotransmitter dopamine. But the identities of the individual dopamine-producing neurons are clearly largely different on the left and on the right. Optically activating these hundred or so cells into two strains of flies has dramatically different consequences. If you look first at the behavior of the fly on the right, you can see that whenever it reaches the midpoint of the chamber where the two odors meet, it marches straight through, as it did before. Its behavior is completely unchanged. But the behavior of the fly on the left is very different. Whenever it comes up to the midpoint, it pauses, it carefully scans the odor interface as if it was sniffing out its environment, and then it turns around. This means that the policy that the Actor implements now includes an instruction to avoid the odor that's in the right half of the chamber. This means that the Critic must have spoken in that animal, and that the Critic must be contained among the dopamine-producing neurons on the left, but not among the dopamine producing neurons on the right.
Through many such experiments, we were able to narrow down the identity of the Critic to just 12 cells. These 12 cells, as shown here in green, send the output to a brain structure called the "mushroom body," which is shown here in gray. We know from our formal model that the brain structure at the receiving end of the Critic's commentary is the Actor. So this anatomy suggests that the mushroom bodies have something to do with action choice. Based on everything we know about the mushroom bodies, this makes perfect sense. In fact, it makes so much sense that we can construct an electronic toy circuit that simulates the behavior of the fly. In this electronic toy circuit, the mushroom body neurons are symbolized by the vertical bank of blue LEDs in the center of the board. These LED's are wired to sensors that detect the presence of odorous molecules in the air. Each odor activates a different combination of sensors, which in turn activates a different odor detector in the mushroom body. So the pilot in the cockpit of the fly, the Actor, can tell which odor is present simply by looking at which of the blue LEDs lights up.
What the Actor does with this information depends on its policy, which is stored in the strengths of the connection, between the odor detectors and the motors that power the fly's evasive actions. If the connection is weak, the motors will stay off and the fly will continue straight on its course. If the connection is strong, the motors will turn on and the fly will initiate a turn. Now consider a situation in which the motors stay off, the fly continues on its path and it suffers some painful consequence such as getting zapped. In a situation like this, we would expect the Critic to speak up and to tell the Actor to change its policy. We have created such a situation, artificially, by turning on the critic with a flash of light. That caused a strengthening of the connections between the currently active odor detector and the motors. So the next time the fly finds itself facing the same odor again, the connection is strong enough to turn on the motors and to trigger an evasive maneuver.
I don't know about you, but I find it exhilarating to see how vague psychological notions evaporate and give rise to a physical, mechanistic understanding of the mind, even if it's the mind of the fly. This is one piece of good news. The other piece of good news, for a scientist at least, is that much remains to be discovered. In the experiments I told you about, we have lifted the identity of the Critic, but we still have no idea how the Critic does its job. Come to think of it, knowing when you're wrong without a teacher, or your mother, telling you, is a very hard problem. There are some ideas in computer science and in artificial intelligence as to how this might be done, but we still haven't solved a single example of how intelligent behavior springs from the physical interactions in living matter. I think we'll get there in the not too distant future.
Thank you.
(Applause)
|
Геро Мизенбок видоизменяет мозг
TED Talk Subtitles and Transcript: В стремлении описать мозг, многие ученые пытались решить невероятно сложную задачу: зарегистрировать деятельность каждого нейрона. Геро Мизенбок пошёл по другому пути - воздействие на специфические нейроны с целью выяснения того, за что они отвественны; с помощью серии потрясающих экспериментов, которые изменяют реакцию плодовых мух на свет.
У меня есть двойник. (Смех в зале) Доктор Геро является блестящим, но немного сумасшедшим учёным в Dragonball Z "Android Saga". Если вы внимательно всмотритесь, то увидите, что его череп был заменен на прозрачный купол из оргстекла, чтобы можно было наблюдать работу его мозга, а также контролировать её с помощью света. Это именно то, чем я занимаюсь - оптический контроль мозга.
(Смех в зале)
Но в отличие от моего злобного брата-близнеца, который жаждет мирового господства, мои мотивы не являются злыми. Я контролирую мозг, чтобы понять как он работает. Вы можете сказать: "Постойте, как вы можете контролировать мозг без понимания его, в первую очередь? Это же телега впереди лошади!" Многие нейрофизиологи согласны с этой точкой зрения и считают, что понимание придет из более детального наблюдения и анализа. Они говорят: "Если-бы мы могли записывать деятельность нейронов, мы поняли-бы как работает мозг." Но, задумайтесь на минуту что это значит. Даже если бы мы могли замерить что каждая клетка делает в каждый определённый отрезок времени, нам-бы всё равно пришлось бы интерпретировать смысл записанной активности, а это так трудно, что, скорее всего, мы так же мало поняли-бы что-то из этих записей, как и сам мозг, который их производит.
Посмотрите как может выглядеть деятельность мозга. В этой модели, каждая черная точка представляет одну нервную клетку. Точка появляется всякий раз, когда клетка испускает электрический импульс. Здесь 10.000 нейронов. Таким образом, вы видите примерно один процент мозга таракана. Ваш мозг примерно в 100 миллионов раз сложнее. Где-то происходит такая-же активность как здесь, это вы, ваше восприятие, эмоции, ваши воспоминания, ваши планы на будущее. Но мы не знаем где, так как мы не знаем, как интерпретировать такую активность. Мы не понимаем кода, используемого мозгом. Чтобы что-нибудь понять, нужно взломать код. Но как? Опытный хакер скажет, что для того, чтобы выяснить, что означают символы в коде, нужно иметь возможность "поиграть" с ними, изменить их порядок по своему желанию. То же самое в этой ситуации: для декодирования информации, содержащейся в модели, как эта, наблюдения сами по себе ничего не дадут, нужно изменить картину. Другими словами, вместо записи активности нейронов, мы должны их контролировать. Причём не важно, можем-ли мы контролировать деятельность всех нейронов в мозгу, или только некоторых. Чем точнее цель нашего вмешательства, тем лучше. И я сейчас покажу вам, как мы можем достичь необходимой точности.
А так как я скорее реалист, чем мечтатель, я не утверждаю, что способность контролировать функции нервной системы сразу приведёт к разгадке всех её тайн. Но мы, безусловно, многое сможем понять. Я отнюдь не первый человек, кто понял, насколько мощным орудием является вмешательство. История попыток влияния на функции нервной системы длительна и богата открытиями. Она уходит в прошлое по крайней мере лет на 200, к знаменитым экспериментам Гальвани в конце 18 - начале 19 века. Гальвани показал, что ноги лягушки продолжали сокращаться, когда поясничный нерв был подключен к источнику электрического тока. Этот эксперимент продемонстрировал возможно самый фундаментальный факт нейро-кода: информация записывается в виде электрических импульсов. Подход Гальвани зондирования нервной системы электродами по сей день считается достижением, несмотря на ряд недостатков. Вставлять электроды в мозг, очевидно, довольно неприятно. Провода сложно установить в животных, которым нужно передвигаться, а кроме того, есть физические ограничения на количество проводов, которые могут быть вставлены одновременно.
Где-то на рубеже прошлого века я подумал, что можно было бы применить эту логику, только развернув её. То есть, вместо вживления провода в какое-то определённое место мозга, видоизменить мозг так, чтобы нейроны стали реагировать на подачу сигналов, таких как вспышка света, например. Такой подход, в буквальном смысле с быстротой молнии, поможет преодолеть многие препятствия на пути к открытию. Во-первых, он абсолютно неинвазивный, так сказать беспроводная коммуникация. А во-вторых, как и в радио, сигнал будет приниматься многими приемниками одновременно. Не нужно знать, где находятся эти приемники. Не имеет значения, находятся-ли эти приемники в движении - представьте стерео в вашем автомобиле. Более того, мы можем изготовить приемники из материалов, закодированных в ДНК. Таким образом, каждая нервная клетка, модифицированная генетически, сама становится приемником, позволяя контролировать свои функции. Я надеюсь, вы оцените красоту и простоту этой концепции. Не требуется никаких высокотехнологичных устройств, просто биология раскрывается через биологию.
Теперь давайте внимательно рассмотрим эти чудo-приемники. По мере увеличения одного из этих фиолетовых нейронов, мы видим, что его внешняя оболочка усеяна микроскопическими порами. Такие поры проводят электрический ток и несут ответственность за передачу сигналов в нервной системе. Но вот эти конкретные поры особенные. Они присоедены к рецепторам света, похожим на те, что в глазах. Всякий раз, когда вспышка света попадает на рецептор, поры открываются, пропуская электрический ток, и нейрон испускает электрические импульсы. А так как поры, активизирующиеся под действием света, закодированы в ДНК, мы можем достичь невероятную точность. Это потому, что, хотя каждая клетка нашего тела содержит одинаковый набор генов, различные сочетания генов включаются и выключаются в различных клетках. Этим можно воспользоваться, чтобы убедиться, что только некоторые нейроны содержат поры, активизирующиеся под действием света, а другие нет. В этой анимации, голубовато-белая клетка в верхнем левом углу не реагирует на свет, потому что ей не хватает пор, активизирующихся под действием света. Этот подход работает настолько хорошо, что мы можем передавать искусственные сообщения непосредственно в мозг. В данном примере каждый электрический импульс, каждое отклонение от траектории, вызвано кратким импульсом света. Этот подход работает и для движущихся животных в нормальных условиях.
Это первый такой эксперимент, своего рода оптический эквивалент эксперимента Гальвани. Он был проведён шесть или семь лет назад моей тогдашней аспиранткой, Сюзанной Лима. Сюзанна видоизменила плодовую мушку слева так, что только две из 200.000 клеток её мозга содержали поры, активизирующиеся светом. Вы знакомы с этими клетками, поскольку именно они мешают вам, когда вы пытаетесь убить муху. Они тренируют спасательный рефлекс, заставляя муху подниматься в воздух и улетать, когда ваша рука находится над ней. Здесь вы видите, что вспышка света имеет точно такой же эффект. Животное подскакивает, расправляет крылья, машет ими, но не может на самом деле улететь, так как находится между двумя стеклянными пластинками. Затем, чтобы убедиться, что это не только реакция на видимую вспышку, Сюзанна сделала простой, но довольно жестокий эксперимент. Она обезглавила мух. Эти обезглавленные тела могут жить в течение дня, но они ничего не делают. Они просто стоят на месте и прихорашиваются. Похоже, единственное, что остаётся после обезглавливания - это привычка прихорашиваться. (Смех) В любом случае, как вы сейчас увидите, Сюзанна смогла включить "двигатель полета" в эквиваленте спинного мозга этих мух, так, что некоторые из обезглавленных тел снимались с места и улетали. Понятно, не очень далеко. После того, как были сделаны эти первые шаги, произошёл взрыв в области опто-генетики. В настоящее время сотни лабораторий пользуются этим подходом.
Многое достигнуто с тех пор, как Гальвани и Сюзанна добились первых успехов, заставив животных сокращать мышцы или взлетать. Теперь мы можем менять их поведение на довольно глубоком уровне, как я покажу вам на последнем примере, который отвечает на знакомый вопрос. Жизнь постоянно заставляет нас решать что делать дальше. Мы справляемся с этим давлением с помощью мозга, а точнее, находящихся в мозгу центров принятия решений, которые я называю здесь Исполнителями. Исполнитель применяет стратегию, которая учитывает состояние окружающей среды и контекст, в котором мы находимся. Наши действия изменяют окружающую среду, или контекст, и эти изменения затем подаются обратно в цикл.
Затем, чтобы добавить нейробиологического "мяса" к этой абстрактной модели, мы построили простой одномерный мир для наших любимых плодовых мух. Каждая камера в этих двух вертикальных отделах содержит одну муху. Левая и правая половины камеры заполнены двумя разными запахами, и камера наблюдает, как мухи передвигаются между ними. Вот некоторые такие кадры видеонаблюдения. Всякий раз, когда муха достигает середины камеры, где встречаются два запаха, она должна принять решение. Она должна решить, следует-ли развернуться и остаться в том-же запахе, или пересечь линию и попробовать что-то новое. Эти решения четко отражают стратегию Исполнителя. Для разумного существа, как наша муха, эта стратегия не является чем-то постоянным, она изменяется по мере того, как животное учится на опыте. Мы можем включать такой элемент адаптивного разума в нашу модель, предполагая, что мозг мухи содержит не только Исполнителя, но также и другую группу клеток, Критика, который постоянно даёт советы Исполнителю. Вы можете себе представить этот ноющий внутренний голос как своего рода эквивалент католической церкви в мозгу, если вы австриец, как я, или супер-эго, если вы фрейдист, или вашу маму, если вы еврей.
(Смех в зале)
Очевидно, Критик является ключевым ингредиентом в том, что составляет наш разум. Поэтому мы решили выяснить, какие клетки в мозгу мухи играют роль Критика. Логика нашего эксперимента была проста. Мы подумали, что если-бы мы могли использовать наше оптическое дистанционное управление, чтобы активировать клетки Критика, мы должны быть в состоянии искусственно повлиять на стратегию Исполнителя. Другими словами, мухи должны учиться на ошибках, которые они думали, что совершили, но в действительности не совершали. Таким образом, мы вывели мух, чей мозг был более или менее случайным образом "приправлен" оптически-активными клетками. Мы давали этим мухам делать выбор. И всякий раз, когда они выбирали один из двух вариантов, один запах, в этом случае синий, а не оранжевый, мы включали свет. Если в числе оптически-активных клеток находится Критик, результатом этого вмешательства должны стать изменения в стратегии Исполнителя. Мухи должны научиться избегать оптически усиленного запаха.
Вот что произошло в двух случаях. Сравним два штамма мухи, каждый из которых имеет около 100 оптически-активных клеток в мозгу, обозначенных здесь зеленым, слева и справа. Что общего между этими группами клеток - это то, что они производят нейромедиаторный допамин. Но характеристики отдельных производящих допамин нейронов различные слева и справа. Оптическая активация этих ста или около того клеток в двух штаммах мух имееет совершенно различные последствия. Если вы посмотрите сначала на поведение мухи справа, вы заметите, что всякий раз, когда она достигает середины камеры, где два запаха встречаются, она проходит прямо, как и раньше. Ее поведение осталось без изменений. Но поведение мухи слева совершенно другое. Всякий раз, когда она доходит до середины, она останавливается, тщательно исследует запах, как если бы она принюхивалась, а затем поворачивается обратно. Это означает, что стратегия, используемая Исполнителем, включает инструкцию избегать запаха, что в правой части камеры. Это означает, что Критик сказал своё слово в этих животных, и что Критик должен содержаться среди производящих допамин нейронов слева, но не входит в число производителей дофаминовых нейронов справа.
С помощью множества экспериментов нам удалось сузить поиски Критика всего до 12 клеток. Эти 12 клеток, показанные здесь зелёным, посылают выходной сигнал в мозговую структуру - грибовидные тела, показанные здесь серым. Согласно нашей формальной модели, на приёмном конце Критика находится Исполнитель. Такая анатомия предполагает, что грибовидные тела учавствуют в процессе выбора. На основании всего, что мы знаем про грибовидные тела, это похоже на правду. Это настолько похоже на правду, что мы можем построить игрушечную электронную схему, имитирующую поведение мухи. В этой электронной схеме роль грибовидных тел выполняет группа синих светодиодов в центре платы. Эти светодиоды подключены к датчикам, которые обнаруживают присутствие пахучих молекул в воздухе. Каждый запах активирует различные комбинации датчиков, которые, в свою очередь, активируют различные детекторы запаха в грибовидном теле. Таким образом, пилот в кабине мухи, или Исполнитель, может определить запах, просто посмотрев какие огни синего светодиода горят.
Что делает Исполнитель с этой информацией, зависит от его стратегии, которая хранится в силе связи между детекторами запаха и моторами, которые заставляют муху менять курс. Если связь слабая, двигатели не включатся и муха будет по-прежнему продолжать движение. Если связь сильна, двигатели включатся и муха повернёт. Теперь рассмотрим ситуацию, в которой двигатели не включаются, муха продолжает свой путь, и, как следствие, получает болевой шок, например электрошок. В подобной ситуации, мы ожидаем, что Критик подскажет Исполнителю изменить стратегию. Мы создали такую ситуацию искусственно, активизировав Критика вспышкой света. Это вызвало укрепление связей между детектором запаха и двигателями. Поэтому когда в следующий раз муха сталкивается с тем-же запахом, связи достаточно сильны, чтобы включить двигатели и поменять маршрут.
Не знаю как вам, но мне кажется захватывающим, когда я вижу, как расплывчатые психологические понятия испаряются и мы приходим к физическому, механистическому пониманию мозга, даже если это мозг мухи. Это одна хорошая новость. Другая хорошая новость, по крайней мере для ученого, что многое ещё предстоит открыть. В экспериментах, о которых я вам рассказал, мы доказали существование Критика, но мы до сих пор не знаем, как Критик делает свою работу. Подумайте: знать, когда ты не прав, и ни учитель, ни ваша мать вам этого не сказали - ведь это очень сложная задача. В области компьютерных наук и искусственного интеллекта есть кое-какие идеи как это может быть сделано, но мы до сих пор не нашли обьяснение ни одиному примеру того, как разумное поведение возникает из физических взаимодействий в живой материи. Я думаю, мы к этому придём в не слишком отдаленном будущем.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Joe Sabia: The technology of storytelling\nTED Talk Subtitles and Transcript: iPad storyteller Joe Sabia introduces us to Lothar Meggendorfer, who created a bold technology for storytelling: the pop-up book. Sabia shows how new technology has always helped us tell our own stories, from the walls of caves to his own onstage iPad.\nLadies and gentlemen, gather around. I would love to share with you a story.\nOnce upon a time in 19th century Germany, there was the book. Now during this time, the book was the king of storytelling. It was venerable. It was ubiquitous. But it was a little bit boring. Because in its 400 years of existence, storytellers never evolved the book as a storytelling device. But then one author arrived, and he changed the game forever. (Music) His name was Lothar, Lothar Meggendorfer. Lothar Meggendorfer put his foot down, and he said, \"Genug ist genug!\" He grabbed his pen, he snatched his scissors. This man refused to fold to the conventions of normalcy and just decided to fold. History would know Lothar Meggendorfer as -- who else? -- the world's first true inventor of the children's pop-up book. (Music) For this delight and for this wonder, people rejoiced. (Cheering) They were happy because the story survived, and that the world would keep on spinning.\nLothar Meggendorfer wasn't the first to evolve the way a story was told, and he certainly wasn't the last. Whether storytellers realized it or not, they were channeling Meggendorfer's spirit when they moved opera to vaudville, radio news to radio theater, film to film in motion to film in sound, color, 3D, on VHS and on DVD. There seemed to be no cure for this Meggendorferitis.\nAnd things got a lot more fun when the Internet came around. (Laughter) Because, not only could people broadcast their stories throughout the world, but they could do so using what seemed to be an infinite amount of devices. For example, one company would tell a story of love through its very own search engine. One Taiwanese production studio would interpret American politics in 3D. (Laughter) And one man would tell the stories of his father by using a platform called Twitter to communicate the excrement his father would gesticulate.\nAnd after all this, everyone paused; they took a step back. They realized that, in 6,000 years of storytelling, they've gone from depicting hunting on cave walls to depicting Shakespeare on Facebook walls. And this was a cause for celebration. The art of storytelling has remained unchanged. And for the most part, the stories are recycled. But the way that humans tell the stories has always evolved with pure, consistent novelty.\nAnd they remembered a man, one amazing German, every time a new storytelling device popped up next. And for that, the audience -- the lovely, beautiful audience -- would live happily ever after. (Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джо Сабиа: Технологии рассказа\nTED Talk Subtitles and Transcript: iPad-рассказчик Джо Сабиа представляет Лотара Меггендорфера — изобретателя, который в прошлом столетии, создал смелую технологию рассказа: книгу-раскладушку. Сабиа показывает, как новые технологии всегда помогали нам рассказывать истории, начиная со стен пещер, до его собственного планшета iPad.\nДамы и господа, садитесь поудобнее. Я хочу рассказать вам историю.\nДавным-давно, в 19-м веке в Германии, была Книга. В то время, книга была королевой рассказа. Почитаемой. Распространённой. Но слегка скучной. За 400 лет существования, книга, как инструмент рассказа, не претерпелa никаких изменений. Но однажды появился автор, который изменил это навсегда. (Музыка) Его звали Лотар, Лотар Меггендорфер. Лотар Меггендорфер решил положить этому конец и сказал: «Хватит!» [Genug ist genug !] И взял ручку, схватил ножницы. Он отказался согнуться пред условностями нормы, и решил просто согнуть бумагу. Позже Лотар Меггендорфер войдет в историю как — а кто ещё? — первый в мире изобретатель книжки-раскладушки для детей. (Музыка) Народ ликовал такому чуду, это было предметом восхищения. (Аплодисменты) Они были счастливы, ведь история продолжилась, и мир не рухнул.\nЛотар Меггендорфер был не первым, кто развил способ рассказа, и он точно был не последним. Понимали ли рассказчики, или нет, они продолжали дело Меггендорфера, когда перенесли оперу в водевиль, радио новости в радиоспектакль, плёнку в кино, в цветное, со звуком, в 3D, на видео и на DVD. Меггендорферит казался неизлечимым.\nA с приходом интернета стало намного веселее. (Смех) Потому что люди не только смогли вещать на весь мир, но и делать это с бесконечного числа устройств. Например, одна компания рассказала историю любви при помощи своего поисковика. Одна студия на Тайване показала свою интерпретацию американской политики в 3D. (Смех) А один человек рассказал истории своего отца, используя платформу под названием Твиттер чтобы сообщить непристойности, которые его отец показал бы жестами.\nИ после всего этого, мир замер, и оглянулся. Стало ясно, что за 6-тысячелетнюю историю рассказа, был пройден путь от изображений охоты на стенах пещеры до изображений Шекспира на стенах Facebook. Это было поводом для праздника. Искусство рассказа осталось прежним. И даже рассказы по большей части те же. Но то, как люди рассказывают истории, всегда изменялось, постоянно наполняясь свежестью, новизной\nИ они вспоминали человека, удивительного немца, каждый раз, когда появлялся новый способ рассказа. А за это, слушатели, — мои дорогие слушатели — стали жить-поживать, да добра наживать. (Аплодисменты)"
}
] |
Joe Sabia: The technology of storytelling
TED Talk Subtitles and Transcript: iPad storyteller Joe Sabia introduces us to Lothar Meggendorfer, who created a bold technology for storytelling: the pop-up book. Sabia shows how new technology has always helped us tell our own stories, from the walls of caves to his own onstage iPad.
Ladies and gentlemen, gather around. I would love to share with you a story.
Once upon a time in 19th century Germany, there was the book. Now during this time, the book was the king of storytelling. It was venerable. It was ubiquitous. But it was a little bit boring. Because in its 400 years of existence, storytellers never evolved the book as a storytelling device. But then one author arrived, and he changed the game forever. (Music) His name was Lothar, Lothar Meggendorfer. Lothar Meggendorfer put his foot down, and he said, "Genug ist genug!" He grabbed his pen, he snatched his scissors. This man refused to fold to the conventions of normalcy and just decided to fold. History would know Lothar Meggendorfer as -- who else? -- the world's first true inventor of the children's pop-up book. (Music) For this delight and for this wonder, people rejoiced. (Cheering) They were happy because the story survived, and that the world would keep on spinning.
Lothar Meggendorfer wasn't the first to evolve the way a story was told, and he certainly wasn't the last. Whether storytellers realized it or not, they were channeling Meggendorfer's spirit when they moved opera to vaudville, radio news to radio theater, film to film in motion to film in sound, color, 3D, on VHS and on DVD. There seemed to be no cure for this Meggendorferitis.
And things got a lot more fun when the Internet came around. (Laughter) Because, not only could people broadcast their stories throughout the world, but they could do so using what seemed to be an infinite amount of devices. For example, one company would tell a story of love through its very own search engine. One Taiwanese production studio would interpret American politics in 3D. (Laughter) And one man would tell the stories of his father by using a platform called Twitter to communicate the excrement his father would gesticulate.
And after all this, everyone paused; they took a step back. They realized that, in 6,000 years of storytelling, they've gone from depicting hunting on cave walls to depicting Shakespeare on Facebook walls. And this was a cause for celebration. The art of storytelling has remained unchanged. And for the most part, the stories are recycled. But the way that humans tell the stories has always evolved with pure, consistent novelty.
And they remembered a man, one amazing German, every time a new storytelling device popped up next. And for that, the audience -- the lovely, beautiful audience -- would live happily ever after. (Applause)
|
Джо Сабиа: Технологии рассказа
TED Talk Subtitles and Transcript: iPad-рассказчик Джо Сабиа представляет Лотара Меггендорфера — изобретателя, который в прошлом столетии, создал смелую технологию рассказа: книгу-раскладушку. Сабиа показывает, как новые технологии всегда помогали нам рассказывать истории, начиная со стен пещер, до его собственного планшета iPad.
Дамы и господа, садитесь поудобнее. Я хочу рассказать вам историю.
Давным-давно, в 19-м веке в Германии, была Книга. В то время, книга была королевой рассказа. Почитаемой. Распространённой. Но слегка скучной. За 400 лет существования, книга, как инструмент рассказа, не претерпелa никаких изменений. Но однажды появился автор, который изменил это навсегда. (Музыка) Его звали Лотар, Лотар Меггендорфер. Лотар Меггендорфер решил положить этому конец и сказал: «Хватит!» [Genug ist genug !] И взял ручку, схватил ножницы. Он отказался согнуться пред условностями нормы, и решил просто согнуть бумагу. Позже Лотар Меггендорфер войдет в историю как — а кто ещё? — первый в мире изобретатель книжки-раскладушки для детей. (Музыка) Народ ликовал такому чуду, это было предметом восхищения. (Аплодисменты) Они были счастливы, ведь история продолжилась, и мир не рухнул.
Лотар Меггендорфер был не первым, кто развил способ рассказа, и он точно был не последним. Понимали ли рассказчики, или нет, они продолжали дело Меггендорфера, когда перенесли оперу в водевиль, радио новости в радиоспектакль, плёнку в кино, в цветное, со звуком, в 3D, на видео и на DVD. Меггендорферит казался неизлечимым.
A с приходом интернета стало намного веселее. (Смех) Потому что люди не только смогли вещать на весь мир, но и делать это с бесконечного числа устройств. Например, одна компания рассказала историю любви при помощи своего поисковика. Одна студия на Тайване показала свою интерпретацию американской политики в 3D. (Смех) А один человек рассказал истории своего отца, используя платформу под названием Твиттер чтобы сообщить непристойности, которые его отец показал бы жестами.
И после всего этого, мир замер, и оглянулся. Стало ясно, что за 6-тысячелетнюю историю рассказа, был пройден путь от изображений охоты на стенах пещеры до изображений Шекспира на стенах Facebook. Это было поводом для праздника. Искусство рассказа осталось прежним. И даже рассказы по большей части те же. Но то, как люди рассказывают истории, всегда изменялось, постоянно наполняясь свежестью, новизной
И они вспоминали человека, удивительного немца, каждый раз, когда появлялся новый способ рассказа. А за это, слушатели, — мои дорогие слушатели — стали жить-поживать, да добра наживать. (Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Raffaello D'Andrea: The astounding athletic power of quadcopters\nTED Talk Subtitles and Transcript: In a robot lab at TEDGlobal, Raffaello D'Andrea demos his flying quadcopters: robots that think like athletes, solving physical problems with algorithms that help them learn. In a series of nifty demos, D'Andrea show drones that play catch, balance and make decisions together -- and watch out for an I-want-this-now demo of Kinect-controlled quads.\nSo what does it mean for a machine to be athletic? We will demonstrate the concept of machine athleticism and the research to achieve it with the help of these flying machines called quadrocopters, or quads, for short.\nQuads have been around for a long time. They're so popular these days because they're mechanically simple. By controlling the speeds of these four propellers, these machines can roll, pitch, yaw, and accelerate along their common orientation. On board are also a battery, a computer, various sensors and wireless radios.\nQuads are extremely agile, but this agility comes at a cost. They are inherently unstable, and they need some form of automatic feedback control in order to be able to fly.\nSo, how did it just do that? Cameras on the ceiling and a laptop serve as an indoor global positioning system. It's used to locate objects in the space that have these reflective markers on them. This data is then sent to another laptop that is running estimation and control algorithms, which in turn sends commands to the quad, which is also running estimation and control algorithms. The bulk of our research is algorithms. It's the magic that brings these machines to life.\nSo how does one design the algorithms that create a machine athlete? We use something broadly called model-based design. We first capture the physics with a mathematical model of how the machines behave. We then use a branch of mathematics called control theory to analyze these models and also to synthesize algorithms for controlling them. For example, that's how we can make the quad hover. We first captured the dynamics with a set of differential equations. We then manipulate these equations with the help of control theory to create algorithms that stabilize the quad.\nLet me demonstrate the strength of this approach. Suppose that we want this quad to not only hover but to also balance this pole. With a little bit of practice, it's pretty straightforward for a human being to do this, although we do have the advantage of having two feet on the ground and the use of our very versatile hands. It becomes a little bit more difficult when I only have one foot on the ground and when I don't use my hands. Notice how this pole has a reflective marker on top, which means that it can be located in the space.\n(Audience) Oh!\n(Applause)\n(Applause ends)\nYou can notice that this quad is making fine adjustments to keep the pole balanced. How did we design the algorithms to do this? We added the mathematical model of the pole to that of the quad. Once we have a model of the combined quad-pole system, we can use control theory to create algorithms for controlling it. Here, you see that it's stable, and even if I give it little nudges, it goes back -- to the nice, balanced position.\nWe can also augment the model to include where we want the quad to be in space. Using this pointer, made out of reflective markers, I can point to where I want the quad to be in space a fixed distance away from me.\n(Laughter)\nThe key to these acrobatic maneuvers is algorithms, designed with the help of mathematical models and control theory.\nLet's tell the quad to come back here and let the pole drop, and I will next demonstrate the importance of understanding physical models and the workings of the physical world. Notice how the quad lost altitude when I put this glass of water on it. Unlike the balancing pole, I did not include the mathematical model of the glass in the system. In fact, the system doesn't even know that the glass is there. Like before, I could use the pointer to tell the quad where I want it to be in space.\n(Applause)\n(Applause ends)\nOkay, you should be asking yourself, why doesn't the water fall out of the glass? Two facts. The first is that gravity acts on all objects in the same way. The second is that the propellers are all pointing in the same direction of the glass, pointing up. You put these two things together, the net result is that all side forces on the glass are small and are mainly dominated by aerodynamic effects, which at these speeds are negligible. And that's why you don't need to model the glass. It naturally doesn't spill, no matter what the quad does.\n(Audience) Oh!\n(Applause)\n(Applause ends)\nThe lesson here is that some high-performance tasks are easier than others, and that understanding the physics of the problem tells you which ones are easy and which ones are hard. In this instance, carrying a glass of water is easy. Balancing a pole is hard.\nWe've all heard stories of athletes performing feats while physically injured. Can a machine also perform with extreme physical damage? Conventional wisdom says that you need at least four fixed motor propeller pairs in order to fly, because there are four degrees of freedom to control: roll, pitch, yaw and acceleration. Hexacopters and octocopters, with six and eight propellers, can provide redundancy, but quadrocopters are much more popular because they have the minimum number of fixed motor propeller pairs: four. Or do they?\n(Audience) Oh!\n(Laughter)\nIf we analyze the mathematical model of this machine with only two working propellers, we discover that there's an unconventional way to fly it. We relinquish control of yaw, but roll, pitch and acceleration can still be controlled with algorithms that exploit this new configuration. Mathematical models tell us exactly when and why this is possible. In this instance, this knowledge allows us to design novel machine architectures or to design clever algorithms that gracefully handle damage, just like human athletes do, instead of building machines with redundancy.\nWe can't help but hold our breath when we watch a diver somersaulting into the water, or when a vaulter is twisting in the air, the ground fast approaching. Will the diver be able to pull off a rip entry? Will the vaulter stick the landing? Suppose we want this quad here to perform a triple flip and finish off at the exact same spot that it started. This maneuver is going to happen so quickly that we can't use position feedback to correct the motion during execution. There simply isn't enough time. Instead, what the quad can do is perform the maneuver blindly, observe how it finishes the maneuver, and then use that information to modify its behavior so that the next flip is better. Similar to the diver and the vaulter, it is only through repeated practice that the maneuver can be learned and executed to the highest standard.\n(Laughter)\n(Applause)\nStriking a moving ball is a necessary skill in many sports. How do we make a machine do what an athlete does seemingly without effort?\n(Laughter)\n(Applause)\n(Applause ends)\nThis quad has a racket strapped onto its head with a sweet spot roughly the size of an apple, so not too large. The following calculations are made every 20 milliseconds, or 50 times per second. We first figure out where the ball is going. We then next calculate how the quad should hit the ball so that it flies to where it was thrown from. Third, a trajectory is planned that carries the quad from its current state to the impact point with the ball. Fourth, we only execute 20 milliseconds' worth of that strategy. Twenty milliseconds later, the whole process is repeated until the quad strikes the ball.\n(Applause)\nMachines can not only perform dynamic maneuvers on their own, they can do it collectively. These three quads are cooperatively carrying a sky net.\n(Applause)\n(Applause ends)\nThey perform an extremely dynamic and collective maneuver to launch the ball back to me. Notice that, at full extension, these quads are vertical.\n(Applause)\nIn fact, when fully extended, this is roughly five times greater than what a bungee jumper feels at the end of their launch.\nThe algorithms to do this are very similar to what the single quad used to hit the ball back to me. Mathematical models are used to continuously re-plan a cooperative strategy 50 times per second.\nEverything we have seen so far has been about the machines and their capabilities. What happens when we couple this machine athleticism with that of a human being? What I have in front of me is a commercial gesture sensor mainly used in gaming. It can recognize what my various body parts are doing in real time. Similar to the pointer that I used earlier, we can use this as inputs to the system. We now have a natural way of interacting with the raw athleticism of these quads with my gestures.\n(Applause)\nInteraction doesn't have to be virtual. It can be physical. Take this quad, for example. It's trying to stay at a fixed point in space. If I try to move it out of the way, it fights me, and moves back to where it wants to be. We can change this behavior, however. We can use mathematical models to estimate the force that I'm applying to the quad. Once we know this force, we can also change the laws of physics, as far as the quad is concerned, of course. Here, the quad is behaving as if it were in a viscous fluid.\nWe now have an intimate way of interacting with a machine. I will use this new capability to position this camera-carrying quad to the appropriate location for filming the remainder of this demonstration.\nSo we can physically interact with these quads and we can change the laws of physics. Let's have a little bit of fun with this. For what you will see next, these quads will initially behave as if they were on Pluto. As time goes on, gravity will be increased until we're all back on planet Earth, but I assure you we won't get there. Okay, here goes.\n(Laughter)\n(Laughter)\n(Applause)\nWhew! You're all thinking now, these guys are having way too much fun, and you're probably also asking yourself, why exactly are they building machine athletes? Some conjecture that the role of play in the animal kingdom is to hone skills and develop capabilities. Others think that it has more of a social role, that it's used to bind the group. Similarly, we use the analogy of sports and athleticism to create new algorithms for machines to push them to their limits. What impact will the speed of machines have on our way of life? Like all our past creations and innovations, they may be used to improve the human condition or they may be misused and abused. This is not a technical choice we are faced with; it's a social one. Let's make the right choice, the choice that brings out the best in the future of machines, just like athleticism in sports can bring out the best in us.\nLet me introduce you to the wizards behind the green curtain. They're the current members of the Flying Machine Arena research team.\n(Applause)\nFederico Augugliaro, Dario Brescianini, Markus Hehn, Sergei Lupashin, Mark Muller and Robin Ritz. Look out for them. They're destined for great things.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Раффаэлло Д'Андреа: Восхитительный атлетизм квадролётов\nTED Talk Subtitles and Transcript: На семинаре по роботостроению на TEDGlobal Раффаэлло Д'Андреа продемонстрировал публике летающие аппараты-квадролёты: роботов, обладающих способностью мыслить, как спортсмены-атлеты, и решать проблемы физического мира с помощью обучающих алгоритмов. На примере нескольких забавных демонстраций Д'Андреа показал, как беспилотные летательные аппараты могут играть в мяч, балансировать разные предметы и совместно принимать решения. Также не пропустите демонстрацию того, как можно управлять квадом через сенсорный игровой контроллер Kinect — мечта любого владельца игровой приставки.\nЧто же такое машина, обладающая атлетическими свойствами? Мы сейчас проиллюстрируем здесь понятие машинного атлетизма и расскажем о наших исследованиях в этой области с помощью вот этих летательных аппаратов, квадролётов, или коротко квадов.\nКвады существуют уже давно. Секрет их нынешней популярности в простоте их конструкции. Регулируя скорости вращения вот этих четырёх винтов, эти аппараты могут вращаться, крениться, менять курс и ускоряться в заданном винтами направлении. Они также снабжены батареей, компьютером, различными датчиками и радиоаппаратурой.\nКвады чрезвычайно подвижны, но это проворство не досталось им даром. Они по природе своей неустойчивы, и для того, чтобы летать, им необходим некий механизм автоматической обратной связи.\nКак это ему сейчас удалось? Видеокамеры на потолоке и портативный компьютер выступают в роли комнатной GPS. Она определяет местонахождение объектов, у которых на корпусе есть вот такие отражатели. Затем данные пересылаются на другой портативный компьютер, где запущены алгоритмы расчёта и управления, в свою очередь передающие команды кваду, на котором работают такие же алгоритмы. Основная часть наших исследований — это алгоритмы. Это то волшебство, что вдыхает жизнь в наши машины.\nА как можно спроектировать алгоритм для создания машины-атлета? Мы пользуемся так называемым модельно-ориентированном проектированием. Сначала мы c помощью математической модели описываем физические особенности поведения этих машин. Затем с помощью математической дисциплины, известной как теория управления, мы анализируем эти модели и строим алгоритмы управления ими. Например, вот так мы можем заставить квад висеть в воздухе. Для начала мы описываем динамику движения с помощью набора дифференциальных уравнений. Затем мы на основе теории управления преобразуем эти уравнения для получения алгоритмов стабилизации квада.\nРазрешите мне продемонстрировать достоинства этого подхода. Предположим мы хотим, чтобы квад не просто висел в воздухе, а ещё и балансировал вот этой тростью. Любой человек, немного потренировавшись, сможет вполне свободно справиться с этой задачей. Правда у нас есть пара преимуществ — мы стоим двумя ногами на земле и имеем в распоряжении пару довольно гибких рук. Задача слегка усложняется, если я буду стоять на одной ноге и не пользоваться руками. Обратите внимание на отражатель на конце трости. Он позволяет определять её местонахождение в пространстве.\n(Аплодисменты)\nВы видите, как квад слегка корректирует своё положение, чтобы не уронить трость. Как мы разработали алгоритмы для этого? Мы объединили математическую модель трости с моделью квада. Получив единую модель системы квад-трость, мы можем использовать теорию управления для её контролирования. Обратите внимание, что наша конструкция устойчива, и даже если я буду её слегка толкать, она возвращается в своё исходное уравновешенное состояние.\nМожно ещё дополнить модель параметрами желаемого расположения квада в пространстве. С помощью вот этой указки, покрытой отражателями, я могу задать желаемое местоположение квада на необходимом мне расстоянии в пространстве. Секрет всех этих кульбитов заключается в алгоритмах, построенных с помощью математических моделей и теории управления. Теперь давайте вернём квад обратно, избавимся от трости, чтобы я мог продемонстрировать вам важность понимания физических моделей и законов физики. Обратите внимание, что квад снизился, когда я поставил на него этот бокал с водой. В отличие от эксперимента с тростью, мы не заложили математическую модель бокала в нашу систему. Более того, система даже не подозревает о его существовании. С помощью моей указки я могу опять направить квад в нужное мне место в пространстве. (Аплодисменты)\nВы наверняка сейчас недоумеваете: почему вода не выплёскивается из бокала? На то есть две причины: во-первых, гравитация действует на все объекты одинаково. Во-вторых, все винты квада ориентированы вертикально вдоль бокала. Всё вместе это приводит к тому, что боковые силы, действующие на бокал, незначительны и вызваны аэродинамическими эффектами, которыми можно пренебречь на столь малых скоростях. Поэтому нам не нужно включать бокал в нашу модель. Что бы мы ни делали с квадом, вода не разольётся.\n(Аплодисменты)\nТаким образом, мы узнали, что некоторые сложные вычислительные задачи оказываются проще других. А также, что понимание физических аспектов происходящего помогает нам отделить простые задачи от сложных. В данном случае, перенести бокал с водой просто. Удержать в равновесии трость сложно.\nМы все слышали рассказы о спортсменах, показывающих чудеса мастерства будучи травмированными. А может ли машина работать, когда она сильно повреждена? Принято считать, что для полёта нам необходимы как минимум четыре фиксированные винтовые пары для управления четырьмя степенями свободы: вращением, креном, сменой курса и ускорением. Многовинтовые вертолёты, с шестью или восемью винтами, могут обеспечить резерв, тем не менее, квадролёты намного более популярны, потому что они обладают минимально необходимым количеством винтовых пар: четырьмя. Но правда ли это? Изучив математическую модель этого аппарата, имеющего только два работающих винта, мы установили, что он может летать необычным образом. Мы теряем контроль над сменой курса, но управление вращением, креном и ускорением возможно с помощью алгоритмов, работающих в этой новой конфигурации. Математические модели объясняют нам каким образом это возможно. В данном случае эти знания помогают разработать принципиально новые конструкции аппаратов или создать умные алгоритмы, способные изящно справляться с неполадками, подобно настоящим спортсменам, вместо того чтобы строить машины с резервными подсистемами.\nДух захватывает, когда наблюдаешь за кульбитами прыгуна с трамплина или за сальто в воздухе прыгуна с шестом, стремительно летящего вниз. Удастся ли прыгуну с трамплина безупречный вход в воду? Удастся ли прыгуну с шестом вертикальное приземление? Предположим, что мы хотим, чтобы наш квад выполнил тройное сальто и вернулся в исходное положение. Этот манёвр осуществляется столь быстро, что мы не успеваем воспользоваться данными обратной связи в процессе его выполнения. Нам просто не хватит времени на корректировку. Но квад может самостоятельно вслепую совершить этот манёвр, запомнить, где он его закончил, и скорректировать свои действия таким образом, чтобы следующее сальто получилось лучше. Как и в случае со спортсменами-прыгунами, только многократное повторение может помочь в процессе обучения и обеспечить безупречное выполнение манёвра.\n(Аплодисменты)\nУмение ударить по летящему мячу необходимо во многих видах спорта. Как можно научить машину тому, что любому спортсмену удаётся без видимых усилий?\n(Аплодисменты)\nК этому квада сверху прикручена ракетка с зоной максимального отскока примерно с яблоко, т.е. не очень большой. Следующие вычисления производятся каждые 20 миллисекунд, или 50 раз в секунду. Сначала нужно вычислить, куда летит мяч. Затем нужно вычислить, как квад должен ударить по мячу, чтобы попасть в то же место, из которого его бросили. В-третьих, нужно рассчитать траекторию движения квада из текущего местоположения до точки столкновения с мячом. В-четвёртых, действия просчитываются всего на 20 миллисекунд вперёд. Через 20 миллисекунд всё повторяется сначала до тех пор, пока квад не ударит по мячу.\n(Аплодисменты)\nМашины способны не только выполнять динамичное маневрирование в одиночку, но и делать это вместе. Вот эти три квада могут вместе перемещать сетку.\n(Аплодисменты)\nВместе они выполняют очень быстрый совместный манёвр с целью отбить мяч обратно мне. Смотрите, когда сеть сильно натянута, квады расположены вертикально. (Аплодисменты) Больше того, в момент максимального натяжения действующие на квад силы приблизительно в пять раз больше тех, что испытывает банджи-джампер в конце прыжка.\nИспользующиеся здесь алгоритмы очень похожи на те, что работают для одного квада, отбивающего мяч. Мы используем математические модели для перерасчёта совместной стратегии действий 50 раз в секунду.\nВсё, что я вам до сих пор показывал, относилось к машинам и их возможностям. А что произойдёт, если объединить машинный атлетизм с человеческим? Передо мной — серийный датчик движения, использующийся в игровых приставках. Он способен отслеживать мои движения в режиме реального времени. Подобно указке, которую я использовал ранее, мы можем таким образом управлять нашей системой. С помощью жестов я могу естественным образом управлять атлетическими способностями этих квадов.\n(Аплодисменты)\nМоё взаимодействие с ними уже не виртуальное, а физическое. Возьмём, к примеру, этот квад. Он пытается висеть на одном месте. Если я пытаюсь его подвинуть, он сопротивляется и возвращается в исходную точку. Впрочем, мы можем изменить его поведение. С помощью математических моделей можно вычислить силу, с которой я толкаю квад. Если эта сила нам известна, мы можем теперь изменить законы физики, разумеется только применительно к этому кваду. Квад сейчас ведёт себя так, будто он попал в вязкую жидкость.\nТеперь мы можем очень тесно взаимодействовать с машиной. Я могу расположить вот этот квад с камерой в самом удобном месте для съёмок последней части моей презентации.\nМы можем управлять этими квадами вручную, изменяя при этом законы физики. Давайте теперь немного поиграем. Сейчас вы увидите, как эти квады сначала будут вести себя так, будто они находятся на Плутоне. Мы будем постепенно увеличивать силу гравитации пока не вернёмся на Землю, но смею вас уверить, что до этого дело не дойдёт. Ну, поехали.\n(Смех)\n(Смех)\n(Аплодисменты) Уф! Вы все сейчас думаете: эти ребята уж слишком много веселятся. Возможно, вы ещё задаётесь вопросом: а зачем вообще мы конструируем эти машины-атлеты? Есть мнение, что в животном мире с помощью игры можно оттачивать мастерство и развивать свои способности. Другие считают, что социальное значение игр в том, чтобы сплачивать людей. А мы проводим параллели между спортом и атлетическими способностями, создавая алгоритмы, которые будут заставлять машины работать на пределе возможностей. Каким образом скорость работы машины повлияет на нашу собственную жизнь? Как показывает опыт, любое изобретение или открытие может быть использовано как на благо человечества, так и во вред ему. Мы стоим перед проблемой не технического выбора, а выбора социального. Так давайте же сделаем правильный выбор. Выбор, который отразит самые лучшие стороны будущего машин. Как и атлетические качества в спорте отражают лучшее, что есть в нас.\nРазрешите мне представить магов, живущих по ту сторону зелёного занавеса. Это члены нашей исследовательской команды «Арена летательных аппаратов». (Аплодисменты) Федерико Аугульяро, Дарио Брешьянини, Маркус Хен, Сергей Лупашин, Марк Мюллер и Робин Риц. Обратите на них внимание — за ними будущее.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Raffaello D'Andrea: The astounding athletic power of quadcopters
TED Talk Subtitles and Transcript: In a robot lab at TEDGlobal, Raffaello D'Andrea demos his flying quadcopters: robots that think like athletes, solving physical problems with algorithms that help them learn. In a series of nifty demos, D'Andrea show drones that play catch, balance and make decisions together -- and watch out for an I-want-this-now demo of Kinect-controlled quads.
So what does it mean for a machine to be athletic? We will demonstrate the concept of machine athleticism and the research to achieve it with the help of these flying machines called quadrocopters, or quads, for short.
Quads have been around for a long time. They're so popular these days because they're mechanically simple. By controlling the speeds of these four propellers, these machines can roll, pitch, yaw, and accelerate along their common orientation. On board are also a battery, a computer, various sensors and wireless radios.
Quads are extremely agile, but this agility comes at a cost. They are inherently unstable, and they need some form of automatic feedback control in order to be able to fly.
So, how did it just do that? Cameras on the ceiling and a laptop serve as an indoor global positioning system. It's used to locate objects in the space that have these reflective markers on them. This data is then sent to another laptop that is running estimation and control algorithms, which in turn sends commands to the quad, which is also running estimation and control algorithms. The bulk of our research is algorithms. It's the magic that brings these machines to life.
So how does one design the algorithms that create a machine athlete? We use something broadly called model-based design. We first capture the physics with a mathematical model of how the machines behave. We then use a branch of mathematics called control theory to analyze these models and also to synthesize algorithms for controlling them. For example, that's how we can make the quad hover. We first captured the dynamics with a set of differential equations. We then manipulate these equations with the help of control theory to create algorithms that stabilize the quad.
Let me demonstrate the strength of this approach. Suppose that we want this quad to not only hover but to also balance this pole. With a little bit of practice, it's pretty straightforward for a human being to do this, although we do have the advantage of having two feet on the ground and the use of our very versatile hands. It becomes a little bit more difficult when I only have one foot on the ground and when I don't use my hands. Notice how this pole has a reflective marker on top, which means that it can be located in the space.
(Audience) Oh!
(Applause)
(Applause ends)
You can notice that this quad is making fine adjustments to keep the pole balanced. How did we design the algorithms to do this? We added the mathematical model of the pole to that of the quad. Once we have a model of the combined quad-pole system, we can use control theory to create algorithms for controlling it. Here, you see that it's stable, and even if I give it little nudges, it goes back -- to the nice, balanced position.
We can also augment the model to include where we want the quad to be in space. Using this pointer, made out of reflective markers, I can point to where I want the quad to be in space a fixed distance away from me.
(Laughter)
The key to these acrobatic maneuvers is algorithms, designed with the help of mathematical models and control theory.
Let's tell the quad to come back here and let the pole drop, and I will next demonstrate the importance of understanding physical models and the workings of the physical world. Notice how the quad lost altitude when I put this glass of water on it. Unlike the balancing pole, I did not include the mathematical model of the glass in the system. In fact, the system doesn't even know that the glass is there. Like before, I could use the pointer to tell the quad where I want it to be in space.
(Applause)
(Applause ends)
Okay, you should be asking yourself, why doesn't the water fall out of the glass? Two facts. The first is that gravity acts on all objects in the same way. The second is that the propellers are all pointing in the same direction of the glass, pointing up. You put these two things together, the net result is that all side forces on the glass are small and are mainly dominated by aerodynamic effects, which at these speeds are negligible. And that's why you don't need to model the glass. It naturally doesn't spill, no matter what the quad does.
(Audience) Oh!
(Applause)
(Applause ends)
The lesson here is that some high-performance tasks are easier than others, and that understanding the physics of the problem tells you which ones are easy and which ones are hard. In this instance, carrying a glass of water is easy. Balancing a pole is hard.
We've all heard stories of athletes performing feats while physically injured. Can a machine also perform with extreme physical damage? Conventional wisdom says that you need at least four fixed motor propeller pairs in order to fly, because there are four degrees of freedom to control: roll, pitch, yaw and acceleration. Hexacopters and octocopters, with six and eight propellers, can provide redundancy, but quadrocopters are much more popular because they have the minimum number of fixed motor propeller pairs: four. Or do they?
(Audience) Oh!
(Laughter)
If we analyze the mathematical model of this machine with only two working propellers, we discover that there's an unconventional way to fly it. We relinquish control of yaw, but roll, pitch and acceleration can still be controlled with algorithms that exploit this new configuration. Mathematical models tell us exactly when and why this is possible. In this instance, this knowledge allows us to design novel machine architectures or to design clever algorithms that gracefully handle damage, just like human athletes do, instead of building machines with redundancy.
We can't help but hold our breath when we watch a diver somersaulting into the water, or when a vaulter is twisting in the air, the ground fast approaching. Will the diver be able to pull off a rip entry? Will the vaulter stick the landing? Suppose we want this quad here to perform a triple flip and finish off at the exact same spot that it started. This maneuver is going to happen so quickly that we can't use position feedback to correct the motion during execution. There simply isn't enough time. Instead, what the quad can do is perform the maneuver blindly, observe how it finishes the maneuver, and then use that information to modify its behavior so that the next flip is better. Similar to the diver and the vaulter, it is only through repeated practice that the maneuver can be learned and executed to the highest standard.
(Laughter)
(Applause)
Striking a moving ball is a necessary skill in many sports. How do we make a machine do what an athlete does seemingly without effort?
(Laughter)
(Applause)
(Applause ends)
This quad has a racket strapped onto its head with a sweet spot roughly the size of an apple, so not too large. The following calculations are made every 20 milliseconds, or 50 times per second. We first figure out where the ball is going. We then next calculate how the quad should hit the ball so that it flies to where it was thrown from. Third, a trajectory is planned that carries the quad from its current state to the impact point with the ball. Fourth, we only execute 20 milliseconds' worth of that strategy. Twenty milliseconds later, the whole process is repeated until the quad strikes the ball.
(Applause)
Machines can not only perform dynamic maneuvers on their own, they can do it collectively. These three quads are cooperatively carrying a sky net.
(Applause)
(Applause ends)
They perform an extremely dynamic and collective maneuver to launch the ball back to me. Notice that, at full extension, these quads are vertical.
(Applause)
In fact, when fully extended, this is roughly five times greater than what a bungee jumper feels at the end of their launch.
The algorithms to do this are very similar to what the single quad used to hit the ball back to me. Mathematical models are used to continuously re-plan a cooperative strategy 50 times per second.
Everything we have seen so far has been about the machines and their capabilities. What happens when we couple this machine athleticism with that of a human being? What I have in front of me is a commercial gesture sensor mainly used in gaming. It can recognize what my various body parts are doing in real time. Similar to the pointer that I used earlier, we can use this as inputs to the system. We now have a natural way of interacting with the raw athleticism of these quads with my gestures.
(Applause)
Interaction doesn't have to be virtual. It can be physical. Take this quad, for example. It's trying to stay at a fixed point in space. If I try to move it out of the way, it fights me, and moves back to where it wants to be. We can change this behavior, however. We can use mathematical models to estimate the force that I'm applying to the quad. Once we know this force, we can also change the laws of physics, as far as the quad is concerned, of course. Here, the quad is behaving as if it were in a viscous fluid.
We now have an intimate way of interacting with a machine. I will use this new capability to position this camera-carrying quad to the appropriate location for filming the remainder of this demonstration.
So we can physically interact with these quads and we can change the laws of physics. Let's have a little bit of fun with this. For what you will see next, these quads will initially behave as if they were on Pluto. As time goes on, gravity will be increased until we're all back on planet Earth, but I assure you we won't get there. Okay, here goes.
(Laughter)
(Laughter)
(Applause)
Whew! You're all thinking now, these guys are having way too much fun, and you're probably also asking yourself, why exactly are they building machine athletes? Some conjecture that the role of play in the animal kingdom is to hone skills and develop capabilities. Others think that it has more of a social role, that it's used to bind the group. Similarly, we use the analogy of sports and athleticism to create new algorithms for machines to push them to their limits. What impact will the speed of machines have on our way of life? Like all our past creations and innovations, they may be used to improve the human condition or they may be misused and abused. This is not a technical choice we are faced with; it's a social one. Let's make the right choice, the choice that brings out the best in the future of machines, just like athleticism in sports can bring out the best in us.
Let me introduce you to the wizards behind the green curtain. They're the current members of the Flying Machine Arena research team.
(Applause)
Federico Augugliaro, Dario Brescianini, Markus Hehn, Sergei Lupashin, Mark Muller and Robin Ritz. Look out for them. They're destined for great things.
Thank you.
(Applause)
|
Раффаэлло Д'Андреа: Восхитительный атлетизм квадролётов
TED Talk Subtitles and Transcript: На семинаре по роботостроению на TEDGlobal Раффаэлло Д'Андреа продемонстрировал публике летающие аппараты-квадролёты: роботов, обладающих способностью мыслить, как спортсмены-атлеты, и решать проблемы физического мира с помощью обучающих алгоритмов. На примере нескольких забавных демонстраций Д'Андреа показал, как беспилотные летательные аппараты могут играть в мяч, балансировать разные предметы и совместно принимать решения. Также не пропустите демонстрацию того, как можно управлять квадом через сенсорный игровой контроллер Kinect — мечта любого владельца игровой приставки.
Что же такое машина, обладающая атлетическими свойствами? Мы сейчас проиллюстрируем здесь понятие машинного атлетизма и расскажем о наших исследованиях в этой области с помощью вот этих летательных аппаратов, квадролётов, или коротко квадов.
Квады существуют уже давно. Секрет их нынешней популярности в простоте их конструкции. Регулируя скорости вращения вот этих четырёх винтов, эти аппараты могут вращаться, крениться, менять курс и ускоряться в заданном винтами направлении. Они также снабжены батареей, компьютером, различными датчиками и радиоаппаратурой.
Квады чрезвычайно подвижны, но это проворство не досталось им даром. Они по природе своей неустойчивы, и для того, чтобы летать, им необходим некий механизм автоматической обратной связи.
Как это ему сейчас удалось? Видеокамеры на потолоке и портативный компьютер выступают в роли комнатной GPS. Она определяет местонахождение объектов, у которых на корпусе есть вот такие отражатели. Затем данные пересылаются на другой портативный компьютер, где запущены алгоритмы расчёта и управления, в свою очередь передающие команды кваду, на котором работают такие же алгоритмы. Основная часть наших исследований — это алгоритмы. Это то волшебство, что вдыхает жизнь в наши машины.
А как можно спроектировать алгоритм для создания машины-атлета? Мы пользуемся так называемым модельно-ориентированном проектированием. Сначала мы c помощью математической модели описываем физические особенности поведения этих машин. Затем с помощью математической дисциплины, известной как теория управления, мы анализируем эти модели и строим алгоритмы управления ими. Например, вот так мы можем заставить квад висеть в воздухе. Для начала мы описываем динамику движения с помощью набора дифференциальных уравнений. Затем мы на основе теории управления преобразуем эти уравнения для получения алгоритмов стабилизации квада.
Разрешите мне продемонстрировать достоинства этого подхода. Предположим мы хотим, чтобы квад не просто висел в воздухе, а ещё и балансировал вот этой тростью. Любой человек, немного потренировавшись, сможет вполне свободно справиться с этой задачей. Правда у нас есть пара преимуществ — мы стоим двумя ногами на земле и имеем в распоряжении пару довольно гибких рук. Задача слегка усложняется, если я буду стоять на одной ноге и не пользоваться руками. Обратите внимание на отражатель на конце трости. Он позволяет определять её местонахождение в пространстве.
(Аплодисменты)
Вы видите, как квад слегка корректирует своё положение, чтобы не уронить трость. Как мы разработали алгоритмы для этого? Мы объединили математическую модель трости с моделью квада. Получив единую модель системы квад-трость, мы можем использовать теорию управления для её контролирования. Обратите внимание, что наша конструкция устойчива, и даже если я буду её слегка толкать, она возвращается в своё исходное уравновешенное состояние.
Можно ещё дополнить модель параметрами желаемого расположения квада в пространстве. С помощью вот этой указки, покрытой отражателями, я могу задать желаемое местоположение квада на необходимом мне расстоянии в пространстве. Секрет всех этих кульбитов заключается в алгоритмах, построенных с помощью математических моделей и теории управления. Теперь давайте вернём квад обратно, избавимся от трости, чтобы я мог продемонстрировать вам важность понимания физических моделей и законов физики. Обратите внимание, что квад снизился, когда я поставил на него этот бокал с водой. В отличие от эксперимента с тростью, мы не заложили математическую модель бокала в нашу систему. Более того, система даже не подозревает о его существовании. С помощью моей указки я могу опять направить квад в нужное мне место в пространстве. (Аплодисменты)
Вы наверняка сейчас недоумеваете: почему вода не выплёскивается из бокала? На то есть две причины: во-первых, гравитация действует на все объекты одинаково. Во-вторых, все винты квада ориентированы вертикально вдоль бокала. Всё вместе это приводит к тому, что боковые силы, действующие на бокал, незначительны и вызваны аэродинамическими эффектами, которыми можно пренебречь на столь малых скоростях. Поэтому нам не нужно включать бокал в нашу модель. Что бы мы ни делали с квадом, вода не разольётся.
(Аплодисменты)
Таким образом, мы узнали, что некоторые сложные вычислительные задачи оказываются проще других. А также, что понимание физических аспектов происходящего помогает нам отделить простые задачи от сложных. В данном случае, перенести бокал с водой просто. Удержать в равновесии трость сложно.
Мы все слышали рассказы о спортсменах, показывающих чудеса мастерства будучи травмированными. А может ли машина работать, когда она сильно повреждена? Принято считать, что для полёта нам необходимы как минимум четыре фиксированные винтовые пары для управления четырьмя степенями свободы: вращением, креном, сменой курса и ускорением. Многовинтовые вертолёты, с шестью или восемью винтами, могут обеспечить резерв, тем не менее, квадролёты намного более популярны, потому что они обладают минимально необходимым количеством винтовых пар: четырьмя. Но правда ли это? Изучив математическую модель этого аппарата, имеющего только два работающих винта, мы установили, что он может летать необычным образом. Мы теряем контроль над сменой курса, но управление вращением, креном и ускорением возможно с помощью алгоритмов, работающих в этой новой конфигурации. Математические модели объясняют нам каким образом это возможно. В данном случае эти знания помогают разработать принципиально новые конструкции аппаратов или создать умные алгоритмы, способные изящно справляться с неполадками, подобно настоящим спортсменам, вместо того чтобы строить машины с резервными подсистемами.
Дух захватывает, когда наблюдаешь за кульбитами прыгуна с трамплина или за сальто в воздухе прыгуна с шестом, стремительно летящего вниз. Удастся ли прыгуну с трамплина безупречный вход в воду? Удастся ли прыгуну с шестом вертикальное приземление? Предположим, что мы хотим, чтобы наш квад выполнил тройное сальто и вернулся в исходное положение. Этот манёвр осуществляется столь быстро, что мы не успеваем воспользоваться данными обратной связи в процессе его выполнения. Нам просто не хватит времени на корректировку. Но квад может самостоятельно вслепую совершить этот манёвр, запомнить, где он его закончил, и скорректировать свои действия таким образом, чтобы следующее сальто получилось лучше. Как и в случае со спортсменами-прыгунами, только многократное повторение может помочь в процессе обучения и обеспечить безупречное выполнение манёвра.
(Аплодисменты)
Умение ударить по летящему мячу необходимо во многих видах спорта. Как можно научить машину тому, что любому спортсмену удаётся без видимых усилий?
(Аплодисменты)
К этому квада сверху прикручена ракетка с зоной максимального отскока примерно с яблоко, т.е. не очень большой. Следующие вычисления производятся каждые 20 миллисекунд, или 50 раз в секунду. Сначала нужно вычислить, куда летит мяч. Затем нужно вычислить, как квад должен ударить по мячу, чтобы попасть в то же место, из которого его бросили. В-третьих, нужно рассчитать траекторию движения квада из текущего местоположения до точки столкновения с мячом. В-четвёртых, действия просчитываются всего на 20 миллисекунд вперёд. Через 20 миллисекунд всё повторяется сначала до тех пор, пока квад не ударит по мячу.
(Аплодисменты)
Машины способны не только выполнять динамичное маневрирование в одиночку, но и делать это вместе. Вот эти три квада могут вместе перемещать сетку.
(Аплодисменты)
Вместе они выполняют очень быстрый совместный манёвр с целью отбить мяч обратно мне. Смотрите, когда сеть сильно натянута, квады расположены вертикально. (Аплодисменты) Больше того, в момент максимального натяжения действующие на квад силы приблизительно в пять раз больше тех, что испытывает банджи-джампер в конце прыжка.
Использующиеся здесь алгоритмы очень похожи на те, что работают для одного квада, отбивающего мяч. Мы используем математические модели для перерасчёта совместной стратегии действий 50 раз в секунду.
Всё, что я вам до сих пор показывал, относилось к машинам и их возможностям. А что произойдёт, если объединить машинный атлетизм с человеческим? Передо мной — серийный датчик движения, использующийся в игровых приставках. Он способен отслеживать мои движения в режиме реального времени. Подобно указке, которую я использовал ранее, мы можем таким образом управлять нашей системой. С помощью жестов я могу естественным образом управлять атлетическими способностями этих квадов.
(Аплодисменты)
Моё взаимодействие с ними уже не виртуальное, а физическое. Возьмём, к примеру, этот квад. Он пытается висеть на одном месте. Если я пытаюсь его подвинуть, он сопротивляется и возвращается в исходную точку. Впрочем, мы можем изменить его поведение. С помощью математических моделей можно вычислить силу, с которой я толкаю квад. Если эта сила нам известна, мы можем теперь изменить законы физики, разумеется только применительно к этому кваду. Квад сейчас ведёт себя так, будто он попал в вязкую жидкость.
Теперь мы можем очень тесно взаимодействовать с машиной. Я могу расположить вот этот квад с камерой в самом удобном месте для съёмок последней части моей презентации.
Мы можем управлять этими квадами вручную, изменяя при этом законы физики. Давайте теперь немного поиграем. Сейчас вы увидите, как эти квады сначала будут вести себя так, будто они находятся на Плутоне. Мы будем постепенно увеличивать силу гравитации пока не вернёмся на Землю, но смею вас уверить, что до этого дело не дойдёт. Ну, поехали.
(Смех)
(Смех)
(Аплодисменты) Уф! Вы все сейчас думаете: эти ребята уж слишком много веселятся. Возможно, вы ещё задаётесь вопросом: а зачем вообще мы конструируем эти машины-атлеты? Есть мнение, что в животном мире с помощью игры можно оттачивать мастерство и развивать свои способности. Другие считают, что социальное значение игр в том, чтобы сплачивать людей. А мы проводим параллели между спортом и атлетическими способностями, создавая алгоритмы, которые будут заставлять машины работать на пределе возможностей. Каким образом скорость работы машины повлияет на нашу собственную жизнь? Как показывает опыт, любое изобретение или открытие может быть использовано как на благо человечества, так и во вред ему. Мы стоим перед проблемой не технического выбора, а выбора социального. Так давайте же сделаем правильный выбор. Выбор, который отразит самые лучшие стороны будущего машин. Как и атлетические качества в спорте отражают лучшее, что есть в нас.
Разрешите мне представить магов, живущих по ту сторону зелёного занавеса. Это члены нашей исследовательской команды «Арена летательных аппаратов». (Аплодисменты) Федерико Аугульяро, Дарио Брешьянини, Маркус Хен, Сергей Лупашин, Марк Мюллер и Робин Риц. Обратите на них внимание — за ними будущее.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: George Ayittey: Africa's cheetahs versus hippos\nTED Talk Subtitles and Transcript: Ghanaian economist George Ayittey unleashes a torrent of controlled anger toward corrupt leaders in Africa -- and calls on the “Cheetah generation” to take back the continent.\nWell, first of all, let me thank Emeka -- as a matter of fact, TED Global -- for putting this conference together. This conference is going to rank as the most important in the beginning of the 21st century. Think African governments will put together a conference like this? You think the A.U. will put together a conference like this? Even before they do that they will ask for foreign aid. I would also like to pay homage and honor to the TED Fellows June Arunga, James Shikwati, Andrew, and the other TED Fellows. I call them the Cheetah Generation. The Cheetah Generation is a new breed of Africans who brook no nonsense about corruption. They understand what accountability and democracy is. They're not going to wait for government to do things for them. That's the Cheetah Generation, and Africa's salvation rests on the backs of these Cheetahs. In contrast, of course, we have the Hippo Generation.\n(Laughter)\nThe Hippo Generation are the ruling elites. They are stuck in their intellectual patch. Complaining about colonialism and imperialism, they wouldn't move one foot. If you ask them to reform the economies, they're not going to reform it because they benefit from the rotten status quo. Now, there are a lot of Africans who are very angry, angry at the condition of Africa. Now, we're talking about a continent that is not poor. It is rich in mineral resources, natural mineral resources. But the mineral wealth of Africa is not being utilized to lift its people out of poverty. That's what makes a lot of Africans very angry. And in a way, Africa is more than a tragedy, in more ways than one. There's another enduring tragedy, and that tragedy is that there are so many people, so many governments, so many organizations who want to help the people in Africa. They don't understand. Now, we're not saying don't help Africa. Helping Africa is noble. But helping Africa has been turned into a theater of the absurd. It's like the blind leading the clueless.\n(Laughter)\nThere are certain things that we need to recognize. Africa's begging-bowl leaks. Did you know that 40 percent of the wealth created in Africa is not invested here in Africa? It's taken out of Africa. That's what the World Bank says. Look at Africa's begging-bowl. It leaks horribly. There are people who think that we should pour more money, more aid into this bowl which leaks. What are the leakages? Corruption alone costs Africa 148 billion dollars a year. Yes, put that aside. Capital flight out of Africa, 80 billion a year. Put that aside. Let's take food imports. Every year Africa spends 20 billion dollars to import food. Just add that up, all these leakages. That's far more than the 50 billion Tony Blair wants to raise for Africa. Now, back in the 1960s Africa not only fed itself, it also exported food. Not anymore.\nWe know that something has gone fundamentally wrong. You know it, I know it, but let's not waste our time talking about these mistakes because we'll spend all day here. Let's move on, and flip over to the next chapter, and that's what this conference is all about -- the next chapter. The next chapter begins with first of all, asking ourselves this fundamental question, \"Whom do we want to help in Africa?\" There is the people, and then there is the government or leaders. Now, the previous speaker before me, Idris Mohammed, indicated that we've had abysmal leadership in Africa. That characterization, in my view, is even more charitable.\n(Laughter)\nI belong to an Internet discussion forum, an African Internet discussion forum, and I asked them, I said, \"Since 1960, we've had exactly 204 African heads of state, since 1960.\" And I asked them to name me just 20 good leaders, just 20 good leaders -- you may want to take this leadership challenge yourself. I asked them to name me just 20. Everybody mentioned Nelson Mandela, of course. Kwame Nkrumah, Nyerere, Kenyatta -- somebody mentioned Idi Amin.\n(Laughter)\nI let that pass.\n(Laughter)\nMy point is, they couldn't go beyond 15. Even if they had been able to name me 20, what does that tell you? 20 out of 204 means that the vast majority of the African leaders failed their people. And if you look at them, the slate of the post-colonial leaders -- an assortment of military fufu heads, Swiss-bank socialists, crocodile liberators, vampire elites, quack revolutionaries.\n(Applause)\nNow, this leadership is a far cry from the traditional leaders that Africans have known for centuries. The second false premise that we make when we're trying to help Africa is that sometimes we think that there is something called a government in Africa that cares about its people, serves the interests of the people, and represents the people. There is one particular quote -- a Lesotho chief once said that \"Here in Lesotho, we've got two problems: rats and the government.\"\n(Laughter)\nWhat you and I understand as a government doesn't exist in many African countries. In fact, what we call our governments are vampire states. Vampires because they suck the economic vitality out of their people. Government is the problem in Africa. A vampire state is the government -- (Applause) -- which has been hijacked by a phalanx of bandits and crooks who use the instruments of state power to enrich themselves, their cronies, and tribesmen and exclude everybody else. The richest people in Africa are heads-of-state and ministers, and quite often the chief bandit is the head-of-state himself. Where do they get their money? By creating wealth? No. By raking it off the backs of their suffering people. That's not wealth creation. It's wealth redistribution.\nThe third fundamental issue that we have to recognize is that if we want to help the African people, we must know where the African people are. Take any African economy. An African economy can be broken up into three sectors. There is the modern sector, there is the informal sector and the traditional sector. The modern sector is the abode of the elites. It's the seat of government. In many African countries the modern sector is lost. It's dysfunctional. It is a meretricious fandango of imported systems, which the elites themselves don't understand. That is the source of many of Africa's problems where the struggles for political power emanate and then spill over onto the informal and the traditional sector, claiming innocent lives.\nNow the modern sector, of course, is where a lot of the development aid and resources went into. More than 80 percent of Ivory Coast's development went into the modern sector. The other sectors, the informal and the traditional sectors, are where you find the majority of the African people, the real people in Africa. That's where you find them. Now, obviously it makes common sense that if you want to help the people, you go where the people are. But that's not what we did. As a matter of fact, we neglected the informal and the traditional sectors. Now, traditional sector is where Africa produces its agriculture, which is one of the reasons why Africa can't feed itself, and that's why it must import food.\nAll right, you cannot develop Africa by ignoring the informal and the traditional sectors. And you can't develop the informal and the traditional sectors without an operational understanding of how these two sectors work. These two sectors, let me describe to you, have their own indigenous institutions. First one is the political system. Traditionally, Africans hate governments. They hate tyranny. If you look into their traditional systems, Africans organize their states in two types. The first one belongs to those ethnic societies who believe that the state was necessarily tyrannous, so they didn't want to have anything to do with any centralized authority. These societies are the Ibo, the Somali, the Kikuyus, for example. They have no chiefs.\nThe other ethnic groups, which did have chiefs, made sure that they surrounded the chiefs with councils upon councils upon councils to prevent them from abusing their power. In Ashanti tradition, for example, the chief cannot make any decision without the concurrence of the council of elders. Without the council the chief can't pass any law, and if the chief doesn't govern according to the will of the people he will be removed. If not, the people will abandon the chief, go somewhere else and set up a new settlement. And even if you look in ancient African empires, they were all organized around one particular principle -- the confederacy principle, which is characterized by a great deal of devolution of authority, decentralization of power.\nNow, this is what I have described to you. This is part of Africa's indigenous political heritage. Now, compare that to the modern systems the ruling elites established on Africa. It is a total far cry. In the economic system in traditional Africa, the means of production is privately owned. It's owned by extended families. You see, in the West, the basic economic and social unit is the individual. The American will say, \"I am because I am, and I can damn well do anything I want, anytime.\" The accent is on the \"I.\" In Africa, the Africans say, \"I am, because we are.\" The \"we\" connotes community -- the extended family system. The extended family system pools its resources together.\nThey own farms. They decide what to do, what to produce. They don't take any orders from their chiefs. They decide what to do. And when they produce their crops, they sell the surplus on marketplaces. When they make a profit it is theirs to keep, not for the chief to sequester it from them. So, in a nutshell, what we had in traditional Africa was a free-market system. There were markets in Africa before the colonialists stepped foot on the continent. Timbuktu was one great big market town. Kano, Salaga -- they were all there. Even if you go to West Africa, you notice that market activity in West Africa has always been dominated by women. So, it's quite appropriate that this section is called a marketplace. The market is not alien to Africa.\nWhat Africans practiced was a different form of capitalism, but then after independence, all of a sudden, markets, capitalism became a western institution, and the leaders said Africans were ready for socialism. Nonsense. And even then, what kind of socialism did they practice? The socialism that they practiced was a peculiar form of Swiss-bank socialism, which allowed the heads of states and the ministers to rape and plunder Africa's treasuries for deposit in Switzerland. That is not the kind of system Africans had known for centuries. What do we do now? Go back to Africa's indigenous institutions, and this is where we charge the Cheetahs to go into the informal sectors, the traditional sectors. That's where you find the African people.\nAnd I'd like to show you a quick little video about the informal sector, about the boat-building that I, myself, tried to mobilize Africans in the Diaspora to invest in. Could you please show that? The men are going fishing in these small boats. Yes, it's an enterprise. This is by a local Ghanaian entrepreneur, using his own capital. He's getting no assistance from the government, and he's building a second, bigger boat. A bigger boat will mean more fish will be caught and landed. It means that he will be able to employ more Ghanaians. It also means that he will be able to generate wealth. And then it will have what economists call external effects on a local economy. All that you need to do, all that the elites need to do, is to move this operation into something that is enclosed so that the operation can be made more efficient.\nNow, it is not just this informal sector. There is also traditional medicine. 80 percent of Africans still rely on traditional medicine. The modern healthcare sector has totally collapsed. Now, this is an area -- I mean, there is a treasure trove of wealth in the traditional medicine area. This is where we need to mobilize Africans, in the Diaspora especially, to invest in this. We also need to mobilize Africans in the Diaspora, not only to go into the traditional sectors, but to go into agriculture and also to instigate change from within. We were able to mobilize Ghanaians in the Diaspora to instigate change in Ghana and bring about democracy in Ghana. And I know that with the Cheetahs, we can take Africa back one village at a time. Thank you very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Джордж Айитей о Гепардах и Бегемотах\nTED Talk Subtitles and Transcript: Экономист из Ганы Джордж Айитей обрушает поток управляемого гнева на коррумпированных чиновников Африки и призывает «Поколение Гепардов» вернуть континент народу.\nПрежде всего, позвольте поблагодарить Эмеку, и TED Global, за организацию конференции. Эта конференция войдёт в историю, как самая значимая конференция начала XXI века. Думаете, правительства Африканских стран или Африканский Союз когда-нибудь организуют подобную конференцию? Да даже для этого они попросят помощи из-за рубежа. Мне бы также хотелось отдать дань уважения стипендиатам TED Fellows Джун Арунга, Джеймсу Шиквати, Эндрю и другим стипендиатам TED Fellows. Я называю их Поколением Гепардов. Поколение Гепардов — это новое поколение африканцев, которые не потерпят коррупции. Они понимают, что такое ответственность и демократия. Они не станут ждать, пока правительство сделает всё за них. Это — Поколение Гепардов, и на их плечи возложено спасение Африки. Конечно же, им противостоит Поколение Бегемотов.\n(Смех)\nПоколение Бегемотов — это правящие элиты. Они застряли в своих мыслях. Жалуясь на колониализм и империализм, они совершенно ничего не предпринимают. Если их попросят провести экономические реформы, они этого не сделают, потому что тот прогнивший статус-кво, в котором они пребывают, приносит им выгоду. Многие африканцы очень недовольны положением вещей в Африке. Мы говорим о континенте, который отнюдь не беден. У нас много природных ресурсов — полезных ископаемых. Но природное богатство Африки сегодня не используется для избавления людей от бедности. Именно это очень злит многих африканцев. В некотором смысле, Африка — это более, чем трагедия. Есть ещё одна трагедия — а именно, то, что огромное число частных лиц, правительств, организаций пытаются помочь Африке. Они многого не понимают. Мы не говорим, что не нужно помогать Африке. Помогать Африке — благородно. Но помощь Африке превратилась в театр абсурда. Это как когда слепой ведёт несведующего.\n(Смех)\nНам нужно кое-что осознать. Африканская шапка подаяния даёт течь. Вы знаете, что 40% ценностей, созданных в Африке, не инвестируется в экономику Африки? Их забирают от нас. Так нам говорит Всемирный Банк. Посмотрите на африканскую шапку подаяния. Она сильно протекает. Есть люди, считающие, что нужно влить ещё больше средств, больше помощи, в эту протекающую шапку. Что это за утечки? Одна коррупция стоит Африке 148 миллиардов долларов в год. Учтём это. Отток капитала из Африки: 80 миллиардов в год. Учтём и это. Возьмём импорт продуктов питания. Каждый год Африка тратит 20 миллиардов долларов на импорт еды. Просто просуммируйте все эти утечки. Получится гораздо больше, чем те 50 миллиардов, которые Тони Блэр намеревается собрать для Африки. В 1960-х Африка не только кормила сама себя, но и экспортировала продовольственные товары. Теперь нет.\nМы знаем, что что-то пошло совершенно не так. И вы, и я — мы все это знаем, но давайте не будем тратить наше время, рассуждая обо всех тех ошибках, иначе мы проведём здесь весь день. Давайте пойдём дальше, перелистнём главу, ведь в этом вся суть этой конференции — следующая глава. Следующая глава начинается с вопроса, которые мы должны задать самим себе, самого главного вопроса: «Кому мы хотим помочь в Африке?» У нас есть население, и есть правительство, лидеры. Предыдущий выступающий, Идрис Мохаммад, заметил, что наше руководство — отвратительно. И я считаю, что это ещё мягко сказано.\n(Смех)\nЯ зарегистрирован на дискуссионном форуме в Интернете, африканском дискуссионном форуме, и я написал там: «С 1960 года у нас в Африке сменилось ровно 204 глав государств». И я попросил других участников форума назвать хотя бы 20 достойных лидеров — всего 20 — попробуйте сами это сделать. Я попросил назвать всего 20. Разумеется, все назвали Нельсона Манделу. Кване Нкрума, Ньерере, Кениата, кто-то даже назвал Иди Амина. [угандийский диктатор 70-х годов]\n(Смех)\nЯ закрыл на это глаза.\n(Смех)\nСуть в том, что они не могли назвать больше 15. Даже если бы они сумели назвать 20, о чём это говорит? 20 из 204 значит, что абсолютное большинство африканских лидеров подвели свой народ. И если посмотреть на список пост-колониальных лидеров, вы увидите целый набор армейских клоунов, социалистов со счетами в швейцарских банках, тиранов-освободителей, вымогателей, революционеров-шарлатанов.\n(Аплодисменты)\nЭти лидеры сильно отличаются от тех, к которым африканцы привыкли за века. Следующая ошибка, которую мы допускаем, когда пытаемся помочь Африке — это то, что иногда мы думаем, будто существует нечто, называющееся государство, которое заботится о населении, служит его интересам и является его представителем. Есть одна такая фраза, которую однажды произнёс вождь Лесото: «Здесь, в Лесото, у нас только две проблемы: крысы и правительство».\n(Смех)\nПравительства в нашем понимании слова во многих странах Африки не существует. По сути, то, что мы зовём правительством — это форма вампиризма. Они вампиры, потому что они высасывают экономическую энергию из своих подданных. Правительство — проблема Африки. Правительство является формой вампиризма, (Аплодисменты) оно захвачено группой разбойников и мошенников, использующих инструменты государственной власти, чтобы обогатить себя, своих друзей и родственников и обделить всех остальных. Богатейшие люди Африки — это главы государств и министры, и часто, главным разбойником является сам глава государства. Откуда у них берутся деньги? Создают ли они богатство? Нет. Они отнимают его у страдающего населения. Это не создание богатства. Это его перераспределение.\nТретья главная проблема, которую нам нужно признать — это то, что если мы хотим помочь народу Африки, мы должны знать, в каком они находятся положении. Возьмите экономику любой африканской страны. Её можно условно разбить на три сектора: новый сектор, неформальный сектор и традиционный сектор. Новый сектор — это обитель элит. Основа правительства. Во многих странах Африки новый сектор утерян. Он не работает. Это показной парад зарубежных идей, которые непонятны и самим элитам. Это является источником многих проблем Африки — когда разгорается борьба за политическую власть, и когда она распространяется на неформальный и традиционный сектор, принося в жертву невинные жизни.\nНовый сектор, разумеется, является местом, куда поступило много помощи и ресурсов. Более 80% развития Кот-д'Ивуара ушло в новый сектор. В других секторах, неформальном и традиционном, находится большинство людей Африки, истинных людей Африки — именно там. Здравый смысл подсказывает, что если вы хотите помочь людям, нужно идти туда, где они находятся. Но это не то, что мы сделали. На самом деле, мы просто проигнорировали неформальный и традиционный сектор. Традиционный сектор — это сельскохозяйственный сектор, что является одной из причин, по которой Африка не может себя накормить и по которой нам приходится импортировать продовольствие.\nНельзя развивать Африку, игнорируя неформальный и традиционный сектор. А традиционный и неформальный секторы нельзя развить при отсутствии понимания того, как работают эти секторы. У этих двух секторов — давайте я опишу их — есть свои собственные присущие им институты. Первый — это политическая система. Традиционно, африканцы ненавидят правительства. Ненавидят тиранию. Если взглянуть на традиционные системы, африканцы организуют свои территории по двум типам. Первый тип принадлежит тем этническим группам, которые считают, что государство — это тирания, так что они и слышать не хотят о какой-либо централизованной власти. Эти общества — это, например, народы игбо, кикуйю, сомалийцы. У них нет руководства.\nДругие этнические группы, у которых они есть, обеспечили окружение этого руководства бесчисленными Советами, чтобы предотвратить злоупотребление полномочиями. По традиции ашанти, например, руководитель не может принять решение без согласия совета старейшин. Без совета старейшин руководитель не может издать ни одного закона, и если он не будет управлять согласно воле людей, от него избавятся. А если и нет, люди его бросят, уйдут в другое место и учредят новое поселение. Даже если смотреть на древние африканские империи, они все были организованы по одному и тому же принципу — принципу конфедерации, который отличается сильной степенью делегирования власти, децентрализации власти.\nЭто именно то, о чем я вам говорил. Это — часть коренного политического наследства Африки. Сравните его с нынешним устройством, установленным правящими элитами. Разница огромна. Экономическая система традиционной Африки предполагает частную собственность на средства производства. Ими владеют расширенные семьи. На Западе базовой экономической и социальной единицей является индивид. Американец вам скажет: «Я существую, потому что я существую, и я могу делать всё, что я захочу, в любое время». Акцент — на местоимении «я». В Африке, мы говорим: «Я существую, потому что мы существуем». Под «мы» подразумевается общество — система расширенной семьи. Система расширенной семьи объединяет ресурсы всех своих членов.\nОни владеют фермами. Они решают, что делать, что производить. Они не подчиняются приказам руководителей. Они сами решают, что делать. И, собрав урожай зерновых, они продают излишек на рынке. Получая прибыль, они оставляют её себе, а не позволяют начальнику её отобрать. В двух словах, то, что было во времена традиционной Африки, — это система свободного рынка. В Африке существовали рынки, перед тем, как колонизаторы ступили на землю континента. Тимбукту был одним огромным городом-рынком. Кано, Салага — тоже. Даже в Западной Африке можно заметить, что господствующее положение на рынке там всегда занимали женщины. Так что этот район вполне справедливо называется рынком. Рынок — не чуждое Африке понятие.\nАфриканцы практиковали другую форму капитализма, но затем, после обретения независимости, совершенно внезапно рынки и капитализм стали западными институтами, и лидеры заявили о том, что Африка готова к социализму. Абсурд. Но даже если и так, какого рода социализм существовал в Африке? Это была своеобразная форма «социализма швейцарских банков», который позволял главам государств и министрам расхищать средства государственной казны и класть их на депозиты в швейцарских банках. Это не та система, которая существовала в Африке на протяжении веков. Что же нам теперь делать? Давайте вернёмся к коренным институтам Африки: мы поручаем Поколению Гепардов войти в неформальный сектор, традиционный сектор. Именно здесь находится население Африки.\nЯ хотел бы показать вам небольшое видео о неформальном секторе, о судостроении, в которое я призывал инвестировать африканцев и африканскую диаспору по всему миру. Покажите, пожалуйста, видео. Люди рыбачат на этих маленьких лодках. Это предприятие. Это местный ганский предприниматель, использующий свой собственный капитал. Он не получает помощи от государства, и он строит вторую, бо́льшую, лодку. Бо́льшая лодка значит бо́льший улов, больше рабочих мест. Это также значит, что он сможет получить бо́льшую прибыль. И тогда будет иметь место то, что экономисты называют внешними эффектами местного хозяйства. Всё, что нужно сделать, всё, что нужно сделать элитам — это предоставление определённого рода ограждения, чтобы сделать процесс более эффективным.\nНо это не единственная составляющая неформального сектора. Кроме этого есть нетрадиционная медицина. 80% африканцев всё ещё полагаются на традиционную медицину. Сектор здравоохранения пришёл в упадок. Традиционная медицина — это та область, в которой зарыт драгоценный клад. Мы должны побудить африканцев, особенно уехавших за границу, инвестировать в эту область. Нам также нужно убедить их не останавливаться на традиционном секторе, а охватить и сельское хозяйство, спровоцировать перемены изнутри. В Гане, нам удалось мобилизовать диаспору для изменения ситуации и развития демократии в стране. И я уверен, что вместе с Поколением Гепардов, мы вернём нашу Африку, деревню за деревней. Спасибо большое.\n(Аплодисменты)"
}
] |
George Ayittey: Africa's cheetahs versus hippos
TED Talk Subtitles and Transcript: Ghanaian economist George Ayittey unleashes a torrent of controlled anger toward corrupt leaders in Africa -- and calls on the “Cheetah generation” to take back the continent.
Well, first of all, let me thank Emeka -- as a matter of fact, TED Global -- for putting this conference together. This conference is going to rank as the most important in the beginning of the 21st century. Think African governments will put together a conference like this? You think the A.U. will put together a conference like this? Even before they do that they will ask for foreign aid. I would also like to pay homage and honor to the TED Fellows June Arunga, James Shikwati, Andrew, and the other TED Fellows. I call them the Cheetah Generation. The Cheetah Generation is a new breed of Africans who brook no nonsense about corruption. They understand what accountability and democracy is. They're not going to wait for government to do things for them. That's the Cheetah Generation, and Africa's salvation rests on the backs of these Cheetahs. In contrast, of course, we have the Hippo Generation.
(Laughter)
The Hippo Generation are the ruling elites. They are stuck in their intellectual patch. Complaining about colonialism and imperialism, they wouldn't move one foot. If you ask them to reform the economies, they're not going to reform it because they benefit from the rotten status quo. Now, there are a lot of Africans who are very angry, angry at the condition of Africa. Now, we're talking about a continent that is not poor. It is rich in mineral resources, natural mineral resources. But the mineral wealth of Africa is not being utilized to lift its people out of poverty. That's what makes a lot of Africans very angry. And in a way, Africa is more than a tragedy, in more ways than one. There's another enduring tragedy, and that tragedy is that there are so many people, so many governments, so many organizations who want to help the people in Africa. They don't understand. Now, we're not saying don't help Africa. Helping Africa is noble. But helping Africa has been turned into a theater of the absurd. It's like the blind leading the clueless.
(Laughter)
There are certain things that we need to recognize. Africa's begging-bowl leaks. Did you know that 40 percent of the wealth created in Africa is not invested here in Africa? It's taken out of Africa. That's what the World Bank says. Look at Africa's begging-bowl. It leaks horribly. There are people who think that we should pour more money, more aid into this bowl which leaks. What are the leakages? Corruption alone costs Africa 148 billion dollars a year. Yes, put that aside. Capital flight out of Africa, 80 billion a year. Put that aside. Let's take food imports. Every year Africa spends 20 billion dollars to import food. Just add that up, all these leakages. That's far more than the 50 billion Tony Blair wants to raise for Africa. Now, back in the 1960s Africa not only fed itself, it also exported food. Not anymore.
We know that something has gone fundamentally wrong. You know it, I know it, but let's not waste our time talking about these mistakes because we'll spend all day here. Let's move on, and flip over to the next chapter, and that's what this conference is all about -- the next chapter. The next chapter begins with first of all, asking ourselves this fundamental question, "Whom do we want to help in Africa?" There is the people, and then there is the government or leaders. Now, the previous speaker before me, Idris Mohammed, indicated that we've had abysmal leadership in Africa. That characterization, in my view, is even more charitable.
(Laughter)
I belong to an Internet discussion forum, an African Internet discussion forum, and I asked them, I said, "Since 1960, we've had exactly 204 African heads of state, since 1960." And I asked them to name me just 20 good leaders, just 20 good leaders -- you may want to take this leadership challenge yourself. I asked them to name me just 20. Everybody mentioned Nelson Mandela, of course. Kwame Nkrumah, Nyerere, Kenyatta -- somebody mentioned Idi Amin.
(Laughter)
I let that pass.
(Laughter)
My point is, they couldn't go beyond 15. Even if they had been able to name me 20, what does that tell you? 20 out of 204 means that the vast majority of the African leaders failed their people. And if you look at them, the slate of the post-colonial leaders -- an assortment of military fufu heads, Swiss-bank socialists, crocodile liberators, vampire elites, quack revolutionaries.
(Applause)
Now, this leadership is a far cry from the traditional leaders that Africans have known for centuries. The second false premise that we make when we're trying to help Africa is that sometimes we think that there is something called a government in Africa that cares about its people, serves the interests of the people, and represents the people. There is one particular quote -- a Lesotho chief once said that "Here in Lesotho, we've got two problems: rats and the government."
(Laughter)
What you and I understand as a government doesn't exist in many African countries. In fact, what we call our governments are vampire states. Vampires because they suck the economic vitality out of their people. Government is the problem in Africa. A vampire state is the government -- (Applause) -- which has been hijacked by a phalanx of bandits and crooks who use the instruments of state power to enrich themselves, their cronies, and tribesmen and exclude everybody else. The richest people in Africa are heads-of-state and ministers, and quite often the chief bandit is the head-of-state himself. Where do they get their money? By creating wealth? No. By raking it off the backs of their suffering people. That's not wealth creation. It's wealth redistribution.
The third fundamental issue that we have to recognize is that if we want to help the African people, we must know where the African people are. Take any African economy. An African economy can be broken up into three sectors. There is the modern sector, there is the informal sector and the traditional sector. The modern sector is the abode of the elites. It's the seat of government. In many African countries the modern sector is lost. It's dysfunctional. It is a meretricious fandango of imported systems, which the elites themselves don't understand. That is the source of many of Africa's problems where the struggles for political power emanate and then spill over onto the informal and the traditional sector, claiming innocent lives.
Now the modern sector, of course, is where a lot of the development aid and resources went into. More than 80 percent of Ivory Coast's development went into the modern sector. The other sectors, the informal and the traditional sectors, are where you find the majority of the African people, the real people in Africa. That's where you find them. Now, obviously it makes common sense that if you want to help the people, you go where the people are. But that's not what we did. As a matter of fact, we neglected the informal and the traditional sectors. Now, traditional sector is where Africa produces its agriculture, which is one of the reasons why Africa can't feed itself, and that's why it must import food.
All right, you cannot develop Africa by ignoring the informal and the traditional sectors. And you can't develop the informal and the traditional sectors without an operational understanding of how these two sectors work. These two sectors, let me describe to you, have their own indigenous institutions. First one is the political system. Traditionally, Africans hate governments. They hate tyranny. If you look into their traditional systems, Africans organize their states in two types. The first one belongs to those ethnic societies who believe that the state was necessarily tyrannous, so they didn't want to have anything to do with any centralized authority. These societies are the Ibo, the Somali, the Kikuyus, for example. They have no chiefs.
The other ethnic groups, which did have chiefs, made sure that they surrounded the chiefs with councils upon councils upon councils to prevent them from abusing their power. In Ashanti tradition, for example, the chief cannot make any decision without the concurrence of the council of elders. Without the council the chief can't pass any law, and if the chief doesn't govern according to the will of the people he will be removed. If not, the people will abandon the chief, go somewhere else and set up a new settlement. And even if you look in ancient African empires, they were all organized around one particular principle -- the confederacy principle, which is characterized by a great deal of devolution of authority, decentralization of power.
Now, this is what I have described to you. This is part of Africa's indigenous political heritage. Now, compare that to the modern systems the ruling elites established on Africa. It is a total far cry. In the economic system in traditional Africa, the means of production is privately owned. It's owned by extended families. You see, in the West, the basic economic and social unit is the individual. The American will say, "I am because I am, and I can damn well do anything I want, anytime." The accent is on the "I." In Africa, the Africans say, "I am, because we are." The "we" connotes community -- the extended family system. The extended family system pools its resources together.
They own farms. They decide what to do, what to produce. They don't take any orders from their chiefs. They decide what to do. And when they produce their crops, they sell the surplus on marketplaces. When they make a profit it is theirs to keep, not for the chief to sequester it from them. So, in a nutshell, what we had in traditional Africa was a free-market system. There were markets in Africa before the colonialists stepped foot on the continent. Timbuktu was one great big market town. Kano, Salaga -- they were all there. Even if you go to West Africa, you notice that market activity in West Africa has always been dominated by women. So, it's quite appropriate that this section is called a marketplace. The market is not alien to Africa.
What Africans practiced was a different form of capitalism, but then after independence, all of a sudden, markets, capitalism became a western institution, and the leaders said Africans were ready for socialism. Nonsense. And even then, what kind of socialism did they practice? The socialism that they practiced was a peculiar form of Swiss-bank socialism, which allowed the heads of states and the ministers to rape and plunder Africa's treasuries for deposit in Switzerland. That is not the kind of system Africans had known for centuries. What do we do now? Go back to Africa's indigenous institutions, and this is where we charge the Cheetahs to go into the informal sectors, the traditional sectors. That's where you find the African people.
And I'd like to show you a quick little video about the informal sector, about the boat-building that I, myself, tried to mobilize Africans in the Diaspora to invest in. Could you please show that? The men are going fishing in these small boats. Yes, it's an enterprise. This is by a local Ghanaian entrepreneur, using his own capital. He's getting no assistance from the government, and he's building a second, bigger boat. A bigger boat will mean more fish will be caught and landed. It means that he will be able to employ more Ghanaians. It also means that he will be able to generate wealth. And then it will have what economists call external effects on a local economy. All that you need to do, all that the elites need to do, is to move this operation into something that is enclosed so that the operation can be made more efficient.
Now, it is not just this informal sector. There is also traditional medicine. 80 percent of Africans still rely on traditional medicine. The modern healthcare sector has totally collapsed. Now, this is an area -- I mean, there is a treasure trove of wealth in the traditional medicine area. This is where we need to mobilize Africans, in the Diaspora especially, to invest in this. We also need to mobilize Africans in the Diaspora, not only to go into the traditional sectors, but to go into agriculture and also to instigate change from within. We were able to mobilize Ghanaians in the Diaspora to instigate change in Ghana and bring about democracy in Ghana. And I know that with the Cheetahs, we can take Africa back one village at a time. Thank you very much.
(Applause)
|
Джордж Айитей о Гепардах и Бегемотах
TED Talk Subtitles and Transcript: Экономист из Ганы Джордж Айитей обрушает поток управляемого гнева на коррумпированных чиновников Африки и призывает «Поколение Гепардов» вернуть континент народу.
Прежде всего, позвольте поблагодарить Эмеку, и TED Global, за организацию конференции. Эта конференция войдёт в историю, как самая значимая конференция начала XXI века. Думаете, правительства Африканских стран или Африканский Союз когда-нибудь организуют подобную конференцию? Да даже для этого они попросят помощи из-за рубежа. Мне бы также хотелось отдать дань уважения стипендиатам TED Fellows Джун Арунга, Джеймсу Шиквати, Эндрю и другим стипендиатам TED Fellows. Я называю их Поколением Гепардов. Поколение Гепардов — это новое поколение африканцев, которые не потерпят коррупции. Они понимают, что такое ответственность и демократия. Они не станут ждать, пока правительство сделает всё за них. Это — Поколение Гепардов, и на их плечи возложено спасение Африки. Конечно же, им противостоит Поколение Бегемотов.
(Смех)
Поколение Бегемотов — это правящие элиты. Они застряли в своих мыслях. Жалуясь на колониализм и империализм, они совершенно ничего не предпринимают. Если их попросят провести экономические реформы, они этого не сделают, потому что тот прогнивший статус-кво, в котором они пребывают, приносит им выгоду. Многие африканцы очень недовольны положением вещей в Африке. Мы говорим о континенте, который отнюдь не беден. У нас много природных ресурсов — полезных ископаемых. Но природное богатство Африки сегодня не используется для избавления людей от бедности. Именно это очень злит многих африканцев. В некотором смысле, Африка — это более, чем трагедия. Есть ещё одна трагедия — а именно, то, что огромное число частных лиц, правительств, организаций пытаются помочь Африке. Они многого не понимают. Мы не говорим, что не нужно помогать Африке. Помогать Африке — благородно. Но помощь Африке превратилась в театр абсурда. Это как когда слепой ведёт несведующего.
(Смех)
Нам нужно кое-что осознать. Африканская шапка подаяния даёт течь. Вы знаете, что 40% ценностей, созданных в Африке, не инвестируется в экономику Африки? Их забирают от нас. Так нам говорит Всемирный Банк. Посмотрите на африканскую шапку подаяния. Она сильно протекает. Есть люди, считающие, что нужно влить ещё больше средств, больше помощи, в эту протекающую шапку. Что это за утечки? Одна коррупция стоит Африке 148 миллиардов долларов в год. Учтём это. Отток капитала из Африки: 80 миллиардов в год. Учтём и это. Возьмём импорт продуктов питания. Каждый год Африка тратит 20 миллиардов долларов на импорт еды. Просто просуммируйте все эти утечки. Получится гораздо больше, чем те 50 миллиардов, которые Тони Блэр намеревается собрать для Африки. В 1960-х Африка не только кормила сама себя, но и экспортировала продовольственные товары. Теперь нет.
Мы знаем, что что-то пошло совершенно не так. И вы, и я — мы все это знаем, но давайте не будем тратить наше время, рассуждая обо всех тех ошибках, иначе мы проведём здесь весь день. Давайте пойдём дальше, перелистнём главу, ведь в этом вся суть этой конференции — следующая глава. Следующая глава начинается с вопроса, которые мы должны задать самим себе, самого главного вопроса: «Кому мы хотим помочь в Африке?» У нас есть население, и есть правительство, лидеры. Предыдущий выступающий, Идрис Мохаммад, заметил, что наше руководство — отвратительно. И я считаю, что это ещё мягко сказано.
(Смех)
Я зарегистрирован на дискуссионном форуме в Интернете, африканском дискуссионном форуме, и я написал там: «С 1960 года у нас в Африке сменилось ровно 204 глав государств». И я попросил других участников форума назвать хотя бы 20 достойных лидеров — всего 20 — попробуйте сами это сделать. Я попросил назвать всего 20. Разумеется, все назвали Нельсона Манделу. Кване Нкрума, Ньерере, Кениата, кто-то даже назвал Иди Амина. [угандийский диктатор 70-х годов]
(Смех)
Я закрыл на это глаза.
(Смех)
Суть в том, что они не могли назвать больше 15. Даже если бы они сумели назвать 20, о чём это говорит? 20 из 204 значит, что абсолютное большинство африканских лидеров подвели свой народ. И если посмотреть на список пост-колониальных лидеров, вы увидите целый набор армейских клоунов, социалистов со счетами в швейцарских банках, тиранов-освободителей, вымогателей, революционеров-шарлатанов.
(Аплодисменты)
Эти лидеры сильно отличаются от тех, к которым африканцы привыкли за века. Следующая ошибка, которую мы допускаем, когда пытаемся помочь Африке — это то, что иногда мы думаем, будто существует нечто, называющееся государство, которое заботится о населении, служит его интересам и является его представителем. Есть одна такая фраза, которую однажды произнёс вождь Лесото: «Здесь, в Лесото, у нас только две проблемы: крысы и правительство».
(Смех)
Правительства в нашем понимании слова во многих странах Африки не существует. По сути, то, что мы зовём правительством — это форма вампиризма. Они вампиры, потому что они высасывают экономическую энергию из своих подданных. Правительство — проблема Африки. Правительство является формой вампиризма, (Аплодисменты) оно захвачено группой разбойников и мошенников, использующих инструменты государственной власти, чтобы обогатить себя, своих друзей и родственников и обделить всех остальных. Богатейшие люди Африки — это главы государств и министры, и часто, главным разбойником является сам глава государства. Откуда у них берутся деньги? Создают ли они богатство? Нет. Они отнимают его у страдающего населения. Это не создание богатства. Это его перераспределение.
Третья главная проблема, которую нам нужно признать — это то, что если мы хотим помочь народу Африки, мы должны знать, в каком они находятся положении. Возьмите экономику любой африканской страны. Её можно условно разбить на три сектора: новый сектор, неформальный сектор и традиционный сектор. Новый сектор — это обитель элит. Основа правительства. Во многих странах Африки новый сектор утерян. Он не работает. Это показной парад зарубежных идей, которые непонятны и самим элитам. Это является источником многих проблем Африки — когда разгорается борьба за политическую власть, и когда она распространяется на неформальный и традиционный сектор, принося в жертву невинные жизни.
Новый сектор, разумеется, является местом, куда поступило много помощи и ресурсов. Более 80% развития Кот-д'Ивуара ушло в новый сектор. В других секторах, неформальном и традиционном, находится большинство людей Африки, истинных людей Африки — именно там. Здравый смысл подсказывает, что если вы хотите помочь людям, нужно идти туда, где они находятся. Но это не то, что мы сделали. На самом деле, мы просто проигнорировали неформальный и традиционный сектор. Традиционный сектор — это сельскохозяйственный сектор, что является одной из причин, по которой Африка не может себя накормить и по которой нам приходится импортировать продовольствие.
Нельзя развивать Африку, игнорируя неформальный и традиционный сектор. А традиционный и неформальный секторы нельзя развить при отсутствии понимания того, как работают эти секторы. У этих двух секторов — давайте я опишу их — есть свои собственные присущие им институты. Первый — это политическая система. Традиционно, африканцы ненавидят правительства. Ненавидят тиранию. Если взглянуть на традиционные системы, африканцы организуют свои территории по двум типам. Первый тип принадлежит тем этническим группам, которые считают, что государство — это тирания, так что они и слышать не хотят о какой-либо централизованной власти. Эти общества — это, например, народы игбо, кикуйю, сомалийцы. У них нет руководства.
Другие этнические группы, у которых они есть, обеспечили окружение этого руководства бесчисленными Советами, чтобы предотвратить злоупотребление полномочиями. По традиции ашанти, например, руководитель не может принять решение без согласия совета старейшин. Без совета старейшин руководитель не может издать ни одного закона, и если он не будет управлять согласно воле людей, от него избавятся. А если и нет, люди его бросят, уйдут в другое место и учредят новое поселение. Даже если смотреть на древние африканские империи, они все были организованы по одному и тому же принципу — принципу конфедерации, который отличается сильной степенью делегирования власти, децентрализации власти.
Это именно то, о чем я вам говорил. Это — часть коренного политического наследства Африки. Сравните его с нынешним устройством, установленным правящими элитами. Разница огромна. Экономическая система традиционной Африки предполагает частную собственность на средства производства. Ими владеют расширенные семьи. На Западе базовой экономической и социальной единицей является индивид. Американец вам скажет: «Я существую, потому что я существую, и я могу делать всё, что я захочу, в любое время». Акцент — на местоимении «я». В Африке, мы говорим: «Я существую, потому что мы существуем». Под «мы» подразумевается общество — система расширенной семьи. Система расширенной семьи объединяет ресурсы всех своих членов.
Они владеют фермами. Они решают, что делать, что производить. Они не подчиняются приказам руководителей. Они сами решают, что делать. И, собрав урожай зерновых, они продают излишек на рынке. Получая прибыль, они оставляют её себе, а не позволяют начальнику её отобрать. В двух словах, то, что было во времена традиционной Африки, — это система свободного рынка. В Африке существовали рынки, перед тем, как колонизаторы ступили на землю континента. Тимбукту был одним огромным городом-рынком. Кано, Салага — тоже. Даже в Западной Африке можно заметить, что господствующее положение на рынке там всегда занимали женщины. Так что этот район вполне справедливо называется рынком. Рынок — не чуждое Африке понятие.
Африканцы практиковали другую форму капитализма, но затем, после обретения независимости, совершенно внезапно рынки и капитализм стали западными институтами, и лидеры заявили о том, что Африка готова к социализму. Абсурд. Но даже если и так, какого рода социализм существовал в Африке? Это была своеобразная форма «социализма швейцарских банков», который позволял главам государств и министрам расхищать средства государственной казны и класть их на депозиты в швейцарских банках. Это не та система, которая существовала в Африке на протяжении веков. Что же нам теперь делать? Давайте вернёмся к коренным институтам Африки: мы поручаем Поколению Гепардов войти в неформальный сектор, традиционный сектор. Именно здесь находится население Африки.
Я хотел бы показать вам небольшое видео о неформальном секторе, о судостроении, в которое я призывал инвестировать африканцев и африканскую диаспору по всему миру. Покажите, пожалуйста, видео. Люди рыбачат на этих маленьких лодках. Это предприятие. Это местный ганский предприниматель, использующий свой собственный капитал. Он не получает помощи от государства, и он строит вторую, бо́льшую, лодку. Бо́льшая лодка значит бо́льший улов, больше рабочих мест. Это также значит, что он сможет получить бо́льшую прибыль. И тогда будет иметь место то, что экономисты называют внешними эффектами местного хозяйства. Всё, что нужно сделать, всё, что нужно сделать элитам — это предоставление определённого рода ограждения, чтобы сделать процесс более эффективным.
Но это не единственная составляющая неформального сектора. Кроме этого есть нетрадиционная медицина. 80% африканцев всё ещё полагаются на традиционную медицину. Сектор здравоохранения пришёл в упадок. Традиционная медицина — это та область, в которой зарыт драгоценный клад. Мы должны побудить африканцев, особенно уехавших за границу, инвестировать в эту область. Нам также нужно убедить их не останавливаться на традиционном секторе, а охватить и сельское хозяйство, спровоцировать перемены изнутри. В Гане, нам удалось мобилизовать диаспору для изменения ситуации и развития демократии в стране. И я уверен, что вместе с Поколением Гепардов, мы вернём нашу Африку, деревню за деревней. Спасибо большое.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Aditi Shankardass: A second opinion on developmental disorders\nTED Talk Subtitles and Transcript: Developmental disorders in children are typically diagnosed by observing behavior, but Aditi Shankardass suggests we should be looking directly at brains. She explains how one EEG technique has revealed mistaken diagnoses and transformed children's lives.\nWhen I was 10 years old, a cousin of mine took me on a tour of his medical school. And as a special treat, he took me to the pathology lab and took a real human brain out of the jar and placed it in my hands. And there it was, the seat of human consciousness, the powerhouse of the human body, sitting in my hands. And that day I knew that when I grew up, I was going to become a brain doctor, scientist, something or the other.\nYears later, when I finally grew up, my dream came true. And it was while I was doing my Ph.D. on the neurological causes of dyslexia in children that I encountered a startling fact that I'd like to share with you all today. It is estimated that one in six children, that's one in six children, suffer from some developmental disorder. This is a disorder that retards mental development in the child and causes permanent mental impairments. Which means that each and every one of you here today knows at least one child that is suffering from a developmental disorder.\nBut here's what really perplexed me. Despite the fact that each and every one of these disorders originates in the brain, most of these disorders are diagnosed solely on the basis of observable behavior. But diagnosing a brain disorder without actually looking at the brain is analogous to treating a patient with a heart problem based on their physical symptoms, without even doing an ECG or a chest X-ray to look at the heart. It seemed so intuitive to me. To diagnose and treat a brain disorder accurately, it would be necessary to look at the brain directly. Looking at behavior alone can miss a vital piece of the puzzle and provide an incomplete, or even a misleading, picture of the child's problems. Yet, despite all the advances in medical technology, the diagnosis of brain disorders in one in six children still remained so limited.\nAnd then I came across a team at Harvard University that had taken one such advanced medical technology and finally applied it, instead of in brain research, towards diagnosing brain disorders in children. Their groundbreaking technology records the EEG, or the electrical activity of the brain, in real time, allowing us to watch the brain as it performs various functions and then detect even the slightest abnormality in any of these functions: vision, attention, language, audition. A program called Brain Electrical Activity Mapping then triangulates the source of that abnormality in the brain. And another program called Statistical Probability Mapping then performs mathematical calculations to determine whether any of these abnormalities are clinically significant, allowing us to provide a much more accurate neurological diagnosis of the child's symptoms. And so I became the head of neurophysiology for the clinical arm of this team, and we're finally able to use this technology towards actually helping children with brain disorders. And I'm happy to say that I'm now in the process of setting up this technology here in India.\nI'd like to tell you about one such child, whose story was also covered by ABC News. Seven-year-old Justin Senigar came to our clinic with this diagnosis of very severe autism. Like many autistic children, his mind was locked inside his body. There were moments when he would actually space out for seconds at a time. And the doctors told his parents he was never going to be able to communicate or interact socially, and he would probably never have too much language.\nWhen we used this groundbreaking EEG technology to actually look at Justin's brain, the results were startling. It turned out that Justin was almost certainly not autistic. He was suffering from brain seizures that were impossible to see with the naked eye, but that were actually causing symptoms that mimicked those of autism. After Justin was given anti-seizure medication, the change in him was amazing. Within a period of 60 days, his vocabulary went from two to three words to 300 words. And his communication and social interaction were improved so dramatically that he was enrolled into a regular school and even became a karate super champ.\nResearch shows that 50 percent of children, almost 50 percent of children diagnosed with autism are actually suffering from hidden brain seizures. These are the faces of the children that I have tested with stories just like Justin. All these children came to our clinic with a diagnosis of autism, attention deficit disorder, mental retardation, language problems. Instead, our EEG scans revealed very specific problems hidden within their brains that couldn't possibly have been detected by their behavioral assessments. So these EEG scans enabled us to provide these children with a much more accurate neurological diagnosis and much more targeted treatment.\nFor too long now, children with developmental disorders have suffered from misdiagnosis while their real problems have gone undetected and left to worsen. And for too long, these children and their parents have suffered undue frustration and desperation. But we are now in a new era of neuroscience, one in which we can finally look directly at brain function in real time with no risks and no side effects, non-invasively, and find the true source of so many disabilities in children.\nSo if I could inspire even a fraction of you in the audience today to share this pioneering diagnostic approach with even one parent whose child is suffering from a developmental disorder, then perhaps one more puzzle in one more brain will be solved. One more mind will be unlocked. And one more child who has been misdiagnosed or even undiagnosed by the system will finally realize his or her true potential while there's still time for his or her brain to recover. And all this by simply watching the child's brainwaves.\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Адити Шанкардасc: Альтернативный взгляд на проблему отклонений в процессе обучения\nTED Talk Subtitles and Transcript: Отклонения в процессе обучения детей обычно диагностируются при помощи наблюдения за поведением, однако Адити Шанкардасс знала, что необходимо непосредственно заглядывать в их мозг. Она объясняет, как в ее лаборатории замечательное устройство - электроэнцефалограф помог обнаружить ошибочные диагнозы и тем самым изменить жизнь детей.\nКогда мне было 10 лет, мой двоюродный брат пригласил меня посмотреть медицинский институт, где он учился. В качестве \"редкого\" удовольствия он взял меня в патологоанатомическую лабораторию, где он достал настоящий человеческий мозг из сосуда и положил мне на руки. И вот оно - вместилище человеческого сознания, центр управления человеского тела,- в моих руках. И в тот день я поняла, что когда выросту, я стану нейрохирургом, ученым, тем или иным.\nМного лет спустя, когда я выросла, моя мечта сбылась. Это произошло, когда я работала над моей кандидатской по неврологическим причинам возникновения дизлексии у детей - я обнаружила невероятный факт, о котором я хочу сейчас рассказать. По оценкам специалистов один из шести детей страдает отклонениями развития. Такое отклонение связано с отставанием умственного развития ребенка и может стать причиной постоянных умственных отклонений. Это означает, что каждый в зале знает хотя бы одного ребенка, у которого есть отклонения в развитии.\nОднако, я расскажу о том, что меня действительно поставило в недоумение. Несмотря на то, что каждое из этих расстройств берет начало в мозге, большинство этих расстройств диагностируются исключительно на основании наблюдаемого поведения. Однако диагностируя расстройство головного мозга без осмотра самого мозга аналогично лечению пациента с болезнью сердца на основании физических симптомов, без результатов электрокардиограммы и рентгена органов грудной клетки, проводимого с целью изучения сердца. Для меня это казалось таким очевидным. Чтобы точно диагностировать и лечить расстройство головного мозга, необходимо провести осмотр мозга. Изучение одного лишь поведения может стать результатом того, что важная часть головоломки будет пропущена и полученная картина болезни может быть неполной, а может даже недостоверной. Однако несмотря на достижения медицинских технологий, диагностика расстройств головного мозга у одного из шести детей все так же очень ограничена.\nВ мое внимание попала команда из Гарвардского университета, которая взяла одну из таких передовых медицинскую технологию и в наконец применила ее, вместо исследования могза, с целью диагностики отклонений в работе головного мозга у детей. Эта прогрессивная технология записывает электроэнцефалографические данные - электрическую активность мозга - в реальном времени, тем самым позволяя увидеть, как мозг выполняет различные функции, а затем зафиксировать малейшие отклонения от нормы в каждой их этих функций - зрении, внимании, языке и слухе. Программа, которая называется Составление Карт Электрической Активности Мозга, затем триангулирует источник аномалии в мозге. Другая программа, Составление Статистико-Вероятностных Карт, проводит математические рассчеты с целью определения, являются ли какие-либо из этих аномалий клинически значимыми, позволяя нам обеспечить более точный неврологический диагноз симптомов у ребенка. Я стала начальником подразделения нейрофизиологии клинического отдела этой команды. И мы наконец можем использовать эту технологию для того, чтобы помочь детям с отклонениями работы головного мозга. Я рада сообщить, что сейчас я разворачиваю эту технологию здесь, в Индии.\nЯ бы хотела рассказать вам о таком ребенке, чья история была описана в новостях ABC. Джастин Сенигар, которому семь лет, поступил в нашу клинику с диагнозом сильного аутизма. Как и многие дети, имеющие аутизм, его ум был закрыт в его теле. Были моменты когда он мог отключаться на несколько секунд. Доктора сказали его родителям, что он никто не сможет общаться и социально взаимодействовать, и что он никогда не будет много разговаривать.\nКогда мы использовали передовую технологию электроэнцефалограммы, чтобы заглянуть в мозг Джастина, результаты были ошеломляющие. Оказалось, что у Джастина не было аутизма. У него были схватки головного мозга, которые невозможно было увидеть невооруженным глазом, однако именно они вызывали симптомы, маскирующиеся под аутизм. После того, как Джастину дали лекарство против схваток, он невероятно изменился. В течение 60 дней его словарь вырос от 2-3 слов до 300 слов. Его общение и социальное взаимодействие улучшились настолько, что он мог посещать обычную школу и даже стал чемпионом по карате.\nИсследования показывают, что у 50 процентов детей, почти 50 процентов детей, у которых диагностируют аутизм, наблюдаются скрытые схватки головного мозга. Это лица детей, которых я тестировала, чьи истории похожи на историю Джастина. Все эти дети пришли в нашу клинику с диагнозом аутизм или дефицит внимания, умственная отсталость, проблемы в развитии языка. Вместо этого, при помощи энцефалограмм мы обнаружили, что в их мозге на самом деле спрятаны специфические проблемы, которые могли быть не замечены при помощи оценок поведения. Энцефалограммы помогли нам поставить этим детям более точный неврологический диагноз а значит и более целенаправленное лечение.\nСлишком долго дети с отклонениями развития страдали от ложных диагнозов, в то время, как реальные проблемы оставались незамеченными и пущенными на самотек. Слишком долго эти дети и их родители несправедливо страдали от разочарования и отчаяния. Однако мы находимся в новой эре неврологии, что позволяет нам наконец непосредственно изучить работу мозга в реальном времени без риска и побочных эффектов, без вмешательства, и найти настоящий источник многих отклонений у детей.\nТаким образом, если я смогла вдохновить хотя бы малую часть аудитории сегодня рассказав об этом передовом методе диагностики хотя бы для одного родителя, чей ребенок страдает отклонениями умственного развития, тогда, вероятно, еще одна головоломка еще в одном мозгу будет разгадана. Еще один ум будет открыт. Или еще один ребенок, которому система неверно поставила диагноз или вообще диагноз поставлен не был, сможет почувствовть свой настоящий потенциал, пока все еще есть время для того, чтобы мозг мог прийти в норму. И этого можно достичь, наблюдая волны в мозгу у ребенка.\nСпасибо.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Aditi Shankardass: A second opinion on developmental disorders
TED Talk Subtitles and Transcript: Developmental disorders in children are typically diagnosed by observing behavior, but Aditi Shankardass suggests we should be looking directly at brains. She explains how one EEG technique has revealed mistaken diagnoses and transformed children's lives.
When I was 10 years old, a cousin of mine took me on a tour of his medical school. And as a special treat, he took me to the pathology lab and took a real human brain out of the jar and placed it in my hands. And there it was, the seat of human consciousness, the powerhouse of the human body, sitting in my hands. And that day I knew that when I grew up, I was going to become a brain doctor, scientist, something or the other.
Years later, when I finally grew up, my dream came true. And it was while I was doing my Ph.D. on the neurological causes of dyslexia in children that I encountered a startling fact that I'd like to share with you all today. It is estimated that one in six children, that's one in six children, suffer from some developmental disorder. This is a disorder that retards mental development in the child and causes permanent mental impairments. Which means that each and every one of you here today knows at least one child that is suffering from a developmental disorder.
But here's what really perplexed me. Despite the fact that each and every one of these disorders originates in the brain, most of these disorders are diagnosed solely on the basis of observable behavior. But diagnosing a brain disorder without actually looking at the brain is analogous to treating a patient with a heart problem based on their physical symptoms, without even doing an ECG or a chest X-ray to look at the heart. It seemed so intuitive to me. To diagnose and treat a brain disorder accurately, it would be necessary to look at the brain directly. Looking at behavior alone can miss a vital piece of the puzzle and provide an incomplete, or even a misleading, picture of the child's problems. Yet, despite all the advances in medical technology, the diagnosis of brain disorders in one in six children still remained so limited.
And then I came across a team at Harvard University that had taken one such advanced medical technology and finally applied it, instead of in brain research, towards diagnosing brain disorders in children. Their groundbreaking technology records the EEG, or the electrical activity of the brain, in real time, allowing us to watch the brain as it performs various functions and then detect even the slightest abnormality in any of these functions: vision, attention, language, audition. A program called Brain Electrical Activity Mapping then triangulates the source of that abnormality in the brain. And another program called Statistical Probability Mapping then performs mathematical calculations to determine whether any of these abnormalities are clinically significant, allowing us to provide a much more accurate neurological diagnosis of the child's symptoms. And so I became the head of neurophysiology for the clinical arm of this team, and we're finally able to use this technology towards actually helping children with brain disorders. And I'm happy to say that I'm now in the process of setting up this technology here in India.
I'd like to tell you about one such child, whose story was also covered by ABC News. Seven-year-old Justin Senigar came to our clinic with this diagnosis of very severe autism. Like many autistic children, his mind was locked inside his body. There were moments when he would actually space out for seconds at a time. And the doctors told his parents he was never going to be able to communicate or interact socially, and he would probably never have too much language.
When we used this groundbreaking EEG technology to actually look at Justin's brain, the results were startling. It turned out that Justin was almost certainly not autistic. He was suffering from brain seizures that were impossible to see with the naked eye, but that were actually causing symptoms that mimicked those of autism. After Justin was given anti-seizure medication, the change in him was amazing. Within a period of 60 days, his vocabulary went from two to three words to 300 words. And his communication and social interaction were improved so dramatically that he was enrolled into a regular school and even became a karate super champ.
Research shows that 50 percent of children, almost 50 percent of children diagnosed with autism are actually suffering from hidden brain seizures. These are the faces of the children that I have tested with stories just like Justin. All these children came to our clinic with a diagnosis of autism, attention deficit disorder, mental retardation, language problems. Instead, our EEG scans revealed very specific problems hidden within their brains that couldn't possibly have been detected by their behavioral assessments. So these EEG scans enabled us to provide these children with a much more accurate neurological diagnosis and much more targeted treatment.
For too long now, children with developmental disorders have suffered from misdiagnosis while their real problems have gone undetected and left to worsen. And for too long, these children and their parents have suffered undue frustration and desperation. But we are now in a new era of neuroscience, one in which we can finally look directly at brain function in real time with no risks and no side effects, non-invasively, and find the true source of so many disabilities in children.
So if I could inspire even a fraction of you in the audience today to share this pioneering diagnostic approach with even one parent whose child is suffering from a developmental disorder, then perhaps one more puzzle in one more brain will be solved. One more mind will be unlocked. And one more child who has been misdiagnosed or even undiagnosed by the system will finally realize his or her true potential while there's still time for his or her brain to recover. And all this by simply watching the child's brainwaves.
Thank you.
(Applause)
|
Адити Шанкардасc: Альтернативный взгляд на проблему отклонений в процессе обучения
TED Talk Subtitles and Transcript: Отклонения в процессе обучения детей обычно диагностируются при помощи наблюдения за поведением, однако Адити Шанкардасс знала, что необходимо непосредственно заглядывать в их мозг. Она объясняет, как в ее лаборатории замечательное устройство - электроэнцефалограф помог обнаружить ошибочные диагнозы и тем самым изменить жизнь детей.
Когда мне было 10 лет, мой двоюродный брат пригласил меня посмотреть медицинский институт, где он учился. В качестве "редкого" удовольствия он взял меня в патологоанатомическую лабораторию, где он достал настоящий человеческий мозг из сосуда и положил мне на руки. И вот оно - вместилище человеческого сознания, центр управления человеского тела,- в моих руках. И в тот день я поняла, что когда выросту, я стану нейрохирургом, ученым, тем или иным.
Много лет спустя, когда я выросла, моя мечта сбылась. Это произошло, когда я работала над моей кандидатской по неврологическим причинам возникновения дизлексии у детей - я обнаружила невероятный факт, о котором я хочу сейчас рассказать. По оценкам специалистов один из шести детей страдает отклонениями развития. Такое отклонение связано с отставанием умственного развития ребенка и может стать причиной постоянных умственных отклонений. Это означает, что каждый в зале знает хотя бы одного ребенка, у которого есть отклонения в развитии.
Однако, я расскажу о том, что меня действительно поставило в недоумение. Несмотря на то, что каждое из этих расстройств берет начало в мозге, большинство этих расстройств диагностируются исключительно на основании наблюдаемого поведения. Однако диагностируя расстройство головного мозга без осмотра самого мозга аналогично лечению пациента с болезнью сердца на основании физических симптомов, без результатов электрокардиограммы и рентгена органов грудной клетки, проводимого с целью изучения сердца. Для меня это казалось таким очевидным. Чтобы точно диагностировать и лечить расстройство головного мозга, необходимо провести осмотр мозга. Изучение одного лишь поведения может стать результатом того, что важная часть головоломки будет пропущена и полученная картина болезни может быть неполной, а может даже недостоверной. Однако несмотря на достижения медицинских технологий, диагностика расстройств головного мозга у одного из шести детей все так же очень ограничена.
В мое внимание попала команда из Гарвардского университета, которая взяла одну из таких передовых медицинскую технологию и в наконец применила ее, вместо исследования могза, с целью диагностики отклонений в работе головного мозга у детей. Эта прогрессивная технология записывает электроэнцефалографические данные - электрическую активность мозга - в реальном времени, тем самым позволяя увидеть, как мозг выполняет различные функции, а затем зафиксировать малейшие отклонения от нормы в каждой их этих функций - зрении, внимании, языке и слухе. Программа, которая называется Составление Карт Электрической Активности Мозга, затем триангулирует источник аномалии в мозге. Другая программа, Составление Статистико-Вероятностных Карт, проводит математические рассчеты с целью определения, являются ли какие-либо из этих аномалий клинически значимыми, позволяя нам обеспечить более точный неврологический диагноз симптомов у ребенка. Я стала начальником подразделения нейрофизиологии клинического отдела этой команды. И мы наконец можем использовать эту технологию для того, чтобы помочь детям с отклонениями работы головного мозга. Я рада сообщить, что сейчас я разворачиваю эту технологию здесь, в Индии.
Я бы хотела рассказать вам о таком ребенке, чья история была описана в новостях ABC. Джастин Сенигар, которому семь лет, поступил в нашу клинику с диагнозом сильного аутизма. Как и многие дети, имеющие аутизм, его ум был закрыт в его теле. Были моменты когда он мог отключаться на несколько секунд. Доктора сказали его родителям, что он никто не сможет общаться и социально взаимодействовать, и что он никогда не будет много разговаривать.
Когда мы использовали передовую технологию электроэнцефалограммы, чтобы заглянуть в мозг Джастина, результаты были ошеломляющие. Оказалось, что у Джастина не было аутизма. У него были схватки головного мозга, которые невозможно было увидеть невооруженным глазом, однако именно они вызывали симптомы, маскирующиеся под аутизм. После того, как Джастину дали лекарство против схваток, он невероятно изменился. В течение 60 дней его словарь вырос от 2-3 слов до 300 слов. Его общение и социальное взаимодействие улучшились настолько, что он мог посещать обычную школу и даже стал чемпионом по карате.
Исследования показывают, что у 50 процентов детей, почти 50 процентов детей, у которых диагностируют аутизм, наблюдаются скрытые схватки головного мозга. Это лица детей, которых я тестировала, чьи истории похожи на историю Джастина. Все эти дети пришли в нашу клинику с диагнозом аутизм или дефицит внимания, умственная отсталость, проблемы в развитии языка. Вместо этого, при помощи энцефалограмм мы обнаружили, что в их мозге на самом деле спрятаны специфические проблемы, которые могли быть не замечены при помощи оценок поведения. Энцефалограммы помогли нам поставить этим детям более точный неврологический диагноз а значит и более целенаправленное лечение.
Слишком долго дети с отклонениями развития страдали от ложных диагнозов, в то время, как реальные проблемы оставались незамеченными и пущенными на самотек. Слишком долго эти дети и их родители несправедливо страдали от разочарования и отчаяния. Однако мы находимся в новой эре неврологии, что позволяет нам наконец непосредственно изучить работу мозга в реальном времени без риска и побочных эффектов, без вмешательства, и найти настоящий источник многих отклонений у детей.
Таким образом, если я смогла вдохновить хотя бы малую часть аудитории сегодня рассказав об этом передовом методе диагностики хотя бы для одного родителя, чей ребенок страдает отклонениями умственного развития, тогда, вероятно, еще одна головоломка еще в одном мозгу будет разгадана. Еще один ум будет открыт. Или еще один ребенок, которому система неверно поставила диагноз или вообще диагноз поставлен не был, сможет почувствовть свой настоящий потенциал, пока все еще есть время для того, чтобы мозг мог прийти в норму. И этого можно достичь, наблюдая волны в мозгу у ребенка.
Спасибо.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Robert Gordon: The death of innovation, the end of growth\nTED Talk Subtitles and Transcript: The US economy has been expanding wildly for two centuries. Are we witnessing the end of growth? Economist Robert Gordon lays out 4 reasons US growth may be slowing, detailing factors like epidemic debt and growing inequality, which could move the US into a period of stasis we can't innovate our way out of. Be sure to watch the opposing viewpoint from Erik Brynjolfsson.\nThat's how we traveled in the year 1900. That's an open buggy. It doesn't have heating. It doesn't have air conditioning. That horse is pulling it along at one percent of the speed of sound, and the rutted dirt road turns into a quagmire of mud anytime it rains. That's a Boeing 707. Only 60 years later, it travels at 80 percent of the speed of sound, and we don't travel any faster today because commercial supersonic air travel turned out to be a bust.\nSo I started wondering and pondering, could it be that the best years of American economic growth are behind us? And that leads to the suggestion, maybe economic growth is almost over. Some of the reasons for this are not really very controversial. There are four headwinds that are just hitting the American economy in the face. They're demographics, education, debt and inequality. They're powerful enough to cut growth in half. So we need a lot of innovation to offset this decline. And here's my theme: Because of the headwinds, if innovation continues to be as powerful as it has been in the last 150 years, growth is cut in half. If innovation is less powerful, invents less great, wonderful things, then growth is going to be even lower than half of history.\nNow here's eight centuries of economic growth. The vertical axis is just percent per year of growth, zero percent a year, one percent a year, two percent a year. The white line is for the U.K., and then the U.S. takes over as the leading nation in the year 1900, when the line switches to red. You'll notice that, for the first four centuries, there's hardly any growth at all, just 0.2 percent. Then growth gets better and better. It maxes out in the 1930s, '40s and '50s, and then it starts slowing down, and here's a cautionary note. That last downward notch in the red line is not actual data. That is a forecast that I made six years ago that growth would slow down to 1.3 percent. But you know what the actual facts are? You know what the growth in per-person income has been in the United States in the last six years? Negative.\nThis led to a fantasy. What if I try to fit a curved line to this historical record? I can make the curved line end anywhere I wanted, but I decided I would end it at 0.2, just like the U.K. growth for the first four centuries. Now the history that we've achieved is that we've grown at 2.0 percent per year over the whole period, 1891 to 2007, and remember it's been a little bit negative since 2007. But if growth slows down, instead of doubling our standard of living every generation, Americans in the future can't expect to be twice as well off as their parents, or even a quarter [more well off than] their parents. Now we're going to change and look at the level of per capita income. The vertical axis now is thousands of dollars in today's prices. You'll notice that in 1891, over on the left, we were at about 5,000 dollars. Today we're at about 44,000 dollars of total output per member of the population. Now what if we could achieve that historic two-percent growth for the next 70 years? Well, it's a matter of arithmetic. Two-percent growth quadruples your standard of living in 70 years. That means we'd go from 44,000 to 180,000. Well, we're not going to do that, and the reason is the headwinds.\nThe first headwind is demographics. It's a truism that your standard of living rises faster than productivity, rises faster than output per hour, if hours per person increased. And we got that gift back in the '70s and '80s when women entered the labor force. But now it's turned around. Now hours per person are shrinking, first because of the retirement of the baby boomers, and second because there's been a very significant dropping out of the labor force of prime age adult males who are in the bottom half of the educational distribution.\nThe next headwind is education. We've got problems all over our educational system despite Race to the Top. In college, we've got cost inflation in higher education that dwarfs cost inflation in medical care. We have in higher education a trillion dollars of student debt, and our college completion rate is 15 points, 15 percentage points below Canada. We have a lot of debt. Our economy grew from 2000 to 2007 on the back of consumers massively overborrowing. Consumers paying off that debt is one of the main reasons why our economic recovery is so sluggish today. And everybody of course knows that the federal government debt is growing as a share of GDP at a very rapid rate, and the only way that's going to stop is some combination of faster growth in taxes or slower growth in entitlements, also called transfer payments. And that gets us down from the 1.5, where we've reached for education, down to 1.3.\nAnd then we have inequality. Over the 15 years before the financial crisis, the growth rate of the bottom 99 percent of the income distribution was half a point slower than the averages we've been talking about before. All the rest went to the top one percent. So that brings us down to 0.8. And that 0.8 is the big challenge. Are we going to grow at 0.8? If so, that's going to require that our inventions are as important as the ones that happened over the last 150 years. So let's see what some of those inventions were.\nIf you wanted to read in 1875 at night, you needed to have an oil or a gas lamp. They created pollution, they created odors, they were hard to control, the light was dim, and they were a fire hazard. By 1929, electric light was everywhere. We had the vertical city, the invention of the elevator. Central Manhattan became possible. And then, in addition to that, at the same time, hand tools were replaced by massive electric tools and hand-powered electric tools, all achieved by electricity.\nElectricity was also very helpful in liberating women. Women, back in the late 19th century, spent two days a week doing the laundry. They did it on a scrub board. Then they had to hang the clothes out to dry. Then they had to bring them in. The whole thing took two days out of the seven-day week. And then we had the electric washing machine. And by 1950, they were everywhere. But the women still had to shop every day, but no they didn't, because electricity brought us the electric refrigerator.\nBack in the late 19th century, the only source of heat in most homes was a big fireplace in the kitchen that was used for cooking and heating. The bedrooms were cold. They were unheated. But by 1929, certainly by 1950, we had central heating everywhere.\nWhat about the internal combustion engine, which was invented in 1879? In America, before the motor vehicle, transportation depended entirely on the urban horse, which dropped, without restraint, 25 to 50 pounds of manure on the streets every day together with a gallon of urine. That comes out at five to 10 tons daily per square mile in cities. Those horses also ate up fully one quarter of American agricultural land. That's the percentage of American agricultural land it took to feed the horses. Of course, when the motor vehicle was invented, and it became almost ubiquitous by 1929, that agricultural land could be used for human consumption or for export. And here's an interesting ratio: Starting from zero in 1900, only 30 years later, the ratio of motor vehicles to the number of households in the United States reached 90 percent in just 30 years.\nBack before the turn of the century, women had another problem. All the water for cooking, cleaning and bathing had to be carried in buckets and pails in from the outside. It's a historical fact that in 1885, the average North Carolina housewife walked 148 miles a year carrying 35 tons of water. But by 1929, cities around the country had put in underground water pipes. They had put in underground sewer pipes, and as a result, one of the great scourges of the late 19th century, waterborne diseases like cholera, began to disappear. And an amazing fact for techno-optimists is that in the first half of the 20th century, the rate of improvement of life expectancy was three times faster than it was in the second half of the 19th century.\nSo it's a truism that things can't be more than 100 percent of themselves. And I'll just give you a few examples. We went from one percent to 90 percent of the speed of sound. Electrification, central heat, ownership of motor cars, they all went from zero to 100 percent. Urban environments make people more productive than on the farm. We went from 25 percent urban to 75 percent by the early postwar years.\nWhat about the electronic revolution? Here's an early computer. It's amazing. The mainframe computer was invented in 1942. By 1960 we had telephone bills, bank statements were being produced by computers. The earliest cell phones, the earliest personal computers were invented in the 1970s. The 1980s brought us Bill Gates, DOS, ATM machines to replace bank tellers, bar code scanning to cut down on labor in the retail sector. Fast forward through the '90s, we had the dotcom revolution and a temporary rise in productivity growth.\nBut I'm now going to give you an experiment. You have to choose either option A or option B. (Laughter) Option A is you get to keep everything invented up till 10 years ago. So you get Google, you get Amazon, you get Wikipedia, and you get running water and indoor toilets. Or you get everything invented to yesterday, including Facebook and your iPhone, but you have to give up, go out to the outhouse, and carry in the water. Hurricane Sandy caused a lot of people to lose the 20th century, maybe for a couple of days, in some cases for more than a week, electricity, running water, heating, gasoline for their cars, and a charge for their iPhones.\nThe problem we face is that all these great inventions, we have to match them in the future, and my prediction that we're not going to match them brings us down from the original two-percent growth down to 0.2, the fanciful curve that I drew you at the beginning.\nSo here we are back to the horse and buggy. I'd like to award an Oscar to the inventors of the 20th century, the people from Alexander Graham Bell to Thomas Edison to the Wright Brothers, I'd like to call them all up here, and they're going to call back to you. Your challenge is, can you match what we achieved?\nThank you.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Роберт Гордон: Смерть инновации, конец роста\nTED Talk Subtitles and Transcript: Американская экономика бурно развивалась на протяжении двух веков. Станем ли мы очевидцами её падения? Экономист Роберт Гордон описывает 4 проблемы препятствующие росту американской экономики, среди которых долговая эпидемия и растущее социальное расслоение. Эти проблемы способны затянуть США в период застоя, из которого мы не сможем выбраться. Не забудьте так же ознакомиться с противоположной точкой зрения, высказанной Эриком Бринйолфссоном.\nТак люди путешествовали в начале 20-го века. Это — открытая коляска. В ней нет обогрева. В ней нет кондиционера. Лошадь тянет её со скоростью равной 1% от скорости звука, а дорога с накатанными колеями каждый раз после дождя превращается в настоящую трясину. Это — Боинг 707. Всего 60 лет спустя на нем стало возможным путешествовать со скоростью равной 80% от скорости звука. И сегодня мы летаем со скоростью, не превышающей эту, так как пассажирские сверхзвуковые самолёты оказались слишком дорогостоящими.\nИ тогда я задумался, не может ли быть так, что лучшие годы американской экономики остались в прошлом? И это заставляет предположить, что экономический рост достиг своего предела. И некоторые из фактов, подтверждающих это не вызывают сомнений. Существует четыре основных проблемы, с которыми американская экономика столкнулась лицом к лицу. Это демографическая ситуация, образование, долг и социальное расслоение. И эти проблемы достаточно весомы, для того, чтобы сократить рост наполовину. Таким образом, нам нужно множество инноваций, чтобы компенсировать этот спад. И вот к чему я клоню — если инновации будут появляться так же бурно как в последние 150 лет, то, учитывая создавшиеся проблемы, экономический рост сократится в половину. Если же инноваций станет меньше, если великих, выдающихся изобретений станет меньше, то рост сократится даже более чем наполовину.\nЭто график экономического роста за 800 лет. Вертикальная ось указывает на процент экономического роста в год — 0% в год, 1% в год, 2% в год. Белой линией обозначено экономическое господство Великобритании, которое в 1900 году перешло к США в том месте, где линия меняет цвет на красный. Вы можете заметить, что в течение первых четырёх столетий экономического роста почти не было. Всего лишь 0,2%. Но впоследствии он набирает силу, достигая своего максимума в 30-х, 40-х и 50-х годах 20-го века, после чего начинает постепенно снижаться. И это тревожный сигнал. Последний опускающийся красный зубец на графике — это не фактические данные, это прогноз, сделанный мной шесть лет назад относительно того, что экономический рост замедлится на 1,3%. Но знаете ли вы, как на самом деле обстоят дела? Знаете ли вы, каков был рост доходов на душу населения в США за последние шесть лет? Отрицательный.\nЭто вызывает желание пофантазировать. Что, если я попробую приложить к этому историческому графику некую кривую? Я могу завершить начертание этой кривой там, где мне захочется, но я решил, что она закончится на отметке в 0,2%, то есть там, откуда начался экономический рост Великобритании в первые четыре столетия. История показывает, что наша экономика росла ежегодно на 2% в течение всего периода с 1891-го года по 2007-й, но начиная с 2007-го года она начала понемногу замедляться. Но учитывая это замедление, вместо того чтобы удваивать качество жизни каждого поколения, в будущем американцы не смогут рассчитывать на то, чтобы жить в два раза лучше своих родителей. И даже на четверть лучше своих родителей. Взглянем на график, отражающий уровень доходов на душу населения. Теперь вертикальная ось обозначает тысячи долларов в сегодняшних ценах. Вы можете увидеть, что в 1891 году доход составлял около 5 000 долларов. Сегодня мы находимся около отметки в 44 000 долларов валового производства на душу населения. А что будет, если нам удастся достичь того исторического 2%-го роста в течение последующих 70-ти лет? Это простая арифметика. Двухпроцентный рост увеличит качество жизни в четыре раза за 70 лет. Это означает, что мы передвинемся с отметки в 44 000 до отметки в 180 000. Но этого не произойдёт, и причиной тому наши проблемы.\nПервая проблема — это демографическая ситуация. Общеизвестно, что качество жизни растёт быстрее, чем производительность, быстрее, чем часовая производительность, если количество рабочих часов на человека увеличивается. Мы получили этот дар в 70-х и 80-х годах, когда женщины стали так же учитываться в качестве рабочей силы. Но теперь всё изменилось. Сейчас количество рабочих часов на человека стало сокращаться, в первую очередь за счёт того, что люди, рождённые в период демографического взрыва, уже уходят на пенсию, и во вторых из-за значительного сокращения количества работающих мужчин в расцвете сил, которые находятся на нижней ступени образовательной лестницы.\nВторая проблема — это образование. Несмотря на запущенную программу «Гонка к вершине» наша образовательная система — это море проблем. В системе высшего образования возникла инфляция цен связанная с издержками, которая намного больше даже роста инфляции в сфере медицинского обслуживания. За получение высшего образования студенты задолжали триллион долларов, а количество выпустившихся студентов на 15% ниже, чем в Канаде. У нас много долгов. Наша экономика росла с 2000-го по 2007-й годы за счёт потребителей, делавших большие займы. Сейчас этим потребителям приходится выплачивать свои долги, и это одна из причин, почему сегодня наша экономика настолько вялая. Без сомнения всем известно, что федеральный госдолг растёт как часть ВВП в очень быстром темпе, и единственный путь остановить его рост — это либо ускорить рост налогов, либо замедлить рост выплат, известных как трансфертные платежи. И это опустит нас с отметки в 1,5% на, которой мы были после рассмотрения проблем с образованием, до 1,3%.\nИ далее у нас идёт социальное расслоение. Более чем за 15 лет до начала финансового кризиса, темп роста дохода 99% самых бедных был ниже на пол пункта по отношению к другим средним величинам, о которых мы уже говорили. Всё остальное ушло 1% самых богатых. И это опускает нас вниз к отметке в 0,8%. И эти 0,8% представляют большую сложность. Собираемся ли мы перерасти отметку в 0,8%? Если так, то это потребует от нас изобретений настолько же значительных, какие были представлены в последние 150 лет. Давайте посмотрим, что это были за изобретения.\nЕсли бы вам захотелось почитать среди ночи в 1875 году, то вам бы понадобилась масляная или газовая лампа. Они загрязняли воздух, источали неприятный запах, ими было трудно управлять, свет был тусклым и они могли вызвать пожар. К 1929 году, электричество было повсюду. Изобретение лифта привело к росту городов по вертикали. Стало возможным заселение Центрального Манхэттена. И вдобавок к этому, в это же время ручные инструменты были заменены массивными электрическими инструментами и электрическими инструментами с ручным приводом. И всё это благодаря электричеству.\nЭлектричество так же сыграло свою роль в освобождении женщин от дискриминации. В 19-м веке женщины тратили два дня в неделю на стирку. Они пользовались стиральной доской. Потом им приходилось развешивать белье, и собирать его после сушки. Всё это отнимало два дня из семи в неделю. А потом появились электрические стиральные машины, которые к 1950-му году были у каждого. Но женщинам ещё приходилось ежедневно ходить по магазинам, хотя нет, уже не приходилось, так как благодаря электричеству у нас появились холодильники.\nВ 19-м веке единственным источником тепла в большинстве домов была большая печь, расположенная на кухне, которая использовалась для готовки и обогрева. Спальни были холодными. Они не обогревались. Но к 1929-му, и уж конечно к 1950-му году во всех домах было центральное отопление.\nВспомним так же о двигателе внутреннего сгорания, который был изобретён в 1879-м году. До изобретения автомобилей, в Америке, перемещение по городу осуществлялось за счёт лошадей, каждая из которых ежедневно оставляла на улицах от 25 до 50 фунтов навоза, вместе с галлоном мочи. И это составляло в общей сложности от 5 до 10 тонн ежедневно на каждый квадратный километр города. Эти лошади к тому же съедали четверть от того, что давали американские сельскохозяйственные угодья. Таков был процент урожая с американских сельскохозяйственных угодий который требовался, чтобы прокормить лошадей. Конечно, когда были изобретены автомобили, которые к 1929-му году получили повсеместное распространение, урожай с этих угодий мог использоваться для человеческих нужд или отправляться на экспорт. И вот интересная статистика: начавшись с нуля в 1900 году, показатель распределения количества автомобилей на число домашних хозяйств в Америке, через тридцать лет достиг 90%.\nДо начала прошлого века у женщин была ещё одна проблема. Всю воду, которая использовалась для готовки, стирки и купания нужно было приносить в дом в вёдрах и кадках. Исторически достоверно то, что в 1885 году среднестатистическая домохозяйка из Северной Каролины проходила в год 148 миль, принося при этом 35 тонн воды. Но к 1929-му году, в городах по всей стране была проложена подземная система водоснабжения. Так же, была проведена канализация. И как результат, одно из самых больших бедствий конца 19-го века — заболевания, передающиеся с водой, например холера — стали исчезать. И самое удивительное для техно-оптимистов заключается в том, что в первой половине 20-го века показатель ожидаемой продолжительности жизни рос в три раза быстрее, чем во второй половине 19-го века.\nОбщеизвестно, что у любого явления есть предел в 100%. Я приведу несколько примеров. Мы прошли путь от 1% от скорости звука до 90%. Электрификация, центральное отопление, частное владение автомобилями — всё это, начавшись с 0% дошло до отметки в 100%. Городская среда в отличие от сельской, повышает производительность человеческого труда. Здесь мы прошли путь от 25% к 75% в первые послевоенные годы.\nА электронная революция? Это — один из первых компьютеров. Это потрясающе. ЭВМ была изобретена в 1942 году. А к 1960-му году все телефонные счета, выписки из банков пропускались через компьютер. Первые сотовые телефоны, первые персональные компьютеры были изобретены в 1970-х. 80-е дали нам Билла Гейтса, DOS, банкоматы, которые заменили банковских служащих, штрих коды на товарах, что позволило упростить условия труда в сфере розничных продаж. Говоря о 90-х, упомянём возникновение интернет-компаний и временный рост производительности.\nА сейчас я хотел бы провести эксперимент. Вы должны выбрать одно из двух. (Смех) В первом случае вы пользуетесь только тем, что было изобретено до времён десятилетней давности. В вашем распоряжении будет Google, Amazon, Wikipedia, а так же наличие в домах водопровода и туалета. Либо вы выбираете всё то, что было изобретено вплоть до вчерашнего дня, включая Facebook и iPhone, но вам придётся ходить в туалет расположенный на улице и носить воду в дом. Ураган Сэнди заставил множество людей оказаться отрезанными от благ 20-го века. Некоторые на несколько дней, а другие больше чем на неделю лишились электричества, проточной воды, отопления, бензина для заправки машин, и возможности зарядить свои iPhone'ы.\nНаша проблема в том, что в будущем мы должны будем создавать что-то ещё лучшее, чем все эти великие изобретения. Но мой прогноз таков, что у нас это не получится, а это значит, что вместо изначальных 2% роста, мы опустимся до 0,2%, как показывает наша воображаемая кривая.\nТаким образом, мы вернулись к лошадям и коляскам. Я бы хотел вручить Оскара изобретателям 20-го века. Всем, начиная от Александра Грэхэма Бэлла до Томаса Эдисона и братьев Райт. Я бы хотел вызвать их на эту сцену, чтобы они могли обратиться к вам. Вот вам задача — сможем ли мы в будущем соответствовать тому, чего уже достигли?\nБлагодарю вас.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Robert Gordon: The death of innovation, the end of growth
TED Talk Subtitles and Transcript: The US economy has been expanding wildly for two centuries. Are we witnessing the end of growth? Economist Robert Gordon lays out 4 reasons US growth may be slowing, detailing factors like epidemic debt and growing inequality, which could move the US into a period of stasis we can't innovate our way out of. Be sure to watch the opposing viewpoint from Erik Brynjolfsson.
That's how we traveled in the year 1900. That's an open buggy. It doesn't have heating. It doesn't have air conditioning. That horse is pulling it along at one percent of the speed of sound, and the rutted dirt road turns into a quagmire of mud anytime it rains. That's a Boeing 707. Only 60 years later, it travels at 80 percent of the speed of sound, and we don't travel any faster today because commercial supersonic air travel turned out to be a bust.
So I started wondering and pondering, could it be that the best years of American economic growth are behind us? And that leads to the suggestion, maybe economic growth is almost over. Some of the reasons for this are not really very controversial. There are four headwinds that are just hitting the American economy in the face. They're demographics, education, debt and inequality. They're powerful enough to cut growth in half. So we need a lot of innovation to offset this decline. And here's my theme: Because of the headwinds, if innovation continues to be as powerful as it has been in the last 150 years, growth is cut in half. If innovation is less powerful, invents less great, wonderful things, then growth is going to be even lower than half of history.
Now here's eight centuries of economic growth. The vertical axis is just percent per year of growth, zero percent a year, one percent a year, two percent a year. The white line is for the U.K., and then the U.S. takes over as the leading nation in the year 1900, when the line switches to red. You'll notice that, for the first four centuries, there's hardly any growth at all, just 0.2 percent. Then growth gets better and better. It maxes out in the 1930s, '40s and '50s, and then it starts slowing down, and here's a cautionary note. That last downward notch in the red line is not actual data. That is a forecast that I made six years ago that growth would slow down to 1.3 percent. But you know what the actual facts are? You know what the growth in per-person income has been in the United States in the last six years? Negative.
This led to a fantasy. What if I try to fit a curved line to this historical record? I can make the curved line end anywhere I wanted, but I decided I would end it at 0.2, just like the U.K. growth for the first four centuries. Now the history that we've achieved is that we've grown at 2.0 percent per year over the whole period, 1891 to 2007, and remember it's been a little bit negative since 2007. But if growth slows down, instead of doubling our standard of living every generation, Americans in the future can't expect to be twice as well off as their parents, or even a quarter [more well off than] their parents. Now we're going to change and look at the level of per capita income. The vertical axis now is thousands of dollars in today's prices. You'll notice that in 1891, over on the left, we were at about 5,000 dollars. Today we're at about 44,000 dollars of total output per member of the population. Now what if we could achieve that historic two-percent growth for the next 70 years? Well, it's a matter of arithmetic. Two-percent growth quadruples your standard of living in 70 years. That means we'd go from 44,000 to 180,000. Well, we're not going to do that, and the reason is the headwinds.
The first headwind is demographics. It's a truism that your standard of living rises faster than productivity, rises faster than output per hour, if hours per person increased. And we got that gift back in the '70s and '80s when women entered the labor force. But now it's turned around. Now hours per person are shrinking, first because of the retirement of the baby boomers, and second because there's been a very significant dropping out of the labor force of prime age adult males who are in the bottom half of the educational distribution.
The next headwind is education. We've got problems all over our educational system despite Race to the Top. In college, we've got cost inflation in higher education that dwarfs cost inflation in medical care. We have in higher education a trillion dollars of student debt, and our college completion rate is 15 points, 15 percentage points below Canada. We have a lot of debt. Our economy grew from 2000 to 2007 on the back of consumers massively overborrowing. Consumers paying off that debt is one of the main reasons why our economic recovery is so sluggish today. And everybody of course knows that the federal government debt is growing as a share of GDP at a very rapid rate, and the only way that's going to stop is some combination of faster growth in taxes or slower growth in entitlements, also called transfer payments. And that gets us down from the 1.5, where we've reached for education, down to 1.3.
And then we have inequality. Over the 15 years before the financial crisis, the growth rate of the bottom 99 percent of the income distribution was half a point slower than the averages we've been talking about before. All the rest went to the top one percent. So that brings us down to 0.8. And that 0.8 is the big challenge. Are we going to grow at 0.8? If so, that's going to require that our inventions are as important as the ones that happened over the last 150 years. So let's see what some of those inventions were.
If you wanted to read in 1875 at night, you needed to have an oil or a gas lamp. They created pollution, they created odors, they were hard to control, the light was dim, and they were a fire hazard. By 1929, electric light was everywhere. We had the vertical city, the invention of the elevator. Central Manhattan became possible. And then, in addition to that, at the same time, hand tools were replaced by massive electric tools and hand-powered electric tools, all achieved by electricity.
Electricity was also very helpful in liberating women. Women, back in the late 19th century, spent two days a week doing the laundry. They did it on a scrub board. Then they had to hang the clothes out to dry. Then they had to bring them in. The whole thing took two days out of the seven-day week. And then we had the electric washing machine. And by 1950, they were everywhere. But the women still had to shop every day, but no they didn't, because electricity brought us the electric refrigerator.
Back in the late 19th century, the only source of heat in most homes was a big fireplace in the kitchen that was used for cooking and heating. The bedrooms were cold. They were unheated. But by 1929, certainly by 1950, we had central heating everywhere.
What about the internal combustion engine, which was invented in 1879? In America, before the motor vehicle, transportation depended entirely on the urban horse, which dropped, without restraint, 25 to 50 pounds of manure on the streets every day together with a gallon of urine. That comes out at five to 10 tons daily per square mile in cities. Those horses also ate up fully one quarter of American agricultural land. That's the percentage of American agricultural land it took to feed the horses. Of course, when the motor vehicle was invented, and it became almost ubiquitous by 1929, that agricultural land could be used for human consumption or for export. And here's an interesting ratio: Starting from zero in 1900, only 30 years later, the ratio of motor vehicles to the number of households in the United States reached 90 percent in just 30 years.
Back before the turn of the century, women had another problem. All the water for cooking, cleaning and bathing had to be carried in buckets and pails in from the outside. It's a historical fact that in 1885, the average North Carolina housewife walked 148 miles a year carrying 35 tons of water. But by 1929, cities around the country had put in underground water pipes. They had put in underground sewer pipes, and as a result, one of the great scourges of the late 19th century, waterborne diseases like cholera, began to disappear. And an amazing fact for techno-optimists is that in the first half of the 20th century, the rate of improvement of life expectancy was three times faster than it was in the second half of the 19th century.
So it's a truism that things can't be more than 100 percent of themselves. And I'll just give you a few examples. We went from one percent to 90 percent of the speed of sound. Electrification, central heat, ownership of motor cars, they all went from zero to 100 percent. Urban environments make people more productive than on the farm. We went from 25 percent urban to 75 percent by the early postwar years.
What about the electronic revolution? Here's an early computer. It's amazing. The mainframe computer was invented in 1942. By 1960 we had telephone bills, bank statements were being produced by computers. The earliest cell phones, the earliest personal computers were invented in the 1970s. The 1980s brought us Bill Gates, DOS, ATM machines to replace bank tellers, bar code scanning to cut down on labor in the retail sector. Fast forward through the '90s, we had the dotcom revolution and a temporary rise in productivity growth.
But I'm now going to give you an experiment. You have to choose either option A or option B. (Laughter) Option A is you get to keep everything invented up till 10 years ago. So you get Google, you get Amazon, you get Wikipedia, and you get running water and indoor toilets. Or you get everything invented to yesterday, including Facebook and your iPhone, but you have to give up, go out to the outhouse, and carry in the water. Hurricane Sandy caused a lot of people to lose the 20th century, maybe for a couple of days, in some cases for more than a week, electricity, running water, heating, gasoline for their cars, and a charge for their iPhones.
The problem we face is that all these great inventions, we have to match them in the future, and my prediction that we're not going to match them brings us down from the original two-percent growth down to 0.2, the fanciful curve that I drew you at the beginning.
So here we are back to the horse and buggy. I'd like to award an Oscar to the inventors of the 20th century, the people from Alexander Graham Bell to Thomas Edison to the Wright Brothers, I'd like to call them all up here, and they're going to call back to you. Your challenge is, can you match what we achieved?
Thank you.
(Applause)
|
Роберт Гордон: Смерть инновации, конец роста
TED Talk Subtitles and Transcript: Американская экономика бурно развивалась на протяжении двух веков. Станем ли мы очевидцами её падения? Экономист Роберт Гордон описывает 4 проблемы препятствующие росту американской экономики, среди которых долговая эпидемия и растущее социальное расслоение. Эти проблемы способны затянуть США в период застоя, из которого мы не сможем выбраться. Не забудьте так же ознакомиться с противоположной точкой зрения, высказанной Эриком Бринйолфссоном.
Так люди путешествовали в начале 20-го века. Это — открытая коляска. В ней нет обогрева. В ней нет кондиционера. Лошадь тянет её со скоростью равной 1% от скорости звука, а дорога с накатанными колеями каждый раз после дождя превращается в настоящую трясину. Это — Боинг 707. Всего 60 лет спустя на нем стало возможным путешествовать со скоростью равной 80% от скорости звука. И сегодня мы летаем со скоростью, не превышающей эту, так как пассажирские сверхзвуковые самолёты оказались слишком дорогостоящими.
И тогда я задумался, не может ли быть так, что лучшие годы американской экономики остались в прошлом? И это заставляет предположить, что экономический рост достиг своего предела. И некоторые из фактов, подтверждающих это не вызывают сомнений. Существует четыре основных проблемы, с которыми американская экономика столкнулась лицом к лицу. Это демографическая ситуация, образование, долг и социальное расслоение. И эти проблемы достаточно весомы, для того, чтобы сократить рост наполовину. Таким образом, нам нужно множество инноваций, чтобы компенсировать этот спад. И вот к чему я клоню — если инновации будут появляться так же бурно как в последние 150 лет, то, учитывая создавшиеся проблемы, экономический рост сократится в половину. Если же инноваций станет меньше, если великих, выдающихся изобретений станет меньше, то рост сократится даже более чем наполовину.
Это график экономического роста за 800 лет. Вертикальная ось указывает на процент экономического роста в год — 0% в год, 1% в год, 2% в год. Белой линией обозначено экономическое господство Великобритании, которое в 1900 году перешло к США в том месте, где линия меняет цвет на красный. Вы можете заметить, что в течение первых четырёх столетий экономического роста почти не было. Всего лишь 0,2%. Но впоследствии он набирает силу, достигая своего максимума в 30-х, 40-х и 50-х годах 20-го века, после чего начинает постепенно снижаться. И это тревожный сигнал. Последний опускающийся красный зубец на графике — это не фактические данные, это прогноз, сделанный мной шесть лет назад относительно того, что экономический рост замедлится на 1,3%. Но знаете ли вы, как на самом деле обстоят дела? Знаете ли вы, каков был рост доходов на душу населения в США за последние шесть лет? Отрицательный.
Это вызывает желание пофантазировать. Что, если я попробую приложить к этому историческому графику некую кривую? Я могу завершить начертание этой кривой там, где мне захочется, но я решил, что она закончится на отметке в 0,2%, то есть там, откуда начался экономический рост Великобритании в первые четыре столетия. История показывает, что наша экономика росла ежегодно на 2% в течение всего периода с 1891-го года по 2007-й, но начиная с 2007-го года она начала понемногу замедляться. Но учитывая это замедление, вместо того чтобы удваивать качество жизни каждого поколения, в будущем американцы не смогут рассчитывать на то, чтобы жить в два раза лучше своих родителей. И даже на четверть лучше своих родителей. Взглянем на график, отражающий уровень доходов на душу населения. Теперь вертикальная ось обозначает тысячи долларов в сегодняшних ценах. Вы можете увидеть, что в 1891 году доход составлял около 5 000 долларов. Сегодня мы находимся около отметки в 44 000 долларов валового производства на душу населения. А что будет, если нам удастся достичь того исторического 2%-го роста в течение последующих 70-ти лет? Это простая арифметика. Двухпроцентный рост увеличит качество жизни в четыре раза за 70 лет. Это означает, что мы передвинемся с отметки в 44 000 до отметки в 180 000. Но этого не произойдёт, и причиной тому наши проблемы.
Первая проблема — это демографическая ситуация. Общеизвестно, что качество жизни растёт быстрее, чем производительность, быстрее, чем часовая производительность, если количество рабочих часов на человека увеличивается. Мы получили этот дар в 70-х и 80-х годах, когда женщины стали так же учитываться в качестве рабочей силы. Но теперь всё изменилось. Сейчас количество рабочих часов на человека стало сокращаться, в первую очередь за счёт того, что люди, рождённые в период демографического взрыва, уже уходят на пенсию, и во вторых из-за значительного сокращения количества работающих мужчин в расцвете сил, которые находятся на нижней ступени образовательной лестницы.
Вторая проблема — это образование. Несмотря на запущенную программу «Гонка к вершине» наша образовательная система — это море проблем. В системе высшего образования возникла инфляция цен связанная с издержками, которая намного больше даже роста инфляции в сфере медицинского обслуживания. За получение высшего образования студенты задолжали триллион долларов, а количество выпустившихся студентов на 15% ниже, чем в Канаде. У нас много долгов. Наша экономика росла с 2000-го по 2007-й годы за счёт потребителей, делавших большие займы. Сейчас этим потребителям приходится выплачивать свои долги, и это одна из причин, почему сегодня наша экономика настолько вялая. Без сомнения всем известно, что федеральный госдолг растёт как часть ВВП в очень быстром темпе, и единственный путь остановить его рост — это либо ускорить рост налогов, либо замедлить рост выплат, известных как трансфертные платежи. И это опустит нас с отметки в 1,5% на, которой мы были после рассмотрения проблем с образованием, до 1,3%.
И далее у нас идёт социальное расслоение. Более чем за 15 лет до начала финансового кризиса, темп роста дохода 99% самых бедных был ниже на пол пункта по отношению к другим средним величинам, о которых мы уже говорили. Всё остальное ушло 1% самых богатых. И это опускает нас вниз к отметке в 0,8%. И эти 0,8% представляют большую сложность. Собираемся ли мы перерасти отметку в 0,8%? Если так, то это потребует от нас изобретений настолько же значительных, какие были представлены в последние 150 лет. Давайте посмотрим, что это были за изобретения.
Если бы вам захотелось почитать среди ночи в 1875 году, то вам бы понадобилась масляная или газовая лампа. Они загрязняли воздух, источали неприятный запах, ими было трудно управлять, свет был тусклым и они могли вызвать пожар. К 1929 году, электричество было повсюду. Изобретение лифта привело к росту городов по вертикали. Стало возможным заселение Центрального Манхэттена. И вдобавок к этому, в это же время ручные инструменты были заменены массивными электрическими инструментами и электрическими инструментами с ручным приводом. И всё это благодаря электричеству.
Электричество так же сыграло свою роль в освобождении женщин от дискриминации. В 19-м веке женщины тратили два дня в неделю на стирку. Они пользовались стиральной доской. Потом им приходилось развешивать белье, и собирать его после сушки. Всё это отнимало два дня из семи в неделю. А потом появились электрические стиральные машины, которые к 1950-му году были у каждого. Но женщинам ещё приходилось ежедневно ходить по магазинам, хотя нет, уже не приходилось, так как благодаря электричеству у нас появились холодильники.
В 19-м веке единственным источником тепла в большинстве домов была большая печь, расположенная на кухне, которая использовалась для готовки и обогрева. Спальни были холодными. Они не обогревались. Но к 1929-му, и уж конечно к 1950-му году во всех домах было центральное отопление.
Вспомним так же о двигателе внутреннего сгорания, который был изобретён в 1879-м году. До изобретения автомобилей, в Америке, перемещение по городу осуществлялось за счёт лошадей, каждая из которых ежедневно оставляла на улицах от 25 до 50 фунтов навоза, вместе с галлоном мочи. И это составляло в общей сложности от 5 до 10 тонн ежедневно на каждый квадратный километр города. Эти лошади к тому же съедали четверть от того, что давали американские сельскохозяйственные угодья. Таков был процент урожая с американских сельскохозяйственных угодий который требовался, чтобы прокормить лошадей. Конечно, когда были изобретены автомобили, которые к 1929-му году получили повсеместное распространение, урожай с этих угодий мог использоваться для человеческих нужд или отправляться на экспорт. И вот интересная статистика: начавшись с нуля в 1900 году, показатель распределения количества автомобилей на число домашних хозяйств в Америке, через тридцать лет достиг 90%.
До начала прошлого века у женщин была ещё одна проблема. Всю воду, которая использовалась для готовки, стирки и купания нужно было приносить в дом в вёдрах и кадках. Исторически достоверно то, что в 1885 году среднестатистическая домохозяйка из Северной Каролины проходила в год 148 миль, принося при этом 35 тонн воды. Но к 1929-му году, в городах по всей стране была проложена подземная система водоснабжения. Так же, была проведена канализация. И как результат, одно из самых больших бедствий конца 19-го века — заболевания, передающиеся с водой, например холера — стали исчезать. И самое удивительное для техно-оптимистов заключается в том, что в первой половине 20-го века показатель ожидаемой продолжительности жизни рос в три раза быстрее, чем во второй половине 19-го века.
Общеизвестно, что у любого явления есть предел в 100%. Я приведу несколько примеров. Мы прошли путь от 1% от скорости звука до 90%. Электрификация, центральное отопление, частное владение автомобилями — всё это, начавшись с 0% дошло до отметки в 100%. Городская среда в отличие от сельской, повышает производительность человеческого труда. Здесь мы прошли путь от 25% к 75% в первые послевоенные годы.
А электронная революция? Это — один из первых компьютеров. Это потрясающе. ЭВМ была изобретена в 1942 году. А к 1960-му году все телефонные счета, выписки из банков пропускались через компьютер. Первые сотовые телефоны, первые персональные компьютеры были изобретены в 1970-х. 80-е дали нам Билла Гейтса, DOS, банкоматы, которые заменили банковских служащих, штрих коды на товарах, что позволило упростить условия труда в сфере розничных продаж. Говоря о 90-х, упомянём возникновение интернет-компаний и временный рост производительности.
А сейчас я хотел бы провести эксперимент. Вы должны выбрать одно из двух. (Смех) В первом случае вы пользуетесь только тем, что было изобретено до времён десятилетней давности. В вашем распоряжении будет Google, Amazon, Wikipedia, а так же наличие в домах водопровода и туалета. Либо вы выбираете всё то, что было изобретено вплоть до вчерашнего дня, включая Facebook и iPhone, но вам придётся ходить в туалет расположенный на улице и носить воду в дом. Ураган Сэнди заставил множество людей оказаться отрезанными от благ 20-го века. Некоторые на несколько дней, а другие больше чем на неделю лишились электричества, проточной воды, отопления, бензина для заправки машин, и возможности зарядить свои iPhone'ы.
Наша проблема в том, что в будущем мы должны будем создавать что-то ещё лучшее, чем все эти великие изобретения. Но мой прогноз таков, что у нас это не получится, а это значит, что вместо изначальных 2% роста, мы опустимся до 0,2%, как показывает наша воображаемая кривая.
Таким образом, мы вернулись к лошадям и коляскам. Я бы хотел вручить Оскара изобретателям 20-го века. Всем, начиная от Александра Грэхэма Бэлла до Томаса Эдисона и братьев Райт. Я бы хотел вызвать их на эту сцену, чтобы они могли обратиться к вам. Вот вам задача — сможем ли мы в будущем соответствовать тому, чего уже достигли?
Благодарю вас.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Jennifer Lin: Improvising on piano, aged 14\nTED Talk Subtitles and Transcript: Pianist and composer Jennifer Lin gives a magical performance, talks about the process of creativity and improvises a moving solo piece based on a random sequence of notes.\n(Music)\n(Music ends)\n(Applause)\nThank you!\n(Applause continues)\nThank you very much. Like the speaker before me -- I am a TED virgin, I guess. I'm also the first time here, and ...\n(Laughter)\nI don't know what to say!\n(Applause)\nI'm really happy that Mr. Anderson invited me. I'm really grateful that I get a chance to play for everyone. And the song that I just played was by Josef Hofmann. It's called \"Kaleidoscope.\" And Hofmann is a Polish pianist and composer of the late 19th century, and he's widely considered one of the greatest pianists of all time.\nI have another piece that I'd like to play for you. It's called \"Abegg Variations,\" by Robert Schumann, a German 19th-century composer. The name \"Abegg\" is actually A-B-E-G-G, and that's the main theme in the melody. (Plays the notes A, B, E, G and G) That comes from the last name of one of Schumann's female friends.\n(Laughter)\nBut he wrote that for his wife.\n(Laughter)\nSo actually, if you listen carefully, there are supposed to be five variations on this Abegg theme. It's written around 1834, so even though it's old, I hope you'll like it.\n(Music)\n(Music ends)\n(Applause)\nNow comes the part that I hate. Well, because Mr. Anderson told me that this session is called \"Sync and Flow,\" I was wondering, \"What do I know that these geniuses don't?\"\n(Laughter)\nSo, I'll talk about musical composition, even though I don't know where to start.\nHow do I compose? I think Yamaha does a really good job of teaching us how to compose. What I do first is, I make a lot of little musical ideas you can just improvise here at the piano -- and I choose one of those to become my main theme, my main melody, like the Abegg that you just heard. And once I choose my main theme, I have to decide: Out of all the styles in music, what kind of style do I want? And this year, I composed a Romantic style. So for inspiration, I listened to Liszt and Tchaikovsky and all the great Romantic composers.\nNext, I make the structure of the entire piece with my teachers. They help me plan out the whole piece. And then the hard part is filling it in with musical ideas, because then you have to think.\n(Laughter)\nAnd then, when the piece takes somewhat of a solified form -- solidified, excuse me -- solidified form, you're supposed to actually polish the piece, polish the details, and then polish the overall performance of the composition.\nAnd another thing that I enjoy doing is drawing. Drawing, because I like to draw, you know, Japanese anime art. I think that's a craze among teens right now. And once I realized it, there's a parallel between creating music and creating art, because for your motive, or your little initial idea for your drawing, it's your character -- you want to decide who you want to draw, or if you want to draw an original character. And then you want to decide: How are you going to draw the character? Like, am I going to use one page? Am I going to draw it on the computer? Am I going to use a two-page spread like a comic book? For a more grandiose effect, I guess. And then you have to do the initial sketch of the character, which is like your structure of a piece, and then you add pen and pencil, and whatever details that you need -- that's polishing the drawing.\nAnd another thing that both of these have in common is your state of mind, because I know I'm one of those teenagers that are really easily distracted. So if I'm trying to do homework and I don't feel like it, I'll try to draw or, you know, waste my time. And then what happens is, sometimes I absolutely can't draw or I can't compose at all, and then it's like there's too much on your mind. You can't focus on what you're supposed to do. And sometimes, if you manage to use your time wisely and work on it, you'll get something out of it, but it doesn't come naturally.\nWhat happens is, if something magical happens, if something natural happens to you, you're able to produce all this beautiful stuff instantly, and then that's what I consider \"flow,\" because that's when everything clicks and you're able to do anything. You feel like you're on top of your game and you can do anything you want.\nI'm not going to play my own composition today because, although I did finish it, it's way too long. Instead, I'd like to try something called \"improvisation.\" I have here seven note cards, one with each note of the musical alphabet. And I'd like someone to come up here and choose five -- anyone to come up here and choose five -- and then I can make it into some sort of melody, and I'll improvise it. Wow. A volunteer, yay!\n(Laughter)\n(Applause)\nJennifer Lin: Nice to meet you.\nGoldie Hawn: Thank you. Choose five?\nJL: Yes, five cards. Any five cards.\nGH: OK, one. JL: OK.\nGH: Two. JL: Yes.\nGH: Three.\nGH: Oh, D and F -- too familiar.\n(Laughter)\nJL: One more. GH: OK. \"E\" for \"effort.\"\nJL: Would you mind reading them out in the order that you chose them?\nGH: OK -- C, G, B, A and E.\nJL: Thank you very much!\nGH: You're welcome. And what about these?\nJL: I won't use them. Thank you!\n(Applause)\nNow, she chose C, G, B, A, E. I'm going to try to put that in some sort of order.\n(Plays notes)\nOK, that's nice. So, I'm going to have a moment to think, and I'll try to make something out of it.\n(Plays the five notes)\n(Music)\n(Music ends)\n(Applause)\nThe next song, or the encore that I'm going to play is called \"Bumble Boogie,\" by Jack Fina.\n(Applause)\n(Music)\n(Music ends)\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Дженнифер Лин раскрывает волшебство фортепиано\nTED Talk Subtitles and Transcript: Пианистка и композитор Дженнифер Лин даёт волшебное представление, рассказывает о процессе творчества и на ходу сочиняет трогательную мелодию из случайной последовательности нот.\n(Аплодисменты)\nСпасибо. Большое спасибо. Как и предыдущий участник, я — наверное, меня можно назвать новичком в TED — я также впервые здесь и не знаю, что сказать.\n(Аплодисменты)\nЯ очень рада, что мистер Андерсон меня пригласил. Я очень благодарна за этот шанс выступить для всех. Вещь, которую я исполнила, написал Иосиф Гофман. Она называется «Калейдоскоп». Гофман — польский пианист и композитор конца XIX века, он считается одним из величайших пианистов всех времён.\nЕсть другое произведение, которое я хотела бы вам сыграть. Это «Вариации на тему Абегг» Роберта Шумана, немецкого композитора XIX века. Название «Абегг» — на самом деле ноты A-B-E-G-G — это главная тема мелодии. Она происходит от фамилии одной из подружек Шумана.\n(Смех)\nНо написал он это для жены.\n(Смех)\nИтак, если слушать внимательно, можно насчитать пять вариаций темы Абегг. Вариации написаны в 1834 году, и хотя музыка такая старая, надеюсь, вам понравится.\n(Аплодисменты)\nТеперь начинается то, что я ненавижу. Поскольку мистер Андерсон сказал мне, что эта сессия называется «Единый поток», я задумалась: «Что же такое известно мне, чего не знают эти гении?» Поэтому я расскажу о сочинении музыки, хотя и не знаю, с чего начать.\nКак я сочиняю? Я считаю, что в школе Yamaha нам очень хорошо преподают композицию. Первым делом я создаю множество музыкальных идей — можно просто импровизировать у инструмента — и выбираю из них свою главную тему, основную мелодию, как «Абегг», которую вы только что слышали. Как только я выбрала главную тему, нужно решить, какой из всех существующих в музыке стилей мне нужен. В этом году я сочиняла в романтическом стиле. Чтобы обрести вдохновение, я слушала Листа и Чайковского, а также всех великих романтических композиторов.\nЗатем я вместе с учителями создаю структуру произведения. Они помогают мне спланировать всю стуктуру, и после этого самое сложное — наполнить её музыкальными идеями, потому что здесь уже приходится думать. Далее, когда произведение примет чётные очертания — простите — чёткие очертания, вы должны отшлифовать его — сначала отдельные детали, а затем общее исполнение композиции.\nЕщё одно занятие, которым я увлекаюсь — это рисование, потому что мне нравится рисовать в японском стиле аниме. Кажется, сейчас это повальное увлечение среди подростков. Однажды я поняла, что между созданием музыки и рисованием можно провести параллель, потому что первоначальным замыслом рисунка является персонаж — ты решаешь, кого ты хочешь нарисовать, и будет ли это твой собственный персонаж. Затем ты решаешь, как именно будешь рисовать этого персонажа. Например, будет ли это всего на одной странице? Буду ли я рисовать с помощью компьютера? Буду ли я использовать двухстраничный разворот, как в книжке комиксов, для создания более грандиозного эффекта? После этого нужно сделать первоначальный эскиз персонажа, это аналогично структуре музыкального произведения, затем с помощью пера и карандаша вы добавляете все нужные детали — это отшлифовка рисунка.\nЕсть ещё одна общая для этих двух занятий вещь — это ваше состояние ума, потому что я... Я отношусь к тем подросткам, которые очень легко отвлекаются, поэтому когда я делаю домашнюю работу, пытаюсь делать домашнюю работу и у меня нет к ней интереса, я начинаю рисовать или просто тратить время. Иногда при этом совершенно не получается ничего нарисовать или сочинить, и в эти минуты кажется, что в мыслях слишком много всего. Не удаётся сосредоточиться на том, что нужно делать. А иногда, если вы сумели правильно использовать время и поработать, то что-то получается, но без ощущения лёгкости. А бывает, что происходит нечто волшебное, нечто лёгкое и естественное, и вы создаёте всю эту красоту моментально, и это я называю потоком, потому что тогда всё становится ясно, и вы способны сделать что угодно. Вы полностью владеете ситуацией и можете сделать всё, что только захотите.\nЯ не стану сегодня играть своё произведение, потому что, хотя я и закончила его, оно слишком длинное. Вместо этого я попробую то, что называется импровизацией. У меня есть семь карт с нотами, по одной на каждую ноту музыкального алфавита, и я хочу, чтобы кто-нибудь поднялся сюда и выбрал из них пять. Кто поднимется сюда и выберет пять нот? Тогда я составлю из них мелодию и буду импровизировать. Ух ты, доброволец, ура!\n(Аплодисменты)\nОчень приятно.\nГолди Хоун: Спасибо. Выбрать пять?\nДженнифер Лин: Да, пять карт. Любые пять карт.\nГХ: Ладно. Раз. Два. Три. Нет, ре и фа — слишком привычно.\n(Смех)\nДЛ: Ещё одну.\nГХ: Вот, ещё ми.\nДЛ: Прочитаете их в том же порядке, в котором выбрали?\nГХ: Хорошо. До, соль, си, ля и ми.\nДЛ: Большое спасибо.\nГХ: Пожалуйста. А что с этими?\nДЛ: Обойдусь без них. Спасибо.\n(Аплодисменты)\nИтак, она выбрала до, соль, си, ля и ми. Я попробую их как-то упорядочить. Да, так хорошо. Теперь мне нужно немного подумать, и я попытаюсь сыграть что-то путное.\n(Аплодисменты)\nСледующая вещь, которую я сыграю, так сказать, на бис, — это «Шмелиное буги» Джека Фины.\n(Аплодисменты)\n(Аплодисменты)"
}
] |
Jennifer Lin: Improvising on piano, aged 14
TED Talk Subtitles and Transcript: Pianist and composer Jennifer Lin gives a magical performance, talks about the process of creativity and improvises a moving solo piece based on a random sequence of notes.
(Music)
(Music ends)
(Applause)
Thank you!
(Applause continues)
Thank you very much. Like the speaker before me -- I am a TED virgin, I guess. I'm also the first time here, and ...
(Laughter)
I don't know what to say!
(Applause)
I'm really happy that Mr. Anderson invited me. I'm really grateful that I get a chance to play for everyone. And the song that I just played was by Josef Hofmann. It's called "Kaleidoscope." And Hofmann is a Polish pianist and composer of the late 19th century, and he's widely considered one of the greatest pianists of all time.
I have another piece that I'd like to play for you. It's called "Abegg Variations," by Robert Schumann, a German 19th-century composer. The name "Abegg" is actually A-B-E-G-G, and that's the main theme in the melody. (Plays the notes A, B, E, G and G) That comes from the last name of one of Schumann's female friends.
(Laughter)
But he wrote that for his wife.
(Laughter)
So actually, if you listen carefully, there are supposed to be five variations on this Abegg theme. It's written around 1834, so even though it's old, I hope you'll like it.
(Music)
(Music ends)
(Applause)
Now comes the part that I hate. Well, because Mr. Anderson told me that this session is called "Sync and Flow," I was wondering, "What do I know that these geniuses don't?"
(Laughter)
So, I'll talk about musical composition, even though I don't know where to start.
How do I compose? I think Yamaha does a really good job of teaching us how to compose. What I do first is, I make a lot of little musical ideas you can just improvise here at the piano -- and I choose one of those to become my main theme, my main melody, like the Abegg that you just heard. And once I choose my main theme, I have to decide: Out of all the styles in music, what kind of style do I want? And this year, I composed a Romantic style. So for inspiration, I listened to Liszt and Tchaikovsky and all the great Romantic composers.
Next, I make the structure of the entire piece with my teachers. They help me plan out the whole piece. And then the hard part is filling it in with musical ideas, because then you have to think.
(Laughter)
And then, when the piece takes somewhat of a solified form -- solidified, excuse me -- solidified form, you're supposed to actually polish the piece, polish the details, and then polish the overall performance of the composition.
And another thing that I enjoy doing is drawing. Drawing, because I like to draw, you know, Japanese anime art. I think that's a craze among teens right now. And once I realized it, there's a parallel between creating music and creating art, because for your motive, or your little initial idea for your drawing, it's your character -- you want to decide who you want to draw, or if you want to draw an original character. And then you want to decide: How are you going to draw the character? Like, am I going to use one page? Am I going to draw it on the computer? Am I going to use a two-page spread like a comic book? For a more grandiose effect, I guess. And then you have to do the initial sketch of the character, which is like your structure of a piece, and then you add pen and pencil, and whatever details that you need -- that's polishing the drawing.
And another thing that both of these have in common is your state of mind, because I know I'm one of those teenagers that are really easily distracted. So if I'm trying to do homework and I don't feel like it, I'll try to draw or, you know, waste my time. And then what happens is, sometimes I absolutely can't draw or I can't compose at all, and then it's like there's too much on your mind. You can't focus on what you're supposed to do. And sometimes, if you manage to use your time wisely and work on it, you'll get something out of it, but it doesn't come naturally.
What happens is, if something magical happens, if something natural happens to you, you're able to produce all this beautiful stuff instantly, and then that's what I consider "flow," because that's when everything clicks and you're able to do anything. You feel like you're on top of your game and you can do anything you want.
I'm not going to play my own composition today because, although I did finish it, it's way too long. Instead, I'd like to try something called "improvisation." I have here seven note cards, one with each note of the musical alphabet. And I'd like someone to come up here and choose five -- anyone to come up here and choose five -- and then I can make it into some sort of melody, and I'll improvise it. Wow. A volunteer, yay!
(Laughter)
(Applause)
Jennifer Lin: Nice to meet you.
Goldie Hawn: Thank you. Choose five?
JL: Yes, five cards. Any five cards.
GH: OK, one. JL: OK.
GH: Two. JL: Yes.
GH: Three.
GH: Oh, D and F -- too familiar.
(Laughter)
JL: One more. GH: OK. "E" for "effort."
JL: Would you mind reading them out in the order that you chose them?
GH: OK -- C, G, B, A and E.
JL: Thank you very much!
GH: You're welcome. And what about these?
JL: I won't use them. Thank you!
(Applause)
Now, she chose C, G, B, A, E. I'm going to try to put that in some sort of order.
(Plays notes)
OK, that's nice. So, I'm going to have a moment to think, and I'll try to make something out of it.
(Plays the five notes)
(Music)
(Music ends)
(Applause)
The next song, or the encore that I'm going to play is called "Bumble Boogie," by Jack Fina.
(Applause)
(Music)
(Music ends)
(Applause)
|
Дженнифер Лин раскрывает волшебство фортепиано
TED Talk Subtitles and Transcript: Пианистка и композитор Дженнифер Лин даёт волшебное представление, рассказывает о процессе творчества и на ходу сочиняет трогательную мелодию из случайной последовательности нот.
(Аплодисменты)
Спасибо. Большое спасибо. Как и предыдущий участник, я — наверное, меня можно назвать новичком в TED — я также впервые здесь и не знаю, что сказать.
(Аплодисменты)
Я очень рада, что мистер Андерсон меня пригласил. Я очень благодарна за этот шанс выступить для всех. Вещь, которую я исполнила, написал Иосиф Гофман. Она называется «Калейдоскоп». Гофман — польский пианист и композитор конца XIX века, он считается одним из величайших пианистов всех времён.
Есть другое произведение, которое я хотела бы вам сыграть. Это «Вариации на тему Абегг» Роберта Шумана, немецкого композитора XIX века. Название «Абегг» — на самом деле ноты A-B-E-G-G — это главная тема мелодии. Она происходит от фамилии одной из подружек Шумана.
(Смех)
Но написал он это для жены.
(Смех)
Итак, если слушать внимательно, можно насчитать пять вариаций темы Абегг. Вариации написаны в 1834 году, и хотя музыка такая старая, надеюсь, вам понравится.
(Аплодисменты)
Теперь начинается то, что я ненавижу. Поскольку мистер Андерсон сказал мне, что эта сессия называется «Единый поток», я задумалась: «Что же такое известно мне, чего не знают эти гении?» Поэтому я расскажу о сочинении музыки, хотя и не знаю, с чего начать.
Как я сочиняю? Я считаю, что в школе Yamaha нам очень хорошо преподают композицию. Первым делом я создаю множество музыкальных идей — можно просто импровизировать у инструмента — и выбираю из них свою главную тему, основную мелодию, как «Абегг», которую вы только что слышали. Как только я выбрала главную тему, нужно решить, какой из всех существующих в музыке стилей мне нужен. В этом году я сочиняла в романтическом стиле. Чтобы обрести вдохновение, я слушала Листа и Чайковского, а также всех великих романтических композиторов.
Затем я вместе с учителями создаю структуру произведения. Они помогают мне спланировать всю стуктуру, и после этого самое сложное — наполнить её музыкальными идеями, потому что здесь уже приходится думать. Далее, когда произведение примет чётные очертания — простите — чёткие очертания, вы должны отшлифовать его — сначала отдельные детали, а затем общее исполнение композиции.
Ещё одно занятие, которым я увлекаюсь — это рисование, потому что мне нравится рисовать в японском стиле аниме. Кажется, сейчас это повальное увлечение среди подростков. Однажды я поняла, что между созданием музыки и рисованием можно провести параллель, потому что первоначальным замыслом рисунка является персонаж — ты решаешь, кого ты хочешь нарисовать, и будет ли это твой собственный персонаж. Затем ты решаешь, как именно будешь рисовать этого персонажа. Например, будет ли это всего на одной странице? Буду ли я рисовать с помощью компьютера? Буду ли я использовать двухстраничный разворот, как в книжке комиксов, для создания более грандиозного эффекта? После этого нужно сделать первоначальный эскиз персонажа, это аналогично структуре музыкального произведения, затем с помощью пера и карандаша вы добавляете все нужные детали — это отшлифовка рисунка.
Есть ещё одна общая для этих двух занятий вещь — это ваше состояние ума, потому что я... Я отношусь к тем подросткам, которые очень легко отвлекаются, поэтому когда я делаю домашнюю работу, пытаюсь делать домашнюю работу и у меня нет к ней интереса, я начинаю рисовать или просто тратить время. Иногда при этом совершенно не получается ничего нарисовать или сочинить, и в эти минуты кажется, что в мыслях слишком много всего. Не удаётся сосредоточиться на том, что нужно делать. А иногда, если вы сумели правильно использовать время и поработать, то что-то получается, но без ощущения лёгкости. А бывает, что происходит нечто волшебное, нечто лёгкое и естественное, и вы создаёте всю эту красоту моментально, и это я называю потоком, потому что тогда всё становится ясно, и вы способны сделать что угодно. Вы полностью владеете ситуацией и можете сделать всё, что только захотите.
Я не стану сегодня играть своё произведение, потому что, хотя я и закончила его, оно слишком длинное. Вместо этого я попробую то, что называется импровизацией. У меня есть семь карт с нотами, по одной на каждую ноту музыкального алфавита, и я хочу, чтобы кто-нибудь поднялся сюда и выбрал из них пять. Кто поднимется сюда и выберет пять нот? Тогда я составлю из них мелодию и буду импровизировать. Ух ты, доброволец, ура!
(Аплодисменты)
Очень приятно.
Голди Хоун: Спасибо. Выбрать пять?
Дженнифер Лин: Да, пять карт. Любые пять карт.
ГХ: Ладно. Раз. Два. Три. Нет, ре и фа — слишком привычно.
(Смех)
ДЛ: Ещё одну.
ГХ: Вот, ещё ми.
ДЛ: Прочитаете их в том же порядке, в котором выбрали?
ГХ: Хорошо. До, соль, си, ля и ми.
ДЛ: Большое спасибо.
ГХ: Пожалуйста. А что с этими?
ДЛ: Обойдусь без них. Спасибо.
(Аплодисменты)
Итак, она выбрала до, соль, си, ля и ми. Я попробую их как-то упорядочить. Да, так хорошо. Теперь мне нужно немного подумать, и я попытаюсь сыграть что-то путное.
(Аплодисменты)
Следующая вещь, которую я сыграю, так сказать, на бис, — это «Шмелиное буги» Джека Фины.
(Аплодисменты)
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: The Lady Lifers: A moving song from women in prison for life\nTED Talk Subtitles and Transcript: The ten women in this chorus have all been sentenced to life in prison. They share a moving song about their experiences — one that reveals their hopes, regrets and fears. \"I'm not an angel,\" sings one, \"but I'm not the devil.\" Filmed at an independent TEDx event inside Muncy State Prison, it's a rare and poignant look inside the world of people imprisoned with no hope of parole. (Note: The prison's Office of Victim Advocacy has ensured that victims were treated fairly and respectfully around this TEDx event.)\n(Music) Dannielle Hadley: Life in Pennsylvania means just that: life without the possibility of parole. For us lifers, as we call ourselves, our only chance for release is through commutation, which has only been granted to two women since 1989, close to 30 years ago. Our song, \"This Is Not Our Home,\" it tells of our experiences while doing life without the possibility of parole.\n(Music)\nBrenda Watkins: I'm a woman.\nI'm a grandmother.\nI'm a daughter.\nI have a son.\nI'm not an angel.\nI'm not the devil.\nI came to jail\nwhen I was so young.\nI spend my time here\ninside these prison walls.\nLost friends to death,\nsaw some go home.\nWatch years pass,\npeople come and go,\nwhile I do life without parole.\nI am a prisoner for the wrong I've done.\nI'm doing time here.\nThis is not my home.\nDream of freedom, hope for mercy.\nWill I see\nmy family\nor die alone?\nAs the years go by,\nI hold back my tears,\nbecause if I cry I'd give in to fear.\nI must be strong, have to hold on.\nGotta get through\nanother year.\nI am a prisoner for the wrong I've done.\nI'm doing time here. This is not my home.\nDream of freedom, hope for mercy.\nWill I see\nmy family\nor die alone?\nI'm not saying that I'm not guilty,\nI'm not saying that I shouldn't pay.\nAll I'm asking is for forgiveness.\nGotta have hope I'll be free someday.\nIs there a place for me\nin the world out there?\nWill they ever know or care that I'm chained?\nIs there redemption for the sin of my younger days?\nBecause I've changed.\nLord knows I've changed.\nI am a prisoner for the wrong I've done.\nI'm doing time here. This is not my home.\nDream of freedom, hope for mercy.\nWill I see\nmy family\nor die alone?\nWill I see\nmy family\nor die alone?\nI'm known to you as Inmate 008106. Incarcerated 29 years. My name is Brenda Watkins. I was born and raised in Hoffman, North Carolina. This is not my home.\n(Applause)\nThelma Nichols: Inmate number 0B2472. I've been incarcerated for 27 years. My name is Thelma Nichols. I was born and raised in Philadelphia, P.A. This is not my home.\n(Applause)\nDH: 008494. I've been incarcerated for 27 years. My name is Dannielle Hadley. I was born and raised in Philadelphia, P.A, and this is not my home.\n(Applause)\nTheresa Battles: Inmate 008309. I've been incarcerated for 27 years. My name is Theresa Battles. I'm from Norton, New Jersey, and this is not my home.\n(Applause)\nDebra Brown: I am known as Inmate 007080. I've been incarcerated for 30 years. My name is Debra Brown. I'm from Pittsburgh, Pennsylvania. This is not my home.\n(Applause)\nJoann Butler: 005961. I've been incarcerated for 37 years. My name is Joann Butler, and I was born and raised in Philadelphia. This is not my home.\n(Applause)\nDiane Hamill Metzger: Number 005634. I've been incarcerated for 39 and one half years. My name is Diane Hamill Metzger. I'm from Philadelphia, Pennsylvania, and this is not my home.\n(Applause)\nLena Brown: I am 004867. Incarcerated 40 years. My name is Lena Brown, and I was born and raised in Pittsburgh, Pennsylvania, and this is not my home.\n(Applause)\nTrina Garnett: My number is 005545. My name is Trina Garnett, I've been incarcerated for 37 years, since I was 14 years old. Born and raised in Chester, Pennsylvania, and this is not my home.\n(Applause)\nWill I see\nmy family\nor die alone?\nOr die alone?\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Леди с пожизненным: Трогательная песня от женщин, отбывающих пожизненный тюремный срок\nTED Talk Subtitles and Transcript: Девять женщин в этом хоре были приговорены к пожизненному заключению в тюрьме. Они делятся трогательной песней о своём опыте — песней, в которой присутствуют их надежды, сожаления и страхи. «Я не ангел, — поёт одна из них, — но я и не дьявол». Записанное на независимом мероприятии TEDx, проходившем в городской тюрьме Манси, это выступление — редкий и проникновенный взгляд в мир людей, заключённых в тюрьму без права на досрочное освобождение.\n(Музыка) Даниэль Хэдли: Жизнь в Пенсильвании означает следующее: жизнь без возможности получить условно-досрочное освобождение [УДО]. Для нас, леди с пожизненным, — так мы себя называем — наш единственный шанс на освобождение — получение смягчения наказания, которое с 1989 года получили только две женщины, почти 30 лет назад. Наша песня называется «Это не наш дом». Она повествует о нашем опыте, жизни осуждённых на пожизненное без возможности подать на УДО.\n(Музыка)\nБренда Уоткинс: Я женщина.\nЯ бабушка.\nЯ дочь.\nУ меня есть сын.\nЯ не ангел,\nно и не дьявол.\nЯ попала в тюрьму,\nкогда была ещё так молода.\nЯ отбываю свой срок здесь,\nза стенами тюрьмы.\nТеряла друзей — одни умирали,\nдругие возвращались домой.\nСмотрела, как года уходили,\nлюди — пришли и ушли,\nа моя жизнь — пожизненный срок без УДО.\nЯ в тюрьме за то плохое, что сотворила.\nОтбываю свой срок здесь,\nно это не мой дом.\nНадежда на милость, в мечтах — свобода.\nУвижу ли я\nсемью\nили умру одна?\nГоды проходят,\nя сдерживаю слёзы,\nа если не сдержу, то поддамся страху.\nЯ должна быть сильной, должна держаться.\nДолжна продержаться\nочередной год.\nЯ в тюрьме за то плохое, что сотворила.\nОтбываю свой срок здесь, но это не мой дом.\nНадежда на милость, в мечтах — свобода.\nУвижу ли я\nсемью\nили умру одна?\nЯ не говорю, что невиновна,\nи не говорю, что не должна платить по счетам.\nЯ прошу лишь о прощении.\nИ надеюсь на то, что однажды буду освобождена.\nЕсть ли место мне\nв том мире снаружи?\nИзвестно ли им, тревожит ли их, что я заключена?\nЕсть ли искупление за грехи моей молодости?\nВедь я изменилась.\nБог знает — я изменилась.\nЯ в тюрьме за то плохое, что сотворила.\nОтбываю свой срок здесь, но это не мой дом.\nНадежда на милость, в мечтах — свобода.\nУвижу ли я\nсемью\nили умру одна?\nУвижу ли я\nсемью\nили умру одна?\nДля вас я заключённая 008106. Лишена свободы на 29 лет. Меня зовут Бренда Уоткинс. Я родилась и выросла в Хоффмане, штат Северная Каролина. Это не мой дом.\n(Аплодисменты)\nТэльма Николз: Заключённая 0В2472. Я была заключена на 27 лет. Меня зовут Тэльма Николз. Родилась и выросла в Филадельфии, штат Пенсильвания. Это не мой дом.\n(Аплодисменты)\nДХ: Заключённая 008494. Я попала в тюрьму на 27 лет. Меня зовут Даниэль Хэдли. Я родилась и выросла в Филадельфии, штат Пенсильвания, Это не мой дом.\n(Аплодисменты)\nТереза Баттлз: Заключённая 008309. Мой срок 27 лет. Меня зовут Тереза Баттлз. Я из Нортона, штат Нью-Джерси. Это не мой дом.\n(Аплодисменты)\nДэбра Браун: Меня знают как заключённую 007080. Мой срок 30 лет. Меня зовут Дебра Браун. Я из Питтсбурга, штат Пенсильвания. Это не мой дом.\n(Аплодисменты)\nДжоан Батлер: 005961. Меня посадили на 37 лет. Меня зовут Джоанн Батлер. Я родилась и выросла в Филадельфии. Это не мой дом.\n(Аплодисменты)\nДиана Хамиль Мецгер: Номер 005634. Меня посадили на 39,5 лет. Меня зовут Диана Хамиль Мецгер. Я из Филадельфии, штат Пенсильвания. Это не мой дом.\n(Аплодисменты)\nЛена Браун: Я номер 004867. Тюремный срок 40 лет. Меня зовут Лена Браун, я родилась и выросла в Питтсбурге, штат Пенсильвания, Это не мой дом.\n(Аплодисменты)\nТрина Гарнетт: Мой номер 005545. Меня зовут Трина Гарнетт, мой срок 37 лет, начиная с моего 14-летия. Родилась и выросла в Честере, штат Пенсильвания, Это не мой дом.\n(Аплодисменты)\nУвижу ли я\nсемью\nили умру одна?\nИли умру одна?\n(Аплодисменты)"
}
] |
The Lady Lifers: A moving song from women in prison for life
TED Talk Subtitles and Transcript: The ten women in this chorus have all been sentenced to life in prison. They share a moving song about their experiences — one that reveals their hopes, regrets and fears. "I'm not an angel," sings one, "but I'm not the devil." Filmed at an independent TEDx event inside Muncy State Prison, it's a rare and poignant look inside the world of people imprisoned with no hope of parole. (Note: The prison's Office of Victim Advocacy has ensured that victims were treated fairly and respectfully around this TEDx event.)
(Music) Dannielle Hadley: Life in Pennsylvania means just that: life without the possibility of parole. For us lifers, as we call ourselves, our only chance for release is through commutation, which has only been granted to two women since 1989, close to 30 years ago. Our song, "This Is Not Our Home," it tells of our experiences while doing life without the possibility of parole.
(Music)
Brenda Watkins: I'm a woman.
I'm a grandmother.
I'm a daughter.
I have a son.
I'm not an angel.
I'm not the devil.
I came to jail
when I was so young.
I spend my time here
inside these prison walls.
Lost friends to death,
saw some go home.
Watch years pass,
people come and go,
while I do life without parole.
I am a prisoner for the wrong I've done.
I'm doing time here.
This is not my home.
Dream of freedom, hope for mercy.
Will I see
my family
or die alone?
As the years go by,
I hold back my tears,
because if I cry I'd give in to fear.
I must be strong, have to hold on.
Gotta get through
another year.
I am a prisoner for the wrong I've done.
I'm doing time here. This is not my home.
Dream of freedom, hope for mercy.
Will I see
my family
or die alone?
I'm not saying that I'm not guilty,
I'm not saying that I shouldn't pay.
All I'm asking is for forgiveness.
Gotta have hope I'll be free someday.
Is there a place for me
in the world out there?
Will they ever know or care that I'm chained?
Is there redemption for the sin of my younger days?
Because I've changed.
Lord knows I've changed.
I am a prisoner for the wrong I've done.
I'm doing time here. This is not my home.
Dream of freedom, hope for mercy.
Will I see
my family
or die alone?
Will I see
my family
or die alone?
I'm known to you as Inmate 008106. Incarcerated 29 years. My name is Brenda Watkins. I was born and raised in Hoffman, North Carolina. This is not my home.
(Applause)
Thelma Nichols: Inmate number 0B2472. I've been incarcerated for 27 years. My name is Thelma Nichols. I was born and raised in Philadelphia, P.A. This is not my home.
(Applause)
DH: 008494. I've been incarcerated for 27 years. My name is Dannielle Hadley. I was born and raised in Philadelphia, P.A, and this is not my home.
(Applause)
Theresa Battles: Inmate 008309. I've been incarcerated for 27 years. My name is Theresa Battles. I'm from Norton, New Jersey, and this is not my home.
(Applause)
Debra Brown: I am known as Inmate 007080. I've been incarcerated for 30 years. My name is Debra Brown. I'm from Pittsburgh, Pennsylvania. This is not my home.
(Applause)
Joann Butler: 005961. I've been incarcerated for 37 years. My name is Joann Butler, and I was born and raised in Philadelphia. This is not my home.
(Applause)
Diane Hamill Metzger: Number 005634. I've been incarcerated for 39 and one half years. My name is Diane Hamill Metzger. I'm from Philadelphia, Pennsylvania, and this is not my home.
(Applause)
Lena Brown: I am 004867. Incarcerated 40 years. My name is Lena Brown, and I was born and raised in Pittsburgh, Pennsylvania, and this is not my home.
(Applause)
Trina Garnett: My number is 005545. My name is Trina Garnett, I've been incarcerated for 37 years, since I was 14 years old. Born and raised in Chester, Pennsylvania, and this is not my home.
(Applause)
Will I see
my family
or die alone?
Or die alone?
(Applause)
|
Леди с пожизненным: Трогательная песня от женщин, отбывающих пожизненный тюремный срок
TED Talk Subtitles and Transcript: Девять женщин в этом хоре были приговорены к пожизненному заключению в тюрьме. Они делятся трогательной песней о своём опыте — песней, в которой присутствуют их надежды, сожаления и страхи. «Я не ангел, — поёт одна из них, — но я и не дьявол». Записанное на независимом мероприятии TEDx, проходившем в городской тюрьме Манси, это выступление — редкий и проникновенный взгляд в мир людей, заключённых в тюрьму без права на досрочное освобождение.
(Музыка) Даниэль Хэдли: Жизнь в Пенсильвании означает следующее: жизнь без возможности получить условно-досрочное освобождение [УДО]. Для нас, леди с пожизненным, — так мы себя называем — наш единственный шанс на освобождение — получение смягчения наказания, которое с 1989 года получили только две женщины, почти 30 лет назад. Наша песня называется «Это не наш дом». Она повествует о нашем опыте, жизни осуждённых на пожизненное без возможности подать на УДО.
(Музыка)
Бренда Уоткинс: Я женщина.
Я бабушка.
Я дочь.
У меня есть сын.
Я не ангел,
но и не дьявол.
Я попала в тюрьму,
когда была ещё так молода.
Я отбываю свой срок здесь,
за стенами тюрьмы.
Теряла друзей — одни умирали,
другие возвращались домой.
Смотрела, как года уходили,
люди — пришли и ушли,
а моя жизнь — пожизненный срок без УДО.
Я в тюрьме за то плохое, что сотворила.
Отбываю свой срок здесь,
но это не мой дом.
Надежда на милость, в мечтах — свобода.
Увижу ли я
семью
или умру одна?
Годы проходят,
я сдерживаю слёзы,
а если не сдержу, то поддамся страху.
Я должна быть сильной, должна держаться.
Должна продержаться
очередной год.
Я в тюрьме за то плохое, что сотворила.
Отбываю свой срок здесь, но это не мой дом.
Надежда на милость, в мечтах — свобода.
Увижу ли я
семью
или умру одна?
Я не говорю, что невиновна,
и не говорю, что не должна платить по счетам.
Я прошу лишь о прощении.
И надеюсь на то, что однажды буду освобождена.
Есть ли место мне
в том мире снаружи?
Известно ли им, тревожит ли их, что я заключена?
Есть ли искупление за грехи моей молодости?
Ведь я изменилась.
Бог знает — я изменилась.
Я в тюрьме за то плохое, что сотворила.
Отбываю свой срок здесь, но это не мой дом.
Надежда на милость, в мечтах — свобода.
Увижу ли я
семью
или умру одна?
Увижу ли я
семью
или умру одна?
Для вас я заключённая 008106. Лишена свободы на 29 лет. Меня зовут Бренда Уоткинс. Я родилась и выросла в Хоффмане, штат Северная Каролина. Это не мой дом.
(Аплодисменты)
Тэльма Николз: Заключённая 0В2472. Я была заключена на 27 лет. Меня зовут Тэльма Николз. Родилась и выросла в Филадельфии, штат Пенсильвания. Это не мой дом.
(Аплодисменты)
ДХ: Заключённая 008494. Я попала в тюрьму на 27 лет. Меня зовут Даниэль Хэдли. Я родилась и выросла в Филадельфии, штат Пенсильвания, Это не мой дом.
(Аплодисменты)
Тереза Баттлз: Заключённая 008309. Мой срок 27 лет. Меня зовут Тереза Баттлз. Я из Нортона, штат Нью-Джерси. Это не мой дом.
(Аплодисменты)
Дэбра Браун: Меня знают как заключённую 007080. Мой срок 30 лет. Меня зовут Дебра Браун. Я из Питтсбурга, штат Пенсильвания. Это не мой дом.
(Аплодисменты)
Джоан Батлер: 005961. Меня посадили на 37 лет. Меня зовут Джоанн Батлер. Я родилась и выросла в Филадельфии. Это не мой дом.
(Аплодисменты)
Диана Хамиль Мецгер: Номер 005634. Меня посадили на 39,5 лет. Меня зовут Диана Хамиль Мецгер. Я из Филадельфии, штат Пенсильвания. Это не мой дом.
(Аплодисменты)
Лена Браун: Я номер 004867. Тюремный срок 40 лет. Меня зовут Лена Браун, я родилась и выросла в Питтсбурге, штат Пенсильвания, Это не мой дом.
(Аплодисменты)
Трина Гарнетт: Мой номер 005545. Меня зовут Трина Гарнетт, мой срок 37 лет, начиная с моего 14-летия. Родилась и выросла в Честере, штат Пенсильвания, Это не мой дом.
(Аплодисменты)
Увижу ли я
семью
или умру одна?
Или умру одна?
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
[
{
"from": "human",
"value": "Translate the following source text from English into Russian.\nEnglish: Francis Collins: We need better drugs -- now\nTED Talk Subtitles and Transcript: Today we know the molecular cause of 4,000 diseases, but treatments are available for only 250 of them. So what’s taking so long? Geneticist and physician Francis Collins explains why systematic drug discovery is imperative, even for rare and complex diseases, and offers a few solutions -- like teaching old drugs new tricks.\nSo let me ask for a show of hands. How many people here are over the age of 48? Well, there do seem to be a few.\nWell, congratulations, because if you look at this particular slide of U.S. life expectancy, you are now in excess of the average life span of somebody who was born in 1900.\nBut look what happened in the course of that century. If you follow that curve, you'll see that it starts way down there. There's that dip there for the 1918 flu. And here we are at 2010, average life expectancy of a child born today, age 79, and we are not done yet. Now, that's the good news. But there's still a lot of work to do.\nSo, for instance, if you ask, how many diseases do we now know the exact molecular basis? Turns out it's about 4,000, which is pretty amazing, because most of those molecular discoveries have just happened in the last little while. It's exciting to see that in terms of what we've learned, but how many of those 4,000 diseases now have treatments available? Only about 250. So we have this huge challenge, this huge gap.\nYou would think this wouldn't be too hard, that we would simply have the ability to take this fundamental information that we're learning about how it is that basic biology teaches us about the causes of disease and build a bridge across this yawning gap between what we've learned about basic science and its application, a bridge that would look maybe something like this, where you'd have to put together a nice shiny way to get from one side to the other.\nWell, wouldn't it be nice if it was that easy? Unfortunately, it's not. In reality, trying to go from fundamental knowledge to its application is more like this. There are no shiny bridges. You sort of place your bets. Maybe you've got a swimmer and a rowboat and a sailboat and a tugboat and you set them off on their way, and the rains come and the lightning flashes, and oh my gosh, there are sharks in the water and the swimmer gets into trouble, and, uh oh, the swimmer drowned and the sailboat capsized, and that tugboat, well, it hit the rocks, and maybe if you're lucky, somebody gets across.\nWell, what does this really look like? Well, what is it to make a therapeutic, anyway? What's a drug? A drug is made up of a small molecule of hydrogen, carbon, oxygen, nitrogen, and a few other atoms all cobbled together in a shape, and it's those shapes that determine whether, in fact, that particular drug is going to hit its target. Is it going to land where it's supposed to? So look at this picture here -- a lot of shapes dancing around for you. Now what you need to do, if you're trying to develop a new treatment for autism or Alzheimer's disease or cancer is to find the right shape in that mix that will ultimately provide benefit and will be safe. And when you look at what happens to that pipeline, you start out maybe with thousands, tens of thousands of compounds. You weed down through various steps that cause many of these to fail. Ultimately, maybe you can run a clinical trial with four or five of these, and if all goes well, 14 years after you started, you will get one approval. And it will cost you upwards of a billion dollars for that one success.\nSo we have to look at this pipeline the way an engineer would, and say, \"How can we do better?\" And that's the main theme of what I want to say to you this morning. How can we make this go faster? How can we make it more successful?\nWell, let me tell you about a few examples where this has actually worked. One that has just happened in the last few months is the successful approval of a drug for cystic fibrosis. But it's taken a long time to get there. Cystic fibrosis had its molecular cause discovered in 1989 by my group working with another group in Toronto, discovering what the mutation was in a particular gene on chromosome 7. That picture you see there? Here it is. That's the same kid. That's Danny Bessette, 23 years later, because this is the year, and it's also the year where Danny got married, where we have, for the first time, the approval by the FDA of a drug that precisely targets the defect in cystic fibrosis based upon all this molecular understanding. That's the good news. The bad news is, this drug doesn't actually treat all cases of cystic fibrosis, and it won't work for Danny, and we're still waiting for that next generation to help him.\nBut it took 23 years to get this far. That's too long. How do we go faster?\nWell, one way to go faster is to take advantage of technology, and a very important technology that we depend on for all of this is the human genome, the ability to be able to look at a chromosome, to unzip it, to pull out all the DNA, and to be able to then read out the letters in that DNA code, the A's, C's, G's and T's that are our instruction book and the instruction book for all living things, and the cost of doing this, which used to be in the hundreds of millions of dollars, has in the course of the last 10 years fallen faster than Moore's Law, down to the point where it is less than 10,000 dollars today to have your genome sequenced, or mine, and we're headed for the $1,000 genome fairly soon. Well, that's exciting. How does that play out in terms of application to a disease?\nI want to tell you about another disorder. This one is a disorder which is quite rare. It's called Hutchinson-Gilford progeria, and it is the most dramatic form of premature aging. Only about one in every four million kids has this disease, and in a simple way, what happens is, because of a mutation in a particular gene, a protein is made that's toxic to the cell and it causes these individuals to age at about seven times the normal rate.\nLet me show you a video of what that does to the cell. The normal cell, if you looked at it under the microscope, would have a nucleus sitting in the middle of the cell, which is nice and round and smooth in its boundaries and it looks kind of like that. A progeria cell, on the other hand, because of this toxic protein called progerin, has these lumps and bumps in it. So what we would like to do after discovering this back in 2003 is to come up with a way to try to correct that. Well again, by knowing something about the molecular pathways, it was possible to pick one of those many, many compounds that might have been useful and try it out. In an experiment done in cell culture and shown here in a cartoon, if you take that particular compound and you add it to that cell that has progeria, and you watch to see what happened, in just 72 hours, that cell becomes, for all purposes that we can determine, almost like a normal cell.\nWell that was exciting, but would it actually work in a real human being? This has led, in the space of only four years from the time the gene was discovered to the start of a clinical trial, to a test of that very compound. And the kids that you see here all volunteered to be part of this, 28 of them, and you can see as soon as the picture comes up that they are in fact a remarkable group of young people all afflicted by this disease, all looking quite similar to each other. And instead of telling you more about it, I'm going to invite one of them, Sam Berns from Boston, who's here this morning, to come up on the stage and tell us about his experience as a child affected with progeria. Sam is 15 years old. His parents, Scott Berns and Leslie Gordon, both physicians, are here with us this morning as well. Sam, please have a seat.\n(Applause)\nSo Sam, why don't you tell these folks what it's like being affected with this condition called progeria?\nSam Burns: Well, progeria limits me in some ways. I cannot play sports or do physical activities, but I have been able to take interest in things that progeria, luckily, does not limit. But when there is something that I really do want to do that progeria gets in the way of, like marching band or umpiring, we always find a way to do it, and that just shows that progeria isn't in control of my life.\n(Applause)\nFrancis Collins: So what would you like to say to researchers here in the auditorium and others listening to this? What would you say to them both about research on progeria and maybe about other conditions as well?\nSB: Well, research on progeria has come so far in less than 15 years, and that just shows the drive that researchers can have to get this far, and it really means a lot to myself and other kids with progeria, and it shows that if that drive exists, anybody can cure any disease, and hopefully progeria can be cured in the near future, and so we can eliminate those 4,000 diseases that Francis was talking about.\nFC: Excellent. So Sam took the day off from school today to be here, and he is — (Applause) -- He is, by the way, a straight-A+ student in the ninth grade in his school in Boston. Please join me in thanking and welcoming Sam. SB: Thank you very much. FC: Well done. Well done, buddy. (Applause)\nSo I just want to say a couple more things about that particular story, and then try to generalize how could we have stories of success all over the place for these diseases, as Sam says, these 4,000 that are waiting for answers. You might have noticed that the drug that is now in clinical trial for progeria is not a drug that was designed for that. It's such a rare disease, it would be hard for a company to justify spending hundreds of millions of dollars to generate a drug. This is a drug that was developed for cancer. Turned out, it didn't work very well for cancer, but it has exactly the right properties, the right shape, to work for progeria, and that's what's happened. Wouldn't it be great if we could do that more systematically? Could we, in fact, encourage all the companies that are out there that have drugs in their freezers that are known to be safe in humans but have never actually succeeded in terms of being effective for the treatments they were tried for? Now we're learning about all these new molecular pathways -- some of those could be repositioned or repurposed, or whatever word you want to use, for new applications, basically teaching old drugs new tricks. That could be a phenomenal, valuable activity. We have many discussions now between NIH and companies about doing this that are looking very promising.\nAnd you could expect quite a lot to come from this. There are quite a number of success stories one can point to about how this has led to major advances. The first drug for HIV/AIDS was not developed for HIV/AIDS. It was developed for cancer. It was AZT. It didn't work very well for cancer, but became the first successful antiretroviral, and you can see from the table there are others as well.\nSo how do we actually make that a more generalizable effort? Well, we have to come up with a partnership between academia, government, the private sector, and patient organizations to make that so. At NIH, we have started this new National Center for Advancing Translational Sciences. It just started last December, and this is one of its goals.\nLet me tell you another thing we could do. Wouldn't it be nice to be able to a test a drug to see if it's effective and safe without having to put patients at risk, because that first time you're never quite sure? How do we know, for instance, whether drugs are safe before we give them to people? We test them on animals. And it's not all that reliable, and it's costly, and it's time-consuming. Suppose we could do this instead on human cells. You probably know, if you've been paying attention to some of the science literature that you can now take a skin cell and encourage it to become a liver cell or a heart cell or a kidney cell or a brain cell for any of us. So what if you used those cells as your test for whether a drug is going to work and whether it's going to be safe?\nHere you see a picture of a lung on a chip. This is something created by the Wyss Institute in Boston, and what they have done here, if we can run the little video, is to take cells from an individual, turn them into the kinds of cells that are present in the lung, and determine what would happen if you added to this various drug compounds to see if they are toxic or safe. You can see this chip even breathes. It has an air channel. It has a blood channel. And it has cells in between that allow you to see what happens when you add a compound. Are those cells happy or not? You can do this same kind of chip technology for kidneys, for hearts, for muscles, all the places where you want to see whether a drug is going to be a problem, for the liver.\nAnd ultimately, because you can do this for the individual, we could even see this moving to the point where the ability to develop and test medicines will be you on a chip, what we're trying to say here is the individualizing of the process of developing drugs and testing their safety.\nSo let me sum up. We are in a remarkable moment here. For me, at NIH now for almost 20 years, there has never been a time where there was more excitement about the potential that lies in front of us. We have made all these discoveries pouring out of laboratories across the world. What do we need to capitalize on this? First of all, we need resources. This is research that's high-risk, sometimes high-cost. The payoff is enormous, both in terms of health and in terms of economic growth. We need to support that. Second, we need new kinds of partnerships between academia and government and the private sector and patient organizations, just like the one I've been describing here, in terms of the way in which we could go after repurposing new compounds. And third, and maybe most important, we need talent. We need the best and the brightest from many different disciplines to come and join this effort -- all ages, all different groups -- because this is the time, folks. This is the 21st-century biology that you've been waiting for, and we have the chance to take that and turn it into something which will, in fact, knock out disease. That's my goal. I hope that's your goal. I think it'll be the goal of the poets and the muppets and the surfers and the bankers and all the other people who join this stage and think about what we're trying to do here and why it matters. It matters for now. It matters as soon as possible. If you don't believe me, just ask Sam.\nThank you all very much.\n(Applause).\nRussian:\n"
},
{
"from": "gpt",
"value": "Фрэнсис Коллинз: Нам нужны лучшие лекарства, прямо сейчас\nTED Talk Subtitles and Transcript: На сегодняшний день нам известны молекулярные предпосылки 4 000 болезней, но лекарства найдены только для 250 из них. Так в чем же задержка? Врач и генетик Фрэнсис Коллинз объясняет, почему крайне необходимы систематические исследования лекарств, даже от редких и сложных заболеваний, и предлагает некоторые решения, наподобие использования старых лекарств по-новому.\nПрошу, поднимите руки те, кому за 48. Кажется, их тут немного.\nЧто ж, поздравляю, потому что, если глянуть на этот подробный график средней продолжительности жизни в США, то вы уже обогнали среднестатистического жителя, рождённого в 1900 году.\nСмотрите, что произошло в течение столетия. Если проследить за этой линей, вы увидите, что она берет начало здесь внизу, резко падает во время пандемии гриппа 1918-го, и вот, мы в 2010-м, когда средняя ожидаемая продолжительность жизни рождённого сегодня ребёнка составляет 79 лет. И это ещё не предел. Это хорошие новости. Но есть ещё много над чем поработать.\nИтак, например, если вы спросите, у скольких заболеваний точно известны молекулярные предпосылки на сегодняшний день? Окажется, что у около 4 000, что впечатляет, так как большая часть этих молекулярных открытий были сделаны совсем недавно. Это интересно отметить в плане того, что мы узнали, но для скольких из этих 4 000 болезней доступны лекарства? Всего лишь для около 250-ти. Таким образом, мы стоим перед огромным вызовом, огромной пропастью.\nВы можете подумать, что это не столь трудно, что нам просто нужна возможность брать основополагающую информацию из базовой биологии, которая даёт нам знания о причинах недугов, и построить мост через эту зияющую пропасть между нашими знаниями из теоретической науки и прикладной, мост, который некоторые могут представить как вот этот, где можно проложить красивый путь, чтобы перебраться с одной стороны на другую.\nПравда, было бы прекрасно, будь всё так просто? К несчастью, это не так. В действительности, попытки пройти от теоретических знаний к их приложению выглядят примерно так. Нет замечательных мостов. Вы как бы делаете ставки. Возможно, на пловца или гребную лодчонку или парусник или моторный катер, и отправляете их в путь. С неба льёт, как из ведра, блещут молнии, и, о боже, акулы в воде, пловец попал в беду, и, о-о, пловец утонул, и парусник опрокинулся, моторный катер разбился о камни, и, если вы везунчик, возможно, кто-то перебрался.\nИтак, как же это на самом деле происходит? Когда, все-таки, лекарство начинает лечить? Что есть лекарство? Оно сделано из маленьких молекул, состоящих из водорода, углерода, кислорода, азота и некоторых других атомов, скомпонованных вместе в какой-либо форме, и по сути, именно эта форма определяет, сможет ли данное лекарство поразить свою цель, окажется ли там, где оно предназначено. Посмотрите на картинку: множество форм здесь кружатся в танце для вас. Если вы пытаетесь разработать новое средство против аутизма или болезни Альцгеймера или рака, то всё, что вам нужно, это выбрать из подобного коктейля правильную форму, которая в конечном итоге даст результат и будет безопасной. И если посмотреть, что происходит в этом процессе, то мы видим, что в его начале тысячи, десятки тысяч соединений. Они пройдут различные этапы отсева, в которых отбракуются многие из них. В конце концов, возможно, вы проведёте клинические испытания с четырьмя или пятью, и, если всё пройдёт хорошо, через 14 лет со дня начала одно из них будет утверждено. Всё это обойдётся вам больше, чем в миллиард долларов за один успешный случай.\nИтак, мы должны посмотреть на этот процесс взглядом инженера и спросить: «Как сделать лучше?». И это — главная тема, о которой я хочу рассказать вам этим утром. Как можно ускорить этот процесс? Сделать его более успешным?\nПозвольте показать несколько примеров, где это действительно получилось. Один из них имел место быть в последние месяцы, когда было успешно разработано лекарство против муковисцидоза. Однако путь к нему занял немало времени. Молекулярные предпосылки муковисцидоза были открыты в 1989-м году моей группой, сотрудничающей с другой группой в Торонто, которая открыла, что мутация находилась в конкретном гене в седьмой хромосоме. Видите картинку? Вот она. Это тот самый ребёнок. Это Дэнни Бессетт, двадцатью тремя годами позже, потому что в этом году, в котором также Дэнни сыграл свадьбу, мы впервые получили утверждение от Управления по контролю качества пищевых продуктов и лекарственных препаратов на лекарство, точно нацеленное против муковисцидозного дефекта, которое было разработано, исходя из всех этих молекулярных предпосылок. Это хорошая новость. Плохая новость в том, что это лекарство работает против не всех видов муковисцидоза, и оно не поможет Дэнни, поэтому мы разрабатываем следующее поколение, чтобы помочь ему.\nНо чтобы зайти так далеко, ушло 23 года. Это слишком долго. Как продвигаться быстрей?\nОдин из путей — воспользоваться преимуществом одной технологии, и очень важной технологии, от которой мы зависим во всей этой работе с человеческим геномом — возможности посмотреть на хромосому, распаковать её, вытащить оттуда всю ДНК, чтобы потом прочесть «буквы» в ДНК-коде, «А», «Ц», «Г», и «Т», которыми напечатана наша «инструкция» и «инструкция» всех живых существ. И цена этого, которая достигала сотен миллионов долларов, за последние 10 лет упала быстрее, чем согласно закону Мура, до точки ниже 10 тысяч долларов на сегодня, за секвенирование вашего генома, или моего, и мы быстро приближаемся к цене в 1000 долларов за геном. Это увлекательно! Какую роль это играет в лечении болезней?\nЯ расскажу вам о другом нарушении. Это весьма редкое нарушение. Оно называется прогерия Хатчинсона-Гилфорда, и является одной из наиболее драматических форм преждевременного старения. Этим заболеванием страдает лишь один ребёнок на четыре миллиона, и, в двух словах, происходит следующее: из-за мутации в определённом гене, вырабатываемый белок настолько ядовит для собственной клетки, что заставляет её обладателя стареть всемеро быстрее, чем обычно.\nПозвольте показать вам на видео, что делается с клеткой. Обычная клетка, если рассмотреть её под микроскопом, имела бы ядро, расположенное в центре, красивое, круглое и гладкое по краям, и выглядела бы типа этой. С другой стороны, клетка, поражённая прогерией, из-за своего токсичного белка, названного прогерином, имела бы на нём вмятины и выпуклости. После этого открытия, возвращаясь в 2003, мы хотели бы придумать какой-либо способ это исправить. Опять же, зная что-то о поведении молекул, можно было выбрать одно из тех многих, многих соединений, могущих стать полезными и испытать его. В эксперименте, произведённом в клеточной культуре и показанном здесь в мультфильме, мы берём конкретное соединение, добавляем его в клетку, поражённую прогерией, и наблюдаем, как в течение всего лишь 72-х часов, та клетка становится по всем определённым нами показателям, почти нормальной.\nЭто было увлекательно, но заработает на живом человеке? Это привело, в течение всего четырёх лет, от момента открытия гена до начала клинических испытаний, к апробации того самого соединения. И дети, которых вы видите, добровольно принимают участие, их 28, и вы можете отметить, если увеличить картинку, что эта замечательная группа молодых людей, поражённых данной болезнью, вся выглядит похожей друг на друга. Вместо того чтобы рассказывать вам об этом дальше, я приглашу одного из них, Сэма Бёрнса из Бостона, который этим утром здесь, подняться на сцену и рассказать нам о своём опыте ребёнка, страдающего прогерией. Сэму 15 лет. Его родители, Скотт Бёрнс и Лесли Гордон, оба врачи, также с нами этим утром. Сэм, пожалуйста, садись.\n(Аплодисменты).\nИтак, Сэм, не расскажешь ли этим ребятам, каково оно — находится под влиянием состояния, называемого прогерией?\nСэм Бёрнс: Ну, прогерия ограничивает меня кое в чем. Я не могу играть в игры и делать физические упражнения, но у меня есть возможность интересоваться вещами, которые прогерия, к счастью, не ограничивает. Но, когда появляется что-то, чем я по-настоящему хочу заняться, но прогерия этому мешает, типа маршировать в оркестре, или быть рефери, мы всегда изобретаем способ, как это сделать, и это доказывает, что прогерия не властна над моей жизнью.\n(Аплодисменты)\nФрэнсис Коллинз: Так что бы ты хотел сказать исследователям здесь в аудитории и другим слушателям? Что бы ты сказал им по поводу исследований прогерии и, возможно, насчёт чего-нибудь другого?\nСБ: Ну, исследование прогерии далеко продвинулось за последние 15 лет, и это говорит о том, с каким пылом исследователи могут вести его, и это имеет большое значение для меня и других детей с прогерией, и показывает, что если есть запал, то кто угодно может излечиться от любой болезни, и, надеюсь, прогерия будет побеждена в ближайшем будущем, как и все те 4 000 болезней, о которых упомянул Фрэнсис.\nФК: Отлично. Кстати, Сэм сегодня пропустил школу, чтобы быть здесь, и он — (Аплодисменты) — Он, между прочим, круглый отличник девятого класса его школы в Бостоне. Пожалуйста, поддержите мою благодарность и приветствия Сэму. СБ: Спасибо большое. ФК: Отлично. Отлично выступил, дружище. (Аплодисменты)\nЯ хотел бы раскрыть ещё несколько деталей данной истории, и затем обобщить, каким образом добиться побед над этими болезнями, которых, как сказал Сэм, четыре тысячи, ждущих ответов. Вы могли заметить, что лекарство, которое сейчас проходит клинические испытания по лечению прогерии, изначально не было разработано для этого. Это такая редкая болезнь, что компании-разработчику было бы тяжело оправдать затраты сотен миллионов долларов на поиски лекарства от неё. Это вещество разрабатывалось в качестве лекарства против рака. На деле оказалось, что оно не стало хорошо лечить рак, но имеет как раз надлежащие свойства, правильную форму, для лечения прогерии, вот как получилось. Разве не чудесно было бы повторять это систематически? Ведь мы можем, по сути, поощрить все эти компании вокруг, в чьих холодильниках лежат новые лекарства, уже проверено безопасные для людей, но не ставшие удачным решением в плане того лечения, для которого они тестировались? Сейчас мы изучаем все эти новые молекулярные решения, некоторые из которых могут быть пересмотрены или переназначены, или любое другое слово на ваш выбор, для нового применения — в основном, применяя старые лекарства по-новому. Это может быть феноменальным, полезнейшим занятием. Сейчас идёт множество дискуссий между NIH [Национальный институт здоровья] и компаниями насчёт воплощения этого, что выглядит очень многообещающим.\nИсходя из этого, можно многого ожидать. Уже есть немало историй о том, как это привело к крупным прорывам. Первое лекарство против ВИЧ/СПИД было разработано не против ВИЧ/СПИД. Оно разрабатывалось против рака. Это был зидовудин. Оно не сработало против рака, но стало первым удачным антиретровирусным препаратом, и как вы можете видеть в таблице, есть и другие.\nТак каким же образом мы можем предпринять более обобщённое усилие? Для этого мы должны наладить партнёрство между институтами, правительством, частным сектором, и организациями больных. В NIH, мы запустили новый Национальный центр по продвижению трансляционных исследований. Он был открыт в минувшем декабре, и это одна из его целей.\nПозвольте рассказать вам ещё кое о чем, что мы можем сделать. Было бы прекрасно иметь возможность проверять лекарство, убеждаясь в его эффективности и безопасности, не подвергая риску пациентов, ведь на первых порах никогда нет полной уверенности? Но как же мы можем узнать, безопасны ли лекарства, до того, как дадим их людям? Мы испытываем их на животных. Это не слишком-то и надёжно, дорого, и требует времени. Представьте, что мы можем сделать это на человеческих клетках. Если вы уделяли время научной литературе, то, вероятно, знаете, что на сегодняшний день можно взять клетку кожи любого человека и заставить её стать клеткой печени или сердечной клеткой, или клеткой почки, или мозга. Что если использовать эти клетки при испытании того или иного лекарства на работоспособность и безопасность?\nЗдесь вы можете увидеть картинку лёгкого на чипе. Это нечто, созданное в Институте Уисса в Бостоне, и в небольшом видеоролике можно увидеть, что они взяли у человека клетки, превратили их в клетки лёгочного типа, и стали проверять, что получится, если добавлять туда различные лекарственные средства, чтобы узнать, ядовиты ли они или безопасны. Можно даже видеть, как этот чип дышит. У него есть подвод воздуха. Есть подвод крови. И между ними находятся клетки, позволяющие увидеть, что происходит, когда вы добавляете какое-либо вещество. Хорошо этим клеткам или нет? Технологию такого же типа можно использовать для почек, сердца, мышц... всех органов, на которых вы хотите испытать безопасность лекарства для печени.\nИ из-за того что можно сделать это индивидуально, можно даже предсказать, что всё идёт к тому, что разработка и испытание медикаментов будет происходить на вашем чипе, то есть процесс разработки и испытания лекарств будет индивидуализироваться.\nИтак, позвольте подытожить. Мы свидетельствуем замечательный момент. Для меня, за последние 20 лет, работа в NIH ещё никогда не становилась настолько волнительной с точки зрения лежащего перед нами потенциала. Мы пришли к тому, что открытия буквально льются из лабораторий по всему миру. Что нам надо, чтобы извлечь из этого пользу? Прежде всего, нам нужны ресурсы. Эти исследования авантюрны, иногда дорогостоящи. Отдача же огромна, как в плане здоровья, так и в плане экономического роста. Нам требуется обеспечение. Во-вторых, нам нужны новые способы сотрудничества между институтами, правительством, частным сектором и объединениями пациентов, наподобие того, что я здесь описал, для того, чтобы работать с новыми веществами после пересмотра их предназначения. И третье, и, пожалуй, наиболее важное: нам нужны таланты. Нам требуется, чтобы самые лучшие и яркие представители множества разных дисциплин приходили к нам и присоединялись к этому усилию, любые возраста, всевозможные группы — потому что время не ждёт. Это биология 21-го века, которой вы ждали, и у нас есть шанс взять и сделать её тем, что, по сути, искоренит болезни. Вот моя цель. Я надеюсь, это также ваша цель. Я думаю, это будет целью поэтов и актёров, и сёрферов, и банкиров, и всех остальных людей, которые сейчас присоединятся, и думают о том, что мы пытаемся тут сделать и почему это важно. Это важно уже сейчас. Это важно как можно скорее. Если не верите мне, спросите у Сэма.\nБольшое спасибо всем за внимание.\n(Аплодисменты)"
}
] |
Francis Collins: We need better drugs -- now
TED Talk Subtitles and Transcript: Today we know the molecular cause of 4,000 diseases, but treatments are available for only 250 of them. So what’s taking so long? Geneticist and physician Francis Collins explains why systematic drug discovery is imperative, even for rare and complex diseases, and offers a few solutions -- like teaching old drugs new tricks.
So let me ask for a show of hands. How many people here are over the age of 48? Well, there do seem to be a few.
Well, congratulations, because if you look at this particular slide of U.S. life expectancy, you are now in excess of the average life span of somebody who was born in 1900.
But look what happened in the course of that century. If you follow that curve, you'll see that it starts way down there. There's that dip there for the 1918 flu. And here we are at 2010, average life expectancy of a child born today, age 79, and we are not done yet. Now, that's the good news. But there's still a lot of work to do.
So, for instance, if you ask, how many diseases do we now know the exact molecular basis? Turns out it's about 4,000, which is pretty amazing, because most of those molecular discoveries have just happened in the last little while. It's exciting to see that in terms of what we've learned, but how many of those 4,000 diseases now have treatments available? Only about 250. So we have this huge challenge, this huge gap.
You would think this wouldn't be too hard, that we would simply have the ability to take this fundamental information that we're learning about how it is that basic biology teaches us about the causes of disease and build a bridge across this yawning gap between what we've learned about basic science and its application, a bridge that would look maybe something like this, where you'd have to put together a nice shiny way to get from one side to the other.
Well, wouldn't it be nice if it was that easy? Unfortunately, it's not. In reality, trying to go from fundamental knowledge to its application is more like this. There are no shiny bridges. You sort of place your bets. Maybe you've got a swimmer and a rowboat and a sailboat and a tugboat and you set them off on their way, and the rains come and the lightning flashes, and oh my gosh, there are sharks in the water and the swimmer gets into trouble, and, uh oh, the swimmer drowned and the sailboat capsized, and that tugboat, well, it hit the rocks, and maybe if you're lucky, somebody gets across.
Well, what does this really look like? Well, what is it to make a therapeutic, anyway? What's a drug? A drug is made up of a small molecule of hydrogen, carbon, oxygen, nitrogen, and a few other atoms all cobbled together in a shape, and it's those shapes that determine whether, in fact, that particular drug is going to hit its target. Is it going to land where it's supposed to? So look at this picture here -- a lot of shapes dancing around for you. Now what you need to do, if you're trying to develop a new treatment for autism or Alzheimer's disease or cancer is to find the right shape in that mix that will ultimately provide benefit and will be safe. And when you look at what happens to that pipeline, you start out maybe with thousands, tens of thousands of compounds. You weed down through various steps that cause many of these to fail. Ultimately, maybe you can run a clinical trial with four or five of these, and if all goes well, 14 years after you started, you will get one approval. And it will cost you upwards of a billion dollars for that one success.
So we have to look at this pipeline the way an engineer would, and say, "How can we do better?" And that's the main theme of what I want to say to you this morning. How can we make this go faster? How can we make it more successful?
Well, let me tell you about a few examples where this has actually worked. One that has just happened in the last few months is the successful approval of a drug for cystic fibrosis. But it's taken a long time to get there. Cystic fibrosis had its molecular cause discovered in 1989 by my group working with another group in Toronto, discovering what the mutation was in a particular gene on chromosome 7. That picture you see there? Here it is. That's the same kid. That's Danny Bessette, 23 years later, because this is the year, and it's also the year where Danny got married, where we have, for the first time, the approval by the FDA of a drug that precisely targets the defect in cystic fibrosis based upon all this molecular understanding. That's the good news. The bad news is, this drug doesn't actually treat all cases of cystic fibrosis, and it won't work for Danny, and we're still waiting for that next generation to help him.
But it took 23 years to get this far. That's too long. How do we go faster?
Well, one way to go faster is to take advantage of technology, and a very important technology that we depend on for all of this is the human genome, the ability to be able to look at a chromosome, to unzip it, to pull out all the DNA, and to be able to then read out the letters in that DNA code, the A's, C's, G's and T's that are our instruction book and the instruction book for all living things, and the cost of doing this, which used to be in the hundreds of millions of dollars, has in the course of the last 10 years fallen faster than Moore's Law, down to the point where it is less than 10,000 dollars today to have your genome sequenced, or mine, and we're headed for the $1,000 genome fairly soon. Well, that's exciting. How does that play out in terms of application to a disease?
I want to tell you about another disorder. This one is a disorder which is quite rare. It's called Hutchinson-Gilford progeria, and it is the most dramatic form of premature aging. Only about one in every four million kids has this disease, and in a simple way, what happens is, because of a mutation in a particular gene, a protein is made that's toxic to the cell and it causes these individuals to age at about seven times the normal rate.
Let me show you a video of what that does to the cell. The normal cell, if you looked at it under the microscope, would have a nucleus sitting in the middle of the cell, which is nice and round and smooth in its boundaries and it looks kind of like that. A progeria cell, on the other hand, because of this toxic protein called progerin, has these lumps and bumps in it. So what we would like to do after discovering this back in 2003 is to come up with a way to try to correct that. Well again, by knowing something about the molecular pathways, it was possible to pick one of those many, many compounds that might have been useful and try it out. In an experiment done in cell culture and shown here in a cartoon, if you take that particular compound and you add it to that cell that has progeria, and you watch to see what happened, in just 72 hours, that cell becomes, for all purposes that we can determine, almost like a normal cell.
Well that was exciting, but would it actually work in a real human being? This has led, in the space of only four years from the time the gene was discovered to the start of a clinical trial, to a test of that very compound. And the kids that you see here all volunteered to be part of this, 28 of them, and you can see as soon as the picture comes up that they are in fact a remarkable group of young people all afflicted by this disease, all looking quite similar to each other. And instead of telling you more about it, I'm going to invite one of them, Sam Berns from Boston, who's here this morning, to come up on the stage and tell us about his experience as a child affected with progeria. Sam is 15 years old. His parents, Scott Berns and Leslie Gordon, both physicians, are here with us this morning as well. Sam, please have a seat.
(Applause)
So Sam, why don't you tell these folks what it's like being affected with this condition called progeria?
Sam Burns: Well, progeria limits me in some ways. I cannot play sports or do physical activities, but I have been able to take interest in things that progeria, luckily, does not limit. But when there is something that I really do want to do that progeria gets in the way of, like marching band or umpiring, we always find a way to do it, and that just shows that progeria isn't in control of my life.
(Applause)
Francis Collins: So what would you like to say to researchers here in the auditorium and others listening to this? What would you say to them both about research on progeria and maybe about other conditions as well?
SB: Well, research on progeria has come so far in less than 15 years, and that just shows the drive that researchers can have to get this far, and it really means a lot to myself and other kids with progeria, and it shows that if that drive exists, anybody can cure any disease, and hopefully progeria can be cured in the near future, and so we can eliminate those 4,000 diseases that Francis was talking about.
FC: Excellent. So Sam took the day off from school today to be here, and he is — (Applause) -- He is, by the way, a straight-A+ student in the ninth grade in his school in Boston. Please join me in thanking and welcoming Sam. SB: Thank you very much. FC: Well done. Well done, buddy. (Applause)
So I just want to say a couple more things about that particular story, and then try to generalize how could we have stories of success all over the place for these diseases, as Sam says, these 4,000 that are waiting for answers. You might have noticed that the drug that is now in clinical trial for progeria is not a drug that was designed for that. It's such a rare disease, it would be hard for a company to justify spending hundreds of millions of dollars to generate a drug. This is a drug that was developed for cancer. Turned out, it didn't work very well for cancer, but it has exactly the right properties, the right shape, to work for progeria, and that's what's happened. Wouldn't it be great if we could do that more systematically? Could we, in fact, encourage all the companies that are out there that have drugs in their freezers that are known to be safe in humans but have never actually succeeded in terms of being effective for the treatments they were tried for? Now we're learning about all these new molecular pathways -- some of those could be repositioned or repurposed, or whatever word you want to use, for new applications, basically teaching old drugs new tricks. That could be a phenomenal, valuable activity. We have many discussions now between NIH and companies about doing this that are looking very promising.
And you could expect quite a lot to come from this. There are quite a number of success stories one can point to about how this has led to major advances. The first drug for HIV/AIDS was not developed for HIV/AIDS. It was developed for cancer. It was AZT. It didn't work very well for cancer, but became the first successful antiretroviral, and you can see from the table there are others as well.
So how do we actually make that a more generalizable effort? Well, we have to come up with a partnership between academia, government, the private sector, and patient organizations to make that so. At NIH, we have started this new National Center for Advancing Translational Sciences. It just started last December, and this is one of its goals.
Let me tell you another thing we could do. Wouldn't it be nice to be able to a test a drug to see if it's effective and safe without having to put patients at risk, because that first time you're never quite sure? How do we know, for instance, whether drugs are safe before we give them to people? We test them on animals. And it's not all that reliable, and it's costly, and it's time-consuming. Suppose we could do this instead on human cells. You probably know, if you've been paying attention to some of the science literature that you can now take a skin cell and encourage it to become a liver cell or a heart cell or a kidney cell or a brain cell for any of us. So what if you used those cells as your test for whether a drug is going to work and whether it's going to be safe?
Here you see a picture of a lung on a chip. This is something created by the Wyss Institute in Boston, and what they have done here, if we can run the little video, is to take cells from an individual, turn them into the kinds of cells that are present in the lung, and determine what would happen if you added to this various drug compounds to see if they are toxic or safe. You can see this chip even breathes. It has an air channel. It has a blood channel. And it has cells in between that allow you to see what happens when you add a compound. Are those cells happy or not? You can do this same kind of chip technology for kidneys, for hearts, for muscles, all the places where you want to see whether a drug is going to be a problem, for the liver.
And ultimately, because you can do this for the individual, we could even see this moving to the point where the ability to develop and test medicines will be you on a chip, what we're trying to say here is the individualizing of the process of developing drugs and testing their safety.
So let me sum up. We are in a remarkable moment here. For me, at NIH now for almost 20 years, there has never been a time where there was more excitement about the potential that lies in front of us. We have made all these discoveries pouring out of laboratories across the world. What do we need to capitalize on this? First of all, we need resources. This is research that's high-risk, sometimes high-cost. The payoff is enormous, both in terms of health and in terms of economic growth. We need to support that. Second, we need new kinds of partnerships between academia and government and the private sector and patient organizations, just like the one I've been describing here, in terms of the way in which we could go after repurposing new compounds. And third, and maybe most important, we need talent. We need the best and the brightest from many different disciplines to come and join this effort -- all ages, all different groups -- because this is the time, folks. This is the 21st-century biology that you've been waiting for, and we have the chance to take that and turn it into something which will, in fact, knock out disease. That's my goal. I hope that's your goal. I think it'll be the goal of the poets and the muppets and the surfers and the bankers and all the other people who join this stage and think about what we're trying to do here and why it matters. It matters for now. It matters as soon as possible. If you don't believe me, just ask Sam.
Thank you all very much.
(Applause)
|
Фрэнсис Коллинз: Нам нужны лучшие лекарства, прямо сейчас
TED Talk Subtitles and Transcript: На сегодняшний день нам известны молекулярные предпосылки 4 000 болезней, но лекарства найдены только для 250 из них. Так в чем же задержка? Врач и генетик Фрэнсис Коллинз объясняет, почему крайне необходимы систематические исследования лекарств, даже от редких и сложных заболеваний, и предлагает некоторые решения, наподобие использования старых лекарств по-новому.
Прошу, поднимите руки те, кому за 48. Кажется, их тут немного.
Что ж, поздравляю, потому что, если глянуть на этот подробный график средней продолжительности жизни в США, то вы уже обогнали среднестатистического жителя, рождённого в 1900 году.
Смотрите, что произошло в течение столетия. Если проследить за этой линей, вы увидите, что она берет начало здесь внизу, резко падает во время пандемии гриппа 1918-го, и вот, мы в 2010-м, когда средняя ожидаемая продолжительность жизни рождённого сегодня ребёнка составляет 79 лет. И это ещё не предел. Это хорошие новости. Но есть ещё много над чем поработать.
Итак, например, если вы спросите, у скольких заболеваний точно известны молекулярные предпосылки на сегодняшний день? Окажется, что у около 4 000, что впечатляет, так как большая часть этих молекулярных открытий были сделаны совсем недавно. Это интересно отметить в плане того, что мы узнали, но для скольких из этих 4 000 болезней доступны лекарства? Всего лишь для около 250-ти. Таким образом, мы стоим перед огромным вызовом, огромной пропастью.
Вы можете подумать, что это не столь трудно, что нам просто нужна возможность брать основополагающую информацию из базовой биологии, которая даёт нам знания о причинах недугов, и построить мост через эту зияющую пропасть между нашими знаниями из теоретической науки и прикладной, мост, который некоторые могут представить как вот этот, где можно проложить красивый путь, чтобы перебраться с одной стороны на другую.
Правда, было бы прекрасно, будь всё так просто? К несчастью, это не так. В действительности, попытки пройти от теоретических знаний к их приложению выглядят примерно так. Нет замечательных мостов. Вы как бы делаете ставки. Возможно, на пловца или гребную лодчонку или парусник или моторный катер, и отправляете их в путь. С неба льёт, как из ведра, блещут молнии, и, о боже, акулы в воде, пловец попал в беду, и, о-о, пловец утонул, и парусник опрокинулся, моторный катер разбился о камни, и, если вы везунчик, возможно, кто-то перебрался.
Итак, как же это на самом деле происходит? Когда, все-таки, лекарство начинает лечить? Что есть лекарство? Оно сделано из маленьких молекул, состоящих из водорода, углерода, кислорода, азота и некоторых других атомов, скомпонованных вместе в какой-либо форме, и по сути, именно эта форма определяет, сможет ли данное лекарство поразить свою цель, окажется ли там, где оно предназначено. Посмотрите на картинку: множество форм здесь кружатся в танце для вас. Если вы пытаетесь разработать новое средство против аутизма или болезни Альцгеймера или рака, то всё, что вам нужно, это выбрать из подобного коктейля правильную форму, которая в конечном итоге даст результат и будет безопасной. И если посмотреть, что происходит в этом процессе, то мы видим, что в его начале тысячи, десятки тысяч соединений. Они пройдут различные этапы отсева, в которых отбракуются многие из них. В конце концов, возможно, вы проведёте клинические испытания с четырьмя или пятью, и, если всё пройдёт хорошо, через 14 лет со дня начала одно из них будет утверждено. Всё это обойдётся вам больше, чем в миллиард долларов за один успешный случай.
Итак, мы должны посмотреть на этот процесс взглядом инженера и спросить: «Как сделать лучше?». И это — главная тема, о которой я хочу рассказать вам этим утром. Как можно ускорить этот процесс? Сделать его более успешным?
Позвольте показать несколько примеров, где это действительно получилось. Один из них имел место быть в последние месяцы, когда было успешно разработано лекарство против муковисцидоза. Однако путь к нему занял немало времени. Молекулярные предпосылки муковисцидоза были открыты в 1989-м году моей группой, сотрудничающей с другой группой в Торонто, которая открыла, что мутация находилась в конкретном гене в седьмой хромосоме. Видите картинку? Вот она. Это тот самый ребёнок. Это Дэнни Бессетт, двадцатью тремя годами позже, потому что в этом году, в котором также Дэнни сыграл свадьбу, мы впервые получили утверждение от Управления по контролю качества пищевых продуктов и лекарственных препаратов на лекарство, точно нацеленное против муковисцидозного дефекта, которое было разработано, исходя из всех этих молекулярных предпосылок. Это хорошая новость. Плохая новость в том, что это лекарство работает против не всех видов муковисцидоза, и оно не поможет Дэнни, поэтому мы разрабатываем следующее поколение, чтобы помочь ему.
Но чтобы зайти так далеко, ушло 23 года. Это слишком долго. Как продвигаться быстрей?
Один из путей — воспользоваться преимуществом одной технологии, и очень важной технологии, от которой мы зависим во всей этой работе с человеческим геномом — возможности посмотреть на хромосому, распаковать её, вытащить оттуда всю ДНК, чтобы потом прочесть «буквы» в ДНК-коде, «А», «Ц», «Г», и «Т», которыми напечатана наша «инструкция» и «инструкция» всех живых существ. И цена этого, которая достигала сотен миллионов долларов, за последние 10 лет упала быстрее, чем согласно закону Мура, до точки ниже 10 тысяч долларов на сегодня, за секвенирование вашего генома, или моего, и мы быстро приближаемся к цене в 1000 долларов за геном. Это увлекательно! Какую роль это играет в лечении болезней?
Я расскажу вам о другом нарушении. Это весьма редкое нарушение. Оно называется прогерия Хатчинсона-Гилфорда, и является одной из наиболее драматических форм преждевременного старения. Этим заболеванием страдает лишь один ребёнок на четыре миллиона, и, в двух словах, происходит следующее: из-за мутации в определённом гене, вырабатываемый белок настолько ядовит для собственной клетки, что заставляет её обладателя стареть всемеро быстрее, чем обычно.
Позвольте показать вам на видео, что делается с клеткой. Обычная клетка, если рассмотреть её под микроскопом, имела бы ядро, расположенное в центре, красивое, круглое и гладкое по краям, и выглядела бы типа этой. С другой стороны, клетка, поражённая прогерией, из-за своего токсичного белка, названного прогерином, имела бы на нём вмятины и выпуклости. После этого открытия, возвращаясь в 2003, мы хотели бы придумать какой-либо способ это исправить. Опять же, зная что-то о поведении молекул, можно было выбрать одно из тех многих, многих соединений, могущих стать полезными и испытать его. В эксперименте, произведённом в клеточной культуре и показанном здесь в мультфильме, мы берём конкретное соединение, добавляем его в клетку, поражённую прогерией, и наблюдаем, как в течение всего лишь 72-х часов, та клетка становится по всем определённым нами показателям, почти нормальной.
Это было увлекательно, но заработает на живом человеке? Это привело, в течение всего четырёх лет, от момента открытия гена до начала клинических испытаний, к апробации того самого соединения. И дети, которых вы видите, добровольно принимают участие, их 28, и вы можете отметить, если увеличить картинку, что эта замечательная группа молодых людей, поражённых данной болезнью, вся выглядит похожей друг на друга. Вместо того чтобы рассказывать вам об этом дальше, я приглашу одного из них, Сэма Бёрнса из Бостона, который этим утром здесь, подняться на сцену и рассказать нам о своём опыте ребёнка, страдающего прогерией. Сэму 15 лет. Его родители, Скотт Бёрнс и Лесли Гордон, оба врачи, также с нами этим утром. Сэм, пожалуйста, садись.
(Аплодисменты).
Итак, Сэм, не расскажешь ли этим ребятам, каково оно — находится под влиянием состояния, называемого прогерией?
Сэм Бёрнс: Ну, прогерия ограничивает меня кое в чем. Я не могу играть в игры и делать физические упражнения, но у меня есть возможность интересоваться вещами, которые прогерия, к счастью, не ограничивает. Но, когда появляется что-то, чем я по-настоящему хочу заняться, но прогерия этому мешает, типа маршировать в оркестре, или быть рефери, мы всегда изобретаем способ, как это сделать, и это доказывает, что прогерия не властна над моей жизнью.
(Аплодисменты)
Фрэнсис Коллинз: Так что бы ты хотел сказать исследователям здесь в аудитории и другим слушателям? Что бы ты сказал им по поводу исследований прогерии и, возможно, насчёт чего-нибудь другого?
СБ: Ну, исследование прогерии далеко продвинулось за последние 15 лет, и это говорит о том, с каким пылом исследователи могут вести его, и это имеет большое значение для меня и других детей с прогерией, и показывает, что если есть запал, то кто угодно может излечиться от любой болезни, и, надеюсь, прогерия будет побеждена в ближайшем будущем, как и все те 4 000 болезней, о которых упомянул Фрэнсис.
ФК: Отлично. Кстати, Сэм сегодня пропустил школу, чтобы быть здесь, и он — (Аплодисменты) — Он, между прочим, круглый отличник девятого класса его школы в Бостоне. Пожалуйста, поддержите мою благодарность и приветствия Сэму. СБ: Спасибо большое. ФК: Отлично. Отлично выступил, дружище. (Аплодисменты)
Я хотел бы раскрыть ещё несколько деталей данной истории, и затем обобщить, каким образом добиться побед над этими болезнями, которых, как сказал Сэм, четыре тысячи, ждущих ответов. Вы могли заметить, что лекарство, которое сейчас проходит клинические испытания по лечению прогерии, изначально не было разработано для этого. Это такая редкая болезнь, что компании-разработчику было бы тяжело оправдать затраты сотен миллионов долларов на поиски лекарства от неё. Это вещество разрабатывалось в качестве лекарства против рака. На деле оказалось, что оно не стало хорошо лечить рак, но имеет как раз надлежащие свойства, правильную форму, для лечения прогерии, вот как получилось. Разве не чудесно было бы повторять это систематически? Ведь мы можем, по сути, поощрить все эти компании вокруг, в чьих холодильниках лежат новые лекарства, уже проверено безопасные для людей, но не ставшие удачным решением в плане того лечения, для которого они тестировались? Сейчас мы изучаем все эти новые молекулярные решения, некоторые из которых могут быть пересмотрены или переназначены, или любое другое слово на ваш выбор, для нового применения — в основном, применяя старые лекарства по-новому. Это может быть феноменальным, полезнейшим занятием. Сейчас идёт множество дискуссий между NIH [Национальный институт здоровья] и компаниями насчёт воплощения этого, что выглядит очень многообещающим.
Исходя из этого, можно многого ожидать. Уже есть немало историй о том, как это привело к крупным прорывам. Первое лекарство против ВИЧ/СПИД было разработано не против ВИЧ/СПИД. Оно разрабатывалось против рака. Это был зидовудин. Оно не сработало против рака, но стало первым удачным антиретровирусным препаратом, и как вы можете видеть в таблице, есть и другие.
Так каким же образом мы можем предпринять более обобщённое усилие? Для этого мы должны наладить партнёрство между институтами, правительством, частным сектором, и организациями больных. В NIH, мы запустили новый Национальный центр по продвижению трансляционных исследований. Он был открыт в минувшем декабре, и это одна из его целей.
Позвольте рассказать вам ещё кое о чем, что мы можем сделать. Было бы прекрасно иметь возможность проверять лекарство, убеждаясь в его эффективности и безопасности, не подвергая риску пациентов, ведь на первых порах никогда нет полной уверенности? Но как же мы можем узнать, безопасны ли лекарства, до того, как дадим их людям? Мы испытываем их на животных. Это не слишком-то и надёжно, дорого, и требует времени. Представьте, что мы можем сделать это на человеческих клетках. Если вы уделяли время научной литературе, то, вероятно, знаете, что на сегодняшний день можно взять клетку кожи любого человека и заставить её стать клеткой печени или сердечной клеткой, или клеткой почки, или мозга. Что если использовать эти клетки при испытании того или иного лекарства на работоспособность и безопасность?
Здесь вы можете увидеть картинку лёгкого на чипе. Это нечто, созданное в Институте Уисса в Бостоне, и в небольшом видеоролике можно увидеть, что они взяли у человека клетки, превратили их в клетки лёгочного типа, и стали проверять, что получится, если добавлять туда различные лекарственные средства, чтобы узнать, ядовиты ли они или безопасны. Можно даже видеть, как этот чип дышит. У него есть подвод воздуха. Есть подвод крови. И между ними находятся клетки, позволяющие увидеть, что происходит, когда вы добавляете какое-либо вещество. Хорошо этим клеткам или нет? Технологию такого же типа можно использовать для почек, сердца, мышц... всех органов, на которых вы хотите испытать безопасность лекарства для печени.
И из-за того что можно сделать это индивидуально, можно даже предсказать, что всё идёт к тому, что разработка и испытание медикаментов будет происходить на вашем чипе, то есть процесс разработки и испытания лекарств будет индивидуализироваться.
Итак, позвольте подытожить. Мы свидетельствуем замечательный момент. Для меня, за последние 20 лет, работа в NIH ещё никогда не становилась настолько волнительной с точки зрения лежащего перед нами потенциала. Мы пришли к тому, что открытия буквально льются из лабораторий по всему миру. Что нам надо, чтобы извлечь из этого пользу? Прежде всего, нам нужны ресурсы. Эти исследования авантюрны, иногда дорогостоящи. Отдача же огромна, как в плане здоровья, так и в плане экономического роста. Нам требуется обеспечение. Во-вторых, нам нужны новые способы сотрудничества между институтами, правительством, частным сектором и объединениями пациентов, наподобие того, что я здесь описал, для того, чтобы работать с новыми веществами после пересмотра их предназначения. И третье, и, пожалуй, наиболее важное: нам нужны таланты. Нам требуется, чтобы самые лучшие и яркие представители множества разных дисциплин приходили к нам и присоединялись к этому усилию, любые возраста, всевозможные группы — потому что время не ждёт. Это биология 21-го века, которой вы ждали, и у нас есть шанс взять и сделать её тем, что, по сути, искоренит болезни. Вот моя цель. Я надеюсь, это также ваша цель. Я думаю, это будет целью поэтов и актёров, и сёрферов, и банкиров, и всех остальных людей, которые сейчас присоединятся, и думают о том, что мы пытаемся тут сделать и почему это важно. Это важно уже сейчас. Это важно как можно скорее. Если не верите мне, спросите у Сэма.
Большое спасибо всем за внимание.
(Аплодисменты)
|
en-ru
|
IWSLT
|
Subsets and Splits
No community queries yet
The top public SQL queries from the community will appear here once available.